ОБЩЕСТВО ГРАМОТНОСТИ.
править1) Предлагаемый разсказъ представляетъ отрывокъ изъ произведенія Каронина, начатаго имъ для «Сѣвернаго Вѣстника». Жестокій недугъ, унесшій въ преждевременную могилу молодого симпатичнаго беллетриста, къ сожалѣнію не далъ ему довести задуманную вещь до конца. Ред.
Удивляюсь, какъ это авторы пишутъ нынче романы, комедіи и драмы? Какъ извѣстно изъ учебниковъ словесности, для всѣхъ этихъ родовъ искусства требуются, хоть понемногу, характеръ и движеніе; но характеровъ, какъ извѣстно изъ другихъ источниковъ, среди всеобщаго киселя взять негдѣ. И вотъ почему я удивляюсь, откуда авторы берутъ своихъ героевъ? Вѣроятно, бѣдные романисты часто испытываютъ большое смущеніе; должно быть, случаются непріятныя неожиданности: только что романистъ разыщетъ и приспособитъ нѣкотораго героя — и вдругъ этотъ субъектъ окажется такимъ прохвостомъ, что не только въ романѣ, но и на квартирѣ-то совѣстно его держать!
Принимая во вниманіе всѣ эти соображенія, читатель и самъ не потребуетъ отъ меня романа съ героемъ, а удовольствуется тѣмъ, что я могу дать. Въ данномъ случаѣ я могу дать только записки изъ жизни одного общества, къ которому я самъ принадлежалъ, и разсказать его судьбу, — какъ оно возникло, какъ процвѣтало и какъ пало. Такимъ образомъ, если у меня героя нѣтъ, а ходячаго дурака я описывать не желаю, за то у меня будутъ подробно описаны многія лица, и я искуплю свою вину количествомъ.
Долженъ еще нѣсколько предварительныхъ замѣчаній сдѣлать. Во первыхъ, я намѣренъ провести нѣкоторую тенденцію… Что-жъ, я этого не скрываю! Именно, я постараюсь доказать пользу грамотности. Быть можетъ такая тенденція покажется нѣкоторымъ нашимъ современникамъ неумѣстной, но надо мужественно исповѣдовать свои убѣжденія…
Во-вторыхъ, я не ручаюсь, что мои записки будутъ интересны. Для многихъ вовсе нелюбопытно будетъ читать исторію одного изъ нашихъ скучнѣйшихъ обществъ, влачащихъ жалкое существованіе. Но я пишу только для тѣхъ, кому дорога грамотность и кто съ ужасомъ смотритъ на широкій разливъ дикости и глупости.
Послѣ этихъ замѣчаній я уже спокойно могу заняться изложеніемъ исторіи нашего общества.
Вначалѣ учредителей было пять человѣкъ, но одинъ изъ нихъ (во всѣхъ отношеніяхъ почтенный человѣкъ) вдругъ такъ перепугался чего-то, что на отрѣзъ отказался принимать участіе въ собраніяхъ нашего кружка. Пожалѣли мы его и не мало удивлялись безпричинному страху, внезапно обуявшему его, но, дѣлать нечего, примирились съ его выходомъ.
Осталось насъ четверо: Иванъ Петровичъ Емельяновъ, Петръ Иванычъ Севастьяновъ, Василій Николаичъ Ландышевъ и я, Григорій Павловичъ Древесиновъ. Въ дальнѣйшемъ изложеніи я подробно опишу каждаго изъ этихъ дѣятелей нашего общества, а пока ограничусь нѣсколькими словами.
Иванъ Петровичъ Емельяновъ имѣлъ представительную наружность — выхоленныя щеки, тщательно расчесанный двойной подбородокъ и почтенное брюшко. Это былъ въ полномъ смыслѣ культурный человѣкъ, надъ внѣшностью котораго позаботилось нѣсколько поколѣній слугъ и который своими руками ничего не умѣлъ дѣлать. За эту представительную внѣшность, а также за то, что онъ занималъ видное положеніе и получалъ хорошій окладъ, мы съ самаго начала выбрали его своимъ предсѣдателемъ. Мы не безъ основанія разсчитывали, что онъ будетъ весьма полезенъ въ тѣхъ случаяхъ, когда между генераломъ и нашимъ обществомъ возникнутъ какія-нибудь недоразумѣнія. Въ частной жизни онъ извѣстенъ былъ многими легкомысленными поступками и увлеченіями, но вообще считался хорошимъ человѣкомъ.
Петръ Иванычъ Севастьяновъ также занималъ видное положеніе. Но въ немъ не было представительности; высокій и худой, съ вытянутымъ лицомъ, онъ производилъ такое впечатлѣніе, какъ будто его каждую минуту ожидало несчастіе; взоры его безпокойно бѣгали, въ особенности когда онъ говорилъ о вещахъ, которыя еще не разрѣшены, длинное лицо его постоянно отмѣчалось какой-то судорогой. Обществу онъ былъ полезенъ тѣмъ, что никогда не могъ допустить какого-либо увлеченія, твердо стоя на почвѣ уставовъ. Впрочемъ онъ тоже былъ очень хорошій человѣкъ, любилъ жену, заботился о дѣтяхъ и никогда не пилъ въ ресторанахъ.
Что касается Василія Николаича Ландышева, то это былъ нашъ ораторъ. Еще когда мы ожидали только разрѣшенія устава, бывали минуты, когда намъ не о чемъ было говорить; хоть тресни головой объ стѣну, ни одной мысли бывало не вышибешь. А онъ всегда находилъ слово. Въ каждую минуту онъ могъ завести свою говорильную машину на какой угодно взводъ и молоть сколько угодно и о чемъ попало. Какъ хотите, а это положительное достоинство въ томъ обществѣ, откуда раздается только сквернословіе. Мы иногда и смѣялись надъ нимъ, а все-таки любили. Правда, въ частной жизни онъ не совсѣмъ аккуратно сводилъ концы съ концами, имѣлъ двухъ женъ, изъ которыхъ каждая отъ времени до времени оскорбляла его дѣйствіемъ; но кому какое дѣло до частной жизни? Въ общемъ онъ тоже хорошій былъ человѣкъ.
О себѣ я не стану говорить много. Одно время я былъ земскимъ врачемъ; но теперь живу въ городѣ, занимаюсь практикой и отыскиваю культурной работы, а такъ какъ добровольно никто мнѣ ее не даетъ, я страшно скучаю. При возникновеніи общества грамотности, я принялъ въ немъ дѣятельное участіе, а за свои бумажныя способности съ перваго же дня былъ выбранъ въ секретари его.
Такимъ образомъ, при самомъ основаніи наше общество имѣло уже всѣ тѣ элементы, изъ которыхъ каждое общество составляется; у насъ былъ одинъ пустомеля, одинъ столпъ, одинъ трусъ и одинъ бумажный дѣлецъ.
Изъ какихъ побужденій мы все это затѣяли?
Во-первыхъ, одурь. И потомъ, совѣстливость.
Люди дѣлятся на два вида: одни, будучи до обѣда хищными, послѣ обѣда становятся равнодушными; другіе, до обѣда раздраженные, послѣ обѣда становятся мягкими и добрыми. Разумѣется, есть еще третій родъ людей, которые и до обѣда, и послѣ обѣда, и даже не имѣя обѣда, всегда и вопреки всему остаются мягкими и добрыми. Но мы принадлежали ко второй группѣ. Какъ люди обезпеченные, мы всѣ, за исключеніемъ Ивана Петровича, по временамъ чувствовали въ себѣ какого-то червя, который молча, но безпрерывно точилъ наше существованіе. По временамъ каждый изъ насъ слышалъ въ себѣ даже очень опредѣленные вопросы… И зачѣмъ ты только небо коптишь?.. И кому какая отъ тебя польза?.. И на какомъ основаніи ты хлѣбъ даромъ ѣшь, ничего въ сущности не платя за него?.. Такъ или иначе, а червя этого надо было заморить. И вотъ тутъ-то и создаются разные кружки для обмѣна пустыми мыслями и разныя общества любителей игры на балалайкахъ, — дѣться некуда, хоть топись.
Однимъ словомъ, если наши побужденія и были не очень возвышенны, то и не корыстны. Можно было опасаться только одного — халатности и неподвижности. Но во избѣжаніе этого Севастьяновъ и я не давали остальнымъ покоя; лишь только возникла мысль, мы тотчасъ же горячо принялись за ея исполненіе, подталкивая и будя остальныхъ. Какъ водится, составили мы уставъ, потомъ тщательно въ нѣсколькихъ засѣданіяхъ проредактировали его и, наконецъ, отослали на утвержденіе. И затѣмъ стали ждать.
Вотъ это самое опасное время для всякаго общества. Ждать — вѣдь это очень томительно, и многія превосходныя общества пропадаютъ еще до утвержденія устава. Пождутъ-пождутъ, да и забудутъ; да такъ основательно забудутъ, что когда, наконецъ, къ нимъ приходитъ уставъ, они съ просонья ничего не понимаютъ: что такое! какой уставъ!
И намъ такая-же участь грозила. Прежде всѣхъ могъ забыть нашъ представитель и столпъ, Иванъ Петровичъ Емельяновъ; этотъ, во многихъ отношеніяхъ достойный человѣкъ, имѣлъ одно непріятное качество — непроходимую лѣнь. Да и Ландышевъ былъ ненадеженъ; забывая обыкновенно вчерашній день, и то, что онъ вчера говорилъ, онъ могъ измѣнить нашему обществу, забывъ самое существованіе его. Чтобы избѣгнуть этого, мы съ Севастьяновымъ дѣятельно поддерживали священный огонь, постоянно собирали кружокъ и не переставали обсуждать вопросъ, какими средствами скорѣе добиться утвержденія устава. Одни предлагали одно, другіе — другое, но дѣло не двигалось. Всѣ согласны были, что хорошо-бы заручиться сочувствіемъ какой нибудь дамы, но дамы, къ сожалѣнію, не было у насъ.
Однажды рѣшено было просить самого Ивана Петровича, чтобъ онъ поѣхалъ лично хлопотать. Къ нашему удовольствію Иванъ Петровичъ съ радостью согласился. У него въ Петербургѣ было нѣсколько увеселительныхъ мѣстъ, о которыхъ безъ восхищенія онъ не могъ вспомнить, кромѣ того, ему надо было сдѣлать какія-то важныя покупки для дома и, наконецъ, онъ радъ былъ на время вырваться изъ дома. Благодарный намъ за нашу просьбу, онъ взялъ отпускъ и съ несвойственной ему живостью полетѣлъ. А черезъ два дня мы уже читали его телеграмму: «Уставъ требуетъ поправокъ. Согласны-ли?» Еще-бы мы не были согласны! На все согласны, — отвѣчали мы ему и опять стали ждать. Но на этотъ разъ Иванъ Петровичъ дѣйствовалъ. Не проходило трехъ дней безъ телеграммы отъ него, извѣщавшей о ходѣ нашего устава; мы съ своей стороны также ободряли его телеграммами, и болѣе мѣсяца прошло въ такой дѣятельности. Иванъ Петровичъ побывалъ во всѣхъ увеселительныхъ мѣстахъ, вообще обнаружилъ бездну энергіи и, наконецъ, выхлопоталъ.
