Обрученные (Дружинин)/ДО

Обрученные
авторъ Александр Васильевич Дружинин

Опубл.: 1857. Источникъ: az.lib.ru

ОБРУЧЕННЫЕ. Повѣсть. Часть первая.

I.

Въ одномъ изъ маленькихъ, во щегольскихъ домиковъ англійской набережной, въ уголку гостиной, заставленной цвѣтами и зеленью, сидѣло двое молодыхъ людей, мужчина лѣтъ двадцати шести и бѣлокурая дѣвушка, моложе его годами пятью. Нѣжная откровенность ихъ обращенія ясно показывала въ нихъ жениха съ невѣстою, хотя въ минуту начала нашего разсказа разговоръ не могъ назваться совершенно нѣжнымъ. Оба, не переставая ласково смотрѣть другъ на друга, о чемъ-то сильно спорили. Юноша безпрестанно вскакивалъ съ кресла, шагалъ по комнатѣ, портилъ цвѣты и снова подходилъ къ собесѣдницъ своей, все время не перестававшей на него поглядывать съ тонкою, немного насмѣшливою улыбкою.

Дѣвушка была стройна, высока ростомъ и очень хороша собою, но лицо ея, полное, нѣжное, съ какимъ-то оригинальнымъ лѣниво-насмѣшливымъ выраженіемъ, постоянно хранило на себѣ какой-то оттѣнокъ усталости. На немъ уже не сохранялось той обворожительной свѣжести, которая краситъ собой лица женщинъ, мало выѣзжающихъ въ свѣтъ. Молодая невѣста, не взирая на свои двадцать лѣтъ, какъ кажется, давно ужь отвыкла ложиться въ постель ранѣе трехъ часовъ по-полуночи.

— Берите меня такимъ, каковъ я есть, миссъ Мери, — говорилъ молодой человѣкъ, безъ всякой причины толкая отъ себя сосѣднее кресло: — я перемѣнюсь, если мнѣ придетъ время перемѣниться, а до тѣхъ поръ, говорю вамъ по совѣсти, не вижу я пользы отъ вашихъ совѣтовъ.

— Смотрите, какое самолюбіе! Да развѣ я вамъ даю совѣты? Кто нынче даетъ совѣты? холодно спросила дѣвушка.

— Кто? да что же вы мнѣ толковали цѣлые полчаса?

— Я говорила только о томъ, что всѣ смѣются надъ вами — объ этомъ можно толковать болѣе получасу.

— Смѣются дураки, смѣются изподтишка! какое мнѣ дѣло до скрытыхъ насмѣшекъ? Я правъ, я къ несчастію часто правъ, я не намѣренъ ломать себя наизнанку… Чему вы улыбаетесь?

— Говорите, продолжайте, а я пока посмотрю картинки. Что вы, Владиславъ?…

— Слушайте, m-lle Marie, перебилъ молодой человѣкъ, полушутя, полусерьозно, отнимая у дѣвушки модныя картинки, и кидая ихъ на коверъ, — слушайте, надобно же вамъ произнести наконецъ послѣдній судъ надъ моей юношеской восторженностью.

— Не надо употреблять такихъ словъ. Въ женскомъ обществѣ порядочные люди не говорятъ учеными выраженіями.

— Благодарю васъ. Только слушайте. Я молодъ — моложе васъ, если не годами, такъ по образу жизни, потому что вы уже успѣли порядочно затаскаться на балахъ и посреди шума.

— Ladislas! закричала Мери, смѣясь и кусая губы, я удивляюсь самой себѣ. Я должна бы васъ выгнать сію минуту, а я не могу даже сердиться. Да развѣ говорятъ такъ съ дѣвицами, со своей невѣстой? Боже мой! что изъ васъ выдетъ!

— Меня радуетъ, Мери, что вы не сердитесь. По душъ вы добрая и любящая дѣвушка. Вы любите обращать лишнее вниманіе на мелочи, на перчатку, на неловкій поклонъ; но умѣете слушать горькія истины. Свѣтъ васъ не совсѣмъ испортилъ.

— Слава Богу, что не совсѣмъ. Извольте продолжать, иначе мы не кончимъ до завтра. Да вспомните еще о ложѣ. Если вы опять войдете ко мнѣ въ сюртукѣ, я васъ уничтожу однимъ взглядомъ.

— Опять ваша манера! я вижу васъ насквозь, миссъ Мери! Вы играете комедію, вы хотите меня дразнить вашей холодностью и спокойствіемъ. Это извѣстная тема романовъ и водевилей. Юный энтузіастъ и противъ него резонеръ… Глупая пылкость и рядомъ съ нею величественное самообладаніе!.. Все это старо, миссъ Мери. Все это я видѣлъ на театръ и читалъ въ книгахъ.

Молодая дѣвица еще разъ закусила губы, но не потеряла хладнокровія. Замѣчаніе жениха сдѣлано было вѣрно и мѣтко. Mepи дѣйствительно принадлежала къ разряду женщинъ, на которыхъ ранній успѣхъ въ свѣтѣ накладываетъ печать ранней насмѣшливости, а что еще хуже, заставляетъ видѣть въ этой насмѣшливости и нераздѣльной съ ней холодности высокій идеалъ, драгоцѣнное орудіе модной женщины. Владиславъ Сергѣичъ Мережинъ (такъ звали жениха), могъ назваться любимой игрушкою своей невѣсты, его горячность и молодость представляли много пищи для ума и самообладанія юной красавицы. Не смотря на давнюю свою привязанность къ Владиславу, Марья Александровна находила какое-то особое, не совсѣмъ доброе наслажденіе въ безпрерывномъ поддразниваніи своего жениха, въ спорахъ съ нимъ, въ безпощадныхъ шуткахъ надъ лучшими сторонами его сердца. Изо всѣхъ деликатныхъ распрь, невѣста выходила побѣдительницей, благодаря своей свѣтской находчивости. Еслибъ ей предложили совершить какое-либо чудо, въ слѣдствіе котораго Владиславъ Сергѣичъ могъ бы мгновенно превратиться въ сухого и систематическаго льва, Мери отклонила бъ такое предложеніе съ ужасомъ. Мало того, что ей были дороги юношескіе порывы Мережина, — она, въ лучшія свои минуты, умѣла отдавать дань полной справедливости и достоинствамъ молодаго человѣка, и его независимому взгляду на жизнь и на общество. Но кошка не можетъ жить безъ мыши, модная дѣвушка безъ своей утренней забавы. Когда Владиславъ, огорченный какимъ нибудь бальнымъ споромъ, опаздывалъ приходить по утру, Мери начинала тревожиться, упрекать себя; но чуть въ комнату входилъ женихъ, прежняя игра начиналась и прежнія миніатюрныя несогласія шли своимъ чередомъ. Для того, чтобъ поперечить своему избранному, Марья Александровна часто рѣшалась являться рѣшительно въ недостойномъ свѣтѣ. То она упрекала жениха за его чорный галстухъ на вечерѣ, то она потѣшалась надъ фигурами людей, особенно имъ любимыхъ, то она холодно и небрежно принималась говорить обо всемъ, что чтилъ и любилъ Владиславъ Сергѣичъ. Въ минуты подобнаго поддразниванія, для невѣсты нашей все казалось смѣшнымъ и дурнымъ по тону. Въ настоящее утро, предметъ къ спору подало одно неважное обстоятельство, случившееся наканунѣ. Мери съ подругами и нѣсколько молодыхъ щеголей, не зная, что дѣлать послѣ обѣда, нещадно подсмѣивались надъ какимъ-то иностраннымъ музыкантомъ, который, по правдѣ сказать, уже нѣсколько лѣтъ считался за шута въ лучшихъ петербургскихъ гостиныхъ, ни мало не огорчаясь своей ролью. Владиславъ Сергѣичъ, уже нѣсколько часовъ бывшій въ сумрачномъ расположеніи духа, счелъ рыцарскимъ долгомъ заступиться за артиста. Нѣтъ въ обществѣ роли хуже, какъ роль чьего нибудь защитника, особенно если защитникъ молодъ, не обладаетъ высокимъ чиномъ и скоро сердится. Такимъ образомъ вечеръ былъ испорченъ, иныя дамы разсердились, Meри посмотрѣла на жениха прищурившись, окинула его какимъ-то страннымъ взглядомъ отъ волосъ до кончика сапоговъ, а затѣмъ отвернулась и дала себѣ слово разсчитаться съ женихомъ завтра по утру. Обратимся однако къ нашей парѣ.

— Я васъ слушаю, тихо продолжала Мери, лѣниво откинувъ голову, положивъ ножки на вышитую скамейку и повернувшись въ полоборота на своей кушеткѣ.

— Вы знаете, душа моя, началъ Владиславъ, самъ усаживаясь поближе къ своей мучительницѣ, вы знаете, что я человѣкъ хорошій… чему же вы смѣетесь? Неужели мы такъ неблизки между собой, что не можемъ даже позволить себѣ откровеннаго разговора, прямой оцѣнки нашихъ качествъ?

— Это что-то новое, замѣтила невѣста, приглаживая свою прелестную прическу во вкусѣ XVIII столѣтія.

— Не совсѣмъ новое; я всегда откровененъ съ вами. Я дѣйствительно человѣкъ хорошій и добрый, можетъ быть болѣе добрый, нежели это нужно.

— Vous y êtes, сказала Мери, — то-есть вы рыцарь, и должны знать, что въ наше время не любятъ рыцарей…

— Мнѣ дѣла нѣтъ, Мери, перебилъ женихъ, вспыхнувъ, ни никакого дѣла нѣтъ до того, что любятъ и чего не любятъ въ наше время. Каждыя три минуты я слышу отъ васъ: кто нынче дѣлаетъ то-то и то-то, кто ѣздитъ туда-то? кто въ наше время говоритъ о такихъ-то предметахъ? Мнѣ скученъ этотъ языкъ, мой другъ. Говорите отъ своего лица. Не колите мнѣ глазъ фразами и идеями людей, до которыхъ ни вамъ, ни мнѣ нѣтъ дѣла…

— Какое вы еще дитя! перебила дѣвица.

— Вы дитя, моя милая Мери, а не я. Вы дитя избалованное и ваша жизнь — жизнь дитяти. Когда вы едва не свели меня съ ума, поѣхавши по морозу съ вашей новой шляпкой на затылкѣ и затѣмъ прохворали двѣ недѣли, и были даже въ опасности, вы поступили какъ истинный ребенокъ. Вамъ угодно называть меня рыцаремъ.

— Печальнаго образа, перебила Мери (то-есть она не оказала печальнаго образа, а гораздо благозвучное: de la triste figure, разговоръ шелъ по французски)…. который все-таки былъ великимъ человѣкомъ, что узнаете вы, если позволите мнѣ, въ хорошую минуту, передать вамъ приключенія рыцаря de la triste figure. Но мы вѣчно отклоняемся отъ нашей темы. Въ слѣдствіе вашихъ безпрерывныхъ споровъ и стычекъ, въ слѣдствіе холодности, которую вы на себя накинули, вы меня знаете мало. Вы изслѣдовали мои худыя стороны и не заботитесь о хорошихъ…

— Нѣтъ, я знаю и хорошія: энтузіазмъ, готовность довѣриться всякому wildness, какъ говорятъ по англійски! Лучше, еслибъ не было этихъ достоинствъ, впрочемъ всякій можетъ думать по своему…

— графъ Павелъ Антоновичъ Фонъ-Штромменбергъ, прервалъ такими словами бесѣду вошедшій камердинеръ отца Марьи Александровны.

— Проси, проси въ эту комнату, живо сказала Мери.

— Опять этотъ величественный болванъ, угрюмо замѣтилъ Владиславъ.

— И все-таки у него можно выучиться многому, лукаво перебила невѣста. — Вы забыли насъ, графъ. Папа сейчасъ выдетъ.

Павелъ Антоновичъ пожалъ руку невѣсты, потомъ дружески поклонился жениху, потомъ усѣлся и пять минутъ говорилъ очень мило о новой оперѣ, только изъ его рѣчей нельзя было вывести ровно никакихъ заключеній по музыкальной части. О пѣвицахъ онъ выражался опредѣленнѣе; та, что была въ модѣ, получила много похвалъ, соперница же ея сравнена съ улиткой. Вся рѣчь отличалась простотой, гладкостью, нѣкоторой пустотой, но отнюдь не глупостью.

A между тѣмъ графъ Павелъ Антоновичъ, не смотря на свое состояніе и ожиданія наслѣдствъ впереди, не взирая на свои рѣчи, гладкія и безукоризненныя, не смотря на знаніе шести языковъ, могъ назваться смертнымъ, тупоумнымъ до замѣчательной степени. Природа, истощивъ всѣ свои дары на его благородное, свѣжее лицо, на его станъ гибкій и атлетическій, на его густые волосы и прочія наружныя совершенства, на томъ и пріостановило свои благодѣянія. Павла Антоныча можно было встрѣтить двадцать пять разъ и всякій разъ счесть за человѣка не глупаго, но за то если вамъ, на двадцать шестое свиданіе, удавалось постичь его натуру, вы останавливались, смущенные, передъ всей пучиной его необразованности, безпредѣльной, какъ море. Впрочемъ то былъ добрый и незловредный человѣкъ, иногда однакоже способный нападать на бѣдняка, на котораго всѣ нападаютъ, или смѣрить презрительнымъ взглядомъ задушевнаго друга, одѣтаго не совсѣмъ тщательно. Безполезнѣе графа нельзя было найти ни одного человѣка въ Петербургѣ, но имѣлись въ немъ люди болѣе неловкіе нравственно, болѣе дикіе и болѣе способные прорваться. Подъ управленіемъ бойкой и ловкой жены, Павелъ Антонычъ могъ со временемъ прослыть за дѣльнаго человѣка, впрочемъ пустымъ человѣкомъ его никто не называлъ открыто, уважая его отличное состояніе и хорошія связи.

Миссъ Мери нѣсколько разъ смѣялась, слушая разсказъ объ оперѣ; выслушала всю рѣчь со вниманіемъ и еще разъ упрекнула графа за то, что онъ въ послѣднее время забылъ и ее, и ихъ домъ, и ихъ вечера по средамъ.

— Нѣтъ, я не забылъ васъ, отвѣтилъ красавецъ со своей тихой и ясной улыбкой. — Я не забываю даже того, что слѣдовало бъ забыть, для своего собственнаго спокойствія.

Семейство Штромменберговъ издавна было дружно съ семьей Марьи Александровны, потому Павелъ Антонычъ имѣлъ полное право дозволить себѣ этотъ нехитрый, но совершенно приличный и даже тонкій отвѣтъ, будто нарочно импровизированный для дѣвушки-невѣсты. Владиславъ внутренно отдалъ дань уваженія свѣтской рутинѣ, противъ которой такъ ополчаются философы; рутина, съ помощью которой человѣкъ, не имѣющій ровно ничего, кромѣ хорошаго воспитанія, человѣкъ съ камнемъ въ головѣ, умѣетъ говорить глаже и приличнѣе, нежели любой философъ. Мережинъ почти подумалъ: не права ли Мери съ своими свѣтскими афоризмами? И подумавъ это, онъ угрюмо поникнулъ головою, что тотчасъ же заставило молодую невѣсту усмѣхнуться и еще разъ обратиться къ новому гостю съ какимъ-то новымъ, обязательнымъ вопросомъ.

Марья Александровна была убѣждена въ томъ, что Владиславъ Сергѣичъ пылаетъ ревностью. Такого убѣжденія было достаточно для ея счастія. Столько шалостей впереди! столько нетронутыхъ еще средствъ поддразнивать юнаго энтузіаста!

Къ сожалѣнію, она ошиблась въ своемъ предположеніи: молодой женихъ не имѣлъ въ своей душѣ никакихъ ревнивыхъ наклонностей. Ему было просто скучно въ присутствіи Павла Антоныча; до того скучно, что нашъ молодой пріятель два раза поглядѣлъ на часы, будто приглашая лишняго собесѣдника поскорѣе отправиться во свояси.

— Гдѣ вы сегодня обѣдаете, графъ? поспѣшила сказать лукавая Мери, замѣтивши этотъ жестъ и перетолковавши его по своему.

— Я никому не давалъ слова. Мнѣ сегодня взгруснулось и я стану обѣдать одинъ, то-есть почти не обѣдать вовсе.

— Оставайтесь съ нами. Папа два раза про васъ спрашивалъ. Мы обѣдаемъ одни, только Владиславъ Сергѣичъ представитъ намъ какого-то своего друга. Вы съ нами?

Павелъ Антонычъ отвѣчалъ поклономъ, женихъ въ свою очередь сдѣлалъ знакъ неудовольствія.

— Впрочемъ, готовьтесь скучать, улыбаясь прибавила Мери. Mr. Мережинъ не въ духѣ, а другъ его, какъ слышно, сильно преданъ нѣмецкой философіи.

Павелъ Антонычъ улыбнулся въ свою очередь, сказалъ что-то очень лестное для Владислава, очень хорошо отозвался о людяхъ, занимающихся философіею и, не желая мѣшать молодымъ людямъ заниматься самой пріятнъйшей изъ всѣхъ философій на свѣтѣ, тихонько скользнулъ въ анфиладу комнатъ, отдѣлявшихъ гостиную Марьи Александровны отъ кабинета ея вѣчно занятаго родителя.

Съ полминуты времени женихъ и невѣста молча глядѣли другъ на друга. «А! вы ревнивы!» думала Мери. Владиславъ Сергѣичъ не любилъ думать про себя, онъ придвинулъ свое кресло ближе къ кушеткѣ, сказавши съ выраженіемъ истинной, непритворной горести:

— За что вы испортили нашъ день, миссъ Мери?

— Это какими судьбами? въ свою очередь спросила дѣвушка.

— Для чего вы пригласили къ обѣду Павла Антоныча?

— Для чего же мнѣ не пригласить его, Владиславъ?

— Мери! Мери! произнесъ женихъ съ неудовольствіемъ. Я двѣ недѣли не могу допроситься у васъ одного тихаго, дружескаго вечера, безъ лишнихъ людей, безъ суматохи, безъ бароновъ и графовъ. Неужели вы, будущая хозяйка, не видите ничего хорошаго въ моей претензіи? Я хотѣлъ привезти къ вамъ, сегодня, человѣка, который въ нравственномъ отношеніи замѣнилъ мнѣ отца. Этотъ человѣкъ (я уже предувѣдомлялъ васъ) не любитъ общества. Чтобъ разшевелить его и ему понравиться, нужно сойтись съ нимъ не иначе, какъ въ тихомъ и небольшомъ кругѣ. Я такъ разсчитывалъ на сегодняшній обѣдъ и вечеръ, я такъ желалъ, чтобъ сегодня вы показались и мнѣ и ему своей самой лучшею стороною? За что вы охолодите нашу семейную радость присутствіемъ ненужнаго гостя, который сейчасъ можетъ повѣситься въ той комнатѣ, не огорчивъ насъ обоихъ нисколько? Для чего посреди насъ будетъ нѣсколько часовъ торчать эта добрая, но глупая фигура, во фракѣ и бѣломъ галстухѣ. Я знаю, что онъ сейчасъ, на минуту уѣдетъ домой и надѣнетъ къ обѣду, по англійски, бѣлый галстухъ. Отъ этой мысли я несчастенъ! Будемъ ли мы смѣяться, шутить, разсказывать другъ другу свои маленькія тайны, въ присутствіи этого денди? Выпьемъ ли мы при немъ, за здоровье другъ друга, лишнюю рюмку шампанскаго? Наконецъ даже обычные споры наши, въ которыхъ все-таки бездна пріятности, могутъ ли эти споры имѣть мѣсто въ присутствіи такого свидѣтеля, какъ Павелъ Антонычъ? Вы испортили цѣлый веселый день, душа моя Мери!…

Невѣста задумалась, ей стало немножко совѣстно, а еще болѣе досадно по случаю своей недавней ошибки на счетъ ревности.

— Не гнать же мнѣ человѣка, который приходитъ за полчаса до обѣда, сухо отозвалась она.

— Все-таки, сказалъ Владиславъ, пожимая руку невѣсты: — все-таки, моя душа, вы мнѣ задолжали одинъ обѣдъ. Сегодня проскучаемъ — дѣлать нечего. Я пойду и скажу моему пріятелю, что наше дружеской собраніе состоится завтра.

— Завтра обѣдъ у Сергѣя Юрьевича, возразила Мери, недовольная все болѣе и болѣе.

— Тѣмъ болѣе причинъ обѣдать здѣсь, втроемъ, даже обѣдать въ вашихъ комнатахъ. Согласитесь, Marie, я такъ люблю ваши комнаты….

— Ни за что въ свѣтѣ! возразила дѣвица, сердясь сама не зная на что. Вы забыли, по обыкновенію, чѣмъ можетъ быть для васъ по службѣ Сергѣй Юрьевичъ.

— Этого уже слишкомъ много, Marie, неужели вы хотите быть моей опекуншей даже по части служебныхъ занятій?..

— Для вашей же пользы! и дѣвушка пожала плечами.

Пламенный юноша едва не вскочилъ со стула. Капризы невѣсты зашли слишкомъ далеко. Она уже захватывала своего возлюбленнаго цѣликомъ, и рѣшительно не хотѣла предоставятъ ему никакой самостоятельности, даже на счетъ обѣдовъ. Споръ на прежнюю тему готовился вспыхнуть въ огромныхъ размѣрахъ, но къ счастію, шумъ разговора въ сосѣдней залъ остановилъ на устахъ Владислава всѣ упреки, готовившіеся изъ нихъ вырваться.

— Такъ вы не даете мнѣ завтрашняго дни, Marie? спросилъ онъ, взявшись за шляпу.

— Не могу, холодно оказала дѣвушка.

— Въ такомъ случаѣ извините, я сегодня не буду обѣдать съ вами.

— Ваша воля, отвѣтила Мери.

— Sans rancune?

— Je n’en garde jamais.

— Веселитесь съ вашимъ графомъ.

— A вы съ вашимъ философомъ.

— Мы ссоримся шестой разъ эту недѣлю, Marie.

— Я не считала. Я никогда не ссорюсь.

— Прощайте, душа моя. Вы не уступите завтрашняго дня?

— Не уступлю… Хотите на той недѣлѣ?

— Я и такъ много уступалъ, Мери.

— Это ваше дѣло,

— Прощайте, Marie.

— Прощайте, Владиславъ.

— Опять поссорились! пробормоталъ папа Марьи Александроввы, проводивъ глазами уходящаго юношу.

— Лѣтнія бури! очень поэтически замѣтилъ графъ Павелъ Антоновичъ, снисходительно улыбнувшись.

II.

Владиславъ Сергѣичъ Мережинъ родился за границей, гдѣ отецъ его провелъ почти всю свою жизнь по дѣламъ службы, первое воспитаніе получилъ онъ въ Парижъ, затѣмъ слушалъ курсы въ германскихъ университетахъ. Благодаря своему серьозному воспитанію, нашъ молодой пріятель составлялъ рѣдкое и рѣзкое исключеніе въ ряду петербургской молодежи: свѣтъ находилъ его образованнымъ, даже можетъ быть черезъ-чуръ образованнымъ человѣкомъ, но такъ какъ онъ никогда не совался впередъ, въ рѣчахъ рѣдко бывалъ задоренъ, и со смертію отца получилъ въ руки большое состояніе, то на непривѣтливость петербургскаго общества Владиславъ не могъ жаловаться. Покойный отецъ его былъ великимъ англоманомъ, почти не умѣлъ говорить по русски, и — странное дѣло для человѣка старыхъ временъ — стыдился этого послѣдняго обстоятельства. При жизни своей онъ часто посылалъ сына въ Россію, держалъ при немъ русскихъ гувернеровъ, всѣми мѣрами заботился о сохраненіи святой связи между юношей и его родиной, но къ сожалѣнію, достигъ своей цѣли лишь до нѣкоторой степени. Тому, кто не провелъ своего дѣтства въ отечествѣ, всегда будетъ трудно съ нимъ сблизиться, полюбить родное общество наперекоръ его слабостямъ, искренно примириться съ его временными неутѣшительными явленіями. Владиславъ Сергѣичъ, не смотря на свой умъ и доброе сердце, во многихъ отношеніяхъ оставался чужестранцемъ въ Петербургѣ. французское воспитаніе надѣлило его сосредоточенною пылкостью нрава, изъ Германіи вывезъ онъ юношескую идеальность понятій съ юношеской нетерпимостью во взглядахъ, а странническая и независимая жизнь ученическихъ годовъ дала ему великую и упорную молодость, отъ которой онъ и не думалъ исправляться съ каждымъ днемъ, наперекоръ анекдоту, сіяющему во всѣхъ учебныхъ книгахъ.

По всей вѣроятности, петербургская жизнь и петербургская служба не легко пришлись бы по сердцу нашему пріятелю, если бы судьба, всегда почему-то балующая смѣлыхъ и красивыхъ юношей, не наградила его двумя сильными привязанностями. Онъ былъ обрученъ съ дочерью своего начальника и бывшаго опекуна, генерала Озерскаго, да сверхъ того привезъ съ собой въ Россію друга, съ которымъ сошелся на скамьяхъ берлинскаго университета. Если невѣста была хороша и блистательна, за то другъ Владислава, по мнѣнію многихъ людей его знавшихъ, былъ ничто иное, какъ чудакъ, смѣшной философъ и человѣкъ чуть-чуть не юродивый. Во-первыхъ онъ былъ вдвое старѣе Владислава, во-вторыхъ онъ не имѣлъ гроша за душой и жилъ на счетъ молодаго человѣка, въ-третьихъ онъ принадлежалъ къ разряду людей совершенно безполезныхъ въ обществѣ. Однако краткій разсказъ о сближеніи двухъ пріятелей покажетъ лучше всего, что иногда и самый безполезный философъ можетъ имѣть полезное и даже благотворное вліяніе на другаго человѣка.

Дѣло происходило лѣтъ за шесть до начала разсказа нашего. Владиславъ Сергѣичъ, имѣя отъ роду девятнадцать лѣтъ, присланъ былъ изъ Парижа въ Берлинъ, съ кучей рекомендательныхъ писемъ и кредитивами на большую сумму къ банкиру Магнусу и К°. Для помѣщенія его уже были приготовлены комнаты въ домѣ одного изъ знаменитѣйшихъ профессоровъ того времени. Мальчикъ, избалованный французами и сильный своимъ званіемъ парижанина, съ перваго шага очаровалъ и своего ученаго хозяина, и все его тихое семейство. На первомъ же вечери у профессора, онъ курилъ изъ его завѣтной трубки, рылся въ его книгахъ, рекомендовалъ себя лѣнивѣйшимъ изо всѣхъ будущихъ слушателей, смѣшилъ его дочерей и копировалъ передъ ними m-lle Rachel, буффа Фредерика-Леметра. Онъ вмѣшивался во всѣ разговоры, судилъ о самыхъ трудныхъ вопросахъ съ рѣшимостью говоруна-француза, и всѣ ученые мужи глядѣли на него съ снисходительною привѣтливостью: такъ милъ и увлекателенъ казался новый гость въ своихъ ребячествахъ. При концѣ бесѣды Владиславу, вдругъ, безъ всякой видимой причины, приглянулся одинъ некрасивый, бѣдно одѣтый посѣтитель, весь вечеръ молчавшій и глядѣвшій на него изъ уголка съ какимъ-то стариковскимъ восторгомъ.

— Что это за мудрецъ? отчего не говоритъ онъ ни слова? спросилъ мальчикъ у бѣлокурой племянницы хозяина. Та засмѣялась и сказала: онъ вашъ соотечественникъ, русскій.

— Какъ его зовутъ?

— Фонъ-Тальгофъ.

— У насъ такихъ русскихъ нѣтъ. A мудрости у него очень много?

— Богъ знаетъ, отвѣчала дѣвушка, онъ ходитъ въ университетъ лѣтъ пять, говорятъ всѣ, что по напрасну.

— Я страшно хочу съ нимъ подружиться сказалъ Владиславъ.

— Перестаньте, неодобрительно замѣтила нѣмочка, не хорошо смѣяться надъ бѣднымъ человѣкомъ.

Но Владиславъ сошелся съ Фонъ-Тальгофомъ, что-то невыразимо-пріятное тянуло его къ этому смирному, недаровитому и отчасти безтолковому человѣку. Онъ перевезъ его къ себѣ, потому что Тальгофъ жилъ гдѣ-то въ подвалѣ. Въ свободные мѣсяцы послѣ курса, оба друга ушли пѣшкомъ въ Швейцарію. Когда нашему пріятелю пришлось поселиться въ Россіи, Осипь Карлычъ Фонъ-Тальгофъ безпрекословно послѣдовалъ за Мережинымъ. Что бы обезпечить своего товарища, Владиславъ поручилъ ему управлять своими имѣніями, Тальгофъ согласился. Дѣлъ по управленію ему никакихъ не было, деревнями правили выборные старосты — Осипъ Карлычъ тѣмъ не обижался. Наши друзья переписывались, скучали другъ безъ друга, и очень часто Тальгофъ не зная что дѣлать въ деревнѣ, пріѣзжалъ въ Петербургъ, конечно въ домъ Владислава Сергѣича.

Повидимому, во всей этой исторіи Владиславъ былъ господиномъ и повелителемъ, благодѣтельнымъ покровителемъ добраго, но ни на что не пригоднаго человѣка. На дѣлѣ же выходило противное. Есть какая-то химическая связь между людьми, та связь, отъ недостатка которой двѣ одинакія натуры, будто созданныя на сближеніе, не даютъ ничего одна другой, тогда какъ рядомъ съ ними самая благотворная дружба соединяетъ сильнаго съ слабымъ, мыслителя съ весельчакомъ, практическаго человѣка съ идеалистомъ. Подобнаго рода связь была между мальчикомъ Владиславомъ и сорокалѣтнимъ искателемъ мудрости, надъ которымъ даже германская молодежь не разъ подсмѣивалась и забавлялась Золотыя качества лифляндца Тальгофа, скрытые для самыхъ опытныхъ и снисходительныхъ глазъ, съ перваго раза были поняты вѣтренымъ русскимъ юношей, до тѣхъ поръ болѣе готовымъ посмѣяться надъ ближними, нежели вглядываться въ нихъ снисходительно-зоркимъ взглядомъ. Тальгофъ былъ романтикомъ до послѣдней степени — реальное развитіе новой науки сбивало его съ толку, вотъ почему ученые труды его были безплодны, а посреди Германіи новыхъ временъ, онъ чувствовалъ себя слабымъ и потеряннымъ. Для чего онъ скитался за границей, почему онъ по годамъ поселялся въ университетскихъ городахъ, никто не зналъ, и самъ онъ не зналъ хорошенько, — но Владиславъ зналъ лучше всякаго. Мережинъ зналъ, что безъ слушанія просвѣщеннаго слова, безъ созерцанія людей великой учености, безъ общества людей благихъ и мыслящихъ, жизнь для Тальгофа не имѣла никакого значенія. Старый чудакъ былъ чтителемъ всего славнаго и выдающагося впередъ изъ ряда житейскихъ явленій, ко всему мудрому и великому прилѣплялось его простое, поэтическое сердце, и Мережинъ зналъ это, и не смѣялся, когда Тальгофъ, при насмѣшливыхъ взглядахъ студентовъ, подавалъ теплый сюртукъ такому-то профессору, и важно относилъ въ квартиру знаменитаго мужа зонтикъ, забытый имъ у швейцара. Разъ оцѣнить чудака Фонъ-Тальгофа значило признать его превосходство надъ собою, потому что эта чистая, любящая душа, не загрязненная ни одною постыдною слабостью, прошедшая жизненный путь безъ малѣйшей уступки пороку или себялюбію, возвышенностью своею не могла не поразить всякаго, кому лишь было дано разглядѣть ее подъ ея тусклой и шероховатою оболочкою.

Неизмѣримый запасъ добра былъ принесенъ Владиславу черезъ сближеніе его съ Тальгофомъ, но никогда еще это сближеніе не давало юношъ болѣе благихъ плодовъ, какъ по возвращеніи нашихъ двухъ друзей въ Россію. Безспорно, молодой Мережинъ, имѣя двадцать лѣтъ отъ роду, могъ назваться блистательнымъ молодымъ человѣкомъ, но мы всѣ знаемъ, какъ кончаютъ всѣ блистательные юноши, обезпеченные богатствомъ отъ житейской борьбы, отдѣленные отъ родныхъ интересовъ чужеземнымъ воспитаніемъ, да еще и надѣленные большимъ запасомъ самонадѣянности. Свѣтскія удачи опошли ли бы Владислава въ самое короткое время, неудачи могли раздражить его на первыхъ порахъ и окончательно склонить къ праздной жизни, потому что въ натурѣ юноши не было стойкости, а самъ онъ не имѣлъ еще ни здраво-поэтическаго, ни здраво-практическаго взгляда на задачу жизни. Можно сказать утвердительно, что безъ Тальгофа Владиславъ не могъ быть ничѣмъ, кромѣ увеселительнаго члена столичныхъ гостиныхъ — жизненная пошлость охватила бы его со всѣхъ сторонъ и охватила бы тѣмъ скорѣе, что Мережинъ ѣхалъ въ Петербургъ съ предубѣжденіемъ, съ ребяческою вѣрою въ то, что ему тамъ нечего дѣлать, что его рѣдкихъ достоинствъ тамъ никто не пойметъ и не оцѣнитъ.

Не убѣжденіями и не рядомъ глубокихъ афоризмовъ Тальгофъ имѣлъ вліяніе на душу Владислава; нашъ чудакъ отъ всей души считалъ своего молодаго друга великимъ человѣкомъ и «существомъ, отмѣченнымъ перстомъ Божіимъ». Но два или три неважныхъ примѣра покажутъ всего лучше, какъ совершался процессъ вліянія, о которомъ оба пріятеля и не подозрѣвали. Всѣ знаютъ, какъ утомительна и некрасива дорога отъ прусской границы до Петербурга. Владиславъ, совершая этотъ путь, рѣшительно умиралъ отъ грусти. Сердцу его ровно ничего не говорила русская природа, при видѣ широкихъ полей и дремучаго лѣсу онъ могъ думать лишь о томъ, что его родина страшно обижена судьбою. Тальгофъ съ нимъ не спорилъ и даже внутренно не осуждалъ молодаго человѣка. Но самъ онъ провелъ дѣтство въ Россіи, его поэтически одаренная душа видѣла скрытую, никѣмъ еще не разъясненную прелесть родной природы, и онъ увлекался ею, и радостно глядѣлъ на необозримый просторъ встрѣчныхъ полей, на сонныя воды широкихъ рѣкъ, на зеленовато-холодные тоны осенняго яснаго неба. Владиславъ видѣлъ, что спутникъ его, недавно безъ особеннаго восторга бродившій по берегамъ швейцарскихъ озеръ, здѣсь отчего-то испытываетъ какое-то тихое, могущественное наслажденіе. Примѣръ дѣйствуетъ яснѣе всѣхъ описаній, слово человѣка, проникнутаго сильнымъ чувствомъ, бьетъ вѣрнѣе всякаго другаго слова. Всю вторую половину переѣзда, Мережинъ совершилъ въ задумчивости; его понятливому сердцу сказалась та не сокрушимая связь мыслящаго человѣка съ родиной, о которой когда-то его покойный отецъ говорилъ ему такъ много.

Петербургская служба за старое время представляла мало радостей для молодаго человѣка, пылкаго и жаждущаго широкой дѣятельности. Положеніе Мережина; принятаго въ домъ своего главнаго начальника и вытягиваемаго впередъ всѣми средствами, положеніе завидное для всѣхъ его сверстниковъ, самому Владиславу казалось унизительнымъ и противнымъ. Никакого дѣла серьознаго онъ не имѣлъ, жажда дѣятельности пропадала напрасно, а на глазахъ его поминутно совершались несправедливости и злоупотребленія, противъ которыхъ даже и лица, надѣленныя властью, останавливались въ безотрадномъ сознаніи своего безсилія. Владиславъ, отъ вліянія ли французскихъ нравовъ на его дѣтство, отъ собственной ли своей нравственной организаціи, былъ съ дѣтства склоненъ къ временнымъ припадкамъ душевнаго унынія. Не успѣлъ онъ прослужить нѣсколько мѣсяцевъ, какъ на него нашелъ одинъ изъ такихъ припадковъ. Жизнь показалась юношѣ несноснымъ бременемъ, ему захотѣлось бросить столицу, отказаться отъ своей будущности и уѣхать навѣки куда нибудь къ Средиземному морю, гдѣ безъ сомнѣнія, черезъ полгода напала бы на него тоска еще болѣе сильная. Къ счастію, чудакъ Тальгофъ находился тогда при Владиславѣ. Онъ не возмутился противъ плановъ своего молодаго пріятеля, не прочелъ ему никакихъ наставленій, но, увлекшись собственными воспоминаніями, разсказалъ нѣсколько случаевъ изъ своей собственной жизни, ознаменованныхъ годами добровольнаго изгнанія и долгой жизнью между чужими людьми. Душевная тоска молодаго человѣка прошла такъ же быстро, какъ и появилась. Владиславъ понялъ, какъ мелки, какъ ничтожны его собственныя огорченія передъ испытаніями человѣка, ѣвшаго чужой хлѣбъ со слезами, и просиживавшаго горькія ночи, безъ сна, на своей постели, подъ чужимъ небомъ.

Годы шли, событія жизни начинали улыбаться молодому Meрежину: въ свѣтѣ стали его уважать, на службѣ оцѣнили и берегли къ чему-то важному. При всей безплодности своего должностнаго положенія, Владиславу удалось выполнить нѣсколько полезныхъ дѣлъ, показать въ себѣ человѣка, сжившагося съ дѣйствительностью, готоваго на честный и сильный трудъ, когда въ такомъ трудѣ повстрѣчается надобность. Онъ уже не былъ новичкомъ и мальчикомъ въ петербургскихъ кругахъ, и не смотря на то, вліяніе Тальгофа не ослабѣвало на Владислава. Въ этомъ человѣкѣ для юноши таилось противоядіе отъ всѣхъ сухихъ сторонъ столичной жизни, живая память о счастливыхъ ученическихъ годахъ, полныхъ поэзіи и высокихъ мыслей. Случалось ли уму его погрузиться въ праздность, Тальгофъ былъ тутъ со своей пламенной идеологіей, со своимъ стремленіемъ къ міру умственной дѣятельности, поселялись ли въ душѣ Владислава начатки тщеславія или честолюбія, одна мысль о бѣдномъ и старомъ товарищѣ какъ бы убивала всѣ эти злые ростки въ ихъ зародышѣ. Чѣмъ тверже дѣлался Владиславъ въ нравственномъ отношеніи, тѣмъ необходимѣе становилась ему привязанность простодушнаго Тальгофа, чѣмъ зорче дѣлался онъ на распознаваніе людей, тѣмъ яснѣе видѣлъ онъ все благо, данное ему дружбой Тальгофа. И въ довершеніе всего, какъ читатель самъ можетъ догадаться, эта дружба не имѣла въ себѣ ровно ничего однообразно сухаго или разсудительно скучнаго. Въ ней было много самыхъ комическихъ сторонъ, потому что Тальгофъ, если и не могъ явиться юродивымъ, то уже конечно былъ чудакомъ оригинальныхъ свойствъ и любезной наружности. Извѣстіе о помолвкѣ Владислава Сергѣича застало Осипа Карловича въ деревнѣ, но онъ поспѣшилъ своимъ пріѣздомъ въ столицу, и какъ мы видѣли при началѣ разсказа нашего, долженъ былъ познакомиться съ Marie Озерской за обѣдомъ у ея родителя.

Послѣ всего здѣсь сказаннаго, легко догадаться, каковы были взгляды Тальгофа на жизнь, бракъ и въ особенности на женщинъ. Въ пятьдесятъ лѣтъ отъ роду, другъ Владислава былъ счастливымъ поэтическимъ юношей не только по душѣ, но отчасти и по наружности. Отъ пѣшеходныхъ ли странствованій, или отъ безмятежной молодости, Тальгофъ могъ показаться меньшимъ братомъ Мережина. Въ своей конической голубой фуражкѣ и съ своей конусообразной бородкой, онъ совершенно походилъ на одного изъ африканскихъ егерей, изображаемыхъ во французской иллюстраціи; подъ этой конно-егерской наружностью скрывался истинный Германецъ, но Германецъ временъ Шиллера. Усердно желая быть современнымъ человѣкомъ и даже питая великое сочувствіе къ таланту Жоржа-Санда (къ которому въ Парижѣ не разъ ходилъ свидѣтельствовать свое почтеніе), Осипъ Карловичъ не могъ отрѣшиться отъ идей и мечтаній своей юности. Марью Александровну Озерскую онъ воображалъ не иначе, какъ Mapгаритой Фауста, изъ которой въ послѣдствіи, обоюдными стараніями Владислава и его самого, имѣетъ выйти героическій перлъ созданія, въ родѣ Рахили Фарнгагенъ или Шарлотты Штиглицъ, безъ трагическихъ сторонъ характера. Съ мыслью о невѣстѣ Владислава, къ нему приходили воспоминанія о его собственной первой любви (поэтической и высокой любви, надо признаться), посреди древняго университетскаго города, величавыхъ средневѣковыхъ зданій и башень полускрытыхъ между столѣтними деревьями. Передъ нимъ рисовалась и крошечная дѣвственная комната давно умершей Вильгельмины, и ея постель съ бѣлыми занавѣсками, и розмаринъ на окнахъ и томикъ Новалиса подъ дѣвственною подушкою. Невинно превращая miss Mary въ Вильгельмину, и Петербургъ въ Лейпцигъ, Тальгофъ боялся, чтобъ молодые люди, въ слѣдствіе сильной любви — не оставили навсегда свѣта. «Практическая сторона жизни» умно разсуждалъ Осипъ Карловичъ «всегда должна быть уважаема, и нѣмцы моего времени отчасти грѣшатъ, уважая ее такъ мало!» Увы! честный чудакъ, если бы онъ зналъ, какою излишней практичностію проникнуто все существо идеальной Мери, еслибъ онъ зналъ, что она никогда не читаетъ книгъ за недосугомъ, не слыхала имени Новалиса, и ложится въ свою дѣвственную постель не ранѣе третьяго часу утра, съ лихорадочнымъ волненіемъ крови, съ звуками бальной музыки въ ушахъ, съ насмѣшливыми мыслями о своемъ женихѣ энтузіастѣ!

Въ день, назначенный для обѣда у Марьи Александровны, Осипъ Карлавичъ сидѣлъ въ одной изъ комнатъ квартиры Мережина, брѣясь очень тупыми бритвами, о которыхъ уже много лѣтъ и много тысячь разъ говорилъ своему служителю. «Только что попаду въ Петербургъ, брошу навсегда эти проклятыя бритвы.» Равнымъ образомъ и о волосахъ своихъ другъ Владислава выражался очень часто: «иной подумаетъ, что я ношу такіе кудри изъ причуды, а все дѣло въ томъ, что меня нѣкому стричь въ деревнѣ.» A между тѣмъ кудри не стриглись и въ столицѣ, а росли свободно, придавая еще болѣе юношескій видъ фигурѣ Тальгофа.

— Удивительное дѣло! вскричалъ Владиславъ Сергѣичъ, входя къ своему наставнику и ставя шляпу подлѣ бритвенныхъ аппаратовъ: — тебѣ несли бриться, когда я ѣхалъ изъ дома, я вернулся, и ты все еще брѣешься.

— Я еще не перемѣнилъ бритвъ, и жалѣю о томъ, отвѣтилъ Тальгофъ, съ самой свѣтлой улыбкой: — жалѣю тѣмъ болѣе, что сегодня желалъ бы тщательно….

— Можешь отложить стараніе — обѣда не будетъ.

— Что ты говоришь? не случилось ли чего съ нею?

— Капризничаетъ.

— Не Владиславъ ли капризничаетъ?

— Мери назвала къ обѣду чужихъ уродовъ, графа Тальгофа, твоего родственника, тупѣйшаго франта и нахала.

— Я радъ видѣть графа, хотя онъ…

— Кивнетъ тебѣ головой и я наговорю ему глупостей.

— Я дивлюсь твоей вспыльчивости, Владиславъ, медленно произнесъ философъ. — Гостей, о которыхъ ты говоришь, могъ позвать отецъ. Можетъ ли бѣдная дѣвушка препятствовать…

— Эта дѣвушка, если захочетъ, и отца безъ обѣда оставитъ.

Осипъ Карловичъ сконфузился и покачалъ головою. Однако онъ поспѣшилъ вытереть лицо, спрятать бритвы и отставить зеркало. Потомъ онъ помолчалъ немного и сообщилъ нѣчто очень умное, но крайне непонятное, — о самообладаніи. Потомъ онъ замѣтилъ весьма ловко, что женщина есть дитя я жизнь ея начинается только съ замужества. Всѣ эти мотивы оказались, въ сущности, непримѣнимыми къ дѣлу. Владиславъ Сергѣичъ сидѣлъ нахмурившись и почти не слушалъ своего пріятеля.

— Первая ссора, опять началъ говорить Тальгофъ: — есть обстоятельство важное, пусть она происходятъ изъ мелкихъ причинъ. Первая ссора, первая любовь, первое сраженіе — изо всѣхъ трехъ, во что бы ни стало, мужчина долженъ выходить побѣдителемъ. Этими словами я не хочу сказать, что ты долженъ переспорить свою невѣсту, но ты обязанъ побѣдить собственное свое сердце. Первая ссора…

— Не первая, а шестая на этой недѣлѣ, перебилъ Владиславъ.

— И сегодня четвергъ! произнесъ Тальгофъ не безъ ужаса.

— Пока еще среда, возразилъ Мережинъ.

Добрый чудакъ закурилъ кончикъ рижской сигары и сѣлъ рядомъ съ молодымъ человѣкомъ. Онъ курилъ рѣдко и чувствовалъ потребность въ куреніи только въ важныхъ случаяхъ жизни. Во всѣхъ важныхъ бесѣдахъ Тальгофъ являлся съ своимъ кончикомъ сигарки, никто и никогда не видалъ его съ сигарой только начатой или докуренной въ половину. Владиславъ улыбнулся, глядя на эти приготовленія. Сколько задушевныхъ, важныхъ бесѣдъ, сколько благородныхъ импровизацій былаго времени напомнилъ ему этотъ ѣдкій запахъ дрянной сигарки!

— Другъ мой, спросилъ его Тальгофъ, неужели эта дѣвица зла и порочна по характеру? Говори мнѣ все, довѣрь мнѣ твои наблюденія. Я жилъ болѣе тебя и много думалъ о характеръ женщины. Есть между нашими женщинами существа, испорченныя жизнью (воспитаніемъ онѣ всѣ испорчены). Есть другія, которымъ природа…

— Къ дѣлу, Осипъ Карловичъ, а не то кончай за обѣдомъ. Мы станемъ обѣдать здѣсь вдвоемъ.

— Любитъ ли она тебя, Владиславъ?

— Я думаю, если выходитъ за меня замужъ.

— Отчего жъ ты не пользуешься своимъ вліяніемъ на любящую тебя дѣвушку? Отчего ты не передашь ей своихъ мыслей, не сдружишься съ ней душою въ тѣ минуты, когда дѣвица (чистое созданье) вся живетъ любимымъ мужчиной, мыслитъ его мыслями? Отчего, во время вашихъ одинокихъ разговоровъ, въ минуты, когда она вся проникнута…

— Да кто тебѣ сказалъ, что у нея бываютъ такія минуты?

— Что же она такое? съ новымъ недоумѣніемъ спросилъ Тальгофъ. Или она холодна душою? Но, другъ мой, въ этой холодности часто скрывается страстность натуры.

— Ты все не то толкуешь, Осипъ Карловичъ, возразилъ женихъ въ свою очередь. Мери ни холодна, ни зла, ни пуста, ни капризна. Въ сердцѣ этой дѣвушки есть какая-то неизлечимая складка лишней и вредной свѣтскости. Она заражена страстью къ увеселеніямъ.

— Фривольностью?

— Пожалуй хоть фривольностью. Она никогда не бываетъ одна, всѣ ея свѣдѣнія взяты съ чужихъ словъ или изъ личныхъ наблюденій, она мало читала и еще меньше думала о томъ, о чемъ женщинамъ слѣдуетъ думать. Изъ всего міра видѣла она одинъ городъ и изъ этого города крошечный и тѣсный уголокъ. Невѣденіе откровенное и простодушное — не бѣда, но невѣденіе, замаскированное сухостью и считающее себя всезнаніемъ, всегда возмущало мою душу до самаго дна. Ты не знаешь Петербурга, Тальгофъ, и оттого, чтобъ мои рѣчи были тебѣ понятны, я буду говорить съ тобой какъ съ иностранцемъ. Въ нашемъ городъ много людей хорошихъ, но очень много людей и семействъ тщеславныхъ, самонадѣянныхъ, важно-горделивыхъ, а чѣмъ горделивыхъ, про то одинъ Богъ знаетъ. Всякое семейство; сколько нибудь достаточное и замѣченное, непремѣнно лезетъ въ какіе-то великобританскіе лорды и считаетъ весь родъ человѣческій себя недостойнымъ. Достаточно стоять одной свѣтской ступенькой ниже ихъ для того, чтобъ видѣть на дѣлѣ всю исключительность этого круга, всю его безумную роскошь, все его болѣзненное франтовство. Въ этой части петербургскаго общества, такъ открыто идущаго наперекоръ нашимъ честнымъ русскимъ понятіямъ, нашему русскому гостепріимству и русской терпимости, Марья Александровна имѣла несчастіе родиться. Я долженъ теперь обратиться къ частностямъ, чтобы показать тебѣ одинъ изъ недостатковъ этого круга, въ которомъ она вертится. Я знаю, напримѣръ, друзей ея семейства, графовъ Тальгофовъ, Тальгофовъ и твоихъ родственниковъ. Всѣ они люди честные, хорошіе, и даже этотъ красивый болванъ Павелъ Антонычъ можетъ зваться добрымъ малымъ. A между тѣмъ эти Тальгофы, какъ ты самъ знаешь, не хотятъ знать твоего семейства, не ведутъ съ тобой сношеній и считаютъ тебя за какое-то отребіе рода человѣческаго. Разсуди самъ, по какой причинѣ могутъ они смотрѣть на тебя такимъ образомъ? Они богаты, но вѣдь ты не просишь у нихъ денегъ въ займы. Они имѣютъ связи, но ты не будешь просить ихъ протекціи, объ этомъ они хорошо знаютъ. Какія же условія, какіе законы и причины отчуждаютъ одно семейство отъ другаго? И такъ, вотъ люди и вотъ понятія, посреди которыхъ живетъ Мери. Бѣдное дитя, она считаетъ себя лучезарною звѣздою, разливая свой свѣтъ въ темномъ и тщеславномъ муравейникѣ, до котораго нѣтъ дѣла никому изъ людей! Она думаетъ, что постигла жизнь до тонкости, а между тѣмъ о завтрашнемъ балѣ способна думать болѣе, нежели о цѣлой жизни со мною…

— О балѣ, о балѣ! съ жаромъ перебилъ Осипъ Карловичъ, наконецъ убѣдившійся въ томъ, что ему удалось постигнуть характеръ Марьи Александровны. И ты, Владиславъ, сердишься на дѣвицу за то, что она думаетъ о балѣ! Думалъ ли ты о томъ, счастливый повѣса, всю свою юность лежавшій на розахъ, что для дѣвицы есть только одна короткая пора торжествъ и веселія. Пусть же она упивается этой порою, милое дитя! Пусть она пока не видитъ жизни безъ блеска, роскоши и великолѣпія! Пусть она тщеславится угожденіемъ свѣта — развѣ ты способенъ сердиться на ребенка, гордящагося своимъ праздничнымъ уборомъ? Пусть она еще нѣсколько дней кружится въ этомъ вихрѣ, въ этомъ JugendTanz, котораго пустоту она скоро узнаетъ, какъ узнали ее мы съ тобою…

— Ты-то откуда узналъ эту пустоту? шутя спросилъ Владиславъ, и все-таки лицо его приняло какое-то особенно внимательное выраженіе. Онъ видѣлъ и понималъ, что Тальгофъ говоритъ чепуху, но зналъ, что за чепухой этой, какъ всегда у его пріятеля, мелькнетъ нѣсколько мыслей глубокихъ и совершенно приводимыхъ къ предмету настоящей бесѣды.

