ОБМАНЧИВАЯ НАРУЖНОСТЬ.
править
Каждый разъ, когда я пріѣзжаю въ Парижъ, къ моему несчастію, въ этотъ день непремѣнно идетъ проливной дождь. Напрасно я прибѣгаю къ разнымъ уловкамъ; то перемѣняю часы моего отъѣзда, то останавливаюсь въ дорогѣ, то путешествую ночью, т. е. изобрѣтаю разныя хитрости для того, чтобы обмануть барометръ, но напрасно!… Миль за десять отъ Парижа, тучи начинаютъ сгущаться, сгущаться — и, наконецъ, льется дождь, льется точно во время потопа.
Въ послѣднюю мою поѣздку, я, какъ обыкновенно, шелъ подъ самымъ проливнымъ дождемъ по улицамъ, сопровождаемый коммиссіонеромъ, несшимъ мой багажъ. Я дѣлалъ самые отчаянные знаки всѣмъ фіакрамъ, которые рысью неслись мимо меня, но только минутъ черезъ десять какой-то кучеръ, будучи чувствительнѣе другихъ, сжалился надо мною и остановилъ своихъ лошадей. Однимъ прыжкомъ очутился я у экипажа, отворилъ дверцы и съ какою-то яростію бросился въ карету.
Къ несчастію, въ то время, когда я съ такой поспѣшностію влеталъ въ фіакръ, другой какой-то господинъ, находясь въ подобномъ мнѣ положеніи, отворилъ въ то-же время противоположную дверцу и съ точно такою-же поспѣшностію бросился въ карету. Легко понять, что отъ этихъ двухъ одновременныхъ вскакиваній произошло столкновеніе, за столкновеніемъ послѣдовало краткое объясненіе.
— Чтобъ чортъ васъ взялъ! сказалъ мнѣ мой противникъ, дѣлая движеніе съ цѣлью пролезть дальше въ фіакръ.
Я только что хотѣлъ ему отвѣтить молодцовато, съ энергіей, ибо, будучи жителемъ юга, я имѣлъ кровь горячую, какъ вдругъ наши глаза встрѣчаются. Мы съ минуту смотрѣли другъ на друга, подобно львамъ, стоящимъ передъ однимъ бараномъ, и затѣмъ оба разразились громкимъ хохотомъ… Взбѣшенный господинъ, былъ Оскаръ Дево, добрѣйшій, милый Оскаръ, котораго я не видалъ лѣтъ десять, съ которымъ я игралъ въ мячикъ, котораго я люблю до безотчетности.
Мы, разумѣется, принялись цѣловаться, а кучеръ, смотря на насъ черезъ дверцу, пожималъ только плечами, ничего непонимая. Два коммиссіонера съ чемоданами на плечахъ стояли подъ проливнымъ дождемъ, ожидая платы, мы приказали втащить нашъ багажъ на карету и поѣхали къ луврскому отелю, куда Оскаръ хотѣлъ меня завезти.
— Ты тоже путешествуешь? спросилъ я своего стараго пріятеля, послѣ первыхъ изліяній… Развѣ ты живешь не въ Парижѣ?
— Я живу въ Парижѣ, но только очень мало, какъ можно; я и теперь прямо изъ Рошъ, изъ моего небольшаго имѣнія, которое мнѣ досталось отъ отца, и гдѣ я провожу почти все лѣто. Ты не думай, чтобъ это былъ какой нибудь замокъ!… Нѣтъ, все это просто, по-деревенски, но мнѣ все тамъ нравится, все нравится до того, что я не хочу ничего ни измѣнять, ни передѣлывать. Наше жилище окружаетъ небольшая деревня, утопающая въ зелени, въ пятидесяти шагахъ отъ дому, течетъ прозрачная рѣка между густыхъ старыхъ деревъ; дальше мельница, долина; на горизонтѣ блеститъ колокольня, подъ окнами дома цвѣты и въ домѣ полное счастіе… Могу-ли я, въ самомъ дѣлѣ, на что нибудь пожаловаться?… Моя жена печетъ мнѣ сладкіе торты, которые мнѣ приходятся по вкусу, а ей бѣлятъ еще болѣе ея прелестныя ручки… Кстати, я тебѣ вѣдь еще не сказалъ, что я женатъ?… Я тебѣ скажу, мой милый, что я встрѣтилъ ангела… Если я его упущу, думалось мнѣ, то другаго уже не встрѣчу! Я женился и сдѣлалъ отлично. Но я не буду распространяться, такъ какъ ты не откажешься познакомиться съ моей женой и съ моимъ маленькимъ уголкомъ… Ну, когда ты къ намъ пріѣдешь?… спросилъ меня Оскаръ. Это всего на три часа ѣзды отъ Парижа, не успѣешь выкурить даже двухъ ситаръ… увѣрялъ онъ меня, въ то-же время упрашивая. И такъ рѣшено! сказалъ онъ, взявъ меня за обѣ руки. Я возвращаюсь домой завтра утромъ и приказываю приготовить для тебя комнату… Дай-ка мнѣ твой портфель, я запишу въ немъ свой адресъ.