За такой подвигъ мы почтили его торжественной встрѣчей на вокзалѣ, а вечеромъ въ тотъ же день собрались на ужинъ, въ теченіи котораго говорили рѣчи, напились пьяными, пѣли пѣсни, цѣловались, кричали ура и вообще много набезобразили.
Такъ или иначе, но общество наше устроилось. Мы наняли помѣщеніе и сторожа, обзавелись кое-какимъ имуществомъ и открыли первое торжественное засѣданіе. Хорошо участвовать въ торжественныхъ засѣданіяхъ! Во первыхъ, ужъ одна торжественность обстановки импонируетъ и подтягиваетъ человѣка, привыкшаго жить только дома и вести только домашнія дѣла. Во вторыхъ, каждый чувствуетъ себя нѣкоторой величиной и нѣкоторымъ полноправнымъ человѣкомъ, который можетъ выражать свои мысли открыто и дѣлать нѣкоторое важное дѣло, не думая о кутузкѣ. На это время каждый забываетъ свои рыбьи чувства и выглядитъ если и не господиномъ, то и не лакеемъ.
Къ нашему удивленію, на первое-же засѣданіе собралось много публики, записавшейся въ члены. Почему это такъ случилось — не могу точно объяснить. Быть можетъ, всѣ собравшіеся были дѣйствительно ревнителями грамотности; быть можетъ, играла тутъ роль и дурь, о которой я выше говорилъ. Послѣднее вѣрнѣе. Когда холодъ сковываетъ воду толстымъ слоемъ льда, достаточно часто прорубить прорубь, чтобы задохшаяся рыба жадно полѣзла въ нее, ища свѣжаго воздуха. Что угодно открывайте — публика сначала пойдетъ густой толпой, слѣпо отыскивая воздухъ, свѣтъ, жизнь. Такъ и у насъ вышло: публики набралось много, общество сразу пріобрѣло добрую сотню членовъ, и когда открылось засѣданіе, всѣ собравшіеся съ жаднымъ любопытствомъ наблюдали, что тутъ такое произойдетъ; наблюдали, но, какъ рыбы, молчали. Ни одинъ изъ вновь поступившихъ не издалъ звука; всѣ, очевидно, ждали, что будетъ говорить начальство, т. е. мы, учредители.
А мы сами не знали, съ чего начать. Съ полчаса заняли выборы; какъ всѣ и ожидали, въ комитетъ насъ всѣхъ единогласно выбрали, — Ивана Петровича въ предсѣдатели, Ландышева и Севастьянова въ члены, а меня секретаремъ. Послѣ нѣкотораго движенія, когда всѣ заняли опять свои мѣста, мы съ Ландышевымъ переглянулись. Онъ понялъ, поднялся и заговорилъ. Описавъ въ немногихъ словахъ энергію, проявленную нашимъ предсѣдателемъ, а также непріятности, которыя тотъ перенесъ ради общества, Ландышевъ пригласилъ собраніе торжественно благодарить его. Всѣ тотчасъ-же съ шумомъ поднялись со своихъ мѣстъ и воскликнули: «благодаримъ, благодаримъ!» Иванъ Петровичъ такъ расчувствовался, что вынулъ платокъ и поднесъ его къ носу, въ то же время выражая съ своей стороны благодарность тѣмъ изъ господъ членовъ, которые съ такой неослабной энергіей поддерживали его въ трудное время утвержденія. Тутъ пошли взаимныя благодарности, на которыя такъ падокъ русскій человѣкъ.
Продѣлавъ все это свинство, мы снова были въ затрудненіи, что дальше дѣлать. И опять здѣсь выручилъ Ландышевъ. Вообще онъ вынесъ цѣлый вечеръ на своихъ плечахъ. Началъ онъ длиннѣйшую рѣчь о предстоящихъ обществу задачахъ. Его слова лились, какъ вода съ крышъ во время весеннихъ дождей; едва касаясь одного уха, онѣ безслѣдно выходили въ другое. Тѣмъ не менѣе мы съ чувствомъ удовлетворенной гордости слушали его и не прерывали, впавъ въ какую-то истому. Лично мнѣ не то спать хотѣлось, не то грустно отчего-то стало.
А онъ все говорилъ. И вотъ ужъ передъ моими умственными взорами показались сѣрыя и холодныя облака поздней осени и закутали всю землю непроницаемой мглой, и съ крышъ монотонно струилась холодная вода и медленно падала мнѣ прямо на голову, застилая послѣдній здравый смыслъ мой; а онъ все говорилъ.
И видно было, что по мѣрѣ развитія его рѣчи онъ и самъ все болѣе разгорячался, приходилъ въ экстазъ и, очевидно, вѣрилъ тому, что говорилъ. Между тѣмъ черезъ нѣсколько минутъ послѣ его рѣчи никто-бы не могъ припомнить, о чемъ онъ говорилъ.
Таково вліяніе всякой болтушки, — остается на душѣ нѣчто смутное и легкое, какъ паутина, и ухватиться не за что. Болтушка — это неизмѣнный нашъ герой. Говорю это не въ осужденіе, а только для того, чтобы отмѣтить распространенность пустомельства. Я не только не осуждаю его, но напротивъ, желалъ-бы снять всѣ нареканія. Чѣмъ въ самомъ дѣлѣ вреденъ-то болтушка? Ничѣмъ. А въ свое время появленіе его было даже хорошимъ признакомъ. Было, говорятъ, время, когда человѣческая рѣчь считалась ненужной; одни тогда молча приказывали, другіе молча повиновались, а гдѣ и случалось говорить, то выражались кратко и внушительно. Но настало другое время, когда люди, въ отдаленныхъ углахъ сидѣвшіе, заговорили, съ изумленіемъ прислушиваясь къ собственнымъ словамъ, которые дико звучали въ пустотѣ, — вотъ тогда, вмѣстѣ со всѣмъ прочимъ, и болтушки появились. И это былъ большой шагъ впередъ. Пускай за словомъ не слѣдуетъ дѣло, но хорошо уже и то, что люди не молчатъ, не хрюкаютъ, какъ бывало, а говорятъ, правильно объясняясь на нашемъ чудесномъ языкѣ. Если даже отъ пустомельства ничего не остается, все-же хоть словесность развивается. А кромѣ того пустомельство часто и кой-какой слѣдъ оставляетъ, не то грусть, не то истому музыкальную.
Разумѣется, давно ужъ пора-бы перейти отъ словъ къ дѣйствіямъ, какъ нѣкогда перешли отъ молчанія къ словамъ, и на первыхъ порахъ можно было-бы провести такую реформу: обязать всѣхъ болтушекъ исполнять на дѣлѣ ихъ слова. И тогда навѣрное много пустомелей сдѣлались-бы полезными гражданами, и многія отрасли наши процвѣли-бы съ неслыханной быстротой… Впрочемъ, говоря это, я знаю, что это не мое дѣло и къ предмету моего разсказа не относится и потому возвращаюсь къ прерванному.
Когда Ландышевъ кончилъ пожеланіемъ процвѣтанія нашему обществу, мы всѣ были такъ растроганы и воодушевлены, что въ эту минуту глубоко вѣрили въ пользу и блестящій успѣхъ нашего дѣла, а также въ свою энергію. Вѣроятно каждый думалъ про себя: «А какой я все-таки еще хорошій человѣкъ!»
Этимъ и нужно было-бы кончить наше первое собраніе. Но тутъ случилась маленькая, х но чувствительная непріятность. Какой-то господинъ изъ отдаленной публики поднялся вдругъ со своего мѣста и заговорилъ съ явной ироніей.
— Я очень благодаренъ господину Ландышеву за картину будущаго процвѣтанія общества, нарисованную имъ такими яркими красками, но я желалъ-бы знать, что намъ завтра предстоитъ, какими дѣлами мы послѣзавтра будемъ заниматься, какія наши средства, задачи, цѣли… Мнѣ кажется, что знать это довольно важно…
Сказавшій это господинъ одѣтъ былъ неизысканно, въ черный, потертый сюртукъ, но прилично, какъ одѣваются наши интеллигенты, не имѣющіе хорошаго мѣста, или совсѣмъ безъ мѣста находящіеся. Длинное, матовое лицо его носило слѣды смущенія, манеры казались неловкими. Но голосъ его звучалъ твердо, а въ глазахъ его выражалась, какъ и въ словахъ его, иронія. Это мнѣ не нравилось.
Да и другимъ едва-ли были пріятны его слова. Какъ-то всѣ сразу вышли изъ блаженнаго настроенія, брови у всѣхъ нахмурились, добродушныя лица надулись, а нашъ предсѣдатель сталъ даже лобъ себѣ тереть. Однимъ словомъ, всѣмъ вдругъ пришлось думать, а такъ какъ это случилось въ расплохъ, то, вмѣсто думъ, напало на всѣхъ только огорченіе. Многіе ужъ угрюмо посматривали но сторонамъ, видимо собираясь дать тягу.
Но, должно быть, Иванъ Петровичъ, не даромъ теръ себѣ лобъ.
— На запросъ господина… члена я долженъ сказать, что цѣли и задачи нашего общества точно обозначены въ уставѣ, который и рекомендую ему прочесть. А что касается ближайшихъ нашихъ предпріятій, объ этомъ поговоримъ въ слѣдующее засѣданіе. Сегодня-же поздно, и я предлагаю закрыть собраніе…
Никто даже и не ожидалъ такой ловкости въ нашемъ, довольно тучномъ предсѣдателѣ! Высказавъ этотъ ловкій отвѣтъ, онъ весело улыбнулся всѣмъ своимъ широкимъ, пухлымъ лицомъ и взглянулъ на оппонента. Тотъ въ свою очередь также взглянулъ прямо въ лицо ему, но не добродушно, а иронически, причемъ по лицу прошла нервная судорога. Должно быть, человѣкъ безъ мѣста.
— Уставъ я читалъ, но онъ не сказалъ мнѣ, что мы будемъ дѣлать… возразилъ оппонирующій и вызвалъ громкій смѣхъ въ части публики.
Этой стычкой между нашимъ добрымъ толстякомъ и какимъ-то неизвѣстнымъ худымъ человѣкомъ и кончилось первое засѣданіе.
.Задвигались стулья, затопали сапоги, раздались шумные голоса, и толпа членовъ дружно двинулась въ переднюю, а оттуда кто домой, кто въ буфетъ сосѣдняго ресторана, чтобы подкрѣпиться послѣ утомительнаго вечера.
На второе засѣданіе пришло народу значительно меньше, — быть, можетъ, погода виновата была: дулъ сильный, холодный вѣтеръ.
Однако вечеръ прошелъ не безплодно. Прежде всего Петръ Иванычъ Севастьяновъ, съ сіяющимъ лицомъ, доложилъ, что одинъ купецъ, торговецъ обувью, предложилъ въ даръ обществу десять паръ сапогъ, для раздачи ученикамъ городскихъ школъ; послѣ минуты недоумѣнія, собраніе единогласно постановило: благодарить.
Затѣмъ приступлено было къ рѣшенію вопроса, какія учебныя пособія прежде всего слѣдуетъ выписать. Вначалѣ, въ виду ограниченности средствъ, рѣшили купить лишь нѣкоторое количество букварей. Тѣмъ не менѣе нѣсколькими членами былъ поставленъ вопросъ по существу, а именно — какія книги желательно было бы распространять среди народа. Поднялись споры. Но изъ спорящихъ скоро выдѣлились два члена и такъ рѣшительно овладѣли залой, что больше уже никому не пришлось говорить. Мнѣнія ихъ были крайнія и противоположныя.
