Cлыхали-ль вы о томъ проповѣдникѣ, который, съ самыми добрыми намѣреніями, былъ столь несчастливъ, что проповѣди его производили всегда противное дѣйствіе? Заговоритъ ли онъ, бывало, о братолюбіи и единодушіи, — слушатели его, вышедъ изъ церкви, всегда бывало перессорятся, укоряя другъ друт въ зависти, ненависти и другихъ низкихъ страстяхъ; напомнитъ ли имъ о смиреніи — самые почетные изъ нихъ тотчасъ поднимутъ носъ, твердя, что тотъ-то имъ не поклонился, a та-то спѣсиво на нихъ посмотрѣла; начнетъ ли ихъ убѣждать къ воздержанію и трезвости — смотришь, въ его приходѣ по всюду пиръ горой и вина разливанное море: во всякомъ домѣ явятся именины и дни рожденія батюшекъ, матушекъ, дѣтокъ и даже родныхъ въ четвертомъ или пятомъ колѣнѣ, за недостаткомъ лучшихъ. Словомъ, миряне какъ будто бы общимъ заговоромъ дѣлали на оборотъ все то, къ чему увѣщевалъ ихъ добрый проповѣдникъ, и довели было его до того, что онъ, желая блага своимъ слушателямъ, едва и самъ не началъ было проповѣдывать имъ на оборотъ; т. е. вмѣсто смиренія высокомѣріе, вмѣсто умѣренности невоздержаніе и т. п., въ той мысли, что слушатели его изъ упрямства начнутъ опять поступать наперекоръ и сдѣлаются людьми предобрыми и превоздержными.
He знаю, каковъ былъ бы успѣхъ доброжелательнаго проповѣдника; но знаю то, что участь его проповѣдей испытала помѣщенная въ прошлогоднихъ С. Ц. статья моя: Обзоръ Россійской Словесности за 1827 годъ. He имѣя ни права увѣщевать, ни дара убѣждать, я возсылалъ смиренныя мои мольбы къ будущему: чтобы журналы рускіе не наполнялись вздорными анти- и ре- критиками; чтобы критика имѣла въ виду произведенія, a не личность писателей, и наконецъ, чтобы жалкая страсть къ подражанію не наводняла болѣе нашу словесность жалкими недоростками воображенія и вкуса. И чтожъ было слѣдствіемъ сихъ чистосердечныхъ желаній? Журнальная полемика не только не приняла другаго направленія, болѣе приличнаго требованіямъ вѣка и болѣе соображаемаго съ пользою читателей; но откинувъ благопристойность, сдѣлалась почти исключительно личною. "Тотъ правъ, кто нашъ; тотъ виноватъ, кто намъ не по плечу, « — стало девизомъ и символомъ нѣкоторыхъ журналовъ. Иные и тѣмъ еще не ограничились, но, прибавляя къ обиднымъ намекамъ личности, выдумку небывалыхъ и несбыточныхъ дѣлъ, приписывали тому или другому изъ живущихъ пимателей такіе поступки или сочиненія, о которыхъ помянутымъ писателямъ и во снѣ не снилось. Кто не повѣритъ мнѣ, пусть развернетъ нѣкоторыя книжки Славянина: тамъ, подъ затѣйливымъ названіемь ученыхъ, литературныхъ и т. п. извѣстій, найдетъ онъ пустыя и вовсе незабавныя выдумки на счеть даже такихъ лицъ, которыя едва по слуху знали о Славянинѣ. Страсть къ подражанію также не уменьшилась въ семъ году, a напротивъ того, крайне усилилась, и, кажется, получила постоянное направленіе. Наши стихотворцы-подражатели ощипывали прелестные цвѣтки Пушкина и украшали ими мертворождениыхъ своихъ дѣтей, увѣчныя и тощія свои поэмы; какъ бы думая тѣмъ приличнѣе отдать имъ долгъ погребенія въ повапленныхъ станкахъ типографическихъ. Но мы послѣ поговоримъ объ этихъ раннихъ поэтахъ и объ ихъ раннихъ поэмахъ: теперь, соблюдая принятой нами въ прошломъ году порядокъ, разсмотримъ Литературныя наши пріобрѣтенія за 1828 годъ.
Между выходками неудачно прикрытаго самодюбія, между намеками и указками явиаго недоброжелательства, придирками къ словамъ, оторваннымъ отъ полнаго смысла и другіши сего рода страгоегическим и уловками, которыми наполнены были многія критики на прошлогодній мой Обзоръ Словесности, — было нѣсколько замѣчаній дѣльныхъ. Основательность ихъ я первый признаю, и, не вникая въ побужденія Гг. критиковъ, чистосердечно благодарю ихъ за всѣ такія замѣчанія, впрочемъ весьма не многочисленныя. Однимъ изъ нихъ охотно возпользуюсь въ нынѣшнемъ Обзорѣ: a именно, ограничусь только собственно-литературными журналами и книгами, касающимися до исторіи, словесности, изящныхъ искуствъ и т. п. A чтобъ избѣжать длинноты, буду разпространящься только о тѣхъ изъ журналовъ, которые новы по своему существованію и не утверждены еще давностію мнѣнія, и о тѣхъ изъ книгъ, которыя заслуживаютъ по чему-либо болѣе прочихъ вниманія. Приступаю къ журналамъ.
Изъ молодыхъ журналовъ, въ 1828 году продолжаемы были три: Московскій Вѣстникъ, Славянинъ и Новая Дѣтская Библіотека.
Въ минувшемъ году, и pro и contra возстали на меня за неполныхъ пять страничекъ, посвященныхъ Московскому Вѣстнику въ моемъ Обзорѣ. Одни говорили, что я сказалъ о немъ слишкомъ много, другіе-- что слишкомъ мало; однимъ показалось, что я слишкомъ разхвалилъ этотъ журналъ; другимъ — (и въ томъ числѣ, разумѣется, самому издателю или издателямъ) — что я слишкомъ не выгодно отозвался о немъ. Какъ согласить ciи противорѣчія, какъ угодить на всѣхъ? Виноватъ ли я, напримѣръ, въ томъ, что издатель явно обѣщался помѣщать въ своемъ журналѣ ученые парадоксы и защищать несправедливыя мнѣнія; a послѣ, безъ всякой огласки, отмѣнилъ это? И гдѣже я „приписывалъ эту цѣль всѣмъ статьямъ Московскаго Вѣстника?“ Il faut s’entendre, Mr. Погодинъ, или, пoвторю вашу же французскую фразу: il faut être de bonne foi. Впрочемъ, если въ чемъ я долженъ повинитьея, то вѣрно не въ излишней строгости къ Московскому Вѣстнику; a въ томь, что не въ пору посмотрѣлъ на него слишкомъ привѣтливо. Безвременное снисхожденіе подало поводъ къ неумѣренной самонадѣянности и ничѣмъ не оправдываемой заносчивости, которыя были господствующимъ духомъ полемики M. В. въ 1828 году.
Журналъ сей, не столь богатый стихотвореніями Пушкина, наполнялся вмѣсто ихъ произведеніями гораздо низшаго достоинства и даже такими, которыя просто дурны. Таковъ, на прим., переводъ Валленштейнова лагеря (изъ Шиллера), гдѣ Нѣмецкіе солдаты временъ 30 лѣтней войны говорятъ рускія пословнцы и даже называются рускими уменьшительными именами (*). Въ этомъ переводѣ, какъ видно, Г. Шевыревъ хотѣлъ приблизиться слогомъ къ простонародному рускому разговору, но выпустилъ изъ виду во первыхъ то, что дѣйствующія лица въ Валленштейновомъ лагерѣ — Нѣмцы, которымъ незнакомы коренныя рускія поговорки; a во вторыхъ, что не всѣ выраженія, употребительныя въ казармахъ, могутъ имѣть мѣсто въ поэзіи, не оскорбляя разборчиваго вкуса. Прелесть Шиллеровыхъ стиховъ изчезла; мѣсто ихъ заступили такіе стихи, которые, говоря по просту, нейдутъ въ душу, и простота подлинника замѣнена натяжкою такихъ словъ и выраженій, которыя приличны только переводамъ Поэмъ Ваде. — Du sublime au ridicule il n’y a qu’un pas. Г. Шевыревъ забылъ это выраженіе Наполеона — и поскользнулся.
{* Тамъ есть Голкійскій егерь Петруша и маркитантша Груша.
Егерь.
. . . . .Здорово, Груша!
Маркитантша.
А, а! да ты не долгой ли Петруша?»}
Страшнѣе всего въ Московскомъ Вѣстникѣ противорѣчія словъ и дѣлъ. Въ нѣкоторыхъ совѣтахъ своихъ, Гг. критики сего журнала похожи на того учителя, который, пожуривъ своего ученика за сорванную имъ въ чужомъ саду фигу, отнялъ ее y маленькаго хищника и съѣлъ самъ. И вотъ доказательства сего сходства.
Въ 1827 году, при разборѣ одного альманаха, кто-то изъ критиковъ М. В. насмѣшливо прибавилъ, что онъ "предвидитъ цѣлый рядъ простонародныхъ рускихъ повѣстей, " и проч.; a двѣ единственныя оригинальныя повѣсти (незанимательныя по завязкѣ и незаманчивыя по слогу): Невѣста на ярмаркѣ и Суженый, помѣщенныя въ теченіе двухъ лѣтъ въ М. В., именно принадлежатъ къ простонароднымъ. — Въ статьѣ объ альманахахъ на 1828 годъ (№ 2 M. B. 1828 г.), критикъ упрекаетъ издателя Сѣверныхъ Цвѣтовъ за неравильное раздѣленіе его альманаха на прозу и поэзію, и довольно пространно доказываетъ, что поэзія можетъ бытъ и въ стихахъ и въ прозѣ. He странно ли послѣ зтого, видѣть въ отдѣленіи прозы Московскаго Вѣстника, переводъ Мицкевичевой поэмы: Валенродъ? или переводчикъ, Г. Шевыревъ, изъ смиренія самъ признается, что онъ переплавилъ прелестную поэзію Мицкевича въ тощую и вялую прозу? — Въ той же статьѣ критикъ укоряетъ меня за выисканное остроуміе, и въ той же статьѣ вотъ какъ пишетъ онъ самъ; «Отрывокъ изъ водевиля: Карантинъ, въ чтеніи скученъ, какъ шестинедѣльное пребываніе въ карантинѣ.» — «Скупой роскошный скупъ на остроту и роскошенъ на слова.» — «Размѣнъ жениховъ, сцена между Сашей и Лизой, могла бы переименоваться въ размѣнъ дурныхъ стиховъ, которые перебрасываются въ продолженіи всей сцены двумя спорющими сестрицами. Водевиль Три Неудачи могъ бы назваться шестью неудачами.» — «Ужасная ночь или напрасный страхъ — ужасный водевиль или напрасный трудъ»…. Сочинитель водевиля: Каламбуристы, могъ бы позаимствоваться игрою словъ y своего критика.
Цѣлый строй нумерованныхъ Зоиловъ, помѣщающихъ свои критики въ М. В.[1], можетъ быть, грозно ополчится на меня: въ добрый часъ! Они знаютъ напередъ, что я буду молчать цѣлый годъ, и могутъ на раздольѣ говорить, что имъ угодно.