Я не думалъ противиться просьбамъ моего друга и обѣщалъ навѣстить его въ самомъ скоромъ времени.
Спустя дня три или четыре, Парижъ какъ-то опустѣлъ, мысли о моемъ старомъ товарищѣ не давали мнѣ покоя, мнѣ пришла охота ѣхать къ нему и, такъ сказать, вблизи понюхать этого семейнаго счастія; посмотрѣть собственными глазами на рѣку, на мельницу, на колокольню… посреди которыхъ, по увѣренію друга, можно быть такъ счастливу…
Я пріѣхалъ въ Рошъ около шести часовъ вечера; съ перваго-же взгляда на эту мѣстность, пришелъ въ полное восхищеніе. Жилище Оскара состояло изъ маленькаго замка временъ Людовика XV, почти совершенно скрытаго между большими деревьями, неправильной, причудливой, но восхитительно-живописной формы. Не смотря на цѣлое столѣтіе, въ замкѣ все до мельчайшихъ подробностей сохраняло видъ древности, начиная съ почернѣвшихъ мансардъ до флюгеровъ-рококо — съ полуциркульныхъ окошекъ, обнесенныхъ рѣшетками, до гербовъ надъ дверями, все принадлежало тому вѣку. На черепичной, немного покатистой кровлѣ, старые каштаны лѣниво протягивали свои вѣтви. Дикій виноградъ и розовые кустарники вились около оконъ, образовывая прихотливыя рамки, вздымались и забирались въ слуховыя окна, цѣплялись и вились по жолобу и спускались самыми роскошными гирляндами цвѣтовъ и зелени. Посреди этой роскошной растительности, между старыхъ деревьевъ, густо разросшихся, чуть-чуть виднѣлось голубое небо, и то мѣстахъ въ двухъ-трехъ, самыми маленькими кусочками.
Перваго человѣка, котораго я встрѣтилъ, былъ мой другъ Оскаръ. Онъ былъ съ головы до ногъ весь въ бѣломъ, съ соломенной шляпою на головѣ. Сидѣлъ онъ на огромной каменной скамьѣ, которая, кажется, составляла одинъ корпусъ съ домомъ. Онъ очень былъ углубленъ въ разсматриваніе превосходной дыни, поданной ему садовникомъ. Едва только онъ меня замѣтилъ, какъ бросился ко мнѣ на встрѣчу, обнималъ и жалъ мнѣ руки такъ дружески и съ такимъ чистосердечнымъ удовольствіемъ, что я подумалъ про себя: «Да, правда, онъ мнѣ не солгалъ, онъ въ самомъ дѣлѣ счастливъ». Я снова нашелъ его такимъ, какимъ зналъ въ дѣтствѣ: веселымъ, правда, немного сумасброднымъ, но добрымъ и счастливымъ.
— Петръ, сказалъ онъ садовнику, отнеси чемоданъ въ комнату, которую я прошлаго дня приказалъ приготовить.
Садовникъ взялся за чемоданъ, но приподнималъ его съ видимымъ усиліемъ. Оскаръ бросился ему на помощь, сразу поднялъ чемоданъ и взвалилъ его на плечи бѣдняку, у котораго подогнулись ноги.
— Инвалидъ! замѣтилъ Оскаръ, съ веселымъ смѣхомъ. Ну, продолжалъ онъ, теперь пойдемъ, я тебя представлю маленькой царицѣ здѣшняго замка, моей женѣ. Онъ подбѣжалъ къ колокольчику и сильно позвонилъ. Въ ту-же минуту, изъ окна нижняго этажа, показалась толстая кухарка съ краснымъ лицомъ и съ засученными рукавами, а затѣмъ выбѣжалъ лакей съ тарелкой въ рукахъ.
