Еще въ прежніе періоды исторіи мы замѣчаемъ, что, не смотря на изолированность народовъ, умственное движеніе довольно быстро распространяется въ литературѣ на весь кругъ такъ называемаго образованнаго міра, т. е. на тѣ народы, у которыхъ одни и тѣ же религіозныя начала. Тоже самое замѣчается и теперь, только въ гораздо большей степени, частію по причинѣ улучшенія торговыхъ сношеній, частію по причинѣ особеннаго стремленія къ литературнымъ занятіямъ, такъ что произведенія одной націи мгновенно сообщаются и всѣмъ вообще другимъ. Особенно замѣчателенъ слѣдующій фактъ. Не говоря уже о томъ, что мирное вліяніе одной націи на другую сопровождается одними и тѣми же явленіями — умственныя движенія народовъ въ настоящее время гораздо болѣе, чѣмъ прежде, идутъ рука объ руку съ матеріальными явленіями; они распространяются съ быстротою молніи по всему земному шару и производятъ тѣже самыя дѣйствія.
Такъ всемірно-историческое событіе XVIII вѣка, французская революція, въ короткое время произвела одинаковое вліяніе на литературу всѣхъ вообще образованныхъ народовъ, изъ которыхъ впрочемъ только нѣмецкая, французская и англійская заслуживаютъ вниманія. По видимому, это вліяніе было разъединяющее. — Распространившееся еще прежде во всей Европѣ французское образованіе сгладило въ такъ называемомъ высшемъ обществѣ національныя черты. Только съ дальнѣйшимъ результатомъ революціи, именно во времена Имперіи, родилось сознаніе, что это всемірное гражданство совсѣмъ не было такъ безвредно, какъ казалось, что со всемірной литературой шла рука объ руку всемірная монархія. Частію сознательно, частію инстинктивно всѣ вообще народы занялись изученіемъ своей собственной жизни, для того чтобы избѣжать угрожающей имъ всемірной монархіи. Они старались не только уяснить себѣ свой дѣйствительно національный характеръ, но и отыскать свои старые національные предразсудки, за тѣмъ чтобы воспользоваться и тѣмъ и другими, какъ средствомъ защиты противъ угрожающаго имъ всемірнаго государства. Когда съ паденіемъ Наполеона миновалась опасность, — это центробѣжное движеніе отнюдь не прекратилось, но распространилось больше, подобно тому, какъ и такъ называемое гнилое море послѣ бури разливается еще шире. Но если народы, какъ казалось, хотѣли отдѣлиться другъ отъ друга и уничтожить всеобщность своего существующаго тогда образованія, — то все-таки, при ближайшемъ разсмотрѣніи, оказывается, что въ основаніи реакціи было что то общее и что послѣ побѣды надъ исключительнымъ господствомъ французовъ, въ литературѣ больше сродства, чѣмъ прежде. Это было вполнѣ вѣрно понято, когда всей вообще европейской литературѣ, возставшей противъ древне-французскаго просвѣщенія и академическаго стиля, — дали названіе романтической. Это названіе можно и признать, если только взять во вниманіе, что романтизмъ, смотря по степени образованія у различныхъ народовъ, принималъ очень различныя формы.
Эти три народа съ одинаковымъ рвеніемъ занялись изученіемъ своей собственной исторической и національной жизни, которая выразилась преимущественно въ средне-вѣковомъ кулачномъ правѣ, въ католицизмѣ, воспринятомъ каждымъ народомъ сообразно своему духу и въ сказкахъ и сагахъ низшихъ слоевъ общества. Для того, чтобы быть національнымъ, образованные люди, съ гордымъ презрѣніемъ смотрѣвшій на простой народъ, обратились къ изученію его жизни, и въ тѣхъ слояхъ общества, до которыхъ не коснулся еще свѣтъ образованія, нашли свѣжій и бьющійся ключомъ источникъ поэзіи. Оттуда произошло и отвращеніе къ греческо-римской культурѣ, подъ исключительнымъ вліяніемъ которой прежде получали образованіе. Для того, чтобы возстановить національныя особенности, начали изучать даже діалекты своего языка, а всемірный языкъ оставили въ пренебреженіи.
Но классическое образованіе у трехъ великихъ образованныхъ народовъ принимало очень различныя формы. Во Франціи, подъ вліяніемъ академіи вѣка Людовика XIV и философіи XVIII столѣтія, оно проникло въ плоть и кровь народа до того, что совершенно срослось такъ сказать съ національными элементами и отдѣлить ее отъ нихъ не было никакой возможности. Не смотря на то, что уже во время революціи и Имперіи нѣкоторыя личности, какъ напр. Шатобріанъ, Ле-Местръ и др. изъ ненависти къ революціоннымъ идеямъ объявили себя на сторонѣ романтизма, — все-таки масса, съ гордымъ сознаніемъ обоготворявшая въ Наполеонѣ героя, неблагосклонно смотрѣла на это движеніе, точно также, какъ и на бывшее при совокупномъ господствѣ духовенства и дворянства. Это продолжалось и послѣ реставраціи. Правда, оффиціальный міръ былъ подъ исключительнымъ вліяніемъ романтизма, т. е. католицизма и феодализма, но образованіе въ собственномъ смыслѣ и литература оставались свободными отъ этого вліянія до тѣхъ поръ, пока романтическая школа поэтовъ, имѣвшая въ своемъ основаніи принципъ легитимизма, не выработала соціалистическихъ идей. Романтизмъ, подъ знаменемъ котораго прежде находились немногіе избранные, — ко всеобщему удивленію послужилъ теперь къ прогрессивному движенію, разширившему свои границы. Ламенне изъ ультра-монтаниста обратился въ республиканскаго энтузіаста, Викторъ Гюго, Ламартинъ и др. въ послѣдствіи подчинились тому же самому направленію. Такимъ образомъ во Франціи романтическая поэзія, не смотря на то, что проистекала повидимому изъ тѣхъ же начала, какъ и въ Германіи и Англіи, вела къ противуположнымъ результатамъ. Французскіе романтики, враги академическаго образованія, — вовремя бурнаго и стѣснительнаго періода нѣмецкаго натурализма, получили въ свое вѣденіе образованіе, оттого и стали учителями юной Германіи.
Въ Германіи академико-философское образованіе не принесло никакихъ плодовъ, потому что оно внесено было туда въ такое время, когда творческая сила народа еще ничѣмъ не проявила себя. Напротивъ французское образованіе чрезъ своихъ дурныхъ представителей въ Германіи сдѣлалось въ глазахъ всего народа смѣшнымъ и достойнымъ презрѣнія, и если вновь возникающая философія и поэзія считала Вольтера за поверхностнаго писателя, то въ сущности она разумѣла Готшеда и ему подобныхъ. Всѣ великіе представители нашего классическаго времени, Клопштокъ, Лессингъ, Гёте и др. начали ожесточенную борьбу противъ французовъ. Но эту борьбу они вели не противъ классицизма, но противъ ложнаго его направленія, для того чтобы возстановить дѣйствительно классическое образованіе, какъ оно было въ Греціи. Греческая поэзія, греческая философія, въ дѣлѣ германскаго движенія, были руководительными началами, а движеніе началось гораздо прежде французской революціи; и когда только вслѣдствіи этихъ великихъ переворотовъ появился романтизмъ, въ первое время онъ долженъ былъ братъ для себя содержаніе изъ греческой символистики, и онъ держался только до тѣхъ поръ, пока шелъ рука въ руку, по крайней мѣрѣ по формѣ, съ классическою школою. Великое историческое развитіе германской націи не имѣло ничего общаго съ этимъ направленіемъ, и собственно германская литература оставалась извѣстною только тѣсному кружку нѣсколькихъ высокообразованныхъ оригиналовъ, пока изъ политическихъ цѣлей не переработали ее въ науку. Вслѣдствіе этого появились самыя блестящія произведенія, которыя сначала служили для исключительныхъ цѣлей партіи, а потомъ мало по малу сдѣлались достояніемъ всей вообще націи, усвоились ею, и улучшили, и укрѣпили ея нравственное содержаніе.
Въ Англіи переходъ совершился самымъ простѣйшимъ образомъ. Тамъ въ аристократическомъ обществѣ французское образованіе господствовало безусловно, подъ его вліяніемъ появились блестящія, хотя не художественныя произведенія, но творческая сила болѣе и болѣе освобождалась изо. подъ этого вліянія. Чтобы какъ нибудь не заразиться имъ, въ юмористическіе романы вводились національные обычаи, также какъ и въ общественную, политическую и религіозную жизнь народа. Поэтому нравственныя начала, политическія, юридическія и церковныя учрежденія были историческими и національными, только хорошее общество потеряло способность вполнѣ цѣнить ихъ. Когда въ Англіи началась великая и замѣчательная борьба противъ революціи, тогда только стали обращать вниманіе народа на богатое сокровище его собственной жизни, остававшееся до сихъ поръ незамѣченнымъ. Начало этому положилъ Бурке. За нимъ послѣдовали замѣчательные поэты и историки, которыхъ можно сравнить съ нѣмецкими романтическими писателями, если не по творческой силѣ, то хоть по содержанію. Въ Англіи романтизмъ (если представителями его признаемъ В. Скотта, Бориса, Байрона, Мура, Вашингтона-Ирвинга и др.) былъ прежде всего націоналенъ и соотвѣтствовалъ, какъ историческому развитію народа, такъ и кореннымъ началамъ, лежавшимъ въ основаніи его умственной, нравственной и религіозной жизни. Но этому онъ и привелъ къ отраднымъ явленіямъ, изъ которыхъ очень многія по справедливости носятъ на себѣ признаки классицизма. Конечно рядомъ съ нимъ было и другое направленіе романтизма (школа озеръ, Шелли, Карлейль и др.), которое и знать не хотѣло національныхъ элементовъ. Это направленіе родилось подъ вліяніямъ нѣмецкой литературы, и по отсутствію въ себѣ цѣли и формы было похоже на нѣмецкій романтизмъ. На это литературное направленіе, противуположное народному духу, почти вовсе не стоило бы обращать вниманіе, если бы оно болѣе и болѣе не распространялось въ поэзіи, въ области которой въ особенности стало господствующимъ. Все, имѣющее претензію на даровитость, въ настоящее время въ Англіи считаетъ себѣ образцомъ Шелли, какъ въ 20 годахъ въ Германіи извѣстные кружки общества считали — Тика.
Приступая къ обозрѣнію англійской поэзіи, мы прежде всего считаемъ долгомъ замѣтить, что здѣсь обратимъ вниманіе преимущественно на тѣ явленія, которыя наиболѣе выдаются передъ другими по своему вліянію на поэзію. По количеству произведеній въ Англіи гораздо болѣе, чѣмъ въ Германіи, и было бы столько же безполезно, какъ и сбивчиво знакомитъ читателей со всѣми вообще писателями, а потому постараемся представить только главныя группы.
Исторія англійской литературы со временъ революціи распадается на слѣдующія группы:
1. Предшественники романтическаго направленія.
2. Группа поэтовъ переходной эпохи, которая въ сущности была вѣрна классическому принципу, но по содержанію уже находилась подъ вліяніемъ духа времени, (Кемпбеллъ и др.)
3. Великіе поэты, которымъ англійская поэзія обязана своимъ возрожденіемъ, В. Скоттъ, Байронъ, Муръ, Вашингтонъ-Ирвингъ и ихъ послѣдователи.
4. Поэты и писатели спиритуалистической школы, которые развились подъ вліяніемъ нѣмецкой литературы: а) школа озеръ, b) Шелли и его безчисленные послѣдователи, с) Карлейль и его школа въ Англіи и Америкѣ.
5. Реалисты, изслѣдователи и критики дѣйствительной жизни: а) юмористы, Ь) послѣдователи утилитарной философіи Бэнгама, экономисты и естествоиспытатели, с) романтическіе писатели, которые подъ вліяніемъ соціалистическихъ идей критически изслѣдовали современное состояніе общества. Эти подраздѣленія не совсѣмъ точны, потому что при множествѣ журналовъ тенденціи постоянно перепутываются между собою.
6. Историки, парламентскіе ораторы и тѣ дѣятели научной литературы, которые имѣютъ много общаго съ нашею историческою школою.
1. Предшественники романтизма.
правитьВліяніе французскаго вкуса стало господствующимъ въ Англіи послѣ реставраціи Стюартовъ. Оно вышло отъ двора и его легкомысленныхъ приверженцевъ, и было противуположно кореннымъ началамъ, лежавшимъ въ основаніи народныхъ вѣрованій; но оно было отчасти благодѣтельно, потому что мрачный характеръ пуританизма проявлялся слишкомъ враждебно, такъ-что нельзя бы было при благопріятныхъ обстоятельствахъ не уклониться въ противуположную крайность. Къ тому же пуританизмъ вполнѣ уживался съ началами реалистической философіи, основанной лордомъ Бэкономъ, которая распространилась не только между дѣйствительно образованными людьми, но и въ кругу буржуазіи, и пережила династію, при которой утвердилась.
Поэты и критики, державшіеся началъ ея, были люди благомыслящіе и высокообразованные, которымъ англійскій языкъ много обязанъ; но пуританизмъ не могъ имѣть благотворнаго вліянія на поэтическое творчество, потому что религіозное начало, котораго онъ держался, не имѣло разумнаго основанія. Подъ его вліяніемъ поэзія все болѣе и болѣе замыкалась въ узкія рамки, и наконецъ произошло то, что ея задача совпадала съ задачею прозаической литературы. По временамъ конечно, врожденная каждому народу, творческая сила старалась разорвать цѣпи, наложенныя на нее педантическимъ образованіемъ, — и многочисленные юмористическіе романы того времени служатъ доказательствомъ того, что творческій духъ націи еще не потерялъ своей силы. Противуположность между этими двумя литературными направленіями къ тому же не была такъ разительна, потому, что религіозное начало, котораго они держались, въ сущности было одинаково; и если юмористы старались придать особенное значеніе дѣйствительности во всѣхъ ея проявленіяхъ, значитъ существенное различіе между ними состояло только въ формѣ представленій, а атмосфера, подъ вліяніемъ которой развилось то и другое направленіе, была одинаковая съ атмосферою классическихъ поэтовъ.
Но уже со 2-й половины XVIII столѣтія замѣтна перемѣна вкуса, произведенная, какъ и въ Германіи, болѣе чисто учеными, чѣмъ образованными людьми вообще. Мы разумѣемъ здѣсь не тотъ мечтательный взглядъ на природу котораго сентиментальность совершенно легко выражалась и въ классической формѣ, но тѣ изслѣдованія ладъ естественнымъ развитіемъ низшихъ классовъ народа, до которыхъ не коснулось еще общечеловѣческое образованіе столицы, а также изслѣдованія надъ древне-историческою жизнію народа. Собраніе народныхъ пѣсенъ, сдѣланное Перси, составляетъ эпоху не для одной только Англіи; и если въ первое время это было просто ученымъ любопытствомъ, забавлявшимся этими дивными твореніями духа, противорѣчавшими общепринятымъ правиламъ эстетики, то скоро стали находить высшій интересъ въ изученіи народа, а потому и образованные поэты, при этомъ измѣненіи взгляда на народъ, стали пробовать свои силы и въ этомъ простомъ родѣ поэзіи. Это настроеніе достигало своей высшей точки, когда кто нибудь изъ талантливыхъ поэтовъ своею творческою силою облекалъ въ художественную форму эти творческіе инстинкты народа.
Робертъ Борнсъ (1759—1796) издалъ свои шотландскія пѣсни въ первый разъ въ 1786; и замѣчательный успѣхъ этихъ произведеній, написанныхъ на шотландскомъ нарѣчіи, ясно показалъ, что одна только правильность уже надоѣла. Если этотъ успѣхъ не принесъ пользы лично самому поэту, то при всемъ уваженіи къ его генію смѣемъ сказать, что причиною этого были шаткость его принциповъ и его безпорядочная жизнь. Но никогда внѣшній успѣхъ болѣе не соотвѣтствовалъ внутреннему достоинству произведеній. Изъ нѣмецкихъ поэтовъ съ нимъ можно сравнитъ Геббеля; но шотландскій пѣвецъ превосходитъ его, какъ богатствомъ воззрѣній, такъ и мелодичностію. Пѣсни Бориса перешли въ потомство, какъ прекрасный памятникъ этой переходной эпохи. Въ одно время съ нимъ выступили на. поприще поэтической дѣятельности многія смѣлыя натуры, которыя и по оригинальности своего языка, и по несомнѣннымъ своимъ дарованіямъ не хотѣли слѣдовать этому образцовому произведенію. Вилльямъ Коуперъ (1731—1800) издалъ 1782 года свои смѣшанныя стихотворенія, 1784 г. свою поэму: The task, 1791 г. свой переводъ Гомера. Одаренный необыкновенными способностями, хотя и не достигшими полнаго своего развитія, какъ и многіе изъ нѣмецкихъ талантовъ, онъ отразилъ на себѣ переходную эпоху, цѣль которой служить прежде всего во благо будущему. Отчасти онъ былъ руководителемъ для позднѣйшихъ поэтовъ, которые научились отъ него употреблять свободный языкъ природы. Мы не упоминаемъ о многихъ другихъ поэтахъ съ меньшими дарованіями, которые въ pendant исключительному столичному образованію, описывали въ своихъ произведеніяхъ жизнь и нравы провинціи, и скажемъ только о Волькотѣ (1738—1819), извѣстнымъ подъ именемъ Петра Пиндара; его сатиры (преимущественно The Lousiad) занимательны для новаго времени въ той степени, въ какой они вѣрны были дѣйствительности во всей ея полнотѣ.
Гораздо болѣе, чѣмъ эти поэты, способствовалъ развитію романтизма извѣстный ораторъ и политикъ, который обратилъ вниманіе націи (вдохновленный силою своего генія) на ея собственное величіе, и указалъ на тотъ источникъ, которымъ прежде пренебрегали поэты. Едмоидъ Бурке, род. 1730 въ Дублинѣ, умер. 1797, уже въ молодыхъ лѣтахъ съ жаромъ и свойственною ему ироніею возсталъ противъ пустоты существующей тогда философіи. Въ сочиненіи: Phylosophical inquiry into the origin of our ideas of the sublime and heautiful, имѣвшемъ на Банта очень сильное вліяніе, съ особеннымъ остроуміемъ онъ доказывалъ, что идеи высокаго и прекраснаго проистекаютъ изъ болѣе высшаго источника, чѣмъ начала господствующей тогда утилитарной философіи, и что въ поэзіи не должно быть рабскаго отношенія къ дѣйствительности. Вліяніе этого сочиненія при своемъ появленіи было незначительно; но когда направленіе, которому положилъ начало Бурке, силою творческаго духа, получило большее значеніе въ дѣйствительности, тогда по справедливости почитали въ немъ провозвѣстника будущаго. Его позднѣйшая политическая дѣятельность не позволяла ему исключительно заняться литературою; онъ былъ извѣстенъ, какъ великій ораторъ парламента въ то время, когда началась французская революція. Въ 1790 г. появились его: Reflexions on the revolution in France, которыя произвели тѣмъ болѣе могущественное вліяніе, что они написаны были человѣкомъ, котораго до сихъ поръ считали въ числѣ вождей либеральной партіи. Еще тогда не было тѣхъ ужасовъ, которые позднѣе запятнали революцію; еще по всей Европѣ проносились самыя отрадныя надежды, что теперь-то наступило время осуществить завѣтныя мечты человѣчества. Но Бурке съ твердымъ убѣжденіемъ и глубокимъ сознаніемъ дѣла показалъ нелѣпость, которая должна по необходимости вытекать изъ ложнаго принципа, и съ свойственнымъ ему одному талантомъ находилъ зародышъ разрушенія именно въ тѣхъ явленіяхъ, на которыя болѣе всего отзывалось общественное мнѣніе. Трудно въ наше время быть справедливымъ къ этой книгѣ. Не говоря о тѣхъ недостаткахъ, которые когда-то уже довольно вѣрно были замѣчены его противникомъ Макинтошемъ (vindiciae Galliсае), — въ настоящее время, наученные полувѣковымъ опытомъ, мы не рѣшились бы объявить себя по принципу на сторонѣ Бурке. Революція разрушала многое, но это многое не все было жизненное. Она стремилась осуществить абстрактивныя идеи, что было невозможно, и чрезъ это произвела реакцію, которая не только возстановила старый порядокъ вещей, но еще исказила его; наконецъ она, подрывши въ основаніи нравственныя начала, вызвала темныя стороны человѣческой природы, но при всемъ томъ она имѣла въ высшей степени творческую силу; и новое общество всё-таки опирается на начала произведеннаго переворота. Позднѣйшая же реакція, не имѣя въ себѣ никакого новаго жизненнаго принципа и творческой силы, увлекается призраками, и наконецъ совершенно уносится въ заоблачный міръ, потому что на землѣ видитъ одни противорѣчія. Въ политическомъ отношеніи, произведеніе Бурке не произвело значительнаго дѣйствія, потому-что англичане продолжали бы борьбу противъ революціи и тогда, когда необходимость ея и не доказывалась бы посредствомъ доктрины. Тѣмъ большее онъ имѣлъ вліяніе на науку и искусство. Въ наукѣ до него господствовалъ только анализъ; Бурке пробудилъ въ ней конструктивный смыслъ. Онъ побѣждалъ своихъ противниковъ не столько логическимъ построеніемъ мыслей, сколько обиліемъ блестящихъ образовъ и воззрѣній. Онъ въ своихъ доказательствахъ опирался больше на великія историческія идеи, которыя были упускаемы изъ вниманія, существовавшею тогда утилитарною философіею, при построеніи системы. Онъ училъ обнимать жизнь во всей ея полнотѣ, не подвергая ея химическому анализу. Позднѣйшая историческая школа, какъ и исторія въ собственномъ смыслѣ, развилась подъ вліяніемъ его идей. Еще важнѣе его вліяніе на искусство. Онъ первый вызвалъ изслѣдованіе значенія матеріи, на которую тогда не обращали вниманія. Хотя мы уже съ недовѣріемъ смотримъ на времена рыцарства среднихъ вѣковъ, ит. и., прелести которыхъ онъ проповѣдывалъ, но вѣдь мы и смотримъ на нихъ не иначе, какъ съ точки зрѣнія наблюдателя прошлаго столѣтія. Подъ вліяніемъ того же духа, которымъ проникнуты рѣчи Бурке, развилась поэзія В. Скотта и вообще вся романтическая школа.
Случилось такъ, что въ одно время съ доктринеромъ историческаго направленія выступилъ и основатель матеріалистическаго. Начала утилитарной философіи уже отчасти входили во всѣ философскія изслѣдованія англичанъ; опредѣленно она высказана была Бантамомъ (1747—1832). Многообразная дѣятельность его школы, которая нашла себѣ защиту въ Westminster Review 1824 г. упадаетъ на позднѣйшее время, но начало ея было одновременно съ ораторскою дѣятельностію Бурке. Теперь, когда въ наукѣ безусловно господствуетъ историческая школа, и когда въ матеріализмѣ даже естествоиспытателя заподозрѣваютъ сродное съ Бэнтамомъ направленіе, и боятся его какъ чумы, — легко можно быть несправедливымъ къ Бентаму. Его порицаютъ за отрицаніе всѣхъ высшихъ нравственныхъ идей, и не считаютъ грѣхомъ въ писателѣ осуждать и человѣка. Но Бэнтамъ прежде всего былъ человѣкъ справедливый и доброжелательный, который въ своихъ занятіяхъ руководствовался искреннею любовію ко всѣмъ ближнимъ; и если необходимо было, чтобъ Бурке указалъ воздержанному вѣку на обиліе великихъ и прекрасныхъ явленій, то съ другой стороны нужно было напомнить возникающему романтизму, что есть необходимая связь между причиною и слѣдствіемъ, и что общество обязано для своихъ цѣлей избирать соотвѣтствующія средства. Другъ противъ друга, словно двѣ крайности, стоятъ эти два направленія, которыя въ наше время легко сознать и опровергнуть. Но новый принципъ, если онъ только что проникаетъ въ жизнь, долженъ быть одностороннимъ; въ примиреніи состоитъ и исторія. Въ борьбу партій виговъ и тори замѣшивается много личныхъ, преходящихъ, почти случайныхъ интересовъ; нензмѣняющійся характеръ ихъ отпечатлѣвается на противуположности между Бурке и Бантамомъ.
2. Позднѣйшіе поэты изъ классической школы.
правитьГоворя объ этой борьбѣ романтизма съ господствовавшими тогда воззрѣніями, мы должны упомянуть еще о тѣхъ поэтахъ, которые воспитались подъ вліяніемъ классическаго образованія, по не совсѣмъ были чужды вліянію и новаго направленія. Изъ нихъ особенно замѣчателенъ Томасъ Кемпбеллъ, род. въ Глазговѣ 1777, ум. 1844 г. Его поэма: The pleasures of hope (1799), произвела необыкновенный успѣхъ; еще большимъ пользовался его поэтическій разсказъ Gertroude of Wyoming (1809), — это одинъ эпизодъ изъ жизни сѣверо-американскихъ индѣйцевъ. Это стихотвореніе по содержанію романтическое, а по обработкѣ обличаетъ классическое направленіе. Въ началѣ превознесенное до небесъ, его имя въ послѣдствіи почти забыто романтиками, какъ оно и заслуживало. Его послѣдующія поэмы не стоятъ никакого вниманія. — Самуилъ Рожерсъ, род. 1763 года, ум. 1852 года г. Поэма The pleasures of memory (1792) и стихотвореніе въ повѣствовательномъ родѣ Columbus (1812) и Jacqueline. — Георгъ Краббе, род. 1754 г., ум. 1832 года; содержаніе его поэзіи нарушаетъ правила, предписываемыя существовашдою тогда школою искусства; предметъ ея — жизнь низшихъ слоевъ общества. Напротивъ по обработкѣ онъ слѣдуетъ старой формѣ. — The library (1781), the Village (1783), the Newspaper (1785), the Parish register (1807), the Borough (1816), Tales in Verse (1812). — Жемсъ Монтгомери — авторъ эпическаго стихотворенія: The world before the flood. Этотъ поэтъ и другіе подобные ему своимъ успѣхомъ, по крайней мѣрѣ отчасти, обязанія были своему общественному положенію. На развитіе литературы, въ которой скоро были подняты болѣе важные вопросы, они не имѣли никакого вліянія.
3. Національные романтики.
правитьВальтеръ-Скоттъ былъ въ свое время любимѣйшимъ писателемъ въ Германіи; но, богатая въ то время блестящими произведеніями, литература всегда неодобрительно отзывалась о немъ, частію по причинѣ строго-реалистическаго направленія, частію по причинѣ строго-опредѣленной нравственности въ его идеяхъ, потому что въ то время обыкновенно находили геніальность въ скептическихъ воззрѣніяхъ на всѣ нравственные вопросы. Но если Вальтеръ-Скоттъ, какъ въ нравственныхъ, такъ и въ политическихъ вопросахъ, держался консервативнаго принципа, тѣмъ не менѣе онъ и по содержанію и по формѣ своихъ поэтическихъ произведеній былъ писатель съ новымъ направленіемъ, противуположнымъ господствующему въ обществѣ; да и возрожденію европейской поэзіи онъ способствовалъ гораздо болѣе, чѣмъ кто либо изъ поэтовъ XIX столѣтія, хотя онъ и не можетъ сравниться съ ними по внѣшнему изяществу. Въ этомъ состоитъ его историческое значеніе; многія-же изъ его произведеній будутъ имѣть неоспоримое достоинство и для потомства, потому что содержаніе ихъ выражено въ художественной формѣ.
Вальтеръ-Скоттъ родился въ 1771 году, съ 1783 года воспитывался въ Эдинбургскомъ университетѣ, и уже съ 1792 года былъ адвокатомъ въ главномъ городѣ своего отечества. Въ 1796 году онъ началъ свое литературное поприще переводами «Леоноры» и "дикаго охотника ", а 1799 онъ перевелъ Götz von Berlichingen. Въ 1801 году онъ издалъ свои первыя баллады, и собралъ историческія народныя пѣсни, которыя онъ имѣлъ возможность изучить во время своихъ неоднократныхъ путешествій по сосѣднимъ провинціямъ, и издалъ ихъ подъ заглавіемъ: Minstrelsy of the Scottish boreier (1802) съ историческими примѣчаніями. Замѣчательный успѣхъ этихъ сочиненій и покойная должность, которую онъ занималъ, дали ему возможность посвятить себя исключительно литературнымъ занятіямъ, плодомъ которыхъ былъ рядъ поэмъ: The lay of the last minstrel (1805), Marmion (1808), The Lady of the lake (1810), The vision of Don Roclerich (1811), Rokeby (1813), The Lord of the isles (1814). Первыя четыре поэмы имѣли огромный успѣхъ. Если бы Вальтеръ-Скоттъ закончилъ свое литературное поприще послѣднею поэмою, распроданною по его же собственнымъ словамъ въ числѣ 13,000 экземпляровъ, то и въ такомъ случаѣ за нимъ осталась бы слава одного изъ замѣчательнѣйшихъ поэтовъ. Уже въ этихъ эпическихъ произведеніяхъ замѣтна двойственность его таланта. Если обратитъ вниманіе на содержаніе этихъ произведеній, то его можно сравнить съ опоэтизированнымъ Бурке. То, о чемъ послѣдній восторженно говоритъ въ своихъ рѣчахъ, Вальтеръ-Скоттъ представляетъ въ художественно-законченныхъ образахъ; именно: красоты временъ рыцарства, королевской власти, вассальства и изолированность народовъ. Онъ не только романтическій поэтъ, но и ловкій свѣтскій человѣкъ, хорошо знакомый съ дѣйствительною жизнію. Его поэтическія воззрѣнія берутъ свое начало, частію изъ родственной ему германской литературы, частію изъ сагъ, еще живущихъ въ устахъ народа и извѣстныхъ ему даже по семейнымъ преданіямъ, изъ сагъ о пограничныхъ войнахъ съ англичанами. Но чтобы это художественное содержаніе облечь въ соотвѣтственную форму, онъ получилъ общечеловѣческое и ученое образованіе. Романтизмъ, такъ свойственный его натурѣ, все же составляетъ только предметъ для его стихотвореній. Внутренно онъ никогда не находится въ такой зависимости отъ романтизма, чтобы изъ за него потерять свободу и автономію своихъ мыслей и чувствъ; несмотря на свою наклонность къ романтизму онъ изображаетъ варварскіе права и обычаи съ гуманной точки зрѣнія.
Романтическій эпосъ принадлежитъ къ тѣмъ смѣшаннымъ родамъ поэзіи, которые трудно подвести подъ какія нибудь правила піитики. Англійскій эпосъ этого рода не похожъ на итальянскій и испанскій XV и XVI столѣтія; послѣдніе заимствуютъ свое содержаніе изъ области чистой фантазія, которой даютъ гораздо болѣе произвола, чѣмъ даже греческій эпосъ, который, постоянно вращаясь правда въ Сферѣ, легко ускользающей изъ вниманія, все-таки въ основаніи имѣетъ опредѣленно и крѣпко установившіеся обычаи, но онѣ по формѣ своей принадлежатъ къ чисто эпическому роду поэзіи. Романтическая поэма англичанъ имѣетъ преимущественно лирическій характеръ; главное свойство ея не объективное изображеніе какого нибудь событія, но субъективное, т. е. миросозерцаніе самаго поэта и его построеніе, отра1 вившіяся при этомъ изображеніи. Въ «Пѣсни послѣдняго Минстреля» развалины древняго монастыря оживляются художественными образами. Но въ особенности насъ поражаетъ только блѣдный свѣтъ луны на этихъ древнеисторическихъ развалинахъ, и нашъ восторгъ чисто лирическій. Пѣснь послѣдняго Минстреля изъ всѣхъ стихотвореній Вальтеръ-Скотта принадлежитъ собственно къ антологическимъ стихотвореніямъ; и въ отдѣльныхъ поэтическихъ красотахъ затеривается связь цѣлаго. Но это стихотвореніе отличается и отъ нашихъ сентиментальныхъ элегій, какъ и отъ романовъ Виктора Гюго; и это отличіе двоякое: во первыхъ изображеніе исполнено съ величайшею добросовѣстностію; свѣтъ луны, не смотря на ея тусклые лучи, все-таки довольно ясно представленъ, такъ что вы можете различить и рѣзкую тѣнь и мягкій ея колоритъ. Вальтеръ-Скоттъ имѣетъ дѣло не съ отвлеченнымъ свѣтомъ луны, и не съ отвлеченными какими-то развалинами, но онъ разсматриваетъ ландшафтъ глазами ландшафтнаго живописца. Отъ Виктора Гюго напротивъ отличается онъ тѣмъ, что его фигуры не странныя арабески, символически изображаемые на камнѣ, съ какою-то тѣнью жизни, изображаемые для того, чтобы придать архитектурѣ болѣе совершенный характеръ, но живые человѣческіе образы, которые напротивъ архитектура не можетъ переносить въ принадлежащую ей Сферу и употреблять на украшеніе домовъ и храмовъ. Матерія не оскорбляетъ насъ, потому что она не подавляетъ нашего духа, но только даетъ ему соотвѣтственныя формы. По этому его фигуры незатериваются въ украшеніяхъ; онъ слишкомъ основателенъ для того, чтобы быть не яснымъ. Не говоря о прочихъ его поэмахъ, упомянемъ только объ особенно замѣчательной: The Lady of the lake (Дѣва озера). Въ этомъ стихотвореніи преимущественно поражаютъ насъ впечатлѣнія дня. Какъ въ предыдущемъ стихотвореніи лунный свѣтъ разливается по развалинамъ, такъ здѣсь яркій солнечный свѣтъ — по зеленымъ лѣсамъ и обломкамъ скалъ Лохъ-Катрина; а если этотъ солнечный свѣтъ въ одномъ мѣстѣ для контраста смѣняется ярко-краснымъ свѣтомъ факела при описаніи картины ночи, то все-таки общее настроеніе поэмы отчетливо также какъ и ландшафтъ, на которомъ происходитъ дѣйствіе. Чтобы эта ясность осталась до конца, Вальтеръ-Скоттъ исказилъ историческій фактъ; по здѣсь онъ имѣлъ полное право, потому что это относится не ко временамъ короля Іакова V, но ко временамъ древняго рыцарства вообще. Форма поэмы отличается такою экономіей, и не смотря на разнообразіе образовъ, заключающихся въ ней, такою зодческою соразмѣрностію, что мы должны приписать это не одной только художественной цѣли поэта, но и его инстинкту и таланту. Дѣйствіе обнимаетъ только шесть дней, также довольно небольшую мѣстность и небольшое число лицъ, изъ которыхъ каждое выполнено съ художественнымъ совершенствомъ. Дѣйствіе нѣкоторыхъ мѣстъ поэмы, не смотря на то, что поэтъ преимущественно занимается описаніемъ мѣстностей, почти драматическое; въ чемъ и заключается жизнь и движеніе цѣлой поэмы, и что въ особенности очаровываетъ насъ вообще въ изображеніи эпическаго міра. Содержаніе обличаетъ въ немъ конечно приверженца партіи тори, но онъ не имѣетъ ничего общаго съ нѣмецкими романами, въ которыхъ выведены также на сцѣну рыцари и разбойники, потому что тѣ «Готцъ фонъ Берлихингень» какъ Ринальдо Ринальдини, прославляютъ только силу и льстятъ толпѣ. Вальтеръ-Скоттъ вводитъ насъ въ аристократическое общество. Поступки короля, какъ и начальника разбойничьяго клана его вѣрнаго вассала, носятъ на себѣ общечеловѣческую печать — печать благородства; ихъ добродѣтели, какъ и ихъ пороки аристократическаго свойства. Этотъ пластическій чисто живой міръ стоитъ сравнить съ тѣми китайскими тѣнями, которыя выведены въ любимомъ въ свое время въ Германіи сочиненіи «Волшебница» Фуке, — съ тѣмъ чтобы въ поэмѣ Вальтеръ-Скотта, не смотря на ея аристократическій элементъ, рельефнѣе видѣть народное и общечеловѣческое.