Одинъ предлагалъ распространять въ некультурномъ народѣ только сельскохозяйственныя и вообще техническія знанія, причемъ онъ привелъ поразительный, по его мнѣнію, примѣръ гороховой колбасы, которая въ Германіи служитъ самымъ распространеннымъ пищевымъ продуктомъ и которая нашему крестьянину совершенно неизвѣстна даже по имени… Другой, отозвавшись съ ироніей о гороховой колбасѣ, доказывалъ необходимость распространять въ народѣ нравственныя и эстетическія понятія, въ виду совершеннаго отсутствія таковыхъ въ темной средѣ. Оба разгоряченные противника нѣсколько разъ обмѣнялись горячими рѣчами и, наконецъ, такъ увлеклись, что совершенно забыли о присутствующихъ и заговорили о неотносящихся къ дѣлу вопросахъ; такъ, одинъ почему-то заговорилъ объ англійскихъ породистыхъ свиньяхъ, а другой, много и съ волненіемъ, распространился о свойствѣ лирической поэзіи. Пришлось ихъ остановить, что и сдѣлалъ Иванъ Петровичъ.
Въ виду сложности вопроса, кѣмъ-то предложено было выбрать коммисію и возложить на нее представленіе обстоятельнаго доклада къ слѣдующему собранію. Предложеніе всѣ приняли и приступили къ выбору. И къ великому моему огорченію выбрали Ивана Петровича Емельянова, Ландышева и меня! Заранѣе можно было сообразить, что изъ этого ничего не выйдетъ.
Еще Ландышевъ — ничего, хоть наговоритъ много. А что касается почтеннаго Ивана Петровича, — куда же онъ годится! Работать онъ совсѣмъ не умѣлъ, и отъ всякой работы повсюду отлынивалъ, — какая тутъ съ нимъ коммисія! Какъ представитель — онъ не дуренъ: его благообразное лицо, его выхоленныя бакенбарды, его породистыя, оттопыренныя уши, наконецъ, его внушительное брюшко были у мѣста, когда надо было произвести извѣстное впечатлѣніе солидности; но никакая сила, ни даже пушечное ядро, не могли-бы заставить его работать въ коммисіи. Для всякаго рода коммисій есть чернорабочіе, а онъ былъ культурный человѣкъ…
Вѣдь культурный человѣкъ только кормится, а не работаетъ. Кормиться — единственное его назначеніе въ жизни, и другаго онъ не знаетъ. Когда имъ отыскивается мѣсто свое, тогда онъ еще кое-что дѣлаетъ, но лишь только онъ нашелъ мѣсто — конецъ всякой работѣ. Работникъ работаетъ руками, ногами и хребтомъ, интеллигентъ фантазируетъ и творитъ, культурный же человѣкъ только кормится на своемъ мѣстѣ, какъ кормится червь тѣмъ деревомъ, на которомъ онъ сидитъ, какъ кормится дерево той землей, въ которую пустило свои корни.
Едва-ли когда Ивану Петровичу приходила мысль, почему, ради какихъ своихъ заслугъ онъ получаетъ прекрасный окладъ; получивъ мѣсто съ хорошимъ жалованьемъ, онъ, повидимому, это мѣсто считалъ только своимъ прирожденнымъ правомъ. Если онъ и исполнялъ кое-какія обязанности по службѣ, то какъ школьникъ, долбящій уроки ради страха наказанія. Единственныя обязанности, которыя онъ ревностно исполнялъ, за исполненіемъ которыхъ не лѣнился, относились къ ѣдѣ, питью, полученію жалованья, вообще къ потребленію. Потребленіе во всѣхъ видахъ — вотъ культъ, который онъ всѣмъ своимъ сердцемъ исповѣдывалъ.
На этомъ культѣ весь домъ его стоялъ.
Бывало, взгруснется-ли отъ чего, покушать-ли съ аппетитомъ захочется, или потянетъ просто посмотрѣть, какъ живутъ порядочные люди, — соберешься и направляешься къ Емельяновымъ. Они занимали цѣлый домъ въ хорошей улицѣ; по вечерамъ домъ этотъ всегда былъ хорошо освѣщенъ, имѣлъ теплыя сѣни, убранныя коврами, и отворяла дверь всегда веселая, сытая горничная. Отказа въ пріемѣ мнѣ никогда не было. Если самъ Иванъ Петровичъ отсутствовалъ, принимала Лизавета Васильевна, его жена; Лизаветы Васильевны не было, могла принять ихъ дочка, Софья Ивановна. А то такъ просто остаешься съ одними малолѣтними дѣтьми ихъ.
Еще на лѣстницѣ тебя охватитъ какая-то атмосфера обилія и душевной ясности. А когда входишь въ самый домъ, въ эти большія, теплыя комнаты, установленныя всякой культурной благодатью, теплота и нѣжныя чувства охватываютъ тебя съ неудержимой силой. Не хочется ни думать, ни разговаривать, а душевныя терзанія, которыя, быть можетъ, за минуту рвали на части твою душу, здѣсь кажутся не только нелѣпыми, но просто несуществующими. Сядешь въ мягкое кресло и чувствуешь, что плывешь куда-то. Если тутъ и разговоры поднимались, то они не раздражали и не волновали. Такъ, съ Лизаветой Васильевной я велъ бесѣды о воспитаніи, съ Софьей Ивановной — о развитіи, а съ самимъ Иваномъ Петровичемъ — о политикѣ; но всѣ эти бесѣды велись покойно, шутливо и благодушно. Да здѣсь какъ-то само собою подразумѣвалось, что главное — не разговоръ о воспитаніи и политикѣ, а пріятныя чувства ожиданія ужина, обѣда, завтрака, или кофе. Разговоръ и всякія умственныя или нравственныя отправленія были только незначительной частью того культа, которому здѣсь поклонялись.
Когда-бы ни пришелъ въ этотъ благодатный домъ, тутъ или кушали, или приготовлялись кушать, или разговаривали о кушаньяхъ.
Дѣти часто протестовали противъ культа, но Лизавета Васильевна ревностно поддерживала священный тонъ. За чаемъ, или кофе, за обѣдомъ, или ужиномъ, она то и дѣло жаловалась мнѣ на плохой аппетитъ дѣтей и спрашивала, что надо дѣлать…
— Григорій Павлычъ! Вы не замѣчаете, что Коля похудѣлъ? — спрашивала обыкновенно она съ тревогой.
Я добросовѣстно вглядывался въ широкую мордашку Коли, но не находилъ на ней никакихъ слѣдовъ болѣзни.
— Помилуйте, да у него щеки лопнуть готовы! — говорилъ я грубо.
— Ну, вы ужъ всегда такъ… грубо! Развѣ вы не видите, что онъ и сейчасъ ничего не кушаетъ?.. Коля! Станешь ты котлетку свою ѣсть, или нѣтъ? строго обращалась она къ ребенку.
Толстый бутузъ хитро взглядывалъ на мать и, чтобы позабавиться ея волненіемъ, отрицательно качалъ головой. А котлетку, подставленную ему, онъ крошилъ вилкой и разбрасывалъ по тарелкѣ, а если и бралъ кусокъ въ ротъ, то сейчасъ же выплевывалъ на полъ или на скатерть.
Это-то и приводило въ ужасъ Лизавету Васильевну.
— Голубчикъ! Ну, скушай хоть немного! — упрашиваетъ Лизавета Васильевна.
Мольба не дѣйствовала.
— Коля! Если ты не скушаешь свою котлетку, гулять я тебя сегодня не возьму! — вдругъ заявляла Лизавета Васильевна уже строго.
Угроза производила нѣкоторое дѣйствіе на бутуза. Онъ пристально заглядывалъ въ лицо матери и старался обсудить предложенный ему ультиматумъ.
— Ну, ладно, я съѣмъ два кусочка… — говорилъ онъ рѣшительно.
— Нѣтъ, ты больше съѣшь!..
— Пять?
— Ну, хоть пять! — соглашалась Лизавета Васильевна.
— И тогда мы пойдемъ гулять?
— Пойдемъ.
Коля ровно пять кусочковъ мяса отломилъ и быстро сожралъ ихъ.
— Ну, ты еще попробуй, милый, хорошій!
— Ишь какая хитрая! Опять надула! Не хочу ничего!
— Ну, хоть только выпей?
— Не хочу!
— Съ сухарикомъ?
— Не хочу, не хочу! Гулять пойдемъ!
— Ну, хорошо, хорошо! Скоро пойдемъ… — Говорила Лизавета Васильевна и высаживала Колю со стула и позволяла ему убѣжать отъ стола. Но съ этой минуты все ея вниманіе обращалось на Машу. Маша, послѣ котлетки, отпила полъ-стакана молока, а въ остальную часть накрошила булки и толкла ее ложкой, какъ пестикомъ въ ступкѣ.
— Боже мой! Ты все еще не выпила стакана! — вскричала Лизавета Васильевна въ такомъ отчаяніи, словно Машѣ предстояло за болѣть сейчасъ истощеніемъ отъ голода.
— Я, мама, не хочу больше… — бойко возражала Маша, дѣвочка съ худымъ, но здоровымъ лицомъ.
— Да что-же ты ѣла?
— Котлетку…
— А еще что?
— Развѣ это мало? Цѣлую котлетку съѣла…
--.Почему-же ты не хочешь молоко допить?
— Оно такое, мама, атвра-атительное! — возражала Маша съ гримасой и сердито отдернула стаканъ отъ себя.
— Боже мой!.. и чѣмъ она только жива! — вскричала съ отчаяніемъ Лизавета Васильевна.
— Мамочка, дай мнѣ конфекту… съ начинкой! — возражала на это Маша.
— Не получишь! — строго отрѣзала мать.
— Нѣтъ, дай… Завтра я полный, преполный стаканъ выпью!
Передъ такимъ аргументомъ доброе сердце Лизаветы Васильевны обыкновенно не могло устоять: она давала конфекту и отпускала дѣвочку отъ стола.
Дѣти всѣми способами протестовали противъ пресыщенія, но со временемъ они отлично усвоятъ ту истину, что они отъ самой природы одарены правомъ безгранично кушать, дорого одѣваться, сколько угодно спать, безконечно всѣмъ пользоваться, никому не работая, не зная никакихъ обязанностей… А теперь пока они знали нѣсколько очень тяжкихъ обязанностей — ѣсть, пить, спать, ходить гулять по улицѣ.
Колѣ шелъ пятый годъ, но Лизавета Васильевна считала долгомъ укладывать его регулярно спать въ часъ дня, во избѣжаніе переутомленія. Отсюда шла ежедневно война. Не разъ я, входя въ домъ, оглушаемъ былъ страшнымъ воплемъ, топотомъ нѣсколькихъ паръ ногъ, восклицаніями отчаянія, криками торжества. Это означало, что Колю укладывали спать. Обыкновенно ему объявляли о времени сна внезапно, затѣмъ быстро раздѣвали его и укладывали. Но иногда онъ заранѣе угадывалъ планы враговъ и тогда давалъ тягу; въ догонку за нимъ пускалась цѣлая орава — горничная, няня и сама Лизавета Васильевна. Его находили гдѣ-нибудь подъ диваномъ, насильно извлекали оттуда и, не смотря на то, что онъ барахтался и кричалъ, тащили его въ спальню, гдѣ, подъ заунывный напѣвъ нянюшки, онъ скоро и засыпалъ.
