Русскій Архивъ. Интересъ къ литературнымъ произведеніямъ историческаго характера составляетъ, кажется, отличительную черту русской читающей публики отъ ея высшихъ слоевъ до низшихъ. Любимое чтеніе нашего сельскаго населенія составляютъ житія святыхъ и повѣсти и разсказы о событіяхъ изъ отечественной исторіи; поднимитесь немного выше и вы увидите, какъ зачитываются якобы историческими романами вродѣ Молодости Генриха IV, Тайнъ мадридскаго двора и т. д.; затѣмъ идутъ произведенія Грегора Самарова, Эберса; русскіе историческіе романы и повѣсти первые разрѣзываются и прочитываются въ новыхъ книжкахъ журналахъ и, наконецъ, у насъ существуетъ три спеціальныхъ историческихъ журнала. Старѣйшій изъ нихъ Русскій Архивъ переживаетъ свою двадцать вторую годовщину, Русская Старина — пятнадцатую, Историческій Вѣстникъ — пятую. Наши остальные журналы и журнальчики тоже нерѣдко помѣщаютъ не только историческіе романы, но и историческія изслѣдованія, и мемуары, и всякіе иные историческіе документы. При столь большомъ спросѣ на историческо-литературный матеріалъ сама собою создается усиленная погоня за таковымъ матеріаломъ, и ею, въ свою очередь, обусловливается нѣкоторая неразборчивость въ томъ, что дается публикѣ. Везъ этой неразборчивости едва ли могли бы существовать три историческихъ журнала. Наша, такъ сказать, документальная старина есть старина недавняя, не идущая далѣе Петра Великаго. То немногое письменное, что осталось у насъ отъ временъ, предшествовавшихъ великому преобразованію, и по языку, и по содержанію мало доступно для значительнаго большинства читателей; то уже матеріалы археологическіе, и мѣсто себѣ они находятъ въ еще болѣе спеціальныхъ изданіяхъ, не имѣющихъ распространенія въ публикѣ, а составляющихъ достояніе исключительно ученаго міра. Понятно, что за какія-нибудь двѣ сотни лѣтъ, да, къ тому же, при невысокомъ уровнѣ образованія и даже грамотности лѣтъ за пятьдесятъ назадъ, при небольшой охотѣ нашихъ предковъ къ писанію вообще, при еще меньшемъ уваженіи ихъ ближайшихъ наслѣдниковъ къ написанному, при взглядѣ (даже въ высшемъ обществѣ) на старыя тетради и бумаги, не имѣющія значенія крѣпостныхъ актовъ, какъ на ненужный хламъ, при небрежномъ храненіи, при деревянныхъ постройкахъ, легко подверженныхъ пожарамъ, при частыхъ переходахъ изъ рукъ въ руки и раздробленіяхъ имѣній путемъ продажъ и наслѣдственныхъ раздѣловъ, — при всѣхъ этихъ условіяхъ, говоримъ мы, очень понятно, что только малая доля изъ немногаго написаннаго предками сохранилась до нашего времени и можетъ служить матеріаломъ для нашихъ историческихъ изданій. А, слѣдовательно, и редакціи такихъ изданій не могутъ быть особенно разборчивы, и читающая публика не въ правѣ быть излишне требовательною. Но неразборчивость неразборчивости рознь и, во всякомъ случаѣ, не должна бы переходить извѣстно" границы, отдѣляющей документы общественнаго характера и значенія отъ документовъ частныхъ, интимныхъ, не составляющихъ и не могущихъ составлять публичнаго достоянія по весьма многимъ соображеніямъ.
Объ этомъ мы уже говорили въ нашей ноябрской книгѣ по поводу переписки А. Ѳ. Писемскаго; мы цитировали Пьера Верона, возстающаго противъ вторженія въ частную жизнь знаменитыхъ людей послѣ ихъ смерти. Въ этомъ же смыслѣ, но еще рѣзче, высказывался О. И. Сенковскій лѣтъ сорокъ тому назадъ. Вотъ какъ передаетъ объ этомъ г. Старчевскій (Наблюдатель, авг., стр. 221): «Баронъ Брамбеусъ, пользовавшійся въ свое время такою огромною популярностью, по мѣрѣ охлажденія къ нему его малочисленныхъ поклонниковъ, не желалъ, чтобы знали подробности его жизни, не любилъ говорить о себѣ, разсказывать разные эпизоды изъ прошлаго, и когда однажды, во время завтрака, жена его имѣла неблагоразуміе сказать, что я рекомендовалъ ей тщательно беречь всѣ его письма, писанныя къ ней въ теченіе цѣлыхъ двадцати лѣтъ ихъ супружеской жизни, онъ страшно разсердился, вышелъ изъ себя и разразился на меня за эту выходку. „Проникать въ семейную жизнь, вызнавать подробности этой жизни, заставлять кого-либо записывать воспоминанія, касающіяся частной его жизни, для того, чтобы впослѣдствіи, послѣ смерти этого человѣка, выбросить въ народъ цѣлый ворохъ дрязгъ, сплетенъ и, такимъ образомъ, осрамить человѣка изъ-за того тоіько, чтобы выпустить ничтожную книжонку, — это низко, подло, недостойно порядочнаго человѣка“.
Такъ говорилъ О. И. Сенковскій. Но „все это вовсе не подѣйствовало ни на его жену, ни на меня“, замѣчаетъ г. Старчевскій, а за доказательствами тому не.далеко ходить: въ той же книжкѣ Наблюдателя, на стр. 227, г. Старчевскій разсказываетъ, какъ, разбирая по порученію Сенковскаго его библіотеку, онъ обревизовалъ стоявшую въ комнатѣ желѣзную печку и извлекъ изъ нея изорванные и брошенные въ нее хозяиномъ историческіе документы. Противъ опубликованія такихъ-то рваныхъ бумагъ, вытащенныхъ изъ печей и иныхъ мѣстъ, не можетъ, по нашему мнѣнію, не возмущаться чувство порядочности и уваженія къ неприкосновенности переписки какъ живыхъ лицъ, такъ и умершихъ. Тутъ-то именно и возникаетъ вопросъ о разборчивости; что подлежитъ опубликованію и что не подлежитъ? — вопросъ очень деликатный, щекотливый и, къ сожалѣнію, кажется, спорный. Мы думаемъ, что уваженіе къ умершему и осмотрительность по отношенію его безотвѣтной личности болѣе обязательны, чѣмъ въ отношеніи живаго человѣка, могущаго возражать, защищаться, объяснять словомъ, постоять за себя. Между тѣмъ, на практикѣ мы видимъ совсѣмъ иное, совершенно противуположное: „изъ-за того, чтобы выпустить ничтожную книжонку“, ничего не стоящую статейку, страницу печатной бумаги, никто не задумывается разворачивать дрязги, семейныя и личныя тайны, швырять грязью на могилу покойника, — никто — ни литераторы, ни редакторы, ни даже люди, близкіе умершему…
Есть, конечно, такія личности, жизнь которыхъ почти всецѣло принадлежитъ исторіи; это тѣ великіе и сильные міра, въ чьихъ рукахъ при жизни ихъ находились судьбы цѣлыхъ народовъ. На такой высотѣ для совершенно интимной жизни въ дѣйствительности остается слишкомъ мало мѣста; частная жизнь, личныя привязанности и нерасположенія такихъ людей, ихъ увлеченія, временное состояніе духа имѣютъ часто рѣшающее значеніе въ событіяхъ величайшей исторической важности и нерѣдко такія событія и причины, ихъ вызвавшія, остались бы непонятыми, необъясненными безъ какой-нибудь, повидимому, малозначащей записки или происшествія чисто анекдотическаго характера. Точная до мельчайшихъ подробностей характеристика историческихъ личностей необходима для у разумѣнія самой исторіи. Всякое лицо, стоящее на такой высотѣ, знаетъ, или, по меньшей мѣрѣ, должно знать, что рано или поздно надъ его дѣяніями совершится судъ исторіи, что о немъ, о его дѣяніяхъ будутъ призваны свидѣтельствовать всѣ современники, что о его жизни будетъ произведено мелочное, придирчивое слѣдствіе, повальный обыскъ и обыскъ домовый, который не остановится ни передъ чѣмъ рѣшительно. Кому много дано, съ того много и спросится. Но не слѣдуетъ упускать изъ вида, что обыкновенно проходитъ много лѣтъ, иногда цѣлая сотня и болѣе, прежде чѣмъ опубликовываются этого рода документы. Совершенно въ иномъ положеніи находится писатель, поэтъ, музыкантъ или художникъ, прославившійся своими произведеніями, хотя бы имѣвшими самое большое вліяніе на общество. Онъ отвѣтственъ только тѣмъ и за то, чѣмъ составилъ свою славу, и никто не въ правѣ послѣ его смерти вытаскивать на публичное позорище все то, что не относится къ его дѣятельности какъ писателя, ученаго или артиста. Кому какое дѣло до того, что ѣлъ и пилъ такой-то писатель и. въ какомъ количествѣ, какъ жилъ съ женою, какъ распоряжался имѣніемъ, любилъ ли играть въ карты или заигрывать съ горничными? Къ оцѣнкѣ дѣятельности писательской или артистической и къ опредѣленію значенія вышеназванныхъ лицъ нея эта пустяковина не имѣетъ никакого касательства и вытаскивается на свѣтъ Божій, на страницы журналовъ, чуть не на другой день смерти даннаго лица, какъ уже сказано, вслѣдствіе недостатка матеріала, главнымъ же образомъ, въ поблажку любопытства публики и ея сплетническихъ инстинктовъ. Какъ все это ни плохо, но еще хуже то обстоятельство, что самая подлинность публикуемыхъ якобы историческихъ матеріаловъ можетъ быть заподозрѣна, ибо извѣстно, что по различнымъ благовиднымъ предлогамъ въ нихъ иногда допускаются легенькія измѣненія и пропуски, по соображеніямъ издателей; еще же чаще случается это отъ редакторскихъ недосмотровъ, отъ печатанія съ непровѣренныхъ списковъ.
Вышесказанное не относится въ частности къ какому-либо одному журналу или изданію» а ко всѣмъ вообще. Здѣсь же, какъ на примѣръ только, мы укажемъ на стихотвореніе Н. Ф. Павлова, озаглавленное: Къ графу З. (1849 г.), напечатанное въ № 1 Русскаго Архива за нынѣшній годъ. Напечатано оно такъ:
«Не молодъ ты, не глупъ и не безъ души.
Зачѣмъ же въ городѣ все толки и волненья,
Зачѣмъ же роль играть россійскаго наши
И объявлять Москву въ осадномъ положеніи…» и т. д.
А немного дальше оказывается такой стихъ:
«И всетишайше гніемъ въ своемъ болотѣ!»
Такихъ виршей не писалъ и не могъ писать Н. Ф. Павловъ. Это очень извѣстное въ свое время стихотвореніе начинается такъ:
«Ты не молодъ, не глупъ и ты не безъ души.
Зачѣмъ же въ городѣ и толки, и волненья,
Зачѣмъ же роль играть турецкаго паши…»
Въ приведенномъ далѣе стихѣ, по неудобству напечатать подлинное выраженіе, не слѣдовало коверкать стиха замѣною неподходящимъ къ размѣру словомъ всетишайше; можно было измѣнить его, не безобразя, хотя бы въ такомъ видѣ:
И преспокойнѣйше гніемъ въ своемъ болотѣ!