Не смотря на художественность этихъ произведеній, по самому существу дѣла это направленіе въ поэзіи Вальтеръ-Скотта не могло быть продолжительно. По своему здравому разсудку, какъ и по своему естественному чувству Вальтеръ-Скоттъ не могъ идти по ложной дорогѣ; съ другой стороны его тонкій вкусъ не позволялъ ему внесть въ область поэзіи иронію.
Переходъ къ историческому роману, въ которомъ романтизмъ сдерживался въ своихъ границахъ общечеловѣческимъ чувствомъ и общечеловѣческимъ разумомъ, какъ содѣйствующимъ факторомъ, необходимо вытекаетъ изъ двойственности природы поэта. Подъ сочиненіями втораго періода, довольно продолжительнаго, онъ подписывался чужимъ именемъ; это конечно болѣе способствовало тому, чтобы возвысить достоинство его сочиненій; причина скрытности не одни только внѣшнія обстоятельства, но что-то въ родѣ не совсѣмъ чистаго удовольствія. Перечислимъ въ хронологическомъ порядкѣ его романы. Первый Уэверли начатый 1805 конченный 1814 года; за нимъ слѣдовали: 1815 г. Гэй Мэннерингъ, 1816 г. Антикварій, Черный Карликъ, 1817 г. Пуритане. 1818 г. Робъ-Рой, Сердце Мидъ-Лотіэна, 1819 г. Ламмермурская Невѣста, Легенда о Монтрозѣ, 1820 г. Айвенго, Монастырь, Аббатъ, 1821 г. Певериль-Покскій, Квентинъ Дорвардъ, 1824 г. Сенъ-Ронанскія Воды, Редгонтлетъ, 1825 г. Два разсказа о крестовыхъ походахъ, Обрученныя и Талисманъ, 1826 г. Вудстокъ, 1827 — 1828 г. Хроника Каньнгати, 1829 г. Анна Гейернштейнская, 1821 г. Графъ Робертъ Парижскій, Страшный Замокъ. Отъ распродажи этихъ сочиненій онъ пріобрѣлъ состояніе, и въ 1811 г. вблизи развалинъ аббатства мельрозскаго, которое онъ описалъ въ пѣсни послѣдняго Минстреля, могъ купить имѣніе, названное имъ Аббатсчюрдомъ, и устроенное имъ сколь возможно романтически. Въ 1820 году онъ получилъ титулъ баронета. Чрезъ банкротство своего книгопродавца 1827 года онъ потерялъ все свое состояніе; по этому онъ принужденъ былъ усиленными занятіями, которыя онъ посвящалъ на жизнеописаніе Наполеона (The life of Napoleon Bonoparte), поправить свои дѣла, и чрезъ это ускорилъ свою смерть (1832 г.).
Историческій романъ Вальтеръ-Скотта далъ новое направленіе поэзіи. Какъ велико его вліяніе въ этомъ отношеніи — нельзя доказать изъ общихъ началъ; его историческое значеніе объяснится, если сравнить прежнее состояніе исторіи какъ науки съ позднѣйшимъ. До конца XVIII вѣка исторія находилась подъ вліяніемъ шотландской школы. Вышедшіе изъ подъ ферулы просвѣщенія XVIII вѣка, Юмъ, Робертсонъ и другіе писатели старались прежде всего на основаніи прошедшаго поставить такіе вопросы, которые политическому уму представлялись насущнымъ хлѣбомъ для прогресса новаго времени, и отвѣтить на нихъ сколь возможно ясно. Они еще не думали представлять въ преувеличенномъ видѣ особенности того или другаго времени и отрицать разумность въ великихъ историческихъ характерахъ. Ихъ герои — люди XVIII столѣтія, безъ различія въ костюмѣ и въ образѣ рѣчи. Безспорно одна изъ главныхъ заслугъ Вальтеръ-Скотта состоитъ въ томъ, къ чему стремятся и историческіе писатели новѣйшаго времени, именно: опредѣлять каждый вѣкъ сообразно точкѣ зрѣнія того самаго вѣка; каждый историческій характеръ разсматривать въ художественномъ отношеніи такъ, какъ онъ есть; изображать мѣстность въ живыхъ картинахъ, вмѣсто того чтобы представлять все это въ риторическихъ разсужденіяхъ, только претендующихъ на повѣствованіе. Онъ научилъ, при изученіи извѣстнаго вѣка, находить нѣчто другое, чѣмъ одни только протоколы, такъ называемыхъ великихъ событій. Начали обращать вниманіе и на сцену дѣйствія-мѣстность, на нравы вѣка, даже на костюмъ, на образъ выраженія, на оттѣнки языка и понятій и т. д. Какъ скоро фантазія начала привыкать представлять себѣ костюмъ, климатическія и географическія условія, и образъ рѣчи другой страны, она уже недовольствуется только однимъ абстрактнымъ знакомствомъ съ дѣйствующими лицами, и неудовлетворяется тѣмъ, чтобы они дѣйствовали такъ или иначе и руководствовались при этомъ побудительными причинами, которыя бы хотя отчасти, соотвѣтствовали руководительнымъ началамъ всѣхъ вѣковъ. Но она старается проникать во внутренній міръ людей и, отрѣшившись отъ своей сущности, такъ сказать, затеряться въ этомъ чуждомъ ей мірѣ. Прогматическій историкъ похожъ на путешествующаго англичанина, который съ экономическою цѣлію странствуя по континенту, во всемъ обнаруживаетъ англичанина, какъ въ своихъ дорожныхъ издержкахъ, такъ и въ своихъ воззрѣніяхъ, и во всемъ, случающемся съ нимъ, видитъ и воспринимаетъ только сродное ему; напротивъ романтическаго историка можно сравнить съ Семилассо нѣмцемъ-космополитомъ; онъ вездѣ дома, носитъ чалму, ѣстъ опіумъ и ѣздитъ на волахъ.
Вліяніе Вальтеръ-Скотта было тѣмъ болѣе велико, что его направленіе по своей оригинальности было прямо противуположно общему направленію вѣка. Реакція противъ началъ цивилизаціи, подводящихъ все подъ однобразныя формы, была для всѣхъ поэтовъ и мыслителей тогдашняго времени жизненною потребностію. Собирались народныя пѣсни всѣхъ временъ, для того чтобы возвратиться къ первобытному, исключительному и естественному состоянію; находили ирраціональныя идеи, которыя подвергали анализу начала цивилизаціи и возводились въ общія начала, для того чтобы придти къ старому образу воззрѣній. Какъ прежде искали только сходства, такъ теперь исключительно стремились къ тому, чтобы находить контрасты; въ своихъ добросовѣстныхъ изображеніяхъ они не избѣгали странности, потому что могли примириться съ нею посредствомъ юмора; не думали также избѣгать и рѣзкихъ противуположностей, потому что были увѣрены что одна изъ нихъ уничтожила бы другую.
Если мы посмотримъ на рядъ историческихъ лицъ, которыя Вальтеръ-Скоттъ заимствовалъ изъ древнихъ хроникъ, то насъ поражаетъ въ высшей степени замѣчательное его искусство къ воспроизведенію конкретныхъ характеровъ со всѣми ихъ неуловимыми оттѣнками. Вели его изображеніе Людовика XI сравнить съ сказаніями Коминеса, то можно удивиться и вѣрности историческаго взгляда, и искусству съ какимъ соединены разбросанныя извѣстія въ живые образы. Его «Марія Стюартъ», «Королева Елизавета», «Кромвель», «Іаковъ I», «Карлъ II», по вѣрности изображеній могутъ стоять на ряду съ изображеніями Ранке. Оба писателя имѣютъ между собою то общее, что въ, каждомъ характерѣ, если они не могутъ по своему нравственному чувству питать къ нему сочувствія или оправдать его, то ищутъ положительную сторону; но все-таки они никогда не вдаются въ сатирическій тонъ.
Съ особенною скромностію вступая въ міръ идей и изображая характеръ своихъ объектовъ, они оба высказываютъ свои предположенія, но не прямо, а въ формѣ тонкаго юмора; этою способностію они оба обладаютъ въ равной степени. Еще болѣе это обнаруживается при той формѣ представленій, въ которой извѣстное нравственное направленіе отражается на какой-либо типической личности.
Въ этомъ отношеніи тѣ романы, въ которыхъ изображенъ контрастъ между отживающимъ рыцарствомъ и броженіемъ, еще ни въ чемъ не проявившаго себя, но полнаго надеждъ, молодаго поколѣнія, — отличаются особенною художественностію; такъ напримѣръ изображеніе борьбы между роялистами и пресвитеріянами. Приверженцы той и другой стороны, то одерживаютъ верхъ, то падаютъ; его Ort mortality принадлежитъ къ самому блестящему произведенію разсматриваемаго времени. Правда, онъ болѣе сочувствуетъ партіи тори, и ему ставится въ вину болѣе строгими протестантами то, что онъ въ своемъ жадномъ Клавергузѣ обнаруживаетъ сочувствіе къ рыцарству; но наслѣдуетъ забывать и того, что онъ также справедливъ и къ противуположному міросозерцанію, и что обѣ крайности, чрезъ примиряющее положеніе героя, поставлены имъ въ свои границы. Если вообще герои Вальтеръ-Скотта не такъ занимательны, какъ мрачные, сосредоточенные въ себѣ, по мощные образы, подъ вліяніемъ которыхъ они находятся, то въ замѣнъ того чрезъ нихъ высказывается нравственный взглядъ поэта, который и даетъ ключъ къ вѣрному пониманію самаго дѣйствія. Эта смѣсь строгой нравственности съ достойною уваженія снисходительностію, что составляетъ исключительное свойство англійскаго джентльмена, придаетъ и незначительнымъ фигурамъ ту именно прелесть, которою Вальтеръ-Скоттъ такъ отрадно отличается отъ прочихъ эксцентрическихъ поэтовъ своего времени. Въ его умѣ ясномъ и трезвомъ все-таки находитъ, себѣ сочувствіе проявленіе какого-бы то ни было энтузіазма. Онъ отличается терпимостію ко всякой исключительности, въ тоже время носитъ на себѣ всегда печать общечеловѣческаго; онъ сочувствуетъ всѣмъ симпатіямъ людей съ романтико-историческимъ направленіемъ, и это сочувствіе онъ все-таки выражаетъ съ скромною энергіею. Личность собственно эпическаго писателя совершенно какъ-бы изчезаетъ въ его произведеніи; наше вниманіе вызываютъ только Ахиллы, Одиссеи, Гекторы, а самаго Гомера какъ-бы невидно. Этотъ чистый эпосъ возможенъ только въ то время, въ которое нравственныя воззрѣнія находятся почти на одинаковомъ уровнѣ. Время же, въ которое Клавергузъ и Бурлей, пуритане и кавалеры — два совершенно противуположные міра приходятъ въ столкновеніе между собою, — не допускаетъ подобной объективности. Вальтеръ-Скоттъ вездѣ высказываетъ свои предположенія въ видѣ тонкой ироніи, не смотря на увлеченіе, съ которымъ онъ приступаетъ къ изображенію міросозерцанія своего героя. У Сервантеса на оборотъ. Его Донъ Кихотъ прежде всего чистая, сатирическая абстракція. Но когда поэтъ, съ полною вѣрою благочестиваго католика въ своихъ романтическихъ представленіяхъ, разсказываетъ о нелѣпостяхъ средне-вѣковаго рыцарства, то въ его образахъ заключается много правдиваго и привлекательнаго, такъ что самыя тѣни незамѣтно облекаются въ плоть и кровь. Мы удивляемся только тому, какимъ образомъ идеи этого сумазброда могли быть намъ такъ привлекательны; напротивъ въ Вальтеръ — Скоттѣ насъ поражаетъ удивленіемъ то, какимъ образомъ мы не замѣчаемъ идей, которыя приводили въ движеніе такія могущественныя силы. Предметъ его романовъ тотъ же романтизмъ эпическихъ поэмъ, именно: начальники горныхъ клановъ, морскіе пираты, цыгане, контрабандисты, родовая спѣсь, астрологи и набожные католики, кавалеры и круглоголовые и т. п. Онъ смотритъ на нихъ не только объективно, но и съ субъективной точки зрѣніи подъ угломъ собственнаго образованія и своего нравственнаго чувства. Поэтому его форма преимущественно идетъ для представленія ближайшаго прошедшаго, бъ которомъ представители нравственно-развитаго общества суть Уэверлей, Мартены, Осбольдистоны и другіе. Но въ средніе вѣка такія личности невозможны, а если о и и вводятся въ романы, то большею частію искусственно, и чрезъ что уничтожается единство и правда историческихъ образовъ. Это, соотвѣтственное его двойственной натурѣ отношеніе, въ особенности проявляется въ изображеніи чисто романтическихъ объектовъ, сказаній о привиденіяхъ и вѣдьмахъ, монахиняхъ и цыганкахъ, покойницахъ и сумасшедшихъ. Въ тоже время это составляетъ и двойственную натуру англійскаго народа. Трезвость ума стоитъ рядомъ съ эксцентричностію сплина; и всѣ поэты, начиная отъ Шекспира до Диккенса, занимались изображеніемъ ночныхъ картинъ гораздо болѣе, чѣмъ сколько это нужно было для ихъ цѣли. Вальтеръ-Скоттъ проявилъ въ этомъ отношеніи гораздо болѣе основательности, гораздо болѣе эстетическаго такта, потому что эти мрачныя картины у него вездѣ только необходимая тѣнь, которая рельефнѣе выставляетъ свѣтъ и краски остальныхъ образовъ. Иногда только для ландшафтнаго эффекта представляются такія лица, какъ напримѣръ Мекъ-Мерильесъ и безумная дѣвушка въ «Сердце Мидъ Лотіэна»; а иногда это составляетъ и психологическую задачу. Блестящимъ примѣромъ послѣдняго служитъ представленіе въ «Ламмермурской невѣстѣ» того, какъ Люція мало по малу переходитъ въ состояніе сумасшествія. Напротивъ у него всегда неудачны изображенія сверхъ-естественнаго міра, какъ напр. въ Монастырѣ и въ Обрученныхъ. Вальтеръ-Скоттъ былъ тори и романтикъ, т. е. онъ ввелъ въ поэзію новое содержаніе, именно: дворянъ, рыцарство, цыганъ, бродягъ и т. п. Мы незнаемъ ни одного поэта, который бы съ большимъ увлеченіемъ и съ такимъ глубоко-проницательными пониманіемъ былъ способенъ изобразить всѣ слои общественной жизни. У него нѣтъ ни одного званія, къ которому онъ не былъ бы справедливъ, лишь только оно имѣло бы нѣкоторое достоинство; что онъ не умѣетъ изображать салонной жизни, это отнюдь не аристократическій предразсудокъ. Его фермеры (Динмонтъ и Деаксъ), ученые (Ольдбукъ), купцы (Осбольдистонъ), адвокаты (Плидель) и др. равно художественны, какъ по плану, такъ и по выполненію, и перейдутъ въ потомство какъ типы, если даже и забудется слишкомъ изыскательный жанризмъ нашего времени. Онъ сочувствовалъ народу, съ полною заботою смотрѣлъ на его работы и его небольшія удовольствія, и его консервативное чувство отзывалось на все, что стоило сохранить въ народѣ. Съ того времени сдѣлано было слишкомъ мною попытокъ, но въ отношеніи къ внутренней полнотѣ съ нимъ ни кто не могъ сравниться.
Если мы разсмотримъ его отношенія къ нувеллистамъ, бывшимъ до него и послѣ него, то онъ имѣетъ совершенное преимущество предъ первыми. Мы отдаемъ полную справедливость юмору и наблюдательности Фильдинга, Смоллета и др., но ихъ сюжетъ вообще однообразенъ. «Постоялый Дворъ» и др. отличаются особенною растянутостію. Вальтеръ-Скоттъ и тѣ романы, дѣйствіе которыхъ совершается въ новомъ обществѣ, еще болѣе оживляетъ, чрезъ внесете въ нихъ историческаго элемента; хотя это и является иногда въ неразработанной формѣ народныхъ пѣсень, балладъ и др. Кромѣ того онъ отличается строгою экономіею въ содержаніи, которая была конечно, по его собственному признанію, болѣе инстинктивною, чѣмъ преднамѣренною. Если ему и ставятъ въ вину то, что онъ слишкомъ расширилъ предѣлы эпоса, то съ одной стороны нужно принять въ расчетъ и бывшихъ до него нувеллистовъ и вкусъ англійской публики, съ другой стороны, паять во вниманіе и весь методъ его поэзіи, отличительное свойство которой составляютъ ясность, опредѣленность и полнота, а не блестящая но полная ошибокъ быстрота изобрѣтенія французскихъ писателей. Позднѣйшіе поэты преимущественно доводили до совершенства только одну сторону своего таланта, и въ этомъ отношеніи они и превосходятъ его въ нѣкоторой степени. Однимъ Вальтеръ-Скоттъ слабѣе своихъ предшественниковъ, — изображеніемъ страстей и это потому что онъ сдержаннѣе ихъ. Правда, у него нѣтъ недостатка въ страстяхъ, характерахъ), мотивахъ и дѣйствіяхъ; но эта страсть не изображается до мельчайшихъ подробностей и съ лихорадочнымъ жаромъ, какъ это мы замѣчаемъ у французовъ. Къ тому же нужно прибавить и то, что его женскіе образы вообще не такъ занимательны. Тамъ гдѣ нужно слегка упомянуть о сердечныхъ отношеніяхъ, женщины выходятъ у него какими то тѣнями. По этому мы съ особеннымъ наслажденіемъ останавливаемся на его идеальныхъ образахъ, именно на его Дженни въ «Сердце Мидъ-Лотіэна», изображеніи невинной шалости молодыхъ дѣвушекъ, на той энергіи, съ какою у него рельефно представлены образы гордыхъ женщинъ, напр. Леди Аштонъ въ «Даммермурской Невѣстѣ»
Изъ его многочисленныхъ послѣдователей особенно замѣчательны только два — Куперъ и Эйнсвортъ. Фениморъ Куперъ родился 1789 г. въ Нью-Жерси, вступилъ въ 1805 году въ морскую службу, гдѣ и оставался до 1810 года, отъ 1826 до 1831 г. онъ жилъ въ Европѣ, отчасти въ званіи консула соединенныхъ штатовъ; умеръ 1851 года. Въ первомъ его романѣ The spy (шпіонъ) 1821 г. (это одинъ эпизодъ изъ временъ американской войны за свободу) уже замѣтны всѣ его достоинства и недостатки. Онъ особенно отличается блестящимъ изображеніемъ внѣшняго міра; но его характеристика вездѣ слабѣе, гдѣ онъ хочетъ проникнуть во внутренній міръ души. Задача, которую онъ себѣ поставилъ, — представитъ героизмъ отечественной любви въ самоотверженіи, какъ по плану, такъ и по выполненію неудачна. Можно конечно изъ любви къ отечеству подвергнуть себя самымъ страшнымъ опасностямъ, не ожидая за это себѣ какой либо благодарности или признательности; но въ продолженіи всей своей жизни слыть въ глазахъ своихъ соотечественниковъ, для которыхъ приноситъ жертву, за гнуснаго продажнаго измѣнника, — это такая жертва, которая имѣетъ въ себѣ нѣчто чудовищное и неестественное. Точно также неудовлетворительна у него характеристика Вашингтона, потому что этотъ простодушный герой изображенъ въ мистическомъ свѣтѣ и проницательнымъ, предусматривающимъ всѣ случайности государственной жизни. Тѣмъ блестящее у него описаніе тѣхъ обстоятельствъ, когда душа находится въ лихорадочно-напряженномъ состояніи, какъ напр: бѣгство и преслѣдованіе шпіона, и описаніе сраженія. Съ тѣхъ поръ въ сочиненіяхъ подобнаго рода мы встрѣчаемъ болѣе художественности; но ненужно забывать и того, что «Шпіонъ» по времени былъ первымъ произведеніемъ, и все-таки онъ всегда могъ стоять на ряду съ блестящими сочиненіями этого рода. Гораздо лучше его другой романъ: The pioneers, or The sources of The Susquehanna, 1822. Въ этомъ романѣ нѣтъ утонченности вымысла; и развитіе первыхъ колоній, изъ которыхъ мало по малу образовались американскіе штаты, представлено съ замѣчательными подробностями. Въ немъ въ первый разъ является та знакомая личность, которая намъ встрѣчается въ позднѣйшихъ романахъ подъ различными видоизмѣненіями, — это тотъ смѣлый авантуристъ, который одинъ бродитъ по дѣвственнымъ лѣсамъ, ведетъ борьбу съ индѣйцами, возстаетъ противъ зла, защищаетъ невинность и во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ представляетъ типъ этой дикой страны. Личность этого загрубѣлаго лѣснаго бродяги сама по себѣ историческая, но она фантастически идеализирована, потому что необузданность этого неутомимаго бродяги, постоянное напряженіе всѣхъ силъ при видѣ угрожающихъ со всѣхъ сторонъ опасностей, трудно мирятся съ тѣми нравственными понятіями, которыя проявляются въ его героѣ съ какою-то робостію и даже боязливостію. Съ романомъ: The pilot 1823 г. Куперъ выступилъ на поприще морскихъ романовъ, на которомъ позднѣе сдѣлалъ еще нѣсколько другихъ попытокъ, напр. «Reel Rover» 1828 г. Описанія морскихъ видовъ у него очень блестящи. Характеристика американскаго моренаго героя Поля Жанеса совершенно въ томъ же родѣ, какъ и шпіона, — натянута и неестественна. У Купера своего рода слабость къ изображенію самоотверженія; и чѣмъ онъ старѣе, тѣмъ болѣе усложняется у него рѣшеніе этой задачи. Два романа «The last of the Mohicans» 1826 и «The wept of Wisliton-wish» 1828 г. принадлежатъ къ изящнымъ его произведеніямъ. Вся Европа была внезапно удивлена и очарована открытіемъ этого новаго міра дикихъ романтическихъ краснокожихъ, которые своею странностію превосходятъ горныхъ жителей Вальтеръ-Скотта. При ближайшемъ разсмотрѣніи правда замѣчается, что только внѣшнія черты характера очерчены вѣрно, между тѣмъ какъ основа его ни какъ не гармонируетъ съ его неестественною идеальностію, и въ этомъ случаѣ можно указать на очерки Катлина, съ тѣмъ чтобы явились совершенно въ другомъ свѣтѣ эти дикіе сыны лѣсовъ. Но и теперь еще, когда стали смотрѣть на вещи съ болѣе вѣрной точки зрѣнія, очаровываютъ насъ эти блестящія изображенія. Позднѣйшіе романы Купера гораздо слабѣе, именно тѣ, дѣйствіе которыхъ совершается въ Европѣ. Совершенство въ одномъ родѣ можетъ простираться только до нѣкоторой степени, и потому болѣе и болѣе высказывается у него бѣдность вымысла и слабость характеристики. Въ структурѣ Вальтеръ-Скоттъ вездѣ былъ для него образцомъ; и если взять во вниманіе его тонкій историческій взглядъ, и его мастерство въ вѣрномъ изображеніи характеровъ, то Куперъ ни какимъ образомъ не можетъ сравняться съ нимъ, хотя художественностію описаній онъ и превосходитъ его. Его романы сдѣлались извѣстны всему образованному міру; «Шпіонъ» переведенъ даже на персидскій языкъ. По своей строгой нравственности Куперъ имѣетъ сродство съ Вальтеръ-Скоттомъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ у него замѣчается совершенное отсутствіе юмора; поэтому его насмѣшки весьма, слабы.
Гаррисонъ Эйксворъ родился 1805 г. въ Манчестерѣ. Въ своей молодости онъ брался за многое, чтобы достигнуть почестей и пріобрѣсти состояніе, но ему неудавалось до тѣхъ поръ пока (1834 г.) его романъ «Book wood» имѣлъ вполнѣ изумительный успѣхъ. Первое дѣйствіе этой страшной исторіи, на манеръ миссъ Анны Радклифъ, происходитъ въ гробу. Могильщикъ распускаетъ свою философію, которая подтверждается у него и окружающими могилами и привидѣніями, которыя, вопреки всѣмъ приличіямъ, тотчасъ-же выступаютъ въ первой сценѣ. Эти привидѣнія являются во всѣхъ дѣйствіяхъ романа. Образцомъ ему служила «Ламмермурская невѣста»; только въ этихъ нелѣпыхъ разсказахъ искажается трагическій элементъ этого художественнаго произведенія. Убійства совершаются такъ часто, что убитые отъ времени до времени должны казаться просто мнимо-умершими, что рѣшительно не въ порядкѣ вещей; и всѣ эти ужасы изображаются не въ тонѣ романтическаго страха, но съ какою то совершенно странною веселостію. Подобнаго соединенія сдержанности и необузданности фантазіи, безчувственности и суевѣрія, легкомыслія и страха привидѣній не показалъ не одинъ изъ поэтовъ. Если нашъ Гоффманъ блуждаетъ въ своихъ видѣніяхъ чертей и привидѣній, то онъ самъ находится въ состояніи минутнаго сумасшествія или опьяненія; напротивъ Эйнсвортъ, даже во время своихъ чисто — безумныхъ видѣній, остается сухимъ прагматикомъ. Онъ какъ анатомикъ привыкъ къ своимъ труппамъ, и они уже не возбуждаютъ въ немъ ужаса; живыхъ людей у него нѣтъ вовсе. Изъ нѣсколькихъ комическихъ второстепенныхъ лицъ, одно совершено похоже на другое, все равно безчувственно, равно эгоистично; въ нихъ никогда не возникаетъ ни какого нравственнаго сомнѣнія — однаго изъ тѣхъ, которыя необходимы для воспроизведенія индивидуальной правды. Матерьяльная сторона рѣзко дѣйствуетъ на наши чувства, подобно ombre chinoise, человѣческое содержаніе производитъ впечатлѣніе лихорадочнаго бреда. Сюжетъ слѣдующаго романа: Crichton 1837 г. — приготовленіе яда. Король Генрихъ III, Екатерина Медичи, Маргарита Валуа занимаются приготовленіемъ яда съ такою ревностію, что въ этой путаницѣ нельзя болѣе отличитъ кто приготовляетъ ядъ, кто противоядіе; и забыто что подобное занятіе совершенно вопреки всякой справедливости; только удивительно, какъ проходитъ пиръ безъ того, что иные гости тотчасъ же не издыхаютъ. Съ умноженіемъ новыхъ уголовныхъ дѣлъ, эта манія въ романахъ болѣе и болѣе усиливается. Найдены лучшіе новые яды, произведено наблюденіе надъ ихъ дѣйствіемъ, и можно съ большею точностію опредѣлить силу и боль, которую они причиняютъ. Химическіе пркпараты опытнаго врача, которые и безъ того при гласномъ судопроизводствѣ производятъ такое непріятное впечатлѣніе, обогатятся, при помощи разгоряченной фантазіи романтическихъ писателей, нѣкоторыми интересными подробностями. Его Жакъ Шеппардъ произвелъ ужасный фуроръ. Поводомъ къ написанію его была одна изъ гогартовскихъ гравюръ. Если въ Полѣ Клиффордѣ поэтъ еще старается доказать, чрезъ страшное стеченіе обстоятельствъ, возможность того, какимъ образомъ, первоначально хорошо направленная натура могла быть завлечена въ преступленіе, то Жакъ Шеппардъ есть воръ по природѣ и интересъ романа заключается со всѣмъ не въ нравственной способности его къ вмѣненію, но только въ томъ проворствѣ, съ какимъ онъ совершаетъ свои покражи и избѣгаетъ преслѣдованій, — это еще правдоподобно. Съ самой первой сцены, которая изображаетъ страшную бурю на Темзѣ съ многими убійствами, совершенными въ это время, въ продолженіи всей книги читатель находится постоянно въ возбужденномъ состояніи. У Жака Шеппарда есть заклятый врагъ, — неутомимый сыщикъ воровъ — одно изъ любимыхъ лицъ нашего поэта, — Іонафанъ-Вильдъ, котораго товарищи по ремеслу и одного съ нимъ покроя, какъ механическіе исполнители своего дѣла, постоянно являются предъ вами. Онъ отправляетъ важную должность. Всѣ лондонскіе воры и убійцы состоятъ у него на оброкѣ; доходъ съ ихъ ремесла попадаетъ въ его карманы; еслибы они ему надоѣли, то онъ чрезъ своихъ сыщиковъ ловитъ ихъ и вѣшаетъ. Нечего и говорить о его собственныхъ поступпахъ, полныхъ всевозможной жестокости. Его домъ наполненъ замѣчательнымъ собраніемъ орудій для пытокъ, черепами и костями, повѣшенныхъ и замученныхъ. О пт. иногда любуется ими, и даетъ уроки любителямъ съ искусствѣ пытокъ. Этотъ человѣкъ питаетъ врожденную ненависть къ Жаку Шеппарду; онъ поклялся довести его до висѣлицы, какъ онъ довелъ до висѣлицы я его отца, и ни проворство его противника, ни опасность ему угрожающая, не удерживаютъ его отъ этого намѣренія. Если Жакъ Шеппардъ считаетъ себя совершенно безопаснымъ, то можно съ увѣренностію предположитъ, что Іонафанъ Вильдъ съ своими сыщиками подкарауливаетъ его въ какомъ-нибудь мѣстѣ. Однажды ему перерѣзали горло и думали, что онъ уже умеръ; но его желѣзное здоровье спасаетъ, и вскорѣ онъ опять преслѣдуетъ своего врага, и почти въ туже минуту врать снова въ его власти. Главный эпизодъ составляетъ бѣгство Шеппарда изъ тюрьмы, чрезъ 20 или 30 толстыхъ стѣнъ и столько же желѣзныхъ дверей, чрезъ задѣланныя рѣшотками дымовыя трубы и т. п. Все въ этомъ произведеніи такъ страшно, и притомъ разсказывается съ такою подробностію и съ такою увѣренностію, что можно, хотя и на минуту повѣритъ этому. Искусство описаній дѣйствительно возбуждаетъ удивленіе. Въ Guy Fawks 1840, (ничтожный заговоръ) даетъ поэту случай изобразить самыя страшныя пытки и казни. Главное лицо здѣсь извѣстный заклинатель духовъ Доддъ, который посредствомъ гальванизма воскресилъ многихъ мертвецовъ. Въ двухъ слѣдующихъ романахъ: «Лондонскій Тонеръ» 1840 г. и «Древняя церковь св. Павла» 1841 г., замѣтно подражаніе Виктору Гюго «Notre-Dame de Paris». Въ этихъ романахъ дѣйствительная жизнь только въ зданіяхъ. Товеръ съ своими башнями; съ своими камерами для пытокъ; съ темными ходами, въ которыхъ охотятся на преступниковъ; съ своимъ стариннымъ дворомъ, гдѣ ставятся эшафоты; съ потаенными дверями, чрезъ которыя бросаютъ людей; съ волчьими ямами, гдѣ происходитъ борьба съ чудовищами. Человѣческія фигуры только арабески, архитектурныя украшенія, которыя какъ-бы представляютъ собою жизнь этого страшнаго зданія. Въ томъ же родѣ и «церковь св. Павла». Для того чтобы живѣе изобразитъ пожаръ этой церкви, подробно описывается весь процессъ сожиганія огнемъ нѣсколькихъ лицъ. Дымъ задушаетъ ихъ, растопленный свинецъ льется на ихъ головы и т. д. И такъ какъ ему казалось, что еще недостаточно этихъ ужасовъ, то онъ счелъ нужнымъ въ то время представить и дѣйствіе чумы въ Лондонѣ. Герой позднѣйшаго романа «Виндзорскій замокъ» 1842 г. ни то разбойникъ, ни то чортъ, ни то привидѣніе, — это охотникъ Герне. Въ «Ланкаширской вѣдьмѣ» 1848 г. что то адское, поглощающее всю ея жизнь. Кромѣ нѣкоторыхъ заклинателей короля Іакова, страшныя существа представлены въ смѣшномъ видѣ, хотя ихъ инквизиторская способность, если бы только выставленныя случаи были истинны, заслуживала-бы большую признательность, потому что ежеминутно они подвергаютъ себя опасности попасть въ когти сатаны. Всѣ дѣйствующія лица — вѣдьмы и колдуньи; они празднуютъ свои субботы, въ которыхъ дѣтей посвящаютъ злому духу; они ѣздятъ верхомъ или лѣтаютъ по воздуху; дѣйствуютъ или магнетически или посредствомъ безсильныхъ чаръ; они косы отъ рожденія, потому что предназначаются уже преимущественно къ колдовству; у всѣхъ у нихъ адскій взглядъ; иногда, если онѣ стары, длинная красная борода, волчья пасть, гноящіеся, а иногда и огненные глаза. Въ срединѣ этого грязнаго отродья, которое къ счастію подъ конецъ, то вмѣстѣ, то порознь сожигается, кружится чортъ; частію собственною своею персоною, частію въ образѣ какого нибудь стараго кота, или какъ двойникъ честнаго мѣщанина, какъ и у Гоффмана. Наконецъ является и нѣсколько привидѣній, которыя съ любовниками отплясываютъ въ бѣшенномъ галопѣ до тѣхъ поръ, пока въ изнеможеніи не падаютъ на полъ. И если спросить къ чему собственно такое обиліе чудесъ, то не мало можно надивиться тому, что здѣсь дѣло идетъ не болѣе какъ о томъ, чтобы рельефнѣе представить какой нибудь лугъ или поле честолюбивой женщины. Не хватитъ силъ и у самаго поэта далѣе заниматься этимъ вздоромъ, и можно поэтому, вмѣстѣ съ этимъ произведеніемъ, смотрѣть на поприще нашего поэта какъ уже конченное. Онъ остается страшнымъ явленіемъ въ англійской литературѣ, не только по причинѣ своего неоспоримаго таланта, но въ особенности по причинѣ неимовѣрнаго успѣха своихъ произведеній. Романами своими онъ пріобрѣлъ весьма значительное состояніе, и самая англійская критика относится къ нему какъ къ поэту съ вѣсомъ. Съ нимъ очень большое сходство имѣетъ неизвѣстный поэтъ трехъ историческихъ романовъ: «Whitefriars», «Whitehall» и «Caesar Borgia».