Такія-же тяжкія обязанности передъ культомъ въ дѣтствѣ несла, вѣроятно, и старшая дочь, Софья Ивановна. Но теперь, когда ей уже двадцать лѣтъ, она пользовалась сравнительной свободой, по крайней мѣрѣ относительно кушанья… Барышня она была красивая и съ характеромъ и уже поэтому пользовалась нѣкоторой свободой въ выборѣ тѣхъ или другихъ мелочей. За обѣдомъ она могла уже критически относиться къ блюдамъ, порицая одно, одобряя другое; она дѣлала гримасу передъ дурнымъ кушаньемъ, выражала удовольствіе передъ хорошимъ; брезгливо тыкая вилкой въ одно блюдо, она содержимое его разбрасывала по тарелкѣ, какъ негодный соръ, и только небольшіе кусочки складывала въ ротъ. Это такъ удивительно шло къ ней!..
Ахъ, я чувствую, что не долженъ былъ-бы записывать этихъ грубыхъ вещей! Но въ то же время я никакъ не могу припомнить, что бы еще болѣе серьезнаго я могъ видѣть въ такой барышнѣ. Вотъ развѣ чтеніе книгъ. Однако, я увѣренъ, что относительно книгъ мои слова покажутся еще болѣе мелкими и, пожалуй, несправедливыми. Дѣло вотъ въ чемъ. Софья Ивановна много читала, больше всего, конечно, романовъ. Романовъ, я думаю, она нѣсколько тысячъ прочитала. Когда она уставала ихъ читать, сидя на стулѣ, она ложилась въ качалку; если и въ качалкѣ утомлялась, она переходила на кушетку. Лѣтомъ въ саду — она забиралась въ гамакъ, подъ тѣнью тополей, и по цѣлому дню читала. Любила она и научныя книги, и книги объ искусствѣ. Но глядя на нее, я всегда спрашивалъ, зачѣмъ это ей! Ну, романъ — это такъ, романъ, да еще съ острымъ соусомъ, это такое блюдо, передъ которымъ ни одинъ культурный человѣкъ не можетъ устоять. Но научное чтеніе зачѣмъ имъ?
Между тѣмъ, Софья Ивановна, читая, была увѣрена, что исполняетъ какую-то обязанность, своего рода долгъ. Вотъ по этому поводу у насъ съ ней и происходили безконечные разговоры о развитіи. Каждый такой разговоръ нашъ по большей части оканчивался ссорой, но иногда дѣвушка задумывалась глубоко.
Недавно, она спросила меня, что я посовѣтую читать ей. Я посовѣтовалъ ей на время вовсе бросить чтеніе, а заняться чѣмъ нибудь другимъ.
— Да и зачѣмъ вамъ спѣшить читать? Бросьте вы, пожалуйста!
— Зачѣмъ — вотъ это мило. Я думаю, каждый человѣкъ обязанъ развивать свой умъ, — возразила съ улыбкой она, не понимая еще моей мысли.
— Во-первыхъ, умъ можно не однѣми книгами развивать. Во-вторыхъ, зачѣмъ развитіе-то вамъ?
— Вы, кажется, опять сегодня намѣрены злить меня!
— Нисколько! Я изъ сочувствія къ вамъ спрашиваю, зачѣмъ вамъ развитіе. Всякое истинное развитіе совершается болѣзненно, но вамъ-то зачѣмъ болѣзнь? — продолжалъ я грубо.
Софья Ивановна пристально взглянула на меня, но еще не знала, сердиться ей, или принять все въ шутку.
— Какая у васъ отвратительная манера говорить! Никогда не узнаешь, серьезно вы говорите, или просто хотите взбѣсить, раздразнить. Но будьте покойны, я не доставлю вамъ удовольствія разозлиться.
— Ахъ, Софья Ивановна! Быть можетъ, и правда, что я хотѣлъ позлить васъ, но въ то-же время мнѣ жалко васъ. Искренно повторяю вамъ, что всякое развитіе приноситъ много страданій и горя. Я и спрашиваю, зачѣмъ вамъ безъ толку страдать… Кушать у васъ есть чего, одѣты вы прекрасно, въ будущемъ вы также обезпечены… Всякій трудъ съ васъ снятъ; кухарка или поваръ вамъ обѣдъ готовитъ, модистка васъ наряжаетъ, горничная одѣваетъ, романистъ пишетъ вамъ романы, поэтъ даритъ свои грезы, художникъ ласкаетъ вашъ глазъ, музыкантъ навѣваетъ чудныя мелодіи для вашего слуха! Что же вамъ еще нужно! Живите и наслаждайтесь тѣмъ, что выработали и выстрадали другіе…
— А, вы вотъ объ чемъ! Заранѣе ужъ обрекаете меня на роль безполезнаго существа? — сказала съ волненіемъ дѣвушка и нервно перелистывала какую-то книгу.
— Зачѣмъ-же вы сердитесь? Вѣдь не вы виноваты, что вы можете только наслаждаться, ничего не дѣлая… такая ужъ ваша обязанность. И пусть другіе развиваются, работаютъ — имъ это нужно. Но къ чему вамъ-то создавать для себя безцѣльныя муки? Вѣдь изъ такихъ мукъ ничего никому не произойдетъ…
— Ну, и пусть ничего не произойдетъ! Пусть я никуда не годна!.. пусть никакая работа не будетъ моею!.. А я все-таки хочу развиваться, какъ всякій интеллигентный человѣкъ!.. — съ жаромъ восклицала Софья Ивановна.
— Да развѣ вы интеллигентный человѣкъ?.. — спросилъ я.
Софья Ивановна опять въ упоръ оглянула меня своими прекрасными сѣрыми глазами и, казалось, хотѣла выразить полное презрѣніе ко мнѣ.
— А кто-же? — спросила она саркастически.
— Вы шутите съ интеллигентнымъ человѣкомъ? Вѣдь это такой человѣкъ, главные интересы котораго — интересы истины и совѣсти и который, къ какому-бы сословію ни принадлежалъ, умственно работаетъ и создаетъ идеальные предметы, также какъ мускульный работникъ физически работаетъ и создаетъ физическіе предметы. А мы то что съ вами? Ни то, ни другое. Физически мы не работаемъ, да и умственно тоже безъ дѣла остаемся… Просто мы потребители…
— Не хочу я больше съ вами говорить! вы злой, раздраженный, гадкій сегодня! — вскричала Софья Ивановна, переходя внезапно на женскую логику.
Впрочемъ, въ слѣдующій разъ мы опять мирились и снова начинали разговоръ о книгахъ, объ искусствѣ, о развитіи; другого подходящаго человѣка для такихъ разговоровъ, помимо меня, у нея пока не было. Да и я грубо говорилъ только изрѣдка; во всякое другое время мнѣ было очень пріятно проводить съ ней время. Барышня она была умная и отъ природы добрая, и къ развитію она имѣла истинное призваніе, да все это безполезно пропадало… Нѣкогда барышни ея возраста и круга, чтобы стать интересными, пили уксусъ и ѣли известку; нынче онѣ читаютъ романы и поглощаютъ ученыя книги. Это хорошо; но послѣдствія одинаковы, какъ отъ уксуса, такъ и отъ романовъ и другихъ, такая ужъ это среда!.. Повыйдутъ онѣ, бѣдныя, замужъ, и изъ умныхъ, интересныхъ барышенъ превратятся въ солидныхъ хозяекъ культурныхъ гнѣздъ. Въ первые годы по выходѣ замужъ онѣ еще кажутся худенькими и любопытными, но черезъ короткое время понемногу начнутъ жирѣть; дальше больше и, наконецъ, толстыя, застывшія душевно, неподвижныя физически, держа ручки на животѣ, онѣ навѣки приростаютъ къ своимъ гнѣздамъ. А то такъ еще хуже: дѣлаются навсегда больными, вѣчно страдая неврастеніей, невропатіей, психопатіей и прочими прелестями, созданными въ такомъ множествѣ нашимъ братомъ — подлецомъ.
Оканчиваютъ онѣ такъ тяжко потому, что мужья ихъ такъ ставятъ; мужей-же ставитъ въ такое положеніе та потребительская среда, куда они попали; а откуда берется эта потребительская среда, кто ее кормитъ, и зачѣмъ ее кормятъ, этого я сказать здѣсь, извините, не умѣю.
Какъ никогда я не умѣлъ отвѣтить Софьѣ Ивановнѣ на ея вопросъ, что-же ей дѣлать? Что ей, въ самомъ дѣлѣ, дѣлать-то? Если ужъ толпа мужчинъ по улицамъ собакъ гоняютъ, ни къ чему не пристроенные, то дѣвушкѣ и подавно нечего предпринять. Такая ужъ это среда. Находясь въ ней, можно только чисто потребительскую жизнь вести, а обо всемъ остальномъ лишь разговоры разговаривать. Или надо совсѣмъ выйти изъ потребительскаго круга, но на это способны только героическія натуры, а мои знакомые были обыкновенные, простые люди, и притомъ такъ сжились съ своимъ положеніемъ, что иного и не понимали.
Всему виною былъ, конечно, самъ Иванъ Петровичъ. Другого такого потребителя я, пожалуй, и не видалъ. Другіе культурные люди, похитрѣе, непремѣнно стараются прикрыть свое бездѣлье какой-нибудь суетливой дѣятельностью; одинъ — филантропъ, другой — покровитель искусствъ, тотъ любитъ астрономію, этотъ — реформаторъ въ своемъ болотѣ (самый вредный видъ потребителей). И это прикрытіе удается и отводитъ наивнымъ глаза. А Иванъ Петровичъ по своей простотѣ и не думалъ чѣмъ-нибудь прикрываться. Получалъ окладъ — и радовался; пользовался всякимъ благополучіемъ — и тоже радовался. Онъ добился большого чина и хорошаго мѣста, чтобы кормиться, а вовсе не за тѣмъ, чтобы глупыхъ обывателей благодѣтельствовать.
Спѣшу еще оговориться, что Иванъ Петровичъ былъ чистымъ потребителемъ не въ одномъ только грубомъ смыслѣ. Разумѣется, покушать онъ любилъ, и если у меня не было аппетита, то достаточно было взглянуть на него, какъ онъ кушаетъ, чтобы почувствовать сильнѣйшій голодъ. Любилъ онъ покушать; я, какъ домашній врачъ его, зналъ всѣ тайны его на этотъ счетъ. Мой совѣтъ — умѣренно ѣсть, избѣгая мучного и сладкаго, онъ пропускалъ мимо ушей. Не зная мѣры, онъ увлекался во время обѣда и забывалъ во-время остановиться. Оттого по нѣсколько разъ въ годъ онъ долженъ былъ платиться за жадность, а я долженъ былъ возиться съ нимъ. Здоровый организмъ его долго выдерживалъ, но, наконецъ, протестовалъ… Въ попыхахъ, вся взволнованная, пріѣзжала обыкновенно за мной горничная и торопила меня скорѣе ѣхать. «Барину худо!» — говорила она. — Но я уже заранѣе угадывалъ, въ чемъ дѣло. Добрѣйшій Иванъ Петровичъ увлекся, переложилъ лишнее и слегъ. Когда я пріѣзжалъ (всегда почти ночью), картина была уже полная. Изъ кабинета раздавались раздирающіе душу стоны; прислуга впопыхахъ бѣгала; Лизавета Васильевна, перепуганная и блѣдная, держала голову больного, котораго поминутно тошнило.