— Оставь ее, повелительно продолжалъ Тальгофъ, — на свѣтѣ все прекрасно, все нужно: и цвѣты, и однодневныя бабочки! Въ тебѣ еще нѣтъ практическаго пониманія привязанностей, Владиславъ, ты еще молодъ для любви, ты не догадался о томъ, что женщина безъ слабостей — не женщина, а кукла, что привязанность безъ борьбы и взаимнаго вліянія — одна жалкая игра, основанная или на злости, или на лицемѣріи. Тебѣ гадка та сфера, гдѣ твоя невѣста блистаетъ и наслаждается, а кто далъ тебѣ право гнушаться этой сферой? Она должна быть вдвойнѣ для тебя занимательна: во-первыхъ потому, что она существуетъ, во-вторыхъ оттого, что она близка къ сердцу близкой тебѣ дѣвушки. Чтобы одолѣть въ борьбѣ, чтобы побѣдить непріятеля, надо съ нимъ встрѣтиться, а не бѣжать съ того поля, гдѣ вы можете съ нимъ сойтися. Не сидя со мной и не передавая мнѣ свои тревоги, подготовишь ты себѣ женщину, неизмѣнную подругу всей жизни. Высказывая ей свои мысли, ты еще не сдѣлаешься ея нравственнымъ Менторомъ. нѣтъ, иди за ней, дай ей руку теперь и она подастъ тебѣ свою, когда на то придетъ время. A до тѣхъ поръ лелѣй свою Мери, старайся дѣлить съ ней ея забавы и понятія, не страшись быть съ ней ребенкомъ. Великій Гёте ребячился съ Беттиной и изъ Беттины вышелъ геній въ образъ женщины.

— Упаси насъ Богъ отъ женщинъ такого рода! развеселившись замѣтилъ Владиславъ.

— Что была Гвиччіали до знакомства съ Байрономъ? ребенокъ, и ничего болѣе! Клопштокъ…

— Давайте скорѣе обѣдать, коли дошло до Клопштока! перебилъ Мережинъ, чувствуя, что на душѣ его просвѣтлѣло. — Ставьте бутылку рейнвейна, Тальгофъ, за старые годы шатанья но свѣту, за старыя бесѣды, въ родѣ сегоднишней!

— Нѣтъ, сказалъ Осипъ Карловичъ, садясь за столъ, наливая вино и поднимая зеленую рюмку надъ головою. Старые годы для тебя прошли. Старые годы теперь тебѣ не помогутъ, теперь тебѣ остается одинъ тостъ;

Here’s а health to thee, Mary!

За обѣдомъ Тальгофъ рѣшилъ завтра же быть у Марьи Александровны, изучить ея характеръ и въ конецъ разрушить жениховскіе капризы Владислава.

День былъ оконченъ въ театрѣ и надо было видѣть, съ какимъ восторгомъ глядѣлъ бывшій наставникъ жениха изъ креселъ на ложу красавицы-невѣсты. Марья Александровна взглянула на Тальгофа одинъ только разъ и, пораженная неудовольствіемъ при видѣ его ярко-зеленыхъ перчатокъ, больше не глядѣла въ кресла.

III.

— Владиславъ, весело говорилъ Осипъ Карловичъ, охорашиваясь передъ зеркаломъ на слѣдующее утро: — мелочами пренебрегать не слѣдуетъ, и я усердно прошу тебя быть моимъ совѣтникомъ. Хорошо ли сидитъ мой сюртукъ и не лучше ли будетъ надѣть фракъ для перваго визита? Я не надѣну зеленыхъ перчатокъ, потому что вчера всѣ на нихъ какъ-то косо глядѣли въ театрѣ. Германъ, дай сюда бѣлыя перчатки, Владиславъ Сергѣичъ увидитъ, какія перчатки мы носимъ.

— Да это похоронныя перчатки, сказалъ молодой, хозяинъ разсмѣявшись. — Оставайся въ своихъ зеленыхъ, герръ Фонъ-Тальгофъ, оно будетъ спокойнѣе, да и сообразнѣй съ часомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ наставникъ, — Германъ, купи мнѣ сейчасъ же сѣренькія, какъ у Владислава Сергѣича. Отчего не потѣшить милой дѣвушки такими пустяками? Мелочами жизни не надо пренебрегать, какъ говорилъ…

— Ты сдѣлаешься отвратительнымъ фатомъ, я тебѣ это предсказываю!

— Тѣмъ болѣе чести для твоей Мери. Помни правила знатоковъ женскаго сердца — уступка въ мелочахъ, твердость въ главныхъ убѣжденіяхъ!

— Никогда не соглашусь я съ этимъ, перебилъ Владиславъ, всегда готовый на споръ и сверхъ того утомленный безконечными сборами своего пріятеля, — въ мелочахъ почти вся жизнь наша, и сдѣлавши первую уступку женской прихоти, мы добровольно отдаемъ себя всего въ рабство. Пустая сыпь на тѣлѣ показываетъ порчу крови во всемъ организмѣ человѣка; незначительнѣйшій капризъ въ молодомъ созданіи говоритъ про многіе его душевные недостатки. Вѣрь мнѣ, любезный другъ, изъ десятка людей, вчерашній вечеръ косо глядѣвшихъ на твои, дѣйствительно гнусныя перчатки, девятеро — отъявленные мерзавцы, а десятый стоитъ на той дорогѣ, чтобъ быть мерзавцомъ. Можетъ быть, я увлекаюсь, но мнѣ извинительно увлекаться — я молодъ, и за это время видѣлъ столько зла, чванства, нахальства и дикой гордости! Для того, чтобъ одинъ человѣкъ рѣшился презрительно взглянуть на незнакомаго ему человѣка за то только, что на немъ перчатки зеленаго цвѣта, надо, чтобъ въ душѣ перваго таился цѣлый міръ испорченности, предразсудковъ и всякаго зла въ такомъ родѣ! Я прощу всякому важный грѣхъ, совершенный въ минуту вспыльчивости, сдѣланный безсознательно, но я не помирюсь съ косымъ взглядомъ, сзади котораго цѣлая пучина гадости сухой и холодной. Женщины въ этомъ дѣлъ невиннѣе мужчинъ — онѣ слабѣе разумомъ и безсильнѣе передъ свѣтскимъ обычаемъ, однако и женщинамъ поддаваться не слѣдуетъ. A потому не стѣсняйся цвѣтомъ перчатокъ, герръ Фонъ-Тальгофъ, если не хочешь поссориться со мною. Ты имѣешь право ходить, въ чемъ вздумаешь, и не ты останешься въ накладѣ, если кто нибудь отъ тебя отвернется. Нечего ждать перчатокъ; пока ты здѣсь представляешь Бруммеля, лошади промерзли у подъѣзда.

— Однако портится характеръ Владислава! думалъ Тальгофъ, садясь въ сани. — Я сталъ не въ мѣру раздражителенъ, сказалъ самъ себѣ Мережинъ, усаживаясь возлѣ пріятеля. Я чувствую, что дѣлаюсь какимъ-то свирѣпымъ Діогеномъ, благодаря Марьѣ Александровнѣ!

Между тѣмъ миссъ Мери сидѣла въ своей гостиной, на любимой своей кушеткѣ между зеленью, успѣвши за утро принять двухъ стариковъ, одну вдову въ глубокомъ траурѣ, наслушаться новостей отъ разныхъ куликообразныхъ юношей и сверхъ того до полусмерти оскорбить свою кузину, сорокалѣтнюю дѣву, показавши ей какія-то сѣро-желтыя кружева, до того рѣдкія въ Петербургѣ, что имъ даже и цѣны не было. Свидѣтелемъ послѣдней продѣлки, дѣйствительно забавной, былъ отецъ Марьи Александровны, старый генералъ добраго нрава, но исполненный излишнею и неразумною слабостью къ дочери. Вѣчно занятый и утомленный дѣлами, родитель невѣсты приходилъ къ ней въ гостиную для отдыха и короткаго развлеченія, а Марья Александровна, надо отдать ей справедливость, въ высокой степени обладала дарованіемъ забавлять отца въ короткія минуты свиданія. Каждое утро ея немного заспанные глаза блистали новой веселостью, на ея устахъ вѣчно готовилась шуточка, насмѣшка надъ женихомъ или смѣшнымъ гостемъ. Мери любила театръ, часто сама играла на домашнихъ спектакляхъ, и оттого всѣ ея шутки имъ-ли въ себѣ что-то особенно круглое, театральное, забавно-эфектное. Зависть престарѣлой щеголихи, цѣлый часъ безпрепятственно хваставшейся драгоцѣнными нарядами и вдругъ обомлѣвшей надъ кружевами невѣсты, только при самомъ концѣ разговора принесенными въ гостиную, заставила старика Озерскаго смѣяться до упаду, послѣ ухода гостьи. Онъ объявилъ Мери, что, имѣя ее въ домѣ, не нуждается во французскомъ театрѣ, а затѣмъ, поцѣловавъ у ней руку, хотѣлъ удалиться въ свой кабинетъ, когда дочь весело сказала:

— Останьтесь еще, папа, лучшая пьеса скоро начнется.

— Это какая пьеса? и старикъ противъ воли усѣлся въ кресло.

— Une proverbe: Обрученные I promessi Sposi. Владиславъ сейчасъ пріѣдетъ со своимъ другомъ-управляющимъ.

— А! я его видѣлъ. Онъ вчера глядѣлъ къ намъ изъ креселъ.

— Именно. Оставайтесь. Киньте бумаги!

— Шалунья, когда перестанешь ты сердить Владислава?

— Когда онъ меня перестанетъ сердить. Онъ устроиваетъ мнѣ экзаменъ и везетъ съ собой профессора.

— Душа моя, Тальгофъ умный человѣкъ. Говорятъ, что онъ сочинялъ книги.

— Прочитайте сперва, а потомъ хвалите. Я не знала, что вы читаете книги!

— Онъ человѣкъ очень добрый.

— Это мы сейчасъ испытаемъ.

— Ты ему полюбилась, я это замѣтилъ въ театрѣ.

— Съ такой наружностью можно любить дерево, холмъ, ручеекъ, но никакъ не женщину!

И старикъ расхохотался до слезъ. Дѣйствительно, выходка Мери была очень недурна, по французски.

— Папа! вниманіе. Слышите, звонятъ. Курите — не сбивайте меня.

Къ нѣкоторому неудовольствію Мери, Осипъ Карловичъ, сопровождавшій Владислава, вошелъ въ комнату очень прилично. Онъ уже пережилъ тѣ годы, когда мужчина еще можетъ быть смѣшонъ своими несвѣтскими манерами. Еслибъ Марья Александровна поменьше отдавалась впечатлѣніямъ минуты и была повнимательнѣе ко всему около нея происходящему, на нее бы лучшимъ образомъ подѣйствовалъ видъ простодушной радости, сіявшей на лицѣ гостя, и его свѣтлая, счастливая улыбка, выражавшая много душевной привѣтливости. Есть что-то безгранично-прекрасное въ старикахъ, юношахъ, въ добрыхъ мужчинахъ, прожившихъ свой вѣкъ безъ грѣха и укоризны, и если подобныя существа рѣдко попадаются въ жизни, тѣмъ сильнѣе впечатлѣніе, ими производимое. Отецъ Марьи Александровны, не смотря на свои немного высокомѣрныя привычки, невольно всталъ съ своего мѣста, пошелъ на встрѣчу Тальгофу, и взявъ его за обѣ руки, самъ подвелъ его къ дочери, Владиславъ, начавшій рекомендацію довольно шутливо, незамѣтно перешелъ въ другой тонъ и сказалъ только: «нашъ старшій братъ, миссъ Мери». Все это не пришлось по сердцу избалованной дѣвушкѣ. Марья Александровна, по какому-то инстинкту, враждебно глядѣла на всякое проявленіе теплаго чувства. Все-таки она дружески привѣтствовала гостя и снисходительно выслушала его разсказъ о томъ, какъ онъ давно о ней думаетъ и даже въ мысляхъ своихъ не разъ бесѣдовалъ съ нею.

— Боже мой, о чемъ со мной бесѣдовать! наивно отвѣтила она и притомъ надула губки по дѣтски. — Владиславъ столько разъ говорилъ, что я ничего не знаю, ни о чемъ не способна долго думать…

— Я исключаю наряды, шутя перебилъ Владиславъ, зацѣпивъ рукой кружева, еще не унесенныя изъ гостиной.

— И вотъ онъ такъ всегда со мной говоритъ! уныло замѣтила невѣста, робко поднимая глаза и разомъ озаривъ Тальгофа своимъ яснымъ взглядомъ: — я васъ давно ждала. Я знаю, что вы будете моимъ постояннымъ заступникомъ.

— Это Плесси, это madame Альберъ! бормоталъ старикъ отецъ, едва имѣя силы скрывать свое восхищеніе. Дѣйствительно, бойкая, подчасъ безжалостно-насмѣшливая Мери, изъ неизвѣстныхъ причинъ прикидываясь какой-то наивной простотою, выказывала истинный сценическій талантъ! И лицо ея глядѣло какъ-то ребячески, и губы сжимались по институтски и въ голосѣ звучало что-то нетвердое. Мало того, Мери уловила и передала на своемъ лицѣ нѣкоторыя черты, принадлежащія дѣвушкамъ нѣмецкаго происхожденія, какъ-то: постоянно удивленные глазки и особенную улыбку этихъ дѣвицъ, улыбку какъ будто боязливую. Больше не нужно было для Тальгофа. Марья Александровна, безъ вниманія пропустивъ золотую сторону человѣка, съ двухъ взглядовъ подмѣтила всѣ легкія стороны его характера, и дѣйствовала имъ сообразно. Осипъ Карловичъ, способный говорить по часамъ, и только о высокомъ значенія женщины, въ жизни не могъ увлечься никакой женщиной, кромѣ женщины-ребенка. A съ этой точки зрѣнія его очаровала невѣста Владислава. Снова воскресла передъ нимъ невинная лейпцигская дѣвушка старыхъ годовъ и Мери стала ему еще дороже. Онъ шутя объявилъ себя ея вѣчнымъ рыцаремъ и защитникомъ. Онъ объявилъ, что пониманіе тайнъ женскаго наряда есть искусство своего рода, и что женщина, любящая наряды, выказываетъ душу эстетически развитую. Онъ покривилъ душею безъ всякой надобности, единственно изъ любви къ невѣстѣ своего Владислава. Ему стало тепло и отрадно, онъ радовался за молодаго человѣка, а миссъ Мери, разомъ постигнувъ своего гостя, приняла манеры еще болѣе ребяческія и ласковыя. Она спросила Тальгофа о его трудахъ ученыхъ и о деревенскихъ занятіяхъ, разсказавъ по этому случаю какъ представляетъ себѣ деревню. Деревня по ея идеямъ, непремѣнно должна быть украшена крошечнымъ домикомъ съ двумя окнами и трубою, изъ которой непремѣнно идетъ дымъ. По сторонамъ домика стоятъ береза съ елкою, подъ елкой растетъ грибъ. Вся эта болтовня дошла до того, что Осипъ Карловичъ началъ было подозрѣвать Марью Александровну въ нѣкоторомъ тупоуміи, или по-крайней-мѣрѣ въ совершенной неразвитости. Предполагая, что съ такимъ простодушнымъ младенцомъ церемониться не стоило, Тальгофъ сталъ ласково разспрашивать дѣвушку о ея прошлыхъ и настоящихъ занятіяхъ, какъ можетъ лишь разспрашивать какой-нибудь заботливый старикъ свою родственницу, едва разставшуюся съ институтской скамьею.

Такихъ только рѣчей и хотѣла миссъ Мери. До сихъ поръ она была атакующею стороною и потому соблюдала осторожность, скорѣй рѣзвясь передъ Тальгофомъ, нежели надъ нимъ издѣваясь. Но съ той минуты, какъ старый чудакъ въ зеленыхъ перчаткахъ, книжный червякъ, никогда не бывавшій въ порядочномъ обществъ, осмѣлился освѣдомляться о ея вкусахъ, занятіяхъ и образованіи, всякая насмѣшка становилась дѣломъ позволеннымъ. Надо держать медвѣдей на почтительномъ разстояніи, кто не знаетъ этой истины? Надо предавать посмѣянію людей, стоящихъ посмѣянія и зазнающихся, чуть ихъ пустили туда, гдѣ имъ никогда бывать не слѣдовало бы! Тальгофъ, не графъ Поль Тальгофъ фонъ Штромменбергъ, а бѣднякъ Тальгофъ, нищій и не имѣющій чина уродъ, осмѣливается экзаменовать Марью Александровну Озерскую! Управляющій Владислава, набившій глупыхъ идей въ голову жениха, въ дерзости своей рѣшается устроить нѣкій контроль надъ понятіями будущей madame Ladislas Мережинъ! Читательница согласится, что самонадѣянность была велика и стоила, если не жестокаго отпора, то самыхъ ядовитыхъ насмѣшекъ!

И за насмѣшками не стало дѣло, тѣмъ болѣе, что Владиславъ, о чемъ то бесѣдуя съ будущимъ тестемъ, не могъ положить своего veto въ самомъ разгарѣ комедіи. Миссъ Мери захватила своего собесѣдника и принялась мучить его, какъ развѣ лишь одна кошка способна мучить самого слабаго и неловкаго мышенка. Въ какія нибудь пять минутъ разговора, Тальгофъ разъ пять низвергался съ олимпійскихъ вершинъ въ пучину ужаса и недоумѣнія. Сейчасъ только сказавши Тальгофу, что обожаетъ поэзію и поэтовъ, Марья Александровна простодушно прибавила, что всякая женщина, пристрастная къ чтенію книгъ, должна имѣть видъ неопрятной фуріи, съ сигаркой въ зубахъ. За минуту назадъ она разсказала, со слезами на глазахъ, какъ она любитъ, запершись одна, въ сумеркахъ, импровизировать на фортепьяно и закончила замѣчаніемъ, что по ея всегдашнему мнѣнію, артистъ и шутъ значутъ одно и тоже. Ей всегда казалось, что самая грустная роль въ обществѣ, роль дѣвушки. При дѣвицахъ не говорятъ ничего умнаго, дѣвицамъ не даютъ хорошихъ книгъ, дѣвицъ избѣгаютъ люди, извѣстные своими талантами. Одинъ разъ ей захотѣлось послушать умныхъ разговоровъ; преодолѣвъ свою робость, она поѣхала въ одинъ домъ, гдѣ всегда сходились по вечерамъ художники и писатели. Но ей не посчастливилось — она была увѣрена, что на такихъ собраніяхъ происходитъ рукопашный бой между спорящимися свѣтилами науки, ей сказали, что нынче и этого не бываетъ при ученыхъ спорахъ… Весь вечеръ прошелъ безъ всякаго шума — стоило ли послѣ этого видаться съ знаменитыми умниками!

Люди честные по душѣ имѣютъ одну великую привиллегію передъ всѣми смертными — свѣтлая броня, въ которую они облечены своимъ простодушіемъ, не пробивается ни мелкими эпиграммами, ни условными намеками, ни ядовитыми стрѣлами свѣтскаго празднословія. Счастливъ тотъ, кто носитъ подобную броню и безстрашно свершаетъ свой путь между пигмеевъ, силящихся проколоть его своими соломенками! Тальгофъ, котораго Марья Александровна, по своимъ понятіямъ, убила, засмѣяла, казнила и замучила, глядѣлъ на миссъ Мери съ озабоченнымъ видомъ, но съ яснѣйшею изъ улыбокъ. «Она умна, она насмѣшлива», съ радостью думалъ наставникъ Владислава. «Она не воспитана вовсе, она дитя, но дитя съ игривой натурой, въ ея рѣчахъ нѣтъ смысла, но онѣ показываютъ независимый духъ и веселость душевную. Что будетъ изъ нея черезъ годъ послѣ дѣльнаго супружескаго воспитанія?» И онъ почувствовалъ себя какъ дома — потому что больше всего боялся найти въ Мери безцвѣтность и пошлость рутиннаго воспитанія, а этихъ недостатковъ въ невѣстѣ вовсе не было.

Когда Владиславъ кончилъ свой разговоръ съ генераломъ о свадебныхъ приготовленіяхъ и подсѣлъ къ Меря, то засталъ странныя отношенія между невѣстою и своимъ пріятелемъ. Миссъ Мери дулась, понапрасну выпустивши цѣлый запасъ колкостей, между тѣмъ какъ Осипъ Карловичъ, развеселившись и разболтавшись, успѣлъ вытащить изъ сокровищницы своей памяти двѣ или три заповѣднѣйшія исторіи своей юности. Тальгофъ многое видѣлъ на своемъ вѣку, но для гостиныхъ (и то только самыхъ дружескихъ гостиныхъ) у него имѣлись только три никогда не измѣняющіеся разсказа — первый про знакомство съ Гегелемъ, второй про странствованіе около Дрездена съ семействомъ пѣвицы Вильгельмины и третій про его дуэль въ Геттингенѣ. Мери слушала внимательно, кусала губы, ахала, перебивала разсказъ шутками и наконецъ выдала себя Владиславу по поводу одной подробности. Услыхавъ, что геттингенская дуэль произошла въ слѣдствіе философской полемики между двумя профессорами психологіи, она вскрикнула, схватилась за платокъ и цѣлый океанъ лукавой, даже злой насмѣшливости выразился въ ея вспыхнувшемъ взглядѣ.

— Мери, Мери, тихо произнесъ Владиславъ, подсмотрѣвъ этотъ взглядъ. — Душа моя Мери, вы играете въ опасную игру!

— Нѣтъ, это вы играете въ опасную игру, Владиславъ Сергѣичъ, быстро перебила невѣста, — вы доложили свою вѣчную сигарку почти что на мое кружево. Дайте его сюда, — и Марья Александровна схвативъ дорогое издѣліе со стола, уложила его на колѣни.

— Вы меня испугали съ этой дрянью, сказалъ женихъ, показывая видъ, что нарочно хочетъ отнять сквозныя тряпочки, такъ дорогія для дѣвицы.

— Какъ, это дрянь? быстро спросила Марья Александровна. M-r Тальгофъ, заступитесь за меня, такія обиды я терплю всякія день. Ladislas бранитъ мой вкусъ, смѣется надо всѣмъ, что только мнѣ нравится. Вы такъ много видѣли, такъ много знаете… вы меня спрашивали и про музыку, и про то, какъ мнѣ читали географію. Дайте же и мнѣ задать вамъ вопросъ въ ною очередь. Скажите, неужели это дрянь, какъ выражается мой женихъ, со всегдашней своей вѣжливостью?

И она представила кружево передъ самые очи Осипа Карлыча, простодушно улыбнувшагося при видѣ этихъ запачканныхъ, перепутанныхъ цвѣтковъ и кружечковъ, крѣпкихъ почти какъ проволока.

— Ну, скажите, хорошо-ли это? продолжала лепетать Мери.

— Ха, ха, ха, ха! ласково проговорилъ Тальгофъ, очевидно желая потѣшить капризную дѣвочку: — хорошо, хорошо, очень хорошо, жаль, что я раньше не зналъ вашего вкуса. У нашей одной помѣщицы въ домѣ плетутъ такія славныя работы…

Тутъ ужь не могла удержаться m-lle Marie. Въ послѣдній радъ щадя чудака, или можетъ быть слишкомъ презирая его въ эту минуту, она обратилась къ одному Владиславу:

— Ахъ! сказала она, выпрямившись на кушеткѣ и открыто выразивъ на лицѣ всю безпредѣльную иронію, врожденную ея натурѣ: — ah! cher Ladislas, я васъ поздравляю отъ всего сердца. Вы рѣшились сегодня устроить мнѣ экзаменъ, заставили меня говорить объ искусствѣ и Богъ знаетъ о чемъ, а сами не умѣете отличить алансонскихъ points отъ дряни. Вы сейчасъ чуть не сожгли вещи, надъ которой можетъ быть десять артистокъ, et artistes véritables, потеряли зреніе. Вы очень хорошо знаете психологію, но не мешало бы вамъ знать, для меня по-крайней-мѣрѣ, что старыя кружева рѣдкость изъ рѣдкостей, что ихъ нѣтъ ни въ производствѣ, ни въ продажъ, что поддѣлать стараго кружева не умѣетъ ни одинъ человѣкъ въ мірѣ! Вы не разъ дѣлали мнѣ десять умныхъ вопросовъ, а я только разъ задала вамъ одинъ вопросъ, понапрасну! Не забудьте же напередъ — прежде, чѣмъ являться наставникомъ дѣвушекъ, выучитесь сами сперва знать толкъ въ кружевахъ по-крайней-мѣрѣ. Sur èa, je prie Dieu de vous aroir en за sainte garde!

И она вышла изъ зады, смѣясь, унося кружево и слегка выгибаясь тѣломъ къ отцу, совершенно какъ актриса, знающая, что восторженная публика вызоветъ ее двѣнадцать разъ къ ряду. И точно, папа ощущалъ необѣятное наслажденіе, и даже — что трудно было предполагать — Осипъ Карловичъ Тальгофъ смѣялся до слезъ, кашляя и говоря Владиславу: «а, а, мой дорогой юноша, вспомни-ка нашъ вчерашній разговоръ о женщинахъ и ихъ сферѣ!» Одинъ только Владиславъ стоялъ молча и угрюмо потупивъ голову. Наставникъ его хохоталъ, а онъ страдалъ за своего наставника. Шутка обыденная и извинительная въ свѣтѣ не всегда можетъ быть дозволена съ натурами гордыми и юными. Добрый отецъ Мери понялъ это, и со врожденной ему любезностью, носпѣшиль обратиться къ обоимъ гостямъ.

— Не сердитесь на мою Плесси, сказалъ онъ, трепля по плечу Мережина: — это ужь ея утренняя порція. Васъ она сегодня бранила за кружево, а меня кольнула поутру за то, что мнѣ новыхъ книгъ читать некогда. За то она весь день съ нами, мы не обѣдаемъ у Сергѣя Юрьевича.

Обѣдъ прошелъ весело и добропорядочно, хотя бы могъ пройти лучше. Мери ни разу не поддразнила жениха, а съ другомъ его вела себя весьма любезно. Но всѣмъ было какъ-то неловко, Владиславъ разъ пять задумывался, съ нетерпѣніемъ ждалъ конца вечера, и послѣ чая довольно сухо шепнулъ Тальгофу, что хочетъ побесѣдовать съ Мери наединѣ, передъ ея выѣздомъ на балъ, куда самъ не пойдетъ.

IV.

Оставшись одинъ въ гостиной и поджидая невѣсту, удалившуюся наряжаться въ уборной, Владиславъ Сергѣичъ почувствовалъ, что волненіе, съ утра начавшееся въ его сердцѣ, обратилось въ бурю довольно значительную. Онъ сердился разомъ и на невѣсту и на своего ученаго друга: никогда еще, по его мнѣнію, Осипъ Карловичъ не являлся такимъ устарѣлымъ педантомъ, такимъ многоглаголивымъ фантазеромъ, какъ въ этотъ день. Насмѣшки умныхъ дѣвушекъ всегда безжалостны, какъ и насмѣшки бойкихъ дѣтей, — онѣ бьютъ съ особенной силой; насмѣшливыя женщины рѣдки, ихъ шутливыя выходки всегда искренни. Мужчина можетъ осмѣивать другихъ людей изъ зависти, разсчета, нахальства, стремленія блеснуть остроуміемъ; давая волю злости своего языка, онъ только подрываетъ свой собственный кредитъ, весьма ослабѣвшій съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ кишитъ Мефистофелями въ круглыхъ шляпахъ и лордами Байронами, состоящими при разныхъ департаментахъ. Тысячу разъ блестящая молодежь шутила надъ Тальгофомъ въ присутствіи Владислава, ощущавшаго одно презрѣніе къ преслѣдователямъ своего наставника, и вдругъ при небольшой шуткѣ двадцатилѣтней дѣвушки, онъ начинаетъ самъ злиться на дорогаго ему человѣка. Мережинъ вскочилъ съ дивана, онъ не могъ сидѣть въ спокойномъ положеніи, такъ было ему больно и горько. Въ эту минуту вошла Марья Александровна во всемъ блескѣ вечерняго наряда.

— Хороша ли я? спросила она, становясь противъ зеркала и дѣлая знакъ, чтобъ женихъ приблизилъ къ нему всѣ свѣчи.

— Мери, сказалъ Владиславъ, не заботясь о свѣчахъ и не покидая своего мѣста у камина, къ которому стоялъ прислонившись: — я сегодня сердитъ на васъ выше всякой мѣры. Дуться я не умѣю, а потому простите, если я, можетъ быть, выскажу что нибудь лишнее. Вы сегодня сдѣлали дурное дѣло, вы напали на слабаго. Вы осмѣяли и унизили (даже въ моихъ глазахъ, я не скрою этого) чудака, который въ свое время сдѣлалъ много хорошаго, а для меня былъ больше, нежели отцомъ. Когда все это кончится, душа моя, Мери? Долго ли мы съ вами, какъ какіе-то влюбленные враги, будемъ и любить и мучить другъ друга?

— Это что-то новое, возразила Марья Александровна: — какія мученія и какіе влюбленные враги? Не открыли ли вы между нашими семействами какой нибудь древней ненависти? — это было бы очень занимательно.

— Не между семействами, а между понятіями нашими, продолжалъ Владиславъ, по обычаю, отклоняясь отъ первоначальнаго вопроса, то есть отъ шутокъ Марьи Александровны надъ Тальгофомъ. Другъ мой, сердца наши за одно, но умы кипятъ вѣчной борьбою. Вы — представительница свита, который васъ увлекъ, ослѣпилъ, поработилъ и надъ которымъ вы рано или поздно хотите властвовать. Я не люблю и никогда не любилъ свѣта, не нуждаюсь и не нуждался въ свѣтѣ. Въ настоящее время особенно, выбравъ себѣ дѣвушку по сердцу, забочусь о немъ менѣе, чѣмъ о китайской имперіи. Suivez mon raisonnement, Marie. Свѣтъ вообще не любитъ, даже немножко ненавидитъ людей, не питающихъ къ нему расположенія.

— Много чести для этихъ господъ, перебила невѣста: — мнѣ кажется, свѣтъ о нихъ и думать не хочетъ?

— Замѣтьте, какъ мое замѣчаніе вамъ не полюбилось; я не напрасно назвалъ васъ представительницей свѣта. И такъ, свѣтъ не любитъ независимыхъ людей. Свѣтъ бываетъ глупъ, продолжалъ Владиславъ съ нетерпимостью юности. Цвѣтокъ не въ силахъ жить безъ корня, а некрасивый корень можетъ виться въ землѣ и питать все растеніе, если на немъ и не будетъ цвѣтка. Свѣтъ, вашъ высокій свѣтъ, не хочетъ думать обо всемъ этомъ.

— За то, быстро отвѣтила Мери съ бойкостью юношескаго ума, схвативъ противоположную сторону вопроса: — вы, независимые господа, правы, во всемъ правы, всегда правы? Свѣтъ о васъ не думаетъ, и онъ глупъ, по вашему рѣшенію. Вы отлично начинаете свою независимую карьеру, ожидая, чтобъ свѣтъ, вашъ высокій свѣтъ, сталъ передъ вами на колѣни, за то, что вы надъ нимъ подсмѣиваетесь! Однако, Боже мой! о чемъ мы говоримъ цѣлый часъ! а я не хочу пріѣхать на балъ съ головной болью. Знаете ли, Владиславъ, что вы говорили очень мило и очень хорошо? Я совѣтую вамъ сегодня говорить въ такомъ родѣ, c’est le genre méthodiste, èa plait, dans les jeunes gens и мнѣ за васъ весело.

— И вы говорите такъ, какъ я не ожидалъ, Marie, но извините меня, кончили очень худо. Неужели вы отъ души совѣтовали мнѣ сдѣлать роль изъ моей жизни, а изъ моихъ понятій какой-то философскій романъ, для поднесенія его по страничкамъ разнымъ любительницамъ оригинальностей? Неужели вы не сообразили, что всякій порядочный человѣкъ скорѣй умретъ, чѣмъ рѣшится на такой поступокъ?…

— Умереть! умереть! весело сказала Мери, кокетничая и какъ-то особенно шевеля плечами (обычный ея жестъ, повергавшій въ восторгъ счастливаго жениха), вы сегодня необыкновенно милы, даже говорите о смерти, что я очень люблю. Прощайте, отецъ идетъ, пора ѣхать. Являйтесь черезъ четверть часа, встрѣтьте меня тотчасъ же, будьте одѣты превосходно, танцуйте со мной мало, говорите много и во всякую свободную минуту, къ Павлу Антонычу не ревнуйте, сверхъ того, вамъ разрѣшается волочиться за старухами, только не за одной, а за двумя или тремя въ одно время….

— Довольно, довольно, Бога ради, вскричалъ женихъ, поневолѣ расхохотавшись и не имѣя духа слушать вою эту болтовню хладнокровно: — вы забыли только объ одномъ, Мери. Я сегодня работаю. Мое порученіе не кончено — я лѣнился всѣ день, балъ обойдется безъ моей персоны.

Марья Александровна подступила къ молодому человѣку, представляя, что сердится, и дѣйствительно сердясь немного.

— Это капризъ или вызовъ на ссору? спросила она Владислава.

— Ни то, ни другое, сухо отвѣтилъ Мережинъ: — капризничать я не стану, а предлоговъ для ссоры у меня сегодня было слишкомъ много и безъ этого.

— Вы опять про своего управляющаго, — оставимъ это. И вы не хотите быть сегодня на балѣ, гдѣ васъ ждутъ, гдѣ вамъ полезно быть, гдѣ наконецъ приличіе требуетъ, чтобъ вы были вмѣстѣ со мною?

— Приличіе ничего не требуетъ, Marie. Какъ невѣста, вы имѣете полное право не ѣздить на балы, а сидѣть дома: я бы могъ кончить работу при васъ и ужинать съ вами.

— Работу, работу! перебила дѣвица: — а не отъ вашего ли непостижимаго упрямства происходитъ то, что васъ заваливаютъ работой и утромъ и ночью? Развѣ вамъ не предлагали мѣста у моего дяди?

— Объ этомъ предметѣ, милая Мери, чѣмъ меньше будите вы говорить, тѣмъ лучше будетъ. Въ жизнь мою я не просилъ никого ни о чемъ, и теперь просить не стану. Мѣстомъ я тоже доволенъ, занятіями тоже, — товарищами еще болѣе.

— Товарищи при васъ останутся, вы будете приглашать ихъ къ себѣ, если это люди порядочнаго круга.

Миссъ Мери знала, что послѣдними словами зацѣпитъ Владислава за живое, но онъ только посмотрѣлъ на нее прищурясь и сказалъ съ легкой усмѣшкой: «Боже мой, кто могъ такъ испортить мою когда-то добрую и тихую Мери!»

Лучшаго отвѣта и дать не могъ Владиславъ. Краска невольнаго смущенія бросилась въ лицо дѣвушки; всегда бойкая на отвѣтъ, Марья Александровна не нашла ничего колкаго, чтобъ сказать въ эти минуты, и въ слѣдствіе того разгнѣвалась. — Я теряю время, которое могла бы провести во сто разъ лучше, произнесла она быстро оправившись, и такъ одно слово, Владиславъ Сергѣичь: будете вы на балѣ или не будете?

— Не буду, Марья Александровна.

— Прощайте же. И невѣста хотѣла уйти изъ комнаты, но подумавъ немного, вернулась и положила жениху обѣ руки на плеча. «Владиславъ, сказала она, вы можете считать меня капризною, испорченною, пожалуй дерзкой дѣвушкой, но вы будете не правы. Я можетъ быть ошибаюсь во многомъ, но правы ли вы, дорогой другъ? Съ нѣкоторыхъ поръ пропала вся ваша деликатная уступчивость. Вы стали съ какимъ-то наслажденіемъ дѣлать все мнѣ наперекоръ, нападать на людей, которыхъ я люблю, на свѣтъ, гдѣ меня любятъ, ласкаютъ, на мои понятія, на мои заботы о васъ. Нельзя выходить изъ круга, въ которомъ мы родились, нельзя пренебрегать имъ, чтобъ онъ не пренебрегъ и нами. Будемъ говорить яснѣе: вамъ надоѣли частые выѣзды, вы зѣваете на балахъ, вы называете всю бальную молодежь дураками; вы говорите, что вамъ ничего не надо, что, выбравши себѣ невѣсту по душѣ, вы заботитесь о свѣтѣ меньше, чѣмъ о Китаѣ, а о моихъ родственникахъ и друзьяхъ семейства нашего менѣе, чѣмъ о мандаринахъ. Я готова съ вами согласиться, что эти почтенные люди точно, похожи на мандариновъ, но если на свѣтѣ нельзя жить безъ мандариновъ? Вы эгоистъ, cher Ladislas, хотя эгоистъ милый и восторженный. Вы думаете о себѣ только, подумайте же немного и обо мнѣ. Мнѣ пріятно быть съ человѣкомъ, котораго бы всѣ уважали, которому бы завидовали, котораго бы и немного боялись, который былъ бы силенъ въ свѣтѣ. Я не люблю розовыхъ кустовъ и не понимаю Аркадіи. Мы должны жить въ свѣтѣ и имѣть въ немъ почетное мѣсто, а чѣмъ достигнуть этого, если не связями и жизнью въ обществъ? Вы умны, надо, чтобъ свѣтъ васъ зналъ и видѣлъ, на тотъ случай, когда умные люди ему понадобятся. Вы честный и хорошій человѣкъ: пусть же люди видятъ и знаютъ, что между ними живетъ честный человѣкъ, котораго забывать непозволено. Пока вы хороши и молоды, пока вамъ двадцать пять лѣтъ и вы меня любите, я совершенно довольна и вами, и тѣмъ общественнымъ положеніемъ, какое вы мнѣ дадите. Но вамъ не вѣчно будетъ двадцать пять лѣтъ, и вамъ нельзя вѣчно слыть подъ названіемъ le petit Мережинъ. Это имя теперь ласковое, черезъ десять лѣтъ будетъ насмѣшливымъ именемъ. И если васъ черезъ десять лѣтъ въ свѣтѣ все-таки станутъ звать le petit Мережинъ, то повѣрьте, что въ этомъ прозваніи для меня будетъ немного лестнаго…»

Владиславъ Сергѣичъ поцѣловалъ обѣ руки невѣсты. — Ахъ, Мери, Мери, сказалъ онъ въ свою очередь, какъ щедро надѣлилъ васъ Богъ, и какъ много счастія найдете вы въ жизни, если умъ вашъ будетъ направленъ такъ, какъ слѣдуетъ! Еслибъ вы давно вздумали говорить со мной такимъ образомъ, не подсмѣиваясь и не затрогивая моихъ убѣжденій, какъ скоро положили бы мы предѣлъ нашимъ вѣчнымъ несогласіямъ? Слушайте теперь, Marie, мой взглядъ на вещи. Мы любимъ другъ друга, я люблю васъ страстно, буду любить долго и чувствую въ себѣ достаточно силъ, чтобъ долго вамъ нравиться. Счастіе наше въ насъ самихъ, а не въ свѣтѣ, съ свѣтомъ самое лучшее проститься, выбравъ изъ него небольшое число людей, къ которымъ мы чувствуемъ истинную привязанность, и окруживъ себя этими людьми. Теперь о блескѣ, о значеніи въ обществѣ, о положеніи, которое намъ доставятъ наши выѣзды и труды вашихъ дядей и бабушекъ. Вы забыли одно важное обстоятельство, Мери — вѣкъ человѣка не дологъ. Еслибъ мы съ вами имѣли въ виду прожить сто лѣтъ, я охотно истратилъ бы часть этихъ годовъ на завоеваніе себѣ почета, огромнаго богатства, свѣтской зависти. Но молодость, пора наслажденія, для насъ пройдетъ быстро, чрезъ двадцать лѣтъ мы уже будемъ жить дѣтьми нашими, ихъ успѣхами и радостями. Еслибъ я былъ бѣденъ, я не далъ бы себѣ минуты отдыха, выбился бы изъ силъ для того, чтобъ добыть вамъ независимость и общее уваженіе, но мы съ вами имѣемъ все это, нашъ долгъ жить и не заграждать дороги тѣмъ, которые еще трудятся и пробиваются впередъ, ищутъ любви и поля для полезной дѣятельности. И такъ, Marie, чрезъ двадцать лѣтъ мы пустимъ впередъ дѣтей нашихъ, а сами, по прежнему, станемъ имѣть въ рукахъ тысячи средствъ на добро, всякой день нашъ будетъ приносить съ собой пользу и тихія радости. Имѣнія наши велики, и сколько разъ говорилъ я вамъ про то…

— То-есть, перебила невѣста, досадуя на отца, копавшагося въ кабинетѣ и вымещая свою досаду, по обыкновенію: — то-есть, вы заранѣе опредѣлили себѣ путъ, на которомъ не встрѣтите ничего, кромѣ скуки и праздности. Сперва романъ безъ развязки и завязки, а потомъ сельское уединеніе, то-есть попросту — сидѣнье въ грязной глуши. И вы думаете, что мнѣ подъ старость будетъ очень пріятно смотрѣть, какъ мой супругъ гоняетъ собакъ въ деревнѣ?

Эта истинно жалкая и возмутительная выходка низвела Владислава Сергѣича изъ сельнаго неба въ преисподнюю. Какъ могла Мери, съ ея яснымъ умомъ, произносить рѣчи, достойныя глупаго ребенка или уродливаго фата; какъ давалась ей способность отъ прямаго, тонкаго пониманія вещей, перескакивать къ постыднѣйшимъ заблужденіямъ? Не имѣя силъ продолжать разговора, начатаго такъ искренно, молодой человѣкъ взялъ шляпу и на лицѣ его, въ первый разъ при невѣстѣ, показалось выраженіе тоскливаго, неописаннаго отвращенія. Мери поняла этотъ нѣмой упрекъ и отвѣтила на него холодной улыбкой, однако оба собесѣдника дружески пожали другъ другу руки, и условились провести завтрашній день вмѣстѣ. Передъ уходомъ, Владиславъ произнесъ довольно грустнымъ голосомъ: Мери, вы, можетъ быть, станете смѣяться, но я долженъ васъ увѣдомить, что по моему мнѣнію, наша привязанность въ опасности. Я бы скорѣе рѣшился видѣть между нами двухъ злодѣевъ и трехъ свирѣпыхъ гонителей! До сихъ поръ, по милости Божіей, не было въ теченіи нашихъ отношеній ни одного событія, которое поставило бы насъ прямо одинъ противъ другаго. Ссоры наши выходили изъ пустяковъ, но что будетъ съ нами, когда намъ обоимъ придется рѣшаться, думать и дѣйствовать?

— Мнѣ до этого дѣла нѣтъ, отвѣтила невѣста, мнѣ перемѣняться поздо, я всегда буду одинакова.

— И я не перемѣнюсь, Мери, возразилъ женихъ въ свою очередь, мнѣ перемѣняться не поздо, а безчестно, и болѣе чѣмъ безумно.

— Ну, ну, ѣдемъ же, ѣдемъ, перебилъ Александръ Филипповичъ, озаривъ всю гостиную своими звѣздами и эполетами: — вамъ двоимъ лишь бы болтать безъ толку, никто мнѣ и не напомнитъ, что уже половина двѣнадцатаго.

V.

Владиславъ Сергѣичъ, добравшись до подъѣзда, убѣдился въ томъ, что его экипажъ не являлся изъ дома — кучеръ, по всей вѣроятности, не считалъ нужнымъ слишкомъ рано являться за своимъ бариномъ въ домъ его невѣсты. Погода стояла гнусная, извощиковъ, какъ всегда на англійской набережной, вовсе не было. Посмотрѣвши нѣсколько времени на свинцовое небо, изъ котораго снѣгъ валился хлопьями, нашъ женихъ отъ всего сердца пожалѣлъ о людяхъ, бросающихъ отрадную бесѣду у себя дома для путешествія по грязи въ чью нибудь чужую, наполненную чужимъ народомъ квартиру. Затѣмъ онъ вернулся въ сѣни, сбросилъ съ себя пальто и, боковымъ корридоромъ пробравшись въ кабинетъ хозяина, расположился въ немъ по праву стараго семейнаго друга. Работы, по правдѣ сказать, у молодаго человѣка на этотъ вечеръ не было, онъ не ѣхалъ на балъ потому, что съ самаго обѣда чувствовалъ на душѣ что-то мертвое, леденящее, унылое. Къ сердцу его подступалъ тотъ иногда благотворный, иногда гибельный приливъ юношескаго унынія, при которомъ вся наша жизнь кажется погибшею, всѣ наши привязанности уничтоженными. Въ жизненной войнѣ, на молодыхъ бойцовъ часто нападаетъ этотъ душевный недугъ, который бы надо назвать жизненной лихорадкою, отъ ея сходства съ пушечной лихорадкой, cannon-fever, на первыхъ сраженіяхъ.

Бросивъ недокуренную сигару, Мережинъ сѣлъ передъ каминомъ и два часа просидилъ не шевельнувшись, думая только объ одномъ предметѣ, объ одной женщинѣ. Онъ ясно сознавалъ и признавался себѣ въ томъ, что горестна и трудна становилась его любовь къ Марьѣ Александровнѣ. Съ каждымъ днемъ наши обрученные приходили въ новое нравственное столкновеніе, и съ каждымъ днемъ душевныя силы Владислава изнурялись этой борьбою. Въ двадцать пять лѣтъ отъ роду трудно вести борьбу съ чѣмъ бы то ни было, въ двадцать пять лѣтъ отъ роду юноша пылокъ, силенъ въ натискѣ, но не можетъ имѣть того спасительнаго упрямства, безъ котораго не бываетъ полной побѣды. Владиславъ чувствовалъ, что, будь онъ старѣе десятью гадами, онъ могъ бы играючи одолѣть всѣ слабости Мери, устремить на добро ея тщеславіе, искоренить ея ребяческіе предразсудки, одна мысль о которыхъ теперь волнуетъ его желчь и кипятитъ гордую кровь. Можно сознавать свое безсиліе, но откуда взять силу и опытность? Все это говорилъ себѣ женихъ, сидя передъ каминомъ и съ мрачной стороны глядя на свое поведеніе относительно Meri. Взглядъ его былъ ясенъ и даже во многомъ слишкомъ строгъ. «Развивая мои идеи передъ Марьей Александровной», думалъ молодой человѣкъ, «я дѣйствую какъ чудакъ, стрѣляющій во бабочкамъ! Всѣ мои проповѣди длинны, и хуже всего то, что она сама начала считать меня за Донъ-Кихота. Откуда мнѣ взять нужнаго познанія, кто дастъ мнѣ дѣльный совѣтъ въ моемъ дѣлѣ, и наконецъ, развѣ я не имѣю права быть самимъ собою? Если я беру Мери какова она есть, отчего же она не хочетъ брать меня съ моей молодостью и моими недостатками! Что выиграю я, переломивши мою натуру и тягостно подлаживаясь, до времени, къ тѣмъ понятіямъ, которыя меня возмущаютъ! Имѣю ли я право хитрить въ дѣлѣ всей моей жизни, и наконецъ какъ должно хитрить, какъ должно дѣйствовать для того, чтобъ перемѣнить милую мнѣ дѣвушку? Будь что будетъ, — можетъ быть я до-сихъ-поръ дѣйствовалъ глупо, но по мѣрѣ своихъ силъ, — прямодушно. Я не измѣню своего образа дѣйствій и шагу не ступлю съ дороги, которая кажется мнѣ прямою. Однако уже два часа — сколько времени я сидѣлъ не шевелясь и думалъ только о ней! Любопытно звать, много ли разъ вспомнила она обо мнѣ на сегодняшнемъ балѣ?»

Оставалось подождать еще полчаса, много часъ, и Марья Александровна должна была вернуться, по обыкновенію усталая, и обыкновенно чрезвычайно соблазнительная въ своемъ измятомъ нарядѣ, но по обыкновенію исполненная сухости и насмѣшливости. Миссъ Мери въ три часа ночи послѣ бала и на все слѣдующее утро безспорно принадлежала къ существамъ зловреднымъ, и грустно было слѣдить, до какой степени разрушительно дѣйствовали на всѣ добрыя стороны ея характера какихъ нибудь четыре часа общей лести, болтовни, и можетъ быть усиленнаго физическаго движенія. Подумавъ обо всемъ этомъ, нашъ молодой пріятель вздохнулъ, наскоро свернулъ свои бумаги и письма, и снова почувствовалъ, что великая тоска хватаетъ его за горло. Онъ приказалъ подавать лошадей и торопливо сошелъ съ лѣстницы, будто боясь встрѣтиться съ возвращающимися хозяевами дома.

Весь городъ спалъ, и Владиславъ Сергѣичъ доѣхалъ до дома, не встрѣтивъ ни одного экипажа. Обыкновенно онъ любилъ эти долгіе переѣзды ночью, отъ невѣсты къ своей квартирѣ, и мысли, и полудремоту, неразлучныя съ путемъ, и сладкія ожиданія завтрашняго дня, и другіе еще болѣе сладкіе помыслы. Но въ настоящую ночь онъ не дремалъ и не могъ думать ни о чемъ хорошемъ; умъ его, столько часовъ находившійся въ лихорадочномъ и непріятномъ напряженіи, работалъ какъ-то болѣзненно, съ такимъ расположеніемъ ума лучше было не думать ни о чемъ, а прямо лечь въ постель. Но когда молодой человѣкъ подъѣхалъ къ своей лѣстницѣ, въ глаза ему бросился яркій свѣтъ, необыкновенный въ такую пору: всѣ окна его квартиры свѣтились во мракѣ. Двигающіяся тѣни людей мелькали за стеклами, даже занавѣсы не были спущены, — признакъ чего-то необыкновеннаго. Въ передней встрѣтилъ Владиславъ двухъ своихъ старостъ, въ обычное время года являвшихся къ нему съ счетами, въ слѣдующей за тѣмъ комнатѣ стояло до десяти сѣдовласыхъ старцевъ въ крестьянской одеждѣ, которые, увидя молодаго человѣка, стали говорить всѣ разомъ, изображая на лицахъ выраженіе великаго отчаянія. Мережинъ догадался, что какая-то бѣда случилась въ его имѣніи; не привыкши къ худымъ извѣстіямъ, онъ измѣнился въ лицѣ, и непріятное чувство, подступившее къ его сердцу, еще болѣе усилилось при видѣ Осипа Карловича, кинувшагося ему на шею и сказавшаго по-нѣмецки: «Владиславъ, пришло время быть мужественнымъ, и я на тебя надѣюсь.»

Нечего и упоминать о томъ, что въ самомъ Тальгофѣ мужества не имѣлось ни капли. Еслибъ Владиславъ былъ и хладнокровнѣе и старше, такое начало навѣрное отняло бы у него великую часть хладнокровія. Съ невыразимо-тягостнымъ чувствомъ выслушалъ нашъ юноша разсказъ о пожарѣ, только что истребившемъ село, ему принадлежащее, со всѣми хлѣбными запасами и постройками. Владиславъ Сергѣичъ едва удержался отъ слезъ. Онъ обратился къ крестьянамъ и хотѣлъ говорить съ ними, но совершенное незнаніе народной рѣчи и народныхъ понятій сковало его уста. Ему хотѣлось сказать ласковое слово, выразить всю свою готовность къ помощи и твердую рѣшимость поправить все дѣло, но слова его не слушались, фразы выходили все какія-то высокія и приторно ласковыя, а стыдливость, во сто разъ сильнѣйшая стыдливости всякаго мальчика на первомъ балѣ, дѣлала его рѣчь нескладною, безсвязною, просто непонятною. Это послѣднее несчастіе было послѣдней каплею въ сосудѣ дневныхъ огорченій. Не имѣя силы ни говорить, ни распоряжаться, ни думать, Мережинъ наскоро отпустилъ людей, кивнулъ головой Тальгофу и оставшись на единъ, сталъ ходить по комнатъ быстрыми шагами. Первое горе проносилось надъ его головою и кто изъ насъ не вспомнитъ почти съ отрадою о своемъ первомъ горъ, объ отчаяніи, съ какимъ оно было встрѣчено, о дѣятельности имъ возбужденной, о поэтической тоскѣ, о жаждѣ полнаго одиночества, которыя, Богъ знаетъ почему, приходятъ для насъ съ первымъ нашимъ горемъ? Владиславъ Сергѣичъ можетъ быть въ первый разъ отъ роду увидѣлъ себя въ положеніи, истинно печальномъ. Горькая тоска наполняла его душу, жизнь казалась ему тяжкою, сердце его рвалось къ пустынѣ, къ полному забвенію всей житейской невзгоды. Конечно, не извѣстіе о пожаръ такъ перевернуло его молодую натуру; мы видѣли уже, что недугъ зрѣлъ давно, и подобно обыкновенному физическому недугу, только высказался весь при первой случайности. Но какъ бы то ни было, вѣсть, сейчасъ переданная Владиславу, дала новое направленіе мыслямъ его, около нея мгновенно сгруппировались всѣ его помыслы, всѣ симптомы душевной борьбы, задолго накопившейся въ сердцѣ юноши. «Пришла пора дѣйствовать» сказалъ онъ самъ себѣ, оправившись наконецъ отъ перваго волненія. «Надо чѣмъ нибудь кончить. Бѣда, про которую мнѣ сейчасъ сказали, налагаетъ на меня новыя обязанности. Изъ-за какого права я здѣсь сижу, мучаюсь, ссорюсь съ надменной дѣвочкой, между тѣмъ какъ сотни людей нуждаются въ моей помощи, въ моемъ присутствіи? У меня часто мелькала мысль вырваться изъ Петербурга во что бы ни стало, теперь я этого хочу, жажду изо всей силы.» И Владиславъ чувствовалъ, какъ отъ одного помысла про отдаленіе, про сельскую тишину, про родные лѣса, сердце его словно оживилось.