Въ англійской публикѣ происходилъ споръ о томъ, который изъ поэтовъ выше, — Вальтеръ-Скоттъ или Байронъ, — который точно также надоѣлъ какъ споръ, о Гёте и Шиллерѣ. Везъ сомнѣнія оба они великіе поэты британскаго возрожденія, и если Байронъ непосредственнѣе обхватываетъ жаромъ своихъ произведеній душу, то Вальтеръ-Скоттъ основательностію своихъ твореній производитъ благотворное впечатлѣніе. Байронъ былъ еще молодымъ поэтомъ, и очень много обязанъ своему предшественнику; это нужно замѣтить потому, что Рокеби и Марміонъ, тѣ поэмы которыя имѣли вліяніе на Байрона, что весьма замѣтно и отразилось въ его произведеніяхъ въ Германіи, очень мало извѣстны. Объ этомъ нужно упомянуть, потому что въ Германіи утверждаютъ противное, именно то, что между обоими поэтами существуетъ гармоническое соотвѣтствіе. Вальтеръ-Скоттъ безъ всякой зависти восхищался молодымъ поэтомъ, хотя послѣдній въ одномъ изъ произведеній своей молодости нападалъ на него, и метеорнымъ блескомъ затемнилъ стараго соперника. Однако лордъ БаЙронъ питалъ къ Вальтеръ-Скотту искренное, горячее и постоянное уваженіе. Лордъ Байронъ безъ сомнѣнія обязанъ своею славою отчасти эксцентричности своей жизни, которая обратила на него вниманіе всей Европы. Но если чрезъ эту признательность онъ заслужилъ отчасти и гораздо ранѣе чѣмъ слѣдовало бы, то высокое значеніе его поэзіи доставитъ ему и въ потомствѣ почетное мѣсто. Лордъ Байронъ родился 1788 г. отъ знаменитой, но обѣдневшей фамиліи, одаренный прекрасными физическими качествами 5 единственное безобразіе его состояло въ томъ, что онъ былъ хромой. Тотчасъ послѣ выхода изъ университета 1807 г., онъ издалъ свои поэмы; онѣ возбудили въ Edinburgh Review жаркую критику, которая въ свою очередь подала поводъ къ страстной сатирѣ. Съ того времени въ своемъ родовомъ помѣстьѣ Ньюштидъ-Абби онъ велъ въ высшей степени свободную жизнь до тѣхъ поръ, пока не предпринялъ путешествія по Востоку, Португаліи, Испаши, Турціи и Греціи, гдѣ онъ познакомился съ Али пашою и переплылъ Геллеспонтъ; путешествіе это продолжалось отъ 1809 до 1811 года. По возвращеніи появились двѣ первыя пѣсни «Child Harold’s pilgrimage», которыя поставили его на ряду съ блестящими лирическими поэтами, хотя цѣлое, выраженное въ формѣ версификацированнаго описанія путешествія, не можетъ возбудить большаго интереса. Впрочемъ Байронъ повредилъ своей славѣ тѣмъ, что представилъ героя своего разсказа человѣкомъ проматавишмся; отъ того при сопоставленіи внѣшнихъ отношеній принуждены были отождествить этого героя съ поэтомъ. Его слава росла съ появленіемъ изящныхъ поэтическихъ разсказовъ: The Giaour, The bride of Abydos и The Corsair, 1813, Lara, 1814, The siege of Corinth и Parisina, 1815; но мрачное содержаніе послѣдняго въ тоже время дало публикѣ поводъ лучше поразвѣдать о тайныхъ грѣшкахъ поэта. Наконецъ послѣдовалъ открытый скандалъ. Байронъ женился 1815 года, и уже въ слѣдующемъ году развелся въ своею женою судебнымъ порядкомъ. Не входя въ ближайшее разсмотрѣніе всѣхъ подробностей этого дѣла, весь, такъ называемый фэшіонабельный міръ, напалъ на него, потому что, какъ совершенно справедливо замѣтилъ Маколей, за всѣ эти семь лѣтъ ему нужна была жертва, на которой бы онъ могъ проявить свое нравственное чувство. Злыхъ нападокъ невозможно было болѣе сносить, и онъ 1816 года долженъ былъ оставить свое отечество съ тѣмъ, чтобы уже не возвращаться болѣе. Лѣто онъ прожилъ близъ женевскаго озера вмѣстѣ съ Шелли; здѣсь онъ написалъ «Prisoner of Chillon» и началъ драму «Manfred». Потомъ онъ поселился въ Венеціи, гдѣ велъ необузданно-развратную жизнь, и тѣмъ еще болѣе какъ бы прибавилъ желчи въ своихъ прежнихъ порицателяхъ. Двѣ послѣднія пѣсни «Child Harold» появились въ то время и когда въ «Верро», и въ первыхъ пѣсняхъ Донъ-Жуана замѣтно было существенное измѣненіе въ его нравственныхъ воззрѣніяхъ. Въ своихъ прежнихъ стихотвореніяхъ, изображая даже самыя дикія натуры, онъ воспѣвалъ единство любви; въ новыхъ же своихъ произведеніяхъ онъ весь отдается самымъ дикимъ порывамъ сладострастія. Лишь только относительно нравственнаго принципа, котораго онъ до сихъ поръ все-таки держался, не смотря на свою безпорядочную жизнь, закралось у него сомнѣніе, онъ началъ легкомысленно издѣваться надъ всѣмъ, хотя и пополамъ со страхомъ. Его связь съ графинею Гвиціоли, 1820, принесла въ его жизнь, въ которой онъ до сего времени быстро переходилъ, капъ бы ничѣмъ неудовлетворяясь, отъ одного упоенія къ другому, что то въ родѣ внѣшняго приличія. Связь эта была благороднѣе, чѣмъ его прежнія, отчасти очень низкія страсти, но она не удовлетворяла его. Страсть къ графинѣ стоила ему многихъ страданій, можетъ быть потому, что онъ не весь отдавался ей. Духъ древне-англійской морали, представленіе тихаго семейнаго счастія и раскаяніе, что онъ безвозвратно лишился его и притомъ по своей винѣ, все это терзало его, и въ часы упоеній это настроеніе отразилось и на Донъ-Жуанѣ, не смотря на легкомысленность содержанія. По пластической силѣ эта поэма превосходитъ прежнія; именно женщины изображены съ большимъ совершенствомъ, чѣмъ въ прежнихъ разсказахъ, гдѣ онѣ выходили какими то блѣдными тѣнями. По смѣлости картинъ, по блеску остротъ и красокъ, первыя четыре пѣсни составляютъ самое лучшее изъ всего, что написанно до сихъ поръ въ области комическаго эпоса. Кое гдѣ попадаются скептическія разсужденія, и это еще болѣе увеличиваетъ прелесть; мы съ наслажденіемъ какъ будто качаемся на постоянно смѣняющихся волнахъ образовъ и мыслей. Въ мастерствѣ, съ какимъ онъ владѣетъ языкомъ, и съ какимъ онъ отчасти монотонныя октавы изображаетъ совершенно новымъ размѣромъ, соотвѣтствующимъ легкомысленности содержанія, еще никто изъ новыхъ поэтовъ съ нимъ не сравнялся. Безнравственность содержанія не такъ опасна въ его поэмѣ, какъ въ какихъ нибудь другихъ поэмахъ, потому что она написана подъ вліяніемъ самаго мрачнаго расположенія духа. Но самое содержаніе не годится для поэмы, облеченной въ такую художественную форму. Одно и тоже надоѣдаетъ какъ въ жизни, такъ и въ поэмѣ; тоже можно сказать и о любовныхъ интригахъ. Послѣдующія пѣсни поэмы слабѣе и туманнѣе. По мѣстамъ, мы, такъ сказать, отдыхаемъ отъ утомленія, встрѣтивъ блестящее изображеніе, или иногда насъ задѣваетъ за живое какой нибудь поражающій вымыслъ; но въ цѣломъ оно утомительно. Разсказъ, веденный въ началѣ съ изумительною живостію и эластичностію, становится неопредѣленнымъ и туманнымъ, и разсужденіе, которое часто занимаетъ цѣлыя страницы, въ сущности почти безсодержательно до того, что мы не можемъ помириться съ этимъ недостаткомъ. И эта поэма, притомъ еще больше чѣмъ прежніе его поэтическіе разсказы, написана какъ по своей формѣ, такъ и по содержанію исключительно для одной аристократіи. Въ ней Гаутгутъ совершенно непонятенъ собственно для народа, и можетъ бытъ понятъ и оцѣненъ высоко — образованнымъ, или по крайней мѣрѣ въ извѣстной степени развитымъ обществомъ.
Между поэтическими разсказами и Донъ-Жуаномъ написаны драмы: Манфредъ 1819 г. Марино Фальеро 1820, Сарданапалъ, The two Foscari, Cain и Heaven and earth 1821, Bepнеръ 1822 г. У Байрона не было собственно драматическаго таланта; его блестящія діалектическія сцены не болѣе какъ монологи. Гёте думалъ, что на «Манфредѣ» видно вліяніе его Фауста; но развѣ только въ довольно неопредѣленномъ отношеніи въ чортѣ можно замѣтить сходство. Въ Манфредѣ нѣтъ и духа пластически выраженныхъ мыслей Фауста, онъ состоитъ изъ довольно ложныхъ логическихъ построеній. Скорѣе замѣтно вліяніе Шатобріана, Рене особенно, если взять во вниманіе монотонность меланхоліи. Двѣ венеціанскія драмы и «Сарданапалъ» отличаются болѣе очищеннымъ вкусомъ, и написаны болѣе благороднымъ слогомъ, по собственно драматическаго движенія въ нихъ мало, какъ будто потому, что Шекспиромъ исчерпано вообще, все, что въ жизни англичанъ было драматическаго. Проблема этихъ піесъ взята изъ разсудка, и характеры приложены къ самой задачѣ. Гордый дворянинъ, вступающій съ чернію въ заговоръ истребить все свое сословіе, за то что онъ былъ оскорбленъ своею братіею — дворянами; молодой венеціянецъ, который въ своемъ отечествѣ терпитъ самую жестокую несправедливость и самыя страшныя мученія, и все-таки какъ будто одержимъ фанатическою любовію къ нему, такъ что подвергаетъ себя ненужнымъ страданіямъ изъ за того только, чтобы умереть на родной землѣ; наконецъ распутный сластолюбецъ, который всю свою жизнь проводилъ въ изнѣженной праздности и въ тоже время проявилъ не только всевозможныя благородныя чувства, но и эластичность въ приведеніи въ исполненіе геройскаго намѣренія; все это одни парадоксы, для изображенія которыхъ нужно было, чтобы быть хоть въ нѣкоторой степени вѣроятнымъ, гораздо болѣе драматической силы, чѣмъ было ее у Байрона. Но все представленное нами не вѣроятно. О Марино еще болѣе нужно сказать, чѣмъ о Сарданапалѣ, что оно написано по заданному напередъ плану; но почтенный старикъ въ своемъ ребяческомъ бѣшенствѣ, въ которомъ онъ лишается всѣхъ чувствъ, слишкомъ гадокъ для того, чтобы возбудить къ себѣ сочувствіе. Въ Foscari образъ ощущенія совершенно непонятенъ, потому что всѣ вообще лица руководствуются въ своихъ дѣйствіяхъ одною какою нибудь неподвижною идеею, исключая одной только Марины, естественное чувство которой еще успокоиваетъ насъ, и то только на мгновеніе.
Лордъ Байронъ былъ человѣкъ, какого мечтали видѣть предшественники въ своихъ поэтахъ, человѣкъ принадлежащій по рожденію къ высшему обществу и въ тоже время восторженный пѣвецъ свободы, человѣкъ очаровывающій всѣхъ и въ тоже время порывисто преслѣдующій одинъ какой то недосягаемый идеалъ, скептикъ до кощунства и до презрительно-занощивой насмѣшки и все таки исполненный благоговѣйнаго сочувствія къ великимъ людямъ, которыхъ потеряло человѣчество. Нѣмецкіе поэты не могли дать миѳу о Донъ-Жуанѣ, соотвѣтствующаго выраженія, потому что источники, которыми они пользовались, были незначительны и при томъ искажены, и потому еще что въ основѣ представленій лежали не впечатлѣнія а просто предчувствія сердца. Только сынъ того народа, который владычествуетъ на морѣ и господствуетъ во всѣхъ частяхъ свѣта, могъ дойти до идеи — вести борьбу съ обществомъ одному, безъ всякой посторонней помощи. Изгнанный изъ своего отечества, презираемый и преслѣдуемый господствующей партіей, онъ носитъ въ груди чувство своей великой націи такъ, что отваживается самовластію повернуть колесо міровой судьбы. Есть что то великое, хотя и безплодное въ томъ, что онъ посвящаетъ свою, богатую всѣми дарами природы, жизнь служенію однимъ идеямъ. Но этому идеализму недостаетъ нравственной строгости. Любовь къ свободѣ Байрона была ни что иное, какъ noble passion, конечно въ самомъ благородномъ смыслѣ. Онъ раздувалъ огонь въ Испаніи и Греціи, не заботясь послужитъ ли это во благо тѣмъ народамъ, за освободителя которыхъ ему хотѣлось прослыть. Имъ руководила одна только жажда сильныхъ душевныхъ ощущеній, къ людямъ онъ не питалъ ни какой любви, къ народу ни какого сочувствія. Его благородный инстинктъ не просвѣтлялся идеею долга; люди были для него просто тѣнями, которыми его духъ часто потѣшался. Центромъ міра были его дневныя записки, въ которыхъ въ пестромъ разнообразіи онъ изобразилъ то дикія оргіи, то мелочность личной раздражительности, то наконецъ самый пылкій восторгъ. Въ страсти онъ проявлялъ силу, которая возрастала до nec plus ultra; и въ его жизни постоянно замѣтны слѣды прекрасной натуры съ каиновою печатью на лицѣ отчаянія.
Жизнь Байрона была постоянно въ будущемъ. Сердце его билось подъ вліяніемъ той юношеской нетерпѣливой раздражительности, которая бредитъ идеалами любви и свободы только для того, чтобы ощутитъ скорбь и негодованіе; поклоняется идеаламъ и увѣренна, что не найдетъ ихъ въ дѣйствительности, потому что только ищетъ въ нихъ его собственнаго настроенія. За восторгомъ слѣдуетъ насмѣшка и проклятіе, то чувство пустоты, которое является всегда, если только въ одной страсти ищутъ своего счастія. Чѣмъ пламеннѣе страсть, тѣмъ она скорѣе проходитъ. Если инстинкты безусловно признаются руководителями въ жизни, и они какъ бы освящаются, въ такомъ случаѣ мимолетный пылъ смѣняется досадой, но прогрессивнаго движенія не бываетъ. Взоръ обнимаетъ далекій горизонтъ, но онъ не можетъ отыскать на немъ существеннаго и изъ частностей вывести общее ощущеніе; и идеи льются потокомъ въ блестящей импровизаціи, но они сами по себѣ не ведутъ ни къ какому благотворному результату. Постоянный опытъ свидѣтельствуетъ, что это подрываетъ въ самомъ основаніи общественное зданіе и хотя каждое явленіе жизни ставитъ въ вопросъ, но никогда не имѣетъ терпѣнія въ какой либо, только что начатой, рудокопной ямѣ дорыться до основанія. Блестящія мысли и пылкія ощущенія никогда не производятъ того дѣйствія, какое производитъ одна какая нибудь глубокая мысль и одно сильное чувство. Отъ всемірной скорби Байронъ ежеминутно переходитъ къ ощущенію боли, нанесенной личному мелкому тщеславію; и это руководитъ имъ даже въ важныхъ случаяхъ; онъ всегда помнитъ, что тѣнь унынія на его лицѣ производитъ интересное впечатлѣніе. Притомъ въ безпрерывной смѣнѣ своевольнаго каприза серьезною печалью есть что то болѣзненное, что конечно имѣетъ свою причину въ его образѣ жизни. Прослѣдите его дневникъ и вы удивитесь, съ какимъ безуміемъ онъ истощалъ свое здоровье и отнюдь не отъ жажды наслажденій, потому что отъ упоенія онъ становился угрюмымъ и молчаливымъ, и самыя наслажденія любви потеряли для него въ послѣдніе годы всякую прелесть. Наконецъ его душевная тоска, по чемъ-то неизвѣстномъ, неуловимомъ для него, происходила отъ муки, которая была демономъ его жизни, и которая напоминаетъ мысль Паскаля, — что всякое стремленіе людей жъ серьёзному, а также и къ развлеченію оканчивается тѣмъ, что они или бѣгутъ или забываютъ самихъ себя, потому что, если бы имъ хоть разъ пришлось заглянуть во внутрь себя, то являющіяся оттуда признаки такъ напугали бы ихъ, что они бѣгали бы самихъ себя болѣе чѣмъ смерти. Что Паскаль относитъ къ природѣ всѣхъ вообще грѣшныхъ людей, тоже самое бываетъ и на извѣстной ступени образованности. Байронъ — типъ новой аристократіи, не той простой аристократіи Вальтеръ-Скотта, которая живетъ въ преданіяхъ и предразсудкахъ своей исторической старины и довольствуется незатѣйливыми и даже ограниченными отношеніями, нѣтъ, но той безмѣрно-богатой аристократіи большаго всемірнаго города, которая мечтаетъ о невозможномъ и сверхъ-естественномъ, чтобы только перемѣнить какъ нибудь дѣйствительность. Съ лихорадочнымъ желаніемъ она жаждетъ, подобно Протею, наслажденій для того только, чтобы испытать, что это мимолетное чувство, точно также быстро исчезаетъ какъ и приходитъ; и что оно оставляетъ за собою утомленіе, досаду и безотрадную пустоту. Ея единственный идеалъ — это восхитительный трепетъ тонкораздраженныхъ нервовъ, въ чемъ только и проявляется ихъ всегда безсодержательное существованіе; ея паѳосъ — раскаяніе въ утратѣ человѣчности; ея мудрость-усталость и пресыщеніе наслажденіями. Эти счастливцы въ своемъ безотрадномъ положеніи берутся за обстоятельное изученіе чего нибудь и для этого предпринимаютъ далекія путешествія, но не съ серьезною цѣлью, которой человѣкъ весь безраздѣльно отдается, that scorns delight and lives laborious days; но только для того, чтобы разсѣяться болѣе сильными ощущеніями и далеко оставить за собою вѣчное однообразіе. Ихъ сбивчивыя, но многостороннія воззрѣнія придаютъ ихъ нравственному чувству много тонкости, ихъ страсти — смѣлыя выраженія; но высшія потребности человѣческаго духа остаются неудовлетворенными. Ни одна общечеловѣческая идея не доступна ихъ уму, для ихъ сердца нѣтъ здоровой пищи. Страсть для нихъ служитъ возбудительнымъ средствомъ, питается она распутною праздностью, и развивается при помощи матеріальныхъ вспомогательныхъ средствъ вылощеннаго образованія и при содѣйствіи блестящихъ знакомствъ. Игра, — самый удобный и притомъ самый вѣрный способъ прогнать скуку, требуетъ серьезнаго изученія, точно также какъ и наука или гражданское общество. Отъ поэмъ Байрона вѣетъ на насъ атмосфера этого міра. Самый политическій его либерализмъ идетъ рука объ руку съ тою стѣснительною свободою дворянства полуобразованныхъ націй, у которыхъ его поэзія произвела самое сильное впечатлѣніе. Байронъ былъ аристократъ и по самоувѣренности, съ какою онъ дѣйствовалъ за дѣло свободы, и по легкомыслію, съ какимъ онъ рѣшалъ важные вопросы, смотря по расположенію духа. Конечно аристократія изгнала его изъ отечества, но собственно не изъ щекотливости, а потому, что его «безнравственный голосъ въ печати», въ соединеніи съ его знаменитымъ именемъ, служитъ къ явному соблазну; то же было, и съ Мирабо. Отого-то никогда и не прощали имъ товарищи ихъ по сословію, которые руководились въ своихъ дѣйствіяхъ не однимъ только усердіемъ къ морали, но къ этому еще примѣшивалось у Нихъ въ значительной степени политическая антипатія. Маколей указалъ на странное противорѣчіе, именно, что Байронъ, будучи поэтомъ революціонеромъ, который принесъ въ поэзію слишкомъ много произвола, въ теоріи стоялъ на сторонѣ классицизма и противъ романтиковъ, что онъ уважалъ Попа и осуждалъ Колеридта. — Но, критикъ не совсѣмъ угадалъ. Байронъ былъ романтикъ но своему направленію и произволенъ по своей композиціи, но по выраженію онъ былъ классическій поэтъ. У него есть сила воспроизвести то, что онъ чувствуетъ, и потому онъ могъ по праву высказывать свое презрѣніе къ расплывающимся формамъ школы озеръ и прочихъ романтиковъ. Правда, его пѣснямъ недостаетъ вообще той гармонической мелодіи, какою отличаются Муръ и Борнсъ, и въ большихъ поэмахъ иногда встрѣчается запутанность періодовъ, но за то онъ отличается тонкостію и искренностію чувствъ, силою и энергіею выраженія, чего въ англійской поэзіи со временъ Мильтона не встрѣчалось. Страсти своею необузданностію часто затѣмняютъ свѣтлый образъ, но выраженіе всегда у него умѣренно, благородно, просто и проникаетъ въ душу. Его мысли не всегда бываютъ глубоки, что почти всегда случается при множествѣ сомнѣній, но они никогда не бываютъ тривіальны; онъ серьезно ищетъ, хотя у него не достаетъ силъ на это, вѣрнаго пути къ совершенству. Въ его стихотвореніяхъ всегда встрѣчается одна только страсть и собственно одинъ фазисъ ея, но этой монотонности придаютъ жизнь пылкость его чувствъ, эластичность его нравственныхъ воззрѣній, поэтическія красоты, его мѣткое остроуміе, и къ тому же его знаніе свѣта и неповрежденный здравый разсудокъ, чего напрасно искали-бы мы у методическихъ поэтовъ. Но особенная прелесть его стихотвореній заключается въ одушевленномъ воззрѣніи на природу. Его описанія имѣютъ не только плоть, но они какъ будто оживлены духомъ, такъ напр. въ превосходномъ образѣ, находящемся въ началѣ «Гяура», гдѣ онъ сравниваетъ Грецію съ бездыханною прекрасною женщиною. Собственно искуствомъ живописать мѣстность Вальтеръ-Скоттъ превосходитъ Байрона. Первый, вѣрною рукою мастера очерчиваетъ свой рисунокъ до мельчайшихъ подробностей, не ослабляя впечатлѣнія цѣлаго; въ этомъ съ шшъ ни кто не можетъ сравниться. Но Байронъ выше его по тонкому поэтическому аромату, который разлитъ въ его поэзіи и по колориту мѣстностей; изъ всѣхъ предметовъ онъ всегда выбираетъ что нибудь одно, особенно гармонирующее съ его настроеніемъ; но это одно, онъ умѣетъ такъ изобразить, что производитъ на душу глубокое впечатлѣніе. Это тотъ самый духъ природы, который вѣетъ на насъ обыкновенно какою-то грустью, какъ въ лунную но покрытую облаками ночь. Онъ изображаетъ почти одни только ночныя картины; особенно если онъ не набрасываетъ на природу ослѣпительнаго разнообразнаго колорита, или если онъ не представляетъ ее подъ вліяніемъ бушующей страсти, онъ ни когда не берется за изображеніе ясныхъ картинъ дня. Самую слабую сторону его таланта составляетъ характеристика. Представленныя у него лица во всѣхъ произведеніяхъ, — портреты съ него самого, съ тѣми же блестящими дарованіями и съ тою-же помраченною волею; положенія же этихъ лицъ неопредѣленны. Лара, Манфредъ, Чальдъ-Гародьдъ сдѣлали какое нибудь зло за что они и чувствуютъ раскаяніе; но трудно понять какъ оно въ нихъ проявляется, поэтому нѣтъ ни какой возможности уяснить себѣ цѣлесообразность ихъ ощущеній. Кой-гдѣ замѣчается таже неопредѣленность во времени и мѣстѣ; напр. въ Ларѣ трудно узнать, о какой націи или о какомъ вѣкѣ говорится. Въ фрагментной формѣ Гяура эту разрозненность происшествій объясняютъ изъ самого настроенія, но если въ разсказѣ поэта есть повидимому связь, то хочется узнать и другія причины. На начало Вальтеръ-Скоттъ имѣлъ большое вліяніе, и на его изображеніяхъ какъ напр. въ Ракби находится у Байрона много подражанія. Всѣ эти искатели приключеній съ сильными страстями и съ сомнительною нравственностію напоминаютъ Марміонъ, но они во многомъ уступаютъ своему образцу. Напротивъ талантъ, который обнаруживается напр. въ изображеніи бѣгства сломя голову Мазепы чрезъ русскія степи, далѣе сила и благородство, съ какимъ страстныя натуры свободно высказываютъ свои чувства, наконецъ демонское развитіе какого-то отчужденно-безнадежнаго настроенія напр. въ одинокомъ путешествіи Ренегата, въ осадѣ Коринфа, или въ ночной сценѣ въ Ларѣ, — все это неподражаемо и можетъ служить образцомъ для поэзіи всѣхъ временъ. Конечно въ его направленіи было что-то не нормальное; и отчасти славою своею онъ обязанъ своимъ недостаткамъ, которые въ тоже время были и недостатками вѣка; но онъ не только далъ выраженіе этому духу вѣка, этому, еще неопредѣлившемуся, движенію въ лабиринтѣ мыслей полномъ безвѣрія, что мы можемъ осуждать, но что мы должны признать, потому что оно уже существовало, а потому имѣетъ право на объективное представленіе (въ новой поэзіи въ этомъ отношеніи нѣтъ ему равнаго); но онъ сдѣлалъ еще болѣе, благодаря смѣлости и энергіи его духа, мы знаемъ о всѣхъ разнообразныхъ недостаткахъ того времени, о которыхъ онъ гласно высказалъ, не смотря на всѣ препятствія, а чрезъ это облегчилъ и самое исправленіе ихъ. Масса эпигоновъ, которые зажгли свои тусклыя лампады его огнемъ, скоро забудется. Новый дѣятель на поприщѣ поэзіи, который призванъ въ замѣнъ его способствовать развитію всемірной литературы, не можетъ болѣе вносить въ его ошибки, потому уже что онъ какъ бы совмѣстилъ ихъ въ себѣ и притомъ въ классической формѣ.
Томасъ Муръ родился 1780 года въ Дублинѣ. Еще бывши въ университетѣ (1795) онъ написалъ свои первыя стихотворенія, и получилъ награду propter laudabilem in versibns componendis progressiun. Въ 1799 году въ первый разъ онъ отправился въ Лондонъ и издалъ тамъ свой переводъ Анакреона. Языкъ гладокъ, и короткій англійскій стихъ, на половину хореическій, на половину ямбическій, недурно идетъ къ этой легкой бездѣлкѣ греческаго поэта. Въ томъ же родѣ его произведенія молодости. Въ 1803 году Муръ, который, по выходѣ изъ университета, сдѣлался адвокатомъ, получилъ мѣсто писца при Адмиралтействѣ и посланъ былъ на Бермудскіе острова; но онъ здѣсь очень ловко устроился, отправлялъ эту должность чрезъ другаго и тѣмъ нажилъ себѣ непріятностей, которыя наконецъ заставили его отказаться отъ всякихъ публичныхъ занятій. Плодомъ этого путешествія были: Poems relating to America (1806). Самое лучшее въ этомъ сборникѣ составляютъ нѣкоторыя, помѣщенныя здѣсь же, баллады, напр. The lake of the dismal swamp (308 ст.), The snow spirit (340 ст.), и The evil spirit of the woods (372 ст.); но лучше всѣхъ пѣснь штурмана (357 ст.), написанная чисто англійскимъ ритмомъ.
Съ этого времени онъ жилъ какъ частный человѣкъ въ Дублинѣ. Еще на 13 году онъ написалъ сатиру, которыя и продолжалъ, писать до конца своей литературной дѣятельности. Лучшія изъ нихъ тѣ, которыя касаются состоянія Ирландіи. Положеніе ирландцевъ въ Парламентѣ и внѣ его слишкомъ искажается, и положительный объемъ ихъ свободы въ соединеніи съ римскимъ католицизмомъ слишкомъ мало соотвѣтствуетъ нашимъ понятіямъ о свободѣ, такъ что намъ пришлось бы питать къ нимъ болѣе, чѣмъ сентиментальное сочувствіе. Въ 1808 году появились: Corruption and Intolerance, 1809 The Skeptic, 1810 А Letter to the roman catholics of Dublin, 1813 Intercepted Letters or the two penny postboy, эта ѣдкая сатира противъ принца регента и партіи тори уже въ слѣдующемъ году дошла до 14 изданій; The fudge family in Paris, 1823 Fables for the holy alliance. — Всѣ эти сатиры въ сущности мало занимательны для насъ, они касаются личностей или какихъ нибудь спорныхъ вопросовъ, которыя или неизвѣстны намъ, или просто не интересны для насъ. Въ этихъ сатирахъ попадаются отчасти и хорошія остроты, но дѣйствіе ихъ все таки продолжается только до тѣхъ поръ, пока занимаетъ самый предметъ. Кролѣ того онъ дѣйствовалъ въ пользу своего дѣла и прозою. Такъ онъ издалъ 1823 года мемуары о жизни капитана Рока, и въ нихъ живо и энергически изобразилъ ненавистную, дѣйствующую уже съ незапамятныхъ временъ, систему управленія Ирландіей). Въ томъ же родѣ и мемуары лорда Фицгеральда (1831). Свои разрозненные труды въ этомъ духѣ онъ впослѣдствіи совмѣстилъ въ большой исторіи Ирландіи.
