Обременённый многочисленным семейством (Забытый)/РМ 1885 (ДО)

Обремененный многочисленным семейством
авторъ Григорий Иванович Недетовский

Опубл.: 1885. Источникъ: az.lib.ru

Обремененный многочисленнымъ семействомъ.

I.

Въ Настольномъ словарѣ Толля о городѣ Ямскѣ связано, что онъ имѣетъ всего двѣ тысячи кителей и торгуетъ на шесть тысячъ рублей. Торговля эта сосредоточена въ двухъ магазинахъ, набожно смотрящихъ черезъ площадь на соборъ. Церквей въ городѣ… собственно одна, именно этотъ соборъ. Другая, кладбищенская, хотя и причислена къ городу, но стоить отъ него совершенно особнякомъ, за громаднымъ оврагомъ, на крутой горѣ. По этой горѣ, противъ церкви, тянутся дома кладбищенскаго духовенства въ порядкѣ, соотвѣтствующемъ іерархическому положенію хозяевъ: надъ самымъ склономъ горы красуется крытый желѣзомъ домъ попа; за нимъ слѣдуетъ крытый тесомъ домъ дьякона; далѣе помѣщается хата дьячка, крытая соломою «подъ щетку»; наконецъ, на самой уже границѣ поля ютится хижина нашего героя Осипа Памфилыча, крытая просто соломой. Всѣ кладбищенскіе служаки были ветераны, отъ юности своей жившіе на однихъ и тѣхъ же мѣстахъ. Но, достигнувъ преклонныхъ лѣтъ при неизмѣнныхъ условіяхъ жизни, они, все-таки, не добились уясненія вопроса о томъ, городскіе они обитатели, или деревенскіе. Съ одной стороны, какъ будто городскіе, ибо имѣютъ въ городѣ малую толику прихожанъ и упокоиваютъ близъ своей церкви прахъ почившихъ ямскихъ обывателей; то съ другой стороны, какъ будто и деревенскіе, ибо воздѣлываютъ землю и простираютъ свои каноническія права на нѣсколько деревень и хуторовъ. Такая двойственность самосознанія весьма замѣтно сказывалась въ обыденной жизни. Когда клирикъ говорилъ: «надо пойти въ городъ», то, мысля себя на время горожаниномъ, облекался въ лучшіе сапоги, въ лучшую одежду и старался напустить на себя нѣкую важность и солидность. Но если тотъ же клирикъ отправлялся, по обязанностямъ службы, въ деревню, то надѣвалъ какую-нибудь рвань (смотря по сезону) и проникался самымъ деревенскимъ настроеніемъ.

Осипъ Памфилычъ былъ, такъ сказать, столбовой причетникъ: и отецъ его, и дѣдъ, и прадѣдъ, и дальнѣйшіе родичи его, о какихъ только зналъ онъ по разсказамъ другихъ, были тоже причетники. Отчего получилась такая неблестящая генерація, — отъ бездарности ли ея членовъ, или отъ другихъ причинъ, — неизвѣстно. По крайней мѣрѣ, Осипъ Тапиносовъ не страдалъ умственнымъ убожествомъ. Проходя низшіе классы училища, онъ постоянно былъ въ первомъ разрядѣ. По изъ такъ называемой «синтаксіи» (пореформенный четвертый классъ) ему неожиданно пришлось уволиться. Отецъ его умеръ внезапно. Мать съ четырьмя дѣтьми осталась безъ средствъ въ жизни. Безпомощная старушонка «припала въ стопамъ владыки» и тотъ соблаговолилъ опредѣлить пятнадцатилѣтняго Тапиносова чтецомъ на мѣсто отца. И очутился мальчикъ «во всемъ хомутѣ». На него сразу налегла сложная забота: нужно было усвоить церковный уставъ и богослужебную практику, нужно было создать систему веденія хозяйства, нужно было пристроить сестеръ и т. п. Лѣтъ черезъ пять-шесть онъ женился и скоро обзавелся собственными дѣтьми. Семья разрасталась, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, разрастались и заботы молодаго хозяина. Средства Осипа Памфилыча были обратно пропорціональны численности его семьи. Выбраться изъ касты церковныхъ паріевъ на какой-либо лучшій путь онъ не видѣлъ для себя никакой возможности. При такомъ общественномъ и семейномъ положеніи и при такихъ средствахъ къ жизни, Осипъ Памфилычъ всѣ свои упованія возложилъ на трудъ. Передъ трудомъ онъ благоговѣлъ, возвелъ его въ догматъ, какъ мормонъ, и въ школѣ труда старался воспитать и закалить своихъ дѣтей. Употребляя необыкновенныя, нечеловѣческія усилія и извороты въ борьбѣ за существованіе, онъ лѣтъ черезъ пятнадцать достигъ того, что пристроилъ всѣхъ четырехъ своихъ сестеръ, хотя и надѣлалъ долговъ. Года черезъ три не стало и этихъ долговъ, и Осипъ Памфилычъ получилъ возможность употреблять всѣ заработки исключительно на свою семью. А семья эта состояла теперь уже изъ четырехъ сыновей и трехъ дочерей.

II.

Не успѣлъ еще Осипъ Памфилычъ вздохнуть свободно, какъ нагрянула «тяжелая година» голода. Люди болѣе или менѣе обезпеченные, и тѣ покряхтывали подъ бременемъ нужды. Положеніе же Осипа Памфилыча грозило сдѣлаться ужаснымъ. Ничтожный запасъ хлѣба истощился у него въ самое короткое время. Пришлось продать лошадь, но и это помогло не надолго. Дошло дѣло до кормилицы-бурёнушки. Вся семья плакала, когда сводили эту кормилицу со двора, только Осипъ Памфилычъ оставался твердъ и, крестясь, изрекалъ успокоительныя рѣчи.

— Богъ далъ, Богъ и взялъ… и опять дастъ, — говорилъ онъ. — Плакать предосудительно… унывать грѣшно.

И онъ не унывалъ. Не успѣвъ еще проѣсть коровы, онъ нанялся копать камни и, такимъ образомъ, отыскалъ себѣ новыя средства къ жизни. Несмотря на собственное жалкое существованіе, похожее на медленное умираніе, Осипъ Памфилычъ ухитрялся посылать старшему сыну, Тимоѳею, все нужное. Тимоѳей въ это время учился въ философскомъ классѣ, былъ вторымъ ученикомъ и подавалъ большія надежды. Разъ, уже въ «каменный періодъ» своей трудовой жизни, Осипъ Памфилычъ получилъ отъ него письмо, начинающееся словами: «милый тятенька». Въ письмѣ содержалась просьба прислать два цѣлковыхъ «на крайнія нужды». Осипъ Памфилычъ преисполнился недоумѣніемъ.

— Настя, — обратился онъ къ супругѣ, маленькой, юркой женщинѣ цыганскаго типа, — дѣло-то неладно.

— А что?

— Тимоѳей нашъ опять денегъ проситъ. А давно ли я послалъ ему?

— Стало быть, нужно.

— Едва ли… Что-то меня сомнѣніе беретъ. Шутка сказать — два цѣлковыхъ! На что ему этакая сумма, когда у него все есть?… А письмо-то какое? Онъ съ роду такого не писалъ.

— Какое же письмо?

— Да вотъ… пишетъ ужь: «милый тятенька»… Когда же это было? Всегда писалъ по-сыновнему, честь-честью: «дражайшій родитель»… «безцѣнный родитель»… и вдругъ «милый тятенька!»… Совсѣмъ новый духъ… и какой-то нехорошій духъ.

— А меня какъ назвалъ?

— Также и тебя: «милая маменька».

— А-а-а!…

— Вотъ то-то и дѣло-то… Ужь посылать-ли? Первое, что взять негдѣ, а второе — очень сомнительно.

— Да, вѣдь, намъ отсюда не видно, — возразила Настасья Филипповна. — Богъ его знаетъ, можетъ, его что пристигло… Къ кому онъ обратится на чужой сторонѣ? Что дѣлать-то?… Какъ-нибудь надо.!

Осипъ Памфилычъ подумалъ-подумалъ, спряталъ письмо, одѣлся и пошелъ къ попу.

— Что тебѣ, Осипъ? — спросилъ о. Яковъ, выйдя къ посѣтителю въ переднюю.

— Будьте милостивы, пожалуйте мнѣ «кружечныхъ»… впередъ, — съ поклономъ проговорилъ Осипъ Памфилычъ, облобызавъ десницу іерея.

— Зачѣмъ же впередъ? Погоди, — скоро мѣсяцъ кончится.

— Я-бы подождалъ, батюшка, да невзначаянная нужда пристигла: въ губернію посылать, сынъ проситъ… неотступно.

— Проситъ! Ты бы за сыномъ-то присмотрѣлъ получше; онъ у тебя, кажется, баловаться начинаетъ, — озадачилъ о. Яковъ.

— Какъ баловаться? — испуганно спросилъ Осипъ Памфилычъ.

— Да такъ. Я, вѣдь, только вчера изъ губерніи-то. Тамъ мой Петруша по сосѣдству все знаетъ. У Тимоѳея твоего нужды быть не можетъ. У него подъ присмотромъ много училищныхъ мальчишекъ, за которыхъ онъ получаетъ очень порядочно. Кромѣ того, имѣетъ хорошій доходъ съ семинаристовъ, которымъ онъ пишетъ сочиненія. Такъ какая же у него можетъ бьщ нужда? Зачѣмъ ему просить у тебя, если бы онъ жилъ по надлежащему?… Попивать, говорятъ, сталъ, — вотъ главное. Вотъ ему и не достаетъ. Ты и не посылай ему… Да я и не дамъ на этакое дѣло.

— Нѣтъ, ужь вы, батюшка, пожалуйте, сдѣлайте милость. Послѣ вашихъ словъ я самъ хочу въ губернію отправиться. Такъ ли, сякъ ли, деньги, все равно, нужны. Вы меня отпустите дня на три?

— А товарищъ твой дома будетъ?

— Дома, дома.

— Пожалуй, ступай. Только насчетъ денегъ-то я не знаю…

— Бога ради, дайте! Иначе что же я буду дѣлать? Ни послать нечего, ни самому отправиться не съ чѣмъ.

— Да, вѣдь, ты просишь-то сколько… два цѣлковыхъ! А ежели тебѣ изъ кружки-то меньше придется, что мнѣ тогда дѣлать? Своихъ доплачивать?

— Богъ дастъ, не будете доплачивать.

— Это неизвѣстно. Нѣтъ, я боюсь тебѣ столько давать, какъ хочешь. Цѣлковый, такъ и быть, выдамъ.

— Прибавьте, батюшка, хоть полтинникъ, — упрашивалъ Памфилычъ.

— Хоть полтинникъ! Какъ ты это разсуждаешь? Какъ будто это копѣйка какая-нибудь. Полтинникъ, вѣдь, это половина суммы, которую я тебѣ даю. Такъ-то.

— Да, вѣдь, нужда-то очень крайняя, вы сами видите.

— Я тебѣ говорю, что нужды никакой нѣтъ, а одно баловство.

— Но, вѣдь, я долженъ это разузнать, долженъ самъ побывать въ губерніи; какъ же тутъ безъ денегъ-то? Будьте милостивы, прибавьте, пожалуйста. Вѣдь, свои кровныя прошу.

— Теперь пока не твои, а вотъ дождешься перваго числа, высыплемъ кружку, получишь по счету, тогда и будутъ твои.

— Все равно; и теперь тамъ есть мои… заслуженныя. Сдѣлайте милость!

— Есть… Много тамъ есть… — проворчалъ о. Яковъ и пошелъ за деньгами.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ вынесъ Осипу Памфилычу тридцать мѣдныхъ пятаковъ и тетрадь для росписки въ полученіи:

— Нѣтъ ли, батюшка, какихъ полегче? А то въ дорогу неловко, — проговорилъ Памфилычъ съ кроткою мольбою въ очахъ.

— Ну, еще разбирать сталъ! Бери какія даютъ, да Бога благодари, — отозвался о. Яковъ, суя просителю перо и тетрадь.

Осипъ Памфилычъ проворно ссыпалъ богатую милость въ глубокій карманъ, подошелъ къ подоконнику, росписался и, принявъ благословеніе, съ мѣднымъ звономъ удалился во-свояси.

Такъ какъ лошади у него не было, а нанимать подводу было не на что, то онъ отправился въ губернію пѣшкомъ. Сложилъ въ мѣшокъ все нужное, взялъ палку и побрелъ. Дѣло было въ послѣднихъ числахъ ноября. Дни были короткіе и непогожіе. Отъ Ямска до губернскаго города, — тѣми проселками, которыми пробирался Осипъ Памфилычъ, выгадывая пространство и время, — было верстъ восемдесять. Выйдя изъ дома послѣ обѣда, онъ прибылъ въ «губернія» часовъ въ семь слѣдующаго вечера и отправился не прямо къ сыну на квартиру, какъ это бывало прежде, а къ своему двоюродному брату, звонарю каѳедральнаго собора. Тутъ онъ немного отдохнулъ съ дороги, напился чаю, переодѣлся и потомъ уже, часовъ въ девять, внезапно явился въ квартиру сына. Тимоѳея не оказалось дома. Порученные ему мальчики, въ однѣхъ рубашенкахъ, стряхивали съ своихъ войлоковъ соръ, готовясь спать. На столѣ, стоящемъ Посреди комнаты, расплываясь, догорала сальная свѣчка. По краямъ стола оставались раскрытыми испачканные и порванные учебники.

— Гдѣ же вашъ «большой»? — обратился Осипъ Памфилычъ къ одному изъ мальчугановъ.

— Они ушли, — робко отозвался мальчуганъ, посматривая на товарищей.

— Куда?

— Я не знаю.

— А каждый вечеръ онъ уходитъ?

— Я не знаю, — повторилъ мальчикъ.

— Какъ не знаешь?… Ребята, часто онъ уходитъ? — обратился Памфилычъ уже ко всей наличной мелюзгѣ.

«Ребята» промолчали. Сальный огарокъ вдругъ погасъ.

— Я васъ скрашиваю: каждый вечеръ онъ такъ уходитъ или нѣтъ? — взывалъ Памфилычъ уже въ темнотѣ.

Отъ мальчиковъ не послѣдовало ни звука, ни движенія, какъ будто всѣ они вдругъ куда-то исчезли. Съ минуту продолжалась нѣмая тишина. Въ холодномъ, промозгломъ воздухѣ квартиры разносился смрадъ до тла сгорѣвшаго огарка.

— Вы хоть засвѣтите мнѣ что-нибудь. Что же это такое? — съ досадою проговорилъ Осипъ Памфилычъ.

— Нечего… Ни свѣчей, ни спичекъ нѣту, — отозвался кто-то.

— Попросите пока у хозяйки, позовите ее сюда, — продолжалъ гость.

Одинъ изъ мальчугановъ подбѣжалъ къ двери, широко разпахнулъ ее и закричалъ:

— Марья Сазонтовна, идите сюда! У насъ погасло… Скорѣе!

Черезъ минуту въ сѣняхъ раздался гнѣвный голосъ хозяйки:

— Что еще тутъ? Непутевые! Овцы безпастырныя!

— Свѣтушку намъ… Къ Тимоѳею Оспычу тятенька пріѣхалъ.

— О-охъ! Господи, вотъ, вѣдь, грѣхъ-то! — заговорила хозяйка, смягчивъ тонъ.

Она побѣжала на свою половину и немедленно возвратилась со свѣчей. Когда она освѣтила ученическую комнату, всѣ мальчики, притихнувъ, уже лежали подъ тяжелыми хлопяными одѣялами.

— Осипъ Памфилычъ, да неужели это вы? — залебезила Марья Сазонтовна, держа свѣчку надъ головой.

— Я, я, — серьезно отозвался гость. — Скажите, пожалуйста, гдѣ мой Тимоѳей?

— Богъ его знаетъ… Ушелъ куда-то.

— И часто такъ бываетъ?

— Да оно… не то чтобы… — замялась хозяйка и поставила свѣчку на столъ.

— Говорите правду. Я затѣмъ и пріѣхалъ. (Бѣдняга не могъ отвыкнуть отъ употребленія термина «пріѣхалъ» даже и тогда, когда разбитыя ноги его настойчиво разубѣждали въ противномъ). Правду говорите!

— Да я и то правду… О, какой у нихъ тутъ безпорядокъ! Отвернуться нельзя: сейчасъ опять все загадятъ.

— Вы скажите мнѣ поскорѣе, а то мнѣ некогда, — торопилъ Осипъ Памфилычъ. — Часто онъ уходитъ по вечерамъ?

— Не то чтобы очень, а бываетъ, — уклончиво отвѣчала Марья Сазонтовна.

— А куда онъ уходитъ?

— Этого я не могу знать. Онъ мнѣ не сказываетъ. Самъ въ разумѣ.

— Быть не можетъ, чтобъ вы не знали! — строго воскликнулъ Осипъ Памфилычъ. — Въ какой трактиръ онъ ходитъ? Говорите!

— И, что вы, какъ это можно? У нихъ начальство строгое. Развѣ имъ можно въ трактиръ?

— Не укрывай, сейчасъ же говори! — гнѣвно настаивалъ Памфилычъ. — Я, вѣдь, все слышалъ. Не даромъ въ этакую пору поѣхалъ. Сказывай! А то завтра же пожалуюсь на тебя начальству, и квартиру твою навѣки вѣчные запечатаютъ. Сію минуту сказывай: въ какомъ трактирѣ?

— Ахъ ты, Боже мой, вотъ ужь въ чужомъ пиру похмѣлье-то! — взметалась хозяйка. — Чѣмъ я тутъ виновата, скажите, люди добрые?

— Знать ничего не хочу. Сказывай!

— Да что-жь я вамъ скажу? Ну?… Ну, у Бодалкина бываетъ… Ну? А куда онъ еще ходитъ, я не знаю: я, вѣдь, за нимъ не подсматриваю.

— У Бодалкина? Хорошо-о! Затѣмъ пока прощайте, — заключилъ Осипъ Памфилычъ и направился къ двери.

Хозяйка бросилась за гостемъ со свѣчею и хотѣла было отворить дверь.

— Постой!… Что это такое? — сказалъ Осипъ Памфилычъ, присматриваясь къ двери, на бѣлой, бумажной оклейкѣ которой было что-то крупно и четко написано знакомой ему рукой. Хозяйка поднесла свѣчку къ самой двери. Надпись оказалась четверостишіемъ:

Сюда войти никто не смѣетъ,

Ни воръ, ни хищникъ, ни злодѣй:

Здѣсь жительство свое имѣетъ

Философъ смѣлый, Тимоѳей.

— А, «злодѣй»? Хорошо! — пробормоталъ Осипъ Памфилычъ, шагая въ сѣни.

III.

Трактиръ Бодалкина находился на захолустной улицѣ и отличался демократическимъ характеромъ. Полы въ немъ были усыпаны пескомъ. Мебель грубая, тяжелая. Въ обычномъ углу помѣщался курчавый парень, съ оловянными глазами, и, вертя изжившуюся шарманку, изображалъ собою увеселительный оркестръ. Съ этимъ оркестромъ иногда соединялись сиплые звуки тутъ же стоящей дѣвки съ какою-то странною, точно мозаичною физіономіею. Тѣмъ не менѣе, въ этотъ пріютъ дешеваго развлеченія и разгула Осипъ Памфилычъ вступилъ съ чувствомъ нѣкоей робости. Войдя въ «главныя» двери, онъ остановился у порога и, вытягивая шею, началъ озираться по сторонамъ.

— Вамъ что? — спросилъ подлетѣвшій половой.

— Да мнѣ тутъ… одного человѣчка, — запинаясь, объяснилъ Памфилычъ.

— О, а я думалъ — ты гость. Человѣчка послѣ увидишь, ступай съ Богомъ, — пренебрежительно сказалъ половой.

— Да онъ мнѣ самъ велѣлъ придти: угощу, говоритъ, — изъяснилъ Памфилычъ.

— Да, ну, пожалуйте, — перешелъ половой въ болѣе мягкій тонъ. — Онъ какой собой-то…. знакомый-то вашъ?

— Такъ… парень… этакой черный, съ большимъ носомъ.

— А, знаю.

— Онъ, вѣдь, здѣсь?

— Здѣсь, здѣсь.

— Гдѣ-жь бы мнѣ его…

— Пожалуйте въ корридоръ.

Половой побѣжалъ впередъ; Памфилычъ, качаясь въ обѣ стороны и разгребая руками воздухъ, поспѣшилъ за нимъ. Достигнувъ конца корридора половой толкнулъ дверь налѣво и, ловко отскочивъ въ сторону, сдѣлалъ Памфилычу пригласительный жестъ.

Тимоѳей сидѣлъ за столикомъ съ какимъ-то другимъ молодымъ человѣкомъ. Передъ ними стоялъ графинъ съ водкой и тарелка съ какими-то объѣдками. Подойдя къ столику, Осипъ Памфилычъ остановился, какъ вкопанный, и устремилъ на сына строгій, пронизывающій взглядъ. Тимоѳей тяжело откинулся на спинку дивана и, махая у себя передъ носомъ рукою, точно отгоняя мухъ, выкатилъ на отца удивленные, помутившіеся глаза. Осипъ Памфилычъ продолжалъ стоять молча.

— Тяи-нь-ка, это вы? — забормоталъ, наконецъ, Тимофей.

— Я, сыночекъ, я… — отозвался родитель съ горькимъ оттѣнкомъ въ голосѣ.

— На к-комъ основаніи? А?… Тя-инь-ка… по к-койпричинѣ?

— Явился на тебя посмотрѣть, полюбоваться. Пойдемъ-ка домой, пора: одиннадцать часовъ.

— Нѣтъ, вы мнѣ скажите: на какомъ основаніи… вслѣдствіе чего вы не дома?

— Пойдемъ, пойдемъ, будетъ, — настаивалъ отецъ, хватая сына за руку.

Компаньонъ Тимоѳея всталъ изъ-за стола.

— Вася, ты куда же? — обратился къ нему Тимоѳей, отстраняя руку отца. — Покинуть меня хочешь? Ты, братъ, не покидай. Полово-о-ой! — закричалъ онъ.

Вбѣжалъ половой.

— Сколько за всю эту… коммиссію? — спросилъ Тимоѳей, запустивъ два пальца за карманъ жилета.

Половой взглянулъ на потолокъ и отчеканилъ:

— Рубь десять копѣекъ-съ.

— Какъ же это?… Вася, у меня только два двугривенныхъ, — сказалъ Тимоѳей, выкладывая на столъ монеты. — Доложи за меня пока. Сочтемся.

— Хорошо, хорошо, — отозвался Вася и полѣзъ въ карманъ.

Между тѣмъ, Осипъ Памфилычъ, взявъ съ окна шапку сына, отошелъ къ двери.

— Иди. Пора. Вотъ твоя шапка, — вновь обратился онъ къ Тимоѳею.

— Тяннька, вы развѣ домой? Ну, погодите: я васъ прровожу, — проговорилъ Тимоѳей, съ усиліемъ поднимаясь съ мѣста. — Нѣтъ, вы мнѣ скажите: на какомъ основаніи? — воскликнулъ онъ уже въ корридорѣ, цѣпляясь за локоть отца.

— Иди, иди! — строго проговорилъ Памфилычъ, поспѣшая изъ трактира.

Зачѣмъ, зачѣмъ обворожила,

Кодь я душѣ твоей не милъ! —

выпѣвала имъ вслѣдъ мозаичная дѣвка.

IV.