Съ нашей стороны это не придирка, и указаніе не такъ мелочно, какъ можетъ показаться. Укажемъ еще на одну, тоже, пожалуй, мелочь, — на неточность переводовъ. Въ Русск. Архивѣ печатается множество писемъ на французскомъ языкѣ съ переводами на русскій. Во французскомъ подлинникѣ письма в. кн. Константина Павловича къ г-жѣ Собаньской (Р. Арх., № 6, стр. 279) мы читаемъ: «Madame. Je viens de recevoir la lettre que vous m’avez fait l’hooueur de m'écrire en date de S-t. Petersbourg du mars dernier…» Переведено: «M. Г. Я получилъ ваше письмо изъ С.-Петербурга отъ 28 прошедшаго марта…» Какъ въ переводѣ съ французскаго на русскій языкъ могло измѣниться число мѣсяца, — это мы оставимъ безъ вниманія. По существу дѣла это не важно. Но фразѣ: «que vous m’avez, fait l’houneur», пропущенной въ переводѣ, мы придаемъ значеніе и полагаемъ болѣе, правильнымъ не уклоняться отъ подлинниковъ. Изъ текста письма видно, что г-жа Собаньская совершила проступокъ противъ законовъ имперіи и оказала неповиновеніе строгому ихъ блюстителю, великому князю-намѣстнику, за что и подверглась непріятностямъ, побудившимъ ее просить милосердія его высочества. На это просительное письмо отвѣтъ великаго князя начинается фразою изысканной вѣжливости: «И только что получилъ письмо, которымъ вы сдѣлали мнѣ честь, написавши его ко мнѣ изъ С.-Петербурга отъ 25 прошедшаго марта…» Это, на вашъ взглядъ, очень характерная черта совершенно пропадаетъ для читателей, незнакомыхъ съ французскимъ языкомъ. А, между тѣмъ, именно такія-то мелкія черты я оттѣнки и составляютъ всю цѣнность опубликовываемыхъ корреспонденцій. Мы полагаемъ, что въ письмѣ къ г-жѣ Собаньской эта фраза важнѣе всего остальнаго его содержанія и что безъ нея самое письмо утрачиваетъ боль шую долю своего значенія, какъ историческаго документа. Такихъ погрѣшностей въ Русск. Архивѣ мы могли бы насчитать не мало; но въ журналѣ этомъ онѣ оказываются тѣмъ же, чѣмъ ложка дегтя въ бочкѣ меда, такъ какъ самый матеріалъ очень интересенъ и въ большинствѣ важенъ для исторіи: таковы письма Императора Николая Павловича къ гр. Бенкендорфу, письма вел. кн. Константина Павловича, мемуары кн. Туркестанского, письма Ф. Л. Кристина, — все это на французскомъ языкѣ; на русскомъ языкѣ: записки Алексѣя Ѳедоровича Львова, мартиниста Лопухина, воспоминанія Филипсона Тимирязева, Самсонова: затѣмъ много другихъ болѣе жди менѣе любопытныхъ документовъ, анекдотовъ, стиховъ… Къ каждой книжкѣ приложены портреты, не всегда, впрочемъ, удачные. Самый замѣчательный изъ нихъ, наиболѣе удавшійся и кажется, впервые появляющійся въ печати, это — портретъ вел. кн. Константина Павловича съ его факсимиле, въ 6 книжкѣ Русск. Архива.
Русская Старина. Въ подтвержденіе нашихъ словъ о погонѣ за лоскутами бумаги, исписанной рукою знаменитости, мы укажемъ на письма и записки И. С. Тургенева къ М. А. и Н. А. Милютинымъ помѣщенныя въ январской книжкѣ Русск. Старины. Всякому понятно, насколько дороги подлинники такихъ записочекъ для лицъ, получавшихъ ихъ, и для близкихъ имъ; но совсѣмъ непонятно, какой интересъ могутъ представлять для публики записки вродѣ нижеслѣдующей, хотя бы и подписанной дорогимъ именемъ: Любезнѣйшая Марія Аггеевна! Вотъ вамъ Русскій Архивъ за 1867 г. Если возможно, пришлите мнѣ Войну и миръ. Надѣюсь, что ваше здоровье поправляется? Искренно вамъ преданный Ив. Тургеневъ". Изъ тридцати нумеровъ, составляющихъ эту коллекцію, три-четыре письма могутъ дать кое-что. очень-очень немногое. Напечатаніе же остальныхъ мы можемъ приравнять къ тому, если бы вздумалось обладателю клочка волосъ Тургенева опубликовать фотографію этого драгоцѣннаго сувенира. По нашему мнѣнію, преувеличеніе (утрировка) уваженія къ памяти покойника легко можетъ переходить въ ея профанацію, при всей искренности лицъ, чтящихъ память умершаго. Иногда же, въ случаяхъ, подобныхъ приведенному, примѣшивается чисто личное чувство — желаніе похвалиться своею близостью къ знаменитости. Говоримъ мы это вообще, не относя ни къ кому и ни къ чему въ частности и всего менѣе къ вышеуказанному примѣру.
Самымъ важнымъ но общественному значенію изъ опубликованныхъ Р. Стариною документовъ мы считаемъ Посмертныя Николая Ивановича Пирогова, начавшіяся печатаніемъ въ сентябрей книжкѣ. Озаглавлены мнѣ самимъ авторомъ такъ: Вопросы жизни. Дневникъ врача. писанный исключительно для самого, но не безъ задней мысли, что, можетъ быть, когда-нибудь прочтетъ и кто другой. Посмертная исповѣдь H. И. Пирогова, — говоритъ издатель, М. П. Семевскій, въ предисловіи, — едва ли не самая замѣчательная въ ряду тѣхъ, какія когда-либо высказывались въ Россіи, притомъ лицомъ, отходящимъ изъ жизни славнаго труда, содѣлавшаго имя его безсмертнымъ не только въ лѣтописяхъ русской науки, но и всего человѣчества". Это совершенно вѣрно, и, судя по напечатанной части записокъ, мы не сомнѣваемся, что онѣ займутъ очень выдающееся' мѣсто не только въ русской, но и во всемірной литературѣ. Очень давно намъ не случалось читать ничего подобнаго ни на какомъ языкѣ.
«Отчего такъ мало автобіографій? Отчего къ нихъ недовѣріе?» — такими вопросами начинаетъ своя записки маститый ученый на исходѣ дней своихъ, удрученныхъ тяжелымъ недугомъ. — «Не одна внѣшняя правда, а раскрытіе правды внутренней передъ самимъ собою и вовсе не съ цѣлью оправдать или осудить себя должно быть назначеніемъ автобіографіи мыслящаго человѣка», — говоритъ онъ далѣе. — «Для внутренней правды нѣтъ другихъ болѣе вѣрныхъ и компетентныхъ судей, чѣмъ мы сами, когда мы не притворщики и не лгуны… Для кого и для чего пишу я все это? По совѣсти, въ эту минуту только для самого себя…» Но авторъ знаетъ, что написанное имъ будетъ непремѣнно прочтено и другими, и его беретъ раздумье, какъ бы «хотя передъ самыми близкими людьми, да, все-таки, не порисоваться и что-нибудь не скрыть или подрумянить. Самоѣду это сейчасъ же приходитъ на мысль. И это хорошо, что приходитъ на мысль…» Тогда является противудѣйствіе, которое не даетъ простора притворству и скрытности. «Впрочемъ, я заранѣе знаю, что цинически откровеннымъ я и передъ самимъ собою не хочу быть. Чистоплотность нужна не на показъ только…» Приведенныя нами выдержки достаточно уясняютъ, что лежащая передъ нами автобіографія не будетъ описаніемъ внѣшней жизни только, пересказомъ событій, а будетъ автобіографіей мысли и духа, изложеніемъ міровоззрѣнія и его измѣненій въ глубочайшихъ тайникахъ личнаго сознанія великаго ученаго, врача и мыслителя. Вотъ, между прочимъ, какъ разсуждаетъ физіологъ: «Какъ остаются въ мозгу, почти цѣлую жизнь, нѣкоторыя ощущенія и воспоминанія — трудно себѣ представить. Мозгъ, какъ и всѣ органы, подверженъ постоянной смѣнѣ вещества, атомы его тканей постоянно замѣняются новыми и нужно предположить, что атомы его, замѣняясь при смѣнѣ вещества другими, новыми, передаютъ имъ тѣ самыя колебанія, которымъ они подвергались при ощущеніи различныхъ впечатлѣній… (Слѣдуетъ ссылка на развивающійся и задерживающій ощущенія и впечатлѣнія мозгъ ребенка). Не говоритъ ли это ri. пользу моего взгляда (нѣсколько мистическаго), что атомистическія колебанія (которыя необходимо предположить при ощущеніяхъ) совершаются не въ однѣхъ видимыхъ и подверженныхъ измѣненіямъ клѣточкахъ мозговой ткани, а въ чемъ-то еще другомъ, болѣе тонкомъ, эфирномъ элементѣ, проникающемъ чрезъ всѣ атомы и не подверженномъ органическимъ измѣненіямъ?» Авторъ возвращается и и": разъ Къ тому же вопросу, увлекая за собою читателя въ высшія сферы мышленія и анализа. Мы отказываемся слѣдить за авторомъ на этомъ пути: это завело бы насъ далеко за предѣлы библіографическаго отчета. Но мы рѣшительно не въ силахъ воздержаться и не сдѣлать еще одной выписки. Вполнѣ сознательное мышленіе имѣетъ свою безсознательную логику, требующую непремѣнно, роковымъ образомъ, чтобы мы мыслили такъ, а не иначе и, притомъ, къ нашему счастью, съ полнымъ внутреннимъ убѣжденіемъ, что мысль наша свободна. Она дѣйствительно свободна только у лишенныхъ ума, да и у нихъ эта свобода, — другими словами, ерунда мышленія, — вѣроятно, въ зависимости отъ разныхъ ненормальныхъ ощущеній собственнаго -бытія, приносимыхъ болѣзнью органовъ. Но стараться убѣдить себя и другихъ, что наши мысль и воля дѣйствительно не свободны, есть также своего рода безуміе… Между молодежью въ послѣднее время встрѣчались и такія личности, которыя никакъ не хотѣли и настолько закабалить мысль, чтобы остановиться на дважды-два четыре. «Мысль моя свободна, утверждали они, я хочу — приму, хочу — нѣтъ, какую ни на есть математическую аксіому». Этимъ лицамъ и въ голову никогда не приходило, что распущенность мысли и воли есть страшный недугъ, отъ развитія котораго въ себѣ долженъ беречься каждый изъ насъ, кто не хочетъ покончить съ собою самоубійствомъ или домомъ умалишенныхъ. Каждый настолько долженъ быть свободенъ, чтобы избрать для себя то или другое міровоззрѣніе, но, избравъ, долженъ на немъ остановиться, по крайней мѣрѣ, до той поры, пока замѣнитъ его другимъ, новымъ. Установленіе извѣстнаго modus vivendi необходимо не только для согласія семействъ, обществъ и народовъ, но и для согласія съ самимъ собою, а этого можно достигнуть только извѣстнымъ и болѣе или менѣе опредѣленнымъ міровоззрѣніемъ".
Посмертныя записки Н. И. Пирогова составляютъ весьма обширный трудъ, изъ котораго въ трехъ книжкахъ Р. Старины (сент.-ноябрь) помѣщено начало и лишь небольшая часть цѣлаго. Портретъ покойнаго Н. И. Пирогова, приложенный къ сентябрской книжкѣ, нельзя назвать особенно удачнымъ.
