Въ двухъ обозрѣніяхъ, составленныхъ мною за 1827 и 1828 годы, я пытался представить читающей публикѣ, по возможности полный отчетъ о журналахъ и книгахъ, выходившихъ въ Россіи въ теченіе помянутыхъ двухъ лѣтъ. Надѣюсь, что читатели мои благосклонно приняли мое намѣреніе, и великодушно извинили нѣкоторые недостатки, могшіе вкрасться въ сіи обозрѣнія, тѣмъ болѣе, что объ иныхъ книгахъ я долженъ былъ писать въ то время, когда Обозрѣніе уже печаталось. Снисходительности, испрашиваемой мною у просвѣщенной публики, я не могъ и не долженъ былъ ожидать отъ журнальныхъ критиковъ, которые, по большей части, слѣдуя внушеніямъ задѣтаго самолюбія, толковали мои слова и сужденія посвоему, придавали имъ такой смыслъ, какой имъ самимъ хотѣлось найти или видѣть, часто даже надѣляли меня своимъ собственнымъ умомъ, не побоявшись разориться сами…. Богъ съ ними! я давно уже забылъ ихъ критики и антикритики, собственно ко мнѣ относящіяся, и не намѣренъ плодить о нихъ рѣчи.
Не брань и прицѣпки сихъ критиковъ, но замѣчанія людей благонамѣренныхъ и дву-годичный мой опытъ убѣдили меня въ неудобствѣ, представлять читателямъ Сѣверныхъ Цвѣтовъ, въ концѣ года, обозрѣніе литературныхъ нашихъ пріобрѣтеній за цѣлый изходящій годъ. Повинуясь сему убѣжденію, я намѣренъ отнынѣ составлять мои обозрѣнія только за первую половину текущаго года; но въ каждое изъ слѣдующихъ обозрѣній (если оныя будутъ) необходимо войдетъ и отчетъ за вторую половину года, передъ тѣмъ минувшаго. Придерживаясь, впрочемъ, прежняго разположенія въ сихъ отчетахъ, я буду каждый новый литературный годъ начинать обозрѣніемъ рускихъ журналовъ, посвященныхъ особенно словесности, или въ составъ коихъ постоянно входятъ статьи, собственно-литературныя: въ полгода, безъ сомнѣнія, можно достаточно познакомиться съ каждымъ новымъ журналомъ, и узнать, чего должно или можно ожидать отъ него впередъ.
Основываясь на сихъ правилахъ, начну я и нынѣшнее мое обозрѣніе по прежнему, журналами.
Явленіе, весьма замѣчательное въ лѣтописяхъ нашихъ журналовъ, обратило на себя, въ началѣ 1829 года, вниманіе наблюдателей; большая часть прежнихъ журналовъ получила нѣкоторыя преобразованія. Такъ, въ С. Петербургѣ, Сынъ Отечества соединенъ съ Сѣвернымъ Архивомъ, и снова началъ издаваться еженедѣльно. Въ Москвѣ, всѣ безъ изключенія литературные журналы подверглись большимъ или меньшимъ перемѣнамъ. Можно бы подумать, что и для журналовъ есть климатерическіе годы, что и на нихъ дѣйствуетъ вліяніе планетъ, по которому они, какъ бы невольно, вдругъ подчиняются одинакому стремленію, или терпятъ потрясенія и перемѣны въ эфемерномъ бытіи своемъ. Другое — правда, не новое и вовсе не утѣшительное явленіе, зловѣщею кометой висѣло надъ нашимъ журнальнымъ міромъ въ теченіе сего полугодія; это была такъ называемая полемика, или просто, журнальная брань, доходившая въ нѣкоторыхъ журналахъ до высшей степени неприличія или неуваженія къ публикѣ. Наконецъ, чтобы довершить характеристическій очеркъ нашихъ журналовъ сего времени, напомню, что въ исходѣ 1828 и въ первой половинѣ 1829 годовъ, предметомъ критикъ и антикритикъ содѣлался великій трудъ Карамзина: Исторія Государства Россійскаго, о которой журналы наши по большей части хранили равнодушное молчаніе какъ будто бы для того, чтобы послѣ разомъ высказать всѣ неосновательныя сужденія, всѣ кривотолки объ исторіи вообще, и о твореніи Карамзина въ особенности. Послѣ я откровенно изъясню, въ приличномъ мѣстѣ, мои мысли о семъ предметѣ; а здѣсь предложу только журналовѣдцамь нашимъ одинъ вопросъ (за рѣшеніе котораго Гг. издатели журналовъ должны бъ были назначить награду): по какому странному направленію умовъ, или по какой своенравной игрѣ случая, встрѣчаются подобныя явленія въ журналахъ, кои, во многихъ другихъ отношеніяхъ, совершенно противуположны другъ другу, и даже въ мнѣніяхъ своихъ явно разногласны? Должно ли это приписать какому-либо умственному повѣтрію, или въ самомъ дѣлѣ обаятельному дѣйствію планетъ?
Указавъ на нѣкоторыя отличительныя черты прошлогоднихъ нашихъ журналовъ, взглянемъ теперь на каждый изъ нихъ въ особенности. Начнемъ съ издающихся въ Петербургѣ.
Сынъ Отечества и Сѣверный Архивъ, по соединеніи своемъ въ составъ одного журнала, сдѣлался полнѣе, разнообразнѣе, и потому занимательнѣе прежде бывшихъ обоихъ журналовъ порознь. Первою статьею постоянно въ немъ осталась изящная словесность, т. е. повѣсти, отрывки изъ романовъ и другихъ сочиненій въ прозѣ. Другая постоянная статья, возстановленная снова въ С. О., есть современная политика, т. е. обозрѣніе произшествій, о которыхъ получены офиціяльныя извѣстія въ теченіе недѣли. Кромѣ того, въ журналѣ семъ помѣщались статьи касательно исторіи, статистики, теоріи словесности и другихъ наукъ; наконецъ критика, стихотворенія и смѣсь. Въ послѣдней иногда являлись, подъ заглавіемъ журнальнаго ящика, короткія замѣчанія на промахи и нелѣпости другихъ журналовъ, замѣчанія, кои часто волновали желчь въ нѣкоторыхъ журналистахъ. Въ отношеніи къ чистотѣ рускаго языка и правильности слога, Сынъ О. и Сѣвер. А. имѣетъ неоспоримое преимущество предъ всѣми другими журналами, издаваемыми въ обѣихъ столицахъ. Одного можно бъ было пожелать отъ издателей; чтобъ они съ большею строгостію выбирали стихотворенія, помѣщаемыя въ ихъ журналѣ, и чтобы не давали въ немъ мѣста длиннымъ критикамъ и антикритикамъ, когда въ оныхъ дѣло идетъ о книгахъ, не имѣющихъ равной занимательности для всѣхъ вообще читателей[1]; тѣмъ болѣе, что предметомъ сихъ критикъ и антикритикъ бываетъ не столько пользы науки, сколько безполезныя придирки къ слогу и выраженіямъ,
Сѣверная пчела принадлежитъ литературѣ только своими статьями о книгахъ, о театрѣ и тѣми, коими оканчивается каждый ея листокъ. Сіи послѣднія, въ теченіе 1829 года, содержали въ себѣ многія любопытный подробности о произшествіяхъ, коими сопровождались подвиги славныхъ нашихъ воиновъ, въ Арменіи и за Балканами; подробности сіи, изображенные въ частныхъ письмахъ на имя издателей, вмѣстѣ съ офиціяльными извѣстіями; кои почти всегда печатались особыми прибавленіями къ С. П., представляютъ весьма полный очеркъ знаменитой кампаніи 1829 года, когда желанія и надежды всѣхъ истинныхъ Россіянъ едва успѣвали за подвигами нашихъ героевъ. Другія статьи сего отдѣленія Сѣв. Пчелы состояли изъ путешествій, нравственныхъ картинъ, переводовъ изъ сочиненій чужеязычныхъ и пр. и пр. — Нѣкоторые строгіе судьи журнальные упрекали издателей сей газеты, что они не помѣщаютъ большихъ критическихъ разборовъ въ статьѣ о новыхъ книгахъ; но сіи судьи забываютъ, что въ газетѣ, не посвященной литературѣ въ особенности, такія пространныя критики не могутъ печататься, ибо за ними не оставалось бы мѣста для другихъ статей, составляющихъ существенную часть газеты политической, или служащихъ къ разнообразію листка, въ составъ коего должны входить всякаго рода новости. Для краткаго же библіографическаго извѣстія довольно, если въ немъ сказано нѣсколько словъ о содержаніи и достоинствѣ книги, о ея слогѣ и о томъ, что въ ней хорошо или худо,
Славянинъ былъ таковъ же, какъ и въ предшествовавшемъ году. Кромѣ нѣсколькихъ повѣстей, довольно хорошо переведенныхъ Г. Тидо, остальное въ отдѣленіи словесности сего еженедѣльника состояло изъ весьма посредственныхъ стихотвореніи; далѣе, подъ названіемъ Хамелеонистики и подъ другими затѣйливо-нелѣпыми заглавіями — изъ грубыхъ личностей, небылицъ и другихъ подобныхъ симъ замашекъ. Этотъ Славянинъ быль самъ истиннымъ хамелеономъ; то жевалъ тупыми зубами Грамматику Греча, то рылся въ журналахъ всѣхъ прошлыхъ годовъ, чтобъ отыскать въ нихъ придирки къ нѣкоторымъ другимъ журналистамъ, которые досадили ему тѣмъ, что ихъ книжки читаются; то бранилъ безъ пощады тѣхъ людей, которымъ прежде разточалъ самыя неумѣренныя похвалы. Слогъ этого Славянина-хамелеона былъ также хамелеонскій: Славянинъ пркидывался въ нарѣчіи своемъ поперемѣнно то Лопаремъ, то Чувашемъ, то жителемъ Барабинской степи. Повторю: онъ былъ истиннымъ хамелеономъ!
Новая дѣтская библіотека, издаваемая Г. Ѳедоровымъ, скажемъ къ слову, что доброе намѣреніе издателя не всегда сопровождалось хорошимъ исполненіемъ. Книжки его часто очень и очень опаздывали появленіемъ, и подъ часъ наполнялись статьями, написанными наскоро, безъ дальняго размышленія о томъ, что вмѣстѣ съ полезною нравственной цѣлію, онѣ должны быть разнообразны и занимательны по содержанію. Главное условіе книгъ, назначаемыхъ для чтенія дѣтямъ, должно быть то, чтобъ онѣ научали, не наводя скуки.
Изъ новыхъ литературныхъ журналовъ въ Петербургѣ издавалось два: Дѣтскій драматическій вѣстникъ и Бабочка. Первый изъ сихъ журналовъ, издававшійся по книжкѣ въ недѣлю, состоялъ изъ небольшихъ театральныхъ пьесъ для дѣтей. Выборъ и слогъ сихъ пьесъ вообще заслуживаютъ похвалу. — Бабочка, литературная газета, невѣдомо почему названа дневникомъ новостей: справедливѣе было бы назвать ее дневникомъ старины, ибо въ ней весьма часто печатались такіе анекдоты, которые за полвѣка можно было читать во всѣхъ сборникахъ, во всѣхъ французскихъ Ana прошлаго столѣтія, временъ Вольтера и Грима. Прибавимъ, что и слогъ, которымъ разсказаны сіи запоздалыя новости, отзывается минувшимъ вѣкомъ: слогъ сей вяль, неправиленъ и нечистъ; изключенія весьма были рѣдки. Въ статьяхъ, переведенныхъ изъ заграничныхъ журналовъ, замѣтно еще было странное незнаніе предметовъ самыхъ обыкновенныхъ. — Издатели новыхъ журналовъ и газетъ должны бъ были твердо помнить, что въ наше время нельзя уже отдѣлываться одними объявленіями и обѣщаніями; публика непремѣнно требуетъ исполненія того, что было обѣщано.
Къ періодическимъ изданіямъ сего года, выходившимъ въ Петербургѣ, должно также отнести: Повременное изданіе Императорской Россійской Академіи, коего вышла одна только 1-я часть. По первой книжкѣ нельзя судить, каково будетъ цѣлое изданіе; но странно, что всѣ три прозаическія статьи, помѣщенныя въ ней — суть переводы съ чужеземныхъ языковъ. Изъ четырехъ стихотвореній, ни на одно не можно указать въ особенности.
Въ литературныхъ журналахъ Московскихъ, какъ выше сказано, стремленіе къ перемѣнамъ оказалось болѣе общимъ. Изчислимъ всѣ сіи журналы и при каждомъ изъ нихъ укажемъ на перемѣны, сдѣланныя издателями.