Своими ирландскими мелодіями Муръ гораздо благотворнѣе дѣйствовалъ на пробужденіе патріотическаго духа. Уже 1796 года Бунтингъ издалъ первый томъ своихъ національныхъ напѣвовъ. Всѣ были неожиданно поражены этимъ сокровищемъ забытыхъ мелодій, которыя отчасти имѣли замѣчательную прелесть. Начали обращать вниманіе на жизнь и образы мыслей народа. Баллады Вордсворта появились 1798 года, В.-Скоттъ издалъ свои шотландскія пѣсни 1802 года, вскорѣ потомъ появились и въ Германіи «Мальчики Вундергорнъ», Муръ еще въ университетѣ познакомился съ сборникомъ Бунтинга, и тогда же вознамѣрился къ этимъ мелодіямъ прибрать соотвѣтствующія пѣсни. Для этой цѣли онъ соединился съ Джономъ Стефенсономъ, который взялъ на себя трудъ разработать мелодіи. Въ 1807 году появились двѣ тетради, а шестая, которая по намѣренію ихъ должна была быть послѣднею, вышла въ свѣтъ 1815 года; но такъ какъ всегда открывались новые матеріалы, то 1834 г. вышла и десятая тетрадь. Сочувствіе, съ какимъ встрѣтили вездѣ эти пѣсни, было необыкновенное. Они были переведены на латинскій, французскій, нѣмецкій, русскій и польскій языки. Частію этого успѣха Муръ былъ обязанъ и мелодіямъ, достоинство которыхъ можно цѣнить по извѣстной: «Послѣднія Розы.» Текстъ такъ дивно подобранъ къ самому строю, языкъ такою отличается плавностію, ощущенія такъ ясны и естественны, и такъ задушевно выражены, что только одинъ изъ поэтовъ того времени могъ съ нимъ сравниться. Отъ стихотвореній Байрона вѣетъ болѣе свѣжимъ поэтическимъ духомъ; онъ охватываетъ душу мощною силою своей фантазіи; но его ощущенія почти всегда умѣряются разсудкомъ, и у него нѣтъ мелодіи. У Мура же есть способность самыя простыя ощущенія представить занимательными, по ихъ благородному содержанію. Мысли и образы въ сущности не слишкомъ строго различаются между собою, но при всемъ томъ каждая пѣснь имѣетъ свой собственный тонъ и свою собственную прелесть. Содержаніе мелодій — любовь и возмущеніе. Конечно мечъ возстанія немного крѣпко обвивается розами, и героическія пѣсни имѣютъ въ себѣ что-то оссіановское; но все-таки у нихъ осталась надежда на освобожденіе, которая и изображена съ особенною прелестію. Совсѣмъ въ другомъ родѣ пѣснь ирландскаго крестьянина о своей возлюбленной. Возлюбленную должно понимать здѣсь аллегорически, какъ объ этомъ ясно сказано и въ примѣчаніи; именно здѣсь разумѣется древняя церковь ирландская, католическая: "Твоя улыбка услаждала мой скорбный и полный опасностей путь, и мнѣ казалось, что изъ каждаго тернія, уязвлявшаго мои ноги, рождается надежда. Чѣмъ мрачнѣе наша судьба, тѣмъ яснѣе горитъ наша чистая любовь, и для насъ позоръ превращался въ славу, страхъ — въ вѣру. Да, я былъ рабомъ, но мой духъ чувствовалъ себя свободнымъ въ твоей власти и благословлялъ даже страданія, чрезъ которыя я и дорогъ тебѣ. Твоя соперница въ уваженіи, ты — въ презрѣніи; твой вѣнецъ терновый, ея же чело украшаетъ золотая діадема; она привлекала меня въ храмъ, между тѣмъ «какъ ты укрываешься въ пещерѣ. Ея друзья — господа; твои — рабы. Но все-таки равнодушный къ земному, я хотѣлъ бы лучше быть у твоихъ ногъ, чѣмъ одною мыслію стремиться къ тебѣ и жениться на той, которой не люблю. Клеветники тѣ, которые увѣряютъ, что твои обѣщанія вѣроломны! Если бы это было такъ, то твои щеки не были бы такъ блѣдны! Говорятъ, что ты слишкомъ долго была въ оковахъ, такъ что въ твоемъ сердцѣ глубоко вкоренились рабскія чувства. Гнусная ложь! Никакія узы не могутъ сковать твоей души; гдѣ сіяетъ твой духъ, такъ свѣжитъ и свобода.» Какой бы ни былъ предметъ изображаемый, всегда на первомъ планѣ у него мелодія и строй. Вездѣ ритмъ подбирается какъ драпировка греческой статуи къ прекрасному тѣлу, которое только чрезъ эти складки и является такимъ прекраснымъ. Если въ «Вечера въ Греціи» говорится, что бѣлыя ноги прекрасныхъ танцовщицъ пусть прогонять приближающіяся волны, которымъ бы очень хотѣлось вмѣшаться въ игру, то вамъ самимъ замѣтно, что чрезъ такое строгое описаніе романскихъ танцевъ этотъ образъ принадлежитъ къ дѣйствительному созерцанію. Подобная добросовѣстность успокоиваетъ насъ, а если также и говорится о томъ, что любовники, если мѣсяцъ перестаетъ свѣтить имъ, продолжаютъ говорить при блескѣ своихъ глазъ, то тутъ мы въ душѣ напередъ убѣждены, что здѣсь принята въ основаніе правда дѣйствительности. Эти два качества, единство въ построеніи и строгость въ рисункѣ, находятся и въ прочихъ пѣсняхъ. Въ этомъ отношеніи къ ирландскимъ мелодіямъ близко подходятъ національные напѣвы, переведенные съ другихъ языковъ; священныя пѣсни (1816); легендныя баллады; веселыя круговыя пѣсни; «Пѣсня на столбовой дорогѣ» 1819 г. — плодъ путешествія, предпринятаго Муромъ по Италіи вмѣстѣ съ Джономъ Росселемъ, во время котораго онъ познакомился съ лордомъ Байрономъ, такъ что они надолго остались друзьями. Во всѣхъ этихъ стихотвореніяхъ мы не найдемъ новыхъ, великихъ и смѣлыхъ мыслей. Муръ не изъ тѣхъ поэтовъ, которыхъ произведенія составляютъ новую эру поэзіи; но задушевность его ощущеній особенно способствовала къ тому, чтобы освободить народную поэзію отъ стѣснительныхъ правилъ французскаго вкуса, что составляло главную задачу для поэтовъ въ началѣ этого столѣтія. Не слѣдуетъ забывать что теперь, когда прежнія поэмы обогатили языкъ тонкими и много значущими понятіями, небольшаго искусства требуетъ примѣненіе устарѣлыхъ образовъ посредственнаго свойства къ новой комбинаціи. Вліяніе Мура на нѣмецкую лирическую поэзію было очень значительно. Къ сожалѣнію многое, что у Мура составляло сущность его натуры, въ подражателяхъ обратилось въ манеру. Такъ напр. у него есть обыкновеніе начинать свои пѣсни какимъ нибудь милымъ, пикантнымъ выраженіемъ, вмѣсто эпиграфа къ стихотворенію. У насъ и теперь есть мода напрягать всѣ силы изобрѣтенія на это первое пикантное выраженіе, а остальное считается уже пустяками. Между англійскими лириками есть такіе, которые имѣютъ понятіе о музыкѣ; но ихъ очень немного. Даже Борисъ не имѣлъ никакого музыкальнаго образованія. Про В.-Скотта Муръ, въ одномъ изъ своихъ предисловій, разсказываетъ очень забавный анекдотъ въ этомъ отношеніи. Правда, благородный баронетъ принималъ много участія въ прелестныхъ, отчасти и въ музыкальномъ отношеніи очень интересныхъ, національныхъ мелодіяхъ, которыя поднесъ ему Муръ; но въ неподдѣльный восторга онъ пришолъ тогда, когда спѣта была старая въ высшей степени простая пѣсня якобитовъ съ припѣвомъ: Hey tuttie tattie; одна изъ тѣхъ пѣснь, которыя требуютъ для своего исполненія болѣе силы и крѣпости лёгкихъ, чѣмъ тонкости слуха. Восторга былъ всеобщій и такъ великъ, что и старики друга предъ дружкой надсаживали горло и до упаду били тактъ руками и ногами. Кромѣ того существуетъ и теперь нелѣпый предразсудокъ, что англійскій языкъ гораздо менѣе способенъ къ лирической поэзіи, чѣмъ романскій, потому что ему недостаетъ благозвучія. Но этотъ недостатокъ замѣняется особенною способностію его къ ритмическому строю, чего совершенно недостаетъ романскому языку и особенною спиритуалистическою искренностію, которую онъ допускаетъ.. Въ сущности никто не сомнѣвается въ томъ, что германская лирика, т. е. нѣмецкая и англійская, по крайнѣй мѣрѣ въ новое время, несравненно богаче и содержаніе гораздо выработаннѣе, чѣмъ лирика испанская, французская и итальянская. Причина могла заключаться отчасти въ трудности матеріала. Италіянцы могутъ съ особеннымъ удобствомъ составлять отдѣльныя фразы, это у нихъ всегда благозвучно, но за то они легко вдаются въ тривіальность. Нѣмцы и англичане должны прежде всего выжать такъ сказать благозвучіе своего неподатливаго языка, но если это имъ удается, то уже много значитъ. — Возраждающаяся англійская лирика прежде всего проникаетъ въ область національной старины, уже разработанную; но англичане при этомъ не выходятъ изъ границъ, но соблюдаютъ въ нѣкоторой степени мѣру. Они никогда не расплываются въ своемъ романтизмѣ такъ, чтобы забыть свое новое образованіе; не теряютъ изъ виду своей точки зрѣнія, и своимъ картинамъ придаютъ надлежащую перспективу. Кромѣ того они получаютъ такое серьёзное классическое образованіе, что оно способствуетъ и къ примѣненію готическихъ формъ. Такъ и Муръ къ національному элементу умѣлъ примѣнить мѣру и грацію древности.
Въ то время поэзія всѣхъ образованныхъ народовъ почти одновременно обратилась къ востоку. Въ одно время старый романтизмъ устремился въ отечество всего чудеснаго, туманнаго и мистическаго. Роясь въ древнихъ миѳологіяхъ и мистеріяхъ, въ Индіи находили самую богатую добычу; и къ уразумѣнію новыхъ миѳовъ, вымысловъ и сагъ искали ключа въ священныхъ пальмовыхъ лѣсахъ востока. Вспомнили и о странныхъ руководствахъ символики, въ которыхъ не только фантастическій міръ сѣверной миѳологіи, но и свѣтлый, пластическій міръ греческаго Олимпа доведены до совершенной абстракціи, до того пустаго натурфилософскаго расчета, съ которымъ лучше всего можно было справиться въ индѣйской миѳологіи, потому что ея чудовищность весьма мало уступала имъ. Это — первая причина склонности поэзіи къ востоку. Другая заключалась въ томъ, что настояла потребность въ цвѣтистомъ, прикрашенномъ созерцаніи. Хорошее общество во всемъ было такъ блѣдно и безцвѣтно, его понятія, желанія и чувства такъ были однообразны и поддѣльны, что оно уже не могло быть предметомъ самого ничтожнаго стихотворенія. Такимъ образомъ обратились въ отдаленныя страны, гдѣ новые разнообразные предметы сами по себѣ были такъ поразительны, что нельзя было не обратить на нихъ вниманія. Все, что находилось тамъ не было въ собственномъ смыслѣ похоже на природу, какъ представлялъ ее Руссо; нѣтъ, то была природа съ яркими красками, зноемъ и чувственною жизнію, которая еще не лишилась своей свѣжести и не была еще искажена цивилизаціей. Конечно странно, что они дошли до своего поэтическаго представленія не чрезъ непосредственное созерцаніе, но чрезъ описанія путешествій и ученыхъ комментарій. Для англичанъ Индія была только отчасти чужимъ краемъ. Какъ французы, только чрезъ наполеоновскіе походы въ чужую страну пирамидъ и Нила, узнали нѣчто больше того, что мы узнаемъ иногда изъ нашей волшебной флейты; такъ и англичане, чрезъ свои индѣйскія войны, гораздо болѣе узнали востокъ и превратили его почти въ отечество. Уже тогда Вильямъ Джонесъ, который родился 1746 а умеръ 1794 года, основательно и добросовѣстно изучалъ востокъ; военные писатели старались исправить старыя исторіи; такъ Малькольмъ и др. Въ самомъ началѣ и беллетристика стала разработывать эту плодоносную почву; Джемсъ Морьеръ, сперва туристъ а потомъ посланникъ въ Персіи (1816), издалъ въ 1812 и 1818 г. свои описанія путешествій по востоку, которыя возбуждали особенный интересъ; по своемъ возвращеніи, онъ разработывалъ добытый матеріалъ въ романтической формѣ. Его «Хаджи Баба Испагань» появился въ 1824 году, продолженіе въ 1828 году, «Зорабъ Заложникъ» 1832 г. И Леди Морганъ оставила свои ирландскія національныя повѣсти и написала восточный романъ «Афеша» или «Кашмирскіе Пророки». Вашингтонъ Ирвингъ въ своемъ произведеніи «Альгамбра» коснулся востока. Къ тому же пробудился интересъ и къ забытому греческому народу, въ которомъ уже тогда началось смутное броженіе. Лордъ Байронъ написалъ свои греческо-турецкія поэмы. Это были не турки Расина и Вольтера, эти салонные люди съ чалмою и въ туфляхъ: Оросманы, Баязеты, Роксаны и т. д., нѣтъ, то были дикіе жители восточныхъ странъ, изображенные подъ самыми разнообразными и блестящими мѣстными красками и представленные во всей силѣ ихъ ненависти и любви, и для большей романтичности, съ сагами своего отечества о вампиренахъ и другихъ злыхъ духахъ. Чрезъ него востокъ обратился въ фэшіонабельный міръ британской музы. — «Вечера въ Греціи» были первымъ восточнымъ стихотвореніемъ Мура; они составляютъ, замѣчательный единственно въ музыкальномъ отношеніи, сборникъ незначительныхъ картинныхъ изображеній, безъ болѣе и глубокаго содержанія. — Его главное произведеніе въ этомъ родѣ «Далла-Рукъ». Лишь только онъ задумалъ написать это произведеніе (1812 года) какъ тотчасъ же его друзья условились съ книгопродавцами Лойгманъ, и тѣ обеспечили поэту, прежде чѣмъ вышло въ свѣтъ сочиненіе, три тысячи фунтовъ стерлинговъ; эти деньги, тотчасъ послѣ появленія поэмы, дѣйствительно и были ему уплочены въ 1817 году, не смотря на неблагопріятное для нихъ время. «Лалла-Рукъ» въ короткое время имѣло 20 изданій. Достоинство поэмы сомнительно. Прозаическій разсказъ о замужествѣ Лалла-Рукъ принцессы, составляющемъ нить содержанія, немногимъ отличается отъ Виландовыхъ разсказовъ въ томъ же родѣ. Четыре поэтическіе разсказа: Пророкъ Харассанскій, Рай и Пери, Огнепоклонники, Свѣтъ Гарема — соединяются между собою только по пропорціональному колориту; отдѣльно взятыя они слабѣе восточныхъ поэмъ Байрона. Въ нихъ нѣтъ и духа того блестящаго языка, который сообщаетъ послѣднимъ необыкновенную прелесть. Поэтъ очень основательно изучилъ востокъ и оттого въ его ландшафтныхъ изображеніяхъ такъ много естественной свѣжести, но изученіе слишкомъ бросается въ глаза и всюду проглядываетъ, не только въ примѣчаніяхъ, но и въ самыхъ стихотвореніяхъ. Въ нихъ бездна варварски звучащихъ названій, и со стороны читателя требуется вниманія столько же для фактической стороны, сколько и для мелодіи; при всемъ томъ въ нихъ замѣтно проглядываетъ не одно только дѣйствительное созерцаніе, но и воображеніе восторженнаго иностранца. Третій и четвертый эпизоды совершенно въ байроновскомъ родѣ. Первый, по своей странной проблемѣ, имѣетъ что-то поддѣльное. Обманщикъ, который при совершеннѣйшемъ безчувствіи сердца имѣетъ особенную пылкость фантазіи, и который оттого можетъ дѣйствовать на фанатизмъ шаткихъ умовъ, — самъ по себѣ заслуживаетъ упрекъ; но то, что гнусный видъ этого человѣка свидѣтельствуетъ о его злости и то, что пророкъ долженъ былъ постоянно находиться подъ покрываломъ, чтобы своею открытою наружностію не ослабить дѣйствія своего ученія, — все это невѣроятно и оттого не занимательно. «Рай и Пери» — простая легенда иди, лучше сказать, парабола, по расположенію безъ всякой осязательной реальности и оживленная только описаніями, помѣщенными здѣсь и нисколько не идущими къ дѣлу; но Робертъ Шуманъ очень удачно нашелъ въ этомъ стихотвореніи богатый родникъ мелодіи. Третье восточное стихотвореніе — это любовныя исторіи демоновъ. Нѣсколько демоновъ сидятъ вмѣстѣ и разсказываютъ про свои связи съ дѣтьми смертныхъ. Стихотвореніе плохо, какъ всегда бываетъ, если берутся за изображеніе подобныхъ предметовъ. Оно вышло въ свѣтъ вмѣстѣ съ сочиненіемъ Байрона «Небо и Земля», предметъ котораго почти тотъ же самый, но подъ перомъ демонической натуры этого мощнаго генія и фантастическое принимаетъ хоть тѣнь реальности; напротивъ у Мура все чудовищно и сентиментально. Романъ «The Epicurean» 1827 г., эпизодъ изъ временъ гоненія христіанъ, читается легко. Изображеніе чувственно-сладострастной жизни эпикурейцевъ въ Аѳинахъ и Александріи прелестно. Правда, продѣлки обманщиковъ жрецовъ Изиды въ пирамидахъ Мемфиса отзываются чѣмъ-то въ родѣ Волшебной флейты или пожалуй какого нибудь разбойничьяго романа, мѣсто дѣйствія котораго гдѣ нибудь подъ землею; но все-таки вѣетъ отъ этого стихотворенія своего рода поэтическимъ ароматомъ. Путешествіе по Нилу къ христіанамъ анахоретамъ, христіанскія занятія и самое гоненіе на нихъ разсказаны живо, очень просто и при томъ какъ-то особенно наглядно. Но если нельзя согласиться вполнѣ съ поэтомъ въ отношеніи матеріальной части этого романа, то все-таки, при всѣхъ важныхъ его недостаткахъ, достойно удивленія его эпическое содержаніе. Контрастъ между чувственнымъ ученіемъ эпикурейцевъ, и точно также чувственною мистикою египетскихъ гіерофантовъ (жрецовъ Изиды) — могъ бы быть представленъ въ поэтической формѣ гораздо отчетливѣе и занимательнѣе, чѣмъ въ повѣсти; но дѣло въ томъ, что это былъ первый опытъ въ этомъ родѣ. Чего нельзя представить въ ландшафтныхъ, идиллическихъ или элегическихъ образахъ, такъ напр. и болѣе глубокое содержаніе этого контраста, то совершенно ускользаетъ отъ нашего взгляда; мы видимъ только дѣйствія людей, но не душу. Романъ сдѣлался точно также популярнымъ, какъ и «Лалла-Рукъ»; онъ переведенъ на всѣ вообще языки.
Политическія идеи свободы, которыя въ Ирландіи, долгое время находившейся подъ гнетомъ, фактически пробуждены были грубымъ краснорѣчіемъ О’Донелля, получили значеніе и въ изящной литературѣ. Почти въ тоже время, какъ В.-Скоттъ своею поэзіею прославлять свое отечество — Шотландію, за дѣло угнетенной Ирландіи дѣйствовала въ своихъ романахъ Леди Моргалъ, род. 1789 г. ум. 1843 г., дочь актера, жена лекаря. Литературная дѣятельность ея, какъ и В.-Скотта, началась собраніемъ народныхъ пѣсень: Lay of the Irish harp; потомъ слѣдовали романы: St.-Clair, The novice of St. Dominic, The wild Irish giri, и Patriotic sketches of Ireland; съ 1816 г. до 1823 г. она путешествовала по континенту. Послѣ нравоописательныхъ ирландскихъ романовъ слѣдовали еще: O’Donnel, Florence M’Carthy 1818 и The O’Briens and O’Flabertys 1827. Ея другія произведенія мы можемъ здѣсь опустить, но ея ирландскіе очерки признаются литературою за замѣчательные. Въ отношеніи композиціи у ней не замѣтно даже подражанія В.-Скотту и она не можетъ сравниться съ нимъ; но ея описанія нравовъ гораздо живѣе и занимательнѣе. Съ особенною страстностію она говоритъ о партіи угнетенныхъ кельтовъ, и какъ по своимъ воззрѣніямъ, такъ и по формѣ своей поэзіи имѣетъ сродство съ своимъ знаменитымъ соотечественникомъ Муромъ. Ближе всѣхъ подходитъ къ нимъ въ этомъ отношеніи Карлъ Деверъ.
Американскіе писатели имѣли болѣе или менѣе благотворное вліяніе на англійскую литературу. Они почти не привнесли въ нее новаго содержанія; въ этомъ отношеніи вліяніе ихъ было не такъ значительно, какъ слѣдовало бы ожидать. Но американцамъ нужно отдать преимущество въ томъ отношеніи, что они, и по своему сильному стремленію къ образованію и по своему желанію познакомиться съ европейскою литературою и исторіею, изучали ихъ какъ нѣчто новое; а потому въ ихъ обширныхъ обозрѣніяхъ замѣтно болѣе образованія и безпристрастія. Самое благотворное вліяніе произвелъ Вашингтонъ Ирвингъ, который сверхъ того былъ совершенно свободенъ отъ американскихъ провинціализмовъ и по своему слогу можетъ стоять на ряду съ классическими писателями Англіи Вашингтонъ Ирвингъ родился въ 1783 году въ Нью-Іоркѣ и уже въ молодыхъ лѣтахъ два года путешествовалъ по Италіи, Швейцаріи, Франціи, Голландіи и Англіи. По своемъ возвращеніи онъ пріобрѣлъ извѣстность между своими соотечественниками слѣдующими юмористическими сочиненіями: Letters of Jonathan Oldstyle, History of Hew York by Diedrich Knickerbocker и лѣтописью Salmagundi. До войны съ Ангдіею 1812 года, онъ дѣятельно занимался торговлею, а потомъ вступилъ въ милицію. Во время своего путешествія по торговымъ дѣламъ въ Англію въ 1815 году, онъ изучалъ общественную жизнь этого народа, описанную имъ въ сочиненіи: Sketchbook of Geoffrey Crayon (1820). Во время своего пребыванія въ Парижѣ въ 1822 году, онъ написалъ Brace bridge-Hall, or the humorists. Съ этого времени онъ проживалъ въ Германіи, Англіи и южной Франціи, а съ 1825 года въ Испаніи, гдѣ посвятилъ себя серьёзнымъ занятіямъ, плодомъ которыхъ были: Жизнеописаніе Колумба и его спутниковъ (1828—1831), Хроника завоеванія Гранады (1829) и Алгамбра (1832). Не говоря о мелкихъ его произведеніяхъ, замѣчательны еще позднѣйшія его сочиненія: Исторія Магомета и его послѣдователей (1850 г.) и Біографія Вашингтона. Въ ряду поэтовъ, которымъ англійская поэзія обязана своимъ возрожденіемъ, этотъ американскій писатель болѣе всѣхъ находился подъ вліяніемъ древне-англійскаго духа. Правда, романтизмъ болѣе или менѣе имѣлъ на него вліяніе, и онъ въ своихъ очеркахъ съ особенною любовію останавливается на изображеніи тѣхъ явленій общественной жизни и тѣхъ характеровъ, которые выходятъ изъ ряда обыкновенныхъ и носятъ на себѣ печать самобытности и оригинальности. Въ своихъ историческихъ сочиненіяхъ онъ показалъ англичанамъ въ высшей степени необыкновенную способность переноситься изъ свойственной ему Сферы миросозерданія въ другую, совершенно противуположную ей. Такъ особенная прелесть въ жизнеописаніи Колумба заключается въ томъ, что въ образѣ дѣйствій этого великаго человѣка, открывшаго Америку, указаны имъ религіозные мотивы, на которые до сихъ поръ никто не обратилъ вниманіе. Но онъ относится къ своему предмету гораздо свободнѣе, чѣмъ В.-Скоттъ, Байронъ и Муръ; и если онъ самымъ чистосердечнымъ образомъ иногда говоритъ о чемъ нибудь странномъ, — онъ рѣдко оставляетъ это такъ, не ослабивъ впечатлѣнія какимъ нибудь комическимъ, какъ будто мимоходомъ сказаннымъ, замѣчаніемъ. Этимъ объясняются и его сатирическія выходки противъ В.-Скотта, пластическій талантъ котораго онъ вполнѣ могъ цѣнить. Изъ всѣхъ его сочиненій, его очерки — самые популярные не только въ Англіи, но и на континентѣ; и на него можно смотрѣть, какъ на предшественника жанристовъ въ поэзіи — поэтовъ скромной жизни, которые съ проницательностію и тонкимъ чувствомъ умѣютъ находить элементъ разумности въ незатѣйливыхъ отношеніяхъ людей. Хотя поэты новѣйшаго времени достигли въ этомъ отношеніи совершенства еще большаго, которое иногда даже надоѣдаетъ, — все-таки и теперь можно читать съ удовольствіемъ эти задушевныя описанія сельской жизни, особенно по причинѣ художественной формы, которая выражаетъ только то, что относится къ дѣлу. Позднѣйшіе юмористы, напр. Диккенсъ, преимущественно предъ другими вождями новой литературы, ему обязаны; обыкновенно и свою литературную дѣятельность они начинали въ томъ же родѣ. Поэтому историческое значеніе Вашингтона Ирвинга состоитъ въ томъ, чтобы быть посредникомъ между старою и новою литературою. Изъ ближайшихъ его послѣдователей замѣчательны: Томасъ Гудъ, род. 1798, ум. 1845 г. съ своими сочиненіями: Whims and Oddities съ 1821 года, National Tales (1827) и Whimsicalities, періодическимъ сборникомъ съ 1843 года; но на его романѣ Tylney Hall (1834) отражается болѣе вліянія школы Вальтеръ — Скотта; — потомъ Дугласъ Жерольдъ, род. 1805, съ своею комедіею (The rent day и т. д.), съ своими статьями въ Punch, съ Chronicles of Clovernook, собранными въ 1846 г. и Men of character 1838 года и т. д.; — и Ебенезеръ Элліотъ (1781—1849) и его сотрудники въ дѣлѣ угнетенныхъ классовъ народа, если судить по ихъ поэтическому достоинству (ихъ политическое значеніе остается нерѣшеннымъ), принадлежатъ къ той чисто англійской школѣ реализма, къ которой народъ, если и увлекается какимъ нибудь метафизическимъ ученіемъ или изученіемъ нѣмецкаго идеализма, снова возвращается какъ скоро приходитъ въ себя.
4. Спиритуалистическіе романтики.
правитьКъ этой школѣ принадлежатъ поэты: Вордсвортъ, Кольриджъ, Соути и’lose ль; названіе ея взято отъ озеръ въ Кумберландѣ, которыя въ первомъ стихотвореніи Вордсворта играли большую роль. Направленіе ея было въ разрѣзъ противуположно принятымъ до сихъ поръ въ поэзіи правиламъ; она проистекала не столько изъ инстинкта, какъ у Байрона и В.-Скотта, сколько изъ доктрины, и потому послужила жъ самымъ жаркимъ литературнымъ спорамъ. Въ Германіи эта школа мало извѣстна; но такъ какъ она появилась въ одно время съ В.-Скоттомъ, Байрономъ и Муромъ — этими обновителями англійской поэзіи, то и эту школу считали противницею защитниковъ старины. Но это несправедливо, если сопоставить эти два направленія. Принципъ этой школы ложенъ, потому что она, въ противуположность прежнимъ поэтамъ, съ математическою точностію, соразмѣрявшею средства съ цѣлію, — стремилась къ тому, чтобы употреблять средства, противорѣчащія цѣли, возбуждать пылкія ощущенія безъ всякой причины, напрягать фантазію безъ всякаго побужденія, идти путемъ лабиринта, который не привелъ, да и не могъ привести ни къ чему; однимъ словомъ разсказывать исторію ohne Pointe. Но и ложный принципъ, по крайней мѣрѣ хоть отчасти, можетъ искупиться другими достоинствами; только для этого нуженъ сильный талантъ. Эти же люди имѣли талантъ третьяго разряда, талантъ, который даже не можетъ идти въ сравненіе съ дарованіями родственныхъ съ ними поэтовъ прошлаго столѣтія, напр. Юнга, Томпсона и Гольдшмита. Они способствовали только тому, чтобы пріучить фантазію англійской публики къ болѣе рѣзкимъ краскамъ и болѣе смѣлымъ очертаніямъ. Что же касается до того, что они дѣйствительно сдѣлали, исключая небольшія лирическія стихотворенія, мы должны согласиться съ мнѣніемъ Байрона, который не признаетъ за ними никакихъ заслугъ.
Вилліямъ Вордсвортъ род. 1770 въ Нунберландѣ. Первое его сочиненіе было писано въ стихахъ: The evening walk (1793), за которымъ слѣдовали его: Descriptive sketches. Послѣднее сочиненіе, въ которомъ онъ описалъ свою поѣздку во Францію, Швейцарію а Италію, доставило ему въ 1796 г. знакомство съ Кольриджемъ. Оба они предприняли 1798 г. путешествіе по Германіи, которое не осталось безъ вліянія на ихъ эстетическое образованіе. Синекурская должность (съ жалованьемъ, но безъ дѣла) дала ему возможность посвятить себя литературнымъ занятіямъ. Въ 1798 году появились его Lyrical ballads, которыхъ еще двѣ части вышли въ 1807 году; 1814 г. The excursion, 1815 The white doe of Rylstone, Peter Bell и The waggoner, 1820 The river Duddon, Vaudracour and Julia, и Ecclesiastical sketches, 1822 Memorials of а tour on the Continent и Description of the lakes in the North of England, 1835 Yarrow revisited. Въ 1843 году Вордсвортъ былъ назначенъ вѣнчаннымъ поэтомъ, poet laureat; онъ умеръ 1850 года. Преобладающіе элементы его поэзіи — это описаніе природы и философское, разсужденіе. Какъ то, такъ и другое въ англійской поэзіи не было новостію; только прежде, описывая какую нибудь мѣстность, изображали тѣ именно предметы, которые имѣли какое нибудь отношеніе къ духу и могли возбудить какое либо ощущеніе. Напротивъ Вордсвортъ при описаніи природы не обращаетъ вниманіе на ея духовное содержаніе, его описанія сами для себя цѣль. Въ своихъ разсужденіяхъ онъ является скептикомъ; у него нѣтъ, какъ у прежнихъ поэтовъ, какого нибудь опредѣленнаго образа мыслей, онъ просто блуждаетъ въ метафизическомъ лабиринтѣ, гдѣ иногда рѣзко поражаетъ насъ яркій лучь свѣта, иногда окружаетъ совершенный мракъ, а иногда мы оскорбляемся какою нибудь тривіальностію. Прежніе поэты вполнѣ понимали то, что хотѣли сказать, и искали для этого соотвѣтствующаго выраженія, которое порой было очень прозаично, но за то не затемняло предмета. Вордсвортъ же самъ не знаетъ, что онъ хочетъ сказать; безъ всякой повѣрки онъ высказываетъ то, что ему придетъ въ голову, и оттого онъ по обыкновенію какъ будто расплывается въ своихъ мысляхъ, въ выраженіи ихъ нѣтъ отдѣлки, а замѣтна небрежность. Самое извѣстное стихотвореніе: The excursion, по намѣренію автора, должно быть отрывкомъ большаго произведенія: «Отшельникъ» — философскаго стихотворенія о людяхъ, природѣ и обществѣ. Четыре лица, самъ поэтъ, разнощикъ, отшельникъ и пасторъ, лишь только сойдутся, сообщаютъ другъ другу свои ощущенія и мысли, которыя отчасти дѣльны, отчасти глупы; но что важнѣе всего, въ разговорахъ ихъ нѣтъ ни іоты діалектики. Это-то въ самомъ строгомъ смыслѣ и есть Geschichte ohne Pointe. Изъ его лирическихъ стихотвореній нѣсколько небольшихъ еще заслуживаютъ вниманіе, хотя ни одно изъ нихъ не можетъ сравниться съ лучшими пѣснями Байрона или Мура; но три болѣе извѣстныя его баллады: Ruth, The seven sisters or the solitude of Birmorie и We are seven, мы просто называемъ смѣшными.
Самуилъ Тейлоръ Кольриджъ, род. 1772 года въ Девонширѣ; еще въ своей молодости былъ преслѣдуемъ за свои безразсудныя идеи. Драма: The fall fo Robespierre 1794, написана въ этомъ смыслѣ; въ художественномъ отношеніи она ничтожна. Онъ хотѣлъ уже, съ двумя своими друзьями и единомышленниками Соути и Ловелемъ, переселиться въ Америку, чтобы тамъ основать политическое общество на абсолютномъ равенствѣ; но любовь къ тремъ сестрамъ заставила ихъ остаться въ отечествѣ, жениться и потомъ примкнуть къ ультра-консервативной партіи. Кольриджъ болѣе теоретикъ школы; его переводъ шиллерова Валленштейна 1800 г., составляетъ его несомнѣнную заслугу. Изъ его стихотвореній особенно выдается «Пѣснь Стараго Моряка изъ Фрейлиграта» самое очевидное доказательство нашей мысли, что школа озеръ стремилась къ тому, чтобы изобрѣтать Geschichte ohne Pointe. Всѣ ужасы, которые могутъ встрѣтиться на морѣ и даже такіе, которые вовсе невозможны, какъ напр. нѣсколько сценъ съ привидѣніями, — въ этой пѣсни представлены гуртомъ, чтобы подвергнуть фантазію читателя пыткѣ; и притомъ съ такою тонкостію и съ такимъ совершенствомъ они изображены, что непремѣнно произвели бы свое дѣйствіе, если бы поэтъ не дѣйствовалъ вопреки цѣли, потому что всѣ эти страшные случаи введены только, какъ наказаніе за то, что матросъ застрѣлилъ птицу. И не одно только это сочиненіе у Кольриджа въ такомъ родѣ. Другое его стихотвореніе «Воронъ» представляетъ отраженіе перваго. Подъ старымъ дубомъ откармливалось стадо свиней желудями, изъ которыхъ остался одинъ. Этотъ желудь старымъ меланхолическимъ ворономъ, котораго къ тому же не мочитъ и дождь, сажается въ землю близъ рѣки. Потомъ воронъ улетаетъ въ чужіе края на долгое время; когда же онъ возвратился, изъ желудя уже выросъ большой дубъ; на этомъ дубѣ онъ свилъ себѣ гнѣздо, зажилъ своимъ домкомъ съ своею женою, которая съ нимъ прилетѣла изъ далека, и сдѣлался отцемъ семейства. Скоро дровосѣкъ срубилъ этотъ дубъ, обдѣлалъ и спустилъ на рѣку, какъ корабельное дерево. Воронята, упавшимъ дубомъ, были раздавлены, а мать съ растерзаннымъ отъ скорби сердцемъ также умираетъ. Но когда корабль, на который пошло это дубовое дерево, былъ спущенъ въ море поднялась буря, к судно со всемъ своимъ грузомъ потонуло въ присутствіи мстительнаго ворона. — Въ иныхъ стихотвореніяхъ его есть по крайнѣй мѣрѣ хоть внѣшняя цѣль представить войну въ мрачныхъ краскахъ; но средства, употребляемыя для этой цѣли, не одобряются хорошимъ вкусомъ. Въ стихотвореніи "Три Могилы и, точно также фантастически, какъ и въ Пѣсни Стараго Моряка изображено дѣйствіе, которое производитъ проклятіе злой женщины. «Христабель», очень извѣстное стихотвореніе, можно извинитъ какъ Geschichte ohne Pointe только потому, что око осталось отрывкомъ. Какой-то неизвѣстной дамѣ были страшныя предсказанія; но поэтъ на этомъ и останавливается, предоставляя самому читателю угадывать исполнились ли эти предсказанія или нѣтъ. Въ двухъ забытыхъ драмахъ Remorse и Zabolya замѣтны натянутость и совершенное отсутствіе драматическаго мотива.