Мнѣ показалось, что они нарочно были подобраны, такъ физіономіи ихъ и вся наружность гармонировали съ этою чудною картиною. Я невольно улыбнулся.
— Гдѣ барыня? спросилъ Оскаръ, и, не дожидаясь отвѣта, закричалъ:
— Мери! Мери! Вотъ Жоржъ, вотъ мой другъ!…
Изъ самаго узенькаго окошечка въ первомъ этажѣ, изъ окошечка, которое было болѣе всѣхъ другихъ заросши цѣлыми гирляндами цвѣтовъ, показалась молодая женщина, съ бѣлыми, золотистыми какъ рожь, волосами. Она одною рукой придерживала развѣвающійся бѣлый пеньюаръ, другою удерживала распущенную косу. Едва она увидѣла меня, какъ обратилась въ розу, устыдясь, конечно, что ее застали за туалетомъ; сконфуженно и неловко, но тѣмъ не менѣе такъ очаровательно поклонившись, она быстро исчезла. Это видѣніе положительно довершило мое очарованіе; мнѣ показалось, что я вдругъ былъ перенесенъ въ царство самой роскошной фантазіи. Я думалъ, укладывая свой чемоданъ, что мой другъ Оскаръ живетъ въ одномъ изъ тѣхъ хорошенькихъ, но обыденныхъ домикахъ, съ наружи чистенькихъ, съ зелеными ставнями, съ позолоченнымъ громовымъ отводомъ, о которомъ такъ заботится деревенскій парижанинъ, — и вдругъ очутился посреди цѣлой груды идеально-прекрасныхъ старыхъ камней, источенныхъ червями и покрытыхъ мхомъ древности; посреди пестрѣющаго ковра цвѣтовъ и зелени, посреди столѣтнихъ зубчатыхъ стѣнъ и фантастическихъ рѣшетокъ, покраснѣвшихъ отъ ржавчины. Все это вмѣстѣ взятое напомнило мнѣ одну изъ самыхъ прелестныхъ картинокъ моего друга Морина, и я, пораженный и восхищенный, стоялъ нѣсколько минутъ съ устремленными глазами на то узенькое окошечко, въ прихотливой рамкѣ, свитой природою изъ дикаго винограда, розъ и гіацинтовъ, откуда за мгновеніе выглянула такая очаровательная бѣлокурая головка.
— Я ее зову маленькой царицей, сказалъ мнѣ Оскаръ, взявши меня подъ руку, — это жена моя. Пусть она одѣвается, а мы пойдемъ по саду. Мы встрѣтимъ кузена — онъ у меня охотникъ удить — и двухъ моихъ добрыхъ товарищей, которые гостятъ у меня… Бѣдняки, они не умѣютъ цѣнить деревню такъ, какъ я!… Вообрази, у нихъ на ногахъ шелковые розовые чулки и бальные башмаки. Послушай, сказалъ онъ мнѣ вдругъ, ты не хочешь-ли переоблачиться, надѣть туфли, я дамъ тебѣ соломенную шляпу… Надѣюсь, что у тебя есть съ собой полотняное лѣтнее платье? Я тебѣ не предлагаю ни водки, ни закуски, такъ какъ мы сейчасъ будемъ обѣдать. Ты сегодня кстати пріѣхалъ, мы первый разъ пробуемъ дыню.
— Къ несчастію, я ихъ не ѣмъ, но, все равно, я съ удовольствіемъ смотрю, какъ ее ѣдятъ другіе, сказалъ я.
— Все равно, я тебя утѣшу… Я схожу въ погребъ, за бутылкой pomard. Скажу тебѣ откровенно, я не подаю его всѣмъ… Это, братъ, превосходное вино, завѣщанное мнѣ моимъ добрымъ отцомъ передъ смертью. Утромъ, въ тотъ день, въ который онъ умеръ, онъ позвалъ меня. Я подошелъ; онъ едва слышалъ, глаза его были закрыты, голова опрокинулась на изголовье… Я долго сидѣлъ молча около его постели; моя рука была въ его рукѣ… я почувствовалъ слабое пожатіе, глаза его полуоткрылись, онъ улыбнулся.