Въ это время дверь скрипнула и Осипъ Карлычъ тихонько вошелъ въ комнату. По его словамъ, надо было ему немедленно ѣхать въ имѣніе. Лошади были готовы, и онъ ждалъ своего друга только за тѣмъ, чтобъ проститься, но Владиславъ поспѣшилъ удержать добраго наставника. Хотя и Мережину бѣдствіе казалось далеко ужаснѣйшимъ, нежели оно было въ самомъ дѣлѣ, но молодой человѣкъ безъ труда понималъ, что Осипъ Карлычъ, съ его непрактическимъ умомъ, съ его способностью теряться, и на сельскую жизнь глядѣть сантиментальнымъ взглядомъ книжнаго добряка, будетъ только помѣхою тамъ, гдѣ нужны мѣры быстрыя и иногда строгія. Распросивъ пріятеля, Владиславъ убѣдился; что ему даже не пришло въ голову распорядиться помѣщеніемъ погорѣлыхъ мужиковъ по уцѣлѣвшимъ господскимъ строеніямъ. Тальгофъ вмѣсто того обдумывалъ планы новыхъ избъ и, пылая рвеніемъ немедленно приступить къ постройкамъ, предлагалъ сооружать ихъ не изъ строеваго лѣса, а изъ глины съ соломой и обыкновенной землею.

— Побойся Бога, да кто же строитъ избы зимою? спросилъ его Владиславъ, какъ будто по вдохновенію.

Тальгофъ удивленными очами взглянулъ на мальчика, и вдругъ, восторженно разпростерши руки, разразился такими словами:

— Владиславъ, я кладу передъ тобой оружіе. Ты молодъ, но будешь истиннно практическимъ человѣкомъ! Умъ твой схватываетъ сущность дѣла съ перваго взгляда. Приказывай, я ѣду сейчасъ и буду исполнять твои распоряженія!

— Милый Тальгофъ, сказалъ женихъ, невольно улыбнувшись, я слишкомъ тебя люблю для того, чтобъ безъ совѣсти взваливать на тебя хлопоты. Мнѣ самому теперь нельзя сидѣть сложа руки. Я никогда не входилъ въ дѣла по имѣнію, Однако и всѣ же когда нибудь начинали, жаль только что начало мое такое тяжелое. О постройкахъ постоянныхъ теперь нечего думать, но къ самой ранней веснѣ у насъ должны быть въ готовности лѣсъ и всѣ матеріалы. Деньги надо достать теперь, и какъ имѣніе не заложено, то оставшись здѣсь, ты обработаешь все дѣло въ двѣ-три недѣли. Завтра я беру отпускъ, потомъ отсрочку, потомъ вѣроятно отставку и проживу въ Сергіевскомъ, пока не сдѣлаю всего на своихъ глазахъ.

— A свадьба? а Марья Александровна? спросилъ Тальгофъ. Владиславъ подошелъ къ столу, написалъ на листкѣ бумаги нѣсколько словъ и сдѣлалъ изъ него крошечную записку.

— Вотъ къ ней письмо, сказалъ онъ — вся наша исторія въ этомъ клочкѣ тонкой бумаги. Пришло время рѣшаться и разъяснить дѣло. Если Мери истинно любитъ меня, она не откажется раздѣлить первый мой трудъ, или если не раздѣлить его, то по-крайней-мѣрѣ радовать меня своимъ обществомъ. Тогда я останусь недѣлю въ городѣ и пріѣду въ деревню съ ней вмѣстѣ. Домъ въ Сергіевскомъ цѣлъ и намъ найдется помѣщеніе. A если она скажетъ хоть одно слово наперекоръ моему предположенію, мнѣ остается только пожелать ей…

— Владиславъ, Владиславъ! съ ужасомъ воскликнулъ Тальгофъ, это рѣзко, это недостойно твоего яснаго ума!…

— Нѣтъ, сказалъ молодой человѣкъ, тяжело переведя духъ, взявъ руку Тальгофа и приложилъ ее къ своей головъ: — ты видишь, что я въ лихорадкѣ; клянусь тебѣ честью, я имѣлъ эту лихорадку до моего пріѣзда домой, до непріятнаго извѣстія, какимъ и меня здѣсь встрѣтили. Жить такъ, какъ я живу, невозможно долѣе. Моихъ силъ на такую жизнь не станетъ. Мнѣ кажется, что я не трусъ и безъ страха пойду на пулю, но ударовъ булавками я не въ состояніи выдерживать. Я не могу выносить положеній, неясно обозначенныхъ, я таю на маленькомъ огнѣ и задыхаюсь отъ мелкихъ оскорбленій. Я будто предчувствовалъ сегодняшнюю вѣсть, говоря послѣ твоего ухода, съ невѣстой. Ей пришло время рѣшаться и я не прочь подписать ея рѣшеніе. Ложись же спать, Осипъ Карлычъ, мы оба съ тобой замучились, я чувствую, что мнѣ теперь легче, что я засну черезъ минуту. Есть что-то успокоительное въ твердой рѣшимости. Нѣсколько недѣль не спалъ я такъ, какъ засну сегодня. Возьми записку и вели ее отправить къ Марьѣ Александровнѣ.

Читатель догадывается о содержаніи рѣшительной записки. Владиславъ излагалъ новость, безо всякихъ комментарій, прибавляя, что зайдетъ къ Мери, рано поутру, для того, чтобъ потолковать на свободѣ. Противъ его воли, въ послѣднихъ строкахъ посланія сквозилъ намекъ на послѣднія слова вчерашняго разговора. Владиславъ Сергѣичъ не признавалъ надобности вы въ дипломаціи, ни въ терпѣніи, ни въ поджиданіи своего часа. Что-жъ дѣлать? ему было двадцать пять лѣтъ, онъ пріѣхалъ домой въ лихорадкѣ и вмѣсто прохладительной микстуры, проглотилъ печальную вѣсть о пожарѣ въ своемъ имѣніи!

VI.

— Встала Марья Александровна? спросилъ Владиславъ Сергѣичъ, къ двѣнадцати часамъ утра входя въ пріемную Озерскихъ и останавливая маленькую черноглазую горничную, которая, подобно муравью, съ легкостью тащила двѣ картонки, едва ли не превосходившія ее самое по объему.

— Барышня не велитъ себя будить никогда, отвѣчала субретка, и раздраженной фантазіи жениха показалось даже въ ея голосѣ сухо-насмѣшливое выраженіе, заимствованное отъ миссъ Мери.

— Да встаетъ же она когда нибудь, наконецъ?

— Барышня сама просыпается, былъ отвѣтъ, напомнившій Владиславу великую изнѣженность его будущей супруги. Дѣйствительно, Марья Александровна, какъ-то открывши, что мысль: «меня придутъ будить въ такомъ-то часу», мѣшаетъ ея успокоенію, строго воспретила своимъ прислужницамъ входить въ ея комнаты до звонка, иногда раздававшагося въ одиннадцать, когда въ часъ, а по временамъ и въ два часа пополудни.

— Это рѣшительно невыносимо! произнесъ Владиславъ Сергѣичъ, неизвѣстно почему желая опрокинуть зловѣщія картонки и сокрушить всѣ эєирныя издѣлія, въ нихъ находящіяся: — получила ли она по-крайней-мѣрѣ мою записку, Катя?

— Онѣ еще не ложились, когда пришла записка, я сама ее подала.

— Что же сказала барышня?

— Онѣ сказали — хорошо.

— Въ самомъ дѣлѣ хорошо! повторилъ женихъ, направляясь въ кабинетъ генерала. Деревня горитъ — хорошо, женихъ бѣсится — еще лучше. Я удивляюсь, чего смотритъ этотъ старый чудакъ, нашъ будущій папенька! Боже мой, когда у меня будетъ дочь такихъ лѣтъ, я ее выучу вставать съ пѣтухами, на всякій случай!

Родитель миссъ Мери, по обыкновенію, былъ сильно занятъ дѣлами. Расказъ Владислава о сгорѣвшемъ селѣ выслушалъ онъ понюхивая табакъ и потомъ сказалъ очень умныя слова: «ты еще горячъ, Владиславъ Сергѣичъ, слушая тебя, можно подумать, что весь свѣтъ провалился. Имѣніе не заложено, и вотъ рессурсъ для поправки дѣла. Я впрочемъ хозяйствомъ никогда не занимался, а тебѣ совѣтую поговорить съ людьми знающими. Хочешь, я напишу, чтобъ мой управляющій къ тебѣ переѣхалъ?»

— Но, ваше превосходительство, перебилъ его Мережинъ, — неужели вы не знаете, что вашъ управляющій первый плутъ во всей губерніи?

— Такъ чего-жъ ты наконецъ хочешь? спросилъ генералъ, нисколько не обижаясь такимъ отзывомъ. Плутъ онъ конечно, а гдѣ найдешь честнаго? Съѣзди самъ, да все-таки возьми съ собой кого нибудь постарше.

— На этой мысли я и остановился, сказалъ молодой человѣкъ; по моимъ соображеніямъ, надо самому выжить болѣе года въ деревнѣ. Мнѣ хотѣлось бы на этотъ счетъ поговорить съ Марьей Александровной. Свадьбу мы ускоримъ немного, и я надѣюсь, что она не откажется раздѣлить мое сельское уединеніе. Отчего же не пожить намъ верстъ за четыреста отсюда? Это наконецъ необходимо и для дѣлъ, и для ея слабаго здоровья.

Папа прослушалъ все и сказалъ, покачавъ головою.

— И пробовать не совѣтую. Доктора сто разъ приказывали Машѣ жить на свѣжемъ воздухъ… За то теперь къ намъ не ходить ни одного лекаря.

— Какъ же вы не настояли, какъ вы не убѣдили ее?.. спросилъ Владиславъ, встревожившись.

— Полно говорить пустяки, отвѣтилъ генералъ, роясь въ бумагахъ.

— Александръ Филипычъ, выслушайте меня, началъ женихъ, ближе садясь къ генералу и взявши обѣ его руки съ лаской сына: — не сердитесь на меня, позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ о дочери вашей. Я точно думаю увезти вашу Мери далеко отъ васъ, далеко отъ города и свѣта, — но вотъ вамъ слово любящаго ее человѣка, я скоро привезу ее къ вамъ во всемъ блескѣ здоровья и красоты, на мѣсто общей нашей капризницы, мы опять найдемъ нашу тихую, добрую Мери, которую мы любили, когда ей было четырнадцать лѣтъ отъ роду, когда она ходила еще въ панталончикахъ и съ золотымъ крестикомъ на худенькой груди. Подумайте, что будетъ съ нашей красавицей впереди, если она еще долго будетъ жить по своему, не знать ни дня, ни ночи, мучить меня и васъ, представлять изъ себя какую-то львицу и наѣздницу, даму между дѣвицами и избалованную модницу между невѣстами? Я выбралъ сегоднишнее утро для рѣшительнаго объясненія и для рѣшительной мѣры. Одобряете ли вы мой взглядъ на вещи, по сердцу ли вамъ придетъ то, что я дѣлать намѣренъ?

Старикъ былъ растроганъ и сердцемъ своимъ находился за одно съ женихомъ, но считалъ неприличнымъ открыто одобрить планы такого молодаго человѣка. Сверхъ того Александръ Филипповичъ, довольно благоразумный во всѣхъ случаяхъ жизни, не до него лично касающихся, давно уже считалъ всѣ заботы о себѣ, своихъ дѣлахъ и своей дочери чѣмъ-то лишнимъ и крайне утомительнымъ. Эта странная лѣность, даже близкая къ неряшеству, часто встрѣчается у людей подаровитѣе старика Озерскаго, но вполнѣ отдавшихся или службѣ или наукъ. Считаясь честнымъ человѣкомъ и не дурнымъ начальникомъ, отецъ Нары Александровны ввѣрялъ свое состояніе плуту, всѣми признанному за плута и отовсюду изгнанному. — Ему случалось просматривать дѣла самаго бѣднаго просителя, а между тѣмъ онъ не имѣлъ охоты вникнуть въ отношенія Владислава и Meри, разузнать причину изъ безконечныхъ споровъ. Для него ничего не значило просидѣть ночь за письменной работой, на старости лѣтъ исправлять слогъ въ докладахъ и отношеніяхъ, но написать простое письмо къ родственнику, прочитать новую книгу, поѣхать и купить что нибудь для себя, было для него казнью. Міръ кишитъ такими людьми, дѣятельными и лѣнивыми въ одно и тоже время, совмѣщающими въ себѣ крайности, по-видимому несовмѣстныя.

Изъ нерѣшительнаго вида, принятаго генераломъ и двусмысленнаго значенія его словъ, Владиславъ понялъ, что ему нечего ждать поддержки съ этой стороны. Злая судьба какъ будто нарочно старалась столкнуть жениха съ невѣстой въ самое неудобное время и при самыхъ добра не обѣщающихъ обстоятельствахъ. Ихъ горячности и молодому неразумію была предоставлена полная воля — единственный человѣкъ, способный своимъ посредничествомъ сгладить обоюдныя шероховатости, ослабить натискъ, облегчить отпоръ и оставить слово для мира, не могъ и не хотѣлъ дѣлать своего дѣла. «Эй, подожди, — смотри, чтобъ бѣды не вышло!» вотъ все, что могъ сказать отецъ Мери, въ тоже время пожимая руки будущему зятю. Чувствуя, что дальнѣйшія объясненія только безъ пользы встревожатъ старика, Владиславъ хотѣлъ опять идти въ залу, когда главный предметъ совѣщанія, то-есть сама m-lle Marie, явилась въ дверяхъ, какъ видѣніе, не совсѣмъ однако же свѣтлое. Въ нѣжномъ румянцѣ ея лица имѣлось что-то лихорадочное, около глазъ, слегка жмурившихся отъ утомленія, слегка обозначался темный кружокъ, все это однако глядѣло отлично, при двадцати годахъ, небрежной прическѣ и восхитительно сшитомъ утреннемъ нарядъ.

— Владиславъ Сергѣичъ, сказала она, небрежно поцѣловавшись съ отцомъ и протирая глаза, покраснѣвшіе и заспанные болѣе обыкновеннаго, Владиславъ Сергѣичъ, вы поклялись дѣлать мнѣ сцену за сценой, непріятность за непріятностью! Васъ не было вчера на балѣ. Кажется, бѣда не большая, а изъ-за васъ я наслушалась колкостей отъ старой дуры Венцеславской. По ея мнѣнію, мы уже съ мѣсяцъ какъ разстались съ вами. При послѣднемъ свиданіи мы кидали подсвѣчники другъ другу въ голову! Потомъ вы меня не увѣдомили вчера, что вашъ управляющій въ родствѣ съ Штромменбергами, что его родня за что-то судится съ отцомъ графа Поля, — не знавши этого, я сказала, что обѣдала съ вашимъ другомъ, и это при старухѣ Идѣ Богдановнѣ! Вашъ пріятель считается стыдомъ всей фамиліи. — Надѣюсь, что вы другой разъ не подвергнете меня такому промаху, какъ вчерашній!…

— Мери, Мери, перебилъ Александръ Филипповичъ, давно не видавшій дочери въ такомъ настроеніи духа, — ангелъ мой, время ли теперь?…

— Оставьте меня, папа, у васъ, я знаю, никогда нѣтъ ни на что времени! Вы вчера уѣхали спать, бросивши меня на попеченіе полоумной Иринѣ Борисовнѣ. У Ирины Борисовны былъ токъ и еще въ прибавокъ, на волосахъ цѣлая фруктовая лавка. По вашему мнѣнію, мнѣ ничего не значитъ идти въ pendant къ этому страшилищу.

— Побойся Бога, Маша! Тетка, сестра твоей матери!…

— Такихъ тетокъ пускаютъ къ себѣ въ большіе праздники, on les reèoit les jours qu’on ne reèoit pas, et tout est di. Имъ не поручаютъ дѣвицъ, впрочемъ я къ этому привыкла, ваша заботливость о своемъ домъ вошла въ поговорку! Вашей Машѣ удивительно весело бываетъ на всякомъ балѣ, куда ея женихъ не ѣздитъ потому, что слишкомъ великъ для свѣта, и откуда ея папенька уѣзжаетъ, съигравши четверть робера въ вистъ!

— Отстань отъ меня, капризная дѣвчонка, улыбаясь сказалъ Александръ Филипповичъ и принялся помѣчать карандашемъ толстыя тетради и маленькія листики съ печатными заголовками. У княжны Нади платье лучше твоего, вотъ ты и дурачишься, прибавилъ онъ и весь углубился въ чтеніе.

Миссъ Мери сдѣлала любимый свой жестъ плечами, на этотъ разъ не открытыми, какъ вчера вечеромъ. Но все-таки она была страшно мила въ своемъ утреннемъ гнѣвъ, и вполнѣ знала эту истину.

Владиславъ Сергѣичъ стоялъ у окна, не предвидя ничего добраго, но странное дѣло! ощущая какую-то незнакомую бодрость духа. Онъ зналъ, что участь его должна рѣшиться сейчасъ же, съ отчаяніемъ сознавалъ, что въ настоящую минуту любилъ миссъ Мери всѣми силами души своей, и особенно тѣла; а не смотря на то, глядѣлъ передъ собою не безъ какой-то бодрости, даже почти веселости. Ясный и спокойный взглядъ его тотчасъ же привлекъ къ себѣ глаза Марьи Александровны, — самая важная минута въ жизни обоихъ молодыхъ людей вслѣдъ за тѣмъ наступила.

— А! я вамъ не все досказала, вымолвила Марья Александровна.

— Я въ полномъ вашемъ распоряженіи, миссъ Мери_; поклонившись отвѣтилъ Мережинъ.

— Что значитъ ваша записка и таинственныя фразы записки? спросила невѣста. — Кто посылаетъ съ такими вѣстями въ три часа ночи? Я не спала до разсвѣта, а вы не знаете въ которомъ часу нынче свѣтаетъ! Что вы хотѣли сказать? какихъ доказательствъ святой дружбы вамъ надобно? Что у васъ сгорѣло въ деревнѣ? колодезь, сарай для овецъ, старая карета вашей матушки?.. Что такое случилось необыкновеннаго?..

— Какъ вамъ сказать, миссъ Мери, отвѣчалъ Владиславъ, невольно улыбаясь: — послѣ вашихъ огорченій прошлаго вечера, мнѣ стыдно и говорить о моемъ огорченіи.

— Пожалуйста безъ вызововъ; въ чемъ исторія?

— Исторія пустая, если хотите. Сгорѣло село, которое въ уѣздѣ звали городомъ, двѣ тысячи персонъ разнаго пола и возраста находятся безъ кровли и даже, если не ошибаюсь, безъ шоколата поутру. Такъ какъ эти сгорѣвшіе чудаки по временамъ присылали нѣсколько денегъ на прожитокъ, то я думаю, что съ моей стороны будетъ не лишнимъ подумать о ихъ положеніи, принять нѣкоторыя мѣры для того, чтобъ выстроить имъ нѣсколько теплыхъ павильоновъ въ русскомъ архитектурномъ стилѣ. Одобряете ли вы это намѣреніе, милая Мери, и не согласитесь ли вы вмѣстѣ со мною взглянуть на людей, между которыми и семействомъ нашимъ всегда поддерживались дружескія отношенія, по мѣрѣ средствъ и возможности?

Въ отвѣтъ на слова Владислава Сергѣича, mademoiselle Marie нагнула голову, схватилась руками за отцовское кресло, дернула ручку кресла, разроняла бумаги старика и засмѣялась громкимъ смѣхомъ. Въ первую минуту, услыхавъ этотъ смѣхъ, женихъ замѣтно поблѣднѣлъ; но тотчасъ же и опомнился. На этотъ разъ въ смѣхѣ Мери не имѣлось ничего обиднаго и презрительнаго. Она просто не вѣрила Владиславу.

— Ахъ, Боже мой, какъ это искусно придумано! сказала она, переводя духъ и снова начала смѣяться. De cet endroit-ci je vois la trame. Это великолѣпная идея вашего нѣмецкаго умника. Я его распознала всего съ перваго взгляда. Вамъ самимъ не придумать такого ребячества! Теперь я понимаю вчерашніе намеки. Вы мнѣ сочинили испытаніе. Пожаръ въ деревнѣ! mon Dieu, mon Dieu! какое прозаическое испытаніе! Я надѣюсь, что вы одни, Владиславъ, придумали бы что нибудь пострашнѣе!

Старикъ отецъ счелъ долгомъ вмѣшаться въ разговоръ, тѣмъ болѣе, что смѣхъ Марьи Александровны мѣшалъ его чтенію и онъ уже два раза написалъ «немедленно объясниться со справкою» на какихъ-то, ничего не значущихъ запискахъ. «Подите прочь, ребятишки», сказалъ онъ строго, «мало вамъ ссориться въ цѣломъ домѣ, оставьте хоть мой кабинетъ въ покоѣ. Маша, у Владислава точно сгорѣло село. Пошли вонъ, болтуны.»

Владиславъ взялъ свою невѣсту подъ руку и провелъ ее до знакомой намъ комнаты съ цвѣтами, на пути своемъ съ горячностью высказывая дѣвушкѣ все то, что хотѣлъ ей высказать. Марья Александровна слушала его рѣчи со вниманіемъ. Участь молодыхъ людей колебалась на зевесовыхъ вѣсахъ, повидимому самъ олимпіецъ, жалѣя о красивой парочкѣ юношей и любуясь на нее, замедлялъ свое окончательное рѣшеніе. Зачѣмъ Владиславъ пришелъ къ невѣстѣ на утро послѣ бала, почему онъ не выждалъ мгновенія и не обуздалъ своей неисправимой юности!

Услыхавъ, что ей придется ѣхать въ деревню послѣ свадьбы, миссъ Мери встрѣтила это извѣстіе такимъ взглядомъ, съ какимъ Людовикъ XIV выслушалъ бы предложеніе проѣхаться изъ Парижа въ Версаль на мужицкой повозкѣ. «Вы шутите, Владиславъ Сергѣичъ, сказала она холодно и строго, вамъ всего лучше сегодня не думать о своихъ дѣлахъ. Вы говорите пустое; уважая ваше горе, я не отвѣчу вамъ такъ, какъ бы слѣдовало.»

— Мери, душа моя, сказалъ Владиславъ, превозмогая себя на сколько былъ въ силахъ: — можетъ быть есть правда въ словахъ вашихъ. Всѣ эти дни я былъ въ хлопотахъ и въ горѣ. Я чувствовалъ себя слабымъ и неготовымъ на самыя простыя дѣла жизни: въ этомъ виноватъ не я одинъ, — насъ всѣхъ дурно воспитывали, насъ всѣхъ не готовили къ разумной жизни. Но, милый мой другъ, если, въ замѣнъ того, вы обладаете благоразуміемъ, то отчего же вамъ не раздѣлять со мной новой моей жизни. Мы оба не безъ слабостей, Мери, и въ чемъ же выкажется вліяніе любимой женщины, если она не будетъ иногда въ силахъ слѣдовать за своимъ мужемъ, дѣлить труды своего мужа, и хоть изрѣдка исполнять его прихоти, если въ нихъ есть благородное начало?

— Нѣтъ, сказала Марья Александровна, за одной прихотью пойдетъ десять и одно сдѣланное ребячество можетъ привести къ общему несчастію. Я не могу жить въ деревнѣ, но положимъ я поѣду съ вами, кончатся ли этимъ причуды Владислава Сергѣича? Владиславъ Сергѣичъ, испытавъ новое огорченіе, захочетъ удалиться въ пустыню, куда я не могу съ нимъ удалиться. Владиславъ Сергѣичъ, увидавъ, что свѣтъ забылъ о его существованіи, захочетъ, чтобъ Марья Александровна разорвала свои связи со свѣтомъ, — я этого не сдѣлаю, мой другъ, и согласитесь сами, что въ моихъ словахъ не все неправда.

Дѣйствительно, миссъ Мери говорила очень умно, къ сожалѣнію даже слишкомъ умно для своего возраста. «Еще одна и послѣдняя уступка», подумалъ Владиславъ Сергѣичъ. «Мери, сказалъ онъ вслухъ, пожавши руки невѣсты; — мы сегодня сошлись въ невыгодный часъ — намъ трудно согласиться. Я бы согласился ждать нѣсколько дней отвѣта вашего, но время дорого. Одни мы съ вами не рѣшимся никогда. Будьте сегодня дома послѣ обѣда, упросите папа покинуть кабинетъ и побесѣдовать съ вами. Здѣсь у меня почти нѣтъ людей, которыхъ совѣтъ былъ бы полезенъ въ настоящемъ случаѣ. Одного я знаю, и вы его знаете. Въ седьмомъ часу я привезу съ собой Тальгофа».

Есть женщины, передъ которыми стоитъ отступить на вершокъ, для того, чтобъ онѣ кинулись впередъ на цѣлую сажень. Марья Александровна была изъ такихъ женщинъ. "Послѣ всего, что я говорила вамъ въ кабинетѣ, вспыльчиво сказала она Владиславу: — я вправѣ надѣяться, что вы избавите меня отъ вашихъ друзей. Я не расположена, принимая ихъ, не сказываться дома. Исполняя прихоть вашу, я не намѣрена запирать двери порядочнымъ людямъ!

— Мери! могъ только сказать бѣдный женихъ, опомнитесь Мери!

— Я не хочу Тальгофа и не буду видѣть Тальгофа. Я не хочу ссориться съ графиней Идой Богдановной и ея родственниками. Je не recevrai jamais ces va-nu-pieds, шатавшихся пѣшкомъ за границей и сочнявшихъ глупыя книги. Мнѣ противенъ человѣкъ, набившій вамъ въ голову мыслей, отъ которыхъ вы пропадете, станете общимъ посмѣшищемъ. Я не приму вашего управляющаго и не буду принимать его нигдѣ и никогда. Въ нашемъ домѣ онъ не будетъ ходить дальше передней, слышите вы это, Владиславъ Сергѣичъ?

— А, сказалъ Мережинъ, потерявъ все терпѣніе и самъ поддавшись своей враждебной вспыльчивости: — если я вчера смолчалъ передъ вами, то сегодня этого не будетъ, m-lle Marie. Тальгофа я люблю, какъ брата, и всякое ему оскорбленіе, — пусть оно будетъ пошло, неразумно и достойно одного презрѣнія — есть личная мнѣ обида. Придетъ время, когда вы узнаете цѣну людямъ, а до тѣхъ поръ удержитесь отъ вашихъ возмутительныхъ сужденій. Друзья даются намъ Богомъ, а любовь часто одной прихотью. Ни для какой любви я не продамъ младшаго изъ моихъ друзей и товарищей моей молодости. Для меня любовь никогда не составляла перваго дѣла въ жизни, въ настоящую минуту я постигаю одно только: эта роскошь стоитъ мнѣ слишкомъ дорого. Пусть я никогда не вижу любви, если рядомъ съ ней вѣчно идутъ тоска, тревоги и чувство глубочайшаго отвращенія, съ которыми, въ настоящую минуту, я имѣю несчастіе стоять передъ вами.

Вѣсы перегнулись на одну сторону и измѣнить рѣшенія судьбы, самъ Зевесъ былъ не въ силахъ.

— Владиславъ Сергѣичъ, быстро сказала миссъ Мери, вставъ съ кушетки: — вы должны хорошо знать, что вамъ остается дѣлать послѣ послѣднихъ словъ вашихъ.

— Марья Александровна, поклонившись отвѣтилъ молодой человѣкъ: — извините, если я въ первый разъ до этого времени, осмѣлюсь поправить вашу свѣтскую опытность. Я обязанъ молчать и ждать вашего рѣшенія.

— A! сказала дѣвушка и тихо закусила губы. Но иронія, врожденная ея натуръ, пробилась сквозь всѣ чувства миссъ Мери. Вы опытнѣе меня, Владиславъ Сергѣичъ, лукаво замѣтила она: — я вамъ благодарна за ваше великодушіе.

Сказавши эти слова, она подошла къ двери, не торопясь и не выказывая никакихъ признаковъ волненія. Но Владиславъ не скрывалъ своихъ чувствъ, не смотря на неизмѣнность своего рѣшенія. Кончивъ роль жениха, онъ помнилъ однако, что видитъ передъ собой подругу дѣтскихъ игръ и единственнаго своего друга между женщинами. Два слова, Марья Александровна, сказалъ онъ ей вслѣдъ, и дѣвица остановилась на своемъ мѣстѣ; держась рукой за ручку двери.

— Мери, другъ мой Мери, сказалъ Владиславъ, въ послѣдній разъ цѣлуя руки дѣвушки: — въ настоящую минуту передъ вами стоитъ другъ вашего дѣтства и человѣкъ, который всегда будетъ другомъ семейства вашего. Мы оба меньше виноваты, чѣмъ кажется, разстанемся же безъ упрековъ и неудовольствія. Мы сблизились съ вами на сколько позволяли сердца наши и пусть Богъ заплатитъ вамъ за тѣ наслажденія, которыя испыталъ я во время нашей привязанности. Простите мнѣ жесткія слова моя и позвольте выкупить ихъ однимъ совѣтомъ, отъ сердца, отъ искренняго сердца. Я знаю ваши понятія, Мери и знаю, что вамъ грозитъ опасность. Не пройдетъ нѣсколькихъ дней, какъ вы выберете между вашими поклонниками того, который за эти дни покажется вамъ сноснѣе и знатнѣе прочихъ. Позабывши всю осторожность вашу, вы поторопитесь поставить всю свою жизнь на карту. Между людьми, теперь въ васъ влюбленными, нѣтъ ни одного человѣка… человѣка… говоря проще, вовсе нѣтъ на одного человѣка. Дайте себѣ время остыть, миссъ Мери, и не торопитесь прощаться съ дѣвической жизнью!

— Благодарю васъ, Владиславъ, отвѣтила Марья Александровна, какъ будто не безъ ласковости. — Когда мнѣ нуженъ будетъ хорошій совѣтъ, я пошлю за вашимъ управляющимъ.

И она ушла, и прошла комнатъ восемь, не измѣнивши своей походки. Но въ своей комнатѣ Марья Александровна упала на кресло и залилась горькими, пламенными, непривычными ей слезами.

Владиславъ Сергѣичъ доѣхалъ домой больнымъ и блѣднымъ, но совершенно спокойнымъ, ему будто выдернули больной зубъ или, говоря не столь просто, сдѣлали трудную операцію. Въ это время честный Александръ Филипповичъ, сидя въ кабинетъ, изображалъ карандашемъ на гласированной тетради, писанной крупнымъ почеркомъ, такія строгія слова: «сейчасъ же объясниться о семъ самонужнѣйшемъ докладѣ, съ должной справкою. Весь слогъ его показываетъ небрежность, непростительное невниманіе, даже худое знаніе орѳографіи въ дѣлопроизводителяхъ.»

Черезъ полгода, лѣтомъ, въ деревнѣ, Владиславъ Сергѣичъ получилъ извѣстіе о бракосочетаніи Марьи Александровны Озерской съ графомъ Павломъ Антоновичемъ Пальгофомъ Фонъ-Штромменбергомъ.

Часть вторая.

I.

Прошло около осьми лѣтъ послѣ описанныхъ нами происшествій: много перемѣнъ произошло въ жизни Марьи Александровны и бывшаго ея жениха, — много произошло на свѣтѣ перемѣнъ и гораздо важнѣйшаго свойства. Великая война загорѣлась и великіе подвиги стали совершаться на разныхъ пунктахъ нашего отечества: чужіе полки стояли на развалинахъ дорого доставшагося имъ Севастополя, чужіе флоты тучами ходили по Балтійскому Морю, угрожая то Кронштадту, то Ревелю, то Свеаборгу. По всей Россіи двигались и собирались войска; люди, никогда не помышлявшіе о бранныхъ тревогахъ, вступали въ военную службу и часто находили, что въ ней-то именно и заключается ихъ призваніе. Къ такому-то разряду импровизированныхъ воиновъ, присоединился и Владиславъ Сергѣичъ, еще при открытіи дунайской кампаніи. И счастливый случай, и собственныя способности быстро выдвинули впередъ нашего русскаго чужестранца: еще до высадки непріятеля онъ былъ посланъ въ Крымъ, поспѣлъ къ великому сраженію и могъ участвовать въ оборонѣ Севастополя. Не разъ имя его значилось въ реляціяхъ, не разъ служебныя удачи Мережина доходили до ушей небольшаго числа петербургскихъ пріятелей, еще не совершенно позабывшихъ нашего энтузіаста. Потомъ слухи о немъ совершенно смолкли и только одни товарищи Владислава по Севастополю знали, что онъ былъ раненъ въ одной изъ самыхъ блистательныхъ вылазокъ и попался въ плѣнъ къ непріятелю, оставшись замертво во французской траншеѣ.

Марью Александровну, напротивъ того, весь Петербургъ зналъ въ теченіе цѣлыхъ осьми лѣтъ, на одной и той же степени успѣховъ, блеска и подвиговъ, отчасти эксцентрическихъ, если позволено вѣрить городскимъ сплетницъ. Лица, вовсе незнакомыя съ нею, досыта восхищались ея лицезрѣніемъ во всѣхъ публичныхъ собраніяхъ, досыта разсказывали другъ другу извѣстія о ея смѣлыхъ похожденіяхъ. Были ли тѣ извѣстія справедливы, мы рѣшать не беремся. Графъ Павелъ Антоновичъ и жена его жили весьма прилично, даже дружно, но жили въ двухъ разныхъ половинахъ большаго дома въ Мильонной, они не стѣсняли одинъ другаго ни въ чемъ и очень мало заботились о томъ, что говорятъ о ихъ жизни болтуны, не принадлежащіе къ ихъ кругу и не пускаемые къ нимъ въ переднюю. Одно мы рѣшаемся замѣтить отъ себя: еслибъ половина вѣстей, разсказываемыхъ про бывшую невѣсту Владислава, оказалась вѣрною, прежнюю миссъ Мери пришлось бы признать нѣкимъ Донъ-Жуаномъ женскаго рода. Съ ея именемъ поминутно связывали имена людей, чѣмъ нибудь позамѣтнѣе, чѣмъ большинство петербургскихъ жителей: чуть пріѣзжалъ въ Петербургъ какой нибудь особенно красивый иностранецъ (хорошей фамиліи), чуть между молодежью появлялся юноша, поблистательнѣе конечно, ихъ производили въ чичисбеи графини и кровные друзья Павла Антоновича. По увѣренію самыхъ смѣлыхъ разскащиковъ, изъ-за Марьи Александровны свершилось до десяти самоубійствъ и, сверхъ того, около полудюжины потаенныхъ дуэлей, не говоря уже о семейныхъ раздорахъ, женахъ, покинутыхъ невѣрными мужьями, и отставныхъ обожателей, получившихъ чахотку отъ отчаянія. Заявивши всѣ эти слухи и упорно отказываясь отъ ихъ разбирательства, — мы находимъ возможность сказать лишь одно въ защиту молодой женщины. За послѣдніе два года здоровье ея, давно разстроенное выездами и петербургскимъ климатомъ, казалось, должно бы было застраховать Марью Александровну ото всѣхъ исторій, про нее распускаемыхъ. Къ осени 18… года, и мужъ ея, и домашній медикъ, и сама она перепугались не на шутку: лѣто было пропущено безъ толку, а изнуреніе силъ, начавшееся у графини еще до весны, только увеличилось отъ дачныхъ удовольствій. Скоро всѣ узнали, что Марья Александровна, взявши своего мужа, уѣхала въ одно изъ его прибалтійскихъ владѣній, замокъ Штромменбергъ, отъ котораго Тальгофф имѣли добавленіе къ своей фамиліи. Повидимому, наша счастливица была создана на то, чтобъ наполнять завистью сердца своихъ подругъ по свѣту. У ней даже былъ замокъ, настоящій замокъ, какъ у супруги какого нибудь британскаго лорда! И замокъ этотъ, что хуже всего, даже значился на картъ прибалтійскихъ губерній, даже былъ знаменитъ во всей окрестности, даже былъ срисованъ въ иллюстрированныхъ изданіяхъ, даже былъ списанъ съ натуры однимъ художникомъ и даже стоялъ въ залахъ академической выставки на диво посѣтителямъ, упорно отказывавшихся вѣрить въ существованіе величественнаго, готическаго, средневѣковаго замка въ самомъ незначительномъ разстояніи отъ города Петербурга!

Былъ свѣтлый, прозрачный, но холодный вечеръ, въ концѣ лѣта, когда по большой …ской дороги, въ густомъ лѣсу, временами совершенно свѣшивавшемуся надъ крутымъ берегомъ рѣчки Альбаха, показалась щегольская дорожная карета на высокомъ ходу, но на лежачихъ рессорахъ, окрашенная темно-зеленою краскою. Лошади неслись вскачь по каменистой дорогъ, которая съ каждой верстою становилась ровнѣе и шире. Окрестность, уже нѣсколько часовъ сряду казавшаяся довольно дикою, начинала глядѣть мягче и привѣтливѣе. Давно уже не было видно сельскихъ домиковъ по сторонамъ, но дорога, лѣсъ и самая рѣчка несомнѣнно начинали показывать близость какого-то жилья, богатаго и барскаго. Дубъ попадался чаще, деревья то расходились, то тѣснились въ группы, очевидно показывавшія заботу человѣка; въ одномъ мѣстѣ рѣчка была запружена и разливалась соннымъ озеромъ, на которомъ стояли островки и на островкахъ букеты вѣковыхъ сосенъ. Что-то похожее на развалину мелькнуло въ концѣ длинной и ровной просѣки; на быстромъ ручьѣ, справа вливавшемся въ живописную Альбахъ, стоялъ каменный мостъ и какіе-то гербы красовались на четырехъ приземистыхъ колоннахъ, при началъ и концѣ моста. Съ каждымъ шагомъ впередъ ландшафтъ становился занимательнѣе; но мужчина и женщина, ѣхавшіе въ каретѣ, не выглядывали изъ оконъ, не любовались видомъ и не дышали подкрѣпляющею силы вечернею свѣжестью. Толстый кавалеръ, въ чоргомъ бархатномъ сюртукѣ, спалъ, прислонившись головой къ пуховой подушкѣ; спутница его, молодая дама въ дорожномъ капотѣ gris de fer и прелестной сѣрой шапочкѣ съ лебяжьимъ пухомъ, сидѣла съ открытыми глазами, скрестя руки и глубоко задумавшись.

Въ спавшемъ путешественникъ всякой безъ труда узналъ бы графа Павла Антоновича фонъ-Тальгофа, хотя бывшій красавецъ подурнѣлъ, растолстѣлъ чрезвычайно и давно уже покинулъ всѣ претензіи на физическія совершенства. Лицо его однако казалось значительнѣе, чѣмъ въ прежніе годы, и не мудрено — восемь лѣтъ жизни съ несомнѣнно-умной женщиной могутъ вдохнуть хотя слабую искру мысли во всякую статую. Но Марью Александровну фонъ-Тальгофъ, урожденную Озерскую, не узналъ бы никто изъ людей, видавшихъ ее только въ то время, когда она была невѣстой Владислава Сергѣича. Она глядѣла далеко старѣе своихъ лѣтъ, и красавицей могла казаться только при сильномъ вечернемъ освѣщеніи. Это не была уже та полная, прелестная дѣвушка, которая имѣла право сердиться, капризничать, дурачиться, не спать ночей безнаказанно, оставаясь привлекательною и въ гнѣвѣ, и въ задумчивости, и въ утомленіи. Марья Александровна и теперь была въ силахъ вскружить голову всякому смертному, — но для того ей требовалось стараться, и измѣнять свое лицо, и браться за арсеналъ своихъ улыбокъ, и думать о себѣ каждую минуту. Періодъ красоты юной и, такъ сказать безсознательной, отлеталъ отъ нея навѣки. Передъ спящимъ мужемъ и въ полной задумчивости и она уже не имѣла и тѣни сходства съ прежней невѣстой. Талія ея стала тоньше, чѣмъ была прежде, руки поблѣднѣли и исхудали, плеча выдавались впередъ небольшимъ угломъ, грудь впала и щоки тоже впали. Цвѣтъ лица сталъ блѣдно-матовымъ, и при сильномъ волненіи дѣлался красноватымъ. Такъ отразилось на счастливицѣ Марьѣ Александровнъ небольшое число годовъ, сплетенныхъ изъ постоянныхъ, хотя нѣсколько однообразныхъ веселостей, успѣховъ и непрерывной житейской удачи! Поглядѣвъ на эту женщину пять минутъ, самый недогадливый человѣкъ въ свѣтѣ могъ сказать съ достовѣрностью, что она изнурена душевно и страдаетъ многими скрытыми недугами.

Карета сдѣлала крутой поворотъ и выѣхала изъ лѣса. Будто подтолкнутый какою-то невидимою рукою, Павелъ Антоновичъ раскрылъ глаза, выглянулъ въ окно, съ торопливостью хотѣлъ сказать что-то, но въ ту же минуту обратилъ глаза на свою спутницу и спросилъ ее заботливо: A вы совсѣмъ не заснули, Мери?!

— Я не спала, сказала Марья Александровна. Дѣйствительно глаза ея показывали утомленіе, к болѣе обыкновеннаго казались впалыми.

— Ахъ, Мери… ахъ, Боже мой въ испугѣ вскричалъ Павелъ Антоновичъ, и слезы какъ будто показались на его глазахъ: вы не спали двѣ ночи! Вы не спите дорогой, вы не спите дома. Боже мой, вы не бережете себя! Я всегда сплю въ каретѣ; я проѣхалъ изъ Петербурга до Неаполя сухимъ путемъ и просыпался разъ шесть, кажется. Что-жъ намъ дѣлать? Въ городѣ вы не спите отъ шума, тутъ вы не спите…

— Отъ скуки, замѣтила Марья Александровна, тихо улыбнувшись.

— Зачѣмъ вы не толкнули меня! Я спалъ самъ, какъ дуракъ, съ самаго обѣда. Мы ѣхали по славнымъ мѣстамъ… нѣкому было разсказать вамъ… Ахъ, Боже мой, Боже мой!

Марья Александровна взглянула на добраго толстяка съ ласковостью. Было довольно любви въ ея взглядѣ, но не всякому, намъ кажется, хотѣлось бы дождаться такого ласковаго взгляда отъ любимой имъ женщины.

Мужъ съ восхищеніемъ поцаловалъ ея руку. — Всегда забывать о себѣ, всегда жалѣть другихъ, сказалъ онъ съ пріятностью, напоминавшею старое время его подвиговъ, какъ красавца. — A знаете ли, моя Мери, гдѣ мы ѣдемъ въ настоящую минуту? продолжалъ онъ и снова взглянулъ въ окно, и взглядъ его оживился, какое-то чувство загорѣлось на честномъ, дубоватомъ, широкомъ лицѣ графа.

— Я думаю, скоро будетъ вашъ замокъ, Павелъ Антоновичъ.

— Вашъ замокъ, Марья Александровна, нашъ замокъ, душа моя Мери. Двѣ версты мы уже ѣдемъ паркомъ, двѣ версты осталось до Штромменберга, гдѣ я росъ и учился, гдѣ лежатъ мои предки, гдѣ сражались они противъ русскихъ и шведовъ, гдѣ я не былъ десять лѣтъ, гдѣ насъ ждутъ, чтобы принять насъ торжественно, какъ это въ старину дѣлалось. Неужели вамъ не нравится этотъ край, этотъ лѣсъ, эта рѣчка, моя Мери? Нашъ родной уголокъ зовется здѣшней Швейцаріей, Марья Александровна. Въ этомъ паркѣ, по которому мы ѣдемъ, гуляли Шлиппенбахъ, Карлъ Двѣнадцатый, Борисъ Шереметевъ, Іооганнъ фонъ Паткуль, гермейстеръ Германъ фонъ Штромменбергъ; впрочемъ, при гермейстеръ, кажется, парка не было. Я вамъ покажу портретъ Германа, его панцырь, его мечъ, желѣзный нагрудникъ его лошади.

— Хвостъ отъ этой лошади, башмаки его кухарки, улыбнувшись перебила Марья Александровна.

— Ха, ха, ха, ха! съ восторгомъ перебилъ ее Павелъ Антоновичъ: — вы любите смѣяться надъ нашими предками, Мери; я знаю — кто васъ научилъ этому. J’ai de la jalousie rétrospective, moi. Шутите, шутите себѣ, только смѣйтесь и будьте веселы. Глядите сюда, мой другъ, Бога ради, глядите скорѣе… Этотъ кучеръ ѣдетъ какъ бѣшеный. Видите старую башню на самомъ обрывъ, вправо, надъ водой? Эта башня была передовымъ мостомъ, когда отъ Пскова дѣлали сюда набѣги. Здѣсь шестнадцатилѣтній Эристъ фонъ Тальгофъ, глава тѣхъ Тальгофовъ, въ юности своей одинъ бился противъ русскихъ. Его оставили одного и побѣжали въ замокъ къ гермейстеру, за помощью. Онъ стоялъ одинъ на платформѣ. Кто всходилъ къ нему, того онъ билъ большой саблей, знаете, une épée à deux mair, я вамъ покажу такую завтра. Помощь запоздала. Пришли черезъ часъ. Цѣлый часъ мальчикъ Эристъ фонъ Тальгофъ отбивался отъ русскихъ.

Тутъ баронъ Павелъ Антоновичъ умолкъ, думая, что въ конецъ заинтересовалъ свою супругу, которая поспѣшитъ обратиться къ нему съ тревожнымъ вопросомъ о судьбъ юнаго Эрнста фонъ Тальгофа; но Марья Александровна только машинально улыбнулась, съ обычною ласковостью. Кажется, она вовсе не слышала трогательной исторіи.

— Вотъ, вотъ, душа моя, Мери, снова возгласилъ Павелъ Антоновичъ, когда на лѣво показались старыя липы господскаго сада, а вправо потянулись какія-то старыя, черныя, изстрѣлянныя стѣны съ башнями въ видъ свѣчей, прикрытыхъ гасильниками, — вотъ глядите сюда, направо, это старый замокъ, его называютъ здѣсь крѣпостью. Ахъ, Боже мой, милая Мери, вы не туда смотрите, глядите впередъ, ради Бога. Здѣсь прадѣдъ отца, Конрадъ фонъ Штромменбергъ, одинъ съ сосѣдними баронами отбивался отъ шведовъ, когда они пришли дѣлать редукцію. Редукція значитъ отбираніе земель, une réduction, однимъ словомъ. Изо всѣхъ владѣльцевъ, одинъ Конрадъ фонъ Штромменбергъ воспротивился открытою силою….

— Да, да, разсѣянно проговорила Марья Александровна, скучая добродушной болтовней мужа: — я знаю, очень злы были ваши бароны.

— Ха, ха, ха, ха! весело подхватилъ Павелъ Антоновичъ: — vous êtes un esprit fort, Marie. Вамъ надобно бы быть une dame philosophe при Лудовикѣ… при Лудовикъ… все равно, вы сами знаете, при какомъ Лудовики. Ужинать съ Жанъ Батистомъ, съ Вольтеромъ (Павелъ Антоновичъ разумѣлъ Жанъ-Жака-Руссо, подъ именемъ Жань Батиста), вотъ бы вы съ кѣмъ уживали, ха, ха, ха, ха! Я знаю, я знаю, отчего вы выучились исторіи, ха, ха, ха, ха! une petite philosophe, une charmante frondeuse! Смѣйтесь, смѣйтесь, смѣйтесь надъ стариной и моими предками!

Добродушный Павелъ Антоновичъ всей душой вѣрилъ, что всякая замѣтка Марьи Александровны, сколько нибудь превышавшая не очень высокій размѣръ его собственныхъ понятій, была навѣяна его супругѣ прошлымъ вліяніемъ ея жениха, никогда не пользовавшагося любовью барона, но постоянно считаемаго имъ за какое-то свѣтило учености и смѣлѣйшихъ философскихъ идей. И не совсѣмъ ошибался нашъ толстякъ: глубокое и неотразимое вліяніе произвелъ на душу бывшей миссъ Мери восторженный мальчикъ, съ которымъ она когда-то спорила и бранилась. Растенія выросли сами, но многія изъ зеренъ, ихъ породившихъ, были заброшены Владиславомъ. Если бы онъ могъ когда нибудь подслушать разговоры Марьи Александровны, двадцатишестилѣтней Марьи Александровны, но съ мужемъ (съ мужемъ она никогда не спорила), а съ людьми, стоющими ея бесѣды и ея мыслей, какъ подивился бы онъ ея развитію; сколько собственныхъ своихъ помысловъ различилъ бы онъ въ ея замѣчаніяхъ и убѣжденіяхъ! Женщины всегда таковы, оттого, можетъ быть, между женщинами нѣтъ поэтовъ и геніевъ; женщина сама не изобрѣтаетъ ничего, но только развиваетъ и передѣлываетъ то, что было въ нее заброшено мужчиной.

Однако, Марья Александровна слегка призадумалась въ отвѣтѣ на послѣднюю шутку своего мужа. Толстому барону нѣкогда было продолжать разговора, онъ чувствовалъ себя на седьмомъ небѣ; черныя станы стараго укрѣпленія кончились, древній садъ раздвинулся, открывши видъ на рѣку и сосѣдніе холмы, а прямо, передъ глазами путешественниковъ, открылась площадка, усыпанная толпами народа въ пестрыхъ нарядахъ, и на противоположной ея сторонѣ массивный замокъ Штромменбергь во всемъ его средневѣковомъ, сумрачномъ величіи. Неправильная масса стѣнъ, башенъ, павильоновъ и пристроекъ, составлявшая главный корпусъ замка, очевидно, была выстроена въ ту вору, когда живописный архитектурный стиль уже началъ проникать на сѣверъ, нѣкоторыя башни не испортили бы собой нынѣшняго готическаго палаццо и хотя общій видъ зданія былъ тяжелъ и грубъ, но прелесть нѣкоторыхъ подробностей съ избыткомъ, выкупая почтенный недостатокъ. Особенно красива была угловая четырехъ угольная башня съ коническою кровлею и нѣсколькими фонариками изъ камня, вся выложенная плитнякомъ, повидимому недавно рестраврированная и сіявшая бѣлизной между темными стѣнами всего замка. Отъ башни шла крытая галлерея съ сгруппированными колоннами и украшеніями, во вкусѣ прошлаго столѣтія, галлерея вела къ павильону въ томъ же кокетливымъ стилѣ, повидимому, выстроенному какимъ нибудь офранцуженнымъ барономъ-эпикурейцемъ, не желавшимъ проживать въ древнемъ зданіи. Все это собраніе галлерей, пристроекъ, башенъ и тяжелыхъ стѣнъ, укутанное зеленью, обставленное аллеями и рощицами, оканчивалось тремя террасами, изъ которыхъ послѣдняя подходила къ самой рѣкѣ Альбаху, въ этомъ мѣстѣ расширявшемуся на значительное пространство.

— Qu’en dites vous, Marie? спросилъ Павелъ Антоновичъ, съ восторгомъ замѣтившій благосклонное вниманіе, съ которымъ супруга его всматривалась во всю картину, дѣйствительно способную поразить собою коренную петербургскую жительницу.