За невозможностью въ одномъ журнальномъ обозрѣніи дать отчетъ о всѣхъ одиннадцати книжкахъ Р. Старины, вышедшихъ за нынѣшній годъ, мы очутились въ затрудненіи: говорить ли о наиболѣе выдающемся во всѣхъ лежащихъ передъ нами выпускахъ, или же ограничиться послѣдними двумя-тремя книжками? Но, послѣ записокъ Н. И. Пирогова, что же покажется выдающимся? А интереснаго во всѣхъ книжкахъ такъ много, что не знаешь, на чемъ остановиться. Мы рѣшились остановиться, — съ сожалѣніемъ, — на послѣднихъ трехъ книжкахъ (сент.-ноябрь). Старой, настоящей старины у насъ слишкомъ мало, какъ уже мы сказали выше, и волей-неволей приходится за старину признавать очень многое видѣнное и пережитое нами самими, какъ, напримѣръ, все то, что разсказывается въ Московскихъ воспоминаніяхъ Николая Васильевича Берга (1845—1855 гг.). Правда, разсказывается въ нихъ очень живо, правдиво и довольно интересно про Пр. Мих. Садовскаго, про то, какъ онъ сыгралъ Короля Лира, про его поѣздку въ Петербургъ, про дебютъ въ Москвѣ Рыбакова, про московскую театральную распрю изъ-за Андріяновой и Санковской, про пріѣздъ въ Москву Фанни Эльслеръ и Рашель… Все это прошло передъ нашими глазами; мы видѣли брошенную Булгаковымъ на сцену Андріяновой кошку, видѣли Садовскаго въ Лирѣ, хорошо знали лично и Садовскаго, и Шумскаго, и Рыбакова и мы. друг. Мы можемъ даже добавить, что. вернувшись изъ Петербурга. Провъ Михайловичъ до слезъ, до истерики потѣшалъ кружокъ слушателей въ Патрикѣевскомъ трактирѣ и въ «бѣлой залѣ» у Егорова (гдѣ теперь театръ Леитовскаго) разсказомъ о томъ, какъ одна высокая особа за чтеніе имъ Капитана Копѣйкина изволила пожаловать ему перстень, не входившій на его толстые пальцы, и какъ онъ едва напялилъ его для кончикъ мизница. Характерны воспоминанія H. В. Берга о томъ, какъ ему было отказано въ мѣстѣ университетскаго библіотекаря за сочиненіе стиховъ въ честь Ф. Эльслеръ и какъ Хлоповъ лишился мѣста редактора Моск. Вѣдомостей за то, что изъ театра уѣхалъ на козлахъ кареты, въ которой сидѣла знаменитая танцовщица… Все эта преданія старицы… для молодежи.
Любопытны воспоминанія крестьянина-поэта Спиридона Дрожжина (1848—1884 гг.). Но почти всѣ лица, о которыхъ говорится въ этихъ воспоминаніяхъ, еще живы, заходили къ Дрожжину, когда онъ былъ сидѣльцемъ въ табачной лавочкѣ, помогали ему выбиваться изъ нужды… Это будетъ стариною для тѣхъ, кто теперь только что вышелъ изъ пеленокъ.
Историческій интересъ представляютъ воспоминанія объ Императрицѣ Елизаветѣ Алексѣевнѣ ея фрейлины, княгини Мадатовой (ноябрь). Личность Императрицы Елизаветы Алексѣевны почему-то очень мало извѣстна публикѣ Послѣ императрицъ царствовавшихъ, Анны, Елизаветы, Екатерины II, имя вдовствующей императрицы Маріи Ѳеодоровны прославлено и увѣковѣчено благотворительными учрежденіями. Тихій же и скромный образъ бездѣтной Императрицы Елизаветы Алексѣевны какъ бы меркнетъ въ боевыхъ тревогахъ того времени, въ блескѣ славы побѣдителя Наполеона I и незамѣтно отходитъ изъ этого міра почти одновременно съ кончиною Императора Александра. Княгиня Мадатова искренними, теплыми чертами возстановляетъ передъ нами симпатичный образъ прелестной женщины и добродѣтельной государыни. Портретъ Императрицы Елизаветы. Алексѣевны приложенъ къ январской книжкѣ Руск. Старины.
Заговоривши о портретахъ, мы считаемъ долгомъ обратить вниманіе публики на совершенно неизвѣстный до сихъ поръ портретъ М. Ю. Лермонтова, въ той же январской книжкѣ. Это набросокъ карандашомъ, сдѣланный на Кавказѣ въ 1840 г. бар. Д. Паленомъ съ натуры. Особенную цѣнность этотъ портретъ имѣетъ потому, что онъ единственное изображеніе Лермонтова въ профиль. А такъ какъ съ покойника не была снята маска, то безъ профильнаго портрета и не было возможности сдѣлать похожій бюстъ поэта. Люди, знавшіе Лермонтова, единогласно признаютъ сходство наброска съ оригиналомъ.
Редакція Русской Старины давно уже посвятила особенное вниманіе собранію и опубликованію всего, касающагося графа Аракчеева, любимца и всесильнаго временщика Императора Александра I. Совершенно излишнимъ считаемъ говорить объ исторической важности опубликованныхъ и имѣющихъ быть опубликованными матеріаловъ, могущихъ послужить для уясненія странной дружбы, связывавшей государя съ человѣкомъ, повидимому, столь мало подходившимъ къ его характеру и столь недостойнымъ его любви и дружбы. Въ мартовской книжкѣ журнала помѣщена статья: Настасья Ѳедоровна Минкина, домоправительница гр. А. А. Аракчеева. Можно имѣть нѣкоторое сомнѣніе въ томъ, дѣйствительно ли изображеніе красавицы, приложенное къ статьѣ, есть портретъ любовницы Аракчеева, зарѣзанной дворовыми за ея тиранства; это сомнѣніе не разсѣевается, а усиливается сообщаемыми о портретѣ свѣдѣніями. Но нельзя усомниться (какъ бы это ни было желательно) въ томъ, что всѣ власти, начиная съ уѣздныхъ и кончая высшими петербургскими, а вмѣстѣ съ ними и тогдашній судъ не слѣдствіе производили и не обвиняемыхъ судили, а были только послушными орудіями мести въ рукахъ могущественнаго временщика. Подобное отправленіе правосудія лежитъ на прошломъ нашего отечества еще болѣе позорнымъ пятномъ, чѣмъ крѣпостное право ее всѣми его мрачными сторонами. Что бы ни дѣлали помѣщики, они дѣйствовали во имя своего законнаго права, нерѣдко злоупотребляли этимъ правомъ и иногда, такъ или иначе расплачивались за свои злоупотребленія. Но многіе, очень многіе помѣщики давно тяготились этимъ правомъ, жаждали его отмѣны. Державною волею законодателя уничтожены и крѣпостное право, и старые суды. Аракчеевскія времена навсегда миновали; они достояніе Русской Старины. Для характеристики той эпохи, лицъ, ихъ взаимныхъ отношеній и нравовъ времени не лишены серьезнаго значенія письма Императора Александра I къ Аракчееву и арх. Фотію, по случаю смерти Минкиной, пріѣзды Фотія для утѣшенія гр. Аракчеева и пр. Вообще статья эта заслуживаетъ вниманія и ради нея мы сдѣлали исключеніе и, увлекшись собственно портретами, вышли изъ трехъ книгъ, которыми предполагали ограничиться. Дабы не подпасть еще разъ такому же соблазну, — а соблазновъ Русск. Старина представляетъ слишкомъ много, — мы на этомъ закончимъ рѣчь объ этомъ журналѣ изъ боязни, что, по его милости, для другихъ у васъ не хватитъ мѣста.
Историческій Вѣстникъ. Популяризація — дѣло хорошее, только не безопасное; это орудіе обоюдуострое и легко можетъ изъ исторіи и вымысла сдѣлать настоящую окрошку, въ которой ничего не разберешь. Въ свое время Исторія Государства Россійскаго Карамзина, Исторія Франціи Мишле. Разсказы изъ исторіи Англіи Макколея читались такъ же охотно, какъ романы, а романы Вальтеръ-Скотта читались съ такою же пользою, какъ исторія; но для этого надо быть Вальтеръ-Скотомъ, Макколеемъ, Мишле или Карамзинымъ. Такіе люди родятся не часто, а потому и сгруппировать подобныхъ сотрудниковъ какой бы то ни было редакціи невозможно; а, слѣдовательно, было бы лучше не задаваться задачею популяризаціи исторіи въ періодическомъ изданіи. Н. И. Костомаровъ, Д. Л. Мордовцевъ, конечно, люди, пользующіеся заслуженною извѣстностью именно за труды такого рода, о какомъ мы говоримъ, и къ нимъ вышеназванный журналъ не преминулъ обратиться за содѣйствіемъ къ исполненію своей мудреной задачи. Г. Костомаровъ далъ для январской книжки маленькій очеркъ: Ксенія Борисовна Годунова, г. Мордовцевъ — повѣсть: Соціалистъ прошлаго вѣка. Начнемъ съ дочери царя Бориса. Къ повѣствованію о Ксеніи Годуновой приложены два «снимка съ извѣстныхъ картинъ: К. Маковскаго — убіеніе матери и брата Ксеніи, и г. Неврева — Ксенія Борисовна Годунова, приведенная къ самозванцу. О картинахъ здѣсь говорить не мѣсто: художникъ, какъ и романистъ, воленъ отступать отъ достовѣрной исторіи и брать основаніемъ для своего произведенія легенду, преданіе, историческій анекдотъ, даже сплетни. Отъ ихъ произведеній требуется правда художественная, а не строго историческая. Согласиться же непремѣнно съ Н. И. Костомаровымъ, будто на картинѣ г. Неврева изображено истинное событіе, такъ же трудно, какъ странно видѣть на картинѣ К. Маковскаго Ксенію, разряженную точно на балъ, тогда какъ она была въ это время въ траурѣ но умершемъ отцѣ и самой ей не до нарядовъ было въ дни страшной смуты. Слова лѣтописца, что Димитрій (самозванецъ) приказалъ умертвить Ѳеодора Борисовича и его мать, „а дщерь повелѣ въ живыхъ оставити, дабы лѣпоты ея насладитися, еже я бысть“, — ничего не доказываютъ. Насильственный приводъ Мосальскимъ Ксеніи къ самозванному царю — фактъ возможный, но не достовѣрный, а потому пригодный лишь для романа. Съ такою же, если не большею правдоподобностью, могло быть разсказано въ повѣсти, конечно, что Рубецъ-Мосальскій и другіе бояре всячески усватывали лже-Димктрія. на Ксеніи, разсчитывали устройствомъ между ними брака, съ одной стороны, примирить партіи, укрѣпить сомнительныя права на престолъ царевича нетвердыми правами царевны, съ другой стороны, — отклонять Димитрія отъ брака съ чужеземкою, къ которому всѣ москвичи относились одинаково неодобрительно. $ъ сказаніяхъ иностранцевъ о смутномъ времени, кромѣ Ксеніи, говорится о другихъ женщинахъ, отношенія къ которымъ Димитрія передаются въ крайне циническомъ видѣ. Все это можетъ быть, и, однако же, Ксенія нѣсколько мѣсяцевъ жила во дворцѣ и удалена лишь по крайнимъ настояніямъ изъ Польши. Признавая эти разсказы за правдивые и достовѣрные, нашъ уважаемый историкъ приходитъ къ слѣдующему выводу: „Это такой поступокъ (съ Ксеніей), въ которомъ онъ (самозванецъ) видѣнъ весь насквозь — и тутъ невольно склоняешься къ тому, что всѣ качества, такъ подкупающія насъ въ его пользу, не болѣе, какъ блестящая мишура“. Заключеніе то, что названный Димитрій былъ настоящимъ самозванцемъ и о самозванствѣ своемъ зналъ. Признаемся, такіе доводы кажутся намъ не достаточно убѣдительными. Вышеуказанные поступки лже-Димитрія, если даже и правдивы о нихъ разсказы, мало разнятся отъ передаваемыхъ прежними хрониками московскаго дворца и Александровской слободы[1], и не они сгубили пришлаго царя. Что же касается отношеній къ нему Ксеніи, т.-е. ея чувствъ къ лже-Димитрію, то о нихъ мы ничего положительнаго не знаемъ и не сочли бы невѣроятнымъ, если бы намъ кто-либо сказалъ, что, увлеченная не только честолюбивою мечтою — стать русскою царицею, но и сердечною склонностью къ ловкому, смѣлому и несомнѣнно привлекательному авантюристу, Ксенія почувствовала свое несчастіе и униженіе не тогда, когда перешла изъ дома Мосальскаго во дворецъ, а лишь тогда, когда съ разрушенными надеждами и разбитымъ сердцемъ была насильно выведена изъ этого дворца и пострижена въ монахини. За примѣрами такихъ отношеній намъ не далеко ходить: мы укажемъ на вдову майора Харлова, по статьѣ А. В. Ароеньева: Женщины пугачевскаго возстанія (Ист. Вѣст., іюнь). Ея мужа, майора Харлова, Пугачевъ приказалъ повѣсить, съ ея отца, коменданта Татищевой крѣпости, Елагина, приказалъ содрать кожу съ живаго. а дочь-красавицу взялъ въ наложницы. Авторъ статьи убѣдительно говоритъ, что Харлова любила Пугачева. Или Пугачевъ умѣлъ завоевывать расположеніе къ себѣ женщинъ, — замѣчаетъ г. Арсеньевъ. — или тутъ кроется одна изъ тѣхъ загадокъ, какихъ много представляетъ намъ женское сердце и женская натура». Мы не имѣемъ поводовъ думать, чтобы лже-Димитрій въ завоеванія женскихъ сердецъ былъ менѣе счастливъ, чѣмъ въ завоеваніи царства, и менѣе искусенъ, чѣмъ казакъ Зимовейской станицы. На статью г. Костомарова не мѣшаетъ обратить вниманіе художникамъ и артистамъ, изображающимъ на полотнѣ и на сценѣ Ксенію блондинкою; по сказанію лѣтописца, она имѣла «очи черны велики, бровми союзна… власы имѣя черны велики, аки трубы по плечамъ лежаху». Что же касается лица самозванца, то слѣдуетъ обратить вниманіе на картину въ московской оружейной палатѣ, изображающую вѣнчаніе Марины царицею. На этой картинѣ профиль самозванца не имѣетъ ничего схожаго съ тѣмъ, какъ его изображаетъ г. Невревъ.
