Обманутыя крылья. править
Влетѣла разъ пчелка въ окно и очутилась въ комнатѣ молоденькой дѣвушки. Влетѣла она и жужжитъ отъ восторга. Много пчелка видала цвѣтовъ въ зелени пестрой оврага, много видала въ широкомъ просторѣ луговъ и въ прохладѣ тѣнистаго лѣса; но нигдѣ не видала она такихъ чудныхъ и такъ много цвѣтовъ, какъ въ комнатѣ дѣвушки, куда пчелка случайно влетѣла въ окно.
По стѣнамъ на обояхъ, на матеріи, которою мебель обита, на занавѣскѣ бѣлой дѣвичьей постели разсыпаны щедрой рукою бальзаминовъ и ландышей массы, гіацинтовъ, ранункулъ и какихъ-то невиданныхъ, дивныхъ цвѣтовъ; въ зеркалахъ отражается вѣчно-цвѣтущее лѣто; на стѣнѣ виситъ платье, гирлянды шиповника прячутся въ складкахъ; вѣтки сирени на шляпкѣ смѣшались съ широкими лентами; а въ рукахъ дѣвушки распускается роза изъ лоскутковъ полупрозрачнаго газа.
Пчелка въ восторгѣ… Вотъ гдѣ меда душистаго, вотъ гдѣ чистаго воска она наберетъ для сотовъ родимаго улья! Такъ мечтаетъ она своей крошкой-пчелиной головкой и порхаетъ съ веселымъ жужжаньемъ, пытаетъ садиться на шляпку, въ складкахъ платья снуетъ, жаломъ щупаетъ ландышъ, сирень и шиповникъ, вьется надъ неконченной розой изъ лоскутковъ бѣлаго газа.
Но восторгъ скоро смѣнился тревогой. Замѣтила пчелка, что въ этихъ прекрасныхъ цвѣтахъ нѣтъ аромата, нѣтъ ни сока, ни жизни въ ихъ вѣнчикахъ пестрыхъ. А, межъ тѣмъ, ужь и голодъ сказался… Вспомнила пчелка о скромныхъ цвѣтахъ въ прохладѣ тѣнистаго лѣса, въ зелени пестрой оврага, на широкомъ просторѣ луговъ.
Пчелкѣ туда захотѣлось вернуться, гдѣ солнце играетъ, гдѣ травы и листва шумятъ… Но закрыто окно и стекла не пробить бѣдной пчелкѣ. Сложивши безпомощно крылья, забилась она въ гирлянду наряднаго платья и тамъ умерла въ лепесткахъ прелестныхъ, бездушныхъ цвѣтовъ…
Разъ въ окно залетѣлъ соловей и въ восторгѣ заслушался пѣсенъ молоденькой женщины.
Много пѣсенъ слыхалъ онъ въ прохладѣ тѣнистаго лѣса, въ аллеяхъ роскошнаго парка, издавна знакомы ему и веселая пѣсня щегла, и беззаботной малиновки трели, щебетъ чуть слышный овсянки и голосъ тоскливый кукушки… Поетъ онъ и самъ нѣжныя пѣсни любви въ таинственной мглѣ яркихъ майскихъ ночей. Но пѣсенъ такихъ, что пѣла теперь передъ нимъ женщина, сидя одна у рояля, не слыхалъ никогда соловей.
Разсѣянно бродятъ по клавишамъ нѣжные пальцы; пѣсни поются на отчаянно бойкій мотивъ, точно смѣхъ превратился въ рулады, звонко сыплятся ноты за нотой, точно хрусталь отъ разбитыхъ бокаловъ. Беззаботенъ и веселъ голосъ пѣвицы. Всякій, кажется, въ плясъ бы пустился подъ эти игривые звуки.
Соловей удивленъ, и занятны ему шансонетки съ мотивомъ кадрили. Подъ потолкомъ онъ нашелъ что-то вродѣ большаго гнѣзда и пріютился въ немъ втихомолку… Вотъ гдѣ поучиться трелямъ чудеснымъ, вотъ гдѣ пѣсенокъ складныхъ набраться!… Такъ мечталъ соловей своей крошечной птичьей головкой и попробовалъ тутъ же пропѣть на одинъ изъ задорныхъ мотивовъ.
Вдругъ какая-то странная грусть больно сжала сердечко; стало жаль соловью нѣжной пѣсенки вольной, что такъ сладко звучала въ таинственной мглѣ яркихъ майскихъ ночей. Вздумалъ снова ее онъ запѣть… и забылъ! Захотѣлось ему поскорѣй улетѣть на просторъ, въ тихій сумракъ знакомаго лѣса… Но дверка у клѣтки закрыта, — соловей очутился въ неволѣ. Сложивши безпомощно крылья, въ клѣткѣ нарядной, средь пѣсенъ веселыхъ и звонкихъ, онъ смолкъ навсегда и умеръ, тоскуя…
Поэтъ разъ случайно зашелъ, — не въ окно, — къ парижанкѣ, смѣющейся весело, звонко, вошелъ и заглядѣлся въ восторгѣ.
Много видалъ онъ молоденькихъ дѣвушекъ въ тихомъ городѣ дальней родной стороны; видалъ онъ ихъ рѣзвыя игры, видалъ ихъ по праздникамъ въ церкви и вечеромъ въ дружныхъ семейныхъ кружкахъ. Но нигдѣ не встрѣчалъ такой прелести, граціи, нѣги, какъ у той парижанки, къ которой попалъ лишь случайно.
Взоры волшебницы міръ наслажденій сулили; тревожилъ, дразнилъ ароматъ причудливо взбитыхъ волосъ; отъ него точно хмѣль подступалъ къ головѣ. Изъ-за пурпура губъ блещутъ яркіе, острые зубки… Такъ и хочется вотъ, чтобъ впились они въ сердце и всю кровь изъ него чтобы выпилъ на то лишь и созданный ротикъ… Даже вдали отъ нея себя чувствуешь спутаннымъ складками платья, ароматною сѣтью волосъ и захваченнымъ въ цѣпкихъ объятьяхъ.
Очарованъ поэтъ, опьяненъ жгучей страстью. Склонясь къ ногамъ красавицы, онъ ей шепталъ признанья и цѣловалъ ея паза, не видя въ нихъ обмана, и сердце съ наслажденьемъ подставлялъ подъ острія предательскихъ зубовъ, опутанный и складками ея одежды, и сѣтью тонкою волосъ, и нѣгой объятій… А, между тѣмъ, головою поэта онъ мечталъ о восторженныхъ, звучныхъ стихахъ, что онъ сложитъ въ хвалу своей милой.
Но въ сердце нежданно закралась тоска… Ему показалось, что на порывы любви беззавѣтной нѣтъ отклика въ сердцѣ красавицы, что неискрененъ пламень ея поцѣлуевъ, что не вызвать ему въ этой женщинѣ свѣта истинной, чистой любви. Вспомнилъ поэтъ дѣвушекъ милыхъ родины дальней своей, вспомнилъ ихъ рѣзвыя игры, ихъ скромныя лица и нѣжныя рѣчи, и вспышки румянца на свѣжихъ щекахъ…
Захотѣлось поэту вернуться къ тихому, сладкому прошлому. Но крѣпко сомкнуты объятья парижской красотки, и, опутанный складками моднаго платья, предательской сѣтью волосъ, среди ласкъ безъ любви, умеръ поэтъ, какъ пчела умерла на бездушномъ цвѣткѣ и какъ смолкъ навсегда соловей подъ веселый и бойкій мотивъ шансонетки.