Утромъ слѣдующаго дня, проводивъ сына въ классъ, Осипъ Памфилычъ купилъ бумаги и усѣлся что-то писать. Около часу сидѣлъ онъ, изрѣдка покряхтывая и поглаживая волосы. Когда задуманное было уже переписано набѣло, онъ свернулъ листъ сперва вдоль, потомъ поперегъ и, осторожно засунувъ его за пазуху, отправился въ семинарію. Тутъ онъ прошелъ въ квартиру ректора и «доложился». Черезъ нѣсколько минутъ къ нему выплылъ стройный, сѣдовласый архимандритъ.

— Что скажешь? — спросилъ онъ, благословляя Памфилыча.

— Съ прошеньемъ, ваше высокоиреподобіе, — объяснилъ Памфилычъ и подалъ ректору свернутый листъ.

— Что это ты вздумалъ? — удивленцо проговорилъ ректоръ, пробѣжавъ прошеніе.

— Поучить хочу, ваше высокопреподобіе.

— Какое-жь это ученье? Помилуй! Тапиносовъ у насъ прекрасный ученикъ, черезъ два года, Богъ дастъ, въ академію поѣдетъ, и вдругъ его исключать! Что ты это? Ты не отецъ, а врагъ сыну.

— Я, ваше высокопреподобіе, вотъ какой врагъ, — заговорилъ Памфилычъ. — У насъ вотъ теперь голодъ. У меня человѣкъ десять семейства. Я проѣлъ уже лошадь и корову. За какіе-нибудь гроши нанялся камни копать, чтобъ не умереть съ голода… И, все-таки, сынъ получалъ отъ меня что слѣдуетъ. Ни въ чемъ нужномъ я ему не отказывалъ. Что же теперича сынъ? Мою помощь всю прожилъ, разные доходы, какіе онъ имѣетъ съ учениковъ, прожилъ и пишетъ, чтобъ я ему прислалъ еще два цѣлковыхъ! Въ этакое-то время!

— Значитъ, у тебя не достаетъ средствъ содержать его, — заключилъ ректоръ. — Такъ бы ты и сказалъ. Въ такомъ случаѣ, подай особое прошеніе; мы примемъ твоего сына на казенный коштъ.

— Не желаю, ваше высокопреподобіе.

— Какъ не желаешь? Тебѣ хотятъ помочь въ нуждѣ, оказать милость, а ты не желаешь!

— Не стоитъ онъ такой милости.

— Объ этомъ предоставь судить намъ: мы лучше знаемъ, кто стоитъ, кто не стоитъ, — замѣтилъ ректоръ.

— Я, ваше высокопреподобіе, тоже хорошо знаю… Только писать обо всемъ не захотѣлъ. Недаромъ я сюда явился. Зачѣмъ бы я сталъ рабочіе дни прогуливать, послѣднихъ средствъ лишаться и ваше высокопреподобіе тревожить? Дѣло, видно, не сладкое. Онъ меня, можно сказать, убилъ.

— Что же такое онъ сдѣлалъ?

— Не нужно вамъ знать этого, ваше высокопреподобіе. Пусть мое родительское сердце вѣдаетъ…

— Какъ не нужно? Нѣтъ, ты скажи. Я за твоимъ сыномъ ничего дурнаго не знаю, но если что-нибуть такое окажется, то мы примемъ надлежащія мѣры. Выдержимъ его въ карцерѣ, усилимъ надзоръ. Изъ хорошаго ученика все можно сдѣлать.

— Нѣтъ, ваше высокопреподобіе, дайте лучше мнѣ власть. Исключите его, ради Бога. Какъ милости прошу. Больше ничего мнѣ не нужно, — проговорилъ Памфилычъ, отвѣшивая поклонъ.

— Да за что, за что исключить-то? Долженъ же я знать! — сказалъ ректоръ, замѣтно сердясь. — Юноша учится, и учится хорошо, стоитъ на виду, на дорогѣ, можетъ быть, современемъ епископомъ сдѣлается… и вдругъ его исключать! (Ректоръ пожалъ плечами).

— Епископомъ! Нѣтъ, ваше высокопреподобіе, не такой человѣкъ, — возразилъ Памфилычъ. — Ничего онъ не стоитъ. Исключите его, и больше ничего. Пусть моя душа вѣдаетъ…

— Заладилъ одно! Ты бы прежде подумалъ хорошенько… Вѣдь, этимъ не шутятъ, — продолжалъ ректоръ и въ волненіи прошелся по передней.

— Господи, неужели вы полагаете, что я все это зря? — горько проговорилъ Памфилычъ. — Я три дня подрядъ объ этомъ думалъ; ничего, кромѣ, и въ мысляхъ не было… вотъ какъ думалъ! Ужь, стало быть, тошно мнѣ пришло, коли я васъ слезно прошу. — Памфилычъ поклонился такъ низко, что досталъ среднимъ пальцемъ полъ.

— Дуракъ ты! — выругался ректоръ.

— Пущай буду дуракъ, только, Бога ради, исключите! — приставалъ Памфилычъ.

Ректоръ употребилъ еще нѣсколько времени на допросы и внушенія, но Памфилычъ не давалъ уже ни отвѣтовъ, ни объясненій, а только твердилъ: «исключите» и кланялся. Ректоръ, наконецъ, плюнулъ и повернулъ въ залъ, но Памфилычъ остановилъ его:

— Что же, ваше высокопреподобіе, скоро эта милость мнѣ выйдетъ?

— Да вотъ, надняхъ. Что же съ тобой, дуракомъ, дѣлать-то? — сказалъ ректоръ, снова оборотись къ просителю.

— А нельзя ли ныньче?

— Ныньче нельзя… Да зачѣмъ тебѣ такъ скоро?

— Я хотѣлъ было его съ собой взять, а проживаться мнѣ здѣсь единаго дня невозможно. Большой разсчетъ…

— Ну, и ступай! Кто же тебя держитъ? Сына своего послѣ получишь.

— Теперь-то бы лучше. Большой разсчетъ…

— Ну, ступай, братъ, ступай, не разговаривай.

Ректоръ снова направился въ залъ, но Памфилычъ снова остановилъ его.

— Ваше высокопреподобіе!

— Что еще?

— Какъ бы это распорядиться насчетъ ребятишекъ?

— Какихъ ребятишекъ?

— А которые поручены моему сыну. Вѣдь, они всѣ маленькіе. Какъ же они теперь останутся на квартирѣ-то… безъ большаго-то?

— То-то и есть-то. Что вотъ ты надѣлалъ-то? Ни чужихъ, ни своихъ дѣтей не жалѣешь.

— Да объ этомъ ужь нечего… Дѣло прошлое. Только вотъ приставить кого-нибудь нужно… къ ребятишкамъ-то. Покорнѣйше васъ прошу, распорядитесь ради Бога… Чтобъ родители были безъ сомнѣнья.

Ректоръ немного подумалъ.

— Хорошо, ступай. А, все-таки, ты, дуракъ, крупный дуракъ, — заключилъ онъ, махнувъ рукой на просителя.

V.

Когда всѣ учащіеся возвратились послѣ уроковъ въ квартиру, Осипъ Памфилычъ усѣлся обѣдать за общимъ столомъ. Во время обѣда, какъ и раннимъ утромъ, онъ ни слова не сказалъ сыну, а лишь обмѣнивался съ хозяйкой краткими свѣдѣніями относительно цѣнъ на муку, крупу, дрова и т. п. Послѣ обѣда онъ удалился изъ кухни въ ученическую комнату, сѣлъ подлѣ окна, сложилъ руки и, склонивъ голову на бокъ, мрачно уставился на одну точку.

— Ну, что, тятенька, какъ у васъ тамъ… дома? Какъ маменька? — началъ Тимоѳей, подсаживаясь къ отцу.

— Скоро самъ все увидишь, --отозвался Осипъ Памфилычъ.

— Не очень скоро: еще почти мѣсяцъ…

— Поменьше!…

— Да какъ же? Ноябрь еще не кончился, а насъ распустятъ двадцать втораго декабря.

— Другихъ двадцать втораго, а тебя раньше отпустятъ.

— Почему?

— Потому что тебя исключатъ, — озадачилъ Памфилычъ, устремивъ на сына пристальный взглядъ.

— Э, что вы, тятенька, какъ это можно? — возразилъ Тимоѳей, улыбаясь. — Развѣ вы не знаете, какъ я учусь?

— Знаю.

— Ну, такъ что же вы говорите?

— А, все-таки, исключатъ.

— Да ну, полноте, что вы?

— Вѣрно. Я сейчасъ только отъ ректора…

— Такъ что же? Ректоръ меня хорошо знаетъ. Не дальше какъ позавчера, на моемъ сочиненіи онъ. собственноручно подписалъ: «читалъ съ удовольствіемъ», — благодушно продолжалъ Тимоѳей.

— Это все пустое. Я ему прошеніе подалъ, чтобъ тебя исключили и надняхъ выйдетъ резолюція.

— Тятенька… что вы?… Не можетъ быть! Вы нарочно… — едва выговорилъ Тимоѳей, поблѣднѣвъ.

— Твой отецъ, кажется, никогда не лгалъ, — глухо проговорилъ Осипъ Памфидычъ.

— Да что-жь вы это дѣлаете?! — воскликнулъ сынъ, вскочивъ съ мѣста. — Вы погубить меня хотите… на всю жизнь!

— Не погубить, а спасти.

— Хм… Хорошо спасенье! Покорно благодарю! — кипятился сынъ.

— Именно спасти, — повторилъ отецъ. — Тебѣ учиться, я вижу, вредно., ты забылся, потерялъ всякій правый путь… стезю свою. Залѣзъ въ какую-то пропасть, и гдѣ ты очутился бы, одинъ Богъ знаетъ. Вотъ я и хочу это прекратить… назадъ тебя возвратить… и научить.

— Неужели это вы за вчерашнее? Вѣдь, это Богъ знаетъ что! Человѣкъ пошелъ развлечься… ну, тамъ… закусить… Эка, вѣдь, страсть какая! Неужели это тяжкое преступленіе? Я уже не маленькій: кажется, имѣю нѣкоторое право распорядиться собой и доставить себѣ иногда удовольствіе. А вы меня за это губите навѣки! Вѣдь, это жестокость, это варварство. Куда дѣнутся мои таланты, мои успѣхи? За что пропадетъ моя карьера, мое счастіе? Нѣтъ, это варварство, это звѣрство! — восклицалъ Тимоѳей, вертясь около отца и усиленно жестикулируя.

— Спасибо, спасибо… за похвалу, — спокойно проговорилъ Осипъ Памфилычъ. — Скажи же теперь мнѣ вотъ что: человѣкъ ты «немаленькій», «съ талантами», какъ самъ ты говоришь, что же ты, «немаленькій человѣкъ», дѣлаешь съ этими своими талантами? Отецъ ни дня, ни ночи покоя не знаетъ, камни ворочаетъ, нищенствуетъ и изъ своей нищенской сумы тебѣ послѣдній кусокъ посылаетъ, а ты съ него выматываешь еще какія-то деньги, и на что же? — на распутство! По своимъ доходамъ, ты самъ могъ бы пособить мнѣ при моей горькой участи, а не у меня тянуть послѣдній крестъ съ шеи. Кому много дано, съ того много и взыщется. Если неученый человѣкъ, не взирая на помощь тебѣ, — звѣрь, то кто же теперьча ты, «немаленькій человѣкъ съ талантами» и… съ распутствомъ своимъ?! Нѣтъ, ты, я вижу, угорѣлъ въ чаду. Тебя нужно отрезвить, образумить, чтобъ ты зналъ, что значитъ жить на овѣтѣ… что значитъ гульба и что значитъ нужда. А то ты этого съ роду не зналъ бы, все бы безпутствовалъ да людей терзалъ. Поди-ка, вотъ, извѣдай теперь. Это тебѣ полезнѣе будетъ, чѣмъ наука-то твоя. Какъ разъ въ себя придешь, какъ разъ смягчишься и… человѣка понимать будешь.

Осипъ Памфилычъ говорилъ все это съ постепенно возрастающимъ воодушевленіемъ, а при послѣднихъ словахъ даже всталъ и быстро зашагалъ по комнатѣ.

— Такъ это рѣшено? — спросилъ Тимоѳей, съ выраженіемъ на лицѣ страданія и злости.

— Надняхъ выйдетъ, — отвѣтилъ Осипъ Памфилычъ, не глядя на сына и продолжая ходить.

— Исполать тебѣ, добрый молодецъ! — отчаянно воскликнулъ Тимоѳей.

Онъ сѣлъ на стулъ, широко раздвинулъ ноги и, постукивая каблуками объ полъ, громко затянулъ какія-то дикія рулады.

Черезъ нѣсколько минутъ Осипъ Памфилычъ, доставъ что-то изъ кармана, подошелъ къ сыну.

— Ну, я сейчасъ въ путь, — началъ онъ. — На вотъ тебѣ… Кстати на дорогу годится.

— Что такое?

— Цѣлковый.

— Не нужно.

— Какъ же не нужно? Самъ же просилъ. На.

— Не нужно, говорю! — съ досадой повторилъ Тимоѳей и убѣжалъ въ противуположный уголъ.

— Ты, братъ, не брыкай. Смиришься, скоро смиришься, — говорилъ Осипъ Памфилычъ; пряча деньги. — Ну, такъ я сейчасъ иду…

— Часъ добрый, — сказалъ Тимоѳей.

— Прощай.

— Съ Богомъ.

— Что-жь, ты не хочешь прощаться?

— Съ Богомъ, съ Богомъ.

— Гы, гм… Скоро, скоро смиришься, — бормоталъ отецъ, разыскивая шапку.

— Ладно, — отвѣчалъ сынъ.

— А въ твоимъ мальчишкамъ о. ректоръ кого-нибудь приставитъ. Я его просилъ. Зря тутъ не оставайся. Какъ получишь, такъ сейчасъ же домой, — говорилъ Осипъ Памфилычъ, ужь стоя у порога, съ палкой въ рукѣ.

Тимоѳей промолчалъ.

— Такъ прощай же.

Тимоѳей, не вставая съ мѣста, молча кивнулъ головой.

— Поумнѣешь, братъ… все узнаешь, — заключилъ Осипъ Памфилычъ, выходя въ сѣни.

VI.

Тимоѳей не замедлилъ явиться въ родительскій домъ. Положеніе его было ужасное. Острое чувство невознаградимой утраты, слезы матери, сцены голодной жизни, сознаніе своего тунеядства мучили и терзали его ежечасно. Хотѣлось найти хоть какой-нибудь выходъ изъ этого невыносимаго положенія.

Вскорѣ въ сосѣднемъ селѣ открылась дьячковская вакансія. Когда Тимоѳей узналъ объ этомъ, то, не медля ни минуты, отправился къ священнику этого села и предложилъ ему свои услуги въ качествѣ вольнонаемнаго церковника. Его охотно приняли. Несмотря на то, что эта «должность» не имѣла ничего общаго съ недавними еще мечтами Тимоѳея, несмотря на то, что его, какъ новичка и, притомъ, нештатнаго служаку, безсовѣстно обсчитывали, онѣ, все-таки, почувствовалъ себя теперь лучше, чѣмъ въ родительскомъ домѣ. По крайней мѣрѣ,; онъ не сознавалъ себя теперь виноватымъ, тунеядцемъ и не слышалъ ни упрековъ, ни слезъ; ужь и это для него много значило.

Мѣсяца черезъ два Тимоѳей, «вслѣдствіе его прошенія», былъ утвержденъ уже штатнымъ клирикомъ. Нѣкоторое время онъ поддерживалъ въ себѣ бодрость духа и имѣлъ мужество относиться къ своему положенію нѣсколько иронически. Такое настроеніе проявлялось у него иногда довольно эффектно и даже бурно. Гдѣ-нибудь на торжественныхъ поминкахъ въ богатомъ домѣ, гдѣ соберется много поповъ, Тимоѳей, изрядно выпивши, вдругъ оставитъ обычное общество дьячковъ и церковныхъ сторожей и изъ какого-нибудь потаеннаго угла выбредетъ въ главный залъ. Прислушается къ разсужденіямъ и зубоскальству поповъ и, подойдя въ парадному столу, разразится обличительной рѣчью:

— Эй, вы, благодатные!… Что вы шалопайничаете? Скажите вы мнѣ хоть одно путное слово. Нуте-ка, кто изъ васъ объяснитъ: «Вкусите и видите»? Почему сперва сказано: «вкусите», а потомъ «видите»? Вѣдь, мы сперва видимъ, а потомъ уже вкушаемъ. Какъ это? А? Нуте-ка!

Попы переглядываются и смѣются.

— Что же вы? А?… Э-э, то-то и дѣло-то… Ну, хоть вотъ это: «Не воскреснутъ нечестивые на судъ». Если нечестивые не воскреснутъ, то, стало быть, воскресеніе будетъ не всеобщее? А? Что же вы молчите? А? Дурачье вы, и больше ничего!

Попы протестуютъ противъ «безобразій», хозяинъ ведетъ Тимоѳея подъ руку изъ залы, а Тимоѳей продолжаетъ:

— Мнѣ развѣ съ ними говорить-то? Мнѣ бы съ архіереями бесѣдовать. А я кадило раздуваю!!.. Всѣ вы шваль негодная!

— Ишь, вѣдь, возносится! — замѣтилъ наиболѣе самолюбивый батюшка. — Звѣзда какая!… Бурлитъ, шумитъ, изъ себя выходитъ. А кто виноватъ? Ты бы велъ себя по надлежащему, оканчивалъ бы курсъ…

— Дрянь вы всѣ! Идіоты! — кричитъ, между тѣмъ, Тимоѳей, уже водворенный въ свой «дьячковскій уголъ».

Впослѣдствіи подобные порывы стали проявляться въ немъ рѣже и рѣже, а когда онъ женился, то и совсѣмъ прекратились. Подъ гнетомъ разросшихся заботъ и при совершенномъ отсутствіи умственной пищи онъ мало-по-малу превратился въ полунѣмаго автомата. Только чувство досады на отца, загубившаго его карьеру, было въ немъ, попрежнему, живо и сильно. Безъ отца онъ выбралъ себѣ невѣсту, — какую-то загнанную и бѣднѣйшую сироту, — безъ отца отпраздновалъ свою свадьбу и въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ шагу не сдѣлалъ въ домъ родительскій. Когда же отецъ самъ являлся провѣдать сына, то сынъ немедленно куда-нибудь скрывался и возвращался въ домъ не прежде, какъ дождавшись удаленія гостя.

Но вотъ Тимоѳея постигло страшное несчастіе. Въ одну глухую полночь вспыхнулъ въ сосѣднемъ домѣ пожаръ, отъ котораго мгновенно занялась и его хижина. Тимоѳей съ женою и ребенкомъ едва не сгорѣли сами. Отъ построекъ и отъ всего, что въ нихъ было, черезъ какой-нибудь часъ остался одинъ горячій пепелъ.

Осипъ Памфилычъ узналъ объ этомъ часовъ въ десять слѣдующаго утра. Получивъ горестное извѣстіе, онъ перекрестился и воскликнулъ:

— Господи Боже мой, неужели это испытаніе, неужели это Промыслъ? Пощади насъ грѣшныхъ, Господи!…

Когда Настасья Филипповна начала плакать, онъ серьезно проговорилъ:

— Полно, Настя. Слезами не поможешь; нужно помогать дѣломъ. Теперь мы, слава Богу, оправились отъ нужды. Теперь у насъ опять кое-что есть. Давай-ка соберемъ имъ что нужно. Сейчасъ же я и отвезу.

Настасья Филипповна утѣшилась перспективой благотворенія и быстро собрала вещи, назначенныя къ пожертвованію. Не болѣе какъ черезъ часъ отъ дома Осипа Памфилыча двинулась телѣга, до того нагруженная всякими вещами, что хозяинъ принужденъ былъ идти съ боку ея пѣшкомъ. И чего только не виднѣлось на этой телѣгѣ: и растреснутые края широкой ржаной ковриги, и рукавъ стараго сюртука, и порыжелыя головы стоптанныхъ сапоговъ, и отрепанный подолъ юбки, и дно почернѣвшей кадки, и свернутый трубкою войлокъ, и уголъ ситцевой подушки, и конецъ туго завязаннаго мѣшка, наполненнаго не те картофелемъ, не то огурцами, и рога ухвата, и закоптѣлый носъ кочерги и т. п., и т. п. Когда Осипъ Памфилычъ со всѣмъ этимъ скарбомъ подъѣхалъ къ тому мѣсту, гдѣ недавно былъ домъ его сына, Тимоѳей, потерянный и убитый, бродилъ по своему пепелищу безъ шапки, босой и съ какими-то лохмотьями на плечахъ. Ошеломленный горемъ, онъ и не замѣтилъ, какъ отецъ, оставивъ лошадь на дорогѣ, подошелъ къ самому его носу.

— Здравствуй, Тимоѳеюшка, — началъ Осипъ Памфилычъ.

Тимоѳей поднялъ голову и вскинулъ на отца страдальческій и какой-то разсѣянный взоръ.

— Не грусти, милый, Господь насъ не оставитъ, — продолжалъ отецъ, положивъ руку на плечо сына.

Тимоѳей стоялъ, какъ окаменѣлый.

— Зачѣмъ такъ печалиться? Богъ милостивъ. Я вотъ тебѣ привезъ на первоначальное обзаведеніе. Пойдемъ-ка.

Осипъ Памфилычъ взялъ сына за руку и повелъ къ возу Тимоѳей не сопротивлялся.

— Вишь вотъ… Мы съ матерью по всѣмъ частямъ тебѣ понабрали… Эва — сколько!

Ставъ одной ногой на колесо, а коленкой другой ноги опершись на облучекъ телѣги, Осипъ Памфилычъ, какъ товарникъ началъ проворно разбирать и расхваливать привезенныя вещи.

— Это вотъ тебѣ, — говорилъ онъ, развертывая сюртукъ. Ишь, какой еще свѣженькій: не то что по обиходу, а и въ храмъ Божій годится… А это вотъ невѣстушкѣ моей вздѣть, — продолжалъ онъ, принимаясь за платье.

И всѣ до одной вещи отрекомендовалъ онъ сыну обстоятельнѣйшимъ образомъ, указывая какъ на достоинство каждой изъ нихъ, такъ и на случаи ея употребленія. Вещь, но существу своему или по формѣ неудобная для подробной демонстраціи, подвергалась постукиванью пальцами.

— Такъ вотъ тебѣ, милый Тимоѳеюшка, не грусти, — заключилъ отецъ, слѣзая съ телѣги. — Это покамѣсть… А потомъ и еще снабжу, — продолжалъ онъ, подходя въ сыну и снова кладя ему на плечо руку. — Тёлочку приведу, овечку дамъ… на заводъ .

Тимоѳей затрясся, бросился отцу на шею и заплакалъ, какъ ребенокъ.

— Тятенька, родимый, скажите вы мнѣ, что это такое? — восклицалъ сынъ.

— Рука Господняя, Тимоѳеюшка, рука Господняя, — взволнованно говорилъ отецъ, обнявъ сына., — Не скорби, дитё, Господь наказуетъ, Господь и милуетъ. Будешь поминать его почаще, да рукъ своихъ не покладать, и все, по милости Божіей, устроится.

И долго отецъ съ сыномъ стояли, обнявшись, у пепелища. Предъ картиною стихійнаго разрушенія вновь созидалось и расло крѣпкое нравственное чувство.

VII.

Столкновеніе съ сыномъ было единственнымъ драматическимъ и бурнымъ эпизодомъ въ жизни Осипа Памфилыча. Все остальное время протекло тихо и мирно. Но въ этой незатѣйливой (почти никѣмъ незамѣчаемой) жизни были явленія столь своеобразныя, столь непохожія на явленія жизни огромнаго большинства, что стоитъ разсказать о нихъ.

