Обрыв (Гончаров)/Часть III/Глава II
II
В воскресенье он застал много народу в парадной гостиной Татьяны Марковны. Все сияло там. Чехлы с мебели, обитой малиновым штофом, были сняты; фамильным портретам Яков протер мокрой тряпкой глаза - и они смотрели острее, нежели в будни. Полы натерли воском
Яков был в черном фраке и белом галстухе, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на ногах, одеты были в старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом, с запахом какого-то сладкого соуса.
Сама Бережкова, в шелковом платье, в чепце на затылке и в шали, сидела на диване. Около нее, полукружием в креслах, по порядку сидели гости.
На первом месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный старик, с сросшимися бровями, с большим расплывшимся лицом, с подбородком, глубоко уходившим в галстух, с величавой благосклонностью в речи, с чувством достоинства в каждом движении.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровно лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось "за человека страшно"; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Наконец какой-то ближайший к городу помещик, с тремя сыновьями-подростками, приехавший с визитами в город. Эти сыновья - гордость и счастье отца - напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых уж лапы и голова выросли, а тело еще не сложилось, уши болтаются на лбу и хвостишко не дорос до полу. Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными, не по росту, безобразными лапами; не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного брата, если попадется в зубы.
Отец всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их, поговорить с ними по-французски.
Их, как малолетних, усадили было в укромный уголок, и они, с юными и глупыми физиономиями, смотрели полуразиня рот на всех, как молодые желтоносые воронята, которые, сидя в гнезде, беспрестанно раскрывают рты, в ожидании корма.
Ноги не умещались под стулом, а хватали на середину комнаты, путались между собой и мешали ходить. Им велено быть скромными, говорить тихо, а из утробы четырнадцатилетнего птенца, вместо шепота, раздавался громовый бас; велел отец сидеть чинно, держать ручки на брюшке, а на этих, еще тоненьких, "ручках" уж отросли громадные, угловатые кулаки.
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было и тесно, и душно, и "пахло севрюгой", как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать - только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
Райский вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то соусу. Он почувствовал себя в том положении, в каком чувствует себя приезжий актер, первый раз являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание на него.
- Внук мой, от племянницы моей, покойной Сонечки! - сказала Татьяна Марковна, рекомендуя его, хотя все очень хорошо знали, кто он такой.
Кое-кто привстал и поклонился, Нил Андреич благосклонно смотрел, ожидая, что он подойдет к нему, барыни жеманно начали передергиваться и мельком взглядывать в зеркало.
Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в большой опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые ноги и выронили из рук картузы.
Райский сделал всем полупоклон и сел подле бабушки, прямо на диван. Общее движение.
- Эк, плюхнул куда! - шепнул один молодой чиновник другому, - а его превосходительство глядит на него...
- Вот Нил Андреич, - сказала бабушка, - давно желал тебя видеть... он - его превосходительство - не забудь, - шепнула она.
- Кто эта барынька: какие славные зубы и пышная грудь? - тихо спросил Райский бабушку.
- Стыд, стыд, Борис Павлыч: горю! - шептала она. - Вот, Нил Андреич, - сказала она, - Борюшка давно желал представиться вам...
Райский открыл было рот, чтоб возразить, но Татьяна Марковна наступила ему на ногу.
- Что же не удостоили посетить старика: я добрым людям рад! - произнес добродушно Нил Андреич. - Да ведь с нами скучно, не любят нас нынешние: так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.
- Я не разделяю людей ни на новых, ни на старых, - сказал Райский, принимаясь за пирог.
- А ты погоди есть, поговори с ним, - шептала бабушка.
- Я буду и есть, и говорить, - отвечал вслух Райский.
Бабушка сконфузилась и сердито отвернула плечо.
- Не мешайте ему, матушка, - сказал Нил Андреич, - на здоровье, народ молодой! Так как же вы понимаете и принимаете людей, батюшка? - обратился он к Райскому, - это любопытно!
- А смотря по тому, какое они впечатление на меня делают, так и принимаю!
