Обозрѣніе Россійской словесности за вторую половину 1829 и первую 18З0 года.
правитьКъ прошлогоднемъ моемъ обозрѣніи, отдалъ я отчетъ о всѣхъ замѣчательнѣйшихъ явленіяхъ въ руской Словесности за первую половину 1829 года. Сюда же вошли, по мѣрѣ выхода своего въ свѣтъ, многія книги за вторую половину помянутаго года, особливо тѣ изъ нихъ, кои заслуживали особеннаго вниманія. О немногихъ изъ вышедшихъ въ остальные мѣсяцы, скажу я мое мнѣніе въ Обозрѣніи нынѣшняго года.
Изъ произведеній Поэзіи, въ концѣ 1829 года появились: Превращеніе Дафны, сельская поэма Г-на Деларю. Содержаніе сей поэмы взято изъ Овидія, но молодой нашъ поэтъ нѣсколько разпространилъ оное и дополнилъ весьма удачными примѣненіями. Экзаметръ, коимъ она написана, правиленъ и благозвученъ; эпилогъ исполненъ чувства неподдѣльнаго. Два преложенія Сонетовъ Мицкевича: 1) Крымскіе Сонеты Адама Мицкевича, переводы и подражанія И. Козлова, и 2) Стихотворенія АдамаМицкевича, пер. съ Польскаго В. Р. Оба прелагателя рѣдко придерживались формы сонетовъ, и по большей части передавали оные въ видѣ станцовъ. Отдѣлкою стиховъ, искуствомъ владѣть языкомъ и талантомъ находить счастливыя, живыя выраженія, Г. Козловъ конечно беретъ великія преимущества надъ своимъ состязателемъ; но переводы сего послѣдняго, при всей небрежности слога и стихосложенія, болѣе имѣютъ въ себѣ той сжатости, которая составляетъ отличительный характеръ стиховъ Мицкевича. Вечерніе разсказы, собраніе повѣстей и преданій въ стихахъ, Ѳедорова. Въ сихъ Разсказахъ, Г. Ѳедоровъ между прочимъ пересказалъ стихами Перольтову сказку: Рауль Синяя борода. Попытка неудачная! простодушный слогъ Перольта замѣненъ блестками, живой, быстрый разсказъ его растянутъ вялыми стихами. То же можно примѣнить и къ Райской птичкѣ, передѣланной въ стихи изъ прелестной прозы Карамзина. Вообще такія попытки, пересказывать за-ново прекрасное и всѣмъ знакомое, доказываютъ излишнюю смѣлость, тѣмъ болѣе, когда она не увѣнчивается успѣхомъ.
Къ стихотворнымъ нашимъ пріобрѣтеніямъ въ концѣ 1829 года, должно также отнести переводъ китайской Энциклопедіи для дѣтей, написанной въ подлинникѣ стихами, подъ заглавіемъ: Сань-Цзы-Цзинъ, или троесловіе. Неутомимый нашъ Оріенталистъ, О. Іакинѳъ Бичуринъ, передалъ намъ любопытную сію книгу бѣлыми стихами, и напечаталъ се вмѣстѣ съ китайскимъ текстомъ.
По части поэзіи драматической, напечатаны были въ сіе время два перевода: Вильгельмъ Тель, трагедія Шиллера, пер. А. Ротчева, и Генрихъ III и его Дворъ, драма А. Дюмаса, пер. съ французскаго. Трагедія: Вильгельмъ Тель, столь извѣстна всѣмъ любителямъ поэзіи, совершенства ея и недостатки столь часто и вѣрно обозначены были критиками, что было бы излишнимъ указывать на оные снова. Переводъ Г. Ротчева хорошъ, но не вездѣ выдержанъ съ одинакимъ терпѣніемъ; есть мѣста, въ коихъ стихотворческая вольность доходила до небрежности. За то лучшія мѣста трагедіи переданы въ рускомъ переводѣ тщательно, и, какъ видно, con amore. Драма: Генрихъ III, принадлежитъ къ произведеніямъ новаго французскаго романтизма, и произведеніямъ неудачнымъ. Важные государственные замыслы перемѣшаны въ ней съ ничтожною придворной интригой, которой жертвою становится лице, не привязавшее къ себѣ соучастія зрителей. Переводъ не весьма вѣренъ, и слогъ разговорный нечистъ; особливо свѣтская болтовня французскихъ придворныхъ XVI вѣка передана неудачно. Драма сія написана въ подлинникѣ прозой, и переведена также; но всякое драматическое сочиненіе, стихами ли, прозой ли оно написано, — принадлежитъ поэзіи: посему я и отношу сей переводъ къ разряду произведеній поэтическихъ.
Изъ прозы чисто-литературной, за означенное время не о чемъ упомянуть, кромѣ развѣ объ одномъ изданіи Сочиненій и переводовъ Фонъ Визина, въ 2 частяхъ, вышедшемъ въ Москвѣ[1]; но и сего изданія нельзя не помянуть лихомъ: такъ оно худо собрано, худо разположено и худо напечатано. Не говоря уже о типографическихъ погрѣшностяхъ, въ немъ есть гораздо важнѣйшіе грѣхи издательскіе: вставки чужихъ, вовсе ненужныхъ примѣчаній, изуродованныя загл т. п. Помѣщенная въ началѣ І-го тома Біографія Ф. Визина состоитъ изъ послужнаго списка, дополненнаго ничтожными разсужденіями и замѣчаніями, и написаннаго вялымъ, скучнымъ слогомъ.
Изъ сочиненій историческихъ, появившихся въ послѣдніе мѣсяцы 1829 года, укажемъ на слѣдующія: 1) Начертаніе Исторіи. Государства Россійскаго, составленное Профессоромъ Императорскаго Царскосельскаго Лицея И. К. Кайдановымъ. Въ сей Исторіи, написанной болѣе для преподаванія въ училищахъ, Г. Кайдановъ придерживался раздѣленія и плана, принятыхъ Карамзинымъ при сочиненіи Исторіи Государства Россійскаго. Произшествія доведены до Царствованія Государя Императора НИКОЛАЯ I. Исторія новая, то есть, отъ воцаренія въ Россіи Дома Романовыхъ, изложена подробнѣе, нежели Исторія эпохъ, предшествовавшихъ оному. Съ нѣкоторыми мнѣніями сочинителя объ историческихъ лицахъ Россіи мы не вовсе согласны, и вообще думаемъ, что сужденія и сравненія въ Исторіи должно употреблять со всевозможною осторожностію и бережливостію. Собраніе писемъ Императора Петра I къ разнымъ лицамъ, съ отвѣтами на оныя. Благодаря трудамъ Голикова, Штелина и другихъ писателей, мы имѣемъ богатый запасъ матеріяловъ для Исторіи Петра Великаго; Г. Берхъ, собраніемъ писемъ сего Монарха, дополнилъ оные. Остается только желать, чтобъ историкъ искусный, дальновидный, правдолюбивый и глубоко изучившій свои предметъ, подарилъ Россію и весь просвѣщенный міръ самою Исторіей, достойною высокаго своего предмета, достойною Мудраго Преобразователя Россіи. О Соборахъ, бывшихъ въ Россіи со времени введенія Христіанства до царствованія Іоанна IV. Въ книгѣ сей изложены сказанія о двадцати трехъ Іераршихъ Соборахъ, бывшихъ въ Кіевѣ, Москвѣ и пр., до царствованія Іоанна Грознаго. Сказанія сіи любопытны не только для людей духовнаго званія, но вообще для любителей Исторіи Россійской. Всякое подобное сочиненіе, написанное съ знаніемъ дѣла и здравою критикой, составляетъ богатый вкладъ въ сокровищницу будущаго историка.
Симъ заключается рядъ книгъ, изданныхъ въ 1829 году и заслужившихъ вниманіе въ литературномъ или въ историческомъ отношеніи. Приступимъ къ обозрѣнію литературныхъ нашихъ пріобрѣтеній за первую половину 1830 года, и начнемъ принятымъ уже нами прежде порядкомъ, съ журналовъ и альманаховъ.
Сынъ Отечества и Сѣверный Архивъ остался тотъ же, безъ перемѣны противъ прошлаго года. Самою занимательною его статьею были повѣсти. Изъ нихъ двѣ оригинальныя рускія: Испытаніе, и Вегеръ на Кавказскихъ водахъ, болѣе прочихъ привлекли вниманіе читателей, по живости разсказа и по странной яркости слога. Мы, однако же, съ полнымъ убѣжденіемъ отдадимъ преимущество послѣдней, вставленной въ весьма занимательную (жаль, что недокончанную) раму: въ этой повѣсти много картинъ, созданныхъ воображеніемъ смѣлымъ и написанныхъ бойкою кистью. Въ повѣсти: Испытаніе, замѣтны нѣкоторыя несообразности въ нравахъ жителей столицы, принадлежащихъ высшему кругу, и нѣкоторая натяжка въ чувствованіяхъ, выраженныхъ слогомъ слишкомъ изысканнымъ. Еще должно упомянуть о статьяхъ, помѣщавшихся въ С. О. подъ вывѣской Альдебарана: это были, по собственному признанію издателей, пародіи на сочиненія тѣхъ писателей рускихъ, коихъ Сынъ О. и Сѣверная Пчела почтили названіемъ знаменитыхъ. Безъ помянутаго признанія, никто изъ рускихъ писателей и читателей не догадался бы даже, что это пародіи: всѣ принимали ихъ за дурныя подражанія, написанныя въ простотѣ сердца; словомъ, изъ числа тѣхъ, коихъ сотни являются у насъ ежегодно и въ журналахъ, и особыми книжонками.
Сѣверная Пчела, въ литературныхъ своихъ статьяхъ, также вздумала мистифировать читателей: она бранила хорошее и разхваливала донельзя посредственное. Нѣкоторыя статьи, ознаменованныя дурнымъ вкусомъ, слабымъ знаніемъ рускаго языка, ребяческими промахами въ слогѣ и безпримѣрною заносчивостью, наполнялись неприличными выходками противъ дарованій истинныхъ и двусмысленными намеками. Забавно, что сочинитель сихъ статей, нѣкто Ѳ. Б., твердилъ о себѣ читателямъ; «Я знаю Исторію! я знаю Химію! я знаю музыку!»
Славянинъ замѣнилъ прежнюю свою Хамелеонистику статьями болѣе дѣльными. Таковы, напр., критическія статьи Г. Руссова о первыхъ, двухъ томахъ Исторіи Рускаго народа, сочиняемой Г. Полевымъ. Здѣсь были весьма ясно выставлены на показъ всѣ несообразности и обмолвки новаго Историка. Замѣчанія Г. Руссова, написанныя безъ ожесточенія и привязокъ, показываютъ въ сочинителѣ ихъ глубокія свѣдѣнія въ отечественной Исторіи и обширную начитанность. Также заслуживаетъ вниманіе статья, помѣщенная въ одномъ изъ послѣднихъ N N. Славянина за 1829 годъ, О критикѣ Г. Полеваго на 12-й томъ Исторіи Государства Россійскаго. Всѣ противорѣчія критика представлены въ ней весьма забавнымъ и совершенно новымъ способомъ: это сводъ охужденій и похвалъ на одну и ту же тему, собранныхъ воедино, какъ бы въ подтвержденіе однѣ другимъ.