Московскій Телеграфъ. Вмѣсто небольшихъ отдѣльныхъ прибавленій, издатель началъ припечатывать въ концѣ книжекъ прибавленія, гораздо большія по объему и заключающія въ себѣ полныя статьи касательно химіи, технологіи, сельскаго хозяйства и т. п. Статьи сіи, безспорно, хороши по выбору и могутъ быть полезны; но многіе изъ читателей Телеграфа жалѣютъ о прежнихъ отдѣльныхъ прибавленіяхъ, сообщавшихъ публикѣ краткія извѣстія о новѣйшихъ изобрѣтеніяхъ или усовершенствованіяхъ по части наукъ, промышленности и даже о затѣяхъ свѣтской роскоши. «Такія извѣстія, говорили помянутые читатели М. Т., суть какъ бы публичная выставка разныхъ издѣлій: не всякъ пойдетъ на фабрику, чтобы всматриваться въ механизмъ и средства, коими производятся сіи издѣлія; но каждый съ удовольствіемъ и даже съ пользою на нихъ посмотритъ, когда они отдѣланы на-чисто и представлены глазамъ любопытствующаго посѣтителя на ряду съ другими предметами.» — Изъ переводныхъ статей М. Т. за 1839 годъ, особенно замѣчательны: двѣ Лекціи Кузеня, и О драматической литературѣ новыхъ народовъ, соч. Б. Экштейна; нѣкоторыя статьи оригинальныя также заслуживали вниманіе. Библіографія М. Т. весьма полна: о всѣхъ почти книгахъ, выходящихъ въ Россіи, сообщаются въ ней скорыя и удовлетворительныя извѣстія. Симъ отдѣленіемъ издатель пріобрѣлъ неотъемлемое право на благодарность читающей нашей публики. Не то должны мы сказать о его критикахъ: взгляды его на исторію и на словесность, какъ на теоріи, односторонни; въ доказательствахъ замѣтно многословіе и не всегда точныя понятія о предметахъ, покрайней мѣрѣ относительно къ времени и мѣсту; а въ сужденіяхъ его — сильное желаніе переучить другихъ по своему (endoctriner). Главная же его ошибка та, что онъ несовершенно постигъ потребности своихъ единоземцевъ-современниковъ, и потому часто предлагаетъ имъ собственныя свои мнѣнія за положительныя истины. Въ странахъ, поставленныхъ вѣками на высшую степень умственной образованности, это было бы не бѣда, ибо тамъ парадоксы и произвольные толки не собьютъ уже умовъ съ надлежащей тропы; но у насъ просвѣщеніе есть еще нѣжный цвѣтокъ: излишнее напряженіе растительныхъ его силъ было бы для него не полезно, а вредно, о чемъ Нѣмцы, Англичане и Французы могутъ толковать по-своему, такъ сказать, отъ избытка, отъ роскоши умственнаго бытія, до того мы должны еще касаться съ крайнею осмотрительностію и бережливостію. Посему Карамзинъ, въ трудахъ своихъ на поприщѣ литературномъ, и еще болѣе въ Исторіи Государства Россійскаго, оставилъ намъ неприкосновенный залогъ общаго уваженія.
Московскій вѣстникъ въ 1829 году стѣснился и совершенно измѣнился въ своемъ разположеніи: вмѣсто 24 книжекъ, какъ прежде, ихъ обѣщано только шесть, и каждая изъ нихъ посвящена какому-либо особому отдѣленію словесности или наукъ. Три, донынѣ вышедшія книжки[2], заключали въ себѣ: 1-я стихотворенія, 2-я прозу, 3-я исторію (т. е. статьи историческія); въ 4-й обѣщана теорія изящныхъ искуствъ, въ 5-й критика, въ 6-й смѣсь, Книжка стихотвореній есть самая лучшая изъ трехъ появившихся; въ ней помѣщены; нѣсколько стихотвореній Пушкина (въ томъ числѣ Утопленникъ, прекрасная народная сказка; Чернь и Отрывокъ изъ Мицкевичева Валленрода), Баратынскаго стихотвореніе: Смерть, и нѣсколько хорошихъ произведеній и переводовъ Гг. Шевырева, А. И. Писарева, Хомякова и М. Дмитріева. Впрочемъ, и въ этой книжкѣ есть нѣсколько стихотвореній посредственныхъ, есть даже и такія, которыхъ вовсе бы не должно было печатать вмѣстѣ съ хорошими. — Во II-й книжкѣ М. В. помѣщены двѣ оригинальныя повѣсти; Черная немочь[3] и Сокольницкій садъ. Дѣйствіе сей послѣдней повѣсти произходитъ въ Москвѣ; двое изъ дѣйствующихъ лицъ Нѣмцы по имени, остальныя, хотя и съ рускими именами, то же Нѣмцы по уму, по чувствамъ и поступкамъ своимъ, а завязка и ходъ повѣсти какъ будто бы списаны съ какой нибудь неизданной тетради Августа Лафонтена или Клаурена. Еще бросается въ глаза страннымъ своимъ заглавіемъ: Яга баба, рыцарское сказаніе, переведенное изъ Фанъ-дерь-Фельда и въ подлинникѣ названное Freude. Переводчику показалось, что Freude и Druisse «для Рускаго совмѣщаются въ названіи Яга-баба.» Послѣ такого основательнаго доказательства, того и жди, что затѣйливые наши переводчики станутъ величать Зевса Перуномъ, а Цибелу Золотою бабой. Небольшая статейка: Оно и лучше! заслуживаетъ вниманіе читателей остроумными своими анекдотами и живымъ, легкимъ слогомъ; остальное въ этой части М. В…. requiesat in pace. — Въ III-й книжкѣ, названной исторіею, на первыхъ страницахъ находимъ; Замѣчаніе о политическомъ равновѣсіи съ Европѣ, статью, написанную конечно съ добрымъ намѣреніемъ, но слабую и обличающую въ сочинителѣ весьма поверхностныя понятія о политикѣ. Ее приличнѣе было бы помѣстить въ VІ-й книжкѣ, или въ смѣси. Статья О Руской дипломатикѣ, правильнѣе могла бы появиться подъ заглавіемъ: О Руской палеографіи, потому что въ ней говорится только о почеркахъ и правописаніи старинныхъ Рускихъ грамотъ. Три собственно-историческія статьи издателя, Г. Погодина: Замѣ;чанія о характерѣ Іоанна Грознаго, Обь участіи Годунова въ убіеніи Царевича Димитрія, и Нѣчто объ Отрепьевѣ, доказываютъ слабость исторической его критики. Въ первой изъ нихъ нѣтъ ничего новаго. Сочинитель хвалится, что «сложилъ произшествія иначе, и взглянулъ на нихъ съ другой точки;» но прочитавъ статью, нельзя дознаться, въ чемъ состоялъ этотъ особый взглядъ? участіе Годунова въ убіеніи Ц. Димитрія, издатель М. Т. старается отвергнуть такими доводами, кои сами себя уничтожаютъ: онъ доказываетъ, напр., безполезность сего убійства при жизни Ц. Ѳеодора, но Ѳеодоръ быль зять Годунова, котораго во всемъ слушался; Государь слабый, не только не могшій положить препятствій честолюбивымъ видамъ Бориса, но самъ долженствовавшій (какъ и случилось) угладить ему дорогу къ верховной власти; тогда какъ Димитрій былъ сынъ Царицы изъ рода Нагихъ, явныхъ враговъ и завнешниковъ Бориса которыхъ первымъ стараніемъ, по воцареніи Димитрія, конечно было бы удаленіе, и можетъ быть и совершенное истребленіе Годуновыхъ. Въ статьѣ объ Отрепьевѣ, не доищешься, что хотѣлъ доказать сочинитель: Полякъ ли былъ Лжедимитрій, Рускій ли, воспитанный въ Польшѣ? уменъ ли, глупъ ли онъ былъ въ своихъ дѣйствіяхъ? Историческія сомнѣнія, не рѣшенныя или оставленныя безъ всякаго слѣдствія, не только ни на что не наводятъ читателя, но, отклоняя его отъ преданій и исторической вѣры народной, еще болѣе туманятъ для него неясныя черты въ бытописаніяхъ. Астово введеніе въ Исторію, переведенное Г. Погодинымь, служитъ, кажется, балластомъ этой книжки вѣстника. Что пользы въ истинахъ (впрочемъ, всѣ ли онѣ точно истины?), предложенныхъ такимъ языкомъ, котораго безъ особаго словаря нельзя перевести на языкъ общепонятный? Другая статья, которую также можно отнести въ разрядъ балласта, есть Замѣчанія на 11-й томъ Исторіи Государства Россійскаго, написанная Г. Арцыбышевымъ. Въ нихъ все тѣ же привязки къ словамъ и къ обстоятельствамъ маловажнымъ, не составляющимъ существеннаго въ исторіи; иныя изъ сихъ привязокъ даже очень забавны. Такъ, напр., Карамзинъ говоритъ, что Будый, воевода и пестунъ Ярославовъ, шутилъ надъ тучностію Польскаго Короля Болеслава и хвалился проткнуть ему брюхо копьемъ. Г. Арцыбышевъ замѣчаешь на сіе: «Лѣтопис даютъ знать, что Будый грозилъ проткнуть Болеславу брюхо палкою, а не острымъ копьемъ.» Вслѣдъ за тѣмъ, въ выноскѣ, приводитъ онъ текстъ Лаврентьевскаго списка Несторовой лѣтописи: «Да то ти прободемь трѣскою черево твое толстое;» и въ доказательство, что трѣска значитъ палка, говоритъ: "Нѣмцы называютъ до сихъ поръ рыбу треску Gtorsisch — «палка рыба.» Какъ затѣйливы наши историческіе критики, и притомъ какъ мало они знаютъ, на чемъ бы должны были опираться съ нѣкоторою достовѣрностію — именно, нарѣчія своихъ единоземцевъ! Вмѣсто того, чтобъ осмотрѣться вокругъ себя, они отправляются за три-девять земель, и тамъ ищутъ доказательствъ, часто смѣшныхъ и несообразныхъ. То же и здѣсь случилось съ рыбою трескою. Въ малороссійскомъ нарѣчіи, которымъ и донынѣ говорятъ въ Кіевѣ и котораго древніе слѣды часто встрѣчаются въ лѣтописи Нестора, трѣска или триска значитъ щепу, острый обломокъ дерева: стоило ли труда за этою трескою залетать въ Нѣмеччину?… Но читателямъ уже довольно дали себя знать замѣчанія Г. Арцыбышева: оставимъ ихъ. — Пропустимъ безъ вниманія нѣкоторыя статьи историческія (напр., переписку Г. Арцыбышева съ Г. Погодинымъ), и заключимъ наше разсмотрѣніе сей III-й книжки М. В. вопросомъ: удовлетворяютъ ли читателя статьи оной собственно-историческія? Можно рѣшительно отвѣчать: нѣтъ! потому что читатель не можетъ изъ нихъ извлечь для себя никакой пользы, какъ напр., видѣть въ настоящемъ свѣтѣ то, что темно въ памятникахъ историческихъ, или объяснить себѣ мѣста сомнительныя. — Я для того разпространился о Московскомъ вѣстникѣ, что, при нынѣшнемъ его разположеніи, меньшемъ прежняго объемѣ и безсрочномъ выходѣ книжекъ, онъ могъ бы наполниться статьями дѣльными, имѣющими не одно временное достоинство; но на повѣрку выходитъ, что кромѣ нѣсколькихъ стихотвореніи І-й части, остальное едва ли переживетъ время выхода книжекъ.
Атеней. Журналъ сей, въ 1829 году, также нѣсколько измѣнился; въ концѣ его книжекъ, отдѣльными страницами, помѣщаются записки для сельскихъ хозяевъ, заводчиковъ и фабрикантовъ, заключавшія въ себѣ, по мнѣнію знатоковъ, многія полезныя статьи технологическія. Въ ученыхъ извѣстіяхъ и въ смѣси Атенея, также было много любопытнаго, и журналъ сей дѣлается весьма разнообразнымъ. Жаль, что слогъ литературной его прозы негладокъ и нечистъ, а въ переводахъ встрѣчаются грубыя ошибки противъ языка и непростительные недосмотры. Статьи критическія, подписанныя буквою В., отличаются невѣрнымъ взглядомъ на теоріи словесности, мѣлочными придирками критика, и, что еще страннѣе, собственнымъ его неумѣньемъ писать по-руски. Для пользы своего журнала, издатель Атенея долженъ бы былъ изключить изъ него сіи критики, а всего лучше, поручить сіе отдѣленіе кому-либо изъ литераторовъ, болѣе свѣдущихъ въ словесности и въ языкѣ Рускомъ, не столь одностороннихъ въ своихъ сужденіяхъ и не столь близорукихъ въ способѣ воззрѣнія на предметы[4].