Робертъ Соути, под. 1774 года въ Бристолѣ, также какъ и Кольриджъ въ началѣ былъ революціонеромъ, а подъ конецъ своей жизни строгимъ тори, отъ чего и назначенъ былъ въ 1813 году вѣнчаннымъ поэтомъ, poet laureat. Онъ умеръ въ 1843 году, написавши безчисленное множество стихотвореній; изъ нихъ мы упомянемъ только нѣкоторыя. Между ними особенно извѣстна баллада о Старой Букерлейской женщинѣ. — Изъ карканья ворона вѣдьма узнаетъ, что близокъ ея послѣдній часъ. Она ложится на постель и призываетъ къ себѣ двухъ своихъ дѣтей, и передъ ними раскаивается въ своей грѣшной жизни и въ союзѣ съ нечистою силою. Она повѣдала дѣтямъ какъ она, высасывала кровь у спящихъ младенцевъ, раскапывала могилы и тому подобныя дѣлала мерзости; но ей все-таки не хотѣлось бы попасть въ его руки. Своимъ дѣтямъ она указываетъ средства спасти ее, по смерти, отъ когтей дьявола; но нечистая сила все-таки сажаетъ ее на вороную лошадь, и ея вопль слышенъ на четыре мили въ окружности. — Подобное дикое напряженіе фантазіи при безсмысленной цѣли находится въ большей части его стихотвореній. Здѣсь мы разсмотримъ только самое большое и самое извѣстное*изъ нихъ «Клятву Кегамы» (1810 г.). Содержаніе ея, взятое изъ восточной жизни, соотвѣтствовало всеобщему вкусу; фантазія желала выйти изъ тѣснаго круга англійскихъ трактировъ и питейныхъ домовъ, и она болѣе всего могла разыграться въ разнообразномъ мірѣ восточныхъ странъ, гдѣ произволу ея было гдѣ разгуляться. Если другіе поэты старались найти въ восточной жизни общечеловѣческія стороны и примирить ихъ съ существомъ западнаго міра, то Соути поставилъ себѣ задачею совершенно противное; именно изобразить все чудовищное восточнаго міросозерцанія въ его распущенной формѣ, какъ оно отразилось въ индѣйской миѳологіи. Во введеніи онъ вооружается противъ педантовъ, которые стараются удержать порывы фантазіи въ предѣлахъ возможнаго и естественнаго, и дѣйствительно содержаніе его стихотворенія таково, что не одни только древне-англійскіе классики изумились бы его смѣлости. Кегама — это индѣйскій кающійся, который (по индѣйскому понятію при усиленныхъ жертвоприношеніяхъ можно достигнуть почти всемогущей власти надъ людьми и силами природы) — мало по малу доходитъ до того, что становится всемогущимъ не только на землѣ, но и всѣ вообще силы сдѣлались подвластны ему. Эти жертвоприношенія совершались не изъ желанія смириться, но изъ чудовищнаго честолюбія, существенное свойство котораго ненависть ко всѣмъ людямъ, и потому приняты съ какимъ-то страхомъ и ужасомъ. Этотъ полувсемогущій тиранъ лишился своего сына Арфадена, который хотѣлъ обезчестить прелестную дѣвушку Кайдьяль, и за это былъ убитъ ея отцемъ Ладурладомъ. Дѣйствіе открывается вычурно изображенными поминками. Множество женщинъ сожигаются въ честь умершаго и Кегама вызываетъ духъ его съ горняго міра. Этотъ крупно бранится съ своимъ отцемъ и требуетъ женщины, за которую онъ былъ убитъ. Кегама хотѣлъ бы отдать ему Кайльяль, но какое-то божество, которое не совсѣмъ еще подвластно его волѣ, спасаетъ ее; за это Кегама произноситъ самое страшное проклятіе противъ ея отца. Чрезъ это проклятіе становится послѣдній безсмертнымъ и не уязвимымъ, но такъ, чтобъ пища и питіе были ему не въ прокъ. Тѣнь, Арфадена этимъ неудовлетворяется, его намѣренія противъ дѣвушки простираются далѣе, и много разъ онъ пробуетъ свою власть, но всякій разъ ему помѣшаетъ какое нибудь обстоятельство, обыкновенно вмѣшательство какого нибудь добродѣтельнаго генія, который правда страшно боится Кегамы, по изъ любви къ прелестной дѣвушкѣ рѣшается противудѣйствовать ему. Въ этой борьбѣ сталкивается между собою безчисленное множество божествъ и совершаются самыя странныя превращенія и явленія. Кегама, который уже владычествовалъ на землѣ, задумалъ покорить себѣ и небо; для этой дѣли онъ долженъ только принести въ жертву тридцать верблюдовъ; двадцать девять уже убиты, но тридцатый похищенъ былъ Ладурладомъ, у котораго Кегама уже не можетъ отнять, по причинѣ собственной своей клятвы. Поэтому онъ неиствствуетъ надъ своими послѣдователями, которыхъ и избито было имъ до тысячи. Послѣ одной промежуточной сцены, въ которой описана борьба между Ладурладомъ и чудовищемъ, продолжавшаяся цѣлую недѣлю (потому что и чудовище было также неуязвимо, какъ и Ладурладъ) и окончившаяся только потому, что чудовище не могло сносить долѣе безсонницы, — Кегама наконецъ достигаетъ того, что приноситъ въ жертву и тридцатаго верблюда. Ужасъ распространяется по всюду. Онъ сдѣлался полнымъ властелиномъ всего; но этого ему мало, онъ хочетъ покорить и адъ. Онъ разбиваетъ восемь воротъ его. Во всѣхъ этихъ битвахъ онъ побѣждаетъ своего противника и какъ побѣдитель входитъ въ преисподнюю. Кегама выпиваетъ напитокъ безсмертія; но онъ не совсѣмъ вѣрно вычислилъ дѣйствіе послѣдняго, такъ что самъ вмѣсто своего врага долженъ остаться въ аду и занять тѣ должности, которыя онъ назначалъ ему. Ладурладъ находитъ наконецъ покой, котораго такъ долго напрасно искалъ, и его дочь превращается въ полубогиню. Какъ въ этой поэмѣ Соути представилъ въ самыхъ яркихъ краскахъ нелѣпое индѣйское баснословіе, такъ въ Thalaba the destroyer 1801 г., онъ воспѣлъ суевѣріе арабовъ; а въ Madoc the Prince of Wales, 1805, Roderick the last of the Goths 1814, и The Pilgrim of Compostella 1821), Вызываетъ къ призрачной жизни, вымышленный имъ самимъ, странный міръ сагъ.
Шелли по своему таланту и по своему направленію весьма близко подходитъ къ школѣ озеръ. Правда, его сопоставляютъ съ лордомъ Байрономъ, съ которымъ онъ во время своего пребыванія въ Италіи былъ въ самыхъ близкихъ отношеніяхъ, и который до извѣстной степени раздѣлялъ его взгляды на разные предметы первостепенной важности; но этотъ либерализмъ не былъ существеннымъ свойствомъ ни того, ни другаго. Шелли въ настоящее время считается самымъ лучшимъ поэтомъ въ кругу образованной англійской публики, и большинство поэтовъ идутъ по это слѣдамъ; не потому впрочемъ, что они раздѣляютъ его взгляды, но по причинѣ одинаковаго съ нимъ эстетическаго направленія. Это тотъ заоблачный идеализмъ, который, по недостатку въ себѣ пластической силы для представленія, расплывается только въ чувствѣ всемірной скорби. Изъ этой же непроизводительности вытекаетъ и тотъ неестественный взглядъ на искусство, который уничтожаетъ всѣ законы искусства, выведенные изъ самой природы вещей. Какимъ образомъ это направленіе, діаметрально противоположное характеру англійскаго народа, можетъ имѣть такое необыкновенное вліяніе, — это еще требуетъ изслѣдованія.
Перси Шелли родился 1792 года. Еще въ отрочествѣ его преслѣдовали за то, что онъ дерзко высказывалъ свои антирелигіозныя мысли, и былъ отвергнутъ своимъ собственнымъ семействомъ особенно когда, противъ воли родителей, вступилъ на 18 году въ бракъ, который уже 1816 г. былъ расторгнутъ. Потомъ онъ женился на дочери Годвина — писателя, сходнаго съ нимъ по своему направленію, и путешествовалъ съ нею по Италіи, гдѣ въ 1822 г. вслѣдствіи одного несчастнаго случая онъ утонулъ. Его ранняя смерть, необыкновенный талантъ и надежда на блестящее положеніе въ будущемъ, могли дать право заключать, что его дальнѣйшее развитіе сгладило бы недостатки, находящіеся въ его произведеніяхъ; — но такому заключенію противорѣчивъ все написанное имъ, которое и по своей формѣ, и по содержанію имѣетъ характеръ законченности. Подобно Байрону, онъ находился въ совершенной оппозиціи къ тогдашнему обществу; но когда Байронъ, чисто англійская натура, съ мужественною энергіею выражалъ свою ненависть къ нему, — Шелли отказывался отъ ненавистнаго ему общества, удаляясь въ область мечты. Какъ теоретикъ, Шелли не стоитъ уваженія (чему отчасти способствовало слишкомъ стѣсненное положеніе, испытанное имъ въ юности отъ собственнаго семейства); но въ сущности же это была такая нѣжная, тихая натура, болѣе склонная къ неумѣренному изліянію чувствъ, чѣмъ къ серьёзной, неутомимой и постоянной борьбѣ съ затрудненіями. Его муза до такой степени нѣжна, что, того и смотри, полетъ ея совершенно ослабнетъ при одномъ прикосновеніи къ чему нибудь земному, грубому. Оттого самая любимая область ея — область эфира; и если ей вздумается имѣть реальное, земное созерцаніе, то всегда выйдетъ только фантастическое fata morgana, которое тотчасъ же исчезнетъ, какъ только приблизится къ нему. Изъ его произведеній одно только содержитъ въ себѣ болѣе такъ сказать тѣлесности, это — трагедія The Cenci (1819); содержаніе ея историческое и заимствовано изъ слишкомъ извѣстнаго уголовнаго дѣла. Трудно сказать, какимъ образомъ такой чудовищный фактъ могъ вдохновить поэта. Шелли, кажется, имѣлъ въ виду виднѣе изобразить время всеобщаго упадка нравственности, въ которое такой ""актъ былъ дѣломъ возможнымъ. Почти всѣ представленныя лица или презрѣнные негодяи или злодѣи. Даже наружное участіе единственнаго друга къ судьбѣ несчастнаго семейства имѣетъ въ своемъ основаніи самый жалкій эгоизмъ; и папа, который долженъ былъ вести къ порядку пошатнувшійся міръ, не можетъ даже представить изъ себя защитника односторонняго положительнаго права, потому что онъ такъ низокъ, что даровалъ за полновѣсное золото амнистію старому Ченчи, ежегодно совершающему 12 новыхъ убійствъ. При такой всеобщей распущенности нравовъ невозможно строго опредѣлить нравственный масштабъ для поступка Беатрисы. Неестественныя преступленія, совершаемыя въ разбойничьемъ вертепѣ, не могутъ служить содержаніемъ для поэзіи, потому что она обусловливается знаніемъ нравственныхъ началъ, безъ чего для нея невозможна (нравственно) вѣрная характеристика. При этомъ возникаетъ такой вопросъ: откуда происходитъ этотъ нравственный страхъ Беатрисы за неестественный поступокъ ея отца? Въ этомъ чаду, гдѣ всѣ вообще пороки такъ торжественно отправляютъ свои вакханаліи, едва-ли можно чувствовать страхъ за совершеніе такого преступленія, какъ кровосмѣшеніе. Въ старомъ Ченчи столько фанатизма и безумной злобы, что даже фантазія самого Гоффмана не могла бы изобрѣсти этого. Фантазія отказывается отъ представленія тѣхъ ужасныхъ поступковъ, которые онъ дѣйствительно совершилъ; но они еще ничтожны въ сравненіи съ тѣмъ остроуміемъ, съ которымъ онъ выдумываетъ свои проклятія. Они до такой степени ужасны, что почти доходятъ до смѣтнаго. У него нѣтъ и слѣда совѣсти, напротивъ новое злодѣйство доставляетъ ему большое удовольствіе. Онъ страшится одного только преступленія — насилія своей дочери, хотя и совершаетъ его съ особеннымъ ожесточеніемъ. Преимущественно поэтъ старался очертить характеръ Беатрисы. Ея слабые братья и дряхлая не родная мать введены только для того, чтобы рельефнѣе выставить другія лица. Но этотъ характеръ представленъ имъ неопредѣленнѣе всѣхъ. Въ высшей степени поэтически изображено то отвращеніе, съ какимъ она смотрѣла на намѣреніе своего отца; и становится понятнымъ, что мысль о мести заглушала въ этой рѣшительной натурѣ всѣ нравственныя обязанности. Но здѣсь есть такой моментъ, который совершенно непонятенъ намъ. Сначала Беатриса, чтобы избѣжать преслѣдованій отца, хотѣла умертвитъ себя какъ только будетъ обезчещена, но она удерживается потомъ отъ самоубійства, по причинѣ небольшой доли религіознаго сознанія. Но это весьма мало замѣтно; и мы должны удовлетвориться предположеніемъ, что поэтъ болѣе руководился своею фантазіею, но не направлялъ ее къ какой нибудь сознательной цѣли. Вполнѣ непонятенъ конецъ трагедіи. Въ ту минуту, какъ совершается убійство, врываются въ домъ и арестуютъ виновную. Если агенты суда имѣли цѣлію предать стараго Ченчи суду, который наконецъ опомнился, то этимъ убѣдилась бы и Беатриса въ томъ, что ея поступокъ, который навлекъ на нее наказаніе, былъ лишній и потому безполезенъ, — и драма такимъ образомъ могла бы кончиться. Но у Шелли слѣдуетъ еще цѣлый актъ, въ которомъ описывается самый процессъ. Въ то время, когда прочіе преступники сознаются въ своихъ преступленіяхъ, Беатриса упорно стоитъ на своемъ, что она не виновна, хотя и не скрывается въ справедливой ненависти къ своему отцу, — и сознается единственно изъ страха пытки; заключеніе слабое, похожее на веденную безъ цѣли интригу. Фантазія въ нѣкоторыхъ сценахъ доходитъ до состоянія, похожаго на опьяненіе. Отпеченное разсужденіе, которое у большей части англійскихъ драматурговъ нарушаетъ ходъ дѣйствія, находится и здѣсь. Но вся драма писана кажется подъ вліяніемъ Кальдерона, которымъ въ то время ревностно занимался Шелли; и на сочиненіе его можно смотрѣть, какъ на опытъ — сдѣлать понятными для протестантской реадекціи странные факты, которые у католическаго поэта, не смотря на дикость его фантазіи, отличаются какою-то наивностію. Странны еще нѣкоторыя заимствованія изъ Шекспира, такъ напр. сцена убійства Дункана выписана почти слово въ слово. Слѣдующее произведеніе Шелли — «Освобожденный Прометей» (1819). Большинству нашихъ новыхъ поэтовъ, которые могли быть вѣрны своему идеальному только при помощи чрезвычайныхъ мотивовъ, — трагедія Эсхила дала поводъ къ лирическимъ и драматическимъ опытамъ. Она принадлежитъ по плану своему къ самому замѣчательному изъ всего, что оставила намъ поэзія древности. Что Зевсъ не только бываетъ несправедливъ, но что и возможность собственной погибели, какъ демоклесовъ мечъ виситъ надъ его головою, — все это ускользаетъ отъ нашего пониманія, такъ что мы вдались въ самыя противорѣчащія предположенія о концѣ, какой хотѣлъ дать Эсхилъ этой странной запутанности, и уже нѣтъ возможности хоть на шагъ подвинуться къ разрѣшенію этого. Подобное представленіе при наивности древнихъ эпическихъ сказаній изъ міра ихъ баснословія, гдѣ Зевсъ является точно также индивидуальнымъ, какъ и прочіе обитатели Олимпа, гдѣ онъ низвергаетъ своихъ предшественниковъ, а на землѣ пускается на двусмысленныя приключенія, — такое представленіе не имѣло бы ничего страннаго; но въ Эсхилѣ замѣтенъ уже духъ философскаго обобщенія, и едва-ли этотъ миѳъ долженъ относиться къ существу природы вообще. Въ своей драмѣ Шелли такъ смѣшалъ древнюю миѳологію съ новѣйшими понятіями объ этомъ миѳѣ, что запутанное сдѣлалось еще запутаннѣе, темное — болѣе темнымъ. Въ концѣ трагедіи Зевсъ возносится на колесницѣ къ жилищу Юпитера и при помощи одного волшебника изгоняетъ того, который тщетно поражаетъ его молніями. Юпитеръ погружается въ неизмѣримую вѣчность и съ нимъ, какъ кажется, и большая часть прочихъ боговъ; впрочемъ нѣкоторые и остаются, напр. Аполлонъ — богъ солнца. На тронѣ неба и земли возсѣдаетъ Прометей, представитель страждущаго и чувствующаго человѣчества, а вмѣстѣ съ нимъ и его супруга Азія, которая сначала представляетъ какъ будто дѣйствительную индивидуальность, потомъ переходитъ въ понятіе о части свѣта — Азіи, и наконецъ представляется имъ въ такомъ ослѣпительномъ свѣтѣ, что нужно признать, не имѣетъ ли это представленіе большаго значенія, именно не изображается ли женская половина человѣчества, а можетъ быть что нибудь другое. Второстепенные образы, какъ и главныя лица отличаются безхарактерностію; напр. нѣсколько сестеръ Азіи, хоръ фурій, которыя кромѣ физическихъ страданій, (которыя они готовятъ Прометею) подвергаются еще и душевнымъ пыткамъ. Логической связи въ этомъ произведеніи нѣтъ и тѣни. Нѣкоторыя сцены ведутся въ лирическомъ тонѣ съ особеннымъ безпристрастіемъ, но между ними нѣтъ никакой связи; одна слѣдуетъ за другой безъ всякаго сочетанія. Что можетъ имѣть въ этомъ quodlibet нѣкоторое право на наше вниманіе, такъ это — оригинальность и глубина нѣкоторыхъ мыслей, и еще жаръ и энергія лирическихъ мѣстъ, въ чемъ нельзя отказать «Освобожденному Прометею». Но все же это не можетъ помирить насъ съ этимъ безсодержательнымъ произведеніемъ, похожимъ на китайскія тѣни.
Точно также туманна и его большая эпическая поэма «Возстаніе Ислама» (1817). Если прочтете эти 12 пѣсень, напрасно будете спрашивать себя, какое собственно содержаніе поэмы. Объ исламѣ, упомянутомъ въ заглавіи, ничего не говорится. Какое то страстное стремленіе въ свободную Америку, которое влагается въ уста одному изъ проповѣдниковъ, мало клеится съ магометанскою исторіею. Цѣль этой поэмы, высказанная авторомъ въ предисловіи, есть слѣдующая. Поэма должна имѣть повѣствовательный, но не дидактическій характеръ; это рядъ картинъ, которыя изображаютъ рожденіе и развитіе индивидуальнаго духа съ его благородными стремленіями и любовію къ человѣчеству; далѣе въ ней должны быть представлены: его вліяніе на облагороженіе и просвѣтленіе самыхъ смѣлыхъ и необыкновенныхъ порывовъ воображенія, ума и чувства. Поэма имѣетъ цѣлью возбудить паническій страхъ къ мрачнымъ сторонамъ французской революціи. Всматриваясь въ рядъ, возводимыхъ поэтомъ, сливающихся между собою, туманныхъ образовъ и видѣній, думаешь будто имѣешь дѣло съ феноменологіей) Гегеля, въ которой абстрактнымъ мыслямъ сообщается тѣнь движенія и жизненности, или съ импровизаторомъ и у котораго нѣтъ на столько фантазіи, чтобы расположить свои краски въ рѣзкихъ контрастахъ такъ, чтобы изъ нихъ вышло что нибудь, похожее на образность. Какъ скоро забываютъ придавать своимъ видѣніямъ мѣру и образность, чрезъ отношеніе къ природѣ вещей, въ такомъ случаѣ бываетъ одно что нибудь; или затериваются въ неоживленномъ мыслію, каррикатурномъ мірѣ арабескъ чистой чувственности; или блуждаютъ въ туманной области идей, въ лабиринтѣ мыслей, лишенныхъ всякого характера дѣйствительности.
Это можно сказать и о всѣхъ вообще поэмахъ Шелли. Вездѣ встрѣчаемъ блестящія краски, которыя льстятъ чувствамъ, но ни одного рисунка, ни одного образа. Ею поэзія имѣетъ такой же недоконченный характеръ, какъ и его физіономія, на сколько можно судить о ея портретѣ изъ его произведеній. Его физіономія рѣдкой красоты, но въ тоже время незрѣла, женственна и слишкомъ прозрачна для того, чтобы на ней могъ отпечатлѣться какой нибудь характеръ. Его мысли находятся какъ бы въ состояніи зародыша; ихъ становится все больше и больше, но предметъ чрезъ это не дѣлается яснымъ. Одно только ясно и поэтически — это настроеніе, которое иногда производитъ на насъ невыразимо трогательное впечатлѣніе. Чувство его очень музыкально, хотя въ проявленіи сто чего-то нѣтъ, именно законченности даже въ незначительныхъ лирическихъ стихотвореніяхъ, исключая немногія замѣчательныя, напр. прекрасное стихотвореніе III стр. 204. Онъ богатъ незначительными изящными или лучше сказать щеголеватыми мыслями и образами; но восхищаясь этимъ совершенствомъ въ себѣ, онъ теряетъ способность съ энергіей держаться общаго плана, а чрезъ это проигрываетъ незначительный образъ, потому что онъ слишкомъ долго останавливается на немъ и выполняетъ изображеніе его гораздо шире, чѣмъ слѣдовало бы; хромѣ того онъ слишкомъ много хлопочетъ о томъ, чтобы придать своимъ мелодіямъ то внѣшнее совершенство, которое соотвѣтствовало бы характеру ихъ. Версификація у него дурна, риѳмы неправильны; лучше выходятъ у него вольные ямбы, въ которыхъ риѳма, только какъ легкая драпировка развѣвается надъ нѣжными образами его фантазіи. Отличительная черта его поэзіи — тихая, мечтательная меланхолія и сильное, но неопредѣленное стремленіе къ чему то, постоянно ускользающему отъ него. На всѣхъ его стихотвореніяхъ лежитъ тѣнь смерти, которая для него имѣетъ какую-то таинственную прелесть. Но природѣ своей, склонный къ созерцательности и воспріимчивый, но не способный къ сильнымъ ощущеніямъ, онъ вовсе не въ состояніи исполнять ту обязанность, которую онъ взялъ на себя; именно быть пѣвцомъ свободы. Первымъ его стихотвореніемъ было «Королева Мабъ» (1810) — какое-то нѣжное, прерываемое мечтательными разсужденіями о снѣ и смерти, видѣніе, въ которомъ фея въ туманныхъ образахъ открываетъ гармонію природы человѣческому духу.
Лучше исполнено стихотвореніе «Аласторъ или Духъ Уединенія», — стихотвореніе одинокаго поэта, который въ молодости совершенно поддается внушеніямъ своей фантазіи и потомъ посѣщаетъ восточныя развалины, чтобы найти новую пищу для своей меланхоліи. Образы, которые онъ созерцаетъ, освѣщаются какимъ-то духовнымъ луннымъ свѣтомъ; въ нихъ нѣтъ реальной опредѣленности. Рѣки только блестятъ, горы только бросаютъ тѣни отъ себя; они не оказываютъ ему никакого сопротивленія и точно во снѣ переходятъ къ противоположному созерцанію. Поэтъ питаетъ пламенную любовь къ дѣвѣ пустыни, но въ минуту упоенія онъ погружается въ сонъ и теперь свободный бредитъ въ области абсолютной ночи, которая какъ-то мечтательно освѣщается свѣтомъ его возлюбленной, пока и онъ не падаетъ и совершенно пустой міръ не теряетъ способности плакать объ его исчезновеніи. Особенною прелестію отличается стихотвореніе «Розалинда и Елена» (1818). Не содержаніе, которое гораздо болѣе ускользаетъ отъ нашего чувства, чѣмъ вымышленный сборъ всѣхъ ужасовъ и бѣдствій, составляетъ прелесть этого стихотворенія, не композиція, которой почти нѣтъ; но собственно то поэтическое настроеніе, которое рождаетъ въ насъ чувство невыразимой скорби. Безъ всякого болѣзненнаго паѳоса и пустой сентиментальности, представляется намъ человѣческое страданіе съ безмолвною грустію, которую прочувствовалъ самъ поэтъ и которая вызываетъ и насъ на сочувствіе. Не лишено поэтической силы и впечатлѣніе ненастнаго осенняго дня, когда душа углубляется въ себя съ какимъ-то болѣзненнымъ чувствомъ. Кромѣ, того въ этомъ стихотвореніи почти нѣтъ абстрактныхъ тенденцій. Правда, несчастіе, которое терпятъ добрые люди, находится въ нѣкоторой связи съ общимъ содержаніемъ стихотворенія; но эта мысль незамѣтна, она образуетъ только невидимый стволъ, который питаетъ, меланхолически сгруппированныя, листья и вѣтви. — «Юліанъ и Маддало» (1818) почти въ прозаической формѣ разговоръ, въ которомъ касаются всевозможныхъ сторонъ практической философіи. Одинъ либеральный итальянскій аристократъ и англичанинъ философъ посѣщаютъ сумасшедшій домъ; знакомятся тамъ съ любопытною личностію одного сумасшедшаго и выражаютъ къ нему сочувствіе, высказывая при этомъ бездну отрывочныхъ чувствъ; какое реальное основаніе этихъ чувствъ мы не знаемъ, да и самъ Юліанъ говоритъ: «Оно извѣстно мнѣ, но я не хочу говорить о немъ равнодушному свѣту» — «Петръ Белль» III (1810) юмористическое стихотвореніе, написано съ исключительною цѣлію — пошутить и позабавить читателя; но это вѣдь достигается только тогда, когда у самого поэта веселое расположеніе духа, а этого и не замѣтно въ стихотвореніи. Тоже самое можно сказать и о политической сатирѣ въ аристофановской формѣ: «Эдипъ Тиранъ» (1820), въ которой ничто не замѣняетъ той живой непринужденной силы, изобрѣтенія, которая заставляетъ насъ забыть въ аѳинскихъ поэтахъ недостатокъ формы; ничто, ни отчасти грубыя нападки на отношенія Англіи во время короля Георга и королевы Каролины, ни прикрытые юморомъ свиньи и быки, которые являются на сцену то всѣ разомъ, то по одиначкѣ. — Лирическая драма «Эллада» (1821), поводомъ къ которой было одно современное ему событіе, заключаетъ въ себѣ превосходный сюжетъ; но по композиціи это есть рабское подражаніе, «Персу» Эсхила. Султанъ Махмудъ — точная копія съ Ксеркса; духъ Дарія перешелъ и въ Магомета; являющіеся одинъ за другимъ вѣстники о пораженіи невольниковъ есть также и здѣсь; одно только и есть измѣненіе, что вмѣсто хора персидскаго старика являются плѣнныя невольницы; но это еще не много. Странна еще мысль представить вѣчнаго жида, разумѣется идеализированнаго до совершенной абстракціи, философствующимъ съ султаномъ о ничтожествѣ всего мірскаго, тѣмъ болѣе что эта философія уже не новая и не отличается особенною глубиною. И высказанныя скептическія мысли не совсѣмъ идутъ къ стихотворенію, въ которомъ должны разыгрываться историческія страсти. «Волшебница Атласа» (1820) — прекрасное изображеніе власти красоты надъ всѣми силами природы и жизни. Нѣкоторыя изъ изображеній вполнѣ поэтичны, напр. изображеніе глазъ волшебницы: «они глубоки, какъ тѣ отверстія непроницаемой ночи, которыя образуются въ громовой тучѣ» и т. д. Это-то составляетъ жизнь и движеніе въ этой веселой игрѣ фантазіи; но, какъ всегда бываетъ у Шелли, въ этомъ стихотвореніи слишкомъ много мечтательнаго, слишкомъ много красокъ и слишкомъ мало образовъ. По временамъ является у читателя предчувствіе, что эта чудная дѣвушка, которая ходитъ неизвѣстно куда и дѣлаетъ что-то, Богъ вѣсть за чѣмъ, могла имѣть какое нибудь символическое значеніе и вмѣстѣ съ тѣмъ появляется какая-то тревога объ этомъ значеніи. Въ этой волшебной сказкѣ хочется видѣть историческую основу, думаешь; что вотъ будетъ какое нибудь дѣйствительное происшествіе, въ исходѣ котораго заинтересуется. Ни чуть не бывало, въ ней одни только безпредметные образы; кромѣ того въ этихъ образахъ слишкомъ много романтическаго. Что прелестная дѣвушка мѣшаетъ огонь съ снѣгомъ, это еще можно допуститъ; но что это неестественное смѣшеніе она производить по средствомъ любви, чтобы такимъ образомъ изобразить гермафродита, это невѣроятно; точно также невѣроятно и то, что въ ея покрывало вплетается, кромѣ необходимаго луннаго свѣта, запаха и молніи, еще какое то невѣдомое стремленіе сердца. Для легкой шутки это стихотвореніе слишкомъ растянуто и тяжело. Особенною нѣжностію и умомъ, хотя и замѣтно отсутствіе формы, отличается стихотвореніе подъ заглавіемъ: «Не тронь меня» (цвѣтокъ) 1820. Въ саду между другими цвѣтами растетъ прелестный цвѣтокъ, «Не тронь меня»; онъ увядаетъ и вмѣстѣ съ нимъ умираетъ прелестная дѣвушка, фея сада. Изъ прочихъ стихотвореній еще замѣчательно «Епипсихидіонъ» (1821 г.) — возвышенная пѣснь любви, какъ понимаетъ ее Шелли. По этой теоріи любовь не должна ограничиваться однимъ извѣстнымъ предметомъ, иначе упоеніе ея несправедливо. Не смотря на то, духъ инстинктивно составляетъ для себя изъ всѣхъ возможныхъ образовъ прекраснаго идеалъ, къ которому онъ неудержимо и стремится, не достигая его когда нибудь. Посреди такой философіи насъ поражаетъ признаніе поэта, что онъ въ прекрасной Эмиліи нашелъ этотъ идеалъ. Въ трогательномъ смиреніи онъ бросается къ ея ногамъ и настоятельно проситъ бѣжать съ нимъ, у него есть уединенный домъ на прекрасномъ островѣ, который можетъ сдѣлаться ихъ жилищемъ. Этотъ призрачный реализмъ скоро исчезаетъ, потому что жаръ любви постоянно возрастаетъ и фантазія не позволяетъ поддаться ей. «Горе мнѣ!» восклицаетъ поэтъ, «слова, которыя могли вознести мою душу на высоту рая любви, подобны свинцовымъ оковамъ въ торжественномъ ходѣ моей жизни; я трепещу, я падаю, я умираю!» Это стихотвореніе много напоминаетъ фантастическія стихотворенія Шиллера, написанныя имъ въ молодости, не смотря на то, что языкъ отличается большею частію чистотою и нѣжностію. Въ «Адонаисѣ» (1821 г.) элегіи на смерть своего друга Кеата, поэтъ слишкомъ раскрываетъ свою печаль. Хорошее стихотвореніе въ описательномъ родѣ — это морское привидѣніе. Изъ безчисленныхъ отрывковъ мы упомянемъ здѣсь только о самомъ характеристическомъ «Принцъ Афанасій», — это прекрасный молодой человѣкъ, но снѣдаемый тайною грустію. Въ чемъ состоитъ эта скорбь, его друзья также мало знаютъ, какъ и читатель, хотя поэтъ два раза даетъ обѣщаніе объяснить это. Онъ также перевелъ два отрывка изъ Фауста, прологъ и ночь на первое мая; этотъ переводъ обличаетъ въ немъ глубокое знакомство съ нѣмецкимъ поэтомъ. Вообще это стихотвореніе произвело большое и не вполнѣ благотворное вліяніе на мысли и чувства Шелли, и въ особенности на его художественную композицію; и для нѣмцевъ должно быть отрадно, если они видятъ, какъ усердно молодая Англія подражаетъ имъ какъ въ ошибкахъ такъ и въ серьёзныхъ стремленіяхъ, полныхъ самоотверженія.
Мы позволили себѣ такъ долго остановиться надъ разборомъ сочиненій Шелли, потому что вся вообще новѣйшая поэзія ссылается на него, потому что она чтитъ въ немъ свой первообразъ и считаетъ его образцомъ. Тѣмъ короче мы поговоримъ объ его послѣдователяхъ, которые кромѣ того всѣ учились въ нѣмецкихъ школахъ.
Изъ ближайшихъ его послѣдователей замѣчательны: Джонъ Кеатъ, род. 1795 г. ум. 1828 г.: Endymion, а Poetic Romance, 1818 г. и сборникъ стихотвореній, 1820 г. (Lamia, Isabella, the Eve of St. Agnes, Hyperion) и Лейгъ Гунтъ род. 1784 года: Story of Rymini, the feast of the Poets, а Legend of Florence 1840, кромѣ того нѣсколько опытовъ въ критическомъ и политическомъ родѣ радикальнаго направленія. — Потомъ, стустя уже долгое время, Альфредъ Теннисонъ, въ настоящее время самый любимый поэтъ, род. 1816 года: Mariana in the moated grange, the dying swan, the lady of Shalott, Loksley Hall, 1842 r.; The Princess и in Mernoriam. — Робертъ Бруннингъ род. 1S12 года: Paracelsus, 1836, мистическое натурфилософское стихотвореніе; Sordello, 1840 г.; Bells and Pomegranates, 1841 (небольшое драматическое стихотвореніе); двѣ большія драмы: The Return of the Druses и Colombo’s Birthday, 1842; Christmas-Eve and Easter-Day, 1850 r.; the Soul’s Tragedy. Въ 1846 году онъ женился на писательницѣ Елизаветѣ Варретъ, род. 1809 года, которая въ своей драмѣ of Exile и въ своихъ смѣшанныхъ стихотвореніяхъ 1844, проявила себя, какъ талантливая послѣдовательница Шелли, и въ Casa Guidi Windows 1851 года, замѣтно даже тоже отсутствіе формы, какъ и у Шелли. Отличительное свойство всѣхъ этихъ стихотвореній есть распущенный культъ генія. Точно тоже и у Филиппа Бейлэ, род. 1816 г.,: Festus, 1839 (новый Фаустъ), The Angel World и новыя стихотворенія. У Едмонда Реада (Kain 1829, the Drama of а Life, Catilina, а tragedy, Italy, 1849. The revelations of life, 1852) мы замѣчаемъ еще, кромѣ Селлея и вліяніе Байрона. Съ направленіемъ этихъ англійскихъ поэтовъ (между ними новѣйшіе: Матѳей Арнольдъ, Александръ Смитъ и Юліанъ фане) сходствуетъ и направленіе, богатой впрочемъ количествомъ, американской литературы; во главѣ ея Генри Вадсвортъ Аонгфаллоу, род. 1807 года, съ 1825 получилъ образованіе въ Германіи: The voices of the Night, 1840, Hyperion, 1839 года, драма the Spanish Student, 1843, романъ Kavanagh; стихотвореніе s’а эпическомъ родѣ Evangeline, написанное гекзаметрами, одно изъ лучшихъ произведеній новой англійской поэзіи, полное прелестныхъ описаній природы; The golden Legend, 1852, стихотвореніе, полное историческаго мистицизма, и новѣйшее стихотвореніе Hiavatha излагаетъ какъ будто индѣйскую сагу. За Лонгфаллоу слѣдуетъ Кулленъ Бріантъ, самый прославленный изъ англійскихъ лириковъ; другіе, какъ Пое и Дана по изобрѣтенію гораздо болѣе даже, чѣмъ школа озеръ отличаются, и по каррикатурности далеко оставляютъ нашего Гоффмана. Кромѣ Шелли на всѣхъ ихъ имѣлъ важное вліяніе Карлейль.