Отечественныя Записки, издаваемыя Г. Свиньинымъ, вообще содержатъ въ себѣ историческія, статистическія и топографическія свѣдѣнія о Россіи, часто извѣстія о врожденныхъ рускимъ талантахъ, образовавшихъ себя безъ чужихъ пособій, сужденія о новыхъ произведеніяхъ рускихъ художниковъ и т. п. Жаль, что помянутыя свѣдѣнія не всегда почерпаются изъ надежныхъ источниковъ, и потому не всѣ могутъ быть приняты съ одинакимъ довѣріемъ. Замѣтимъ, что Отечественныя Записки вмѣщаютъ иногда въ себѣ и статьи, чисто литературныя, напр. повѣсти, иногда въ нихъ появляющіяся. Желая соединить допущеніе оныхъ съ цѣлью своего журнала, издатель намѣревался помѣщать повѣсти, изображающія нравы, обычаи, домашній бытъ и повѣрья разныхъ племенъ, обитающихъ въ Россіи. Но для сего надобно глубоко изучать отличительныя черты каждаго изъ сихъ племенъ: иначе мы увидимъ все тѣхъ же областныхъ рускихъ помѣщиковъ, въ одеждѣ и съ именами Узденей кавказскихъ и Батырей киргизскихъ, все тотъ же бытъ рускаго крестьянина въ кибиткахъ Калмыковъ и въ юртахъ Камчадаловъ. Впрочемъ, мы съ удовольствіемъ отдадимъ справедливость помѣщенной въ О. З. малороссійской повѣсти: Басаврюкъ, сочиненной однимъ молодымъ литераторомъ, Г-мъ Г. Я…: въ ней черты народныя и повѣрья Малороссіянъ выведены вѣрно и занимательно.
Бабочка была такова же и въ этомъ году, какъ и въ предшествовавшемъ. Новостью въ ней были только статьи Г-на В. Никонова, который восторженнымъ слогомъ возвѣщалъ намъ о гуляньяхъ въ саду Б. Ралля и на малой Охтѣ.
Новыя періодическія изданія въ С. Петербургъ были слѣдующія: Карманная книжка для любителей, Руской старины и словесности, изд. Г. Олинымъ, Литературная газета, изд. Барономъ Дельвигомъ, и Сѣверный Меркурій, изд. Г. Бестужевымъ-Рюминымъ.
Карманная книжка для любителей Руской старины и словесности должна была выходишь каждый мѣсяцъ по одной небольшой книжечкѣ, альманачнаго формата. Составъ ея былъ слѣдующій: 1) Словесность: проза и поэзія; 2) Руская старина (выписки, историческіе отрывки и пр.); 3) Науки; 4) Волшебный фанарь, въ которомъ издатель хотѣлъ выставлять на показъ правы своихъ современниковъ, и 5) Воръ или памятная записка современныхъ произшествіи (заглавіе, придуманное въ подражаніе французской газетѣ: Le Voleur, съ тою же виньеткой, очень дурно перегравироваиной, и съ тѣмъ же эпиграфомъ изъ Вольтеровой сатиры: Le pauvre diable). Вмѣсто обѣщанныхъ 12 Карманныхъ книжекъ, выпущено ихъ на свѣтъ только пять. Содержаніе ихъ было разнообразно, нѣкоторыя статьи въ прозѣ заслуживали вниманіе; нѣкоторыя стихотворенія были хороши; но отъ чего же такъ скоро истощился запасъ Карманной книжки? Трудно отгадать. Еще труднѣе согласить отважность предпріятія съ безнадежностью выполненія. Журналистъ, принимающій годовую обязанность передъ публикой, долженъ напередъ извѣдать свои силы и средства вещественныя; играть же довѣріемъ публики на авось — дѣло непозволительное. Желательно, чтобы на подобные случаи придумали какое-либо обезпеченіе для подписчиковъ, или завели Журнальное страховое общество, которое отвѣтствовало бы за несостоятельность журнальныхъ спекуляціи. Многократные примѣры явили намъ, что одного общаго мнѣнія въ этомъ дѣлѣ недостаточно.
Литературная Газета. Позволяю себѣ говорить только о цѣли сей газеты; о выполненіи же судишь дѣло читателей, а не мое: причина сему та же, по которой въ этомъ обозрѣніи не могу я сказать моего мнѣнія о Скверныхъ Цвѣтахъ. Давно уже благомыслящіе читатели журналовъ негодовали на односторонность мнѣніи, пристрастныя сужденія, самохвальные возгласы и нелитературныя прицѣпки, коихъ вмѣстилищемъ были нѣкоторые изъ рускихъ журналовъ, самовольно принявшіе на себя обязанность говорить о литературѣ. Не похвалить вздорнаго романа, скучныхъ статей о нравахъ, или выскочекъ недоучившейся заносчивости, хвастливо изъявляющей притязанія свои на ученость, — значило накликать на себя цѣлую стаю грубыхъ личностей, оскорбительныхъ намековъ, и пр., и не на писателя уже, а на гражданина и на человѣка въ частной его жизни. Таковы были полемическія замашки нѣкоторыхъ самоуправныхъ судей журнальныхъ. Къ счастію публика, которой мнѣніемъ трудно завладѣть, была для нихъ самихъ судьею еще строжайшимъ, но за то справедливѣйшимъ. И странно было бы подумать, чтобъ люди, которыхъ она не видитъ и не замѣчаетъ въ толпѣ, люди, ни по чему не заслужившіе ея довѣрія, не стяжавшіе даже себѣ уваженія отъ общества хорошими произведеніями, могли управлять мнѣніемъ общимъ! Но друзья литературы и правды желали видѣть другія, болѣе откровенныя и безпристрастныя сужденія о произведеніяхъ словесности руской, желали находить мнѣнія о литературѣ вообще, а не вывѣски отношеній личныхъ; и для сихъ-то читателей, постигающихъ истинную цѣль журнала литературнаго, издавалась Литературная газета. Скромное ея появленіе было встрѣчено недоброжелательными выходками; нѣкоторые журналисты сомнѣвались даже: можетъ ли у насъ существовать литературная газета, когда нѣтъ литературы? — Можетъ, скажу въ отвѣтъ симъ журнальнымъ скептикамъ; Какова бы ни была руская литература по вашимъ понятіямъ, но все же она существуетъ. Даже собственныя ваши вялыя произведенія, даже чахлое бытіе вашихъ журналовъ служатъ отвѣтомъ на вашъ запросъ. Впрочемъ, Литературная газета весьма миролюбиво приняла сей первый непріязненный вызовъ, и долго еще не отвѣчала на подобныя выходки, или отвѣчала стороною и весьма умѣренно: доброе мнѣніе публики, было для нея лучшимъ отвѣтомъ на всѣ привязки и кривотолки недоброжелательства и зависти. Существенною ея цѣлью было, сообщать читателямъ справедливыя и безпристрастныя сужденія о словесности руской и другимъ образованныхъ странъ Европы, знакомить ихъ съ новыми произведеніями, заслуживающими вниманія или по неоспоримому ихъ достоинству, или по новости своей и по извѣстности автора. Повторяю: сами читатели должны рѣшить, въ точности ли, и хорошо ли выполнена цѣль сія?
Сѣверный Меркурій. Что сказать объ этихъ листкахъ? Ихъ обѣщано было по три на недѣлю; но они рѣдко выходили въ назначенные дни; въ нихъ печатались статьи прозой и стихами, извѣстія о новыхъ книгахъ и модахъ, французскія шарады и т. п.
Журналы Московскіе;
Вѣстникъ Европы постепенно исправлялъ свое правописаніе большимъ и большимъ введеніемъ ижпцы. Нѣкоторые наблюдатели думаютъ, что со временемъ Вѣстникъ сей допуститъ у себя и другія греческія буквы въ замѣнъ рускихъ, особливо въ словахъ, занятыхъ изъ греческаго языка, и что мы будемъ встрѣчать въ немъ, по образцу новогреческаго правописанія — Мпотзарисъ, Мпомпоѵлина, вмѣсто: Боцарисъ, Бобулина. Кромѣ помянутой буквальной новизны, въ Вѣстникѣ Европы оставалось все по прежнему: издатель, въ статьяхъ своихъ, все также пилъ чай, курилъ табакъ и бесѣдовалъ съ Г. Никодимомъ Надоумкомъ о руской словесности. Надобно однако же отдать ему справедливость: нѣкоторыя замѣчанія его на 2 томъ Истоpiи Рускаго народа основательны и даже остроумны.
Московскій Телеграфъ. Издатель, въ объявленіи своемъ на 1830 годъ, обѣщалъ прилагать къ своимъ книжкамъ каррикатуры. Гравированныхъ мы не видали въ нихъ, и думаемъ, что подъ названіемъ каррикатуръ онъ разумѣлъ стишки, напечатанные имъ съ разными затѣйливо-придуманными именами. Онъ вообразилъ, что можетъ поддѣлываться подъ разные тоны, схватить отличительныя черты каждаго поэта и тѣмъ забавлять своихъ читателей: этого вовсе не нужно было для доказательства его самонадѣянности, безъ того уже всѣмъ извѣстной. Человѣкъ, обѣщающій занимать слушателей своихъ дѣльнымъ разговоромъ, и вмѣсто сего кривляющійся, чтобы смѣшить ихъ — жалокъ, но не забавенъ. Должно замѣтить, что съ нѣкотораго времени въ Московскомъ Телеграфѣ являются какъ будто два журнала, совершенно противоположные другъ другу и сшитые вмѣстѣ на удачу. Нѣкоторыя статьи, переведенныя съ иностранныхъ языковъ (хотя по большей части неудачно), нѣкоторыя даже изъ статей оригинальныхъ, заслуживали вниманіе читателя разборчиваго; но большая часть собственныхъ сужденій критическихъ; но Живописецъ нравовъ, наполнявшійся статейками безцвѣтными и безхарактерными; но длинныя и скучныя разглагольствованія о театрѣ и почти всѣ такъ называемыя стихотворенія, — служатъ только подтвержденіемъ той истины, что худо браться за все, когда это все не по силамъ издателя. Часто, изъ одного суетнаго желанія противоречить тѣмъ, съ мнѣніемъ коихъ почиталъ онъ долгомъ не соглашаться, утверждалъ онъ мнѣнія, противныя истинѣ, противныя даже здравому смыслу. Литературная газета, отдавая отчетъ въ библіографіи своей о карманномъ Французско-Россійскомъ словарѣ Г. Ольдекопа, сдѣлала нѣсколько замѣчаній и указаній на неправильный переводъ нѣкоторыхъ рѣченіи и пр. Издатель М. Телеграфа возразилъ на то, что Словарь сей переведенъ, какъ нельзя лучше, и что не Литературной Газетѣ судить объ этомъ. — Кому же? неужели издателю Телеграфа, который доказалъ многими опытами незнаніе свое во французскомъ языкѣ? Не спорю, что для человѣка, принимающаго за пять и посуду за бѣлье[2], всякой словарь хорошъ, лишь бы въ немъ руское слово стояло подлѣ французскаго: до смысла же и точности значенія ему и дѣла нѣтъ!