Остается сказать нѣсколько словъ о Литературной тактикѣ. Честь изобрѣтенія сего слова безспорно принадлежитъ Гг. критикамъ, дѣлавшимъ изъ Московскаго Вѣстника вылазку противъ другихъ журналовъ. Точность сего выраженія старались эти Гг. критики оправдать самымъ дѣломъ. Кто (за изключеніемъ издателя Славянина) такъ пристально мѣтилъ въ писателей, взволновавшихъ чѣмъ-либо журнальную желчь М. В? Кто былъ столько скупъ на похвалы талантамъ истиннымъ, которые по чему-либо не нравились издателямъ? Для сего довольно одного примѣра. Какъ оцѣнены былм стихотворенія Баратынскаго, одно изъ пріятнѣйшихъ явленій въ руской словесности? О семъ поэтѣ сказано было (М. В. 1828 г. кн. I): что «онъ болѣе мыслитъ, нежели чувствуетъ въ поэзіи; что онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ рускихъ поэтовъ, которые своими успѣхами въ мастерской отдѣлкѣ стиховъ изключили чистоту и гладкость слога изъ числа важныхъ достоинствъ поэзіи;» наконецъ, что «онъ однообразенъ своими оборотами» и т. д. Здѣсь или явное нежеланіе признать достоинства поэта, или умышленное недоразумѣніе. He уже ли только это и можно было сказать о поэзіи Баратынскаго? Такъ позволительно судить о произведеніяхъ какого нибудь недозрѣлаго юноши съ недозрѣлымъ талантомъ. Пѣвецъ Эды, Пировъ, Финляндіи, творецъ многихъ элегій, дышащихъ чувствомъ истиннымъ и глубокимъ, и посланій, блестящихъ остроуміемъ свободнымъ и неподдѣльнымъ, достоинъ былъ, что бы, говоря о произведсніяхъ его, критикъ взвѣшивалъ слова свои съ большею осторожностію и отчетливостію, a не разпространялся объ одномъ механизмѣ стиховъ, который не составляетъ главнаго совершенства поэзіи Баратынскаго. — Послѣ такого холоднаго и пристрастно-строгаго отзыва о цѣломъ томѣ стихотвореній Баратынскаго, легко разгадать, по чему его стихотворенія: Послѣдняя Смерть, не понялъ тотъ же или другой изъ критиковъ Московскаго Вѣстника, сказавъ, что цѣль онаго не ясна; и по сему случаю упрекнулъ издателя С. Ц. за помѣщеніе отрывковъ, не заключающихъ въ себѣ полнаго смысла. Такимъ образомъ сей критикъ могъ бы не понять и небольшой поэмы Байроновой: Мракъ, и не добиться въ ней полнаго смысла. Всякъ согласится, однакожь, что не Байронъ былъ бы тому виною, какъ и теперь не Баратынскій.
Но я слишкомь разговорился о Московскомъ Вѣстникѣ; пора перейти къ другимъ журналамъ. По порядку слѣдуетъ Славянинъ: посмотримъ.
Издатель сего журнала отличался въ прошломъ году такимъ талантомъ, котораго въ немъ прежде никто не подозрѣвалъ, a именно, даромъ изобрѣтенія. Тѣ, которые знаютъ, что Г. издатель нѣкогда переписывалъ чужія разсужденія и печаталъ ихъ съ своимъ именемъ, путешествовалъ въ разныя мѣста Россіи по чужимъ запискамъ и заимствовался, отъ доски до доски, чужими описаніями народовъ, выдавая оныя за собственныя свои сочиненія, — тѣ, можетъ быть, улыбнутся отъ моихъ словъ и не повѣрятъ изобрѣтательности Г. издателя Славянина. Co всѣмъ тѣмъ, сказанное мною — сущая правда. Издатель Славянина изобрѣлъ совершенно новый родъ критики, по которому онъ выдумываетъ разные небывалые случаи, поступки, рѣчи, заглавія сочиненій и т. п. и приписывастъ ихъ тѣмъ лицамъ, на которыя хочетъ онъ излить чернильное свое негодованіе. Прежде самъ онъ любилъ безъ спроса заимствоваться чужими трудами, теперь своими собственными щедро надѣляетъ другихъ писателей, безъ воли ихъ и вѣдома. Кто не подивится изобрѣтательности Г. издателя? Бездѣлицы не достаетъ въ новоизобрѣтенныхъ его критикахъ: остроумія, правдоподобія и приличія, но гдѣ жь ему взять ихъ? За то y него, по пословицѣ, когда бритвы нѣтъ, такъ и шило брp3;етъ.
Дѣтская Библіотека продолжалась и въ семъ году. Вь ней помѣщено было много статей, занимательныхъ для маленькихъ читателсй, но были и такія, которыя издатель могъ бы безъ грѣха выкинуть изъ своего запаса. Къ нѣкоторымъ статьямъ присовокуплены были нравоучительныя примѣчанія. Здѣсь кстати замѣтить, что не всегда и не все должно объяснять дѣтямъ: иное надобно оставлять безъ изтолкованія, дабы юный ихъ умъ самъ выводилъ послѣдствія и угадывалъ цѣль повѣствованія. Это весьма изощряетъ мыслящую способность дитяти и радуя его тѣмъ, что оно само можетъ постичь цѣль сочинителя, ускоряетъ его понятливость.
Новыхъ журналовъ въ минувшемъ году издавалось три, a съ французскимъ журналомъ, выходившимъ въ Москвѣ, четыре.
Въ Петсрбургѣ началъ издаваться С. Петербургскій Зритель: началъ, потому что издатель (Б. М. Ѳедоровъ) донынѣ[2] выпустилъ въ свѣтъ одну только книжку, a обѣщалъ ихъ своимъ подпищнкамъ шестъ въ теченіе года. Должно имѣть въ виду, при изданіи журнала, какъ и при всякомъ другомъ предпріятіи, которое нибудь изъ сихъ двухъ правилъ: или не брать на себя труда не по силамъ, или, во что бы ни стало, выполнить свою обязанность въ отношеніи къ своимъ читателямъ. По первой книжкѣ, нельзя заключать о цѣломъ изданіи; покрайнеи мѣрѣ можно видѣть, что издатель предполагалъ помѣщать въ своемъ журналѣ. Здѣсь есть статьи историческія, изъ которыхъ иныя заслуживають вниманіе; есть словесность, стихи и проза: стихи хотя не отличные, но такіе, которые могутъ занять мѣсто въ журналѣ; въ прозѣ: Отрывокъ изъ путешествія пo Сѣверной Америкѣ, П. П. Свиньина, статья любопытная; но повѣсть; Ильинъ день на Дону, вовсе не занимательна. Наконецъ, есть критика: послѣ Московскаго альманаха, издатель разбираетъ Паризину, перев. Вердеревскаго, и главы IV и V Евгенія Онѣгина. Байрона побраниваетъ онъ за неудачный выборъ предмета, въ которомъ не находитъ нравственной цѣли: одною строчкой написалъ онъ приговоръ почти всѣмъ знаменитымъ художникамъ, которые, въ дивныхъ произведеніяхъ ихъ рѣзца или кисти, не предполагали цѣли нравственной. Поэзія принадлежитъ так-же къ изящнымъ искуствамъ: осуждая Байрона, онъ осуждаетъ также многихъ славнѣйшихъ живопсцевъ и ваятелей, и забываетъ, что всѣ изящныя искуства сами для себя цѣль. — У Пушкина, между прочимъ, критику не нравятся коровы; бѣдный Поль-Поттеръ! онъ только и писывалъ превосходно коровъ, да собакъ. Многія мѣста въ помянутыхъ двухъ главахъ Онѣгина разобраны слово по слову, и иныя изъ сихъ словъ похвалены, другія разкорены. Можетъ быть такая аматомія поэтическихъ произведеній имѣетъ свою пользу, напр. для учащихся поэзіи; но въ ней тѣ неудобства, что, во первыхъ, объ одной книжкѣ надобно будетъ написать двадцать томовъ, a во вторыхъ, гоняясь за словами, критикъ необходимо выпуститъ изъ виду главнѣйшее; общее дѣйствіе всей поэмы.
Въ Москвѣ издавались на рускомъ языкѣ: Рускій Зритель и Атеней, а на французскомъ Le Bulletin du Nord. O послѣднемъ тo необходимости долженъ я упомянуть, какъ о журналѣ, исключительно посвященномъ свѣдѣніямъ о Россіи и о руской словесности. Надѣюсь, что читатели не станутъ на меня сердиться за это небольшое отступленіе отъ правила — говорить только о журналахъ и книгахъ, выходящихъ на рускомъ языкѣ.
Рускій Зритель, по болѣзни издателя (К. Ѳ. Калайдовича), издавали посмѣнно нѣкоторые изъ Московскихь литераторовъ (Гг. Погодинъ, Ознобишинъ и Шевыревъ). Хвала благородному подвигу и честь за доброе дѣло, весьма хорошо выполненное! — Рускій Зритель состоитъ изъ двухъ отдѣленій: историческаго и литературнаго; изъ историческихъ статей особенное вниманіе заслуживаютъ тѣ, которыя относятся до исторіи россійской. Въ первомъ No сего журнала, многіе съ удовольствіемъ прочли неболынуіо статью: Нѣкоторыя черты жизни и дѣяній Генералъ-Маіора Давыдова (Дениса Васильевича). Кто-то изъ друзей славнаго партизана-поэта набросалъ на немногихъ страницахъ главные случаи его жизни такимъ бойкимъ воинскимъ слогомъ и съ такою легкостью, которыя напоминаютъ намъ всѣ пріемы любимаго пѣвца биваковъ. Сочинитель книги Военное Краснорѣчіе, напалъ бы въ этой статьѣ на новый конецъ Аріадниной нити, который, можетъ быть, скорѣе навелъ бы его на прямую дорогу, нежели прежній, запутанный и узловатый. — Въ литературномъ отдѣленіи Р. Зрителя, было помѣщено нѣсколько весьма хорошихъ стихотвореній (между прочими, 1828 годъ, соч. К. Вяземскаго); въ прозѣ также были весьма занимательныя статьи, рускія и переводныя.
Атеней. Названіе сего журнала обѣщало нѣчто весьма ученое; покрайней мѣрѣ подавало надежду видѣть въ немъ дѣльныя статьи по разнымъ отраслямъ человѣческихъ знаній. Но не всѣ надежды сбываются: это доказалъ намъ Атеней нѣкоторыми умозрительными своими статьями. Въ сихъ умозрѣніяхъ, онъ между прочимъ прогляделъ наклонность и требованія вѣка относительно къ поэзіи: тогда какъ споры объ этомъ предметѣ умолкаютъ уже и въ закоснѣло-классическихъ странахъ Европы, Атеней вздумалъ рѣшительно объявить гоненіе романтизму. Но если классицизмъ состоитъ въ томъ, чтобы писать такимъ слогомъ, какимъ написана большая часть статей въ Атенеѣ, то намъ его и даромъ не надобно. Страшнее всего, что, творя за другихъ условія романтической поэзіи, заключая ее въ тѣсные предѣды злодѣйствъ и страстей низкихъ, журналъ сей наполнялся статьями, взятыми изъ писателей романтической школы (Вашингтона-Ирвинга, Купера, Тика, Гизо и пр.). Это неблагодарность; но не знаю, какимъ именемъ назвать выходки людей, не составившихъ еще себѣ никакого литературнаго имени и вовсе неизвѣстныхъ сочиненіями своими даже y насъ на святой Руси, противъ поэзіи Данте, Аріоста, Шекспира, Гете, Байрона, Шиллера, В. Скотта, Ж. П. Рихтера, Жуковскаго и Пушкина! — Новый журналъ могь 6ы найти другіе, надежнѣйшіе пути къ извѣстности, не выкликая самовольно на бой общаго мнѣнія, утвержденнаго на дивныхъ твореніяхъ поэтовъ-геніевъ.
Le Bulletin du Nord, французскій журналъ, издаваемый въ Москвѣ Г. Лекуантъ и де Лаво (Le Cointe de Lavcaux), могъ бы служить хорошимъ толмачемъ между руской литературой и иностранными періодическими изданіями, если бъ y издателя его было поболѣе оглядки, поменѣе односторонности и если бъ онъ не по наслышкѣ судилъ о всѣхъ новыхъ явленіяхъ въ нашей словесности. Къ сожалѣнію, y насъ почти всегда выпадалъ жеребій на издателей иностранныхъ журналовъ, какъ лотерейные билеты: не по выбору, основанному на литературной извѣстности, дарованіяхъ и знаніи рускаго языка, a просто по безотчетной случаноости. Отъ того сіи издатели не могли сдѣлать журналовъ своихъ занимательными для просвѣщенной Европы; ибо, по незнанію нашего языка, не могли пользоваться самыми лучшими статьями въ современныхъ рускихъ журналахъ и сообщать порядочныхъ отчетовъ о вновь выходящихъ y насъ книгахъ; a должны были по неволѣ наполнять свои листки всѣмъ, что Богъ послалъ, или что благосклонные къ самимъ себѣ сочинители доставляли имъ въ переводѣ. Не чему будетъ дивиться, когда послѣ этого иностранные критики, видя пустоту книжекъ французскаго журнала, выходящаго въ Россіи и обѣщающаго говорить объ Россіи и ея словесносши, — упрекнутъ насъ за скудость сей послѣдней: имъ не извѣстно, какъ y насъ снаряжаются такія чужеязычныя изданія. Изъ двадцати, положимъ, самыхъ посредственныхъ журналовъ, не ужели нельзя въ теченіи года выбрать по крайней мѣрѣ двадцати хорошихъ оригинальныхъ статей, для наполненія одного журнала чужеязычнаго? Можно, и очень можно; къ тому жь не всѣ журналы носятъ y насъ печать посредственности и во многихъ изъ нихъ помѣщаются весьма любопытныя статьи историческія, статистическія, археологическія и проч. о Россіи, равно какъ и занимательныя статьи собственно-литературныя. Нужно только умѣнье выбирать и переводить. Но для полемики, т. е. для разбора и оцѣненія новѣйшихъ произведеній нашей словесности, издателю необходимо должно знать вь совершенствѣ рускій языкъ и руководствоваться собственнымъ, просвѣщеннымъ вкусомъ, a не чужими словами и внушеніями.