Повѣсть г. Мордовцева: Соціалистъ прошлаго вѣка составлена по даннымъ, опубликованныхъ, если не ошибаемся, въ Русск. Старинѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Какъ бы то ни было, она представляетъ живой интересъ.
Въ февральской книжкѣ г-жа Аргамакова передаетъ свои Воспоминанія о семействѣ Тургеневыхъ, но передаетъ далеко не то и не такъ, какъ разсказано г-жею Житовою въ Вѣст. Европы: объ этой послѣдней статьѣ нами будетъ говорено ниже. Разногласія между обоими повѣствованіями очень существенны; которое правдивѣе или достовѣрнѣе, мы рѣшить не беремся; но «воспоминанія» г-жи Житовой изображаютъ полнѣе и правдоподобнѣе жизнь въ домѣ матери Ив. Сер. Тургенева.
Какъ уже выше сказано (по поводу Рус. Старины), мы вынуждены очень сжать наши отзывы на сей разъ, такъ какъ имѣемъ дѣло съ изданіемъ журнала за цѣлый годъ. Въ немъ мы отмѣтимъ, между прочимъ, два разсказа г. Немировича-Данченко, разсказъ г-жи Селивановой о ея поѣздкѣ въ Іерусалимъ… Эти очень живыя и талантливо написанныя путевыя впечатлѣнія не имѣютъ рѣшительно никакого отношенія къ исторіи. Воспоминанія о русской сценѣ шестидесятыхъ годовъ Ѳ. Н. Устрялова посвящены всецѣло повѣствованіи) о томъ, какъ одна комедія г. Устрялова, благодаря игрѣ В. В. Самойлова, имѣла успѣхъ на петербургской сценѣ и провалилась на московской, другая, наоборотъ, провалилась въ Петербургѣ и удачно прошла въ Москвѣ, а третья не провалилась, ибо играна не была. Кому это интересно, для тѣхъ укажемъ, что статья напечатана въ ноябрской книжкѣ.
Въ октябрской книжкѣ обращаетъ на себя вниманіе: Партизанъ Фигнеръ, четыре странички, написанныхъ племянникомъ знаменитаго героя отечественной войны А. В. Фигнеромъ. Особенно заставляютъ задуматься нижеслѣдующія строки: «На памяти дяди (Александра Самойловича Фигнера, партизана) лежитъ тяжелое обвиненіе въ жестокостяхъ съ плѣнными французами. Причина этой жестокости отчасти заключалась въ душевныхъ страданіяхъ, преслѣдовавшихъ его… Но въ характерѣ дяди не было звѣрскихъ наклонностей». Если таковыхъ не было, то мы не совсѣмъ ясно понимаемъ, какая душевная болѣзнь можетъ побуждать человѣка хладнокровно избивать тысячами безоружныхъ, плѣнныхъ солдатъ.
Суворовъ въ ссылкѣ П. К. Мартьянова представляетъ не особенно удачный пересказъ о жизни опальнаго фельдмаршала въ новгородскомъ имѣніи. Статьи И. И. Дубасова: Тамбовскій край ничѣмъ не отличаются отъ прежнихъ его трудовъ по разработкѣ исторіи Тамбовскаго края и страдаютъ тѣми же погрѣшностями, подрывающими значеніе его изслѣдованій. Такъ, въ сентябрской книжкѣ мы прочли, что становой приставъ Фирсовъ спасъ поручика Копылова, упавшаго съ моста въ р. Уну, въ Лѣсномъ Бонобеевѣ. Въ этомъ селѣ протекаетъ не р. Уна, а Цна; вытащилъ Ѳ. П. Фирсовъ не Копылова, а шацкаго помѣщика Илью Михайловича Копытова. Намъ могутъ, конечно, возразить, что это неважныя опечатки или описки. Въ историческихъ изслѣдованіяхъ г. Дубасова такихъ и болѣе существенныхъ описокъ встрѣчается слишкомъ много.
Къ той же сентябрской книжкѣ приложенъ портретъ Императрицы Екатерины II верхомъ, во главѣ войскъ 29 іюля 1762 г., съ картины, находящейся въ Эрмитажѣ. Императрица изображена въ мужскомъ платьѣ со шпагою въ рукѣ. Такой же портретъ (копія?) находится въ моск. оруж. палатѣ. Изъ замѣтки въ концѣ книги видно, что портретъ этотъ будетъ приложенъ къ Иллюстрированной исторіи Екатерины изд. А. С. Суворинымъ. Позволяемъ себѣ обратить вниманіе издателя на другой портретъ Екатерины II, изображающій ее верхомъ на лошади по-мужски въ женскомъ платьѣ; этотъ портретъ литографированъ въ Парижѣ у Лемерсье.
О статьѣ П. С. Усова: Этнографъ-беллетристъ (Павелъ Ивановичъ Мельниковъ) мы отлагаемъ рѣчь до окончанія самой статьи.
Вѣстникъ Европы, ноябрь. Въ этой книжкѣ журнала вниманіе большинства читателей остановится, прежде всего, на Воспоминаніяхъ о семьѣ И. С. Тургенева, и ожиданія публики не будутъ обмануты. Г-жа В. И. Житова, авторъ воспоминаній, нѣсколькихъ дней отъ рожденія была отдана на воспитаніе Варварѣ Петровнѣ Тургеневой, матери Ивана Сергѣевича, и прожила у нея въ домѣ до 17 лѣтъ почти безотлучно при своей названной maman. Варвара Петровна относилась къ ребенку и потомъ къ подрастающей дѣвочкѣ, какъ могла бы относиться къ родной дочери; Иванъ Сергѣевичъ былъ для нея. хилымъ и нѣжныхъ старшимъ братомъ. Въ то время, о которомъ идетъ рѣчь, въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, можно, было чуть не въ каждомъ барскомъ домѣ встрѣтить воспитанницъ или воспитанниковъ изъ дальнихъ родственниковъ, иногда же совсѣмъ чужихъ; отношенія почти всегда складывались именно такія близкія, какъ разсказываетъ г-жа Житова. Въ этомъ было много хорошаго, но и не безъ худа было. Взявши ребенка изъ бѣдной семьи, конечно, воспитатели окружали его всего роскошью теперь отжившаго барства, воспитывали по-великосвѣтски и потомъ вдругъ вспоминали, что изнѣженная и избалованная ими дѣвушка ничто иное, какъ нищая, взятая «Христа ради», въ то время, когда она должна вступить въ настоящую жизнь. Много горя и несчастій ожидало такихъ воспитатницъ, и эта именно нота звучитъ въ воспоминаніяхъ г-жи Житовой. Не наше дѣло говорить о томъ, что она вынесла до тѣхъ поръ, пока сама она только намекаетъ на свою дальнѣйшую судьбу., и мы ограничимся лишь" разсказаннымъ ею на страницахъ Вѣст. Европы. Разсказы г-жи Житовой представляютъ иной и неизмѣримо большій интересъ, чѣмъ какой могло бы возбудить повѣствованіе о судьбѣ тургеневской воспитанницы. Въ нихъ живымъ, безъ вымысловъ, прикрасъ и риторства, встаетъ передъ нами весь бытъ богатыхъ помѣщиковъ въ дореформенное время съ ихъ. отношеніями къ собственной семьѣ, къ своимъ приближенныхъ слугамъ, къ крѣпостной дворнѣ, къ сосѣдямъ и къ администраціи.. Тутъ рѣчь идетъ о представителяхъ высшаго, образованнѣйшаго класса господъ, умныхъ, не злыхъ, не жестокихъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, невыносимыхъ для своихъ крѣпостныхъ и для всѣхъ тѣхъ, на комъ могли такъ или иначе отразиться ихъ господски-крѣпостническіе инстинкты.
Варвара Петровна Тургенева, урожденная Лутовинова, въ дѣтствѣ и юности сама испытала жестокую долю отъ нелюбившей ее матери и отъ вотчима Сомова, пьянаго, буйнаго и развратнаго человѣка. Шестнадцати лѣтъ Варвара Петровна убѣжала изъ дома, спасаясь отъ позорныхъ покушеній вотчима на ея честь, и нашла пріютъ у роднаго дяди Ив. Ив. Лутовинова, въ с. Спасскомъ. Въ разсказѣ Смерть (Зап. Охотника) описаны послѣднія минуты Катерины Ивановны Сомовой: барыня, заплатившая сама священнику за свою отходную, была родная бабка Ивана Сергѣевича. Оставшись послѣ смерти дяди единственною наслѣдницею большаго состоянія, Варвара Петровна, будучи слишкомъ 30 лѣтъ, вышла замужъ за Сергѣя Николаевича Тургенева, знаменитаго красавца. «Вышедши замужъ, — говоритъ авторъ воспоминаній, — Варвара Петровна зажила тою широкою барскою жизнью, какою живали наши дворяне въ былыя времена… Свой оркестръ, свои пѣвчіе, свой театръ съ крѣпостными актерами, — все было въ вѣковомъ Спасскомъ… Послѣ долгихъ страданій и продолжительной неволи, сознаніе собственной силы развило въ В. П. тотъ эгоизмъ и жажду власти, которые такъ многихъ изъ окружающихъ ее заставляли страдать. Но своими помѣщичьими правами она никогда не пользовалась такъ грубо, жестоко, какъ это дѣлали другіе. Можно было думать, — говорится дальше, — что она хотѣла вымѣстить на другихъ свое несчастное дѣтство, свою подавленную подъ гнетомъ семейной обстановки молодость и дать другимъ испытать тѣ же страданія, какія сама испытала». При наслѣдственномъ лутовиновскомъ нравѣ, «крутомъ и необузданномъ», при «эгоизмѣ и жаждѣ власти», при общемъ въ то время взглядѣ на власть помѣщика надъ крѣпостными (хамами), какъ на божественное право, можно себѣ представить, что испытывали подневольные отъ Варвары Петровны! А въ числѣ этихъ подневольныхъ, какъ передаетъ г-жа Житова, были, между прочимъ, такіе, какъ Порфирій Тимофеевичъ Карташовъ[2] — крѣпостной врачъ, учившійся въ фельдшерской школѣ, потомъ ѣздившій въ качествѣ камердинера или дядьки съ Иваномъ Сергѣевичемъ за границу, слушавшій курсъ медицины въ берлинскомъ университетѣ и допущенный Ѳ. Ив. Иноземцевымъ въ среду своихъ ассистентовъ въ концѣ 40-хъ годовъ… Иванъ Сергѣевичъ умолялъ мать отпустить Парфирія Тимофеевича на волю: «Сними ты съ него это ярмо! — говорилъ онъ. — Клянусь тебѣ, что онъ тебя не броситъ, пока ты жива. Дай ты ему только сознаніе, что онъ человѣкъ, не рабъ, не вещь, которую ты можешь по своему произволу, по одному капризу упечь, куда и когда захочешь!» Варвара Петровна оставалась непреклонною; какъ разъ это-то сознаніе свободы и претило ей во всѣхъ окружающихъ, начиная съ сыновей. Только послѣ смерти старухи получилъ онъ вольную, выдержалъ экзаменъ и былъ земскимъ врачемъ въ Мценскѣ. Положеніе этого крѣпостнаго доктора характеризуется такимъ случаемъ: занемогла воспитанница, авторъ воспоминаній. Барыня хотѣла посылать за врачемъ въ Орелъ. Порфирій сказалъ барынѣ: «Не извольте, сударыня, безпокоиться посылать; я началъ лечить барышню, я и вылечу». Варвара Петровна пристально посмотрѣла на этого смѣльчака и сказала: «Помни! не вылечишь — Сибирь!»