Время проходило въ неустанномъ дружномъ трудѣ всѣхъ членовъ семьи, достигшихъ способности и возможности трудиться. Дѣятельный духъ Осипа Памфилыча проникалъ и оживлялъ всѣхъ членовъ семьи. Каждый вносилъ свою лепту въ общую сокровищницу труда. Занятія распредѣлены были цѣлесообразно и безобидно. Начало утра занято было хлопотами по изготовленію пищи, уборной комнаты, кормленіемъ домашняго скота и т. п. При этомъ извѣстная, опредѣленная часть общаго дѣла поперемѣнно находилась въ завѣдываніи то одного, то другаго лица. Рабочія роли постоянно мѣнялись. Вчера, напримѣръ, мать стряпала, старшая дочь убирала комнату и мела сѣни, вторая носила воду и дрова, кормила свиней и птицу, третья доила коровъ и помогала отцу носить изъ сарая сѣно и солому для скота; сегодня стряпаетъ уже старшая дочь, а мать только убираетъ комнату и т. д. Или: въ одномъ случаѣ, стирка и мытье бѣлья лежитъ на обязанности матери и старшей дочери, въ другомъ — на обязанности младшихъ дочерей. Такая же очередь наблюдалась и въ томъ случаѣ, когда нужно было топить баню. Такимъ распорядкомъ домашнихъ занятій Осипъ Памфилычъ достигалъ сразу нѣсколькихъ цѣлей. Во-первыхъ, никто не оставался безъ дѣла и не имѣлъ возможности пріучиться къ праздности; во-вторыхъ, никто не могъ считать свою работу тяжелѣе работы другихъ; въ-третьихъ, постоянно мѣняясь дѣловыми ролями, каждый пріобрѣталъ надлежащую опытность во всѣхъ отрасляхъ домашняго хозяйства.

Покончивъ съ злобою текущаго дня, семья принималась за работы, имѣющія цѣлью увеличеніе ея благосостоянія въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ. Въ это время дѣятельность семьи представляла оживленную картину кустарнаго производства. Кто прялъ ленъ, кто волну, кто сучилъ нитки, кто ткалъ холстъ, либо сукно, а не то какую-нибудь пеструю дерюгу и т. д. Даже дѣти — мальчики и дѣвочки безразлично — привлекались къ посильному дѣлу: кто подготовлялъ цѣвки для ткацкаго челнока, кто моталъ нитки съ катушки и т. п. Созерцая такую картину, Осипъ Памфилычъ любовался да подхваливалъ:

— Та-акъ, дѣтки, та-акъ! Ай-да работнички! Чуръ, отъ матери не отставать, а то стыдно будетъ: она ужь старушка, а вѣдь, вы-то молоденькіе…

Столь же дружно совершались и лѣтнія земледѣльческія работы. Косьбу луга Осипъ Памфилычъ начиналъ одинъ, но вскорѣ являлись на каникулы его сыновья изъ семинаріи, и тогда работали уже три косы. Осипъ Памфилычъ былъ замѣчательный косарь, такъ что опытнѣйшіе работники изъ крестьянъ удивлялись и завидовали его искусству. Онъ махалъ косой, повидимому, безъ всякаго напряженія, не спѣша и не раскачиваться изъ стороны въ сторону; станъ его оставался прямымъ; двигались однѣ только руки. И рѣдкій парикмахеръ можетъ такъ ровно остричь волосы на головѣ, какъ, бывало, Осипъ Памфилычъ подрѣжетъ траву. Ни «подрядьевъ», ни «вихровъ» и въ поминѣ нѣтъ. Въ то же время, работа его шла такъ быстро, что едь; могъ косить почти противъ двоихъ. Такое искусство въ косьбѣ онъ старался передать и сыновьямъ своимъ, но безуспѣшно. У молодыхъ людей не доставало отцовской выдержки и выносливости. Они горячились и суетились, косили не чисто и скоро уставали. Отецъ охлаждалъ ихъ пылъ, кротко повторялъ имъ уроки правильной косьбы, предлагалъ отдохнуть и терпѣливо доканчивалъ «недойденные» ими рады. Тѣмъ не менѣе, онъ былъ очень доволенъ помощью сыновей: три косы, все-таки, скорѣе подвигали дѣло къ концу, чѣмъ одна, хотя бы безпримѣрно искусная.

Рожь и яровое косили также втроемъ, «въ три крюка». Впрочемъ, лучшую рожь обыкновенно жали. Жнитво занимало весьма немного времени, такъ какъ на полосѣ работало семеро жнецовъ: отецъ, мать, два старшихъ сына и Фри дочери. Вообще работы по уборкѣ хлѣба шли такъ быстро, что мужики съ завистью говорили: «У Осипа Памфилыча все какъ огнемъ горитъ, а ты тутъ маешься-маешься»… И дѣйствительно, у него все какъ огнемъ горѣло. Располагая достаточнымъ количествомъ рабочихъ рукъ, Осипъ Памфилычъ имѣлъ возможность не только легко управиться съ принадлежащей ему долей церковной земли, но еще снимать у сосѣдняго помѣщика нѣсколько десятинъ пашни и луга. Сторонняя, наемная помощь нужна была ему лишь при вспахиваніи земли, всѣ же остальныя земледѣльческія работы совершались даровыми, «домашними» силами. И Осипъ Памфилычъ горячо любилъ своихъ кровныхъ сотрудниковъ и всегда воздавалъ должное ихъ трудамъ.

Въ страдную пору, когда особенно широко раскидывалась дѣятельность семейной рабочей ассоціаціи и когда каждая, даже малѣйшая, помощь была особенно дорога, Осипомъ Памфилычемъ овладѣвало какое-то праздничное, почти восторженное настроеніе. Съ утренней зари до поздней ночи работая какъ волъ, одинъ за троихъ, онъ не обращалъ вниманія на утомленіе, на ломоту въ плечахъ или боль въ спинѣ, смѣялся и не давалъ овладѣть своими сотрудниками тому разслабляющему чувству унынія, которому невольно поддаются сильно уставшіе люди. Интересно было посмотрѣть на Осипа Памфилыча въ тѣ минуты, когда онъ, въ одной рубахѣ, повязанный платкомъ, покрытый потомъ и почернѣвшій отъ пыли, выстроится среди полосы въ позу полководца и, поднявъ вверхъ руку съ серпомъ, кликнетъ ободрительный кличъ:

— Эй, голубчики мои, милые мои, дорогіе мои! Краешекъ близко, краешекъ! Не плошайте: тучка надвигается. Пріударимъ! Разъ, два — и сейчасъ конецъ. Сложимъ снопочки и домой — за самоварчику Эхъ, съ Богомъ! Дружно: разъ, два! Была полоска — нѣтъ полоски! Ай-да работнички! Ура! Ха-ха-ха…

И «работнички» съ удвоеннымъ напряженіемъ подвигались къ «краешку». Не однимъ только нравственнымъ ободреніемъ поддерживалъ Осипъ Памфилычъ физическія силы этихъ работничковъ въ, желанномъ напряженіи. Никогда такъ часто не ставился въ домѣ Осипа Памфилыча самоварчикъ, никогда съ такою охотой не покупались къ чаю баранки и бѣлый хлѣбъ, никогда за обѣдомъ и ужиномъ не было такого обилія и разнообразія пищи, какъ именно въ страдную пору.

— Это нашъ праздникъ, родимые, большой праздникъ и самый длинный праздникъ, — говаривалъ Осипъ Памфилычъ, садясь за столъ. — «Аще кто не хощетъ дѣлати, ниже да ястъ», говоритъ апостолъ. А мы очень много дѣлаемъ; посему не возбраняется намъ и ѣсть много. Нуте-ка, милые, усладимся во славу Божію… На себя работаемъ, не на хозяина; сами же отъ плодовъ своихъ и вкусимъ.

VIII.

Осипъ Памфилычъ не только умѣлъ пріохочивать дѣтей къ труду и поддерживать, въ нихъ бодрость и энергію во время работы, но еще обладалъ искусствомъ возбуждать и развивать въ нихъ вообще веселое настроеніе и свѣтлый взглядъ на жизнь. Это искусство обнаруживалъ онъ въ періодъ наибольшаго напряженія ихъ физическихъ силъ, въ ту же страдную пору. Благотворное вліяніе этого искусства чаще всѣхъ испытывали на себѣ сыновья Осипа Памфилыча.

У него за дворомъ былъ небольшой садикъ. Въ этомъ садикѣ было штукъ десять яблонь, штукъ десять березъ да кустовъ двадцать крыжовника. Осипъ Памфилычъ соорудилъ посреди сада большой шалашъ и каждую погожую лѣтнюю ночь отправлялся туда съ сыновьями караулить «плоды». Онъ непремѣнно при этомъ требовалъ, чтобы сыновья брали съ собой тулупы. Когда молодые люди высокимъ семинарскимъ слогомъ возражали, что тулупы въ этакую пору — «анахронизмъ» и тутъ же въ поясненіе прибавляли, что теперь и такъ тепло, Осипъ Памфилычъ тономъ глубоко убѣжденнаго человѣка доказывалъ, что «безъ тулупа никакъ невозможно», что безъ тулупа пропасть можно, ибо хотя въ шалашѣ и настлана солома, но она настлана на землю, а земля, извѣстно, мать земля. «Береженаго, дѣтушки, Богъ бережетъ», — заключалъ отецъ, и дѣтушки покорно облекались въ тулупы. Когда они всѣ трое входили въ садъ, Осипъ Памфилычъ, обращаясь къ старшему сыну, у котораго былъ порядочный басъ, обыкновенно говорилъ:

— Нука, Никанорушка, возгласи.

Никанорушка, съ открытой головой, въ тулупѣ и опоркахъ, направлялся вдоль плетня и, постукивая деревянной колотушкой, изготовленной отцомъ для «караула», изо всей мочи начиналъ кричать: «Слуша-а-ай! По-сма-три-ва-а-а-ай!» хотя ни слушать, ни посматривать, ни крцсть «плодовъ» Осипа Памфилыча было совершенно некому"

— Вотъ славно! — ободрялъ отецъ. — Ну-ка ты, Ефимушка, задай, — предлагалъ онъ уже младшему сыну.

Ефимушка запрокидывалъ голову и высочайшимъ теноромъ «выкрикивалъ: „Держи, лови, хвата-а-ай! Скорѣй сюда, помога-а-ай!“

— Ай-да Ефимушка! — подхваливалъ Осипъ Памфилычъ. — Попробуй-ка кто полѣзть теперь въ садъ! Ни одинъ супостатъ не полѣзетъ! Теперь, ребятушки, давайте тріо… Никанорушка, подходи!

Отецъ и сыновья выстраивались въ рядъ, Осипъ Памфилычъ задавалъ тонъ, произносилъ: разъ, два, три! — и начиналось тріо. Сперва всѣ голоса выговаривали одни и тѣ же слова: „держи, лови, хватай“, потомъ каждый начиналъ подбирать разныя угрозительныя выраженія уже по вдохновенію, но такъ, что общая голосовая гармонія отъ этого нисколько не нарушалась.

Это тріо продолжалось иногда минутъ пять и переходило въ дружный хохотъ. Иногда послѣ тріо Осипъ Памфилычъ крикнетъ:

— Батюшки мои, а, вѣдь, онъ на яблонѣ сидитъ! Вонъ онъ, каторжный! Облаву на него, облаву… скорѣй!

И всѣ устремлялись къ яблонѣ ловить мнимаго вора. Бѣгаютъ, какъ угорѣлые, кричатъ, гогочутъ, визжатъ. Вся эта суетня кончается юмористическимъ междуусобіемъ: отецъ бросается на младшаго сына, старшій налетаетъ на нихъ обоихъ и вся группа валится на землю. Всѣ довольны, всѣмъ весело и всѣ хохочутъ. Послѣ всѣхъ этихъ проказъ Осипъ Памфилычъ усердно молится сперва на востокъ, потомъ на церковь и намѣчаетъ сыновьямъ планъ „завтрашнихъ“ работъ. Наконецъ, всѣ забираются въ шалашъ и засыпаютъ крѣпкимъ, здоровымъ сномъ.

Въ воскресенье, и вообще въ праздничные вечера, Осипъ Памфилычъ устраивалъ такъ, что вся его семья становилась причастною веселью. Послѣ чая, когда уже все уберутъ со стола, онъ начинаетъ прохаживаться по комнатѣ, откашливаться и поглаживать бороду. Потомъ вдругъ встрепенется, ударитъ себя по кострецу и затянетъ свою любимую пѣсню:

Я вечбръ млада

Глупо сдѣлала,

Ложки вымыла —

Во шти вылила;

Порогъ вымыла —

Въ горшокъ вылила и т. д.

Это значило, что „семейный вечеръ“ открытъ. Сыновья и дочери немедленно усаживались въ рядъ и, исполнивъ вмѣстѣ съ отцомъ интродуктивную пѣсню, переходили къ другимъ „номерамъ“. А номеровъ этихъ было у нихъ достаточное количество. Никанорушка и Ефимушка, большіе любители и знатоки пѣнія, собрали въ разное время и изъ разныхъ источниковъ массу всевозможныхъ пѣсенъ и, для удовольствія сестеръ, тщательно переписали ихъ въ особую переплетенную книгу. И какихъ только пѣсенъ тутъ не было! И сантиментальныя, и романтическія, и новѣйшія реальныя. Пѣсни народныя, — хороводныя, семейныя и т. п., — составляли въ пѣсенникѣ особый отдѣлъ. Начальные звуки отцовской пѣсни служили для дѣтей какъ бы сигналомъ къ отверженію всѣхъ житейскихъ помышленій и заботъ и къ вступленію въ область, такъ сказать, практической эстетики. Вслѣдъ затѣмъ исполнялось нѣсколько номеровъ крайне „протяжныхъ“, въ духѣ великопостно-церковныхъ пѣсенъ. Потомъ шло пѣніе средней скорости. Наконецъ, раздавалась какая-нибудь развеселая плясовая пѣсня съ такимъ возбудительнымъ темпомъ, что нѣкоторые изъ исполнителей невольно начинали прищелкивать пальцами и притопывать ногами. Тутъ Осипъ Памфилычъ обыкновенно восклицалъ:

— Ну-ка, Ефимушка, приладь!

Ефимушка мгновенно схватывалъ со стѣны гитару, торопливо налаживалъ ее и принимался откалывать „барыню“. Пѣвцы одинъ за другимъ вскакивали съ мѣстъ и начинали соотвѣтствующій плясъ. Плясъ былъ импровизованный, вдохновенный и столь разнообразный по своимъ фигурамъ и „колѣнамъ“, сколь разнообразны были личныя особенности плясуновъ. Плясали сперва двое, потомъ къ нимъ присоединялся третій и, наконецъ, плясъ получалъ такую заразительную силу, что даже Осипъ Памфилычъ съ супругой забывали свои годы и, какъ бы издѣваясь надъ предписаніемъ Домостроя: „не смѣйся къ нему, игры творя“, бросались въ пылъ дѣтскаго игрища. Толклись и кружились съ полчаса, съ ухарскими восклицаніями и присвистываніями, нова, выбившись изъ силъ, не падали въ изнеможеніи на лавки. Нѣкоторое время изба Осипа Памфилыча представляла что-то вродѣ ратнаго поля послѣ битвы. Недавніе герои сидѣли и лежали блѣдные, съ закрытыми глазами, и испускали тяжелые вздохи и громкіе стоны. Такимъ образомъ, праздничныя увеселенія Осипа Памфилыча, начинаясь довольно скромно, заканчивались самымъ безпардоннымъ „радѣніемъ“. Осипъ Памфилычъ не только не находилъ ничего страннаго въ своихъ „радѣніяхъ“, но даже подъискалъ въ пользу ихъ сильный аргументъ въ церковной философіи. Послѣ одного изъ такихъ „радѣній“, освободившись отъ накатившаго на него духа веселья, онъ твердо и убѣжденно произнесъ: — Это, ребятушки, ничего… Это хорошо. Нельзя же вѣкъ работать безъ всякаго просвѣту. Этакъ можно въ уныніе впасть. А мы молимся, чтобъ у насъ не было не только духа праздности, но и духа унынія. „Духъ праздности, унынія… не даждь мы“… Такъ-то. Праздности у насъ, слава Богу, нѣтъ, а теперь, Богъ дастъ, не будетъ и унынія. А это, дѣтушки, дорогое дѣло. Это, я вамъ скажу… Безъ этого жить нельзя. Вотъ и я съ вами попѣлъ, и я съ вами попрыгалъ, а также и мать. Что же тутъ такого? Ни для кого это не обидно, а, стало быть, не грѣшно. Самъ Давидъ, и тотъ „скакалъ и игралъ“. Такъ-то… А завтра опять за дѣло. Вотъ и все.

Признавая эти разсужденія неопровержимыми и замѣтивъ, что и дѣти признаютъ ихъ таковыми, Осипъ Памфилычъ, ничтоже сумняся, продолжалъ „скакать и играть“ въ установленное для сего время.

IX.

Благословляя сыновей при прощаньи съ ними, Осипъ Памфилычъ каждый разъ преподавалъ имъ отеческое наставленіе. Это наставленіе, сохраняя одну и ту же сущность, измѣнялось въ объемѣ и формѣ по мѣрѣ достиженія наставляемыми физической и нравственной зрѣлости. Когда Никанорушка только что перешелъ въ семинарію, а Ефимушка въ послѣдній классъ училища, то прощальная рѣчь съ ними родителя имѣла приблизительно слѣдующій видъ:

— Ну, дѣти, вы знаете, какъ отецъ вашъ трудится, мать ваша и сестры трудятся. Трудитесь и вы. Силы и способности у васъ есть, — чтобы даромъ онѣ не пропадали! Знайте свое дѣло, а все прочее васъ не касается и ничего больше съ васъ не спрашивается. Когда не захочется что-нибудь дѣлать, превозмогите себя, насильно заставьте. Тяжеленько покажется, за то послѣ слюбится. Богъ дастъ, достигните своего и будете радоваться. И мы всѣ будемъ на васъ радоваться. Всѣмъ будетъ благополучіе и счастіе. Баловству не поддавайтесь. Помните брата своего Тимоѳея. Что онъ заслужилъ? Самъ себя лишилъ радости, и мы всѣ, глядя на него, казнимся. Такъ смотрите же, не ослабѣвайте. Непрестанно мужайтесь и всѣми силами старайтесь возвыситься… А также и по хозяйству своему… чтобы все было бережно и въ аккуратности… чтобы все было съ соображеніемъ и на отчетѣ. Измлада заправьте себя по разуму, такъ и вся жизнь ваша пойдетъ по разуму. Тогда ужь ничто на свѣтѣ васъ не сшибетъ.

Чрезъ нѣсколько лѣтъ, когда Никанору шка былъ уже богословомъ, а Ефимушка философомъ, прощальное наставленіе Осипа Памфилыча сократилось уже до намековъ.

— Ну, дѣтки, вы уже и сами знаете… Повторять вамъ нечего, — говорилъ теперь Осипъ Паифилычъ, благодушно улыбаясь, — держитесь на своемъ, какъ держались, не роняйте себя. Еще немножко, и увидите свое блаженство.

И „дѣтки“ держались. Съ одной стороны, школа дружнаго, оживленнаго труда въ родной семьѣ, съ другой — мысль о жалкой судьбѣ старшаго брата, „поддавшагося шалости“, выработали изъ нихъ трудолюбивыхъ, выдержанныхъ юношей, которые высматривали старше своихъ лѣтъ и отличались основательностью и зрѣлостью сужденій. Отцовскія наставленія насчетъ бережливости и отчетности были усвоены ими какъ нельзя лучше.

Осипъ Памфилычъ радовался и благодарилъ Бога. Иногда сознаніе своихъ удачъ въ жизни приводило его въ умиленіе и онъ восторженно разсуждалъ:

— Господи, какъ это нѣкоторые люди жалуются, что имъ жить тяжело? И чѣмъ дальше, тѣмъ все больше жалуются. Не то что нашъ братъ дьячекъ, но даже попы, и тѣ недовольны. Чудно мнѣ это, ей-Богу. Если, напримѣръ, Господь наказаніе какое пошлетъ, — гладъ, или моръ, или огнь истребительный, — ну, тогда, вѣстимо, ничего не подѣлаешь. Воля Божья. Тогда всѣмъ тяжко. А если Богъ милуетъ и все идетъ какъ слѣдуетъ, то откуда тутъ тяжесть возьмется? Вотъ я… маленькій человѣкъ, а, все-таки, пристроенъ въ службѣ, значитъ имѣю свое основаніе. Деньжонокъ, правда, мало получаю, но за то у меня есть землица, есть руки, есть разумъ и ко всему охота надлежащая, И вотъ, Богъ устроилъ мнѣ такъ, что не только жаловаться, а дай Богъ всякому. Сытъ, доволенъ и даже изобиленъ. Теперь нѣкоторые доходятъ до того, что даже на кровныхъ дѣтей своихъ ропщутъ, особливо у кого ихъ много (а у кого въ нашемъ званіи ихъ немного?). То и слышишь: „многочисленное семейство, многочисленное семейство… ничего не подѣлаешь“. Господи, да тутъ-то и подѣлаешь, коли дѣтей-то у тебя много. Лишь бы въ добромъ здоровьи подрастали. Вѣдь, это работнички, вѣдь, это достояніе, вѣдь, это радость! Настрой, пріучи, подай нелѣностный примѣръ, — и узришь истинную благодать. И въ работѣ они тебѣ помогутъ, и душевное утѣшеніе подадутъ. И дѣло спорится, и состояніе поправляется, и жизнь украшается. На что лучше? А то: „многочисленное семейство“! Какъ не грѣхъ говорить? Иной разъ даже досадно станетъ. Чего, молъ, ты мелешь? Чего ты напрасно Бога гнѣвишь? Кто тебя утѣсняетъ? — „Семейство… дѣти… недостатки“. — Нѣтъ, не то. — „А что же?“ — А то, что ты лѣзешь выше себя, не живешь по своему удѣлу. — „Какъ такъ?“ — Да такъ. Грошъ получаешь, а на рубль стараешься расходу дѣлать. Дочка мало-мальски подрастетъ, сейчасъ ей шлейфъ покупать. А, вѣдь, онъ, шлейфъ-то, не свой братъ: его изъ холстины не сдѣлаешь. Разъ!.. А гдѣ шлейфъ, тамъ и ботиночки подходящіе; простецкіе-то ужь не годятся. Два!.. А ужь если внизу деликатно, такъ нужно, чтобъ и вверху было тоже. И вотъ сейчасъ — шляпку. Три!… Опять раскошеливайся. Теперь, при этакомъ нарядѣ можно ли ей безъ прикрытія? Никакъ нельзя. Давай ей зонтикъ. Еще лишній расходъ. Ну-ка сочти, что тебѣ стоитъ эта дочка? Да я еще пропустилъ дипломатъ, да перчаточки, да разныя другія лихорадочки. Мало ли у нашего брата этакихъ грѣховъ-то? А если у тебя двѣ дочки-то… а если у тебя ихъ три? Тутъ поневолѣ застонешь. На дьячковскія деньги немного шлейфовъ-то распустишь. Откуда же ихъ брать? Съ работы немного получишь, ибо настоящей работы тутъ быть уже не можетъ. Поди-ка заставь этакую фрельню-то! Она на каждомъ шагу огрызается съ родителями-то… Также и касательно сыновей. Пріѣдутъ на каникулы, — фу, ты, батюшки мои, — господа да и только! Замѣсто того, чтобы отцу въ работѣ помочь, они сейчасъ шляпу на бекрень, трость въ руки, папиросу въ зубы, — и пошли странствовать. А почему шляпу? Зачѣмъ трость? На какомъ основаніи папиросу? По какому положенію странствовать? Неизвѣстно. Вотъ ты и воешь, что жить нельзя. А кто виноватъ?… Да и за собой присматривай. А то — ныньче выпилъ, завтра выпилъ, ныньче безъ дѣла, завтра безъ дѣла. А, глядя на тебя, и семья зря болтается. Попробуй что-нибудь внушить, — тебя ужь не слушаютъ, ибо примѣра не подаешь, ибо… словомъ сказать, нечисть. Такъ-то. Нѣтъ, намъ еще жить можно. Посмотри-ка на мужичка. Развѣ онъ такую тягость-то несетъ, какъ ты? И то иной живетъ — слава Богу. А намъ роптать — прямо сказать — грѣшно. Главное дѣло — не лѣзь и присматривай за собой. Вотъ и же.