Но Марьѣ Александровнъ не удалось отвѣтить! Она вскрикнула и вздрогнула, потому что въ эту самую минуту около ея кареты раздались крики, пѣніе, выстрѣлы изъ ружей, а со всѣхъ сторонъ нахлынулъ народъ, какъ будто кидавшійся лошадямъ подъ ноги. Кое-какъ пролавировавши посреди ликующей толпы, экипажъ остановился передъ бѣлой башнею, у воротъ, вышиною сажени въ три, украшенныхъ статуями, звѣрями, ангелами, дамскими головками изъ бѣлаго камня и цѣлою аркою изъ каменныхъ цвѣтовъ, фруктовъ и арабесковъ, надъ которыми сіяла золотая нѣмецкая надпись, требующая хорошаго лорнета для того, чтобъ со можно было прочесть. Прислуга замка стояла выстроившись по лѣвую сторону двери, по правую торчали старосты и чины сельскаго управленія; самыя хорошенькія и бѣловолосыя дѣвушки изъ сосѣднихъ деревень готовились встрѣтить свою помѣщицу на эспланадѣ передъ лѣстницей — и Марья Александровна совершила свое вступленіе подъ кровлю замка Штромменберга совершенно какъ подобаетъ владѣтельный феодальной графинѣ. Правда, она очень сконфузилась, совершенно также, какъ въ старое время Мережинъ сконфузился передъ своими крестьянами, но никто отъ нея не требовалъ спичей или чего-нибудь особеннаго, кромѣ ласковаго взгляда и привѣтливыхъ поклоновъ. Сѣдой пасторъ сказалъ ей рѣчь, изъ которой она не поняла ни слова; дѣвушки, по знаку пастора, поднесли ей цвѣты изъ ея же оранжерей, и графъ Павелъ Антоновичъ прибылъ на помощь своей женѣ въ затруднительныя минуты. На глазахъ его видны были слезы; вообще добрый толстякъ сталъ очень слезливъ за послѣднее время. Обратясь къ народу лицомъ, онъ произнесъ, и сквернѣйшимъ нѣмецкомъ языкѣ, нѣсколько любезныхъ словъ, показалъ на Марью Александровну, назвалъ ее общей главой и хозяйкой, а затѣмъ пригласилъ всю сельскую публику въ замокъ на завтрашній день, для обѣда, игръ и всякаго рода увеселеній. Супруги прошли ступеней двадцать по бѣлой каменной лѣстницѣ и остановились на площадкѣ, отъ которой шелъ направо и налѣво длинный корридоръ со стрѣльчатыми окнами. Съ обѣихъ сторонъ онъ заканчивался двумя лѣстницами изъ рѣзнаго чернаго дуба. Лѣвая была украшена фигурами, рыцарями, цвѣтами и звѣрями, другая глядѣла новѣе и легче по стилю. На площадкѣ Павелъ Антоновичъ остановился, и величественно показавъ рукой на обѣ стороны, спросилъ съ почтительнымъ поклономъ: гдѣ желаетъ остановиться, ma belle châtelaine, въ старомъ нѣмецкомъ замкѣ или въ новомъ лѣтнемъ павильонѣ?

— Мы это рѣшимъ со временемъ, дружески улыбнувшись сказала Марья Александровна, а теперь герръ Тильгофъ фонъ Штромменбергь, показывайте мнѣ ваши графскія и баронскія владѣнія.

Надо было полюбоваться, съ какимъ дѣтскимъ наслажденіемъ, съ какою восторженною почтительностью повелъ толстякъ свою даму вверхъ по дубовой лѣстницѣ, ведущей въ главный корпусъ строеній. Прислуга разбѣжалась зажигать огонь во всѣхъ комнатахъ, потому что осенніе сумерки уже наступали. При Павлѣ Антоновичъ съ супругою осталась только сѣдой дворецкой и старая кастелянша въ чепцѣ невѣроятнаго объема, но жолтымъ морщиноватымъ лицомъ и опрятностью напоминавшая старушекъ Жерарда Дова.

— Вотъ, Марья Александровна, сказалъ владѣтель замка, дойдя до высокой залы со сводами, озаренной послѣдними лучами красноватой вечерней зари: — это охотничья зала, миссъ Мери. Видите вы нашъ гербъ во всю стѣну: его дѣлали изъ дуба въ Германіи; говорятъ, что фигура рыцаря справа, изображающая главу нашего дома, въ оружіи и со знамемъ, работалась двадцать лѣтъ какимъ-то знаменитымъ рѣщикомъ того времени. Обратите вниманіе на каменную работу печи, на эти изразцы съ картинами, на эти колонны и украшенія, Вы замѣчаете, что каминъ затопленъ, это называется у насъ, какъ бы перевести вамъ — le feu de la bienvenue. Оленьи рога, кабаньи головы по стѣнамъ — это охотничьи трофеи каждаго изъ Штромменберговъ; вотъ лосьи рога, повѣшенные сюда моимъ отцомъ; одинъ я еще ничего не повѣсилъ въ залу. Взгляните-ка на этотъ рядъ шкаповъ и буфетовъ: видали вы такіе шкапы гдѣ-нибудь въ Петербургѣ, кромѣ Эрмитажа? Вотъ арсенальная комната, она въ трехъ этажахъ, — только вечеромъ вы не много въ мой увидите, да я и не знаю, въ порядкѣ ли эта винтовая лѣстница. Вотъ портретная зала, вотъ Гергардъ Фонъ-Тальгофъ, котораго за жестокость звали бѣшенымъ волкомъ; вотъ Юстусъ фонъ Тальгофъ, его живаго сожгли Эстонцы; вотъ гермейстеръ Конрадъ фонъ Тальгофъ; здѣсь Эрнстъ фонъ Тальгофъ, про котораго я вамъ разсказывалъ; здѣсь всѣ Штромменберги, гермейстеръ Германъ Тальгофъ фонъ Штромменбергъ, сынъ его Конрадъ, и еще Конрадъ, тотъ, что защищалъ замокъ отъ Шведовъ. Этотъ, въ прусскомъ генеральскомъ мундиръ, — Павелъ фонъ-Штромменбергъ, построившій лѣтній павильонъ, который отъ насъ направо. Вотъ жена его, Доротея, въ видѣ пастушки, съ овечкой на голубой лентѣ.

— Иные портреты очень хороши… замѣтила Марья Александровна, сильнѣе опершись на руку мужа. Она утомилась и ослабила, не успѣвши оглядѣть первыхъ комнатъ своего дома.

— A какъ же! замѣтилъ Павелъ Антоновичъ: вы увидите картинную галлерею и измѣните свое мнѣніе о нашемъ краѣ. Сынъ Конрада фонъ Штромменберга жилъ въ Италіи до старости. Вотъ гостиная зала, гдѣ сидѣли послѣ обѣда: я думаю, что въ каминъ можно посадить человѣкъ двадцать. Вотъ галлерея: вы знаете, картины теряютъ при свѣчахъ. Это, говорятъ, Рафаэль, а можетъ быть Фанъ-Остадъ, хорошенько не помню. Это какой-то Альбрехтъ, Альбрехтъ… я все позабываю. Завтра поглядите сами. Вотъ старое серебро и фамильные кубки. Вотъ еще картины, я думаю надо бы ихъ перечистить. Нѣтъ, ma belle châtelaine, между Штромменбергами были люди смышленые. Они умѣли жить лучше меня; мы здѣсь наединѣ, и я не претендовалъ никогда на званіе очень геніальнаго человѣка. Мы теперь идемъ въ лѣтній павильонъ Павла фонъ Штромменберга, прусака Штромменберга, какъ его звали. Онъ терпѣть не могъ ничего нѣмецкаго, хоть жилъ въ Пруссіи при… при… Боже мой, всегда забываю имена и фамиліи.

— При Фридрихѣ Великомъ, помогла Мери, между тѣмъ высматривая — гдѣ бы сѣсть и покончить съ обзоромъ замка.

— Вы угадчица, ma belle châtelaine; откуда вы все знаете, Marie? не безъ удивленія сказалъ добрый Павелъ Антоновичъ. При одномъ вашемъ словъ я припоминаю всѣ исторіи, какія еще дитятей слыхалъ въ домѣ. Точно, прусскій король терпѣть не могъ нѣмцевъ и все игралъ на флейтѣ. Павелъ фонъ Штромменбергъ все игралъ на флейтѣ и не любилъ ничего нѣмецкаго. Онъ хотѣлъ разломать старый замокъ, жена его Доротея, что написана пастушкой, на колѣнахъ упросила его не трогать строеній. Онъ никогда не приходилъ сюда изъ своего павильона. Я вамъ завтра покажу его флейту. Вотъ мы опять въ бѣлой башнѣ, вотъ и крытая галлерея къ павильону. Осторожнѣй на этихъ ступенькахъ, другъ мой Мери, хоть онѣ и каменныя. Старый нашъ дубъ отъ времени сталъ крѣпче желѣза, а этотъ плитнякъ осѣлся и перетрескался. Вотъ первая комната, съ обѣденнымъ столомъ; французы ее расписывали. Такихъ комнатъ много теперь въ Петербургѣ. И мебели такой много, только эта безъ пружинъ. Вотъ комната съ фарфоромъ, вотъ библіотека… ха! ха! ха! Marie, какія тутъ есть книги! Тутъ и Жанъ Батистъ и Вольтеръ, а остальныя я давно бы выбросилъ. Все полиняло, все потускнѣло; на этотъ павильонъ надо положить много денегъ, чтобъ ему дать видъ поприличнѣе…

Но Марья Александровна не была согласна съ послѣднимъ заключеніемъ мужа, хотя, по своему обыкновенію, не хотѣла ему противорѣчить. Массивныя богатства стараго замка ее удивили и поразили, но при видѣ французскаго павильона, повидимому обезображеннаго рукой времени, она почувствовала, что какое-то тоскливое, сладкое чувство подступило къ ея сердцу. Ей вдругъ какъ-будто припомнился какой-то забытый сонъ стараго времени. Ей показалось, что она сама, давно, давно когда-то жила въ подобныхъ раззолоченныхъ комнатахъ, сидѣла по утрамъ за туалетомъ, слушая пудреныхъ петиметровъ, усыпала пудрой свои пепельные волосы, накладывала мушку на лѣвую щеку и ужинала посреди цвѣтовъ, золота, фарфоровыхъ вазъ, милыхъ картинъ, съ умными, увлекательными вельможами стараго славнаго вѣка, философами и пламенными болтунами въ одно и тоже время. Откуда подобнаго рода мысль набѣжала на душу Марьи Александровны? Она вообще читала мало и никогда не интересовалась XVIII столѣтіемъ. A между тамъ, эта мебель, эти расписные panneaux, эти овальныя зеркала, эти фарфоровыя куклы, казалось, были когда-то ей знакомы, когда-то были свидѣтелями ея прошлой жизни. Тысячу разъ, въ двадцати петербургскихъ гостиныхъ, отдѣланныхъ съ роскошью, она видала тоже, что пришлось ей увидѣть въ маленькомъ павильонѣ своего замка, этомъ полузаброшенномъ павильонѣ, съ вылинявшей мебелью, съ тусклой позолотой на стѣнахъ, съ старыми овальными зеркалами, тускло отражавшими въ себѣ всѣ предметы. Она ничего не чувствовала въ гостиныхъ съ совершенными претензіями на стиль осьмнадцатаго вѣка, а тутъ ей было тепло и привѣтно. Усталость ея усилилась, но съ усталостью пришла какая-то нѣга. Тихо опустилась Марья Александровна на пуховый диванчикъ передъ каминомъ; мужъ ея сѣлъ возлѣ, взявши обѣ ея руки, и ему стало весело: онъ почувствовалъ, что его повелительница тамъ-то довольна. Павелъ Антоновичъ, считая неприличнымъ молчать передъ любимой женою, попробовалъ заговорить о старыхъ временахъ, о своемъ дѣтствѣ, проведенномъ въ этомъ же замкѣ; молодая хозяйка не отвѣчала ничего, улыбнулась и закинула назадъ голову. Чудесные ея волосы раскинулись по толстому, узорчатому штофу подушки, когда-то пунцевой, теперь блѣдно-палевой отъ времени. Она стала дышать ровнѣе, глаза сомкнулись, и Павелъ Антоновичъ остановился на половинѣ какой-то страшной легенды, относившейся къ замку. Его супруга спала сномъ дитяти.

Добрый толстякъ тихо всталъ, на ципочкахъ перешелъ къ креслу, стоявшему возлѣ дивана, на которомъ лежала Марья Александровна, погрузился въ него и долго сидѣлъ, веселыми глазами поглядывая то на жену, то на каминъ съ гаснущими угольями, то на стѣнные panneaux, на которыхъ, при мерцающемъ и слабомъ освѣщеніи, всѣ фигуры пастушекъ и амуровъ будто двигались, и ему было сладко, и въ его душѣ пробѣгала струя тихой радости. Давно, давно ужь не приходилось ему сидѣть гдѣ-нибудь въ уединеніи, въ милой и не набитой народомъ комнатѣ, да еще съ женой своею съ глазу на глазъ. Настоящія минуты, можетъ быть, оказывались самыми умными, счастливыми минутами во всей жизни Павла Антоновича. Мери была довольна его замкомъ, Мери отдыхала, Мери спала, улыбаясь; на ея исхудаломъ лицѣ какъ-то сгладились слѣды утомленія и скуки. И какъ нарочно, вечеръ былъ такъ тихъ и свѣжъ; вѣковыя липы такъ привѣтно шелестили подъ окнами; каминъ горѣлъ такимъ мягкимъ свѣтомъ, и древняя комната, съ ея золотомъ, зеркалами и бездѣлушками, посреди полумрака, какъ бы воскресала въ своемъ быломъ великолѣпіи. Какой-то привѣтливо-трогательной, нѣжащей душу поэзіей, дышало это самое запустѣніе, эти самые слѣды столькихъ годовъ, эта пыль на миѳологическихъ картинахъ, эта смерть посреди жизни. Безукоризненность древняго памятника, каменное кружево готическихъ зданій, для ихъ уразуменія требуютъ многаго отъ человѣка; и какой, самый простой добрякъ не тронется запустѣлымъ уголкомъ своего собственнаго дѣдовскаго дома, дома, съ отпечаткомъ настоящаго восемнадцатаго столѣтія? Какъ красавица, застигнутая смертнымъ часомъ въ самый разгаръ красоты и жизни, напомнитъ ему про себя этотъ дивный вѣкъ, отъ самой смерти получившій новую прелесть. Кто способенъ безъ рыданія видѣть лежащую во гробѣ красавицу, кто не расчувствуется передъ живыми памятниками безсмертнаго, увлекательнаго, пиршественнаго, остроумнаго, великаго осьмнадцатаго столѣтія?…

Угли погасли. Болѣе часу просидѣлъ хозяинъ замка въ сладкой и глубокой задумчивости. Чье-то платье зашелестѣло у двери, — это была старшая горничная Марьи Александровны, и другая дѣвушка, со свѣчами. Павелъ Антоновичъ шопотомъ отдалъ нѣсколько приказаній и пошелъ по корридору къ главному строенію. На лѣстницѣ столкнулся онъ съ домашнимъ своимъ докторомъ и съ главнымъ управляющимъ по имѣнію.

— Ну, что графиня? спросилъ медикъ, безъ труда различивъ какую-то сдержанную радость на лицѣ хозяина.

— Заснула! заснула! и спитъ какъ ангелъ! весело проговорилъ Павелъ Антоновичъ, подпрыгивая и обнимая рукою станъ эскулапа. A вы что окажете, мой любезнѣйшій?

И владѣтель замка обратился къ управляющему.

— Пришли квартирьеры отъ пѣхоты: у насъ будетъ стоять полкъ и одна батарея.

— Распорядитесь же, позаботьтесь, чтобъ все было какъ нельзя лучше; завтра же у насъ общій праздникъ. A что, видно ждутъ чего-нибудь на морѣ?

Докторъ взялъ Павла Антоныча подъ руку и увелъ его въ главную залу замка.

II

Марья Александровна не просыпалась всю ночь, всю ночь она даже не перемѣнила своего положенія на диванѣ, хотя двѣ горничныя сидѣли, покашливали и бродили около нея съ порядочнымъ нетерпѣніемъ. Все уже было устроено въ боковой спальнѣ павильона, и дѣвушкамъ весьма хотѣлось бы, уложивши госпожу, отдохнуть отъ дороги; но Павелъ Антоновичъ строго запретилъ будить свою супругу. Пробило пять часовъ, когда молодая châtelaine проснулась, кинула взглядъ кругомъ себя, приподнялась на диванъ и кликнула задремавшихъ горничныхъ. Давно ужь не приходилось ей просыпаться съ такой свѣжестью въ головѣ, съ такими ясными мыслями, какъ въ настоящее утро. Марья Александровна подошла къ окну, раскрыла его, облокотилась на мраморный подоконникъ и стала глядѣть на окрестность, мѣстами еще покрытую туманомъ, который слегка разсѣявался и расползался между холмами, уступая вліянію яркаго утренняго солнца. И долго глядѣла бы она на свои владѣнія, еслибъ ей не сдѣлалось жаль дѣвушекъ, безъ сна просидѣвшихъ около нея и вечеръ и часть ночи. Она заперла окно, отпустила одну горничную, а съ другою прошла въ спальню, только не за тѣмъ, чтобъ раздѣваться; напротивъ того, черезъ полчаса Марья Александровна, перемѣнивъ дорожный нарядъ, тихо выходила въ паркъ изъ павильона, приказавъ субреткѣ отдыхать цѣлый день и вообще не являться къ ней до тѣхъ поръ, пока ее не потребуютъ.

Все спало въ старомъ, патріархальномъ жилищъ, когда Марья Александровна начала свою прогулку. Только возлѣ замка встрѣтились ей два или три садовника, лѣниво начинавшіе свою работу, за террасами уже никого не было, ни души человѣческой не показывалось на всемъ берегу голубаго Альбаха. Остатки тумана, такъ укрѣпляющаго больную грудь человѣка, еще волновались по холмамъ и по берегу стремительной рѣчки, которой запруженная часть стояла между зеленью, какъ стальное зеркало. Замокъ дремалъ въ глуши охватывавшихъ его аллей и рощъ, уже начинавшихъ пестрѣть первыми разнообразными колерами, предвѣстниками осени. Гдѣ-то въ сторонѣ слышался шумъ воды по камнямъ. Торжественной, пиршественной, великолѣпной тишиной дышала вся окрестность; всюду виднѣлись слѣды былой веселости и былой роскоши: бѣлыя бесѣдки съ колоннами глядѣлись въ воду, бѣлыя статуи боговъ выглядывали изъ-за подстриженныхъ боскетовъ, тамъ и сямъ красовались бассейны — то круглые, то овальные, то четырехъ-угольные, бассейны съ группами тритоновъ, струями воды, тонкими нитками бѣгущей отъ замкнутыхъ фонтанныхъ трубокъ. Безъ труда Марья Александровна открыла, что дѣйствительно обладаетъ сельскимъ палаццо, едва ли не великолѣпнѣйшимъ изо всѣхъ виллъ въ Россіи. Не въ романическомъ снѣ, а на яву увидѣла она себя посреди живописной мѣстности, госпожей и хозяйкою настоящаго замка, одного изъ замковъ, про которые пишутъ въ книгахъ, про которые вспоминаютъ, путешественники, вернувшіеся изъ-за границы. Впрочемъ, не мѣшаетъ прибавить одно — не о замкѣ и не о красотахъ Штромменберга, извѣстныхъ во всемъ краѣ, думала Мери въ первый день своихъ прогулокъ, между шестью и семью часами утра. Другое радостное чувство наполняло всю ея душу. «Я одна, я одна! говорила себѣ молодая женщина: я могу быть совершенно одна, и сегодня, и завтра. Я могу вести такую жизнь здѣсь мѣсяцъ, два мѣсяца, годъ, десять лѣтъ сряду!» Эта мысль взяла рѣшительный перевѣсъ надъ всѣми другими мыслями, надъ прелестью утра, надъ видомъ окрестности. «Я одна! Боже мой! неужели я въ самомъ дѣлѣ одна!» повторяла Марья Александровна такъ радостно, какъ многія женщины ея лѣть повторяютъ: онъ меня любитъ! Боже мой, онъ меня еще любитъ!

— Посмотримъ, надолго ли оно протянется, шутливо сказалъ Павелъ Антоновичъ, когда жена за завтракомъ сообщила ему свое желаніе поселиться въ павильонъ, не видать никого изъ гостей, подъ законнымъ предлогомъ болѣзни, и наконецъ жить невидимкою, посреди владѣній, украшенныхъ ея присутствіемъ.

Докторъ съ особеннымъ жаромъ одобрилъ намѣреніе Марьи Александровны. — Я удивляюсь вашей организаціи, сказалъ онъ между прочимъ: васъ нельзя узнать послѣ одной спокойной ночи и одной утренней прогулки. Однако, — и онъ прибавилъ съ недовѣрчивостью: — посмотримъ, долго ли останется при васъ ваша рѣшимость.

Однако, рѣшимость продлилась долго, и если была отчасти нарушена, то уже никакъ не по собственной охотѣ Марьи Александровны. Ей было такъ хорошо въ своемъ павильонъ и въ ея любимыхъ пустынныхъ аллеяхъ, она такъ ожила и поздоровѣла отъ новаго порядка жизни, что конечно бы не отказалась сдѣлаться хотя до зимы совершенной пустыннинцей. Но жить невидимкою посреди замка, набитаго народомъ, можно было развѣ ссылаясь на тяжкую болѣзнь, да и то не безъ щекотливаго отношенія къ сосѣдямъ и посѣтителямъ. Пѣхотный полкъ и батарея артиллеріи стали въ имѣніи, штабъ обѣихъ частей и всѣ почти офицеры постоянно обѣдали у Павла Антоновича. Изъ Петербурга на короткое время прибылъ Александръ Филипповичъ Озерскій; съ его легкой руки начались посѣщенія другаго рода. Нѣсколько столичныхъ молодыхъ людей, двѣ или три дамы, не боявшіяся короткаго переѣзда по плохому шоссе, прибыли въ Штромменбергъ, который, какъ слѣдовало ожидать, на каждаго гостя произвелъ разительное впечатленіе. Конечно, выборъ гостей не могъ быть очень строгимъ; но владѣтель замка и жена его, какъ истинные представители Петербурга, долгомъ считали бросать все свое свѣтское тщеславіе за первой петербургской заставой: у себя въ деревнѣ они съ равной привѣтливостью приняли бы и проѣзжаго владѣтельнаго студента, и странствующаго дерптскаго студента въ голубой фуражкѣ. Само собою разумѣется, въ столицѣ, черезъ нѣсколько недѣль, они не пустили бы въ свою переднюю студента и подобныхъ ему лицъ, да тѣ и сами не сунулись бы, зная очень хорошо, какая встрѣча ихъ ожидаетъ.

И такъ, съ наѣздомъ гостей жизнь Марьи Александровны раздѣлилась на двѣ половины. Хозяйствомъ, пріемомъ, устройствомъ общихъ веселостей занималась дальняя родственница Озерскихъ, Ольга Ѳедоровна Локтева, о которой еще будетъ говорено въ свое время; сама Мери, по праву больной и какихъ-то минеральныхъ водъ, ей предписанныхъ и для ней выписываемыхъ, была у себя гостьею. Большую часть дня она сидѣла одна, читала, гуляла по парку, мечтала какъ дѣвочка или, вѣрнѣе, какъ женщина, никогда не звавшая юности. И должно быть одинокія утреннія мечты хорошо дѣйствовали на Мери. Она выходила къ гостямъ ненадолго, но выходила всегда веселою, всегда привѣтливою. Мужчины и дамы помоложе, изъ числа близкихъ людей въ замкѣ, обыкновенно собирались около одиннадцати часовъ въ гостиную съ огромнымъ каминомъ, пили чай и завтракали вмѣстѣ. Къ нимъ очень часто являлась хозяйка со своимъ штабомъ, то-есть съ докторомъ, генераломъ Озерскимъ и Локтевой.

И ея прибытіе было сигналомъ смѣха и даже дурачествъ всякаго рода. Тутъ занимались музыкой, объѣдались сливками и кислымъ молокомъ, придумывали увеселенія на весь день, и графъ Павелъ Антоновичъ, являвшійся въ компанію съ заспанными глазами, неминуемо видѣлъ часть своихъ увеселительныхъ плановъ разрушаемыми въ конецъ. Онъ задумывалъ кавалькаду на лошадяхъ изъ своей конюшни, ему объявляли, что рѣшено было ѣхать на крошечныхъ чухонскихъ лошадкахъ; онъ предлагалъ къ услугамъ гостей покойныя линейки, они сознавались въ томъ, что желаютъ протрястись на двухъ-колесныхъ телегахъ. Фейерверкъ, приготовленный для ночи, поджигали и спускали при свѣтѣ солнца; одинъ разъ даже нѣсколько шутихъ и колесъ было спущено въ залѣ, при общей суматохѣ и крикахъ. Нарушеніе всякаго декорума доходило до того, что какъ-то Павелъ Антоновичъ, явившись къ чаю, увидѣлъ гостиную безъ народа, каминъ безъ огня и все собраніе посѣтителей замка, съ Марьей Александровной, въ обширномъ каминѣ, гдѣ можно было сидѣть на стульяхъ весьма покойно. Его самого посадили въ каминъ, дали ему сигару, и почтенный толстякъ, со слезами глядя на пополнѣвшую, смѣющуюся Мери, объявилъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ, изо всѣхъ людей, когда-либо жившихъ на свѣтѣ.

Дѣйствительно, графъ Павелъ Антоновичъ не могъ нарадоваться здоровью и веселости своей супруги. Его любовь къ ней отличалась преданностью, доходившей до раболѣпства; послѣ этого весьма легко понять, какъ должна была дѣйствовать на толстяка каждая улыбка его châtelaine. Самъ Павелъ Антоновичъ на радостяхъ растолстѣлъ пуще прежняго и хотѣлъ бы весь міръ заключить въ свои объятія, пригласить весь міръ къ себѣ въ гости и угостить его на славу. Онъ былъ на своемъ мѣстѣ, въ своихъ владѣніяхъ, и не смотря на свои ограниченныя способности, вполнѣ это чувствовалъ. Ему бы никогда не слѣдовало выѣзжать изъ замка Штромменберга, особенно въ Петербургъ, гдѣ люди такъ злы и завистливы; гдѣ особы, немного умнѣе Павла Антоновича, долгомъ поставляли считать его неспособнымъ болваномъ и первымъ буфетчикомъ Марьи Александровны. Въ Штромменбергѣ никто надъ нимъ не подшучивалъ_; никто съ лукавствомъ не завлекалъ его въ умный разговоръ, никто не считалъ его нелѣпымъ бревномъ, лежащимъ на дорогѣ къ сердцу Марьи Александровны. И сама Мери какъ была съ нимъ ласкова! Рѣшительно, гостепріимный хозяинъ замка не помнилъ себя отъ восторга. Онъ желалъ бы обнять своихъ насмѣшниковъ, примиряться съ своими врагами, озолотить людей, глядѣвшихъ на него косо. Онъ сдѣлалъ визиты всѣмъ сосѣднимъ владѣльцамъ, понравился всѣмъ безъ исключенія и сталъ лелѣять въ душе одну смутную, но отрадную мысль — окончаніе судьбищъ и раздоровъ между семействомъ Фонъ-Тальгофовъ и когда-то дружественною съ нимъ семьею графовъ Тальгофовъ фонъ Штромменберговъ.

Теперь мы попросимъ у читателей позволенія, въ видѣ поясненія будущихъ главъ разсказа нашего, передать ему, въ возможно краткомъ видѣ, исторію несогласія, въ теченіе шестидесяти лѣтъ раздѣлявшаго эти два семейства, происходившія отъ одного и того же родоначальника. Исторія, быть можетъ, нѣсколько длинна, но, во-первыхъ истинна, а во-вторыхъ, она, вмѣстѣ съ послѣдующей своей развязкой, нѣсколько характеризуетъ родной край Павла Антоновича, край сумрачныхъ семейныхъ исторій, восходящихъ до временъ рыцарства и колоссальныхъ процессовъ, изъ которыхъ иные начались еще до присоединенія всей области къ русскимъ владѣніямъ. До послѣднихъ годовъ царствованія Императрпцы Екатерины Великой, отношенія Тальгофовъ и Тальгофовъ фонъ Штромменберговъ были дружественными, какъ нельзя болѣе. По странному свойству крови, почти всѣ Тальгофы похожи были на нашего друга Осипа Карловича, почти всѣ Штромменберги имѣли много общаго съ графомъ Павломъ Антоновичемъ. Одни блистали ученостью, но были бѣдны, другіе обладали богатствомъ, по особенными умственными способностями не отличались. Штромменберги храбро сражались на полѣ битвы, Тальгофы служили Минервѣ и Музамъ. Тальгофы всегда отличались неразсчетливостью, непрактичностью и дѣтскимъ простодушіемъ, Штромменберги черезчуръ гордились своимъ родомъ. Обѣ фамиліи жили согласно и братское покровительство Штромменберговъ дѣлало много пользы другому семейству, про которое говорили въ краѣ — «голъ, какъ Тальгофъ.»

Одинъ только членъ изо всего семейства Тальгофовъ, докторъ Іосифъ фонъ Тальгофъ (въ честь котораго получилъ свое имя и ученый другъ Владислава) составилъ себѣ огромное состояніе, самымъ неожиданнымъ образомъ. Онъ вылечилъ знаменитаго въ свое время гамбургскаго банкира Мосса, который, въ благодарность за это, взялъ Іосифа въ свой домъ и сталъ заниматься между дѣломъ его дѣлами, точно также, какъ Ротшильдъ парижскій занимался дѣлами Дюпюптрена. По смерти Мосса, старый холостякъ Іосифъ фонъ Тальгофъ явился на родину съ огромнымъ для того времени капиталомъ. Двадцать лѣтъ не былъ онъ дома; близкіе родные доктора всѣ примерли, и онъ, не имѣя силы жить одинокимъ набобомъ, поселился въ замкѣ Штромменбергъ, у своего друга и товарища по школѣ, графа Конрада Павла Антона фонъ Штромменберга, дѣда нашего пріятеля, Павла Антоновича.

Графъ Конрадъ, сынъ того Штромменберга, который когда-то выстроилъ павильонъ во французскомъ вкусѣ, былъ тоже старымъ холостякомъ, а въ-добавокъ еще — злымъ помѣщикомъ и безпутнымъ мотомъ. Онъ долго жилъ въ Парижѣ, игралъ въ фараонъ, надѣлалъ долговъ и, вернувшись домой, запутался въ долгахъ еще болѣе. По своему задорному характеру и жестокому управленію имѣніемъ, онъ нажилъ нѣсколько исторій и процессовъ, результатъ которыхъ окончательно поглотилъ всѣ его средства, настоящія и будущія. Ему приходилось погибать, когда въ замокъ прибылъ Іосифъ фонъ Тильгофъ. Всѣ имѣнія были обременены неоплатнымъ долгомъ, жиды приходили торговать семейное серебро, а картинную галлерею покупалъ кто-то изъ петербургскихъ вельможъ. За оружіе и рѣзную мебель въ то время никто не далъ бы и копѣйки. Докторъ Іосифъ явился передъ самымъ расхищеніемъ драгоцѣнностей. Онъ позабылъ все на свѣтѣ, для спасенія замка, богатствъ замка и фамиліи Штромменберговъ. Мечтатель, масонъ и мистикъ, докторъ Іосифъ твердо вѣрилъ въ фамильную легенду Тальгофовъ, утверждавшую, что всякій ущербъ, нанесенный древнему замку и сокровищамъ, его наполнявшимъ, повлечетъ за собой гибель всей старшей фамиліи. Графъ Конрадъ повѣдалъ ему всю исторію своихъ бѣдствій. Простякъ Тальгофъ увлекся чувствомъ дружбы и благородныхъ фамильныхъ побужденій. Черезъ мѣсяцъ всѣ долги Штромменберга были выплачены, задатокъ, взятый за галлерею, возвращенъ обратно, замокъ сталъ озаряться пиршественными огнями, и звѣзда графовъ Тальгофовъ фонъ Штромменберговъ загорѣлась ярче прежняго.

Суровый графъ Конрадъ Павелъ, должно быть, имѣлъ въ своей натурѣ нѣчто сходное съ натурой Сикста Пятаго. Когда ему приходилось плохо, онъ глядѣлъ согбеннымъ старцемъ, собирался умирать и тосковалъ о томъ, что у него нѣтъ прямаго наслѣдника; чуть дѣла приняли другой оборотъ, владѣтель замка помолодѣлъ, выровнялся, растолстѣлъ, женился на русской княжнѣ изъ Петербурга и произвелъ на свѣтъ маленькаго Антона фонъ Штромменберга. Дѣла его пошли блистательно, онъ занялъ хорошее мѣсто въ столицѣ, въ замкѣ проживалъ каждое лѣто и прожилъ до первыхъ годовъ нашего столѣтія. Іосифъ фонъ Тальгофъ, докторъ, погибъ печальнымъ образомъ въ замкѣ, лѣтъ за десять до смерти графа Конрада. Оба родственника пошли на охоту вмѣстѣ, а на охотѣ старикъ докторъ, заряжая ружье, не остерегся, зацѣпилъ ногою курокъ и получилъ вѣсь зарядъ дроби въ голову. Графъ, оставивъ при немъ одного изъ охотниковъ, побѣжалъ въ замокъ за докторомъ, но уже было поздо. Послѣ Тальгофа осталось тысячъ двадцать рублей, исправно доставленныхъ его племянникамъ, отъ старшаго изъ которыхъ въ послѣдствіи произошелъ нашъ Осипъ Карловичъ Тальгофъ.

Едва произошла катастрофа съ докторомъ Іосифомъ, какъ безпримѣрный скандалъ вспыхнулъ въ краѣ, и вражда, уже нѣсколько лѣтъ таившаяся между наслѣдниками Тальгофа и семействомъ графа Конрада фонъ Штромменберга, разразилась окончательно. Изъ писемъ, замѣтокъ, разсказовъ капиталиста-доктора, видно было яснѣе дня, что онъ вывезъ изъ Гамбурга сотни тысячь и по первому призыву товарища своей молодости, употребилъ свои капиталы на его спасеніе, не обезпечивъ себя никакими законными формами. Но законныхъ формъ въ старое время не требовалось такъ строго и ихъ отсутствіе не могло бы оправдать графа Конрада. Обстоятельства другаго рода ограждали его гораздо вѣрнѣе. Докторъ Тальгофъ, не имѣя близкихъ наслѣдниковъ, могъ просто подарить ему свои капиталы. Докторъ Тальгофъ_; съ поправленіемъ дѣлъ графа, могъ вернуть отъ него свои деньги и разбросать ихъ со своей всегдашней безпечностью. Деньги могли затеряться передъ смертью Іосифа; даже тотчасъ послѣ его смерти: графъ Конрадъ любилъ своего гостя, но не могъ же быть сторожемъ его кошелька! Пока еще дѣло можно было разъяснить или третейскимъ судомъ или взаимнымъ соглашеніемъ, наслѣдники Іосифа Тальгофа молчали, дали спокойно умереть графу Конраду и подняли дѣло только тогда, когда молодой Антонъ фонъ Штромменбергъ, отецъ Павла Антоновича, могъ отвѣтить имъ съ полнымъ основаніемъ: «дѣло случилось не при мнѣ; отецъ мнѣ не оставилъ никакихъ данныхъ, представляйте ваши доказательства, а до тѣхъ поръ не оскорбляйте меня обидными подозрѣніями!» Подозрѣнія были дѣйствительно обидны, и даже иногда заходили еще дальше: между дальними родственниками доктора Іосифа нашлись люди, открыто высказывавшіе, что смерть доктора произошла безъ свидѣтелей, что бурная жизнь графа Конрада въ свое время была ознаменована мрачными исторіями, что наконецъ, говоря безъ околичностей, онъ могъ просто застрѣлить своего благодѣтеля и тѣмъ покончить и его благодѣянія.

Слухи эти, конечно, оставались слухами. На денежную тяжбу они не имѣли никакого вліянія, но окончательно раздражили всѣхъ Штромменберговъ и всѣ петербургскія семейства, сколько нибудь прикосновенныя роду Штромменберговъ.

Тяжба тянулась десятки лѣтъ, на основаніи писемъ графа Конрада къ Іосифу Тальгофу, писемъ Тальгофа къ племянникамъ, росписокъ графа Конрада, неизвѣстно когда данныхъ, и другихъ документовъ, не совершенно ничтожныхъ, по далеко не объясняющихъ дѣла. Въ прибалтійскихъ губерніяхъ люди живутъ долго и потому дѣло, отъ времени до времени, разгоралось съ особенной силою, въ слѣдствіе показаній разныхъ престарѣлыхъ пасторовъ, конторщиковъ и чиновниковъ, занимавшихся у графа Конрада. Отецъ Павла Антоновича, графъ Антонъ Конрадовичъ, или Кондратьичъ, какъ его звали русскіе, былъ человѣкъ не дальняго ума, но упрямый и довольно злой; противникъ его, старый Тальгофъ, Карлъ (отецъ Іосифа Карловича), не былъ золъ, но упрямъ до чрезмѣрности. Оба, плохо зная дѣла, поручали ихъ отъявленнымъ крючкодѣямъ; оба потратили много денегъ и перессорили свои семьи, не приведя къ концу тяжбы. Наконецъ, Антонъ Конрадовичъ, благодаря своимъ связямъ и кредиту тещи своей Иды Богдановны, одолѣлъ непріятеля по всей линіи, — присутственныя мѣста уже не принимали никакихъ новыхъ бумагъ со стороны Тальгофа. Дѣло гасло, гасло и въ скорости должно было угаснуть совершенно, — главнымъ антагонистамъ было по осьмидесяти лѣтъ отъ роду и рьяность ихъ пріутихла. Графъ Антонъ Конрадовичъ постоянно жилъ за границей, передавши всѣ дѣла сыну; слухи ходили, что старичокъ ведетъ себя не по стариковски, но убиваетъ много денегъ на танцовщицъ. Соперникъ его, Карлъ фонъ Тальгофъ, за старостью лѣтъ, не могъ самъ ходить по дѣламъ; сынъ же соперника, Осипъ Карловичъ, давно объявилъ, что умываетъ руки отъ тяжбъ и въ случаѣ выигрыша дѣла, заранѣе уступаетъ свою часть братьямъ и сестрамъ.

Таковъ былъ ходъ несогласія между Тальгофами и Штромменбергами въ то время, когда Павелъ Антоновичъ пріѣхалъ въ свой наслѣдственный замокъ. Еще за нѣсколько лѣтъ назадъ принявши дѣла отъ отца, нашъ толстый другъ заикнулся было о томъ, что пора бы помириться съ Тальгофами; но баронесса Ида Богдановна, графиня Глафира Борисовна и тетка Дарья Савельевна напустились на него съ крикомъ. Тальгофы, по ихъ словамъ, были дерзкіе нищіе, позоръ рода человѣческаго, les idéologues, les songes-creux, и протянуть имъ руку значило — унизить свое достоинство, замарать принципъ фамильной гордости. Марья Александровна въ то время еще была сердцемъ заодно съ Идой Богдановной и Дарьей Савельевной, — противъ ея рѣшенія баромъ не посмѣлъ бы ступить шага. Но прошло время, невыносимое нѣмецкое чванство Иды Богдановны отдалило отъ нея Мери, Глафиру Борисовну она признала безмозглой сплетницей, къ Дарьѣ Савельевнѣ перестала чувствовать и тѣнь уваженія. Сильный силою своей жены, Павелъ Антоновичъ обратился къ добрымъ помысламъ. Прежняя человѣческая мысль стала занимать его умъ, и скоро ему пришлось испытать наслажденіе, къ которому бываютъ наклонны всѣ толстые добряки, ему подобные. Черезъ двѣ недѣли послѣ его пріѣзда въ свои владѣнія, подъ кровлею замка Штромменберга очутился одинъ изъ Тальгофовъ, а какимъ образомъ, о томъ повѣдаетъ читателю слѣдующая глава правдивой нашей исторіи.

III.

Какъ-то утромъ, передъ наступленіемъ осеннихъ сельскихъ работъ, графъ Павелъ Антоновичъ задумалъ осмотрѣть свои хозяйственныя постройки, изъ которыхъ большая часть была превосходно отдѣлана и немало украшала всю окрестность замка. Побывавши на мельницахъ, винокуренномъ заводь, фабрикахъ и скотномъ дворъ, владѣтель замка дошелъ до того мѣста, гдѣ начинался паркъ, и увидѣлъ тамъ изящнѣйшее кирпичное зданіе въ готическомъ вкусѣ. Когда Павелъ Антоновичъ подошелъ поближе, павильонъ оказался кузницею. Огонь горѣлъ въ горнѣ, раскаленный кусокъ желѣза лежалъ на наковальнѣ, люди работали, и передъ входомъ стояла чья-то дорожная бричка, свернувшаяся на бокъ. На одномъ изъ колесъ этой брички перетягивали шину.

— А, а, весело сказалъ Павелъ Антоновичъ, подходя къ сѣдому служителю, въ засаленномъ кафтанѣ, стоявшему около повозки: — новые гости, новые гости: новый гость для меня всегда дорогъ. Кто твой баринъ, другъ мой?

— Осипъ Карлычъ Тальковъ, отвѣчалъ слуга, снявши шапку.

— Какой Тальковъ — Тальгофъ, что-ли?

— Тальгофъ, Осипъ Карлычъ, изъ Петербурга.

— Какъ? Осипъ Карлычъ? профессоръ? что живетъ въ имѣньи Мережина Владислава?

— Точно такъ-съ; они здѣсь проѣздомъ… прибавилъ старый слуга, должно быть знавшій дѣла Тальгофа.

— Вздоръ, у меня никто не бываетъ проѣздомъ. Въ замкѣ твой баринъ?

— Они торопятся, сказалъ слуга: — Владислава Сергѣича нужно встрѣчать на границѣ.

Но гостепріимный хозяинъ не слушалъ старика, ибо увидѣлъ какую-то дорожную фигуру около ближайшей рощи, и пошелъ къ ней, ускоряя шаги, тяжело переводя духъ, съ каждымъ шагомъ проклиная свою тучность. Осипъ Карловичъ, въ своей африканской конической фуражкѣ, пошелъ на встрѣчу къ незнакомцу, какъ ему казалось, имѣвшему до него какое-то важное дѣло. Представители враждующихъ семействъ сошлись, совершенно задыхавшись и не имѣя возможности сказать двухъ словъ отъ усталости. Осипъ Карловичъ нисколько не постарѣлъ за восемь лѣтъ, тогда какъ графъ Павелъ Антоновичъ въ эти восемь лѣтъ изъ молодаго красавца, на взглядъ, сдѣлался роднымъ братомъ своего пятидесятилѣтняго родственника.

— Герръ фонъ Тальгофъ, торопливо началъ баронъ по-нѣмецки, дѣлая бездну ошибокъ и наконецъ заключая свою рѣчь по-русски: — я не могу вѣрить, что вы рѣшаетесь проѣхать мимо замка Штромменберга, гдѣ наши дѣды веселились вмѣстѣ. Pекомендуюсь вамъ, — графъ Павелъ Тальгофъ фонъ Штромменбергъ. Жену мою вы знали въ Петербургѣ еще дѣвицей. Если наши старики имѣютъ другъ противъ друга неудовольствіе — намъ то за что объѣзжать одинъ другаго? Пусть судится кто хочетъ, для меня родственныя связи выше всѣхъ судейскихъ протоколовъ.

— Графъ Павелъ Антоновичъ, отвѣтилъ ученый: — вы знаете, что я давно бы сжегъ всѣхъ судей и всѣ бумаги, если бы со мной спроситься пожелали. Съ радостнымъ чувствомъ пожимаю вашу руку!

— Аминь, сказалъ Павелъ Антоновичъ: — рѣчи ваши достойны вашей учености. Я человѣкъ не ученый, но знаю свои обязанности. Бричкѣ вашей велите ѣхать къ замку, я васъ не выпущу ни сегодня, ни завтра, ни послѣзавтра.

— Какъ же мнѣ быть, герръ графъ? спросилъ Тальгофъ: я тороплюсь встрѣтить моего друга Мережина; я его не видалъ съ начала войны. Я опоздалъ его встрѣтить у берега моря, но я его увижу скоро. Я долженъ къ нему на встрѣчу, безъ замедленія, проѣхать.

Видно было, что въ разлукѣ съ Владиславомъ, Осипъ Карловичъ сталъ забывать русскій языкъ. Мы думаемъ, что онъ позабывалъ и нѣмецкій. Безъ своего друга онъ жилъ не видя людей и не нуждаясь въ людяхъ. Его любящая натура жила лишь одною привязанностью и однимъ воспоминаніемъ.

— A это мы какъ разъ устроимъ, отвѣтилъ владѣтель Штромменберга. До станціи недалеко, вамъ, можетъ бытъ, тамъ нѣсколько дней придется ждать вашего пріятеля. Нынче темнѣетъ рано, вы можете проглядѣть другъ друга. Ждите его здѣсь, а на станцію мы пошлемъ нарочнаго. Если ему пріятно повидаться будетъ съ друзьями своей фамиліи, онъ заѣдетъ къ намъ и мы отпразднуемъ его возвращеніе на родину.

Хотя въ головѣ чудака Осипа Карловича ни какъ не могла помѣститься мысль о томъ, что можно Владиславу продолжать знакомство съ дѣвушкой, когда-то бывшей его невѣстою, но онъ скоро успокоился, давно зная, что свѣтъ не его глазами смотритъ на вещи. Къ тому же онъ былъ изнуренъ непривычной быстротой ѣзды и считалъ приглашеніе Павла Антоновича за нѣчто рыцарское, весьма утѣшительное въ нашъ сухой вѣкъ. Подумавъ еще немного, Іосифъ Карловичъ съ чувствомъ далъ замѣтить графу, что цѣнитъ и принимаетъ его приглашеніе.

— Эй, люди, всѣ вы, идите сюда! закричалъ владѣтель замка свитѣ изъ своихъ старостъ, фабрикантовъ и земскихъ, слѣдовавшихъ за нимъ съ самаго начала утренней прогулки: — идите сюда живѣе! Дать знать прислугѣ, дворецкимъ и всѣмъ старостамъ, что сегодня будетъ для всѣхъ нашихъ деревень обѣдъ и угощеніе передъ замкомъ. Работы остановить, спѣшныхъ работъ теперь нѣтъ! Намъ обѣдъ чтобы подали въ большой портретной залѣ. У полковника попросить музыкантовъ на цѣлый день. Поваръ и буфетчикъ чтобы шли въ мой кабинетъ и меня тамъ дожидались. Къ вечеру заготовить цвѣтные фонари, фейерверкомъ я самъ распоряжусь. Сегодня радостный день для коего замка, чтобъ объ этомъ всѣ знали. Такого дня шестьдесятъ лѣтъ не было въ нашихъ владѣніяхъ. Добрый мой другъ, докторъ Осипъ фонъ-Тильгофъ, посѣтилъ замокъ Штромменбергъ, гдѣ наши предки жили, пировали, и теперь лежатъ всѣ рядомъ. Идите мои друзья. Осипъ Карловичъ, дай мнѣ твою руку!

Сказавши эту рѣчь, достойную старыхъ бургграфовъ, толстякъ прослезился, поцаловалъ доктора и увлекъ его съ собой по большой дорожкѣ, уже тамъ и сямъ покрытой слоемъ желтыхъ листьевъ, прямо къ замку, прямо въ комнаты жены. Напрасно путникъ нашъ отговаривался, указывая на свой дорожный нарядъ; напрасно онъ конфузился, слыша, какъ хозяинъ рекомендовалъ его каждому встрѣчному гостю, Павелъ Антоновичъ былъ неумолимъ въ своетъ восхищеніи. Многочисленная прислуга, воспитанная въ старинномъ вкусѣ, узнавши о прибытіи одного изъ Тальгофовъ въ замокъ, безпрестанно попадалась на встрѣчу и взирала на доктора съ великимъ почтеніемъ. Мужчины и дамы изъ сосѣднихъ семействъ выказывали уваженіе и любопытство, ибо, наперекоръ поговоркѣ о трудности быть пророкомъ на своей родинѣ, ученость Тальгофа, ученость, никогда не принесшая даже малыхъ плодовъ, тѣмъ не менѣе уважалась во всемъ краѣ. Однако, Марьи Александровны не было между гостями, она еще не приходила пить чай и не кончила своей одинокой прогулки. Не выпуская своего гостя, Павелъ Антоновичъ вышелъ опять въ паркъ, хотѣлъ спуститься съ терассы, го въ это время примѣтилъ, у большаго овальнаго бассейна между деревьями, бѣлое платье своей супруги и повелительницы. Взявши на право, Тальгофъ и Штромменберъ очутились возлѣ этого бассейна, составлявшаго средоточіе садика въ ленотровскомъ вкусѣ, разбитаго самимъ прусакомъ Штромменбергомъ по его удаленіи отъ потсдамскаго двора и съ-тѣхъ-поръ тщательно поддерживаемаго въ его первобытномъ видъ. Черныя огромныя липы линіями росли на гладкой мѣстности, усыпанной мелкимъ пескомъ и только у бассейна окаймленной тонкими линіями зелени. По французской системѣ садоводства, травѣ не позволено было рости подъ деревьями и величественные ихъ стволы возвышались изъ гладкой земляной площади, въ видъ колоннъ, вытянутыхъ правильными линіями. Подъ одной липой, на каменной скамьѣ, передъ бассейномъ, сидѣли Марья Александровна и читала какую-то книгу въ старомъ кожаномъ переплети. Чтеніе занимало всѣ ея мысли; она не замѣчала, какъ желтые листы съ старой липы падали на скамью и даже ей на плеча. При видѣ мужа и Тальгофа ни мало не измѣнившагося со времени послѣдняго ея съ нимъ свиданія, Марья Александровна покраснѣла и вздрогнула.

Безъ труда узнала Мери профессора и ласково привѣтствовала человѣка, котораго когда-то терпѣть не могла, котораго осмѣяла во время единственнаго съ нимъ свиданія и которому судьба судила быть невинной причиной разрыва между ней и Владиславомъ Сергѣичемъ. — Хе, хе, хе, сказалъ графъ Павелъ Антоновичъ: я говорилъ Фонъ-Тальгофу, что ты его узнаешь въ минуту. Эти господа философы, chère Marie, открыли какую-то воду, сохраняющую ихъ отъ старости. Кто скажетъ, что Осипъ Карловичъ могъ бы имѣть сына моихъ лѣтъ, меньшую дочку, ровесницу вамъ, ma châtelaine? Я знаю генеалогію моихъ родныхъ, дорогой гость, и вы не прикинетесь мальчикомъ, хоть бы того хотѣли. Вамъ не удастся ухаживать за Мери, хоть вы и похожи на французскаго chasseur d’afrique въ вашей остроконечной фуражкѣ. Я видѣлъ вашихъ ученыхъ, они всѣ такіе. Въ Германіи я видѣлъ Канта (тутъ Марья Александровна невольно сдѣлала гримасу), видѣлъ Шлегеля въ Берлинѣ (Павелъ Антоновичъ разумѣлъ Шеллинга): Шлегель молодцоватый старичокъ, со звѣздой. Я еще не хотѣлъ вѣрить, что ему дали звѣзду за книгу о философіи. Я, впрочемъ, его книги не читалъ; я не стану представлять себя ученымъ передъ вами, дорогой гость. Съ моей Мери вы будете говорить объ учености. Видите, какую она книгу читаетъ; о, вы ее не узнаете за эти восемь лѣтъ. Она всякое утро читаетъ, одна. Возьми-ко книгу; я знаю, что это Жанъ-Батистъ, изъ павильонной библіотеки!….

Книга, однакоже, оказалась не сочиненіями Руссо, а записками госпожи д’Эпине, тѣми записками, которыя надо читать не иначе, какъ посреди сада въ ленотровскомъ вкусѣ, въ виду павильона съ сгруппированными колоннами.

«Прощайте же покуда, милый гость», опять началъ Павелъ Антоновичъ, видя, что хозяйка и Тальгофъ вступили въ дружескую бесѣду, «прощайте покудова. Потолкуйте съ ней о философіи, о Владиславъ Сергѣичѣ, общемъ нашемъ другѣ. Я васъ предупреждаю объ одномъ, сегодня я вамъ не дамъ много говорить объ ученыхъ дѣлахъ. Сегодня вы принадлежите ни мнѣ, ни Мери, а замку Штромменбергу. Вы будете пить за здоровье жителей вашего края. Мы съ вами будемъ пировать и пить здоровье благороднаго Эрнста Фонъ-Тальгофа. Ваше имя будетъ красоваться въ саду, на щитѣ. Я васъ заставлю открыть балъ съ моей женою. Если хотите спать, выспитесь поскорѣе, черезъ часъ я васъ отыщу и ужь не дамъ вамъ отдыха до разсвѣта. Прощай, Мери, толкуйте пока о вашемъ Шлегелѣ.» И толстякъ поспѣшно удалился къ замку, обдумывая порядокъ обѣда и прилагая всѣ усилія, чтобы изобрѣсти нѣчто особенно грандіозное и торжественное для вечера.