1) Альбомъ Сѣверныхъ Музъ. Разсматривая этотъ Алъбомъ, вѣрно никто изъ читателей не пожалѣлъ, что въ немъ нѣтъ бѣлыхъ листковъ, и конечно немного нашелъ такихъ страницъ, которыя лучше бъ было оставишь бѣлыми. Двѣ весьма хорошія повѣсти, относящіяся къ Царствованію Петра Великаго, и третья, блестящая яркими цвѣтами востока (если можно назвать повѣстью переведенную Г. Сенковскимъ арабскую кассиду: Смерть Шамфарія); Встрѣча съ Карамзинымъ, Г. Булгарина и еще одна или двѣ статьи въ прозѣ; Талисманъ Пушкина, и нѣсколько прекрасныхъ стихотвореній Языкова, К. Вяземскаго, Ѳ. Глинки, Подолинскаго и пр. и пр., составляютъ такой богатый вкладъ въ сей уютный альбомъ in-16, какого трудно сыскать въ другихъ его собратіяхъ in-4R и всѣхъ возможныхъ форматовъ. а) Невскій Альманахъ. Изъ прозаическихъ статей онаго: Письма рускаго путешественника тo Сѣверной Америкѣ (Г. Свиньина), Черты изъ жизни Суворова (Г. Фукса), статьи Ѳ. Н. Глинки: Начало 1812 года и Локлинова Арфа, и повѣсть: Хранители Закона (Н. П.), могутъ занять любопытство читателей и доставить имъ нѣсколько пріятныхъ минутъ; но двѣ большія повѣсти: В. Воинко и Кочубей, не имѣютъ никакого достоинства ни по ходу своему, ни по разсказу. Въ первой произшествія накоплены, запутаны и не разпутаны; a вторая, кажется, сочинена на заданныя имена, подобно какъ стихи на заданныя риѳмы. По всему видно, что онѣ написаны были наскоро, â bâtons rompus, и ни сколько не обдуманы ихъ сочинителями. Стихи Пушкина, Языкова, Козлова, Глинки, Зайцевскаго, Илличевскаго, и др. искупаютъ скудость прозы сего альманаха. 3) Енисейскій альманахъ. Въ немъ любопытны, изъ статей прозаическихъ, три первыя, содержащія въ себѣ описанія мѣстныя, т. е. относящіяся до восточной Сибири. Многія изъ Монгольскихъ пословицъ, составляющихъ 4-ю статью, не худо бы затвердить и Рускимъ. Остальныя двѣ статьи, сочиненныя самимъ издателемъ (Г. Петровымъ), суть подражанія аллегоріямъ Глинки; хорошій слогь замѣняетъ въ нихъ недостатокъ созданія. — Изъ стихотвореній, ни на одно не можно навести особаго вниманія читателей. — 4) Памятникъ Отечественныхь Музъ. Кромѣ весьма немногихъ стихотвореній, не пo чему будетъ помянуть сего памятника: остальное въ немъ (и проза и стихи) носитъ на себѣ печать разностепенной посредственности, и, если даже принять слово Памятникь въ смыслѣ, которое придаетъ ему издатель, — не стоило быть вписано ни въ какую памятную книжку. Кто захочетъ помнить все посредственное и слабое, которымъ со дня на день тучнѣетъ, не питаясь, наша литература? не лучше ли весь такой грузъ и прозы и стиховъ заблаговременно топить въ рѣкѣ забвенія? И чѣмъ могутъ позабавиться читатели въ такихъ повѣстяхъ, каковы Путешествіе за Невѣстой и Приключеніе на Ночлегѣ? Первая изъ нихъ скудна завязкой и скучна подробностями; въ ней вялымъ, ребяческимъ слогомъ на 40 слишкомъ страницахъ разсказано то, о чемъ много бъ было написать четыре странички. Вторая бросается въ глаза явнымъ подражаніемъ одной оригинальной повѣсти, помѣщенной когда-то въ Сѣверномъ Архивѣ; но подражатель имѣлъ общую участъ всѣхъ другихъ подражателей: пылкость воображенія, живость разсказа и прелестная небрежность слога подлинной повѣсти бьли для него недоступны. — Скажемъ еще слово о стихотвореніяхъ, напечатанныхъ въ Памятникѣ Музъ. Между ними есть такія, которыя написаны были въ молодости поэтами, въ послѣдствіи прекрасно загладившими сіи грѣхи литературные; есть и такія, которыя, можетъ быть, съ умысломъ были утаены ихъ сочинителями отъ литературныхъ соглядатаевъ. Такъ еще въ Памятникѣ Музъ на 1827 годъ напечатаны были отрывки изъ стихотворенія Пушкина: Фавнъ и пастушка, стихотворенія, отъ котораго поэтъ нашъ самъ отказывастся и поручилъ намъ засвидѣтельствовать сіе предъ публикой. He великодушно выводить наружу обмолвки покойниковъ, которыхъ всегда должно поминать добрымъ словомъ; но выпускать въ свѣтъ раннія, недозрѣлыя попытки живыхъ писателей, противъ ихъ желанія — не простительнo. 5) Драматическій Альманахъ. Едва ли не самый тучный изъ всѣхъ прошлогоднихъ альманаховъ числомъ страницъ, и едва ли ни самый тощій числомъ хорошихъ статей. На три или четыре удачно выбранные отрывка изъ хорошихъ драматическихъ пьесъ, наберется болѣе десяти, неудачно выбранныхъ, и за все сіе читатели должны еще поплатиться прочтеніемъ двухъ полныхъ пьесъ, какъ называетъ ихъ Г. издатель, или двухъ тяжелыхъ пьесъ, какъ должна ихъ назвать критика по внутреннему убѣжденію.
Кромѣ сего, въ прошломъ году вышли еще три[3] дѣтскіе альманаха: 1) Дѣтскій Цвѣтникъ, собранный Б. М. Ѳедоровымъ и изданный книгопродавцемъ Заикинымъ. Въ книжкѣ сей менѣе разнообразія, нежели въ изданной подъ тѣмъ же заглавіемъ на 1827 годъ; но въ ней также есть повѣствованія историческія, повѣсти, сказки, драмы, басни и мѣлкія стихотворенія ддя дѣтей и проч. Картинки же сей книжки, по изобрѣтенію и отдѣлкѣ, лучше помѣщенныхъ въ прежней; всѣ статьи Дѣтскаго Цвѣтника, трудовъ самого собирателя; онѣ выбраны удачно и написаны хорошимъ, яснымъ слогомъ. 2) Московскій альманахъ на 1828 годъ, исторіи, словесности и нравственности; изданъ Сергеемъ Глинкою. Это довольно хорошая нравственно-историческая галлерея для дѣтей: въ ней пріятнымъ слогомъ разсказаны примѣры доблестей Царскихъ, подвиговъ военныхъ и добродѣтелей мирныхъ, взятые изъ исторіи разныхъ странъ и народовъ, но преимущественно изъ лѣтописей нашего Отечества. Жаль, что нѣкоторыя статьи набросаны наскоро и необдуманы; таковы, напримѣръ, слѣдующія: Армяне, Малороссійскія пѣсни, и нѣкоторыя другія. 3) Подарокъ моей дочери (соч. М. Б. Даргомыжской), состоитъ изъ небольшихъ стихотвореньицъ, писанныхъ матерію къ своей дочери на разные случаи, и трехъ драматическихъ пьесъ ддя дѣтскаго театра. Кроткія замѣчанія и нѣжныя наставленія согрѣты въ нихъ материнскою любовью, которая y прекраснаго пола есть послѣднею порою поэзіи сердца.
Поэзія и въ прошломъ году была y насъ богаче прозы и количествомъ, и качествомъ. Три новыя главы Евгенія Онѣгина (4, 5 и 6), коими оканчивается первая часть сего лоэтическаго романа, заключаютъ въ себѣ болѣе дѣйствія, нежели три прежнія, и болѣе ихъ разкрываютъ характеры дѣйствующихъ лицъ. Въ 1, 2 и 3 главахъ романа, мы узнали Онѣгина, Ленскаго, Татьяну и Ольгу, какъ портреты, которые нравились намъ своею выразительностію и чуднымъ талантомъ поэта-живописца; въ сихъ послѣднихъ главахъ, мы знакомимся съ тѣми же лицами, какъ съ существами живыми, которыя дѣйствіями своими и поступками утверждаютъ въ насъ то понятіе, какое мы составили себѣ о нихъ по наружному виду. Въ Онѣгинѣ рановременное пресыщеніе всѣми наслажденіями, всѣми приманками свѣтіа, и отъ того совершенное охлажденіе и пустота его души; въ Ленскомъ — порывы юнаго сердца узнатъ и вкусить то, что обольщаетъ пылкое его воображеніе, и чѣмъ другъ его уже наскучилъ; въ Татьянѣ — мечтательность, невинность сердца и совершенное незнаніе строгихъ законовъ свѣта, сковывающихъ чувство въ узы приличія; въ Ольгѣ — та же невинность, но болѣе равнодушія, легкомыслія и женскаго самолюбія: вотъ главныя характерныя черты сихъ лицъ, выводимыя читателемъ изъ тѣхъ положеній, въ которыхъ они были представлены поэтомъ. Подробности и предметы внѣшніе, придаточные, являютъ намъ героевъ поэмы въ живой и разнообразной картинѣ и дѣлаютъ ихъ какъ бы осязаемыми: сельская жизнь и занятія Онѣгина, изображеніе руской зимы, гаданіе и сонъ Татьяны, именинный пиръ y Лариныхъ, поединокъ Онѣгина съ Ленскимъ, мѣняютъ наслажденія читателя и дивятъ его гибкостью дарованія въ поэтѣ, который съ такою легкостью и ловкостью переходитъ изъ тона въ тонъ, отъ одного впечатлѣнія къ другому. He довольствуясь еще тѣмъ, что онь, такъ сказать, играетъ ощущеніями читателя, онъ представляетъ ему подъ часъ пороки, странности и затѣи свѣта въ такомъ смѣшномъ видѣ, что возбуждаетъ въ немъ или горькую улыбку, или простодушный, веселый смѣхъ. Таковы выходки его противъ друзей, родныхъ, женской вѣрности, насмѣшливый совѣтъ любить самого себя, шутки надъ альбомами, элегіями, одами и проч. и проч. Очаровательность стиховъ довершаетъ волшебство, которымъ поэтъ-Протей дѣйствуетъ на воображеніе, умъ и чувства читателей: свобода, легкость и звучность стихосложенія y Пушкина неподражаемы. Иногда, рѣзвясь, даетъ онъ легкіе толчки грамматикѣ, какъ будто бы для того, что бы порадовать неумолимыхъ своихъ Аристарховъ, которые нашли не трудный и неубыточный для ума способъ разцѣнивать произведенія Пушкина, переводя его поэзію въ прозу.
Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, соч. И. И. Козлова. — Поэтовъ, тo духу твореній ихъ, можно раздѣлить на два рода: одни изъ нихъ геніи всеобъемлющіе, могущіе легко и свободно настроивать свое воображеніе на предметы разнообразные, принимать всѣ малѣйшіе ихъ оттѣнки, измѣнять по свойству ихъ свои ощущенія, и, такъ сказать, превращаться изъ бытія въ бытіе. Таковъ Гёте и еще весьма немногіе поэты. Другіе въ поэзіи своей живутъ всегда съ собственно-своимъ бытіемъ нравственнымъ: съ своими страстями, склонностями и чувствованіями; міръ почти всегда кажется симъ поэтамъ въ состояніи страдательномъ, ибо они придаютъ ему тѣ краски, которыми для ихъ воображенія или по ихъ понятію наведена юдоль здѣшней жизни. Въ ряду такихъ поэтовъ должно поставить пѣвца Наталіи Долгорукой. Выборъ предметовъ въ сочиненіяхъ и переводахъ его, почти неизмѣнно носитъ на себѣ отпечатокъ душевныхъ его ощущеній, настроенныхъ болѣзненнымъ состояніемъ тѣла Чернецѣ, въ Наталіи, въ Невѣстѣ Абидосской, въ Ирландскихъ мелодіяхъ и въ большей части мѣлкихъ стихотвореній, обличается глубокое долговременное чувство страданія, порою въ отзывахъ тяжкой горести, порою въ изліяиіяхъ тихой задумчивости. Самое стихосложеніе Козлова удивительно согласуется съ сими господствующими впечатлѣніями: оно плавнo, благозвучно; нo никогда не увлѣкаетъ читателя быстрыми порывами, никогда не поражаетъ его нечаянной смѣлою выходкой или рѣзкимъ переходомъ. Это трогающій душу, тихій ропотъ жалующагося страдальца. — Въ Наталіи, поэтъ нашъ изобразилъ также страдалицу, покорную испытающей волѣ Провидѣнія, жертвующую, изъ любви къ нареченному своему супругу, всѣми приманками почестей и богатствъ; и когда уже насильственная смерть мужа разорвала брачныя ихъ узы, тогда Наталія погребла въ волнахъ свое кольцо обручальное и на мѣсто его взяла тяжелый крестъ инокини. Содержаніемъ и ходомъ повѣсти, поэтъ ясно доказываетъ справедливость того, что выше было сказано о духѣ его поэзіи: онъ схватилъ изъ жизни Наталіи только цѣпь ея несчастій и горестей, описалъ ея странствованія для узнанія о судьбѣ ея супруга, разсказалъ чудное ея видѣніе въ Кремлѣ, разрушившее всѣ ея мірскія надежды и заключилъ повѣсть постриженіемъ Наталіи въ чинъ монашескій; но не рѣшился изобразить сначала свою героиню въ блескѣ знатности и пышности, украшеніемъ великолѣпнаго Двора, предметомъ общаго уваженія и кумиромъ раболѣпнаго поклоненія многочисленныхъ приверженцевъ отца ея и жениха. — Андрей, Князь Переяславскій, повѣсть, соч. неизвѣстнаго. Этой повѣсти напечатана только первая глава. Не смотря на нѣкоторую небрежность слога, въ сочинителѣ видѣнъ даръ поэзіи, сила воображенія, умѣнье управляться съ стихомъ и риѳмою и знаніе стариннаго рускаго быта. По первой главѣ недьзя судить о цѣломъ сочиненіи: въ ней поэтъ не успѣлъ еще развернуть ни характеровъ, ни произшествій; и можетъ быть то, что кажется критикамъ неяснымъ и несообразнымъ въ отрывкѣ, покажется имъ ясно и естественно въ повѣсти, когда она выйдетъ вполнѣ. Трудно предупреждать догадками намѣренія автора; иногда, на зло догадливости своихъ критиковъ, онъ обдумываетъ свой предметъ совсѣмъ иначе и смотритъ на него совершенно съ другой точки, нежели та, которую они предполагали. Живость и вѣрность описаній въ 1-й главѣ Андрея Переяславскаго съ избыткомъ искупаютъ легкіе и немгогіе недостатки оной, какъ то: смѣлость нѣкоторыхъ выраженій, мѣстами говорливость поэта и т. п. — Хіосскій сирота, сочиненіе П. Ободовскаго. Герой сей повѣсти — молодый Хіосскій Грекъ Костаки или Константинъ Л*** (находящійся нынѣ въ Петербургѣ и воспитывающійся на иждивеніи Государыни императрицы Александры Ѳеодоровны). Содержаніе поэмы — разореніе Хіоса, бѣдствія семейства Л***, плѣнъ юнаго Костаки y Турокъ, освобожденіе его и пріѣздъ въ Россію; a цѣль изданія — сборъ денегь на выкупъ малолѣтнаго Ламбрине, брата Константинова, находящагося донынѣ въ Смирнѣ, невольникомъ одного Турка. Цѣлъ прекрасная и благородная! Кто не пожеластъ, что бъ успѣхъ совершенно ей соотвѣтствовалъ и чтобы подвигъ нашего поэта увѣнчался сладостною наградой — видѣть бѣднаго Ламбрине на свободѣ и въ Россіи? Самая поэма, кромѣ заманчивости упомянутаго здѣсь обстоятельства, имѣетъ неотъемлемое достоинство поэтическое: планъ ея хорошо обдуманъ, описанія отлтчаются вѣрнымъ изображеніемъ мѣстности и соблюденіемъ правды исторической, въ стихахъ много движенія и чувства. Какая-то простота разсказа, мѣстами сильно, a по большей части уныло передающая впечатлѣнія Хіосскаго сироты, весьма прилична сему лицу, отъ имени коего поэтъ повѣствуетъ намъ его бѣдствія. — Наполеонъ, стихотвореніе Михайлы Дмитріева. Если стихотвореніе сіе писано на смерть Наполеона, то, какъ стихи на случай, оно опоздало нѣсколькими годами; если жь оно, какъ поэтическая дань памяти великаго человѣка, посредствомъ печати передается потомству, то оно поспѣшило нѣсколькими вѣками. Смотрѣтъ въ наше врсмя на Наполеона, какъ на предметъ поэтическій, есть то же, что стоя y самой стѣны какой-либо огромной башни, поднимать голову вверхъ, чтобъ однимъ взглядомъ обнять всю величину и обширность башни. Такіе исполины нравственнаго міра, какъ бывшій повелитель Французовъ, созрѣваютъ для поэзіи уже тогда, когда столѣтія пролетятъ надъ ихъ могилои и представятъ ихъ глазамъ будущихъ поколѣній, какъ далекій, но ясный и полный призракъ. Славнѣйшіе изъ современныхъ поэтовъ, которые пытались намъ его представить, не достигли свосй цѣли и рисовали намъ только отдѣльныя и неполныя черты, изъ коихъ трудно было составить себѣ нѣчто цѣлое. Г-нъ М. Дмитріевъ стихотвореніемъ своимъ напоминаетъ намъ многіе счастливые стихи Байрона, Пушкина, Казимира Делавиня и другихъ поэтовъ, но не всегда передасшъ ихъ удачііо; вообще же его поэма есть какъ бы собраніе эпиграфовъ для будущихъ историковъ Наполеона; но не имѣетъ ни цѣлости, ни теплоты, и потому не оставляетъ въ душѣ читателя живыхъ впечатлѣній. — Подражанія Корану. Сочинитель взялъ нѣсколько отрывковъ изъ Курана Могаммедова, заключающихъ въ себѣ понятія о вѣрѣ, библейскія повѣствованія по толкованію Могаммеда и правила нравственныя, и составилъ изъ нихъ двѣнадцать отдѣльныхъ стихотвореній. Предметы выбраны удачно, стихосложеніе свободно, многіе стихи отличаются силою и свѣжестью выраженія и свидѣтельствуютъ о дарованіи молодаго поэта. Жаль, что это подражаніе не одному Курану: Пушкинъ первый началъ облекать въ стихи поэтическія мѣста изъ догматической книги Могаммедовой.
Дурацкій колпакъ. Въ этой забавной сатирѣ, написанной въ видѣ поэмы, съ какою-то добродушною веселостью разсказаны похожденія одного проказника, который живетъ на бѣломъ свѣтѣ такъ, какъ живутъ многіе, т. е. не заботясь о цѣли жизни и поминутно увлекаясь своими прихотями. Но этотъ проказникъ искреннѣе другихъ: онъ самъ себѣ сдѣлалъ приговоръ, въ силу коего присудилъ себѣ дурацкій колпакъ. Многія мѣста сей эпической сатиры блестятъ живостію описаній, тонкими замѣчаніями и непринужденнымъ, природнымъ остроуміемъ. — Къ Эрасту, сатира на игроковъ, соч. И. Великопольскаго. Сочинитель вооружается бодцемъ Персія противъ порока, издавна уже разпространившагося и укоренившагося въ образованномъ мірѣ. Хорошо выходить на бой противъ пороковъ, но надобно, что бъ оружіе было остро и наносило вѣрные, рѣшительные удары. Оружіе сатиры есть убѣдительность доводовъ и краснорѣчивая сила слова, a въ Сатирѣ на игроковь доводы ослаблены многословіемъ, облеченнымъ въ такіе стихи, которые упрямо и лѣниво выражаютъ мысли сочинителя. — Въ Лирическихъ поэмахъ Г. Невѣдомскаго, читатели найдутъ нѣсколько хорошихъ стиховъ, и цѣлыя страницы, написанныя пухлымъ, устарѣлымъ слогомъ, съ надутыми метафорами и странными вымыслами. Его же комическая Энеида есть анахронизмъ въ нашей поэзіи. Изъ всѣхъ прежнихъ Энеидъ, Язоновъ и Прозерпинъ на-изнанку, уцѣлѣла только малороссійская пародія Энеиды, Котляревскаго, потому что сочинитель ея умѣлъ приправить свою поэму малороссійскою солью и живо представилъ въ ней, вмѣсто Троянцевъ, Карѳагенянъ и Латинянъ, земляковъ своихъ Малороссіянъ съ ихъ домашнимъ бытомъ, привычками и поговорками.
Кстати о пародіяхъ: въ прошломъ году досталось отъ нихъ не одному покойнику Виртилію, но и живому Пушкнну; ибо какъ назвать, если не пародіями поэмъ Пушкина, слѣдующія стихотворныя произведенія: Евгеній Вельскій, Признаніе на 30-мъ году жизни, Киргизскій плѣнникъ, Любовъ вь тюрьмѣ, Разбойникъ и проч. и проч.? Назвавъ ихъ подражаніями, не выразишь настоящаго качества сихъ пѣснопѣній, ибо въ нихъ часто пародированы стихи Пушкина: т. е. или изковерканы,. или взяты цѣликомъ и вставлены не y мѣста. Но пусть 6ы это были чистыя пародіи: тогда встрѣтя въ новомъ, юморическомъ видѣ мечты и чувствованія поэта, можетъ быть, посмѣялисъ бы и мы, и самь Пушкинъ; а то совсѣмъ не въ шутку такъ называемын подражатели его безъ зазрѣнія совѣсти живятся его вымысламн, описаніями, созданными имъ характерами и собственными его стихами. Вся разница въ этихъ подражателяхъ та, что одинъ лучше, другой хуже пишетъ стихи, одинъ слѣдитъ за Пушкинымъ издали, другой безъ отдыха гонится за нимъ почти по пятамъ. He ужели подражаніе можетъ до того затмѣвать умъ и понятіе, что показываетъ чужое своимъ?
Надѣюсь, отъ меня никто не потребуетъ оцѣнки всѣхъ сихъ поэмъ порознь: ихъ безъ грѣха можно отпустить оптомъ.
Подражанія иностраннымъ поэтамъ въ заглавіи и содержаніи стихотвореній, и рускимъ, въ выборѣ предметовъ, стихосложеніи, любимыхъ оборотахъ и затверженныхъ выраженіяхъ, почти безпрерывно являлись въ теченіе прошлаго года, Стихотворенія П. Межакова, Опыты А. Шишкова 2, Опыты въ стихахъ И. Бороздны, Опыты сонетовъ, Пѣсни золотаго рожка, Ditto серебрянаго ditto, Цѣвница и проч. и проч., выходили поперемѣнно въ разные мѣсяцы 1828 года, какъ ежемѣсячные отчеты объ успѣхахъ, которыми наша словесность отличалась въ подражаніи. He спорю, что нѣкоторые изъ помянутыхъ здѣсь стихотворцевъ пишутъ чистымъ слогомъ гладкіе стихи; но только ли слогъ и стихосложеніе составляютъ поэзію? Нѣтъ! поэзія требуетъ изобрѣтенія, новости мыслей, новаго, смѣлаго выраженія оныхъ; стихіи поэзіи — воображеніе и теплота души. Отъ того-то стихи, гдѣ въ сотый разъ протверживаются уже знакомые намъ вымыслы, чувствованія, мысли и выраженія, кажутся намъ скучными и холодными, сколько бы ни отличались они тщательностію отдѣлки. Общимъ эпиграфомъ ко всѣмъ такимъ стихамъ, можно бы поставить слѣдующіе:
«Они какъ полъ лощеной гладки:
На мысли не споткнешься въ нихъ, (*)»
(*) Изъ одной эпиграммы, помѣщенной въ Альбомѣ сѣв. Музъ.
Одинъ изъ нашихъ стихотворцевъ подражателей довелъ искуство подражать до высшей степени совершенства: онъ просто выписывалъ, съ небольшими персмѣнами, цѣлыя строфы и даже цѣлыя стихотворенія изъ прежнихъ и современныхъ рускихъ поэтовъ, и назвалъ этотъ наборъ чужаго съ примѣсью своего: Стихи и проза А. Баталина! Если бы кто вздумалъ кланяться, по примѣру Вольтера, всѣмъ старымъ знакомцамъ въ этихъ стихотвореніяхъ, тотъ вѣрно бы цѣлую недѣлю не могъ разпрямить своей шеи отъ множества поклоновъ.