X.

Нельзя сказать, чтобы все время у Осипа Памфилыча было поглощено работой и экономическими соображеніями. Нѣкоторые моменты въ его обыденной жизни носили характеръ просвѣтительно-педагогическій. Въ зимніе вечера, обыкновенно между 6 и 8 часами, онъ укладывался на ложе и передъ своими домашними слушателями начиналъ философствовать, подобно Сократу въ Облакахъ Аристофана.

— Какъ вы думаете, сколькихъ четвертей бываетъ человѣкъ, когда родится? — возглашаетъ онъ, напримѣръ, заложивъ руки за голову.

— Какъ Богъ зародитъ, — отзывается Настасья Филипповна. — Разно бываетъ. Иной младенчикъ-то въ одну четверть.

— Быть не можетъ, — возражаетъ Осипъ Памфилычъ.

— Какъ же не можетъ-то? Мало ли я ихъ видала?

— Видала, а не знаешь.

— Нѣтъ, знаю. Вонъ, у сторожихи родился… да въ немъ, кажись, и четверти-то не будетъ, а не то что…

— Ну, вотъ и видно, что не знаешь. А не знаешь, такъ слушай: каждый ребенокъ родится девяти четвертей…

— Ой, батюшки, да что ты это? Гдѣ же этакія чудеса водятся?

— Вездѣ, во всемъ свѣтѣ… Я тебѣ еще вотъ что скажу: каждый человѣкъ девяти четвертей. Ребенокъ ли, старикъ ли — всѣ одной мѣры.

— Ха-ха-ха!… Ты, Осипъ Памфилычъ, ужь очень… Точно съ малыми дѣтьми толкуешь. Младенецъ девяти четвертей и мать девяти?

— Да.

— Да что ты въ самомъ дѣлѣ? Мы, вотъ, всѣ разнаго роста и въ насъ по девяти четвертей?

— И въ васъ по девяти.

— Ну, полно… я думала, ты взаправду…

— А что же, я обманываю, что-ль? Когда же я тебя обманывалъ? Ахъ, ты Настя, Настя!…

— Зачѣмъ же ты говоришь этакое?

— Я говорю, что знаю. А ты, коли не понимаешь, спроси… Либо подожди, пока тебѣ скажутъ.

— Ну, говори, говори.

— То-то… Подойди-ка вонъ къ притолкѣ-та.

— Зачѣмъ?

— Зачѣмъ! Коли говорю, стало быть, нужно. Подойди.

Настасья Филипповна нерѣшительно подходитъ къ притолкѣ.

— Ну, подошла… ну?

— Да что-жь подошла? Ты — какъ слѣдуетъ… Прислонись спиной, да замѣть докуда доходитъ твоя голова… Ну? Замѣтила?

— Замѣтила, — улыбаясь, отвѣчаетъ Настасья Филипповна.

— Хорошо. Теперь отъ этой замѣтки начинай мѣрять четвертями внизу, да самаго пола.

Настасья Филипповна повинуется.

— Сколько четвертей?

— Девять.

— Вотъ видишь! А ты не вѣрила… Теперь, дѣтки, вы подойдите.

Дѣтки, давно уже прервавшія свои занятія, другъ за другомъ подходятъ къ той же притокѣ, тѣмъ же способомъ измѣряютъ свой ростъ, и каждый насчитываетъ въ себѣ девять четвертей, вопреки очевидной разности въ росіѣ.

— Вотъ видите… я говорилъ! — внушительно произносить Осипъ Памфилычъ. — Точно также и младенецъ… Если измѣрить его ростъ его же четвертями, то и въ немъ будетъ девять четвертей… его собственныхъ. Такъ, то.

Мать и дѣти, въ пріятномъ недоумѣніи, качаютъ головами, а Сократъ любовно смотритъ на нихъ съ своего ложа и самодовольно улыбается.

Еще минутъ пять, и еще вопросъ:

— Настя, что толще: рука или шея?

Настасья Филипповна, не успѣвшая еще опомниться отъ впечатлѣнія, произведеннаго на нее необычайною мудростью супруга, уже не рѣшается дать прямой отвѣтъ даже на такой незатѣйливый вопросъ и проявляетъ видимую уклончивость.

— Какъ тебѣ сказать, Осипъ Памфилычъ, — говоритъ она, запинаясь. — Я бы и сказала, да ты, пожалуй, опять подведешь…

— Хе-хе-хе!… Ахъ, ты малодушная! — смѣется Осипъ Памфилычъ. — Говори, небось, подъ судъ не отдамъ.

— Вѣстимо, шея толще, — осмѣливается, наконецъ, Настасья Филипповна.

— Такъ. Но дѣло-то не въ томъ. Это всякій скажетъ. А ты объясни, во сколько разъ больше? Вотъ будешь молодецъ.

— Какъ же я тебѣ скажу, коли неизвѣстно?

— Ну, а, все-таки? Такъ-этакъ къ примѣру? Вдвое, втрое, или еще во сколько?

— Да не знаю, Господи… Вѣдь, вотъ ты какой, Осипъ Памфилычъ… Богъ ее знаетъ…

— Эхъ, ты, маловѣрная!… Взяла бы да смѣряла, вотъ и узнала бы. Взяла бы нитку, либо бичевку, да и обвела бы сперва вокругъ шеи, а потомъ вокругъ руки… Вѣдь, только дѣла-то… Одинъ разъ бы сдѣлала, а на всю жизнь понятіе бы получила.

— Ха-ха-ха! — смѣется Настасья Филипповна. — Это мнѣ чудно, Осипъ Памфилычъ. Вдругъ бичевку на шею… точно я, прости Господи… Ха-ха-ха!…

— Легкомысленная! — продолжаетъ Осипъ Памфилычъ. — Коли тебѣ говорятъ, значитъ какой же тутъ смѣхъ? Чѣмъ время-то тратить, давно бы ужь исполнила… Ну!… Чего сидишь-то?

Настасья Филипповна, улыбаясь и нѣсколько конфузясь, исполняетъ волю супруга. Супругъ зорко слѣдитъ за ея движеніями. Экспериментъ конченъ.

— Ну; что? — опрашиваетъ Осипъ Памфилычъ, сократически вызывая супругу на научный выводъ.

— Шея вдвое толще, — формулируетъ Настасья Филипповна.

— Ага! Вотъ ты и узнала.

— И у всякаго человѣка такъ?

— У всякаго.

— Оказія!… Неужели у насъ каждый суставъ по мѣркѣ? — допытывается Настасья Филипповна.

— Не то чтобы каждый, но… свой порядокъ есть во всемъ, — объясняетъ Осипъ Памфилычъ. — И по этому порядку можно угадать, который настоящій человѣкъ и который не совсѣмъ…

— Во-отъ какъ! Неужели?

— Да… Вотъ, напримѣръ, — лицо человѣческое… ужь на что, кажется, разно у всѣхъ, страхъ какъ разно! А, между тѣмъ, у настоящаго человѣка оно всегда одинаково.

— Ну! Развѣ это можно? — возражаетъ Настасья Филипповна. — Лицо у всякаго мѣняется съ годами. Безъ этого нельзя.

— Ты опять! Экая нетерпѣливая! — обличаетъ Осипъ Памфилычъ. — Ты прежде выслушай, тогда и…

— Да ну, говори, говори… Богъ съ тобой. Вѣдь, это я такъ…

— То-то… (Большая пауза). Тутъ, я тебѣ скажу, опять все дѣло въ мѣркѣ. Если, напримѣръ, смѣрять лобъ, потомъ носъ, а потомъ отъ носа до конца подбородка, и если всѣ эти три мѣста выйдутъ одной мѣры, то это значитъ — настоящій человѣкъ. А ежели одно мѣсто длиннѣе, а другое короче, то въ такомъ человѣкѣ вѣрно ужь что-нибудь не такъ: либо чего-нибудь больше, либо чего-нибудь меньше, и значитъ онъ уже не настоящій, либо не совсѣмъ настоящій. Такъ-то-ея… Понимающій человѣкъ… онъ тебя по одному носу сейчасъ разгадаетъ.

— Ха-ха-ха! — добродушно смѣется Настасья Филипповна. — Вѣдь, это бѣда съ вами. Куда-жь теперь носъ-то спрятать? А онъ, глядишь, не настоящій.

— Ну, да, вѣдь, не всякому дано носы-то распознавать, — успокоительно замѣчаетъ физіономистъ. — Вкругъ насъ съ тобой люди-то не-очень… того… Они своего-то носа понять не могутъ, не то что… А я-то тебя и безъ всякаго носа хорошо знаю. Значитъ, прятать тебѣ вовсе нечего.

— Какъ же это ты-то все знаешь? — спрашиваетъ супруга.

— Я-то? Гм… Я — особенное дѣло, — объясняетъ Осипъ Дамфилычъ. — Я, матушка моя, и отъ Бога немалое подучилъ, и отъ хорошихъ людей умное слышалъ, да и самъ кое-до-чего дошелъ. Вѣдь, не всякій имѣетъ размышленіе, а я его, слава Богу, имѣю. И отъ васъ вотъ не скрываю, и вамъ передаю. А вы слушайте. И будете знать, и будете понимать. А это, матушка моя, всегда лучше, чѣмъ ничего не знать… ровно бы вотъ корова какая-нибудь. И что вотъ я сказалъ тебѣ сейчасъ, того и протопопица наша не знаетъ. Да, ей стыдъ, а тебѣ честь. Такъ-то-ея.

Настасья Филипповна, мысленно преклоняясь предъ всевѣдѣніемъ супруга, нѣсколько минутъ сидитъ въ сосредоточенномъ умиленіи и, наконецъ, съ пріятной улыбкой и съ удвоеннымъ усердіемъ принимается за прерванную ручную работу.

Но молодое поколѣніе долѣе матери остается въ возбужденномъ состояніи и ревностно провѣряетъ теоріи отца соотвѣтствующими опытами. Дѣти съ величайшимъ интересомъ перемѣриваютъ себѣ по нѣсколько разъ лбы, носы и т. п., переглядываются, пересмѣиваются и многозначительно качаютъ головами. Осипъ Памфилычъ все это видитъ, замѣчаетъ и услаждается сознаніемъ, что онъ — источникъ умственнаго свѣта для семьи.

Затѣмъ педагогическая дѣятельность просвѣтителя переходитъ въ область теологіи и морали. Онъ подзываетъ къ себѣ своего маленькаго сынишку и начинаетъ ему разсказывать различные эпизоды изъ библіи. Въ чести Осипа Памфилыча нужно сказать, что библейскіе уроки его отличались обдуманностью и тактомъ. На первыхъ порахъ онъ выбиралъ такіе разсказы, въ которыхъ дѣйствующими лицами представляются отцы и дѣти. Разскажетъ тотъ или другой эпизодъ — и сейчасъ же сдѣлаетъ изъ него соотвѣтствующій нравственный выводъ. Само собою разумѣется, что для всѣхъ этихъ разсказовъ и вытекающихъ изъ нихъ нравоученій Осипу Памфилычу требовалось нѣсколько досужихъ вечеровъ.

XI.

Разъ, послѣ одной изъ своихъ библейскихъ бесѣдъ, Осипъ Панфилычъ протяжно вздохнулъ и, прижавъ къ своей груди голову мальчугана, съ разстановкой проговорилъ:

— Охъ, дѣти мои, дѣти, что-то съ вами будетъ? Возвеличитесь ли вы, какъ Іосифъ, благословитъ ли васъ Господь, какъ оныхъ дѣтей, или же отвергнетъ отъ себя, какъ какихъ-нибудь хамовъ…

Онъ поцѣловалъ мальчика въ макушку и велѣлъ ему сѣсть возлѣ себя на постели.

— А скажи-ка, Митя, пропоешь ты „Благословенъ еси“?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Митя, качая головой.

— А ты бы на клиросѣ-то получше вслушивался, вотъ бы теперь и зналъ. Впрочемъ, это рѣдко поется… Но мы, все-таки, попробуемъ. Ну, пой за мною.

Осипъ Памфилычъ кашлянулъ и медленно, раздѣльно затянулъ своимъ свѣтлымъ басомъ церковную пѣснь. Мальчикъ, наморщивъ лобъ, фальшиво и невнятно подтягивалъ отцу пискливымъ дискантомъ. Вдругъ въ этотъ дуэтъ врѣзался свѣжій, молодой контральто, съ отчетливѣйшей фразировкой.

— Кто это поетъ? — спросилъ Осипъ Памфилычъ, прервавъ пѣніе и невольно оглянувшись.

— Это я, — отвѣтила старшая дочь его, Дарья.

— Да развѣ ты знаешь церковное-то?

— Господи помилуй, да какъ же не знать-то? — отозвалась дочка. — Столько лѣтъ ходимъ въ Божій храмъ, да не знать! Я всю службу знаю.

— Ой ли?

— Ей-Богу. Что хотите пропою.

— Ахъ, ты, Даша моя! — съ умиленіемъ проговорилъ родитель и повернулся на своемъ ложѣ.

— Тятенька, да что-жь тутъ такого? Я тоже знаю всю службу и пропѣть могу, — заявила вторая дочь, Глафира.

— Неужели? — радостно воскликнулъ Осипъ Памфилычъ, быстро привставъ и опершись на локоть.

— Да разумѣется, тятенька… Что-жь тутъ такого особеннаго? — смѣясь повторила Глаша.

— Ахъ, дочки мои милыя, — пришелъ въ восторгъ родитель и поднялся съ кровати. — Ну, Митя, ты теперь поди пока въ свое мѣсто, — торопливо проговорилъ онъ, погладивъ сынишку по головѣ», — Я тебя всему выучу, всему… и, на гласы, и все… А теперь поди пока, поди…

Митя, потягиваясь, удалился въ уголъ, къ матери, а Осипъ Памфилычъ воодушевленно продолжалъ:

— Дѣтки мои, да, вѣдь, это мы, значитъ, запоемъ, ей-Богу, запоемъ! Ахъ, вы, голубчики мои!

— Что же это мы запоемъ? — возразила Даша.

— Какъ что? Какъ что? — воскликнулъ Осипъ Памфилычъ, подбѣгая къ общему рабочему столу. — Да все пропоемъ, все какъ есть, съ начала до конца! — продолжалъ онъ, радостно сіяя. — Ахъ, вы, сокровища мои! Да я съ вами душу положу, ей-Богу!… А, вѣдь, я и не зналъ. Вѣдь, вотъ, ей-Богу… А это у меня давно въ головѣ было. Ай, батюшки мои, вотъ благодать-то! Я ее обдумываю, а она вокругъ меня обрѣтается. Всю службу Божію пройдемъ… посредствомъ семейства, ей-Богу! Дай вотъ только Никанорушка съ Ефимушкой пріѣдутъ… О, мы тогда… Собственные лики и тимпаны… да это просто рѣдкость! Ахъ, вы, блаженство мое неисчерпаемое!

Осипъ Памфилычъ растопырилъ руки и съ торжествующей улыбкой обвелъ глазами своихъ дщерей-пѣвицъ.

— Да что это ты, Осипъ Памфилычъ, на клиросъ, что ли, хочешь ихъ взять? — возразила Настасья Филипповна.

— Д-а-а, — протянулъ Осипъ Памфилычъ, многозначительно кивнувъ головой.

— Богъ знаетъ, что выдумываетъ! Точно онѣ у насъ монашки какія, — продолжала чадолюбивая мать.

Осипъ Памфилычъ сдѣлалъ важный полуоборотъ къ женѣ, собираясь представить ей серьезные доводы. Но не успѣлъ онъ еще и рта открыть, какъ Глаша оживленно заговорила:

— И-и, мама, да что-жь тутъ такого? Монашки поютъ — и хорошо выходитъ, и похвалу за это получаютъ. Также и мы. Начнемъ пѣть — и будетъ хорошо, и добрые люди вниманіе на насъ обратятъ: вотъ, скажутъ, барышни — такъ барышни, даромъ что дьячковскія! А то мы теперь? Кому нужны? Развѣ насъ…

— Нѣтъ, Богъ-то, Богъ-то какъ на васъ воззритъ! А люди — что-о… — перебилъ Осипъ Памфилычъ, сѣменя ногами возлѣ дочерей. — Вотъ, скажетъ, истинно христіанскіе чада! И родителей подкрѣпляютъ, и Моему божественному служенію прилежатъ. Во-отъ!… Дайте-жь я васъ…

И, не кончивъ фразы, родитель крѣпко обнялъ дочерей.

— Пусть только Никанорушка съ Ефимушкой пріѣдутъ. О-о, тогда я пою… «пою Богу моему, дондеже есмь!»… А теперь, Настя, собирай-ка ужинать: пора, — заключилъ Осипъ Памфилычъ.

XII.

Семейный хоръ организовался, однако же, не скоро. Хотя Осипъ Памфилычъ въ урочные вечерніе часы усердно репетировалъ съ дочерьми различныя церковныя пѣсни и въ святкамъ достигъ того, что все простое пѣніе разучено было твердо и исполнялось стройно, но онъ не могъ успокоиться на этомъ простомъ. Признавая въ своихъ дочеряхъ надежныя голосовыя средства и большія способности въ пѣнію, онъ мечталъ разучить съ ними нотную «херувимскую», нотную «Милость мира», концертъ, — и тогда уже, торжественно и съ нѣкоторымъ блескомъ, вступить въ церковь съ своей капеллой. Для осуществленія этой мечты необходимо было присутствіе и дѣятельное участіе Никанорушки и Ефимушки, какъ завѣдомыхъ знатоковъ и любителей нотнаго пѣнія. Къ святкамъ явились домой братья и, вполнѣ раздѣляя артистическій замыселъ отца, ревностно взялись за дѣло. Но задача была широкая и довольно трудная, а времени въ распоряженіи братьевъ было мало: они должны были ходить съ отцомъ по приходу, такъ что во всѣ святки успѣли разучить только одинъ номеръ херувимской Бортнянскаго. Приготовленія закончены были на бѣло лишь къ Пасхѣ, подъ самый Свѣтлый день. Осипъ Памфилычъ, выслушавъ послѣднюю репетицію, въ умиленіи перекрестился.

— Ну, дѣтушки, сейчасъ испрошу разрѣшеніе, и завтра у насъ будутъ лики и тимпаны, — торопливо проговорилъ онъ, надѣвая сюртукъ.

— На что же тутъ разрѣшбніе? — возразилъ Никанорушка.

— А какъ же, голубчикъ! Нельзя… Требуется, — отозвался родитель.

— У кого же вы будете просить это разрѣшеніе?

— А у попа.

— Ну-у, во-отъ еще! Не стоитъ! — протестовалъ сынъ.

— И, что ты, милый, какъ это можно? Иначе у насъ все разрушится.

— Какимъ образомъ?

— Воспретитъ!… Покажись только Даша съ Глашей на клиросъ, ну, и бѣда! Скажетъ: «вы куда залѣзли? Кто вамъ далъ право… безъ соизволенія?» Вѣдь, онѣ, бѣдныя, со стыда сгорятъ! А мнѣ-то каково?… Нѣтъ, лучше попрошу… Безгрѣшное дѣло. И всѣ будутъ уважены.

Черезъ нѣсколько минутъ Осипъ Памфилычъ уже стоялъ предъ лицомъ отца Якова.

— Ну, что, Осипъ, все у насъ тамъ готово? — спросилъ батюшка.

— Въ церкви-то? Да, какже, все по надлежащему.

— Облаченіе мнѣ свѣтлое досталъ изъ кладовой?

— Досталъ.

— Ну, а-а-а… полотенце чистое повѣсилъ въ алтарь?

— Да все, все приготовилъ, батюшка. Будьте покойны. Не въ первый разъ.

— То-то… Знаешь, какой завтра день? Праздникомъ праздникъ! Чтобъ.все было свѣтло и… въ благолѣпіи.

— Все будетъ, все, не сомнѣвайтесь, — успокоивалъ Осипъ Памфилычъ. — Я, вотъ, къ вамъ… тоже… насчетъ благолѣпія.

— Что же тебѣ?… Вѣдь, ты сказалъ, — все готово.

— Я пожелалъ съ своей стороны… нѣкую лепту Богу… — объяснилъ Осипъ Памфилычъ, потупясь и медленно гладя волосы.

— Какую же это лепту?

— Живую, человѣческую… съ вашего соизволенія, — продолжалъ проситель.

— Не понимаю, — заявилъ о. Яковъ, разводя руками.

— Я хочу завтра литургію пропѣть… съ семействомъ, — договорилъ, наконецъ, Осипъ Памфилычъ.

— Такъ что же? Въ первый разъ, что ли? Ребята у тебя молодцы, на клиросѣ помогаютъ изрядно. Пойте себѣ… по обыкновенію. Что же тебѣ вздумалось спрашиваться?

— Да, вѣдь, я съ семействомъ… вотъ собственно почему.

— Какъ съ семействомъ? То-есть съ семинаристами своими? Такъ сдѣлай милость… Какъ всегда, такъ и теперь. Что-жь тутъ такого?… Съ Богомъ!…

— Семинаристы сами по себѣ. А мнѣ желательно, чтобы и Даша съ Глашей участвовали.

— Въ пѣніи-то? — съ удивленіемъ спросилъ батюшка.

— Ну, да… Чтобы и онѣ пѣли.

— Да что ты, Осипъ, съ ума, что-ль, сошелъ?

— Никакъ нѣтъ-съ. Отъ полнаго усердія… чтобъ завтрашнее благолѣпіе умножить.

— Съ дѣвками-то? Да развѣ это можно?

— Что-жь съ дѣвками?… Они у меня какъ слѣдуетъ: Даша альтомъ, Глаша дискантомъ…

— Ну, братъ, поди, поди!… Ты, я вижу, на старости лѣтъ… того… Поди съ Богомъ.

— Нѣтъ, да вы послушайте, батюшка… Вы, можетъ быть, думаете, что…

— Ни слушать, ни думать не хочу. Съ Богомъ, съ Богомъ!..

— Батюшка, да, вѣдь, мы сладились какъ слѣдуетъ. Готовились съ благоговѣніемъ… давно… Цѣлую зиму.

— Хоть бы десять лѣтъ… Мнѣ все равно. Этакой завтра день, и вдругъ — дѣвки! Ни за что не позволю!

— Господи, да, вѣдь, вы не слыхали… Вы послушайте-ка. Стройно, согласно, точно ангелы Божіи! — распинался Осипъ Памфилычъ, крѣпко прижимая руку къ груди.

— Ха-ха-ха!… Ахъ ты… архангелъ этакой! — шутилъ батюшка, качая головой. — Изволите видѣть, ангелы у него объявились… Ха-ха-ха!… Ахъ, старый…

— Ангелы — не ангелы, батюшка, а дѣйствительно… съ благоговѣніемъ… и все по нотамъ… потому у Никанорушки всякія ноты есть, — смиренно возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— Вѣдь, вотъ ты какой, Осипъ, — строго заговорилъ отецъ Яковъ. — Сейчасъ ты и о нотахъ, и о спѣвкахъ разныхъ… а заранѣе мнѣ ни разу объ этомъ не сказалъ! Такъ-то. Что бы хоть разъ когда-нибудь объяснить: дескать, батюшка, у меня сегодня спѣвка; пожалуйте послушать, годится или нѣтъ. А, вѣдь, ты этого не сдѣлалъ. Возгордился, что у тебя «ангелы» проявились… И вдругъ, подъ этакой день являешься съ своими Дѣвками!… Что это такое? Вѣдь, это срамъ! Тебѣ стыдно, Осипъ! Вѣдь, ты старше меня… слывешь вездѣ за человѣка, который… который и то, и сё… Нѣтъ, я такого… такого дебоша не позволю.