— Pomard въ самомъ заду… на лѣво… ты знаешь… сказалъ онъ мнѣ слабымъ угасающимъ голосомъ, медленно и едва внятно. — Для друзей… только для друзей, добавилъ онъ, и снова пожавъ мнѣ руку, утомленный, онъ опять закрылъ глаза, но по движенію губъ я видѣлъ, что онъ еще внутренно улыбался… Пойдемъ-же со мной въ погребъ, продолжалъ Оскаръ, послѣ минутнаго молчанія; въ самомъ заду, на лѣво… ты мнѣ подержишь фонарь.
Когда мы вышли изъ погреба, обѣденный колоколъ звонилъ такъ громко, что цѣлыя тучи птицъ съ испугомъ летѣли со старыхъ каштановыхъ деревъ. Всѣ гости собрались въ саду. Оскаръ перезнакомилъ меня со всѣми, со свойственнымъ только ему одному sans faèon; я предложилъ мою руку хозяйкѣ дома и повелъ ее въ столовую, гдѣ ожидалъ насъ превкусный обѣдъ.
Разсматривая жену моего друга, я убѣдился, что мое первое впечатлѣніе не обмануло меня; это буквально былъ ангелъ, ангелъ, изображающій женщину. Она была стройна и гибка; ея голосокъ, звучный гармоническій голосокъ, напоминалъ пѣніе зяблика, у нея была особенная манера говорить, манера дѣтски-кокетливая, мягко, нѣжно кончавшая каждую фразу; кончая фразу, она обращала глаза на мужа, какъ-бы ожидая отъ него одобренія. Она безпрестанно краснѣла, но въ то же время по губкамъ ее пробѣгала какая-то тонкая улыбка, открывавшая ея бѣленькіе зубки и говорящая: я смѣюсь сама надъ собой, но смѣюсь вмѣстѣ съ тѣмъ и надъ своимъ сосѣдомъ. Замѣчательная малютка-женщина! Прибавьте ко всему этому оригинальный, съ необыкновеннымъ вкусомъ сдѣланный нарядъ, можетъ быть, нѣсколько вольный, но который такъ шелъ къ этой маленькой царицѣ. Ея прекрасные бѣлокурые волосы были схвачены и закручены небрежно, какъ ни попало, по крайней мѣрѣ, такъ казалось; затѣмъ весь этотъ свитый пучекъ былъ прикрѣпленъ стальною гребенкой довольно высоко и какъ-то набокъ, ея бѣлое кисейное платье, убранное широкимъ цвѣтнымъ плоскимъ рюшемъ съ четырехъ-угольнымъ вырѣзомъ на корсажѣ, короткая юбка, приподнятая съ боковъ… все это было очаровательно и напоминало ХVIII вѣкъ. Ангелъ былъ немножко кокетливъ, но кокетливъ особеннымъ манеромъ, манера-же ея была чрезвычайно изысканная.
Когда мы усѣлись за столъ, то Оскаръ взглянулъ на свою царицу и въ этомъ быстромъ взглядѣ было столько любви, столько счастія… сознаюсь, я почувствовалъ какую-то дрожь, дрожь отъ зависти, удивленія, восхищенія, можетъ быть… Онъ вынулъ изъ вазы съ цвѣтами, стоявшей на столѣ, пунцовую розу и бросилъ ее своей женѣ, говоря съ улыбкой:
— Это для твоей головы, милая.
Бѣлокурая красавица покраснѣла, взяла цвѣтокъ, съ быстротою и ловкостью приколола его на самомъ видномъ мѣстѣ и, восхищенная, поворачивая передъ нами свою голову, она повторяла съ веселымъ смѣхомъ:
— Хорошо такъ?
Затѣмъ, приложивъ къ губамъ кончики пальцевъ, она послала своему мужу поцѣлуй, поцѣлуй двѣнадцати-лѣтняго ребенка… и потомъ весело взялась за ложку и принялась кушать супъ съ аппетитомъ проголодавшагося шалуна.