- Похвально! Люблю за правду! Ну, как вы, например, меня понимаете?
- Я вас боюсь.
Ныл Андреич с удовольствием засмеялся.
- Чего же, скажите? Я позволяю говорить откровенно! - сказал он.
- Чего боюсь? вот видите...
- "ваше превосходительство", - подсказала бабушка, но Райский не слушал.
- Вы, говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у обедни не был, бабушка сказывала...
Татьяна Марковна так и не вспомнилась. Она даже сняла чепец и положила подле себя: ей вдруг стало жарко.
- Что ты, что ты, Борис Павлыч, - на меня!.. - останавливала она.
- Не мешайте, не мешайте, матушка! Слава богу, что вы сказали про меня: я люблю, когда обо мне правду говорят! - вмешался Нил Андреич.
Но бабушка была уж сама не своя: она не рада была, что затеяла позвать гостей.
- Точно, журю: помнишь? - сказал он, обратясь к дверям, где толпились чиновники.
- Точно так, ваше превосходительство! - проворно отвечал один, выставив ногу вперед и заложив руки назад, - меня однажды...
- А за что?
- Был одет пестро...
- Да, в воскресенье пожаловал ко мне от обедни: за это спасибо - да уж одолжил! Вместо фрака, какой-то сюртучок на отлете.
- Не этакий ли, что на мне? - спросил Райский.
- Да, почти: панталоны клетчатые, жилет полосатый - шут шутом!
- А тебя журил? - обратился он к другому.
- Был грех, ваше превосходительство, - говорил тот, скромно склоняя и гладя рукой голову.
- А за что?
- За папеньку тогда...
- Да, вздумал отца корить: у старика слабость - пьет. А он его усовещивать, отца-то! Деньги у него отобрал! Вот и пожурил: и что ж, спросите их: благодарны мне же!
Чиновники, при этой похвале, от удовольствия переступили с ноги на ногу и облизали языком губы.
- Я спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь:
"Все старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!" - продолжал Тычков, - дай волю, они бы и того... готовы нас всех заживо похоронить, а сами сели бы на наше место, - вот ведь к чему все клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? - обратился он к одной барыне.
- Ote-toi de la pour que je m'y mette {Уходи отсюда, я стану на твое место (фр.).}... - сказала она.
- Ну да, вот чего им хочется, этим умникам в кургузых одеяниях! А как эти одеяния называются по-французски, Наталья Ивановна? - спросила он, обратясь опять к барыне и поглядывая на жакетку Райского.
- Я не знаю! - сказала она с притворной скромностью.
- Ой, знаешь, матушка! - лукаво заметил Ныл Андреич, погрозя пальцем, - только при всех стыдишься сказать. За это хвалю!
- Так изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую прыть, - продолжал он, обращаясь к Райскому, - дескать, я сам умен, никого и знать не хочу - и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!
- Точно не к добро это все новое ведет, - сказал помещик, вот хоть бы венгерцы и поляки бунтуют: отчего это? Все вот от этих новых правил!
- Вы думаете? - спросил Райский
- Да-с, я так полагаю: желал бы знать ваше мнение... - сказал помещик, подсаживаясь поближе к Райскому, - мы век свой в деревне ничего не знаем, поэтому и лестно послушать просвещенного человека... Райский с иронией поклонился слегка.
- А то прочитаешь в газетах, например, вот хоть бы вчера читал я, что шведский король поселил город Христианию; и не знаешь, что этому за причина?
- А вам это интересно знать?
- Зачем же пишут об этом, если королю не было особой причины посетить Христианию?..
- Не было ли там большого пожара: этого не пишут? - спросил Райский.
Помещик, Иван Петрович, сделал большие глаза.
- Нет, о пожаре не пишут, а сказано только, что "его величество посетил народное собрание".
Тит Никоныч и советник палаты переглянулись и усмехнулись. После этого замолчали.
- Еще я хотел спросить вот что-с, - начал тот же гость, - теперь во Франции воцарился Наполеон...