— Батюшка милый, да какой же тутъ дебошъ? — плаксиво воскликнулъ Осипъ Памфилычъ. — Изъ всѣхъ силъ, напримѣръ, старались… всей семьей… для Бога… съ благоговѣніемъ… приготовились, напримѣръ, по нотамъ… и вдругъ — «дебошъ!»… А что я васъ не предварилъ, такъ это, ей-Богу, по человѣчеству… Первое дѣло, самъ былъ не увѣренъ, что насъ Господь благословитъ… Голосочки какъ будто есть, и усердіе… и все такое… Сынишки пріѣхали… Стали мы заниматься… Смотримъ, мало-по-малу и вышло. Вѣдь, этакое дѣло нельзя сразу опредѣлить. Я самъ, даромъ, что отецъ, и то долго не зналъ, что онѣ у меня такія… А второе дѣло — грѣшный человѣкъ — хотѣлось сразу всѣхъ обрадовать, чтобъ никто до срока не зналъ. Предварю, молъ, батюшку съ вечера, а завтра прямо въ храмъ… къ Господу Богу. Принесу лепту живую отъ чадъ своихъ собственныхъ. А васъ я, батюшка, помнилъ, всегда помнилъ. Я зналъ, что безъ вашего соизволенія нельзя… Какъ это можно? Вѣдь, я не дитё малое: понимаю… Потому-то вотъ я и пришелъ къ вамъ. Ужь соблаговолите намъ, батюшка, сдѣлайте такую милость! — заключилъ Осипъ Памфилычъ, отвѣшивая о. Якову нижайшій поклонъ.

— Заладилъ свое… Говорю, нельзя, — упорствовалъ батюшка. — Гдѣ это видано, чтобы съ женщинами?… Это хорошо, что ты не самовольно, но, все-таки… Еще если бы пораньше, тогда я могъ бы это подвергнуть своевременному обсужденію… Снесся бы съ благочиннымъ или еще съ кѣмъ… А теперь какъ я ихъ допущу?

— Да не безпокойтесь; кромѣ благопристойности, ничего не выйдетъ.

— Ахъ, какой же ты безтолковый. Да, вѣдь, женщины… ты пойми!

— Я, батюшка, понимаю. Но какъ же монашки-то поютъ, а, вѣдь, онѣ тоже женщины? — возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— Монашки-то?

— Да.

О. Яковъ немного подумалъ и потомъ продолжалъ:

— Монашки — дѣло другое: я нихъ это обычное и привычное… по уставу. А ты съ своими дочерьми прямо на соблазнъ лѣзешь. Самъ сраму наберешься, да и съ меня голову снимешь. Вѣдь, завтра сколько народу-то будетъ! Этакой день… Нѣтъ, не могу, Осипъ… какъ хочешь.

— Вотъ это-то и хорошо, что много народу будетъ и что такой великій праздникъ, — съ воодушевленіемъ подхватилъ Осипъ Памфилычъ, — вѣдь, мы сколько торжества-то прибавимъ! Вы послушайте-ка, пѣніе-то какое: чистый органъ! Всѣмъ будетъ отрада и умиленіе… Я, батюшка, даже вотъ что думаю: какъ только мы положимъ это начало, такъ у насъ и всегда будетъ много народу. Это вѣрно. Каждый разъ полна церковь будетъ. Тогда изъ города-то почти всѣ къ намъ потянутъ, потому что — какое у нихъ тамъ пѣніе… въ соборѣ? Развѣ мы такъ будемъ пѣть-то? У насъ тогда всякому будетъ лестно. Биткомъ набьются! Вотъ посмотрите. А черезъ это мы и доходъ свой пріумножимъ, да еще какъ пріумножимъ! Вотъ посмотрите…

— Гм… доходъ… Поди-ка его пріумножь, доходъ-то… — тихо и съ разстановкой промолвилъ о. Яковъ, замѣтно поколебленный послѣднимъ доводомъ, — это пріумноженіе-то… оно… того… обманчиво бываетъ. Иной разъ ихъ напхается вонъ сколько, а приращенія почти никакого. Насильно, братъ, въ карманъ ни къ кому не залѣзешь.

— Ахъ, ты, Господи! Батюшка… Я… то-есть… Я не знаю… Сами же вы сказали, что я старше… Значитъ, ужь пожилъ-таки на своемъ вѣку… И по моему вотъ что: коли лишній народъ, значитъ — и лишняя копѣйка. Ужь это всегда такъ, ужь это… Будьте покойны… А, значитъ, и пріумноженіе…

— Да оно бы ничего… Пошли, Господи… — мягко и даже ласково заговорилъ о. Яковъ, — только… Я не знаю… Пожалуй, тогда протопопъ возстанетъ, скажетъ: вотъ отбиваютъ у меня прихожанъ, доходъ умаляютъ.

— Пусть говоритъ; намъ-то что? Вѣдь, мы силой въ свой храмъ никого тащить не будемъ, — смѣло проговорилъ Осипъ Памфилычъ, уже чувствуя подъ собой твердую почву и предвидя побѣду. — Если къ намъ будетъ ходить больше народу, значитъ у насъ хорошо. И только всего. Чѣмъ мы тутъ виноваты?

— А если онъ отнесется на насъ къ начальству, что, дескать, изъ-за насъ у него церковь рѣдѣетъ?

— Значитъ, у него плохо… и больше ничего, — подхватилъ Осипъ Памфилычъ.

— Да, поди-ка тогда расхлёбывай… отписывайся, — ужь какъ-то лѣниво возразилъ о. Яковъ.

— Да что вы, батюшка? Совсѣмъ ничего не будетъ, вотъ увидите, — ободрялъ проситель. — Такъ какъ же? Значитъ, мы завтра начнемъ… благословясь? А?

Батюшка молчалъ.

— Такъ благословите. Я пойду ихъ обрадую. А то онѣ, небось… — прервавъ свою рѣчь, Осипъ Памфилычъ потянулся къ батюшкѣ за благословеніемъ.

— Ты постой-ка, постой, не суетись, — задержалъ о. Яковъ, тихо грозясь на него пальцемъ, — ты послушай-ка…

— Нуте-съ?

Осипъ Памфилычъ снова опустилъ руки.

— Ты вотъ что… Видишь ли… вѣдь, завтра-то я, все-таки, не рѣшаюсь… Завтра ужь какъ-нибудь перетерпи съ своими дочками. А послѣ, что Богъ дастъ, послѣ попробуемъ.

— Какъ же это такъ?… Ахъ, Господи Боже мой!… А я ужь совсѣмъ было обнадежился. Бѣдненькія, истомились ждавши. Съ чѣмъ я теперь къ нимъ приду? Послѣ! Когда же это послѣ? Никанорушка съ Ефимушкой въ семинарію скоро уѣдутъ. Опять все разладится.

— Небось, не разладится. Мнѣ только не хочется, чтобы завтра… Такой великій день… Еще, пожалуй, собьетесь какъ-нибудь… Неловко… Притомъ, народу завтра и безъ всякой приманки будетъ много. А потомъ и начнете. Вотъ хоть… Когда бы это?… Да вотъ хоть въ понедѣльникъ. Въ церкви не такъ будетъ людно: вамъ будетъ посмѣлѣй и мнѣ спокойнѣй. Вотъ и посмотримъ: если сойдетъ благополучно, тогда хоть каждый день пойте.

— Эко горе какое, Господи! — сожалѣлъ Осинъ Памфилычъ.

— Какое же тутъ горе? Что ты это? Вѣдь, я не запрещаю. Ну, ты скажи: запрещаю я тебѣ или нѣтъ?

— Оно… положимъ…

— То-то и есть-то. Вѣдь, всего одинъ день пропустить.

— Такъ-то такъ…

— Ну, такъ чего же ты? Вотъ еще чудакъ-то!

Осипъ Памфилычъ опустилъ голову и молча комкалъ въ рукахъ шапку.

О. Яковъ пристально смотрѣлъ на подчиненнаго. Такъ прошло съ минуту.

— Ну, стало быть, буди воля Господня! — рѣшительно и быстро проговорилъ Осипъ Памфилычъ и началъ прощаться.

Въ продолжительное отсутствіе родителя дѣти успѣли еще разъ прорепетировать партесные номера.

— Знатно, ребятушки, отлично, мои милые, — похвалила Настасья Филипповна. — У насъ съ роду такъ не пѣли… Однако, что-жь это отецъ-то нашъ запропалъ? Либо попъ въ городъ его услалъ, — предположила она. — Глядишь, попадьѣ что-нибудь понадобилось по праздничному дѣлу, они его и спровадили, благо подвернулся. Охъ, прости, Господѣ, ужь и народъ!… Постой, никакъ идетъ… Насилу-то освободился.

Осипъ Памфилычъ, съ сумрачнымъ выраженіемъ въ лицѣ, медленно переступалъ порогъ.

— Ну, что, тятенька, поемъ? — нетерпѣливо воскликнула Глаша.

— Какже, запоешь у нихъ! — пробормоталъ родитель, раздѣваясь.

— Неужели запретили? — удивлялся Никанорушка.

— Почти что… — отозвался онъ и, вслѣдъ затѣмъ, подробно передалъ свои объясненія съ о. Яковомъ.

XIII.

Наступилъ пасхальный понедѣльникъ. Обѣдня пропѣта была удачно. Партесные номера исполнены правильно и стройно, хотя нѣсколько несмѣло. Никанорушка дирижировалъ. Слушателей было не болѣе ста человѣкъ, но за то между ними были такія значительныя лица и авторитетные цѣнители, какъ ктиторъ Гололобовъ, изъ мѣстныхъ Колупаевыхъ, и сосѣдняя помѣщица Кликушина, франтиха изъ старыхъ дѣвъ, обладательница порядочнаго состоянія, недавно доставшагося ей отъ, какой-то московской бабки. Гололобовъ, какъ человѣкъ «непосредственный», изъ «невоздѣланныхъ», началъ проявлять свои эстетическіе восторги отъ успѣховъ «капеллы» еще во время самаго богослуженія. Стоя у «свѣчнаго ящика», онъ самодовольно барабанилъ пальцами по своему крутому брюшку, сладостно улыбался, весело подмигивалъ своимъ случайнымъ сосѣдямъ и даже шепталъ имъ свои замѣчанія вродѣ слѣдующихъ:

— Херувимская-то, херувимская-то… а? Пальчики оближешь! Пасха красная!… Ну, затѣйники, нечего сказать!…Ишь, вѣдь, разливаются, ишь разливаются… Вонъ, вѣдь, какъ выводятъ!… Вотъ это такъ пѣніе! Вотъ когда досыта намолишься, ей-Богу…

И онъ невольно крестился, потомъ снова улыбался, снова подмигивалъ, снова надоѣдалъ сосѣдямъ и мѣшалъ ихъ сосредоточенной молитвѣ.

На Кликушиной, какъ женщинѣ культурной, впечатлѣніе отъ необычайнаго пѣнія отразилось нѣсколько иначе. Она чаще обыкновеннаго становилась на колѣни, лицо ея принимало умиленное выраженіе и молитвенныя движенія по временамъ приближались къ театральнымъ.

По окончаніи обѣдни Гололобовъ юркнулъ въ алтарь и обратился къ о. Якову съ торжественной рѣчью.

— Батюшка, откуда намъ этакая благодать? Стою и самъ себѣ не вѣрю. Что же это за служба была! Небеса — одно слово!

— Ага… Вотъ какъ я тебѣ устроилъ! — хвалился о. Яковъ. — Истинные-то ктиторы сами пѣвчихъ-то раздобываютъ, большія деньги имъ платятъ, а ты что?

— Ахъ, Господи!… Да я, батюшка… — началъ было ктиторъ.

— Постой, постой, погоди, — остановилъ о. Яковъ, тряся Гололобова за плечо.

— Извольте, извольте, — смущенно проговорилъ ктиторъ и провелъ ладонью по своему высокому и широкому лбу.

— А ты… ты довелъ до того, что… что самъ настоятель взялся за твое дѣло… Чего мнѣ это стоило! За неимѣніемъ настоящихъ голосовъ, пришлось приспособить женщинъ. Дѣло необычайное. Меня могутъ за это подвергнуть… Но я ужь на все пошелъ, лишь бы Богу было славословіе и прихожанамъ отрада. Сколько было заботъ, хлопотъ! Цѣлую зиму готовились. И я нарочно никому не сказалъ: пусть, пусть, думаю, сразу ощутятъ восхищеніе, неожиданно, — ощутятъ и познаютъ… Такъ-то. А ты что?

— Ахъ, батюшка, я ужь и не знаю, какъ васъ благодарить! — заговорилъ Гололобовъ. — Отъ всей моей внутренности… отъ всей моей… ну, рѣшительно отъ всего моего сердца благодарю васъ, — ктиторъ размашисто и низко поклонился настоятелю, — но, что касаемая вещь… въ разсужденіи сказаннаго вами, будто я не радѣю, это обидно-съ… воля ваша. Развѣ бы я не подыскалъ? Развѣ бы я не нанялъ? Но, сами посудите: кого же я найму? Кто у насъ способенъ?

— А какъ же я-то вотъ подыскалъ? — возразилъ о. Яковъ.

— Вы? Васъ ужь, должно быть, самъ Богъ надоумилъ, — вывертывался Гололобовъ, — а я… что-жь я? Развѣ я зналъ, что и барышни способны?… Вы все это видѣли, все знали, во все вникали по близости… Вотъ и вышло. А я… Ну, какъ я приступлю къ барышнямъ ни съ того, ни съ сего?… А теперь вотъ оказалось, что барышни-то вонъ что… А я что-жь?… Я готовъ… Я имъ даже жалованье положу, ей-Богу! Лишь бы это утвердилось. Ей-Богу!… Я положу. Потому, ежели у насъ будетъ этакъ круглый годъ, такъ у насъ, посмотрите-ка, какъ «ящикъ-то», припухнетъ. Конечно, вамъ, батюшка, спасибо, а также и Осипу Памфилычу за семейство… и способность ихнюю, но и меня обижать не слѣдъ, потому я, кажется, изо всѣхъ силъ для храма Божія.

— Кто тебя обижаетъ? Я только поставилъ на видъ, чтобъ ты, все-таки, чувствовалъ… что есть ты и что есть… настоятель, — отозвался о. Яковъ, глядя въ, потолокъ.

— Да это что… Это мы и безъ того… — бормоталъ сконфуженный ктиторъ.

Кликушина, прежде всѣхъ подойдя въ кресту, тотчасъ же направилась къ клиросу и своимъ звонкимъ стародѣвственнымъ голосомъ затараторила:

— Ну, святое семейство! Ахъ, какое святое семейство! Поздравляю, поздравляю!

Глаза ея пылали, и она энергично потрясла руку каждому изъ членовъ капеллы.

— Вамъ можно завидовать, Осипъ Памфилычъ, положительно завидовать, — продолжала богатая прихожанка.

— Ну-у, сударыня, кто же-таки будетъ намъ завидовать.? Это вы напрасно, — возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— Какъ напрасно, какъ напрасно? — подхватила Кликушина. — Неужели вы думаете, что я… Я вполнѣ искренно… Конечно, съ вашей стороны скромность… но я… Помилуйте, вѣдь, это… это… это феноменально! Я просто поражена. Я не помню, чтобъ я когда-нибудь такъ молилась, какъ сегодня. Вотъ вы со мной что сдѣлали! И наше дѣло — цѣнить подобныя… подобныя проявленія. Да, это нашъ долгъ, наша обязанность… Вотъ скоро буду у преосвященнаго и непремѣнно отрекомендую… всѣхъ на видъ поставлю! Да.

— Нѣтъ, сударыня, вы до начальства-то ужь не доводите, — взмолился старикъ. — Кто его знаетъ, какъ оно взглянетъ. Вѣдь, это дѣло домашнее… такъ… для пробы. Явилось усердіе послужить Богу, ну, и… А батюшка долго имѣли сомнѣніе. И неудивительно, потому Богъ его знаетъ, какъ оно взглянетъ.

— Ахѣ, что вы говорите! Да мы-то на что-жь? На что же мы-то? Помилуйте, да я могу сейчасъ же телеграмму…

— Нѣтъ, сударыня, вы ужь повремените, — умолялъ Осипъ Памфилычъ. — Вы особа не подвластная, вамъ, конечно, все можно, а наше дѣло… Нѣтъ, пожалуйста, Зинаида Семеновна, не доводите.

— Ха-ха-ха! — засмѣялась Зинаида Семеновна. — Ахъ, какой вы странный! Но, вѣдь, должна же я чѣмъ-нибудь выразить… — продолжала Кликушина послѣ нѣкоторой паузы. — Это мой долгъ, это… Ну, такъ вотъ что: у меня въ Москвѣ есть знакомые писатели; я имъ напишу о вашихъ необыкновенныхъ… а также и о томъ высокомъ наслажденіи, которое… и они сейчасъ же прославятъ васъ во всѣхъ газетахъ и журналахъ.

— О, что вы, Зинаида Семеновна! Этакая публикація на весь свѣтъ! — еще болѣе струсилъ Осипъ Памфилычъ. — Нѣтъ, сударыня, ради Бога, избавьте.

— Да вы послушайте, ужасный человѣкъ., — горячилась она.

— Нѣтъ, Зинаида Семеновна, нѣтъ… пожалуйста, — упорствовалъ Осипъ Памфилычъ. — Это будетъ ужь… еще хуже.

— Какъ еще хуже? — воскликнула Кликушина, и ея рѣзкій голосъ громко раздался въ опустѣвшей церкви. — Да развѣ я вамъ… Вы меня оскорбляете!

— Простите, Зинаида Семеновна, — смиренно проговорилъ старикъ съ низкимъ поклономъ. — Можетъ, я по нечаянности… Конечно, мы… покорнѣйше васъ благодаримъ. Только, ради Бога, избавьте насъ отъ всего этого, потому Богъ его знаетъ… Пусть ужь такъ, на волю Божію. Наше дѣло… Какая тамъ слава? Больше того жилъ, а ужь теперь, на старости лѣтъ, ни къ чему. Зачѣмъ вамъ безпокоиться? Оставьте насъ въ безопасности.

— Ха-ха-ха!… Ну, Осипъ Памфилычъ, вы, дѣйствительно, ужасный человѣкъ, просто невозможный! Вы отнимаете у меня возможность быть вамъ благодарной, но я, все-таки, свое сдѣлаю… Я знаю, какъ это сдѣлать. А то смотрите, пожалуйста, какой… стро-огій! Не знаешь, какъ и приступиться къ нему.

Осипъ Памфилычъ обидчиво наклонилъ голову.

— Винова-ата, винова-ата, — театрально произнесла Кликушина, тихо постукивая старика по плечу. — Нѣтъ, серьезно, я вамъ такъ благодарна, такъ благодарна… И кто это васъ надоумилъ? Этакая идея! Ужь вѣрно иниціатива принадлежала молодымъ людямъ. Вѣдь, да? Я угадала? Конечно, конечно! О, молодые люди… я ихъ знаю.

Она кокетливо погрозилась пальчикомъ въ сторону Никанорушки.

— Трудились коллективно, ассоціаціей, — отозвался Никанорушка, покраснѣвъ до ушей.

— Коллективно… Ахъ, какъ удачно, какъ мило сказано! О, молодой человѣкъ, да вы, я вижу… Вы обнаружили такое… такое… Мило, оригинально, безподобно! Извините, что мнѣ такъ мало пришлось съ вами поговорить, мои хорошіе… Но я… я не останусь передъ вами въ долгу. До свиданія.

Кликушина сдѣлала общій граціозный поклонъ и помчалась изъ церкви, поднявъ голову.

— Ну, Осипъ, нынче сошло благопристойно, — покровительственно произнесъ о. Явовъ, выйдя съ ктиторомъ изъ алтаря. — Думаю, что можно будетъ и впредь продолжать. Вотъ и Степану Лукичу понравилось. Старайся, братъ, старайся. А вамъ, господа, честь, — отнесся онъ къ дѣтямъ Памфилыча. — Такъ и слѣдуетъ. Нужно съ молоду заслуживать, и, Богъ дастъ, заслужите.

— Зинаида Семеновна, дай Богъ имъ здоровья, премного одобряли, — объявилъ Осипъ Памфилычъ.

— Ну, вотъ, видишь, — внушительно сказалъ батюшва.

— Да какъ же не одобрять-то? — вставилъ ктиторъ. — Вѣдь, это не маковое зерно. Погляди-ка, вонъ прихожане-то… Давеча на кого ни посмотришь — лица ни на комъ нѣтъ. Въ такое чувство пришли — Боже мой! А я-то какъ тронулся… самъ себя не помню… собственную свою церковь не узналъ, ей-Богу. Что-жь, Памфилычъ, дѣло прошлое, а тебѣ спасибо, ей-Богу… а также вотъ и семейнымъ твоимъ. Я вотъ сейчасъ съ батюшкой говорилъ: ежели это дѣло у насъ наладится, то я… что-жь?… я на предбудущее согласенъ и вспомоществованіе положить… деньгами… ей-Богу. Вотъ спроси у батюшки.

— Поворнѣйше благодарю, — съ поклономъ отозвался Осипъ Памфилычъ, — но, вѣдь, сынки-то мои скоро опять отлетятъ.

— Что-жь сынки? Это ничего, — изъяснилъ ктиторъ. — Сынки отлетятъ, а дочки при тебѣ останутся. Заправку получили, теперь будутъ и безъ сынковъ вытягивать. Ты ихъ… Ну, да ты тамъ ужь самъ знаешь. А что рукомесла этого ты ужь не бросай. Въ обидѣ не будешь… а также вотъ и твои… Я вотъ батюшкѣ говорилъ.

— Да, онъ обѣщалъ, — подтвердилъ батюшка, — лишь бы, говоритъ, старались какъ слѣдуетъ.

XIV.

«Сынки» отлетѣли, но «капелла» чрезъ это не разрушилась. Басовую партію безукоризненно держалъ Осипъ Памфилычъ; теноровую партію Ефимушки съ удовольствіемъ принялъ помощникъ бухгалтера изъ семинаристовъ, когда-то состоявшій въ хорѣ. Пѣніе упрочилось; пѣвцы, въ особенности пѣвицы, пріобрѣли лестную извѣстность. Зинаида Семеновна въ одинъ прекрасный день привезла въ подарокъ Дашѣ и Глашѣ по шляпкѣ. Осипъ Памфилычъ сильно возражалъ противъ принятія этого подарка, находя, что такія затѣи вовсе не по положенію и что за этими затѣями понадобятся другія, съ ними сопряженныя; но пѣвицы не устояли противъ искушенія дотолѣ недоступной имъ роскоши и украсили свои головы модными уборами. Хотя остальныя части ихъ костюма находились въ рѣзкомъ противорѣчіи съ изящными шляпками, тѣмъ не менѣе, подарки Кликушиной возъимѣли огромное значеніе: безвѣстныя дочки Осипа Памфилыча начали импонировать не только какъ пѣвицы, но и какъ барышни. Число посѣтителей кладбищенской церкви быстро увеличилось, и не потому только, что здѣсь хорошо поютъ, но и потому, что здѣсь поютъ барышни и, притомъ, недурненькія. Многіе молодые люди изъ города стали посѣщать эту церковь именно изъ-за нихъ. По окончаніи службы, около праваго клироса собиралась группа уѣздныхъ монтеровъ, которые наперерывъ другъ передъ другомъ разсыпали пѣвицамъ комплименты. Осипъ Памфилычъ зорко слѣдилъ за новыми отношеніями дочерей, но никакой морали по этому поводу не читалъ, такъ какъ эти отношенія не заходили дальше совмѣстнаго шествія отъ клироса до паперти.