Главный дворецкій и секретарь барыни, Андрей Ивановичъ Поляковъ (многія имена измѣнены авторомъ), былъ человѣкъ образованный, говорилъ и писалъ по-французски, превосходно зналъ русскій языкъ и даже писалъ стихи, обучалъ воспитанницу Тургеневыхъ русскому языку и ариѳметикѣ. Варварѣ Петровнѣ «пришла фантазія? женитъ его на своей первой горничной, любимицѣ и ближайшей довѣренной, и женила, не спросивши о желаніи ни секретаря, ни любимицу. Оба они были люди прекрасные и прожили жизнь въ согласіи, можно бы сказать даже счастливо, если бы не были подневольными любившей ихъ барыни. Когда у Агашеньки, жены Полякова, пошли дѣти, Варвара Петровна запрещала ей кормить ихъ и приказала отослать въ другую деревню къ крестьянкамъ-кормилицамъ. Несчастная мать выкормила обоихъ ребятъ потихоньку отъ барыни. При переѣздѣ въ Москву дѣтей приказано было оставить въ деревнѣ. Агашенька осмѣлилась ослушаться и привезла малютокъ съ собою. Сцена объясненія ея по этому поводу съ барыней въ разсказѣ г-жи Житовой надрываетъ душу. Послѣдовалъ такой же короткій приказъ, какой былъ отданъ относительно Му му, съ тою лишь разницею, что сабаченку можно было утопить, а дѣтей, хотя и крѣпостныхъ, нельзя было, — ихъ приказано отослать съ тѣмъ же обозомъ въ деревню. Когда вечеромъ В. П. увидала заплаканные глава своей воспитанницы, то держала ей такую рѣчь: „Тебѣ всякая холопка дороже матери! Ты должна плакать о томъ, что меня не слушаютъ, до истерики меня доводятъ, безпокоятъ меня неповиновеніемъ, а ты о холопкѣ да о холопскихъ дѣтяхъ плачешь. Ты была и будешь безчувственная тварь!“ По простое, безпрекословное и безусловное повиновеніе не удовлетворяло деспотизма барыни. „Лишь только она замѣчала въ комъ-нибудь изъ прислугъ нѣкоторую самостоятельность, признакъ самолюбія, или сознаніе своей полезности, она* всячески старалась тога унизить или оскорбить“. Она пытала выносливость „холопа“ придирками. Дворецкій Семенъ Кириловичъ, очень красивый брюнетъ, лѣтъ тридцати, аристократъ дворни, не вынесъ придирокъ: Варвара Петровна нѣсколько дней сряду допекала его тѣмъ, будто подаваемая ей къ столу вода не хороша и, наконецъ, бросила ему стаканъ чуть не въ лицо. Семенъ поблѣднѣлъ, взялъ графинъ со стола и вышелъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся и въ чистый стаканъ налилъ барынѣ воды. „Вотъ это вода!“ — сказала Варвара Петровна и отпила болѣе полстакана. Тогда Семенъ, блѣдный, съ дрожащими губами, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, сталъ передъ образомъ, перекрестился широкимъ крестомъ и сказалъ: „Вотъ, ей-Богу, передъ образомъ клянусь, я ту же воду подалъ, не мѣнялъ!“ Семенъ за дерзновеніе разжалованъ въ дворники и оставался въ этой должности три или четыре года. Его смѣнилъ нѣмой дворникъ съ своею собачкою Му му. Исторія Му му прошла вся передъ глазами автора воспоминаній.
Не однимъ холопамъ давалъ себя знать нравъ Варвары Петровны. Тяжесть его испыталъ старшій сынъ Николай Сергѣевичъ за женитьбу вопреки волѣ матери. Къ литературнымъ трудамъ Ивана Сергѣевича она относилась крайне неодобрительно: „Дворянское ли это дѣло? — почти съ презрѣніемъ говорила она сыну. — Самъ говоришь, что Пушкинымъ не будешь… Ну, еще стихи… такіе какъ его… пожалуй, а писатель! Что такое писатель? То же, что писарь, gratte papier!“ и т. д. Удостоила она, наконецъ, прочесть Мертвыя души. „Ужасно это смѣшно! — похвалила она по-русски, — mais à vrai dire je uai jamais lu rien de plus mauvais genre et de plus inconvenant“.
Въ ту пору, о которой разсказываетъ г-жа Житова, Иванъ Сергѣевичъ пользовался полною любовью матери и своей мягкостью и добротою значительно умѣрялъ ея жесткость ко всѣмъ окружающимъ. Въ его пріѣзды домой всѣ встрѣчали молодаго барина, „какъ ангела-избавителя“. „Доброта его иногда безъ всякой борьбы подчиняла волю даже и Варвары Петровны. При немъ, она была совсѣмъ иная, и потому въ его присутствіи все отдыхало, все жило“, — говоритъ г-жа Житова и въ другомъ мѣстѣ своихъ воспоминаній добавляетъ: „Варвара Петровна при немъ перерождалась; она, не боявшаяся никого, не измѣнившая себя ни для кого, при немъ старалась показать себя, доброй и снисходительной“. Все это, какъ и разсказы о милыхъ отношеніяхъ. Ивана Сергѣевича къ дѣвочкѣ-воспитанницѣ, не много прибавитъ новаго для характеристики славнаго писателя. Да не въ этомъ, въ сущности, и значеніе воспоминаній г-жи Житовой, какъ мы уже сказали вначалѣ: Центръ тяжести, всего повѣствованія — въ фигурѣ Варвары Петровны, этой едва ли не „послѣдней въ своемъ родѣ“ русской помѣщицы былыхъ временъ. Прочитавшему эти воспоминанія понятно становится стремленіе Ивана Сергѣевича вонъ изъ родной усадьбы, вонъ изъ Россіи, подальше отъ матери, несмотря на его сыновнюю любовь и привязанность къ Варварѣ Петровнѣ и къ отечеству.
Повѣсть Д. И. Стахѣева У храма искусствъ даже во дни нашего беллетристическаго оскудѣнія представляетъ собою крайне слабое произведеніе. Вся исторія заключается въ тонъ, что одинъ слабоватый ученикъ академіи художествъ, подъ гнетомъ нуждишки, — до настоящей, крайней нужды онъ не дошелъ, — и подъ вліяніемъ уговоровъ своекорыстнаго свата, женится на богатой дѣвушкѣ, злой, безобразной и горбатой. Жить съ такою вѣдьмою онъ не могъ, убѣжалъ отъ нея и умеръ въ больницѣ. Есть въ повѣсти одинъ будущій талантъ, есть одинъ погибшій талантъ, есть нѣсколько неудачниковъ, даже „кровопивецъ“ — подрядчикъ иконостасныхъ работъ есть; но всѣ они крайне слабы, ни въ комъ ни одной типической черты, ни проблеска оригинальности. Отъ начала до конца это какая-то скучнѣйшая мазня, не имѣющая ровно никакого отношенія къ „храму искусствъ“. Какъ разъ ту же пустяковину можно разсказать про портныхъ или про слесарей, такъ что „храмъ“ -то фигурируетъ тутъ, кажется, больше для звонкости заглавія.
Литературно-критическій отрывокъ г. К. В. Корделія-замарашка посвященъ подтвержденію не новаго мнѣнія о томъ, что многія преданія, легенды и саги, послужившія основою драмъ, трагедій и романовъ, встрѣчаются въ разныхъ версіяхъ у различныхъ народовъ во времена болѣе или менѣе отдалённыя и въ большинствѣ имѣютъ свои первообразы въ индѣйскихъ сказаніяхъ. Авторъ приводитъ и сопоставляетъ нѣсколько разныхъ редакцій повѣствованія о Корделіи, послужившаго темою для двухъ драмъ: дли шекспировской — Король Лиръ, игранной въ первый разъ въ 1606 г., а напечатанной годомъ позднѣе, и для драмы неизвѣстнаго автора, озаглавленной: Правдивая хроника-исторія Лира и его трехъ дочерей. Обѣ драмы заимствованы изъ хроники Голиншеда, въ свою очередь воспользовавшагося хроникою XII вѣка, которая въ свою очередь есть пересказъ старѣйшаго кельтическаго преданія и т. д. „Новѣйшее изслѣдованіе народной словесности и старинной письменности, — заключаетъ авторъ. — научаетъ насъ, что именно область культуры византійской и была тою средою, черезъ которую перешла съ азіатскаго востока на европейскій западъ значительная часть матеріала словесности народовъ этого запада: эпическихъ апологовъ, сказокъ, житій, романовъ, драмъ и т. п. и что, въ то же время, элементы этого будто бы западнаго матеріала переходили изъ той же византійской области и къ народамъ славянскимъ европейскаго востока (какъ и къ литовскимъ, и къ финскимъ), но не достигли у нихъ достаточно высокаго развитія въ силу неблагопріятныхъ мѣстныхъ условій“. Это, конечно, вѣрно относительно „значительной части“ матеріала, съ тѣми, однако же, оговорками, что далеко не все перешло съ дальняго востока именно этимъ путемъ, что многое прошло на западъ Европы совсѣмъ не черезъ область византійской культуры, а занесено еще первыми эмиграціями племенъ и затѣмъ послѣдовательными переселеніями народовъ, не приходившихъ ни въ какое соприкосновеніе съ культурою византійскою. Интересъ изслѣдованій въ томъ и заключается, чтобы опредѣлить путь, которымъ прошли тѣ или иные отголоски индѣйскихъ сказаній на западъ, къ славянскимъ, литовскимъ и финскимъ племенамъ.
Въ этой же книжкѣ напечатанъ коротенькій разсказъ г. Щедрина подъ заглавіемъ Пестрыя письма. Нашъ высокоталантливый сатирикъ разсказываетъ, Какъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ онъ лишился употребленія языка, не совсѣмъ лишился, а лишь отчасти: его языкъ утратилъ способность произносить что-либо, кромѣ служительскихъ словъ: чего изволите, какъ прикажете, не погубите!» Сначала это было ошеломило его, но скоро привычка и разсужденіе сдѣлали свое дѣло и онъ приспособился и даже успокоился, ибо убѣдился, «что человѣку, который живетъ и дѣйствуетъ внѣ служительскихъ словъ, ни откуда поддержки для себя ждать нечего. Сколько разъ, — размышляетъ онъ, — въ теченіе моей долгой, трудовой жизни, я взывалъ: гдѣ ты, русскій читатель? Откликнись! — и. право, даже сію минуту не знаю, гдѣ онъ, этотъ русскій читатель». Литераторъ пописываетъ, а онъ, читатель, почитываетъ. Только и всего. Ни связи, ни солидарности между ними нѣтъ никакой. Наступитъ, напримѣръ, для писателя трудная минута, читатель ушмыгнетъ «въ подворотню, а писатель увидитъ себя въ пустынѣ, на пространствѣ которой тамъ и сямъ мелькаютъ одинокіе сочувствователи изъ команды слабосильныхъ». И вотъ, очнувшись и приспособившись, онъ погрузился «въ пучину служительскихъ словъ», жуировать сталъ, переѣзжать изъ Аркадіи въ Ливадію, отъ Дюссо къ Донону, отъ Донона къ Борелю. Вновь стало возвращаться къ нему довѣріе «дружественнымъ тайныхъ совѣтниковъ», вновь начинаютъ они одобрительно кивать въ его сторону, «какъ бы говоря: еще одно усиліе и… ничего въ волнахъ не будетъ видно».
