Обретение космоса (Кедров)

Обретение космоса
автор Константин Александрович Кедров

Из сборника «Поэтический космос». Источник: Константин Кедров. Поэтический космос. М., «Советский Писатель», 1989

И в Упанишадах, и в Апокалипсисе, и в «Голубиной книге» говорится о «космическом человеке», из которого возникает мир. Подобно Фениксу, горел и не сгорал Пуруша в индийских Упанишадах.

Весна была его жертвенным маслом, лето — дровами, а осень — самой жертвой...

Когда разделили Пурушу, на сколько частей он был разделен?

Чем стали уста его, чем руки, чем бедра, ноги?..

Луна родилась из мысли, из глаз возникло солнце...

Из пупа возникло воздушное пространство, из головы возникло небо.

Из ног — земля, страны света — из слуха. Так распре­делились миры.

Насколько живучей оказалась эта метафора, можно судить по видению Аввакума в тюремном остроге:

«Распространился язык мой и тело, а затем весь широк и пространен под небом стал. Вместил в себя небо, звезды и всю вселенную.

Так добро и любезно на земле лежати и светом одеянну и небом покрыту быти...»

Это чрезвычайно примечательный древний образ, когда человек вмещает в себя и небо, и звезды, и всю вселен­ную. Он становится не узником, заключенным внутри бездны, а ее наиполнейшим вместилищем.

Поэта не смущает, что человек мал, а вселенная не­измеримо больше, ибо для него есть иное, тайное зре­ние, где меньшее вмещает большее, а последний стано­вится первым. Само небо становилось кожей вселенского человека, а его телесная нагота затмевала сияние всего мироздания: «Одеялся светом, яко ризою, наг на суде стояще».

Если «царь небесный» предстоял наг, то царь земной, наоборот, облачался в звездные ризы — «одеялся светом». Он надевал иа себя корону, усыпанную драгоценными камнями, символизировавшую звездный купол, усыпанный звездами, и он держал в своих руках державу и скипетр — луну и солнце.

Ярчайший образ такой человекоподобной вселенной и та­кого вселенского тела запечатлен в архитектуре древне­русского храма. Здесь купол символизировал невидимое небо, а нижняя часть — землю; вся служба в песнопениях и действии повторяла космогоническую историю сотворе­ния мира и человека.

Светлое здание невидимой, внутренней вселенной, каза­лось, содрогнулось и рухнуло, когда Петр I привез из Европы готторпский глобус и установил его на бесплатное обозрение. Грозный самодержец призывал этим шагом от­вратить свой взор от символической иллюзорной вселен­ной храма и обратить его в реальную звездную бес­конечность. Внутренний купол готторпского глобуса — пер­вого русского планетария — должен был заменить собой внутренний купол храма. Смотрите, вот она, звездная бездна, окружающая человека.

Срывалась внешняя позолота, с храмов падали на землю колокола. Но вместе с тем срывалась и космическая оболочка с телесного облика человека. Теперь царь не выходил к народу, «одеянный светом, яко ризою». Ризы, символизирующие звездное небо, были сброшены, их сме­нил скромный мундир бомбардира Преображенского полка. Трудно было представить эту обыденную телесную обо­лочку вместилищем всей вселенной. Недаром Петр I так любил демонстрировать хрупкость и непрочность человеческого тела, заставляя придворных присутствовать при вскрытии трупов. Петр словно хотел сказать голосом своей эпохи: посмотрите, здесь все чрезвычайно про­сто, здесь нет никаких небес, здесь только мускулы и кости.

Отец Петра с трепетом читал письма Аввакума, где тот говорил о своих вселенских видениях. На Петра такое письмо не могло бы произвести серьезного впечатления. Тело перестало быть «телесным храмом». Храм превратил­ся в здание, демонстрирующее могущество «архитектора вселенной», блещущее парадом и подавляющее своей мо­щью. Петропавловский, Исаакиевский, Казанский – вот соборы петровской и послепетровской эпохи. Их не срав­нишь с храмом Покрова на, Нерли, с соборами Москов­ского Кремля, с Киевской и Новгородской Софией. Образ человекоподобной вселенной исчез. Купол стал больше похож на потолок планетария. Каково место человека в этой бесконечной звездной бездне?