Два перевода Тассова Освобожденнаго Іерусалима, одинъ Г. Мерзлякова, другой Г. Раича, конечно заслуживаютъ вниманіе, какъ трудъ многолѣтній и требовавшій многихъ усилій; но оба прелагатели не совершенно передали намъ сладостныя пѣсни Итальянскаго поэта. Одинъ (Г. Мерзляковъ) слилъ октавы его въ однообразный шестистопный ямбъ: читая сей переводъ, думаешь, что снова перечитываешь Россіаду или Владиміра: другой (Г. Раичь) превратилъ сіи октавы въ балладическія строфы Двѣнадцати спящихъ дѣвъ. Такимъ образомъ и тотъ и другой уклонились отъ тона поэзіи Тассовой: первый переводъ слишкомъ разтянутъ говорливымъ алсксандрійскимъ стихомъ, вторый слишкомъ сжатъ усѣченнымъ размѣромъ. По моему мнѣнію, вѣрность стихотворнаго перевода не состоитъ въ одномъ соблюденіи хода поэмы, описаній, картинъ и мыслей поэта: но сіи описанія, картины и мысли должны выливаться въ переводѣ съ такою же свободой, какъ и въ подлинникѣ; красоты поэзіи должны быть удержаны съ точностію, безъ дополненій и недомолвокъ.[4] Иначе нельзя удержать духъ поэзіи подлинника и трудъ, въ которомъ не соблюдены помянутыя условія, приличнѣе назвать подражаніемъ или вольнымъ переводомъ.
Истину сію чувствовалъ Г. Вердеревскій, назвавъ Паризину свою вольнымъ переводомъ. Хотя многіе изъ его стиховъ, даже цѣлыхъ отрывковъ, весьма удачно передаютъ стихи Байрона; но нѣкоторыя отступленія и пропуски, нѣкоторыя мѣста, ослабленныя переводчикомъ, оправдываютъ его скромность. Впрочемъ если принять въ уваженіе цѣль сихъ трехъ прелагателей и выполненіе оной, то преимущество останется на сторонѣ Г. Вердеревскаго. Покрайней мѣрѣ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ его Паризины мы узнаемъ Байрона; но ни въ Освобожденномъ Іерусалимѣ Г. Мерзлякова, ни въ Освобожденномъ Іерусалимѣ Г. Раича, не узнаемъ Торквата Тасса.
He стану плодить словъ о Сельской жизни, о Доннѣ Эльвирѣ де Наварро, о Рыбакѣ, о 2-й части Александроиды и о другихъ подобныхъ имъ, шумливыхъ, нo нe свѣтлыхъ метеорахъ. Читатели конечно съ удовольствіемъ остановятся мыслью на вторыхъ изданіяхъ Руслана и Людмилы и Кавказскаго плѣнника, изданіяхъ, которыхъ давно уже требовало нетерпѣливое ожиданіе публики. Первую изъ сихъ поэмъ Пушкинъ обогатилъ вступленіемъ или присказкою, въ которой чародѣй-поэтъ, какъ будто бы махомъ волшебной ширинки, являетъ посмѣнно воображенію нашему всю сказочную рускую старину: и Кота-самобая, и заколдованныхъ витязей и Королевенъ, и Бураго волка, и Бабу-Ягу, и Кощея безсмертнаго и проч. и проч. Нѣсколько поправокъ и дополненій въ самой поэмѣ и эпилогь въ концѣ оной, a въ началѣ книги небольшая прозаическая статья о печатныхъ и словесныхъ критикахъ на Руслана и портретъ Пушкина, гравированный Уткинымъ — вотъ преимущества сего изданія передъ прежнимъ. — Кавказскій плѣнникъ напечатанъ почти безъ перемѣнъ.
Второе изданіе Досуговъ сельскаго жителя, стихотвореній Ѳ. Слѣпушкина, дополнено цѣлою книжкою новыхъ его произведеній. Чистый слогъ, довольно легкое стихосложеніе, простота и вѣрность описаній и какая-то откровенная говорливость, составляютъ отличительную черту и достоинство сихъ стихотвореній, коихъ предметы большею частію взяты изъ сельскаго быта. Поселянинъ прочитаетъ сіи Досуги и полюбитъ, потому что они напомнятъ ему все знакомое, все близкое къ его сердцу; знатный баринъ также прочтетъ ихъ и похвалитъ, потомѵ что и знатные господа рады подъ часъ полюбоваться простою природой. — Еще вышло новое изданіе Лирическихъ стихотвореній Гр. Хвостова. Они всѣ знакомы читающей нашей публикѣ, потому что не разъ уже были въ печати; это третье полное изданіе. Новаго ничего о нихъ сказать не могу и не умѣю. Если же мнѣ случилось не нарочно проглядѣть между ними что-либо новое, въ этомъ прошу извиненія и y почтеннаго сочинителя, и y читателей его. Переписка на 71 году отъ рожденія, того же автора, принадлежитъ также къ новымъ изданіямъ; ибо три посланія, составляющія сію переписку, прежде были извѣстны читателямъ журналовъ и альманаховъ.
Опытъ руской анѳологіи, собранный М. Яковлевымъ, довольно хорошъ, для перваго опыта. Тѣ, которые утверждали, что въ этомъ собраніи много стихотвореній не-анѳологическихъ, должны бы были, кажется, напередъ опредѣлить, какого рода стихотворенія собственно-анѳологическія? Мнѣ кажется, что всякое хорошее стихотвореніе, къ какому бы разряду поэзіи оно ни принадлежало, можетъ войти въ составъ анѳологіи, какъ цвѣтокъ поэтическаго вдохновенія; но въ подражаніе ли древней Аиѳологіи греческой или отъ того, что новѣйшіе опредѣлили по своему и стѣснили значеніе слова анѳологія, теперь составляютъ сіи сборники изъ однихъ мѣлкихъ стихотвореній, разумѣя подь словомъ мѣлкія тѣ стихотворенія, которыя содержатъ въ себѣ небольшое число стиховъ. Справедливѣе думали другіе критики, упрекавшіе собирателя за то, что онъ вмѣстѣ съ душтстыми и свѣжими цвѣтками безпечно пересаживалъ въ свои цвѣтникъ много пустоцвѣту, или просто, многія незаслуживающія вниманія стихотвореньица перепечаталъ изъ прежнихъ журналовъ и проч., даже иногда противъ желанія сочинителей. Мертвые конечно не взыщутъ, но живые въ правѣ потребовать отвѣта, особливо, когда ихъ самихъ тянутъ къ отвѣту взыскательные читатели и привязчивые критики. Такія стихотворенія въ самомъ дѣлѣ не-анѳологическія, потому что недостойны занимать мѣсто между хорошими; чадоубійственное перо мое готово скрѣпить приговоръ Московскаго Вѣстника, подписанный стихотворенію моему: Къ клену, которое собиратель Руской Анѳологіи, безъ согласія моего, перепечаталъ изъ одного журнала, издававшагося въ 1818 году.
Драматическая наша поэзія была также скудна и въ этомъ году, какъ и въ предшествовавшемъ; печатныя произведенія драматическихъ нашихъ музъ были весьма немногочисленны, a число истинно-хорошаго изъ нихъ едва ли не ограничится двумя или тремя; Г-нъ М. В….ко прекраснымъ своимъ переводомъ Байронова Манфреда отмстиль славу британскаго поэта, на которую въ 1827 году посягнулъ Г. Олинъ, своею драматическою пародіей Корсера. Переводъ Г В….ка отличается точностію и близостію къ подлиннику; многія мѣста, удивляютъ насъ въ Манфредѣ исполинскимъ воображеніемъ Байрона, поэтически выражены на нашемъ языкѣ. Самая строгая критика замѣчаетъ y нашего прелагателя только рѣдкія и неважныя отступленія; но ciи отступленія счастливо искупаются красотами и вѣрностію цѣлаго и многими звучными, блестящими стихами. — Вольтеровъ Магометь вновь переведенъ Г. Остолоповымъ. О подлинной трагедіи можно сказать, что Вольтеру хотѣлось не представить Могаммеда такимъ, каковъ онъ былъ и какъ достигалъ честолюбивыхъ своихъ намѣреніи; но передать слушателямь свои понятія о семъ воинѣ-законодателѣ и высказать нѣкоторыя собственно свои политическія и религіозныя мнѣнія. Отъ того Могаммедъ y Вольтера слишкомъ говорливъ и откровененъ съ своими наперстниками и даже съ противниками; отъ того онъ часто умствуеть, какъ философы ХѴIII вѣка, какъ самъ Вольтеръ. Создавъ или постигнувъ такимъ образомъ характеръ Могаммеда, французскій трагикъ, что бы возбудить какое-либо соучастіе въ зрителяхъ, по необходимости долженъ былъ замѣшать любовь, (ибо она была и есть главною пружиною французской траігедіи) и ввести совершенно лишнее лицо Пальмиры. Могаммедъ любитъ ее, и ненавидитъ ея отца и брата; послѣдняго онъ подстрекаетъ къ отцеубійству, потомъ выслушиваетъ укоры и проклятія закалывающейся Пальмиры и говоритъ заключительную рѣчь, въ которой то разкаявается, то снова одушевляется честолюбіемъ. Вотъ Могаммедъ Вольтеровъ, безотчетное и странное дѣйствующее лице, созданное изъ обломковъ высокаго характера историческаго! Но трагедію сію, въ которой есть много прекрасныхъ стиховъ и даже черты превосходно-трагическія, нерѣдко играютъ въ Парижѣ и въ Петербургѣ, и потому трудъ псреводчика былъ не лишнимъ. Самъ Г. Остолоповъ говоритъ, что онъ сначала взялся было переправлять прежній переводъ, оставленный за обветщалостію слога и что отъ этого въ новомъ переводѣ можно найти мѣста, сходныя съ прежнимъ. Это бы еще не бѣда, если бы мѣста, которыя y Вольтера отличаются или точнымъ и живымъ выраженіемъ мысли, или блескомъ поэзіи, были переданы вѣрно и сильно; но сіе не всегда удавалось переводчику. Надобно однако жь отдать ему справедливость, что нѣкоторыя изъ сихъ мѣстъ переведены имъ и близко и хорошо. Co всѣмъ тѣмъ, желательно бъ было находить въ сей трагедіи поменѣе вставокъ для полноты стиха, которыя ослабляютъ оный и дѣлаютъ вялымъ.
Двѣ комедіи: Аристофанъ, Князя Шаховскаго, и Благородный Театръ, Г. Загоскина, составляютъ все, чѣмъ можетъ похвалиться руская Талія изъ комедій, напечатанныхъ въ 1828 году. Комедія Аристофанъ нѣсколько лѣтъ уже знакома столичнымъ посѣтителямъ театровъ; но донынѣ наши журналы только слегка и какъ бы мимоходомъ о ней упоминали. Въ представленіи, она чрезвычайно задобриваетъ зрителей многими хорошими, остроумными стихами, свободнымъ разговорнымъ слогомъ, комическими положеніями нѣкоторыхъ лицъ, великолѣпнымъ спектаклемъ, балетами, празднествами и проч.; наконецъ тѣмъ, что пьеса сія въ Петербургѣ весьма хорошо обставлена и разыгрывается съ отличнымъ искуствомъ. Но холодный кабинетный читатель не такъ легко и безотчетно убаюкивается первыми впечатлѣніями, какъ зритель, поминутно обольщаемый изчисленными здѣсь приманками, и прежде всего, взглянувъ на заглавіе, спроситъ; точно ли это историческая комедія въ древнемъ родѣ? Другой вопросъ, необходимо слѣдующій за симъ, будетъ: точно ли таковъ былъ Аристофанъ, какимъ его представилъ намъ рускій комикъ, и сообразно ли съ характеромъ сего греческаго насмѣшника то восторженное самохвальство, которое выказываетъ онъ въ разговорахъ своихъ съ Алкиноей и Клеономъ? Далѣе: остроты и язвительныя шутки Аристофановы, основанныя иногда на игрѣ словъ, не слишкомъ ли новы для древняго Грека? Соль его насмѣшекъ отзывается ли аттическою солью, a не французскою или рускою? Алкиноя свѣтскимъ умомъ своимъ не похожа ли болѣе на ловкую, молодую кокетку нашихъ временъ, нежели на древнюю Аѳинянку, племянницу Аспазіи? Клеонъ не напоминаетъ ли какого нибудь плотнаго сенешаля или бальи французской комической оперы, вмѣсто Хазнодара Аѳинскаго? Много другихъ вопросовъ и сличеній можно бы найти, разбирая сію комедію въ тишинѣ кабнетной; но …мы не Греки и не Римляне, и знаемъ, что для соблюденія вполнѣ характера древней комедіи, должно совершенно напитаться духомъ древности, a сего можно достигнуть только долголѣтнимъ, постояннымъ и глубокимъ изученіемъ классиковъ греческихъ. Знаемъ также, что мы не довольно учены и не довольно терпѣливы для такихъ усилій, которыми въ наше время могутъ похвалиться одни трудолюбивые и долготерпеливые Нѣмцы. Предубѣжденные въ пользу комедіи успѣхомъ ея въ представленіи, хорошимъ ея планомъ, участіемъ, которое сочинитель ея умѣлъ возбудить и поддержать, связавъ судьбу Аристофана съ представленіемъ его комедіи: Всадники, наконець многими истинно комическими сценами, хорошо обрисованнымъ характеромъ Ксантиппы и проч, и проч., мы пропускаемъ мимо комедію въ древнемъ родѣ и любуемся Аристофаномъ, какъ прекраснымъ произведеніемъ новаго театра.