- Так что же?
- Ведь он насильно воцарился...
- Как насильно: его выбрали...
- Да что это за выборы! Говорят, подсылали солдат принуждать, подкупали... Помилуйте, какие это выборы: курам на смех!
- Если отчасти и насильно, так что же с ним делать? - с любопытством спросил Райский, заинтересовавшись этим деревенским политиком.
- Как же это терпят все, не вооружатся против него?
- Попробуй! - перебил Нил Андреич, - ну-ну: как?
- Собрать бы со всех государств армии, да и пойти, как на покойного Бонапарта... Тогда был Священный союз...
- Вы бы представили план кампании, - заметил Райский, - может быть, и приняли бы...
- Куда мне! - скромно возразил гость, - я только так, из любопытства... Вот теперь я хотел спросить еще вас... - продолжал он, обращаясь к Райскому.
- Почему же меня?
- Вы столичный житель, там живете у источника, так сказать... не то, что мы, деревенские... Я хотел спросить: теперь турки издревле притесняют христиан, жгут, режут, а женщин того...
- Ну, смотри, Иван Петрович, ты договорился до чего-нибудь... вон уж Настасья Петровна покраснела... - вмешался Нил Андреич.
- Что вы, ваше превосходительство... отчего мне краснеть? Я и не слыхала, что говорят... - сказала бойко одна барыня, жеманно поправляя шаль.
- Плутовка! - говорил Нил Андреич, грозя ей пальцем, - что, батюшка, - обратился он к священнику, - не жаловалась ли она вам на исповеди на мужа, что он...
- Ах, что вы, ваше превосходительство! - торопливо перебила дама.
- То-то, то-то! Ну что ж, Иван Петрович: как там турки женщин притесняют? Что ты прочитал об этом: вон Настасья Петровна хочет знать? Только смотри, не махни в Турцию, Настасья Петровна!
Иван Петрович с нетерпением ждал, когда кончит Нил Андреич, и опять обратился к Райскому, к которому, как с ножом, приступал с вопросами.
- Так я вот хотел спросить вас: отчего это не уймут турок?..
- Женщины-то за них очень заступаются! - шутил благосклонно Нил Андреич, - вон она - первая...
Он указал на ту же барыню.
- Ах, Татьяна Марковна... что это его превосходительство для праздника нынче?..
Она притворно конфузилась.
- Я вот хотел спросить вас, отчего это все не восстанут на турок, - приставал Иван Петрович к Райскому, - и не освободят гроба господня?
- Я, признаюсь вам, мало думал об этом, - сказал Райский, - но теперь обращу особенное внимание, и если вы мне сообщите ваши соображения, то я всячески готов содействовать к разрешению восточного вопроса...
- Вот позвольте к слову спросить, - живо возразил гость, - вы изволили сказать "восточный вопрос", и в газетах поминутно пишут восточный вопрос: какой это восточный вопрос?
- Да вот тот самый, что вы мне сделали сейчас о турках.
- Так... - задумчиво сказал он. - Да вопроса никакого нет!
- Теперь все "вопросы" пошли! - сиплым голосом вмешался полнокровный полковник, - из Петербурга я получил письмо от нашего полкового адъютанта: и тот пишет, что теперь всех занимает "вопрос" о перемене формы в армии...
Замолчали.
- Или, например, Ирландия! - начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав, пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи...
- Ну-с, так что же?
- Ирландия в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких помещиков, как там, нигде нет. Отчего теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота, да и не отдать туда, в Ирландию?
- Что это, брат, ты проповедуешь: бунт? - вдруг сказал Нил Андреич.
- Какой бунт, ваше превосходительство... Я только из любопытства.
- Ну, если в Вятке или Перми голод, а у тебя возьмут половину хлеба даром, да туда?..
- Как это можно! Мы - совсем другое дело...
- Ну, как услышат тебя мужики? - напирал Нил Андреич, - а? тогда что?
- Ну, не дай боже! - сказал помещик.