Пѣніе совершалось каждый воскресный и праздничный день аккуратно. Наступили Петровки. Въ Ямскѣ замелькали шинели пришлаго офицерства. Отъ офицерскаго всевѣдѣнія не укрылась и скромная капелла Осипа Памфйлыча. Кладбищенская церковь пріобрѣла новыхъ, эполетныхъ посѣтителей, а туземные монтеры — конкуррентовъ по части ухаживанія за пѣвицами. Новые поклонники пѣвицъ, обладая всѣми рыцарскими доблестями, быстро отодвинули на второй планъ «штатскихъ» своихъ соперниковъ. Благодаря бдительному надзору Осипа Памфилыча, и офицерскія ухаживанія оканчивались обыкновенно прощаніемъ на паперти.

Но одинъ поношенный брюнетикъ, замѣтивъ, что, подъ вліяніемъ разговоровъ съ смѣлыми, ловкими людьми, и «барышни» сдѣлались посмѣлѣй и поразвязнѣй, рѣшилъ повести дѣло нѣсколько далѣе. Разъ случилось такъ, что товарищи брюнетика не могли явиться въ церковь. И вотъ послѣ обѣдни онъ смѣло приступилъ къ осуществленію новаго плана.

— Позвольте васъ проводить, дорогія барышни, — любезно предложилъ онъ пѣвицамъ на паперти.

— Чего же насъ провожать? Намъ недалеко, — отозвалась Даша.

— Хотя бы одинъ шагъ; но если я желаю вамъ услужить, то думаю, что вы не имѣете причинъ отвергать меня, — изъяснялся офицеръ, закручивая усы въ стрѣлочку.

— Ха-ха-ха! — засмѣялась Глаша. — Услужить… Ну, служите, служите. Вѣдь, вонъ онъ, нашъ домъ-то.

— Прекрасно, но… я надѣюсь… вы понимаете меня, — продолжалъ офицеръ.

Дѣвушки переглянулись и направились къ своему дому. Брюнетъ двинулся за ними.

— Извините… Я хотя отчасти знакомъ, но до сихъ поръ не имѣю удовольствія… Ваше имя-отчество? — обратился онъ въ старшей пѣвицѣ.

— Дарья Осиповна.

— А ваше-съ?

— Глафира Осиповна. Да зачѣмъ вамъ это?

— Помилуйте, я былъ бы невѣжда, если бы не позаботился… Въ этакой глуши и вдругъ встрѣтить такое свѣтлое… Помилуйте, я, можно сказать, всю Россію знаю, но во всемъ нашемъ отечествѣ не встрѣчалъ… Пожалуйста, не сочтите это за комплиментъ. Я только воздаю должную дань…

— А васъ какъ звать? — спросила Даша.

— Меня? — встрепенулся брюнетъ. — Александръ Сергѣичъ. Запомнить очень легко: имя Пушкина и Грибоѣдова вмѣстѣ. Меня въ полку такъ и зовутъ: «Пушкинъ» или «Грибоѣдовъ». И я откликаюсь. Для сокращенія… понимаете?

— Гм-гм, — произнесла Глаша. — Однако, прощайте; мы ужь пришли домой…

— Такъ этотъ самый вашъ домикъ? — спросилъ офицеръ, остановившись.

Остановились и «барышни».

— Этотъ.

— Очень пріятно. «Пріютъ священный…» и двѣ Маргариты… — въ полголоса произнесъ брюнетъ.

— Какія Маргариты? — удивленно спросила Даша.

— А вы не знаете?… Это была… Это были прелестныя барышни, которыя всѣхъ очаровывали… вотъ такія-жь, какъ вы.

Офицеръ наклонилъ голову и вытянулъ пальцами стрѣлочки своихъ усовъ.

— Ишь вы какіе!… Зачѣмъ вы такъ? — произнесла Глаша, вся зардѣвшись.

— Ну, будетъ, господинъ!… Какъ васъ?… Прощайте, — серьезно оборвала Глаша и направилась къ крыльцу.

— Еще минуточку, одну минуточку! — умолялъ брюнетъ.

— Ну? — произнесла Даша, снова обернувшись къ кавалеру.

— Не позволите ли вы мнѣ… вмѣстѣ съ вами… въ домъ?

— О, нѣтъ, этого мы не можемъ, — сказала Даша. — У насъ гостей не бываетъ. къ тому же, теперь тятеньки нѣтъ и, можетъ быть, не скоро придетъ. А безъ него никакъ нельзя.

— Очень жаль, очень жаль, — сокрушался офицеръ. — Въ такомъ случаѣ, честь имѣю кланяться, — уныло произнесъ онъ, дѣлая подъ козырекъ.

— До свиданія, — сказала Глаша и первая протянула кавалеру руку. — Можетъ, Богъ дастъ, еще увидимся.

— Счелъ бы за удовольствіе… А вы обыкновенно дома бываете?

— Теперь мы всѣ дни дома. Но, вѣдь, въ будни мы работаемъ… у насъ теперь много работы, — объяснила старшая сестра.

— Понимаю, понимаю… Конечно, трудъ… Это весьма почтенно и… придаетъ женщинѣ еще болѣе прелести.

— Да, подите-ка, — возразила Глаша.

— Это вѣрно-съ… Когда видишь, что женщина… — началъ было офицеръ, но увидя, что «барышни» уже на крыльцѣ, поспѣшилъ сказать: «до свиданія».

XV.

Часовъ въ одиннадцать слѣдующаго утра, офицерикъ, расфранченный и раздушенный, приближался въ дону Осипа Панфилыча, съ намѣреніемъ сдѣлать «визитъ» и тѣмъ открыть себѣ доступъ къ барышнямъ.

— Этакая жара, а у нихъ всѣ окна закрыты, — замѣтилъ яро себя офицеръ, обмахиваясь платкомъ. — Какъ это они сидятъ въ такой духотѣ? Впрочемъ, привычка… народъ, вѣдь, простой.

Онъ взошелъ на крыльцо и толкнулъ дверь. Дверь оказалась запертою. Гость обвелъ глазами притолку и тутъ же прошепталъ:

— Впрочемъ, какой же тутъ можетъ быть звонокъ? Патріархальность… Однако, какъ же теперь? Неужели кулакомъ гвоздить? Но это ужь, во всякомъ случаѣ…

Онъ еще разъ толкнулъ локтемъ дверь и еще разъ убѣдился, что она заперта.

— Странно! — произнесъ онъ уже вслухъ, пожавъ плечами. — Сами же говорили, что будутъ дома, и вдругъ — никакихъ признаковъ…

Офицеръ съ минуту постоялъ на томъ же мѣстѣ, приложивъ ухо къ двери.

Ни звука, ни движенія.

— Странно! — повторилъ онъ и медленно сошелъ съ крыльца.

Предъ нимъ, черезъ дорогу, слегка шумѣли развѣсистыя ветлы, за которыми по горѣ виднѣлись прямые и покосившіеся кресты кладбища.

— Вотъ ужь именно кладбищенство, какъ выразился какой-то писатель, — въ раздумьи произнесъ онъ, глядя на кресты. — Впрочемъ, какое же кладбищенство?… Эта младшая… я вамъ доложу!… Всякаго способна воскресить… Только что же это значитъ? Куда онѣ дѣлись? Неужели старики услали ихъ куда-нибудь?… Очень можетъ быть: вѣдь, самодурство!… Развѣ тутъ можетъ быть хоть какая-нибудь воля? При такихъ условіяхъ ни въ одной минутѣ нельзя быть увѣреннымъ. Предполагаешь посидѣть дома, а тебя сейчасъ ушлютъ Богъ знаетъ куда… Непремѣнно такъ… иначе что же это такое? Чѣмъ это объяснить? Не могли же онѣ обмануть меня: такія славныя, искреннія, наивныя… Нѣтъ, этого быть не можетъ. Тутъ непремѣнно деспотизмъ, самодурство, и больше ничего. Жаль… Этакое безсмысленное увяданіе!… Съ этакими задатками! Возмутительно! Ну, что дѣлать? Попробую еще завтра навѣдаться, можетъ быть…

Но не успѣлъ онъ окончить начатой мысли, какъ за угломъ дома, примыкающимъ къ полю, раздались чьи-то неясные голоса. Офицеръ навострилъ уши и поспѣшилъ за уголъ. Изъ воротъ двора работница вела подъ уздцы лошадь съ телѣгой, нагруженной сочными пластами навоза. Нарядъ женщины былъ крайне невзраченъ на головѣ слинявшій дырявый платокъ, станъ облеченъ въ тиковое, блузнаго фасона платье, высоко подтыканное неуклюжими складками, въ которыхъ перепутывался подолъ платья съ подоломъ грубаго бѣлья; на ногахъ какіе-то опорки безъ чулковъ.

— Послушай, голубушка, не знаешь ли, гдѣ… — началъ было офицеръ, обращаясь къ работницѣ, но тотчасъ же прикусилъ языкъ.

Оказалось, что эта грязная женщина была младшая «Маргарита».

— Глафира Осиповна, да неужели это вы?! — воскликнулъ кавалеръ, разставивъ руки.

— Я, — отвѣтила Глаша и остановила лошадь.

— Чѣмъ же это вы занимаетесь? Помилуйте!

— Наво… удобреніемъ, — спокойно отвѣтила «Маргарита», обдергивая платье.

— Да какъ же это можно? Помилуйте! Развѣ это мирится съ вашимъ съ вашими… э-э…

— Что же вы удивляетесь? Развѣ вы не знаете, какое теперь время? Петровки… Самая настоящая для этого пора. Мы это время всегда… Вѣдь, мы еще вчера вамъ сказали, что будемъ работать, — проговорила «барышня» и, подвернувъ ногу, принялась вытирать объ траву бокъ опорка, густо облѣпленный «удобреніемъ».

— Но могъ ли я предполагать, что такая поэтическая… — продолжалъ было офицеръ, но тутъ же услышалъ изъ глубины двора нѣчто прозаическое.

— Глафира, ты еще не уѣзжала? Что же ты это?

— Сейчасъ, тятенька, сейчасъ, — отозвалась дочка.

— Сейчасъ!… Время-то, вѣдь, не ждетъ. Что тамъ такое? Ужь не сломалось ли что?

Глаша не успѣла еще отвѣтить на этотъ вопросъ, какъ въ воротахъ показался самъ Осипъ Памфилычъ, въ фуражкѣ безъ козырька, въ одной рубахѣ и съ желѣзными вилами, въ видѣ трезубца. Кавалеръ, смущенно улыбаясь, издали шаркнулъ шпорами «патріарху».

— Вамъ, господинъ, что надо? — строго спросилъ Осицъ Памфилычъ.

— Я… я вотъ Глафирѣ Осиповнѣ нѣсколько словъ… — смущенно заговорилъ марсъ.

— Ну, какъ вамъ не совѣстно смущать дѣвушку, да еще въ такомъ положеніи? — упрекнулъ Осипъ Памфилычъ. — Какіе тутъ разговоры? Совсѣмъ не время, да и не мѣсто.

— Видите ли… я было имѣлъ въ виду… съ тою цѣлью и пришелъ, чтобы… но такъ какъ…

— Ты, Глаша, ступай, ступай себѣ съ Богомъ, — перебилъ Осипъ Памфилычъ.

Дочка повела лошадь далѣе, а отецъ, обращаясь къ офицеру, продолжалъ:

— А вамъ, господинъ, стыдно. Такъ-то. Дѣвушка безъ парада, дѣвушка при дѣлѣ, а вы къ ней пристаете!… Чего вы тутъ бродите? У васъ, чай, тоже какія-нибудь занятія есть.

— Но позвольте… вы меня не поняли, — оправдывался гость. — Я…

— Понялъ, понялъ, — перебилъ старикъ. — Этакъ неловко, господинъ, стыдно! — заключилъ онъ, ткнувъ своимъ трезубцемъ въ воздухъ, и повернулъ въ глубь двора.

Офицеръ провелъ рукою по лицу и стремительно пустился въ обратный путь.

— Хамы… черти! — выругался онъ уже за полверсты отъ «священнаго пріюта».

XVI.

Чаянія батюшки и ктитора относительно увеличенія доходности при существованіи хора исполнились. «Ящикъ» кладбищенской церкви, хоть и не особенно, а все же замѣтно-таки сталъ «припухать», по отзыву Гололобова. Благодарный ктиторъ почти послѣ каждой «партесной» обѣдни награждалъ пѣвицъ поощреніями и обѣщаніями:

— Спасибо, барышни, во какое спасибо! Слава Богу. Дѣло идетъ хоть куда. Служите во славу Божію. Не останетесь втунѣ. Вотъ еще посмотрю малость, да подумаю немного, а тамъ и награду опредѣлю… деньгами ли, другимъ ли чѣмъ… а ужь вы макъ у меня не обойдетесь. А самое лучшее: вотъ какъ-нибудь управлюсь, поѣду въ губернію, да оттуда и припожалую… Вотъ, молъ, не угодно ли вашей милости… Только служите во славу Божію.

Но не успѣлъ ктиторъ собраться въ губернію, какъ исполнилось и опасеніе о. Якова насчетъ того, что «протопопъ возстанетъ». Протопопъ (онъ же и мѣстный благочинный) прислалъ Осипу Памфилычу что-то вродѣ указа, въ которомъ предписывалось: «дѣвицъ съ клироса снять и нотное пѣніе, какъ самопроизвольное и съ распоряженіями правительства не вполнѣ согласующееся, прекратить, тѣмъ болѣе, что при семъ могутъ быть, а, по слухамъ, и бываютъ, многія безчинства, святости храма не преличествующія». Дѣйствовалъ ли тутъ протопопъ по убѣжденію, «завистью-ль его лукавый мучилъ», или же кто «намутилъ» ему, — неизвѣстно; только капелла Осипа Памфилыча должна была остаться за штатомъ. Это сильно огорчило предпріимчиваго старика. Онъ лелѣялъ свой хоръ, свое созданіе, стоившее ему многихъ заботъ и хлопотъ и составившее ему, хотя маленькую, но добрую славу, и вдругъ — катастрофа! Горькое чувство, овладѣвшее старикомъ послѣ разрушенія созданнаго имъ дѣла, еще усиливалось однимъ обстоятельствомъ, для выясненія котораго нужно вернуться къ началу разсказа.

Мы знаемъ, что Осипъ Памфилычъ въ трудную годину своей жизни не вынесъ «шалостей» своего старшаго сына, Тимоѳея, и настоялъ на томъ, чтобы его исключили, хотя юноша подавалъ большія надежды. Когда обстоятельства старика поправились и когда онъ пришелъ въ болѣе мягкое настроеніе, то не могъ не сознать, что поступилъ по отношенію въ сыну опрометчиво и жестоко. Особенно ясно созналъ и особенно сильно почувствовалъ онъ это, когда, на пожарищѣ, несчастный во всѣхъ отношеніяхъ Тимоѳей рыдалъ у него на груди. Тутъ Осипъ Памфилычъ понялъ, что помощь такому человѣку печенымъ хлѣбомъ да разными обносками слишкомъ ничтожна и даже обидна, что этимъ не создать сыну счастья, на которое онъ имѣлъ полное право, что отецъ виноватъ передъ сыномъ и много виноватъ. Потомъ уже эта мысль у старика изъ головы не выходила. Она была причиною усиленной любви и самыхъ дружескихъ отношеній къ остальнымъ дѣтямъ; но замѣчательно: чѣмъ ближе становился онъ къ этимъ, дѣтямъ, чѣмъ больше ласкалъ ихъ, тѣмъ острѣе становилось въ немъ чувство сердечной боли при неотступной мысли о Тимоѳеѣ. Онъ никогда не высказывалъ этого чувства въ семьѣ, изъ опасенія, чтобы Настасья Филипповна своими горькими сожалѣніями и упреками еще болѣе не растравила ему душевныхъ ранъ. Только изрѣдка и какъ бы невольно вырывалось у него восклицаніе: «Охъ, дѣти, дѣти!»… всегда служившее выраженіемъ сложныхъ думъ и тяжелыхъ чувствъ. Но вслѣдъ за этимъ восклицаніемъ Осипъ Памфилычъ спѣшилъ перейти къ разговору о совершенно стороннихъ предметахъ. Находясь въ такомъ настроеніи, старикъ чувствовалъ потребность въ нравственномъ успокоеніи. Правда, ему было чѣмъ утѣшиться: дружный, неустанный трудъ всей семьи, матеріальное благосостояніе, достигнутое этимъ трудомъ, успѣхи и безукоризненное «благонравіе» младшихъ сыновей, сознаніе усерднаго и точнаго исполненія своихъ служебныхъ обязанностей, — все это могло бы удовлетворить человѣка и не такого низенькаго положенія, какое занималъ нашъ герой. Но Осипа Памфилыча это не удовлетворяло. Все это было не то, все это не имѣло никакого отношеніи къ Тимоѳею, передъ которымъ онъ чувствовалъ себя виноватымъ. Мира душевнаго у него не было. И когда онъ читалъ шестопсалміе, то съ особеннымъ удареніемъ произносилъ слова: «нѣсть мира въ костѣхъ моихъ отъ лица грѣхъ моихъ», самъ не замѣчая, что дѣлаетъ такое удареніе. Онъ жаждалъ принести Богу какую-либо «умилостивительную жертву за грѣхъ», — такую жертву, которая изгладила бы его прегрѣшеніе «передъ людьми и Божествомъ». И вотъ, такимъ-то нравственно-искупительнымъ актомъ представилась ему организація хора изъ членовъ родной семьи. Вотъ почему онъ съ несвойственнымъ его возрасту воодушевленіемъ ухватился за мысль о семейномъ хорѣ. «И Богу угодно, и людямъ полезно», — думалъ онъ, случайно напавши на эту мысль. Послѣ этого вполнѣ понятно, что упраздненіе капеллы Осипа Памфилыча должно было произвести на него удручающее впечатлѣніе. Съ одной стороны, ему непріятно было, что трудъ его пропалъ, съ другой — что его жертва не принята полностью… И еще тяжелѣй ему стало вспоминать о своемъ Тимоѳеѣ. Тѣмъ не менѣе, онъ, попрежнему, старался скрывать свою грусть, попрежнему, распѣвалъ пѣсни и плясалъ съ дѣтьми, чтобы поддержать въ нихъ бодрое настроеніе.

Общество весьма сочувственно отнеслось къ неудачѣ Осипа Памфилыча. Старику пришлось выслушать множество соболѣзнованій, съ присовокупленіемъ рѣзкихъ замѣчаній по адресу благочиннаго. Больше всѣхъ возмущена была упраздненіемъ хора m-lle Кликушина.

— Помилуйте, Осипъ Памфилычъ, — волновалась она, — развѣ можно уступать такимъ людямъ? Прекрасное учрежденіе и, можно сказать, въ самомъ зародышѣ… Какъ это можно?

— Что-жь дѣлать-то; сударыня? — смиренно проговорилъ Осипъ Памфилычъ.,

— Что дѣлать? Протестовать! Непремѣнно протестовать! Я жива не буду, а ужь добьюсь. Я немедленно къ преосвященному… я…

— Охъ, матушка, слышалъ это я отъ васъ, еще прежде слышалъ… и опять прошу: не доводите, ради Христа… не нужно… Пусть будетъ, что будетъ.

— Да чего вы тутъ боитесь? Я просто не понимаю… Васъ берутъ подъ защиту, ставятъ васъ на видъ, а вы… да, наконецъ, интересы церкви… Вѣдь, я прихожанка… Я должна отстаивать, тѣмъ болѣе, что это мнѣ такъ легко: стоитъ только слово сказать, и владыка сдѣлаетъ распоряженіе. Не промѣняетъ же онъ меня на какого-нибудь благочиннаго.

— Зинаида Семеновна, васъ, можетъ, ни на кого не промѣняютъ, но наше дѣло совсѣмъ другое. Вы говорите: «преосвященный»… Я хоть и маленькій человѣкъ, а тоже понимаю… Преосвященный… ему что? Онъ ныньче сказалъ, а завтра забылъ. Онъ-то вонъ гдp3;, а благочинный-то — Вѣдь, онъ съѣстъ… благочинный-то… а также и семейство замараетъ. Нѣтъ, Богъ съ ними… Зачѣмъ дразнить? Сказано: «не противитеся злу», — и это вѣрно. Не хлопочите, пожалуйста, ну ихъ къ Богу совсѣмъ.

Кликушина пожала плечами и воздержалась отъ непрошенныхъ услугъ старику.

XVII.

Хотя хоръ Осипа Памфилыча существовалъ не долго, но, все-таки, онъ сослужилъ ему важную службу: возвысилъ его репутацію въ глазахъ публики. Нужно замѣтить, что Осипъ Памфилычъ и безъ того пользовался вниманіемъ и даже уваженіемъ городскаго и окрестнаго населенія. Люди совершенно различнаго положенія и образа мыслей сходились въ своихъ симпатіяхъ къ этому маленькому человѣчку. Однимъ нравилось въ немъ то, что онъ образцово-чинно совершаетъ церковную службу и ревностно поддерживаетъ старинные церковные напѣвы и обычаи, во многихъ мѣстахъ значительно разстроившіеся, благодаря пореформеннымъ, «переходнымъ» псаломщикамъ. Другіе цѣнили въ немъ трудолюбиваго, опытнаго хозяина, съумѣвшаго создать себѣ благосостояніе, почти недоступное для людей одинаковаго съ нимъ положенія. Мѣстная интеллигенція отдавала справедливость его природному уму и съ пріятнымъ удивленіемъ замѣчала, что онъ не чуждъ нѣкотораго знакомства даже съ научными предметами, съ которыми старику, повидимому, и негдѣ, и некогда, и не по силамъ было вѣдаться. Научныя же свѣдѣнія западали въ душу Осипа Памфилыча совершенно случайно и почти незамѣтно для него самого. Этимъ пріобрѣтеніемъ онъ былъ обязанъ своимъ сыновьямъ. Пока они были малютками, Осипъ Памфилычъ былъ ихъ просвѣтителемъ, — обучалъ ихъ всему, что самъ зналъ: грамотѣ, священной исторіи, пѣнію «на гласы» и т. п.; а когда они подрасли, тогда началось обратное воздѣйствіе сыновей на отца. При всякомъ удобномъ случаѣ они усердно сообщали ему свѣдѣнія изъ исторіи, физики, философіи, педагогики, основнаго богословія и изъ всего, ими прочитаннаго и усвоеннаго. Осипъ Памфилычъ впитывалъ въ себя эти лекціи, «аки губа напояема», радуясь и за сыновей, и за себя. Подобныя бесѣды, конечно, не могли изъ престарѣлаго «простеца» сдѣлать человѣка образованнаго; но, все-таки, многое изъ сообщеннаго ему было имъ хорошо усвоено и прочно сохранено въ памяти. Вотъ почему Осипъ Памфилычъ, когда ему приходилось попадать въ интеллигентную среду, осмѣливался иногда вступать въ серьезный разговоръ и выражалъ, хотя и въ неуклюжей формѣ, довольно дѣльныя сужденія. Это общеніе съ интеллигенціей, въ свою очередь, содѣйствовало еще большему развитію старика. Всѣ эти качества Осипа Памфилыча были причиною того, что его всегда рѣзко выдѣляли изъ ряда его собратій-клириковъ. Въ торжественныхъ случаяхъ, когда въ какомъ-либо купеческомъ или помѣщичьемъ домѣ собиралось нѣсколько причтовъ, Осипа Памфилыча сажали обыкновенно за главнымъ столомъ, вмѣстѣ съ отборною публикой, между тѣмъ какъ остальныхъ дьячковъ кормили гдѣ-нибудь за кулисами. Впрочемъ, почетное возсѣданіе среди отборнаго общества хотя и льстило самолюбію Осипа Памфилыча, но иногда обходилось ему довольно дорого. Нѣтъ-нѣтъ, да кто-нибудь задѣнетъ его за живое.