Вѣстникъ Европы. И сей устарѣлый журналъ подвергнулся перемѣнѣ; «но какой же?» спросятъ читатели; той, что прежній его редакторъ сдѣлался, самъ издателемъ сего Вѣстника. Онъ объявилъ, что «желаетъ еще потрудишься самъ въ качествѣ издателя;» что движимый глубокимъ чувствомъ состраданія къ "безпомощному состоянію нашей литературы, " видя "усилія партій водрузить знамена свои на землѣ, которая не была воздѣлываема ихъ трудами, " видя, "что законы словесности молчатъ при звукахъ журнальной полемики, " — онъ почувствовалъ необходимость того, «чтобы голосъ ихъ (реченыхъ законовъ) доходилъ до слуха любознательнаго, который не услаждается звуками кимвала бряцающаго и мѣди звѣнящей». И чѣмъ же Г. издатель Вѣстника Европы приступилъ къ отвращенію всѣхъ сихъ золъ? Онъ пустилъ въ свой журналъ, на раздолье, буквы ѳ, ѵ, да Г. эксъ-студента Никодима Надоумка, и сей послѣдній, ломая греческіе и латинскіе стихи въ своихъ эпиграфахъ и цитатахъ, пустился толковать и вкось и вкривь о поэмахъ Пушкина и Баратынскаго, о романѣ Булгарина. Прочтешь критики Г. эксъ-студента Никодима Надоумка[5] — и невольно повторишь ему французскую поговорку: «Allons donc, Nicodême!» — Впрочемъ, кромѣ переименованія редактора въ издатели, разпложения ѳиты съ ижицей и статей помянутаго Mons Nicodême, другихъ обѣщанныхъ перемѣнъ не возпослѣдовало въ Вѣстникѣ Европы, который все по прежнему остался тощь и скуденъ. Объ улучшеніяхъ въ этомъ вѣстникѣ, мы и мечтать не смѣли.
Дамскій Журналъ. «Les modes avant tout!» восклицалъ издатель сего журнальца въ концѣ 1828 года — и вслѣдствіе того снялъ съ Дамскаго журнала желтую обертку и началъ его выпускать еженедѣльно, несшитыми листками, въ подражаніе парижскимъ моднымъ журналамъ. Въ отношеніи къ словесности, Дамскій журналъ нисколько не измѣнился; все та же вялая проза самого издателя и дурные стихи доброхотныхъ вкладчиковъ. Можетъ быть, издатель и достигъ своей цѣли: за деньги выдаетъ онъ подписавшимся картинки модъ, а вялую прозу и дурные стихи прилагаетъ даромъ, на придачу: затѣйливый способъ угождать прекрасному полу!
Новый журналъ на 1829 годъ въ Москвѣ былъ одинъ: Галатея. Издатель (Г. Тичъ) назвалъ его Журналомъ литературы, новостей и модъ. Литература сей бабочки-Галатеи, (а не статуи-Галатеи, какъ ошибочно думали нѣкоторые журналисты), назначенной, кажется, для туалетнаго чтенія красавицъ, — состояла въ первой половинѣ года по большей части изъ разсказовъ о разбойникахъ, убійцахъ, шишиморахъ и шпіонахъ, разсказовъ, наполненныхъ подробностями страшными и отвратительными. Довольно упомянуть объ отрывкахъ изъ Записокъ Видока. Незнаніе языка, съ котораго статьи сіи переведены, и непростительные грѣхи противъ языка рускаго — вотъ достоинства переводовъ Галатеи относительно къ слогу. Въ этомъ смыслѣ, обѣ журнальныя бабочки, Петербургская и Московская, летали дружною четою: ни одна изъ нихъ какъ будто бы не хотѣла опередить другую. Въ нѣкоторыхъ книжкахъ Галатеи встрѣчались покрайней мѣрѣ хорошія стихотворенія, но во многихъ No читатели и этимъ не были порадованы. За стихотвореніями почти постоянно слѣдовала грубая, бранчивая полемика, не приправленная даже остроуміемъ и наполненная личностями; наконецъ, описаніе модъ, по-французски и по-руски, гдѣ страдало французское правописаніе и снова терпѣлъ руской языкъ. Отличительный характеръ сего журнальца — есть пустота, вялость, безвкусіе и нарушеніе приличій. Надменныя требованія издателя часто были весьма забавны: онъ, напримѣръ, говорилъ, что объ его стихахъ могутъ только судить художники[6]. Объ его стихахъ, которые только смѣшатъ добрыхъ людей! какое до нихъ дѣло художникамъ? Увы! лучше бъ онъ вовсе промолчалъ о стихахъ своихъ! — Замѣтимъ, что художественный, художественность, весьма часто встрѣчаются въ полемическихъ возгласахъ издателя Галатеи. Долго не знали, въ какомъ смыслѣ принимаетъ онъ эти слова; наконецъ онъ самъ рѣшилъ сомнѣнія и объявилъ, что художественный и естественный, по его понятію — значатъ одно и то же. Поздравляемъ его съ новою синонимикой, въ силу которой мы должны ожидать, что Винкельманова: Histoire de l’art chez, les anciens, появится на языкѣ Галатеи подъ заглавіемъ Естественной исторіи у Древнихъ, а fleurs naturelles, въ Галатейныхъ лѣтописяхъ модъ — будутъ называться художественными цвѣтами!
Альманахи 1829 года, кромѣ Сѣверныхъ цвѣтовъ и Подснѣжннка, о коихъ говорить здѣсь не мѣсто, были слѣдующіе: 1) Невскій альманахъ. Прозаическихъ статей въ немъ было одиннадцать (въ томъ числѣ три повѣсти), и вообще выборъ ихъ былъ гораздо строже, нежели въ прежнихъ годахъ сего альманаха. Читатели, конечно, съ удовольствіемъ вспомнятъ слѣдующія статьи: Ливонія (подъ которою имя автора не было подписано), Характеристическія картины и Вступлсніе Французскихъ войскъ въ Литву (1812 г.), сочиненіе Ѳ. Н. Глинки; Станъ Димитрія Самозванца подъ Москвою, изъ новаго романа Булгарина, и Алавердскій праздникъ, Григорьева. Изъ стихотвореній особенно замѣчательны; 11-я часть Мицкевичевой поэмы: Праотцы (Dziady), прекрасно переложенная на рускій языкъ М. В--омъ; Развалины (Языкова), На смерть двухъ дѣвицъ (Ободовскаго) и Предвѣщаніе (Подолинскаго). — 2) Букетъ, карманная книжка для любителей и любительницъ театра, изданная Г. Аладьинымъ. Книжка сія и точно должна быть пріятна любителямъ театра, особливо живущимъ въ дали отъ столицъ! потому что въ ней помѣщено нѣсколько цѣлыхъ небольшихъ пьесъ, написанныхъ или переведенныхъ лучшими нашими драматическими писателями (Катенинымъ, Кн. Шаховскимъ и Хмельницкимъ). Къ нимъ присовокуплены также отрывки изъ драматическихъ сочиненій и проч. 3) Карманная книжка для любителей руской старины и словесности, изданная Г. Олинымъ. Въ сей книжкѣ всего замѣчательнѣе статьи о Руской старинѣ, выбранныя изъ Эверса Г. Орловымъ. Не смотря на нѣкоторыя ошибки переводчика, статьи сіи имѣютъ ту цѣну, что въ маломъ объемѣ знакомятъ читателей рускихъ съ стариннымъ бытомъ ихъ отечества. Еще замѣтимъ повѣсть: Кумова постеля, соч. Г. Олинымъ, въ которой есть основа весьма замысловатой руской сказки. — Между стихотвореніями Карманной книжки, первое мѣсто должны занять отрывки изъ описательной поэмы: Карелія (Ѳ. Н. Глинки). Нравоучительныя четверостишія Вольтера, переведенныя К. Вяземскимъ, Куплеты изъ одного водевиля (Н. И. X,), и стихотвореніе; Прекрасная радуга и пр. (Г. Олина), принесли также удовольствіе многимъ читателямъ. — 4) Сѣверная Звѣзда, изданная М. Бестужевымъ-Рюминымъ. Проза сего тощаго альманаха дышала только перепечатками отрывковъ изъ соч. Ф. Визина и его же Придворною грамматикой, давно извѣстною по рукописямъ. Но не уже ли это новости, которыхъ требуютъ у насъ отъ альманаховъ? Ничтожности, пустоты и безвкусія остальной прозы не искупятъ ни хорошенькая статейка Ѳ. Н. Глинки, ни другая, столь же хорошенькая статейка, ни Исторія булавки, передѣланная съ француз. Г. Илличевскимъ. Прибавимъ еще, что ни издатель С. З., ни жалкій альманахъ его, ни шумливый его сотрудникъ (?) Аристархъ Завѣтный, которому руская грамота не далась въ руки — не пріобрѣли еще никакого права, выказываться въ свѣтъ съ рѣшительными приговорами, кому бы то ни было; не говоримъ уже о дерзкихъ намекахъ и вздорныхъ догадкахъ помянутаго Аристарха. — Стихотвореній въ С. З. много, хорошихъ очень мало. Подписанныя An (которыхъ подлинный сочинитель вовсе не назначалъ въ С. Звѣзду), Увѣреніе, соч. Баратынскаго и еще нѣсколько другихъ стихотвореній, могшихъ найти себѣ лучшее мѣсто, здѣсь загромаждены вялыми произведеніями самого издателя и другихъ стихотворцевъ, столь же мало имѣющихъ права на извѣстность. 5) Московскій альманахъ, изд. С. Н. Глинкою, состоялъ изъ 14 статей въ стихахъ и прозѣ, кои всѣ посвящены или воспоминаніямъ, пріятнымъ для Россіянъ, или разсужденіямъ о предметахъ, имѣющихъ относительную важность, или изліяніямъ чувствованій самого издателя, наполнившаго всю сію книжку почти одними своими произведеніями. 6) Вѣнокъ Грацій, которому самъ издатель, нѣкто А. З., пріискалъ въ одной статьѣ своей весьма приличную игру словъ: вѣникъ Граціи; 7) Цефей и 8) Зимцерла — три альманаха, изданные въ Москвѣ, и почти не уступающіе другъ другу въ ребяческомъ наборѣ стиховъ и прозы. Заглавія сихъ книжекъ весьма замысловаты; кудрявыя обертки, форматъ въ 16 долю, виньетки, мѣлкій шрифтъ — все есть; одного только не достаетъ въ нихъ: нечего читать! Къ сему же разряду нечитаемыхъ книжекъ въ 16 долю принадлежитъ и 9) Диллижансъ, изъ котораго путешественникъ выглядывалъ только въ постоялые дворы и трактиры, встрѣчавшіеся ему на дорогѣ, и вѣрно приказывалъ записывать свои наблюденія, вмѣстѣ съ путевыми разходами, слугѣ, сидѣвшему на запяткахъ. Слогъ сей книги и безпрестанныя ошибки въ правописаніи, наводятъ читателей на эту мысль.
Дѣтскіе альманахи въ 1829 году были слѣдующіе; 2) Дѣтскіе досуги, изд. И. Слёнинымъ. Статьи, составляющія сію книжку, любопытны и занимательны для малолѣтныхъ читателей, и отличаются правильнымъ и хорошимъ слогомъ. Между стихотвореніями, есть истинно прекрасныя, принадлежащія одному изъ извѣстныхъ нашихъ писателей (Ѳ. Н. Глинкѣ). — 2) Дѣтскія стихотворенія Б. Федорова. Въ сей книжкѣ Г. Федоровъ собралъ всѣ стихотворенія, написанныя имъ для дѣтей. Стихотворенія сіи не одинакаго достоинства; но есть между ними и весьма хорошія, по понятіямъ читателей того возраста, для коего они назначены. — 3) Чтеніе для малолѣтныхъ дѣтей. Книжка сія издана съ самою благонамѣренною цѣлью, именно съ тою, чтобы развивать юныя понятія малолѣтнаго дитяти, заманивать его любопытство и направлять первыя его впечатлѣнія. Исполненіе совершенно соотвѣтствуетъ сей цѣли: всѣ предметы изложены здѣсь съ отличною простотою и ясностію. — Къ изданнымъ въ Петербурге и назначеннымъ для дѣтскаго чтенія книжкамъ, принадлежитъ также: 4) Черная курица, волшебная повѣсть, соч. А. Погорѣльскаго. Сія повѣсть, прекрасная по созданію и разсказу своему, доставила удовольствіе не только дѣтямъ, но и многимъ совершенно-лѣтнимъ читателямъ, любящимъ подъ часъ переноситься въ страну воображенія, и возвращаться мысленно къ счастливѣйшему возрасту своей жизни. Слогъ сей повѣсти отлично хорошъ и разсказъ увлекателенъ. — Москва наградила насъ, и по части дѣтской литературы, весьма незавиднымъ подаркомъ. Это 5) Дѣтскій альманахъ, составленный какими-то несмышлеными дѣтьми, а изданный книгопродавцемъ М. Глазуновымъ. Здѣсь дѣтямъ вовсе нечему научиться, ни въ нравственности, ни въ полезныхъ свѣдѣніяхъ, ни въ слогѣ, который обнаруживаешь крайнюю безграмотность сочинителей и крайнее безвкусіе издателя.