— Ничего, ничего! — говорилъ я и торопилъ нести ледъ, вино и прочее.
— Ой, смерть! умираю! Ой, ради Бога, что нибудь! — кричалъ Иванъ Петровичъ что было мочи.
Часа черезъ два мнѣ удавалось его отходить, и онъ засыпалъ. Дня два затѣмъ онъ валялся въ постели, а когда поднимался съ кровати, лицо его казалось сильно похудѣвшимъ, глаза горѣли, носъ обострялся. Но это только придавало ему больше свѣжести и нѣкоторой умственной живости. Тогда-то и можно было видѣть, что потребитель онъ не въ одномъ грубомъ значеніи.
Самое любимое его занятіе было — пріобрѣтать всякія новинки, оттого-то его домъ и набитъ биткомъ разными ненужными вещами. Выйдетъ-ли новой системы лампа, объявится-ли аукціонъ картинъ, увидитъ-ли какую-нибудь рѣдкую мебель, или услышитъ о продажѣ какихъ-нибудь книгъ — непремѣнно поспѣшитъ пріобрѣсти. Въ этомъ отношеніи онъ былъ совершенный ребенокъ, или женщина, — увлекающійся, капризный, нетерпѣливый и жадный. Гулялъ онъ всегда по тѣмъ улицамъ, гдѣ много магазиновъ, въ окна которыхъ онъ жадно вглядывался. И что бы онъ ни увидалъ новаго, еще не бывшаго въ его рукахъ, сейчасъ-же хватаетъ поразившую его вещь.
Я не сомнѣваюсь, что тотъ безпрерывный потокъ бездѣлушекъ, нелѣпыхъ изобрѣтеній и никуда негодной дряни, который наполняетъ рынки, разсчитанъ именно на такого потребителя, какъ Иванъ Петровичъ; не сомнѣваюсь и въ томъ, что всѣ эти наглыя рекламы о вновь вышедшихъ удивительныхъ нелѣпостяхъ направлены по тому же адресу; потребитель, подобный Ивану Петровичу, все это пріобрѣтетъ и поглотитъ, лишь была-бы удовлетворена его жадность ежедневной новинки.
Въ эти минуты его узнать было нельзя: необычная живость движеній, жадные взоры, напряженное вниманіе придавали его тучнѣющей фигурѣ своего рода граціозность, особенно, если покупка совершалась дешево и неожиданно для него самого. Радовался онъ тогда какъ ребенокъ. Помню, встрѣтивъ однажды меня на улицѣ, онъ остановилъ меня и показалъ, что онъ пріобрѣлъ. Посмотрѣлъ я и увидалъ дрянную жестяную вещичку, похожую то на дѣтскую свистульку, то на изломанную трубку. На мое недоумѣніе онъ съ озабоченнымъ, хотя и веселымъ видомъ, принялся разсказывать мнѣ всѣ свойства жестянки… по его словамъ, она представляетъ собою орудіе чистки плодовъ; однимъ концомъ ея кухарка должна снимать кожуру, напримѣръ, съ картошки; другимъ концомъ вынимать червоточину и прочіе ненужные прыщи; тутъ-же приспособлена терка, чтобы дѣлать пюре, и закругленный ножъ, чтобы вырѣзывать красивые шарики…
— А? Не дурно? Кажется, простая жестянка, а какъ практично! — говорилъ Иванъ Петровичъ весело. — И знаете, сколько стоитъ? Четвертакъ… Случайно и наткнулся-то… прихожу въ магазинъ, смотрю, что такое? Прикащикъ объясняетъ… И сколько такимъ образомъ у насъ ускользаетъ вещей! Какъ мало мы знаемъ предметовъ, весьма полезныхъ, и какъ мало ими пользуемся! Вѣдь вотъ не наткнись я случайно на эту штуку, такъ-бы и умеръ, не видавши ее!..
Напередъ можно было предсказать, что сдѣлается съ купленною вещью. Иванъ Петровичъ съ довольнымъ видомъ передастъ ее кухаркѣ, разсказавъ всѣ волшебныя свойства ея, а кухарка черезъ нѣсколько дней съ помоями выльетъ ее на задній дворъ, въ полной увѣренности, что баринъ никогда этой дряни не вспомнитъ. Барину тутъ интересенъ былъ только одинъ моментъ присвоенія. Затѣмъ онъ забывалъ присвоенную вещь, или самъ-же выбрасывалъ ее. Такова была судьба всѣхъ его пріобрѣтеній; вызванныя ребяческой жадностью, они становились негодными тотчасъ, лишь только жадность удовлетворялась. Рѣдкая мебель, покрасовавшись въ комнатахъ, выносилась подъ сарай; картины покрывались паутиной, тысячи нахватанныхъ бездѣлушекъ ежегодно обращались въ соръ и ломъ; купленная книга запиралась въ шкафъ, гдѣ на-вѣки пропадала, а нерѣдко бросалась въ хламъ, въ которомъ и валялась до тѣхъ поръ, пока кучеръ не разрывалъ ее на цыгарки. Для Ивана Петровича важно было только взять, присвоить, потребить.
Изъ такихъ людей вербуются любители. Но большая часть потребителей пристращается къ какому-нибудь одному роду вещей и дѣлается въ этой области фанатичной. А Иванъ Петровичъ былъ слишкомъ здоровъ, чтобы стать любителемъ-фанатикомъ. Онъ былъ просто любителемъ всего, что есть на свѣтѣ.
Однимъ словомъ, какъ членъ нашего общества, онъ былъ совершенно безполезенъ. Любителемъ грамотности онъ не могъ быть; другихъ же побужденій, не любительскихъ, въ немъ не было совсѣмъ. Онъ получалъ слишкомъ хорошій окладъ и слишкомъ въ большомъ чинѣ состоялъ.
Я все-таки пришелъ въ сильное раздраженіе, когда онъ надулъ насъ. Какъ я предсказывалъ, такъ и случилось. Назначенъ былъ день и часъ для работъ выбранной коммисіи, но изъ этого ничего не вышло. Я пришелъ первый и долго ждалъ Ландышева; потомъ пришелъ Ландышевъ и мы вдвоемъ стали ждать Емельянова. Ждали-ждали, и, конечно, не дождались. Не пришелъ, толстый лѣнивецъ, хотя клялся!.. Я предложилъ, было, Ландышеву вдвоемъ заняться, но тотъ на-отрѣзъ отказался. Такъ мы и разошлись.
Сильно раздраженный, я тотчасъ-же хотѣлъ идти къ нему, но, къ сожалѣнію, не могъ этого сдѣлать, обязанный явиться къ двумъ больнымъ. Но вечеромъ я отправился и дорогою подбиралъ самые ядовитые эпитеты, чтобы отправить ихъ по адресу сытаго лѣнтяя. Прихожу. — Дома? — Дома. — Здоровъ? — Здоровъ. Въ залѣ меня встрѣтилъ самъ Иванъ Петровичъ, веселый и добродушный какъ всегда. Я немедленно, едва поздоровался, разразился упреками.
— Что же это вы дѣлаете, Иванъ Петровичъ?
— А что такое? — спросилъ онъ разсѣянно.
— Да вѣдь сегодня коммисія назначена! — сказалъ я, уже взбѣшенный его разсѣянностью.
— Какая комиссія?
Это же возмутительно! Даже забылъ, толстое животное!
— Неужели вы забыли, что вмѣстѣ со мной и Ландышевымъ выбраны на прошломъ засѣданіи, чтобы приготовить докладъ о томъ, какія книги…
— А, вотъ вы о чемъ… Ну, извините, ради Бога! Честное слово, не могъ придти… Поясница вдругъ что-то заныла, — погода, что-ли, такая, или старый мой ревматизмъ… Заныла и заныла, ну, я и того… — говорилъ Иванъ Петровичъ и конфузился.
Я видѣлъ, что человѣкъ вретъ, даже и вретъ-то по дѣтски, хотя въ головѣ его половина волосъ была уже сѣдая. Ну, что можно сказать на такое ребяческое отношеніе!.. Я замолчалъ; смѣшно и досадно стало за него.
— Чего вы волнуетесь-то, милѣйшій мой, успѣете еще сто коммисій назначить! Куда торопиться-то? Палкой не бьютъ. Слава Богу, хоть тутъ-то можемъ сами распоряжаться… Чего неволить-то себя, успѣемъ еще… — говорилъ добродушно Иванъ Петровичъ. — Признаться, мнѣ и некогда было идти-то къ вамъ сегодня…
— Что же вы дѣлали? — спросилъ я съ живымъ любопытствомъ.
— Знаете, тутъ назначена была на сегодня спѣшная распродажа въ одномъ обѣднѣвшемъ и куда-то уѣзжавшемъ семействѣ. Я и пошелъ, да и провозился тамъ до сихъ поръ… Посмотрите, какую я пальму зато пріобрѣлъ?.. Своего рода экземпляръ.
Иванъ Петровичъ, забывъ смущеніе, тотчасъ оживился и принялся показывать мнѣ всѣ достоинства пальмы. Экземпляръ былъ дѣйствительно необычайно крупный, но, видно, «обѣднѣвшему и куда-то уѣзжавшему семейству» не до пальмы было, — она выглядѣла чахлою, съ пожелтѣвшими и какими-то обглоданными концами листьевъ.
— Зачахла немного? Это ничего… плохой уходъ былъ! У меня черезъ мѣсяцъ поправится. Видите, я ужъ одну ванну ей сдѣлалъ, и каждый день буду дѣлать… А экземпляръ великолѣпный!.. А какъ-бы вы думали, сколько стоитъ? — спросилъ меня вдругъ Иванъ Петровичъ и медлилъ сказать цифру стоимости, чтобы сильнѣе поразить меня и насладиться моимъ удивленіемъ.
Я пожалъ плечами, все еще не въ состояніи подавить накопившуюся досаду.
— Четвертную я заплатилъ! Понимаете? Четвертную за экземпляръ, стоющій нѣсколько сотъ! Выгодная покупочка, а?
И, говоря это, Иванъ Петровичъ, съ торжествомъ смотрѣлъ на меня. Я, однако, оставался безчувственнымъ и молчалъ, какъ истуканъ. Но Иванъ Петровичъ уже не обращалъ на меня вниманія и съ увлеченіемъ принялся объяснять всю роскошь пальмы; затѣмъ, съ неменьшимъ увлеченіемъ, онъ разсказывалъ мнѣ, какъ надо дѣлать ей ванну, какой температуры, на сколько часовъ. Когда истощился весь запасъ его восторговъ на счетъ пальмы, онъ вдругъ оглянулся по сторонамъ и посвисталъ.
На этотъ свистъ прибѣжалъ какой-то мопсъ.
— А вотъ посмотрите, я еще мопса купилъ?
— Мопса-то вамъ зачѣмъ? Вѣдь у васъ есть! — невольно вырвалось у меня восклицаніе.