Московскій Вѣстникъ содержалъ въ себѣ нѣсколько прекрасныхъ стихотвореній и хорошихъ критикъ. Одна изъ сихъ послѣднихъ, дѣльная по своему предмету и содержанію, обезображена была излишне грубыми выходками прошивъ сочинителя Исторіи Рускаго народа. Остроумная и игриво начавшаяся статья: Взглядъ на кабинеты журналовъ, къ сожалѣнію, подъ конецъ излишне была нагружена сравненіями и примѣненіями историческими. Жаль также, что издатель далъ мѣсто въ своемъ журналѣ скучной и ничего не доказывающей статьѣ объ Иліадѣ. Надутый слогъ, начиненный варварскими словами, щепетильной вывѣской недозрѣлой учености, и такими періодами, въ которыхъ нельзя добиться смысла, доказываютъ, что Г. Никодимъ Надоумко имѣетъ своихъ двойниковъ или, покрайней мѣрѣ, подражателей въ способѣ выражаться.
Атеней, Галатея и Дамскій журналъ не представляли ничего новаго глазамъ наблюдателя. Каждый изъ сихъ журналовъ шелъ прежнею своею дорогой; и потому сочинитель сего Обозрѣнія остается при своемъ прошлогоднемъ мнѣніи на счетъ оныхъ.
Перейдемъ къ альманахамъ. 1830 годъ былъ ими не скуднѣе своего предшественника. О Сѣверныхъ Цвѣтахъ я, по давно принятому правилу, говоришь не стану. Кромѣ сего альманаха, въ Петербургъ изданы были слѣдующіе: 1) Невскій Альманахъ. Нѣсколько прозаическихъ статей и нѣсколько стихотвореніи, въ числѣ коихъ первое мѣсто по праву занимаютъ стихотворенія Языкова, вотъ права сего альманаха на одно изъ почетныхъ мѣстъ въ ряду альманачной братіи, а) Царское, изд. Гг. Коншинымъ и Барономъ Розеномъ. Въ прозѣ сего альманаха замѣчательна статья: Розалія, соч, Б. Розеномъ, по нѣжному чувству, выраженному въ ней языкомъ непритворнымъ. Нѣсколько стихотвореній Пушкина, Баратынскаго, Ѳ. Глинки, Б. Розена, Деларю и пр. также украсили сей альманахъ. 3) Стихотворенія Трилуннаго, книжечка, заключающая въ себѣ нѣсколько хорошихъ произведеніи одного молодаго поэта. 4) Подснѣжникъ, изд. Г. Аладьинымъ. Это, въ нѣкоторомъ смыслѣ, добавокъ къ Невскому Альманаху. Тѣ же почти литераторы наполнили книжку сію своими статьями въ стихахъ и прозѣ. 5) Альманахъ анекдотовъ. Наборъ анекдотовъ и прибаутокъ, помѣщенныхъ въ журналѣ: Бабочка, за 1829 годъ, и разсказанныхъ довольно неудачно. 6) Театральный альманахъ. Всѣ попытки подобныхъ изданій были донынѣ неудачны; одинъ или два хорошіе драматическіе отрывка не могутъ изкупить посредственности и ничтожности всего прочаго. Нынѣшній Театральный альманахъ едва ли не самая неудачная изъ всѣхъ помянутыхъ попытокъ. Въ Москвѣ: 7) Денница, изд. М. А. Максимовичемъ и замѣчательная по статьѣ Г. Кирѣевскаго: Обозрѣніе руской словесности. Не смотря на нѣкоторую странность выраженія, статья сія наполнена мыслями зрѣлыми и сужденіями справедливыми. Истины сей не хотѣли признать только тѣ изъ литераторовъ, для которыхъ словесность есть средство, а не цѣль. Кромѣ ссго, въ Денницѣ были статьи: Веневитинова, Кн. Вяземскаго, Княгини З. А. Волконской, Ѳ. Н. Глинки и проч.; въ стихахъ: А. Пушкина, Баратынскаго, К. Вяземскаго, Мерзлякова, Шевырева, Языкова и пр. у) Радуга, изд. Гг. Араповымъ и Новиковымъ. Здѣсь, въ прозаическихъ, статьяхъ, можно указать только на разсужденіе О рускихъ пословицахъ, Г. Снѣгирева; можно бы также указать и на Краковскій замокъ, повѣсть Г. Полеваго, но въ смыслѣ не совсѣмъ благопріятномъ. Жаль, что Г. Полевой заставляетъ Суворова выпрямливаться и говорить совсѣмъ не сообразно своему характеру. Суворовъ имѣлъ умъ оригинальный, но не въ томъ духѣ и направленіи, каковые хотѣлъ ему придашь Г. Полевой. Съ историческими лицами рускими, особливо недавними и еще памятными многимъ живымъ людямъ, должно поступать гораздо осторожнѣе. 8) Весенніе цвѣты. Сія книжка должна быть помянута, если не за здравіе, то хотя за упокой: статейки, ее составляющія, даже выходя изъ подъ авторскаго пера дышали уже ненадежною жизнью. 9) Комета, изд. Г. Селивановымъ. Гораздо точнѣе было бы назвать сію Комету метеоромъ: она мелькнула и изчезла: немногіе замѣтили ее, и вѣроятно никто о ней не вспомнитъ.
Дѣтскія книжки, изданныя въ видѣ альманаховъ, были слѣдующія: 1) Подарокъ дѣтямъ На св. Пасху, соч. Протоіерея Мансветова. Назидательныя статьи, составляющія небольшую сію книжку, дѣлаютъ изъ нея истинно драгоцѣнный подарокъ для юныхъ Христіанъ. 2) Московскій альманахъ для юныхъ Рускихъ гражданъ. Здѣсь собрано нѣсколько произведеній, по большей части не новыхъ и переводныхъ, по всегда имѣющихъ цѣну и всегда пріятныхъ для молодыхъ читателей. 3) Майскій подарокъ дѣтямъ обоего пола. Три нравоучительныя повѣсти, соч. О. Сомова. Читатели сего обозрѣнія извинятъ сочинителя въ его молчаніи объ этой книжкѣ.
Замѣчательнѣйшимъ поэтическимъ явленіемъ сего полугодія была безспорно Иліада Гомерова, переведенная H. Н. Гнѣдичемъ. Размѣръ стиховъ отца поэзіи, соблюденный прелагателемъ, живописный, прямодушный языкъ, оживляющій намъ сказанія и выраженія племенъ первобытныхъ, — языкъ пышный въ описаніяхъ, живой и быстрый въ разсказахъ, естественный въ рѣчахъ, иногда даже до патріархальной грубости: вотъ неотъемлемыя, прочныя достоинства сего перевода. Читая Иліаду, переданную намъ Гнѣдичемъ, кажется, видишь и слышишь самихъ героевъ Эллады и Фригіи, живешь въ вѣкѣ гомерическомъ. Для полной оцѣнки сего колосальнаго труда, потребно знаніе Эллинскаго языка, и знаніе глубокое, подобное тому, съ каковымъ Г. Гнѣдичь постигъ и передалъ намъ безсмертныя пѣсни Гомеровы. Съ другими переводами Иліады этого никакъ нельзя сравнивать: съ перваго взгляда видишь необъятную разность, и разность сія происходитъ какъ отъ таланта прелагателя, такъ и отъ свойствъ рускаго языка, гибкаго, звучнаго, обильнаго, и болѣе прочихъ языковъ Европы подходящаго къ языку Гомерову, способнаго принимать формы древней поэзіи. Басни И. Крылова, въ осьми книгахъ. Есть люди, которые, по разсчетамъ ли здраваго ума, или по экономіи самой природы, позже другихъ начинаютъ предаваться всѣмъ наслажденіямъ жизни: за то ихъ наслажденія долговѣчнѣе, чувства ихъ соблюдаютъ всю живость, а ощущенія всю свѣжесть молодости въ такія лѣта, когда другіе живутъ уже однимъ воспоминаніемъ. То же можно примѣнить и къ талантамъ, и говоря о нихъ, естественно приходитъ на мысль несравненный нашъ Крыловъ. Талантъ сего баснописца развился въ возрастѣ зрѣлаго мужества, и съ тѣхъ лоръ безпрерывно шелъ отъ успѣховъ къ успѣхамъ, отъ совершенствъ къ совершенствамъ. Избранный имъ родъ сочиненіи весьма благопріятствовалъ сему позднему развитію: басня требуетъ поэзіи ума, т. е. отчетливости въ созданіи, обдуманности въ цѣли, правдоподобія и глубокой истины въ примѣненіяхъ, и, такъ сказать, цѣлости, и полноты обѣихъ частей ея — вымысла и нравственныхъ слѣдствій, изъ онаго извлекаемыхъ. Въ лѣта, когда страсти перестаютъ мучительно тревожишь насъ, въ лѣта опытности и соображеніи, человѣкъ яснѣе видишь пороки и недостатки человѣческіе, полнѣе постигаетъ ихъ и вѣрнѣе передаетъ въ своихъ поучительныхъ разсказахъ. Таковъ плѣнительный наставникъ нашъ Крыловъ: онъ чудно совокупилъ въ себѣ юность поэтическаго дарованія съ пожилыми совѣтами и наставленіями разсудительной опытности. Любуешься и дивишься, встрѣчая у и его часто свѣжіе, трепещущіе жизнью и цвѣтущіе молодостью стихи, наряду съ поученіями ума, давно знакомаго съ жизнью и но опыту знающаго ея превратности. — Новыхъ басень его, въ этомъ новомъ изданіи, двадцать одна: всѣ онѣ свидѣтельствуютъ о сочной зрѣлости таланта баснописцева, и ни въ одной нѣтъ ни малѣйшихъ примѣтъ преклонности или охлажденія. Издатель, книгопродавецъ Смирдинъ, заслуживаетъ благодарность Рускихъ за то, что сію истинно-народную рускую книгу, чтеніе по сердцу всякаго, старался сдѣлать чтеніемъ и по карману каждаго, даже недостаточнаго читателя: экземпляры оной, хорошо напечатанные на порядочной бумагѣ, продаются по 4 р. — Евгеній Онѣгинъ, глава VII. Люди, не умѣющіе цѣнишь произведеній поэзіи, не знающіе различія между стихомъ живымъ, яркимъ, обольстительнымъ — и гладкимъ подборомъ словъ, не противныхъ слуху, но не имѣющихъ инаго достоинства; между созданіемъ, отчетливымъ въ самомъ его своенравіи, — и кропотливымъ жеманствомъ посредственности, весьма разсудительно Кн. Вяземскимъ разжалованной изъ золотыхъ въ металлы менѣе благородные — люди сіи старались уронить поэтическое достоинство 7-й главы Онѣгина. На бѣду сихъ лжетолкователей, читающая публика была противнаго съ ними мнѣнія; о нечитающей и толкующей, или о читающей по наряду, говорить было бы излишнимъ; ея сужденія остаются при ней и никогда не могутъ почесться отголоскомъ мнѣнія общаго. Смѣшно было бы разбирать съ важностію всѣ привязки щепетильныхъ критиковъ, не призванныхъ и непризнанныхъ никѣмъ: этимъ господамъ хотѣлось толковать по-своему, утверждать, что бѣлое черно; для нихъ было потребностію души, разсчетомъ мѣлкаго своекорыстія, чтобы представить въ изкаженномъ видѣ живое, прекрасное созданіе таланта, столь нещадно затмѣвающаго вялыя, безцвѣтныя и ничтожныя изчадія пера ихъ. Но перестанемъ говорить о сихъ филинахъ и нетопыряхъ литературныхъ. Передъ нами лежитъ 7-я глава Онѣгина, какъ бы пріятнымъ отдохновеніемъ для взора, оскорбленнаго на минуту соромъ и нечистью задняго двора. Въ помянутой главѣ, поэтъ разсказываетъ намъ о грусти Татьяны, по смерти Ленскаго и по уѣздѣ Онѣгина. Она посѣщаетъ жилище сего послѣдняго: мебели, книги — ничто не укрывается отъ ея вниманія; и слѣдствіемъ посѣщенія сего, новыя догадки ея на счетъ страннаго, но милаго ей существа, хозяина опустѣлаго дома:
Чудакъ печальный и опасный,
Созданье ада иль небесъ,
Сей ангелъ, сей надменный бѣсъ,
Что жь онъ? Уже ли подражанье,
Ничтожный призракъ, иль еще
Москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ,
Чужихъ причудъ изтолкованье,
Словъ модныхъ полный лексиконъ?
