Обрыв (Гончаров)/Часть III/Глава X
Х
С отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной пустыне, не замечая, что эта пустыня вся в зелени, в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
Домовитость Татьяны Марковны и порханье Марфеньки, ее пение, живая болтовня с веселым, бодрым, скачущим Викентьевым, иногда приезд гостей, появление карикатурной Полины Карповны, бурливого Опенкина, визиты хорошо одетых и причесанных барынь, молодых щеголей - он не замечал ничего. Ни весело, ни скучно, ни тепло, ни холодно ему было от всех этих лиц и явлений.
Он видел только одно, что лиловая занавеска не колышется, что сторы спущены в окнах, что любимая скамья стоит пустая, что нет Веры - и как будто ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
Он не хотел любить Веру, да и нельзя, если б хотел: у него отняты все права, все надежды. Ее нежнейшая мольба, обращенная к нему - была - "уехать поскорей", а он был занят, полон ею, одною ею, и ничем больше!
Даже красота ее, кажется, потеряла свою силу над ним; его влекла к ней какая-то другая сила. Он чувствовал, что связан с ней не теплыми и многообещающими надеждами, не трепетом нерв, а какою-то враждебною, разжигающею мозг болью, какими-то посторонними, даже противоречащими любви связями.
Его мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется вновь, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непрощаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!
И какой опасной, безотрадной красотой блестит тогда ему в глаза эта сияющая, таинственная ночь!
Но если б еще только одно это: а она вполовину открыла ему, что любит, что есть кто-то тут около, кем полна ее жизнь, и этот уголок, кем прекрасны эти деревья, это небо, эта Волга.
Но открыв на минуту заветную дверь, она вдруг своенравно захлопнула ее и неожиданно исчезла, увезя с собой ключи от всех тайн: и от своего характера, и от своей любви, и от всей сферы своих понятий, чувств, от всей жизни, которою живет, все увезла! Перед ним опять одна замкнутая дверь!
- Все ключи увезла! - с досадой сказал он в разговоре о Вере с бабушкой про себя.
Но Татьяна Марковна услыхала и вся встрепенулась.
- Какие ключи увезла? - в тревоге спросила она.
Он молчал.
- Говори, - приставала она и начала шарить в карманах у себя, потом в шкатулке. - Какие такие ключи: кажется, у меня все! Марфенька, поди сюда: какие ключи изволила увезти с собой Вера Васильевна?
- Я не знаю, бабушка: она никаких никогда не увозит, разве от своего письменного стола.
- Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотри-ка у себя и у Василисы спроси: все ли ключи дома, не захватили ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовкой - поди скорей! Да что ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она: видел, кто ли, ты их?
- Да, - с злостью сказал он, - видел! показала, да и спрятала опять.
- Да какие они: с бородкой или вот этакие?..
Она показала ему ключ.
- Ключи от своего ума, сердца, характера, от мыслей и тайн - вот какие!
У бабушки отлегло от сердца.
- Вон оно что! - сказала она и задумалась, потом вздохнула. - Да, в этой твоей аллегории есть и правда. Этих ключей она не оставляет никому. А лучше, если б и они висели на поясе у бабушки!
- А что?
- Да так.
- Скажите мне, бабушка, что такое Вера? - вдруг спросил Райский, подсевши к Татьяне Марковне.
- Ты сам видишь: что тебе еще говорить? Что видишь, то и есть.
- Да я ничего не вижу.
- И никто не видит: свой ум, видишь ли, и своя воля выше всего! И бабушка не смей спросить ни о чем: "Нет, да нет ничего, не знаю, да не ведаю". На руках у меня родилась, век со мной, а я не знаю, что у ней на уме, что она любит, что нет. Если и больна, так не узнаешь ее: ни пожалуется, ни лекарства не спросит, а только пуще молчит. Не ленива, а ничего не делает: ни сшить, ни по канве, ни музыки не любит, ни в гости не ездит - так, уродилась такая! И не видала, чтобы она засмеялась от души или заплакала бы. Если и рассмеется, так прячет улыбку, точно грех какой. А чуть что не по ней, расстроена чем-нибудь, сейчас в свою башню спрячется и переживет там и горе, и радость - одна. Вот что!
- Что ж, это хорошо: свой характер, своя воля - это самостоятельность. Дай бог!
- Вот, "дай бог!" девушке - своя воля! Ты не натолкуй ей еще этого, Борис Павлыч, серьезно прошу тебя! Умен ты, и добрый, добрый, и честный, ты девочкам, конечно, желаешь добра, а иногда брякнешь вдруг - бог тебя ведает что!
- Что же такое и кому я брякал, бабушка?
- Как кому? Марфеньке советовал любить, не спросясь бабушки: сам посуди, хорошо ли это? Я даже не ожидала от тебя! Если ты сам вышел из повиновения у меня, зачем же смущать бедную девушку?
- Ах, бабушка, какая вы самовластная женщина: все свое! Мало ли я спорил с вами о том, что любить по приказу нельзя!..