— Вотъ, Осипъ Памфилычъ, такой вы умный и почтенный человѣкъ, а старшаго сына своего погубили. Какъ это такъ?

— Какъ вамъ сказать? Объ этомъ судить мудрено. Господь самъ насъ разсудитъ, — отзывается Осипъ Памфилычъ и, подъ дѣйствіемъ множества обращенныхъ на него глазъ, чувствуетъ сожалѣніе, что онъ не за кулисами.

Почтеніе къ старику выражалось, между прочимъ, и въ томъ, что его называли всегда по имени и отчеству и объяснялись съ нимъ на вы, каковой чести даже дьяконы рѣдко удостоивались. Только лица, игравшія по отношенію къ нему властную роль (о. Яковъ, ктиторъ и благочинный) упорно продолжали называть его Осипомъ. Но вотъ случилось одно обстоятельство, въ виду котораго и эти властныя лица должны были склониться предъ Осипомъ Памфилычемъ.

XVIII.

Вскорѣ послѣ упраздненія капеллы Осипа Памфилыча, въ половинѣ іюля, одинъ важный петербургскій протоіерей, состоящій при церкви какого-то дворца, вздумалъ провѣдать свою родину, которой онъ не видалъ уже лѣтъ сорокъ. Родина его была недалеко отъ Ямска, въ селѣ Рублевѣ. Явившись въ Рублево, столичный гость поклонился праху своихъ родителей, отслужилъ по нимъ паннихидку и, проникнутый элегическимъ настроеніемъ, отдался воспоминаніемъ прошлаго. Онъ тутъ же, на кладбищѣ, словоохотливо началъ разспрашивать у мѣстнаго причта о своихъ родныхъ. Оказалось, что рублевскій дьяконъ былъ изъ того же рода Сизовыхъ, къ которому принадлежалъ и петербургскій протоіерей. Протоіерею понравилось это открытіе и онъ съ удовольствіемъ продолжалъ разспросы о роднѣ. Отецъ дьяконъ, ободренный сознаніемъ кровной близости къ важному лицу, отчетливо пересчиталъ нѣсколько родныхъ съ точнымъ обозначеніемъ ихъ пола, возраста, положенія, степени родства и мѣста жительства. Перечень вышелъ довольно длинный, но о. протоіерей этимъ не удовольствовался.

— Ну, а еще не осталось ли тутъ кого? — спросилъ онъ, когда отецъ дьяконъ, за недостаткомъ матеріала для дальнѣйшаго разговора, уже совсѣмъ было смолкъ.

— Да кто же еще?… Кажется, всѣ, — сказалъ дьяконъ, сильно сморщивъ лобъ и закативъ глаза. — Ахъ, да!… — встрепенулся онъ, — пожалуй, и еще есть… только это будетъ ужь по другой линіи.

— Кто это? — полюбопытствовалъ протоіерей.

— А тутъ вотъ въ Ямскѣ причетникъ… при кладбищенской церкви… Тапиносовъ… Осипъ Памфилычъ.

— Что-то не помню такой фамиліи.

— Ну, да гдѣ же вамъ… этакихъ людей… Но только что Осипъ Памфилычъ человѣкъ примѣчательный.

— Чѣмъ же?

— Всѣмъ. Даромъ что причетникъ, а такъ поднялся, что… далъ бы Богъ всякому. Умный старикъ… охъ, какой умный! И всѣ его чтутъ, даромъ что…

— Гм… вотъ какъ. Въ Ямскѣ я побываю и старика этого посмотрю, — сказалъ протоіерей. — Провѣдаю кое-кого и потомъ въ Ямскъ. А теперь… теперь я къ тебѣ… Радъ — не радъ, а ужь прими странника, — обратился онъ къ о. дьякону, снисходительно улыбаясь.

— Охъ, нашъ благодѣтель, я бы васъ, какъ Господа Бога… по очень ужь у меня ничего нѣту! — жалобно произнесъ о. дьяконъ, измѣнивъ басъ на теноръ.

— Да милости просимъ ко мнѣ. Я съ величайшимъ удовольствіемъ… — вставилъ священникъ, остававшійся почти безучастнымъ свидѣтелемъ предъидущей бесѣды.

— Благодарю… Нѣтъ, я вотъ лучше къ роднѣ, — настоялъ протоіерей. — Гдѣ ты живешь-то? Пойдемъ-ка.

И сановитая особа направилась къ дому смущеннаго, но, въ то же время, и ликующаго о. дьякона.

Часа черезъ два рублевскій священникъ былъ уже въ Ямскѣ, у соборнаго протопопа, своего тестя, и съ разными прикрасами и преувеличеніями передалъ ему всѣ подробности своего свиданія съ петербургскимъ гостемъ. Благочинный встревожился и немедленно послалъ за о. Яковомъ. Когда о. Яковъ явился, протопопъ уже отъ себя разсказалъ ему о чрезвычайномъ происшествіи, съ присовокупленіемъ самыхъ дипломатическихъ догадокъ и предположеній. Кончивъ разсказъ, онъ тутъ же далъ о. Якову подробную инструкцію, существо которой можно уразумѣть изъ слѣдующаго.

Возвратившись домой, о. Яковъ призвалъ къ себѣ Осипа Памфилыча.

— Что прикажете? — спросилъ старикъ съ обычною скромностью, остановившись въ передней.

— Ничего не прикажу, — отвѣтилъ батюшка, — а мнѣ вотъ нужно поговорить съ тобой… поближе поговорить. Пойдемъ-ка сядемъ.

О. Яковъ повернулъ въ глубь дома. Осипъ Памфилычъ нерѣшительно поплелся за нимъ. Іерей усѣлся на диванъ и — чего прежде никогда не было — указалъ причетнику мѣсто возлѣ себя. Когда старикъ, послѣ нѣкотораго колебанія, рѣшился, наконецъ, занять предложенное ему мѣсто, о. Яковъ началъ:

— Дѣло, братецъ ты мой, вотъ какое. Изъ Петербурга пріѣхало очень большое лицо: протоіерей… придворный! И сообщаютъ, что онъ тебѣ какой-то родственникъ.

— О, что вы, батюшка, развѣ у меня могутъ быть такіе родственники? Кто это вамъ навралъ?

— Это не враки, а истинная правда. Въ Ямскъ-то ужь гонцы были оттуда.

— Откуда?

— А изъ Рублева. Онъ теперь въ Рублевѣ. Тамъ его родители почиваютъ, такъ онъ имъ долгъ воздавалъ. Разспрашивалъ про всѣхъ своихъ родныхъ, а также и про тебя разузналъ. «Непремѣнно, говоритъ, буду въ Ямскѣ и провѣдаю старика».

— Не знаю… Что-нибудь тутъ не такъ. Что это за родственникъ и зачѣмъ я нуженъ такому великому человѣку?

— Стало быть, вотъ нуженъ. Такой, вишь, къ роднымъ желанный, что на рѣдкость. Рублевскій священникъ пригласилъ къ себѣ — не пошелъ… а пошелъ бо знать къ кому… къ дьякону тамошнему. А почему? Потому что дьяконъ этотъ въ родственники ему причислился. Вотъ видишь?… И словоохотливый такой: все говоритъ, все говоритъ… и ни съ кѣмъ другимъ, какъ опять же съ этимъ дьякономъ. Вотъ видишь? Также вотъ и къ тебѣ отнесется. Что-жь тутъ удивительнаго? Значитъ, такой человѣкъ. Видитъ родство, ну и… Къ роднымъ, братецъ ты мой, и великіе люди склонны бываютъ.

— По мнѣ, право, все какъ-то не вѣрится, — проговорилъ Осипъ Памфилычъ, хотя сердце его уже начинало наполняться радостью и умиленіемъ, а воображеніе разрисовывало самыя свѣтлыя картины. — Конечно… кто не радъ блаженству? Пошли, Господи… хоть воззрѣть на старости лѣтъ, — со вздохомъ добавилъ Осипъ Памфилычъ.

— Да это ужь дѣло рѣшеное. Не ныньче — завтра увидишь. Я позвалъ тебя не затѣмъ, чтобы сообщить тебѣ объ этомъ. Это и безъ меня… само собою совершилось бы. А… а… видишь ли, голубчикъ… я хотѣлъ было тебя… какъ бы сказать?… немножко предупредить… такъ… по-дружески… Понимаешь?

— Насчетъ чего же это, батюшка?

— А вотъ насчетъ этой особы… родственника-то твоего. Человѣкъ онъ, слышно, вникающій, разговорчивый. Станетъ закидывать туда-сюда… Такъ ты ужь, пожалуйста, поосторожнѣй. Не очень вдавайся… въ бесѣду-то. А, главное, не цѣпляй своихъ… сослужителей.

— О, что вы, да развѣ я-такой? У меня и въ мысляхъ не можетъ этого явиться.

— Не можетъ! Это ты теперь-то такъ говоришь, а какъ явится къ тебѣ этакой человѣкъ-то, да какъ обласкаетъ тебя, ты и возмнишь о себѣ… и начнешь выкладывать… А это, другъ мой, нехорошо, и съ твоей стороны очень ошибочно.

— Да что же я буду выкладывать? Господи помилуй!

— Мало ли что? Это ты теперь-то… а тогда и самъ не замѣтишь… Положимъ, близость, родство… Но этимъ, мой милый, злоупотреблять грѣшно… да и неразумно. Родственникъ, какъ бы онъ тамъ высокъ ни былъ, все-таки, человѣкъ случайный. Ныньче пріѣхалъ, а завтра уѣхалъ. А мы, братецъ, всегда при тебѣ. Вотъ хоть бы благочинный… Положимъ, онъ тебѣ воспретилъ… положимъ, это огорчительно для тебя, но, все-таки, онъ твое начальство, ближайшее начальство, которое можетъ во всякое время… А, вѣдь, у тебя семья… дочери… Богъ знаетъ, что еще будетъ… А также и я… Вотъ ужь сколько лѣтъ, мы съ тобой служимъ, но скажи по совѣсти: что я тебѣ сдѣлалъ?

— Да что вы, батюшка? Къ чему вы это? Все слава Богу.

— Вотъ то-то и есть-то. Какіе-жь у тебя будутъ резоны чернить меня? Конечно, наговорить всего можно, — языкъ безъ костей, — только поддаваться этому не слѣдуетъ. Вотъ, что я хотѣлъ внушить тебѣ. Съ другимъ я бы и говорить не сталъ, но, какъ ты человѣкъ умный и всѣми нами уважаемый, то я вотъ и предупредилъ. И въ самомъ дѣлѣ, ну, какъ этого не сообразить? Благодѣтель твой здѣсь на какую-нибудь минуту: промелькнулъ и исчезъ. Поди-ка достань его тогда! Онъ тебя послѣ и не узнаетъ, забудетъ какъ тебя звать, отречется отъ тебя. А я, да хоть бы тотъ же благочинный, какъ были на корню, такъ и останемся…и, попрежнему, будемъ держать бразды… А у тебя семейство… и большое семейство. Такъ-то.

— Батюшка, да развѣ я не понимаю? Господи! — воскликнулъ Осипъ Памфилычъ, вскочивъ съ дивана. — Что вы такъ безпокоитесь? Это мнѣ даже удивительно.

— Хе-хе-хе!… — благодушно засмѣялся о. Яковъ, тоже вставъ съ мѣста. — Это я такъ… предупредить… на всякій случай. Но я и безъ того былъ увѣренъ… О-о, на кого же мнѣ и положиться, какъ не на тебя? Вѣдь, ты у насъ, можно сказать, столпъ!

При послѣднемъ словѣ батюшка пріятельски ударилъ старика по плечу.

— Ну-съ, такъ засимъ… счастливо оставаться, — началъ было гость.

— Нѣтъ, постой… Что, бишь, я хотѣлъ?… Да! Онъ, можетъ быть, пожелаетъ церковь посмотрѣть, такъ ужь ты тамъ… Впрочемъ, кому я говорю? Осипъ Памфилычъ у насъ знаетъ, что и какъ… Ну, душа моя, прощай. Дай Богъ тебѣ…

И о. Яковъ благословилъ старика большимъ архіерейскимъ крестомъ, чего прежде тоже никогда не бывало.

Подѣлившись радостью съ своей супругой, Осипъ Памфилы торопливо началъ готовиться въ принятію необычайнаго гостя. Раннимъ утромъ слѣдующаго дня онъ отправилъ съ Ефимушкой лошадь за Тимоѳеемъ. Работа была прекращена. Всѣмъ членамъ семьи былъ отданъ строгій приказъ одѣться въ самое лучшее платье, какое только имѣлось въ наличности. Внутренность дома доведена была до идеальной чистоты. Ожиданіе продолжалось почти два дня.

XIX.

Часовъ въ пять вечера въ Осипу Памфилычу пожаловалъ сановитый посѣтитель, высокій, худощавый старикъ, съ длинною сѣдою бородой и съ нѣжною, блестящею кожею на лицѣ.

— Такъ вотъ гдѣ обитаетъ знаменитый старикъ-то, — нараспѣвъ произнесъ гость, пригибаясь при входѣ въ дверь. — Придворный протоіерей Сизовъ, братъ твой троюродный, — отрекомендовался онъ, перекрестившись на образа и обратившись къ хозяину.

— Откуда мнѣ… сіе? — взволнованно проговорилъ Осипъ Памфилычъ и прильнулъ къ благословляющей десницѣ протоіерея.

Вслѣдъ за нимъ потянулись подъ благословеніе члены его семейства, причемъ Осипъ Памфилычъ рекомендовалъ каждаго въ отдѣльности. По окончаніи церемоніи гость снялъ камилавку и сѣлъ къ столу, на которомъ стояли чайныя чашки и трехъ сортовъ варенье въ стеклянныхъ вазочкахъ. Настасья Филипповна юркнула въ сосѣднюю комнату распорядиться самоваромъ, дѣти чинно выстроились по двумъ сторонамъ стола.

— Однако, у тебя семейка-то порядочная, — началъ протоіерей, поглаживая волосы.

— Слава Богу, ваше высокопреподобіе, — отозвался Осипъ Памфилычъ, стоя на вытяжку передъ — Это мои помощнички, работнички мои хорошіе.

— Да какіе они молодцы у тебя, право… одинъ къ одному… Чего же вы всѣ стоите-то? Садитесь.

— Какъ это можно, ваше высокопреподобіе? Передъ такимъ лицомъ… — возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— Э, полно, старина, чего тамъ… — ободрительно произнесъ гость и насильно потянулъ хозяина на сосѣдній стулъ.

Хозяинъ грузно опустился на стулъ и конфузливо потупился, а гость продолжалъ:

— Садитесь и вы, молодые люди, садитесь… Я, вѣдь, не на ревизію къ вамъ явился, а въ гости.

Молодые люди переглянулись другъ съ другомъ и, по почину Никанорушки, усѣлись на стулья.,

— Ну, вотъ… то ли дѣло! Совсѣмъ другая картина, — сказалъ гость, — Теперь вотъ и потолкуемъ по-родственному. А кстати вотъ хозяюшка и самоварчикъ намъ несетъ.

— Какъ это васъ Господь надоумилъ о насъ грѣшныхъ? — началъ Осипъ Памфилычъ. — Не скрою отъ вашего высокопреподобія, что я былъ предувѣдомленъ о вашемъ пріѣздѣ, но… никакъ не смѣлъ думать, чтобы вы осчастливили… Думаю себѣ: что я за родство этакому лицу? Но сердце мое, все-таки, внушало… и я поджидалъ… хоть такъ… на всякій случай. И вотъ…

— Кто же тебя предувѣдомилъ? — спросилъ протоіерей, принимая отъ хозяйки высокую золоченую чашку.

— А тутъ былъ (Осипъ Памфилычъ чуть было не сказалъ: благочиннаго зять изъ Рублева, но во-время спохватился)… былъ слухъ по городу, что вы изводили пожаловать; ну, я и узналъ. Но чтобы узрѣть васъ — и думать не смѣлъ.

— А вотъ и обманулся… ха-ха-ха! — шутилъ протоіерей. — Нѣтъ, старина, я очень желалъ тебя повидать, — продолжалъ онъ, снова принявъ серьезный тонъ. — И мнѣ теперь очень пріятно… Такой ты оказался молодецъ, и такъ у тебя все хорошо… Ишь вотъ: золоченыя чашки, варенье разное… семья вся нарядная… Ты, должно быть, богачъ.

— Не то чтобы богачъ, а гнѣвить Бога не могу: все, что нужно, есть и даже съ избыткомъ. Благодареніе Господу; не то что въ люди ни зачѣмъ не хожу, а еще и людямъ подчасъ помогаю.

— Нужды не терпишь?

— Нѣтъ.

— Никакой?

— Никакой.

— Гм… Ну-ка, хозяюшка, еще чашечку… Такъ это ты, старина, какой-то выродокъ… изъ нашего племени, право. Жизнью, значитъ, доволенъ?

— Слава тебѣ, Господи!

— А не обижаетъ тебя тутъ кто-нибудь?

— Да, вѣдь, ваше высокопреподобіе, жизнь прожить — не поле перейти. Гора съ горой не сталкиваются, а человѣкъ… Иной разъ кто и обидитъ. Поскорбишь немного, да и забудешь. Этакія дѣла лучше всего забывать. А ежели всѣ эти обиды складывать, да помнить, такъ совсѣмъ и жить нельзя будетъ.

— Выродокъ, какъ есть выродокъ, — повторилъ протоіерей.

— Какой же я выродокъ-съ?

— Да помилуй, изъ всѣхъ родныхъ, какихъ я только что видѣлъ, ты одинъ такой! — воскликнулъ протоіерей. — Куда ни покажешься, всюду стоны, жалобы, вопли. Встрѣчаютъ тебя въ какихъ-то лохмотьяхъ и точно хвалятся этими лохмотьями! И это даже священники; вѣдь, это Богъ знаетъ что такое! Неужели тутъ всѣ такіе бѣдняки? Вѣроятно, притворялись, думали, что я сейчасъ же ихъ деньгами осыплю. А? Какъ ты думаешь?

— Богъ ихъ знаетъ… Каждый живетъ по своему, — уклончиво отвѣчалъ Осипъ Памфилычъ.

— Смотри, старина, ты-то не обманываешь ли меня…

— Боже сохрани!… Да и въ чемъ бы я васъ могъ обмануть?

— Въ чемъ! Мало ли въ чемъ. Вотъ ты сказалъ, что ни въ чемъ не нуждаешься; ну, можетъ ли это быть? Этакая у тебя семья… да, притомъ, еще и дочери…

— А что же, ваше высокопреподобіе, дочери? Онѣ у меня, слава Богу, не уроды и не перестарки. Живутъ, трудятся, родителямъ помогаютъ. Женихи за нихъ хоть сейчасъ… и я каждую могу наградить, чѣмъ Богъ послалъ. Сынками же я только утѣшаюсь и больше ничего. Одинъ вотъ только что кончилъ курсъ третьимъ ученикомъ, а другой перешелъ въ шестой классъ пятымъ. Одно только есть угнетеніе для души моей: это вотъ мой старшій, Тимоѳей, — со вздохомъ объяснилъ старикъ, указавъ пальцемъ на первенца.

— А что такое? — спросилъ протоіерей, взглянувъ на Тимоѳея, который сидѣлъ поодаль, наклонивъ голову.

Осипъ Памфилычъ чистосердечно разсказалъ, въ чемъ дѣло.

— Ахъ, жаль, жаль… Какъ же это такъ? — участливо произнесъ протоіерей. — Ну-ка, братъ, подойди сюда поближе, подойди, — ласково пригласилъ онъ Тимоѳея.

Тимоѳей, неуклюже ковыляя, приблизился къ сановитому родственнику и сталъ, понуривъ голову.

— Ну, молодецъ, чего бы ты для себя желалъ? А? — обратился протоіерей къ Тимоѳею.

Тимоѳей что-то буркнулъ и принялся обѣими руками поправлять себѣ волосы.

— Ка-акъ? Что ты сказ-а-алъ? — спросилъ гость.

Тимоѳей, не поднимая глазъ, снова проговорилъ что-то невнятное.

— Не слышу. Я говорю: чего бы ты теперь желалъ для себя… для улучшенія своей жизни? — громко переспросилъ протоіерей.

Тимоѳей учащенно заморгалъ и съ какимъ-то невнятнымъ бормотаньемъ началъ отвѣшивать благодѣтелю порывистые, энергичные поклоны. Протоіерей съ минуту смотрѣлъ на него молча, потомъ вздохнулъ, покачалъ головою и проговорилъ:

— Ну, братъ, довольно… или себѣ. — Первенецъ заковылялъ на свое мѣсто, а протоіерей, обращаясь къ Осипу Ламфилычу, продолжалъ: — Поздно, старина!… Упущено, и сильно упущено. Самъ ты виноватъ. Теперь для него трудно что-нибудь сдѣлать. Развѣ вотъ попросить преосвященнаго, чтобы во діаконы?… Да и то…

Протоіерей махнулъ рукой и отвернулся. Осипъ Памфилычъ молча переводилъ скорбный взоръ съ протоіерея на первенца и обратно.

— А ты, теперь, вотъ этихъ-то веди куда слѣдуетъ, — возобновилъ гость, кивнувъ въ сторону Никанорушки и Ефимушки.

— Да объ этихъ-то я ужь вамъ докладывалъ, что они слава Богу.

— Я слышалъ, но… Вы назначены въ академію? — спросилъ протоіерей Никанорушку.

— Нѣтъ. У насъ только перваго ученика назначили, — объяснилъ юноша, привставъ со стула.

— Вотъ видишь, — вновь обратился гость къ хозяину. — А ты отправь его на свой счетъ. Пусть продолжаетъ образованіе. Ученикъ онъ хорошій, можетъ пойти далеко. Присылай вотъ его въ Петербургъ.

Осипъ Памфилычъ молчалъ.

— Что-жь ты молчишь? Должно быть, денегъ нѣтъ? А-а, вотъ я тебя и поймалъ! Не хвались своимъ богатствомъ.

— Да я, ваше высокопреподобіе, и не хвалился. Только… видите ли… дѣло такое важное… и я объ этомъ никогда не думалъ… А говорить зря я не люблю.

— Гдѣ же тутъ зря? Молодой человѣкъ, вы желаете въ академію?

— Я бы не прочь, — отозвался Никанорушка.

— И родительница, конечно., благословила бы сынка на это доброе дѣло? — отнесся гость къ хозяйкѣ.

— Я бы съ радостью, лишь бы Господь удостоилъ… Только вотъ какъ отецъ, — сказала Настасья Филипповна.

— Отецъ тоже не врагъ дѣтямъ, — проговорилъ старикъ.

— Ну, вотъ, — подхватилъ протоіерей, — значитъ, вопросъ рѣшенъ… Теперь остается собраться. Сынъ возьметъ свои документы, ты выхлопочешь себѣ отпускъ въ консисторіи, — и съ Богомъ.

— Мнѣ-то куда ужь тамъ… по столицамъ? — возразилъ Осипъ Памфилычъ.