Русскій Вѣстникъ, октябрь. Всякому изъ насъ случалось, конечно, выслушивать совѣты врачей, что для сохраненія и поправленія здоровья требуется регулярная жизнь, физическая и умственная дѣятельность и спокойствіе душевное. Эти условія необходимы отдѣльному лицу для бодраго, здороваго и долгоденственнаго существованія и въ еще большей мѣрѣ необходимы они коллективнымъ, сложнымъ организмамъ — государствамъ. Это очень извѣстно всѣмъ и каждому и, по мѣрѣ возможности, практикуется въ частной жизни. Но какъ только рѣчь заходитъ о жизни общественной, государственной, такъ тотчасъ же благоразуміе оставляетъ совѣтчиковъ, и консультанты-знахари начинаютъ рекомендовать какъ разъ противуположное тому, что сами же находили полезнымъ для себя лично и для своихъ единичныхъ паціентовъ. Странно это и было бы забавно, если бы самые совѣты этого рода не возбуждали уже нѣкоторой тревоги, смутныхъ опасеній: а ну, какъ, чего добраго… Именно такую-то тревогу, мало основательную и, тѣмъ не менѣе, дурно дѣйствующую на общественное настроеніе духа, на «общественные нервы», вызываютъ статьи и статейки вродѣ помѣщенной въ октябрской книжкѣ вышеназваннаго журнала подъ заглавіемъ: Выборъ и назначеніе судей В. Я. Фукса.
Статья г. Фукса такъ же враждебна всѣмъ инстанціямъ суда и всѣму судоустройству, какъ враждебно имъ все направленіе журнала, въ которомъ она напечатана. Новаго въ ней нѣтъ ни одного слова. Авторъ еще разъ повторяетъ, что «наша судебная практика обращена была уставами 20 ноября 1864 г. на путь исключительно идеологическихъ экспериментовъ», что «мировому суду и присяжнымъ засѣдателямъ усвоенъ былъ, сверхъ новой, значительной доли идеологіи, еще политическій элементъ, всего болѣе опасный при обсужденіи гражданскихъ тяжбъ и уголовныхъ дѣлъ». Г. Фуксъ, очевидно, знать не хочетъ, что экспериментъ, благополучно продолжающійся двадцать лѣтъ, давно утратилъ значеніе эксперимента, а про политику въ гражданскихъ тяжбахъ и въ уголовныхъ дѣлахъ говоритъ такъ себѣ, по старому рецепту, на основаніи двухъ или трехъ ошибочно веденныхъ процессовъ.
Какъ въ прежнихъ нападкахъ на нынѣшній судъ, такъ и въ указанной статьѣ авторъ ополчается на несмѣняемость судей и говоритъ: «Судъ является здѣсь (въ западныхъ государствахъ) аттрибутомъ не политическихъ партій, а несмѣняемой верховной власти, и потому остается внѣ всякой борьбы». А затѣмъ на слѣдующей страницѣ приводитъ доказательства смѣняемости судей въ тѣхъ же государствахъ разными правительственными инстанціями и даже единоличною властью министра юстиціи. Изъ этого слѣдуетъ, что несмѣняемость всѣхъ судей, отъ низшихъ — мировыхъ до высшихъ — сенаторовъ есть чисто русское учрежденіе, возможное только въ Россіи, гдѣ Государь не только царствуетъ, но и управляетъ своимъ царствомъ самодержавно. Никому никогда въ голову не приходило и придти не могло, будто Государь Императоръ не въ правѣ отрѣшить отъ должности недостойнаго судью. Весь вопросъ о судейской несмѣняемости сводится къ тому, кѣмъ судья можетъ быть лишенъ своего служебнаго положенія. Въ узаконеніи судейской несмѣняемости ея противники хотятъ видѣть и доказать якобы умаленіе верховной власти^тогда какъ въ дѣйствительности это узаконеніе есть возвышеніе судейскаго положенія и расширеніе непосредственной сферы дѣйствія верховной власти, обезпечивающее правильность отправленія правосудія. Этимъ созданъ по истинѣ чисто русскій судъ — «судъ царевъ», и судьи стали у насъ Въ положеніе «судей царскихъ». Толки г. Фукса о томъ, будто «чины судебнаго вѣдомства сомкнуты были у насъ въ одно корпоративное цѣлое, независимое отъ государственной власти», является очевиднымъ плодомъ вышеуказаннаго недоразумѣнія; слѣдовало сказать: судебная власть отдѣлена отъ административной и поставлена отъ нея въ независимое положеніе, и только.
Г. Фуксъ вопрошаетъ: «Къ чему же потребовалась у насъ такая несмѣняемость судей съ перваго, же ихъ шага?» И въ отвѣтъ приводитъ цитату изъ «основныхъ положеній 1862 г.», изъ которой явствуетъ, что потребовалась она для того, чтобы поставить судей внѣ вліянія на ихъ рѣшенія лицъ, начальствующихъ и сильныхъ по своему положенію въ обществѣ. Авторъ находитъ такой мотивъ недостаточнымъ, ничтожнымъ. Это дѣло взгляда и спорить о достоинствѣ приведеннаго мотива не стоитъ, — значеніе его слишкомъ понятно. А затѣмъ и самый вопросъ: къ чему потребовалась и т. д. можетъ считаться исчерпаннымъ. Интереснѣе для дѣла вопросъ: въ чему привела несмѣняемость, судей, по провѣркѣ двадцатилѣтнимъ экспериментомъ? Къ добру или къ худу? Только такой вопросъ и могъ бы быть исходною точкою для сужденія о дальнѣйшей пригодности существующаго суда; самое же сужденіе для дѣла было бы полезнѣе вести на практической почвѣ, а не на теоретической, напоминающей хемницеровскаго Метафизика, разсуждающаго, что
Веревка — вервіе простое.
Чтобъ выдумать орудіе другое,
Чтобы упавшаго изъ рва на свѣтъ произвести?
Вытащили насъ изъ рва былыхъ судовъ, а тутъ являются недовольные и разсуждаютъ о томъ, что сдѣлалось это орудіемъ… слишкомъ простымъ и не подходящимъ къ ихъ теоріямъ и вкусамъ, но за то близкимъ къ русской, жизни.
Въ октябрской книжкѣ оконченъ романъ г. Крыжановскаго Дочь Алаяръ-Хана, и оконченъ именно такъ, какъ всѣ ожидали. Послѣ длинной, скучной и неправдоподобной канители на тему: «ихъ злые люди разлучили», — англичанинъ мистеръ Гибсонъ благополучно женится на дочери Алаяра. Содержаніе предъидущихъ частей романа передано нами въ ноябрскомъ обозрѣніи. Въ послѣдней части къ разъясненію вопроса «о трехъ воспитаніяхъ» не прибавлено ничего. Разсказъ же о томъ, какъ Елена Рыбина ѣздила на свиданіе съ какимъ-то отчаяннымъ негодяевъ и проходимцемъ, о томъ, какъ Лобовъ изъ. ревности убилъ Елену въ домѣ графа Трояновскаго, въ столовой, когда съѣхались гости на званый обѣдъ, какъ онъ тутъ же ранилъ изъ револьвера Гибсона и скрылся, слишкомъ напоминаютъ французскіе фельетонные романы; такъ и кажется будто читаешь какого-нибудь Бэло или Буагобея.
На этотъ разъ даже разсказы Изъ прожитаго П. П. Гилярова-Платонова (гл. XXXIV—XL) оказались менѣе удачными, чѣмъ предъидущія главы. «Продолжать ли? Не положить ли перо?» — говоритъ самъ авторъ, предчувствуя, что повѣствованіе его выйдетъ много слабѣе прежняго, такъ какъ «въ разсказѣ, долженъ неизбѣжно преобладать личный характеръ». Мы не думаемъ, чтобы преобладаніе личнаго характера должно было имѣть непремѣннымъ слѣдствіемъ неудачность мемуаровъ, и въ данномъ случаѣ причину таковой, полагаемъ, нужно искать въ чемъ-либо иномъ, — быть можетъ, въ недостаточной живости впечатлѣній, вынесенныхъ авторомъ изъ этого періода его жизни. Во всякомъ случаѣ, мы не теряемъ надежды, что это ослабленіе только временное и что въ дальнѣйшемъ теченіи воспоминанія г. Гилярова-Платонова возбудятъ такой, же сильный интересъ, какой былъ вызванъ ихъ первою половиною. Жаль будетъ, если надежда не оправдается, — мы такъ многаго ждали отъ автора Изъ прожитаго.
Новь (двухнедѣльный журналъ, издаваемый М. О. Вольфъ, подъ редакціей А. М. Вольфа). Въ нашей Литературной хроникѣ ноябрской книжки мы уже говорили о безцеремонной рекламѣ, предпосланной г. Вольфомъ изданію журнала, наобѣщавшей три короба подписчикамъ. Съ выходомъ первой книжки обнаружилось, какъ и слѣдовало ожидать, что редакторъ-издатель новаго журнала надулъ почтенную публику: вмѣсто обѣщанной рамки, напечаталъ на олеографіи бордюръ, вмѣсто календаря, прислалъ какой-то пестрый листокъ, на которомъ ничего нельзя разобрать. Все какъ слѣдуетъ по обычаю этой книгопродавческой фирмы; годъ тому назадъ ею, этою фирмою, при дѣтскомъ журнальчикѣ Задушевное Слово были обѣщаны то же невѣроятныя преміи: чайный сервизъ и локомотивъ! То и другое разослано подписчикамъ нарисованнымъ на бумагѣ. Въ такомъ видѣ можно обѣщать карабли и… исполнить обѣщанія; совѣсть (книгопродавческая) чиста и подписчики въ дуракахъ. При полученіи премій Задушевнаго Слова, многіе родители, дабы утишить плачъ младенцевъ, не привыкшихъ къ разочарованіямъ, поѣхали въ игрушечныя лавки и удовлетворили подписчиковъ г. Вольфа. Когда дѣти вырастутъ, они это, вѣроятно, попомнятъ, поѣдутъ въ багетныя лавки и привезутъ родителямъ настоящія рамки, обѣщанныя г. Вольфомъ, если только до тѣхъ поръ уцѣлѣютъ присланныя имъ, большія, но преплохія олеографіи. Дрянны эти олеографіи, впрочемъ, не отъ барышничества г. Вольфа, а отъ его неумѣлости: за ту же грошевую цѣну можно имѣть за границею сравнительно весьма приличную картинку вродѣ премій, и даже лучше, только размѣрами меньше. Но товарищество М. О. Вольфъ свою публику знаетъ: не разберетъ она, что полученная испанка «велика Ѳедора, да дура»…
Впрочемъ, это все дѣло не литературное, а лавочное. Посмотримъ первую, казовую книжку журнала. Въ ней первое мѣсто занимаетъ: Развѣнчанная царица (очерки Адріатическаго поморья) В. И. Немировича-Данченко, — очень бойкій, живой и очень фельетонный очеркъ Венеціи, которая и есть развѣнчанная царица Адріатики. Было бы лишнимъ говорить о мастерствѣ автора описывать всякія поморья; оно достаточно извѣстно по его Соловкамъ, Валааму и проч. Читается легко, написано всегда занятно, — правда, не всегда строго вѣрно дѣйствительности; но въ томъ бѣда еще не очень большая: многія ли картины, даже знаменитыхъ художниковъ, воспроизводятъ дѣйствительность вполнѣ точно? Чѣмъ больше увлекается художникъ, тѣмъ сильнѣе въ немъ желаніе поприкрасить… Г. Немировичъ-Данченко увлекается, — такая уже у него натура, — и выходитъ иногда… лучше, чѣмъ въ дѣйствительности. Иллюстраціи — виды Венеціи, сдѣланные заграничными клише, довольно плоховаты. О романѣ Н. С. Лѣскова: Незамѣтный слѣдъ пока еще говорить преждевременно; по началу нельзя судить, и потому посмотримъ, что выйдетъ. А съ его же Разсказами кстати вышелъ курьезъ: къ разсказу приложенъ портретъ главнаго дѣйствующаго лица, еврея Базина. Ежедневныя газеты оповѣстили публику, что это портретъ совсѣмъ не Базина и не еврея, а фотографа г. Шапиро, загримировавшагося жидовскимъ раввиномъ и снявшагося въ такомъ видѣ въ собственной фотографіи. Статья проф. А. Н. Кирпичникова: Далеко ли мы ушли отъ миѳическаго трактуетъ о чертяхъ, о тѣхъ чертяхъ, дѣянія которыхъ одно время усердно описывались газетою Современныя Извѣстія. Статья почтеннаго профессора вся склеена изъ газетныхъ вырѣзокъ, оповѣщающихъ о «шалостяхъ чертей» въ разныхъ углахъ нашего отечества и отчасти о продѣлкахъ заграничныхъ чертей. Не беремся судить о томъ, нужна ли кому такая статья; но знаемъ достовѣрно, что для читателей Нови она, по меньшей мѣрѣ, ненужна, для большинства же ихъ положительно вредна, а именно для той части грамотнаго люда, которая вѣритъ еще не только въ чертей, но и въ рамки, и въ другія преміи г. Вольфа. Чтобы читатели могли посудить о статьѣ другаго профессора, г. Модестова, озаглавленной: Наука германскихъ университетахъ, мы приведемъ изъ нея двѣ выдержки: «Я не знаю, напримѣръ, ничего болѣе живаго въ преподаваніи, какъ лекціи Рючля, хотя предметомъ ихъ и служитъ такой предметъ, какъ латинская грамматика. Лекціи Моммзена также дышатъ живостью и одушевленіемъ. Дройзенъ въ своихъ лекціяхъ „всегда обнаруживаетъ способность владѣть вниманіемъ многолюдной аудиторіи. Теперь я отъ одного американскаго писателя узнаю, что и Эрнестъ Курціусъ обладалъ рѣчью громкою, плавною, ясною и пріятною. Курціусъ — большая знаменитость берлинскаго университета“. Далѣе слѣдуетъ строкъ двадцать о томъ, что Курціусъ былъ отличный знатокъ греческихъ древностей. „Сказаннаго достаточно, — заканчиваетъ авторъ свою статью, — чтобы читатель могъ до нѣкоторой степени судить о томъ, каковы наука и каковы люди въ нѣмецкихъ университетахъ“. Конечно, до нѣкоторой степени этого достаточно для читателей… Нови.