- Сохрани боже! - сказала и Татьяна Марковна.
- Они и теперь, еще ничего не видя, навострили уши! - продолжал Нил Андреич.
- А что? - с испугом спросила Бережкова.
- Да вон, о воле иногда заговаривают. Губернатор получил донесение, что в селе у Мамыщева не покойно...
- Сохрани бог! - сказали опять и помещик, и Татьяна Марковна.
- Правду, правду говорит его превосходительство! - заметил помещик. Дай только волю, дай только им свободу, ну и пошли в кабак, да за балалайку: зарежется и прет мимо тебя и шапки не ломает!
- Начинается-то не с мужиков, - говорил Нил Андреич, косясь на Райского, - а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: "скучно, дескать", а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, "холопство", а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) - и дальше, и дальше, - и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и бога то в небе нет, что и молиться то некому!..
В зале сделалось общее движение.
- Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! - сказал помещик, обратясь к священнику. - Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям - только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: "Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал". Его к допросу: "Как бога нет: как так?" Отец к архиерею ездил: перебрали тогда всю семинарию...
- Да, помню, - сказал священник, - нашли запрещенные книги.
- Ну, вот видите!
- Скажите на милость, - обратился опять Иван Петрович к Райскому, - отчего это все волнуются народы?
- Какие народы?
- Да вот хоть бы индейцы: ведь это канальи все, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут... Чего им еще надо?
Райский молчал. На него находила уже хандра.
"Какой гнусный порок, эта славянская добродетель, гостеприимство! - подумал он, - каких уродов не встретишь у бабушки!"
И прочие молчали, от лени говорить после сытного завтрака. Говорил за всех Иван Петрович.
- А вот теперь Амур там взяли у китайцев; тоже страна богатая - чай у нас будет свой, некупленный: выгодно и приятно... - начал он опять свое.
- Ну, брат, Иван Петрович: всю воду в решете не переносишь ... - заметил Тычков.
- Я только из любопытства хотел с ними наговориться, они в столице живут... Теперь опять пишут, что римский папа...
В это время из залы с шумом появилась Полина Карповна, в кисейном платье, с широкими рукавами, так что ее полные белые руки видны были до плеч. За ней шел кадет.
- Какая жара! Bonjur, bonjur, - говорила она, кивая на все стороны, и села на диван подле Райского.
- Тут нам тесно! - сказал Райский и пересел на стул рядом
- Non, non, ne vous derangez pas {Нет, нет, не беспокойтесь (фр.).}, - удерживала она его, но не удержала. - Какая скука! - успела она шепнуть ему, - у вас так много гостей, а я хотела бы видеть вас одного.
- Зачем? - спросил он вслух, - дело есть?
- Да, дело! - с улыбкой и шепотом старалась она говорить.
- Какое же?
- А портрет?
- Портрет, какой портрет?
- А мой! Вы обещали рисовать: забыли - ingrat {Неблагодарный! (фр.).}!
- А! Далила Карповна! - протяжно воскликнул Нил Андреич, - здравствуйте, как поживаете?
- Здравствуйте! - сухо сказала она, стараясь отвернуться от него.
- Что ж не подарите меня нежным взглядом? Дайте полюбоваться лебединой шейкой...
В толпе у дверей послышался смех, дамы тоже улыбались.
- Грубиян: сейчас глупость скажет!.. - шептала она Райскому.
- Что брезгаешь старым, а как посватаюсь? Чем не жених - или стар? Генеральша будете...
- Не "льщусь" этой почестью... - сказала она, не глядя на него. - Bonjur, Наталья Ивановна: где вы купили такую миленькую шляпку: у m-me Pichet {У мадам Пише? (фр.).}?
- Это муж из Москвы выписал, - сказала Наталья Ивановна, робко взглянув на Райского, - сюрприз.
- Очень, очень мило!
- Да взгляните же на меня: право, посватаюсь, - приставал Нил Андреич, - мне нужна хозяйка в доме, скромная, не кокетка, не баловница, не охотница до нарядов... чтобы на другого мужчину, кроме меня, и глазом не повела... Ну, а вы у нас ведь пример...