Комедія: Благородный театръ, осмѣиваетъ странности нашихъ Транжириныхъ. Два стиха Делилля[5] подали Г. Загоскину мысль написать сію комедію. Любскій, богатый провинціалъ, живущій въ какомъ-то городѣ, заводитъ y себя благородный театръ, набирастъ волею и неволею актеровъ изъ своихъ пріятелей, должниковъ, жениховъ своей племянницы и т. п. Сіи завербованные имъ актеры опаздываютъ на пробу, ссорятся за роли, отказываются, снова берутся играть — словомъ, здѣсь на сценѣ вся сумотоха охотничьихъ театровъ; и между тѣмъ Вельской, молодой человѣкъ и одинъ изъ обожателей Олиньки, племянницы Любскаго, увозитъ ее и обвѣнчивается съ нею. Является Честоновъ, братъ Любскаго, и улаживастъ все: миритъ новобрачныхъ съ Любскимъ и его женою, помогаетъ Любскому дать представленіе, едва не рушившееся за отказомъ нѣкоторыхъ лицъ: — и все идетъ по добру по здорову. Кромѣ дяди (Честонова) подоспѣвшаго à point nommé для развязки, есть и другія записныя пружины французской комедіи; Извѣдовъ отставный актеръ, замѣняющій плута-слугу, и Наташа, горничная Олиньки. — Планъ и завязка комедіи не новы; характнры дѣйствующихъ лицъ также изъ числа старыхъ нашихъ комическихъ знакомцевъ; но нѣкоторыя положенія очень забавиы, языкъ вездѣ чистый и разговорный и стихи вообще гладки и хороши, хотя между ними и немного такихъ, которые бы поражали новымъ, счастливымъ выраженіемъ мысли и невольно затверживались наизустъ. Впрочемъ комедія сія имѣетъ на своей сторонѣ не одни отрицательныя совершенства: въ ней есть красоты болѣе положительныя. Таковъ пріѣздъ къ Любскому старой сплетницы Кутерминой, со всѣмъ ея родомъ и племенемъ; такова встрѣча Посошкова и простодушнаго жениха Олиньки, съ Волгинымъ, простодушнымъ дядею Вельскаго: одинъ принимаетъ стараго дядю за жданнаго актера, другой жениха, наряженнаго въ театральный костюмъ, считаетъ за шута. Ciи и нѣкоторыя другія сцены нравятся и зритслю и читателю, и опредѣляютъ комедіи Благородный театръ, одно изъ почетныхъ мѣстъ въ репертуарѣ театральномъ.
Исправленіе, или мужъ на случай, комедія А. Ш., и Сборы на Невскій проспектъ, комедія Г. Ольхина, принадлежатъ къ тѣмъ обмолвкамъ Таліи, которыхъ нельзя ни прочесть, ни видѣть на сценѣ больше одного раза. Въ перво изъ нихъ завязка нарушаетъ правдоподобіе, во второй вовсе нѣтъ завязки; но за то въ ней есть нѣсколько удачныхъ стиховъ и языкъ гораздо чище, нежели въ комедіи Г-на А. Ш. — Бѣлая волшебница, Опера, соч. Скриба (La Dame blanche), переводъ A. И. Писарева. На здѣшнемъ (С. Петербургскомъ) театрѣ играютъ другой переводъ сей оперы; но какъ сей послѣдній не напечатанъ, то по невозможности сличить оба перевода, я не знаю, которому изъ нихъ должно отдать преимущество. Содержаніе подлинника взято Скрибомъ изъ романа В. Скотта: Монастырь; но Скрибъ не умѣлъ воспользоваться чудеснымъ романа и опера его скудна по изобрѣтенію. Музыка Боельдьё составляетъ все ея достоинство. — Водевили, переведенные имъ же Г. Писаревымъ: Пять лѣтъ въ два часа и Средство выдавать дочерей за мужъ, не отличаются ни хорошимъ вымысломъ, ни водевильнымъ остроуміемъ. Кажется, покойный Писаревъ переводилъ и передѣлывалъ ихъ также, какъ Скрибъ ихъ пишетъ, т. е. не слишкомъ заботясь о выборѣ предмета, о ходѣ и занимательности пьесы. Скрибу это съ руки, потому что онъ пишетъ водевили на подрядъ, въ троемъ и въ четверомъ, и брань журналовъ заглушается для него звономъ полновѣсныхъ луидоровъ, отщитываемыхъ ему дирекціями и содержателями Парижскихъ театровъ, которые, въ угоду публикѣ, требуютъ безпрестанно новыхъ пьесъ; но y насъ еще можно быть строгимъ въ выборѣ драматическихъ сочиненій, переводимыхъ для театра. Въ Парижѣ для однихъ водевилей есть четыре или пять театровъ, a y насъ на одномъ и томъ же рускомъ театрѣ играютъ и трагедіи, и комедіи, и нѣмецкія драмы и французскіе водевили, переведенные или перелаженные по-руски, и оперы большія и малыя, и балеты и проч. и проч., слѣдовательно, при такокмъ богатствѣ репертуара для одного и того же театра, можно быть гораздо разборчивѣе на счетъ пьесъ, заимствуемыхъ изъ чужеземнаго запаса. Впрочемъ, сказанное здѣсь мною не столько относится къ покойному Писареву, сколько кь живымъ нашимъ поставщикамъ водевильнаго остроумія. За Писарева по краиней мѣрѣ говорятъ чистый, разговорный языкъ его переводовъ, нѣкоторыя удачныя передѣлки на рускіе правы и то, что онъ умѣлъ подъ часъ хорошо перелить замысловатый куплетъ, дать хорошій обороть острому словцу или поддѣлаться подъ игру словъ. Это умѣнье далось ее всякому изъ нашихъ Гг. водевилистовъ. По большей части, ихъ дѣйствующія лица изъясняются такимъ слогомъ, какимъ можно только ораторствоватъ съ каѳедры, a не говорить въ гостиной. — Водевль: Минета или превращеніе кошки въ женщину, забавенъ, какъ водевильная шалость (folie-vaudeville), въ которой не требуется правдоподобія и который весь успѣхъ долженъ зависѣть отъ искусной игры актрисы, принимающей на себя роль кошки-женщины. Переводъ Г. Остолопова хорошъ. — Вдовецъ на часъ, водевиль, передѣланный на рускіе нравы М. Яковлевымъ, столь же не правдоподобенъ и менѣе замысловатъ. Нѣкоторые куплеты переданы удачно и переводчикъ старался соблюсти въ нихъ то, что одинъ французскій стихотворецъ называетъ:
Впрочемъ я нисколько не отступаюсь отъ того, что предъ симъ сказалъ о водевиляхъ, переводимыхъ на нашъ языкъ. He все то хорошо, что напечатано было въ Парижѣ и прикрыто именемъ Скриба. Только при крайней скудости или скупости драматическихъ нашихъ музъ, можно все это переводить, играть и печатать.
Переходя отъ поэзіи къ прозѣ, я долженъ сначала упомянуть о двухъ собраніяхъ сочнненій, заключающихъ въ себѣ стихи и прозу. Первое изъ нихъ: Новѣйшія стихотвореній И. Иванчина-Писарева, съ прибавленіемъ нѣсколькихъ сочиненій его въ прозѣ. Нѣкоторыя изъ мѣлкихъ стпхотвореній Г-на И.-Писарева отличаются остроуміемъ и оригинальностію: но отъ нѣкоторыхъ до цѣлой книги прогрессія еще очень велика: остальное въ ней наполнено такими стихами, которые можно было сказать или написать экспромтомъ, даже напечатать однажды въ какомъ-либо повременномъ изданіи — и концы въ воду! — Изъ нѣсколькихъ сочиненій въ прозѣ, находимъ здѣсь двѣ похвальныя рѣчи (изъ коихъ одна: въ память Карамзину, напечатана здѣсь уже, помнится, третьимъ тисненіемъ). Еще въ одной статьѣ сочинитель что-то слишкомъ часто и слишкомъ сильно побраниваетъ критиковъ. Это напоминаетъ; комическій совѣтъ одного француза своему пріятелю: «chante haut: tu auras l’air de n’avoir pas peur.» Второе изъ сихъ собраній: Сочиненія Николая Анненкова, въ стихахъ и прозѣ. Это дань памяти двадцатилѣтняго юноши, за два года предъ симъ похищеннаго преждевременною смертію: Н. Е. Анненковъ утонулъ въ Невѣ. Родные и друзья его издалій сіи первыя попытки юнаго литератора въ воспоминаніе о немъ. Нѣтъ сомнѣнія, что если бъ онъ при жизни своей выпустилъ ихь въ свѣтъ, то болѣе обработалъ бы слогъ и докончилъ бы то, что кажется не конченнымъ. Но и въ сихъ рѣзвостяхъ молодаго пера замѣтны воображеніе, непритворная веселость, достаточное знаніе рускаго языка и удачное употребленіе народныхъ выраженій.
Съ нѣкотораго времени, хорошая проза сдѣлалась необходимою потребностью для читающей публики нашей; и, какъ все хорошее и рѣдкое, она ловится съ какою-то ревнивою жадностію: свидѣтельствомъ тому служатъ нѣкоторыя прозаическія сочиенія, изданныя въ послѣднихъ годахъ. Жаль, что молодые наши кандидаты въ литераторы не подмѣтили сего направленія умовъ, которое, волею и неволею увлекаясь за своимъ вѣкомъ, требуетъ отъ насъ болѣе положительнаго, болѣе существеннаго; когда, можетъ быть, отъ вялыхъ подражаній въ стихахъ они обратились бы къ прозѣ, въ которой еще не все, или даже очень мало сдѣлано для рускаго языка. У насъ нѣтъ еще слога повѣствовательнаго для романовъ и повѣстей, нѣтъ разговорнаго слога для драматическихъ сочиненій въ прозѣ, нѣтъ даже слога письменнаго. Отъ того-то молодые наши писатели вступаютъ всегда ощупью въ этотъ путь, и слава Богу, если, за неимѣніемъ проложенной, гладкой дороги, имъ посчастливилось напасть на хорошую тропинку! He многіе однако жь похвалятся этою удачей: большая часть или сбивается на шероховатую пашню устарѣлаго языка славяно-рускаго, или скользитъ и падаетъ на развалинахъ, сгромажденныхъ когда-то изъ запасовъ чужеязычныхъ (галлицизмовъ, германизмовъ и проч.), или тонетъ въ низменной и болотистой почвѣ грубаго, необработагнаго языка простонароднаго. Ученіе сообщаетъ понятіе о различіи слога, но не даетъ языка: никакой учитель не имѣлъ бы ни времени, ни возможности пройти съ своими учениками цѣлый словарь, взвѣснть каждое слово, назначть ему настоящее мѣсто и показать всѣ случаи, въ которыхъ прилично употребить то или другое выраженіе. Этому учитъ собственный вкусъ, образуемый и направляемый чтеніемъ хорошихъ образцевъ, и на конецъ, изучающійся свойствамъ и приличіямъ языка изъ живаго, изустнаго разговора. Но здѣсь-то мы и признаемъ свою скудость: хорошихъ образцевъ y насъ мало, a изъ разговоровъ лучшаго общества скорѣе узнаемъ мы всѣ тонкости, всѣ оттѣнки французскаго языка, нежели выучимся по-руски.