Но не о Шлегелѣ и не о Жанъ-Батистѣ вступили въ бесѣду Марья Александровна и Тальгофъ, оставшись одни въ виду фигурнаго павильона, передъ свѣтлымъ овальнымъ бассейномъ, передъ цѣлой группою нереидъ и морскихъ чудовищъ, извергавшихъ голубыя струи воды, искрами разсыпавшейся при утреннемъ солнцѣ. Одна и та же мысль наполняла обоихъ, оба чувствовали потребность говорить объ одномъ, давно ими невидѣнномъ человѣкѣ. Смѣшно было бы утверждать, что Мери сохранила къ бывшему своему жениху тѣ же чувства, какія питала къ нему столько лѣтъ назадъ: восемь лѣтъ, прожитыхъ Марьей Александровной, стоили четверти вѣка и могли сгладить хоть какую сантиментальную привязанность. Но періодъ обновленія силъ, періодъ стремительнаго возрожденія къ молодости, переживаемой ею за это время, не могъ не принести съ собою воспоминаній о полу-дѣтскихъ годахъ, о полу-дѣтской привязанности. Еслибъ Мери глядѣла на давнишнія свои отношенія къ Мережину не безъ досады или не безъ чувства горести, она бы менѣе думала о молодомъ человѣкѣ, старалась бы отгонять отъ себя мысли о немъ, и, конечно, забыла бы его гораздо легче. Но, постоянно живя въ свѣтѣ, гдѣ всѣ влюбляются отъ нечего дѣлать, ведутъ свои нѣжныя дѣла очень открыто и на любовь смотрятъ съ самой легкой точки зрѣнія, владѣтельница Штромменберга была весьма далека отъ институтскихъ помысловъ и романическихъ воспоминаній. На Владислава она не сердилась и себя не обвиняла нисколько, но не могла скрыть и не желала скрывать того, что вся ея жизнь, поневолѣ, каждую минуту приводила ей на память прежняго жениха. Если не сердце ея, то весь умъ былъ въ конецъ проникнутъ умомъ Мережина. Всякій ея шагъ въ жизни былъ или указанъ или предугаданъ молодымъ человѣкомъ. Огорченная своей надменной тещей, Мери вспоминала, какъ Владиславъ не любилъ Иды Борисовны; при всякомъ промахѣ своего мужа, она краснѣя соображала шутливые отзывы молодаго человѣка о графъ Павлѣ Антоновичѣ. Гордые, ограниченные старики напоминали ей мандариновъ, о которыхъ говорилъ когда-то женихъ; нахальные молодые львы, узнанные поближе, совершенно оправдывали мнѣнія Мережина о своихъ свѣтскихъ ровесникахъ. Относительно увеселеній дѣла шли также: Марья Александровна слушала музыку композиторовъ, о которыхъ когда-то ея другъ отзывался съ любовію или съ ироніей; глядя на картины, она видѣла, что имена_; ихъ писавшихъ художниковъ, онъ въ разное время упоминалъ въ разговорахъ, когда богачи стали убирать свои дома въ старомъ вкусѣ, Мери вспомнила, какъ насмѣшливо отзывался Владиславъ Сергѣичъ о неживописномъ, прозаическомъ комфортѣ, господствовавшемъ въ Петербургѣ за его время, и при этомъ предвѣщалъ возвращеніе къ старинѣ. И въ томъ, что было, и въ томъ, чего не было, съ невѣроятнымъ постоянствомъ вплеталось вліяніе когда-то любимаго юноши. Книга ли попадалась въ руки Марьѣ Александровнѣ и въ книгѣ темное мѣсто, о которомъ нѣкого разспросить было — одинъ человѣкъ, если бы онъ былъ около, объяснилъ бы непонятую страницу. Разговоръ стариковъ касался какого-нибудь важнаго предмета, дамы и молодые люди, близкіе къ Мери, выказывали полное невѣжество и отходили зѣвая, но она вслушивалась въ рѣчь умныхъ стариковъ былаго времени и думала — одинъ человѣкъ счелъ бы за радость объяснить мнѣ значеніе бесѣды, передо мною происходящей! Много разъ, руководясь снисходительностью свѣтскихъ обычаевъ и полною свободой, какую давалъ ей мужъ, Марья Александровна пыталась отъискать между изящной молодежью друга, товарища, собесѣдника, скажемъ слово — постояннаго товарища жизни, — но попытки эти только приводили ее къ одному и тому же предмету. Поперегъ дороги становился Владиславъ Сергѣичъ и своимъ насмѣшливымъ видомъ убивалъ людей, даже достойныхъ быть отмѣченными. И въ настоящую минуту, черезъ восемь лѣтъ, посреди отдыха, величавыхъ воспоминаній старины, Мережинъ явился за Марьей Александровной, сѣлъ съ ней на каменную скамью подъ старыми липами, раскрылъ вмѣстѣ съ ней ея книгу и сталъ читать съ ней вмѣстѣ, усмѣхаясь какъ Мефистофель, отъ времени сдѣлавшійся добрымъ и кроткимъ, но тѣмъ не менѣе говорившій при каждой прочитанной страницѣ: вотъ этой мысли ты не повяла, Меря, эта драгоцѣнная подробность для тебя потеряна, это поэтическое мѣсто для тебя темнѣе воды въ облакахъ; ты очень мало знаешь, хоть тебѣ далеко за двадцать лѣтъ; въ свѣтѣ не учатся поэзіи, твой добрыйпапа училъ тебя очень мало, а баловалъ слишкомъ много!

Оттого-то, въ слѣдствіе всего нами сейчасъ сказаннаго, мы нисколько не находимъ страннымъ того, что Марья Александровна, нѣсколько минутъ потолковавши съ Тальгофомъ — о замкѣ, о тревожныхъ военныхъ слухахъ и о деревенской жизни, спросила его съ любопытнымъ, но какъ нельзя болѣе съ спокойнымъ видомъ: «скоро ли вы ждете Владислава Сергѣича, скоро ли выѣдетъ изъ деревни Владиславъ Сергѣичъ, изъ-за чего вздумалось Владиславу Сергѣичу, въ его лѣта и съ его способностями, похоронить себя вдали отъ столицы?» Послѣдній вопросъ былъ сдѣланъ безъ всякаго хитраго помысла; не смотря на давешнюю дружбу семействъ, не смотря на то, что Александръ Филипповичъ Озерскій и послѣ разрыва интересовался молодымъ Мережинымъ, Марья Александровна ничего не знала о жизни бывшаго своего жениха. Только въ первые мѣсяцы замужней своей жизни графинѣ иногда казалось, что Владиславъ, по своей восторженности, безъ сомнѣнія, совершенно убитъ разлукою и сидятъ, закопавшись въ глуши, только по причинъ змѣи, грызущей его сердце.

Съ своей стороны, Тальгофъ былъ вполнѣ убѣжденъ въ томъ же самомъ относительно Марьи Александровны — какая женщина могла когда-либо позабыть его несравненнаго Владислава! Измѣненіе лица и худобу Мери онъ, не обинуясь, приписалъ вѣковѣчной страсти, раскаянію, грызущей змѣѣ и чему угодно, кромѣ причинъ настоящихъ. Оттого онъ сталъ было говорить съ осторожностью, щадя бѣдную страдалицу; но, къ сожалѣнію, передъ предметомъ разговора, передъ помыслами о своемъ дорогомъ другѣ, Тальгофъ не могъ долго соблюдать осторожности. Онъ затянулъ пламеннѣйшій монологъ и назвалъ своего друга необыкновеннымъ человѣкомъ, свѣтиломъ мудрости, рыцаремъ новаго времени, звѣздой своего отечества. Не смотря на преувеличенныя фразы дружескаго панегирика, Марья Александровна узнала вещи для нея новыя. Le petit Мережинъ, повидимому забытый всѣмъ свѣтомъ, вовсе не жилъ въ глуши. Онъ много путешествовалъ по дальнимъ странамъ и изъѣздилъ свой родной край по всѣмъ направленіямъ. Не смотря на частые отлучки молодаго человѣка изъ своихъ имѣній, онъ велъ дѣла свои превосходно — состояніе его находилось въ цвѣтущемъ положеніи, которое дало ему возможность наполовину исполнить давнишній свой планъ объ устройствъ крестьянъ такимъ образомъ, чтобъ имъ не грозила опасность, въ случаѣ смерти Владислава, перейти во власть какого-нибудь беззаботнаго или безсовѣстнаго владѣльца. Все это Марья Александровна выслушала безъ особеннаго участія и почти зѣвая. «Прозой кончились оба наши романа!» съ грустной улыбкой сказала она Тальгофу. Вмѣсто отвѣта, Осипъ Карловичъ разсказалъ о томъ, какъ Мережинъ опять вступилъ въ службу, какъ онъ находился при оборонъ Севастополя и какъ онъ былъ тяжело раненъ при вылазкѣ къ непріятельской батареѣ, въ то время, какъ своими руками заклепывалъ французское орудіе.

Съ быстрой воспріимчивостью своей, еще юной, фантазіи, владѣтельница замка поняла, что для одного изъ лицъ ея бѣшенаго романа жизнь не принесла съ собой неизбѣжной прозы. При одномъ словъ «война», она съ сокрушающей ясностью сознала, что не всѣ нити, когда-то связывавшія ее съ другомъ своей молодости, перерваны окончательно. Во всей страшной и томительной прелести стало передъ ней это слово — и дрожь пробѣжала по тѣлу Марьи Александровны, и дыханіе ея замерло, и кровь прилила къ ея сердцу. Слишкомъ два года, она всякій день слыхала про войну, видѣла людей, отправлявшихся на войну; въ настоящее время, проѣзжая по морскому берегу, разсматривала въ отдаленіи какія-то точки и знала, что то были непріятельскіе корабли, но ни разу не доводилось ей испытать хоть какое-нибудь волненіе изъ-за такихъ причинъ. Она знала, что гдѣ-то, вдали отъ нея, дѣлается что-то страшное, но тутъ кончались ея свѣдѣнія. Все вокругъ нея веселилось, думало о себѣ, говорило о военныхъ дѣлахъ скучными газетными фразами. Старички, передъ карточными засѣданіями, излагали мысль о томъ, что мы побьемъ всѣхъ и что русская грудь непобѣдима, молодые герои ѣздили въ армію на короткое время и за то получали награды; женщины и дѣвушки… но требовать отъ нихъ какихъ нибудь сильныхъ чувствъ по этой части, значило бы то же, что ожидать великихъ подвиговъ отъ дѣтей на дѣтскомъ балъ. Посреди родины, напрягавшей всѣ свои живыя силы въ неравномъ споръ, и Марья Александровна, и столичный кругъ, ею восхищавшійся, были невинными чужеземцами, дѣтьми, не понимавшими смысла дивной драмы, кипѣвшей во всѣхъ концахъ Россіи. Ни хвалитъ, ни упрекать ихъ за это нѣтъ никакой возможности: чтобъ жить жизнью своего края, скорбятъ его скорбью и веселиться его радостью, нужно много условій, почти невозможныхъ при сидѣньи въ одной и той же столицѣ, при томъ отсутствіи всѣхъ національныхъ сторонъ характера, неминуемомъ послѣдствіи нашей свѣтской исключительности.

Тальгофъ говорилъ много; его запутанная манера изложенія, согрѣтая чувствомъ, имѣла въ себѣ много увлекательнаго, но Марья Александровна его не слушала, потому что не могла слушать. Будто какая-то невѣдомая область открылась передъ нею, для нея разомъ выяснилась причина, по которой все вокругъ нея волнуется столько времени, та причина, изъ-за которой люди бросаютъ свое состояніе, своихъ женъ и матерей, прощаются съ тихими радостями жизни и бѣгутъ туда, гдѣ льется кровь, гдѣ дрожитъ земля, гдѣ смерть глядитъ имъ въ глаза каждую минуту. Въ той буръ огня и крови, куда мечты ея унеслись вслѣдъ за бывшимъ женихомъ энтузіастомъ, двигались, боролись и погибали тысячи людей, подобныхъ Владиславу, сотни тысячъ людей совершенно такихъ же, какъ Мережинъ, какъ она, какъ ея мужъ, какъ эти пѣхотные и артиллерійскіе офицеры, что вчера съ ней вмѣсто обѣдали. «Ужасно, ужасно!» думала Марья Александровна, — «это ужасно; но въ этомъ ужасѣ жизнь, передъ которой моя праздная, ни для кого не нужная, утомительная для меня самой жизнь — ни что иное, какъ жалкій призракъ. И я могла думать, что можетъ быть для Владислава еще не умерла намять обо мнѣ, что онъ иногда съ грустнымъ чувствомъ вспоминаетъ о привязанностяхъ своей первой молодости. Зачѣмъ я это думала и даже некогда испытывала оттого какое-то удовольствіе? Мы разошлись въ разныя стороны, и я одна снесла на себѣ всю тягость жизни. Онъ живетъ, онъ счастливъ, онъ ходитъ по землѣ не напрасно. Его любятъ, его ждутъ на родинѣ, я сама, послѣ восьми лѣтъ, рѣдкій день о немъ не вспоминаю. A моя жизнь…. а моя будущность…. а мои привязанности?…»

— И письма эти, между тѣмъ говорилъ Осипъ Карловичъ, мы взирая на всѣ препятствія, доходили до меня такъ часто, какъ только можно ожидать было, — при этомъ философъ прослезился, отеръ глаза и вынулъ изъ кармана пачку тонкихъ листковъ, мѣстами разорванныхъ, мѣстами испачканныхъ и по всему выказывавшихъ частое пребываніе въ рукахъ.

— Какія письма? спросила хозяйка замка, опомнившись отъ глубокой задумчивости.

— Письма его, письма Владислава, отвѣчалъ Тальгофъ, не замѣтивши разсѣянности своей слушательницы. О, Марья Александровна! я русскимъ языкомъ не совершенно владѣю и боюсь моими рѣчами быть утомительнымъ. Но какъ умѣю, такъ и скажу вамъ. Онъ, другъ семейства вашего, мой другъ и, смѣю сказать, ученикъ, остался прежнимъ, благороднымъ, веселымъ, любящимъ Владиславомъ. Вотъ эти письма, взгляните на нихъ, тутъ нѣтъ тайнъ, я ихъ показывалъ и читалъ многимъ людямъ, я ихъ и вамъ прочту или оставлю для прочтенія. Взгляните на нихъ, они писаны ко мнѣ съ поля сраженія, съ бастіоновъ, изъ французскаго лагеря, изъ госпиталя, изъ плѣна, даже съ моря, и Тальгофъ показалъ на одномъ изъ нихъ заголовокъ «Мальта». — Кто я таковъ для моего Владислава? какими, такъ выразиться, узами связанъ онъ съ бѣднымъ, старающимся, никому не надобнымъ, мнѣ подобнымъ человѣкомъ? Что связующаго между вами, кромѣ одной сродственности душевной, кромѣ немногихъ бесѣдъ въ странническіе годы, кромѣ взаимной любви ко всему свѣтлому и прекрасному? И вы видите, что онъ не забылъ о своемъ товарищѣ, что онъ вспоминалъ обо мнѣ, заботился обо мнѣ, былъ ко мнѣ братомъ и всегда остается имъ въ тревогахъ и буряхъ жизни, имъ проведенной…

Невольно промелькнуло въ умъ Марьи Александровны воспоминаніе о словахъ, сказанныхъ ей при послѣднемъ ея разговоръ съ Владиславомъ: «ни для какой любви я не продамъ младшаго изъ товарищей моей молодости.»

Она поспѣшно встала съ каменной скамьи и стряхнула желтые листья, давно уже падавшіе къ ней на платье. Бывшая миссъ Мери почувствовала, что въ ней воскресаетъ прежняя дѣвушка. Она чувствовала невозможность оставаться въ покоѣ, ей было душно на одномъ мѣстѣ, ей было неловко и страшно заглянуть въ собственную свою душу. «Неужели я такой еще ребенокъ», подумала она съ досадой и гордостью. Но гордость только вспыхнула и исчезла тотчасъ же, но досада не длилась минуты. Ей нужно было уйти и сдѣлать хоть что-нибудь съ наплывомъ чувствъ, до дна взволновавшихъ ея душу. На глазахъ молодой женщины навертывались слезы, — она не могла продолжать начатаго разговора. Ее выручила горничная съ минеральной водой на подносѣ. При видѣ новаго женскаго лица, которое, не смотря на подносъ, глядѣло какъ нельзя щеголеватѣе, Тальгофъ прекратилъ потоки своего краснорѣчія. Извиняясь усталостью, онъ оставилъ обѣихъ дамъ (дѣвушку съ подносомъ Тальгофъ не рѣшался принять за горничную), ушелъ въ половину, ему отведенную, и_; растянувшись на диванѣ, сталъ мечтать о своемъ скоромъ свиданіи съ Владиславовъ Сергѣичемъ.

Всѣ нѣмецкія дѣвушки издавна считали Осипа Карловича чудомъ безпредѣльной любезности; но что таить грѣха — нашъ ученый другъ, послѣ всякой, самой короткой бесѣды съ женщиной, чувствовалъ себя изнуреннымъ, какъ-будто послѣ безсонной ночи.

IV.

Пока ученый Тальгофъ потягивался на своемъ диванъ, дремалъ и любовался помѣщеніемъ, отведеннымъ для него подъ кровлею его предковъ, пока Марья Александровна, вся уносясь къ воспоминаніямъ дѣвическаго времени, бродила по дальнимъ аллеямъ парка, графъ Павелъ Антоновичъ, гостепріимный хозяинъ замка Штромменберга, хлопоталъ по увеселительной части. Хотя почтенный толстякъ не признавалъ себя нѣмцемъ и сердился, когда кто нибудь адресовался къ нему на нѣмецкомъ языкѣ — въ немъ еще жила со всей силою германская способность на неутомимое веселье. Когда нѣмецъ богатъ и не скупъ (это, впрочемъ, встрѣчается не часто), онъ готовъ пировать и танцовать до глубокой старости, безпрерывно выискивая предлоги для своихъ неистовствъ, — предлоги въ родѣ серебряной свадьбы, рожденія двоюродной тетки, памяти дѣда, умершаго за цѣлое столѣтіе передъ задуманнымъ пиршествомъ. Уже цѣлую недѣлю въ замкѣ все пировало и плясало, такъ что домашній докторъ убѣдительно просилъ Марью Александровну выходить къ гостямъ только по утру. Начиная съ обѣденнаго времени, поднималось веселье, для перенесенія котораго требовалось деревенское, крѣпкое здоровье. То происходилъ праздникъ для родныхъ графа, то затѣвались танцы по случаю пріѣзда отца Марьи Александровны. Заходили слухи, что непріятельскій флотъ ушелъ домой, оставивши на морѣ одну летучую эскадру — по этому случаю данъ былъ обѣдъ; слухи оказались преждевременными и графъ Павелъ Антоновичъ устроилъ вечернее пиршество для ближайшихъ сосѣдей и офицеровъ, квартировавшихъ въ его имѣніи. «Autant de pris sur l’ennemi», повторялъ онъ, потирая руки, при разгарѣ танцевъ. Если мѣсяцъ свѣтилъ, надо было кататься по рѣкѣ съ музыкой; если ночь была темна, фейерверкъ становился первой потребностью; если изъ Петербурга пріѣзжали новые гости — для нихъ дѣлался праздникъ съ сельскими играми; когда гостямъ приходилось уѣзжать, ихъ провожали до границъ парка, и тамъ, возлѣ башни, ознаменованной подвигами храбраго Эрнста фонъ-Тальгофа, всѣ садились за завтракъ и иногда отъ ѣды переходили къ танцамъ. «Все это я дѣлаю для тебя», говорилъ Павелъ Антоновичъ, въ свободныя минуты забѣгая въ павильонъ своей супруги. «Теперь моей Мери легко быть пустынницей», прибавлялъ онъ, озаряясь самой тонкой улыбкою: «никто не можетъ требовать, чтобъ она, при своемъ здоровьѣ, дѣлила эти увеселенія. И гости довольны, и отъ хозяйки никто не требуетъ невозможнаго.»

Въ настоящее утро, владѣтелю замка выпало на долю едва по не болѣе хлопотъ, чѣмъ въ предъидущіе дни. Едва успѣлъ онъ распорядиться должными приготовленіями къ задуманному празднику, ему пришлось заняться дѣлами другаго рода: военныя команды, стоявшія въ его владѣніяхъ, получили приказаніе быть готовыми къ спѣшному выступленію; въ сотый разъ заходили слухи о томъ, что непріятель, передъ выступленіемъ изъ нашего моря, непремѣнно предприметъ что-то рѣшительное. графъ плохо вѣрилъ этимъ вѣстямъ, но счелъ долгомъ исполнить свою обязанность помѣщика, созвалъ управляющихъ, подтвердилъ давно знакомыя имъ приказанія на счетъ подводъ и всякаго содѣйствія своимъ военнымъ гостямъ. Только-что пришли къ концу эти совѣщанія, генералъ Озерскій вошелъ въ главную залу, влача за собой двухъ гостей, только-что прибывшихъ изъ столицы, съ женами и прислугою. Пришлось принять ихъ, выслушать восторженныя похвалы замку, познакомить пришельцевъ съ обитателями дома и гостями, для нихъ незнакомыми, и, сообразно старинному прекрасному обычаю, лично указать имъ аппартаменты, для нихъ отведенные. Къ счастью для Павла Антоновича, совершенно сбившагося съ ногъ за хлопотами, супруга его вернулась съ прогулки и поспѣшила къ нему на помощь. Петербургскіе гости, увидавъ ее, вскрикнули отъ изумленія.

— Васъ нельзя узнать, chère Marie, сказали обѣ дамы въ одинъ голосъ: — вы помолодѣли десятью годами.

Марья Александровна задумчиво улыбнулась и сообщила, что живетъ затворницей.

— Иначе и нельзя жить въ вашемъ аббатствъ, замѣтилъ Константинъ Озерскій, дальній родственникъ Александра Филиповича.

— У васъ не аббатство, а цѣлый дворецъ, перебила его супруга, любуясь на изразцовыя стѣны и шкафы изъ рѣзнаго дуба по стѣнамъ. Такіе замки рисуются на однѣхъ картинахъ. И не стыдно графу держать въ глуши всѣ эти рѣдкости, всю галлерею картинъ, всѣ эти вещи, какихъ ни за какія деньги не купишь?

— Да, замѣтилъ Локтевъ, мужъ Ольги Ѳедоровны: хорошій архитекторъ перемѣстилъ бы все это въ Петербургъ.

— И у тебя, Marie, былъ бы первый отель въ городъ, прибавилъ генералъ Александръ Филипповичъ.

— Что вы, что вы? смѣясь возразилъ Павелъ Антоновичъ: — да развѣ вамъ не разсказывали повѣрья про этотъ замокъ? За всякой, малѣйшей перемѣной въ замкѣ должно слѣдовать бѣдствіе для всей фамиліи.

— Это восхитительно! сказала одна изъ дамъ: — если есть легенда, значитъ есть и привидѣнія.

— Прусакъ-Тальгофъ выстроилъ французскій павильонъ, и умеръ, продолжалъ графъ Павелъ Антоновичъ.

— Это удивительно!

— Было бы удивительнѣе, еслибъ онъ жилъ до-сихъ-поръ, прибавилъ Локтевъ.

— Мой дѣдъ сломалъ одну башню — въ тотъ же годъ его другъ и родственникъ застрѣлился на охотѣ.

— A тѣнь его не ходитъ по заламъ? спросила дама, выразившая любовь къ привидѣніямъ.

— Иногда, по праздникамъ, смѣясь отвѣтила Мери.

— Что не говорите, возразилъ одинъ старый баронъ, сосѣдъ Павла Антоновича по имѣнію, — а во всѣхъ этихъ вѣковыхъ преданіяхъ всегда бываетъ что-то справедливое.

— Ну_; а какъ же быть, въ свою очередь спросилъ Локтевъ, если въ замкѣ надо что-нибудь починить или перекрасить!

— Это можно, съ глубокомысленнымъ видомъ отвѣтилъ Павелъ Антоновичъ.

Всѣ засмѣялись и рѣшили, что замокъ Марьи Александровны истинное чудо. «Вотъ какъ у насъ мало знаютъ свое отечество, грустнымъ тономъ проговорилъ генералъ Озерскій: — наши путешественники бродятъ по отдаленнымъ краямъ, не замѣчая того, что у нихъ около носа.» Самъ генералъ, какъ и слѣдовало ожидать, въ жизнь свою никогда не ѣзжалъ по Россіи.

— Однако, сказала Марья Александровна: — гостямъ надо отдохнуть послѣ дороги, а мы разсказываемъ имъ страшныя исторіи. Venez, mesdames, я вамъ укажу ваши комнаты.

— Боже мой, какъ вы хороши, Marie, сказала одна изъ дамъ, взявъ ее за руки.

— Я будто опять гляжу на мою невѣсту, весело прибавилъ Павелъ Антоновичъ, обнявши правой рукой талію Александра Филипповича.

Марья Александровна слышала эти слова, хотя была уже, вмѣстѣ съ своими подругами, на пороги другой комнаты. Сердце ея забилось и тоскливо, и какъ-то радостно, на нее нашли минуты порывистой, дѣвической веселости, той веселости, безъ видимой причины, которая набѣгаетъ на женщинъ при возстановленіи ихъ физическихъ силѣ, послѣ болѣзни, при сладкихъ воспоминаніяхъ прошлаго времени. Остряки не разъ говорили, что у Марьи Александровны les yeux dune demoiselle dans la tête d’une femme blasйe (глаза дѣвицы на лицѣ утомленной женщины): ихъ замѣтка была совершенно вѣрна и въ нравственномъ отношеніи. Законовъ природы измѣнять невозможно, и женщина, почему нибудь не позволившая себѣ полной юности, рано или поздно будетъ дѣвушкой по сердцу, — и иногда очень некстати.

Между тѣмъ часъ обѣда и предполагаемыхъ торжествъ въ замкѣ приблизился. Народъ толпился на эспланадѣ передъ главнымъ подъѣздомъ; ближайшіе сосѣди съѣхались. Ольга Ѳедоровна Локтева принимала дамъ съ обычной своей неутомимостью; графъ Павелъ Антоновичъ толковалъ съ своими военными гостями о военныхъ событіяхъ въ Крыму, объ ожидаемыхъ бомбардировкахъ на берегахъ Балтійскаго моря. Осипъ Карловичъ, герой всего дня, совершенно оказывался достойнымъ своей геройской роли — его стоило только расшевелить для того, чтобъ изъ подъ глубокомысленнаго старика выглянула физіономіи удалаго бурша стараго времени, — а разъ помолодѣвши, Тальгофъ уже не устрашался никакой веселости, никакой попойки и никакого сумасбродства. И какъ было не помолодѣть ему въ настоящій день? Онъ находился на родинѣ, близъ города, въ которомъ получилъ первое воспитаніе и потомъ читалъ лекціи, каждую минуту ждалъ онъ свиданія съ Владиславомъ, къ нему съ уваженіемъ подходили сосѣди графа, знавшіе его семейство, и земляки, когда-то слушавшіе его на каѳедрѣ. Престарѣлый пасторъ, всю жизнь свою печалявшійся о раздорѣ между двумя дорогими ему семьями, бесѣдовалъ съ Тальгофомъ на отличномъ нѣмецкомъ языкѣ; самый замокъ Штромменбергъ какъ-то привѣтливо глядѣлъ на дальнюю отрасль великаго рода, уносилъ своего новаго гостя въ завѣтный пиръ романтическихъ мечтаній. Въ своемъ старомодномъ табачномъ фраки, онъ то порхалъ между гостями, то собиралъ вокругъ себя стариковъ въ одну одушевленную бесѣду о политикѣ, то шутилъ съ Марьей Александровной, то отвѣчалъ кудреватыми привѣтствіями на однообразные любезности графа Павла Антоновича. "Они всѣ такіе, эти философы, " говорилъ хозяинъ замка своимъ петербургскимъ гостямъ: — «я видалъ Шлегеля въ Берлинѣ, — онъ превеселый старичокъ, со звѣздою.» И петербургскіе гости приласкали Тальгофа, какъ оно дозволяется въ глуши и въ отдаленіи отъ столицы. Сперва Александръ Филипповичъ и старички одного съ нимъ ранга подозрительно вслушивались въ слова ученаго мужа: имъ почему-то казалось, что онъ непремѣнно долженъ говорить неосторожныя рѣчи, и, ради своей учености, втягивать ихъ самихъ въ бесѣду серьезнаго свойства, однако ожиданія ихъ не сбылись. «Это человѣкъ дѣйствительно благонадежный и благонамѣренный», сказалъ своему зятю старикъ Озерскій, за послѣднее время одиночества и возни съ бумагами начавшій выражаться какимъ-то офиціально-канцелярскимъ слогомъ.

Справедливость требуетъ отъ насъ полнаго призванія въ томъ, что, къ наступленію вечера и началу танцевъ въ рыцарской залъ, и графъ Павелъ Антоновичъ, и Осипъ фонъ-Тальгофъ, и иные петербургскіе гости постарѣе, и еще человѣкъ пять, бывшихъ учениковъ Осина Карловича, напились такъ, какъ только дозволяется напиваться въ деревнѣ, вдали отъ взыскательнаго общества. Хозяинъ замка Штромменберга очень боялся Марьи Александровны, и еще садясь за столъ, рѣшился вести себя смирно; но всесильный случай, соединившись съ старымъ метръ-д’отелемъ замка, опровергнулъ его рѣшимость. Изъ погребовъ принесли мальвазію и венгерское, до того старые, что каждая бутылка стоила десяти по своему значенію. На половинѣ обѣда наши весельчаки почувствовали свинецъ въ ногахъ и безпредѣльное веселье въ сердцѣ. Іосифъ Карловичъ удивилъ весь свой уголокъ стола, сказавши рѣчь на испанскомъ языкѣ, — почему на испанскомъ, это уже одному Богу извѣстно. Павелъ Антоновичъ отвѣтилъ радостными слезами и обѣщаніемъ положить свой животъ за отечество, чуть только такъ давно ожидаемый всѣми другъ вернется на родину изъ плѣна. Какое отношеніе имѣла испанская рѣчь къ отечеству, и почему тутъ явился на сцену Владиславъ Сергѣичъ, тоже было скрыто мракомъ неизвѣстности. Ученики Тальгофа, усѣвшіеся вокругъ своего бывшаго профессора, составили какой-то странный напитокъ изъ разныхъ винъ, и выпили этотъ американскій дринкъ за его благосостояніе. Когда въ сосѣдней залѣ раздалась музыка, хозяинъ и ближайшіе его сосѣди стали говорить о томъ, что послѣ обѣда въ деревнѣ хорошо сидѣть кружкомъ, не вставая изъ-за стола, и за тѣмъ значительно поглядѣли на дамъ, будто приглашая ихъ удалиться, по англійскому обычаю. Когда Марья Александровна, по окончаніи обѣда, встала изъ-за стола, съ ней встали вмѣстѣ лишь молодежь, дамы, пасторъ а другія должностныя лица. «Мы будемъ сидѣть здѣсь до поздней ночи, сказалъ ей графъ Павелъ Антоновичъ, — будемъ сидѣть и пить, ибо я счастливъ.» — «Въ сокровенной глубинѣ моего самосознанія, прибавилъ Осипъ Карловичъ, — я дѣлю игры прелестныхъ обитательницъ замка. Я желалъ бы танцовать съ ними, но лѣта приковываютъ меня къ бесѣдѣ мудрой!» — Мери не могла удержаться отъ смѣха и рѣшилась не мѣшать мудрой бесѣдѣ. — Мнѣ сладокъ этотъ радостный смѣхъ, друзья мои, проговорилъ баронъ, слезящимися глазами проводивши хозяйку: — мнѣ сладокъ онъ, ибо я счастливъ.

Марья Александровна распорядилась танцами, и уже никто болѣе не мѣшалъ счастію ея супруга и его пріятелей.

Такъ дѣло шло до десяти часовъ. Гостей было много, военная молодежь веселилась отъ всего сердца, Петербургскія дамы вели себя какъ нельзя проще и приличнѣе, — сама владѣтельница замка протанцовала два или три контрданса, чего съ ней давно не случалось. Уже по своему обыкновенію Марья Александровна намѣревалась идти въ павильонъ и сдать всѣ распоряженія на руки Ольге Ѳедоровнѣ, когда подъ окнами ярко освѣщенной залы, у самого подъѣзда, освѣщеннаго также ярко, раздался топотъ лошадей и стукъ легкаго экипажа по двору, выложенному плоскимъ бѣлымъ камнемъ. Въ ту же минуту громкое ура принеслось изъ столовой. Марья Александровна, стоявшая въ кружкѣ дамъ, почувствовала, что кровь прилила къ ея сердцу. Кто можетъ пріѣхать въ такую пору? чей пріѣздъ могъ быть встрѣченъ восторженными криками изъ столовой? Еще минута, и Осимъ Карловичъ, совершенно трезвый, пробѣжалъ по танцовальной залѣ къ галлереѣ передъ подъѣздомъ. За нимъ, пошатываясь и высоко держа бокалы надъ головою, шелъ Павелъ Антоновичъ и нѣкоторые изъ его застольныхъ сосѣдей. — Какой-то офицеръ пріѣхалъ, сказалъ кто-то. — «Что такое съ нашей хозяйкой?» шепнула очень громко одна нетанцующая старуха.

Въ первый разъ за долгіе восемь лѣтъ, наша бывшая миссъ Мери почувствовала себя совершенной институткой. Напрасно она — смѣлая, ловкая, насмѣшливая къ другимъ и къ себѣ — призывала на помощь все свое хладнокровіе, всю свою практичность умной женщины. Она поблѣднѣла, не могла ничего говорить, ничего думать. Сердце ея билось невыносимо, она мѣнялась въ лицѣ каждую минуту. Сознавая всю странность своего волненія, Марья Александровна рѣшилась переломить себя во что бы ни стало. Гордость заговорила въ ней, опытъ долгой свѣтской жизни былъ призванъ на помощь. Еще минута, — и хозяйка совладѣла бы со своимъ волненіемъ, но на бѣду, ей не было дано этой минуты. Танцы прекратились, пары, спутавшіяся въ толпѣ, разступились не безъ любопытства. Чья-то быстрая, молодая походка съ тихимъ звукомъ шпоръ, раздалась по залѣ. Какіе-то огоньки замелькали передъ Марьей Александровной, мѣшая обыкновенной остротѣ ея зрѣнія. Передъ ней стоялъ высокій и тоненькій молодой человѣкъ въ щегольскомъ полукафтанѣ новой формы, съ аксельбантомъ черезъ плечо. Чья-то небольшая рука встрѣтила ея правую руку, и легкимъ, но выразительнымъ пожатіемъ будто поблагодарила Мери за лестное волненіе при встрѣчѣ. Это уже слишкомъ! подумала Марья Александровна, и вмигъ оправившись совершенно, полунасмѣшливымъ взглядомъ окинула новаго гостя….

— Доляновичъ! произнесла она съ изумленіемъ.

— Отчего наша хозяйка такъ рада этому господину? между темъ спрашивалъ одинъ изъ засидѣвшихся сосѣднихъ совѣтниковъ Локтева, извѣстнаго петербургскаго злоязычника, полнаго зависти и къ Павлу Антоновичу, и къ Марьѣ Александровнѣ, и ко всему замку Штромменбергу, съ его богатствами и диковинками.

— Встрѣча счастливой пары, — отвѣтилъ закоренѣлый сплетникъ, съ улыбкой наблюдая за новымъ гостемъ.

— Она, видно, всѣхъ своихъ друзей выгоняетъ въ дѣйствующую армію, прибавила одна изъ родственницъ Мери, указывая на подвязанную руку пріѣзжаго офицера.

Въ это время подошелъ еще одинъ столичный житель, уже съ полчаса наблюдавшій за хозяйкой. — Я обошелъ всѣ залы, и павильоны, сказалъ онъ лукаво. Замокъ очень хорошъ, его стоитъ выбирать для романическихъ исторій.

— Не стоитъ, — кисло возразилъ Локтевъ: — все это очень удобно дѣлать и въ Петербургѣ.

V.

Мы не беремся рѣшать, были ли правы Локтевъ и его пріятели относительно отношеній Марьи Александровны Тальгофъ фонъ Штромменбергъ къ ротмистру Григорію Михайловичу Доляновичу. Свѣтъ имѣетъ свои обычаи и кодексы, свои остракизмы и индульгенціи, въ которыхъ мы разумѣемъ весьма немного. Можетъ быть, Мери, благодаря своему свободному положенію, была когда-нибудь близка къ красивому молодому человѣку; можетъ быть, свѣтъ ошибался такъ, какъ онъ часто ошибается въ подобныхъ случаяхъ, для насъ ясно только одно: не Доляновичъ пробудилъ въ Марьѣ Александровнѣ, за этотъ вечеръ, то завидное волненіе, которое однакоже онъ имѣлъ основаніе принять на свой собственный счетъ. Доляновичъ, почти постоянно проживавшій въ Петербургѣ, занимавшійся долгое время не столько службою, сколько граненіемъ мостовой и всякаго рода увеселеніями, открыто сознавался въ томъ, что отчаянно влюбленъ въ Марью Александровну: далѣе не шли его сознанія. Въ свою очередь, и молодая женщина слишкомъ хорошо знала о чувствахъ Доляновича. Григорій Михайловичъ не имѣлъ еще двадцати-четырехъ лѣтъ, однакоже онъ никакъ не принадлежалъ къ разряду юношей, которыхъ прилично ласкать лишь передъ большими вечерами, для пробужденія въ нихъ танцовальной неукротимости. Его звали un jeune homme acompli, и не понапрасну. Онъ былъ даже слишкомъ совершенъ, и находились люди, утверждавшіе, что Доляновичъ погибаетъ отъ изобилія достоинствъ. Молодой человѣкъ былъ воспитанъ и выдержанъ превосходно, по-крайней-мѣрѣ въ блестящемъ и артистическомъ смыслѣ воспитанія. Онъ былъ хорошъ собой и уменъ, умѣлъ оказываться вездѣ полезнымъ, вездѣ любезнымъ, вездѣ необходимымъ. Запасъ маленькихъ талантовъ, которыми обладалъ Доляновичъ, могъ бы украсить собой десять вашихъ молодыхъ людей, къ сожалѣнію не обладающихъ почти никакими талантами. Онъ рисовалъ портреты и каррикатуры, пѣлъ и импровизировалъ на фортепьяно, игралъ на домашнемъ театрѣ съ рѣдкимъ искусствомъ, могъ судить о картинахъ и даже о книгахъ, зналъ нѣсколько языковъ. За границей онъ былъ полгода и въ эти полгода успѣлъ объѣздить всю Европу, кромѣ Испаніи и Турціи; въ дѣйствующей арміи онъ провелъ двѣ недѣли съ какимъ-то порученіемъ, но дрался, былъ раненъ и получилъ награду. Въ Севастополѣ провелъ онъ всего одинъ день, а разсказывать о Севастополѣ могъ двое сутокъ сряду, ничего не прибавляя и только искусно группируя все имъ подсмотрѣнное, и въ особенности слышанное. Было еще одно обстоятельство, въ слѣдствіе котораго Григорій Михайловичъ, юноша рода не очень знатнаго и состоянія вовсе не огромнаго, былъ принятъ въ лучшемъ кругу столицы и извѣстенъ въ лицо каждому ея жителю. Какъ и Ноздревъ, онъ былъ достоинъ зваться человѣкомъ историческимъ, ибо имѣлъ въ свою жизнь двѣ или три исторіи, изъ которыхъ всегда отлично выпутывался. Исторіи, про которыя говоримъ мы, могли пригодиться въ любой романъ — тутъ было все: и пылкая молодость, и необузданность страстей, и какая-нибудь чужая жена, а затѣмъ Кавказъ, примѣрная служба, прощеніе и возвращеніе въ Петербургъ посреди лучей славы. Услыхавши одну изъ исторій въ такомъ родѣ, Марья Александровна отличила Доляновича передъ другой молодежью, стала встрѣчаться съ нимъ часто и охотно, не измѣнила своихъ къ нему отношеній даже и тогда, когда болтуны стали выводить невыгодныя для нея заключенія и лишиться невозмутимому спокойствію ея мужа.

Въ ночь своего прибытія водъ средневѣковую кровлю замка Штромменберга, Доляновичъ былъ живѣе, чѣмъ когда-либо. Всюду привыкшій къ первымъ ролямъ, онъ тотчасъ же перезнакомился съ молодежью, склонилъ всѣхъ танцовать до разсвѣта, съ Марьей Александровной на первыхъ порахъ говорилъ весьма немного, и только черезъ полчаса или черезъ часъ, подсѣвшій къ ней безъ особливой поспѣшности, засыпалъ хозяйку самыми веселыми рѣчами, шутками и разсказами. Марья Александровна очень хорошо звала причину, отъ которой такъ радуется юноша, и — странное дѣло! эта радость ее сердила, волновала до глубины души, поселяла въ ней какое-то тяжкое отвращеніе. Отвѣты ея мало-по-малу дѣлались насмѣшливыми, но ея насмѣшливость только еще болѣе оживляла гостя.

— Вы ждете отъ меня похвалъ замку вашему, — между прочимъ говорилъ Доляновичъ. Онѣ вамъ надоѣли, а вы однако ихъ ждете. Замокъ вашъ очень хорошъ, — для нашего климата. Въ хорошемъ голландскомъ домикѣ болѣе картинъ и тонкой старины, нежели во всей вашей крѣпости. Все-таки перевезите ее въ Петербургъ, со стѣнами и съ воротами. Перевезите ее затѣмъ, чтобъ хорошенько огорчить лучшихъ пріятельницъ вашихъ.

— Зато вы далеки отъ огорченія, — разсѣянно сказала Марья Александровна: васъ нельзя узнать въ этотъ вечеръ, — вы счастливы, какъ будто послѣ военной побѣды.

— Оттого-то мнѣ и тяжело видѣть, что у васъ не веселятся какъ слѣдуетъ. Такъ ли надобно вести себя людямъ, поселившимся въ замкѣ, который завтра можетъ разрушиться отъ старости? Отчего эти господа не одѣнутся рыцарями? почему вы не придумаете какого нибудь турнира? Дайте мнѣ carte blanche, Марья Александровна. Я хочу быть церемонимейстеромъ, распорядителемъ здѣшнихъ увеселеній. Даете ли вы мнѣ разрѣшеніе?

— Пожалуй, если вы не соскучитесь и не уѣдете завтра.

— Я никогда не уѣду, — мнѣ дано порученіе въ этой губерніи. Я чувствую потребность веселиться, какъ сумасшедшій; у васъ есть павильонъ во французскомъ вкусѣ, объ этомъ мнѣ уже сказано. Завтра вы даете балъ въ костюмахъ, въ этомъ павильонѣ. Я перерою старый гардеробъ замка. Завтра мы всѣ будемъ аббатами и маркизами.

— Это трудныя роли для вашего времени, замѣтила хозяйка.

— Что же дѣлать? чѣмъ смѣшнѣй мы явимся, тѣмъ болѣе можно смѣяться. Послѣ завтра живыя картины. Потомъ домашній театръ и піеса изъ рыцарской жизни.

— Кто составитъ піесу?

— Я берусь и ручаюсь за ея безпредѣльную глупость.

— Откуда взять декораціи?

— Я ихъ вамъ изготовлю въ два дня. Я буду ставить живыя картины. Я составлю концертъ послѣ картинъ, и если хотите, буду пѣть и танцовать въ этомъ концертъ.

— Доляновичъ, улыбнувшись сказала хозяйка: — вы забыли, что я вамъ совѣтовала скрывать хотя часть вашихъ талантовъ.

— Въ этотъ вечеръ я способенъ забыть многое…. A для чего же вы, въ самомъ дѣлѣ, приказывали мнѣ скрывать мои слабыя совершенства?

— Богъ знаетъ, — отвѣчала хозяйка, думая со всѣмъ о другомъ: есть что-то непонятное въ людяхъ, которые всѣмъ нравятся съ перваго раза.

— Я не желаю никому нравиться, возразилъ молодой человѣкъ, по своему объясняя сухость хозяйки. Я только хочу веселиться, потому что слишкомъ долго спалъ подъ открытымъ небомъ, и видѣлъ суроваго непріятеля. Правду сказать, я всегда спалъ на чистой квартирѣ и съ непріятелемъ сходился лишь одинъ разъ, но ужь оно такъ говорится, при торжественныхъ случаяхъ. И такъ, Марья Александровна, вы мнѣ позволяете поставить кверху дномъ вашъ замокъ?

— Я увѣрена, что мои гости будутъ вамъ благодарны.

— И вамъ самимъ я не дамъ минуты отдыха.

— Едва ли это вамъ удастся, замѣтила Марья Александровна, и отошла къ дамамъ. Доляновичъ на минуту заговорился съ Александромъ Филипповичемъ Озерскимъ про петербургскія новости; когда генералъ отошелъ отъ него, хозяйки заика уже не было въ залѣ.

— Это удивительно! подумалъ молодой человѣкъ, обходя комнату за комнатой, весело перебрасываясь разговорами съ новыми и старыми знакомцами, а между тѣмъ ловко высматривая всѣ углы дома, заглядывая во всѣ стороны, гдѣ лишь мелькало какое-нибудь женское платье. Марьи Александровны нигдѣ не было; по хлопотамъ кузины Ольги Ѳедоровны значилось, что настоящей хозяйки долго не будетъ съ гостями. Доляновичъ вышелъ въ садъ, на террасу, къ берегу Альбаха: все понапрасну.

— Она не хочетъ простить мнѣ нечаянной встрѣчи, сказалъ онъ съ досадою. Ночь была чудно хороша, и хоть кого могла расположить къ отчаянной предпріимчивости. Влюбленный сорванецъ вернулся въ замокъ, чтобъ на всякой случай ознакомиться съ расположеніемъ всѣхъ комнатъ, но экспедиція его была прервана появленіемъ графа и Осипа Карловича, которые, поймавъ юношу на галлереѣ, увели его въ залу, гдѣ уже готовился ужинъ на маленькихъ столикахъ. Старики и самъ Павелъ Антоновичъ, по деревенской вольности, не дожидаясь дамъ, занимались существенной частью пира. Хозяинъ замка подвелъ молодаго человѣка къ старшимъ своимъ собесѣдникамъ, налилъ себѣ и ему вина въ древній кубокъ съ гербами, и затѣмъ предложилъ тостъ за все храброе русское войско, котораго Доляновичъ былъ на этотъ разъ блестящимъ представителемъ.

Всѣ встали со стульевъ, взаимное привѣтствіе произошло съ торжествомъ, приличнымъ случаю, за параднымъ тостомъ пошли другіе, болѣе безцеремонные. — "Мнѣ надо приласкать этого толстяка, cultivez le mari, c’est l’essentiel, " подумалъ Григорій Михайловичъ и усѣлся около Павла Антоновича. Не извѣстно, какимъ образомъ Доляновичъ обошелъ своего хозяина, но краткій ихъ разговоръ не былъ напрасенъ для молодаго человѣка. Черезъ двѣ минуты влюбленный юноша уже зналъ, что Марья Александровна никогда не ужинаетъ, по причинъ своего леченія, выходитъ къ гостямъ лишь на короткое время, а главное, что она живетъ прихотливой пустынницей въ отдѣльномъ павильонѣ на право, среди отдѣльнаго садика, куда почти никто не ходитъ, чтобъ не потревожить ея прогулокъ.

— Ей необходимо уединеніе, ей очень полезно уединеніе, другъ мой, говорилъ Павелъ Антоновичъ, въ заключеніе доставляемыхъ свѣдѣній.

— Да, да, мы всѣ любимъ уединеніе, отвѣчалъ Доляновичъ, кусая губы. Однако, Dieu me pardonne, кто-то изъ вашихъ гостей говоритъ мнѣ цѣлую рѣчь, а мысъ вами ее не слушаемъ.

Въ самомъ дѣлѣ Осипъ Карловичъ Тальгофъ, на котораго въ тотъ день пришла какая-то лингвистическая лихорадка, говорилъ Доляновичу привѣтствіе на латинскомъ языкѣ, прерываемое шумными одобреніями слушателей. Молодой офицеръ, отодвинувшись отъ хозяина, почтительно выслушалъ привѣтствіе, пощипывая лѣвый усъ и какъ будто задумываясь объ отвѣтѣ. И вдругъ, едва ораторъ кончилъ слово съ должнымъ поклономъ, Доляновичгь, въ свою очередь, сталъ говорить безъ запинки. Онъ зналъ тридцать два слова по-латыни и расположилъ ихъ какъ нельзя исуснѣе. Бывшіе ученики Тальгофа навострили уши, внѣ себя отъ удивленія. Рѣчь, конечно, длилась не долго, но кончилась блистательнымъ оборотомъ. Доляновичъ упомянулъ про грозящія войска союзниковъ, и, обратившись къ сторонѣ дальняго моря, къ воображаемому непріятелю, грозно повторилъ знаменитую фразу:

— Quosque tandem, abutere patientia nostra?

Тосты все повторялись и повторялись, а Доляновичъ все еще переходилъ изъ объятій въ объятія. Осипъ Карловичъ сообщилъ, что молодой человѣкъ идетъ прямо по слѣдамъ Фридриха Великаго; графъ Павелъ Антоновичъ конечно не преминулъ прослезиться по этому случаю. Григорій Михайловичъ почувствовалъ, что не вырваться изъ этой компаніи добряковъ, что время идетъ по-напрасну, что ему средство выпутаться изъ утомительной бесѣды только одно: увлечь пирующихъ куда-нибудь изъ залы.

— Господа, сказалъ онъ имъ по-русски, не смотря на всю вашу глубокую мудрость, я позволю себѣ сдѣлать вамъ одно замѣчаніе. Вы сѣли ужинать, не дождавшись дамъ, которыя жаждутъ вашего присутствія. Вспомните былое время этого края, когда старые рыцари и свѣтила учености оживляли кругъ красавицъ и присутствіемъ своимъ украшали праздники молодости. Музыка играетъ въ саду, ночь хороша какъ день, замокъ въ своихъ торжественныхъ огняхъ составляетъ цѣлую картину. Не стыдно ли намъ сидѣть за бутылками, какъ будто мы не годимся для романическихъ прогулокъ? Идемте всѣ въ садъ, увлечемъ за собою дамъ и молодыхъ людей. Пусть кто можетъ, тотъ имъ пользуется, часомъ дорогимъ для влюбленныхъ, или весело глядитъ на другихъ, припоминая своя собственные подвиги въ былое время! И при этомъ Доляновичъ крѣпко хлопнулъ своей рукой по простертой къ нему длани самого хозяина. Предложеніе юноши было тотчасъ же принято. Старики пошли въ садъ, молодые люди послѣдовали ихъ примѣру; Доляновичу было легко отдѣлиться отъ общей толпы въ какой-то аллеѣ. Смѣлыми шагами выбѣжалъ онъ назадъ по льстницѣ, миновалъ рыцарскую залу и направился въ бѣлую галлерею, ведущую къ павильону. Сердце его билось какъ при радостномъ снѣ, и въ самомъ дѣлѣ, на поэтическую сонную грезу походила вся его окружающая обстановка. Галлерея была вся освѣщена, лампы начали горѣть тускло, стѣны, украшенныя оружіемъ, глядѣли темнѣе около потолка, шаги Доляновича отдавались какъ-то звучно и торжественно. За галлереей шли комнаты, убранныя, какъ мы знаемъ, въ старомъ французскомъ стилѣ, комнаты въ цвѣтахъ и золотѣ, съ портретами пудреныхъ красавицъ и картинами живо-миѳологическаго содержанія. И опять все было пуcто, даже прислуга вовсе не встрѣчалась. При слабомъ вечернемъ освѣщеніи не было замѣтно, что великолѣпіе стараго павильона значительно потускнѣло отъ времени. Чѣмъ-то фантастическимъ вѣяло на Доляновича, онъ будто самъ испугался своей смѣлости. Онъ подошелъ къ окну той комнаты, гдѣ Мери заснула передъ каминомъ въ день своего пріѣзда. Окно выходило въ садъ, особый французскій садъ павильона. И въ немъ все было тихо, онъ отдѣлялся отъ общаго сада ручейкомъ и аллеями вѣковыхъ липъ. Деревья тихо покачивались и шелестили листьями, луна глядѣлась въ овальный бассейнъ съ группами нереидъ и тритоновъ. Это волшебный сонъ, подумалъ молодой человѣкъ, не имѣя силы отойти отъ окошка.

Въ это время бѣлое платье мелькнуло въ саду у павильона, почти подъ самымъ окномъ, полукруглымъ, огромнымъ и широкимъ, начинавшимся почти у самаго пола комнаты. Голосъ Марьи Александровны долеталъ до ушей Доляновича.

— Дайте мнѣ знать, когда пробьетъ двѣнадцать, говорила хозяйка кому-то изъ прислуги; — я буду въ концѣ аллеи, у парка.

Доляновичъ вышелъ изъ павильона также тихо, какъ передъ тѣмъ вошелъ въ запретные покои. Не зная всѣхъ безконечныхъ ходовъ и многочисленныхъ боковыхъ лѣстницъ замка, онъ понапрасну искалъ кратчайшаго выхода въ садъ, понапрасну вторгался въ покои, отведенные разнымъ гостямъ, понапрасну нарушалъ сонъ пріѣзжихъ горничныхъ. Въ другое время ему показалось бы интереснымъ, и почти поэтическимъ, это шатанье на удалую, по пустому дому, съ его лабиринтомъ полу-готическихъ, полу-французскихъ комнатъ, но въ настоящій вечеръ Григорію Михайловичу хотѣлось другихъ ощущеній. Онъ кончилъ тѣмъ, что вышелъ въ садъ черезъ главную лѣстницу; между зеленью и подъ открытымъ небомъ ему вздохнулось свободнѣе, а зоркій взглядъ молодаго человѣка, только окинувши весь корпусъ замка, рисующійся между деревьями, тотчасъ же выискалъ кратчайшій путь къ французскому саду. Длинная аллея вѣковыхъ липъ, начинавшаяся далеко вправо, была, безъ сомнѣнія, та самая, на концѣ которой хотѣла быть Мери. Отважной своей поступью Доляновичъ отправился къ аллеѣ, прыгая съ террасъ, ступая по влажной травѣ, втираясь между кустами, бѣгомъ пробираясь по мостикамъ, потому что на границъ парка, безконечными извивами, бѣжалъ какой-то глубокій, хотя узенькій ручеекъ, сливавшійся съ Альбахомъ. Наконецъ цѣль похода была достигнута; аллея началась, Доляновичъ стоялъ передъ Марьей Александровной. По непринужденной свободѣ, съ которой онъ подошелъ къ хозяйкѣ замка, по движенію, съ которымъ онъ предложилъ ей свою руку, по нѣкоторымъ словамъ, какими онъ выразилъ свою радость, можно было поручиться за одно изъ двухъ предположеній: или болтуны въ роди Локтева были правы, или Доляновичъ могъ назваться человѣкомъ смѣлымъ до безумія.

По движеніямъ и словамъ Марьи Александровны невозможно было ничего угадать, даже ничего выдумать. Она быстро оглянулась, когда возлѣ нея послышалась чужая походка, раздался чужой голосъ. Потомъ на лицѣ ея изобразилась какая-то насмѣшливость, не лишенная грусти. Она подняла голову и сказала Доляновичу:

— Вы опоздаете къ ужину. Не заблудитесь въ паркѣ. Прощайте; моя прогулка кончена.

И перемолвивъ еще слова два съ юношей, она пошла къ сторонѣ своего павильона, не торопясь, не показывая на лицѣ своемъ ни удовольствія, ни неудовольствія. Доляновичъ не отсталъ, не смотря на то, что рука, имъ протянутая, не была принята; онъ какъ будто выжидалъ, что Марья Александровна сейчасъ броситъ на него взглядъ сколько нибудь ласковый; ласковаго взгляда не оказывалось, глаза хозяйки замка выражали одно утомленіе.

— Выслушайте меня, началъ Григорій Михайловичъ, выслушайте меня, Марья Александровна. Я слишкомъ хорошо знаю, что съ женщинами не слѣдуетъ бесѣдовать противъ ихъ воли; но я знаю и то, что вы поступаете со мной слишкомъ жестоко. Вы не хотите даже говорить со мною, какъ это бывало въ прежнее время. Если вы сердитесь на меня, то даже не хотите съ откровенностью сказать объ этомъ, какъ бывало въ прежнее время. Вы будто убѣгаете отъ дружескаго разговора… такъ ли это прежде бывало между нами?…

— Вы пріѣхали съ войны еще непобѣдимѣе прежняго, тихо сказала Марья Александровна, лукаво и разсѣянно улыбнувшись.

Не смотря на веселый тонъ ея отвѣта, у молодой женщины на душѣ было грустнѣе, чѣмъ когда нибудь со дня ея пріѣзда въ замокъ. Она свернула съ большой аллеи и направила путь къ тому мѣсту, гдѣ ручей, отдѣлявшій отъ парка ея уединенныя владѣнія, весь исчезалъ между густыми массами кустовъ и старыхъ деревьевъ. Доляновичъ все слѣдовалъ за ней, незамѣтно увлекаясь и врожденнымъ своимъ упрямствомъ, и красотой мѣста. Рѣчка, отдѣлявшая молодыхъ людей отъ ленотровскаго сада и павильона, мѣстами сверкала между кустовъ своей пѣной, серебрившейся на мѣсяцѣ. Три террасы передъ главнымъ зданіемъ Штромменберга, обозначались тремя рядами фонарей, краснымъ, лиловымъ и зеленымъ, выше горѣли огни балкона, а подъ балкономъ въ смутныхъ массахъ обрисовывались корпусъ и башни замка.

— Марья Александровна, говорилъ Доляновичъ, весь отдавшись свѣтлымъ порывамъ своего возраста: не шутите надо мною. Я знаю, что вамъ всегда весело смѣяться надъ искреннимъ чувствомъ, обманывать всѣ надежды людей, вамъ преданныхъ, играть этими людьми, и очень часто обманывать и себя вмѣстѣ съ ними.

— Доляновичъ! холодно отвѣчала Мери: — неужели вы сами не видите, что все это очень скучно?

— Бросьте вашу шутливость, бросьте ее хоть изъ-за этой ночи и всего того, что у васъ передъ глазами, между тѣмъ говорилъ Григорій Михайловичъ. Чѣмъ могъ я не угодить вамъ — моимъ прибытіемъ въ замокъ, моимъ присутствіемъ при вашей прогулкѣ? Или вы можете запретить мнѣ думать о томъ, что мы оба молоды, или вы боитесь вашихъ петербургскихъ гостей съ здѣшними сосѣдями? Мы съ вами живемъ не на Пескахъ, Марья Александровна. Неужели наше общественное положеніе, неужели примѣръ свита не даетъ намъ нѣкоторыхъ правъ и свободы въ отношеніи къ свѣту? Или посреди рыцарской старины, васъ теперь окружающей, вы желаете и меня вернуть къ временамъ слезливой нѣжности?… Вы хитрите передо мною, notre capricieuse châtelaine. 3a что вы насмѣшливы со мной, позвольте спросить васъ съ должной скромностью? За то ли, что я, можетъ быть, думалъ сдѣлать вамъ нѣкоторое удовольствіе моимъ пріѣздомъ? За то ли, что я явился въ вашу крѣпость нечаянно, никого не предувѣдомивъ о моемъ появленіи. За то ли…

Марьѣ Александровнѣ давно ужь хотѣлось идти одной къ павильону; зная, что кавалеръ ея, при своемъ предпріимчивомъ настроеніи, едва ли догадается оставить ее одну — она придумала мѣру, дѣлающую честь ея смѣтливости. Свернувши съ главной аллеи и слѣдуя по дорожкамъ около ручья, о которомъ говорилось выше, хозяйка замка дошла до единственнаго пункта сообщенія между той частью сада, гдѣ происходилъ разговоръ, и ея любимой площадкой съ овальнымъ бассейномъ, у павильона. Ручей въ этомъ мѣстѣ расширялся между довольно крутыми берегами, мостиковъ на немъ не было на довольно значительное пространство слѣва и справа. Марья Александровна спустилась къ самой водѣ и сѣла на маленькую бѣлую скамеечку, красиво установленную на какомъ-то бѣломъ плоту съ колоннами и украшеніями. Доляновичъ сталъ возлѣ нея, на берегу, не догадываясь, что его ждетъ одно изъ глупѣйшихъ положеній, по первой прихоти капризной хозяйки. Скамья и крошечный плотъ на самомъ ручьѣ были ничто другое, какъ паромъ для кратчайшаго сообщенія между павильономъ и паркомъ. Марьѣ Александровнѣ стоило сдѣлать два движенія рукою, чтобъ очутиться въ десяти шагахъ отъ бассейна, въ сотнѣ шаговъ отъ своего лѣтняго убѣжища. Доляновичъ, предавшись своему краснорѣчію, ничего не соображалъ и не догадывался; онъ не видѣлъ даже тонкой шелковой веревки, которая шла отъ плота на другой берегъ, протягиваясь надъ ручьемъ, пошевеливаясь и хлопая изрѣдка по его поверхности, отчего на водѣ образовывались свѣтлые круги съ змѣистыми полосами. Въ головѣ молодаго человѣка ходилъ какой-то туманъ, искры прыгали передъ его глазами, онъ былъ дѣйствительно влюбленъ и смѣяться надъ нимъ — казалось дѣломъ опаснымъ.

— Доляновичъ, сказала Марья Александровна ласковымъ, но твердымъ голосомъ: подойдите сюда. Не облокачивайтесь на скамейку, не становитесь на плотъ, онъ поставленъ для меня одной, двоихъ онъ не сдержитъ. Я слушала васъ терпѣливо, выслушайте и вы меня въ свою очередь. Вы совершенно правы, говоря о моей свободѣ въ отношеніи къ свѣту, вы очень ловко упомянули и о вашей независимости, и о вашихъ ко мнѣ отношеніяхъ. Ни свобода отношеній, ни дружескія чувства не существуютъ безъ откровенности, а я хочу быть совершенно, вполнѣ откровенна съ вами. Выслушайте меня терпѣливо. Вы, подъ вліяніемъ страннаго заблужденія, о которомъ говорить чѣмъ прямѣе, тѣмъ лучше. Вамъ кажется, что сегодня вечеромъ, встрѣтивши васъ, я едва не упада въ обморокъ отъ радости… признайтесь, что и теперь вы тоже думаете?

— Марья Александровна! перебилъ молодой человѣкъ хозяйку, — или вы оскорбляете меня, или вы безжалостны въ вашихъ шуткахъ. Si cette perpétuelle bouderie cache la bonté — elle la cache trop bien.

— Вовсе нѣтъ, отвѣтила владѣтельница замка: — и вы сами этого не думаете. Я ждала не васъ, и не васъ встрѣчала въ этотъ вечеръ, добрый мой Доляновичъ. Вы спросите: кого же именно, и вы вправѣ спросить это, потому, что мы дружны съ вами, потому, что я вѣрю искренности вашей и не имѣю ни малѣйшаго желанія мучить кого-нибудь и кого бы то ни было обманывать невозможными надеждами. Но мнѣ трудно будетъ сказать, кого я ждала вечеромъ, въ самую минуту вашего пріѣзда. Я ждала человѣка, который для меня умеръ, котораго, вѣроятно, не узнаю при свиданіи, который въ настоящую минуту для меня одинъ призракъ, одна греза, родившаяся въ этомъ уединеніи. Больше ничего я не могу сказать вамъ, потому что и сама ничего больше не знаю. Завтра, послѣ завтра — когда-нибудь въ разговорахъ, я буду въ состояніи толковѣе бесѣдовать съ вами, вы съумѣете понять меня, потому что и вы не одинъ разъ передавали мнѣ исторію своихъ ребячествъ и мечтаній: до-тѣхъ-поръ едва ли я скажу что-нибудь опредѣлительное, а теперь прошу васъ объ одномъ только. Не мѣшайте моему отдыху, для него я пріѣхала сюда, для него я бросила ту жизнь, которая слишкомъ долго меня изнуряла. Ваши чувства и ваши рѣчи о прошломъ времени возбуждаютъ во мнѣ одно нравственное утомленіе, а отъ него я должна спасать себя всѣми средствами. Изъ-за нашего разговора я нарушила порядокъ моей деревенской жизни — безъ всякой радости для себя, да и для васъ также. Прощайте же, cher Доляновичъ, я ужь почти сплю. Идите въ замокъ. Живите у насъ, пока вамъ не надоѣстъ въ нашей крѣпости. Здѣсь никто никого не стѣсняетъ; я первая даю примѣръ въ этомъ случаѣ: видите, я иду спать — между тѣмъ какъ ужинъ и танцы протянутся до разсвѣта.

И Марья Александровна дружески протянула руку своему спутнику. На первое мгновеніе Доляновичъ будто понялъ все, что ему было высказано: онъ нагнулся и тихо поцѣловалъ руку, ему поданную. Но онъ замедлилъ выпустить ее изъ своихъ рукъ, онъ поцѣловалъ ее еще разъ, еще разъ, десятки разъ, и забылся надъ этой рукой, какъ влюбленный мальчикъ. Молодая хозяйка должна была отдернуть руку и сказать съ отвращеніемъ: «Прощайте, Доляновичъ. Я говорила съ вами по напрасну.»

— Марья Александровна, возразилъ молодой человѣкъ, видимо показывая намѣреніе выбрать на скамьѣ и для себя мѣсто: — вы шутите и хитрите со мною. Можетъ быть, я чѣмъ-нибудь заслужилъ это, но Бога ради, оставьте вашу отплату до завтра. Что вамъ стоитъ быть привѣтливой на пять минутъ, на пять минутъ поговорить со мной такъ же свѣтло и ласково, какъ бывало прежде? Нельзя надо всѣмъ смѣяться на свѣтѣ. Есть пора, въ которую женщинѣ не слѣдуетъ быть одной, не хорошо быть одной въ мірѣ.

И въ эту торжественную минуту своей страсти, на половинѣ неконченной мысли, Доляновичъ, прислонившійся грудью къ баллюстрадѣ; отдѣлявшей скамейку и Марью Александровну отъ берега, пошатнулся всѣмъ корпусомъ, и, благодаря одной своей ловкости, не упалъ въ воду. Плотъ, казавшійся до того неподвижнымъ, скользнулъ поперегъ ручья, шелковая веревка запрыгала, замокла и засверкала на мѣсяцѣ. Марья Александровна находилась на половинъ пути къ противоположному берегу; самъ Григорій Михайловичъ, съ силой налегши на край плотика, сдѣлалъ то, что давно хотѣла сдѣлать сама хозяйка. На половинѣ пути, Мери коснулась веревки, Доляновичъ на мгновеніе подумалъ, что она испугалась нечаяннаго отплытія, что она хочетъ вернуться къ его берегу. Напрасная надежда! паромъ остановился у крутой дорожки того берега — хозяйка павильона слишкомъ хорошо знала всѣ пути въ своихъ владѣніяхъ. Между молодыми людьми не было и пятнадцати шаговъ, да эти пятнадцать шаговъ нужно было сдѣлать вплавь — ручей глядѣлъ глухо и сердито: при всей своей рѣшимости, самъ Доляновичъ не рискнулъ бы на подобную переправу.

Марья Александровна остановилась на берегу и оборотилась къ бѣдному своему спутнику. Прежняя безпредѣльная насмѣшливость выражалась на ея лицѣ; отъ ея зоркаго глаза не скрылись смѣшные скачки, совершенные Доляновичемъ на краю рѣчки въ минуту отплытія парома. Онъ наказалъ себя самъ: его испугъ и досада имѣли видъ до крайности забавный.

— Идите влѣво, сказала ему хозяйка, кусая губы. Отъ большой тополи прямая дорога ведетъ къ замку.

— Я не пойду въ замокъ, отрывисто отвѣчалъ Доляновичъ. Я на часахъ передъ вашими владѣніями. Я не хочу терять этой ночи; я не буду спать, ночь слишкомътепла и прекрасна.

— Только много луннаго свѣту, засмѣявшись прибавила Марья Александровна. Французская ея фраза была колка и безжалостна, но хозяйка замка находилась въ дѣйствительномъ раздраженіи, а такое состояніе духа не хорошо было разбудить въ бывшей невѣстѣ Владислава Сергѣича.

На первую минуту, Доляновичъ почувствовалъ на душѣ что-то холодное и тоскливое; внутренній голосъ шепнулъ ему, что все было покончено между нимъ и обожаемою женщиною. Но дѣтская самоувѣренность взяла свое безъ большихъ усилій. "Съ этой женщиной не зазѣваешься и не соскучишься, " сказалъ себѣ Григорій Михайловичъ, «а все-таки любопытно узнать, долго ли станетъ она на меня дуться?»

Часть третья и послѣдняя

I.

Не оставалось ровно никакихъ сомнѣній: графиня Марья Александровна ждала своего бывшаго жениха, ждала его такъ, какъ дочь ждетъ отца, возвратившагося на родину, какъ сестра ждетъ брата, какъ влюбленная дѣвушка ждетъ человѣка, ей полюбившагося. Томительно-страстный позывъ къ прошлому налетѣлъ на все быстро, но не безсознательно. Умъ молодой женщины окрѣпъ за года свѣтскихъ успѣховъ, окрѣпла вмѣстѣ съ нимъ и ея всегдашняя зоркость во взглядѣ. Мери видѣла, сознавала и разпознавала неотразимость своего чувства, послѣ послѣдней бесѣды съ Доляновичемъ, послѣ отвращенія, возбужденнаго въ ней предпріимчивостью пустаго, но когда-то замѣченнаго ею мальчика; она взглянула на свое положеніе еще съ большей ясностью, чѣмъ прежде. Въ лихорадочной безсонницѣ провела Марья Александровна почти вѣсь остатокъ описанной нами ночи. Все спало вокругъ нея, мертвенная тишина царствовала въ великолѣпномъ палаццо штромменбергскомъ, мертвою тишиною были наполнены чудныя окрестности замка со всѣми ихъ аллеями, прудами, рѣчками, бассейнами и бесѣдками. Такую же мертвую неподвижность, такую же парадную пустыню видѣла хозяйка замка во всей своей жизни, во всемъ своемъ существованіи. По мѣрѣ того, какъ ряды напрасно прожитыхъ годовъ изъ сумрака давности возставали передъ ея воображеніемъ, общій ихъ смыслъ становился все страшнѣе и страшнѣе. Одна раззолоченная пустыня, одна долгая, праздная жизнь безъ людей и привязанностей, вотъ все, что различала Марья Александровна въ своей молодости, въ лучшей порѣ своихъ успѣховъ. Юность ея была великолѣпна, шумна и мертва, какъ этотъ громадный старый замокъ, уснувшій послѣ вчерашнихъ увеселеній, какъ этотъ же замокъ, она была пуста и безлюдна для ея сердца. Въ настоящую ночь, по прихоти судьбы, подъ его кровлей сошлась большая часть людей, казавшихся какъ нельзя болѣе близкими къ молодой женщинѣ — ея мужъ, ея отецъ, двѣ или три свѣтскихъ подруги, наконецъ блестящій и пылкій юноша, ею же когда-то отмѣченный между столичными обожателями. Но которое же изъ этихъ лицъ могло назваться лицомъ, хотя сколько нибудь живымъ для Мери, существомъ, хоть немного родственнымъ для ея сердца? Отецъ ли, съ незапамятнаго времени говорившій съ дочерью не иначе, какъ по-французски, здоровавшійся съ ней на чужомъ языкѣ и проворно спрашивавшій, «не больна ли ты, не случилось ли чего нибудь?» всякій разъ, когда дѣвочка начинала къ нему ласкаться. графъ ли Павелъ Антоновичъ, съ которымъ нельзя было сказать двухъ словъ искреннихъ и сколько нибудь дѣльныхъ, кузина ли Ольга Ѳедоровна, вся погруженная въ свѣтскія сплетни, открыто завидующая всякой пріятельницѣ съ замѣтнымъ положеніемъ въ обществъ? Доляновичъ ли, наконецъ? но при одной мысли объ этомъ неразвитомъ и назойливомъ щеголѣ, Марьѣ Александровнѣ отчего-то становилось стыдно и тяжко… Во всей прошлой жизни, какъ одинокое дерево среди пустыни, какъ свѣтлый родникъ въ голыхъ, созженныхъ солнцемъ скалахъ, у бѣдной женщины былъ одинъ человѣкъ, съ которымъ она когда-то могла говорить и ссорить, который любилъ ее и самъ стоилъ живой привязанности. Этотъ человѣкъ когда-то вызвалъ наружу ея добрыя и дурныя качества, когда-то имѣлъ борьбу съ ея нравственной природой, когда-то былъ для дѣвушки предметомъ думъ и наблюденій. Была ли Мери виновна въ томъ, что раннее вліяніе этого человѣка не ослабѣло, что восемь долгихъ годовъ не принесли съ собой ни одного впечатлѣнія, способнаго изгладить собой впечатлѣнія ея первой юности? Виновна ли она и теперь въ томъ, что вся ея душа тянетъ ея къ единственному свѣтлому солнцу, когда-то ей попавшемуся на пути жизни…

День наступилъ и прошелъ какъ-то смутно для Марьи Александровны. Павелъ Антоновичъ и другіе гости, по предложенію неутомимаго Доляновича, готовились къ представленію живыхъ картинъ и какой-то забавной французской пьесы. Григорій Михайловичъ хорошо зналъ, что хозяйка замка когда-то очень любила такія увеселенія, онъ помнилъ какъ нельзя лучше, что во время одного изъ домашнихъ спектаклей ему довелось въ первый разъ сблизиться съ настоящей властительницей его помысловъ. Онъ ждалъ и имѣлъ право ожидать, что выдумка его заинтересуетъ собой молодую женщину, напомнитъ ей прошлое время… но разсчетъ оказался неудачнымъ. Марья Александровна одобрила проэктъ представленія, но сама отказалась отъ всякой роли. Изъ любезности, она попыталась прослушать одну изъ репетицій, по соскучилась и, зѣвая, ушла въ свои комнаты.

Прошло еще два дня, — о Владиславѣ Сергѣичѣ все еще не было слуховъ.

Разсказываютъ намъ, что въ дѣлахъ любви неотступное упорство со стороны мужчины есть путь къ вѣрной побѣдѣ; можетъ быть это и справедливо въ отношеніи къ женщинамъ празднымъ и слаборазвитымъ, но мы не довѣряли бы этому вѣрному пути при любви къ женщинѣ опытное и хорошо одаренной отъ природы. Если мужчина, при всемъ своемъ мужскомъ самолюбіи, способенъ выходить изъ терпѣнія отъ преслѣдованій особы, къ которой онъ не можетъ ничего чувствовать, то изъ какой же причины мужская настойчивость будетъ до такой степени обворожительна для прекраснаго пола? По нашему, быть можетъ, ошибочному убѣжденію, нѣтъ ничего опаснѣе, какъ надоѣдать женщинѣ и безпрерывно соваться ей на глаза въ то время, когда она видимо тяготится нашимъ присутствіемъ. Отъ неразсчетливаго упорства въ сердечныхъ дѣлахъ, тысячи людей пропадаютъ безвозвратно, но ихъ исторія никому не памятна и о ней никто не судитъ со вниманіемъ. A Доляновичу слѣдовало бы подумать объ этомъ предметѣ, хотя бы въ первые дни своего пребыванія у графа Павла Антоновича. Онъ видимо досаждалъ Марьѣ Александровнѣ, вторгаясь въ ея садъ и павильонъ подъ всякимъ предлогомъ. Ему даже ни разу не приходила мысль о томъ, что его настойчивость можетъ надоѣсть хозяйки, что, наконецъ, Марья Александровна не имѣетъ и не можетъ имѣть причины быть неискреннею въ своемъ поведеніи. Въ любви Доляновича не сказывалось ничего для нея опаснаго или вызывающаго на скрытность, присутствіе его оживляло замокъ и разнообразило увеселенія; Павелъ Антоновичъ привязался къ нему какъ къ дорогому гостю, слѣдовательно Марья Александровна, не выказывая никакой особенной привѣтливости молодому человѣку, дѣйствовала безо всякихъ разсчетовъ, а по совершенно прямодушному стремленію. Она могла бы, по примѣру прежнихъ лѣтъ, ѣздить верхомъ съ Доляновичемъ, принимать его въ своихъ покояхъ, дѣлать съ нѣтъ уединенныя прогулки, говорить съ нимъ цѣлые вечера и знать, что все это ей дозволено и мужемъ, и свѣтомъ. A между тѣмъ Марья Александровна не дѣлала ничего подобнаго, обходилась съ ротмистромъ, какъ съ Локтевымъ и другими столичными гостями, радовалась его мастерству придумывать забавы, сходилась съ нимъ на прогулкахъ, иногда на репетицію домашняго спектакля и только. Доляновичъ, по избитой методѣ влюбленныхъ, сталъ волочиться за Ольгой Локтевой и другой сосѣдней помѣщицей знатнаго происхожденія: Марья Александровна этого и не замѣтила. Однако наша Мери, можетъ быть сама того не зная, своей холодностью поставила молодаго человѣка въ довольно зловредное состояніе. На первый день онъ былъ влюбленъ въ нее просто, на второй влюбился до изступленія, на третій еще и разозлился въ добавокъ. Доляновичъ веселился и ворочалъ замокъ по старому, но на сердцѣ его скреблись кошки. Онъ все еще былъ убѣжденъ въ томъ, что хозяйка его страшно любитъ и едва не лишилась чувствъ при неожиданной съ нимъ встрѣчѣ. Все для себя выгодное Григорій Михайловичъ помѣшалъ прекрасно, обстоятельства противоположнаго рода нисколько не убавляли его ослѣпленія. Марья Александровна видѣла все, что происходитъ въ душѣ юноши и давно произнесла надъ нимъ вѣчный и неизмѣнимый приговоръ самого неутѣшительнаго свойства. Ей стало скучно съ Доляновичемъ, а еще черезъ день, при рѣдкихъ съ нимъ встрѣчахъ, хозяйка даже перестала ощущать скуку. Когда-то интересовавшій ее юноша сталъ для молодой женщины чѣмъ-то въ родѣ мухи, птицы, бѣгающей по дорожкамъ ея садика, существомъ совершенно лишнимъ, не стоящимъ ни вниманія, ни сожалѣнія даже.

Только черезъ трое сутокъ послѣ того вечера, когда хозяйка замка и Осипъ Карлычъ Тальгофъ встрѣтили Доляновича, думая, что встрѣчаютъ Мережина, въ станціонномъ домъ уѣзднаго городка К., находившагося на десять верстъ отъ замка Штромменберга, очутилась подорожная такъ давно ожидаемаго Владислава Сергѣича. Смотритель, къ которому старикъ Тальгофъ каждое утро пріѣзжалъ навѣдываться о своемъ пріятелѣ, тотчасъ же вспомнилъ приказаніе, переданное ему отъ графа Павла Антоновича и лично, и чрезъ Осипа Карловича, и чрезъ ежедневныхъ посланныхъ. Снявши шапку, онъ подошелъ къ легонькой дорожной бричкѣ новаго пріѣзжаго, вручилъ ему записки отъ графа Штромменберга и отъ Тальгофа, а затѣмъ сообщилъ, что о пріѣзжемъ каждое утро навѣдываются изъ замка, гдѣ сегодня же происходитъ большой праздникъ, и куда хозяева его просятъ явиться безъ замедленія. Проѣзжій прочиталъ объ записки, задумался и даже немного поморщился. Затѣмъ онъ вышелъ изъ экипажа, заказалъ лошадей до Штромменберга и лѣниво прошелъ въ единственную комнату станціонной гостинницы, украшенную довольно скверными картонками, изображавшими лучшіе пейзажи такъ называемой дикой Швейцаріи. Замокъ Павла Антоновича, слава и гордость края, былъ нарисованъ con amore, представляя изъ себя что-то въ родъ семирамидиныхъ чертоговъ, какое то зданіе внѣ мѣста, времени и архитектурныхъ условій. Владиславъ Сергѣичъ сѣлъ у окна и сталъ глядѣть на линію холмовъ, высившихся по берегу Альбаха, на синюю рѣчку, на дальнія рощи и поля, уже покрываемыя первою пеленой осенняго сумрака. Не совершенно угасшая вечерняя заря еще достаточно освѣщала комнату, при свѣтѣ этомъ еще было легко разсмотрѣть черты бывшаго жениха Мери, котораго въ послѣдній разъ мы встрѣчали какъ хорошенькаго и причудливаго мальчика, замѣтнаго однако же между молодежью одного съ нимъ возраста. Съ тѣхъ поръ, за восемь или девять лѣтъ жизни, Владиславъ Сергѣичъ перемѣнился такъ, что его даже узнать было трудно. Онъ перемѣнился къ лучшему, въ этомъ отношеніи даже капризная фантазія его прежней невѣсты могла удовлетвориться совершенно. По странной прихоти природы, часто дѣйствующей наперекоръ законамъ, утвержденнымъ всѣми физіологами, Мережинъ по росту казался гораздо выше и чѣмъ въ то время, когда ему было двадцать пять лѣтъ отъ роду. На лицѣ его не оставалось слѣдовъ дѣтской свѣжести и небольшой полноты, какими оно отличалось въ старое время, за то вся фигура его была стройнѣй и легче, мыслію и выраженіемъ честной души свѣтились его глаза, между тѣмъ какъ въ очертаніи губъ сказывалось мужественное упорство характера, рѣдко замѣтное на красивыхъ русскихъ лицахъ. Отъ раны, а можетъ быть и отъ переѣзда по плохимъ дорогамъ, Владиславъ Сергѣичъ казался утомленнымъ, что также, какъ извѣстно, идетъ ко многимъ лицамъ. Военная форма, отъ которой Мережинъ отвыкъ за границей, придавала его осанкѣ что-то оригинальное и чужеземное, почти всегда остающееся у людей, не привыкшихъ съ дѣтства къ военному наряду. Марья Александровна была счастлива въ своихъ прихотяхъ: такого гостя не стыдно было поджидать съ нетерпѣніемъ.

Только, едва ли Марья Александровна и даже самъ Осипъ Карловичъ Фонъ-Тальгофъ остались бы довольны медлительностью, съ которой пріятель ихъ минувшихъ годовъ собирался въ замокъ. Владиславъ Сергѣичъ радовался примиренію Штромменберговъ и Тальгофовъ, но вовсе не могъ понять, для чего ему-то, по совсѣмъ здоровому и усталому путнику, необходимо тащиться въ замокъ давно забытаго человѣка, гдѣ живетъ и веселится давно забытая женщина, разставшаяся съ нимъ далеко не по дружески. Онъ остановился на той мысли, что безъ сомнѣнія, Александръ Филипповичъ, отецъ графини и старый другъ семейства Мережиныхъ находится въ замкѣ и желаетъ его присутствія. Да и на приглашеніе Павла Антоновича, по его крайней любезности, неприлично было отвѣтить сухой отговоркою. Владиславъ Сергѣичъ рѣшился ѣхать въ замокъ попозже вечеромъ, провести тамъ ночь, можетъ быть пообѣдать тамъ на другой день и уѣхать, выполнивши обязанность, предписанную законами общежитія. Веселости Штромменберга, о которыхъ съ восхищеніемъ и подобострастіемъ разсказалъ смотритель, очень мало привлекали нашего пріятеля: ему хотѣлось скорѣе быть на мѣстѣ, повидаться съ двумя или тремя петербургскими пріятелями, заснуть на своей собственной постели, и хотя на нѣсколько дней позабыть войну, шатанье по чужимъ землямъ, да настоящую дорогу съ ея задержками и утомленіемъ.

Между тѣмъ совершенно стемнѣло, у выхода давно ужо мялись и фыркали крошечныя лошадки, а ямщикъ дремалъ на козлахъ. Владиславъ Сергѣичъ со вздохомъ переодѣлся и сѣлъ въ бричку. Большая часть дороги шла наркомъ штромменбергскихъ владѣній. Изъ полумрака черными купами выдвигались кусты и вѣковыя деревья, рѣка мелькала вдали, черная какъ вороненая сталь, красный уголокъ полнаго мѣсяца прорѣзывался на небѣ, потомъ выползъ и весь мѣсяцъ, огромный и красный. Было самое удобное время для мечты о прошломъ, для воспоминаній старой любви, молодыхъ годовъ, для помысла о женщинѣ, съ ними связанной; но въ душѣ Владислава Сергѣича не оказывалось мѣста для такихъ помысловъ. Цѣлые годы труда, дѣятельной жизни, можетъ быть годы другихъ страстей, совершенно рознили его отъ Мери прошлой его молодости, такъ мило шевелившей своими полными плечиками и такъ жестоко зараженной гангреною дѣвическаго тщеславія. Міръ, когда-то совершенно наполняемый ею, казался Владиславу дѣтскимъ, игрушечнымъ, микроскопическимъ міромъ, по правдѣ сказать, не очень привлекательнымъ. Между этимъ міромъ и настоящими днями лежалъ широкій горизонтъ разумнаго смертнаго, съ событіями, полными слезъ и крови, съ громомъ и поэзіей боевой жизни. Можетъ быть тутъ же мелькали другіе, ясные женскіе образы, можетъ быть, что гораздо важнѣе, женскихъ образовъ было не болѣе одного… но кто въ состояніи передать мысли и ощущенія зрѣлаго человѣка, разъ рѣшившагося устремить пытливый взглядъ на интересы, волновавшія его юность? Ни одна струна въ душѣ Владислава настоящаго не звучала отвѣтно на чувства, пережитыя прежнимъ Владиславомъ, и первый походилъ лишь на послѣдняго —

Какъ старшій братъ, похожій на меньшаго,

Умершаго, оплаканнаго брата!

— Стой, стой, стой, куда ты скачешь? закричалъ ямщику Владиславъ Сергѣичъ, пробудясь изъ своей задумчивости передъ самымъ замкомъ, разомъ взглянувшимъ на него полусотнею своихъ сіяющихъ окопъ, всякаго вида и всякой формы.

Чухонецъ не отвѣчалъ ничего и только показалъ кнутомъ по направленію къ главному подъѣзду.

— Знаешь ты замокъ? опять спросилъ его Мережинъ. Возница произнесъ нѣчто среднее между нѣмецкимъ ія и русскимъ ой, что показывало отвѣтъ утвердительный.

— Здѣсь долженъ быть свой подъѣздъ у гостей, добавилъ путешественникъ: — объѣзжай большую лѣстницу!

Благодаря этому распоряженію, лишь малое число слугъ примѣтило пріѣздъ новаго гостя. Владиславъ Сергѣичъ подошелъ къ одному изъ нихъ и попросилъ его вызвать господина Осипа Карлыча фонъ-Тальгофа къ боковому подъѣзду, около котораго остановились его лошади. Онъ не зналъ, что объѣхавши парадную лѣстницу, подъѣхалъ прямехонько къ той части замка, гдѣ въ настоящій вечеръ было особенно много народу. Живые картины только что кончились и толпа гостей еще не вышла изъ павильона, занимаемаго хозяйкой, а около этого-то павильона и стоялъ Владиславъ Сергѣичъ.

Не прошло двухъ минутъ, какъ нашъ пріятель увидѣлъ своего друга Осипа Карловича, и въ какомъ необыкновенномъ видѣ? Тальгофъ не успѣлъ еще сбросить съ себя костюма, въ которомъ ему приходилось красоваться на сценѣ, къ общему увеселенію. Онъ былъ одѣтъ астрологомъ, и когда эта черная фигура въ остроконечной шапкѣ со знаками зодіака, выпрыгнувъ изъ боковаго корридора, кинулась на шею пріѣзжему гостю, Мережинъ вскрикнулъ отъ изумленія.

— Да тебя здѣсь дурачатъ, бѣдный мой Осипъ Карловичъ, сказалъ Владиславъ Сергѣичъ, едва отвѣтивъ на восторженныя привѣтствія ученаго.

— Я самъ дурачусь, мы здѣсь всѣ веселимся и дурачимся, смѣясь отвѣчалъ Тальгофъ, втаскивая пріѣзжаго вверхъ по боковой лѣстницѣ. Мы всѣ ждемъ тебя — дай же мнѣ на тебя насмотрѣться. Павелъ Антоновичъ два раза ѣздилъ со мной на станцію. Старый генералъ Озерскій живетъ здѣсь лишніе три дня, чтобъ повидаться съ тобою. Съ Марьей Александровной мы говоримъ про тебя всякую свободную минуту. Подойди къ свѣту, я хочу поглядѣть на тебя. Я бы тебя узналъ въ темнотѣ, ты не измѣнился нисколько. Идемъ же, идемъ къ хозяйкѣ, вѣдь мы на ея половинѣ.

— Да взгляни же хоть на свой нарядъ, чудакъ неисправимый, перебилъ Владиславъ Сергѣичъ, весело пожимая руки своему другу.

— Ахъ, ахъ, проговорилъ Осипъ Карлычъ, бросая съ головы шапку и сбрасывая черную хламиду, подъ которой скрывался всегдашній его фракъ съ бронзовыми пуговицами: — хорошо, что ты мнѣ напомнилъ, другъ мой. Здравствуй же еще разъ, спасибо тебѣ за твои письма, за память о твоемъ старикѣ… и Тальгофъ прослезился. Вотъ и гости выходятъ въ главныя залы, хорошо, что я снять колпакъ поторопился. Много думалъ я эти дни, другъ мой Владиславъ, много радовался я на женщину, которую ты… ну, да къ чему намъ о прошломъ вспоминать! Тебя здѣсь всѣ любятъ, всѣ помнятъ, всѣ ждутъ съ нетерпѣніемъ. Вотъ и хозяинъ, и Александръ Филипповичъ… герръ графъ! ваше превосходительство!.. нашъ запоздалый гость пріѣхалъ.

Владиславъ Сергѣичъ не успѣлъ опомиться, какъ его обняли, поцѣловали съ двухъ сторонъ и осыпали самыми искренними привѣтствіями. Старику Озерскому онъ снова напомнилъ и лицомъ, и осанкою своего отца, чуть ли не единственнаго изъ друзей генерала; что касается до Павла Антоныча, то его радушіе, по обыкновенію, не знало никакихъ предѣловъ. По душѣ и характеру самъ принадлежа къ числу очень привѣтливыхъ людей, Мережинъ однако же не могъ не удивиться этой родственной нѣжности со стороны толстяка, надъ которымъ не разъ приходилось ему подшучивать въ былые годы. «Благодаритъ онъ меня за уступленную невѣсту, что ли?» подумалъ нашъ другъ, закусивъ губы. Ему нѣкогда было сообразить того, что натура этого безвреднаго, туповатаго, но несомнѣнно добраго человѣка, — натура, столько лѣтъ цѣпенѣвшая посреди столичной холодности, на деревенскомъ просторѣ сама не помнила себя отъ радушія и гостепріимства. Какъ бы то ни было, Владиславъ Сергѣичъ не умѣлъ отвѣчать на.ласку холодностью, для этого его собственная жизнь прошла слишкомъ одиноко, а странствованія послѣдняго года еще болѣе смягчили его отношенія къ другимъ людямъ. Послѣ самаго короткаго разговора съ людьми, такъ давно невиданными, путникъ пересталъ раскаяваться въ своемъ переѣздѣ до замка. На него повѣяло чѣмъ-то семейнымъ и теплымъ, онъ охотно согласился бы запереться и цѣлую ночь пробесѣдовать съ этими тремя чудаками, встрѣтившими его такъ горячо и родственно, пробесѣдовать съ ними о давно протекшихъ годахъ и старомъ времени, о настоящей воинственной порѣ и о будущемъ, съ его грозными ожиданіями…

II.

— Ну же, ну! говорилъ между тѣмъ Павелъ Антоновичъ, проводившій толпу гостей до рыцарской залы и снова вернувшійся въ маленькую проходную комнату, куда провели Владислава Сергѣича: — послѣ наболтаетесь, герръ профессоръ. Пойдемте всѣ къ нашей châtelaine, — мнѣ интересно видѣть, какъ она встрѣтитъ вотъ этого гостя, ха! ха! ха! ха! Она что-то худо спала ночь и не можетъ идти въ залу. Я съ вами посижу въ ея комнатахъ. Доляновичъ пока устроитъ танцы въ залѣ, а я побуду съ какія. Пойдемте же, старый мой другъ; что? не забыли вы нашихъ холостыхъ шалостей въ Петербургѣ? Не забывайте только, что наша крѣпость Штромменбергская, — это домъ вашихъ друзей и родственниковъ. Если вы устали, я васъ самъ черезъ полчаса проведу въ ваши комнаты. Вы у насъ не на одинъ день, неправда ли?

— Богъ знаетъ, отвѣчалъ гость: — не желая еще связывать себя никакимъ обѣщаніемъ, должно же мнѣ побывать въ Петербургѣ и показаться кому слѣдуетъ.

— Вовсе не должно, замѣтилъ генералъ Озерскій: — твой бывшій начальникъ теперь здѣсь, въ Р--, у моря, верстъ за сто отъ замка.

— Какіе тутъ начальники, вмѣшался Павелъ Антоновичъ: — осень пришла, непріятель уходитъ, да ужь если кто нибудь имѣетъ право отдохнуть на время, такъ это Мережинъ.

— Спасибо вамъ, сказалъ Владиславъ Сергѣичъ: — вамъ самимъ надо отдыхать, если вы о всѣхъ своихъ гостяхъ такъ заботитесь.

Въ это время хозяинъ и его гости вошли въ маленькую гостиную французскаго павильона. Въ первый разъ за весь день сердце Владислава Сергѣича забилось немного сильнѣй обыкновеннаго. У камина гостиной сидѣли двѣ молодыя женщины и около нихъ Григорій Михайловичъ Доляновичъ, давнишній знакомый Мережина и товарищъ его по службѣ. При входѣ новыхъ посѣтителей, одна изъ дамъ встала и пошла на встрѣчу младшему изъ нихъ, съ веселой, спокойною, но въ высшей степени привѣтливою улыбкою. Марья Александровна встрѣтила своего бывшаго жениха такъ, какъ это можетъ сдѣлать самая умная, ласковая женщина, чуждая всѣхъ мелочныхъ предразсудковъ.

— Какъ долго заставили вы ждать, Владиславъ Сергѣичъ, сказала она, протянувъ ему свою руку: — не занемогли ли вы? не случилось ли чего съ вами въ дорогѣ? Ваши друзья всякій день ѣздили узнавать о вашемъ пріѣздѣ. Спасибо вамъ, что не объѣхали Штромменберга.

Новый гость взялъ и поцѣловалъ поданную ему руку. Это была та самая рука, которую онъ когда-то держалъ въ своихъ и цѣловалъ такъ часто, — только она похудѣла за эти годы и въ ней былъ какой-то небольшой сухой жаръ, какого прежде не было.

Доляновичъ внимательно слѣдилъ за встрѣчей, которая для него была понятнѣе, чѣмъ для многихъ. Онъ видѣлъ, что хозяйка, за минуту назадъ слабая и разсѣянно слушавшая его разсказы, отчего-то оживилась и легкими шагами перешла комнату, онъ хорошо замѣтилъ выраженіе ея глазъ въ ту минуту, когда Владиславъ Сергѣичъ дружески поцѣловалъ руку, ему поданную. Когда-то и его приходъ приносилъ съ собою оживленіе дорогаго лица, когда-то и къ нему ласково протягивалась эта маленькая рука. На поклонъ давно невиданнаго сослуживца, Григорій Михайловичъ отвѣтилъ сухимъ наклоненіемъ головы. Ольга Ѳедоровна Локтева въ это время пригласила юношу идти съ собой въ залу. Доляновичъ повиновался, скрѣпя сердце. Онъ еще сохранилъ ума на столько, чтобъ удержаться отъ отвратительной назойливости, хотя ему весьма хотѣлось не оставлять Марьи Александровны.

— Поручаю вамъ новаго гостя, Мери, говорилъ между тѣмъ Павелъ Антоновичъ, усаживая Мережина поближе къ камину: — не держите его долго, онъ что-то худъ и блѣденъ. Съ завтрашняго утра начнемте всѣ отдыхать, всѣ эти танцы и праздники даже меня совсѣмъ съ ногъ сбили. Я вернусь еще къ вамъ; пора похлопотать съ гостями, а то Доляновичъ нашъ что-то раскисъ и cousine Olga тоже. Вотъ мы снова всѣ съѣхались, прибавилъ толстякъ передъ уходомъ изъ гостиной: — снова мы всѣ въ одной семьи, какъ было прежде. Ха, ха, ха! Владиславъ Сергѣичъ, какъ года-то мѣняютъ человѣка! Каюсь чистосердечно, не разъ въ прежнюю пору посылалъ я васъ къ ….. да и вы меня тоже, это я самъ разъ подслушалъ въ маленькой гостиной у Александра Филипповича. Теперь мы всѣ одна семья и одинъ дружескій кружокъ, не такъ ли, герръ профессоръ? Прощайте покудова, я забѣгу еще поболтать съ вами.

Толстякъ говорилъ правду: съ искренностью добраго семейнаго круга бесѣдовали около Марьи Александровны всѣ эти люди, такъ раскиданные когда-то судьбою, такъ несходные между собой по жизни, взглядамъ и понятіямъ. Должно быть, надъ двумя главными собесѣдниками, по-крайней-мѣрѣ, жизнь прошла, какъ тяжелый гнетъ, подъ которымъ сгладились всѣ былыя неровности… Владиславъ Сергѣичъ рѣдко думалъ о бывшей своей невѣстѣ во время ея отсутствія, но при свиданіи съ ней онъ не могъ глядѣть на нее иначе, какъ на милую сестру, любимую, хотя и капризную подругу его полудѣтскихъ годовъ. Съ грустью замѣчалъ онъ худобу и изнуреніе на ея когда-то полномъ и свѣжемъ лѣтъ, съ тоскливымъ чувствомъ видѣлъ онъ, что на немъ уже не мелькаетъ той лѣниво-насмѣшливой, затрогивающей улыбки, которая его прежде красила. Въ свою очередь и Марья Александровна видѣла много новаго въ человѣка, снова вызвавшемъ въ ней память о давно прошедшемъ времени. Слушая восторженные разсказы Тальгофа о Владиславѣ, она представляла своего прежняго жениха молодымъ и блистательнымъ воиномъ, исполненнымъ энергіи и гордой самоувѣренности, весело кидающимъ взглядъ свой на будущее, въ которомъ ждетъ его слава, почетъ, вліяніе на другихъ людей… ничего подобнаго не нашла она въ Мережинѣ. Въ тихомъ, умномъ и спокойномъ гостѣ, сидѣвшемъ возлѣ нея, сказывался человѣкъ, можетъ-быть, столько же утомленный жизнью, какъ она сама; человѣкъ, совершенно чуждый всякаго блеска, и все-таки привлекательный такъ, какъ прежде былъ привлекателенъ энтузіастъ-юноша, предметъ ея дѣвическихъ шалостей.

— Я не могу вообразить васъ военнымъ человѣкомъ, шутя сказала ему Марья Александровна, послѣ того, какъ Владиславъ, но желанію Александра Филипповича, сообщилъ нѣсколько подробностей о своемъ плѣнѣ и военныхъ дѣйствіяхъ, нѣкоторыхъ былъ участникомъ: — имъ все кажется, что вы шутите надъ нами, или можетъ быть, пошли глядѣть на всѣ эти ужасы, какъ бы поѣхали путешествовать въ какой-нибудь дикій край, изъ любопытства…

— Изъ любопытства, перебилъ генералъ Озерскій своимъ офиціальнымъ слогомъ: — изъ любопытства? когда надо было стать грудью противъ дерзкихъ защитниковъ луны? y pensez-vous, Mary?

— Я думаю, возразила хозяйка улыбнувшись: — что и безъ Владислава Сергѣича защитники луны когда же нибудь отъ насъ отвяжутся. Я говорю не объ этомъ. Я не могу только согласить того, какимъ образомъ, съ его понятіями о людяхъ, онъ могъ найти въ себѣ силу на то, чтобъ видѣть столько крови, и чтобъ самому принимать участіе въ жизни, такъ несогласной съ его натурой. И вамъ не были грустны ваши собственные подвиги, Владиславъ Сергѣичъ, и вы долго еще останетесь военнымъ человѣкомъ?

— Богъ знаетъ, отвѣчалъ нашъ пріятель съ откровенностью: — за вопросъ вашъ я очень благодаренъ, онъ показываетъ, что вы еще не считаете меня чудакомъ, для васъ постороннимъ. Вы знаете, Марья Александровна, что жизнь моя сложилась очень странно. Жаловаться на нее я не могу, тѣмъ болѣе, что для милліона людей жизнь выходитъ во сто разъ печальнѣе или нелѣпѣе. Вы когда-то звали меня чужестранцомъ и это было совершенно справедливо. Дѣтство мое прошло не на родинѣ, любя ее, я все-таки былъ въ ней гостемъ. Въ двадцать два года отъ роду не сживаются съ роднымъ краемъ, а нашъ Осипъ Карловичъ знаетъ, сколько шатался я по свѣту до пріѣзда въ Россію. Къ какимъ занятіямъ могъ привязаться человѣкъ въ моемъ родѣ, взросшій на чужой жизни, съ дѣтства не сближавшійся со всѣмъ своимъ на свѣтѣ? Я жилъ и служилъ въ Петербургѣ, не зная для чего я это дѣлаю, не видя никакой связи между собою и окружавшимъ меня свѣтомъ. Я жилъ въ деревнѣ, гдѣ, по мѣрѣ малыхъ своихъ силъ, устроилъ все, что можетъ устроить въ ней пріѣзжій гость некорыстолюбиваго свойства и съ добрыми намѣреніями, другаго дѣла себѣ найдти я не могъ, потому что вовсе не зналъ ни простаго русскаго человѣка, ни его простыхъ потребностей. Я опять пустился шататься по свѣту, не отъ спляна: напротивъ того, я много наслаждался и умѣлъ наслаждаться, и все-таки я продолжалъ чувствовать себя лишнимъ, лѣнивымъ, ни къ чему не прицѣпленнымъ существомъ. Война разбудила меня, это былъ громовой ударъ, отъ котораго, кажется мнѣ, не я одинъ проснулся.

— Ты подалъ хорошій примѣръ, вмѣшался въ разговоръ Александръ Филипповичъ: — потому что съ пламенной ревностью отозвался на призывъ отечества. Разскажи-ка мнѣ кстати…

— Нѣтъ, papa, тихо замѣтила Марья Александровна: — послѣ онъ вамъ все разскажетъ. Вы видите, что мы, какъ настоящіе друзья дѣтства, говоримъ между собой про все, что было съ нами за всѣ эти годы. Я не буду у васъ въ долгу, Владиславъ Сергѣичъ, прибавила она, поднявши свои голубые глаза на разскащика: — я васъ хотѣла и ждала встрѣтить такимъ, какъ теперь вижу. Какъ же подѣйствовала на васъ перемѣна въ вашей жизни? остались ли вы прежнимъ чужестранцемъ и въ Севастополѣ?..

— На первое время остался, Марья Александровна, отвѣчалъ Владиславъ, и тонъ его сталъ шутливѣе, потому что ему самому дѣлалось все теплѣе и теплѣе отъ настоящей бесѣды. — Меня не одного война втянула въ полную перемѣну для всей жизни, со мной пошли на защитниковъ луны люди, какъ кажется, болѣе меня сжившіеся съ своимъ краемъ. И во всѣхъ насъ не было ничего русскаго, мы скорѣе походили на французовъ, которыхъ собирались истребить какъ зайцевъ, наши разговоры м толки превосходно бы шли въ Journal de Saint-Petersbourg, или берлинскія вѣдомости. Побужденіе одно было добрымъ побужденіемъ, а смыслу и толку въ насъ было немного. Большая часть новыхъ воиновъ пристроились къ штабамъ, я былъ такъ счастливъ, что съ немногими другими попалъ въ настоящую строевую службу. Здѣсь мнѣ привелось спать на землѣ и ѣсть кашу, идти впередъ и отступать послѣ дѣла, рядомъ съ первыми русскими людьми, которыхъ я могъ узнать какъ слѣдуетъ, то-есть съ русскими военными людьми, солдатами и офицерами. Война не могла не занять меня, надо быть каменнымъ человѣкомъ, чтобъ отъ нея не встряхнуться нравственно. Но едва ли не болѣе всѣхъ этихъ тревогъ, опасностей, удачъ и рисковъ, занялъ меня міръ, съ которымъ уже мнѣ нельзя было не сжиться. Вѣрьте мнѣ: то, что я узналъ и увидѣлъ, еще никѣмъ не разсказано, хотя тысячи человѣкъ разсказывали о немъ и съ свѣтлой и съ темной стороны. О величіи послѣднихъ событій, о геройствѣ и подвигахъ простыхъ русскихъ людей, вы знаете также мало, какъ знаете о страданіяхъ и бѣдствіяхъ, причиненныхъ войной; оно очень извинительно! и вы, и Тальгофъ порядочные иностранцы, и добрый нашъ генералъ человѣкъ не совсѣмъ русскій: иначе онъ бы не говорилъ такъ кудряво о защитникахъ корана и о русской груди… Довольно будетъ сказать вамъ, что я былъ доволенъ моимъ положеніемъ. Дѣла мои пошли быстро: я уже получилъ возможность имѣть вліяніе на людей, съ которыми сжился какъ товарищъ. Меня люди полюбили въ первый разъ, полюбили не какъ добраго чудака, неспособнаго на злое дѣло, а какъ толковаго и надежнаго человѣка, которому можно поручить сотню и тысячу людей, — зная, что эти люди не будутъ голодны, притѣснены или обворованы, и зная, что они пойдутъ за нимъ, куда только будетъ имъ сказано. Тутъ и кончается моя недлинная исторія. Вовсе не изъ-за шума или судорожныхъ сильныхъ впечатлѣній я сжился съ военной жизнью; она просто дала мнѣ то, чего я не могъ добиться, сидя на мѣстѣ, читая книги или бесѣдуя съ пріятелями. Многимъ другимъ людямъ она дала то же самое, оттого и они ее любятъ, и я цѣню ее, и останусь тамъ, куда выдвинулъ меня наконецъ счастливый случай.