У Державина это слепящий восторг человека, находя­щегося в центре звездной бесконечности и управляющего ею: «Я связь миров повсюду сущих...» Однако предсмерт­ные строки поэта пронизаны другим ощущением. Восторг сменяется глухим разочарованием и ужасом перед черной бездной.

Зияющее «жерло вечности», пожирающее человека,— вот что увидел поэт в окружающем его мировом прост­ранстве. Теперь сама Гея — природа — стала пожирательницей своих детей. Именно так и говорится у Тютчева об этой бездне — природе.

Все та же пылающая бездна «звезд полна», но теперь она рождает другие образы. Пусть это не Кронос, пожи­рающий своих сыновей, а пушкинская «равнодушная при­рода» — природа-мать, но мать, равнодушная к своим де­тям. Это не богородица — матерь мира, о которой пелось, что чрево ее пространнее небес. Это не заступница, спускаю­щаяся в ад, чтобы облегчить муки грешников в «хождении по мукам». Это равнодушная, чуждая человеку косми­ческая природа, и храм здесь другой. О нем писал Турге­нев в своих «Стихотворениях в прозе».

Вселенная-планетарий, вселенная-обсерватория лишь на первых порах вызывала восторг поэтов. Но все чаще восторг сменялся разочарованием и ужасом на краю звездной бездны.

Скользим мы бездны на краю,

В которую стремглав свалимся;

Приемлем с жизнью смерть свою,

На то, чтоб умереть, родимся,

Без жалости все смерть разит:

И звезды ею сокрушатся,

И солнцы ею потушатся,

И всем мирам она грозит.

(Г.Державин)

У Достоевского Иван Карамазов в воображаемой беседе С чертом припоминает забавнейший анекдот, сочиненный им еще в гимназии. Некий человек после смерти за свои сомнения обречен шествовать по вселенной, по той самой пустой вселенной, в которую он глубоко верит. «Присудили, видишь, его, чтобы прошел во мраке квадриллион ки­лометров...» Путник прошел это расстояние за биллион лет.

Это ньютоновская бесконечная бездна, простирающаяся вглубь и вширь периодически, однообразно и монотонно. Это ньютоновское бесконечное время и бесконечное прост­ранство, пожирающее миры и дела людей. Здесь ца­рил однообразный, безжизненный космос, и норой каза­лось человеку XIX века — «его же царствию не будет кон­ца». Но конец этому царствию наступил в XX столетии.

Оказалось, что нет этой бесконечной бездны, нет абсо­лютного времени. Ведь еще в двадцатые годы девятнад­цатого столетия в этом направлении шел Лобачевский. Но его высмеяли, не поняли. Над воображаемой геомет­рией смеялись, называя ученого «воображаемым профес­сором».

Лобачевский пытался проверить свою геометрию в кос­мосе, измеряя астрономические звездные расстояния, он пытается открыть для этого специальный семинар в уни­верситете, ввести высшую геодезию и теорию фигуры зем­ли, но ученые мужи отклонили это ходатайство. На евкли­дову-то геометрию времени не хватает, а тут еще какая-то воображаемая!

На могиле Лобачевского в Казани и сегодня можно прочесть чугунную эпитафию: «Член общества Геттингенских северных антиквариев, ректор Казанского уни­верситета, многих орденов кавалер...» Чего только не перечислено! О геометрии Лобачевского ни слова. Щи слова о том, что сделало имя этого человека бессмерт­ным.

Может показаться странным, но космологический смысл открытия Лобачевского раньше ученых осознали писатели:

Достоевскому принадлежит первое слово художника о неевклидовом космосе Лобачевского. Глубину этого образа понял только Эйнштейн. Об этом свидетельствуют воспо­минания А. Мошковского об Эйнштейне: « — Достоев­ский! — Он повторил это имя несколько раз с особенным ударением. И, чтобы пресечь в корне всякое возражение, он добавил: — Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель, больше, чем Гаусс!»