Здѣсь можно бы, къ слову, сказать нѣкоторымъ изъ Московскихъ книгопродавцевъ-издателей, что дурнымъ выборомъ и изданіемъ печатаемыхъ ими книгъ, они отбиваютъ у любителей чтенія охоту читать по-руски и заводить рускія библіотеки. Извѣстно, что такія книги служатъ симъ нѣкоторымъ книгопродавцамъ для мѣновой торговли между собою, и что весь ихъ разсчетъ основанъ на незатѣйливыхъ требованіяхъ провинціяловъ; но и въ этомъ они ошибаются; при нынѣшнемъ быстромъ ходѣ просвѣщеніи въ Россіи, въ самыхъ отдаленныхъ отъ столицъ ея областяхъ можно найти немалое число людей, съ познаніями истинно-европейскими и вкусомъ образованнымъ. Такихъ читателей не взманятъ вычурныя заглавія книгъ, но скорѣе напугаетъ тучный каталогъ новостей, гдѣ взоръ бродитъ по сотнямъ заглавій, какъ по пустынямъ ливйскимъ, и очень, очень рѣдко встрѣчаетъ, на чемъ бы можно было отдохнуть умомъ и воображеніемъ. Пора бы …. но я, кажется, началъ было проповѣдывать глухимъ!
Передъ нами, надъ грудою книжицъ Московскихъ, сіяютъ произведенія лучшихъ поэтовъ нашихъ, какъ оазисы въ песчаной степи, и также манятъ взоръ и воображеніе своею красотою и свѣжестью. Изъ числа ихъ, въ 1829 году было издано нѣсколько отличнѣйшихъ. Два тома Стихотвореній А. Пушкина служатъ новымъ свидѣтельствомъ, какъ разнообразенъ даръ сего поэта. Остроумный въ посланіяхъ, нѣжный и часто дышащій глубокимъ чувствомъ въ элегіяхъ; простодушный въ подражаніяхъ древнимъ; возвышенный духомъ въ подражаніяхъ писателямъ восточнымъ; тонкій, впивающійся въ душу ласкатель въ своихъ приношеніяхъ свѣтскимь граціямъ и ѣдкій, убійственный цѣнитель въ своихъ эпиграммахъ — Пушкинъ повсюду является истиннымъ Протеемъ поэзіи, способнымъ принять всякія видъ, измѣняющимся отъ всякаго новаго впечатлѣнія. Сіе новое изданіе Стихотвореній его разположено по годамъ, въ которыхъ они были написаны: такое разположеніе весьма любопытно и заманчиво для наблюдателя, который можетъ слѣдить за Пушкинымъ по всѣмъ періодамъ его дарованія, можетъ всматриваться въ постепенно возрастающее въ немъ искуство владѣть языкомъ и стихосложеніемъ. — Его же новая поэма: Полтава, есть новый и прекрасный памятникъ въ честь событія, утвердившаго на незыблемомъ основаніи военную славу Россіи, для которой, съ того времени, уже не было враговъ непобѣдимыхъ. Поэма Пушкина обильна красотами: положеніе дѣйствующихъ лицъ ея возбуждаетъ въ читателѣ сильное, часто болѣзненное участіе. Такова, напримѣ;ръ, судьба Кочубея. Поэтъ сначала представляетъ намъ его богатымъ и знаменитымъ; но скоро Мазепа, ложный другъ Кочубея, похищаетъ милую дочь его. Оскорбленный отецъ, узнавъ о честолюбивыхъ замыслахъ коварнаго Мазепы, хотящаго предать Украину во власть Карла, изливаетъ негодованіе свое и жажду мщенія въ такой рѣчи, которая можетъ служить образцемъ поэтическаго выраженія страстей. Доносъ Кочубея на Мазепу посланъ къ Петру чрезъ вѣрнаго козака, котораго ночной бѣгъ прекрасно описанъ Пушкинымъ. Высокій духомъ Петръ не хочетъ вѣрить измнѣ своего любимца и отдаетъ Кочубея и соучастника его въ доносѣ Искру, на волю измѣнника Мазепы. Здѣсь поэтъ открываетъ намъ ужасную, раздирающую сердце картину, Кочубея пытаютъ въ одной башнѣ гетманскаго замка, и въ этомъ же замкѣ, дочь Кочубея и любовница Мазепы, Маріи, не зная о бѣдствіяхъ отца своего и чуждая подозрѣній, покоится сладкимъ сномъ на ложѣ нѣги. Къ ней тайкомъ прокрадывается мать ея, сказываетъ ей обо всемъ и проситъ ея защиты отцу. Марія сперва не вѣритъ, думаетъ, что это сонъ; но убѣжденная въ страшной истинѣ, бѣжишь съ своею матерію къ мѣсту казни… Уже поздо! страдальцы правды пріяли смерть отъ руки палача. Отчаянная Марія скрывается изъ дому Мазепы. Таково содержаніе первыхъ двухъ пѣсней. Въ третьей — великій, безсмертный нашъ Петръ, сей нравственный исполинъ минувшаго столѣтія, является во всей славѣ грознаго своего мужества и геройской рѣшимости среди Полтавскаго боя. Быстрота разсказа и живость красокъ въ описаніи знаменитаго сего сраженія — удивительны, и совершенно затмѣваютъ тѣ недостатки, на кои столь ревностно указывали нѣкоторые критики. Замѣтимъ еще одну мастерскую черту кисти нашего поэта-живописца: дряхлый старецъ Палѣй, поддерживаемый двумя козаками, сидитъ подлѣ Петра; въ пылу битвы видитъ онъ заклятаго своего врага, Мазепу — и потухшіе глаза его сверкнули, чело покрылось гнѣвомъ, онъ какъ будто бы вдругъ помолодѣлъ отъ порыва мести! Поэма кончится быстрымъ повѣствованіемъ бѣгства Карла и Мазепы съ полей полтавскихъ, ночной встрѣчи сего послѣдняго съ Маріею, которой безумныя рѣчи ясно показываютъ то плачевное состояніе, въ какое повергли ее смерть отца и кровожадная мстительность ея любовника. Въ заключеніи или эпилогѣ, поэтъ пробѣгаетъ весь рядъ воспоминаній, какія оставили по себѣ въ потомствѣ Полтавскій бой, Карль XII, Мазепа и два несчастные друга, имъ замученные. Сухое изложеніе содержанія сей поэмы не даетъ понятія ни о красотахъ подробностей, ни о смѣлости и силѣ выраженія, ни о прелести ея стиховъ. Два только мѣста, по мнѣнію моему, не весьма строго соображены. Въ первомъ изъ нихъ Кочубей, подъ пыткою допрашиваемый клевретомъ Мазепы, Орликомъ; гдѣ находятся скрытые имъ клады? отвѣчаеиъ:
«Такъ, не ошиблись вы: три клада.
Въ сей жизни были мнѣ отрада.
И первый кладъ мой честь была,
Кладъ этотъ пытка отняла;
Другой былъ кладъ невозвратимой —
Честь дочери моей любимой;
Я день и ночь надъ нимъ дрожалъ;
Мазепа этотъ кладъ укралъ,
Но сохранилъ я кладъ послѣдній,
Мои третій кладъ: святую месть,
Ее готовлюсь Богу снесть.»
Стихи прекрасны; но были бы еще прекраснѣе, когда бъ мы читали ихъ въ пѣснѣ или думѣ о Кочубеѣ, а не въ поэмѣ, Въ первыхъ двухъ родахъ стихотвореній, поэтъ властенъ самъ говоритъ за дѣйствующее лице; но въ поэмѣ онъ долженъ допустить только то, что сіе лице сказало бы въ трагедіи, или правильнѣе, что оно сказало бы на самомъ дѣлѣ. Могъ ли Кочубей, среди мученій пытки и готовясь итти на казнь, — говорить загадки или играть словами? — Второе мое замѣчаніе относилось къ обстоятельствамъ, сопровождающимъ въ поэмѣ казнь Искры и Кочубея. Самый моментъ казни изображенъ превосходно; но палачъ, весело разгуливающій вокругъ плахи въ ожиданіи жертвъ своихъ, играющій топоромъ и шутящій съ веселою чернью; но народъ, но окончаніи казни безпечно идущій къ своимъ работамъ, — сутъ картины, кой были бы весьма хороши въ какой-либо поэзіи англійской, а не руской, особливо же не въ той, гдѣ описывается безвинная казнь двухъ человѣкъ, привлекшихъ къ себѣ души и участіе Малороссіянъ. Смертныя казни въ Малороссіи были тогда очень рѣдки: трудно и даже невозможно было отыскать палача, столь закоснѣлаго и привычнаго къ своему дѣлу, какимъ здѣсь выставляетъ его нашъ поэтъ. Еще труднѣе себѣ вообразить веселую чернь малороссійскую, которая, будто бы, пересмѣивалась съ палачемъ и послѣ разошлась равнодушно. Искра и Кочубей были оба знатные малороссійскіе паны и пользовались любовью и уваженіемъ народа, который и донынѣ съ благоговѣніемъ о нихъ вспоминаетъ, а тогда почиталъ мучениками за правое дѣло. — Поэтъ нашъ увлекся здѣсь живостію созданной имъ картины, которая и дѣйствительно была бы отлично хороша, если бы не нарушала нравовъ мѣстныхъ и вѣроятности исторической. Но прелесть цѣлаго и такъ сказать, осязаемая теплота красокъ у Пушкина столь волшебны, что и читатель увлекается ими и пропускаетъ сіи небольшія отступленія отъ истины, почти не замѣчая; одна только холодная критика неумолимо взыскательна. — Стихотворенія Барона Дельвига. Скромность поэта налагаетъ на меня тягостный долгъ молчанія, которое нарушу я въ двухъ только отношеніяхъ: вопервыхъ, чтобы сказать, что въ этомъ собраніи нѣкоторыя произведенія Б. Дельвига являются въ первый разъ; а во вторыхъ, чтобы въ отвѣтъ одному изъ его критиковъ, высказать нѣкоторыя мои мысли о подражаніи древнимъ и о пѣсняхъ русскихъ. Прежде всего замѣчу, что вообще требованія нашихъ критиковъ мнѣ кажутся крайне своенравными, или даже своевольными: Языкову, напримѣръ, дѣлаютъ упреки за то, что онъ однообразенъ, т. е. что онъ поетъ по большей части только разгульную жизнь и шумные пиры безпечной молодости; Барона Дельвига, напротивъ, укоряютъ въ томъ, что онъ разнообразенъ, а не пишетъ постоянно однихъ народныхъ рускихъ пѣсенъ. Какъ угодить на такихъ критиковъ? или, оборотя вопросъ къ нимъ самимъ: какъ можно свободнаго поэта заставлять пѣть не то, что внушаетъ ему фантазія, а то, чего хотятъ отъ него прихотливые критики? Поэтъ есть гостепріимный хлѣбосолъ, который потчуетъ гостей своихъ всѣмъ лучшимъ, что Богъ послалъ ему. Но вообразимъ себѣ, что къ нашему хлѣбосолу напросились причудливые гости, которые шумно требуютъ тактъ лакомствъ и винъ, какихъ нѣтъ въ запасѣ у хозяина; вообразимъ, что гости эти, досадуя, не ѣдятъ и не пьютъ того, чѣмъ онъ ихъ потчуетъ, и голодные встаютъ изъ-за сытнаго стола. Кто жъ будетъ въ этомъ виноватъ: хлѣбосолъ ли