Полина Карповна будто не слыхала, она обмахивалась веером и старалась заговорить с Райским.
- Вы у нас, - продолжал неумолимый Нил Андреич, - образец матерям и дочерям: в церкви стоите, с образа глаз не отводите, по сторонам не взглянете, молодых мужчин не замечаете...
Смех у дверей раздался громче, и дамы гримасничали, чтоб скрыть улыбку.
Татьяна Марковна постаралась было замять атаку Нила Андреича на ее гостью.
- Пирога скушайте, Полина Карповна, - я вам положу! - сказала она.
- Merci, merci, нет, я только что завтракала!
Но это не помогло. Нил Андреич возобновил нападение.
- А одеваетесь монахиней: напоказ плеч и рук не выставляете... ведете себя сообразно вашим почтенным летам... - говорил он.
- Что это вы ко мне привязались! - сказала Полина Карповна, - est-il bete, grossier {Он глуп, груб? (фр.).}? - обратилась она к Райскому.
- Да, да, "парле ву франсе..." - перебил Тычков, - жениться, сударыня, хочу, вот и привязался: а мы с вами пара!
- Едва ли вам найдется кто под пару! - отозвалась Крицкая, не глядя на него.
- А как же не пара, позвольте-ка: я был еще коллежским асессором, когда вы выходили замуж за покойного Ивана Егорыча. А этому будет...
- Какая жара - on etouffe ici: allons au jardin {Здесь душно: пойдемте в сад! (фр.).}! Мишель, дайте мантилью!.. - обратилась она к кадету.
В эту минуту показалась Вера.
Все встали, окружили ее, и разговор принял другое направление. Райскому надоела вся эта сцена и эти люди, он собирался уже уйти, но с приходом Веры у него заговорила такая сильная "дружба", что он остался, как пригвожденный к стулу.
Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала руки некоторым девицам, которые уперли глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась дамам и села на стул у печки.
Чиновники охорашивались, Нил Андреич с удовольствием чмокнул ее в руку, девицы не спускали с нее глаз.
Марфенька не сидела на месте: она то нальет вина кому-нибудь, то попотчует закуской или старается занять разговором своих приятельниц.
- Вера Васильевна! - сказал Нил Андреич, - заступитесь вы, красавица моя, за меня!
- Разве вас обижают?
- Как же не обижает! Далила... нет - Пелагея Карповна.
- Impertinent {Нахал! (фр.).}! - громким шепотом сказала Крицкая, поднимаясь с места и направляясь к двери.
- Куда, Полина Карповна: а пирога? Марфенька, удержи! Полина Карповна! - останавливала Татьяна Марковна.
- Нет, нет, Татьяна Марковна: я всегда рада и благодарна вам, - уже в зале говорила Крицкая, - но с таким грубияном никогда не буду, ни у вас, нигде... Если б покойный муж был жив он бы не смел...
- Ну, не сердитесь на старика: он не от злого сердца; он почтенный такой
- Нет, нет; прошю, пустите - я приеду в другой раз, без него...
Она уехала в слезах, глубоко обиженная. В гостиной все были в веселом
расположении духа, и Нил Андреич, с величавою улыбкой, принимал общий смех
одобрения. Не смеялся только Райский, да Вера. Как ни комична была Полина
Карповна, грубость нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он
угрюмо молчал, покачивая ногой.
- Что, прогневалась, уехала? - говорил Нил Андреич, когда Татьяна Марковна, видимо озабоченная этой сценой, воротилась и молча села на свое место.
- Ничего, скушает на здоровье! - продолжал старик, - не ходи раздетая при людях: здесь не баня!
Дамы потупили глаза, девицы сильно покраснели и свирепо стиснули друг другу руки.
- Да не вертись по сторонам в церкви, не таскай за собой молодых ребят... Что, Иван Иваныч: ты, бывало, у ней безвыходно жил! Как теперь: все еще ходишь? - строго спросил он у какого-то юноши.