Гости Оскара не имѣли ничего въ себѣ особенно замѣчательнаго; они добродушно хохотали надъ всѣми ребячествами хозяйки, но тѣмъ не менѣе казалось, какъ будто-бы имъ всѣмъ было немножко не по себѣ среди этого очаровательнаго увлеченія. Въ особенности это замѣтно было въ кузенѣ, который удилъ рыбу. Онъ былъ тщательно одѣтъ весь въ бѣлое; голубой галстухъ охватывалъ шею… Затѣмъ — онъ обладалъ бородою, расположенною вѣеромъ, и глазами, имѣвшими видъ продолговатой миндалинки… Онъ мнѣ положительно не понравился!.. Съ какой-то вибраціей произносилъ онъ букву р, а букву е шипѣлъ, какъ провинціальный актеръ. Сидя за столомъ, онъ ломалъ свой хлѣбъ на маленькіе кусочки, и, между разговоромъ, собиралъ и ѣлъ крошки, которыя падали на столъ при переломѣ ломтя. Я понялъ, что удовольствіе показать свой брилліантовый перстень заставляетъ его производить всю эту работу съ хлѣбомъ. Разъ или два я подмѣтилъ меланхолическій взглядъ, направленный имъ на хозяйку дома; но я не придалъ этому большаго значенія, увлекаясь, при этомъ, блестящею веселостью Оскара.
Случалось-ли вамъ замѣтить, добрый читатель и дорогая читательница, что, когда вы находились въ незнакомомъ для васъ мѣстѣ, иногда ничтожныя мелочи, къ которымъ всѣ остальные были равнодушны, для васъ имѣли важное значеніе? Первое впечатлѣніе, какъ извѣстно, основано на тысячѣ самыхъ ничтожныхъ бездѣлушекъ, которыя прежде всего бросаются въ глаза. Напримѣръ, какое нибудь пятно на потолкѣ, гвоздь въ стѣнѣ, или какая нибудь особенность въ физіономіи вашего сосѣда — эти мелочи запечатлѣются въ вашей памяти, поселяются въ ней, принимаютъ особенно важное значеніе, и, противъ вашей воли, всѣ другія наблюденія, которые вы будете дѣлать впослѣдствіи, всѣ они невольно будутъ группироваться около этого пятна, гвоздя или физіономіи. Замѣтьте это хорошенько и вы увидите, что каждое ваше мнѣніе о вещи или о человѣкѣ чувствительно связано съ воспоминаніемъ той ничтожной бездѣлицы, которая прежде всего вамъ бросилась въ глаза. Сколько молодыхъ дѣвушекъ были жертвами этого перваго впечатлѣнія, сколько изъ нихъ отказывали женихамъ за какую-нибудь широкую жилетку, за худо надѣтый галстухъ, за чиханье, за глупую улыбку или даже за очень острые кончики сапогъ.
Я помню одинъ случай: я имѣлъ честь быть въ первый разъ съ визитомъ у г-жи М., я замѣтилъ у ней зубъ съ правой стороны былъ совершенно черный, гадкій, испорченный зубъ. Я замѣтилъ это чудовище именно потому, что его старались скрыть. Госпожа М. ужасно гримасничала для этого сокрытія; она за столомъ ѣла не иначе, какъ чуть-чуть открывая ротъ и все это именно для того, чтобы не показать никому чудовища, скрывавшагося во рту. Этотъ зеленовато-черный зубъ такъ хорошо олицетворялъ графиню, что даже теперь, когда уже этотъ гадкій зубъ замѣненъ новымъ, прекраснымъ зубомъ, вдвое бѣлѣе всякой фарфоровой тарелки, — госпожа М., все-таки, не можетъ открыть рта безъ того, чтобы у меня не явилось желаніе поискать этого приснопамятнаго чернаго зуба.
Но возвратимся къ нашему разсказу.
Посреди этого семейнаго счастія, вставленнаго въ такую восхитительную рамку, въ обществѣ моего честнаго, добраго, довѣрчиваго, влюбленнаго друга Оскара, въ обществѣ этого очаровательнаго маленькаго херувима, доведшаго свою грацію и наивность даже до странностей, — меня чрезвычайно шокировала слишкомъ причесанная и черезчуръ глупо-красивая голова кузена. Эта голова привлекла мое вниманіе, какъ пятно на потолкѣ, какъ гвоздь, какъ черный зубъ графини, о которомъ я только что говорилъ и, совершенно противъ моей воли, я не могъ отвести глазъ отъ этого удильщика рыбы.
Послѣ обѣда, который былъ очень продолжителенъ, мы вышли въ садъ, гдѣ былъ уже приготовленъ кофе, и подъ вѣковыми деревьями лѣниво разсѣлись мы съ сигарами во рту. Вокругъ насъ было тихо и спокойно. Насѣкомыя прекратили свою музыку, и на прозрачномъ синемъ небѣ маленькія облака стояли неподвижно и казались спокойно спящими.