— Да, сказала Марья Александровна задумчиво, да, я васъ поняла совершенно. Но съ другой стороны, при вашихъ привычкахъ, развѣ не утомляютъ васъ эти сильныя впечатлѣнія? Неужели вы съ удовольствіемъ приметесь опятъ за бездомную жизнь и пойдете на опасность? Война все-таки не совсѣмъ ваше дѣло, Владиславъ Сергѣичъ.

— Да она и не протянется долго; повѣрьте мнѣ, что война уже кончена. Я это видѣлъ и при послѣднихъ дѣлахъ, и во Франціи, и въ Англіи, гдѣ сидѣлъ поневолѣ. Кроме выпущено слишкомъ много, и европейская горячка утихла.

— A отъ вашего штыка скоро раскаются безумцы, понюхавши табаку, прибавилъ Александръ Филипповичъ.

— Для чего же все штыкъ и орудія истребленія? перебилъ его Осипъ Карловичъ, всегдашній защитникъ спокойствія, уже привыкшій спорить съ генераломъ Озерскимъ всякій день, особенно послѣ обѣда: — Нѣтъ, ваше превосходительство, я позволю себѣ снова мнѣніе, совершенно вашему взгляду на вещи противное. Наступаетъ время общаго сближенія на добро и мирное преуспѣяніе гражданственности. Намъ хорошо, здѣсь, въ теплой комнатѣ, сидя, говоритъ грозныя слова, но общее изнуреніе силъ, до котораго дошли государства Европы…

— И пускай изнуряются, горячо перебилъ старикъ, обрадованный возможностью поспорить: — не сожалѣть бы, а радоваться нужно тому, что ваши противники въ бѣдствіи. Еслибъ я не былъ увѣренъ въ вашей благонамѣренности, мой дорогой Осипъ Карловичъ….

— Оставьте мою благонамѣренность, и мысль досказать дайте, перебилъ Тальгофъ.

— И мнѣ дайте досказать мысль, не придираясь къ словамъ, возразилъ Александръ Филипповичъ.

Споръ загорѣлся, и благодаря спору, хозяйка и новый ея гость могли бесѣдовать между собой также откровенно, какъ бы при полномъ уединеніи. Улыбнувшись горячности, съ которою два старика предались пренію о предметѣ, для обоихъ равно незнакомомъ, Марья Александровна стала тихо продолжать начатую бесѣду. Неужели вы мнѣ все разсказали о вашей жизни, Владиславъ Сергѣичъ? спросила она между прочимъ: — неужели кромѣ этого короткаго и холоднаго вывода о вашемъ настоящемъ положеніи, опытъ вашихъ лучшихъ лѣтъ не далъ вамъ ничего другаго?

— Почти что такъ, Марья Александровна, отвѣчалъ Мережинъ. — Да надо признаться, что я никогда и не требовалъ большаго. Только въ первой молодости каждый изъ насъ можетъ глядѣть на себя какъ на привилегированнаго смертнаго, и въ слѣдствіе того ждать себѣ какихъ-то особливо-заманчивыхъ приключеній. Героемъ на особыхъ правахъ можетъ быть не всякій, и если я считаю свои понятія сколько-нибудь разумными, то именно потому, что давно уже разучился глядѣть на жизнь съ восторженностью. Великихъ горестей я испыталъ мало, въ этомъ я счастливѣе многихъ; съ великими радостями я почти не встрѣчался, какъ не встрѣчаются съ ними милльоны людей, вполнѣ ихъ достойные. Въ своихъ подробностяхъ жизнь моя богата и довольно занимательна, въ общемъ своемъ смыслѣ она по-крайней-мѣрѣ не оказалась скверною и вредною для кого бы то ни было. Теперь скажите мнѣ что нибудь про себя, Марья Александровна. Вы очень измѣнились, про это вы сами знаете. Вамъ надо думать о своемъ здоровьи: я помню, что о немъ вы и прежде никогда не заботились.

— Теперь я забочусь, съ задумчивой улыбкой замѣтила хозяйка замка, я ужь не вывожу докторовъ изъ терпѣнія. Вы видите, что у насъ гости, а я одна въ моей комнатѣ. Въ замкѣ танцуютъ, а мы сидимъ у огня съ закрытыми окнами.

— Вы утомлены, оно видно съ перваго раза, но вы ласковы и спокойны, какъ и въ старое время, вы умѣете сдѣлать, что всякій чувствуетъ себя какъ дома подъ вашею кровлей. У васъ нѣтъ дѣтей, и я понимаю, что безъ нихъ домашняя жизнь всегда будетъ имѣть свои грустныя минуты. Ваша жизнь можетъ быть грѣшила разнообразіемъ, но не думаю я, чтобъ она могла принести вамъ душевную болѣзнь или горе.

— Моя жизнь… отвѣтила Марья Александровна, и въ слегка задрожавшемъ ея голосѣ послышался тотъ странный, невыразимый словами тонъ, бывающій лишь въ голосѣ женщинъ, привыкшихъ затаивать ото всѣхъ людей свои настоящія или воображаемыя страданія: — моя жизнь, продолжала она, моя жизнь бѣднѣе вашей, добрый мой Владиславъ Сергѣичъ. Общаго смысла я въ ней никакого не вижу, разными подробностями — и довольно занимательными, эти восемь лѣтъ были довольно богаты. Только объ однѣхъ подробностяхъ разсказывать не стоитъ, а o другихъ говорить стыдно.

И за этимъ словомъ неровный румянецъ сбѣжалъ съ ея щекъ, а въ глазахъ мелькнуло смѣлое, гордое выраженіе, котораго никогда прежде не подсматривалъ Владиславъ Сергѣичъ. Но мгновеніе откровенности быстро облегчило молодую женщину; она привѣтливо встрѣтила грустный, симпатическій взглядъ Мережина и улыбнувшись, подала ему руку. Полный и совершенный миръ, съ забвеніемъ всѣхъ прошлыхъ столкновеній, былъ заключенъ между бывшими обручеными, и какъ будто для ознаменованія этого счастливаго событія, генералъ Озерской и Осипъ Карловичъ раскричались до изступленія.

— Да, да, да! возглашалъ фонъ-Тальгофъ, красный какъ піонъ: — да, вы противникъ разуму и дѣйствительности, вы человѣкъ преклонныхъ лѣтъ, по духу своему неспособный своего возраста быть моложе! И то, чему мы радоваться станемъ, васъ будетъ огорчать, а не радовать. На общій миръ и взаимное дружество европейскихъ націй вы глядите какъ на бѣду, въ чемъ же, смѣю спросить, для васъ-то заключается добро или справедливость?

— Въ томъ, чтобъ и не слушать такихъ легкомысленныхъ и дерзкихъ сужденій, запальчиво отвѣчалъ Александръ Филипповичъ. Съ вами нельзя спорить, господинъ профессоръ вредныхъ мыслей, дружественныхъ противникамъ нашимъ.

Владиславъ Сергѣичъ тревожно поглядѣлъ на хозяйку, онъ, кажется, боялся, что за подобными любезностями послѣдуетъ что-нибудь уже крайне нелюбезное, но Марья Александровна, хорошо зная свойства обоихъ антогонистовъ, только улыбнулась. Затѣмъ она подошла къ большому окну и открыла его настежь. Въ глаза Владиславу Сергѣичу бросился, при лунномъ свѣтѣ, едва ли не лучшій уголокъ штромменбергскихъ окрестностей, то-есть французскій садъ съ бассейномъ, площадка, обставленная древними липами, длинная аллея, ведущая къ сторонъ парка, и за аллеею этою, цѣлая долина между холмами, по которой вилась и исчезала рѣка Альбахъ. Онъ заглядѣлся на всю картину, а Марьѣ Александровнѣ было пріятно это вниманіе.

— Владиславъ Сергѣичъ, сказала она, сама глядя на ночной видъ, который ей самой доставлялъ какое-то новое и свѣжее наслажденіе: — скажите мнѣ откровенно: вы никуда не торопитесь отсюда, васъ ничто особенное не манитъ въ Петербургъ или куда-нибудь еще далѣе?..

— Я еще самъ хорошенько не знаю, отвѣчалъ гость, но кажется, что, если не случится чего-нибудь особеннаго; я буду радъ отдохнуть нѣсколько дней въ вашемъ палаццо.

— Я только что хотѣла вамъ предложить это, сказала хозяйка замка, мнѣ кажется что здѣсь вамъ удастся отдохнуть лучше, чѣмъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Знаете, Владиславъ Сергѣичъ, мнѣ хочется говорить съ вами такъ, какъ мы говаривали въ старые годы, на это вы сами дали мнѣ право и вашимъ пріѣздомъ, и вашей братской откровенностью. Вѣрьте мнѣ, мы не напрасно встрѣтились съ вами и именно здѣсь, въ полной тиши, послѣ столькихъ лѣтъ тревоги и утомленія. Если мы были близки съ вами тогда, когда отъ дружбы нашей зависѣло все въ жизни, то почему бы теперь, въ зрѣлые и холодные годы, намъ избѣгать братскихъ отношеній между собою? Мы ужь не влюбимся другъ въ друга, мы не станемъ мучить одинъ другаго, намъ не въ чѣмъ розниться нравственно. Оба мы такъ долго шли одинакой и скучной дорогой! Можетъ быть намъ только одно и осталось для всей нашей остальной жизни: отдыхъ отъ прошлаго. Я полюбила этотъ замокъ и хорошо знаю_; что, не смотря на весь здѣшній шумъ, не смотря на толпу гостей и сосѣдей, въ немъ можно отдыхать на свободѣ. Поселитесь же въ нашей готической пустынѣ я позабочусь, чтобъ около васъ все было тихо. Будемте вмѣстѣ бесѣдовать и бродить гдѣ придется, будемте полезны и ласковы другъ для друга; къ этому насъ обязываютъ и прежняя близость наша и дружескія чувства, черезъ столько лѣтъ не погасшя въ насъ обоихъ. Когда вамъ надоѣстъ въ замкѣ, вы уѣдете, и станете писать мнѣ изрѣдка; въ городѣ мы встрѣтимся снова, я постараюсь, чтобъ въ моемъ домѣ вечера были для васъ занимательны. Вотъ все, что я хотѣли сказать вамъ, Владиславъ Сергѣичъ, и объ этомъ я думала раньше вашего сегодняшняго пріѣзда. Мы много жили, мой старый другъ, и въ голосъ Марьи Александровны опять послышалось что-то, никогда не звучавшее въ этомъ голосъ: — мы жили много, мы старѣе нашихъ лѣтъ, Боже мой, гораздо старѣе! Пора душевнаго отдыха наступила для насъ обоихъ, раздѣлимъ же ее, какъ старики, у которыхъ когда-то была своя общая молодость. Согласны вы, Владиславъ Сергѣичъ, отвѣчаетъ ли хоть часть моихъ словъ вашимъ собственнымъ понятіямъ?

— Согласенъ, и тысячу разъ согласенъ, отозвался Владиславъ Сергѣичъ: — я не могу отвѣчать на одно только: на ту великую грусть, какая слышна въ послѣднихъ словахъ вашихъ. И вашъ дворецъ не похожъ на пустыню, и сами вы еще не имѣете права подводить всѣ счеты съ жизнью. Вмѣсто такихъ печальныхъ умствованій, лучше намъ будетъ пройти въ залу и поглядѣть какъ веселятся ваши гости.

— Нѣтъ, отвѣтила Марья Александровна, по обыкновенію своему, переходя отъ задумчивости къ веселости: — нѣтъ, сегодня я угощаю васъ въ моихъ собственныхъ владѣніяхъ. Я помню, что вы когда-то любили ужины въ старинномъ вкусѣ, я сегодня даю ужинъ въ такомъ родѣ. Насъ здѣсь четверо, я приглашу еще Ольгу Локтеву, которую вы знаете, Павелъ Антонычъ будетъ съ нами, если общій ужинъ кончится рано. Papa, прибавила она, обратясь къ Александру Филипповичу, который, уже примирясь съ Тальгофомъ, вмѣстѣ съ нимъ собирался идти изъ павильона, я отпускаю васъ только на полъ-часа. Осипъ Карлычъ, если вы идете въ залу, то будьте такъ добры и пошлите ко мнѣ Ольгу Ѳедоровну. Мы будемъ ужинать въ этой комнатѣ, только я вамъ больше не позволю спорить, отъ этого бываетъ безсонница.

Старики ушли, и хорошо сдѣлали. Какъ ни были они дружны съ Владиславомъ, какъ ни были просты отношенія хозяйки и ея новаго гостя, откровенная бесѣда между двумя послѣдними все-таки была стѣснена присутствіемъ спорщиковъ. Владиславъ Сергѣичъ и Марья Александровна остались одни, ни мгновенія не стѣсняясь тѣмъ, что имъ пришлось бесѣдовать съ глазу на глазъ, какъ оно не разъ доводилось имъ когда-то. Они были необходимы другъ для друга, въ этотъ вечеръ они сошлись какъ братъ съ любимой сестрою. Сколько явилось у него предметовъ для разговора, какъ живъ и занимателенъ былъ разговоръ этотъ и для Марьи Александровны и для Владислава Сергѣича. Оба они радовались своей встрѣчѣ, какъ люди, долгими годами опыта выученные знать цѣну другому человѣку. Взаимныя ощущенія собесѣдниковъ были и сходны и несходны между собою: Мережинъ говорилъ съ Марьей Александровной какъ съ доброй подругой юношескихъ лѣтъ, не ощущая никакихъ порывовъ къ прошлому, не видя никакой надобности въ толкахъ слишкомъ задушевнаго свойства. Онъ могъ вспоминать о прежнихъ своихъ отношеніяхъ къ миссъ Мери безъ тревоги и ропота, безъ тоски или вздоха. Разъ, два или три, придравшись къ какому-то слову, онъ шутливо припомнилъ прежніе вечера въ домѣ Александра Филипповича, свои первыя встрѣчи съ теперешнимъ мужемъ хозяйки, свои безконечные споры съ нею о свѣтѣ и свѣтскихъ условіяхъ… но Марья Александровна не приняла этихъ воспоминаній съ такой же беззаботностью. Она иначе глядѣла на Владислава Сергѣича, ей почему-то не хотѣлось бы съ беззаботностью поминать о прежнихъ отношеніяхъ.

Было около десяти часовъ ночи, когда хозяйка замка осталась одна съ Владиславомъ Сергѣичемъ; бесѣда ихъ длилась болѣе часа, а въ гостиную не являлись ни Ольга Ѳедоровна, ни Тальгофъ; ни Александръ Филипповичъ. Звуки дальней музыки по временамъ доходили до ушей нашихъ собесѣдниковъ, тамъ, далеко, за длинной и старой аллеей, частъ гостей бродила въ паркѣ и поджидала фейерверка. Вѣроятно это самое ожиданіе и было причиной того, что аппартаменты Марьи Александровны опустѣли. Не очень огорчаясь этимъ обстоятельствомъ, владѣтельница замка показывала Мережину свои собственныя владѣнія, библіотеку, которую она нашла въ замкѣ, залу, гдѣ шли живыя картины, и щегольскую маленькую оранжерею, соединявшуюся съ этой залой. Въ этотъ вечеръ и она и Владиславъ были расположены ходить до утомленія. Изъ оранжереи Марья Александровна провела гостя въ свой французскій садикъ, изъ котораго такъ красивъ былъ боковой видъ на замокъ. Разговоръ шелъ весело и быстро. Владиславъ Сергѣичъ, дѣйствительно пораженный красотой окрестности, уже не разъ говорилъ своей путеводительницѣ, что посреди ея полу-фантастическаго палаццо, самый затасканный старикъ поневолѣ долженъ почувствовать себя, хотя на два дни, самымъ романическимъ рыцаремъ.

— Вы еще не видали лучшей части моего уголка, весело замѣтила Марья Александровна: — времени еще много до ужина, я васъ проведу къ рѣкѣ, которая отдѣляетъ мой садъ отъ парка.

Старые друзья вошли подъ тѣнь вѣковой аллеи и оттуда свернули къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ маленькій паромъ, о которомъ шла рѣчь въ предъидущей главѣ нашего разсказа. Владиславу Сергѣичу нѣсколько разъ слышались въ сторонъ чьи-то чужіе шаги, тоже послышалось раза два и хозяйкѣ замка: она могла бы подумать, что кто-то подсматриваетъ за нею, еслибъ за ней кто-нибудь и когда-нибудь имѣлъ право подсматривать. Можетъ быть какой-нибудь гость заблудился въ паркѣ, можетъ быть какая-нибудь счастливая пара пользуется сладостью тихой ночной прогулки…. Не обращая вниманія на шумъ и продолжая бесѣдовать со своимъ спутникомъ, Марья Александровна спустилась къ рѣчкѣ.

— Знаете что? сказала она своему гостю: — перевезите меня на тотъ берегъ. Я вамъ укажу мѣсто, съ котораго мы отлично увидимъ и фейерверкъ и всѣхъ зрителей. Садитесь на эту скамейку, будемте гостями на моемъ праздники.

— Вы слишкомъ легко одѣты, Марья Александровна, замѣтилъ Мережинь: — позвольте мнѣ принести вамъ изъ павильона шаль или мантилію.

— Не надо, перебила хозяйка: — пожалуй еще опоздаемъ къ фейерверку. Мнѣ совсѣмъ не холодно: ночь такъ хороша и тепла.

Въ эту минуту какая-то фигура смѣло вышла изъ-за деревьевъ, и чей-то тихій, вѣжливо-сдержанный, но насмѣшливый и рѣзкій голосъ произнесъ по-французски: только слишкомъ много луннаго свѣта, Марья Александровна!

Хозяйка узнала голосъ Григорія Михайловича и вздрогнула. Она поняла намекъ, но разсердиться не могла: человѣкъ, позволившій себѣ такую рѣчь, давно уже не могъ ни сердить, ни волновать ее, ни даже возбуждать къ себѣ состраданія.

— А, Доляновичъ! сказалъ Владиславъ Сергѣичъ, взглянувши на встрѣчу новому спутнику: — становись на паромъ съ нами. Я не зналъ, что ты охотникъ до луны и до прочаго!

Когда Григорій Михайловичъ подошелъ поближе, Марья Александровна замѣтила матовую, синеватую блѣдность на его лицѣ, что-то порывистое и судорожное во всѣхъ движеніяхъ. Молодой человѣкъ казался замѣчательно красивымъ въ эту минуту, но видъ его не предвѣщалъ ничего добраго.

— Ольга Ѳедоровна ищетъ васъ въ саду и въ павильонъ, сказалъ Григорій Михайловичъ, и въ самомъ дѣлѣ, на спускѣ къ рѣчкѣ мелькнуло женское платье.

— Сюда, сюда! и Марья Александровна пошла на встрѣчу къ своей подругѣ. Локтева немного задержала ее на дорожкѣ, а между тѣмъ Доляновичъ, стоя около парома, успѣлъ перекинуться нѣсколышми словами съ Владиславомъ Сергѣичемъ.

— Что съ тобой дѣлается, Григорій Михайловичъ, привѣтливо отнесся Мережинъ къ своему бывшему сослуживцу: — Или ты про меня слышалъ что-нибудь дурное за это время, или на тебя нашла какая-то хандра особеннаго свойства. Сначала вечера ты на меня смотрѣлъ какъ-то косо, а теперь и вовсе глядѣть не хочешь.

Доляновичъ приблизился къ Владиславу Сергѣичу и сказалъ ему шопотомъ:

— Мнѣ надо говорить съ вами. Если вы не хотите видѣть для чего я здѣсь, мнѣ придется раскрыть вамъ глаза. Черезъ часъ приходите въ паркъ, къ большой бесѣдкѣ съ колоннами.

— Почемъ мнѣ знать, гдѣ эта бесѣдка, возразилъ Владиславъ Сергѣичъ: — а черезъ часъ я буду или спать, или ужинать. Войдемъ лучше въ эту аллею: ты видишь, что дамы о чемъ-то заговорились.

— Онѣ наблюдаютъ за нами, отвѣчалъ Доляновичъ, и, кажется, былъ правъ въ своемъ предположеніи.

Однако молодые люди свернули въ аллею: для обоихъ казалось тягостнымъ ждать объясненія. «Владиславъ Сергѣичъ, сказалъ Доляновичъ, остановившись подъ первымъ деревомъ, которое загораживало собой видъ на павильонъ и спускъ къ рѣчкѣ: — Владиславъ Сергѣичъ, я не позволяю никому становиться на моей дорогѣ. Я усерднѣйше прошу васъ сегодня же уѣхать отсюда, изъ этого дома. Въ случаѣ, если вы несогласны, я желаю завтра же стрѣляться съ вами.»

— Я всегда зналъ, что ты человѣкъ сумасшедшій, холодно отвѣтилъ Мережинъ: — но теперь этого одного для меня мало. Мнѣ надо знать, чего тебѣ надо и чѣмъ могъ я нанести тебѣ огорченіе, да еще, какъ кажется, огорченіе самого кроваваго разбора.

— Владиславъ Сергѣичъ, быстро возразилъ Доляновичъ: — время дорого и шутка теперь не у мѣста. Я и вы не можемъ быть здѣсь въ одно время. Вы ищете возобновить связь съ женщиною, которая когда-то сама разорвала всѣ сношенія съ вами. Теперь она думаетъ иначе, но подобныхъ намѣреній я допустить не въ силахъ. Эту женщину, Владиславъ Сергѣичъ, я могу и имѣю право звать моею.

Владиславъ Сергѣичъ внимательно и почти съ изумленіемъ поглядѣлъ на Доляновича. Изумленіе это, впрочемъ, совершенно походило на впечатлѣніе взрослаго мужчины, передъ которымъ ребенокъ, едва умѣющій ходить, вдругъ произнесъ бы ругательство или непристойное слово. Доляновичъ поблѣднѣлъ передъ этимъ взглядомъ.

— Хорошо, холодно сказалъ Мережинъ: — обо всемъ этомъ мы подумаемъ послѣ ужина. Дамы идутъ въ нашу сторону, смотрите же, ни слова болѣе.

И они, взявшись подъ руку, пошли на встрѣчу Марьѣ Александровнѣ и ея кузинѣ. Разговоръ пошелъ тихо и кротко, но оба гостя понимали очень хорошо, что дамы какъ нельзя лучше разгадываютъ всю ихъ тактику.

III.

Медленно и лѣниво начиналось осеннее утро. Увеселенія ночи кончались передъ разсвѣтомъ, и весь замокъ находился въ полномъ усыпленіи; нѣкоторые признаки жизни мелькали лишь на половинѣ гостей и въ боковомъ павильонѣ, занимаемомъ Марьей Александровной. Туманъ волновался по саду и рощъ, солнце еще не кидало лучей, а сидѣло на туманномъ небѣ какъ красная облатка, брошенная на листокъ сырой бумаги; подъ желтыми деревьями было холодно, еще холоднѣе было на берегу Альбаха. Въ такое утро слѣдовало спать крѣпкимъ и здоровымъ сномъ, но молодая хозяйка штромменбергскихъ владѣній повидимому и не ложилась въ постель, а только успѣла переодѣться и причесаться по утреннему. Она сидѣла въ своей спальнѣ, неподалеку отъ залы, въ которой вчера шли живыя картины. Сырыя дрова весело трещали въ мраморномъ каминѣ, у камина же, опустя руки; въ раздумьи лежала на кушеткѣ Марья Александровна. Около хозяйки помѣщалась и говорила съ одушевленіемъ женщина, немного ея старѣе, съ некрасивымъ и желтоватымъ лицомъ, которое однако же могло нравиться по чрезвычайной подвижности всей физіономіи и лукавому взгляду чорныхъ глазъ, какъ-будто немного монгольскихъ. Даму эту, о которой много разъ говорилось въ нашемъ разсказѣ, звали Ольгой Ѳедоровной Локтевой; съ Мери она была на «ты», и какъ кажется, чувствовала къ ней большую дружбу.

Объ Ольгѣ Ѳедоровнѣ стоитъ сказать несколько словъ, какъ о женщинъ не ничтожнаго разбора и персонъ самой петербургской, петербургской по преимуществу. Ее зналъ и уважалъ весь городъ, хотя состоянія Локтевы не имѣли вовсе, знатностью или силою тоже не отличались. Мало того, Локтева была зла, что легко было угадать по ея тонкимъ, однако розовымъ губамъ; да сверхъ того, кромѣ несомнѣнной злости, имѣла за собой молодость, обильную сомнительными приключеніями. Она была тщеславна, не скрываясь завидовала чужому богатству, и при всемъ томъ не только бывала принята всюду, но всюду пользовалась почетомъ, какъ вѣрная и драгоцѣнная пріятельница. Разгадка такой странности находилась въ несомнѣнномъ умѣ Ольги Ѳедоровны, умѣ не крупнаго разбора, но до крайности смѣломъ, изобрѣтательномъ и изворотливомъ. Посреди изнѣженныхъ, слабыхъ жещинъ, весь свой вѣкъ привыкшихъ жить за чужой спиною и думать чужимъ умомъ, M-me Локтевъ казалась не только aеноменомъ практичности, но и великой необходимостью для общества. Во всѣхъ семейныхъ исторіяхъ, во всѣхъ щекотливыхъ случаяхъ женской жизни можно было разсчитывать на совѣтъ и прямое пособіе Ольги Ѳедоровны. Она знала всю глубину столичной жизни и умѣла пользоваться своимъ знаніемъ. Начиная отъ самыхъ прозаическихъ предметовъ, напримѣръ умѣнья добывать деньги на непредвидѣнные дамскіе расходы, до дѣлъ важныхъ и таинственныхъ, всюду годилась опытность Локтевой. Она умѣла хранить тайны женщинъ, ей довѣрившихся, и хотя слыла достойной женой своего злоязычнаго мужа, однако же никогда не пускала въ ходъ очень важныхъ сплетенъ. Ея могущество росло съ каждымъ годомъ, ни одна изъ свѣтскихъ подругъ не знала тайнъ Ольги Ѳедоровны, между тѣмъ какъ она знала до тонкости всѣ секреты, всѣ промахи, всѣ былыя исторіи, всѣ слабыя струнки своихъ пріятельницъ.

О крайней находчивости и ловкости Локтевой могъ достаточно свидѣтельствовать хотя бы настоящій ея разговоръ съ хозяйкой замка. Мери сказала ей лишь нѣсколько словъ послѣ прогулки съ Доляновичемъ и Мережинымъ, а Ольга Ѳедоровна не только выслѣдила вою исторію самымъ непонятнымъ путемъ, не только узнала обо всемъ, что намѣрены дѣлать молодые люди, но даже принесла съ собой полезный совѣтъ для хозяйки. Оттого-то Мери уже была одѣта и глядѣла на часы съ нетерпѣніемъ. Объ дамы должны были накрыть соперниковъ въ минуту ихъ встрѣчи, пристыдить ихъ и усовѣстить, не давая дальнѣйшаго хода всей непріятной исторіи. И безъ Локтевой Марья Александровна сама рѣшилась бы на это, но тутъ она уже изъ хозяйки превратилась бы въ нѣчто странное и будто заинтересованное споромъ, въ какую-то романическую героиню, стремящуюся броситься, съ крикомъ, между враждующими рыцарями. Мери вполнѣ понимала, какъ необходимо, какъ спасительно было для нея вмѣшательство умной подруги, въ такія минуты.

Слушая рѣчи Локтевой у камина, можно было по справедливости подивиться ея смѣтливости и назвать ее une femme rompue aux intrigues. Прежде всего она, съ ловкостью полицейскаго слѣдователя, сообразила, что ни у Доляновича, ни у Mepeжина, какъ у тихихъ проѣзжихъ, не должно быть съ собой оружія. Въ замкѣ, кромѣ мечей, копій и аркебузъ стараго времени, не имѣлось никакихъ дуэльныхъ принадлежностей. Даже охотничьи ружья барона хранились въ павильонѣ около Эристовой башни, гдѣ устроено было мѣсто для стрѣльбы въ цѣль, или такъ называемый тиръ. Въ тирѣ находилось и множество пистолетовъ, а расположеніе его могло назваться очень уединеннымъ. И такъ, въ случаѣ, если бы объясненіе Мережина и Доляновича, окончилось поединкомъ — такъ или иначе, противники должны были не миновать тира. Владиславъ, какъ человѣкъ зрѣлый и разсудительный, конечно, не захотѣлъ бы драться въ имѣніи человѣка, принявшаго его такъ радушно, но Доляновичъ, въ порывахъ досады, дѣлался бреттеромъ и могъ даже мертвеца вывести изъ терпѣнія. Все-таки на тиръ, на Эристову башню, и на стараго егеря, при оружіи находящагося, слѣдовало обратить величайшее вниманіе. Не успѣла Ольга Ѳедоровна придти къ этому заключенію, какъ догадки ея подтвердились вполнѣ. Бѣшеный Доляновичъ еще передъ ужиномъ повѣдалъ всю исторію Локтеву и пригласилъ его въ секунданты. Мережинъ принялъ Локтева сухо, сказалъ, что не понимаетъ поведенія Доляновича, но что если имъ нуженъ еще одинъ пріятель, то онъ выбираетъ Тальгофа и затѣмъ ждетъ общихъ рѣшеній. Тальгофъ и Локтевъ, болтливѣйшіе изъ смертныхъ, безъ труда выдали всю тайну Ольги Ѳедоровнѣ. Въ шесть часовъ Мережинъ и Доляновичъ должны были сойтись въ тирѣ и объясниться. Тальгофъ и Локтевъ должны были придти къ нимъ по первому знаку, до того же времени гулять около башни. Если произойдетъ дуэль и какое-нибудь несчастіе, неосторожность при скорой стрѣльбѣ въ цѣль, могла бы служить вѣрнымъ оправданіемъ катастрофы.

— И такъ, Marie, заключила свою рѣчь Локтева, мы ихъ дождемся въ павильонѣ. Вчера я, будто по предчувствію, пробовала стрѣлять въ цѣль, и потому знаю, что оружіе все въ особой комнатѣ. Егерь насъ пропуститъ, а мужъ и чудакъ-нѣмецъ не придутъ къ башнѣ, я имъ сказала, что дѣло устроено. Помни только одно, не говори ни слова лишняго. Чтобъ никто не думалъ, что ты хоть сколько-нибудь жалѣешь этихъ безумныхъ. Du mépris, du mépris en profusion! Выбрани ихъ какъ школьниковъ, чтобъ они сами себѣ показались школьниками!

— Это не трудно сдѣлать, отрывисто отвѣтила Марья Александровна, я такъ утомлена, такъ больна отъ этой жалкой исторіи! Это глупѣе, чѣмъ въ книгахъ. Я не спала всю ночь, я давно такъ не была разстроена, какъ сегодня. Мы съ тобой слишкомъ заботливы, слѣдовало бы предоставить ихъ собственной судьбѣ, хоть въ наказаніе.

— Пожалуй, спокойно сказала Локтева: — можно идти и не идти, какъ хочешь.

— Y pensestu, Olga? вспыхнувъ перебила Марья Александровна: — чтобы все это безобразіе произошло у меня въ домѣ? чтобы наѣхали къ намъ чиновники? чтобы сплетни дошли до Петербурга? Однако уже половина шестаго, надѣвай шляпку.

— Не торопись! вымолвила Ольга Ѳедоровна, у второй аллеи насъ ждетъ коляска.

— Я не знаю, какъ благодарить тебя, Ольга. Я бы не могла ни о чемъ подумать. Vous êtes une providence pour…

— Les jeunes gens, добавила, смѣясь, Локтева. — Я должна тебѣ признаться, что чувствую нѣкоторую пріязнь къ Доляновичу. Мнѣ нравятся такіе сорванцы, если они хороши собой и приняты гдѣ слѣдуетъ. Твоего прежняго обожателя и жениха, прибавила она лукаво: — я не любл. вовсе. Эти смирные люди всегда первые въ исторіяхъ.

— Неправда, возразила Мери, всегда откровенная въ своихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ. — Доляновичъ виноватъ одинъ и стоитъ самого жестокаго урока. Мнѣ онъ противенъ до тошноты. Я его не велю пускать къ себѣ далѣе передней. Я теперь поняла этихъ блестящихъ молодыхъ людей, которые всѣмъ нравятся съ перваго раза. Я знаю теперь, что думать объ этихъ господахъ съ маленькими талантами. Доляновичъ можетъ блистать гдѣ ему угодно, можетъ пѣть, плясать и играть на театрахъ — только не въ моемъ домъ. Я поняла всю дикость и глупость, какія кроются подъ этой свѣтлой поверхностью!

— Они всѣ такіе, безпечно сказала Ольга Ѳедоровна. «Grattez moi ces petits cavaliers-la, vous verrez le souvage!»

Пріятельницы безъ шума вышли изъ павильона, добрались къ рѣчкѣ по старой аллеѣ, переѣхали на паромѣ, сѣли въ коляску и помчались вдоль берега, укутаннаго свѣжимъ туманомъ. Онъ хорошо сдѣлали, что не поѣхали по большой дорогѣ, служившей ближайшимъ пунктомъ сообщенія съ Эристовой башней; по дороги этой тянулась артиллерія, и не смотря на раннюю пору, происходила какая-то особенная суматоха: должно быть съ моря опять пришли худыя вѣсти. Обѣ дамы не обратили вниманіе на это обстоятельство. Мери была грустна, изнурена, но вмѣстѣ съ тѣмъ живѣе обыкновеннаго. Что-то странное происходило въ ея сердцѣ и просилось наружу. Ольга Ѳедоровна хорошо знала, что въ подобныя рѣдкія минуты ея подруга откровеннѣе всякой пансіонерки. Чужія тайны всегда принимаются охотно, и Локтева видѣла, что отъ нея зависитъ безъ труда узнать про Марью Александровну все, что только ей будетъ угодно. Потому-то, сѣвши въ коляску и давъ нужное приказаніе кучеру, она сказала баронесѣ прямо и безцеремонно:

— Я вижу, Marie, что тебѣ нравится Владеславъ Мережинъ.

Молодая хозяйка серьозными глазами взглянула прямо въ лицо Локтевой. — Да, сказала она: — это правда, я не вижу надобности притворяться.

Ольга Ѳедоровна ждала полу-признаній, намековъ, полу-словъ и увертокъ, оттого прямой отвѣтъ подруги даже ее поставилъ въ тупикъ на одну минуту.

— Это не хорошо, замѣтила она задумавшись. — Я знаю, что ты свободна. Я знаю, что ты можешь дѣлать все, что вздумаешь. И все-таки я не одобряю твоей любви къ человѣку, котораго никто не знаетъ, который…

— А, вспыльчиво сказала Марья Александровна: я довольно слыхала такихъ рѣчей на моемъ вѣку. Я довольно жертвовала условіямъ людей, о которыхъ мнѣ думать не слѣдовало. Я погубила всю мою жизнь изъ угоды свѣту, и теперь…

— Ужь одно то, что онъ былъ твоимъ женихомъ, перебила Ольга Ѳедоровна — ужь одно это даетъ смѣшной и странной видъ твоему капризу.

— Да, онъ былъ моимъ женихомъ, сказала Мери: — и мы разстались вовремя, потому что погубили бы другъ друга нашимъ бракомъ. Мы не поддались бы одинъ другому, по молодости и глупости. Молодость моя прошла, — теперь я другая женщина.

— Эта горячность приведетъ къ одной бѣдѣ, и ни къ чему болѣе, хладнокровно сказала Локтева. — Ты говоришь со мной какъ ребенокъ, я тебѣ буду говорить какъ женщина опытная и видавшая дѣло. Я признаю достоинства Мережина, и въ этихъ достоинствахъ вижу вашу взаимную гибель, если онъ тебя полюбить. Только въ свѣтѣ, настоящемъ свѣтѣ, душа моя Мери, люди могутъ сходиться и любить другъ друга свободно, не мѣшая одинъ другому, не требуя жертвъ и чудесъ, не выходя изъ той жизненной колеи, по которой намъ назначено идти. Ты думаешь, твой Владиславъ, если онъ будетъ любить тебя, удовольствуется минутами спокойныхъ свиданій, мѣстечкомъ въ твоей ложѣ, смирной болтовней и мелкими услугами? Ты думаешь, что онъ, въ угодность тебѣ, будетъ жить твоей жизнью и прилаживаться къ людямъ, съ которыми ты близка по твоему положенію? Онъ не принесетъ тебѣ ни одной жертвы, а отъ тебя потребуетъ ихъ тысячи, что очень опасно, при твоихъ романическихъ наклонностяхъ. Эти серьозные люди созданы на бѣду и безпокойство, они чума для женщины, которая…

— Ольга! Ольга! порывисто перебила Марья Александровна: — теперь я вижу, какъ глубоко развращены мы съ тобою, я вижу сколько грязи и недостойныхъ помысловъ кроется въ нашей свѣтской мудрости! Подъ всѣми твоими гладкими рѣчами вижу я смыслъ, отъ котораго покраснѣетъ всякая женщина, — смыслъ твоихъ словъ такой: «что будетъ изъ моей связи съ Владиславомъ!» Тебѣ не стыдно думать про меня, какъ про женщину, которая, прикрываясь своимъ независимымъ положеніемъ и добротой лѣниваго мужа, ищетъ себѣ мужчинъ для забавы, соединенной съ какъ можно меньшимъ количествомъ опасности! Неужели я такъ низка въ твоихъ глазахъ, неужели къ этому привела меня моя молодость и моя привѣтливость ко всякому?..

— Мери, замѣтила подруга: — ты одна можешь обижаться словами, которыя я готова произнести передъ всѣмъ свѣтомъ, въ которыхъ нѣтъ и быть не можетъ ничего обиднаго.

— Дай мнѣ досказать то, что я думаю, опять перебила хозяйка. Я могу оскорбиться тѣмъ, чѣмъ никто не оскорбляется. Я не имѣю никакихъ нечистыхъ помысловъ на счетъ моихъ отношеній къ Владиславу. Я не разсчитываю на любовь съ его стороны, я не требую никакихъ жертвъ и никакой преданности. Въ моемъ сердцѣ много непорочной привязанности, которой мнѣ дѣвать некуда. Никакихъ другихъ привязанностей, никакихъ другихъ разсчетовъ я въ себѣ не вижу.

— Что-жъ изъ этого выйдетъ? сухо спросила Локтева, инстинктивно сердясь на идеальные помыслы своей подруги.

— Что выйдетъ изъ этого? я почему знаю? Изъ этого можетъ выйти горе и слезы, можетъ выйти отчаянная страсть и безуміе, можетъ выйти цѣль въ жизни, предметъ для каждой мысли и днемъ и ночью. Тотъ не любитъ и не любилъ никогда, кто можетъ угадать послѣдствія своей привязанности и разсчитать ея ходъ, будто по рецепту. Я довольно составляла такихъ рецептовъ и никогда не имѣла отъ нихъ ничего, кромѣ пустоты и ничтожества. Мнѣ весело думать про Владислава, слушать его разговоръ, стараться вернуть его дружбу. Я радостно стану слѣдить за его жизнью, въ толпахъ людей буду прежде всего искать его лицо, буду считать дни и часы, проведенные въ его присутствіи. Я не буду навязываться ему, я не стану кружить ему головы. Мнѣ теперь не надо его любви, мнѣ теперь нуженъ онъ самъ, и ничего болѣе. Можетъ быть, я буду радоваться, если онъ найдетъ себѣ другую, лучшую женщину; нѣтъ, я думаю, это меня не обрадуетъ. Но его присутствіе, его голосъ, его разговоръ, его имя, слухи про него, все это навсегда будетъ моей радостью и моей жизнью.

— Ты говоришь хуже всякой дѣвушки, жостко сказала Локтева. — Дальше, остановись вправо отъ башни, прибавила она кучеру.

— Хуже всякой дѣвушки! грустно повторила Марья Александровна. — Да были ли мы съ тобой когда-нибудь дѣвушками, моя бѣдная, моя несчастная подруга? Испытывали ли мы съ тобой когда-нибудь эту сладость дѣвическихъ дѣтскихъ чувствъ, о которыхъ мы всю жизнь нашу отзывались съ усмѣшкою? Я никогда не была дѣвушкой, меня изсушили и обезобразили въ пеленкахъ, я думаю и тебя тоже. Я не знала божественныхъ минутъ дѣвушки, я не испытывала дѣвической любви, той любви, передъ которой, повѣрь, всѣ наши обдуманныя наслажденія — позоръ и порокъ, скрытый красивымъ названіемъ! Ты больше моего любила, Ольга, ты больше меня наслаждалась и страдала, но позволь спросить у тебя, приближалась ли какая-нибудь минута твоего лучшаго опыта жизни къ безпредѣльной прелести дѣвическаго чувства? Да, мы съ тобой никогда не были дѣвушками, и оттого умремъ жалкими, сухими, изтасканными созданіями. Молились ли мы когда за любимаго человѣка восторженной молитвой ребенка? Помнили ли мы съ тобою пожатіе чьей нибудь руки на цѣлый день, на цѣлый мѣсяцъ, на цѣлый годъ сладкой жизни? Танцуя съ кѣмъ-нибудь, робѣя и умирая отъ трепета, уносились ли мы далеко отъ земли, въ такіе міры, какомъ нѣтъ названія на нашемъ языкѣ? Чье имя однимъ своимъ звукомъ заставляло насъ краснѣть и радостно плакать? О комъ мы когда-нибудь думали цѣлую ночь, накликая на себя безсонницу, и радуясь безсонницѣ? И мы смѣемъ шутить надъ чувствами дѣвушки, надъ понятіями дѣвушки? Да развѣ ты не видишь, что мы жалкіе уроды передъ всякой любящей дѣвушкой, что намъ, во весь остатокъ жизни нашей, не увидать и во снѣ самой тѣни дѣвическихъ наслажденій? Нѣтъ, мы съ тобой никогда не были дѣвушками, бѣдная Ольга!

Слезы тихо катились по лицу Марьи Александровны. Сама Локтева почувствовала, что и у ней навернулись слезы, съ довольно острой болью глазъ. У Ольги Ѳедоровны всегда такъ бывало; она плакала впрочемъ рѣдко, Марья Александровна продолжала говорить, не останавливаясь:

— Да, мы съ тобой никогда не были дѣвушками, и поздо, и не во-время придется намъ понять это! Дома я тебѣ покажу одинъ листокъ, надъ которымъ эту ночь я, перебирая свои бумаги, плакала горькими слезами. Ты помнишь мою подругу, княжну Надю, которая умерла въ Москвѣ, на второй годъ послѣ своей свадьбы? Надя эта была дѣвушкой, за что мы ее мучили и осмѣивали. Она была влюблена въ армейскаго кирасирскаго поручика, она плакала въ оперѣ, она даже одинъ разъ написала французскіе стихи, съ большими ошибками. Одни стихи она подарила мнѣ, я надъ ними плакала сегодня ночью. Когда мнѣ было шестнадцать лѣтъ, я и Надины сестры умирали отъ смѣха надъ этими стихами. Ты можетъ быть тоже посмѣешься надъ ними, иная строка во весь листъ, а другая самая коротенькая и нескладная. Надя говоритъ въ нихъ, что она въ свою жизнь слыхала много удивительныхъ звуковъ — соловьевъ въ паркѣ, пѣніе Рубини, журчаніе воды — que sais-je? Но лучше всѣхъ этихъ звуковъ есть одинъ небесный звукъ. Это звонъ его шпоръ, когда онъ входитъ въ гостиную папаши! Больше ничего не было на листкѣ, Ольга, и я рыдала надъ тѣмъ листкомъ, который, десять лѣтъ тому назадъ ходилъ у насъ по рукамъ, при общемъ хохотѣ. Надя знала то, чего мы не узнаемъ, она была счастливѣе насъ, хотя ея поручика съ небеснымъ звономъ шпоръ выгнали изъ ихъ дома при первомъ удобномъ случаѣ! За то мы съ тобой умнѣй глупой Нади, моя Ольга. Намъ никогда не слышалось небесныхъ звуковъ. На шпоры мы всегда смотрѣли съ неудовольствіемъ, боясь за свои бальныя платья. Ни отъ чьей походки наше сердце не заливалось горячей дѣвической кровью. Мы мало плакали, а смѣялись много, — иногда слишкомъ много. Мы умнѣе Нади, мы никогда не были глупыми дѣвочками: — не правда ли, Ольга?

— Мери, другъ мой Мери, говорила Локтева: — встревожившись и отирая платкомъ горячія слезы молодой хозяйки: — Meри, время ли теперь? Послѣ, послѣ ты мнѣ все разскажешь. Посмотри, мы пріѣхали.

По указанію Ольги Ѳедоровны, коляска остановилась въ уединенной аллеѣ, шагахъ во ста отъ Эристовой башни, сумрачно выглядывавшей изъ-за пожолтѣлыхъ и полуобнаженныхъ деревьевъ. Марья Александровна отправилась съ обычнымъ своимъ самообладаніемъ, слезы ея тотчасъ же обсохли, хотя слѣды сильнаго внутренняго раздраженія еще были ясно видны и на щокахъ ея, и въ ея неровной походкѣ. Занимательность предстоящей сцены однако дала другое направленіе мыслямъ нашей героини. Ей стало чрезвычайно любопытно увидѣть двоихъ молодыхъ мужчинъ, можетъ быть рѣшившихся раскроить другъ другу голову. Не опасаясь никакой катастрофы и вѣря въ свое могущество, Марья Александровна получила всю возможность быть наблюдательницей всего, что можетъ произойти. Поведеніе Владислава занимало ее въ особенности; по шутливому выраженію Локтевой, она находилась въ положеніи англичанки, влюбленной въ Маріо, передъ появленіемъ на сцену ея дорогаго тенора.

Охотничій павильонъ и тиръ, при немъ устроенный, находились въ двухъ шагахъ отъ Эристовой башни и почтя къ ней примыкали. При теперешней системѣ нарѣзнаго оружія пуля летятъ весьма далеко, и это обстоятельство, побуждающее къ большой осторожности, заставило Павла Антоновича воспользоваться стѣной башни, какъ валомъ. Цѣль для карабиновъ упиралась въ самую твердыню, подъ которой когда-то наши предки бились съ ливонскими рыцарями; ближе къ павильону виднѣлась другая бѣлая цѣль, для пистолетовъ. Камень, изъ котораго было сложено все зданіе, по странной крѣпости своей, могъ отбивать пули и кидать ихъ въ сторону; во избѣжаніе этого, подножіе башня было наскоро забрано досками. Дамы вошли въ павильонъ, встрѣтили тамъ егеря, взяли отъ него ключъ, а самого его услали въ замокъ, давши ему денегъ и строго воспретивъ возвращаться до семи часовъ. Затѣмъ онѣ помѣстились въ комнатp3;, гдѣ хранилось оружіе, порохъ и пули; кромѣ этой комнаты, въ павильонѣ былъ только крытый выступной балконъ со скамейками, съ которыхъ можно было стрѣлять въ обѣ цѣли. И павильонъ и башня окружались густымъ лѣсомъ. Противникамъ предстояло сойтись не иначе, какъ или на сырой площадкѣ у цѣлей, или въ комнатѣ съ оружіемъ, гдѣ не было ни дивановъ, ни стульевъ, или, что всего вѣроятнѣе, на крытомъ балконѣ для стрѣльбы. Марья Александровна и Локтева не думали скрываться, однако притворили дверь балкона, чтобъ явившись неожиданно; болѣе озадачить жданыхъ гостей.

— Теперь непріятель не опасенъ, весело сказала Ольга Ѳедоровна, глядя на ящикъ съ пистолетами, и на стѣны маленькой залы, увѣшанной ружьями: — весь его арсеналъ во власти союзниковъ.

IV.

Марья Александровна, ничего не отвѣчая, спустила гардины на всѣхъ окнахъ залы, и помѣстилась около большаго окна, выходившаго на балконъ. Въ маленькій промежутокъ, между стѣной и занавѣсомъ, ей легко было оглядывать и балконъ, и скамьи на немъ, и площадку передъ охотничьимъ павильономъ.

Обѣ дамы сѣли и стали прислушиваться. Вдали, по направленію къ замку, глухо пробило шесть часовъ, наступила пора для условленнаго свиданія. Сквозь прозрачный утренній воздухъ издалека донесся до слуха Марьи Александровны шумъ чьихъ-то шаговъ, быстрыхъ и порывистыхъ. Валежникъ хрустѣлъ въ лѣсу, кто-то шелъ къ павильону, но шелъ не по дороги или тропинкѣ, а цѣликомъ между деревьями, какъ ходятъ звѣри. — Иванъ! раздался голосъ Доляновича. Иванъ, то-есть старый егерь, находился далеко и не далъ отвѣта. Черезъ минуту на балконѣ очутился самъ ротмистръ Григорій Михайловичъ, блѣдный, сердитый и красивый почти столько же, сколько онъ былъ красивъ ночью, въ минуты своего безумнаго задора. Онъ былъ въ грязи и въ водъ по колѣно. — Иванъ! бездѣльникъ! закричалъ онъ еще разъ понапрасну. Съ гнѣвнымъ движеніемъ хотѣлъ онъ толкнуть дверь въ ту комнату, гдѣ стояли дамы; но въ тоже мгновеніе лицо его измѣнилось и движенія стали менѣе быстры. Передъ нимъ стоялъ Владиславъ Сергаичъ, подъѣхавшій къ охотничьему домику со стороны большой дороги. По видимому, старшій изъ противниковъ не дѣлалъ никакой тайны изъ условленнаго свиданія, легкая дорожная бричка, въ которой онъ пріѣхалъ, остановилась въ самомъ недалекомъ разстояніи отъ площадки.

Доляновичъ услыхалъ стукъ колесъ, и совершенно забывшись, кинулся на встрѣчу своему бывшему пріятелю.

— Такъ не дѣлаютъ дѣла, Владиславъ Сергѣичъ, закричалъ онъ запальчиво, я просилъ васъ придти пѣшкомъ и не опаздывать: напрасно не забрали вы съ собой еще человѣкъ пять изъ замка! Нечего дѣлать, однако времени терять мы не можемъ. Я остаюсь при томъ, что говорилъ вамъ вчера вечеромъ. Или уѣзжайте изъ замка сейчасъ же, или откажитесь отъ вашихъ намѣреній, или стрѣляйтесь со мной сію же минуту. Секундантовъ намъ не надобно. Толкуйте мои слова, какъ хотите. Думайте обо мнѣ что вамъ вздумается. Я не уступлю ни шагу. Выбирайте одно изъ трехъ и кончимъ сейчасъ же.

Владиславъ Сергѣичъ подошелъ ближе къ Доляновичу. Передъ блѣднымъ, выпачканнымъ, закусившимъ удила мальчикомъ, онъ стоялъ какъ стоитъ европеецъ передъ какимъ нибудь черкесомъ или туркомъ. Однако и на его лицѣ мелькало что-то похожее на тревогу. — Доляновичъ, сказалъ онъ, окинувши холоднымъ взглядомъ своего противника: — и ты совершенно воленъ думать обо мнѣ все, что тебѣ вздумается. Стрѣляться я съ тобой не намѣренъ, а не намѣренъ стрѣляться потому, что, собираясь сюда, получилъ вотъ эту записку со станціи. Весь непріятельскій флотъ собрался передъ Р--, и на зарѣ была пальба съ моря. Я ѣду туда сейчасъ же, думаю, что и ты отложишь свои сумазбродства до другаго времени.

