Обрыв (Гончаров)/Часть III/Глава XIV
ХIV
Райский видел этот постоянный взгляд глубокого умиления и почтительной сдержанности, слушал эти тихие, с примесью невольно прорывавшейся нежности, речи Тушина, обращаемые к Вере.
И им одними только ревниво-наблюдательному взгляду Райского или заботливому вниманию бабушки, но и равнодушному свидетелю нельзя было не заметить, что и лицо, и фигура, и движения "лесничего" были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением.
Этот атлет по росту и силе, по-видимому не ведающий никаких страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания, боялся не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.
"И это, должно быть, тоже раб!" - подумал Райский и следил за ней, что она.
Он думал, что она тоже выкажет смущение, не сумеет укрыть от многих глаз своего сочувствия к этому герою; он уже решил наверное, что лесничий - герой ее романа и той тайны, которую Вера укрывала.
"И кому, как не ему, писать на синей бумаге!" - думал он.
Ему любопытно было наблюдать, как она скажется: трепетом, мерцанием взгляда или окаменелым безмолвием.
А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете.
В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
Бабушки она как будто остерегалась, Марфенькой немного пренебрегала, а когда глядела на Тушина, говорила с ним, подавала руку - видно было, что они друзья.
В ней открыто высказывалась та дружба, на которую намекала она и ему, Райскому, и которой он добивался и не успел добиться.
Чем же добился ее этот лесничий? Что их связывает друг с другом? Как они сошлись? Сознательно ли, то есть отыскав и полюбив один в другом известную сумму приятных каждому свойств, или просто угадали взаимно характеры, и бессознательно, без всякого анализа, привязались один к другому?
Три дня прожил лесничий по делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.
Ивана Ивановича "лесничим" прозвали потому, что он жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с другой - рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного в той стороне устроен был паровой сильный завод, и всем заведовал, над всем наблюдал сам Тушин.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там попировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху, ни духу.
Там он опять рубит и сплавляет лес или с двумя егерями разрезывает его вдоль и поперек, не то объезжает тройки купленных на ярмарке новых лошадей или залезет зимой в трущобу леса и выжидает медведя, колотит волков.
Не раз от этих потех Тушин недели по три бежал с завязанной рукой, с попорченным ухарской тройкой плечом, а иногда с исцарапанным медвежьей лапой лбом.
Но ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее. Дома он читал увражи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощью двух приказчиков и артелью своих и нанятых рабочих. В свободное время он любил читать французские романсы: это был единственный оттенок изнеженности в этой, впрочем, обыкновенной жизни многих обитателей наших отдаленных углов.
Райский узнал, что Тушин встречал Веру у священника, и даже приезжал всякий раз нарочно туда, когда узнавал, что Вера гостит у попадьи. Это сама Вера сказывала ему. И Вера с попадьей бывали у него в усадьбе, прозванной Дымок, потому что издали, с горы, в чаще леса, она только и подавала знак своего существования выходившим из труб дымом.
Тушин жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной - и к ней ездили Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.
Ни с кем она так охотно не пила кофе, ни с кем не говорила так охотно секретов, находя, может быть, в Анне Ивановне сходство с собой в склонности к хозяйству, а больше всего глубокое уважение к своей особе, к своему роду, фамильным преданиям.
О Тушине с первого раза нечего больше сказать. Эта простая фигура как будто вдруг вылилась в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с неразбавленным на тонкие оттенки складом ума, чувств.
В нем все открыто, все сразу видно для наблюдателя, все слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично. Про него нельзя было сказать "умный человек" в том смысле, как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этой силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.
У него был тот ум, который дается одинаково как тонко развитому, так и мужику, ум, который, не тратясь на роскошь, прямо обращается в житейскую потребность. Это больше, нежели здравый смысл, который иногда не мешает хозяину его, мысля здраво, уклоняться от здравых путей жизни.