Попробуем осмыслить глубину этого откровения.

Вспомним еще раз страшный холодный космос с квад­риллионами километров и биллионами лет, но которому уныло бредет в своем воображении Иван Карамазов. Или — еще страшнее — космос Свидригайлова, когда он объясняет Раскольникову, что так называемая вечность и будущая жизнь, может быть, всего лишь навсего темная банька и пауки по углам. Но пытливый ум Ивана Карамазова проникает за пределы этой вселенной. И тогда он шепчет свой трагический монолог;

«Но вот, однако, что надо отметить: если бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам совершен­но известно, создал он ее по евклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях прост­ранства».

Здесь Иван Карамазов глубоко заблуждается. Оказа­лось, что «мир создан» не только по евклидовой геомет­рии. Оказалось, что и в космосе, и в микромире действуют законы неевклидовой геометрии Лобачевского. Да и челове­ческий мозг, кроме трех измерений пространства, сегодня оперирует понятиями об n-мерных пространствах. И мозг оказался шире, и мир сложнее. Это и возмущает Кара­мазова.

«Между тем находились и находятся даже и теперь геометры и философы, и даже из замечательнейших, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее — все бытие было создано по евклидовой геомет­рии, осмеливаются даже мечтать, что две параллельные линии, которые, по Евклиду, ни за что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконеч­ности».

Так оно и оказалось в общей теории относительности. Наглядно этого увидеть нельзя. Здесь огромный скачок от космоса видимого, где все, даже закон всемирного тяготе­ния, можно продемонстрировать в школьном классе, к ино­му, невидимому космосу Лобачевского и Эйнштейна. Этот переход от наглядности не в силах совершить Иван Ка­рамазов. Его рационалистическая душа, выношенная в чреве готторпского глобуса-планетария, протестует и во­пиет:

«Я, голубчик, решил так, что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про бога понять. Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум евклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего... Все это вопросы совершенно несвойственные уму, созданному с понятием лишь о трех измерениях».

Достоевский проник здесь в самую суть трагедии рационалистического сознания русской интеллигенции XIX века, Дело в том, что XVIII век, изгнавший из вселенной восседавшего на облацех Саваофа, разрушив семь хрусталь­ных сфер и погасив звездные лампады, оказался в опустошенной вселенной, в чем-то вроде свидригайловской баньки с пауками. Никого, кроме человека, нет в этом космосе. Поначалу этот человек восторженно любовался сияющими звездными глубинами, как Ломоносов и позднее Державин, но мысль, что «и солнцы ею потушатся», уже подтачивала сознание. Даже этот великолепный сияющий мир погаснет, даже Земля остынет.

Можно понять трагическую иронию Печорина при мыс­ли, что «были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..». Эти люди давно умерли, а звезды продолжают сиять. Небо равнодушно к человеку.

В стихотворении «Никогда» воскресший из гроба оказы­вается среди мертвой земли:

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Предполагал ли Фет, что там, «где в пространстве зате­рялось время», как раз и таится четвертая, пространственно-временная координата Эйнштейна — Минковского, поло­жившая научный предел для ужасающе зримой смерти В стихотворении «Никогда»?

Удивительно ли, что роман «Братья Карамазовы» Дос­тоевского, созданный в 1879—1880 годы, оказался ареной космогонической борьбы двух мировоззрений. Иван Кара­мазов верит в бессмертие человека, и он же отвергает его, ибо оно противоречит наглядности, как неевклидова геометрия Лобачевского противоречит принципу нагляд­ности. Иван Карамазов признает невидимый неевклидов мир так же неохотно, как древнерусский автор вынужден был признать с неохотой существование мира види­мого:

«Оговорюсь: я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм челове­ческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусненькое измышление малосильного и маленького, как атом, человеческого евклидова ума... пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу при­нять! Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму».

