ОБЩЕСТВЕННЫЕ ИНСТИНКТЫ ВЪ МІРѢ ЖИВОТНЫХЪ.
правитьI.
править«Большинство людей признаетъ, что человѣкъ есть существо общественное…» Но что значитъ опредѣленіе: «общественныя животныя?» Какъ возникла у нихъ общественность? Какія свойства обусловливаютъ ее? Все это вопросы величайшей важности: они имѣютъ рѣшающее значеніе для психологіи, соціологіи, можетъ быть, даже и для этики.
Невидимому, отвѣтить на первый изъ этихъ вопросовъ очень легко: общественными животными называются тѣ, которыя живутъ обществами. Но это одна лишь простая игра словъ, которая, конечно, намъ ровно ничего не разъясняетъ. Вѣдь не найдется ни одного животнаго, которое бы, по крайней мѣрѣ временно, не жило въ обществѣ себѣ подобныхъ. Самыми неуживчивыми изъ всѣхъ животныхъ считаются пауки — отсюда и нѣмецкое слово: spinnenfeind (неуживчивый, непримиримый), но и у этихъ «исчадіи тьмы», какъ называетъ ихъ Брэмъ, всесильная любовь побѣждаетъ упорное отвращеніе, которое они питаютъ къ обществу, и во время спариванья можно видѣть, какъ самецъ и самка играютъ другъ съ другомъ впродолженіи цѣлыхъ часовъ; конечно, самецъ, какъ меньшій по размѣрамъ, соблюдаетъ прнэтомъ надлежащую осторожность, чтобы «дама сердца», которая всегда можетъ оказаться Мессалиной, какъ нибудь, ненарокомъ, не растерзала его. Съ другой стороны, молодые пауки одного и того же выводка остаются вмѣстѣ около восьми дней отъ выхода изъ яицъ до первой перемѣны кожи. Тѣмъ не менѣе, мы не станемъ утверждать, что пауки общественныя животныя. Прямую противоположность паукамъ представляютъ тѣ кораллы, которые живутъ вмѣстѣ на общихъ стволахъ. У нихъ между отдѣльными индивидами существуетъ не только духовная, на сколько вообще можно говорить о какомъ бы то ни было духѣ у коралловъ, но и органы чести связь. «Каждый изъ нихъ», — говоритъ Бремъ въ своей «Жизни животныхъ», — "сообщается со своими сосѣдями; каждый, хотя онъ, конечно, заботится прежде всего и больше всего о себѣ, удѣляетъ также посредствомъ цѣлой сѣти сосудовъ, идущихъ отъ полипа къ полипу, часть отъ своихъ избытковъ и своимъ товарищамъ по стволу. Такимъ образомъ, члены сложнаго ствола живутъ въ полномъ коммунизмѣ. Сообщеніе между отдѣльными индивидами поддерживается посредствомъ особой, органической, т. е. принимающей участіе въ обмѣнѣ вещества, массы, остается-ли эта масса мягкой или затвердѣваетъ вслѣдствіе отложенія извести. Въ эту промежуточную массу проходятъ пищеводные каналы отъ сосѣднихъ индивидовъ: эти-то жилки и обезпечиваютъ за всѣмъ сложнымъ полипнякомъ до извѣстной степени общій ростъ. Цѣлая группа индивидовъ превращается здѣсь въ одинъ физіологическій индивидъ. Пища, поглощаемая каждымъ полипомъ, да и самъ полипъ, идутъ на пользу всего общества, излишекъ же работы каждаго индивида употребляется на выработку общественныхъ сооруженій. Къ этимъ послѣднимъ относятся вѣтви и стволы: тѣ части полипняка, въ которыхъ нѣтъ ни одного полипа, ростъ и увеличеніе размѣровъ которыхъ были-бы намъ совершенно непонятны, если-бы мы не видѣли пищеводныхъ каналовъ, проходящихъ по нимъ. Мы сдѣлали бы большую ошибку, если-бы мы такой полипнякъ стали называть обществомъ. Но если мы прилагаемъ къ нему это названіе, — мы должны называть обществомъ также и каждаго червяка, потому что каждый изъ нихъ состоитъ изъ многихъ частей, которыя всѣ могутъ вести отдѣльную и совершенно самостоятельную жизнь и поэтому могутъ быть разсматриваемы, какъ индивиды.
Эспинасъ такъ дѣйствительно и сдѣлалъ въ своей книгѣ о «Соціальной жизни животныхъ». Онъ различаетъ два рода обществъ: общества, служащія для добыванія пищи, и общества, служащія для продолженія рода. Къ первымъ онъ причисляетъ различныхъ инфузорій, полиповъ, моллюсковъ и червей. Но принявъ эту терминологію, мы — если хотимъ оставаться послѣдовательными — должны называть обществомъ также и каждую беременную самку изъ млекопитающихъ животныхъ, потому что органическая связь между отдѣльными индивидами у полиповъ или у червей оказывается такой-же, какъ и органическая связь между матерью и плодомъ, который она носитъ. Сходство здѣсь еще болѣе увеличивается отъ того, что у нѣкоторыхъ червей, какъ, напр., у ленточнаго червя, отдѣльныя части дѣйствительно стоятъ на различныхъ степеняхъ развитія. «Члены» ленточнаго червя являются только потомствомъ его «головы». Отдѣльные индивиды коралловаго полипняка являются также только потомками одного коралла, съ которымъ они и не теряютъ своей связи. Ко второму роду обществъ Эспинасъ причисляетъ бракъ. Мы считаемъ это такъ-же неудачнымъ, какъ и признаніе обществами червей и т. п. Если мы дѣйствительно хотимъ придти къ какимъ нибудь результатамъ въ нашихъ изслѣдованіяхъ относительно обществъ животныхъ, къ результатамъ, которые не были-бы одной лишь игрой словъ, мы должны также и съ даннымъ словомъ постоянно соединять одно и то же понятіе, а не называть самыя различныя понятія однимъ и тѣмъ-же словомъ. Но между такими конгломератами, какъ группа существъ, неразрывно связанныхъ другъ съ другомъ или бракъ и всякими иными соединеніями индивидовъ одного и того-же рода, есть существенное различіе. Первые основываются на физіологической связи, вторые — на связи психологической; первые вызываютъ физіологическія измѣненія въ строеніи соотвѣтствующихъ индивидовъ, — вторые такихъ измѣненій не вызываютъ. Первые являются результатами особыхъ условій, подчиняются особымъ законамъ, приводятъ къ особымъ результатамъ: эти условія, законы и результаты не имѣютъ никакого отношенія ко всѣмъ инымъ соединеніямъ индивидовъ — и, обозначая эти двѣ совершенно различныя категоріи однимъ и тѣмъ-же названіемъ, мы можемъ вызвать только путанниду понятій.