— Для дѣтишекъ. Нашъ-то ужъ старъ сталъ, лѣнивъ, а этотъ еще молоденькій… посмотрите, какая мордашка забавная! а?
При этихъ словахъ Иванъ Петровичъ взялъ мопса за шиворотъ и поднесъ его близко къ моему лицу. Я вообще люблю животныхъ, но мопсовъ — этихъ дѣтскихъ любимцевъ — не выношу. Понятно, что я нѣсколько попятился отъ «мордашки…» Иванъ Петровичъ расмѣялся.
— Ахъ, вѣдь я забылъ, что вы не любите… Ну, такъ я вотъ другой своей покупочкой похвастаюсь… Тамъ-же, въ хламѣ я нашелъ Амалатъ-Бека…
— Какого Амалатъ-Бека… собаку! — воскликнулъ я.
— Зачѣмъ собаку… Амалатъ-Бека Марлинскаго… Меня прельстило старое изданіе… старая печать, желтые листы, заплѣснѣвелый корешокъ… взялъ, да и купилъ! Да и четвертакъ всего… что ужъ тутъ!..
Досада моя начала проходить.
— А вотъ и еще покупка… вериги. Просто не ожидалъ въ образованномъ семействѣ встрѣтить эдакую штуку! — Вслѣдъ за этими словами, Иванъ Петровичъ съ особенною живостью бросился въ сосѣднюю комнату и притащилъ оттуда большую желѣзную цѣпь, ржавую и запачканную.
— Видите? Настоящія вериги…
Признаюсь, я былъ совершенно ошеломленъ.
— Да вы почемъ знаете, что это вериги, а не собачья цѣпь? — вскричалъ я.
— Вотъ въ томъ-то и дѣло, что вериги… Настоящія вериги, иначе зачѣмъ бы я сталъ покупать… Видите-ли, какъ онѣ попали туда. Въ семействѣ у нихъ была бабушка, старая-престарая старушка. Она принимала странниковъ… Ну, вотъ одинъ изъ нихъ и оставилъ ей вериги свои… кажется, онъ даже и умеръ-то въ ихъ домѣ… Что это дѣйствительно вериги, а не что иное, обратите вниманіе на нѣкоторыя звенья, — на нихъ правильно нарѣзаны кресты… видите?
Гремя тяжелою цѣпью, Иванъ Петровичъ отыскивалъ на кольцахъ ея едва замѣтные кресты, соскабливалъ ножомъ ржавчину съ нихъ и обращалъ при всякомъ такомъ случаѣ вниманіе мое.
— Я все же не понимаю, зачѣмъ вамъ вериги? — спросилъ я послѣ долгаго осмотра, все еще удивленный.
— Да такъ. Забавно. Рѣдкая, знаете, теперь вещь… пожалуй, даже и не найдешь… Ну, я и взялъ…
Мое раздраженіе прошло. Я даже забылъ, зачѣмъ пришелъ. Тутъ совсѣмъ другіе интересы и настроенія. Ну, можно ли было, при видѣ этихъ веригъ, пальмы, Амалатъ-Бека и мопса, сердиться на Ивана Петровича за то, что онъ не пришелъ въ нашу коммисію! Да Богъ съ нимъ!
Я расхотался подъ конецъ.
Кстати тутъ подошли остальные члены семейства и потащили меня въ столовую чай пить. И надо сознаться, здѣсь, посреди здоровыхъ и веселыхъ лицъ, за вкуснымъ чаемъ, съ разными вкусными вещами, за аппетитными разговорами, я окончательно забылъ свое раздраженіе. Да просто казалось смѣшнымъ и нелѣпымъ самый поводъ-то къ раздраженію… Коммисія — да шутъ съ ней совсѣмъ!
Тѣмъ не менѣе раздраженіе мое въ высшей степени поднялось снова въ день собранія, когда мы передъ собравшимися членами должны были глупо хлопать глазами, вмѣсто того, чтобы читать свой докладъ. Публики собралось на этотъ разъ довольно много, и видно было, что всѣ собравшіеся дѣйствительно интересуются вопросомъ и ждутъ результата нашего труда. А мы, какъ говорится, ни въ одномъ глазѣ! Не только труда, но самой завалящей мыслишки не могли мы представить вниманію почтеннаго собранія.
Что было дѣлать? Внутренно ощущая только досаду и едва подавляя ее, я незамѣтно переглянулся съ Ландышевымъ; но увы! прочиталъ на его лицѣ полную растерянность. Было ясно, что даже онъ, не лазившій въ карманъ за словомъ, растерялся передъ публикой; потому что, повторяю, публика серьезно была настроена и съ любопытствомъ поглядывала на насъ, и занять ее обычной словесной балалайкой просто безсовѣстно было.
Въ это критическое мгновеніе меня внезапно осѣнило вдохновеніе, имѣвшее своимъ послѣдствіямъ самые неожиданные результаты. Явился въ этотъ вечеръ я сюда съ досадой и уже напередъ ожидалъ срама на свою голову, а вышло наоборотъ: вечеръ прошелъ шумно и весело.
Дѣло было такъ.
Мы сѣли. Настала тишина. Иванъ Петровичъ высморкался въ платокъ съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ только онъ одинъ сморкался и проговорилъ:
— Ну-съ, господа, приступимъ къ нашимъ занятіямъ…
А какія тамъ занятія?
Но вотъ въ это-то мгновеніе меня и осѣнила счастливая мысль, смѣсь лганья и правды. Я сказалъ:
— Въ прошлый разъ былъ поставленъ вопросъ о томъ, какого характера заводить библіотеки, для чего выбрана коммисія для разработки руководящаго начала… Но коммисія, послѣ долгаго размышленія (здѣсь я почувствовалъ, что уши мои краснѣютъ), пришла къ тому выводу, что ей поручено слишкомъ сложное дѣло, чтобы у кого либо изъ ея членовъ хватило смѣлости, съ легкимъ сердцемъ, рѣшить его. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь прежде нежели рѣшить, какимъ принципомъ руководиться при выборѣ книгъ, — эта задача именно и поставлена была коммисіи, — надо хоть приблизительно знать, каковы желанія самого общества. Въ прошлый разъ уже въ этомъ смыслѣ начаты были бесѣды, но, къ сожалѣнью, почему-то не доведены были до конца. Въ виду этого я предлагаю собранію во всемъ его составѣ еще разъ высказаться и выработать путемъ преній ясные и твердые принципы для руководства на будущее время…
Сказалъ и сѣлъ. Ничего, что высказалъ я все это въ суконныхъ выраженіяхъ. Дѣло было сдѣлано. Публика, пришедшая слушать и критиковать докладчиковъ, изъ-подтишка подсмѣиваясь на ихъ счетъ, моими словами застигнута была въ расплохъ, ибо я приглашалъ ее думать и самой высказывать. Толпа на умѣетъ думать. Собраніе заволновалось. Многіе стали переглядываться и ежились, словно ихъ кто покусывалъ. Словомъ, вниманіе общества съ коммисіи было отвлечено на него самого.
А дальше пошло еще лучше.
Ландышевъ тотчасъ-же воспользовался моей мыслью и началъ длинную-предлинную, версты въ двѣ, рѣчь на тему о руководящихъ началахъ вообще и въ частности. Если сократить его рѣчь до размѣровъ одного аршина, то можно было извлечь изъ нея слѣдующее. Въ дѣлѣ распространенія знаній объективныхъ руководящихъ началъ нѣтъ и не можетъ быть. Мы, культурные люди, въ этомъ случаѣ должны руководиться не мнѣніями народа, а нашими собственными понятіями о красотѣ, истинѣ и добрѣ. Если-бы мы вздумали руководиться народными понятіями, то пришлось-бы распространять «сонники», «премудрые соломоны» и пр. Нелѣпость очевидна. И единственный выходъ отсюда — это субъективное начало, которое только и можетъ вывести на торную дорогу… Дальше, къ удивленію, онъ кончилъ такимъ выводомъ, который прямого отношенія съ его рѣчью не имѣлъ. Слѣдуетъ, сказалъ онъ, распространять изъ научныхъ книгъ — элементарныя, изъ литературныхъ сочиненій — сказки и передѣлки, изъ драматическихъ — мелодрамы и пр.
Не успѣлъ онъ кончить, какъ нетерпѣливо попросилъ слово тотъ, самый господинъ, который въ прошлый разъ сдѣлалъ ироническій запросъ. На этотъ разъ иронія также мелькала на его лицѣ, но она часто замѣнялась какимъ-то нетерпѣніемъ или раздраженіемъ.
— Я желалъ-бы обратить вниманіе собранія на одну сторону дѣла, — началъ онъ тихо, но постепенно возвышая голосъ, — которую, кажется, упускаютъ изъ виду, какъ и г. Ландышевъ въ своей прекрасной рѣчи. Говорю объ отношеніи нашихъ культурныхъ классовъ къ некультурнымъ… Не знаю, какъ назвать эти отношенія — фальшивыми или недомысленными… Дѣло въ томъ, что каждый изъ насъ признаетъ мужика равнымъ себѣ человѣкомъ, но это теоретически, а не на практикѣ. Когда заходитъ рѣчь, напримѣръ, о томъ, какъ поправить экономическія условія мужика, находятся тотчасъ-же лица, придумывающія цѣлую кучу невѣроятныхъ мѣропріятій, при помощи которыхъ только, будто-бы, и можно поднять благосостояніе народа. Какъ это ни нелѣпо, но это никого не удивляетъ. Никто не рѣшился-бы, напримѣръ, въ видахъ развитія нашей промышленности и торговли, сажать купцовъ и фабрикантовъ въ чижовки; никому тоже не придетъ въ голову посовѣтовать, ради поправленія имѣній, сѣчь розгами землевладѣльцевъ. Но относительно мужика такія вещи предлагаются и совѣтуются, и не безъуспѣшно! Когда общество приходитъ въ ужасъ отъ деревенскихъ пожаровъ, сейчасъ-же находятся изобрѣтатели, выдумывающіе какія-то соломенно-ковровыя крыши. Неурожай посѣщаетъ мѣстности, сейчасъ находятся остроумные господа, предлагающіе пробиваться жмыхами… Однимъ словомъ, въ принципѣ мы съ величайшей готовностью даемъ мужику полное право на жизнь, но лишь только дойдетъ до дѣла, мы предлагаемъ ему какую-нибудь скромную фальсификацію… Нѣчто подобное и сейчасъ случилось. Я съ большимъ удовольствіемъ слушалъ рѣчь г. Ландышева и очень радовался, когда онъ подробно распространился о необходимости субъективнаго въ дѣлѣ распространенія знаній… По истинѣ это христіанскій принципъ. Я желаю для другого того, что для меня самого благо. Что я считаю истиннымъ, прекраснымъ и благимъ, то-же я долженъ отдать и народу. Просто и человѣчно. И кажется, нѣтъ легче, какъ перейти отсюда прямо къ книгамъ; нѣтъ ничего яснѣе, какъ сказать себѣ: вотъ эти книги я считаю художественными, истинными и нравственными, пусть-же и народъ ихъ читаетъ. Мнѣнія народа я не знаю, да его, быть можетъ, и не существуетъ относительно книгъ, но я отлично знаю, какія книги я самъ для него считаю прекрасными и хорошими; ихъ мы и должны рекомендовать ему. А между тѣмъ г. Ландышевъ разсуждаетъ такъ: народу мы дадимъ то, что мы считаемъ прекраснымъ и добрымъ, слѣдовательно надо распространять среди его сказки о чертяхъ, нравоучительныя передѣлки, гдѣ добродѣтель всегда торжествуетъ, и мелодрамы, гдѣ льются дешевыя слезы… Къ чему понадобилось ему выкинуть этотъ телячій курбетъ — не понимаю…
Хорошо, очень хорошо! Я съ удовольствіемъ слушалъ. Публика также насторожилась. Нѣсколько десятковъ паръ глазъ были устремлены на говорившаго господина. И Ландышевъ добродушно улыбался… Славный онъ малый въ этомъ отношеніи! Никогда онъ не обижался, когда надъ нимъ зло подшучивали, и выходилъ изъ себя только въ томъ случаѣ, когда шутки были плоскія и глупыя. Такъ и теперь — онъ съ добродушной улыбкой кивнулъ головой въ сторону говорившаго: «Отлично, молъ!..»