хозяинъ, или причудливые гости? Я думаю, что сіи послѣдніе; надѣюсь, и читатели думаютъ то же. Обратимся къ подражанію древнимъ. Критикъ, говоря объ идилліяхъ Б. Дельвига, дѣлаетъ слѣдующее заключеніе: «Можно ли подражать искуству древнихъ? Подражать однѣмъ формамъ ихъ, но не духу и формамъ вмѣстѣ: вотъ что возможно для современниковъ нашихъ. Это и дѣлаетъ Б. Дельвигъ.» Здѣсь или критикъ неточно выразился, или въ послѣдствіи онъ совершенно отбился отъ того, о чемъ началъ было говоришь; тамъ онъ толкуетъ о разности языковъ, нравовъ, вѣръ и понятій нашихъ съ древними; слѣдовательно онъ требуетъ отъ Б. Дельвига не подражанія древнимъ, а совершеннаго перерожденія въ Грека или Римлянина вѣковъ языческихъ. Это двѣ вещи, различныя между собою. Не живъ подъ небомъ древней Аркадіи, не вѣруя ни въ Сатурна, ни въ Зевса, можно выражать чувства, понятія и вѣрованіе пастуховъ аркадскихъ: это дѣлали многіе отличные поэты новѣйшіе, это дѣлаетъ и Б. Дельвигъ. Въ противномъ случаѣ, т. е. когда бы требовалось отъ новѣйшихъ поэтовъ вышеприведенныхъ условій, — никто бы изъ нихъ не долженъ былъ браться даже и переводить произведенія идилликовъ греческихъ. Касательно духа древней идилліи въ стихотвореніяхъ Б. Дельвига, написанныхъ въ этомъ родѣ — всякой, кто безъ предубѣжденія прочелъ его идилліи: Купальницы, Друзья, Титиръ и Зоя, — самъ рѣшитъ сей вопросъ въ пользу нашего поэта, и не повѣритъ невозможности писать въ наше время въ духѣ древнихъ, невозможности, которой критикъ даже не объяснилъ доказательствами. Находя въ идилліи: Титиръ и Зоя "одни слова, " и предлагая слѣдующіе вопросы; «какая жъ связь во всей этой идилліи? къ чему послѣдній стихъ? гдѣ тутъ древность — даже образовъ?» критикъ показываетъ, что древній міръ и древніе идиллики ему вовсе незнакомы, и что если въ сей идилліи онъ "не находитъ никакого склада, " то въ этомъ виноватъ не Баронъ Дельвигъ. Вообще критикъ весьма невоздержно разточаетъ сіи выраженія: нѣтъ склада, мало складу; надобно имѣть сильныя права въ словесности и самостоятельный голосъ въ общемъ мнѣніи, чтобы позволять себѣ такія рѣзкія замѣтки, особливо когда дѣло идетъ не о юношахъ, едва вступающихъ на литературное поприще, и когда критикъ самъ не можетъ утвердительно отвѣчать за складъ того, что говоритъ. Предупрежденіе критика еще явственнѣе изобличается въ сужденіяхъ его о двустишіяхъ и четверостишіяхъ, кои назвалъ онъ гекзаметрическими (хотя у Б. Дельвига экзаметры въ нихъ постоянно перемѣжаются пентаметрами). Такъ напримѣръ выраженіе: "стрѣлы остались въ трупахъ враговъ, " навѣваетъ на критика воздухомъ прелестной Эллады! Этого, кромѣ его, конечно никто не подмѣтилъ, и всякой скажешь, что стрѣлы въ непріятельскихъ трупахъ также могли бы навѣвать и воздухомъ Каледоніи, и воздухомъ Скандинавіи, и воздухомъ Киргизской степи. О томъ, что двустишія и четверостишія Б. Дельвига «не имѣютъ никакой цѣны» для его критика, спорить я не стану: давно уже сказано, что у всякаго свои вкусъ. Замѣчу только, что двустишія и четверостишія экзаметро-пентаметрическія весьма хороши для свободнаго выраженія всякой отдѣльной мысли, и что здѣсь Поэту вовсе не нужно придерживаться понятія древнихъ: онъ можешь по волѣ развивать въ нихъ и понятія своихъ современниковъ; форма или мѣра стиховъ не должны почитаться за непреложный уставъ того, что можетъ ими выражаться. — Критикъ восхищается народными рускими пѣснями Б. Дельвига, досадуетъ, что поэтъ сей не пишетъ только этихъ пѣсенъ; и, сказать ли? самъ критикъ худо понимаетъ, въ чемъ состоитъ сущность собственно руской народной пѣсни. Указывая на слѣдующія пѣсни Б. Дельвига: На яву и съ сладкомъ снѣ, и Дѣдушка! дѣвицы, онъ совершенню оправдываетъ мои слова: эти пѣсни столько же народныя рускія, сколько народныя итальянскія, нѣмецкія или шотландскія; и если бы какой иностранецъ хорошо перевелъ ихъ на свой языкъ, утаивъ о своемъ заимствованіи, то соотечественники его также могли бы назвать сіи пѣсни своими, какъ и мы, Рускіе. Напротивъ, народныя пѣсни Б. Дельвига суть тѣ, которыя своею формою, содержаніемъ и оттѣнками, особенно и исключительно принадлежатъ рускому народу, которыя изображаютъ простой, сельскій бытъ и выражаютъ страсти или чувствованія такъ, какъ они выражаются въ пѣсняхъ, поющихся нашими поселянами. Таковы слѣдующія: Пѣла, пѣла пташечка; — Что, красотка молодая; — Ахъ, ты ночь ли, ноченька; — Голова ль моя, головушка; — Сиротинушка, дѣвушка, и стихотвореніе подъ заглавіемъ; Сонъ (Мой суженый, мой ряженый). Вотъ пѣсни въ духѣ своеобразной, народной руской поэзіи, а не тѣ, которыми такъ безотчетно любуется критикъ, не подмѣтивъ разницы между пѣснею вообще и пѣснею собственнорускою. — Стихотворенія И. Козлова. Поэтъ сей умѣетъ извлекать вѣрные, томные звуки изъ ощущеній страдающей души: стихи его можно назвать унылыми напѣвами гармоники, не разнообразными, по вьющимися вокругъ сердца и находящими въ немъ свой откликъ. Нельзя, читая сіи стихотворенія, не полюбишь заочно поэта и не привязаться къ его лирѣ: такъ привлекательны его пѣсни, которыя можно назвать пѣснями скорби. Въ переводахъ или подражаніяхъ своихъ поэтамъ чужеземнымъ, онъ предпочтительно выбираетъ отзывы собственныхъ своихъ чувствованій, и передаетъ ихъ если не слово въ слово, то покрайней мѣрѣ такъ, что пробуждаетъ въ душѣ читателя тѣ же впечатлѣнія, кои раждались въ ней отъ чтенія подлинника. Такимъ образомъ переложенъ имъ и Сельскій Субботній вечеръ въ Шотландіи (изъ сочиненій шотландскаго поэта-простолюдина Борнса), напечатанный въ 1829 году особою книжкою, вмѣстѣ съ переводомъ другаго Борнсова стихотворенія: На подкошенную имъ полевую маргаритку, и посвященіемъ отъ переводчика обоихъ сихъ стихотвореній одному прекрасному существу, знавшему также по опыту страданія жизни, но услаждавшему страданія поэта своею дружбой и участіемъ. Въ то время, когда посланіе сіе было уже готово, поэтъ узналъ, что той, кому оно было написано, — не стало на свѣтѣ, и посвятилъ еще нѣсколько прекрасныхъ стиховъ ея памяти. — Стихотворенія Д. В. Веневитинова, составляющія первую часть его Сочиненій, возобновляютъ наши сѣтованія о томъ, что сей юный талантъ упалъ среди прелестнаго своего утра, предвѣщавшаго такой день, который согрѣлъ бы и оживилъ много прекраснаго. Веневитиновъ точно молніей промчался въ жизни, какъ самъ прорекъ о себѣ во вдохновенномъ своемъ предчувствіи; но въ семъ молнійномъ своемъ полетѣ онъ бросилъ яркія, несотлѣвающія искры свѣта въ область бытія умственнаго и въ міръ фантазіи. Изданныя нынѣ Стихотворенія его служатъ тому доказательствомъ. Даже въ тѣхъ изъ нихъ, коихъ къ сожалѣнію не успѣлъ онъ докончишь ими обработать, ясно отсвѣчиваются умъ необыкновенный, сила воображенія и раннее познаніе свѣта и жизни, которые, можно сказать, разгадалъ онъ напередъ, чтобы вступить въ нихъ съ готовымъ запасомъ соображеній и слѣдствій, въ замѣнъ опытовъ. Промыслъ сулилъ иначе и отозвалъ Веневитинова въ міръ лучшій, какъ бы для того, чтобы пламенной его душѣ скорѣе и яснѣе открыть тайну самопознанія; но намъ, отъ краткаго его бытія въ здѣшней юдоли, остались сіи прекрасные отголоски души прекрасной. — Дѣва семи Ангеловъ и Тайна, два стихотворенія Барона Розена. Содержаніе повѣсти или баллады: Дѣва семи Ангеловъ, основано на преданіи народномъ. Умирающая мать поручаетъ дочь свою семи небеснымъ хранителямъ, которые чудесно спасаютъ юную сироту сію въ самую минуту казни, безвинно для нея готовившейся. Въ стихотвореніи: Тайна, изображена любовь двухъ юныхъ сердецъ, потомъ легкомысліе дѣвы и ревность юноши, слѣдствіемъ которой было для дѣвы постриженіе въ монахини, а для юноши — обреченіе себя на защиту Греціи, родины его милой Зинанды; такъ называлась юная отшельница, уже въ первыхъ трехъ стихотвореніяхъ своихъ (изданныхъ въ 1828 году), Баронъ Розенъ показалъ опыты прекраснаго таланта; сіи два новыя служатъ тому еще лучшимъ свидѣтельствомъ. Его стихотворенія отличаются созданіемъ, поэтическимъ облеченіемъ мыслей, чистотою языка и хорошимъ стихосложеніемъ: послѣднее тѣмъ замѣчательнѣе, что Б. Розенъ уже въ совершенныхъ лѣтахъ началъ заниматься рускимъ языкомъ, долженъ былъ бороться съ его трудностями и преодолѣлъ оныя весьма счастливо. — Борскій, соч, А. Подолинскаго. Сія повѣсть, написанная прекрасными, свободными и звучными стихами, содержаніемъ своимъ не совсѣмъ удовлетворяетъ взыскательнаго критика, Борскій влюбленъ въ одну дѣвицу, между семействомъ которой и домомъ отца его существуетъ родовая вражда; онъ путешествуетъ, чтобы вдали отъ Елены (такъ называлась его любезная) утолить бурю страстнаго своего сердца. Уже по смерти отца, онъ возвращается и находить письмо, въ которомъ умирающій отецъ подъ клятвою запрещаетъ ему вступать въ бракъ съ Еленою. Но скоро любовь превозмогла; Борскій становится супругомъ Елены. Онъ почти не наслаждается новымъ своимъ счастіемъ: сперва тревоги совѣсти за преступленіе