Мы поэтому будетъ называть обществами только такія соединенія органически самостоятельныхъ индивидовъ, которыя не вызываютъ у нихъ никакихъ физіологическихъ измѣненій въ строеніи тѣла. Къ общественнымъ-же животнымъ мы будемъ причислять только такихъ животныхъ, которыя образуютъ общества болѣе или менѣе прочныя, существующія болѣе или менѣе продолжительное время. Если-бы мы не сдѣлали этихъ ограниченій, мы въ концѣ концовъ пришли-бы къ тому, что должны были-бы всякое животное считать общественнымъ, хотя на самомъ дѣлѣ общественныя и необщественныя животныя очень рѣзко отличаются другъ отъ друга. Этимъ мы вовсе не хотимъ сказать, будто мы можемъ прямо сказать относительно каждаго животнаго, общественное-ли оно, или нѣтъ. Всякія схемы существуютъ только въ нашемъ воображеніи, какъ вспомогательныя средства нашей памяти. Природа не знаетъ никакихъ рѣзкихъ разграниченій: повсюду мы находимъ въ ней массу промежуточныхъ звеньевъ и незамѣтныхъ переходовъ. Такъ и между рѣшительно общественными и рѣшительно необщественными животными мы находимъ цѣлый рядъ промежуточныхъ звеньевъ, которыя систематика могутъ привести въ отчаяніе, для сторонника же теоріи развитія въ высшей степени отрадно видѣть эти переходы, такъ какъ они объясняютъ ему возникновеніе соціальныхъ привычекъ. Конечно, объяснить возникновеніе этихъ привычекъ — дѣло далеко нелегкое. Величайшій и добросовѣстнѣйшій изъ всѣхъ новѣйшихъ естествоиспытателей, Дарвинъ — и тотъ обнаруживаетъ нерѣшительное колебаніе, лишь только онъ вступаетъ въ область соціальныхъ пистинк товъ. «Часто принимаютъ», говоритъ онъ, «что животныя сразу стали общественными и что вслѣдствіе этого они чувствовали себя нехорошо, если ихъ разлучали, и хорошо тогда, когда они были вмѣстѣ. Но гораздо правдоподобнѣе тотъ взглядъ, что эти чувства должны были развиться раньше для того, чтобы тѣ животныя, для которыхъ жизнь въ обществѣ была полезной, стали жить вмѣстѣ, подобно тому, какъ чувство голода и удовольствіе, доставляемое ѣдой, появились, безъ сомнѣнія, раньше, чѣмъ животныя стали ѣсть». Какъ первый изъ этихъ взглядовъ, такъ и второй намъ кажутся одинаково безплодными, потому что оба. они въ концѣ концовъ сводятся къ вопросу: что раньше появилось — курица или яйцо? Дѣйствительно, что раньше существовало: голодъ или привычка ѣсть? По нашему, это совершенно праздный вопросъ. Во всякомъ случаѣ, принятіе пищи было первоначально совершенно непроизвольнымъ процессомъ, какъ у растеній: оно состояло въ простомъ всасываніи питательныхъ веществъ, находившихся въ окружавшей организмъ средѣ. Съ этимъ, конечно, могло быть уже связано нѣкоторое чувство удовольствія или неудовольствія, смотря потому — было ли въ данномъ мѣстѣ достаточно необходимыхъ веществъ или нѣтъ. Съ развитіемъ сознательности, по мѣрѣ того, какъ принятіе пищи становится произвольнымъ актомъ, непріятное чувство, испытываемое организмомъ вслѣдствіе недостаточнаго питанія, все опредѣленнѣе и опредѣленнѣе будетъ выступать, какъ желаніе ѣсть, какъ чувство голода. Процессъ ѣды и удовольствіе, доставляемое имъ, во всякомъ случаѣ развивались одновременно, а не появились у животнаго вдругъ въ совершенно законченной формѣ. Столь же празднымъ кажется намъ и споръ о томъ, что появилось раньше: общество или удовольствіе, доставляемое имъ? Ни одно изъ нихъ совершенно немыслимо безъ другого: они взаимно обусловливаютъ другъ друга. И ужъ, конечно, оба они развились одновременно и взаимно содѣйствовали своему развитію.
Мы должны оставить эти старыя и слишкомъ ужъ удобныя попытки объяснить происхожденіе общества. Намъ нечего спрашивать, что возникло раньше: общество или стремленіе къ нему? Намъ нужно изслѣдовать причины, вызвавшія появленіе, какъ того, такъ и другого. Намъ нужно прежде всего изслѣдовать обстоятельства, сводившія животныхъ вмѣстѣ, и затѣмъ причины, вслѣдствіе которыхъ собиравшіяся вмѣстѣ животныя стали находить въ обществѣ удовольствіе.
Первой и ближайшей причиной совмѣстнаго пребыванія животныхъ является общность того мѣста, гдѣ они одновременно впервые увидѣли Божій свѣтъ. Почти всѣ животныя, даже самыя неуживчивыя, первое время своей молодости мирно живутъ вмѣстѣ со своими братьями и сестрами одного съ ними возраста. Вспомнимъ приведенный нами выше примѣръ пауковъ. Общительность молодыхъ существъ поразительнѣе всего у рыбъ. Здѣсь каждая самка кладетъ всѣ свои яйца вмѣстѣ; изъ нихъ на томъ же самомъ мѣстѣ выходятъ молодыя рыбы и всѣ остаются въ первое время неразлучными, образуя иногда стаи въ нѣсколько тысячъ индивидовъ. Другой причиной, вслѣдствіе которой животныя сходятся вмѣстѣ, являются переселенія, вызываются-ли эти переселенія инстинктомъ продолженія рода, недостаткомъ-ли пищи, или, наконецъ, перемѣной временъ года. Здѣсь всѣ индивиды стремятся къ одной и той же цѣли, выступаютъ въ путь въ одно и то же время и идутъ однѣми и тѣми же дорогами — въ чемъ нѣтъ рѣшительно ничего удивительнаго, такъ какъ у всѣхъ дѣйствуютъ однѣ и тѣ же причины — и вполнѣ естественно, что во время этихъ передвиженій сходится вмѣстѣ громадная масса индивидовъ, совершенно не нуждаясь въ томъ, чтобы ихъ свели какіе-то таинственные инстинкты. Такъ, напримѣръ, крабы-странники въ Вестъ-Индіи съ февраля по апрѣль переселяются громадными толпами изъ внутреннихъ частей страны къ морю для метанія икры. При громадно:; численности ихъ, при одинаковости ихъ цѣлей и времени переселенія, они не могутъ двигаться иначе, какъ обществами. Инстинктъ продолженія рода приводитъ также лосось въ одно и то же время въ однѣ и тѣ же рѣки, когда она для метанія икры направляется изъ моря въ рѣки. Естественно, что здѣсь она должна сходиться большими массами. Совершенно иного рода переселенія, вызываемыя голодомъ. Такія переселенія бываютъ, напримѣръ, у лемминговъ и антилопъ довольно часто — именно въ бездождные годы. Однако мы думаемъ, что эти передвиженія скорѣе похожи на безпорядочное бѣгство отъ голода, куда глаза глядятъ, чѣмъ на правильныя переселенія съ опредѣленной цѣлью. Животныя, обитающія въ какой нибудь мѣстности, пораженной голодомъ, направляются въ болѣе счастливыя страны, опустошаютъ ихъ и вынуждаютъ обитателей этихъ странъ переселяться вмѣстѣ съ собой изъ опустошенной территоріи въ смежныя, болѣе плодородныя мѣстности. И мало-по-малу стада ихъ возрастаютъ такимъ образомъ до невѣроятныхъ размѣровъ. Въ противоположность этимъ безпорядочнымъ передвиженіямъ переселенія, вызываемыя перемѣной временъ года, имѣютъ всегда сознательную цѣль: общеизвѣстный примѣръ такихъ переселеній представляютъ наши перелетныя птицы. Эти правильныя путешествія, предпринимаемыя ежегодно и по большей части одними и тѣми же индивидами, больше всѣхъ должны способствовать развитію общительности у животныхъ. Такія переселенія, какъ у лемминговъ, слишкомъ неправильны, чтобы имѣть какое нибудь вліяніе на привычки этихъ животныхъ. Къ тому же большинство индивидовъ, принимающихъ участіе въ нихъ, чаще всего при этомъ погибаетъ. Въ такихъ же переселеніяхъ, какія предпринимаетъ лосось, индивиды, приходящіе въ прикосновеніе другъ съ другомъ, слиткомъ часто перемѣняются для того, чтобы эти переселенія могли дѣйствовать на привычки животныхъ въ такой степени, какъ это бываетъ у перелетныхъ птицъ. Наконецъ — и это намъ кажется самымъ важнымъ мотивомъ — развитію общительности животныхъ, повидимому, сильно способствуетъ общность того мѣста, на которомъ они добываютъ себѣ пищу. Извѣстна пословица: слетаются, какъ воронье на падаль wo Aasist, Sammeln sich die Geier. И дѣйствительно, животныя, питающіяся падалью, какъ коршуны и вороны, гіены и шакалы, гораздо общительнѣе большей части тѣхъ хищниковъ, которые питаются живой добычею и поэтому нуждаются въ большомъ просторѣ для своихъ охотъ, какъ львы и тигры, орлы и соколы. Для животныхъ, питающихся растительными веществами, пища также часто служитъ причиной, вслѣдствіе которой они собираются большими массами въ извѣстныхъ мѣстахъ, какъ-то: на тучныхъ пастбищахъ, на деревьяхъ обильно, увѣшацрыхъ плодами, и т. д.