Вот он, бунт рационализма, вот оно — восстание XIX столетия против грядущего XX века, века теории относительности и неевклидовой геометрии. Иван Карама­зов бунтует против вселенной Эйнштейна, не подозревая, Что живет в ней. В этой вселенной жил Достоевский, хотя теория относительности еще не была открыта.

Чем принципиально отличается эта новая вселенная от вселенной Ньютона? Звездная угасающая и загорающаяся бездна, темная ледяная пустыня, мертвый кремнистый путь — это все, что мог увидеть в телескоп человеческий взор. Вселенная Лобачевского, Достоевского и Эйнштей­на не исчерпывается видимым. В ней под видимой оболоч­кой подразумевается еще то, что невозможно увидеть Глазом, ну хотя бы искривленное пространство, четвертое измерение пространства-времени.

Четырехмерный космос уже мерцал и переливался неви­димыми гранями перед глазами Достоевского, хотя и не существовало математических формул Минковского и Эйн­штейна, дающих описание этого мира. И здесь произошел один из выдающихся парадоксов времени: новый образ космоса у Достоевского и Лобачевского оказался чрез­вычайно близок к образу вселенной Дионисия, Андрея Рублева и погибавшего в земляной яме огнесловца Аввакум».

Эта близость заключается в том, что и для Аввакума, И для Лобачевского за пределами видимой вселенной простирался другой мир, принципиально незримый мир иных измерений. Аввакум духовным взором видел, как тело его, разрастаясь, вмещает в себя всю вселенную — землю под ногами и звезды над головой.

Но ведь это — тот же самый, утраченный ранее образ вселенной, «видимой же всем и невидимой»! Планетар­ный готторпский глобус был нагляден, как наглядны были анатомические препараты кунсткамеры. Но, вскрывая чело­веческое тело, нельзя увидеть то, что в принципе невиди­мо. Для художника XX столетия звездная «всепогло­щающая и миротворная бездна», всепожирающее «вечности жерло» уже не выглядит столь устрашающе, потому что у этой бездны есть предел, бездна зрима, а мир прости­рается дальше зримого. Обретение нового, «четырехмер­ного» зрения в чем-то тождественно умению видеть «ду­ховными очами», которое пронизывает литературу.

В современной космологии есть так называемая «циклическая» модель кембриджского астронома Девиса. Соглас­но этой модели реликтовые излучения из далеких галак­тик показывают нам не только прошлую, давно погиб­шую вселенную, как считали раньше, но и будущий ее облик.

Не вмешиваясь в сугубо научные споры астрономов, мы Можем сказать, что по отношению к космическому мифу такая модель удивительно верна. Космический миф в рав­ной мере излучает свет будущих и прошлых эпох.

Что такое космос для человека? Для большинства лю­дей — это звездное ночное небо над головой, это дневное небо опять же над нами. Но всегда ли так будет: всегда ли небо над нами, всегда ли мы внутри космоса? Ведь насту­пил же момент, когда дневное небо оказалось внизу, а чело­век воспарил над ним. Выход человека за пределы земного неба можно уподобить его космическому рождению. Подоб­но младенцу, пребывавшему в материнской утробе и вне­запно, в момент рождения, воспарившему над ней, человек вышел из космической утробы и оказался не только за облаками, но и воспарил над небом. Облетая дневное небо со стороны космоса, которое когда-то казалось ему бесконечным, человек невольно должен поднять взор к ночному темному космическому небу и поставить вопрос:

а это небо не окажется ли когда-нибудь таким же обле­таемым, как наше? Не наступит ли момент, когда, шагнув в области черных дыр, человек как бы вывернет наиз­нанку космос, во всей его беспредельности воспарит над ним, как воспарил он сегодня над дневным небом?

Одним словом, родившись из утробы земного неба, не предстоит ли нам пережить второе, космическое рождение из темного чрева космоса? Не предстоит ли нам подобно Ионе выход из чрева кита, на котором, по представлению древних, держалась земля?