Изъ всѣхъ вообще писателей новой Англіи никто не имѣлъ такого огромнаго вліянія на литературу, какъ Карлейль. Вліяніе это было совсѣмъ не то, какое ему самому хотѣлось произвесть. Онъ часто выражаетъ ту мысль, что человѣкъ съ талантомъ долженъ дѣлать что нибудь болѣе полезное, чѣмъ писать книги; что для него долженъ составлять интересъ только дѣйствительный міръ — міръ дѣйствій. Съ самыхъ раннихъ поръ своей литературной дѣятельности вплоть до настоящаго времени Карлейль занимался рѣшеніемъ насущныхъ вопросовъ. Рѣшеніе это носитъ печать своеобразности его таланта; но изъ идей, проводимыхъ имъ, ни одна не привилась къ жизни, да и не было партіи, которая изъ за нихъ готова бы была ратовать; потому что онѣ всегда брались изъ области предчувствій и видѣній. Подобныя идеи имѣютъ правда на своей сторонѣ множество индивидуальныхъ симпатій, но онѣ не могутъ служить основаніемъ ни для одной политической партіи; но большая часть новѣйшихъ прозаиковъ, исключая древне-англійскую школу, заражены болѣе или менѣе его духомъ. Подобно Карлейлю, они предсказываютъ, выражаютъ свои сомнѣнія, свой гнѣвъ и свою скорбь при всякомъ случаѣ, насилуя свою рѣчь по причинѣ своего туманнаго идеализма, для выраженія котораго нѣтъ словъ на языкѣ обыкновенномъ. Это можно сказать не только о дѣйствительныхъ его приверженцахъ, начиная отъ Кингслея и Мориса до Теккерея включительно, но и о писателяхъ, по видимому, совершенно другаго направленія, какъ напр. объ Израели и Бульверъ — этихъ двухъ представителяхъ ново-англійскаго торизма. При разсматриваніи каждаго предмета они, какъ и Карлейль, становятся на такую точку зрѣнія, подъ угломъ которой предметъ представляется въ какомъ то невѣроятномъ свѣтѣ, и предоставляютъ своему уму самому итти ощупью путемъ лабиринта, съ пріятнымъ сознаніемъ, что по причинѣ совершеннаго незнанія своей дороги, онъ долженъ самъ поразиться результатами своего странствованія по этому пути. Какое изъ сочиненій Карлейля ни возьмете, вы всегда неожиданно поразитесь остроумными мыслями, необыкновенными точками зрѣнія; но очень трудно прочесть книгу до конца, потому что отъ толковаго разсужденія мы требуемъ того же постоянства и единства интереса, какъ и отъ романа. Истинному патріоту — нѣмцу должно быть въ нѣкоторой степени пріятно то, что и въ прославленной, гордой Англіи находятся точь въ точь такіе же нравы, какъ и въ его отечествѣ. Если недостатокъ сдержанности и отсутствіе стиля мы признаемъ наслѣдственнымъ зломъ германской литературы, то насъ нисколько не утѣшаетъ существованіе того же недостатка и въ англійскихъ писателяхъ. Въ копіи вѣдь мы гораздо живѣе чувствуемъ недостатки самого оригинала. Весьма благотворно было вліяніе Карлейля въ другомъ отношеніи. Въ мрачномъ пуританизмѣ, какъ и въ матеріальной философіи, были такія начала, которыя въ высшей степени стѣсняли чувство и мысль; нападенія Карлейля противъ этой системы дали чувству болѣе свободы, мысли — болѣе обширный горизонтъ. Съ точки отвлеченнаго мышленія принципъ Бэнтама можетъ быть конечно признанъ справедливымъ, потому что все доброе само въ себѣ, должно быть такимъ же и въ своихъ дѣйствіяхъ, т. е. должно быть полезнымъ. Но тотъ способъ и та манера, съ которыми бэнтамисты въ подробности развивали свою идею полезности, оскорбляли естественное чувство. Подобно казуистамъ католической церкви, они каждый отдѣльный фактъ разсматривали въ его конечныхъ результатахъ, разбирали достоинство этихъ результатовъ и по нимъ судили о значеніи въ дѣйствительной жизни самого факта. Великая заслуга Карлейля, въ этомъ отношеніи, состоитъ въ томъ, что онъ, чрезъ отвлеченіе идей добра, справедливости и прекраснаго отъ ихъ случайныхъ отношеній, съ такою рѣшительностію поднялъ знамя идеала противъ атомизма мысли. Естественнымъ слѣдствіемъ этого было то, что онъ пришелъ во враждебное столкновеніе съ существующими воззрѣніями на политику и нравственность, и оттого возбудилъ къ себѣ подозрѣніе въ томъ, что онъ самъ принадлежитъ къ обыкновеннымъ противникамъ этихъ господствующихъ воззрѣній. Но онъ точно также не имѣлъ ничего общаго съ послѣдними, какъ и съ цивилизаторами; почему онъ и съ этой стороны долженъ подвергнуться обвиненію въ соціалистическихъ стремленіяхъ. Это двойственное отношеніе Карлейля къ существующимъ воззрѣніямъ говоритъ правда въ пользу самостоятельности его мышленія, но въ тоже время заставляетъ сомнѣваться относительно ясности и опредѣленности его мыслей, потому что быть непонятнымъ всѣми бываетъ иногда участію и генія, но только генія педоетигшаго полнаго развитія.
Карлейль родился 1796 г. въ Мидлебіи; его отецъ, бѣдный фермеръ, былъ человѣкъ строго-религіознаго характера. Въ школѣ Карлейль не обнаруживалъ особенной склонности къ классическимъ занятіямъ. Въ 1813 году онъ поступилъ въ эдинбургскій университетъ, и былъ назначаемъ своими родителями къ духовному званію; но онъ съ особенною любовію занимался математикою, и вскорѣ, по окончаніи учебнаго курса, былъ назначенъ преподавателемъ ея. Съ 1823 года, онъ посвятилъ себя исключительно литературнымъ занятіямъ. Въ это время, появились въ эдинбургской энциклопедіи его статьи о Монтескьё, Монтанѣ и др., потомъ переводы геометрій Лежендра и Вильгельма Мейстера и наконецъ біографія Шиллера, помѣщенная въ London Magasine, давшая поводъ къ живой и постоянной перепискѣ съ Гёте. Въ 1825 г. онъ женился и посвятилъ себя уединенной жизни, плодомъ которой были его позднѣйшія сочиненія. Изученіе нѣмецкихъ поэтовъ и философовъ было въ это время единственною пищею для его ума и чувства. Карлейль по преимуществу цѣнилъ въ нихъ не систематическую строгость и логическую послѣдовательность въ сочетаніи мыслей, но тотъ великій смыслъ, съ которымъ обнимали они жизнь и уносились въ Сферѣ идей, не обращая вниманія на ихъ случайныя отношенія. Великія мысли философа онъ переводилъ изъ ихъ абстрактной формы въ конкретное индивидуальное созерцаніе, въ исторію; психологическія наблюденія, въ анекдоты и практическія правила; а въ изящныхъ образахъ нѣмецкаго поэта онъ старался найти общечеловѣческія мысли. Въ 1830 году, онъ отправился въ Лондонъ, въ качествѣ усерднаго сотрудника Fraser’s Magazine. Здѣсь появился его Sartor resartus — сочиненіе, странное и по содержанію и по заглавію. Эта книга нѣчто въ родѣ біографическихъ воспоминаній, но забитая стихотвореніями и туманными феноменологическими соображеніями. Можно здѣсь поразиться многими изящными чертами индивидуальной жизни и религіознымъ воззрѣніемъ, которыми наполнена книга; нельзя отказать и въ мысляхъ, но онѣ выражены не въ конкретной формѣ, которая одна дѣлаетъ ихъ дѣйствительными, полезными мыслями; они задаютъ загадку тамъ гдѣ должно бы быть разрѣшеніе ея. Разсужденія Шлейермахера о религіи окажутся не вполнѣ удовлетворительными, если вы будете искать въ нихъ полнаго генетическаго опредѣленія началъ религіи; но здѣсь вы встрѣтите, покрайней мѣрѣ съ одной стороны, гораздо болѣе опредѣленныхъ намековъ, чѣмъ въ какомъ либо изъ видѣній Карлейля. Шлейермахеръ подступаетъ къ своимъ изслѣдованіямъ очень осторожно, и, даже можно сказать, съ какою-то стыдливою робостію; потому-то они такъ легко читаются людьми слабой организаціи, которые бы пришли въ ужасъ, если бы имъ высказать это прямо, безъ обиняковъ; но мысль, представляющаяся ему самому, для него очень ясна и опредѣленна. Онъ, конечно, хочетъ представить религію, какъ нѣчто болѣе высшее, болѣе священное, чѣмъ обыкновенныя практическія стремленія; но онъ рѣшительно признаетъ ее за существенное свойство и отчасти созданіе человѣческаго духа; супернатуралистическаго элемента въ сферѣ религіи онъ не признаетъ. Напротивъ, Карлейль съ особенною горячностію и страстностію всегда говорить какими-то загадочными образами и какими-то туманными предсказаніями, сопровождая все это чуть не бранью; въ своихъ изслѣдованіяхъ онъ никогда не бываетъ спокоенъ, — но эта запальчивость обнаруживаетъ только недостаточность внутренней переработки. Правда, онъ высоко ставитъ религію и защищаетъ ея свободу и самобытность противъ макіавелизма утилитарной системы, но онъ никогда не опредѣляетъ самой сущности религіи. Въ 1837 году вышла его «Исторія французской Революціи». Карлейль поставилъ себѣ задачею — не ограничиваться какимъ нибудь опредѣленнымъ предметомъ, какъ это дѣлали историки, изображая древній міръ; во въ своей исторіи онъ обнялъ эпоху во всей полнотѣ, со всѣми ея конкретными явленіями; область не только политическую, но и общественную ея, поэтическую дѣятельность и все это представилъ хоть отчасти въ нувеллистичсской формѣ. Такъ напр. въ исторіи шампанской компаніи упоминаетъ о Гете, что онъ, среди военныхъ тревогъ, занимался изученіемъ красокъ. Отсюда эта живость и это разнообразіе въ изображеніи, но это утомляетъ читателя, въ одно и тоже время принужденнаго обращать вниманіе на многіе предметы. Тоже можно сказать и объ этой исторіи, и о его философскихъ изслѣдованіяхъ. Въ своихъ разсказахъ, хватаясь за многое, онъ упускаетъ изъ виду главную цѣль, а съ нею и главную идею. Въ остальномъ книга имѣетъ большое достоинство. Нѣкоторыя психологическія явленія анализированы съ особенною тонкостію, даже можно сказать, съ геніальностію; дѣйствующія лица изображены съ пластическою опредѣленностію и безпристрастно, но въ тоже время въ немъ замѣтна наклонность къ рѣзкимъ контрастамъ. Языкъ отличается оригинальностію и богатствомъ новыхъ оборотовъ сомнительнаго достоинства — вѣрный признакъ несовершенной зрѣлости мыслей. Не смотря на сумасбродства его фантазіи и непослѣдовательность его мыслей, собственно въ основѣ ихъ всегда лежитъ тотъ практическій смыслъ, который рѣдко оставляетъ англичанина. Если въ комбинаціяхъ часто и теряетъ онъ главную мысль, то за то никогда не выходитъ изъ границъ естественнаго и разумнаго. Карлейль былъ добрымъ протестантомъ, что отражается и на его мысляхъ и на его языкѣ, который правда страненъ, но всё-таки понятенъ намъ. Въ 1839 г. написалъ онъ свое сочиненіе о хартизмѣ, изслѣдованіе о соціальномъ положеніи различныхъ сословій въ Англіи. По причинѣ его отрывочнаго изложенія, его сочли съ одной стороны за революціонера, съ другой за соціалиста. Нельзя отрицать, что изъ его взглядовъ можно выводить заключеніе въ пользу той и другой стороны — второй признакъ незрѣлости его мыслей. Главное, что бросается здѣсь въ глаза, — это ненависть къ фразамъ и формуламъ, ненависть, проистекающая изъ великой любви къ истинѣ, но все-таки несправедливая, потому что каждое изслѣдованіе, какъ бы глубоко ни проникало въ сущность какого нибудь отдѣльнаго явленія, какъ бы ни избѣгало поспѣшности заключенія, чтобы не упустить изъ виду существенной его стороны и чрезъ это не сдѣлаться ложнымъ, — все-таки наконецъ должно вести къ какому нибудь заключенію, къ опредѣленной формулѣ, къ одной общей, положительно выраженной и потому въ формѣ убѣжденія представленной истинѣ. Въ 1840 г. вышли его лекціи о уваженіи героевъ. При своемъ отвращеніи къ всеобщей абстракціи и формуламъ, идею права онъ могъ находить только въ дѣйствительной силѣ, — силѣ которая, при помощи физической, покоряетъ себѣ все противящееся ей. Мысль о тождественности права съ властію во многомъ точно также не понятна, какъ и мысль Гегеля о дѣйствительности разумнаго; въ обоихъ случаяхъ вина писателей, которые не вполнѣ анализировали явленія и выразили мысль не точно и не въ общепонятной формѣ. Изъ комбинаціи этихъ идей произошла склонность предоставлять власть въ жизни только геніальнымъ людямъ, въ которыхъ сила гармонируетъ съ стремленіями, поступки съ желаніями. Изъ этихъ геніальныхъ людей образуется аристократія, почти также какъ и въ государствѣ Платона; аристократія, при возможности которой, по мнѣнію автора, человѣчеству грозила будто-бы печальная участь, но которую Карлейль не ясно представилъ себѣ, потому что онъ къ прежнимъ разсужденіямъ тотчасъ же прибавляетъ, что она должна распространяться на все человѣчество, — всѣ люди должны быть героями[1]. Если эту мысль переложить на обыкновенный языкъ, то выйдетъ только то, что въ каждомъ человѣкѣ, рядомъ съ другими общечеловѣческими началами, къ которымъ онъ причисляетъ начала логики, нравственности и уваженія къ авторитету, должна развиваться и истинная индивидуальная свобода. Было бы полезно разграничить эти два противоположныя одно другому понятія; но онъ даже и не думалъ объ этомъ. — Въ Past and Present (1843) какъ въ фокусѣ, сходятся всѣ его отдѣльные взгляды. Уже одно перечисленіе оглавленій наводитъ страхъ. Первая книга — Введеніе — содержитъ въ себѣ слѣдующія главы: Мидасъ, Сфинксъ, Смуты въ Манчестерѣ, Пилюля Моррисона, Аристократія таланта, Уваженіе героевъ. Заглавіе второй книги: Старый отшельникъ; по надписи главъ можно заключить объ ея историческомъ содержаніи. Третья книга называется: Нынѣшніе работники; главы: Феноменъ, Маммонизмъ (это слово употреблено Карлейлемъ для выраженія отвращенія къ поклоненію золотому тельцу, господствующему въ настоящее время, — и неприлично объяснено его послѣдователями), Диллетантизмъ (нѣчто другое, что подъ этимъ словомъ обыкновенно разумѣютъ; оно нѣкоторымъ образомъ объясняется двумя другими выраженіями: Donothingism и Saynothmgism), Счастливцы, Англичане, Два столѣтія, и др. Заглавіе четвертой книги: Гороскопъ; ея отдѣлы: Аристократія, Одно учрежденіе; и мн. др. Все произведеніе носитъ ту же печать неопредѣленности, какъ и самыя заглавія. Безъ всякого преувеличенія можно сказать, что здѣсь нѣтъ ни одного предложенія, въ которомъ субъектъ не велъ бы отчаянной борьбы съ предикатомъ; и тотъ и другой въ свою очередь — съ связью; и тутъ же, какъ на зло, поражаются приложеніями. Предсказанія, доводы, живая брань съ противникомъ, анекдоты, поэтическія сближенія, юморъ, остроуміе, — все это страшно какъ перепутывается между собою. Чтеніе этой книги разстроитъ васъ, ошеломитъ и собьетъ васъ совершенно съ толку, и не смотря на это, вы все-таки встрѣтите въ ней бездну ума и неподдѣльнаго чувства; такъ что вамъ кажется, что вы имѣли дѣло, съ человѣкомъ самого свѣтлаго ума и высокой образованности, но который на мгновеніе лишился чувствъ. Его истинныя и отчасти глубокія мысли представляются вамъ, какъ воспоминанія изъ прошедшаго сознательно-разумнаго существованія; и даже въ Германіи не много мы найдемъ такого, чтобы можно было сравнить съ этимъ страннымъ сочиненіемъ; развѣ только произведенія Ганана, нѣкоторые экскурсы Жакъ-Поля и еще 2-я часть Фауста. Но и Гаманъ всё-таки удовлетворяетъ читателя покрайней мѣрѣ въ томъ случаѣ, если онъ вовсе не дѣлаетъ попытокъ добраться до истиннаго пониманія и возможно спокойно упивается этимъ полуадскимъ, полуволшебнымъ напиткомъ, который уноситъ его съ земли; но Карлейль производимъ въ насъ не то. Во время чтенія мы владѣемъ чувствами, мы находимся на землѣ, имѣемъ дѣло съ такимъ человѣкомъ, который понимаетъ нашъ языкъ, который стремится къ лучшему и который постоянно старается быть удобопонятнымъ; и все таки мы никакъ не можемъ догадаться, что онъ собственно хочетъ сказать. Это мучительное чувство неуничтожается и, по мѣстамъ встрѣчающимися, проблесками генія. Въ этомъ случаѣ не помогутъ намъ отдѣльныя остроумныя выраженія; когда мы не знаемъ, какъ сочинитель дошелъ до нихъ.
Къ этой категоріи принадлежатъ Latterday-pamphlets, писанные подъ вліяніемъ страшныхъ волненій 1848 года. Какъ и во всѣхъ прежнихъ произведеніяхъ, такъ и въ этомъ перечисляются всѣ вообще язвы современнаго общества, или лучше сказать выставляются на показъ; при этомъ Карлейль выказываетъ страшную ненависть къ пустотѣ и лживости фразы и горячую любовь къ идеалу и добру. Но еще никто изъ англичанъ не угадалъ, что именно доказывается этимъ разглагольствованіемъ и къ чему оно ведетъ. Въ это время, впрочемъ, образовалась уже школа приверженцевъ и послѣдователей Карлейля, которые говорили тѣмъ же языкомъ и слѣдовали тому же методу. Какъ Карлейлъ, такъ и они обличаютъ своими произведеніями ту истину, что одной благородной ненависти ко лжи и любви къ правдѣ, даже при значительной степени остроумія и фантазіи, еще недостаточно для того, чтобы произвести что нибудь благотворное въ литературѣ, особенно если умъ и чувство незнаютъ никакихъ сдержекъ.
Самое непосредственное вліяніе произвелъ Карлейль на американскихъ писателей. Молодой американскій философъ Ральфъ Вальдо Эмерсонъ, во время пребыванія своего въ Англіи, искренно привязался къ нему и, по возвращеніи въ свое отечество, во все — оружіи нововыдуманныхъ парадоксовъ велъ борьбу съ пустою фразеологіею. Около него группируется рядъ беллетрическихъ писателей, которые въ остроумной женщинѣ Маргаритѣ филлеръ, умершей нѣсколько лѣтъ тому назадъ, видятъ свою представительницу. Этихъ писателей можно сравнить съ нѣмецкими піетистами XVIII столѣтія, потому что они стараются возвратитъ право гражданства въ литературѣ нѣжнымъ ощущеніямъ души, въ pendant матерьялизму и наперекоръ общественному мнѣнію. О Лонгфеллоу и странномъ Едгарѣ ІТоэ мы уже упоминали. Извѣстнѣйшій изъ этихъ писателей Натаніель Готорнъ род. 1808 г. Его романы: The scarlet letter (1851), the house of the seven gables (1851) и the Blithedale romance (1852), не смотря на встрѣчающуюся кое гдѣ мистическую путаницу, обличаютъ въ немъ тонкую психологическую наблюдательность, а также необыкновенную способность къ картинному изображенію.
5. Тенденціозный романъ.
правитьВліяніе историческаго романтизма В. Скотта на позднѣйшую нувелистику не было такъ продолжительно, какъ слѣдовало бы ожидать, судя по первому сильному впечатлѣнію. Правда, въ отношеніи къ композиціи романа теперь употребляется немного болѣе искусства, чѣмъ въ прошломъ столѣтіи, и уголовные преступники и пролетаріи позднѣйшаго романа, особенно если упускается изъ виду нравственная задача, напоминаютъ «горныхъ клановъ» и «могиканъ»; но сравнивая Диккенса, Теккерея и Больвера съ Смоллетомъ и Фильдингомъ, мы найдемъ между ними гораздо болѣе сродства, чѣмъ съ Вальтеръ-Скотомъ писателемъ ближайшимъ къ нимъ по времени. Практическій смыслъ англичанъ, способный болѣе къ рѣшенію насущныхъ вопросовъ, чѣмъ къ объективному разсматриванію исторіи, отражается и здѣсь какъ и въ философіи. Не говоря о спекулятивныхъ идеяхъ Бурке, мы съ одной стороны замѣчаемъ то же метафизическое мудрствованіе, съ другой — систему Бэнтама. Въ одномъ только отношеніи замѣтенъ контрастъ между современнымъ романомъ и романомъ прошлаго столѣтія. Послѣдній въ сущности былъ безпристрастенъ; и если онъ всѣми силами старался преслѣдовать нѣкоторые недостатки своего вѣка, составляющіе предметъ сатиры, тѣмъ не менѣе всё-таки ему недоставало критическаго взгляда на общество вообще, которое для него составляло жизненную атмосферу. Въ наше время напротивъ каждый писатель считаетъ своею главною обязанностію слѣдить за главными нравственными вопросами своего вѣка и рѣшать ихъ или съ консервативной или съ прогрессивной точки зрѣнія. Вполнѣ изумителенъ объемъ этой литературы. Если количество подобныхъ книгъ вообще не превышаетъ соотвѣтствующаго ему числа книгъ французскихъ и нѣмецкихъ, то пропорція совершенно измѣнится, если мы поставимъ на видъ произведенія, стоящія хоть отчасти выше уровня посредственности. Вообще французы лучше умѣютъ разсказывать, чѣмъ англичане; но ихъ характеристики не выдерживаютъ съ послѣдними самого! далекаго сравненія. Англійскій нувеллистъ обращаетъ вниманіе на всѣ вообще явленія дѣйствительной жизни; этого мало, очень серьезно изучаетъ, изображаемыя имъ отношенія, и считаетъ своею обязанностію представить эти отношенія во всей ихъ полнотѣ. Отсюда вытекаетъ эта страшная растянутость англійскаго романа, который прочитать стоитъ не малаго труда. Между ними впрочемъ рѣдко можно найти такой, изъ котораго нельзя было бы узнать ничего положительнаго для уразумѣнія нравственнаго состоянія общества. Большую помощь въ этомъ отношеніи оказываетъ нувеллистамъ періодическая литература, которая въ Англіи съ давнихъ временъ съ тою основательностію, о которой на континентѣ и понятія не имѣютъ, слѣдитъ не только за явленіями политической жизни, но разсматриваетъ общественныя отношенія, состояніе торговли, промышленности, судопроизводства, увеселеній и проч. Національный характеръ англичанъ и въ другомъ отношеніи существенно измѣнился. Прежде образованіе постоянно шло путемъ положительнымъ, но въ настоящее время въ даровитѣйшихъ писателяхъ Англіи мы видимъ рѣшительную наклонность къ скептицизму. Остается не разрѣшенною загадкою какимъ образомъ, невозможный прежде, скептицизмъ въ настоящее время составляетъ почти существенную черту напримѣръ Теккерея, Кингслея, и др. Вліяніе нѣкоторыхъ мыслителей тутъ неоспоримо, напримѣръ Карлейля; по въ этомъ случаѣ важнѣе разборъ тѣхъ партій, которыя прежде пользовались фактами для своихъ опредѣленныхъ цѣлей; теперь же, такъ какъ цѣль достигнута, подавляются этими фактами. Въ настоящее время англійская литература развивается на почвѣ эмпиризма, въ самомъ строгомъ смыслѣ слова. Факты не служатъ для нея исключительно основаніемъ методическаго знанія, какъ въ философіи Бэкона, но они для нея не средство, а цѣль сами по себѣ. На той же почвѣ развивается и американскій романъ, въ которомъ еще болѣе замѣтны исключительности англійскаго и еще болѣе эксцентричности. Богатство литературы этого рода заставляетъ насъ обратить вниманіе на тѣ сочиненія, которыя выдаются по своей важности предъ другими, если мы не хотимъ ограничиться однимъ перечисленіемъ и именованіемъ.
Въ то время, какъ Вальтеръ-Скоттъ вводилъ въ свои романы новое содержаніе, изображеніемъ общества, именно по салонной жизни, занимались по преимуществу женщины. Они почти всегда ее только и описываютъ. Мрачныя стороны этой жизни онѣ изображаютъ иногда съ такою желчью и вмѣстѣ такъ естественно, что это удивляетъ насъ въ женщинахъ. Особенно замѣчательны между ними графиня Блессингтонъ, род. 1789 г. ум. 1849 г. (Meredith; Strathern); Леди Шарлотта Бюри (А marriage in highlife; Memoires of а peeress or the days of Fox); Марія Эджвортъ, род. 1767 г. ум. 1849 г. (Tales of а fashionable life) и М. Троллопъ (Charles Chesterfield, or the adventures of a youth of Genius; the blue belles of England). У каждой изъ нихъ можно найти нѣсколько занимательныхъ частностей; но первое замѣчательное явленіе въ области тенденціознаго романа составляетъ Эдуардъ Больверъ. Онъ родился въ 1803 году отъ богатой фамиліи; отецъ его былъ генераломъ, братъ 1826 г. членомъ нижней палаты, онъ извѣстенъ еще, какъ политическій писатель и дипломатъ, во всѣхъ замѣчательныхъ столицахъ Европы, Больверъ развелся съ своею женою, и противъ него она написала язвительный романъ «Обрученіе или мужъ чести». Онъ пріобрѣлъ себѣ славу первымъ романомъ своимъ «Pelham», цѣлію котораго было всестороннее изображеніе высшаго общества. Противоположность направленій Больвера и Вальтеръ-Скотта (направленіе котораго было противоположно его времени) замѣчается нетолько въ стихотвореніяхъ, но и въ самомъ характерѣ обоихъ писателей, Больверъ отличается отчасти очень тонкою рефлекціею; но у него нѣтъ никакихъ твердыхъ убѣжденій и въ слѣдствіи этого никакой твердости въ характерѣ. У него почти вездѣ проявляется неувѣренность тщеславной натуры, которая хочетъ нравиться, и не болѣе какъ только нравиться своими парадоксами, и въ тоже время старается выказать увѣренность въ свои собственныя силы. В. Скоттъ безпристрастно углубляется въ свой предметъ, а Больверъ повсюду выставляетъ свою собственную личность и не утомляется изображать себя какъ человѣка съ талантомъ, но не понятаго. В. Скотта считаетъ онъ писателемъ недостаточно глубокимъ, потому что не находитъ у него ослѣпительныхъ и поражающихъ замѣчаній; напротивъ, онъ съ особеннымъ сочувствіемъ обращается къ нѣмецкимъ писателямъ, преимущественно къ Гёте, который былъ прежде всего извѣстенъ тогда въ Англіи, какъ государственный человѣкъ, въ званіи тайнаго совѣтника, и потомъ уже были извѣстны стихотворенія, писанныя имъ въ молодости, которыя и пополняли все вальтеръ-скоттовское время. Одинъ изъ своихъ романовъ онъ посвятилъ великому германскому народу, народу, какъ онъ выразился, критики и философіи — комплиментъ двусмысленный. Сходство съ юною Германіею дѣйствительно есть; оно состоитъ въ стремленіи быть внѣ всякой опредѣленности, выше всѣхъ предразсудковъ, въ Таллейранѣ находить нравственный образецъ, въ самомъ преступленіи видѣть нравственное начало. Прежняя фаза романтизма съ своего оппозиціею вѣку остается почта съ тѣмъ же характеромъ; кромѣ того тенденціи Епитоновъ расплываются въ постоянныхъ жалобахъ.
По отношенію къ формѣ лучшій изъ его романовъ «Евгеній Арамъ» (1830 г.); но изъ него видно, что ложный принципъ ведетъ и къ психологической невѣрности. Человѣкъ съ такимъ возвышеннымъ чувствомъ и съ такимъ обширнымъ научнымъ взглядомъ, какимъ Больверъ старается представить Арама, никогда не можетъ прійти къ мысли о такомъ преступленіи, которое поражаетъ безславіемъ и общественное мнѣніе и законъ. Въ порывѣ страсти, онъ можетъ быть рѣшится на такое преступленіе, которое передъ судомъ совѣсти гораздо хуже, чѣмъ разбойничье убійство, но никогда не сдѣлаетъ поступка, который запятнаетъ его въ глазахъ свѣта. Тайная, въ своихъ частностяхъ едва замѣтная, но тѣмъ не менѣе несокрушимая сила, при помощи которой вводятся у насъ моральные принципы чрезъ эстетическое примиреніе, заключается во власти настоящаго общества надъ свободною индивидуальностію. Такой поступокъ, съ которымъ соединяется мысль о рабочемъ домѣ, людямъ нѣкоторыхъ слоевъ общества не можетъ представиться даже и во снѣ; онъ принадлежитъ къ другой сферѣ жизни.