Но, какъ бы ни часто повторялись эти встрѣчи, одаѣхъ ихъ все-таки недостаточно для того, чтобы объяснить намъ возникновеніе обществъ животныхъ. Для того, чтобы животныя, собравшіяся вслѣдствіе самыхъ разнообразныхъ условій, и оставались вмѣстѣ, чтобы они тѣснѣе примкнули другъ къ другу, — для этого необходимо, чтобы у нихъ еще развилось чувство удовольствія, доставляемое обществомъ. Это удовольствіе можетъ развиться двумя путями: сознательно и безсознательно. Оно развивается сознательно въ томъ случаѣ, если животныя понимаютъ преимущества совмѣстной жизни и вслѣдствіе этого примыкаютъ къ обществу. Но въ дѣйствительности этотъ путь могъ имѣть мѣсто лишь въ чрезвычайно рѣдкихъ случаяхъ, потому что, съ одной стороны, для этого необходимо было бы такое высокое развитіе интеллекта, какое мы далеко не всегда можемъ встрѣтить даже у людей; съ другой стороны, выгоды, доставляемыя обществомъ, вырабатывались, конечно, лишь крайне медленно, такъ что вначалѣ едва ли ихъ можно было и замѣтить. Поэтому мы должны предполагать, что влеченіе къ обществу развивалось, главнымъ образомъ, безсознательно. Путь этого развитія былъ таковъ. Между группами животныхъ были болѣе прочныя и менѣе прочныя. Если только общество доставляло животнымъ какія-нибудь выгоды, то, понятно, тѣ изъ животныхъ, которыя чувствовали большее влеченіе къ обществу, могли скорѣе уцѣлѣть въ борьбѣ за существованіе и передать свое влеченіе потомству. Передаваясь по наслѣдству впродолженіи длиннаго ряда поколѣній, это влеченіе все болѣе и болѣе усиливалось, пока оно не стало, наконецъ, инстинктомъ, удовлетвореніе котораго доставляло удовольствіе и неудовлетвореніе вызывало неудовольствіе. Такимъ образомъ, одновременно съ обществомъ развивалось и влеченіе къ нему, удовольствіе доставляемое имъ.
Если это предположеніе вѣрно, то оно требуетъ, чтобы общество было дѣйствительно полезно для животныхъ, чтобы оно давало имъ новое орудіе въ борьбѣ за существованіе. У тѣхъ видовъ, для которыхъ соединенія въ общества вредно, потому-ли, что они затрудняютъ имъ добываніе пищи, напримѣръ, въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ нужно подкрадываться къ добычѣ, или потому, что они могутъ скорѣе привлечь къ нимъ вниманіе враговъ, — это соединеніе, какъ бы часто оно ни повторялось, не можетъ вызвать никакого тяготѣнія къ обществу, потому что тѣ именно индивиды, у которыхъ бы появились задатки общительности, погибали бы скорѣе всѣхъ остальныхъ и поэтому имѣли бы меньше всего надежды передать свои задатки потомству. Такъ, львы очень часто встрѣчаются другъ съ другомъ при водопояхъ, но изъ этого не выработалось у нихъ никакой общительности, никакой совмѣстной жизни. У животныхъ, для которыхъ соединеніе въ общества безразлично, которымъ оно не приноситъ ни пользы, ни вреда, также врядъ-ли могутъ развиваться сильные общественные инстинкты, хотя привычка къ совмѣстной жизни и можетъ создать нѣкоторое предрасположеніе къ нимъ. Кайманъ, напримѣръ, живетъ въ Луизіанѣ во всѣхъ рѣкахъ, озерахъ и болотахъ иногда цѣлыми стаями въ нѣсколько сотенъ штукъ, но эта совмѣстная жизнь не выработала до сихъ поръ у каймановъ ничего похожаго на общественные инстинкты. Если мы будемъ смотрѣть на общественные инстинкты, какъ на орудіе въ борьбѣ за существованіе, которое развивается такъ же, какъ и всѣ остальныя свойства животныхъ, способствующія сохраненію рода, мы должны будемъ принять, что выгоды, доставляемыя обществомъ, сказываются въ двухъ направленіяхъ: во первыхъ, въ дѣлѣ защиты отъ враговъ и, во вторыхъ, въ сравнительной легкости добыванія пищи.
Собственно защита потомства отъ враговъ должна быть однимъ изъ сильнѣйшихъ факторовъ развитія общительности у млекопитающихъ животныхъ, тогда какъ у птицъ, напротивъ, именно высиживаніе яицъ очень часто совершенно прекращаетъ всякія сношенія съ обществомъ. У млекопитающихъ беременныя самки, такъ же какъ и молодыя животныя, гораздо безпомощнѣе и поэтому гораздо больше нуждаются въ защитѣ, чѣмъ взрослые самцы. Они въ большинствѣ случаевъ также и гораздо уживчивѣе, чѣмъ эти послѣдніе. Поэтому можно принять, что у большей части видовъ общительность развилась сперва у самокъ и прежде всего имѣла цѣлью — на сколько вообще можно говорить о цѣли въ безсознательномъ процессѣ — защиту потомства. Прекрасный примѣръ обществъ такого рода представляютъ серны, которыя живутъ стадами, доходящими иногда до 30, даже до 40 штукъ: стада эти состоятъ исключительно изъ самокъ, маленькихъ дѣтенышей и молодыхъ самцовъ — не старше двухъ лѣтъ. Взрослые же самцы, напротивъ, совершенно необщительны: они живутъ въ одиночку и присоединяются къ старымъ только на время спариванья. Ясно, что такія общества служатъ, главнымъ образомъ, для защиты потомства, потому что, если бы онѣ доставляли сернамъ еще какія нибудь существенныя выгоды, въ нихъ несомнѣнно принимали бы участіе и самцы. Значительный прогрессъ представляютъ такія общества, въ которыхъ къ самкамъ присоединяется уже и одинъ самецъ, но которыя держатся особнякомъ отъ всѣхъ остальныхъ самцовъ.