Въ такомъ состояніи нашего слова, при пробуждающейся наклонности (покрайней мѣрѣ въ новомъ поколѣніи) читать что-либо хорошее на природномъ нашемъ языкѣ, не удивительно, что каждая новая книга, каждое новое произведеніе, написанныя чистою, пріятною прозой, принимаются y насъ, какъ рѣдкій подарокъ. Изчисленіе сихъ рѣдкихъ подарковъ за прошлый годъ, даетъ весьма небольшой итогъ; остальное принадлежттъ къ рѣдкостямъ въ другомъ смыслѣ, т. е. къ тѣмъ, которыя или слишкомъ недозрѣли, или слишкомъ опоздали, и въ обоихъ случаяхъ явились не во время.
Двойникъ, или мои вечера въ Малороссіи, соч. Антонія Погорѣльскаго. По понятію, которое сочинитель связалъ съ этимъ словомъ, Двойникъ[6] есть та мечта воображенія, на которой основалось повѣрье, будто бы человѣкъ видитъ иногда самаго себя въ какомъ-то зловѣщемъ призракѣ. Мысль новая и прекрасная, но сочинитель не совсѣмъ счастливо ею воспользовался. Его двойникъ, являвшійся ему въ часы вечерняго уединенія, есть болѣе пріятный собесѣдникъ, нежели чудесное существо изъ міра мечтательнаго: сочинитель разговартваетъ съ нимъ; они передаютъ взаимио мысли свои о разныхъ предметахъ; разсказылаютъ другъ другу разныя повѣсти и анекдоты, даже подь часъ не соглашаются между собою въ мнѣніяхъ. Для этого не нужно было вызывать духовъ: умный, образованный и начитанный сосѣдъ могъ бы также пригодиться сочинителю, какъ и его двойникъ. Если бы сочинитель представилъ намъ своего двойника существомъ бодѣе эѳирнымъ; если бы, напримѣръ, въ семъ видѣ являлся ему какой нибудь изъ тѣхъ домовыхъ или кикиморъ[7], кои, по мнѣнію нѣкоторыхъ демонологовъ[8], принимаютъ на себя видимый образъ человѣка; или если бы въ двойникѣ изобразилъ онъ олицетворенную мысль, отдѣлившуюся отъ тѣлесной своей оболочки въ минуты бытія созерцательнаго, и показывающую намъ, какъ бы въ магнетическомъ ясновидѣніи, все земное въ истинномъ, яснѣйшемъ свѣтѣ, либо переносящую насъ въ міръ духовный: тогда въ созданіи сего мечтательнаго лица было бъ болѣе той отчетливости, того условнаго правдоподобія, на которыхъ воображеніе основывастъ и творитъ свои вымыслы. Но сіе разногласіе двойника съ тѣмъ, котораго тѣнью онъ является, сія взаимная передача мыслей и понятій, сіи разсказы другь другу, разрушаютъ все очарованіе читателя и заставляютъ его видѣть туъ двойникѣ живаго человѣка, другаго Гаррика, умѣвшаго искусною мимикой принимать на себя по волѣ подобіе своихъ знакомыхъ. Сколь странно и безотчетно само это лице, столь же иногда странны и своенравны его сужденія: двойникъ, кажется, порою шутитъ надъ своимъ подлинникомъ, сообщая ему съ важностію химерическія свои системы. Таковъ, между прочимъ, математическіи его подѣлъ разныхъ добрыхъ и худыхъ свойствъ ума, достающихся на долю каждаго человѣка. — Въ вечера, проведенные сочинителемъ съ его двойникомъ, онъ слышалъ отъ сего таинственнаго посѣтителя, или самъ ему пересказывалъ, разныя повѣсти и анекдоты; сіи послѣдніе почти вообще не новы, но приведены кстати, и разсказаны умно и пріятно. Повѣстей четыре, по числу вечеровъ. Первая изъ нихъ (Изидоръ и Анюта) содержитъ въ себѣ приключеніе одного русскаго офицера, которому являлась убитая его невѣста, на пепелищѣ его дома, сожженнаго Французами въ Москвѣ. Такія видѣнія не разъ уже были намъ переданы нѣмецкими духовидцами; къ тому жь и подробности сей повѣсти не слишкомъ занимательны. Вторая (Пагубныя слѣдствія необузданнаго соображенія), въ которой описана также не новая любовь одного молодаго Графа къ куклѣ или автомату и странная его женитьба на этой пружинной красавицѣ, — скорѣе могла бы назваться жалкимъ слѣдствіемъ близорукости: кто, кромѣ совершенно близорукаго, можетъ не разсмотрѣть мертвой неподвижности въ лицѣ и глазахъ автомата, какъ бы хорошо ни былъ онъ сдѣланъ? И могутъ ли кого плѣнить до безумія однѣ наружныя формы, безъ выраженія души въ лицѣ, во взорахъ и движеніяхъ тѣла? — Третья (Лафертовская Маковница) есть лучшая изъ повѣстей Двойника, по вымыслу и по живости разсказа. Въ ней прекрасно изображенъ бытъ московскихъ мѣщанъ и колдовство старой маковницы написано кистью отличнаго живописца. Наконецъ четвертая повѣсть (Путешествіе вь дилижансѣ) напоминаетъ намъ недавняго нашего знакомца, Жоко, только на оборотъ: Жоко живетъ съ людьми, a здѣсь выведенъ человѣкъ, который въ дѣтствѣ жилъ съ обезьянами: изъ смѣшной ревности или боязни своей невѣсты, онъ убиваетъ бывшую свою лѣсную няню, обезьяну, и отъ того терзается совѣстью и ненавидитъ свѣтъ и людей. Вообще въ созданіи сихъ повѣстей (изключая третью) мало изобрѣтательности и отчетлтвости; a въ цѣли ихъ замѣтно какое-то желаніе преувеличивать страсти человѣка и выискивать въ немъ такія чувствованія, которыя могутъ быть только слѣдствіемъ разстройства душевныхъ способностей. Но пріятный, увлекательный слогъ, благородный, чистый языкъ, какое-то тонкое чувство въ выборѣ словъ и выраженій, вездѣ приличныхъ и точныхъ, и особенное искуство разсказывать умно и занимательно, невольно заставляютъ читателя забывать всѣ странности и несообразности, встрѣчаемыя имъ въ повѣстяхъ и разсужденіяхъ Г. Погорѣльскаго и его двойника.
Три новые тома Сочиненій Булгарина, служатъ продолженіемъ изданныхъ за годъ предъ тѣмъ двухъ томовъ. Содержаніе ихъ тоже, какъ и въ прежнихъ: статьи историческія, повѣсти, нравы, повѣствованія и смѣсь. До сихъ поръ, въ одномъ только Московскомъ Вѣстникѣ сказано было нѣсколько словъ о Сочиніеніяхъ Булгрина, и тутъ же прибавлено было странное оправданіе другихъ журналовъ: «они не говорили о сихъ сочиненіяхъ потому, что не считали ихъ новостью литературною.» Если нѣсколько повѣстей и другихъ статей, сочиненныхъ извѣстнымъ писателемъ и дотолѣ нигдѣ еще не напечатанныхъ, не считаются y насъ новостію, такъ что же Гг. наши критики прикажутъ назвать новымъ?
Сочиненія Булгарина могутъ служить примѣромъ постепеннаго усовершенствованія, до котораго можетъ достигнуть природное дарованіе, управляемое вкусомъ и подкрѣпляемое трудолюбіеиъ. Булгаринъ началъ писать уже въ тѣхъ лѣтахъ, когда страсти начинаютъ утихать, когда пылъ молодости, составляющій поззію жизни, смѣняется хладнокровнынъ наблюденіемъ, переселяющимъ человѣка въ прозу существенности и опытности. Обстоятельства на долго было развели Булгарина съ рускою словесностію; но быстрые и счастливые успѣхи его въ рускомъ слогѣ и въ чистотѣ языка, должны по справедливости быть причислены къ пріятнымъ явленіямъ литературнымъ. Повѣствовательный слогъ Булгарина плавенъ, ясенъ, отличается точностію и приличіемъ выраженій и хорошо округленными періодами; историческія статъи его, какъ напр. Картина Испанской воины, Осада Трембовли, Марина Мнишекъ, Знакомство съ Карамзинымъ и проч., кромѣ богатства предмстовъ, имѣютъ неотъемлемое достоинство хорошаго изложенія. Нѣкоторыя статьи нравятся живостью разсказа и какою-то военною бойкостію слога; таковы: Знакомство съ Наполеономъ, Военная жизнь, Ужасная ночь, Бесѣды y больнаго литератора. Въ повѣстяхъ своихъ, Булгаринъ придерживается болѣе формы эпической, нежели драматической, и должно замѣтить, что слогъ повѣствовательный гораздо y него ярче и естественнѣе, нежели слогъ разговорный. Сей послѣдній мѣстами многорѣчивъ и сбивается на декламацію. Впрочемъ, сіе замѣчаніе не есть общее: въ повѣстяхъ Эстерка и Леокадія, есть мѣста истинно-драматическія, особливо въ первой изъ нихъ Жидовскій Санхедринъ и Нападеніе Гайдамаковъ на караванъ, имѣ ютъ много жизни и движенія. Забавная шалость воображенія: Чертополохъ, или новый Фрейшицъ, отличается вѣрностію кисти живописца и пластическимъ правдоподобіемъ олицетвореннаго порока. Въ отдѣленіи: нравы, многія статьи Булгарина имѣютъ сіе же достоинство; въ нихъ удачно изображены пороки, слабости и странности людеи разныхъ состояній. Таковы, въ особенности, слѣдующія статьи: Ходатай по дѣламъ, Ходатай на ловлѣ, Судья по выборамъ, Чувствтельное путешествіе по переднимъ, Званый обѣдъ и т. п., въ которыхъ видимъ живую картину того, что нерѣдко встрѣчается y насъ на святой Руси; но въ нѣкоторыхъ статьяхъ, Сочинитель слишкомъ явно выставляетъ на позоръ тѣ пороки и слабости, которыя хочетъ изобразить, и дѣйствующія лица, созданныя нмъ, иногда бываютъ чрезъ мѣру откровенны. Иногда, желая представить какого-нибудь чудака или вреднаго обществу человѣка, онъ собираетъ въ этомъ лицѣ всѣ самыя рѣзкія черты, замѣчаемыя y многихъ подобныхъ имъ чудаковъ или порочныхъ, и творитъ изъ оныхъ идеалы или олицетворенія пороковъ и странностей: это разрушаетъ правдоподобіе и отзывается какимъ-то усиліемъ, натяжкою. Впрочемъ, нельзя требовать, что бы все написанное однимъ писателемъ въ разныя времена и въ различномъ разположеніи духа, было въ одинакой степени хорошо: примѣры славнѣйшихъ писателей служатъ тому неотразимымъ доказательствомъ. Но если хорошее беретъ и числомъ, и достоинствомъ верхъ надъ слабымъ и посредственнымъ, то голосъ безпристрастной критики, за одно съ голосомъ публики, долженъ быть на сторонѣ сочинителя и отличить его отъ писателей обыкновенныхъ.