Григорій Михайловичъ схватилъ записку, поблѣднѣлъ какъ полотно, нагнулъ голову, словно прислушиваясь, и проворно побѣжалъ къ сторонѣ замка, оставивши свою фуражку на балконѣ.

— Постой, крикнулъ ему вслѣдъ Мережинъ, невольно улыбнувшись: — пѣшкомъ не добѣжишь до моря.

Доляновичъ опомнился, на его лицѣ выразились тоска, стыдъ и отчаяніе. Онъ бросился къ Владиславу и крѣпко схватилъ его за руку. — Мережинъ, проговорилъ онъ, опершись на эту руку: — если тебя не обманули, я провалъ, и самъ виноватъ въ этомъ! Вотъ ужь три дня, какъ я долженъ быть въ Р--ѣ!

Самъ Владиславъ Сергѣичь поблѣднѣлъ и закусилъ губы. Онъ слышалъ, что Доляновичъ имѣетъ важное порученіе въ краѣ, онъ зналъ, что молодому человѣку, такъ счастливо поставленному на службѣ, не могутъ дать пустаго дѣла въ городъ, съ часу на часъ ожидавшій нападенія непріятельской силы. Но предположить, что порученіе брошено и не выполнено, что человѣкъ, которому оно довѣрено, способенъ забыть и военное время, и тягость военной отвѣтственности для трехъ дней съ обѣдами и живыми картинами, это не могъ бы сдѣлать самый злѣйшій клеветникъ Доляновича…

— Сумасшедшій, неужели ты говоришь правду? быстро проговорилъ Владиславъ Сергѣичъ.

— Эта правда хуже всякой выдумки, отвѣчалъ Григорій Михайловичъ, мгновенно переходя отъ задора къ полной откровенности. — Я свернулъ съ дороги для того_; чтобъ увидать эту женщину. Я прожилъ здѣсь слишкомъ три дня, зная, что за день промедленія я могу и стою быть солдатомъ. Теперь тебѣ все понятно, Владиславъ Сергѣичъ. Уѣзжай же скорѣе, уѣзжай ради Бога.

Бывшій женихъ Марьи Александровны выслушалъ эти сумасшедшія слова съ нѣмымъ изумленіемъ; въ первый разъ за всю жизнь ему пришлось видѣть человѣка, дѣйствительно погубленнаго женщиной, дѣйствительно влюбленнаго до безумія. Не теряя времени въ долгихъ соображеніяхъ, Владиславъ Сергѣичъ крѣпко взялъ подъ руку своего бѣднаго противника.

— Ѣдемъ сейчасъ же, сказалъ онъ ему, все это лѣто прошло въ фальшивыхъ тревогахъ. Если не было серьознаго дѣла, я берусь тебя выручить.

— Нѣтъ, я остаюсь, отвѣтилъ молодой человѣкъ, высвободивъ свою руку и подходя къ балкону. Я не могу ѣхать съ тобой, я не могу оторваться отъ этого замка.

Владиславъ Сергѣичъ поглядѣлъ на своего товарища, какъ на помѣшаннаго.

— А! быстро сказалъ Доляновичъ, угадавши чувства своего собесѣдника: — тебѣ должно быть не приходилось видѣть такихъ приключеній, мой разсудительный Владиславъ Сергѣичъ? Тебѣ, кажется, никогда не приходилось глядѣть на человѣка, запутаннаго, обманутаго, доведеннаго до изступленія капризомъ модной красавицы… такъ ты можешь поглядѣть на меня, оно интересно для наблюдательнаго философа. Эта женщина, говорю тебѣ, какъ родному брату, сама отличила меня въ ту пору, когда я не смѣлъ поднять моихъ глазъ до ея сіяющей особы; она сама искала моего общества, она сама сдѣлала первые шаги въ нашемъ сближеніи. Дерзкое слово про нее, которое тебя такъ поразило вчера вечеромъ, не было хвастливымъ словомъ, съ моей стороны… въ моемъ положеніи людямъ не до хвастовства, это ты самъ знаешь. Она дала мнѣ права, сдѣлала меня своимъ рабомъ лакеемъ, до той минуты, когда прихоть пропала и смѣнилась новой прихотью… а потомъ сказала мнѣ тоже, что когда-то говорила десяти дуракамъ въ моемъ родѣ: «разстанемся безъ шума, не надоѣдайте мнѣ, оттого, что мнѣ не до вашихъ страданій». Такъ бывало до меня, это тебѣ скажетъ всякій въ городѣ. И дураки отходили съ почтеніемъ… только я, послѣдній дуракъ, этого сдѣлать не въ силахъ. Я чувствую, что вся моя жизнь кинута подъ ноги этой женщинѣ, я чувствую, что не могу ее разлюбить и оставить. Она теперь только догадалась, что затѣяла игру слишкомъ страшную, а игра только что начинается…

И какъ бы въ противуположность своей энергической рѣчи, бѣдный юноша кинулся на скамью около балкона, и закрылъ лицо руками. Грудь его судорожно подымалась, безвыходное отчаяніе сказывалось въ малѣйшихъ движеніяхъ малышка, еще недавно такъ красиваго, смѣлаго и самоувѣреннаго.

— Чего же ты дожидаешься, Владиславъ Сергѣичъ, началъ онъ снова, приподнявъ голову и поглядѣвъ на Мережина, стоявшаго противъ него въ задумчивости: — вѣдь я сказалъ, что не въ силахъ ѣхать съ тобой! Поѣзжай одинъ, не теряй времени, ты дѣлаешь хорошо, что ѣдешь отсюда. Можетъ быть и тебѣ жалко разстаться съ женщиной, которая когда-то любила тебя… можетъ быть и теперь она чувствуетъ прихоть къ прежней поръ?.. Ты, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ готовъ думать, что съ ея стороны эта тоска по тебѣ, это минутное возрожденіе молодыхъ помысловъ — совершенная правда? Не вѣрь ей, Владиславъ Сергѣичъ, она обманщица и обманщица самая опасная, она сама себѣ вѣритъ, обманывая людей, ей понравившихся! Я понялъ это черезъ долгія страданія, черезъ признанія многихъ людей, моихъ предшественниковъ, а ихъ много, и долго станутъ они помнить о твоей бывшей невѣстѣ. Я знаю, она еще рисуется передъ тобою, какъ прежняя непорочная, оригинальная, еще не вполнѣ погибшая дѣвушка… Съ тихъ поръ прошло восемь лѣтъ, Владиславъ Сергѣичъ! Эта женщина, вѣрь мнѣ, и умомъ и безнравственностью, старѣе вдвое. Она слишкомъ долго топтала ногами всѣ лучшія стороны жизни, за то и дошла до послѣдней степени женскаго разочарованія, до игры людьми, до забавы любовью… Она теперь увлечена воспоминаніями своей молодости, и ты играешь для нея роль героя, и она утѣшается дѣвическими воспоминаніями, и ей радостнымъ кажется на время забыться за исторіей прошлыхъ годовъ. Не вѣрь ей, Владиславъ Сергѣичъ, все это вздоръ, она обманетъ и себя, и тебя, только сама не потерпитъ отъ этого, а тебя истощитъ, измучитъ и потомъ откинетъ прочь съ утомленіемъ. Только едва-ли ты будешь способенъ тогда отойти отъ нея безъ тревоги. У этой женщины много тайнъ, которыя покуда тебѣ неизвѣстны. Ты видишь, что я, почти ненавидя ее и не ожидая себѣ ничего хорошаго, не въ силахъ отойти отъ нея, хотя на сутки очутиться тамъ, гдѣ велитъ мнѣ быть долгъ совѣсти, условія теперешняго тяжелаго времени… Кажется, никто не звалъ меня дуракомъ, трусомъ, а я, какъ дуракъ и жалкій трусъ, не хочу ѣхать съ тобою… Или все это ничего не значитъ? Или тутъ виновата одна моя пустая голова, а не отчаянная страсть, въ которую поровну входятъ и любовь, и ненависть къ одной и той же женщинъ…

Владиславъ Сергѣичъ давно уже подалъ знакъ ямщику и экипажъ его давно уже подъѣхалъ къ павильону. Долго бы еще говорилъ бѣдный Доляновичъ о своихъ чувствахъ къ Марьѣ Александровнѣ, долго бы протянулась его печальная исповѣдь, еслибъ на серединѣ признаній, старшій товарищъ не подошелъ къ нему съ видомъ смѣлымъ и рѣшительнымъ. Еще разъ взявши Григорія Михайловича за руку, Мережинъ приподнялъ его со скамьи, и повелъ прочь отъ балкона.

— Доляновичъ, въ то же время сказалъ онъ молодому человѣку: — все, что ты говоришь теперь, очень умно и трогательно, но я прошу тебя вспомнить, когда и въ какую минуту позволяешь ты себѣ болтать цѣлый часъ о дѣлахъ своего сердца. Я не могу ждать долѣе, а послѣ того, что я узналъ о твоемъ порученіи, безъ тебя я не уѣду въ P…. Если тревога пустая и дѣло твое устроится, черезъ двое сутокъ ты будешь опять въ замкѣ. Я сильнѣе тебя вдвое, со мной слуга, который можетъ насъ обоихъ запихать въ коляску и довезти до крѣпости въ полной сохранности. Надѣюсь, что ты меня не заставишь поднять гвалтъ и увести тебя, какъ мальчика. Ты любишь привязывать руку, которая у тебя вовсе не ранена, но я хорошо помню, какъ подъ Альмою выводилъ ты свою раненную лошадь изъ-подъ выстрѣловъ. За это я тебя люблю, и не дамъ тебѣ пропасть отъ пустой, хотя и отчаянной страстишки. Садитесь, Григорій Михайловичъ, прибавилъ Мережинъ, дружески ударивъ по плечу молодаго человѣка: — садитесь и закутайтесь моей шинелью. Со станціи мы напишемъ вѣжливую записку нашимъ хозяевамъ, а теперь времени терять нечего. Вспомните, что за сто верстъ отъ насъ, можетъ быть, горитъ городъ и мертвые трупы валяются по берегу. Садись сейчасъ же, исторію твою до слушаемъ мы дорогою.

Нельзя не сознаться, что во всей описанной нами сценѣ, Владиславъ Сергѣичъ поступилъ, какъ слѣдуетъ человѣку, умѣющему распорядиться людьми и хорошо извѣдавшему натуру людскую. Ни доводы, ни даже насиліе не сдѣлали бы ничего съ Доляновичемъ за пять минутъ назадъ, до его горькихъ рѣчей о Марьѣ Александровнѣ и его къ ней отношеніяхъ. Но когда эта молодая, нервная натура уходила себя какъ слѣдуетъ, когда за ослабленіемъ напряженной и отчаянной рѣчи пришла минута понятнаго изнуренія, съ Доляновичемъ можно было поступить какъ съ мальчикомъ. Рѣшимость его пропала, сердце забилось ровнѣе, разсудокъ началъ вступать въ свои права, голосъ военной чести и понятная неохота къ новой и довольно постыдной служебной исторіи, заговорили сильнѣе.

Доляновичъ безпрекословно сѣлъ въ повозку, и какъ настоящій школьникъ даже робко сказалъ Мережину: «А изъ Р….. если все хорошо, ты меня скоро выпустишь?»

— Не сторожемъ же я къ тебѣ приставленъ, отвѣчалъ Владиславъ Сергѣичъ, засмѣявшись, и лошади тронулись.

Оба товарища въ послѣдній разъ взглянули на бѣлую башню замка Штромменберга, торжественно выглядывавшую изъ-за зелени отдаленныхъ, вѣковыхъ деревьевъ. Обоимъ сдѣлалось грустно, оба на время подумали объ одной и той же женщинѣ.

Почти весь этотъ день Марья Александровна, изнуренная двумя безсонными ночами, спала въ своемъ павильонѣ. Большая часть гостей разъѣхалась, ихъ напугала близость непріятеля и отдаленная пальба, которая иногда слышалась со стороны моря. На утро однако прибыли утѣшительныя вѣсти изъ Р…. Непріятельскій флотъ не предпринялъ ничего важнаго, и часть его уже направилась къ выходу изъ Балтійскаго моря.

Ночи темнѣли. Ясная, здоровая осень наступила во всей своей живительной прелести. Графъ Павелъ Антоновичъ строилъ планы самой долгой, веселой vie de château въ кругу нѣсколькихъ семействъ, заранѣе приглашенныхъ изъ Петербурга. Но планы его были разрушены капризомъ Марьи Александровны. Она объявила мужу, что замокъ ей надоѣлъ, что деревенская жизнь ей вредна, и что пора опять явиться въ городъ, гдѣ уже начались зимнія собранія. Павелъ Антоновичъ только замѣтилъ. «Я говорилъ тебѣ, что все это не долго продолжится», и скрѣпя сердце, сталъ готовиться къ отъѣзду.

Вмѣстѣ съ супругами, изъ замка исчезла часть лучшихъ картинъ и древнихъ вещей, на которыя мода все сильнѣй и сильнѣй начинала распространяться въ столицъ. Зимой прибыли въ замокъ два архитектора, оглядѣли всѣ его сокровища, составили имъ списокъ и уѣхали, сказавши, что скоро опять пріѣдутъ.

Марья Александровна сообщила мужу, что никогда не будетъ жить въ его скучной крѣпости, ни лѣтомъ, ни весной, ни осенью.

V.

Наступала весна, наступала весна 185* года. Марья Александровна веселилась по обыкновенію, но большихъ пріемовъ не дѣлала, потому что жила съ мужемъ въ небольшомъ домѣ Александра Филипповича, около же огромнаго дома графа Штромменберга, гдѣ еще прошлую зиму совершались многолюдныя пиршества, стояли лѣса и унылаго вида заборы. По городу ходили слухи о томъ, что домъ отдѣлывается заново и наполняется драгоцѣнностями, способными удивить Петербургъ, ничему не дивящійся. Особы, когда-то гостившія въ замкѣ Штромменбергъ, не противорѣчили слухамъ, о замкѣ же не любили толковать, при распросахъ отвѣчая какъ-то сухо и тѣмъ выказывая несомнѣнную зависть. По всему видно было, что слабая оппозиція графа Павла Антоновича относительно перевозки вещей изъ Штромменберга въ петербургскій домъ, сокрушилась передъ прихотью капризной супруги. Впрочемъ, въ семействѣ Павла Антоновича все обстояло благополучно, только объ отцѣ графа, проживавшемъ за границею, ходили слухи, которыхъ должно было ожидать. По послѣднимъ извѣстіямъ, баронъ Антонъ Конрадовичъ, изнуренный наслажденіями и наконецъ уступившій старости, сталъ слабымъ, мнительнымъ, тосковалъ по родинѣ и ждалъ только погоды потеплѣй, чтобы довезти свое изможденное тѣло домой, по сосѣдству къ фамильному склепу всѣхъ Тальгофовъ фонъ-Штромменберговъ.

Если въ Петербургъ было весело, за то въ почтенномъ старикѣ-замкѣ, съ которымъ читатель успѣлъ познакомиться, все дышало уныніемъ. Наружныхъ перемѣнъ повидимому не произошло никакихъ, но еще подъѣзжая къ вѣковому палаццо, внимательный путникъ могъ догадаться, что въ немъ не все ладно. Не было вокругъ замка Штромменберга той тишины, которая такъ идетъ къ величавымъ зданіямъ. Французскій павильонъ занятъ былъ какими-то пріѣзжими господами, рабочіе, набранные отовсюду, не могли помѣщаться въ просторныхъ флигеляхъ и соорудили себѣ сарайчикъ недалеко отъ воротъ, обозы тянулись по дорогѣ, въ пустыхъ залахъ раздавались стуки топоровъ и торопливая бѣготня людей. Дворецкой и его жена, кастелянша, напоминавшая портреты Жерарда Дова, не осушали глазъ и пророчили какую-то скорую бѣду для семейства. Неизвѣстно кѣмъ изобрѣтенная легенда о связи сокровищъ замка съ участью его владѣтелѣй, ходила по всему околодку, старики качали головами, дѣвушки боялись подъ вечеръ гулять около замка и самъ старый пасторъ избѣгалъ говорить о графѣ Павлѣ Антоновичъ; по парку же никогда никто не ходилъ и не ѣздилъ.

Весенніе сумерки ложились сирой свинцовой массой на безлиственныя вершины деревьевъ, на снѣговыя поля и на бѣлую башню замка Штромменберга, когда около эспланады строенія остановился огромный дорожный дормезъ, притащенный выбивишмяся изъ силъ маленькими лошадками. Апрѣль мѣсяцъ стоялъ въ половинѣ, дороги грозились сдѣлаться непроходимыми, повозки, всегда находившіяся передъ главнымъ въѣздомъ, нагружались съ особенной торопливостью, оттого никто изъ прислуги или рабочихъ людей не обратилъ вниманія на подъѣхавшую карету. Лакей отворилъ дверцы и по этому случаю обнаружилъ внутри экипажа цѣлую гору подушекъ, шубы, мѣховыя одѣяла и посреди всего этого, крошечное, худое, блѣдное лицо старика, съ недоумѣніемъ глядящаго на все, вокругъ происходившее и въ особенности на одну повозку, изъ которой выглядывала худо запакованная рыцарская каска. Когда старика вытащили изъ-подъ шубъ, его укрывавшихъ, и съ нѣкоторымъ трудомъ провели къ подъѣзду, держа подъ руки, онъ вдругъ остановился, приложилъ руку къ глазамъ, взглянулъ передъ собою и крикнулъ дрожащимъ отъ негодованія голосомъ: "что тутъ дѣлается? гдѣ люди? Эй, вы, бестіи, дьяволы, Густавъ! Иванъ! Вильгельмина! "

На крики больнаго, но очевидно свирѣпаго пріѣзжаго, выбѣжала часть прислуги, оставшейся при замкѣ. Сѣдой дворецкій явился первый, и въ свою очередь вскрикнулъ, увидя нежданнаго посѣтителя.

Но гостю уже было не до прислуги и не до изъявленій почтенія, съ которымъ забѣгали около него люди. Глаза его остановились на крыльцѣ бѣлой башни, крыльцѣ, такъ недавно украшенномъ бѣлыми фигурными воротами, золотой надписью, головками амуровъ, изваяніями рыцарей, цвѣтами, акантовыми листьями, щитами и арабесками. Ни воротъ, ни украшеній уже не было видно; почернѣвшій кирпичъ и желѣзныя скобы, одни показывали мѣсто прежней великолѣпной двери. Даже дубовая лѣстница, ведущая въ нѣмецкій замокъ, куда-то исчезла, на ея мѣстѣ торчали голыя бревна, кое-гдѣ прикрытыя досками, на этихъ доскахъ утверждались сходни: въ рыцарскую залу приходилось входить какъ въ какой-то недостроенный сарай!

— Кто это сдѣлалъ? кто смѣлъ это сдѣлать! что все это значитъ? я убью тебя, бездѣльникъ! съ отчаяніемъ воскликнулъ пріѣзжій старикъ, и притянулъ къ себѣ сѣдаго дворецкаго, схватившись костлявыми пальцами за пуговицу на его кафтанѣ.

Но сѣдой прислужникъ самъ чуть не плакалъ, глядя на все опустошеніе; онъ жилъ и родился въ замкѣ, никуда не ѣздилъ изъ замка и конечно не протянулъ бы самъ святотатственную руку, безъ посторонняго приказанія. «Графиня? Марья Александровна?» задыхаясь спросилъ у него старикъ, въ которомъ вся прислуга давно уже узнала барона Антона Конрадовича Тальгофа фонъ-Штромменберга.

На послѣдній вопросъ пріѣзжаго, и старшіе, и младшіе чины изъ прислуги отвѣчали унылымъ молчаніемъ, послѣдній мальчишка въ домѣ зналъ, что самъ Павелъ Антоновичъ не былъ способенъ сдѣлать того, что вокругъ ихъ дѣлалось. «Послать эстафету за сыномъ», сказалъ старый графъ, обращаясь къ дворецкому. «Сказать, чтобъ онъ ѣхалъ одинъ, безъ жены и безъ Иды Борисовны. Ведите меня по заламъ. Мнѣ больше не придется выѣхать отсюда. Старая сказка говоритъ правду. Нечего пучить глаза, дураки. Ведите меня по замку.»

Марья Александровна дѣйствительно поступила съ замкомъ такъ, какъ многія женщины, ей подобныя, поступаютъ съ живыми существами мужскаго пола, имѣвшими несчастье обратить на себя минутную привязанность такихъ женщинъ. Древній Штромменбергъ, гдѣ провела она едва ли не лучшій мѣсяцъ своей жизни, гдѣ ея здоровье возстановилось, гдѣ душа ея снова узнала добрые помыслы и, можетъ быть, возрожденіе любящихъ способностей, былъ преданъ расхищенію, униженъ, опозоренъ, лишенъ почти всей прелести. Все, что могло обратить на себя вниманіе петербургскихъ любителей великолѣпія, все, что собиралось вѣками, было неразлучно съ исторіей замка, заимствовало свою прелесть отъ своего съ нимъ сродства, все это было снято, выломано изъ стѣнъ, разобрано, сложено въ груды, увезено на телегахъ, прикрытыхъ рогожами. Лица, наблюдавшія за опустошеніемъ, были выбраны отлично, они знали толкъ въ старинѣ, не питая къ ней малѣйшаго уваженія. Въ пустынныхъ залахъ остались только стѣны и картины безобразной работы, каждый шкафъ съ какой-нибудь рѣзьбой, былъ вывезенъ, каждая дверь, замѣчательная по отдѣлкѣ, снята и отправлена изъ замка. Въ арсеналѣ остались пара перержавѣвшихъ латъ и оружіе новаго времени, во французскомъ павильонѣ гобеленовскіе ковры были срѣзаны, книжные шкафы рококо вынуты, а книги раскиданы по полу безо всякаго вниманія. Страшными черными пятнами испещрялась портретная галлерея, все замѣчательное по живописи исчезло, оставивши послѣ себя глухія мѣста, со стѣны глядѣвшія страшнѣе черепа или скелета. Покойная баронесса Доротея, изображенная пастушкою, осталась на своемъ мѣстѣ, но рядомъ висѣвшаго съ ней портрета не было видно. На мѣстъ, гдѣ когда то красовалось изображеніе самого Антона Конрадовича, глядѣлъ черный четырехъ-угольникъ стѣны, съ отбитой штукатуркой и оскалившимися кирпичами. Эта черная пустота глядѣла страшнѣе всѣхъ остальныхъ пятенъ.

Задыхаясь отъ волненія, бормоча бранныя слова сквозь зубы, шатаясь и толкая людей, державшихъ его подъ руки, бѣдный старикашка быстро обошелъ всѣ опустошенныя комнаты, одну за другою. Домашній медикъ, сопровождавшій возвратившагося инвалида въ особомъ экипажѣ, напрасно уговаривалъ его успокоиться, беречь себя отъ усиленныхъ жестовъ, принять капли и отдохнуть въ одной изъ комнатъ, безъ вниманія оставленныхъ грабителями.

— Оставьте меня, грозно сказалъ ему старый графъ: — передо мной лгать нечего, я знаю, что въ этомъ домѣ со мной все кончится. Я еще доживу до пріѣзда Павла, больше мнѣ ничего не надобно. Я лишу его наслѣдства. Терпѣніе мое лопнуло. Я знаю, что онъ помирился съ Тальгофами, знавшими его отца воромъ и бездѣльникомъ. Я знаю, что онъ заложилъ имѣнія и строитъ дворцы въ Петербургѣ. Я знаю, что эта сумасшедшая женщина намѣрена пустить по міру всѣхъ Штромменберговъ. Я знаю, что она не почитаетъ матери своего мужа. Только этого послѣдняго оскорбленія я не ждалъ и не предвидѣлъ. Я не умру ни сегодня, ни завтра, я еще проживу до пріѣзда сына!

Докторъ, не зная какими доводами укротить огорченнаго старца, покачалъ головою, будто изъявляя сомнѣніе въ справедливости его послѣдней фразы. Этотъ жестъ, ближе всего показывавшій печальное положеніе паціента, заставилъ Антона Конрадовича вздрогнуть, поблѣднѣть и опомниться. Но въ это время, среди сосѣдней комнаты, раздался стукъ молотка и шаги рабочихъ, повидимому ничего не знавшихъ о пріѣздъ старика и спокойно занимавшихся своимъ дѣломъ за черной дубовой дверью.

Этого шума было достаточно для того, чтобы довести пріѣзжаго до послѣднихъ пароксизмовъ бѣшенства. Оттолкнувши слугъ, его поддерживавшихъ, старый баронъ бодро кинулся къ двери, отворилъ ее на отмашь и бросился впередъ, на рабочихъ.

— Вонъ отсюда, мерзавцы! вотъ отсюда, злодѣи! кричалъ старикъ, не заботясь о вѣжливости выраженій и даже давая своимъ рукамъ больше воли, нежели бы сколько слѣдовало: — Докторъ! Густавъ! гоните этихъ бездѣльниковъ! Петръ! Иванъ! толкайте ихъ въ шею! продолжалъ онъ, показывая примѣръ и давая судорожные толчки кому попало.

При видъ блѣдной и совершенно посинѣвшей его фигуры, скорѣе похожей на мертвеца, чѣмъ на человѣка, люди, находившіеся въ кабинетѣ, бросили свои инструменты и остановились въ недоумѣніи, не рѣшаясь сказать одного слова въ защиту себя отъ толчковъ и ругательствъ. Только молодой человѣкъ, въ короткомъ пальто, распоряжавшійся работниками, пришелъ въ себя ранѣе другихъ, и отдалившись на почтительную дистанцію, съ обиженнымъ видомъ хотѣлъ сказать что-то.

— Убирайся вонъ отсюда! крикнулъ на него графъ Антонъ Конрадовичъ: — иди вонъ, я настоящій хозяинъ замка! Идите всѣ вонъ отсюда, вы въ кабинетѣ моего отца и я взломаю кости первому, кто посмѣетъ хотя пальцемъ коснуться его мебели!

Молодой человѣкъ, хлопотавшій съ рабочими, подошелъ къ дворецкому Густаву и о чемъ-то поговорилъ съ нимъ шопотомъ. Въ слѣдствіе этого разговора онъ далъ знакъ рабочимъ, которые стали выбираться изъ комнаты, будто радуясь тому, что ихъ выгоняли. Старый графъ хотѣлъ еще что-то сказать имъ во слѣдъ, но въ это время глаза его упали на груду мелкихъ вещей, сложенныхъ около выхода. Въ груди этой, между ящиками фарфоровъ, обмотанныхъ ватою, и старинными коврами, свернутыми въ трубки, лежала старинная шкатулка причудливой формы, съ разломанной крышкой, на которой еще красовался гербъ фамиліи Штромменберговъ. Старикъ схватилъ шкатулку, оглядѣлъ ее со всѣхъ сторонъ, подозвалъ къ себѣ Густава и вмѣстѣ съ нимъ ушелъ въ сосѣднюю комнату. Докторъ попытался идти за нимъ слѣдомъ, но Густавъ притворилъ дверь, что-то важное происходило между нимъ и старымъ графомъ. Медикъ вернулся въ опустѣвшій кабинетъ, пожимая плечами.

— Кто отыскалъ этотъ ящикъ? былъ онъ сломанъ? были въ немъ бумаги? между тѣмъ спрашивалъ Антонъ Конрадовичъ стараго дворецкаго.

Густавъ попросилъ графа успокоиться, отдохнуть хотя на минуту. Видя, что всѣ убѣжденія напрасны, посланный старикъ объяснилъ въ короткихъ словахъ, что шкатулка была найдена рабочими между негодною мебелью, на одномъ изъ чердаковъ замка, куда уже много лѣтъ никто не хаживалъ.

— Кто вскрылъ ее? были въ ней бумаги? тревожно спрашивалъ Антонъ Конрадовичъ.

— Крыша сломилась при переноскѣ, отвѣтилъ дворецкій, видимо уклоняясь отъ главнаго вопроса.

— Говори все, грозно крикнулъ старый хозяинъ замка. — Теперь нѣкогда мнѣ болтать по пустому. Ты выросъ въ этомъ домѣ, при тебѣ умиралъ мой отецъ, ты знаешь какъ принималъ я дѣла послѣ его смерти, ты знаешь, что не всѣ его бумаги были отысканы. Съ тобою же мы искали отцовской шкатулки по всему замку. Что нашелъ ты въ ней, говори скорѣе.

— Пакетъ на имя вашего сіятельства, отвѣчалъ Густавъ, въ тоже время сажая барина на ближайшее кресло.

— За отцовской печатью, съ надписью на мое имя?

— Такъ точно.

— Неси его сюда. Теперь раскроется все, я зналъ про это письмо, я хорошо зналъ, что отецъ писалъ мнѣ передъ смертью… Неужели мои догадки вѣрны, неужели мы….

Густава давно уже не было въ комнатѣ, но старый графъ продолжалъ говорить что-то несвязное. Уразумѣть смыслъ его отрывочныхъ фразъ могъ лишь человѣкъ, хорошо знакомый со всей исторіей Штромменберговъ и особенно съ послѣдними годами графа Конрада, — «злаго Конрада», какъ его звали въ околодкѣ. Дѣло въ томъ, что отецъ Антона Конрадовича кончилъ жизнь почти что въ состояніи помѣшательства. Ему видѣлись мертвецы и въ особенности его благодѣтель, докторъ Іосифъ, о которомъ говорили мы во второй части нашей совершенно правдивой исторіи. Это послѣднее обстоятельство отчасти и было причиной дурныхъ слуховъ о томъ, что старый другъ Конрада кончилъ жизнь не въ слѣдствіе собственной неосторожности, а отъ темныхъ замысловъ родственника, имъ облагодѣтельствованнаго.

Густавъ воротился въ комнату; не смотря на свою слабость, старый графъ быстрыми шагами пошелъ къ нему на встрѣчу. Въ рукахъ у дворецкаго находился длинный пожелтѣвшій конвертъ, запечатанный огромной гербовой печатью. Крупнымъ, стариковскимъ, слабымъ почеркомъ выписаны были на конвертѣ такія слова: «Сыну моему, сіятельному графу Антону Конраду Тальгофу фонъ-Штромменбергу, 5 декабря 180* года, въ собственныя руки».

Дрожащими руками раскрылъ пакетъ хозяинъ замка, прочиталъ бумагу, и совершенно помертвѣвъ, съ усиліемъ сложилъ длинный исписанный листъ и спряталъ его въ боковомъ карманъ. За тѣмъ онъ повалился на кожаный диванъ съ гвоздиками, а черезъ минуту произошелъ съ старикомъ припадокъ всегдашней его болѣзни, съ бредомъ и жаромъ. Цѣлую ночь пролежалъ онъ между жизнью и смертью, повторяя безпрестанно, «пошлите за сыномъ, старая сказка сказала правду, пошлите за сыномъ, мнѣ не подъ силу нести эту ношу!»

Къ утру старый графъ нѣсколько успокоился, и едва возвратившись къ самосознанію, тутъ же велѣлъ послать вторую эстафету къ сыну, съ приказаніемъ торопиться и ѣхать не отдыхая. О расхищеніи вещей изъ замка онъ, кажется, не думалъ уже и вообще ни на кого не сердился.

VI.

Въ глухую, дождливую и во всѣхъ отношеніяхъ угрюмую ночь прибылъ къ замку Штромменбергу такъ давно ожидаемый въ немъ графъ Павелъ Антоновичъ. Снѣгъ распустился вездѣ, дороги превратились въ каналы, но супругъ Марьи Александровны не отдыхая минуты, совершилъ весь переѣздъ въ одни сутки. Его ждали усердно, въ замкѣ горѣли огоньки; когда онъ подъѣхалъ, лѣстница была тоже освѣщена и какъ-то страшно сіялъ своей трехъ-саженною пастью главный подъѣздъ, лишенный своихъ живописныхъ украшеній. Дворецкій Густавъ встрѣтилъ путника на порогѣ, сообщилъ ему, что Антонъ Конрадовичъ чуть живъ, весьма слабъ, но въ полной памяти и ждетъ сына съ нетерпѣніемъ. Глотая слезы, честный толстякъ пошелъ по пустымъ заламъ, воображая, каковъ былъ гнѣвъ отца при видѣ расхищенія, и въ первый разъ за девять лѣтъ, въ душѣ своей горько сѣтовалъ Павелъ Антоновичъ на прихоти Марьи Александровны. И ему стали страшны черные четырехугольники между фамильными портретами, и въ его памяти живо возникла древняя народная легенда о бѣдствіяхъ, неминуемо грозящихъ всякому посягателю на старину Штромменбергскаго замка. Притаивъ дыханіе, Павелъ Антоновичъ вошелъ въ кабинетъ графа Конрада, гдѣ горѣлъ большой огонь въ каминъ и гдѣ лежалъ на походной кровати его больной отецъ, блѣдный, изхудалый, осунувшійся. Докторъ шепнулъ что-то старику, указавъ ему на открывшуюся дверь; сердце толстяка замерло. Ему представилось, что отецъ сейчасъ вскочитъ съ одра, вцѣпится въ него своими длинными пальцами, упрекнетъ его въ сдѣланной бѣдѣ и поразитъ заслуженнымъ, тяжкимъ укоромъ. Ничего подобнаго не случилось. Старикъ подалъ руку, которую сынъ поцѣловалъ, ставши на кольни. На вопросъ объ Идѣ Борисовнѣ, Павелъ Антоновичъ объявилъ, что супруга больнаго ѣдетъ за нимъ слѣдомъ и будетъ въ замкѣ черезъ сутки.

— Напрасно она себя мучитъ, спокойно замѣтилъ старый хозяинъ замка: — смерть никого не дожидается. Тутъ онъ кивнулъ головой медику, поспѣшившему удалиться въ сосѣнюю комнату. Отецъ съ сыномъ остались наединѣ, въ темномъ, высокомъ покоѣ; убранномъ черной дубовой мебелью.

— Павелъ, сказалъ баровъ Антонъ Конрадовичъ, съ усиліемъ приподнимаясь на подушкахъ: — Павелъ, ты ждалъ отъ меня гнѣвныхъ словъ за все то, что ты, повинуясь безумной женѣ своей, надѣлалъ въ Штромменбергѣ? Будь покоенъ на этотъ счетъ! Ты распоряжался не своимъ богатствомъ. Нашей фамиліи и твоимъ дѣтямъ не видать больше владѣній Штромменбергскихъ.

— Батюшка… сказалъ Павелъ Антоновичъ, тревожно глядя на больнаго.

— Ты думаешь, что я брежу, продолжалъ старый графъ: — и очень ошибаешься въ этомъ. Чтобъ лучше убѣдить тебя, будемъ говорить связнѣе. По приказанію жены твоей, ты велѣлъ вывезти вещи, мебель, оружіе и картины изъ замка. Твои рабочіе не обошли даже комнаты твоего дѣда, въ которой мы сидимъ теперь и откуда выносилась мебель, въ тотъ самый часъ, когда я пріѣхалъ въ замокъ. Твои рабочіе обобрали чердаки и подвалы, обшарили углы, забытые самыми старыми жильцами замка. Они переломали бюро моего отца, то самое, что теперь стоитъ передъ тобою. Они отыскали даже шкатулку, въ которой держалъ онъ свои бумаги, и которую я, послѣ его смерти, во всемъ замкѣ искалъ понапрасну… Тутъ старикъ ослабѣлъ и закашлялся, утомленный долгою рѣчью.

— Ты теперь вѣришь, что я не заговариваюсь? началъ онъ немного оправившись, и я могу говорить короче. Ты знаешь лучше меня, почему послѣ отца я вездѣ искалъ бумагъ на мое имя… Ты знаешь, что исторія съ докторомъ Тальгоффмъ, старая и для всѣхъ ясная исторія, въ нашемъ семействъ не разъяснена до этого времени. Отецъ мой умеръ въ полной памяти, хоть его окружали родные, желавшіе представить его сумасшедшимъ… Сынъ мой Павелъ, въ отысканномъ ящикѣ нашлась бумага на мое имя, писанная моимъ отцомъ и твоимъ дѣдомъ, графомъ Конрадомъ Павломъ, за два дня до смерти. Онъ спряталъ ее въ потаенный ящикъ, потому что не довѣрялъ родственникамъ, его окружавшимъ; по всему видно, что, считая себя не такъ близкимъ къ смерти, онъ хотѣлъ переслать его мнѣ съ вѣрнымъ посланнымъ, но смерть помѣшала его намѣренію. Бумага эта… бумага эта… я не могу сказать тебѣ, что въ ней написано. Пусть Богъ умилосердится надъ великимъ преступникомъ, моимъ отцомъ и твоимъ дѣдомъ… Вотъ она, читай ее въ слухъ, мнѣ еще хочется слышать твой голосъ. И онъ передалъ сыну листъ, о которомъ говорилось въ предъидущей главѣ.

Павелъ Антоновичъ почтительно раскрылъ его и прочелъ слѣдующее: "Сыну моему, графу Антону Конрадовичу Тальгофу фонъ Штромменбергу.

«Во имя Всемогущаго Бога, я, отецъ твой, Конрадъ Павелъ Тальгофъ фонъ-Штромменбергъ, находясь въ полной памяти и предвидя близящуюся мою кончину, но имѣя полное основаніе не довѣрять своихъ тайнъ родственникамъ нашимъ, нынѣ въ замкѣ проживающимъ, завѣщаю и объявляю тебѣ слѣдующее… Великое преступленіе тяготѣетъ надо мною и память о немъ отравляетъ мои послѣднія минуты. Тебѣ поручаю я выполнить послѣднюю мою волю и снять съ грѣшной души моей хотя часть заслуженнаго мною…» Тутъ старый графъ прервалъ чтеніе сына.

— Читай про себя, сказалъ онъ глухо. Читай, читай скорѣе…

Чѣмъ далѣе читалъ Павелъ Антоновичъ; тѣмъ болѣе горя и ужаса выражалось на лицѣ толстяка. Должно быть, слухи о смерти стараго Тальгофа имѣли свое основаніе.

Завѣщаніе кончилось такими словами: — «обо всемъ передать наслѣдникамъ Тальгофа, и вернуть имъ все, такимъ страшнымъ путемъ пріобрѣтенное состояніе, какъ честному дворянину и благородному человѣку подобаетъ. Аминь.»

— Что ты скажешь объ этомъ дѣлѣ? спросилъ старый баровъ, съ особенной тревогой прослѣдивъ глазами за тѣмъ, какъ Павелъ Антоновичъ прочиталъ завѣщаніе, и положилъ его въ боковой карманъ, акуратно свернувши.

— Въ этомъ дѣлѣ нѣтъ ни вопросовъ, ни сомнѣнія, тихо сказалъ сынъ старика и вслѣдъ за своимъ рыцарскимъ отвѣтомъ, зарыдалъ по-дѣтски. — Мери! что будетъ съ моей Мери! произнесъ онъ съ отчаяніемъ.

— Она несетъ заслуженное наказаніе, угрюмо отвѣтилъ старикъ, нахмуривши брови при имени невѣстки. Вы не умрете съ голоду. A коли ей нужно еще что-нибудь, пусть она попроситъ себѣ пенсіи у Тальгофовъ, вашихъ пріятелей. Она выходила за тебя, любя другаго. Она хотѣла тѣшиться нашимъ богатствомъ и нашимъ замкомъ, пускай теперь жнетъ она то, что посѣяла. Только и тебѣ, продолжалъ старикъ съ видомъ укоризны, не будетъ счастія на свѣта, бѣдный мой. Павелъ. Не преступленіе твоего дѣда, не кровавое пятно, открывшееся на фамиліи нашей, тебя поразили: тебѣ жаль денегъ и владѣній; да и не для себя жаль, а просто оттого, что нельзя ихъ кинуть подъ ноги женщинѣ, тебя околдовавшей. Ты не заплакалъ о своемъ дѣдѣ, не вспомнилъ о его предсмертныхъ мукахъ, не подумалъ о томъ, какъ тяжко было ему писать своему сыну такое признаніе… Ты заплакалъ о томъ, что твоей женѣ больше не придется скликать своихъ любовниковъ въ штромменбергскій нашъ замокъ…

Павелъ Антоновичъ не отвѣчалъ ничего, хотя послѣднія слова отца были и оскорбительны. Сынъ и отецъ плохо разумѣли другъ друга, между послѣднимъ графомъ, воспитаннымъ на полуфеодальный манеръ, и толстымъ супругомъ петербургской молодой дамы, какъ будто лѣжало нѣсколько столѣтій.

— Ну, сказалъ старый владѣтель замка, привставши на своей постели: — что сдѣлано, того ужь не перемѣнишь. Преступленіе предка не дѣлаетъ тебя преступникомъ, помни что ты все-таки графъ Тальгофъ фонъ-Штромменбергъ, что при тебѣ и честь твоя, и твое имя, и славныя заслуги всего нашего рода. Одно и приказываю тебѣ: оставь при себѣ замокъ, не продавай его, не смей разставаться съ нимъ, это мое послѣднее приказаніе. Продай земли, заложи все, что подъ рукою, сдѣлай долги, проси пособій… даже проси пособій, но не смѣй никому отдавать замка. Замокъ долженъ остаться за тобою, безъ этого нѣтъ тебѣ…

Съ Антономъ Конрадовичемъ опять начался бредъ, и вплоть до слѣдующаго вечера онъ оставался почти въ безпамятствѣ. Только часамъ къ осьми по-полудни онъ немного оправился и потребовалъ къ себѣ сына, который, утомившись дорогою и хлопотами, дремалъ въ сосѣднемъ покоѣ. Большой каминъ также топился около постели умирающаго, какъ и въ ночь пріѣзда его сына, докторъ и пасторъ, находившіеся возлѣ старика, встали и ушли изъ комнаты, притворивъ за собой двери. Смерть уже носилась надъ отцемъ Павла Антоновича, но старый графъ словно не думалъ о кончинѣ, глаза его блистали лихорадочнымъ пламенемъ, движенія были безпокойны, сухи и порывисты. Когда-то энергическая душа захватила кратковременный перевѣсъ надъ изнеможеннымъ тѣломъ. При входѣ сына, старикъ окинулъ глазами всю комнату и положилъ палецъ на губы…

Павелъ Антоновичъ присѣлъ у постели и заботливо поправилъ одѣяло.

— Оставь, прошепталъ старикъ. Теперь не до того — время дорого. Мы одни? продолжалъ онъ, опять окинувъ комнату быстрымъ взглядомъ. Здѣсь нѣтъ никого? Я плохо вижу. Мы одни съ тобою?

— Одни, одни, нѣсколько разъ повторилъ Павелъ Антоновичъ съ изумленіемъ.

— Хорошо, ты меня не обманешь. Притвори дверь — людямъ вѣрить не надо. Подойди же сюда, слушай меня, Павелъ.

Старый графъ вдругъ замолчалъ, казалось, его языку было трудно справиться съ обиліемъ мыслей, налетавшихъ на умирающаго.

Сынъ хотѣлъ подать ему воды, но графъ придержалъ его руку, прошептавши — «нѣкогда, нѣкогда, скорѣе къ дѣлу.»

Затѣмъ онъ привсталъ на кровати и выпрямился. — Павелъ, сказалъ онъ, слава Штромменберговъ не можетъ погибнуть. Наша фамилія не должна быть нищенской фамиліей. Голякамъ, которыхъ кормили наши предки, не достанутся владѣнія штромменбергскія. Понимаешь ты меня, Павелъ?…

— Успокойтесь, успокойтесь, батюшка, говорилъ толстякъ, смутно догадываясь о томъ, что занимаетъ умирающаго.

— Ничего, я успокоюсь очень скоро. Ты меня понялъ. Дѣдъ твой запятналъ себя кровью роднаго человѣка, чтобъ сохранить блескъ своего рода. Я дѣлаю то же. Я все беру на себя. Я отвѣчу передъ Богомъ — ты правъ передъ Нимъ и передъ людьми. У тебя эта бумага? Вынь ее, вынь, покажи ее мнѣ, дѣлай то, что я приказываю….

Павелъ Антоновичъ, не вполнѣ понимая всю рѣчь, однакоже вынулъ изъ кармана тотъ листъ, который оставался тамъ со дня вчерашняго разговора. Однако по какому-то инстинкту, онъ въ тоже время отошелъ отъ постели. Старый графъ протянулъ руку, но рука его блуждала въ пространствѣ, глаза худо видѣли, онъ не могъ дать себѣ отчета, отчего роковая бумага ему не дается.

— Батюшка, между тѣмъъ говорилъ Павелъ Антоновичъ твердымъ голосомъ, что вы хотите дѣлать? Вы видите, что бумага при мнѣ. Этоисповѣдь и завѣщаніе отца вашего.

— Да, да, бормоталъ старикъ, надо торопиться. Притвори дверь, стань къ камину. Бумага у тебя въ рукахъ, я это вижу, Павелъ, вдругъ прибавилъ старикъ рѣзкимъ голосомъ, кинь ее сейчасъ въ огонь, — въ огонь — въ огонь. Я беру на себя все; я одинъ отвѣчаю передъ Богомъ… Кинь ее въ огонь… что-жъ ты молчишь, чтожъ ты не дѣлаешь, что я приказываю?.. Кинь ее въ огонь, или я самъ….

Въ отвѣтъ на эти слова Павелъ Антоновичъ свернулъ бумагу, вложилъ ее въ карманъ и застегнулъ сюртукъ на глухо. Въ эту грустную минуту, онъ былъ спокоенъ и величавъ, такъ какъ вѣроятно никогда не бывалъ величавъ въ лучшую пору своей юности. Старая рыцарская кровь заговорила въ потомкѣ старинныхъ рыцарей.

— Никогда! только сказалъ онъ и обернулся къ постели, твердо рѣшаясь выдержать всю сцену, не отступивши шага отъ своей рѣшимости. Онъ ждалъ проклятія, предсмертныхъ стоновъ и раздирающаго душу зрѣлища. Къ удивленію, все было тихо: старый графъ сидѣлъ въ напряженномъ положеніи, держась лѣвой рукой за массивное кресло, стоявшее около постели. Рука была холодна, сердце не билось. Графа Антона Конрадовича уже не было на свѣтѣ.

Такимъ образомъ совершилось неожиданное паденіе древняго дома Тальгофовъ фонъ-Штромменберговъ, и надо отдать полную справедливость послѣднему представителю этой линіи: — графъ Павелъ Антоновичъ поступилъ во всѣмъ дѣлѣ истиннымъ джентльменомъ и рыцаремъ. Какъ передалъ онъ женъ своей исторію катастрофы, о чемъ говорилъ онъ съ нею въ день своего возвращенія въ столицу, того никто не знаетъ. Но напрасно разные крючкотворы и сумасбродныя старухи-родственницы склоняли Павла Антоновича къ проволочкамъ; напрасно Осипъ Карловичъ Тальгофъ напрашивался въ посредники между разбогатѣвшей и обнищавшею линіями: мужъ Марьи Александровны не оставилъ себѣ одного стула изъ чужихъ вещей, ни одной десятины изъ чужихъ владѣній, кромѣ опустошеннаго замка и садовъ, къ нему принадлежавшихъ. Вмѣстѣ съ женой онъ окончательно бросилъ якорь въ домѣ генерала Озерскаго, распустилъ прислугу, изъ лошадей оставилъ себѣ одну пару, уничтожилъ пріемные дни, отказался отъ частыхъ выѣздовъ. Ни онъ, ни Марья Александровна не позволили себѣ одной жалобы на судьбу, ни одной слезы, ни одного вздоха при чужихъ людяхъ. Въ самое короткое время передача наслѣдства была совершена; профессоръ Тальгофъ, съ неутомимостію честнаго человѣка успѣлъ смягчить всѣ угловатости при дѣлахъ, и пользуясь довѣренностью своего родителя, устроить дѣло не только быстрымъ, но и почетнымъ для обѣихъ сторонъ способомъ. Въ іюнѣ мѣсяцѣ на петербургскихъ дачахъ много говорилось о Марьѣ Александровнѣ и ея мужѣ, какъ о герояхъ честности, достойныхъ лучшей доли. Въ іюлѣ вспоминалось уже объ одной Марьѣ Александровнѣ, въ августѣ и о ней забылъ городъ. Павелъ Антоновичъ и супруга его мирно жили у стараго генерала Озерскаго, занимая комнатъ десять, проживая тысячь пять серебромъ, не нуждаясь ни мало и имѣя въ перспективѣ нѣсколько наслѣдствъ, конечно не милліонныхъ, но довольно значительныхъ. Тысячи независимыхъ семействъ сочли бы себя счастливыми, имѣя такія средства къ жизни и такія надежды въ будущемъ.

И однако, ни графъ Павелъ Антоновичъ, ни графиня Марья Александровна не только не умѣли благодарить судьбу за свое независимое положеніе, — но странное дѣло! считали себя самыми обнищавшими, самыми жалкими, самыми униженными изъ жителей столицы. Они не знали, что съ собой дѣлать, хандрили и старѣлись не по днямъ, а по часамъ, не пускали къ себѣ людей, истинно къ нимъ расположенныхъ; ото всякаго развлеченія укрывалясь, какъ отъ злокачественной заразы. Благородно и безукоризненно выполнивъ свою жертву, они испортили всю жизнь свою самымъ мелкимъ, презрѣннымъ тщеславіемъ ежедневнаго своего поведенія. На рыцарскій подвигъ ихъ достало; на то, чтобъ понять свое новое положеніе какъ должно, у нихъ не хватило ни ума, ни простаго практическаго разсчета. Александръ Филипповичъ Озерской, имѣвшій около тысячи заложенныхъ душъ и огромное содержаніе по службѣ, не только но наставлялъ своихъ дѣтей на путь истины, но еще сбивалъ ихъ съ толку своимъ поведеніемъ.

Въ комнаты дочери приходилъ онъ всякое утро съ такимъ видомъ, какъ будто бы на похороны лучшаго друга. Съ ребяческой торопливостью сокращалъ онъ свои расходы, давалъ самыя жалобныя инструкціи своему дворецкому, сталъ ѣздить по городу въ дрянныхъ дрожкахъ и про свою бѣдность, про своихъ несчастныхъ дѣтей говорилъ поминутно. Когда передача штромменбергскихъ владѣній кончилась, онъ пришелъ къ зятю, обнялъ его со слезами, потомъ разцѣловалъ дочь и вручилъ ея мужу какую-то офиціальную бумагу. Въ бумагѣ значилось, что Павелъ Антоновичъ назначается на какое то дипломатическое мѣсто въ небольшомъ нѣмецкомъ городѣ. Бѣдный старикъ съ большими усиліями выхлопоталъ это мѣсто зятю, и поднесъ ему какъ подарокъ — вѣсть о назначеніи, разлучавшемъ его самого и съ дочерью, и съ ея добрымъ мужемъ.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и все семейство, имѣющее причину, даже необходимость, жить въ полномъ согласіи, на одномъ мѣстѣ, навсегда разсѣялось по лицу Европы. Добрый генералъ, трудившійся всю свою жизнь, остался въ Петербургѣ, въ пустомъ домѣ, вдали отъ единственной обожаемой дочери, которой, по его словамъ, «не слѣдовало оставаться въ Петербургѣ». У смертнаго одра его не будутъ сидѣть ни Марья Александровна, ни Павелъ Антоновичъ; старикъ умретъ на чужихъ рукахъ, въ полномъ убѣжденіи, что судьба безпредѣльно строга и къ нему, и къ его родственникамъ. графъ Павелъ Антоновичъ живетъ въ Германіи и занимается службой, держитъ отличнаго повара и находитъ, что раззоренному аристократу даже слѣдуетъ жить въ Германіи. Что до Марьи Александровны, то она, поживъ съ мужемъ самое короткое время, захворала отъ скуки изнурительной лихорадкою. Доктора единогласно присовѣтовали ей развлеченіе, и она развлекается, какъ можетъ, въ Карльсбадѣ, Маріенбадѣ, Вильдбадѣ и Шлангенбадѣ. О Петербургѣ говоритъ она съ отвращеніемъ и конечно скорѣе поѣдетъ на мысъ Доброй Надежды къ кафрамъ, нежели въ ту страну, гдѣ у ней находятся старикъ-отецъ, родные и соотечественники, маленькій домъ, убранный со вкусомъ, и порядочное имѣніе, о которомъ стоитъ только немного позаботиться для того, чтобъ оно сдѣлалось очень хорошимъ имѣніемъ. Простая и безпрерывно повторяющаяся исторія многихъ столичныхъ семействъ, по временамъ бываетъ печальнѣе, нежели самый язвительный вымыселъ величайшаго сатирика.

А. Дружининъ.

"Библіотека для чтенія", т. 145—149, 1857