Космическое рождение неизбежно: сознаем мы это или нет, мы все этого хотим. Мы хотим быть вечными, беско­нечными, совершенными, как космос, создавший землю, жизнь, нас и наш разум на земле. Мы хотим уподобить­ся вечному бессмертному космосу, не теряя своей индиви­дуальности, сохраняя свое «я».

И опять спросит читатель: возможно ли это?

Возможно ли для человека космической эпохи обрести совершенное двуединое тело, одна половина — это мы в том состоянии, в котором пребываем сегодня, другая — весь бесконечный космос? На чем основан такой оптимизм? Ведь даже выход за пределы дневного неба, за атмосферу, вовсе не означает обретения человеком неба. Вот именно — не означает, а надо, чтобы означал. То, что мы живем в косми­ческую эпоху, бесспорно, но все ли мы пользуемся плода­ми звездного сада или мы уподобились ребятишкам, кото­рые, перемахнув через ограду, не решаются сорвать с ветки созревший плод?

Сегодня мы еще внутри вселенной, но наступит мо­мент, и, обняв весь космос, как сейчас внутренней оболоч­кой кожи обнимаем свое тело, мы сможем сказать: космос внутри нас. Это произойдет в тот миг, когда мы сможем переменить ориентацию внутреннего и внешнего с той же легкостью, с какой космонавты меняют верх и низ в неве­сомости.

Когда-то младенец пребывал в материнской утробе, под­вешенный на водах, как бы в невесомости. Потом какая-то сила влечет его сквозь тьму, и, прежде чем он вдохнет воздух, он почувствует удушье. Это означает, что в момент рождения человек переживает примерно то же самое, что Предстоит ему в момент смерти: удушье, темнота, узкое пространство, страшная сила тяжести, влекущая в неиз­вестность. И вдруг он оказывается в бесконечном прост­ранстве нашего мира, рождается. Темнота оказывается све­том, узкое пространство оказывается бесконечно широким.

Но ведь это же почти дословное описание того, что чувствуют некоторые люди в состоянии клинической смерти. Оно подробнейшим образом описано в знаменитой книге «Жизнь после смерти» доктора Моуди. Да, именно так: сначала проход сквозь узкое пространство, темнота, затем свет и выход и парение над собой. Если так, то почему же тогда биологическая смерть переживается нами как величай­шее несчастье? Да потому, что мы при жизни не пережили это великое состояние обретения своего космического тела, мы духовно и психологически не приготовились к этому.

И вот совершенно ясная программа: сделать внутреннее внешним, а внешнее внутренним, осознать относительность внутреннего и внешнего.

Удивительно, почему Циолковский не сделал этого шага и, описав относительность верха и низа в состоянии невесо­мости, не ощутил относительности внутреннего и внешнего.

Космическая переориентация возвращает человеку его центральное местоположение в космосе. Подобно ребенку, который сразу после рождения не осознает свое тело как свое и еще долгое время ощупывает руки, неги, голову, не сознавая, что может управлять ими, что это его тело, человек начинает мысленно ощупывать космос и осознавать его как звездное продолжение.

Когда я говорю, что человек должен переменить оболоч­ку, переменить направление внутреннего и внешнего, это вовсе не означает, что речь идет о поверхности его тела. Ведь границы между внутренним и внешним весьма неопре­деленны. Важно психологически научиться так же свободно обращаться с внутренним и внешним на земле, как в неве­сомости свободно обращаться с верхом и низом. Перед вы­ходом в невесомость среди ученых были споры, сможет ли человек в невесомости сохранить рассудок. Ведь не будет главной шкалы отсчета верха и низа. Оказалось, ничего страшного. Человек условно считает: там, где голова,— верх, там, где ноги,— низ, хотя это не имеет никакого реального отношения к его местоположению.

Вот таким же образом, пребывая внутри вселенной, мы можем переориентировать внутреннее и внешнее.