Ужь не пародія ли онъ?
Въ эпоху пародій (т. е. въ 1830 году), когда намъ хотятъ выдавать собственную бездарность за намѣреніе посмѣяться надъ дарованіями другихъ, — этотъ стихъ какъ будто нарочно написанъ для заученія на память (un vers à retenir). Конечно, Сѣверная Пчела, Сынъ Отечества и Московскій Телеграфъ не поблагодарятъ Пушкина за этотъ стихъ, пригодный для столь мѣткихъ и живыхъ примѣненій. Но возвратимся къ Татьянѣ. Матушка ея, слыша всегдашніе отказы ея женихамъ, по совѣту одного добраго сосѣда, везетъ ее въ Москву. Картина отъѣзда чрезвычайно жива: хлопоты, суеты, бѣготня, прощанье —
И вотъ
Усѣлись, и возокъ почтенный,
Скользя, ползетъ за ворота.
Путешествіе нашихъ странницъ, прорицательныя надежды поэта на будущія улучшенія въ нашемъ отечествѣ — прекрасны; но вотъ и Москва! Живое очертаніе сей первопрестольной старушки знакомо уже любителямъ руской поэзіи: оно напечатано было въ двухъ журналахъ. Сею прекрасною картиной, сжатою въ тѣсныхъ рамахъ, но разнообразною, пестрою, увлекательною — оканчивается VII глава, въ заключеніе которой поэтъ помѣстилъ запоздалый, классическій приступъ къ своей поэмѣ, высказанный въ веселыхъ стихахъ. — Чтобъ указать на всѣ прекрасныя мѣста въ этой главѣ, должно бъ было перепечатать почти всю книжку; но я ограничусь только немногими, выше приведенными указаніями: они докажутъ любителямъ сомнѣній, что талантъ Пушкина, вопреки лжекритикамъ, юнъ и свѣжъ по прежнему. — Карелія, или заточеніе Марьи Іоанновны Романовой, описательное стихотвореніе Ѳ. Глинки. Событіе, заимствованное поэтомъ изъ Исторіи, служило ему только рамами для поэмы описательной. Прекрасная въ своей дикости природа Кареліи, съ ея чудными водопадами, съ ея дремучими лѣсами, несчетными озерами и тундрами, изображена въ картинѣ великолѣпной, вѣрной, заманчивой своимъ разнообразіемъ. Одно изъ вводныхъ лицъ, назидательный собесѣдникъ знаменитой заточенницы, Марѳы Іоанновны, разсказываетъ ей свою повѣсть, въ которой поэтъ искусно совокупилъ, съ превратностями жизни инока, набожныя свои мечтанія и восторги духовные, излитые въ лирическихъ отрывкахъ. Нравы лѣсной Карелы, ея преданія и повѣрья, духи, населяющіе ея сѣверныя пустыни, народныя сказки ея — все это набросано кистью смѣлою и плѣняетъ теплотою красокъ, которою отличаются произведенія нашего поэта живописца. — Селамъ, или языкъ цвѣтовъ, соч. Г. Ознобишина. Арабскія сказки давно уже познакомили читающихъ Европейцевъ съ разговоромъ или перепиской жителей Востока посредствомъ цвѣтовъ. Тамъ, особливо у молодыхъ затворницъ гарема, каждый цвѣтокъ имѣетъ свое значеніе, свой особый, полный смыслъ. На этомъ основана стихотворная повѣсть, изданная подъ заглавіемъ Селама. Простое содержаніе оной оживлено стихами, исполненными чувства. Въ заключеніи помѣщенъ толковый словарь сей нѣжной ботаники чувствованій, желаній и надеждъ. — Нищій, соч. А. Подолинскаго. Авторъ Дива и Пери и Борскаго, въ сей новой повѣсти не удовлетворилъ тѣхъ ожиданій, коими манили читателей первые опыты юной его Музы. Нищій, безумный преступникъ, убившій своего брата изъ пустой ревности къ дѣвицѣ, въ любви которой ничѣмъ не былъ онъ увѣренъ, — повѣствуетъ въ Россіи о мукахъ своихъ отъ угрызеній совѣсти и о страданіяхъ въ темницѣ. Сбивчивость повѣствованія, невѣрность чувства и мѣстами неточность выраженія — вотъ что содержится въ сихъ стихахъ, впрочемъ довольно благозвучныхъ, но изъ коихъ весьма немногіе остаются въ памяти. Хорошій стихъ тогда только вполнѣ хорошъ, когда онъ заключаетъ въ себѣ нѣчто болѣе однихъ звуковъ, ласкающихъ только слухъ, но не трогающихъ ни сердца, ни воображенія: такъ и въ музыкѣ согласіе звуковъ тогда только плѣняетъ насъ, когда оно выражаетъ мысль, или чувство. — Москва и Парижъ въ 1812 и 1814, воспоминанія въ разностопныхъ стихахъ, Кн. А. А. Шаховскаго. Доброе намѣреніе не всегда увѣнчавается хорошимъ успѣхомъ. Ветеранъ нашихъ драматическихъ поэтовъ, Князь А. А. Шаховской, хотѣлъ прославить подвиги Рускихъ въ незабвенную воину 1812—14 годовъ; но лиро-эпическая попытка сія была весьма неудачна. Что намѣренъ былъ поэтъ выразить разностопными стихами? пестроту, суматоху, смѣшеніе языковъ при вступленіи Французовъ въ Москву и Рускихъ въ Парижъ? Положимъ, что онъ достигъ сей цѣли физически, но въ отношеніи поэтическомъ: въ соблюденіи тона, свойственнаго содержанію, въ изображеніи предметовъ высокихъ приличными имъ красками, онъ совершенно отбился отъ предположенной цѣли. Произведеніе сіе не вплетаетъ ни одного даже блѣднаго листочка въ вѣнокъ поэта. — Гинекіонъ. Это собраніе нѣсколькихъ стихотвореній изъ греческой Анѳологіи, приписанныхъ поэтами разнымъ дѣвамъ и извѣстнымъ красавицамъ древности, и напечатанныхъ на греческомъ языкѣ съ рускимъ переводомъ. Пролагатель не соблюлъ мѣры подлинниковъ и облекалъ древніе мадригалы и экспромты въ стихи обыкновеннаго нашего ямбическаго или хореическаго размѣра съ рифмами. Нѣкоторыя изъ сихъ стихотвореній хороши; но вообще замѣтна въ нихъ какая-то нерадивость относительно къ отдѣлкѣ стиховъ и точности языка. — Опытъ перевода Гораціевыхъ одъ, В. Орлова. И сей переводъ справедливѣе было бы назвать подражаніемъ: переводчикъ не держался размѣра гораціанскихъ стиховъ и не всегда вѣрно передавалъ мысли пѣвца Тибурнскаго. Впрочемъ, нѣкоторыя мѣста изъ преложеній его могутъ его поставить на ряду съ Капнистомъ и другими удачными подражателями Горацію. — Четыре времени года Рускаго, сельская поэма Ѳ. Слѣпушкнна. Поэтъ поселянинъ описываетъ въ семъ стихотвореніи простои быть мирныхъ земледѣльцевъ, изображаетъ ихъ малообразныя нужды, ихъ неприхотливыя желанія, труды ихъ и занятія въ разныя времена года. Все это выражено въ простотѣ сердца, но стихи Слѣпушкина запечатлѣны неотъемлемымъ достоинствомъ: вѣрностію картинъ и непритворною истиною описаніи. Желательно, чтобъ и другіе наши стихотворцы-поселяне (а ихъ, кажется, разплодилосъ уже не мало) послѣдовали въ этомъ Слѣпушкину, а не гнались за такими предметами, которые могутъ быть имъ извѣстны только по слуху: тутъ нельзя ожидать ни правдоподобія, ни живости, ни вѣрности изображеній; даже самый языкъ не поддается крестьянину, который рѣшается пускаться по слѣдамъ поэтовъ иной касты.
Въ поэзіи драматической, пріобрѣтенія наши за сіе полугодіе были слѣдующія: Театръ Н. Хмельницкаго, въ 2 томахъ. Въ этомъ собраніи помѣщено 14 театральныхъ пьесъ, кои по большей части или переводы, или подражанія французскимъ. Свободное стихосложеніе, языкъ, близкій по возможности къ разговорному, счастливая передача лучшихъ стиховъ подлинника и острота нѣкоторыхъ водевильныхъ куплетовъ, суть права, по которымъ сіи переводы и подражанія займутъ не послѣднее мѣсто въ репертуарѣ театральномъ и въ библіотекахъ любителей чтенія. — Впрочемъ, Талія руская ждетъ еще отъ поклонниковъ своихъ попытокъ болѣе смѣлыхъ и болѣе существенныхъ, особливо относительно къ языку поэтически разговорному. Это въ особенности можно примѣнить къ комедіи Г. Масальскаго: Классикъ и Романтикъ, или не въ томъ сила. Прочитавъ ее, скажешь за сочинителемъ: не въ томъ сила, чтобы написать комедію, но въ томъ, чтобы въ ней было правдоподобіе въ завязкѣ и нравахъ; чтобы слогъ ея, если она пишется въ стихахъ, не былъ вяло прозаическимъ; чтобы рускій разговорный языкъ не терпѣлъ въ ней подъ часъ отъ произвола авторскаго. Василіи Шуйскій, трагедія, соч. Н. Станкевича. Какъ первая попытка юнаго поэта, трагедія сія требуетъ снизхожденія критики, относительно плана и характеровъ, тѣмъ болѣе, что въ ней есть теплота поэтическая, счастливые стихи и даже цѣлыя тирады. Позволимъ себѣ надѣяться, что авторъ сей драмы, въ послѣдующихъ своихъ опытахъ, будетъ обдумывать зрѣлѣе свои предметы и не увлечется первымъ успѣхомъ, часто излишне обольстительнымъ и коварнымъ.