Образованіе такихъ обществъ бросаетъ нѣкоторый свѣтъ на возникновеніе полигаміи у животныхъ. Примѣры обществъ этого рода такъ многочисленны и общеизвѣстны — мы можемъ указать здѣсь на лошадей, быковъ, оленей, куръ и т. п. — что намъ нѣтъ надобности останавливаться на нихъ дольше. Выше всѣхъ, наконецъ, стоятъ тѣ общества, которыя служатъ для защиты не только самокъ и дѣтенышей, но и самцовъ. Защита, представляемая обществомъ, состоитъ въ усиленіи способности къ сопротивленію и большей бдительности. До какой высокой степени общество увеличиваетъ способность животныхъ къ сопротивленію, можно видѣть изъ слѣдующаго примѣра изъ жизни чрезвычайно общительныхъ обезьянъ, мартышекъ. Брэмъ былъ очевидцемъ слѣдующаго случая, въ которомъ стадо этихъ звѣрей отстояло себя отъ нападенія орла, одного изъ самыхъ смѣлыхъ хищниковъ тѣхъ странъ. «Однажды, разсказываетъ Брэмъ, охотясь въ дѣвственномъ лѣсу, я внезапно услыхалъ шумъ полета одного изъ этихъ хищниковъ и чрезъ мгновеніе раздался страшный крикъ обезьянъ. Орелъ бросился на одну молодую, но уже довольно самостоятельную обезьяну, очевидно, желая унести ее подальше, чтобы тамъ полакомиться ею. Но это ему не удалось. Обезьяна ухватилась руками и ногами за вѣтвь дерева такъ крѣпко, что онъ не могъ оторвать ее, и стала страшно кричать. Стадо обезьянъ заволновалось и во мгновеніе ока орелъ былъ окруженъ десяткомъ сильныхъ обезьянъ, которыя съ пронзительнымъ крикомъ и самыми ужасными жестами бросились на него и схватили его со всѣхъ сторонъ. Теперь разбойнику нечего было и думать о добычѣ: ему оставалось позаботиться о томъ, чтобы по крайней мѣрѣ самому унести ноги. Но сдѣлать это было не такъ то легко. Обезьяны крѣпко держали его; они бы его задушили, если-бы ему не удалось освободиться и поскорѣе обратиться въ бѣгство. Въ воздухѣ кружились перья изъ его крыльевъ и спины: было видно, что свобода досталась ему не даромъ. И ужъ, несомнѣнно, этотъ орелъ не осмѣлится больше нападать на обезьянъ!». Сплоченность павіановъ-плащеносцевъ даетъ имъ такую силу, что на ихъ стада не смѣютъ нападать ни леопардъ, ни левъ. Общества представляютъ животныхъ, принадлежащимъ къ нимъ, еще особый родъ защиты, въ видѣ усиленной бдительности. Многія изъ общественныхъ животныхъ выставляютъ стражу, когда они отыскиваютъ себѣ пищу или отдыхаютъ, и почти всѣ предостерегаютъ другъ друга отъ опасностей. Образцомъ общественной бдительности животныхъ могутъ служить журавли. Они не только выставляютъ правильную стражу, но и высылаютъ во время своихъ перелетовъ впередъ развѣдчиковъ, которые впослѣдствіи возвращаются и сообщаютъ соотвѣтствующія свѣдѣнія; затѣмъ, высылаются для контроля вторые развѣдчики и только послѣ тщательнаго обсужденія дѣла и одобренія со стороны болѣе пожилыхъ и опытныхъ членовъ общества, стая слѣдуетъ за ними. Для изолированнаго животнаго такія мѣры предосторожности, конечно, невозможны.
Совершенно иного рода тѣ общества, которыя облегчаютъ животнымъ добываніе пищи. Исключительно съ цѣлью собираются въ общества волки — животныя, которыя занимаютъ переходную ступень отъ полной изолированности къ общественности. Весной и лѣтомъ, когда въ лѣсахъ можно найти пищу въ изобиліи, волки живутъ въ одиночку или парами. Но чѣмъ ближе подходитъ зима, чѣмъ меньше и труднѣе становится добыча, тѣмъ въ большія стаи собираются они, чтобы сообща управиться съ тѣмъ, что одному было-бы не по силамъ. Эти стаи охотятся сообща и по извѣстному плану: между тѣмъ какъ одна часть преслѣдуетъ добычу, другая старается перерѣзать ей дорогу и привести ее въ замѣшательство. Всякое животное, какъ бы оно ни было сильно, какимъ бы быстрымъ бѣгомъ не обладало оно, — погибло, разъ оно попалось стаѣ волковъ. Эта стая легко можетъ управиться даже съ медвѣдемъ. И только тѣсно сплоченныя стада лошадей, быковъ и свиней въ состояніи внушить ей нѣкоторое почтеніе къ себѣ.
Понятно, что общества, имѣющія цѣлью защиту, и общества, служащія для добыванія пищи, далеко не всегда можно рѣзко отграничить другъ отъ друга; въ большинствѣ случаевъ общество служитъ одновременно обѣимъ этимъ цѣлямъ. Стада обезьянъ не только защищаются отъ хищныхъ звѣрей и выставляютъ стражу, они предпринимаютъ также сообща набѣги на сады и поля. Мало того, Альварецъ разсказываетъ даже такіе факты относительно павіановъ-плащеносцевъ, питающихся личинками, которыя они добываютъ изъ подъ камней: «если они берутся за такой камень, котораго не могутъ перевернуть вдвоемъ или втроемъ, то вокругъ него встаетъ столько обезьянъ, сколько можетъ помѣститься: онѣ переворачиваютъ камень общими силами и достаютъ изъ подъ него свою любимую пищу». Здѣсь мы находимъ такую же работу сообща, какъ и у стаи волковъ.
Общества, которыя въ теченіи долгаго времени служатъ обѣимъ этимъ цѣлямъ, представляютъ собой высшую форму общества. Человѣческія общества отличаются отъ стадъ обезьянъ въ сущности только способомъ, средствами, которыя они употребляютъ для достиженія этихъ цѣлей, цѣли же остаются неизмѣнными. Для человѣка общество также служитъ только оружіемъ — и притомъ самымъ главнымъ оружіемъ — въ борьбѣ за существованіе. Переносить борьбу за существованіе въ самое общество — значитъ лишать человѣка лучшаго оружія именно въ этой борьбѣ. И въ какія-бы естественно-научныя мантіи не драпировались господа манчестеріанцы, сколько-бы въ руку имъ не трубили даже знаменитые естествоиспытатели, будто война всѣхъ противъ всѣхъ имѣетъ свое основаніе въ самой природѣ, будто устраненіе ея остановило бы дальнѣйшее развитіе человѣчества, съ какимъ-бы пренебреженіемъ они ни относились ко всякимъ попыткамъ устранить войну всѣхъ противъ всѣхъ, называя ихъ «сантиментальностью», — они этимъ только доказываютъ, какъ ограниченно, какъ поверхностно они поняли ученіе о борьбѣ за существованіе.