Подъ рубрикой „Критика и библіографія“ — критики нѣтъ, библіографія… о ней умолчу, ибо самъ пишу „библіографію“, — всякій пишетъ, какъ умѣетъ. Въ отдѣлѣ „За и противъ“ редакція обѣщается „помѣщать письма читателей по разнымъ вопросамъ“, затронутымъ въ Нови и въ другихъ журналахъ. Точь въ точь какъ въ Задушевномъ Словѣ та же редакція помѣщаетъ всякія глупости, писанныя младенцами. Объ этихъ младенческихъ литературныхъ трудахъ мы еще поговоримъ особо.
Фельетонъ разъясняетъ, какая великая миссія лежитъ на печати вообще и на журналистикѣ въ частности и какъ исполненію этой миссіи поспособствуетъ придуманный редакціей Нови конкурсъ съ денежными преміями за лучшія, доставленныя ей беллетристическія произведенія. За это, — говорится въ фельетонѣ, — нѣкоторые журналисты „сочли почему-то умѣстнымъ обрушиться на Новь… Они просто на просто пригрозили помоями тѣмъ литераторамъ, которые бы вздумали писать по конкурсу“ (не „на конкурсъ“ ли, г. редакторъ?). „Товарищество М. О. Вольфъ“ не понимаетъ, почему и за что, и мы, конечно, не станемъ ни разъяснять ему этого, ни обрушиваться. По мнѣнію фельетониста Нови, со стороны журналистовъ — это одна зависть къ хорошенькому кунстштюку, изобрѣтенному обдѣлистымъ „товариществомъ“, на что прямо и намекается въ фельетонѣ. Бѣгаютъ же, въ самомъ дѣлѣ, люди на призы въ садахъ г. Лентовскаго, славу себѣ получаютъ; побѣдители гордо именуются: „человѣкъ-лошадь“, „человѣкъ-локомотивъ“ и т. д., и никто ихъ не поливаетъ помоями, — иногда холодной водой отливаютъ. Такъ почему же россійскимъ литераторамъ не писать на преміи „М. О. Вольфа сыновей“? Почему бы наиболѣе досужимъ не принять потомъ гордаго наименованія „литераторъ-лошадь“, „литераторъ-паровая машина“, такимъ, напримѣръ, которые могли бы сразу поставить „товариществу“ романъ, драму, фельетонъ, театральное обозрѣніе и т. д.? Почему бы редакціи не устроить при „товариществѣ“ кстати уже и тотализаторъ».Почему бы, наконецъ, съ наступленіемъ лѣтняго сезона и г. Лентовскому не устроить въ Эрмитажѣ бѣга на призы для литераторовъ или, по крайней мѣрѣ, для конкуррировавшихъ на призы Нови". Бѣгали же прошлымъ лѣтомъ какіе-то иностранные офицеры, украшенные орденами и бубенчиками, и ничего въ этомъ дурнаго не было; публика осталась очень довольна, хлопала, кричала. Фельетонъ Нови сообщаетъ, что иностранные литераторы очень охотно бѣгаютъ… виноватъ, пишутъ на призы. По этому поводу намъ припомнилась вышедшая года четыре назадъ книжка Альфонса Карра «Grains de bon sens». Въ ней, между прочимъ, знаменитый писатель и садоводъ разсказываетъ, что былъ разъ вызванъ на судъ свидѣтелемъ. Судья спрашиваетъ какую-то подозрительную личность: «Чѣмъ вы занимаетесь?» — «Я литераторъ», — гордо и самодовольно заявилъ тотъ. «Какъ счастливъ я былъ, — замѣчаетъ А. Карръ, — что, не прибѣгая ко лжи, могъ отвѣтить на тотъ же вопросъ: я садовникъ». Надо полагать, что и въ иностранныхъ земляхъ есть разные литераторы: одни, готовые писать и бѣгать съ бубенчиками на призы, другіе — предпочитающіе получать преміи на выставкахъ садоводства.
Revue des Deux Mondes (15 Octobre et 1 Novembre). Въ этихъ нумерахъ можно указать на нѣсколько статей, принадлежащихъ къ различнымъ областямъ исторіи, этнографіи и политики. Въ октябрѣ Арведъ Баринъ помѣстилъ изящно написанный этюдъ о женѣ Карлейля. Матеріалами послужили біографическія изслѣдованія Фруда, а также переписка и памятныя записки заной г-жи Карлейль. Основная мысль статьи выражена въ ея заглавіи: Жена верткаго человѣка. Г. Баринъ считаетъ подобныхъ женъ самыми несчастными существами въ мірѣ, забывая при этомъ, что Карлейль былъ не только великимъ писателемъ, но также и великимъ чудакомъ, и что многія несчастія его жены вытекали изъ того, что она связала свою жизнь съ личностью до крайности своеобразной и ненормальной.
Джэнъ Уэльшъ происходила изъ старой шотландской семьи, богатой героями и оригиналами. Въ числѣ своихъ предковъ она могла упомянуть знаменитаго фанатика кальвиниста Джона Нокса. Она была единственною дочерью доктора Уэльша, замѣчательнаго врача, отличалась пикантною наружностью, живымъ умомъ и предпріимчивымъ характеромъ. Въ дѣтствѣ маленькая Джэнъ ни въ чемъ не хотѣла отставать отъ мальчиковъ: изучала алгебру и латинскій языкъ, участвовала въ ихъ битвахъ и шалостяхъ и даже, сдѣлавшись уже довольно взрослой дѣвицей, не оставляла такихъ несвойственныхъ ея полу привычекъ и занятій. Въ наукахъ дѣвица Уэльшъ весьма успѣвала, такъ что математикой ей пришлось заниматься. въ одномъ классѣ съ мальчиками, причемъ она завоевала себѣ первое мѣсто въ классѣ. Г. Баринъ приводитъ крайне любопытную выписку изъ старыхъ тетрадей будущей г-жи Карлейль, о томъ, какъ, приступивъ къ чтенію Виргилія, вслѣдствіе замѣчанія учителя, что дѣвицѣ, занимающейся Виргиліемъ, неприлично играть въ куклы, она рѣшила уничтожить свою куклу и воспроизвела, всю сцену смерти Дидоны на основаніи Энеиды. Подъ вліяніемъ Виргилія кальвинистскія воззрѣнія ея родственниковъ замѣнились нѣсколько языческимъ міросозерцаніемъ. Съ такой-то дѣвушкой, обладающей замѣчательнымъ умомъ и красотою, и, притомъ, способной увлекаться, встрѣтился Карлейль. Джэнъ Уэльшъ разгадала геніальныя способности будущаго великаго писателя и рѣшилась употребить всѣ усилія для того, чтобы облегчить Карлейлю развитіе и проявленіе его дарованій. Карлейль былъ бѣденъ, а г-жа Уэльшъ, мать Джэнъ (ея отецъ уже тогда умеръ), имѣла нѣкоторыя средства. Дѣвушка вышла замужъ за некрасиваго, угловатаго, раздражительнаго писателя и сдѣлалась вѣрной его подругой. Нельзя сказать, чтобы она руководилась въ этомъ случаѣ любовью, но до конца своей жизни Джэнъ Карлейль оставалась вѣрна принятой на себя задачѣ; она оберегала мужа отъ всѣхъ житейскихъ невзгодъ, отказалась отъ всѣхъ привычекъ къ роскоши, работала какъ простая крестьянка, не будучи вознаграждена лаской и любовью своего супруга, который все это принималъ какъ нѣчто должное и съ страшнымъ эгоизмомъ не замѣчалъ ея лишеній, вытекавшихъ изъ того, что г-жа Карлейль не желала, чтобы ея мужъ писалъ изъ-за денегъ и расточалъ на мелочи талантъ. Только лишившись этого преданнаго друга и прочитавъ ея дневникъ, Карлейль понялъ, чѣмъ была для него жена. Онъ снабдилъ дневникъ примѣчаніями, въ которыхъ постоянно обвиняетъ себя въ эгоизмѣ, и позаботился объ обнародованіи записокъ жены съ этими примѣчаніями.
Г. Бодрильяръ помѣстилъ первую статью О сельскомъ населеніи Бретаніи, представляющую собраніе фактовъ, относящихся къ нравамъ и обычаямъ бретанскимъ крестьянъ. Какъ всѣ работы г. Бодрильяра, въ которыхъ онъ выходитъ изъ области политической экономіи, такъ и эта статья не представляетъ ничего новаго и интереснаго.
Эмиль Бланшаръ напечаталъ нѣсколько статей о Новой Зеландіи. Въ послѣдней изъ нихъ онъ довольно кратко, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, живо излагаетъ этнографическія данныя о наори, туземныхъ обитателяхъ этого архипелага, а также сопоставляетъ съ вымирающими маори постоянно размножающихся англійскихъ колонистовъ, которые въ странѣ антиподовъ старой Британіи стремятся создать новую Британію.
Въ первомъ ноябрскомъ нумерѣ Гекторъ де-ла-Ферріеръ оканчиваетъ очеркъ жизни Маргариты Валуа, о началѣ котораго мы уже говорили. Вторая статья еще интереснѣе первой. Особенно странна судьба Маргариты послѣ того, какъ она развелась съ Генрихомъ IV. Въ Парижѣ ея отель сдѣлался первымъ литературнымъ салономъ во Франціи. Ежедневно за ея столомъ собирались ученые, поэты и моралисты; она имъ предлагала различные вопросы для разрѣшенія и сама участвовала въ обсужденіи самыхъ запутанныхъ тезисовъ, проявляя замѣчательную живость ума. Свѣтскія удовольствія не мѣшали Маргаритѣ Валуа предаваться дѣламъ благочестія. Такая двойственность встрѣчается у многихъ людей эпохи послѣднихъ Валуа и Генриха IV. Генрихъ IV и его вторая жена Марія Медичи навѣщали королеву Маргариту и вторая, жена часто совѣтовалась съ первой относительно придворнаго этикета и пріемовъ, такъ какъ Маргарита была хранительницей преданій роскошнаго двора Екатерины Медичи. Такъ, она очень серьезно обсуждала весь церемоніалъ коронованія новой королевы и сама участвовала въ кортежѣ, Генрихъ IV, сидѣвшій на высокой эстрадѣ, могъ видѣть, въ одно и то же время, двухъ своихъ женъ.