Существует древняя легенда. При изгнании Адама из рая был поставлен архангел с обоюдоострым огненным мечом, вращающимся и отделяющим Адама от рая. Этот обоюдоострый меч — Млечный Путь, вращающийся вместе с небом вокруг своей оси, как бы отделяющий нас от бес­конечного космоса. Наступит момент возвращения человека, когда через области черных дыр он снова вернется в свой райский сад. Сегодня на вечные вопросы: кто мы, откуда мы пришли, куда мы идем — человек может дать вполне исчер­пывающий ответ. Мы — космос, мы пришли из космоса, мы идем в космос.

Древняя астрология, китайская система иглоукалывания основана на соотнесении точек на небесном своде с точками акупунктуры на человеческом теле. Человеческое тело прое­цировалось на небосвод, небосвод проецировался на чело­века. Сердце — солнце и солнце — сердце. Космос был внешней проекцией человека, человек — внутренней проек­цией космоса. Символ таких взаимопроекций — чаша, схо­дящаяся к центру и расходящаяся к низу. Адам, ходящий по земле, был зеркальным отражением звездного Адама — всего небесного свода над его головой. Человек и вселен­ная — два космических двойника. Небо — зеркало, в кото­ром человек видел прежде всего себя. Такая антропная космология со временем была высмеяна, а затем отверг­нута как ненаучная. Но вместе с водой выплеснули из ванны ребенка. Забыли о том, что в ненаучной картине мира дана вполне научная, геометрически и пространственно точная модель соотношения человека и мироздания.

В древности не было науки топологии, раздела матема­тики, который занимается сложными преобразованиями систем. Не было знаменитой «теоремы ежа», которая гла­сит, что сфера может быть вывернута наизнанку, при этом образуется сложная самопересекающаяся поверхность.

А теперь представьте себе, что сфера — это вся наша разбегающаяся вселенная, и представьте себе, что, вывора­чиваясь наизнанку, она образует сложную самопересекаю­щуюся поверхность. Это и есть строение всего живого: самопересекающееся, самопереплетающееся, входящее во­ронками внутрь. Посмотрите, как завихрены ушные рако­вины, радужка глаза, как завихрен мозг, сравните эти вихри со спиралями космических галактик, с лабиринтами острова Валаам, и вы поймете, что мы просто не поняли древних, не поняли их мироздания, когда отвергли строй­ную картину двуединого человека-космоса, созданную древ­ними мифологиями. Язык мифа символичен, его нельзя понимать буквально.

Сейчас человек подобен улитке, пребывающей в солнечно-звездной раковине. Но представим себе, как улитка выходит, выползает наружу, вбирая свой внешний скелет — свою ракушку. Внешне она беззащитна, уязвима, но зато она открыта самым тонким влияниям природы и космоса. Не случайно вымерли бронтозавры, покрытые сплошной рако­виной ничем не пробиваемой кожи. Высшее восхождение по ступеням эволюции уготовлено человеку, внешне гораздо менее защищенному, чем та же черепаха, тот же динозавр, та же улитка.

Как куколка, раскрывшись, рождает бабочку, так чело­век, вывернувшись в космос, обретает новое пространство, новое небо. Вспомним, когда-то куколка была червем, полза­ла по двумерной поверхности, не осознавала возможности вертикального движения, для нее существовала только плос­кость. И вот, превратившись в куколку, умерев, она раз­мывает изнутри оболочку гроба и обретает новое, третье, неизвестное ей измерение и стихию воздушного океана. Вот так и мы, вывернувшись из оболочки своего тела, обре­тем новое пространство.

Чем отделен от нас космос? Тоненькой оболочкой ат­мосферы, наподобие скафандра, защищающего космонавта от губительного влияния огня и холода. Для чего же Космонавту скафандр? Только для защиты от космоса или для познания его? Для чего наша жизнь на земле в оболоч­ке природного скафандра — только для пребывания внутри природной защищенности? Нет, конечно же, для познания всего космоса, всего мироздания.

Космическая переориентация должна изменить наши ду­ховные и психологические представления о месте человека в космосе. Это прежде всего касается переориентации внутреннего и внешнего. Мы не внутри космоса, а как бы в условном центре его внутри-снаружи. Следовательно, понимание условности внутреннего-внешнего привело бы человека к более правильному восприятию своего место­положения в мире.