Если прогрессъ въ развитіи каждаго вида животныхъ состоитъ въ усовершенствованіи его орудій борьбы за существованіе, то у общественныхъ животныхъ онъ долженъ выразиться въ усовершенствованіи ихъ общественной организаціи, въ усиленіи борьбы всѣхг за всѣхъ. Тѣмъ болѣе это должно имѣть мѣсто у человѣка, для котораго общество является самымъ сильнымъ, самымъ лучшимъ и почти единственнымъ оружіемъ въ борьбѣ за существованіе. Правда, человѣкъ отличается отъ остальныхъ животныхъ умственнымъ развитіемъ, но оно также есть только плодъ общественной жизни: человѣкъ, изолированный отъ общества, тупѣетъ, и глупѣетъ. Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ человѣкъ въ дѣлѣ борьбы за существованіе стоитъ гораздо ниже животныхъ. У него нѣтъ такихъ орудій для нападенія, какъ у хищныхъ звѣрей; его не защищаютъ размѣры, какъ слона, гиппопотама и носорога. Онъ не располагаетъ быстротою бѣлки или серны; онъ не могъ бы даже вознаградить своихъ потерь особенно большой плодовитостью. И если, вопреки всему этому, ему удалось не только защититься отъ своихъ враговъ, но и стать господиномъ ихъ и всей природы, то онъ обязанъ этимъ исключительно тому, что онъ съумѣлъ довести лучшее и почти единственное свое орудіе въ борьбѣ за существованіе, общество, до неизвѣстнаго животнымъ совершенства. Только въ обществѣ и посредствомъ общества человѣкъ поднялся до теперешней своей высоты; только въ немъ и посредствомъ него онъ можетъ развиваться дальше. Кто расчленяетъ общество, старается ослабить общественныя узы, кто вводитъ въ общество борьбу всѣхъ противъ всѣхъ, тотъ лишаетъ человѣка самаго сильнаго оружія въ борьбѣ за существованіе и готовитъ гибель всей человѣческой культурѣ.
Таковы истины, которыя общественная наука должна извлечь изъ того факта, что человѣкъ есть животное общественное.
II.
правитьНесомнѣнно, что изученіе общественныхъ животныхъ имѣетъ, громадное значеніе для общественныхъ наукъ. Но не меньшеезначеніе оно имѣетъ также и для психологіи и этики.
Естественно, что борьба за существованіе вырабатываетъ у изолированныхъ животныхъ психическія свойства, совершенно отличныя отъ психическихъ свойствъ общественныхъ животныхъ. Выдающіяся особенности необщественныхъ животныхъ — неуживчивость и эгоизмъ. Примѣромъ такихъ животныхъ могутъ служить пауки. Типичны въ этомъ отношеніи также южно-американскія гарпіи, у которыхъ самцы, за исключеніемъ времени спариванія, никогда не живутъ вмѣстѣ съ самками. Если вы посадите двѣ гарпіи въ одну клѣтку, между ними сейчасъ начнется борьба на жизнь и смерть. Совершенно иначе у общественныхъ животныхъ.. Вполнѣ понятно, что любовь къ обществу является отличительной чертой ихъ характера. Для общественнаго животнаго не можетъ быть большаго наказанія, какъ лишеніе общества. Полудикіе быки южной Африки не могутъ выносить даже самой короткой разлуки со своимъ стадомъ. Мы это поймемъ, если обратимъ вниманіе на то, что львы постоянно подкарауливаютъ и истребляютъ тѣхъ изъ этихъ животныхъ, которыя удаляются отъ стада. Такимъ образомъ, возможность продолженія рода имѣютъ почти исключительно только тѣ индивиды, которые постоянно держатся стада.
Но удовольствіе, доставляемое обществомъ, распространяется не на всѣхъ животныхъ одного и того-же рода, а — по крайней мѣрѣ въ свободномъ состояніи — только на членовъ даннаго общества. Исключеніе представляютъ лишь такія животныя, которыя не надолго остаются въ обществѣ, какъ волки или нанду (страусъ пампасовъ). Послѣдніе во время высиживанія яицъ живутъ семьями, по окончаніи же этого періода они собираются въ стада, штукъ въ 60 и болѣе, но стада эти очень непостоянны. Совершенно случайныя обстоятельства отдѣляютъ отъ нихъ цѣлыя толпы нанду, которыя затѣмъ присоединяются къ сосѣднимъ стадамъ. Но у животныхъ строго общественныхъ влеченіе къ своему собственному обществу можетъ стать на столько сильнымъ, что оно переходитъ во враждебное чувство ко всѣмъ животнымъ, не принадлежащимъ къ этому обществу. Общеизвѣстный примѣръ такихъ животныхъ представляютъ муравьи. Таковы и бездомныя собаки — паріи на востокѣ. Каждая улица имѣетъ своихъ собственныхъ собакъ: онѣ почти никогда не оставляютъ ея и горе той изъ нихъ, которая осмѣлится забраться въ чужіе предѣлы. «Я часто видѣлъ, разсказываетъ Гакклендеръ: какъ на одну изъ такихъ несчастныхъ нападали всѣ уличныя собаки, онѣ разрывали ее въ клочья, если не удавалось спастись бѣгствомъ». Подобныя же отношенія мы можемъ наблюдать и у нашихъ дворовыхъ собакъ. У слоновъ стадо, состоитъ ли оно изъ десяти или изъ тысячи головъ, всегда представляетъ замкнутое общество. «Ни одинъ посторонній слонъ не имѣетъ доступа въ стадо и тотъ изъ нихъ, который имѣлъ несчастье отдѣлиться отъ своего стада, отстать или уклониться въ сторону отъ него, осужденъ на полное одиночество. Если онъ осмѣлится пристать къ какому-нибудь чужому стаду, на него сыпятся удары со всѣхъ сторонъ; даже безобидная самка — и та бьетъ его своимъ хоботомъ». (Брэмъ, «Жизнь животныхъ»), Такія же основанія имѣетъ и племенная ненависть у людей.