Но совсѣмъ иное дѣло Петръ Иванычъ Севастьяновъ. Взглянувъ на него, я тотчасъ понялъ, что его уже тошнитъ, и онъ уже замышляетъ трусость. И дѣйствительно, воспользовавшись первымъ перерывомъ говорившаго, онъ вдругъ какъ-то покрутилъ носомъ въ воздухѣ, судорожно улыбнулся и сказалъ:
— Мы, кажется, на сколько я понимаю, отвлеклись отъ цѣли нашихъ разговоровъ… и вышли изъ границъ, положенныхъ уставомъ?
Высказавъ это, онъ посмотрѣлъ не то стыдливо, не то вызывающе по сторонамъ.
Однако, на этотъ разъ даже Иванъ Петровичъ возмутился.
— Ну, что ужъ это вы, Петръ Иванычъ!.. Ужъ будто нельзя и поговорить, — сказалъ онъ ворчливо.
— Говорить сколько угодно мы можемъ, но въ предѣлахъ нашей программы… возразилъ упрямо Севастьяновъ.
— Да что это вы, въ самомъ дѣлѣ, выдумываете!.. Нельзя поговорить!.. Да у насъ прямо въ уставѣ сказано: «общество заводитъ библіотеки»… А какія-же это библіотеки мы будемъ заводить, ежели предварительно не поговоримъ о книгахъ?.. На толчокъ, что-ли, идти намъ справляться, какія книги лучше?.. Что ужъ это такое!
И расплывчатое лицо нашего предсѣдателя выглядѣло въ эту минуту опредѣленно сердитымъ. Это подѣйствовало. Трусъ на время былъ усмиренъ и успокоенъ. Опустилъ глаза, перекосилъ плечи и какъ будто говорилъ: «Какъ знаешь! мое дѣло сторона!»
Во время этихъ пререканій говорившій господинъ съ недоумѣніемъ ждалъ конца ихъ; но лишь только Севастьяновъ успокоился, онъ продолжалъ говорить. Только, какъ я замѣтилъ, заговорилъ на этотъ разъ онъ не такъ, какъ хотѣлъ, и не о томъ, что думалъ предварительно. Заговорилъ онъ въ общихъ выраженіяхъ и съ раздраженіемъ, какъ будто трусливое возраженіе Севастьянова вывело его изъ себя.
Повторивъ еще разъ, что народу мы должны давать то, что сами любимъ, и что для себя считаемъ истиннымъ, онъ вдругъ спросилъ: «А что-же мы сами-то любимъ?.. Да любимъ-ли мы что нибудь въ литературѣ? Быть можетъ, она въ дѣйствительности и не нужна намъ и мы отлично обходимся безъ нея?»
Всѣ съ нетерпѣніемъ посматривали на него. Но эти взгляды, казалось, еще больше раздражали его, и онъ уже рѣзко, безъ всякихъ условностей, отвѣтилъ, что — да, что литературы мы не любимъ, потребности въ ней не чувствуемъ и только съ чужого голоса можемъ сказать, что въ ней хорошо и что дурно, что красиво и что безобразно, что чисто, и что подло!.. Пусть вдругъ исчезнетъ цѣлая половина литературы, мы пожалѣемъ о ней и забудемъ тотчасъ-же. Она не составляетъ нашей потребности, какъ хлѣбъ, и не любимъ мы ее, какъ собственную шкуру… ибо собственныхъ мыслей у насъ нѣтъ еще! Обо всемъ мы можемъ убиваться, только не убиваемся, когда мысль наша обращается въ сорную яму. Собственныхъ мыслей мы не имѣемъ, а отъ полученныхъ легко отказываемся. Мы страдаемъ, когда у насъ нѣтъ своего платья, но не чувствуемъ ни малѣйшаго стыда, когда не имѣемъ въ головѣ ни одной своей мысли. Насъ обижаетъ, когда вслѣдствіе нужды мы должны обращаться къ знакомому за деньгами, но мы легко у того-же знакомаго крадемъ его мысль и при случаѣ пускаемъ ею пыль въ глаза, выдавая ее за свою, выстраданную. Въ сущности мы равнодушны какъ къ чужой мысли, такъ и къ своей, — исчезни вся литература — мы замѣнимъ ее суррогатомъ, да еще будемъ похваливать.
Не могу припомнить всего, что говорилъ этотъ странный баринъ. Помню только, чѣмъ больше онъ говорилъ, тѣмъ рѣзче выражался. Между прочимъ, онъ сказалъ:
--…И такъ, прежде нежели спорить о томъ, какого рода грамотность давать темному человѣку, надо спросить себя, точно-ли сами-то мы грамотные люди?..
Это ужъ слишкомъ!
Но странно, его рѣзкія слова ни въ комъ не вызвали огорченія. Напротивъ, счастливѣйшія улыбки озарили всѣ лица, и чувство удовольствія сіяло въ глазахъ всѣхъ. Почему случилась такая невѣроятная вещь — но понимаю. Вѣдь ужъ подлинно, человѣкъ, видимо обиженный, — въ глаза всѣмъ наплевалъ, а мы — ничего, даже съ большимъ удовольствіемъ… Быть можетъ, это потому, что онъ, хотя и злобой своей, но съумѣлъ разогнать нашу скуку, какую всѣ испытывали въ прежнія засѣданія, хотя и не сознавались въ этомъ. Быть можетъ, выслушивая злую характеристику, каждый относилъ ее къ своему сосѣду и въ душѣ еще поддакивалъ: «хорошенько, хорошенько эту безграмотную скотину!» А быть можетъ и потому еще, что на всѣхъ вдругъ, подъ впечатлѣніемъ горячей, хотя и крайней рѣчи, напала откровенность и жажда раскаянія.
По крайней мѣрѣ, шумно откровенные разговоры начались тотчасъ, лишь только кончилъ свою очередь баринъ. Сначала многіе переспрашивали другъ друга, кто это такой? Оказалось, многіе его знали, въ томъ числѣ и Севастьяновъ. Это былъ Иванъ Николаичъ Чарскій. Когда мнѣ назвали эту фамилію, я тоже что-то припоминать сталъ…
Но скоро, послѣ его рѣчи, о немъ самомъ позабыли, разбирая его слова. Всѣ члены разбились на кружки. Порядокъ сидѣнія нарушился, — кто сѣлъ верхомъ на свой стулъ, кто повернулся спиной къ предсѣдателю, кто вовсе покинулъ свое мѣсто. Лица у всѣхъ повеселѣли, языки развязались. Иванъ Петровичъ не звонилъ и не останавливалъ.
— Пусть, пусть говорятъ… Терпѣть не могу я скучныхъ собраній!
И онъ самъ съ удовольствіемъ прислушивался къ рѣчамъ. Да и нельзя было безъ удовольствія слышать разсказы.
Сначала потѣшилъ всѣхъ какой-то баринъ, выглядѣвшій сморщеннылъ старикомъ, хотя на самомъ дѣлѣ, кажется, онъ былъ еще молодымъ человѣкомъ. Онъ сказалъ:
— А вѣдь знаете, господа?.. вѣдь истинную правду высказалъ г. Чарскій. Про себя скажу: всѣхъ великихъ людей я почитаю, а какое между ними различіе и что каждый изъ нихъ произвелъ, ей Богу не помню и часто не понимаю! Вотъ, напримѣръ, Шекспиръ… великій человѣкъ; но спросите меня, почему его драмы велики, съ грустью скажу — не знаю. И многіе такъ-то по наслышкѣ болтаютъ, сами не понимая, что и какъ…
Разсмѣшилъ многихъ этотъ старикъ. Но всѣхъ больше смѣялся самъ онъ. Откровенно, ради удовольствія, осмѣявъ себя, онъ такъ чистосердечно смѣялся, что на глазахъ его выступили слезы и кашель душилъ его.
Дальше пошли анекдоты.
Кто-то разсказалъ объ одномъ баринѣ, который самъ себя считалъ образованнымъ человѣкомъ и другихъ заставлялъ думать о себѣ такъ. Но случился однажды такой казусъ, — вздумалъ подшутить надъ нимъ врагъ его. Подходитъ онъ къ нему (дѣло было въ собраніи) и спрашиваетъ: А читали вы, спрашиваетъ, Альцеста? Тотъ туда — сюда, нѣтъ, не помнитъ. Ему-бы спросить, кто это такой, но онъ предпочелъ сказать, что не помнитъ такого писателя. Не можетъ быть! — говоритъ коварный собесѣдникъ, — вы просто забыли. Это тотъ самый Альцестъ, который сочинилъ Мизантропа — комедію… припоминаете теперь? — А-а! теперь припоминаю!
Много было шуму послѣ этого анекдота.
Но больше всего понравился другой анекдотъ, разсказанный другимъ нашимъ сочленомъ.
Жилъ (и навѣрное и теперь живетъ) одинъ нотаріусъ. Слылъ онъ весьма почтеннымъ, добросовѣстнымъ и даже умнымъ человѣкомъ; только была у него одна слабость — казаться ученымъ. Къ чтенію у него была непреодолимая лѣнь, да и многихъ книгъ, по малому образованію своему, онъ и понять не могъ. Вотъ и придумалъ такой способъ. Подписался въ библіотеку и регулярно бралъ оттуда самыя что ни на есть классическія сочиненія; принеся ихъ домой, онъ раскладывалъ ихъ въ гостиной на столѣ, и когда приходили гости, былъ очень доволенъ тѣмъ впечатлѣніемъ, какое производила его премудрость. Однако, съ теченіемъ времени и это ему стало лѣнь дѣлать; тогда онъ все дѣло поручилъ своему слугѣ Ивану. Иванъ былъ человѣкъ смышленный и быстро усвоилъ способъ полученія книгъ. Вымететъ полъ, почиститъ платье, ну, тамъ помои, что-ли, вынесетъ, и затѣмъ справляется по каталогу, что сегодня брать… «А сегодня, говоритъ, слѣдоваитъ, перво-на-перво, Господи Благослови, взять „небесную механику“ Лапласа… окромя того возьмемъ Локка»…
Послѣ продолжительнаго возбужденія, вызваннаго этимъ анекдотомъ, пошли другіе анекдоты, еще болѣе откровенные. Показное знаніе со всѣхъ сторонъ обличалось. Такъ, кто-то разсказалъ объ одномъ высокопоставленномъ лицѣ, зубрившемъ на старости лѣтъ греческую грамматику Піонера, чтобы хоть немного понюхать классицизма. Другой началъ разсказывать анекдотъ о своихъ знакомыхъ и о себѣ самомъ. Откровенность дошла до того, что атмосфера нашей залы, вслѣдствіе нѣсколькихъ десятковъ раскрытыхъ русскихъ душъ, стала удушливой. Да и время было уже за полночь; поэтому Иванъ Петровичъ поспѣшилъ закрыть засѣданіе, столь неожиданно оживленное.