- Отстал давно, ваше превосходительство: надоело комплименты говорить.
- То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки...
- Как не пожурить! Видите-ли, - обратился он к Райскому, - что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
- Кто? Да Марк, - сказал Райский.
Общее движение. Некоторые вздрогнули.
- Какой такой Марк? - нахмурив брови, спросил Тычков.
- Марк Волохов, вот что прислан сюда на житье.
- Это тот разбойник? Да разве вы знаетесь с ним?
- Мы приятели.
- Приятели? - с изумлением произнес старик и посвистал. - Татьяна Марковпа, что я слышу?
- Не верьте ему, Нил Андреич: он сам не знает, что говорит... - начала бабушка. - Какой он тебе приятель...
- Что вы, бабушка! Да не он ли у меня ужинал и ночевал? Не вы ли велели ему постлать мягкую постель...
- Борис Павлыч! помилосердуй, помолчи! - неистово шептала бабушка.
Но было уже поздно. Тычков вскинул изумленные очи на Татьяну Марковну, дамы глядели на нее с состраданием, мужчины разинули рты, девицы прижались друг к другу.
У Веры от улыбки задрожал подбородок. Она с наслаждением глядела на всех и дружеским взглядом благодарила Райского за это нечаянное наслаждение, а Марфенька спряталась за бабушку.
- Что я слышу! - с изумлением произнес Нил Андреич, - и вы впустили этого Варраву под свой кров!
- Не я, Нил Андреич, а Борюшка привел его ночью. Я и не знала, кто там у него спит!
- Так вы с ним по ночам шатаетесь! - обратился он к Райскому. - А знаете ли вы, что он подозрительный человек, враг правительства, отверженец церкви и общества?
- Какой ужас! - сказали дамы.
- Он-то и отрекомендовал вам меня? - допрашивал Нил Андреич.
- Да, он.
- Что же, он меня зверем изобразил: что я глотаю людей?..
- Нет, не глотаете, а позволяете себе по какому-то праву оскорблять их.
- И вы поверили?
- До нынешнего дня - нет.
- А нынче?
- А нынче верю.
Общий ужас и изумление. Некоторые чиновники тихонько вышли в залу и оттуда слушали, что будет дальше.
- Что так, - с изумлением и высокомерно спросил Тычков, нахмурив брови. - Почему?
- А потому что вы сейчас оскорбили женщину.
- Слышите, Татьяна Марковна!
- Борюшка! Борис Павлыч! - унимала она.
- Эту... эту старую модницу, прельстительницу, ветреницу... - говорил Нил Андреич.
- Что вам за дело до нее? и кто вам дал право быть судьей чужих пороков?
- А вы, молодой человек, по какому праву смеете мне делать выговоры? Вы знаете ли, что я пятьдесят лет на службе и ни один министр не сделал мне ни малейшего замечания?..
- По какому праву? А по такому, что вы оскорбили женщину в моем доме, и если б я допустил это, то был бы жалкая дрянь. Вы этого не понимаете, тем хуже для вас!..
- Если вы принимаете у себя такую женщину, про которую весь город знает, что она легкомысленна, ветрена, не по летам молодится, не исполняет обязанностей в отношении к семейству...
- Ну, так что же?
- А то, что и вы, вот и Татьяна Марковна, стоите того, чтоб пожурить вас обоих. Да, да, давно я хотел сказать вам, матушка... вы ее принимаете у себя...
- Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, - сказал Райский, - а вот про вас тоже весь город знает, что вы взятками награбили кучу денег да обобрали и заперли в сумасшедший дом родную племянницу, - однако же и бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот за это пожурите нас!
Сцена невообразимого ужаса между присутствующими! Дамы встали и кучей направились в залу, не постясь с хозяйкой; за ними толпой, как овцы, бросились девицы, и все уехали. Бабушка указала Марфеньке и Вере дверь.
Марфенька ушла, а Вера осталась.
Нил Андреич побледнел.