- Вот, Борюшка, мы выгнали Нила Андреича, а он бы тебе на это отвечал как следует. Я не сумею. Я знаю только, что ты дичь городишь, да: не погневайся! Это новые правила, что ли?
- Да, бабушка, новые; старый век проходит. Нельзя ему длиться два века. Нужно же и новому прийти!
- Да все ли хорошо в твоем новом веке?
- Вы рассудите, бабушка: раз в жизни девушки расцветает весна - и эта весна - любовь. И вдруг не дать свободы ей расцвесть, заглушить, отнять свежий воздух, оборвать цветы... За что же и по какому праву вы хотите заставить, например, Марфеньку быть счастливой по вашей мудрости, а не по ее склонности и влечениям?
- А ты спроси Марфеньку, будет ли она счастлива и захочет ли счастья, если бабушка не благословит ее на него?
- Я уж спрашивал.
- Ну, что же?
- Без вас, говорит, ни шагу.
- Вот видишь!
- Да разве это разумно: где же свобода, где права? Ведь она мыслящее существо, человек, зачем же навязывать ей свою волю и свое счастье?..
- Кто навязывал: спроси ее? Если б они у меня были запуганные или забитые, какие-нибудь несчастные, а ты видишь, что они живут у меня, как птички, делают, что хотят...
- Да, это правда, бабушка, - чистосердечно сказал Райский, - в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда... Они обожают вас, так... Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни... Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь - не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая...
- Ничего я ни Марфеньке, ни Верочке не наматывала; о любви и не заикалась никогда, - боюсь и пикнуть, а вижу и знаю, что Марфенька без моего совета и благословения не полюбила бы никого.
- Пожалуй, что и так, - задумчиво сказал Райский.
- И что, если б ты или другой успели натолковать ей про эту твою свободу и она бы послушала, так...
- Была бы несчастнейшее создание - верю, бабушка, - потому, если Марфенька пересказала вам мой разговор, то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний мой совет был - не выходить из вашей воли и слушаться отца Василья.
- Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет, значит, ты сам будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. - Ты как понимаешь бабушку, - помолчав, начала она, - если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей - я бы стала уговаривать ее?
- Хорошо, бабушка, я уступаю вам Марфеньку, но не трогайте Веру. Марфенька одно, а Вера другое. Если с Верой примете ту же систему, то сделаете ее несчастной!
- Кто, я? - спросила бабушка. - Пусть бы она оставила свою гордость и доверилась бабушке: может быть, хватило бы ума и на другую систему.
- Не стесняйте только ее, дайте волю. Одни птицы родились для клетки, а другие для свободы... Она сумеет управить своей судьбой одна...
- А разве я мешаю ей? стесняю ее? Она не доверяется мне прячется, молчит, живет своим умом. Я даже не прошу у ней "ключей", а вот ты, кажется, беспокоишься!
Она пристально взглянула на него.
Райский покраснел, когда бабушка вдруг так ясно и просто доказала ему, что весь ее "деспотизм" построен на почве нежнейшей материнской симпатии и неутомимого попечения о счастье любимых ею сирот.
- Я только, как полицмейстер, смотрю, чтоб снаружи все шло своим порядком, а в дома не вхожу, пока не позовут, - прибавила Татьяна Марковна.
- Каково: это идеал, венец свободы! Бабушка! Татьяна Марковна! Вы стоите на вершинах развития, умственного, нравственного и социального! Вы совсем готовый, выработанный человек! И как это вам далось даром, когда мы хлопочем, хлопочем! Я кланялся вам раз, как женщине, кланяюсь опять и горжусь вами: вы велики!
Оба замолчали.
Скажите, бабушка, что это за попадья и что за связь у них с Верой? - спросил Райский.
- Наталья Ивановна, жена священника. Она училась вместе с Верой в пансионе, там и подружились. Она часто гостит у нас. Она добрая, хорошая женщина, скромная такая...
- За что же любит ее Вера? Она умная замечательная женщина, с характером должна быть?
- И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его - у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра - вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых - только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает - это уж и не пристало бы к рясе...
- Ну, а попадья что? Скажите мне про нее: за что любит ее Вера, если у ней, как вы говорите, даже характера нет?
- А за то и любит, что характера нет.
- Как за то любит? Да разве это можно?
- И очень. Еще учить собирался меня, а не заметил, что иначе-то и не бывает
- Как так?
- Да так: сильный сильного никогда не полюбит; такие, как козлы, лишь сойдутся, сейчас и бодаться начнут! А сильный и слабый - только и ладят. Один любит другого за силу, а тот...
- За слабость, что ли?
- Да, за гибкость, за податливость, за то, что тот не выходит из его воли.
- Ведь это верно, бабушка: вы мудрец. Да здесь, я вижу, - непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик, только прошу об одном - не жените меня. Во всем остальном буду слушаться вас. Ну, так что же попадья?