Это ум - не одной головы, но и сердца, и воли. Такие люди не видны в толпе, они редко бывают на первом плане. Острые и тонкие умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности, но эти личности большею частию бывают невидимыми вождями или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга, в который поставит их судьба.
В обхождении его с Верой Райский заметил уже постоянное монотонное обожание, высказывавшееся во взглядах, словах, даже до робости, а с ее стороны - монотонное доверие, открытое, теплое обращение.
И только. Как ни ловил он какой-нибудь знак, какой-нибудь намек, знаменательное слово, обмененный особый взгляд, - ничего! Та же простота, свобода и доверенность с ее стороны, то же проникнутое нежностию уважение и готовность послужить ей, "как медведь", - со стороны Тушина, и больше ничего!
Опять не он! От кого же письмо на синей бумаге?
- Что это за лесничий? - спросил на другой же день Райский, забравшись пораньше к Вере, и что он тебе?
- Друг, - отвечала Вера.
- Это слишком общее, родовое понятие. В каком смысле - друг?
- В лучшем и тесном смысле.
- Вот как! Не тот ли это счастливец, на которого ты намекала и которого имя обещала сказать?
- Когда?
- А до твоего отъезда!
- Что-то не помню. Какой счастливец, какое имя? Что я обещала?
- Какая же у тебя дурная память! Ты забыла и письмо на синей бумаге?
- Да, да, помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге...
- Ни я сам, может быть?
Она улыбнулась и кивнула в знак согласия головой.
- Весело же, должно быть, тебе там...
- Да, мне там было хорошо, - сказала она, глядя в сторону рассеянно, - никто меня не допрашивал, не подозревал... так тихо, покойно.
- И притом друг был подле?
Она опять кивнула утвердительно головой.
- Да, он, этот лесничий? - скороговоркой спросил Райский и поглядел на Веру.
Она не слушала его.
За ее обыкновенной, вседневной миной крылась другая. Она. усиливалась, и притом с трудом, скрадывать какое-то ликование, будто прятала блиставшую в глазах, в улыбке зарю внутреннего удовлетворения, которым, по-видимому, не хотела делиться ни с кем.
Трепет и мерцание проявлялись реже, недоверчивых и недовольных взглядов незаметно, а в лице, во всей ее фигуре, была тишина, невозмутимый покой, в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья. Райский заметил это.
"Что это за счастье, какое и откуда? Ужель от этого лесного "друга" - терялся он в догадках. - Но она не прячется, сама трубит об этой дружбе: где же тайна?"
- Ты счастлива, Вера? - сказал он.
- Чем? - спросила она.
- Не знаю: но как ты ни прячешь свое счастье, оно выглядывает из твоих глаз.
- В самом деле? - с улыбкой спросила она и с улыбкой глядела на Райского, и все задумчиво молчала.
Ей не хотелось говорить. Он взял ее за руку и пожал; она отвечала на пожатие; он поцеловал ее в щеку, она обернулась к нему, губы их встретились, и она поцеловала его - и все не выходя из задумчивости. И этот, так долго ожидаемый поцелуй, не обрадовал его. Она дала его машинально.
- Вера! ты под наитием какого-то счастливого чувства, ты в экстазе!.. - сказал он.
- А что? - вдруг спросила она, очнувшись от рассеянности.
- Ничего, но ты будто... одолела какое-то препятствие: не то победила, не то отдалась победе сама, и этим счастлива... Не знаю что: но ты торжествуешь! Ты, должно быть, вступила в самый счастливый момент...
- Ах, как еще далеко до него! - прошептала она про себя. - Нет, ничего особенного не случилось! - прибавила она вслух, рассеянно, стараясь казаться беззаботной, и смотрела на него ласково, дружески.
- Так ты очень любишь этого...
- Лесничего? Да, очень! - сказала она, - таких людей немного; он из лучших, даже лучший здесь.