Симъ заключаются поэтическія наши пріобрѣтенія за 1-ю половину 1830 года. О Разбойникѣ, Купеческомъ сынкѣ, Посланіяхъ Выпивалина и прочихъ подобныхъ имъ ничтожныхъ явленіяхъ, говоришь не къ чему и не для кого. Образованная публика конечно не станетъ ихъ читать, или покрайней мѣрѣ перечитывать.
Перейдемъ къ прозѣ литературной, которую иные изъ нашихъ журналистовъ, невѣдомо для какого отличія, назвали изящною прозой, хотя названіе сіе часто бываетъ въ ихъ журналахъ истиннымъ солецизмомъ: ибо придается прозѣ вялой, пухлой и безжизненной, прозѣ въ самомъ прозаическомъ смыслѣ сего слова. — 1830 годъ былъ урожаенъ на романы; т. е., ихъ въ первой половинѣ года появилось больше, чѣмъ прежде появлялось за нѣсколько лѣтъ въ сложности. Правда и то, что большая часть изъ нихъ были скороспѣлки, иные же безъ грѣха можно назвать пустоцвѣтомъ: это доказываетъ, что не всякой урожай бываетъ въ прокъ. Наши романисты,. подражая Валтеру Скотту во многомъ, вообразили, что должно ему подражать и въ скорости, съ каковою британскій романистъ пишетъ свои романы. Они не разочли, что способность сія не на всякаго удѣлена; и видя, что Валтеръ Скоттъ нынѣ издаетъ по три и по четыре романа ежегодно, они позабыли, что первые романы его выходили чрезъ большіе промежутки времени. Это доказываешь, что знаменитый баронетъ нынѣ, такъ сказать, приметался уже къ сей работѣ; что искуство выполненія, которое можно назвать механическою частью труда умственнаго, довелъ онъ до невѣроятной почти легкости, и что мысль и слогъ — упрямящіеся у большей части нашихъ писателей, особливо въ драматическихъ мѣстахъ ихъ романовъ — у В. Скотта льются столь же свободно, какъ въ обыкновенной рѣчи умнаго и пріятнаго говоруна. Сему конечно много благопріятствуетъ обработанность книжнаго и разговорнаго языка въ Англіи: мы часто затрудняемся формами, въ которыя хотимъ облечь нашу мысль; тамъ все это придумано, все готово, и писатель черпаетъ изъ полнаго, богатаго, прочнаго запаса. Обращаясь къ нашимъ романистамъ, скажемъ имъ: не въ томъ достоинство романа, чтобъ онъ скоро былъ написанъ, а въ томъ, чтобъ онъ былъ хорошъ по созданію, плану и выполненію. Писатель, дорожащій литературнымъ своимъ именемъ, можетъ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ писать одинъ романъ, передѣлывать его, поправлять, откладывать на безсрочное время и снова за него приниматься, даже, окончивъ его совершенно, можетъ положить его подъ спудъ, и не прежде выпустить на свѣтъ, какъ по успокоеніи авторской своей совѣсти зрѣлымъ, холоднымъ и строгимъ сужденіемъ о трудѣ собственномъ. За это читатели не только не взыщутъ съ сочинителя, но поблагодарятъ его за вниманіе къ ихъ суду. Напротивъ того, странны похвальбы нѣкоторыхъ литературныхъ скорописцевъ: я написалъ этотъ длинный романъ въ два или три мѣсяца; я писалъ такое-то сочиненіе на лету!" Этѣ похвальбы похожи на оправданія: ими хотятъ прикрыть незрѣлость труда. Публика между тѣмъ въ правѣ сердиться на сію авторскую небрежность и какъ бы неуваженіе къ ней, подобно какъ гости вправѣ сердишься на хозяина, который въ утреннемъ своемъ костюмѣ осмѣливается угощать ихъ: она требуетъ, чтобъ авторъ являлся передъ нею съ своимъ произведеніемъ въ полномъ нарядѣ.
Рускіе романы, первой половины 1630 года, появлялись въ слѣдующемъ хронологическомъ порядкѣ: Юрій Милославскій, или Рускіе въ 1612 году, соч. М. И. Загоскина[3]. Сочинитель выбралъ эпохою своего романа послѣднее время междуцарствія. Юріи Милославскій, герой романа, ѣдетъ съ порученіями отъ пана Гонсѣвскаго въ Нижній-Новгородъ; приключенія Юрія и спутниковъ его въ продолженіе сего странствованія и пребыванія ихъ въ Нижнемъ, занимаютъ большую часть всей повѣсти. Здѣсь, и потомъ въ годину изгнанія Поляковъ изъ Москвы, описанную въ 3 томѣ романа, встрѣчаемся мы съ разными историческими лицами: Мининымъ, Пожарскимъ, Кн. Трубецкимъ, Аврааміемъ Палицынымъ и пр. и пр. Странно однако же, что Минина никакъ не узнаешь въ романѣ Г. Загоскина при первой встрѣчѣ, даже по догадкамъ. Осанливость и отчасти высокомѣрный тонъ, его высокій ростъ, его полу-воинскіе пріемы, словомъ, всѣ наружные и нравственные признаки, съ коими онъ является здѣсь впервые, — скорѣе выказываютъ намъ въ семъ незнакомомъ еще лицѣ Князя Пожарскаго или кого-либо изъ высокородныхъ, ратныхъ его сподвижниковъ, нежели сего гражданина нижегородскаго, несшаго въ пламенной, но краткой любви своей къ отечеству, на жертву ему свое достояніе, стяжанное трудами мирными. По сказаніямъ лѣтописей, мы привыкли представлять себѣ Минина въ совершенно другомъ видѣ, и удивляемся тѣмъ нетерпѣливымъ порывамъ, съ коими онъ въ сочиненіи Г. Загоскина смотритъ на буйства и наглости тогдашнихъ Ляховъ, къ чему — замѣтимъ мимоходомъ — тогдашніе Рускіе низшихъ состояніи давно уже должны были приглядѣться. Пожарскому романистъ нашъ не придалъ почти никакого характера; но Авраамій Палицынъ изображенъ имъ съ большимъ стараніемъ и большимъ правдоподобіемъ. Изъ собственно-романическихъ или вымышленныхъ лицъ, лучше прочихъ соображены, и живѣе обозначены характеры Козака Кирши, попа Еремѣя, хвастливаго Поляка пана Капычинскаго и юродиваго Миши. Юріи Милославскій и предметъ его любви, Анастасія, дочь боярина Кручины Шалонскаго, перенесены въ XVII вѣкъ съ понятіями, чувствованіями и способомъ выражаться нашихъ современниковъ. Впрочемъ, это не единственный анахронизмъ: ихъ можно еще нѣсколько замѣтить въ отношеніи къ произшествіямъ, обычаямъ и языку. Разговоръ простонародный очень естественъ въ лицахъ низшаго званія, выведенныхъ сочинителемъ; жаль только, что онъ допускалъ иногда слова и выраженія, неодобряемыя разборчивымъ вкусомъ. Въ подражаніи простонародному языку должно соблюдать великую осторожность и воздержность; излишняя разточительность на слова и выраженія грубыя или областныя, ни сколько не способствуя живости и вѣрности подражанія, можетъ наскучишь и опротивѣть образованному классу читателей. Не всякое слово въ строку, совѣтуетъ намъ руская поговорка. Скажемъ однако же въ полномъ убѣжденіи, что драматическая часть романа: Юрій Милославскій, отличается непринужденностію, правдоподобіемъ и быстротою; то же можно повторить и о большей части разсказа. Но главное достоинство романа: жизнь и теплота, разлитыя въ немъ и служащія доказательствомъ таланта истиннаго. Все, что говорится въ немъ о любви къ отечеству, все, что носитъ имя Рускаго, — все сіе находитъ себѣ привѣтный отзывъ въ душѣ читателя Рускаго: видишь и чувствуешь, что авторъ вездѣ Руской по образу мыслей, по привязанности къ родинѣ своей, по преданности къ Богу и Царю Рускому; что правы и обычаи рускихъ ему не чужіе, что ему самый дымъ отечества сладокъ и пріятенъ. — Димитрій Самозванецъ, историческій романъ Г-на Булгарина. "Что зло сдѣяхъ, свидѣтельствуйте ми и не жалюся, " — таковъ эпиграфъ, выбранный сочинителемъ изъ Софійскаго Времянника, и напечатанный на заглавномъ листкѣ 1-го тома историческаго романа: Димитрій Самозванецъ. Зло не зло, а что худо соображено и худо выполнено Г-мъ Булгаринымъ въ новомъ его романѣ, о томъ конечно должно привести свидѣтельства, на которыя онъ, по смыслу своего эпиграфа, жаловаться не долженъ и не въ правѣ. Во первыхъ, характеръ главнаго дѣйствующаго лица, Лжедимитрія, ни сколько не похожъ на тотъ, который передали намъ лѣтописи и который такъ вѣрно очертанъ въ XI томѣ Исторіи Государства Россійскаго. Въ романѣ Г. Булгарина, Лжедимитріи просто пустое, безцвѣтное лице, безнравственный вѣтреникъ, переряжающійся въ разныя платья и являющійся подъ разными именами, дѣлающій разныя мерзости и даже злодѣйства безъ всякой цѣли, добивающійся порфиры царской какъ будто бы для того, чтобы пощеголять въ новомъ нарядѣ. Сколько онъ нехитръ и даже глупъ своими мнимыми хитростями, столько же простодушенъ и разсѣянъ, когда хитрости сіи удались ему; и сіе противорѣчіе характера, или лучше сказать, безхарактерности дѣйствующаго лица съ чудною его удачей, ни чѣмъ не оправдано въ романѣ. Борисъ Годуновъ — вялый плакса, не имѣющій и тѣни величія сего исполинскаго честолюбца; дѣйствующій въ романѣ Г. Булгарина, какъ дѣйствовали старинныя пружины французской драмы, или какъ дѣйствуютъ герои другаго романа и статей о нравахъ самого Г. Булгарина; т. е. простодушно высказывающій то, о чемъ онъ долженъ бы стараться даже самое воспоминаніе истребить изъ своей памяти. Борисъ золъ по разсчету; но какъ золъ онъ у Г. Булгарина? точно такъ, какъ le tyrau peu délicat французской пародіи. Марина Мнишекъ, изображенная сочинителемъ весьма удачно въ одномъ историческомъ отрывкѣ, является въ романѣ какою-то городской) жеманницей нашего вѣка, пріѣхавшею изъ столицы въ деревню чѣмъ-то въ родѣ Г-жи Фирюдиной[4]. Вопросы ея московскимъ боярынямъ, и отвѣты сихъ послѣднихъ, весьма незамысловаты и нимало не въ духѣ того вѣки, если вспомнимъ, что дочь воеводы Сандомирскаго не могла имѣть ни образованности, ни понятіи свѣтскихъ дамъ нашего времени, и конечно въ просвѣщеніи весьма мало отличалась отъ боярынь рускихъ, ей современныхъ. Другое женское лице, вымышленное сочинителемъ и поставленное какъ бы рокомъ или чернымъ ангеломъ Лжедимитрія. — Гречанка Калерія, обольщенная имъ и послѣ утопленная, но спасшаяся чудомъ и преслѣдующая своего соблазнителя, — показываетъ, какъ были слабы соображенія автора. Не умѣвъ придумать или прибрать изъ самымъ сказаній того времени лучшей, приличнѣйшей завязки для своего романа, онъ основалъ ее на ничтожной любовной интригъ, тогда какъ высшія, политическія причины скораго паденія Самозванцева могли бы сами собою развиться въ романѣ. Сіе вымышленное лице, столь сильно дѣйствующее въ историческомъ романѣ, сія Калерія, грознымъ призракомъ пугающая Самозванца и наконецъ наносящая ему рѣшительный ударъ — принадлежитъ- къ числу лицъ, давно знакомыхъ читателямъ романовъ: это списокъ (и весьма неудачный) со мстительныхъ Итальянокъ Г-жи Радклифъ. Потопленіе сей Гречанки Лжедмитріемъ, есть злодѣйство позднѣйшее: Стенька Разинъ утопилъ такимъ образомъ свою любовницу; Г. Булгаринъ нашелъ это въ сказаніяхъ объ Россіи иностранныхъ путешественниковъ XVII вѣка, и вздумалъ взвести небывалый грѣхъ на Гришку Отрепьева, и безъ того уже очень грѣшнаго. — Шуйскій, не твердый въ правилахъ, но хитрый царедворецъ своего вѣка, и въ послѣдствіи оказавшій всю власть, которую онъ пріобрѣлъ надъ саммимъ собою; разными извилистыми путями, но постоянно искавшій владычества, не невозможнаго въ тогдашнія смутныя времена — сей Шуйскій, высокое, богатое характеромъ лице для драматурга и романиста, — совершенно меркнетъ и почти изчезаетъ въ романѣ Г. Булгарина. Басмановъ у него столь же незначителенъ: это легковѣрный ребенокъ, ничѣмъ не изкупающій низкой своей измѣны Годунову и безразсудной приверженности къ Самозванцу. Таковы лица историческія, таковы вообще дѣйствующія лица сего романа: худо постигнуты, слабо очертаны, безцвѣтны и безхарактерны. Общій характеръ рускаго народа и духъ тогдашняго времени изображены столь же неискусно: толпа холодно смотритъ на событія, развивающіяся предъ ея глазами, какъ на незанимательную кукольную комедію; всѣ рѣчи бояръ рускихъ, всѣ рѣчи главныхъ дѣйствующихъ лицъ суть истинный анахронизмъ. При томъ же рѣчи сіи такъ разтянуты, такъ вялы, такъ лишены всякаго порыва страсти, что прочитывая ихъ, легко воображаешь себѣ скуку, которую долженъ былъ чувствовать самъ сочинитель, задававшій оныя себѣ урокомъ. Описанія длинныя, холодныя, часто неумѣстная или и вовсе ненужныя, отличающіяся, за недостаткомъ живости воображенія, пухлымъ велерѣчіемъ; хаосъ именъ, принадлежащихъ лицамъ, выводимымъ на показъ безъ цѣли и причины; незанимательныя подробности, разсказываемыя широковѣщательно; отсутствіе теплоты и жизни въ цѣломъ — вотъ вѣрная и безпристрастная характеристика сего романа. Она оправдывается единодушнымъ признаніемъ большей части читателей: что они не могли прочесть романа сего до конца, а многіе не дочитали даже и перваго тома. Въ отношеніи къ слогу, мы не будемъ столько взыскательны: Г. Булгаринъ пишетъ, какъ иностранецъ, который постигъ механизмъ рускаго языка, т. е. знаетъ правила разстановки словъ, ихъ взаимныя отношенія, связь періода и т. п.; но которому незнакомы всѣ средства, все обиліе сего языка, всѣ его смѣлые обороты; невѣдомы тайны его сжатости, быстроты, живости: отъ сего литераторъ сей, не вполнѣ увѣренный въ знаніи языка, выкраиваетъ всѣ свои предложенія по данной мѣркѣ. Часто наши журналисты, радуясь правильности слога у кого-либо изъ литераторовъ, приписываютъ ему похвалы за такое достоинство, за которое можно только школьника наградить похвальнымъ листомъ: то есть, что въ слогѣ этого литератора все на своемъ мѣстѣ, мысль выражена ясно, приличными словами и пр. и пр. — Но развѣ въ томъ только и состоитъ слогъ? А тайна, по которой писатель дѣйствуетъ именно на ту струну человѣческаго сердца, которую хочетъ разтрогать? А сила одного выраженія, одного слова, потрясающаго душу? А искуство живо представлять какой-либо предметъ вашему воображенію, такъ что вы какъ будто бы видите его передъ глазами? А неожиданность оборота, какъ бы волшебнымъ жезломъ смѣняющая ваши впечатлѣнія? А вдохновенный огонь рѣчи, мигомъ возпламеняющій кровь вашу?… Вотъ прямыя достоинства слога! присутствіе или отсутствіе ихъ въ какомъ-либо твореніи, опредѣляетъ различіе между писателемъ съ талантомъ и писателемъ бездарнымъ. Принимая слогъ въ этомъ смыслѣ, нужно ли прибавить, что въ обточенныхъ, холодныхъ и безжизненныхъ фразахъ Г-на Булгарина нѣтъ его? Читаешь возгласы или доводы его дѣйствующихъ лицъ — и какъ будто чувствуешь, что сочинитель всякой разъ заглядывалъ въ какую-либо школьную риторику, чтобъ узнать, какъ должно выразить ту или другую страсть, то или другое ощущеніе. Читатели рускихъ романовъ конечно не станутъ оспоривать сего замѣчанія, зная по опыту скуку, томившую ихъ при чтеніи Димитрія Самозванца. — Моеастырка, соч. Антонія Погорѣльскаго, ч. І-я. Жаль, что о семъ романѣ должно говорить, какъ о недостроенномъ зданіи: любуешься красотою и отдѣлкою нѣкоторыхъ частей, угадываешь его планъ и разположеніе; но не видя цѣлаго, не можешь ни отдать ему полной похвалы, ни сдѣлать на угадъ какихъ-либо замѣчаній. Къ частности, замѣтимъ съ особеннымъ удовольствіемъ письма героини романа, монастырки Анюты: нельзя вѣрнѣе переселишься въ душу юной питомицы Смольнаго монастыря, невинной, незнакомой съ свѣтомъ и заключавшей весь міръ въ одномъ объемѣ благотворительнаго заведенія, гдѣ она была воспитана. Письма ея дышатъ простодушіемъ неподдѣльнымъ и тою правдою ощущеній и впечатлѣній, которая почерпнута въ самой глубинѣ души неопытной, дивящейся, какъ чуду, предметамъ самымъ обыкновеннымъ, но для нея новымъ. Все это подмѣчено такъ тонко и выражено такъ вѣрно, что усомнишься, точно ли письма сіи вымышлены и не писала ли ихъ въ самомъ дѣлѣ какая либо милая монастырка? Кромѣ сего, бытъ и нравы второстепенныхъ малороссійскихъ помѣщиковъ, и тѣхъ, которые начинаютъ бредить знатью и свѣтскимъ общежитіемъ, представлены въ очеркахъ, схваченныхъ съ самой природы. Кто знаетъ Малороссію не по наслышкѣ, тотъ отдастъ всю справедливость наблюдательности и мѣткости автора. Нѣкоторыя черты отлично забавны: напримѣръ, встрѣча гвардейскаго офицера Блистовскаго съ паномъ Дюндикомъ на Роменской ярмаркѣ, сначала областная спесь, а послѣ разчетливая вкрадчивость сего степнаго честолюбца, такъ живы, такъ смѣшны, что кажется, читатель самъ гдѣ-то встрѣчалъ этого чудака, съ его запрокинутою головою вмѣсто поклона, съ его сужденіями о необходимости французскаго языка въ воспитати дѣвицъ. Слогъ сего романа, живой, естественный и свободный, равно хорошъ въ разсказѣ, въ описаніяхъ и разговорахъ. Лучшее доказательство въ пользу сего І-го тома есть то, что его прочтешь незамѣтно, и жалѣешь съ какою-то досадною нетерпѣливостью, зачѣмъ онъ не конченъ. — 38;едора, историческая повѣсть или быль съ примѣсью, соч. Павла Сумарокова. Читая эту повѣсть, пожалѣешь совсѣмъ о другомъ, а именно: зачѣмъ здѣсь быль разбавлена примѣсью, или покрайней мѣрѣ, зачѣмъ эта примѣсь не очищена старательнѣе? Нужно ди объяснять, что подъ примѣсью должно разумѣть также и слогъ, коимъ разсказана сія историческая повѣсть. Нѣкто сдѣлалъ слѣдующее замѣчаніе на различіе въ воспитаніи вымышленныхъ и полу-справедливыхъ лицъ въ нашихъ рускихъ романахъ: "Монастырка, " говоритъ онъ, «была воспитана въ Обществѣ благородныхъ дѣвицъ, Ѳедора въ кабакѣ, а Иванъ Выжигинъ въ собачьей канурѣ.» — Ягубъ Скупаловъ, или исправленный мужъ. Нравственно-сатирическій романъ современныхъ нравовъ. Сіе вычурное заглавіе: сатирическій романъ современныхъ нравовъ, не спасаешь однако же сего произведенія отъ пустоты и ничтожества. Что такое: нравственный, романъ нравовъ? зачѣмъ нѣкоторые изъ нашихъ литераторовъ вздумали ограждать свои сочиненія заглавіями, какъ будто бы списанными съ бенефисныхъ афишъ? уже ли это придастъ какую-либо цѣну ихъ романамъ? Нимало: особливо, если содержаніе не соотвѣтствуетъ заглавію. Это можно примѣнишь и къ Ягубу Скупалову: какіе современные нравы въ немъ описаны? всѣ дѣйствующія лица въ этомъ романѣ взяты, кажется, за два или за три поколѣнія, всѣ они
Временъ Очаковскихъ иль покоренья Крыма,
и ни одно не отзывается современною намъ эпохой. Слогъ писемъ (не хотимъ сказать: слогъ автора; ибо онъ старался мѣнять свои слогъ, смотря по свойству и понятіямъ дѣйствующихъ лицъ) по большей части напоминаетъ многократныя и неудачныя подражанія автору Недоросля. Грубыхъ словъ и выраженіи, отвратительныхъ картинъ много; а естественности, того ума, той соли, кои щедро разсыпаны въ произведеніяхъ Ф. Визина — здѣсь незамѣтно. Письма же тѣхъ лицъ, которыя сочинитель Ягуба Скупалова хотѣлъ облагородить, безцвѣтны и безхарактерны. Произшествіе романа тянется, тянется, безъ занимательной завязки, безъ заманчивыхъ подробностей, и кончится въ заключеніе огромной книги такимъ образомъ, что читатель невольно скажетъ: «слава Богу!» не изъ соучастія къ дѣйствующимъ лицамъ, а просто отъ радости, что одолѣлъ тяжкій и утомительный трудъ. Впрочемъ, это было не послѣднее подражаніе Фонъ-Визину въ 1830 году: въ Москвѣ издана еще Васильемъ Логинымъ съ товарищи знаменитая книжица: Неколебимая дружба Чухломскихъ жителей Кручинина и Скудоумова, или Митрофанушка въ потомствѣ, Московская повѣсть, соч. Александра Орлова. Какое содержаніе этой Московской повѣсти? не спрашивайте: его нѣтъ. Каковъ конецъ? О! презабавный: книга кончится «слѣдующимъ разговоромъ и сужденіемъ о Москвѣ,» которыхъ вовсе не помѣщено.