- Ну, попадья - добрая, смирная курица, лепечет без умолку, поет, охотница шептаться, особенно с Верой: так и щебечет, и все на ухо. А та только слушает да молчит, редко кивнет головой или скажет слово. Верочкин взгляд, даже каприз - для нее святы. Что та сказала, то только и умно, и хорошо. Ну, Вере этого и надо; ей не друг нужен, а послушная раба. Вот она и есть: от этого она так и любит ее. Зато как и струсит Наталья Ивановна, чуть что-нибудь не угодит: "Прости меня, душечка, милая", начнет целовать глаза, шею - и та ничего!
"Так вот что! - сказал Райский про себя, - гордый и независимый характер - рабов любит! А все твердит о свободе, о равенстве и моего поклонения не удостоила принять. Погоди же ты!"
- А ведь она любит вас, бабушка, Вера-то? - спросил Райский, желая узнать, любит ли она кого-нибудь еще, кроме Наталии Ивановны.
- Любит! - с уверенностью отвечала бабушка, - только по-своему. Никогда не показывает и не покажет! А любит, - пожалуй, хоть умереть готова.
"А что, может быть, она и меня любит, да только не показывает!" - утешил было себя Райский, но сам же и разрушил эту надежду, как несбыточную.
- Почему же вы знаете, если она не показывает?
- Не знаю и сама почему, а только любит.
- А вы ее?
- Люблю, - вполголоса сказала бабушка, - ох, как люблю! прибавила она со вздохом, и даже слезы было показались у нее, она и не знает: авось, узнает когда-нибудь...
- А заметили ли вы, что Вера с некоторых пор как будто задумчива? - нерешительно спросил Райский, в надежде, не допытается ли как-нибудь от бабушки разрешения своего мучительного "вопроса" о синем письме.
- А ты заметил?
- Нет... так... она что-то... Ведь я не знаю, какая она вообще, только как будто того...
- Что ж это за любовь, если б я не заметила! Уж не одну ночь не спала я и думаю, отчего она с весны такая странная стала? То повеселеет, то задумается; часто капризничает, иногда вспылит. Замуж пора ей - вот что! - почти про себя прибавила Татьяна Марковна. - Я спрашивала доктора, тот все на нервы: дались им эти нервы - и что это за нервы такие? Бывало, и доктора никаких нерв не знали. Поясница - так и говорили, что поясница болит или под ложечкой: от этого и лечили. А теперь все пошли нервы! Вон, бывало, кто с ума сойдет: спятил, говорят, сердечный - с горя, что ли, или из ума выжил, или спился, нынче говорят: мозги как-то размягчились...
- Не влюблена ли? - вполголоса сказал Райский - и раскаялся; хотелось бы назад взять слово, да поздно.
В бабушку точно камнем попало.
- Господи спаси и помилуй! - произнесла она, перекрестившись, точно молния блеснула перед ней, - этого горя только не доставало!
- Вот нашли горе: ей счастье, а вам горе!
- Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна - бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого "рожна" я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! - умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
- Ничего, бабушка, бог с вами, успокойтесь, я так, просто "брякнул", как вы говорите, а вы уж и встревожились, как давеча о ключах...
- Да, "ключи", - вдруг ухватилась за слово бабушка и даже изменилась в лице, - эта аллегория - что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от сердца: что это такое, Борис Павлыч, - ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
Райскому досадно стало на себя, и он всеми силами старался успокоить бабушку, и отчасти успел.
- Я заметил то же, что и вы, - говорил он, - не больше. Ну скажет ли она мне, если от всех вас таится? Я даже, видите, не знал, куда она ездит, что это за попадья такая - спрашивал, спрашивал - ни слова! Вы же мне рассказали.
- Да, да, не скажет, это правда - от нее не добьешься! - прибавила успокоенная бабушка, - не скажет! Вот та шептунья, попадья, все знает, что у ней на уме: да и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет, только подбирай, а ее - боже сохрани!
Оба замолчали.
- Да и в кого бы тут влюбиться? - рассуждала бабушка, - не в кого
- Не в кого? - живо спросил Райский. - Никого нет такого?
Татьяна Марковна покачала головой
- Разве лесничий... - сказала она задумчиво, - хороший человек! Он, кажется, не прочь, я замечаю... Славная бы партия Вере... да
- Да что?
- Да она-то мудреная такая - бог знает - как приступиться к ней, как посвататься! А славный, солидный и богатый: одного лесу будет тысяч...
- Лесничий! - повторил Райский, - какой лесничий? Что он за человек? молодой, образованный, замечательный?..
Вошла Василиса и доложила, что Полина Карповна приехала и спрашивает, расположен ли Борис Павлович рисовать ее портрет.
- И поговорить не даст - принесла нелегкая! - ворчала бабушка. - Проси, да завтрак чтоб был готов.
- Откажите, бабушка, зачем? Потрудись, Василиса, сказать, что я до приезда Веры Васильевны портрета писать не стану. Василиса пошла и воротилась.
- Требует вас туда: нейдет из коляски, - сказала она.