Опять ревность укусила Райского
- То есть лучший мужчина: рослый, здоровый, буря ему нипочем, медведей бьет, лошадьми правит, как сам Феб, - и красота, красота!
- Гадко, Борис Павлович!
- Тебе досадно, что низводят с пьедестала любимого человека?
- Какого любимого человека?
- Ведь он - герой тайны и синего письма! Скажи - ты обещала...
- Обещала? Ах, да - да, вы все о том... Да, он; так что же?
- Ничего! - сильно покрасневши, сказал Райский, не ожидавший такого скорого сюрприза. - Сила-то, мышцы-то, рост!.. - говорил он.
- А вы сказали, что страсть все оправдывает!..
- Я и ничего! - с судорогой в плечах произнес Райский, - видишь, покоен! Ты выйдешь за него замуж?
- Может быть.
- У него, говорят, лесу на сколько-то тысяч...
- Гадко, Борис Павлович!
- Ну, теперь я могу и уехать.
Он высунулся из окна, кликнул какую-то бабу и велел вызвать Егорку,
- Принеси чемодан с чердака ко мне в комнату: я завтра еду! - сказал он, не замечая улыбки Веры.
- Что ж, я очень рад! - злым голосом говорил он, стараясь не глядеть на нее. - Теперь у тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..
- Человек с ног до головы, - повторила Вера, - а не герой романа!
- Да вяжутся ли у него человеческие идеи в голове? Нимврод, этот прототип всех спортсменов, и Гумбольдт - оба люди... но между ними...
- Я не знаю, какие они были люди. А Иван Иванович - человек, какими должны быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит. У него мысли верные, сердце твердое - и есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничто, даже сама жизнь!
- Вот как! особенно в грозу, и с его лошадями! - насмешливо добавил Райский. - И весело с ним?
- Да, и весело: у него много природного ума и юмор есть - только он не блестит, не сорит этим везде...
- Словом, молодец мужчина! Ну, что же, поздравляю, Вера, - и затем прощай!
- Куда вы?
- Я завтра рано уеду и не зайду проститься с тобой.
- Почему же?
- Ты знаешь почему: не могу же я быть равнодушен - я не дерево...
Она положила свою руку - ему на руку и, как кошечка, лукаво, с дрожащим от смеха подбородком взглянула ему в глаза.
- А если я не хочу, чтоб вы уезжали?
- Ты?
- Зачем!
Он жадным взглядом ждал объяснения.
- Угадайте!
- Что же ты хочешь, чтоб я на свадьбе твоей был?
Она все глядела на него с улыбкой и не снимая с его руки своей.
- Хочу, - сказала она.
- А когда это будет? - сухо спросил он.
Она молчала.
- Вера?
Вдруг она громко засмеялась. Он взглянул на нее: она, против обыкновения, почти хохочет.
"Не он, не он, не лесничий - ее герой! Тайна осталась в синем письме!" - заключил он.
У него отлегло от сердца. Он стал весел, запел, заговорил, посыпалась соль, послышался смех...
- Велите же Егору убрать чемодан, - сказала она.
- Зачем ты остановила меня, Вера? - спросил он. - Скажи правду. Помни, что я покоряюсь всему...
- Всему?
- Да, безусловно. Что бы ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне - только не гони с глаз - я все принимаю...
- Все?
- Все! - подтвердил он в слепом увлечении.
- Смотрите, брат, теперь и вы в экстазе! Не раскайтесь после, если я приму...
- Клянусь тебе, Вера, - начал он, вскочив, - нет желания, нет каприза, нет унижения, которого бы я не принял и не выпил до капли, если оно может хоть одну минуту...
- Довольно. Я принимаю - и вы теперь...
- Твой раб? Да, скажи, скажи...
- Хорошо, - сказала она, поглядев на него "русалочным" взглядом.
- Так мне остаться?..
- Оставайтесь...
- Что за перемена! - говорил он, ликуя, - зачем вдруг ты захотела этого?
- Зачем?..