Чтобъ отвести душу отъ сихъ жалкихъ подражаніи Фонъ-Визину, взглянемъ на его собственныя сочиненія, изданныя книгопродавцемъ Силаевымъ, подъ заглавіемъ: Полное собраніе сочиненій, Дениса Ивановича Фонъ-Вмзнна, 4 ч. — Г-нъ Б…. въ, принесшій пользу руской словесности изданіемъ многихъ весьма хорошихъ книгъ, собралъ всѣ печатныя сочиненія Ф. Визина и пополнилъ ихъ рукописными, еще неизданными и по большей части неизвѣстными, кои получилъ отъ родственниковъ и ближайшихъ наслѣдниковъ сего писателя. Это собраніе хотѣлъ онъ издать самъ; но послѣ, по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, уступилъ свое право московскому книгопродавцу Салаеву. Изъ донынѣ извѣстныхъ изданій, это самое полное, лучше разположенное, напечатанное исправнѣе и опрятнѣе прочихъ[5]. Князь П. А. Вяземскій написалъ для сего изданія Біографію Фонъ-Визина, содержащую въ себѣ остроумныя замѣчанія и указанія на нравы высшаго общества, состояніе и направленіе руской словесности въ вѣкъ Екатерины II и особенно во время литературнаго поприща Ф. Визина. Сочиненіе сіе, отличающееся наблюдательностію ума, богатствомъ мыслей и прямодушіемъ мнѣній, напечатается особою тетрадкой и будешь раздаваться покупателямъ помянутаго Полнаго собранія сочиненій Фонъ-Визина.
Остается упомянуть о весьма немногихъ книгахъ въ собственно-литературной нашей прозѣ за сіе полугодіе. Вотъ онѣ: Записки Москвича, книжка 3-я. Необыкновенная легкость слога, повидимому, отчасти вредитъ наблюдательности автора: онъ пишетъ, кажется, на лету, и не останавливается ни на мигъ для того, чтобы всматриваться попристальнѣе въ смѣшныя стороны общества или въ странности частныя, попадающіяся ему на глаза. Но подмѣченное имъ, отражается у него въ очеркахъ рѣзкихъ, забавныхъ и весьма сходныхъ съ существенностію. Пріятность и быстрота слога обманчиво увлекаютъ читателя и не даютъ ему ни надъ чѣмъ призадуматься. Слушаешь, кажется, пріятнаго собесѣдника, одареннаго чудною бѣглостію языка; но прослушавъ его часа два съ удовольствіемъ, вспомнишь изъ его разговоровъ весьма немногое, и то слегка. — Искуство брать взятки, рукопись, найденная въ бумагахъ Тяжалкина, умершаго Титулярнаго Совѣтника. Авторъ вообразилъ себѣ какого-то криводушнаго взяточника, который, въ избѣжаніе бѣды отъ судей, вызвался дѣтямъ ихъ читать лекціи объ искуствѣ брать взятки. Подобныя шутки уже устарѣли въ нашей литературѣ; а сочинитель разтянулъ еще свою шутку на четыре довольно еще длинныя лекціи. Главное же дѣло состоитъ въ томъ, что въ этой шуткѣ недостаетъ веселости безъ которой всѣ пародіи, всѣ словесныя каррикатуры не достигаютъ своей цѣли. — Журналъ пѣшеходцовъ отъ Москвы до Ростова и обратно въ Москву. Издалъ М. И. М. к. р. в. Сочинитель, кажется, хотѣлъ, въ видѣ дорожнаго дневника сообщить публикѣ свои замѣчанія и догадки о разныхъ урочищахъ, ознаменованныхъ какими-либо воспоминаніями историческими. Многія изъ его догадокъ остроумны; другія требуютъ подтвержденія болѣе основательнаго. Въ литературномъ отношеніи, это самый полный журналъ на короткомъ пути: авторъ не позабылъ ни малѣйшаго обстоятельства, ни одной ничтожной встрѣчи, ни одного восклицанія, вырвавшагося у него или у его спутника.
Нѣсколько хорошихъ переводовъ заключаютъ немногочисленный рядъ литературныхъ нашихъ новостей. Начислимъ сіи переводы (т. е. хорошіе: число дурныхъ гораздо значительнѣе; но о нихъ не станемъ говорить: это было бы безполезно м для читателей, и для тѣхъ переводчиковъ, которые трудятся для нѣкоторыхъ московскихъ книгопродавцевъ). Сенъ-Марсъ, соч. Альфреда де Виньи, пер. Л. Очкинъ; удачный переводъ весьма занимательнаго романа, извѣстнаго большей части нашей читающей публики во французскомъ подлинникѣ. — Карлъ Смѣлый, романъ В. Скотта, перевед. съ англійскаго Г-мъ де-Шаплетомъ. Переводъ хорошъ; но желательно бъ было, чтобы переводчикъ заботливѣе старался о чистотѣ слога и о точности языка. Въ особенности требуетъ сего драматическая часть романа, въ которой болѣе всего является блестящій талантъ В. Скотта; ибо въ ней болѣе всего оттѣнены характеры дѣйствующихъ лицъ, столь живые, столь ярко отличающіеся у британскаго романиста. — Посольство въ Китай, соч. Фанъ-деръ-Фельда, перев. съ нѣмец. Валеріанъ Лангеръ. Переводъ сей отличается чистотою слога, непринужденностью и обдуманностію разговорнаго языка, особливо въ рѣчахъ Китайцевъ; указываемъ на это достоинство перевода потому, что сіи рѣчи могли бъ быть камнемъ преткновенія для многихъ переводчиковъ, менѣе вникающихъ въ свой предметъ. — Мирза-Хаджи-Баба-Исфагани въ Лондонѣ. Сей романъ Морьера переведенъ однимъ ученымъ оріенталистомъ, и кажется, въ переводѣ выигралъ передъ англійскимъ подлинникомъ. Всѣ выраженія, всѣ обороты персидскаго языка, коихъ авторъ не осмѣлился въ точности передать по-англійски, рускимъ переводчикомъ переданы на нашемъ языкѣ со всею восточною ихъ кудрявостію. Словомъ: Мирза Хаджи-Баба говоритъ по-руски, такъ сказать, гораздо восточнѣе, нежели по-англійски. О самомъ романѣ скажемъ, что въ немъ авторъ хотѣлъ смотрѣть на все европейское глазами Персіянина: достигъ ли онъ своей цѣли — не беремся рѣшить; но выполняя оную, часто жертвовалъ онъ главнымъ: занимательностію самаго романа. — Христина и историческій романъ XVII столѣтія, соч. Фанъ-деръ-Фельде, пер. съ нѣмецкаго С. де-Шаплетъ. О семъ переводѣ мы должны бъ были повторить то же, что сказано нами о переводѣ Карла Смѣлаго, Замѣтимъ еще, что Г. де-Шаплетъ иногда неправильно употребляетъ рускіе глаголы; такъ напр. встать вмѣсто стать. Глаголы сіи выражаютъ не совсѣмъ одно дѣйствіе, и потому не должны быть принимаемы одинъ за другой. Мы говоримъ: онъ всталъ съ мѣста, и сталъ на мѣсто. — Повѣсти для дѣтей, ч. 3. О первыхъ двухъ частяхъ говорено было въ прошлогоднемъ Обозрѣніи; нынѣшняя 3-я часть отличается тѣмъ же хорошимъ выборомъ повѣстей и тѣмъ же прекраснымъ слогомъ. — Повѣсти литературные отрывки, издан. Г. Полевымъ. Продолженіе тѣхъ, о которыхъ также упомянуто въ Обозрѣніи прошлаго года. Мнѣніе мое о выборѣ и переводѣ остается прежнее.
Послѣ переводовъ собственно-литературныхъ, упомянемъ еще о двухъ историческихъ книгахъ, переведенныхъ съ иностранныхъ языковъ. Первая изъ нихъ: Состояніе Россійской Державы и великаго Княжества Московскаго, съ 1590 по Сентябрь 1606 года, соч. Капитана Маржерета, донынѣ извѣстна была любителямъ отечественной Исторіи большею частію по отрывкамъ, приводимымъ въ видѣ историческихъ ссылокъ незабвеннымъ нашимъ Исторіографомъ Карамзинымъ и другими писателями. Немногіе могли читать сочиненіе Маржерета вполнѣ, ибо книга его сдѣлалась нынѣ рѣдкою даже въ самой Франціи. Переводчикъ обогатилъ сію книгу извѣстіемъ о жизни Маржерета, примѣчаніями на нѣкоторыя мѣста его сочиненія, ссылками на другихъ писателей того времени и пр.; и тѣмъ придалъ еще болѣе цѣны сему историческому памятнику XVII вѣка. — Другая, неменѣе важная книга, есть вторый томъ Исторіи древней и новой литературы, соч. Фридриха Шлегеля, перев. съ нѣмецкаго. О первомъ томѣ сего перевода сказано было въ прошлогоднемъ Обозрѣніи; тамъ же замѣчено было, что переводчикъ излишне придерживается нѣмецкой конструкціи періодовъ, вредящей ясности слога. Переводчикъ, видно, не обратилъ вниманія на сіе замѣчаніе доброжелательства: вторый томъ Шлегелевой Исторіи литературы переведенъ также, какъ и первый; и отъ сего полезное, почти необходимое для молодыхъ литераторовъ сіе твореніе сдѣлалось на рускомъ языкѣ Сивиллиною книгой, которую должно читать съ толкованіемъ или съ догадками собственнаго ума. Такимъ способомъ не должно переводить книгъ, особливо историческихъ или теоретическихъ, требующихъ внимательной ясности изложенія. Языкъ рускій гибокъ и способенъ принимать почти всѣ формы чужеязычныя; но изъ того не слѣдуетъ, чтобъ мы могли своенравно употреблять во зло помянутыя свойства его. Часто логическая связь рѣчи въ иностранномъ языкѣ, при переводѣ слово въ слово на рускій, дѣлается сущею безсмыслицей, у насъ нерѣдко возставали противъ галлицизмовъ; но германизмы, особливо періоды нѣмецкаго языка, столь же несвойственны нашему природному; зачѣмъ же ихъ придерживаться тамъ, гдѣ они не составляютъ какого-либо особеннаго намѣренія, а просто суть слѣдствіе необходимости для писателя нѣмецкаго? Мнѣ возразятъ, можетъ быть: «какимъ же образомъ избѣжать сего?» — Но развѣ какое-либо сочиненіе, особливо важное, переводится слово по слову? переводчикъ долженъ сперва обдумать мысль автора въ подлинникѣ, разсмотрѣть ее со всѣхъ сторонъ, примѣниться къ намѣренію, съ коимъ она выражена, и такъ сказать, напитаться ею; потомъ снова передумать ее по-руски, вопросить самого себя, какъ бы онъ выразилъ ее, не переводя, а сочиняя на своемъ природномъ языкѣ, — и уже тогда передавать ее, словами точными и въ выраженіяхъ ближайшихъ, но не рабски слѣдуя за словосочиненіемъ подлинника. Образцемъ сего искуства въ прелагателѣ служитъ намъ Жуковскій: слогъ его измѣняется по свойству слога каждаго изъ переводимыхъ писателей; и при всемъ томъ чистота и ясность рускаго языка соблюдены вездѣ съ самою строгою отчетливостію. Онъ какъ будто бы не переводилъ иностранныхъ писателей, а передавалъ имъ свое знаніе рускаго языка и заставлялъ ихъ говорить на ономъ. Конечно, не всѣ могутъ довести искуство сіе до такого совершенства: но почему же не стараться приблизиться къ нему по возможности? "Худой тотъ солдатъ, который не надѣется бытъ генераломъ, " говаривалъ безсмертный нашъ полководецъ, примѣръ и путеводительная звѣзда другаго, почти столь же великаго полководца.