- Кто, кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал...
Тычков задыхался от злости и не знал сам, что говорил.
- Кто, кто ему это сказал, я хочу знать? Кто... говори!.. - хрипел он.
Татьяна Марковна вдруг встала с места.
- Полно тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал: того и гляди лопнешь от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто сказал? Да я сказала, и сказала правду! - прибавила она. - Весь город это знает.
- Татьяна Марковна! как!.. - заревел было Нил Андреич.
- Меня шестьдесят пять лет Татьяной Марковной зовут. Ну, что - "как"? И поделом тебе! Что ты лаешься на всех: напал, в самом деле, в чужом доме на женщину - хозяин остановил тебя - не по-дворянски поступаешь!..
- Да как вы мне смеете это говорить! - заревел опять Тычков.
Райский бросился было к нему, но бабушка остановила его таким повелительным жестом, что он окаменел и ждал, что будет.
Она вдруг выпрямилась, надела чепец и, завернувшись в шаль, подступила к Нилу Андреичу.
Райский с удивлением глядел на бабушку. Она, а не Нил Андреич, приковала его внимание к себе. Она вдруг выросла в фигуру, полную величия, так что даже и на него напала робость.
- Ты кто? - сказала она, - ничтожный приказный, parvenu - и ты смеешь кричать на женщину, и еще на столбовую дворянку! Зазнался: урока хочешь! Я дам тебе один раз навсегда: будешь помнить! Ты забыл, что, бывало, в молодости, когда ты приносил бумаги из палаты к моему отцу, ты при мне сесть не смел и по праздникам получал не раз из моих рук подарки. Да если б ты еще был честен, так никто бы тебя и не корил этим, а ты наворовал денег - внук мой правду сказал - и тут, по слабости, терпели тебя, и молчать бы тебе да каяться под конец за темную жизнь. А ты не унимаешься, раздулся от гордости, а гордость - пьяный порок, наводит забвение. Отрезвись же, встань и поклонись: перед тобою стоит Татьяна Марковна Бережкова! Вот, видишь, здесь мой внук, Борис Павлыч Райский: не удержи я его, он сбросил бы тебя с крыльца, но я не хочу, чтоб он марал о тебя руки - с тебя довольно и лакеев! У меня есть защитник, а найди ты себе! - Люди! - крикнула она, хлопнув в ладони, выпрямившись во весь рост и сверкая глазами.
Она походила на портрет одной из величавых женщин в ее роде, висевший тут же на стене.
Тычков ворочал одурелыми глазами.
- Я в Петербург напишу... город в опасности... - торопливо говорил он, поспешно уходя и сгорбившись под ее сверкающим взглядом, не смея оглянуться назад.
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
- Напрасно вы требовали должной вам дани, поклона, от этого пня, - сказал он, - он не понял вашего величия. Примите от меня этот поклон, не как бабушка от внука, а как женщина от мужчины. Я удивляюсь Татьяне Марковне, лучшей из женщин, и кланяюсь ее женскому достоинству!
Он поцеловал у ней руку
- Принимаю, Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь - и не даром принимаю - я его заслуживаю. А вот и тебе за твой честный поступок, мой поцелуй - не от бабушки, а от женщины...
Она поцеловала в щеку
В эту же минуту кто-то поцеловал его в другую щеку.
- А это от другой женщины! - тихо сказала Вера, целуя его, и быстро ускользнула в дверь.
- Ах! - страстно сделал Райский, протягивая вслед ей руку.
- Мы с ней не сговаривались, а обе поняли тебя. Мы с нею мало говорим, а похожи друг на друга! - сказала Татьяна Марковна.
- Бабушка! вы необыкновенная женщина! - сказал Райский, глядя на нее с восторгом, как будто в первый только раз увидел ее.
- А ты урод, только хороший урод! - заключила она, сильно трепля его по плечу. - Поди же, съезди к губернатору и расскажи по правде, как было дело, чтоб тот не наплел вздору, а я поеду к Полине Карповне и попрошу у ней извинения.