Оскаръ указывалъ мнѣ на свою знаменитую мельницу, на зеленѣющія долины, на свою дорогую рѣчку, въ которую сквозь тростникъ, глядѣлось какъ въ зеркало золотое солнце, готовясь къ закату. Маленькая царица, легкая и проворная, вертѣлась на своихъ высокихъ каблучкахъ около чашекъ, какъ ребенокъ, который играетъ «въ обѣдъ», и съ цѣлою тысячью комичныхъ, но все же очаровательныхъ предосторожностей, разливала горячій кофе.
Кончивъ разливаніе, она подошла и сѣла около своего мужа, сѣла такъ близко, что ея платье наполовину закрыло моего друга; безъ церемоніи вынувъ у него изо рта сигару и разгоняя дымъ съ гримасками, какъ бы желая сказать: «О! ужасъ»! она стряхнула своимъ маленькимъ пальчикомъ пепелъ на песокъ, потомъ захохотавъ, вложила сигару въ протянутый къ ней ротъ мужа.
Это было чрезвычайно прелестно. Оскаръ, очевидно привыкшій къ подобнымъ выходкамъ, ни мало не удивился; онъ положилъ свою руку на плечо женѣ, какъ будто бы это была не женщина а дитя, и поцѣловалъ ее въ лобъ.
— Оскаръ, ты мнѣ подаришь утку, прошептала молодая женщина чуть слышно, склонивши свою головку на руку своего мулса.
Я не могъ удержаться отъ улыбки, столько было шаловливой ласки и ребячества въ этой коротенькой фразѣ, сказанной шопотомъ. Не знаю, почему въ это мгновеніе я повернулся въ ту сторону, гдѣ находился кузенъ. Онъ сидѣлъ въ сторонѣ отъ всѣхъ и курилъ молча сигару. Онъ мнѣ показался нѣсколько блѣднымъ; не переставая затянулся онъ нѣсколько разъ дымомъ, потомъ быстро всталъ и, подъ вліяніемъ какого-то моральнаго недуга, удалился въ глубину аллеи.
— Что это съ кузеномъ? спросилъ съ участіемъ Оскаръ; какая его муха укусила?
— Не знаю, отвѣчала самымъ естественнымъ въ мірѣ голосомъ маленькая царица, вѣрно пришла какая-нибудь идея объ уженіи рыбы.
Разговоръ, смолкшій на минуту, снова начался.
Кузенъ воротился и опять занялъ свое прежнее мѣсто, но съ этой минуты въ наше общество закралась какая-то неловкость, какая-то холодность… Разговоръ, который до этой минуты былъ такой оживленный, мало-по-малу сталъ затихать и, не смотря на всѣ мои усилія оживить его, онъ очень плохо вязался. Мнѣ самому сдѣлалось какъ-то неловко; меня стали преслѣдовать самыя нелѣпыя идеи; мнѣ показалось, что въ этомъ быстромъ исчезновеніи кузена, въ его блѣдности, въ его неловкихъ двнясеніяхъ выражалось сильное чувство, которое онъ не въ состояніи былъ скрыть. Но какъ же эта женщина, съ такимъ умнымъ и проницательнымъ взглядомъ не понимала этого? Оскаръ, какъ бы онъ ни былъ довѣрчивъ, неужели онъ не могъ замѣтить, что исчезновеніе кузена, совпадало именно съ поцѣлуемъ, который онъ далъ женѣ? Или эти супруги слѣпы, или они притворяются, что ничего не видятъ, или я самъ есть ни что иное, какъ игралище глупаго воображенія?.. Однакожъ разговоръ прервался; хозяйка дома сдѣлалась молчалива и серьезна. — Симптомъ весьма замѣчательный. Самъ Оскаръ вертѣлся на своемъ креслѣ, какъ человѣкъ, который чѣмъ-то обезпокоенъ.
Что-то происходило въ душахъ всѣхъ присутствовавшихъ.
Вскорѣ столовые часы пробили десять; Оскаръ вдругъ всталъ.
— Милые мои, сказалъ онъ намъ, вы знаете, что въ деревнѣ царитъ полная свобода; я прошу у васъ позволенія удалиться: я усталъ сегодня. — Жоржъ, сказалъ онъ мнѣ, тебѣ покажутъ твою комнату — она внизу; я надѣюсь, что тебѣ будетъ въ ней хорошо.