Въ близкомъ родствѣ съ влеченіемъ къ обществу находится также симпатія, сочувствіе, свойственное исключительно общественнымъ животнымъ. Если я живу только въ обществѣ и посредствомъ общества, — само собою разумѣется, что я не могу оставаться равнодушнымъ къ настроенію, господствующему въ немъ. Всякій ущербъ, всякая выгода, получаемая обществомъ распространяется также и на меня. Благосостояніе членовъ моего общества способствуетъ также и моему благосостоянію, ихъ несчастія отзываются также и на мнѣ. Вслѣдствіе борьбы за существованіе симпатія особенно сильно должна развиваться въ тѣхъ обществахъ, которыя служатъ взаимной защитѣ. Но ее можно встрѣтить также и въ тѣхъ обществахъ, которыя служатъ исключительно для пріобрѣтенія пищи. Извѣстны такіе примѣры, что волки кормятъ своихъ инвалидовъ, имѣющихъ плохіе зубы. Такіе же случаи разсказываютъ относительно собакъ, крысъ и лошадей. Капитанъ Stansbury нашелъ на Соляномъ Озерѣ въ Утахѣ стараго и совершенно слѣпого пеликана: онъ былъ очень жиренъ, — его по всей вѣроятности въ теченіи долгаго времени кормили — и притомъ прекрасно кормили — товарищи. Въ дѣлѣ взаимной помощи въ несчастныхъ случаяхъ особенно замѣчательны вороны и ласточки. Бюхнеръ приводитъ въ своей книгѣ: «Liebe und Liebesieben in der Thierwelt» столь трогательные примѣры этого рода, что читатели, вѣроятно, простятъ намъ, если мы передадимъ здѣсь нѣсколько изъ этихъ разсказовъ. «Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, говоритъ Брэмъ (Hausfreund 1874 стр. 715, цитир. у Бюхнера- Liebe und Liebesieben и проч. стр. 188): я увидѣлъ стаю грачей, съ большимъ оживленіемъ летавшихъ у корней одного дерева, на которомъ была ихъ колонія. Я сталъ присматриваться и увидѣлъ въ углубленіи между корнями дерева стараго грача, у котораго были перебиты выстрѣломъ изъ ружья крылья и одна нога. Раны этого инвалида почти совершенно затянулись рубцами: это показываетъ, что другіе грачи кормили своего раненаго товарища уже нѣсколько недѣль». «Онѣ, разсказываетъ дальше Бюхнеръ о воронахъ: никогда не оставятъ своей раненой товарки, даже въ томъ случаѣ, если она ранена выстрѣломъ изъ ружья, чего никакъ нельзя было бы ожидать, судя по тому, какъ онѣ боятся ружейнаго выстрѣла; онѣ летаютъ, прыгаютъ вокругъ раненой и всячески стараются помочь ей. Если у ней перебиты только крылья и она еще можетъ двигаться, онѣ ободряютъ ее своимъ крикомъ, летаютъ передъ нею и стараются заставить ее подняться вверхъ. Гиртанеръ видѣлъ даже, какъ однажды стая пролетавшихъ мимо дикихъ галокъ опустилась внизъ на крикъ одной галки, у которой были перебиты оба крыла; онѣ съ большой настойчивостью пытались взять ее съ собой, опускаясь къ ней и стараясь приподнять ее клювами за крылья и оставили ее лишь тогда, когда убѣдились въ совершенной безполезности своихъ усилій. Jesse разсказываетъ, что разъ, когда одинъ изъ его рабочихъ держалъ въ рукахъ подстрѣленную имъ ворону, другая ворона все время кружилась надъ нимъ, опускаясь такъ низко, что почти прикасалась къ рабочему, надѣясь, можетъ быть, помочь своей несчастной товаркѣ. Даже тогда, когда ворона, уже мертвая, была повѣшена на шестѣ въ полѣ, къ ней слетались и осматривали ее ея прежнія товарки. Но, когда онѣ убѣдились въ полной безнадежности несчастной, онѣ всѣ вмѣстѣ улетѣли съ поля. Это тѣмъ болѣе замѣчательно, что, какъ извѣстно, вороны всегда разлетаются, лишь только онѣ издали замѣтятъ человѣка съ ружьемъ». О чувствѣ солидарности ласточекъ люди, вполнѣ заслуживающіе довѣрія, сообщаютъ безчисленное множество фактовъ. Мы приведемъ здѣсь только одинъ разсказъ о «парижской ласточкѣ, запутавшейся ногами въ длинной ниткѣ на карнизѣ Collège de Quatre Nations. Когда ея силы истощились, она съ жалобнымъ крикомъ повисла на ниткѣ и лишь время отъ времени дѣлала тщетныя попытки освободиться отъ нея. Всѣ ласточки обширной территоріи отъ Тюльерійскаго моста до Pont Neuf, можетъ быть, даже и изъ болѣе отдаленныхъ мѣстностей цѣлыми сотнями собрались вокругъ нея, выражая своимъ крикомъ сильное возбужденіе и сочувствіе. Послѣ долгой возни и крика одна изъ нихъ, повидимому, нашла средство освободить несчастную и сообщила объ этомъ своимъ товаркамъ. Онѣ выстроились въ рядъ и каждая изъ нихъ, пролетая надъ ниткой, ударяла ее клювомъ, стараясь но возможности попасть въ одно и то же мѣсто, что, понятно, причиняло не малыя страданія плѣнницѣ. Такимъ образомъ, въ сравнительно короткое время нитка соединенными силами была разорвана и плѣнница освобождена. Ласточки оставались еще нѣсколько времени вмѣстѣ, но ихъ крикъ выражалъ уже не горе, а радость».
Но симпатія также мало можетъ найти себѣ практическое выраженіе, какъ и влеченіе къ обществу. Она ограничивается интересами общества, которые являются высшимъ закономъ для общественныхъ животныхъ. Salus reipublicae — suprema lex est имѣетъ такое же значеніе для животныхъ, какъ и для людей. Требованія общественнаго блага (salus reipublicae) примѣняются не только къ индивидамъ, стоящимъ внѣ общества, но и къ членамъ его, если только обществу грозитъ съ ихъ стороны какая-нибудь опасность. Если раненыя или больныя животныя грозятъ привлечь къ стаду хищныхъ звѣрей, то ихъ изгоняютъ изъ общества или даже просто убиваютъ. Buxton видѣлъ случай такого убійства у каролинскихъ попугаевъ. То же самое и вслѣдствіе подобныхъ же причинъ дѣлаютъ еще теперь многіе дикари. И еще во времена Тацита германцы убивали стариковъ и инвалидовъ. Если симпатія разовьется до чрезвычайно высокой степени, она вызываетъ духъ самопожертвованія, который выражается въ готовности подвергнуться значительнымъ непріятностямъ и даже пожертвовать собственной жизнью, лишь бы оказать помощь ближнему. Извѣстны безчисленные разсказы о самопожертвованіи собакъ, этихъ замѣчательно общественныхъ животныхъ. Мы видѣли уже выше примѣръ самопожертвованія воронъ. Но то же самое мы находимъ у большей части общественныхъ животныхъ, даже у моржей и кошалотовъ. Ближе всего въ этомъ отношеніи къ намъ, людямъ, стоятъ, конечно, обезьяны. Брэмъ встрѣтилъ однажды въ Абиссиніи стадо павіановъ-плащеносцевъ, переходившихъ черезъ долину. Нѣкоторые изъ нихъ успѣли уже перейти черезъ нее, но нѣкоторые были еще въ долинѣ. На этихъ послѣднихъ напали собаки, но старые самцы-павіаны сошли съ утесовъ внизъ и стали такъ страшно рычать, что собаки съ испуга разбѣжались. Затѣмъ собакъ снова натравили на обезьянъ, по большая часть ихъ успѣла уже перейти долину и взобраться на высокіе утесы. Внизу оставалось еще лишь нѣсколько обезьянъ и между ними одна молодая — не старше шести мѣсяцевъ. «Лишь только она увидала собакъ», разсказываетъ Брэмъ: «она громко закричала и быстро вскочила на камень; здѣсь ее и атаковали наши собаки. Мы уже льстили себя надеждой захватить эту обезьяну, но вышло нѣчто совершенно неожиданное. На противоположномъ склонѣ показался одинъ изъ самыхъ сильныхъ самцовъ: онъ гордо, съ сознаніемъ собственнаго достоинства и не обращая на насъ ни малѣйшаго вниманія, спустился внизъ и безстрашно направился на собакъ, бросая на нихъ устрашающіе взгляды; однихъ этихъ взглядовъ было достаточно, чтобы держать ихъ на приличномъ разстояніи. Самецъ медленно взобрался на камень къ молодой обезьянѣ, поласкалъ ее и направился вмѣстѣ съ ней обратно — прямо мимо собакъ, которыя были на столько поражены, что совершенно спокойно пропустили старика съ его протеже».