— О, нѣтъ, ты и самъ пріѣзжай… непремѣнно! Иначе я тебя и знать не хочу, — пригрозилъ гость. — Я вотъ къ тебѣ пріѣхалъ, а ты ко мнѣ не хочешь! Это, съ твоей стороны, невѣжливо. Долженъ же ты мнѣ отплатить визитъ.

— Покорнѣйше васъ благодарю, — сказалъ Осипъ Памфилычъ. — Но вы сами посудите: мнѣ ли къ вамъ являться? Куда я такой покажусь? Вѣдь, я съ роду…

— Ничего, ничего, и слушать не хочу, — перебилъ протоіерей. — Ты обязательно долженъ пріѣхать… Ну, даешь слово?

— Трудно мнѣ это. Обѣщаться не могу. Какъ Господь устроитъ, — проговорилъ Осипъ Памфилычъ послѣ нѣкотораго раздумья.

— Устроитъ, устроитъ, было бы только желаніе.

— Да желаніе-то есть… ужь и толковать нечего.

— Ну, и прекрасно; значитъ, скоро увидимся, — заключилъ гость и перешелъ къ бесѣдѣ съ женской половиной.

Послѣ чаю гостю предложено было что-то вродѣ обѣда.

Протоіерей кушалъ съ аппетитомъ и подхваливалъ искусство хозяйки. Прощаясь съ хозяевами, онъ еще разъ повторилъ старику:

— Такъ смотри же, непремѣнно пріѣзжай. Нынѣшній годъ одного сына пристроишь, а на слѣдующій, Богъ дастъ, другаго.

— Душевно… покорнѣйше васъ благодарю, — проговорилъ Осипъ Памфилычъ съ низкимъ поклономъ.

XX.

Въ первое время послѣ описаннаго событія Осипъ Памфилычъ чувствовалъ полное довольство визитомъ высокаго посѣтителя. Но потомъ имъ скоро овладѣло раздумье. «Можно ли довѣряться словамъ сановитаго родича, котораго впервые пришлось увидѣть лишь подъ старость? Зачѣмъ-то требуетъ непремѣнно самого… Не шутка ли это? Не игра ли важной особы съ маленькимъ человѣчкомъ?» — такъ думалъ Осипъ Памфилычъ. Чтобы окончательно рѣшить эти вопросы въ томъ или иномъ смыслѣ, онъ отправился къ о. Якову и подробно передалъ ему содержаніе своей бесѣды съ петербургскимъ родственникомъ.

— Такъ вотъ, батюшка, дѣло-то какое. Такую задачу онъ мнѣ задалъ, что, право, не знаю, какъ и поступить. Что йы мнѣ на это скажете?

— А скажу я тебѣ вотъ что, — началъ батюшка. — Протоіерей этотъ человѣкъ столичный. А столичные люди… о-о-о… мудреный народъ! Онъ тебѣ наговоритъ и то, и другое, и третье, а на дѣлѣ совсѣмъ другое покажетъ. Онъ тебѣ одно говоритъ, а другое думаетъ, — вотъ онъ какой, столичный-то человѣкъ. Я, братъ, сто разъ объ этомъ слыхалъ и примѣры знаю. Съ ними такъ можно влетѣть, что и-и… Сына въ академію!… Легко сказать! Если бы твой Никаноръ годился въ академію, такъ начальство само бы его послало. А теперь онъ долженъ ѣхать на авось: либо панъ, либо пропалъ. Такихъ-то каждый годъ къ отцу на печку отправляютъ. Видятъ, что не отъ начальства посланъ, — и забраковываютъ. Тоже и съ твоимъ можетъ случиться. Да и къ чему это? Сынъ твой и такъ хорошъ; будетъ священникомъ; чего тебѣ еще? И у меня вотъ тоже сынъ… въ слѣдующемъ году кончитъ; но я и думать забылъ объ академіи. Къ чему это? Только лишнее безпокойство. Хорошій парень и безъ академіи хорошо устроится.

— Оно, положимъ, лестно, батюшка… Высшее образованіе… больше путь… Да и мнѣ… хоть бы передъ смертью въ столицѣ побывать.

— Ахъ, Осипъ Памфиличъ, какъ это ты говоришь… Вѣдь, это одни мечтанія твои. А денегъ-то тебѣ далъ гость-то твой?

— Нѣтъ.

— Ха-ха-ха!… Вотъ это хорошо! Ну, какъ ты не видишь, что это однѣ балясы? Этакъ-то и я бы пригласилъ: пріѣзжайте, молъ, ко мнѣ… хоть изъ Сибири. Эко, вѣдь; одолженіе какое!… Дорогу ты и безъ него нашелъ бы… Ну, благодѣтель!… Ха-ха-ха!… А ты уши и развѣсилъ… Эхъ, ты-ы!… Нѣтъ, ты это выкинь изъ головы. Пустое. Это сразу видно… особенно со стороны-то. Ты, вѣдь, теперь въ угарѣ; право, ты въ угарѣ. Плюнь. Не стоитъ. По совѣсти говорю.

— Право, не знаю. Нужно будетъ еще подумать, — заключилъ Осипъ Памфилычъ.

Старикъ дѣйствительно продолжалъ думать ту же мудреную думу. Когда же Никанорушка подтвердилъ слова о. Якова, что «такихъ нерѣдко отсылаютъ», то Осипъ Памфилычъ принялъ твердое рѣшеніе въ отрицательномъ смыслѣ.

— Нѣтъ, сынокъ, вижу, что все это дѣло непрочное, — сказалъ родитель. — Будемъ пользоваться тѣмъ, что намъ Богъ далъ. Не столичные мы съ тобой люди. Поѣхать недолго, но что, если обоимъ придется вернуться въ дуракахъ? Вѣдь, тогда насъ засмѣютъ, засрамятъ. Отъ издѣвательства одного житья не будетъ. Опять же какая трата… рабочая пора… упущеніе. Какъ взвѣсишь все это, такъ… Богъ съ нимъ совсѣмъ! Для Тимоѳея-то вонъ ничего не сдѣлалъ, а, вѣдь, сейчасъ же бы могъ. Должно быть, и тутъ тоже бы вышло. Нѣтъ, Никанорушка, не будемъ надѣяться ни на князи, ни на сыны человѣческіе, а будемъ лучше попрежнему… сами.

И, забывъ про Питеръ, Осипъ Памфилычъ весь отдался текущимъ земледѣльческимъ работамъ.

---

Въ первыхъ числахъ августа, ночью, Настасья Филипповна была разбужена сильнымъ стукомъ въ окно. Въ испугѣ, вскочивъ съ постели, она громко закричала:

— Кто тамъ? Что нужно?

— Получите кто-нибудь! — отозвался съ улицы чей-то голосъ.

— Что такое?… Зачѣмъ? — бормотала старушка, растворивъ окно и принимая какую-то бумагу.

— Да телеграмма, телеграмма, — объяснилъ разсыльный. — Распишитесь тамъ и ярлычекъ возвратите мнѣ.

— Охъ, Господи, ничего не понимаю… Обожди, батюшка, немножко, я сбѣгаю въ садъ, хозяина разбужу, — торопливо проговорила старушка и удалилась изъ избы.

Черезъ нѣсколько минутъ семья Осипа Памфилыча была уже вся на ногахъ. Домъ былъ освѣщенъ. Окруженный толпою любопытствующихъ чадъ, старикъ бережно распечаталъ телеграмму, протеръ глаза и съ разстановкой прочиталъ: «Пріѣзжай съ сыномъ немедленно. Протоіерей Сизовъ». И больше уже не спала въ эту ночь семья Осипа Памфилыча. Самый фактъ полученія телеграммы былъ для всѣхъ необычайнымъ: ничего подобнаго дотолѣ не бывало. А тутъ еще — изъ, да еще отъ такого лица, да еще съ такимъ содержаніемъ! Въ то время, какъ сосѣди и ямскіе обыватели невозмутимо покоились, въ домѣ Осипа Памфилыча происходилъ оживленный совѣтъ, въ которомъ принимали участіе всѣ члены семьи. Къ порѣшенному и забытому вопросу снова возбудился интересъ. Вѣра въ недавно заподозрѣнный авторитетъ сановитаго родича ожила и окрѣпла. Всѣ почувствовали себя въ состояніи какого-то наитія. Мѣсто прежнихъ колебаній заступила необыкновенная рѣшительность. Эта рѣшительность обнаружилась тѣмъ, что Осипъ Памфилычъ въ то же утро отправился съ Никанорушкой «въ губернію», для полученія надлежащихъ документовъ на проѣздъ въ Питеръ.

Дня четыре спустя, всѣ сборы уже были покончены и въ домѣ Осипа Памфилыча совершено было напутственное молебствіе, которое сопровождалось угощеніемъ всего причта и церковнаго старосты. О. Яковъ не только уже не возражалъ противъ стремленій хозяина, но, выйдя изъ-за стола, даже произнесъ ему благожелательную и поощрительную рѣчь. Предъ самымъ же отъѣздомъ путешественниковъ батюшка принесъ старику двѣ большущія просфоры.

— Это вотъ высокочтимому о. протоіерею, — объяснилъ онъ. — Одна отъ меня, а другая отъ благочиннаго. Пожалуйста, Осипъ Памфилычъ, вручите ему. Когда будете вручать, то непремѣнно изъясните, что, молъ, ямскіе настоятели, памятуя о вашемъ недавнемъ посѣщеніи, сочли священнымъ долгомъ вынуть за здравіе вашего высокопреподобія.

XXI.

Осипъ Памфилычъ проѣздилъ недѣли двѣ. Никанорушка благополучно прошелъ на экзаменахъ и былъ принятъ въ число казеннокоштныхъ студентовъ академіи. Старикъ г вернулся въ семью, переполненный массою дотолѣ невѣдомыхъ, разнообразныхъ впечатлѣній, бодрый, веселый и словно помолодѣвшій на цѣлый десятокъ лѣтъ. Свѣжія, обильныя воспоминанія быстро смѣнялись въ его возбужденной головѣ, такъ что онъ съ большимъ трудомъ могъ внести въ свой разсказъ нѣкоторую систему. Разсказъ о поѣздкѣ длился очень долго. Слушатели съ сладостнымъ замираніемъ сердца слѣдили за каждой его подробностью. Коснувшись свиданія съ столичнымъ родственникомъ, Осипъ Памфилычъ сообщилъ, между прочимъ, слѣдующее:

— Впустили это меня, я и стою… думаю: что-то будетъ? Палаты… куда тамъ архіерейскія! Гляжу, летитъ самъ. «А-а, гость дорогой! Насилу-то… Заставилъ-таки телеграмму послать. Ахъ, ты медвѣдь этакой!» И ну меня цѣловать. Раза четыре поцѣловалъ. Потомъ Никанора…. но его только одинъ разъ. И потащилъ насъ въ настоящія комнаты. Велъ, велъ, притащилъ насъ въ какую-то угловую и сейчасъ ко мнѣ: «Ну, старина, изволь умываться… сію минуту». Показалъ, какъ нужно умываться, какъ тамъ машину прижимать. А умывальникъ мраморный, великолѣпный, мыла разнаго сколько!.. Ужь я тутъ возился, возился! Платье запачкать жалко, и раздѣться нельзя. А стоитъ сзади да смѣется. Наконецъ, я кое-какъ отдѣлался. Только что утерся, онъ сейчасъ: «Ну, теперь все это долой, сію минуту долой!» Даетъ мнѣ шелковый подрясникъ, чищеные сапоги, даже чулки и рубашку! Я было отказываться — куда тебѣ! — «Безъ разговоровъ! сію минуту!» Что тутъ дѣлать? Смерть — совѣстно раздѣваться! Стою — переминаюсь. А онъ, «живо, живо, безъ проволочекъ.» Дѣлать нечего, исполнилъ всю эту церемонію. Думалъ, что тѣмъ все дѣло и кончится, — не тутъ-то было. Началъ меня чѣмъ-то мазать, чѣмъ-то вспрыскивать и велѣлъ причесаться. «Ну, во-отъ, — говоритъ, — ишь какой молодецъ сталъ, настоящій митрополитъ! Теперь пойдемъ завтракать». Пошли. Дорогой взглянулъ я на себя въ зеркало — и смѣхъ, и грѣхъ. Не я — да и только! Завтракали вчетверомъ: насъ трое, да еще экономка, изъ нѣмокъ, — женщина этакая видная. Вѣдь, онъ живетъ одинъ, какъ перстъ: ни жены, ни дѣтей. И этакая жизнь, Господи!.. Хорошо. Ѣли мы тутъ всяческія затѣи… Такъ угостительно, что и-и… Ну, конечно, въ это время разговаривали. Обо всѣхъ разспрашивалъ… Съ Никаноромъ объ академіи поговорилъ. Все какъ слѣдуетъ. Къ концу завтрака онъ этой экономкѣ что-то по-нѣмецки. Экономка тоже ему что-то по-нѣмецки и сейчасъ же ушла. Вышли мы изъ-за стола, поблагодарились и стали по залу прохаживаться. И захотѣлось мнѣ табачку понюхать. Хвать, а табакерки-то нѣтъ: въ своемъ карманѣ осталась… въ этой, въ угловой-то. Я говорю: «Ваше высокопреподобіе, позвольте мнѣ сходить — понюхать… Я тамъ табакерку забылъ». — «Сходи, сходи». Понюхалъ это я, табакерку съ собой — и назадъ. Только что я вернулся, гляжу, къ какой-то господинъ пришелъ, важный такой и въ очкахъ. Сейчасъ же меня этому господину: «Это, говоритъ, мой родственникъ». Тотъ говоритъ: «очень пріятно» и подалъ мнѣ руку. Они сѣли, а я думаю себѣ: пойду-ка я въ угловую; моргнулъ Никанору и пошелъ. Вдругъ слышу: «Куда же ты, Осипъ Памфилычъ? Ты не уходи, посиди здѣсь». Дѣлать нечего, сѣлъ, и Никаноръ со мною. Говорили-говорили они между собою… а мы сидимъ окончательно безъ всякаго дѣла. И вздумалось мнѣ опять понюхать. Полѣзъ въ карманъ, тащу табакерку и совсѣмъ было ужь вынулъ, да вдругъ спохватился: батюшки мои, вѣдь, она у меня берёстовая! Какъ я покажу этакую страсть… въ шелковомъ-то подрясникѣ да при этакихъ-то людяхъ? Лучше ужѣ перетерплю. А чуть было не попалъ въ просакъ! И какъ это меня Богъ спасъ — самъ не понимаю… Хорошо. Гость этотъ, наконецъ, ушелъ. Сейчасъ протоіерей меня въ садъ. Садъ — чисто рай земной: и цвѣты, и фонтаны, и бесѣдки — любо смотрѣть. Приходинъ въ бесѣдку — на столѣ стоитъ бутылка и два стаканчика маленькихъ. «Ну-ка, говоритъ, отвѣдай вотъ винца. Это крымское бѣлое… настоящее, а не то что помои какіе-нибудь, которые у васъ тамъ распиваютъ…» Выпили. Немного посидѣли, — пошли дальше. Гляжу, въ кустикахъ скамеечки, столикъ и опять бутылка съ двумя стаканчиками. «А это, говоритъ, крымское красное. Отвѣдай-ка». Отвѣдали и этого. Идемъ дальше. Опять столикъ и опять бутылка со стаканчиками. «А вотъ это, говоритъ, кавказское». И опять пробовать. И сколько мы этихъ столиковъ обошли! И вездѣ все разное вино, и каждому вину мы пробу дѣлали… Разморило меня, говорить не хочется, ходить — тоже, словно послѣ работы тяжелой. Онъ, должно быть, это замѣтилъ и говоритъ: «Ты, можетъ, отдохнуть хочешь? Поди-ка прилягъ». Я говорю: «Я пойду въ номеръ». — «Зачѣмъ же, говоритъ, въ номеръ? У меня мѣста много; мы вотъ потолкуемъ съ молодымъ человѣкомъ, а ты отдохни». И повелъ меня въ кабинетъ: просторъ, чистота… и кровать тутъ же стоитъ. — «Вотъ, ложись. Къ обѣду я позову тебя». я сталъ было скидать подрясникъ. — «Зачѣмъ? Ложись такъ. Вѣдь, это у меня вмѣсто халата». Затворилъ дверь и ушелъ. Думаю: ну, какъ можно мять этакую вещь? Прокрался тихонько въ угловую, взялъ оттуда свое платье, переодѣлся и легъ. А подрясникъ повѣсилъ. Только табакерку изъ него вынулъ. Немного погодя, опять вошелъ ко мнѣ. — «Ахъ, медвѣдь, онъ опять напялилъ свою аммуницію! Ха-ха-ха!… Да развѣ можно въ этомъ лежать?… О, да ужь и табакерка же у тебя! Только на мраморѣ лежать». Я оглянулся, а она, проклятая, на мраморномъ столикѣ красуется: и какъ это я положилъ ее туда — шутъ ее знаетъ… Извините, молъ, ваше высокопреподобіе. — «Ничего, ничего, я тебѣ подарю хорошенькую». Ушелъ и опять меня затворилъ. Обѣдали, по тамошнему заведенью, почти ужь вечеромъ. Послѣ того изъ номера велѣлъ перебраться къ нему и отвелъ намъ съ Никаноромъ особую комнату. Въ этотъ день мы нигдѣ больше и не были, а съ другаго дня начались всякія наши странствія. Прежде всего, мы съ Никаноромъ въ академію… Далъ Никанору какое-то письмо, и все пошло какъ слѣдуетъ. Никаноръ въ скорости началъ экзаменъ держать, а я каждый день рѣдкости осматривалъ и всякія дива смотрѣлъ. Сперва онъ самъ меня водилъ, а потомъ я ужь и одинъ пріобыкъ. И чего я только не видалъ! Даже самому теперь не вѣрится. Точно во снѣ. Вотъ, дѣтушки, добрый человѣкъ-то! Сроду какого не видывалъ. Такъ и ходитъ за мной, какъ за дитёмъ. Дай Богъ ему доброе здоровье. Пришло время прощаться, — онъ и выноситъ мнѣ пачку денегъ. Я и руками, и ногами… Что вы, молъ, ваше высокопреподобіе, я итакъ вами облагодѣтельствованъ несказанно. — «Нельзя, нельзя, возьми: я тебѣ долженъ. Я тебя потревожилъ, вызвалъ въ такую даль, я же обязанъ и за дорогу тебѣ заплатить». Я все отказыюсь. Онъ втиснулъ мнѣ пачку за пазуху и принялся меня цѣловать. Простились, а я все стою. Стоялъ, стоялъ, да какъ заплачу. И самъ не знаю чего… Послѣ сосчиталъ — сто рублей! Вотъ, дѣтушки, какіе люди бываютъ на свѣтѣ.

Обозрѣвая городъ, Осипъ Памфилычъ старался точно узнать размѣръ замѣчательныхъ зданій и сооруженій и для этой цѣли употреблялъ иногда пріемы, практикованные еще Даніиломъ Паломникомъ. Такъ, длину Николаевскаго моста онъ измѣрилъ собственными шагами и нашелъ, что въ немъ четыреста тридцать шаговъ. Тѣ свѣдѣнія, которыхъ нельзя было добыть подобнымъ путемъ, Осипъ Памфилычъ получалъ отъ многознающаго родственника и, не полагаясь на свою память, немедленно ихъ записывалъ. Такими записями онъ покрылъ цѣлый листъ кругомъ. Тутъ была и исторія, и статистиками т. п. Изложивъ семьѣ всѣ свои свѣдѣнія о Петербургѣ и нѣкоторыхъ окрестностяхъ его, Осипъ Памфилычъ тщательно свернулъ записной листъ и положилъ на божничку. Отъ времени до времени къ нему появлялись любопытствующіе и осаждали его разспросами. Старикъ доставалъ свой листъ, усаживался за столъ, надѣвалъ очки и неторопливо, съ достоинствомъ излагалъ цѣлый рефератъ.

XXII.

Счастье не только улыбнулось Осипу Памфилычу, но, можно сказать, подарило его полною любовью. Осенью того же года онъ отдалъ замужъ сразу двухъ дочерей, Дашу и Глашу: одну за священника, другую за бухгалтера (того самаго, который нѣкоторое время состоялъ въ «капеллѣ» въ качествѣ тенора). Ефимушка извѣщалъ родителей, что его сочиненія выходятъ лучше всѣхъ въ классѣ. Никаноръ тоже хвалился успѣхами. Петербургскій протоіерей шлетъ любезныя письма и ждетъ, не дождется, когда и Ефимушка сдѣлается «академикомъ». Почетъ кладбищенскому причетнику возросъ до maximum’а. И Яковъ иначе и не обращается къ нему, какъ: «вы, Осипъ Памфилычъ». Даже соборный протопопъ и благочинный, при каждой встрѣчѣ со старикомъ, заботливо спрашиваетъ его о здоровья и о томъ, «что пишутъ изъ Петербурга». Но… крайности сходятся, и Осипъ Памфилычъ, очутившись на высотѣ блаженства, почувствовалъ себя самымъ несчастнымъ человѣкомъ.

Большія траты на выдачу дочерей и уменьшеніе числа «работничковъ» заставили его съузить свои хозяйственныя операція. Привычнаго дѣла стало у него меньше. Въ домѣ стало замѣчаться нѣкоторое опустѣніе и непріятное затишье. Старшихъ дочерей, которыя придавали семейной жизни значительное оживленіе, стало не видно. Не только Никанорушку, но и Ефимушку Осипъ Памфилычъ считалъ уже отрѣзанными ломтями. Все это мало-помалу отнимало у старика энергію и, незамѣтно для него самого, погружало его въ сосредоточенную грусть. Недавнее оживленіе смѣнилось какою-то томительною вялостью. Мрачный образъ Тимоѳея неотступно стоялъ передъ старикомъ и заслонялъ собою все свѣтлое и радостное, что судьба дала ему испытать въ послѣднее время.

«Господи, Господи, — думалъ онъ, — сколько я воспріялъ благъ въ своей жизни! Все время пользовался хорошимъ здоровьемъ, награжденъ былъ безбѣдною жизнью; видѣлъ столицу всероссійскую, испыталъ въ ней блаженство, аки на небеси; Никаноръ съ Ефимомъ идутъ въ гору, дочки счастливы… Только Тимоѳей мой, бѣдный, жалкій, несчастный, остался ни при чемъ… А, можетъ, былъ бы также въ Петербургѣ… можетъ, и къ нему приступали бы теперь со страхомъ и трепетомъ. А онъ, бѣдный, ниже всякаго низшаго! Упалъ, и никто не можетъ поднять его, и нѣтъ ему утѣшенія! Лучше бы я самъ втрое претерпѣлъ, нежели видѣть такое сыновнее бѣдствіе. Прости меня, Господи, не поставь мнѣ во грѣхъ! Готовъ всячески искупить, съ лихвой, сторицею заплатить, только не знаю чѣмъ и не знаю какъ…»

Старикомъ овладѣла мучительная хандра. Онъ сталъ неразговорчивъ, нелюдимъ, быстро осунулся и одряхлѣлъ.

Въ одинъ сѣренькій день Осипъ Памфилычъ отправился колоть дрова. Проработавъ съ полчаса надъ тоненькими плашками, онъ увидѣлъ, что на очереди лежитъ толстая и суковатая плаха. Старикъ немного подумалъ и твердо установилъ ее передъ собой Глубоко вонзивъ топоръ въ поперечный разрѣзъ плахи, онъ напрягся, чтобъ поднять ее вверхъ, но вдругъ почувствовалъ, что силы оставили его, въ глазахъ потемнѣло и онъ ткнулся лицомъ въ щепки. Часа черезъ полтора, Настасья Филипповна, встревоженная какимъ-то предчувствіемъ, вышла провѣдать старика… и съ ужасомъ увидѣла его мертвымъ.

О. Забытый.

"Русская Мысль", №№ 4—5, 1885