На духовно-психологическом уровне это приведет к ощу­щению космоса как самого себя. Двуединое тело человек-космос существует вполне реально. Наше восприятие себя отдельно от космоса — дань обыденному зрению, видящему землю как плоскость. Отчасти путь к переориентации лежит через осознание верха и низа как относительных понятий для человека, что вполне осуществимо в состоянии невесомости и на духовном уровне осуществлено Циолков­ским на земле. Теперь предстоит второй шаг: познание относительности внутреннего и внешнего.

Подобно ребенку, не сразу после рождения осознающе­му, что его тело принадлежит ему, человечество не сразу поняло, что космос есть другая половина его звездного тела. Осознание этого факта приводит к знакомой модели мироздания, где множество центров вселенной (множество индивидуумов), в то же время они едины в своем космиче­ском теле.

Выворачиваясь наизнанку своего тела, чело­век как бы охватывает им весь космос, вмещает его в себя. Внутреннее становится внешним, а внешнее — внут­ренним. Нутро небом, а небо нутром. При всей необыч­ности такого действа не будем забывать, что оно зиждется на имитации вполне реального природного процесса рож­дения.

Сложность в том, что меньшая матрешка (человеческое тело) содержит внутри себя большую матрешку — вселенную. Это похоже на спираль, сходящуюся к центру и одновременно разбегающуюся от него. Это уже знакомая нам сфера, где непостижимым образом поверхность оказывается в центре, а центр объемлет поверх­ность. Такова тангенциально-радиальная спираль Тейяра де Шардена, сфера Паскаля у Борхеса, хрустальный глобус у Л. Толстого. Такова сфера Римана — модель нашей вселенной в общей теории относительности Эйнштейна. Здесь, поднимаясь ввысь, окажешься внизу; опускаясь вниз, окажешься на вершине; погружаясь во тьму, выйдешь к свету; проникая в узкое пространство, окажешься в бес­конечности.

В древ­ней космологии выворачивание как смерть-рождение, как воскресение; в современной — квантовый скачок, расширяю­щаяся и сжимающаяся вселенная. Там роды, здесь взрыв, расширение. Там мать, здесь материя. В древней космоло­гии доминирует живое, оно творит мир. В современной доминирует неживое, которое творит живое.

Так ли безусловна во всем наша правота перед древ­ними? Откроем труды академика В. Вернадского, в част­ности его книгу «Живое вещество». Вернадский обращает внимание на то, что наука знает множество фактов превра­щения живого в мертвое и не знает ни одного случая возникновения живого из мертвого. Не являются ли живое и мертвое двумя масками единой материи и не существова­ли ли они всегда?

Не затрагивая некомпетентным вмешательством вопросы О живой и неорганической материи и о происхождении жизни, скажем только, что Взгляды Вернадского во многом гармонируют с древней космогонией. Итог такой космогонии в известной мере отражен в трудах поздних платоников:

«Притом всякое тело движется или вовне, или вовнутрь. Движущееся вовне не одушевлено, движущееся внутрь — одушевлено. Если бы душа, будучи телом, двигалась вовне, она была неодушевленною, если же душа станет двигаться вовнутрь, то она одушевлена».

Как видим, выворачивание внутрь — человек живой, выворачивание вовне — его космос, пока неодушевленный двойник. Древний человек несет в себе живое и мертвое как два образа единого тела. Если вспомнить, что еще Нильс Бор предлагал распространить принцип дополнитель­ности на понятия «живое» и «неживое», то станет очевидным, что космология древних содержит в себе не только отжившие, но и чрезвычайно близкие современному чело­веку понятия и проблемы.

Мы подходим к моменту грандиозного перелома в мыш­лении, который внезапно сблизил современное научное мышление с древним космогонизмом. Этот перелом вклю­чает в себя всю сумму знаний современной науки, где особую роль играет картина мира, созданная на основе общей теории относительности и квантовой физики.