Причинъ, вслѣдствіе которыхъ чувство симпатіи развилось до столь замѣчательнаго самопожертвованія, конечно, надо искать прежде всего въ борьбѣ за существованіе. Правда, Дарвинъ полагаетъ, что самые храбрые и самоотверженные члены стада должны постоянно подвергаться гораздо большимъ опасностямъ, чѣмъ болѣе эгоистичные и робкіе, что поэтому они имѣютъ гораздо меньше шансовъ въ дѣлѣ продолженія рода, чѣмъ эти послѣдніе. Но мы не можемъ согласиться съ этимъ мнѣніемъ. Понятно, что стада, въ которыхъ самоотверженные индивиды являются лишь въ видѣ исключеній, скоро теряютъ ихъ; они теряютъ вмѣстѣ съ тѣмъ и способность отстаивать себя въ борьбѣ за существованіе. Но въ тѣхъ случаяхъ, когда храбрость и самоотверженіе становятся общераспространенными добродѣтелями, каждый членъ общества пользуется достаточной защитой; такія общества имѣютъ полную возможность продолженія рода и ихъ общественныя добродѣтели могутъ передаваться по наслѣдству въ слѣдующія поколѣнія. Не надо забывать, что при первобытномъ равенствѣ въ воспитаніи и условіяхъ жизни исключенія, какъ въ хорошую, такъ и въ дурную сторону, чрезвычайно рѣдки, что поэтому храбрость или свойственна въ одинаковой степени всѣмъ членамъ общества, или у всѣхъ одинаково отсутствуетъ. А въ общественной борьбѣ за существованіе одерживаютъ верхъ не тѣ общества, въ которыхъ есть самые храбрые члены, а тѣ, въ которыхъ больше храбрыхъ вообще.
Мы вполнѣ согласны съ Дарвиномъ, что въ развитіи общественной храбрости играетъ нѣкоторую роль честолюбіе и то особенное вліяніе, которое оказываетъ общество на каждаго своего члена. Это вліяніе, собственно говоря, всѣмъ извѣстно, но въ соціологіи и психологіи, на сколько намъ извѣстно, оно впервые было введено Эспинасомъ. Въ своемъ сочиненіи, о которомъ мы уже упоминали выше, онъ указываетъ на то, какъ сильно возростаютъ страсти животныхъ и людей въ обществѣ. Одинъ и тотъ же ораторъ гораздо скорѣе и сильнѣе воодушевитъ многочисленное собраніе, чѣмъ немногочисленное; первое, съ своей стороны, также и на оратора подѣйствуетъ гораздо болѣе воодушевляющимъ образомъ, чѣмъ второе. Тоже самое замѣчаемъ мы и у животныхъ. «Храбрость каждаго муравья одного и того же рода», говоритъ форель: «увеличивается въ прямой пропорціи къ числу его товарищей, которые находятся по близости, и уменьшается по мѣрѣ того, какъ онъ удаляется отъ нихъ. Каждый обитатель густо населеннаго муравейника гораздо смѣлѣе, чѣмъ соотвѣтствующій ему во всѣхъ остальныхъ отношеніяхъ муравей изъ слабаго муравейника. Тотъ же самый рабочій муравей, который десять разъ позволитъ себя убить, если онъ находится среди своихъ товарищей, становится чрезвычайно трусливымъ и уходитъ при малѣйшей опасности, уступаетъ даже гораздо болѣе слабому муравью, если онъ чувствуетъ себя одинокимъ, если онъ удалится метровъ на двадцать отъ своего муравейника». Замѣчено также, что шершни тѣмъ раздражительнѣе, чѣмъ ихъ больше. Эту особенность въ болѣе или менѣе сильной степени мы находимъ у всѣхъ общественныхъ животныхъ; несомнѣнно, она должна чрезвычайно способствовать увеличенію храбрости, которую однако не слѣдуетъ смѣшивать съ хищнической кровожадностью или неуживчивостью необщественныхъ животныхъ. Дальнѣйшей причиной усиленія храбрости должно быть, конечно, честолюбіе. Этотъ вопросъ до сихъ поръ еще мало разработанъ. Но мы знаемъ, что тѣ изъ нашихъ домашнихъ животныхъ, которыя жили раньше обществами и стоятъ на столь высокой степени умственнаго развитія, что они понимаютъ насъ, совершенно воспріимчивы къ похвалѣ и порицанію, таковы: собака, лошадь, слонъ, между тѣмъ какъ необщественная кошка, хотя она и не уступаетъ имъ по своему интеллекту, къ похвалѣ и порицанію воспріимчива лишь въ очень незначительной степени. Брэмъ въ своей «Жизни животныхъ» говоритъ о лошадяхъ: «страстность ихъ бѣга, вмѣстѣ съ ихъ благородствомъ или гордостью, производятъ на римскомъ Corso почти невѣроятныя вещи. По данному знаку всѣ лошади готовы начать бѣгъ: онѣ радостно ржутъ и бьютъ копытами въ землю отъ нетерпѣнія. На нихъ нѣтъ сѣдоковъ, никто ихъ не гонитъ, никто имъ не даетъ понять, въ чемъ дѣло: онѣ сами прекрасно понимаютъ, что нужно дѣлать. Каждая изъ нихъ возбуждается сама и возбуждаетъ остальныхъ. И та, которая первой достигла цѣли, выражаетъ свое удовольствіе и съ радостью принимаетъ похвалы. Лошадь очень чувствительна къ нимъ, но у нея совершенно не замѣтно зависти или враждебнаго чувства къ побѣдителю. Ея честолюбіе иногда можетъ даже повредить ей самой, потому что она всегда хочетъ быть впереди и загнала-бы сама себя до смерти, если-бы ее не останавливали… До какой высокой степени развито чувство чести у англійской скаковой лошади! А какъ рисуется лошадь генерала! Она понимаетъ свое превосходство, она чувствуетъ, что она должна быть замѣчательной лошадью, если ей оказали такую честь».
Мы видимъ, какъ много благородныхъ инстинктовъ порождаетъ общество: безусловная преданность обществу, сочувствіе, самопожертвованіе, храбрость, честолюбіе — т. е. тѣ именно качества, которыя у грековъ и римлянъ, а вмѣстѣ съ ними и у всѣхъ народовъ въ естественномъ состояніи, считались самыми высокими гражданскими доблестями. Да и теперь еще они пользуются у насъ гораздо большимъ уваженіемъ, чѣмъ добродѣтели, выработавшіеся позже, какъ-то: цѣломудріе, умѣренность, благочестіе и т. п. Они именно коренятся въ нашей природѣ; мы считаемъ ихъ хорошими, потому что они составляютъ самую интимную часть нашего существа, подобно тому какъ мы считаемъ дурными наши противуобщественныя свойства: эгоизмъ, безпощадность, неуживчивость, трусость и т. п.