Всѣ поднялись молча и, пожелавъ другъ другу доброй ночи, съ замѣтной неловкостью отправились по своимъ комнатамъ. Я не привыкъ ложиться такъ рано; мнѣ совсѣмъ еще не хотѣлось спать. Я сталъ осматривать свою комнату, которая была прелесть какъ хороша. Она была вся оклеена старинными обоями, на стѣнахъ помѣщалась длинная вереница деревянныхъ портретовъ, въ деревянныхъ прекрасной работы рамкахъ, изъ-за шелковыхъ занавѣсовъ глядѣла постель съ откинутымъ одѣяломъ и манила лечь на это душистое, бѣлоснѣжное бѣлье. На столикѣ лежали четыре или пять книгъ, безъ сомнѣнія положенныхъ Оскаромъ. Такое вниманіе глубоко тронуло меня, и очень натурально, я снова началъ думать объ этомъ честномъ маломъ, о странной вечерней сценѣ, о горѣ, о страданіяхъ, которые скрываются, можетъ быть, подъ этимъ наружнымъ счастіемъ. Я доходилъ до нелѣпостей, я уже начиналъ жалѣть моего бѣднаго друга, я расчувствовался и полный меланхолическаго настроенія, подошелъ къ открытому окну и облокотился на рѣшетку. Луна только-что выплыла, небо было чисто и прозрачно, на меня пахнуло упоительнымъ ароматомъ цвѣтовъ. Въ темныхъ мѣстахъ сада между травой мелькали свѣтящіеся червячки и между массой зелени, освѣщенной блѣдными лучами луны, мнѣ представлялись фантастическія, странныя чудовища и безмолвно бродящія привидѣнія. Въ особенности, шагахъ въ пятидесяти отъ моего окна, сильно привлекла мое вниманіе маленькая, остроконечная крыша, почти вся скрытая въ густой зелени деревьевъ. Я въ потьмахъ не могъ разглядѣть ни дверей, ни оконъ въ этой странной башенкѣ. Была-ли это старая голубятня, или памятникъ, или какой-нибудь заброшенный кіоскъ, я не могъ сказать навѣрно, но она была такъ граціозна, такъ изящна со своей остроконечной крышей и круглымъ слуховымъ окномъ. Былъ-ли то просто случай или художникъ, обладающій изящнымъ вкусомъ, съ особенною любовью занимался надъ этой башенкой, а потому, такъ граціозно съумѣлъ зарыть ее въ зелень, обвить всю вьющимися растеніями въ цвѣту, съ такимъ кокетствомъ, что она казалась какъ будто прячется отъ взоровъ и тѣмъ еще сильнѣе привлекаетъ вниманіе?" Я углубился въ созерцаніе этого зданія, напрягалъ мое зрѣніе и вдругъ услышалъ легкій шумъ въ рощѣ. Я взглянулъ въ ту сторону, откуда слышался шорохъ, и мною овладѣлъ мгновенный страхъ, — я замѣтилъ какое-то привидѣніе, все въ бѣломъ, которое шло быстрыми, безпокойными, таинственными шагами. При поворотѣ, луна освѣтила это привидѣніе; всѣ сомнѣнія разлетѣлись, я увидѣлъ жену моего друга. Въ ея походкѣ не было уже той свободы, того кокетства, которыя я въ ней замѣтилъ прежде; теперь, напротивъ, ею владѣло сильное волненіе и безпокойство. Я желалъ отогнать отъ себя ужасное подозрѣніе, которое вдругъ промелькнуло въ моемъ умѣ: "Нѣтъ, думалъ я, такая непорочность и красота неспособны на обманъ, — она забыла или свой вѣеръ, или свою работу, на какой нибудь скамейкѣ?..
Я ожидалъ, что она направится въ аллею, возьметъ забытое и затѣмъ вернется назадъ, но молодая женщина повернула налѣво и вскорѣ скрылась въ тѣни кустовъ, ведшихъ къ таинственной башнѣ.