Отъ переводовъ историческихъ обратимся къ рускимъ сочиненіямъ по части Исторіи. Сочиненія сіи были весьма немногочисленны. Можно упомянуть объ Историческихъ запискахъ Адъюнкта Крылова, сообщающихъ предварительныя свѣдѣнія, необходимыя при изученіи Исторіи; о Правой грамотѣ по вотчинному дѣлу, въ 1559 году производившемуся, какъ о памятникѣ нашего судебнаго порядка въ XVI вѣкѣ; о Послѣдней войнѣ съ Typціею, представляющей въ маломъ объемѣ событія, ознаменовавшія войну 1828—1829 годовъ, и оканчивающейся Адріанопольскимъ мирнымъ договоромъ; наконецъ, о і-мъ и 2-мъ томахъ Исторіи Рускаго народа, соч. Г. Полевымъ. Еще при объявленіи о сей послѣдней, многіе удивились ея заглавію и спрашивали другъ у друга: что значишь Исторія Рускаго народа? развѣ народъ сей былъ всегда кочевымъ и не имѣлъ постояннаго отечества, которымъ бы можно было наречь его исторію? или онъ всегда управлялъ самъ собою демократически, и не имѣлъ такого образа правленія, къ которому бы можно было отнести его бытописанія? "Успокоитесь, " отвѣчали услужливые шакалы новаго историка, подрядчики славы и раздаватели знаменитости: «успокойтесь: Исторія Рускаго народа разкроетъ передъ вами цѣлую жизнь сего народа, его духъ, нравы, обычаи и политическія перемѣны, послѣдовавшія съ нимъ въ разныя времена.» Слушали; и хотя не убѣдились, но успокоились и ждали:
«Вотъ закипитъ, вотъ тотчасъ загорится!»
Ждали и дождались перваго шока; прочли предисловіе, и въ хаосѣ мыслей, коихъ нишъ безпрестанно разрывается и нигдѣ не связывается, узнали глубокую истину, что человѣкъ "въ началѣ безусловно видитъ, чувствуетъ, понимаетъ, вѣритъ, " а послѣ начинаетъ дѣйствовать умомъ; то есть: что онъ сперва бываетъ ребенкомъ, а послѣ взрослымъ человѣкомъ. Все это высказано весьма пространно и такимъ языкомъ, который похожъ на вѣщанія древнихъ Оракуловъ. Наконецъ приступили къ чтенію самой Исторіи. Здѣсь, кромѣ нѣсколькихъ маловажныхъ догадокъ, вводныхъ чужихъ мнѣній, часто вовсе неотносящихся къ дѣлу, и безпрестанныхъ противорѣчій Карамзину, противорѣчій, выраженныхъ иногда съ неумѣстною заносчивостію — не нашли ничего новаго. Все то же, что и у прежнихъ историковъ: ни одной свѣжей мысли, ни одной основательной догадки. Въ противорѣчіяхъ Карамзину, новый историкъ часто противорѣчитъ и самому себѣ, особливо относительно къ Хронологіи; противорѣчитъ и въ томъ, что взявшись писать исторію народа, нигдѣ не выводитъ его на сцену, какъ существо самобытное. Такъ напр., разсказывая, что Ярославъ, оскорбившій Новгородцевъ убіеніемъ нѣсколькихъ изъ знатнѣйшихъ согражданъ ихъ, и потомъ явившійся на вече съ умиленіемъ и слезами, не только былъ ими прощенъ, но получилъ отъ нихъ вспомогательное войско прошивъ врага своего Святополка (смотри т. 1-й, стр. 244—245). Что же побудило Новгородцевъ къ сему снизхожденію? личная преданность Ярославу, или разсчетъ народной политики? Объ этомъ ни слова не сказалъ новый историкъ и упомянувъ слегка о семъ важномъ событіи, оставилъ разрѣшеніе онаго на волю Божію. Такихъ поверхностныхъ повѣствованіи очень много (и едва ли не всѣ они таковы) въ этой исторіи: почему жь она Исторія народа?
Вторый томъ начинается взглядомъ на Европу, современную началу удѣльной системы въ Россіи. Этотъ взглядъ, и весь этотъ томъ, можно назвать собраніемъ замѣчаній, разсужденій и мнѣніи Нибура, Гизо, Тьерри и другихъ новѣйшихъ историковъ иностранныхъ: все сіе выписано и сшито на удачу; никакой системы, никакого единства воззрѣнія въ этомъ сборникѣ своего и чужаго, изпещренномъ въ добавокъ частыми намеками на Исторію Государства Россійскаго а усильными придирками къ ея показаніямъ. Слогъ новаго историка также пестръ, какъ и самая его исторія: иногда онъ спускается до самаго плоскаго прозаизма, до выраженій низкихъ и областныхъ; иногда вовсе неожиданно поднимается на ходули и напыщается страннымъ образомъ. Таковъ онъ, напр., въ слѣдующемъ мѣстѣ: «Нива судебъ Божіихъ была глубоко вспахана, прорѣзана глубокими браздами, и засѣяна сѣменами тучными и свѣжими. Какъ снѣгъ, благотворный прозябенію, пали на нее Среднія Времена, вѣка варварства, тьмы нравственной, хлада и оцѣпенѣнія общественной жизни, подъ коими таились первенцы новой весны человѣчества. Такимъ образомъ, цѣпь бытія, соединявшая міръ древній и міръ новый, не была разорвана; въ слѣдствіе сего, тамъ гдѣ древле все цвѣло и зеленѣло, должно было прежде другихъ странъ возникнуть и процвѣсть новымъ злакамъ» (Истор. Р. Нар.) т. 2-й, стр. 12—14). Подобныя мѣста нерѣдки въ этой Исторіи, и сему не должно удивляться: въ новомъ историкѣ нѣтъ краснорѣчія истиннаго, душевнаго, и потому онъ гоняется за надутыми фразами, хочетъ замѣнить дѣльное сужденіе блестящею мыслью (разумѣется, но его мнѣнію) и напрягаетъ силы свои, чтобы потомъ разрѣшиться отрывистою безсмыслицей. Другая странность его состоитъ въ историческомъ скептицизмѣ: онъ сомнѣвается во многихъ преданіяхъ, сохраненныхъ намъ лѣтописями, и даже въ сказкахъ, не требующихъ опроверженія дѣльнаго, явныхъ съ перваго взгляда; но не менѣе того сообщающихъ намъ понятіе о духѣ тогдашнихъ Россіянъ и о вымыслахъ ихъ воображенія. Покрайней мѣрѣ, историкъ скептикъ не долженъ бы самъ выдавать ипотезъ за истины положительныя. Откуда Г. Полевой знаетъ навѣрное, что Варяги плавали древле къ берегамъ Америки (См. т. 2. стр. 32)? — Не знаемъ, каковы будутъ послѣдующіе томы; можетъ быть, онъ лучше ихъ обдумаетъ (припомнимъ вопросъ его о Карамзинѣ: когда же думалъ Историкъ); но сіи два первые тома невольно приводятъ на память окончаніе басни, изъ коей былъ уже здѣсь выписанъ одинъ стихъ:
«Надѣлала синица славы,
А моря не зажгла.»
Кстати о вышеприведенномъ вопросѣ. Г. Полевой, дивясь въ критикѣ своей на 12-й томъ Исторіи Государства Россійскаго тому, что первыя главы оной были уже переписаны на бѣло, тогда какъ вся книга не была еще кончена, заключаетъ изъ того, что Карамзину некогда было думать. Если заключеніе сіе выведено изъ помянутаго обстоятельства, то мы готовы согласиться съ Г. Полевымъ, что онъ больше думалъ въ пятъ лѣтъ, нежели Карамзинъ въ двадцать пять; и въ доказательство, Г. Полевой можетъ сослаться на то, чему всѣ повѣрятъ безъ труда, т. е. что онъ печатаетъ Исторію Рускаго народа съ черновыхъ своихъ тетрадей.
- ↑ Въ 12 д. л. Сіе Собраніе сочиненій Ф. Визина объявлено было у книгопродавца Ширяева.
- ↑ Такимъ образомъ Телеграфъ переводитъ съ франц.; cent — у него значитъ пять, и vaisselle бѣлее. (См. XV и XVIII No. М. Телеграфа 1825 года). Издатели Сѣверной Пчелы составили однажды изъ подобныхъ переводовъ Г. Полеваго, краткій Телеграфическій словарь, и напечатали оный въ 132 No своей газеты на 1825 годъ.
- ↑ Романъ сей первымъ своимъ изданіемъ принадлежитъ концу 1829 года; но читатели познакомились съ нимъ уже въ началѣ 18З0.
- ↑ Дѣйствующее лице въ оперѣ Княжнина: Несчастіе отъ кареты.
- ↑ Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ, появилось еще одно изданіе въ 3 частяхъ. Собраніе оригинальныхъ драмматическихъ сочиненій и переводовъ Д. И. Фонъ-Визина. (М. 1830, въ 12 д. л.). Это самое хуждшее изо всѣхъ.