Но, если мы находимъ у животныхъ даже добродѣтели, то здѣсь падаетъ уже послѣдняя грань, отдѣляющая человѣка отъ животныхъ. Обыкновенно думаютъ, что между животными и человѣкомъ существуетъ громадное сходство въ строеніи тѣла и умственной дѣятельности, но при этомъ воображаютъ, что нравственность, мораль свойственны исключительно человѣку. Приведенные нами примѣры показываютъ, что въ мірѣ животныхъ есть явленія, имѣющія полнѣйшую аналогію съ моралью народовъ въ естественномъ состояніи (Naturvölker) — даже такихъ высококультурныхъ народовъ, какъ греки и римляне. Павіанъ, спасавшій съ опасностью собственной жизни своего молодого товарища, не ниже какого-нибудь Горація Коклеса. Ворона, спускавшаяся къ самому ружью, чтобы приблизиться къ своей мертвой подругѣ, совершала тотъ-же подвигъ, который вызываетъ у насъ такое изумленіе въ Антигонѣ; даже тотъ быкъ, который убиваетъ большую корову, чтобы она не навлекла опасности на все стадо, поступаетъ вполнѣ согласно съ античной моралью: поступокъ его, по меньшей мѣрѣ, не хуже поступка побѣдоноснаго Горація, который умертвилъ свою сестру за то, что она оплакивала убитаго имъ врага. Такимъ образомъ область моральныхъ явленій не есть нѣчто свойственное исключительно одному человѣку, эти явленія существуютъ и у общественныхъ животныхъ и служатъ лишь выраженіемъ общественныхъ инстинктовъ.
Съ признаніемъ этого факта для этики открывается новая эпоха. До сихъ поръ вся этика состояла изъ проповѣдей и нравственныхъ требованій: слово «должно» играло въ ней громадную роль; она была только частью теологіи. Теперешняя-же этика является плодомъ дарвинизма; на ряду съ Дарвиномъ выработкѣ ея много способствовали: Г. Спенсеръ, Тэйлоръ, Лёббокъ, М. Ленанъ и др. Она изслѣдуетъ не то, что должно быть, а то, что есть, что было, и старается во второмъ найти объясненіе для перваго. Всякіе нравственные законы и требованія она выводитъ изъ соотвѣтствующихъ общественныхъ формъ и общественныхъ инстинктовъ, которые мы унаслѣдовали отъ нашихъ предковъ.
Ученіе объ общественныхъ инстинктахъ имѣетъ не менѣе рѣшающее значеніе для психологіи, чѣмъ и для этики. До сихъ поръ симпатія, сочувствіе были совершенно необъяснимы. Одни говорили, что они вытекаютъ изъ эгоизма; я помогаю своему ближнему за тѣмъ, чтобы и онъ мнѣ помогъ въ подобномъ же случаѣ. Но если бы это было вѣрно, то мужчина, напр., никогда бы не могъ проникнуться сочувствіемъ къ родильницѣ, такъ какъ онъ никогда не можетъ очутиться въ ея положеніи. Другіе-же — и между ними даже очень видные мыслители — объясняютъ сочувствіе тѣмъ, что сочувствующій ставитъ самого себя въ положеніе страждущаго и, такимъ образомъ, самъ испытываетъ его страданія. Но этому взгляду сочувствіе является до нѣкоторой степени дѣломъ воображенія. Но если я вижу утопающаго, — неужели раньше, чѣмъ броситься спасать его, я еще стану вызывать длинный рядъ представленій относительно тѣхъ страданіи, которыя онъ испытываетъ? Конечно, нѣтъ. Въ подобныхъ случаяхъ мы никогда не разсуждаемъ и поступаемъ совершенно инстинктивно. Но еще важнѣе то соображеніе, что у многихъ народовъ симпатія и сочувствіе распространяются не на всѣхъ людей вообще, а только на ихъ единоплеменниковъ. Сочувствіе всѣмъ людямъ, такимъ образомъ, не есть нѣчто свойственное всему человѣчеству: оно является продуктомъ только извѣстныхъ историческихъ условій. Если бы уже одинъ только видъ страданій вызывалъ у меня рефлективный откликъ ихъ, то это должно было бы имѣть мѣсто относительно страданій каждаго человѣка. Но мы знаемъ, что тѣ же самые римляне, которые, не задумываясь, жертвовали собственной жизнью для спасенія своихъ соотечественниковъ, могли хладнокровно смотрѣть, какъ тысячи гладіаторовъ убивали другъ друга на аренѣ для ихъ развлеченія. Все это такія затрудненія, изъ которыхъ никакъ не могутъ выйти господствовавшіе до сихъ поръ взгляды относительно возникновенія симпатіи, такъ что даже Шопенгауеръ, чтобы выбраться изъ этого лабиринта, вынужденъ былъ объявить возникновеніе симпатіи «тайной» (Misterium). Эти затрудненія совершенно устраняются дарвинистической теоріей общественныхъ инстинктовъ. По этой теоріи симпатія не есть плодъ дѣятельности разсудка или воображенія: она есть инстинктъ, которому человѣкъ повинуется вполнѣ безотчетно, совершенно такъ же, какъ перелетныя птицы въ своихъ переселеніяхъ повинуются одному лишь инстинкту, нисколько не понимая его значенія.
До сихъ поръ дарвинизмъ одну изъ главнѣйшихъ своихъ задачъ видѣлъ въ томъ, чтобы, для уменьшенія пропасти, отдѣляющей животныхъ отъ человѣка, возможно больше ограничить роль инстинкта у животныхъ и доказать, что значительная часть поступковъ животныхъ опредѣляется разсудкомъ. Мы полагаемъ, что уменьшеніе этой пропасти можно было бы начать и съ другого конца и изслѣдовать ту роль, которую играютъ инстинкты въ жизни человѣка. Несомнѣнно, что роль разсудка у животныхъ гораздо больше, чѣмъ обыкновенно думаютъ, но несомнѣнно также и то, что и инстинктъ у человѣка играетъ роль, гораздо большую той, которую ему обыкновенно приписываютъ. Но особенно важное и рѣшающее значеніе для людей имѣютъ общественные инстинкты: честолюбіе, симпатія, вліяніе окружающей ихъ среды или, какъ обыкновенно говорятъ, вліяніе общественнаго мнѣнія.
Мы зашли бы слишкомъ далеко, если бы мы захотѣли здѣсь подробно разсматривать значеніе и выраженіе общественныхъ инстинктовъ въ жизни людей. Мы имѣемъ въ виду посвятить этому вопросу особый этюдъ. Но и изъ сказаннаго нами выше достаточно ясно видно, какое громадное значеніе для различныхъ областей знанія имѣетъ ученіе объ общественныхъ инстинктахъ. Теорія развитія Дарвина производитъ переворотъ не только въ естественныхъ наукахъ: ея дѣйствіе простирается и на самыя отдаленныя области знанія; она не только даетъ намъ новыя свѣдѣнія относительно духовной жизни человѣка, но и бросаетъ новый свѣтъ на ученія политической экономіи — даже на явленія и законы нашей нравственной жизни.