воли отцовской, потомъ новая мучительница, ревность, отравляютъ для него всѣ минуты жизни. Онъ дѣлается мраченъ, подозрителенъ, не спитъ по ночамъ, и въ одну изъ сихъ безсонныхъ ночей подслушиваетъ неясныя, но показавшіяся ему сомнительными рѣчи жены своей, которая то же думаетъ, что онъ влюбленъ въ другую. Считая подозрѣнія свои оправданными, Борскій убиваетъ Елену, и чрезъ короткое время узнаетъ ужасное свое заблужденіе: жена его была подвержена лунатизму! Борскій убѣгаетъ изъ дому; и уже послѣ суровой зимы, путники находятъ замерзлый и обезображенный трупъ его на могилѣ Елены. Такая завязка слаба для поэмы: убійство, совершившееся по несчастной ошибкѣ, могло бъ быть развѣ только предметомъ небольшой баллады; отъ того въ Борскомъ встрѣчаетъ повторенія тѣхъ же чувствованій и положеній. Однако же сіи недостатки выкупаются многими живыми картинами и нѣкоторыми счастливыми мѣстами; но болѣе всего хорошимъ, поэтическимъ языкомъ и гладкимъ, текучимъ стихосложеніемъ. — Терпи козакъ, атаманъ будешь, стихотворная повѣсть въ отрывкахъ или картинахъ. Многія изъ этихъ картинъ написаны удачно, въ счастливую минуту; но вообще повѣсть сія служитъ новымъ доказательствомъ, какъ трудно поэтически изображать произшествія и подробности жизни прозаической. Этотъ родъ стихотворныхъ романовъ требуетъ дарованія необыкновеннаго и разнообразнаго: иначе, романъ будетъ холоденъ, а описанныя въ немъ подробности житейскаго быта, незанимательны и, даже скучны, хотя бъ онѣ были разсказаны въ самыхъ гладкихъ стихахъ и самымъ естественнымъ, разговорнымъ слогомъ. За сочинителя повѣсти; Терпи, козакъ, говоритъ по-крайней мѣрѣ то, что онъ не подражалъ никому изъ современныхъ поэтовъ и пытался создать новый, оригинальный родъ стихотворнаго романа; такая попытка конечно заслуживаетъ похвалу. Скажемъ болѣе: онъ до того простеръ свою строгость къ самому себѣ, что выставлялъ вездѣ имена писателей, отъ которыхъ заимствовался иногда стихомъ, даже однимъ словомь. — Люциферовь праздникъ, романтическая каррикатура, стихотвореніе М. Дмитріева. Вотъ этого, напримѣръ, нельзя назвать не-подражаніемъ. Сочинитель самъ оправдывается въ томъ, что кромѣ мѣста дѣйствія нѣтъ ничего общаго между его романтическою каррикатурой и Фаустомъ, высокимъ твореніемъ Гете; и читатель то же видитъ, что за исключеніемъ горы Брокена, именъ Мефистофеля и Фауста, между сими двумя произведеніями нѣтъ ничего общаго. Кому же подражалъ Г-нъ Дмитріевъ? Князю А. А. Шаховскому. И въ самомъ дѣлѣ, Люциферовъ праздникъ есть, по формѣ и содержанію своему, весьма близкое подражаніе Меркурію на часахъ, Девкаліонову потопу и другимъ подобнымъ скороспѣлкамъ драматической музы К. Шаховскаго; та же перекличка разныхъ именъ, тѣ же фантазмагорическія ихъ явленія, тѣ же коротенькія ихъ рѣчи, не согрѣтыя ни воображеніемъ, ни остроуміемъ, и такіе же сбитые, шероховатые стихи. — Чека, Уральская повѣсть, соч. Ѳ. Алексѣева. Содержаніе: Чека, старшина взбунтовавшихся Уральскихь козаковъ, передъ начатіемъ разбойничьихъ своихъ подвиговъ даетъ любимой имъ козачкѣ заколдованный кинжалъ, на которомъ должна выступить кровавая капля, если съ Чекою сбудется какое-либо несчастіе. Чрезъ нѣсколько времени эта капля скатилась съ кинжала, и до козачки дошла вѣсть о разбитіи Чеки и о близкой его казни. Чека и вправду казненъ, и съ тѣхъ поръ около могилы его, въ полночь «кружится мертвая глава.» Содержаніе сей повѣсти очень скудно; ни правды исторической, ни нравовъ, ни описаній мѣстныхъ въ ней не сыщешь. Стихи, мѣстами, хороши; но фактура ихъ вообще напоминаетъ стихи Пушкина, въ его поэмахъ; то же проглядываетъ и въ нѣкоторыхъ подробностяхъ этой повѣсти[7]. — Ганцъ Кюхельгартенъ, идилліи въ картинахъ, соч. В. Алова. Осьмнадцатилѣтній стихотворецъ написалъ сіи осьмнадцать картинъ, въ которыхъ замѣтны еще молодость воображенія, незрѣлость дарованія относительно къ слогу, языку и стихосложенію, и крайняя безотчетливость въ созданіи; но въ сочинителѣ видѣнъ талантъ, обѣщающій въ немъ будущаго поэта. Если онъ станетъ прилежнѣе обдумывать свои произведенія, и не станетъ спѣшишь изданіемъ ихъ въ свѣтъ тогда, когда они еще должны покоиться и укрѣпляться въ силахъ подъ мистическою пеленою, то конечно надежды доброжелательной критики не будутъ обмануты. — Паризина, историческая повѣсть Лорда Байрона, вольный переводъ П. Карцова, и Лара, повѣсть съ стихахъ, соч. Лорда Байрона, перев. А. Носкова, доказываютъ, что не довольно одной смѣлости предпріятія, не довольно сказать себѣ; «я хочу переводить поэмы Байрона;» должно и оправдать сію смѣлость успѣхомъ, а для этого сперва постигнуть всю высокость геніальнаго поэта, каковъ Байронь, и тогда уже переводить его творенія, Но переводить не такъ, какъ у насъ обыкновенно переводятъ; не думать, будто бы, высказавъ на-обумъ мысль Байрона, мы сдѣлали свое дѣло; нѣтъ! должно выразить эту мысль, какъ самъ Байронь ее выразилъ, со всею смѣлостію, сжатостію и силою подлинника; должно передать духъ поэзіи Байроновой, а не холодный ея остовъ, — Общее сіе замѣчаніе можетъ быть примѣнено также къ отрывкамъ изъ поэмъ и другихъ Байроновыхъ произведеній, кои перелагалъ Г. Маркевичь и издалъ подъ заглавіемъ своихъ Стихотвореній, Элегій изъ Л. Байрона и Еврейскихъ мелодій. Нѣсколько счастливыхъ стиховъ и текучее стихосложеніе не составляютъ сущности того, чего мы требуемъ отъ прелагателей Байрона,
Не будемъ говоришь о Нищемъ, объ Алексѣѣ Любославскомъ и другихъ подобныхъ имъ стихотворныхъ повѣстяхъ, появлявшихся въ первой половинѣ 1829 года: все, что бы мы ни сказали о нихъ, не пошло бы въ прокъ ихъ сочинителямъ и другимъ охотникамъ низать риѳмы. Скажемъ нѣсколько словъ о Руской стихотворной Христоматіи, изданной В. Золотовымъ; но скажемъ только для того, чтобъ указать въ ней на необдуманное разположеніе стихотвореній по родамъ, и на выборъ оныхъ, сдѣланныя, кажется, на выдержку: между отличными произведеніями, собирателю попадались посредственныя, даже пошлыя стихотворенія; съ именами лучшихъ нашихъ поэтовъ стали рядомъ имена малоизвѣстныя и такія, коихъ нечѣмъ помянуть хорошимъ, и все это перемѣшано безъ разбора, какъ будто въ лавкѣ купца, торгующаго случайными товарами.
Драматическими произведеніями сіе полугодіе было очень скудно. Пересмотримъ небольшое число ихъ. Мессинская невѣста, трагедія Шиллера, перев. А. Ротчева. Шиллеръ, который на поэтическомъ своемъ поприщѣ какъ бы извѣдывалъ свои силы въ разныхъ родахъ древней и новой поэзіи, въ Мессинской невѣстѣ попытался ввести хоръ трагедіи греческой; но конечно онъ самъ увидитъ, что въ новой трагедіи, не основанной, подобно древней, на вѣрованіи въ судьбу неотразимую, хоръ только ослабляетъ и охлаждаетъ дѣйствіе. Мессинская невѣста на нѣмецкомъ языкѣ имѣетъ ту цѣну, что написана прекрасными стихами: Г. Ротчевъ выпустилъ это изъ виду, и не вездѣ съ одинакою тщательностію передавалъ стихи Шиллера; почему переводъ его, утративъ мѣстами сіе достоинство подлинника, еще явственнѣе обнажаетъ другіе, существенные недостатки сей трагедіи. — Дворянскіе выборы, комедія въ 3 дѣйствіяхъ. Эта комедія какъ будто бы написана двумя разными лицами. Основа ея, завязка и ходъ весьма естественны: одинъ богатый провинціяльный помѣщикъ, плутъ и ябедникъ, привозитъ съ собою на дворянскіе выборы добрыхъ своихъ пріятелей, одного съ нимъ покроя, и нѣсколько человѣкъ запасныхъ, т. е, словесныхъ животныхъ дворянскаго званія, которыя по заказу должны въ залѣ собранія кричать то, къ чему они настроены своимъ патрономъ. Эта хитрость ему не удается, онъ осмѣянъ и выгнанъ изъ дворянскаго собранія, и запасные, по глупости своей, тутъ же голоса свои подаютъ во вредъ ему. Симъ рушатся его замыслы и условленная сватьба одного изъ добрыхъ его пріятелей съ его племянницей, на которой женится потомъ молодой офицеръ, давно уже выбранный ея сердцемъ. — Всѣ комическія лица сей пьесы очень забавны и говорятъ свойственнымъ имъ языкомъ, а запасные отмѣнно смѣшны; но, по какому-то странному упрямству дарованія, тѣ лица, кои сочинитель хотѣлъ облагородить и выставить съ хорошей стороны, говорятъ только пошлыя правила и такимъ языкомъ, которымъ у насъ никто не говоритъ. Это подало поводъ одному читателю сей комедіи сказать, «что всѣ глупцы въ ней очень милы, а всѣ умные люди — очень глупы.» Впрочемъ, новость содержанія и удачно обставленная: толпа нравственныхъ каррикатуръ, весьма громко говорятъ въ пользу этой комедіи. — Польдеръ, Амстердамскій палачъ, романтическая мелодрама, перев. П. Н. Арапова. Главное дѣйствующее лице — бѣглый палачъ, который отсѣкаетъ себѣ руку, чтобъ не отрубить головы любовнику своей дочери — вотъ что романтическаго нашелъ переводчикъ въ этомъ произведеніи Гг. ІІиксерекура и Дюканжа, и вотъ, въ короткихъ словахъ, содержаніе сей мелодрамы, Неправильный, нечистый слогъ и не удачно переданныя французскія фразы — вотъ что должно сказать о трудѣ Г. переводчика.