Можно быть злымъ и въ тоже время способнымъ къ великимъ ощущеніямъ. Это отнюдь не значитъ быть безчестнымъ. Больверъ, идеализируя дѣйствительный уголовный фактъ, исказилъ его истину. Въ сущности Евгеній Арамъ былъ полубезумный учитель, подверженный мономаніи собиранія книгъ и въ слѣдствіе такого состоянія своего духа увлеченный къ разбою и убійству, — это фактъ возможный въ дѣйствительности, но лишенный всякой поэзіи. Если поэтъ поставилъ себѣ задачею поступокъ, возможный только при умопомѣшательствѣ, вывести изъ благородныхъ побужденій души; въ такомъ случаѣ это, по отсутствію психологической правды, производитъ на насъ чрезвычайно непріятное нравственное впечатлѣніе. Больверъ, правда, не до такой степени увлекается своимъ психологическимъ мудрованіемъ и скептическимъ духомъ дурно понятой филантропіи, чтобы смѣшать добро со зломъ; по его недостатокъ составляетъ чрезмѣрная натянутость его идеальнаго взгляда. Это можно сказать о «Полѣ Клиффордѣ» (1830 г.), и «Дифферёрѣ» (1829 г.), о «Ночѣ и Утрѣ» (1843 г.), о «Лукреціи» (1847 г.) Съ шайкой отравителей, въ первомъ изъ нихъ, извиняется въ своихъ преступленіяхъ воръ; во 2-мъ разбойникъ, въ 3-мъ мошенникъ и поддѣлыватель монетъ. Рѣзкую особенность составляетъ здѣсь то, что при такой распущенности нравовъ мы не встрѣчаемъ прелюбодѣянія, англійское общество въ этомъ отношеніи безукоризненно. Двѣ стороны характера Больвера были причиною этихъ заблужденій. Во 1-хъ болѣзненное тщеславіе, которое возбуждало въ немъ неодолимое желаніе высказать что-нибудь оригинальное, безъ всякаго творческаго вдохновенія; во 2-хъ сентиментальное пониманіе жизни, когда человѣкъ представляетъ міръ въ какомъ то туманѣ и думаетъ что совершилъ что-то великое, если приказываетъ своему благородному сердцу быть безропотнымъ въ этомъ мірѣ зла. Эта аффектація отнюдь не противорѣчивъ, уже слишкомъ отрѣшившемуся отъ почвы дѣйствительной жизни, идеализму; она часто происходитъ въ слѣдствіи его непроизводительности, въ слѣдствіи его стремленій, превышающихъ силы. Послѣднее у Больвера замѣтно вездѣ. Онъ считаетъ себя подобно женщинѣ, глубокимъ знатокомъ философіи, преодолѣвшимъ при ея изученіи всѣ трудности. Онъ философствуетъ, потому что не имѣетъ силы свои проблеммы облечь въ живые образы; онъ эклектикъ въ дѣлѣ философіи, потому что у него нѣтъ настолько энергіи, чтобы держаться извѣстнаго принципа. Поэтому онъ, подобно Жакъ-Полю, почти всегда говоритъ или въ патетическомъ или въ сатирическомъ тонѣ; т. е. онъ или горячо резонёрствуетъ, или критикуетъ. Таже самая женская безхарактерность и въ политикѣ сбила его съ толку. У него рѣдко говорится о чистомъ удовольствіи въ мірѣ явленій. Въ своей парламентской жизни, какъ и въ своихъ произведеніяхъ, преимущественно въ сочиненіи объ Англіи и англичанахъ (1832 г.), онъ, правда, вообще держится либеральныхъ принциповъ, но онъ не пристаетъ ни къ какой извѣстной партіи; онъ ко всѣмъ одинаково нерасположенъ. Онъ забываетъ то основное правило всѣхъ политическихъ дѣйствій, что преслѣдовать свою цѣль можно только среди дѣйствительнаго общества, и для этого должно или заставить его дѣйствовать въ пользу своихъ цѣлей, или подчинить себя его цѣлямъ; но что каждая партія имѣетъ свой опредѣленный и потому конечный характеръ, которымъ пренебрегаетъ критикъ, разсматривающій все съ отвлеченной точки зрѣнія, но который не можетъ ввести въ заблужденіе политика. Въ противномъ случаѣ субъективный идеализмъ тѣмъ враждебнѣе будетъ относиться къ дѣйствительной политикѣ, чѣмъ будетъ безсодержательнѣе. И въ этомъ отношеніи Больверъ имѣетъ большое сходство съ Гудковымъ, который написалъ когда-то политикофилософское сочиненіе и издалъ оное подъ именемъ Больвера, въ сущности же довелъ сходство до тождества. Такой же опытъ относительно партіи тори представилъ и Д’Израели въ своемъ Coningsby (1844 г.), какой Больверъ въ Пельгамѣ относительно партіи виги; только тотъ, гораздо практичнѣе и проще. Идеальными фразами о свободѣ и правѣ онъ ведетъ полемику съ Р. Пилемъ, и къ тому же открыто признаетъ себя на сторонѣ аристократіи. Больверъ принадлежитъ къ самой знатной буржуазіи, которая сравнительно съ сельскимъ дворянствомъ, изъ котораго происходилъ В. Скоттъ, имѣетъ болѣе обширный взглядъ и болѣе высокое образованіе, но которая терпитъ положительный предъ въ томъ отношеніи, что не имѣетъ преданія и твердыхъ правилъ. Больверъ охотно принимаетъ на себя роль свѣтскаго человѣка, хорошо знакомаго со слабостями человѣческой природы, роль дипломата, который знаетъ всѣ формы, хотя внутренно и презираетъ ихъ; и этотъ элементъ свѣтскости онъ вноситъ и туда, гдѣ должны проявляться только здравый разсудокъ и естественное чувство. Онъ, какъ праздный дипломатъ, и смотритъ и думаетъ эпиграммами и антитезами; онъ не признаетъ ни системы, ни связи. Чтобы общнѣе понять отношеніе Больвера къ В. Скотту, мы никогда не должны забывать, что для насъ, свободныхъ отъ предразсудковъ и съ болѣе обширнымъ образованіемъ сравнительно съ древнею аристократіею, — для насъ гораздо труднѣе понять какой-нибудь опредѣленный, конечный и всё-таки идеальный интересъ, нежели для тори, которые съ бездною предразсудковъ, приносятъ и живое преданіе, чтобы чрезъ постепенное развитіе подчинить всеобщему образованію свои ограниченные интересы и идеи. Почти не знакомые съ дисциплиной и съ тѣмъ общественнымъ чувствомъ, которое также важно, какъ духъ общественности, мы способны отрѣшиться всякой партіи, съ сознаніемъ своихъ болѣе лучшихъ желаній и болѣе высшихъ стремленій, и погрузиться въ лабиринтѣ своихъ собственныхъ мыслей. Достоинство свободы требуетъ также дисциплины и повиновенія. При этомъ чисто личномъ отношеніи къ политикѣ, вполнѣ понятна причина почему Больверъ, когда по наслѣдству получилъ богатое помѣстье, колко и горячо отстаивалъ интересы партіи, и въ уничтоженіи закона о хлѣбѣ видѣлъ чистый коммунизмъ и гибель Англіи. Тоже самое замѣчается у него и въ дѣлѣ пониманія имъ исторіи. Вальтеръ-Скоттъ, образованный тори, односторонне наивенъ; но знакомый съ партіей, къ которой принадлежитъ, изъ конкретныхъ воззрѣній, и живо сочувствуя и ея предразсудкамъ, и ея энтузіазму, онъ въ тоже время имѣетъ способность въ живыхъ, пластическихъ образахъ воспроизводить предразсудки и идеи своихъ противниковъ; онъ, кромѣ того, націоналенъ въ самомъ благородномъ смыслѣ слова и мелкія радости и печали народа онъ изучалъ съ жаромъ патріота и съ сочувствіемъ честнаго человѣка, который не гоняется за парадоксами, не наслаждается мыслію о томъ разстояніи, какое лежитъ между нимъ и толпою, но который отзывается на все человѣческое. — Напротивъ Больверъ, не принадлежащій ни къ какой партіи и либеральный политикъ, который могъ бы быть справедливымъ ко всякой партіи и который внутренно не зараженъ предразсудками партій, вполнѣ оказывается несправедливымъ; онъ смотритъ на все чрезъ микроскопъ, а потому все и представляется ему въ ложномъ видѣ. Онъ демагогъ, но не популяренъ; чтобы дать новую пищу своему чувству, которое болѣзненно отзывается на всякое зло, онъ проникаетъ въ жилища нищеты и преступленій, но не имѣетъ никакого понятія о жизненной силѣ, присущей народу, для котораго ему хотѣлось бы стать сильнымъ, милостивымъ и безкорыстнымъ ходатаемъ. Онъ можетъ изображать живущихъ въ подвалахъ мошенниковъ, но не можетъ изображать лицъ, подобныхъ фермеру Ледесдаля. Онъ рисуетъ только ужасъ за ужасомъ; и когда съ картиною, которая справедливо кажется ему слишкомъ возмутительною, онъ механически сцѣпляетъ рядъ двусмысленныхъ анекдотовъ, которые позволяетъ ему его ученость, то и они находятся только во внѣшней связи съ страшными его изображеніями и суть не болѣе какъ безполезные, возмущающіе эпизоды; у В. Скотта же обѣ области соединяются въ живой гармоніи. Не мало труда употреблено имъ на историческіе романы «Послѣдній день Помпеи» (1834 г.), «Ріенцы» (1835 г.), «Послѣдній Баронъ» (1843 г.); и другіе вездѣ видна его научная образованность; то что онъ узналъ научнымъ образомъ воспроизводится имъ не въ живыхъ образахъ, и ему недостаетъ поэтическаго созерцанія. Его историческій горизонтъ широкъ, но не ясенъ, и историческимъ характеристикамъ его недостаетъ ни глубины, ни единства. Онъ никакъ не можетъ отрѣшиться своего собственнаго идеализма, и чѣмъ смѣлѣе и разнообразнѣе рисуетъ онъ своихъ героевъ, тѣмъ рельефнѣе выступаетъ изъ за странныхъ масокъ хорошо знакомая личность автора. И все-таки въ его историческихъ изображеніяхъ, особенно второстепенныхъ фигурахъ, много художественнаго; таково напр. въ «Фра Морьяль» — молодаго, распутнаго сластолюбца Стефана Колонны и др. — Но онъ слишкомъ ученъ для наивнаго творчества, и къ тому же у него чрезъ-чуръ много дилетанизма для того, чтобы производить впечатлѣніе истинною ученостію. Обличаютъ въ немъ ученаго педанта и вмѣстѣ съ тѣмъ особенно склоннаго къ парадоксамъ тѣ случаи, когда онъ защищаетъ напримѣръ Ричарда III противъ Шекспира; когда изображаетъ эпизодическія фигуры, каковы напримѣръ Ричардъ Кромвель, Журналисты временъ королевы Анны, Знаменитый портной, которые не имѣютъ никакой связи съ цѣлымъ и служатъ только для полноты мѣстныхъ красокъ. Тоже можно сказать и о его цитатахъ изъ литературы всѣхъ вообще древнихъ и новыхъ народовъ, которые имѣютъ у него почти такое же значеніе, какое народныя пѣсни у В. Скотта. Послѣднія все-таки соотвѣтствуютъ тону цѣлаго и принадлежатъ изображаемому предмету, а не автору; тогда какъ филологическія цитаты Вольвёра обнаруживаютъ только его начитанность, а не объективный взглядъ на исторію. Его фантастическіе вымыслы скорѣе суть слѣдствія неувѣреннаго, лихорадочнаго желанія заискать одобреніе у публики, чѣмъ слѣдствіе внутренняго вдохновенія; болѣе обнаруживаютъ въ немъ знакомство съ романтическою нѣмецкою литературой, чѣмъ природный талантъ. Такимъ образомъ его предисловіе «къ Королю Артуру» производитъ утомительное впечатлѣніе. Онъ увѣряетъ, что занимался этимъ сочиненіемъ съ возможною для него добросовѣстностію; но это съ перваго разу вооружило публику противъ него. У Попе, котораго онъ уважаетъ за нѣкоторые его парадоксы, онъ находитъ, увлеченный быть можетъ также примѣромъ Байрона, что къ эпосу принадлежатъ три области: область гипотезъ, аллегорій, и область чудеснаго. Чтобы совмѣстить эти свойства, онъ обращается къ различнымъ миѳологіямъ; этого мало, онъ изъ фей, геніевъ и волшебниковъ создаетъ свою собственную миѳологію и переноситъ се въ баснословный вѣкъ короля Артура. Изъ этого конечно вышелъ романтическій эпосъ; но отличительнаго свойства эпоса, котораго онъ не нашелъ и у Попе, именно интереса въ содержаніи здѣсь вовсе нѣтъ. Точно также мало интереса въ его «Рейнскихъ пилигримахъ». Здѣсь предметы, взятые изъ нѣмецкаго сказочнаго міра, лишены той увлекательной наивности, которая составляетъ главное достоинство нѣмецкихъ сказокъ; пріятные и въ своемъ родѣ очень опредѣленные образы. Еще менѣе интереса въ его Zanoni, гдѣ въ началѣ играютъ роль мистеріи Гоффмана, потомъ къ нимъ присоединяется чудесная повѣсть Калліостро, которая, при не выработанномъ прагматизмѣ и всегда напряженномъ паѳосѣ нашего поэта, производитъ утомительное и смѣшное впечатлѣніе. Больверъ для своихъ произведеній беретъ содержаніе изъ сферы дѣйствительной жизни; изъ его практическихъ наблюденій всегда можно узнать, что-нибудь полезное. Въ высшей степени проявляется его талантъ въ изображеніяхъ изъ общественной жизни; его Pelham, Devereur, Maltravers и др. суть наши руководители въ дѣлѣ нашего познанія High life. Прежніе нувеллисты какъ Смоллетъ, и новые какъ Диккенсъ берутъ свое содержаніе преимущественно изъ среднихъ классовъ общества. Больверъ, несмотря на свой либерализмъ, исключительно занимается хорошо извѣстнымъ ему высшимъ классомъ общества. Поэтъ, подобно Боцу, желая изображать демократію, долженъ жить, такъ сказать, во всѣхъ шинкахъ, на всѣхъ народныхъ праздникахъ, сочувствовать тому, что доставляетъ удовольствіе народу, — слѣдовательно, любить грокъ, сочувствовать проклятьямъ лицъ, стоящихъ во главѣ рабочаго класса; но суровая натура ученаго и къ фэшіонабельному салону привыкшаго буржуа, дѣлаетъ его неспособнымъ къ наблюденіямъ подобнаго рода; потому что можно наблюдать только то, къ чему питаешь глубокое сочувствіе. Поэтому ему особенно удаются такіе характеры, концентрировать которые можно холоднымъ, расчетливымъ умомъ, — характеры людей жестокихъ и самолюбивыхъ. Его Lumley Ferrers далеко превосходитъ подобныя личности у В. Скотта и Диккенса. Менѣе удаются ему идеальные характеры, которые пользуются сомнительною репутаціей у хорошаго общества, которые занимаются литературою и недостатокъ энергіи пополняютъ ложною гордостію или притворною суровостію; пока наконецъ, лицемѣрно совершая обрядъ покаянія, не оставляютъ этого міра съ чувствомъ христіанской любви ко всему человѣчеству. Въ его изображеніяхъ страсти геніальныхъ женщинъ замѣтно большее участіе разсудка, чѣмъ сердца; и притомъ онъ и тутъ является истымъ англичаниномъ, — флегматикомъ; а потому никогда не рѣшается изображать ту сторону женской природы, когда умъ женщины достигаетъ нѣкоторымъ образомъ политической хитрости — именно женское кокетство.
Особенно слабы собственно юмористическія изображенія Больвера, хотя онъ и не вовсе лишенъ юмора, потому что имѣетъ способность схватывать подробности. Нѣкоторыя сцены, начало напримѣръ въ «Полѣ Клиффордѣ» или «Впечатлѣніе небольшихъ пустыхъ улицъ провинціальнаго городка» концентрированы удачно; но когда онъ хочетъ идти далѣе, впадаетъ въ сатиру или абстрактное остроуміе, его юморъ лишенъ прелести и спокойнаго тона. Поэтому его юмористическіе характеры отдѣланы точно по мѣркѣ; для каждаго характера онъ составляетъ общій очеркъ его классическихъ свойствъ, которою вполнѣ добросовѣстно и держится. При первомъ же появленіи, своимъ лицамъ, онъ предписываетъ общую норму ихъ поведенія и прибавляетъ, что они въ данныхъ случаяхъ будутъ вести себя такъ-то, и такъ-то и дѣйствительно они и поступаютъ такъ, какъ предписано, — это уже не варіаціи, а одни только повторенія. Оттого неудачный опытъ, объясняемый только вліяніемъ, которое произвела на него популярность Диккенса, представляетъ его Сахton (1848 г.), гдѣ онъ становится жанристомъ и берется за изображеніе скромной жизни простого семейства. Историческая, антикварная и уголовная учебностъ не можетъ замѣнить недостатка психологическаго элемента при изображеніи простой идилліи; понапрасно зоветъ онъ природу, она неоткликается на его зовъ, потому что онъ не можетъ на столько отрѣшиться отъ вычурнаго языка утонченной жизни, чтобы говорить языкомъ сердца; за широкимъ размахомъ кисти, тотчасъ слѣдуетъ утомительная рефлекція; наконецъ у него сильно проглядываетъ то свойство его существа, истинно педантизмъ, который, несмотря на свой комическій оттѣнокъ, имѣетъ въ себѣ что-то трогательное и благородное. По отношенію къ формѣ Больверъ сдѣлалъ значительный шагъ впередъ, сравнительно съ прежними нувеллистами. Его группировка отличается тонкостію; но ему недостаетъ только художественнаго инстинкта В. Скотта для полноты и вѣрности своихъ изображеній. Вольверъ, подъ вліяніемъ своего заоблачнаго идеализма, нѣсколько времени могъ обнимать всѣ слои общества. Въ область романа болѣе и болѣе проникаетъ чистый реализмъ — наблюденіе надъ обыкновенною жизнію, а вмѣстѣ съ тѣмъ стремленіе изображать жизнь въ мрачныхъ краскахъ сколько возможно, — этому конечно способствовали политическіе интересы и большинство фэшіонабелыіыхъ поэтовъ мистерій вышедшихъ изъ ряда тори. Такъ Теодоръ Гукъ (род. 1788 г.) съ 1805 г. извѣстенъ, какъ любимый комикъ и журналистъ, ум. 1841 года. Своими двумя (Gilbert Gurney 1836 г. и Jack Bray 1839 г.) романами онъ пріобрѣлъ богатое состояніе. — Въ нихъ, правда, замѣтна тѣнь юмора и его главныя лица довольно забавны; но изъ за этой, повидимому беззаботной шутки, повсюду выглядываетъ раздраженіе противъ либерализма, и его каррикатуры не отличаются вѣрностію дѣйствительности. По своему направленію, какъ и по таланту, имѣетъ съ нимъ близкое сходство Варрекъ (род. 1807), 1831 г. избравшій для своей дѣятельности юридическое образованіе. Въ 1830 г. появились первыя главы его Passages from the diary of а late physician (листки изъ дневника врача), которыя, по причинѣ склонности публики къ мистеріямъ, возбудили къ себѣ сильное сочувствіе. Если любимыя тогда собранія уголовныхъ фактовъ, производятъ весьма дурное впечатлѣніе на читателя, который вводится въ какой-то мрачной кругъ и отталкивается отъ всѣхъ удовольствій въ жизни, то тѣмъ хуже дѣйствуютъ на читателя собранія патологическихъ фактовъ. Въ этомъ отношеніи Варрекъ сдѣлалъ дѣйствительно основательное изученіе. Съ изумительною подробностію разсказываетъ онъ о развитіи чахотки, съ самого начала ея до исхода; точно также говорится объ апоплексіи, ракѣ и всѣхъ другихъ возможныхъ болѣзняхъ, съ особенною же любовію о сумасшествіи. Нужда, стонъ, вѣчные кашли, лихорадки и другіе матеріальные симптомы страданій — вотъ что описываетъ авторъ; и за это-то постоянное мученіе насъ не вознаграждаетъ ни точность, съ которою все это выполнено, ни даже плаксивый христіанскій тонъ. Кажется, изъ всѣхъ этихъ исторій можно вывести то нравоученіе, что для сохраненія здоровья должно предохранять себя отъ занятій, отъ любви, отъ размышленія и отъ сильнаго честолюбія. Еще большимъ успѣхомъ пользовался: Tenthausand а year, 1839 года. Бюро предпріимчиваго адвоката дѣлаетъ такого рода открытіе, что на богатое помѣстье, съ давнихъ поръ принадлежащее фамиліи Aubrey’s, претендуетъ боковая вѣтвь фамиліи. Со всѣми прицѣпками подьяческаго крючкотворства, онъ заводитъ въ пользу своего кліента -процессъ и наконецъ, при помощи страшнаго опредѣленія формальнаго права, выигрываетъ его. Ихъ кліентъ, въ нравственномъ и эстетическомъ отношеніи презрѣнная личность, до сихъ поръ жилъ въ кругу подлыхъ людей, а теперь занимаетъ блестящее общественное положеніе, женится на дочери лорда и избирается въ парламентѣ; между тѣмъ какъ прежній владѣлецъ — человѣкъ добродѣтельный идеалъ христіанскаго джентельмена, впадаетъ въ нищету; по подъ конецъ уничтожается первый приговоръ, и возстановляются прежнія отношенія. Этотъ процессъ со всѣми его подъяческими крючками разсказанъ съ такимъ же знаніемъ дѣла и съ такимъ же совершенствомъ, какъ и медицинскіе случаи въ «Дневникѣ Врача». Онъ даетъ поэту случай въ одномъ общемъ образѣ представить разнообразнѣйшія запутанности права. Также пространно изображается имъ политическая жизнь, выборы депутатовъ и поведеніе партій въ парламентѣ. Но здѣсь Варрекъ не отличается такимъ же безпристрастіемъ. Какъ воплощенный тори, онъ не упускаетъ случая язвительно посмѣяться надъ либералами, надъ ихъ свободою мысли въ дѣлѣ религіи, надъ ихъ демагогическимъ лицемѣрствомъ, съ которымъ они самый грубый эгоизмъ прикрываютъ мантіею филантропіи. Рѣзко бросается въ глаза тотъ пессимизмъ, который руководилъ Варрекомъ въ продолженіи всего сочиненія. Странно, что консервативная доктрина соединяется въ немъ съ убѣжденіемъ въ дурномъ состояніи человѣческихъ учрежденій. Тысяча фунтовъ стерлинговъ имѣютъ здѣсь такое же назначеніе, какъ «Алмазъ» у Геббеля; они служатъ только къ тому, чтобы представить самыми низкими эгоистами всѣхъ, кто будетъ имѣть къ нимъ какое нибудь отношеніе. Вымышленная Карлейлемъ и перетолкованная его школою категорія момонизма распространяется, подобно заразительнымъ міазмамъ атмосферы, на всѣхъ дѣйствующихъ лицъ; характеристично то, что атому идолослуженію подверженъ и самъ авторъ; законнымъ образомъ достигнуть званія лорда — для него такое счастіе, далѣе котораго онъ не простиралъ свои мечты. — Менѣе имѣютъ достоинствъ и меньшимъ пользовались успѣхомъ его слѣдующіе романы: Now and then. Through а glass darkly, 1847 года.
Фридерикъ Марріатъ, род. 1792 въ Лондонѣ, въ 1806 г. поступилъ въ морскую службу и скоро достигъ званія капитана. Его первый романъ былъ: The naval officer, (1829), за нимъ слѣдовали: The king’s own, 1830, Newton Forster, Peter Simple, 1832, Jacob Faithful, The phantom ship, Mr. midshipman Easy и г. п. Его морскіе романы, писанные въ первое время подъ вліяніемъ Купера, отличаются отъ послѣднихъ прежде всего тѣмъ, что ихъ авторъ имѣетъ гораздо болѣе полное и основательное знакомство съ жизнію моря, чѣмъ американскій поэтъ; и поэтому привноситъ въ монотонные образы послѣдняго жизнь со всѣмъ ея разнообразіемъ, которая особенно при первомъ взглядѣ имѣетъ въ себѣ что-то чарующее. Далѣе онъ отличается отъ Купера неистощимымъ юморомъ. Юношескія проказы школьной жизни, чрезъ чуръ смѣлые замыслы отважныхъ молодыхъ людей, короче тѣ могучія свойства, которыя сдѣлали великимъ англійскій народъ, изображены имъ со всею рѣзкостію въ колоритѣ нидерландской школы. Съ этою школою раздѣляетъ онъ также пристрастіе къ пошлости въ жизни; и хотя въ большинствѣ случаевъ соединяются съ его сумасбродными мыслями, во всякомъ случаѣ не вполнѣ понятно то, что и на самую грубость характера должно смотрѣть, какъ на что-то естественное и заслуживающее вниманія. Вообще его юмору нельзя отказать въ живости, но ему не достаетъ богатства и тонкости, и въ отношеніи къ композиціи имъ допущено много непринужденной небрежности.
Фридерикъ Шаміеръ, род. 1796 г. въ Лондонѣ, 1809 г. поступилъ въ морскую службу, въ которой онъ до 1833 г. служилъ съ отличіемъ. Успѣхъ морскихъ романовъ Марріата возбудилъ въ немъ желаніе литературной дѣятельности въ томъ же родѣ, плодомъ которой былъ рядъ его романовъ, изъ которыхъ замѣчательны: Life of а sailor, 1834, Ben Brace, 1835, The Arethusa, 1836, Jack Adams, 1838, Tom Bowling 1839, Trevor Hastings, 1841, Passion and principles, 1842. Его разсказъ гораздо правильнѣе разсказовъ Марріата, и въ изображеніи замѣтно болѣе такта, но ему почти вовсе не достаетъ того юмора, который составляетъ отличительное достоинство Марріата. И какое-то непріятное чувство производитъ на читателя изображенное имъ однообразіе морской жизни.
Слегка упоминая объ одномъ изъ любимѣйшихъ англійскихъ нувелистовъ, именно о Боцѣ, мы чувствуемъ то удовольствіе, которое всегда возбуждаетъ въ насъ проявленіе истинной поэтической силы въ комъ бы то не было, даже и тогда, когда она не успѣла еще развиться до совершенной ясности и гармоніи. Его стихотворенія читаетъ и ими восхищается не только англійская публика, но и весь образованный міръ, и это вполнѣ справедливо, потому что едва ли когда нибудь былъ такой богатый, бьющій ключемъ источникъ фантазіи и такая трезвая гуманная натура. Къ сожалѣнію мы должны прибавить, что въ послѣднее время и на это прекрасное явленіе начали ложиться различныя неблагопріяныя тѣни.
Чарльсъ Диккенсъ, род. 1812 года, началъ свое литературное поприще, какъ Reporter. На его лондонскіе эскизы можно смотрѣть, какъ на первое проявленіе того таланта, какой мы замѣчаемъ въ его позднейшихъ великихъ произведеніяхъ. Отличительныя, рѣзко выдающіяся изъ круга обыкновенныхъ, достоинства послѣднихъ замѣчается уже въ этихъ начальныхъ опытахъ. Прежде всего — даръ повѣствованія, дѣлающій занимательнымъ и самое пустое содержаніе; далѣе удивительная проницательность, съ которою онъ схватываетъ самыя незначительныя черты характера, то умѣнье владѣть языкомъ, которое всегда производитъ то впечатлѣніе, какое имѣетъ въ виду авторъ, и наконецъ удивительная способность оживлять при помощи фантазіи самые бездушные предметы. Отдаленная верфь, разоренный шинокъ, небольшой древній городъ съ узкими улицами и покачнувшимися дворами; пустые дома съ странными обитателями и т. п. получаютъ такую индивидуальную физіономію, что мы воображаемъ, будто бы уже видѣли ихъ когда то. Вальтеръ-Скоттъ придаетъ своимъ ландшафтамъ именно то настроеніе, которое соотвѣтствуетъ самой природѣ ихъ; у Диккенса напротивъ ландшафты и другіе предметы возникаютъ и вызываются нѣкоторымъ образомъ чрезъ настроеніе. Поэтому одна какая нибудь сторона ландшафта представляется имъ въ какомъ-то фантастическомъ свѣтѣ, тогда какъ всѣ другія остаются совершенно въ тѣни такъ, что предметы принимаютъ въ такомъ случаѣ какой-то странный видъ и при другомъ освѣщеніи кажутся намъ незнакомыми; да они и въ самомъ дѣлѣ перестаютъ быть такими; произведя разъ впечатлѣніе, они достигли своей цѣли, и поэтъ уже не обращаетъ на нихъ, вниманіе. Тоже можно -сказать и о изображаемыхъ имъ характерахъ. Непосредственное впечатлѣніе, получаемое имъ при первомъ взглядѣ на какой нибудь новый образъ, бываетъ до такой степени неотразимо сильно, что на изображеніе его онъ употребляетъ всю силу своего таланта. В. Скоттъ постепенно раскрываетъ предъ нами внутренній міръ своихъ характеровъ; у Диккенса же они мгновенно возстаютъ предъ нами во всей полнотѣ своего существа; и болѣе о ихъ природѣ мы не узнаемъ ничего, если самъ поэтъ не выведетъ какой нибудь совершенно новой черты, которой въ началѣ не замѣтилъ. Эта живость перваго впечатленія часто доходитъ до фантастическаго. — Разсказы Диккенса и другихъ юмористовъ о дѣлахъ парламента, о состояніи юстиціи и полиціи въ Англіи, представляютъ намъ иногда эти институты въ такомъ неблагопріятномъ свѣтѣ, что могутъ возбудить въ насъ рѣшительное отвращеніе ко всѣмъ этимъ учрежденіямъ, составляющимъ все таки истинное величіе Англіи. На англичанъ эти разсказы не производятъ такого впечатлѣнія, чувство собственнаго достоинства у нихъ до того велико, что они могутъ перенести самыя ѣдкія насмѣшки, сопровождая это добрымъ юморомъ. Диккенсъ не терпитъ господствующаго въ этихъ учрежденіяхъ фразерства, придуманнаго вначалѣ для извѣстныхъ случаевъ, а потомъ по причинѣ своего театральнаго Эффекта, введеннаго въ общее употребленіе и чрезъ то потерявшаго свой смыслъ. Онъ охотнѣе изображаетъ мелочи обыденной жизни, въ которой можно найти что нибудь самобытное и естественное. Со всею горячностію своего сердца онъ раздуваетъ эти малыя искры индивидуальной жизни, и въ мрачныхъ подвальныхъ жильяхъ бѣдняковъ умѣетъ отыскать тотъ лучь радости, который всегда проникаетъ въ полное теплоты и воспріимчивости сердце. Истинный фуроръ произвели его Pickwickier (1837—1838). Это сочиненіе навсегда утвердило за собою право гражданства въ исторіи поэзіи. Оно представляетъ намъ жизнь людей, какъ она есть, со всѣми ея слабостями, глупостями и заблужденіями; но мы всё-таки, при чтеніи ея чувствуемъ, что находимся у себя дома и что жизнь прекрасна. Истинная поэзія обращается къ сердцу человѣческому и признается, что собственно только оно всегда чисто, что оно не нуждается ни въ какихъ пестрыхъ разнообразныхъ костюмахъ, чтобы занять нашу фантазію. Она знаетъ, что душа человѣческая, по своему богатству и неисчерпаемости, можетъ употреблять свои сокровища и на вполнѣ тривіальныя отношенія. Въ этомъ-то и состоитъ неистощимая прелесть романа. Есть юмористы, которые по стройности своихъ характеристикъ гораздо болѣе превосходятъ Диккенса и безконечно болѣе знакомятъ насъ съ объективнымъ міромъ, но мы но знаемъ ни одного такого, который былъ бы въ состояніи представить жизнь въ такихъ отрадныхъ картинахъ. Въ одномъ изъ своихъ позднѣйшихъ романовъ Диккенсъ представилъ одного забавнаго бурша, который по причинѣ неистощимаго запаса добраго расположенія, находитъ ничтожными встрѣчающіяся ему непріятности; онъ считаетъ нестоющимъ тратить юморъ на эти дрязги обыденной жизни, и отправляется поэтому путешествовать, чтобы наткнуться на такой необыкновенный страшный случай, гдѣ онъ могъ бы доказать на дѣлѣ свободу своей души. Конечно личность эта, разсматриваемая сама по себѣ, дурно очерчена, но если посмотримъ на нее, какъ на образъ поэзіи Диккенса вообще, то найдемъ въ ней всю сущность дѣла. Какъ въ средніе вѣка рыцари, отправляясь на приключенія, искали гигантовъ и драконовъ, потому что обыкновенные противники давали весьма мало работы ихъ рукамъ, такъ точно и поэтъ бросается въ самой страшный притокъ развратной толпы, чтобы показать, что у него станетъ силъ для изображенія и его. Пикквикъ и его друзья по началу чисто сатирическія характеры; но они мало по малу перестаютъ быть такими, потому что въ нихъ то и дѣло открывается какой нибудь нравственный элементъ. Поэтъ старался оправдать эту невѣрность тѣмъ, что и въ самой жизни прежде всего бросаются въ глаза смѣшныя стороны какого нибудь характера, — подобное оправданіе въ поэзіи не можетъ имѣть мѣста. Пикквикъ представляетъ идеалъ англійскаго мѣщанства, какое-то простодушіе, которое и самой нелѣпости успѣетъ придать свою хорошую сторону и въ то же время стойкость, похожая на упрямство, когда затрогивается его чувство справедливости; до фантастическаго забавная оригинальность и вмѣстѣ съ тѣмъ спокойныя манеры джентльмена, которыя скорѣе суть слѣдствія постоянно спокойнаго характера и добраго сердца, чѣмъ внѣшней налощенности; чрезмѣрная щекотливость въ дѣлѣ чести и въ тоже время безусловная готовность жертвовать собою, когда дѣло идетъ о благѣ ближняго, — вотъ его свойства! Еще отчетливѣе выполнены прочіе юмористическіе характеры, особенно Самъ Веллеръ. Расчитанность въ своихъ отношеніяхъ и въ то же время преданная вѣрность, суверенское презрѣніе къ уголовнымъ нравственнымъ отношеніямъ и крѣпкое здоровое чувство справедливости — такія черты которыя возбуждаютъ въ насъ чувство зависти къ англійскому народу. Вносныя разсказы можно сравнить съ эпизодами Донъ-Кихота; они сами по себѣ разсказаны прекрасно и вполнѣ художественно соединены съ цѣломъ. Сатирическія мѣста особенны слабы; что можно сказать и о позднѣйшихъ романахъ. Здѣсь " обыкновенно поэтъ до такой степени увлекается порывами своего гнѣва, что не только ослабляетъ эстетическое впечатлѣніе, но и самая способность изобрѣтенія выступаетъ изъ границъ правды, дѣйствительности. Наприм. какъ только поэтъ приступаетъ къ изображенію притворства, онъ теряетъ юморъ и цѣль, а вмѣстѣ съ тѣмъ и силу творчества. Образъ изобрѣтенія у него въ такомъ случаѣ совершенно а la Bruyиre, только еще съ непріятною примѣсью фантастическаго.
Вслѣдъ за Pickwickier появились: Oliver Tvist, 1839 года; Nicholas Nickelby, 1839; Master Humphrey’s clock, Bornaby Pudge и Martin Chuzzlevit (1843—1844), Dombey и сынъ (1847—1848), David Copperfield (1849—1850), Bleak-House (1853—1854) и еще позднѣйшій, неоконченный романъ Little-Dorrit; при этомъ еще рядъ небольшихъ повѣстей, — именно «святочные разсказы»; но и по формѣ, и по содержанію стоятъ гораздо ниже упомянутыхъ великихъ произведеній. Производительность поэта велика; но нельзя отрицать, что вмѣстѣ съ нею соединяется и нѣкоторая небрежность въ обработкѣ, которая относится не къ одной только внѣшней сторонѣ его художественныхъ произведеній. Композиція въ Pickwickier до такой степени слаба, что обнаруживаетъ въ авторѣ отсутствіе всякаго притязанія на художественность формы. Это ничто иное, какъ разрозненныя, юмористическія сцены, слабо связанныя между собою тождественностію лицъ. Въ слѣдующихъ романахъ напротивъ безконечный разсказъ ведется съ пропорціонально увеличивающимся интересомъ; и читателю, по атому, необходимо обратить особенное вниманіе на внутреннюю связь характеровъ, ихъ отечественность, и на правдоподобіе тѣхъ обстоятельствъ, которыя случаются съ ними; и здѣсь только въ весьма рѣдкихъ случаяхъ онъ остается вполнѣ довольнымъ. Сильныя, страстныя сцены и фантастически юмористическія мысли льются потокомъ съ такого неудержимою силою, что поэтъ нерѣдко нарушаетъ законы дѣйствительности и внутреннюю поэтическую правду. По причинѣ своего отвращенія къ фальши и пустозвоннымъ фразамъ, онъ преимущественно клеймитъ филантропическихъ декламаторовъ парламента и судовъ. Конечно съ удовольствіемъ читаемъ эти язвительные нападки противъ лицемѣровъ и желаемъ еще большаго, — все-таки хотѣлось бы, чтобы поэтъ, вмѣсто чисто абстрактнаго изображенія какой нибудь низости, представилъ ее въ конкретныхъ образахъ. Каждый разъ поэтъ выходитъ за границы эстетическаго, когда изображаетъ въ сатирическомъ тонѣ валую нибудь низость (напр. богадѣльни въ Оливерѣ Твистѣ, школу въ Никльби). Правда, отраднѣе становится на душѣ, когда читаемъ вслѣдъ за этимъ полное задушевности изображеніе англійской семейной жизни, но все-таки непріятное впечатлѣніе отъ какой нибудь мерзости остается. Таланту Диккенса всего болѣе свойственно изображеніе такого состоянія души, въ которомъ сознаніе, вслѣдствіи внезапныхъ ударовъ судьбы, переходитъ въ какой то сомнамбулистическій бредъ, такого состоянія, въ которое не можетъ имѣть мѣста ни раскаяніе, ни стыдъ, ни страхъ; когда одно желаніе или остаться въ состояніи бреда, или вовсе лишиться чувствъ, а между тѣмъ дѣйствительность даетъ знать о себѣ тысячью иглами. Увлекательные образы подобнаго рода находятся въ каждомъ изъ его романовъ. Конечно и здѣсь замѣтно, что совершенство въ исполненіи перешло за границы. Въ этомъ отношеніи блестящимъ образомъ обнаруживается талантъ Диккенса въ Бернеби Роджъ романѣ, основывающимся на историческихъ фактахъ и имѣющимъ право на сравненіе съ В. Скоттомъ. Тонъ и колоритъ у Диккенса всегда субъективны, и у него нѣтъ того обширнаго и въ тоже время яснаго политическаго взгляда, который необходимъ въ изображеніи историческихъ перспективъ. Диккенсъ до того искажаетъ характеръ, которымъ интересуется, что не въ состояніи дать читателю вѣрнаго масштаба для него. Но художественно исполняется имъ изображеніе возстанія, когда напряженное состояніе, сообщаемое въ началѣ толпѣ однимъ лицомъ, даетъ каждому таланту просторъ изобразить самыя порывистыя движенія души. Вся исторія возстанія представляетъ блестящую Картину; хотя нужно сказать, что Диккенсъ характеризуетъ не это собственно возстаніе, но природу его вообще. Этимъ, исчерпывающимъ до мельчайшихъ подробностей, изображеніемъ народныхъ страстей Диккенсъ превосходитъ своего великаго предшественника, который, по своей рѣшительной склонности къ закону и порядку, сводитъ историческіе факты въ одной извѣстной личности, на которой болѣе всѣхъ отражаются мотивы этихъ страстей. Средство, особенно употребляемое поэтомъ для того, чтобы доставить такъ сказать осязательную помощь фантазіи, — это тѣ фигуры, на которыя должно смотрѣть, какъ на арабески; но которыя выполняются имъ такъ фантастически забавно, что мы забываемъ на это время вопросъ о художественной правдѣ. Только онъ часто впадаетъ въ ту ошибку, что въ концѣ смотритъ на эти арабески сквозь призму ихъ способности къ вмѣненію, а чрезъ это портится откровенность нашего юмора. Диккенсу не удается психологическій тонкій анализъ, потому что онъ не находитъ связующаго начала для противоположныхъ явленій и слишкомъ много предоставляетъ на произволъ фантазіи читателя. При поэтическомъ творчествѣ насъ неудовлетворяетъ одна возможность явленія, мы требуемъ реальности. Если поэтъ довольствуется тѣмъ, чтобы представить одни только моменты, тогда капъ онъ могъ бы изобразить и строй, заключающійся въ нихъ, а между тѣмъ онъ не уясняетъ, а скорѣе скрываетъ внутренную связь этихъ моментовъ; — такой поступокъ со стороны поэта неудовлетворяетъ требованіямъ искусства.