Записки Москвича, Чувствтельное Путешествіе по Невскому проспекту и Разсказы Лужицкаго старца. Сіи три сочиненія написаны однимъ лицемъ: тотъ же слогъ, таже способность подмѣчать странности съ перваго взгляда и тотъ же небрежный способъ передавать мимоходныя свои впечатлѣнія, не останавливаясь ни на одномъ предметѣ и не разсматривая его съ разныхъ сторонъ. Однако же въ Запискахъ Москвича есть двѣ или три статьи, которыя должны быть изъяты изъ сего общаго правнла: въ нихъ замѣтенъ даръ наблюдательности, который, къ сожалѣнію, сочинитель употреблялъ слишкомъ бережливо. Слогъ хорошъ, чистъ и легокъ, и напоминаетъ слогь нѣкоторыхъ французскихъ юмористовъ. — Рукопись покойнаго К. Я. Хабарова. И это сочиненьице, кажется, сродни тремъ вышепомянутымъ: въ слогѣ есть между ними какое-то фамильное сходство. Здѣсь описывается жизнь одного честнаго фактора типографіи, бывшаго потомъ странствующимъ книгопродавцемъ, и предлагаются мнѣнія, будто бы его, о руской азбукѣ. Сія жизнь и мнѣнія — забавная шутка. — Анекдоты о Суворовѣ, изданные Е. Б. Фуксомъ, изображаютъ намъ въ разныхъ случаяхъ и отошеніяхъ, характеръ безсмертнаго нашего Чудо-богатыря, который удивительными подвигами своими на поприщѣ воинскомъ и замысловатыми страннстями въ жизни частной, заранѣе сдѣлался для потомковъ въ нѣкоторомъ смыслѣ существомъ баснословнымъ: такъ онъ великъ и такъ неизъяснимо-загадоченъ. Можно пожалѣть, что въ нѣкоторыхъ анекдотахь Суворовъ говоритъ не своимъ языкомъ, а слогомъ сочинителя. Путешествіе отъ Тріеста до С. Петербурга, соч. Г. Бронскскаго. Это продолженіе его же Записокь и Писемъ морскаго офпцера; въ сей книгѣ, написанной хорошимъ, пріятнымъ слогомъ, любопытнѣе всего описаніе нѣкоторыхъ мѣстъ Венгріи, о которой наши рускіе путешественники писали еще очень мало. Записки о Монголіи, сочиненныя монахомъ Іакинѳомъ, принадлежатъ къ тѣмъ сочиненіямъ, которыя наша словесность приноситъ, какъ вкладъ въ европейское хранилпще свѣдѣній о Востокѣ. Географія и статистика страны, лежащей отъ восточныхъ предѣловъ Россіи до столицы Китая, никѣмъ еще не была столь вѣрно и подробно описана, какъ почтеннымъ О. Іакинѳомъ, который долговременнымъ пребываніемъ въ тамошнихъ краяхъ и совершеннымъ знаніемъ китайскаго языка, заслуживаетъ полную довѣренность читателей. Здѣсь прилично упомянуть о другомъ, важномъ сочиненіи, которымъ сей же почтенный инокъ подарилъ нашу словесность: объ Описаніи Тибета, переведенномъ имъ съ китайскаго языка. Должно отдать справедливость китайскому сочинителю сего описанія: онъ не упустилъ изъ виду ни малѣйшей подробности касательно статистики Тибета, равно какъ нравовъ и обычаевъ тамошнихъ жителей. Примѣчанія, сдѣланныя къ сей книгѣ О. Іакинѳомъ и дополняющія извѣстія Китайца, дѣлаютъ ее еще занимательнѣе и любопытнѣе. — Нынѣшнее состояніе Турецкихъ Княжествъ Молдавіи и Валахіи и Россійскоій Бессарабской Области, соч. Игнатія Яковенка, имѣетъ также не одно временное достоинство: ибо свѣдѣнія, заключающіяся въ сей книгѣ, представляютъ въ полной картинѣ страны нашихъ единовѣрцевъ, долгое время стенавшихъ подъ игомъ Турокъ. Жаль только, что въ разположеніи ея, сочинитель не держался никакой системы. Замѣчанія о Сибири, Сенатора Корнилова, содержатъ въ себѣ, кромѣ общаго взгляда на сей любопытный край, мнѣнія о средствахъ къ населенію онаго. Мнѣнія ciи, предложенныя государственнымъ человѣкомъ, конечно заслуживаютъ вниманіе всякаго Рускаго, но входить въ изслѣдованія о пользѣ или неудобствахъ предлагаемыхъ въ сей книгѣ улучшеній, предоставимъ тѣмъ, которые хорошо знаюютъ Сибирь и нынѣшнее ея состояніе. —
Война съ Турціей породила нѣсколько книгъ касательно сего государства. Книги сіи суть компиляціи, составленныя изъ сочиненій иностранныхъ. Лучшая изъ нихъ Взглядъ на Европейскую Турцію и окрестности Константинополя, собр. Г. Ладыженскимъ, a худшая та, которая явилась подъ слѣдующимъ пышнымъ заглавіемъ: Новѣйшія исторческія, политическія, статистческія и географическія свѣдѣнія о Турецкой Имперіи. Это безпорядочная смѣсь описаній и сказокъ, хорошаго и посредственнаго, и, какъ видно, сдѣланная на подрядъ разными переводчиками, часто не понимавшими текста подлинниковъ и даже иногда худо знавшими рускій языкъ. — Историческія изслѣдованія о древностяхъ Новагорода, сочиненіе Н. Н. Муравьева, заключаютъ въ себѣ многія любопытныя поясненія и многія остроумныя догадки о пространствѣ, многолюдствѣ, богатствѣ и пр. сего славнаго въ старые вѣки, торговаго рускаго города. Все это видитъ сочинитель не въ томъ огромномъ размѣрѣ, какъ до него предподагали другіе писатели.
Должно бы упомянуть еще о нѣкоторыхъ сочиненіяхъ историческихъ; должно бы еще пересмотреть нѣсколько книгь разнаго содержанія, какъ-то: путешествій, романовъ и повѣстей рускихъ и переводныхъ и пр. и пр.; по сіе завело бы насъ слишкомъ далеко, a Обзоръ нашъ и безъ того занялъ такое пространство, что глаза разбѣгаются. О романахъ и повѣстяхъ рускихъ можно только сказать, что въ нихъ есть надъ чѣмъ потѣшиться, но нечѣмъ утѣшиться. To же можно повторить и о нѣкоторыхъ изъ пeреводныхъ. Въ числѣ ихъ, должно однако же отличить одинъ переводъ романа В. Скотта: Конетаблъ Честерскій, который хорошъ и близокъ кь подлиннику. Еще одна небольшая книжка, переведенная съ французскаго: Нравы XIX столетія, замѣчательна по хорошему, легкому слогу переводчика; но статьи въ ней помѣщенныя слишкомъ слабо обрисовываютъ картину нравовъ современныхъ.
Вотъ почти все, изъ произведеній собственно-литературныхъ, о чемъ слѣдовало напомнить въ этомъ Обзорѣ. Остальное найдетъ себѣ мѣсто въ каталогахъ книгопродавцевъ, или было уже внесено въ поминальники журнальные.
P. S. Между тѣмъ, какъ Обзоръ себѣ печатался, появилось нѣсколько новыхь произведеній, и нѣкоторыя изь нихъ имѣютъ полное право на вниманіе публики. Балъ, повѣсть, соч. Е. Баратынскаго, представляетъ пылкій и гордый характеръ модной прелестницы изъ лучшаго круга общества, и характеръ сей является въ живой, шумной и разнообразной картинѣ большаго свѣта. Заманчивый ходъ поэмы, движеніе, быстрота разсказа, вѣрность описаній, свѣжесть красокъ и неожиданная, поразительная развязка — вотъ неотвергаемыя достоинства сей поэтической повѣсти, написанной живыми, прелестными стихами. Вмѣстѣ съ нею, является Графъ Нулинъ, съ которымъ читатели наши познакомились уже въ прошлогоднихъ Сѣверныхъ Цвѣтахъ. Обѣ сіи небольшія поэмы изданы подъ заглавіемъ: Двѣ повѣсти въ стихахъ. — Гамлетъ, Шекспира, переложенный съ англійскаго М. В--мъ, размѣромъ подлинника, радуетъ насъ добрымъ началомъ: теперь мы можемъ похвалиться, что имѣемъ одну изъ трагедій Шекспировыхъ, не изкаженную поправками и передѣлками, но удержавшую духъ поэзіи великаго британскаго трагика; и можемъ надѣяться, что будемъ имѣть въ такомъ-же видѣ Макбета, Короля Лира, Отелло и другія изъ лучшихъ его трагедій[9]. Гецъ фонъ Берлихингенъ, трагедія Гёте, переведеный Г-мъ Погодинымъ. Переводъ довольно близокъ, но холоденъ, и прелагатель не избѣгъ той же ошибки, въ которую впадалъ Г. Шевыревъ при переводъ Валленштейнова лагеря: y него Нѣмцы среднихъ вѣковъ говорятъ иногда рускія народныя поговорки. Это показывасигь недостатакъ вкуса и соображенія. — Гвіанскій Пустыникъ, соч. Жуи, переводъ Г. де-Шаплета, вышелъ на сихъ дняхъ изъ печати. Говорить о достоинствѣ переводовъ Г. де-Шаплета было бы лишнее: публика уже отдала имъ справедливость. — Еще показались Полевые Цвѣты, альманахъ на 1828 годъ (?). Эти запоздалые Полевые Цвѣты, разцвѣтшіе подъ вліяніемъ осеннихъ дождей и морозовъ, ждутъ, что бъ ихъ согрѣлъ благосклонный взоръ снизходительныхъ читателей и читательницъ. Подъ стихами и прозой сего альманаха, по большей части встрѣчаеть одну и ту же подпись: С--рг--ъ.
Весьма любопытная книга, знакомая уже отчасти нашей публикѣ изъ журналовъ: Два года въ Константинополѣ и Мореѣ, наконецъ вышла въ свѣтъ. Переводъ вѣренъ и слогъ переводчика хорошъ. Затрудненіе въ литографированіи и разкрашеніи картинокъ, вѣроятно, задерживало доселѣ переводчика въ изданіи оной. — Здѣсь печатается еще Живописное Путешествіе по Сициліи, одного нашего соотечествснника; книга сія издана будетъ съ прекрасными итальянскими гравюрами. — На будущій годъ обѣщаютъ намъ еще два новыхъ журнала: здѣсь, въ Санктпетербургѣ — Сѣверный Вѣстникъ, коего издателемъ будетъ Г. Олинъ. Сколько книжекъ выйдетъ въ годъ, не извѣстно, a обѣщано ихъ 24. Въ Москвѣ будетъ издаваться Галатея, Г-мъ Раичемъ. Увидимъ, какъ-то новый Пигмаліонъ оживитъ свою Галатею!
- ↑ Подъ нѣкоторыми изъ критикъ М. В. подписывались: Зоилъ 1-й, Зоилъ 2-й, Зоилъ 3-й, Зоилъ 4-й. Можетъ быть, ихъ и больше чио ломъ; но не зная всѣхъ на перечетъ, я рѣшился ихъ означить собирательнымъ имеяемъ строй.
- ↑ Писано въ послѣднихъ числахъ Октября.
- ↑ Прекрасная, по содержанію и приложеннымъ къ ней картинкамъ, Учебная книжка для дѣтей, изданная Г. Смирдинымъ, принадлежитъ къ 1827 году, въ концѣ котораго она отпечатана и вышла въ свѣтъ.
- ↑ Есть еще условіе, которое переводчики Освобожденаго Іерусалима непремѣнно должны были имѣть въ виду и которое составляетъ одно изъ отличительныхъ достоинствъ поэзіи Тасса: сладкозвучіе и легкость стиховъ подлинника и округленные періоды итальянской октавы. У Г. Мерзлякова, стихъ отчасти тяжелъ и неподвиженъ, y Г. Раича онъ отрывистъ и шероховатъ; первый по волѣ разбавляетъ періоды подлинника, вторый по неволѣ ихъ усѣкаетъ либо разсѣкаетъ.
- ↑ C’est à qui sera jeune, amant, prince ou princesse, // Et la troupe est souvent un beau sujet de pièce.
- ↑ Кажется, сочинитель напрасно выдумывалъ или пріискивалъ это названіе: въ рускомъ языкѣ, существуетъ уже для сего слово: стѣнь, прекрасно выражающее сей призракъ или мечту.
- ↑ Кикимора, по рускимъ нашимъ повѣрьямъ, есть родъ домашняго духа, иногда добраго и услужливаго, иногда злаго и неугомоннаго. Первый холитъ хозяйскихъ лошадей, наблюдаетъ за чистотою въ домѣ и оберегаетъ хозяевъ; послѣдній лошадей мучитъ и заѣзживаетъ, портитъ все въ домѣ, и иногда по ночамъ, наваливаясь на людей, давитъ ихъ. Охотники до этимологіи могутъ разыскать, не одинъ ли корень рускаго слова кикимора съ французскимъ cauchemar? Вообще простой нашъ народъ думаетъ, что кикиморы и домовые крайне своенравны и гнѣвливы.
- ↑ Одинъ изъ демонологовъ говоритъ, что нѣкоторые изъ сихъ домовыхъ составляютъ собою обезьянью породу въ области духовъ: любимое ихъ занятіе проказить и забавляться страхомъ, наводимымъ ими на людей. Для сего принимаютъ они иногда образъ хозяина дома, наряжаются въ домашнее его платье и разгуливая въ семъ видѣ, являются служителямъ или даже и самому тому, кого они передразниваютъ.
- ↑ Въ стихотвореніяхъ этой книжки, читатели найдутъ сцену изъ Ромео и Юліи: одинъ изъ отличныхъ нашихъ поэтовъ перевелъ уже три дѣйствія сей трагедіи, и подарилъ издателя помянутымъ отрывкомъ.