Въ собственно-литературной нашей прозѣ, замѣчательнѣйшимъ явленіемъ въ первой половинѣ года былъ; Иванъ Выжигинъ, нравственно-сатирическій романъ, соч. Ѳ. В. Булгарина. Нѣкоторые судьи литературные утверждали, что сочиненіе сіе есть первый рускій оригинальный романъ; это несправедливо; романы Нарѣжнаго, написанные въ одномъ родѣ съ Выжигинымъ, явились гораздо прежде его. Никто изъ безпристрастныхъ читателей не станетъ конечно оспоривать сего права у сочинителя Двухъ Ивановъ, Бурсака, даже Рускаго Жилблаза, не смотря на грубость нѣкоторыхъ картинъ и недостатки слога. Существенныя достоинства романа: воображеніе, вымыслъ, занимательность завязки и мѣстами вѣрный сколокъ нравовъ — не вовсе чужды романамъ Нарѣжнаго. Другіе критики, пристрастно-строгіе, ополчались противъ Выжигина и упорно старались отвергнуть у него всякое достоинство. Это также несправедливо: Выжигинъ имѣетъ весьма важное достоинство, какъ анекдотическая картина нашего времени представленная подъ формою романа. Достоинство сіе доказывается необыкновеннымъ его успѣхомъ; ибо Выжигина прочли люди всѣхъ состояній: знатный баринъ, скромный чиновникъ, провинціяльный помѣщикъ, купецъ и мѣщанинъ искали въ этомъ романѣ примѣненій, каждый по своимъ понятіямъ и соображеніямъ, и каждый, можетъ быть, находилъ ихъ. Отъ сего такое различіе въ мнѣніяхъ: критиками Выжигина сдѣлались уже не журналисты и литераторы, а такъ сказать, вся масса его читателей: одни хвалили, другіе корили, и всякъ цѣнилъ его сообразно съ своими видами и отношеніями. Самые безпристрастные находили, что сочинитель не долженъ былъ касаться такого-то закоренѣлаго недостатка, не долженъ былъ выставлять на показъ того или другаго. Не входя въ разсужденіе о томъ, что можетъ быть собственностію сатиры въ порокахъ, предразсудкахъ, слабостяхъ и странностяхъ какого-либо народа или сословія, ибо такое разсужденіе повело бы меня весьма далеко отъ моей цѣли, — я стану разсматривать Выжигина, какъ романъ, какъ произведеніе искуства. Начну съ дѣйствующихъ лицъ. Не смотря на основную цѣль сочинителя — написать картину современныхъ нравовъ — Иванъ Выжигинъ, какъ герой романа, долженъ постоянно занимать насъ въ повѣсти его жизни, слѣдовательно, долженъ привлечь къ себѣ наше вниманіе, какъ лице характерное; но въ Выжигинѣ пороки, слабости и добрыя наклонности такъ близко граничатъ между собою, такъ рѣзко смѣняютъ другъ друга, что не видишь, доброе или дурное онъ существо, и врожденный, коренный его характеръ нисколько не развертывается. Видишь человѣка слабаго, безъ правилъ, безъ характера, который кружится въ ту сторону, куда вѣтеръ подуетъ. Таковъ же и другъ его Миловидинъ. Степной философъ Арсаланъ-Султанъ, также лице безхарактерное: Киргизецъ сей схватилъ во время своей жизни съ Европейцами кое-какія замѣчанія, которыя сочинителю угодно было почтить именемъ философіи; но изъ этой смѣси разсужденіи и выходокъ человѣка полуобразованнаго съ кочевыми привычками и понятіями дикаря, составилось какое-то существо двуличное и шаткое. Арсаланъ разнѣживается, вспоминая о женѣ своей, подобно какому нибудь герою французскаго романа; и этотъ же Арсаланъ грозитъ смертью своему плѣннику за малѣйшее покушеніе къ побѣгу. Лучше всего очерченъ характеръ тетушки Аделаиды Петровны, въ которомъ много правды и краски очень свѣжи. Замѣтимъ, что почти всѣмъ дѣйствующимъ лицамъ сочинитель далъ характеристическія названія, подобно надписямъ на аптекарскихъ банкахъ, какъ будто бы для того, чтобы не ошибались, чего въ нихъ искать; таковы: Россіяниновъ, Виртушинъ, Грабилинъ, Вороватинъ, Зарѣзинъ и пр. и пр. Имена сіи въ романѣ крайне скучны, именно отъ того, что не разгадывая встрѣчающихся въ немъ лицъ по ихъ поступкамъ и дѣйствіямъ, напередъ знаешь, чѣмъ они должны быть. Сочинитель удовольствовался тѣмъ, что обозначилъ характеръ каждаго изъ такихъ лицъ его именемъ, и не давалъ себѣ большаго труда разкрывать его постепенно, привязывать къ нему читателей интересомъ романическимъ. Если станемъ искать въ Выжигинѣ картины современныхъ нравовъ, то увидимъ, что всякой разъ, когда сочинитель касался высшаго круга обществъ Москвы и Петербурга, черты, схваченныя имъ, были невѣрны. У него, напримѣръ, кузина Аннетта, двоюродная сестра Миловидина, вводитъ Выжигина въ лучшіе домы. Этого не водится, по крайней мѣрѣ въ Петербургѣ. Молодая дама, кто бъ она ни была, не можетъ развозить по домамъ неизвѣстнаго молодаго человѣка, который ей не родня и представлять его особамъ высшаго званія; иначе, не только дли этого молодаго человѣка, но и для нея самой двери вездѣ были бы заперты. Та же кузина Аннетта (женщина порядочнаго тона и замужняя) принимаетъ у себя незнакомую дѣвушку, которую Выжигинъ нашелъ ночью въ Екатерингофѣ и привезъ къ ней въ полночь. Этого также не сдѣлаетъ ни одна молодая свѣтская дама хорошаго тона, обязанная отдавать отчетъ въ своихъ поступкахъ мужу своему и тому кругу, къ которому она принадлежитъ. Москва вообще описана и подѣлена на разные круги общества не по дѣйствительному своему быту, а по идеалу, который создало изъ нея воображеніе сочинителя. — Какъ романъ, Выжигинъ долженъ быть разсматриваемъ въ своей основѣ и въ ходѣ. Завязку романа составляетъ гоненіе на Выжигина отъ какой-то княгини, которая подкупаетъ Вороватина, выманить у Выжигина отрѣченіе отъ наслѣдства; а Вороватинъ рѣшается развратить Выжигина, сманить его изъ дому мнимой его тетушки, завезти въ дальніе края Россіи и тамъ умертвить его. Сколько пружинъ для того, чтобъ оттягать 250,000 рублей у неизвѣстнаго юноши, который самъ не знаетъ, кто былъ его отецъ! Изъ этого источника произходятъ всѣ бѣды и всѣ приключенія Выжигина, которыя сочинитель окончилъ самыми счастливыми послѣдствіями для своего героя. Но, вѣроятно, чувствуя всю слабость сей завязки, сочинитель хотѣлъ поддержать ее необыкновенными приключеніями: для сего-то убійцы везутъ Выжигина въ Оренбургъ, хотя могли бы раздѣлаться съ нимъ на первой станціи; для сего-то плѣнъ Выжигина у Киргизовъ, и приключенія пріятеля его, Миловидина, въ Венеціи, Константинополѣ, Персіи и пр. Эти романическія средства обветшали уже со времени романовъ аббата Прево; и когда въ нихъ описанія и нравы дальнихъ странъ не заключаютъ въ себѣ ничего новаго, или не представляютъ живо и ощутительно народности и мѣстности, то средства сіи крайне охлаждаютъ занимательность цѣлаго, ибо слишкомъ явно показываютъ, что сочинитель вынуждалъ свое воображеніе. Наконецъ, скажемъ наши замѣчанія и о слогѣ романа: Выжгинъ. Слогъ сей чистъ, правиленъ, но холоденъ; въ разговорахъ же слишкомъ отзывается слогомъ книжнымъ. Тѣ изъ дѣйствующихъ лицъ, на которыхъ сочинитель хотѣлъ положить печать ума или добродѣтели, тяжело высказываютъ свои правила, и какъ будто бы проповѣдуютъ съ каѳедры, на заданную тему. Вотъ безпристрастное мое мнѣніе о Выжигинѣ, какъ объ романѣ, какъ о цѣломъ; по въ частностяхъ, онъ заключаетъ въ себѣ мѣста, истинно прекрасныя. Таково начало, таковъ почти весь первый томъ. Дѣтство Выжигина, домъ литовскаго пана, домашній бытъ и плутни жидовъ, роскошная жизнь красавицы тетушки — написаны мастерскою кистью; но, повторю: тамъ, гдѣ сочинитель заглядывалъ въ большой свѣтъ обѣихъ столицъ — кисть ему измѣняла. Множество анекдотовъ, взятыхъ изъ живаго общества и разсѣянныхъ въ этомъ романѣ, мѣстами весьма удачно, составляютъ главную заманчивость Выжигина и дѣлаютъ его любопытнымъ, даже любимымъ чтеніемъ разныхъ классовъ нашей публики. Причину сего объяснилъ я выше. -- Ивану Выжигину отъ Сидора Пафнутьевича Простакова посланіе, или отрывки бурной жизни. Успѣхъ Выжигина, сказываютъ, породилъ многихъ подражателей или послѣдователей, и намъ обѣщаютъ уже цѣлыя кипы оригинальныхъ рускихъ романовъ. Это будутъ всё романы нравовъ, въ которыхъ сочинители станутъ рускому человѣку разсказывать, каковъ онъ, станутъ его учишь добру и журить за пороки и глупости. Въ ожиданіи сей новой отрасли системы взаимнаго обученія, покамѣстъ явились вышеписанные отрывки бурной жизни; но въ сихъ отрывкахъ мы видимъ только бурный порывъ писать… на зло уму и вкусу. — Черная немочь, повѣсть, соч. М. Погодина. Молодой купеческій сынъ, Гаврила Аввакумовъ, питая врожденную склонность къ наукамъ и зная непреодолимую къ нимъ ненависть своего отца, дѣлается мраченъ, задумчивъ, даже почти боленъ. отецъ его, богатый скряга, неучъ и наукоборецъ, думаетъ, что сынъ его боленъ черною немочью, посылаетъ его къ священнику, и сей, вывѣдавъ у юноши его тайну — страсть къ ученью, обѣщаетъ ему свое ходатайство у стараго Аввакумова. Между тѣмъ, отецъ и мать хотятъ женить Гаврилу, объявляютъ ему о томъ и настоятельно требуютъ его повиновенія. Онъ уходитъ отъ нихъ въ отчаяніи; вскорѣ потомъ привозятъ къ нимъ безжизненный трупъ ихъ сына; онъ утопился въ Москвѣ рѣкѣ. Вотъ содержаніе сей повѣсти. Безумный поступокъ Гаврилы не можетъ быть оправданъ страстью къ наукамъ и всякою другою страстью: Гаврила могъ бы жениться въ угоду своимъ родителямъ, и это не помѣшало бы ему заниматься втайнѣ образованіемъ своего ума, что составляло единственную цѣль, къ которой онъ стремился въ жизни. Прочтешь повѣсть — и никакого участія не почувствуешь къ герою оной; пожалѣешь только развѣ о томъ, что могутъ быть такія неутѣшительныя явленія — люди, въ которыхъ отъ самаго рожденія таится и съ лѣтами развертывается зародышъ сумасбродства. Подобныхъ явленій или подобныхъ заблужденій не должно бъ было выставлять, особливо въ такомъ видѣ, въ которомъ сочинитель старается облагородить поступокъ, бывшій слѣдствіемъ горячки въ мозгу. Главное дѣйствующее лицо, Гаврила Аввакумовъ, выходитъ изъ предѣловъ вѣроятнаго, даже возможнаго: не образованный юноша видитъ, какъ бы въ магистическомъ снѣ, все то, что пріобрѣтается только долговременнымъ, постояннымъ ученьемъ, и говоритъ объ этомъ доброму священнику языкомъ ученаго. Не такъ зараждаются и слоятся первобытныя понятія въ умѣ природнаго генія; онъ можетъ много вмѣщать сихъ понятій, но не въ томъ порядкѣ и послѣдствіи, какъ Г. Погодинъ высказываетъ ихъ за героя своей повѣсти. Мы видѣли тому живой примѣръ; покойнаго Власова, природнаго химика, бывшаго потомъ отличнымъ лаборантомъ, но тогда уже, когда онъ открывшееся ему собственными дарованіями, исправилъ и повѣрилъ наблюденіями и опытами мужей ученѣйшихъ по части химіи, каковы Тенаръ, Гомфри Деви и пр…. Нѣкоторыя подробности въ повѣсти Г. Погодина: бытъ средняго состоянія Москвичей, сватовство и пр., схвачены весьма вѣрно и хорошо; вообще эта часть повѣсти и занимательна и жива; но слогъ крайне неровенъ: сочинитель въ разсказѣ своемъ то увлекается въ возвышенный, то спускается до низкаго, разговорнаго слога самыхъ простонародныхъ своихъ дѣйствующихъ лицъ. — И вотъ все, о чемъ должно было говорить изъ прозаическихъ произведеній нашей словесности за сіе полугодіе. Изъ переводовъ, упомянемъ о слѣдующихъ: Повѣсти и литературные отрывки Г. Полеваго. Издатель Московскаго Телеграфа собралъ всѣ достойныя вниманія, собственно-литературныя статьи, переведенныя имъ и помѣщенныя въ разныхъ книжкахъ его журнала, и печатаетъ ихъ особою книгою. Донынѣ вышло 3 тома сихъ Повѣстей и пр.; всѣхъ будетъ шесть. Занимательность и разнообразіе статей, собранныхъ и разположенныхъ съ умомъ и вкусомъ, вполнѣ заслуживаютъ сей книгѣ похвалу и вниманіе; желательно бы было, однако жь, чтобы Г. Полевой, въ послѣдующихъ томахъ, внимательнѣе пересмотрѣлъ прежніе свои переводы и мѣстами исправилъ бы ихъ слогъ. Въ срочныхъ переводахъ для журналовъ, недосмотры и негладкость слога могутъ еще быть извинены поспѣшностію, если они не слишкомъ часто попадаются; но издавая переводы сіи особою книгою, трудившійся надъ оными обязанъ изгладить всѣ прежніе ихъ недостатки. Такъ дѣлали отличнѣйшіе наши журналисты-писатели, при изданіи вполнѣ трудовъ своихъ. — Повѣсти для дѣтей. Счастливый выборъ изъ лучшихъ иностранныхъ писателей, заманчивое содержаніе сихъ повѣстей и прекрасный слогъ перевода (надъ коимъ, какъ извѣстно, трудилась одна почтенная Россіянка), дѣлаютъ сію книгу назидательнымъ и пріятнымъ чтеніемъ для юныхъ читателей. Въ первой части помѣщены повѣсти для перваго возраста, во второй — повѣсти, назначаемыя для дѣтей отъ 9ти до 12ти лѣтъ. Всѣ онѣ отличаются чистою, нравственною цѣлью и отмѣнно-увлекательнымъ разсказомъ. — Вудстокъ, или всадникъ, пер. Г. де-Шаплета. Хорошій переводъ хорошаго романа Валтера Скотта; этого перевода никакъ не должно смѣшивать съ другимъ, изданнымъ въ Москвѣ, подъ заглавіемъ; Вудстокъ, или кавалеръ. О семъ послѣднемъ нечего сказать утѣшительнаго, равно какъ и о переводахъ нѣкоторыхъ другихъ романовъ британскаго романиста-поэта. Можно только пожалѣть, что такіе, поставляемые въ Москвѣ на подрядъ переводы, до сихъ поръ еще не перевелись. — Г. де-Шаплетъ напечаталъ еще; Путешествіе по Турціи изъ Константинополя съ Англію, чрезъ Вѣну, соч. Р. Вальша. Достоинство сей книги оцѣнено иностранными, и отчасти нашими журналистами; всѣ отдали справедливость любопытнымъ свѣдѣніямъ о Турціи, кои путешественникъ въ ней сообщаетъ; и хорошимъ переводомъ сего путешествія Г. де-Шаплетъ оказалъ истинную услугу нашей публикѣ.