Г. де-Монтаньякъ, посѣтившій французскія колоніи въ той части Африки, о которой такъ много теперь толкуютъ по поводу колоніальной политики Бисмарка, французской республики и англичанъ, изображаетъ естественныя условія и населеніе земель, лежащихъ по рѣкѣ Огове. Кромѣ этнографическихъ свѣдѣній, довольно цѣнныхъ, у него есть соображенія экономическаго и политическаго свойства. Страна эта, по его мнѣнію, важна не "только въ дѣлѣ торговли съ внутренней Африкой, сколько для земледѣльческой эксплуатаціи ея естественныхъ средствъ со стороны французовъ.
La Nouvelle Revue (15 Octobre et 1-er Novembre). Изъ статей, помѣщенныхъ въ этихъ нумерахъ, мы можемъ указать только на двѣ: магдебургскгй узникъ Толымскаго (15 октября) и Письма Эдгаръ Кинне Альфреда Рамбо (1 ноября). Хотя біографическій очеркъ Крашевскаго и отличается нѣкоторыми національными пристрастіями, но написанъ тепло и задушевно; безъ излишнихъ восхваленій знаменитаго польскаго писателя, который, если и не создалъ ни одного капитальнаго произведенія, то, во всякомъ случаѣ, много сдѣлалъ для литературы своего народа и выказалъ большія дарованія и неутомимую энергію.
Эдгаръ Кинне, прямолинейный республиканецъ и непримиримый врагъ второй имперіи, имѣетъ большое вліяніе на литературное движеніе, которое, зародившись среди даровитыхъ французскихъ гражданъ, изгнанныхъ послѣ втораго декабря, послужило началомъ современнаго умственнаго развитія Франціи. Статья Рамбо составлена на основаніи переписки Кинне во время его изгнанія, приготовленной къ изданію вдовою покойнаго мыслителя. Такъ какъ переписка эта выйдетъ только надняхъ изъ печати, то отрывки, сообщаемые извѣстныхъ знатокомъ русской исторіи, представляютъ собою интересную новинку. Въ этихъ письмахъ, обращенныхъ къ друзьямъ (значительная часть изъ нихъ адресована Мишле), лучше всего видно настроеніе и характеръ изгнанника, а такъ какъ эта эпоха въ жизни Кинне принадлежитъ къ числу самыхъ плодотворныхъ въ отношеніи его литературной дѣятельности, то въ письмахъ можно легко распознать какъ условія, при которыхъ создавались его творенія, такъ и мотивы, которые вызывали лучшія философскія, политическія и историческія произведенія Кинне. Статья Рамбо вышла бы еще болѣе характеристичною, если бы авторъ не поскупился на выписки.
The Contemporary Review (November). Редакція Современнаго Обозрѣнія напечатала начало путевыхъ замѣтокъ Лавеле подъ заглавіемъ Вюрцбургъ и Вѣна. Впечатлѣнія бельгійскаго экономиста, который умѣетъ писать очень пріятно о всѣхъ, даже самыхъ запутанныхъ вопросахъ, не даютъ ничего новаго за исключеніемъ одной небольшой сцены, которая прекрасно опредѣляетъ намъ личность самаго крупнаго изъ бельгійскихъ ученыхъ. Въ Вюрцбургѣ Лавеле видѣлся съ нѣмецкимъ философомъ Нуаре, ревностнымъ послѣдователемъ Канта и Шопенгауера. Остроумный нѣмецкій мыслитель предложилъ своему бельгійскому гостю принять участіе въ образованіи международнаго общества для постановки памятника Шопенгауеру. На возраженіе Лавеле, что онъ, какъ послѣдователь Платона и Декарта, не можетъ быть пріятенъ Шопенгауеру, нѣмецъ прочелъ небольшую лекцію о философіи своего учителя. Послѣ лекціи бельгійскій ученый заявилъ, что онъ никогда не читалъ сочиненій Шопенгауера и знакомъ съ ними только по нѣкоторымъ отзывамъ. Въ примѣчаніи сообщается, что коммиссія для сооруженія памятника образовалась и въ числѣ ея членовъ фигурируетъ имя Лавеле. — Все, что выходитъ изъ-подъ пера Фримана, самаго выдающагося изъ англійскихъ историковъ, имѣетъ большое значеніе. Мы ломкимъ его этюдъ о греческихъ и итальянскихъ республикахъ и съ большимъ удовольствіемъ прочли очеркъ: Греческіе города подъ римскимъ управленіемъ. Обширность знаній и широта взгляда даютъ возможность Фримэну сопоставлять явленія античной жизни съ фактами, заимствованными изъ исторіи различныхъ эпохъ и различныхъ народовъ.
The Nineteenth Century (November). Девятнадцатый Вѣкъ за ноябрь мѣсяцъ заключаетъ въ себѣ двѣ статьи, имѣющія нѣкоторый интересъ, такъ какъ онѣ касаются вопросовъ, стоящихъ на очереди и у насъ на Руси. Лордъ Гжабозанъ, предсѣдатель національной ассоціаціи для споспѣшествованія эмиграціи и колонизаціи подъ руководствомъ государства, утверждаетъ, что государство обязано взять на себя завѣдываніе выселеніемъ. Переселенческій вопросъ разсматривается имъ со всѣхъ сторонъ. Англичане должны смотрѣть на свою имперію, т.-е. на Англію, со всѣми ея колоніями, какъ на одно цѣлое. Если на островѣ Великобританіи чрезмѣрное населеніе достигло предѣловъ своей густоты, дальше которыхъ уже нельзя идти, если множество англійскихъ гражданъ не имѣетъ работы, то въ Канадѣ, Австраліи, Новой Зеландіи лежатъ громадныя пространства никѣмъ не занятыхъ земель, болѣе богатыхъ, чѣмъ истощенная почва метрополіи. Препятствія къ выселенію заключаются въ нѣкоторыхъ предразсудкахъ, въ незнаніи условій и, наконецъ, въ невозможности совершить на свои собственныя средства такое дальнее путешествіе. Большинство изъ этихъ препятствій можетъ быть устранено только въ такомъ случаѣ, если иниціативу переселенія возьметъ на себя государство. Авторъ статьи Государственная эмиграція и ея необходимость стоитъ во главѣ цѣлой ассоціаціи, поставившей себѣ цѣлью организовать митинги во всѣхъ главныхъ провинціальныхъ городахъ Англіи и вербовать единомышленниковъ для образованія сильнаго общественнаго мнѣнія, опираясь на которое правительство могло бы заняться облегченіемъ почти безвыходнаго положенія страны, не могущей вмѣщать своего населенія.
Г. Бекстонъ, въ статьѣ Объ излишнемъ обремененіи учащихся въ начальныхъ школахъ, отвергаетъ существованіе подобнаго недостатка, выставляемаго, главнымъ образомъ, противниками обязательнаго обученія. Вопросъ этотъ вызвалъ цѣлую литературу и, намъ кажется, Бекстонъ не опровергъ различныхъ указаній, выставляющихъ на видъ многія темныя стороны англійской начальной школы. Онъ слишкомъ полагается на заявленіе самихъ учителей: между тѣмъ, извѣстно, что учителя большею частью не могутъ быть безпристрастными судьями въ этомъ дѣлѣ.
Nord und Sud. Еще deutsche Monatsschrift (November 1884). Въ этомъ нумерѣ мы нашли только одну болѣе выдающуюся статью, это — Англійскій садъ Якова фонъ-Фальке. Съ перваго взгляда покажется страннымъ, что этюдъ съ подобнымъ заглавіемъ можетъ представить общечеловѣческій интересъ, но содержаніе его гораздо шире заглавія. Фонъ-Фальке занимается исторіей культуры и, въ особенности, много работаетъ надъ изученіемъ всѣхъ измѣненій, которымъ подвергается домашняя обстановка человѣка. Въ настоящемъ случаѣ авторъ разсматриваетъ судьбу англійскаго сада въ связи съ общимъ ходомъ европейской цивилизаціи въ послѣдніе вѣка. Въ исторіи садоводства. по его мнѣнію, происходитъ постоянная борьба между искусствомъ и природою.
Французскій садъ, созданный Лудовикохъ XIV и великихъ ленотромъ, подчинялся абсолютному господству искусства. Природа, утратившая всякую независимость, поддалась власти геометрически правильныхъ прямыхъ линій и плоскостей; архитектура въ ней стала господствовать. Подобное направленіе соотвѣтствовало исскуственности и подчиненности тогдашняго общества. Но вотъ внезапно все измѣняется. Англійскій садъ, стремящійся предоставить природѣ совершенную свободу, начинаетъ вытѣснять французское искусственное созданіе и, страннымъ образомъ, въ садахъ впервые и весьма рано начинаетъ проявляться стремленіе къ естественности и вражда ко всему искусственному, которыя потомъ, во второй половинѣ XVIII вѣка, находятъ себѣ выраженіе въ сочиненіяхъ Жанъ-Жака Руссо и овладѣваютъ всѣми сферами общественной жизни. Какъ все умственное движеніе XVII1 вѣка, такъ и борьба противъ французскаго садоваг.0 стиля имѣютъ свое начало въ Англіи, гдѣ философы, и поэты первые начали разрушать старыя убѣжденія. Философъ Аддисонъ и поэтъ Попъ проповѣдывали господство природы и оба устроили свои сады, не подвергая природу никакимъ стѣсненіямъ. Но ихъ дѣйствія не могли создать опредѣленной системы; только истинный художникъ могъ подыскать принципъ новаго стиля въ садовомъ искусствѣ и этимъ художникомъ былъ Вильямъ Бентъ, творецъ англійскаго сада. Кентъ, умершій въ 1748 году, былъ но своему образованію и занятіяхъ архитекторъ, пейзажистъ и страстный садоводъ. Онъ извлекъ всю систему устройства и распредѣленія сада изъ самыхъ условій англійской природы: холмистыя возвышенія, площадки, покрытыя дерномъ, луга и пастбища съ домашними и дикими животными, отдѣльно стоящія большія деревья и отдѣльныя группы, причемъ въ этихъ группахъ смѣшиваются различныя древесныя формы, представляющія контрастъ по тонамъ своей зелени и по внѣшнему абрису. Вода играетъ также видную роль въ этомъ саду, воспроизводящемъ англійскій ландшафтъ. Ручейки, пруды и озера самыхъ прихотливыхъ формъ нарушаютъ своимъ серебристымъ и голубымъ цвѣтомъ нѣкоторыя однообразія зеленыхъ тоновъ ландшафта. На озерахъ обыкновенно были разсѣяны въ безпорядкѣ острова, тоже поросшіе деревьями. Такимъ образомъ, въ противуположность французскому саду, стремившемуся достигнуть возможно большаго эффекта сосредоточиваніемъ большихъ массъ зелени, расположенныхъ въ строгомъ порядкѣ, Кентъ противупоставляетъ въ своемъ саду множество отдѣльныхъ, болѣе или менѣе значительныхъ сценъ. Мы не будемъ слѣдить за тѣмъ, какъ Фальке сближаетъ всѣ измѣненія, которымъ подвергался этотъ первоначальный англійскій садъ съ общимъ развитіемъ европейской культуры и вкуса, такъ какъ пришлось бы изложить безъ всякихъ совращеній эту весьма остроумную статью.
- ↑ Въ доказательство укажемъ на разсказъ K. К. Случевскаго: Въ скудельницѣ (Ист. Вѣстникъ, май 1884 г.).
- ↑ Настоящая Фамилія Порфиріи Тимофеевича-Кудряшовъ. Мих. Ал. Языковъ говоритъ, что Кудряшовъ былъ побочнымъ братомъ И. С., сыномъ его отца и крѣпостной дѣвушки (Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева, стр. 110).