Она глядела на него, а он упивался этим бархатным, неторопливо смотревшим в его глаза взглядом, полным какого-то непонятного ему значения.
- Затем... чтобы вам завтра не совестно было самим велеть убрать чемодан на чердак, - скороговоркой добавила она. - Ведь вы бы не уехали!
- Нет, уехал бы.
Она отрицательно покачала головой.
- Даю тебе слово...
- Не уехали бы.
- Отчего так?
- Оттого, что я не хочу.
- Ты, ты, ты - Вера! хорошо ли я слышу, не ошибаюсь ли я?
- Нет.
- Повтори еще.
- Я не хочу, чтоб вы уехали, - и вы останетесь...
- Зачем? - страстным шепотом спросил он.
- Хочу! - повелительным шепотом подтвердила она.
- Вера - молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой бог, что ты умираешь, сходишь с ума по мне - я всему поверю, всему - и тогда...
- Что тогда?
- Тогда не будет в мире дурака глупее меня... Я надоем тебе жестоко.
- Нужды нет, я не боюсь.
- Ты... ты сама позволяешь мне любить тебя - блаженствовать, безумствовать, жить... Вера, Вера!
Он поцеловал у ней руку.
- Вы этого хотели, просили сами, я и сжалилась! - с улыбкой сказала она.
- С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого: что бы ни было за этим, я все принимаю, все вынесу - но только позволь мне быть с тобой, не гони, дай остаться...
- Останьтесь, повелеваю! - подтвердила она с ласковой иронией.
Счастье, как думал он, вдруг упало на него!
"Правду бабушка говорит, - радовался он про себя, - когда меньше всего ждешь, оно и дается! "За смирение", утверждает она: и я отказался совсем от него, смирился - и вот! О благодетельная судьба!"
Он вышел от Веры опьяневший, в сенях встретил Егорку с чемоданом.
- Назад, назад неси, - сказал он, прибежал в свою комнату, лег на постель и в нервных слезах растопил внезапный порыв волнения.
- Это она - страсть, страсть! - шептал он, рыдая.
Лесничий уехал, все пришло в порядок. Райский стал глубоко счастлив; его страсть обратилась почти в такое же безмолвное и почтительное обожание, как у лесничего.
Он так же боязливо караулил взгляд Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги, начинал оправляться, переменял две-три позы и в разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое, или нет.
Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфенькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке. А потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже в мелочи хозяйства, разбирала с Марфенькой узоры, подбирала цвета шерсти, поверяла некоторые счеты бабушки, наконец, поехала с визитами к городским дамам. С Райским говорила о литературе, он заметил из ее разговоров, что она должна была много читать, стал завлекать ее дальше в разговор, они читали некоторые книги вместе, но непостоянно. Она часто отвлекалась то в ту, то в другую сторону. В ней даже вспыхивал минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья. Когда она, в один вечер, в таком настроении исчезла из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.
- Что это с Верой? - спросила бабушка, - кажется, выздоровела!
- Боюсь, бабушка, не пуще ли захворала...
- Что ты, Борюшка, видишь, как она весела, совсем другая стала: живая, говорливая, ласковая...
- Да прежняя ли, такая ли она, как всегда была?.. Я боюсь, что это не веселье, а раздражение, хмель...
- Правда, она никогда такой не была - а что?
- Она в экстазе, разве не видите?
- В экстазе! - со страхом повторила Татьяна Марковна. -
Зачем ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда - экстаз в девушке! Да не ты ли чего-нибудь нагородил ей? От чего ей приходить в экстаз? - Что же делать?
- Поглядим, что дальше будет!
Бабушка поглядела на Райского тревожными глазами; он засмеялся.
- Тебе все смешно! - сказала она, - послушай, - строго прибавила потом, - ты там с Савельем и с Мариной, с Полиной Карповпой или с Ульяной Андреевной сочиняй какие хочешь стихи или комедии, а с ней не смей! Тебе - комедия, а мне трагедия!