Почтенный нашъ оріенталистъ, О. Іакинѳъ Бичуринъ, постоянно обогащаетъ словесность нашу переводами съ китайскаго языка и собственными сочиненіями, кои всѣ знакомятъ насъ или съ исторіей, или съ географіей, статистикой и нравами жителей Китая и сопредѣльныхъ ему странъ. Въ первой половинѣ 1829 года, О. Іакинѳъ издалъ; Описаніе Чжуньгаріи и восточнаго Туркистана, пер. съ Китайскаго, книгу, весьма хорошо знакомящую насъ съ сею частью средней Азіи. Въ этомъ сочиненіи, между прочимъ, любопытны баснословныя понятія Китайцевъ о Россіи. Позабавясь ихъ невѣжествомъ на счетъ нашей отчизны, отъ всего сердца простимъ добрымъ Китайцамъ, которые далѣе Кяхты никогда не путешествуютъ по Россіи, и простимъ тѣмъ охотнѣе, что просвѣщенные Европейцы, особливо Англичане и Французы, донынѣ еще почти не менѣе Китайцевъ о насъ баснословятъ — Описаніе Пекина, съ планомъ сего города. Планъ сей быль снятъ по порученію О. Іакинѳа, въ бытность его въ столицѣ Китая, однимъ тамошнимъ инженеромъ. Описаніе, весьма подробное, переведено также съ китайскаго нашимъ оріенталистомъ на рускій и на французскій языки, и напечатано особыми книжками. — Исторіи первыхъ четырехъ Хановъ изъ дома Чингисова, пер. съ китайскаго. Эта книга есть извлеченіе, сдѣланное трудолюбивымъ О. Іакинѳомъ изъ двухъ китайскихъ сочиненій: Исторіи Чингисова дома и Всеобщей Китайской Исторіи. Соприкосновенность исторіи китайскихъ завоевателей съ бытописаніями нашего отечества, возбуждаетъ справедливое любопытство узнать дѣла ихъ завоевателей на востокѣ, и то, что объ нихъ пишутъ нынѣшніе наши сосѣди, Китайцы. О. Іакинѳъ, въ этой книгѣ, доставляетъ намъ весьма полныя о томъ свѣдѣнія. — Здѣсь кстати упомянуть о привязчивыхъ и часто неосновательныхъ выходкахъ парижскаго оріенталиста, Г. Клапрота, противъ почтеннаго нашего соотечественника, О. Іакинѳа. Г. Клапротъ, опираясь на свои знанія (весьма подверженныя сомнѣнію) во всѣхъ изыскахъ и нарѣчіяхъ Азіи, рѣшительно опровергалъ достоинство переводовъ О. Іакинѳа и вѣрность принятыхъ имъ правописанія и выговора именъ китайскихъ. Но кто болѣе заслуживаетъ вѣры, Г. ли Клапротъ, научившійся китайскому языку, не выѣзжая изъ Парижа, или О. Іакинѳъ, прожившій 14 лѣтъ въ столицѣ Китая и тщательно изучавшій на мѣстѣ языкъ китайскій, его выговоръ и словесность? Вопросъ сей рѣшается самъ собою. Касательно другихъ ипотезъ Г. Клапрота, на счетъ предполагаемой имъ неправильности выговора самихъ китайскихъ ученыхъ въ Пекинѣ, ему можно отвѣчать слѣдующимъ примѣромъ: что, если бы какой упрямый иностранецъ вздумалъ при немъ увѣрять, будто бы въ Русильонѣ или въ Тулузѣ народъ правильнѣе говоритъ по-французски, нежели образованные люди въ Парижѣ, — не разсмѣялся ли бы Г. Клапротъ? Я думаю, то же сдѣлалъ бы Китаецъ, которому бы онъ стадъ предлагать свои ипотезы.
Картина войнъ Россіи съ Турціей, соч. Г. Бутурлина, извѣстнаго просвѣщенной Европѣ своею Исторіей войны 1813 года. Сія Картина воинъ съ Турціей написана имъ на французскомъ языкѣ и напечатана была въ весьма маломъ числѣ экземпляровъ. Переводъ ея на рускій языкъ есть дѣло пера опытнаго; это доказываютъ хорошій слогъ и точность военныхъ выраженій. Третью часть сей книги составитъ изображеніе кампаніи 1828, а можетъ быть также и 1829 года. — Исторія Села Царскаго, составленная изъ дѣлъ архива правленія Царскосельскаго, И. Яковкинымъ. Въ этой книгѣ заключаются многія любопытныя свѣдѣнія о сей истинно-Царской мызѣ; исторію оной сочинитель начинаетъ еще съ того времени, когда Шведы владѣли Ингріей; но мы должны сказать, что онъ слишкомъ неумѣренно пользовался архивомъ Царскаго Села. Какое дѣло читателю, напр., до старыхъ донесеніи архитекторскихъ и до записокъ о числѣ работниковъ? -- Исторія древней и новой Литературы, соч. Фридриха Шлегеля, перев. съ нѣмецкаго. Давно уже любители словесности желали видѣть на рускомъ языкѣ сіе твореніе, коего сочинитель, справедливо славимый за обширныя его свѣдѣнія, необыкновенный умъ и вкусъ, пролилъ новый свѣтъ на исторію всемірной литературы. Переводъ хорошъ и точенъ; можно бы однако пожелать, чтобы прелагатель не слишкомъ строго придерживался длинныхъ нѣмецкихъ періодовъ, которые въ нашемъ языкѣ часто вредитъ ясности слога. — Путешествіе вокругъ свѣта, на военномъ шлюпѣ Предпріятіе, Капитанъ-Лейтенанта Коцебу. Въ семъ четырехъ-лѣтнемъ путешествіи (съ 1830 по 1827 годъ), Г. Коцебу сдѣлалъ многія географическія наблюденія, открылъ нѣсколько новыхъ острововъ и вѣрнѣе другихъ путешественниковъ описалъ нѣкоторые изъ преждеизвѣстныхъ. -- Древнее сказаніе о побѣдѣ Димитрія Донскаго надъ Мамаемъ, изданное И. Снѣгиревымъ. Издатель оказалъ весьма большую услугу любителямъ руской старины напечатаніемъ сей, можно сказать, исторической поэмы; ибо не смотря на то, что она писана не стихами, многія мѣста, исполненныя поэзіи, и полу-драматическій разсказъ сего стариннаго отрывка, ставитъ его на ряду съ извѣстнымъ Словомъ о Полку Игоревѣ. Г. Снѣгиревъ сличилъ находящійся у него весьма хорошій списокъ съ нѣсколькими другими, и мѣстами дополнилъ его изъ оныхъ или прилагалъ варіанты въ видѣ примѣчаній.
Но драгоцѣннѣйшимъ и вмѣстѣ умилительнѣйшимъ явленіемъ въ сей половинѣ года, но части исторіи, былъ двѣнадцатый томъ Исторіи Государства Россійскаго, послѣдній трудъ нашего незабвеннаго Карамзина. Борясь уже съ тяжкими страданіями при переходѣ отъ временной жизни къ вѣчности, которую онъ утвердилъ за собой и въ здѣшнемъ мирѣ своими славными твореніями, — Карамзинъ доканчивалъ намъ сказанія о шаткомъ правленіи Василія Іоанновича Шуйскаго и о послѣднихъ самозванцахъ тогдашняго времени. Быстрый перерывъ, коимъ прекращаются сіи сказанія, ясно говорить, что на этомъ мѣстѣ крайнее разслабленіе полуразрушеннаго состава тѣлеснаго побороло наконецъ силу духа въ знаменитомъ нашемъ Исторіографѣ. Но только сіе безвременное окончаніе и напоминаетъ о готовившейся намъ горькой утратѣ: все прочее въ семъ 12 томѣ согрѣто прежнимъ жаромъ души, пламенной ко всему великому и прекрасному, изображено тѣмъ же краснорѣчивымъ перомъ писателя, любившаго и прославившаго свое отечество. Слабый Василіи Шуйскій, вдругъ какъ бы пробуждавшійся отъ усыпленія и въ рѣшительную минуту умѣвшій быть царемъ; юный, доблестный князь Михаилъ Скопинъ-Шуйскій, котораго чистая, безкорыстная любовь къ отечеству и знаменитые подвиги на защиту его, привязываютъ читателя къ сему герою всѣми чувствами благороднаго сердца; твердый въ бѣдствіяхъ мужъ, патріархъ Эрмогенъ; князь Димитрій Пожарскій, тогда уже возносившій сильную руку свою къ спасенію Россіи; хитрый, но бодрый духомъ Липуновъ, котораго жертвы для отечества, запечатлѣнныя его смертію, заглаживаютъ всѣ другіе, недостойные памяти его поступки: — всѣ сіи лица представлены съ неподражаемымъ искуствомъ, въ ихъ разнообразнымъ дѣйствіяхъ, въ стремленіи къ цѣли своей различными путями, въ живой игрѣ страстей, въ другой стороны, плачевное состояніе Россіи, раздираемой бунтами и покушеніями Самозванцевъ, всѣ бѣдствія междоусобія, какими обыкновенно запечатлѣвается годины сильныхъ потрясеній государственныхъ, зло частное, произтекавшее изъ золъ общественныхъ, — вотъ предметы картины, которую столь живо, столь сильно, такими яркими и вѣрными красками начертала намъ кисть сего несравненнаго историка-живописца! Невозможно выразить тою удивительнаго дара, той недоступной прелести слога, которыми писатель нашъ дѣйствуетъ на душу своихъ читателей, съ которыми онъ увлекаетъ и приковываетъ ихъ вниманіе, умъ и воображеніе. Разумѣется, и говорю здѣсь не о душахъ холодныхъ; ихъ ничто не трогаетъ, и на памятникѣ, который воздвигнутъ Карамзинымъ къ неувядаемой себѣ славѣ;, въ 12ти томахъ его Исторіи, неукротимыя ихъ руки силятся оставить слѣды незамѣтнаго ихъ бытія. И чего хотятъ они? и какъ согласить разнородныя, часто противорѣчащія одно другому ихъ требованія?… Карамзинъ постигъ требованія высшія — требованія Рускаго народа его времени и написалъ для него Исторію, которая, по выраженію Вѣнценоснаго Цѣнителя трудовъ Исторіографа, достойна Рускаго народа.
- ↑ Напр., критики на книги; Дентистика и Дентистика юношества, и антикритика на сію послѣднюю.
- ↑ Писано въ Августѣ 1829.
- ↑ Изданная послѣ особою книжкою. О ней также особо будетъ сказано въ этомъ обозрѣніи.
- ↑ Въ Атенеѣ, впрочемъ, помѣщались дѣльныя критическія замѣчанія Г. Зиновьева и прекрасная статья: О Полтавѣ (Поэмѣ Пушкина) въ историческомъ отношеніи, соч. Г. Максимовичемъ, издателемъ Малороссійскихъ пѣсень.
- ↑ Напрасно этотъ Г. эксъ-студентъ отвергаетъ маленькую перемѣну буквъ въ всей подписи, сдѣланную по аналогіи въ нѣкоторыхъ журналахъ: Недоумокъ, по видимому, должно быть настоящее его названіе.
- ↑ Вялость воображенія, щепетильная жеманность чувства, недостатокъ воображенія и вкуса, часто смѣшной выборъ стихотворныхъ мѣръ — вотъ характеристика стиховъ Г. издателя Галатеи. Онъ выѣзжаетъ на своемъ переводѣ Освобожденнаго Іерусалима и считаетъ его за нѣчто святое и неприкосновенное: напрасно! Недавно еще въ одномъ журналѣ оцѣнена была, какъ должно, эта пародія превосходной поэмы Тасса.
- ↑ Сія повѣсть, равно какъ и романтическая каррикатура, о коей сказано было выше, напечатаны въ концѣ 1828 года; но и упоминаю объ нихъ въ нынѣшнемъ Обозрѣніи, чтобъ меня не упрекнули за пропускъ.