Сердце у меня сжалось. «Куда она пошла, несчастная?» хотѣлъ я крикнуть ей въ слѣдъ, но остановился; «пусть же, по крайней мѣрѣ, она не знаетъ, что кто нибудь наблюдаетъ за нею!» Я поспѣшно задулъ свѣчу, хотѣлъ закрыть мое окно, лечь въ постель, чтобы ничего уже больше не видѣть, но непреодолимое любопытство приковало меня къ окну, и я остался неподвиженъ. Простоявъ нѣсколько минутъ, я снова ясно разслышалъ шаги, шаги неровные, робкіе… Я прежде никого не могъ разсмотрѣть, но сомнѣнія въ томъ, что шаги были мужскіе, у меня не было. Скоро я убѣдился, что не ошибаюсь, потому что длинный силуэтъ кузена ясно показался изъ темноты лѣса и, освѣщенный луною, вырисовался на песчаной аллеѣ. Мнѣ хотѣлось остановить этого презрѣннаго, ибо намѣренія его мнѣ были ясны, какъ день, такъ какъ онъ направлялся къ тому мѣсту, куда исчезла маленькая царица. Мнѣ хотѣлось закричать ему: «Безчестная, грязная гадина, стой, ты не пойдешь дальше!..» Но имѣлъ ли я на это право, поручалъ ли мнѣ кто-нибудь поступать такимъ образомъ? Но не смотря на эти вопросы, на которые я не могъ отвѣчать иначе, какъ отрицательно, я все-таки закашлялъ, закашлялъ довольно громко, чтобы онъ могъ услыхать меня.
Услышавъ кашель, онъ съ безпокойствомъ остановился, съ мучительнымъ страхомъ посмотрѣлъ во всѣ стороны, потомъ, точно обезумѣвъ, бросился къ павильону. Я былъ уничтоженъ… Что было дѣлать!.. Предупредить моего друга, моего товарища дѣтства? Идти и бросить отчаяніе въ сердце этого чуднаго человѣка? Произвести скандалъ… «Если-бы онъ могъ только ничего не знать», думалось мнѣ. Но здѣсь въ мою голову закралась мысль, что вѣдь можетъ быть я и ошибаюсь; что, можетъ быть, самая пустая причина послужила для этого свиданія… Я искалъ обмануть себя чѣмъ нибудь, я отгонялъ отъ себя то, что было очевидно, что стояло передъ главами не какъ призракъ, а какъ фактъ, — фактъ несомнѣнный, неопровержимый…
Вдругъ я слышу, что дверь въ домѣ съ шумомъ растворилась. Оскаръ, самъ Оскаръ, въ ночномъ туалетѣ, со всклоченными волосами, блѣдный, въ халатѣ, едва накинутомъ на плечи, скользнулъ мимо моихъ оконъ. Онъ шелъ быстро, сильная сердечная тоска ясно виднѣлась во всѣхъ его порывистыхъ движеніяхъ. Онъ зналъ все. Онъ чувствовалъ, что несчастіе его неизбѣжно…
«Вотъ оно, это счастіе-то? Вотъ горькій ядъ, который лежалъ на днѣ этой очаровательной чаши»! Всѣ эти мысли подобно молніи скользнули въ моемъ умѣ. Я инстинктивно догадался, что надо было задержать этотъ взрывъ хоть на минуту, хоть на мгновеніе. Не помня себя, не имѣя время обдумать то, что я хочу дѣлать, я закричалъ и повелительно и вмѣстѣ съ тѣмъ кротко:
— Оскаръ, дорогой Оскаръ, мнѣ нужно поговорить съ тобой, я этого требую!..
Онъ остановился, какъ пораженный. Я замѣтилъ, что онъ былъ чрезвычайно блѣденъ, какая-то двойственная улыбка было на его губахъ.
— Мнѣ некогда, послѣ, крикнулъ онъ.
— Оскаръ, это необходимо, говорилъ я, заклинаю тебя… ты ошибаешься.
При этихъ словахъ лице, доброе лиде Оскара, исказилось…
— Я ошибаюсь? крикнулъ онъ вопросительно, я ошибаюсь! повторилъ онъ. О, животное!.. Я не могу ошибаться.
Онъ бросился къ павильону.
Я схватилъ его за халатъ.
— Не ходи туда, молилъ я его, не ходи, не ходи туда ради всего святаго.
Онъ страшно ударилъ меня кулакомъ по рукѣ вмѣсто отвѣта.
— Что съ тобой, спросилъ онъ меня, чортъ овладѣлъ тобою, что-ли!
— Я тебѣ говорю, повторялъ я, что ты не долженъ идти туда.
— Скажи мнѣ сейчасъ, есть тамъ кто нибудь, или нѣтъ?.. Впрочемъ, я подожду, сказалъ онъ тихо и холодно.
И, накинувъ дрожащими руками на плечи халатъ, онъ сталъ ходить взадъ и впередъ большими шагами…