Если у Диккенса многаго не достаетъ еще для художественнаго совершенства его созданій, то онъ все таки очень живо напоминаетъ, что обстановка англійскихъ поэтовъ несравненно выгоднѣе, чѣмъ нѣмецкихъ. У англичанъ историко-философическое воспитаніе, семейная жизнь, сельскія развлеченія, политика, торговля и промышленость — вотъ характеристическая среда къ образованію. Британскій поэтъ съ самыхъ молодыхъ лѣтъ пріучается основательно изучать предметъ до мельчайшихъ подробностей. Далѣе у него есть возможность вездѣ познакомиться съ людьми, имѣющими опредѣленную, самостоятельную цѣль и широкій взглядъ, выведенный изъ жизненнаго опыта. Поэта не тяготятъ тѣ изношенные будничные образы, которые у насъ на каждомъ шагу. Ему постоянно отворены суды, чтобы онъ могъ изучить физіономіи странныхъ натуръ; онъ всегда можетъ участвовать, чрезъ свои политическіе митинги, въ могущественномъ развитіи первой страны въ мірѣ, военные корабли которые доставляютъ ему чудеса востока и западнаго полушарія. Онъ не довольствуется одними общими фразами; онъ изучаетъ и то, что повидимому вовсе нейдетъ къ дѣлу, съ тою основательностію или аккуратностію, которая замѣчается у него вездѣ и въ охотѣ за птицами, и въ скачкѣ, и въ рыбной ловлѣ, и въ прогулкѣ по водѣ. Онъ знаетъ, что и въ Китаѣ, и въ Турціи, какъ и при нѣмецкихъ дворахъ онъ можетъ жить съ одинаковою безопасностію, что онъ будетъ вездѣ принятъ, какъ истый аристократъ. Но онъ знаетъ также, что у него есть хотя и незавидный собственный домашній очагъ, на которомъ сосредоточивается вся его любовь. Большого ли труда стоитъ тогда поэту творить характеристическіе образы, которые носятъ въ самихъ себѣ свою жизнь и право на свое существованіе? Не доставляетъ ли намъ удовольствія, если изображаютъ намъ оригинальную и беззаботную натуру, которая не имѣетъ причины ссориться съ кѣмъ бы то ни было.
Если Гука и Баррена дѣльныя, но лишенныя поэзіи, изображенія дѣйствительной жизни, въ цѣломъ производятъ непріятное впечатлѣніе; во всякомъ случаѣ реализмъ въ необыкновенномъ талантѣ нашелъ для себя такое выраженіе, которое для потомства будетъ памятникомъ современнаго состоянія общества. Вилльямъ Тэккерей, род. 1811 года въ Калькуттѣ, сынъ чиновника остъ-индской компаніи, въ раннихъ лѣтахъ былъ отправленъ въ Лондонъ для своего образованія. Вполнѣ предавшись здѣсь разгулу фэшіонабельной жизни, онъ промоталъ свое довольно порядочное состояніе, для поправленія котораго онъ отправился въ Парижъ, гдѣ посвятилъ себя литературѣ. Изъ Парижа онъ присылалъ въ англійскіе журналы сатирическія, каррикатурныя статьи, обличающія въ немъ проницательнаго наблюдателя, но лишенныя всякой поэтической силы. Тѣмъ болѣе сильное впечатлѣніе произвелъ его первый романъ: Vanity-Fair (1847), за которымъ слѣдовали: Pendennis (1850), Henry Esmond (1852) The Newcomes (1854). Эти романы и по формѣ и по содержанію имѣютъ сродство съ нравоописательными романами прошлаго столѣтія, отъ которыхъ конечно отличаются въ высшей степени тонкимъ образованіемъ автора. Тэккерей рѣдкій мастеръ владѣть языкомъ. Онъ имѣетъ способность выражать тончайшіе оттѣнки съ помощію легкихъ, почти вовсе незамѣтныхъ, штриховъ. Вмѣстѣ съ этимъ онъ соединяетъ въ себѣ такой глубокій анализъ человѣческаго сердца, что это иногда наводитъ на насъ страхъ. Въ глубинѣ души нѣтъ такого сокровеннаго чувства, котораго не подмѣтилъ бы его аргусовскій глазъ и нѣтъ такой даже ничтожной черты въ характерѣ, которую онъ считалъ бы недостойною своего вниманія. Это не просто одно наблюденіе, обличающее въ немъ глубокое знакомство съ явленіями души; это въ тоже время великая сила воображенія, безконечная воспріимчивость его фантазіи, струны которой, если прикоснуться къ одной изъ нихъ, мгновенно издаютъ полный аккордъ. Его образы не мозаической работы изъ однихъ воззрѣній, какъ часто замѣчается у обыкновенныхъ реалистовъ; эти образы имѣютъ свою внутренную дѣйствительную жизнь, живутъ по своимъ собственнымъ законамъ. Поэтъ на долгое время можетъ упустить ихъ изъ виду, будучи вполнѣ увѣренъ, что они, при первомъ желаніи съ его стороны, возстанутъ предъ нимъ во всей полнотѣ своего существа. При этомъ Тэккерей всегда строго соблюдаетъ эстетическій тактъ. Имѣя рефлективную, способную къ глубокому анализу природу, онъ вполнѣ могъ бы рѣшать такія задачи, которыя выходятъ изъ круга обыкновенныхъ; между тѣмъ онъ никогда, или почти никогда, не выходитъ изъ границъ обыденной жизни. У него нѣтъ фантастическихъ образовъ; читатель имѣетъ въ своей рукѣ и ключъ для каждаго характера его, для каждой его ситуаціи. Онъ можетъ вполнѣ анализировать и повѣрить своимъ собственнымъ чувствомъ вѣрность поэтическаго творенія. Въ его краскахъ и очертаніяхъ никогда не встрѣчается какой либо натянутости. Судя по нѣкоторымъ мѣстамъ можно сказать, что способенъ, при помощи болѣе рѣзкихъ очертаній и болѣе яркихъ красокъ, произвести большее впечатлѣніе, но онъ умышленно избѣгаетъ этого, потому что противорѣчіи!, его эстетическимъ принципамъ. Если къ этому прибавимъ еще, что онъ владѣетъ рѣдкимъ талантомъ наглядно представлять внѣшній видъ вещей, чрезъ одно только расположеніе, не описывая ихъ; если далѣе въ его идеяхъ выражается либеральная правда, но по своей основѣ здравая мораль; если онъ горячо сочувствуетъ всему доброму и прекрасному и если наконецъ къ своимъ образамъ, въ которыхъ воплощаетъ онъ свои идеи, питаетъ ту внутреннюю любовь, которая характеризуетъ истиннаго поэта, — въ такомъ случаѣ должно бы признать, что въ немъ есть всѣ элементы, необходимые для художественнаго творчества. И всё-таки въ немъ недостаетъ чего-то. Безпристрастный читатель Тэккерея, не смотря на все свое удивленіе къ таланту поэта, не можетъ избѣжать при чтеніи нѣкотораго разстройства; подъ конецъ даже чувствуетъ утомленіе и слабость. Этотъ недостатокъ лежитъ въ отсутствіи всякаго художественнаго идеализма. Точное изображеніе жизни во всей ея полнотѣ и многосторонности для искусства недостаточно. Недавнія усилія художниковъ, которые, не жалѣя техническихъ средствъ, старались копировать дѣйствительность, ни къ чему не повели; тогда какъ древніе пластическіе художники возбуждаютъ до сихъ поръ общее удивленіе, не смотря на то, что они употребляли простыя средства, — и это потому, что они изображали идеалъ. Реальность должна быть для поэта не болѣе, какъ грубою матеріею. Мы остаемся равнодушными къ такому произведенію искусства, въ которомъ нельзя точно опредѣлить того настроенія, которое хотѣлъ вызвать художникъ. Чѣмъ поэтъ свободнѣе идеализируетъ, тѣмъ болѣе дѣйствительность выигрываетъ въ глазахъ читателя. Такъ напр. бываетъ съ большинствомъ читателей Диккенса. На его изображенія смотрятъ, какъ на самое вѣрное зеркало дѣйствительности, потому что его творческіе образы дѣйствуютъ на душу и производятъ впечатлѣніе. Сила же изображеній Диккенса зависитъ не отъ точнаго копированія жизни, но отъ фантазіи и юмора, которые онъ привноситъ въ эти изображенія. Онъ изображаетъ намъ міръ не такъ, какъ онъ есть, но какъ онъ представляется духу поэта; это и составляетъ особенно рѣзкое различіе между обоими писателями. Тэккерей, конечно, не есть лишенный мысли эмпирикъ, его душа имѣетъ опредѣленное настроеніе, но это настроеніе пессимистическое. Это не тотъ пессимизмъ, который нѣкоторымъ образомъ находитъ отраду въ дурномъ, но тотъ пессимизмъ эфирный, который составляетъ нерѣдкую болѣзнь юмористовъ; потому что они по формѣ своихъ ощущеній привыкли къ тому, чтобы не находить различія между добромъ и зломъ. Онъ, правда, очаровываетъ насъ своею страстною формою. Если Тэккерей словно зондомъ ощупываетъ сокровенные изгибы человѣческаго сердца, его рука дѣйствуетъ такъ легко и смѣло, что производитъ едва замѣтную рану. Но самый юморъ его сентименталенъ. Какимъ образомъ сила, добродѣтель у него превращается въ слабость, это для насъ едва замѣтно, но мы все-таки не можемъ смѣяться надъ этимъ. Пасмурное облачное небо разстилается надъ этимъ разноцвѣтнымъ міромъ и покрываетъ краски разнообразными оттѣнками сѣраго цвѣта. Человѣческое сердце пустая вещь и его благоразуміе — глупость, его любовь — воображеніе, его надежда — мечта, это постоянная мелодія, которая слышна во всѣхъ варіаціяхъ поэта. У насъ, погруженныхъ въ омутъ дѣйствительности, нѣтъ идеала. Тягостно то чувство, которое онъ оставляетъ въ насъ; мерзокъ міръ, такъ прекрасно изображаемый имъ, потому что дѣйствительная жизнь безъ идеала — не жизнь. Въ насъ поэтому не должно быть ни увлеченій страсти, ни стремленій, если смотримъ на жизнь только какъ на пустую игру; не должно быть ни страха, ни надежды, если нѣтъ будущаго. Тэккерей назвалъ свой первый романъ Vanity-Fair т. е. ярмарка житейской суеты. Эта ярмарка есть жизнь. Поэтъ ужаснулся, проникнувши въ глубину человѣческаго духа; онъ анализировалъ добродѣтель и порокъ, силу и безсиліе, и, подобно царю Соломону, нашелъ, что жизнь въ своемъ основаніи — суета. Добро и сила радуютъ его, зло и безсиліе печалятъ; но онъ не можетъ представить раздѣльнаго ихъ существованія. Онъ сомнѣвается не въ идеяхъ, а въ фактахъ. Для него потеряны всѣ иллюзіи. Сознаніе этого не удовлетворяетъ его, онъ далеко отъ той романтической ироніи, которая, какъ хищная птица носится въ утреннемъ туманѣ надъ этимъ міромъ тлѣнія. Его скорбь при видѣ зла вполнѣ искренна, но тѣмъ не менѣе впечатлѣніе, производимое ею, не художественно. Если такое сочиненіе, какъ напр. «Кандидъ» Вольтера, и неназидательно для насъ, мы все-таки на минуту позволяемъ себѣ увлечься этимъ превратнымъ міросозерцаніемъ, потому что съ нимъ не соединяется никакой подавляющей мысли. Но если чувство человѣческаго несовершенства будетъ тягостно дѣйствовать на всю нашу душу, въ такомъ случаѣ мы не имѣемъ уже причины удаляться изъ міра противорѣчій въ романическую область искусства.
И этотъ вымышленный міръ вовсе не есть отраженіе дѣйствительности. Въ жизни, конечно, мы встрѣчаемъ рядомъ съ величіемъ и ничтожество, но жизнь представляетъ намъ другія перспективы, чѣмъ узкія рамки поэмы. Искусство, по справедливости, во всѣ времена выбирало изъ безконечнаго ряда фактовъ какой нибудь одинъ, возбуждало въ насъ сочувствіе къ нему и, отвлекая его отъ всѣхъ случайностей такъ называемой дѣйствительной жизни, которыя не соединяются въ немъ, представляло его въ художественномъ образѣ; такимъ образомъ цѣль достигалась. Тэккерей напротивъ старается обнять всю жизнь со всѣми ея разнообразными явленіями. Онъ безъ различія беретъ всѣ явленія дѣйствительной жизни, какъ скоро они даютъ ему содержаніе для его философскаго изученія; чрезъ это онъ приводитъ дѣйствительность въ ложныя отношенія. Мы разумѣется современемъ дѣлаемся и стары и дряхлы, наши свѣжія юношескія силы слабѣютъ, однѣ иллюзіи смѣняются другими, старыя мысли замѣняются новыми; но все это происходитъ въ болѣе продолжительный періодъ времени, въ которомъ бываютъ постепенные переходы, не допускающіе развиваться чувству противорѣчія. Но если и существуютъ противорѣчія безъ примиренія, то изъ нихъ выходитъ не портретъ, а карикатура, какъ будто бы предметъ отражается на какой нибудь неровной поверхности. Незначительныя слабости, встрѣчающіяся и въ жизни великихъ людей, принимаютъ въ такомъ случаѣ такіе размѣры, которые цѣлый образъ представляютъ въ ложномъ видѣ. Манера поэта каждое психологическое открытіе сопровождать живымъ порывомъ чувства и между тѣмъ вовсе не объяснять, или только поверхностно, обстоятельства, которыя пояснили бы намъ дѣло, эта манера еще болѣе увеличиваетъ запутанность. Вполнѣ признавая въ поэтѣ любовь къ истинѣ, въ этой манерѣ мы находимъ рѣшительную наклонность къ эффекту. Вліяніе Тэккерея на новѣйшихъ писателей также велико, какъ и на него самого вліяніе Карлейля. Характеристично то, что именно женщины руководствуются имъ. Шарлотта Бронтъ (или Mrs Nicol; умер. 1855 года), извѣстная въ литературномъ мірѣ подъ именемъ Currer Bell. Въ предисловіи къ своему роману она привѣтствовала автора «ярмарки житейской суеты», какъ прорицателя будущаго. Ея характеристики въ lane Eyre; Shirley и Villette, составленныя подъ вліяніемъ реализма, отличаются особенною законченностію и имѣютъ сходство съ характеристиками Тэккерея въ томъ отношеніи, что какъ онъ, такъ и эта писательница въ основу характеристикъ кладутъ ирраціональныя, своенравныя настроенія. Въ томъ же духѣ пишетъ и Юлія Каналахъ (Nathalie, Daisy Burns, Drace Zee); если считаютъ недостаточными у Елизаветы Ветерелль изображенія внѣшней стороны американскаго христіанства, то въ the wide, wide world встрѣчается таже психологическая тонкость и тотъ же реалистическій талантъ. Въ меньшой степени это относится къ повѣстямъ Mrs Gore (Court and city, Progress and prejudice, Mammon Transmutation), Harriet Martineau (Deerrook 1839) Mrs Manjh (Emilia wyndlam) и Mrs Gaskell (North and lsouth, Mary Barton, Ruth). Между этими писателями самое видное мѣсто занимаетъ Чарльзъ Кингслей ректоръ Еверзбея. Его романы, почти всѣ, имѣютъ цѣлію въ отдѣльныхъ характерахъ изъ высшаго и другихъ классовъ общества, объяснить современное направленіе и разладъ всѣхъ нравственныхъ понятій. Критическій взглядъ на общественныя отношенія мало по малу беретъ у него верхъ надъ чисто политическими вопросами, и каждая изъ значительныхъ партій у него всячески употребить его въ свою пользу. Кинсглей стоить въ тѣсной связи съ тѣми филантропами-писателями (напр. профессоръ Морисъ и др.) которые, не вдаваясь въ соціалистическія бредни, поставили главнымъ предметомъ своихъ разсужденій бѣдственное состояніе нисшихъ классовъ общества. Непріятное чувство раждается при чтеніи его романовъ Alton Locke и Yeast, потому что какъ опредѣленно поставлены у него нравственныя задачи, такъ неудовлетворительно онъ рѣшаетъ ихъ; у него не замѣтно даже и предчувствія. Болѣе пріятное впечатлѣніе производятъ два его романа историческіе: Hypatia и Westward--Но! По богатству образовъ онъ можетъ стать на ряду съ В. Скоттомъ; но различіе состоитъ въ томъ, что В. Скоттъ старается представлять въ своихъ образахъ неизмѣнные типы общественной жизни, Кингслей же ищетъ странностей изображаемаго вѣка и невыдержанныхъ характеровъ, въ глубинѣ души которыхъ отзываются всѣ вообще нравственныя потрясенія. Если поэтъ, при великой пластической силѣ своего таланта, достигнетъ въ своихъ произведеніяхъ художественной формы и ему удастся, неустановившійся скептицизмъ своихъ мыслей подорвать твердыми нравственными началами, въ такомъ случаѣ отъ его таланта можно въ будущемъ ожидать еще большаго.
Для этихъ и другихъ художественныхъ созданій мы находимъ вѣрный ключъ въ современной публицистикѣ, которая обращаетъ вниманіе аристократіи, держащейся старыхъ нравственныхъ предразсудковъ. Какъ единственный, въ высшей степени характерическій примѣръ подобнаго рода литературы представляетъ: London labour and London poor — Henry Mayhew, очень строгая и сомнительная по своему достоинству иллюстрація къ сочиненіямъ Карлейля и Кингслея.
6. Исторія и политика.
правитьКто коротко знакомъ съ періодическою литературою Англіи тотъ не будетъ въ состояніи отказаться отъ того убѣжденія, что великіе вопросы политики, права и самой литературы нигдѣ, кромѣ Англіи, не разработываются съ такою проницательностію и такъ основательно. Въ этомъ случаѣ, конечно, нельзя довольствоваться однимъ какимъ нибудь журналомъ, потому что каждый журналъ представляетъ органъ какой нибудь извѣстной партіи и съ рѣшеніемъ тѣхъ или другихъ вопросовъ соединяетъ опредѣленную цѣль; притомъ Англичане еще не такъ далеко ушли въ своей объективности, чтобы изъ любви къ совершенству дѣйствовать на перекоръ своимъ собственнымъ цѣлямъ. Но если вы обратите вниманіе на различные органы, которые въ непрерывной борьбѣ взаимно дополняютъ другъ друга, вы почти всегда подучите возможно полную характеристику.
Англійская исторія имѣетъ всѣ тѣ недостатки и тѣ преимущества, которые находятся въ неразрывной связи съ преобладающимъ въ ней практическимъ смысломъ. Англійскаго историка преимущественно занимаютъ двѣ задачи съ дипломатическою полнотою сопоставить факты и произнести опредѣленный приговоръ, который не противорѣчилъ бы характеру времени. Современные англійскіе историки, не говоря о романтической школѣ, всѣ безъ исключенія съ прагматическимъ направленіемъ; т. е. они признаютъ только начала здраваго разсудка и нравственности, и для нихъ остается вполнѣ не понятнымъ тотъ упрекъ, когда имъ указываютъ на необходимость углубляться въ духъ отдаленной эпохѣ для того, чтобы правильнѣе судить объ ней. По этому ихъ спеціальныя исторіи, ихъ изображенія настоящаго или ближайшаго прошедшаго, которое тысячью нитями соединяется съ непосредственнымъ движеніемъ политики. Далѣе всѣ тѣ изображенія, для которыхъ необходимо внимательное, долговременное наблюденіе надъ дѣйствительною жизнію, отличаются большею художественностію въ сравненіи съ нѣмецкими; они не могутъ соревновать съ нѣмцами въ рѣшеніи тѣхъ задачъ гдѣ дѣло идетъ о великихъ, обширныхъ перспективахъ. Сравнительно съ нѣмцами у нихъ гораздо рѣже историческія остроумныя сближенія. И если какой, нибудь писатель подобно Карлейлю увлечется этимъ направленіемъ, чрезъ это онъ потеряетъ отличительныя качества англійской прозы; безпристрастіе, естественность тона и опредѣленность представленія.
Обозрѣвая историческую литературу послѣдняго пятидесятилѣтія, мы находимъ огромное число писателей преимущественно о современныхъ имъ событіяхъ. Съ ихъ взглядами на эти событія мы въ сущности согласны, отъ нихъ мы получаемъ основательныя и вѣрныя свѣдѣнія. Но такихъ писателей, которыхъ можно поставить въ первомъ ряду сравнительно очень не много. Если мы сопоставимъ историковъ англійскихъ съ французскими и нѣмецкими, то преимущество останется на сторонѣ послѣднихъ и можно выставить, какъ характеристическій признакъ, что нѣмецкіе историки пользуются въ Англіи большею популярностію, чѣмъ англійскіе въ Германіи. Исключеніе остается за Маколеемъ и Гротомъ.
Большего основательностію отличаются тѣ писатели, которые съ своими сочиненіями соединяютъ научную цѣль, полное сопоставленіе и критику фактовъ. Изъ двухъ сочиненій Кэмпбля можно видѣть, какъ значительна была роль нѣмецкой школы въ развитіи англійской литературы. Его «Исторія англійскаго языка» (1834) и «Саксы въ Англіи» (1851), составлены по строгому методу Гриммовскаго изслѣдованія. Кэмбеллъ такой основательный знатокъ нѣмецкой литературы вообще. Въ такой же основательности нельзя отказать и сочиненіямъ Генри Галлама. Его «исторія конституціоной Англіи отъ вступленія на престолъ Генриха VII до смерти Георга II» (1827) и «Введеніе въ европейскую литературу XV, XVI и XVII столѣтій» (1837). Послѣднее произведеніе можно только считать за тщательно составленное руководство, а первое имѣло благотворное вліяніе на національную жизнь и всѣми позднѣйшими историками принимается въ основаніе для своихъ трудовъ; именно, по причинѣ основательной разработки историческихъ матеріаловъ. Менѣе заслуживаетъ одобренія пространная и въ католичесіюмъ духѣ написанная «Исторія Англіи» Лингарда (род. 1771, ум. 1851 г.). Въ первый разъ книга появилась 1810 г. и въ непродолжительномъ времени выдержала пять изданій. Она доведена до революціи 1688 г. Въ большомъ количествѣ экземпляровъ разошлись и сочиненія Арчибальда Элисона (род. 1792 въ Шотландіи), именно: «Всеобщая исторія Европы новаго времени до реставраціи Бурбоновъ». Точка зрѣнія одностороння и обнаруживаетъ въ немъ приверженца партіи тори; разсказъ отличается правильностію, но сухъ. Другой тори, род. 1805. Лордъ Магонъ издалъ исторію испанской войны за наслѣдство (1834) и «Исторію Англіи отъ Утрехтскаго Мира до Версальскаго» (1836—1853). Эти сочиненія заслуживаютъ вниманія и одобренія по умѣренности въ колоритѣ (Магонъ принадлежитъ къ приверженцамъ Теля), отличаются достойнымъ уваженія патріотизмомъ, здравымъ разсудкомъ, свободнымъ отъ пристрастія къ какой либо партіи. Почетное мѣсто въ исторической литературѣ занимаютъ и американскіе писатели. Вилльямъ Прескоттъ (род. 1796 г.) въ своей исторіи Фердинанда и Изабеллы (1838 г.), въ исторіи завоеванія Мексики (1843), завоеванія Перу (1847) и исторіи Филиппа II. представилъ такіе ученые труды, въ которыхъ со всѣхъ сторонъ онъ исчерпываетъ предметъ. Такою же заслуженною похвалою пользуется Тикноръ за свою «исторію испанской литературы». — Не совсѣмъ соглашаемся мы съ общепринятыми сужденіями о Бемкрофтѣ. Георгъ Банкрофтъ (род. 1800) уже въ 1818 году отправился въ Германію, гдѣ съ особенною ревностію старался образовать себя въ духѣ господствующаго тогда философско-эстетическаго направленія и пріобрѣлъ необыкновенное для иностранца знакомство съ господствующими школами Гегеля, Шлейермахера и Савиньи. По своемъ возвращеніи онъ поставилъ, для себя главною задачею — распространеніе философскаго образованія между своими соотечественниками. Своимъ участіемъ въ дѣлахъ демократической партіи онъ пріобрѣлъ себѣ видное мѣсто, когда эта партія стала господствующею; именно онъ былъ отправленъ въ Лондонѣ въ качествѣ посланника (1846—1849). Не смотря на это, онъ непрерывно продолжалъ занятія историческою литературою, посвящая ихъ преимущественно своей «исторіи сѣверо-американскихъ штатовъ, первый томъ которой вышелъ 1834 г. (продвиженія еще не было), и его „исторія сѣверо-американской революціи“ (1850) остановлена на первой части. Въ этомъ произведеніи мы рѣшительно находимъ слѣды нѣмецкаго образованія, рѣдкаго въ иностранцѣ; но на сколько оно способствовало къ достиженію цѣли — это еще вопросъ. Мы здѣсь видимъ такія же смѣлыя и обширныя перспективы, какъ у Гегеля; такія же отличающіяся быстротою соображенія и остроуміемъ параллелизмы, какъ у Шлоссера; нельзя отказать ему и въ томъ наблюденіи надъ естественнымъ развитіемъ жизни народа, къ чему пріучила нѣмцевъ историческая школа. Но ему не достаетъ той ясности, правильности и той полноты въ разсказѣ, которыя составляютъ одну изъ главныхъ задачъ историческаго сочиненія. Авторъ берется за слишкомъ многое, чтобы остаться вполнѣ вѣрнымъ своему главному предмету. Въ его изображеніяхъ событій нѣтъ равности и послѣдовательности; и представленіе онъ замѣняетъ разсужденіями тамъ, гдѣ нужно сгруппировать факты въ одинъ живой образъ. Необходимо указать на этотъ недостатокъ умнаго и талантливаго писателя, пріобрѣтшаго себѣ большую заслугу въ дѣлѣ образованія своего отечества, необходимо потому именно, что у насъ даютъ ему слишкомъ много значенія. Встрѣчая нѣмецкія идеи и нѣмецкій методъ въ дѣлѣ историческаго изслѣдованія, мы упускаемъ изъ виду, что исторія въ тѣсномъ смыслѣ имѣетъ совершенно другія задачи, особенно въ той области, которая еще почти вовсе неразработана. Тѣмъ болѣе справедливости мы отдаемъ тому сочувствію, съ которымъ отчасти встрѣчена была въ Германіи „исторія Греціи“ англійскаго историка Грота. Георгъ Гротъ — нѣмецкій уроженецъ, род. 1794 г., извѣстный въ началѣ не какъ ученый, но какъ банкиръ. Съ 1832 года по 1841 онъ былъ въ парламентѣ представителемъ радикальной партіи. За разработку своей исторіи Греціи, приготовительные труды къ которой начались еще 1823, онъ принялся 1846 года. Его исторія, которая по своему чрезвычайному объему не могла пользоваться популярностію, не встрѣтила сочувствія и со стороны болѣе строгихъ ученыхъ, и именно по отношенію къ тѣмъ пунктамъ въ области исторіи, которые остаются еще спорными, по своей важности. Если Гротъ основательно рѣшалъ спорные вопросы, напр. о сочиненіяхъ Гомера, то все-таки нельзя ожидать, что наши нѣмецкіе ученые съ своими взглядами, выработанными чрезъ свои многостороннія изученія безъ дальнѣйшихъ споровъ, согласились съ нимъ. Но всѣ согласятся въ томъ, что Гротъ, какъ критикъ, можетъ стать въ первомъ ряду нѣмецкихъ ученыхъ, и это все-таки меньшая степень его заслуги. Главную его заслугу составляетъ то всеобъемлющее историческое представленіе, въ которомъ онъ такъ необыкновенно успѣлъ совмѣстить критическую точность съ наглядностію изображенія. Къ этому нужно прибавить еще твердость нравственныхъ началъ и свободный, многосторонній взглядъ. Правда, Гротъ — писатель съ чисто прагматическимъ направленіемъ, какъ и всѣ его соотечественники, которые пріобрѣли серьозное иностранное образованіе, не смотря на то, онъ на столько либераленъ, на столько только можно быть такимъ человѣку съ преимущественно практическимъ образованіемъ. Изъ всѣхъ вообще англійскихъ историковъ одинъ только Маколей занялъ видное мѣсто во всемірной литературѣ; особенно въ Германіи онъ пользуется гораздо большею популярностію, чѣмъ кто либо изъ отечественныхъ историковъ. Очень немного можно найти такихъ кружковъ въ гражданскомъ обществѣ, въ которыхъ не была бы хорошо извѣстна его исторія революціи 1688» хотя вообще научная литература встрѣчаетъ иногда въ нихъ мало сочувствія. Почти безъ преувеличенія можно сказать, что эта исторія не только что встрѣтила сочувствіе, но и читатель, точно также, какъ и романы Диккенса. И это тѣмъ болѣе удивительно, что событіе такъ отдаленное отъ насъ по времени, разсказывается съ такою подробностію, которая не совсѣмъ нравится намъ даже при изображеніи непосредственно предшествующей намъ эпохи. Причина такого успѣха лежитъ не въ идеальномъ пониманіи изображаемыхъ имъ фактовъ), не въ общечеловѣческомъ сочувствіи къ органическому развитію историческихъ событій, которое одинако важно вездѣ и изученіе котораго было бы важно для уразумѣнія нашего собственнаго будущаго, также не въ занимательности изображаемыхъ имъ личностей, потому что большая часть изъ нихъ негодяи, да и самый Вильгельмъ Оранскій, любимый герой автора, можетъ дать пищу уму, а не фантазіи. Нѣтъ, она лежитъ прежде всего въ блестящемъ изображеніи, потомъ въ той тонкой діалектикѣ, при помощи которой Маколей умѣетъ навязать свои взгляды публикѣ. Что касается перваго, онъ не имѣетъ соперниковъ въ современной литературѣ. Маколей, прежде всего поэтическая натура, и пусть упрекаютъ его въ томъ, что онъ бываетъ рабомъ своего таланта, что въ своихъ картинахъ допускаетъ болѣе рѣзкія краски и очертанія, чѣмъ сколько позволяетъ ему историческая вѣрность, — все таки нужно остерегаться, чтобы не слишкомъ далеко зайти въ своихъ упрекахъ. Въ сущности его можно упрекнуть только въ опрометчивости; но въ цѣломъ онъ умѣлъ достигнуть высшей задачи историка, представить наглядную и удовлетворительную картину и считать только критическіе провѣренные факты матеріломъ для ней. Этотъ пластическій талантъ оправдываетъ и подробное изложеніе имъ событій. Если бы какой нибудь историкъ съ такимъ же талантомъ и также картинно, какъ и Маколей, захотѣлъ изобразить наше собственное, (т. е. германское) гораздо болѣе великое прошедшее, онъ встрѣтилъ бы въ тѣмъ большее сочувствіе, чѣмъ подробнѣе было бы его произведеніе; потому что по необходимости нужно прибѣгать къ подробностямъ, чтобъ быть понятнымъ толпѣ. Нѣмецкіе историки и особенно талантливѣйшіе изъ нихъ, имѣютъ обыкновенно тотъ недостатокъ, что пишутъ для образованнаго класса, разсчитывая, въ своихъ смѣлыхъ предположеніяхъ, на ихъ образованность и пониманіе. Тоже можно сказать и о его діалектическомъ талантѣ. Мы не хотимъ утверждать того, что его сужденія вездѣ справедливы; скажемъ только, что они вполнѣ понятны для насъ, и въ то самое время какъ мы слѣдимъ за ходомъ его мыслей, мы знакомимся вмѣстѣ съ тѣмъ и съ изображаемыми личностями и начинаемъ любить ихъ, привыкаемъ думать объ образѣ дѣйствій тѣхъ людей, на которыхъ въ другомъ случаѣ не обратили бы вниманія. Его первые критическіе опыты (Маколей родился 1800, его первыя двѣ части исторіи явились въ 1848 году) отличаются большою смѣлостію, живостію и остроуміемъ выводовъ. Онъ не избѣгаетъ парадоксовъ; противорѣчить общепринятому мнѣнію доставляетъ ему иногда невыразимое наслажденіе. Въ его большомъ произведеніи, въ которомъ попадаются иногда его раскольническіе взгляды, нѣтъ уже этой шероховатости, и чрезъ это онъ пріобрѣтаетъ solidité основательность, что для большинства публики все таки лучшая рекомендація писателя. На эту чисто англійскую карту историка, который намъ не мѣшало бы до извѣстной степени поучиться, до сихъ поръ слишкомъ мало обращено вниманія. Впрочемъ, если достоинство произведенія и велико, то нельзя отрицать и того, что энтузіазмъ публики въ началѣ былъ безграниченъ. Уже по выходѣ слѣдующихъ частей произошла нѣкоторая реакція. Первыя части при небольшомъ числѣ событій обѣщали драмматическую законченность; въ слѣдующихъ частяхъ этого нѣтъ, а потому естественно что веденный съ мельчайшими подробностями разсказъ наконецъ сталъ надоѣдать, если уже не было видно никакой цѣли въ подобномъ разсказѣ. Но его примѣръ научаетъ насъ излагать эпохи исторіи съ художественнымъ тактомъ, смотря по тому, какую она по природѣ своей допускаетъ законченность, драмматическую или эпическую.
Разсматривая новѣйшую англійскую литературу въ ея общемъ родѣ развитія, мы замѣчаемъ точно также какъ и въ нѣмецкой и французской постепенный переходъ ея изъ поэзіи въ прозу. Современная поэзія безъ всякой цѣли вращается въ лабиринтѣ метафизики, а проза съ смѣлою увѣренностію приходитъ въ большее и большее прикосновеніе съ жизнію и старается воспроизводить ея явленія и понять ея внутренній смыслъ, и потому безъ всякаго сомнѣнія она въ скоромъ времени возьметъ верхъ; но это еще не рѣшаетъ конечно вопроса объ относительномъ значеніи этихъ двухъ формъ проявленія умственнаго движенія.
- ↑ Это дѣло несбыточное; у всѣхъ людей способности душевныя, равно какъ и крѣпость силъ тѣлесныхъ не могутъ быть на одинаковой степени развитія, а потому и нельзя бытъ всѣмъ людямъ героями.