При выходѣ я случайно столкнулся съ Барскимъ, взглянулъ на него и увидалъ угрюмое лицо.
Въ слѣдующій разъ пришло еще больше народу, — общество наше становилось популярнымъ. Что собственно привлекало людей — этого въ двухъ словахъ не объяснить, да у разныхъ людей были разныя побужденія. Я знаю одного, который записался въ дѣйствительные члены общества грамотности потому только, что наканунѣ жестоко продулся въ своемъ клубѣ за картами и желалъ развлечься; многіе, поступая къ намъ, желали только развлеченія. Но я знаю и такихъ, которые поступали съ цѣлью послушать, поучиться и поработать.
И всѣ поступавшіе, повидимому, оставались довольны. Если не было особенно оживленно, то и не скучно. Большинство приходило, усаживалось за столы, курило, балагурило и только послѣ усиленныхъ просьбъ со стороны предсѣдателя соглашалось на нѣкоторое время замолчать и привести себя въ порядокъ. Это большинство, надо откровенно сказать, очень напоминало баранье стадо.
Меньшинство, какъ-то незамѣтно образовавшееся вокругъ Барскаго, къ которому скоро и я примкнулъ, принялось кое-что работать. Очень быстро составленъ былъ каталогъ; мы намѣтили нѣсколько школъ, гдѣ должна была образоваться библіотека; тихо, но настойчиво хлопотали объ одной образцовой школѣ, которую должно завести само общество. Баранье стадо было очень довольно, что съ него сняли обузу размышлять и работать, оставивъ ему одно пріятное удовольствіе «обмѣна мнѣній».
Этотъ обмѣнъ шелъ самъ собою. Никто ему не мѣшалъ; всякій выкладывалъ, что имѣлъ. Иногда казалось, что говорившій всю жизнь держалъ языкъ свой на привязи, а вотъ тутъ взялъ да и отвязалъ его. И развязанный языкъ неудержимо заболталъ, выкачивая изъ головы своего хозяина застоявшуюся лужу соображеній. Что тутъ приходилось выслушивать — уму непостижимо! Самыя элементарныя мысли здѣсь были подвергнуты сомнѣнію, самыя простыя истины объявлялись какъ новыя открытія.
Всѣхъ больше доставалось Чарскому. И внѣ засѣданій, и во время ихъ къ нему приставали съ такими требованіями и вопросами, что онъ только хлопалъ глазами.
Однажды, напримѣръ, брюзгливо улыбаясь, вдругъ спросили его:
— А знаете, что?.. Вотъ вы говорите объ образованіи народа… А вотъ я сомнѣваюсь въ этомъ! Представьте, что весь народъ будетъ образованъ, какъ мы, кто-же тогда работать-то станетъ? А? Кто землю будетъ пахать, на фабрикахъ работать? а? Въ пьянство всѣ ударятся, распутство пойдетъ… Вотъ разрѣшите-ка это сомнѣніе… — ехидно добавилъ баринъ.
Какъ ни глупы были его вопросы, но самая глупость ихъ поставила многихъ втупикъ. Чарскій также съ минуту тупо смотрѣлъ на вопрошавшаго, засунувъ руки въ карманы брюкъ. Но вдругъ онъ спросилъ:
— Вы образованный человѣкъ?
Лицо барина отъ этого вопроса покоробилось, и онъ обидчиво отвѣтилъ:
— Когда-то имѣлъ честь кончить кандидатомъ на математическомъ факультетѣ!..
— И не смотря на свое образованіе, вы работаете? — спросилъ Чарскій.
— Не понимаю, къ чему вы все это… Я, конечно, служу и получаю за свой трудъ вознагражденіе… Да, служу!
— Такъ вотъ и каждый образованный человѣкъ будетъ служить и работать. И чѣмъ образованнѣе человѣкъ, тѣмъ у него больше потребности работать… Позвольте еще спросить, вы не пьянствуете?
Баринъ весь покраснѣлъ и съ искаженнымъ лицомъ обратился къ обидчику:
— Вы, милостивый государь, оставьте дерзости!.. Я не позволю себя такъ оскорблять!.. Если я выпиваю рюмку-другую за обѣдомъ и ужиномъ, то это еще не значитъ, чтобы я пьянствовалъ… Какъ вы смѣете меня оскорблять?
При этихъ словахъ лицо чудака совсѣмъ побагровѣло, въ особенности носъ.
Чарскій сдержанно улыбнулся.
— А какъ же вы то осмѣливаетесь оскорблять цѣлый народъ? — сказалъ онъ съ улыбкой.
Баринъ оторопѣлъ и, заслышавъ смѣхъ вокругъ себя, круто повернулся въ сторону и что-то забормоталъ:
— Тэкъ-съ!.. какіе у насъ демократы-то завелись!..
Вотъ какіе вопросы мы иногда рѣшали!
Впрочемъ, этотъ баринъ былъ недурной человѣкъ и во всякомъ случаѣ пакости не могъ учинить. Служилъ онъ въ гимназіи и въ теченіи пятнадцати лѣтъ такъ одеревенѣлъ за своими «предметами», что голова уже походила на архивъ со старыми учебниками; только крысы, да гимназисты могли еще кое-чѣмъ попользоваться изъ этой древней сокровищницы, а больше никто!
Но однажды присталъ къ нѣкоторымъ изъ членовъ, а въ особенности къ Чарскому, другой субъектъ, нѣкто Некрутовъ.
— Вотъ вы про живую мысль говорите, а гдѣ ее взять-то, — допытывался Некрутовъ. — Вотъ, напримѣръ, наше Общество Грамотности — какъ вы думаете, живое оно, или мертвое?
— Не знаю! — возразилъ Чарскій.
— Да вѣдь вы, чай, видите, живое оно, или нѣтъ? — приставалъ Некрутовъ.
— Право, еще ничего не вижу. Это отъ самихъ членовъ будетъ зависѣть… — возразилъ Чарскій серьезно.
— При какихъ же условіяхъ оно можетъ быть живымъ? И отчего подобныя общества бываютъ мертвыми?
Кажется, что Чарскій и самъ понималъ, что это элементарные вопросы, родившіеся въ плохой головѣ, но еще и вѣроломные, и отвѣчать на нихъ не слѣдуетъ. Но онъ такъ увлекся въ этотъ вечеръ, что не захотѣлъ молчать.
— Хотите, я вамъ на это сказку скажу? — спросилъ онъ весело.
— Да что-жъ сказку… вы ужъ прямо лучше! — выпытывалъ Некрутовъ.
— Ну, не хотите, такъ ничего не скажу…
— Ну, разсказывайте, разсказывайте, — взмолился Некрутовъ.
Чарскій весь какъ-то оживился, пощипалъ себѣ бороду и принялся разсказывать.
— Видите-ли, это было въ лѣсу. И не среди людей, а среди царства природы. Стояло одинокое, тихое озеро. Со всѣхъ сторонъ его окружали стѣны высокихъ деревьевъ, защищая его отъ бури и непогодъ и отъ жгучихъ солнечныхъ лучей. Далеко надъ его влажной поверхностью протянулись вѣтви и охраняли его покой. Солнце надъ озеромъ только въ полдень играло; въ остальные часы дня здѣсь стояли полумракъ, прохлада и тишина. Привольно кругомъ всѣмъ жилось. Камыши густыми толпами сопровождали берега озера и высоко поднимали свои султаны и перья. Между камышами, какъ низкорослая пѣхота, залегла рѣзачка-трава, къ которой нельзя прикоснуться, чтобы не порѣзать руку. А дальше, къ серединѣ озера широко и привольно распластались по гладкой поверхности жирные лопухи, изъ средины которыхъ мѣстами выглядывали бѣлыя болотныя лиліи, желтыя кувшинки и зеленая кашка. Только самая середина озера оставалась не занятою и свѣтило какъ зеркало въ рамѣ зелени. Кажется, всѣмъ было тутъ спокойно и привольно. Но этого показалось мало обитателямъ тихаго озера. Они стали жаловаться, что ихъ то и дѣло безпокоятъ родники, выбивавшіеся со дна въ разныхъ мѣстахъ. «Эти безпокойные родники! Вѣчно они противъ чего-то ропщутъ, вѣчно путаются между нашими корнями, колеблятъ наши стволы и нарушаютъ нашъ покой». Такъ говорили камыши, обращаясь къ лопухамъ. Жирные лопухи согласились съ этимъ и предложили общими силами уничтожить родники, забросавъ самыя отверстія, откуда они выходятъ. «Замазать ихъ надо!» — предложили толстые лопухи, и съ этимъ все мирное, но теперь взволнованное царство согласилось. Приглашены были для выполненія рѣшенія ряска, плѣсень и тина, — самыя низкія, подлыя существа. Собравшись вокругъ родниковъ, принялись они замазывать отверстія ихъ. «Замазывай, замазывай!» — съ радостью кричатъ имъ сверху жирные лопухи. Тѣ замазывали; ряска каждое мѣсто, откуда била живая струя, оплетала своими слизлыми зелеными нитями; плѣсень задѣлывала послѣднія щели; тина всей своей массой ложилась на мѣсто и душила. Но не скоро все-таки удалось закрыть всѣ щели, замазавъ всѣ родники. Много было труда. Только что замажутъ одну струю и переходятъ къ другой, какъ первая уже прорвала всю грязь, которою опутали ее, вырвалась наружу и бѣжала съ ропотомъ дальше. Но, наконецъ, послѣ долгихъ усилій, удалось заткнуть послѣдній родничекъ, который притаился, было, возлѣ берега и крался незамѣтно по самому дну; его открыли, поймали и заколотили. Съ той поры миръ больше ужъ не нарушался. Все успокоилось и затихло. Тишина и полумракъ царили кругомъ. Только никому отъ этого пользы не вышло. Напротивъ, умерло все, тутъ жившее, — камыши, рѣзачка, жирные лопухи съ своими бѣлыми лиліями, — все погибло, задохнувшись въ смрадномъ воздухѣ. Чудное озеро превратилось въ зловонное болото, гдѣ копошились только гады, гдѣ одна смерть носилась, убивая все живущее…
Чарскій, говоря это, все время разсѣянно смотрѣлъ по сторонамъ; но когда кончилъ, то взглянулъ прямо въ лицо Некрутова и, казалось, ждалъ отъ послѣдняго какого-то отвѣта.
— Недурная сказочка… — возразилъ Некрутовъ, смущенно отводя взоры въ сторону.
Чарскій пренебрежительно отвернулся и отошелъ отъ Некрутова.
На этотъ разъ, при закрытіи собранія, я рѣшился во что бы ни стало познакомиться поближе съ Чарскимъ.