Н. Д. Хвощинская-Зайончковская (Семевский)/ДО

Н. Д. Хвощинская-Зайончковская
авторъ Василий Иванович Семевский

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru • Часть вторая.

Н. Д. Хвощинская-Заіончковская.

(В. Крестовскій-псевдонимъ) *). *) Русская Мысль, кн. X.

IV.
Замужство и отношенія къ мужу.

Иванъ Ивановичъ Заіончковскій, уроженецъ Калужской губерніи, учился въ рязанской гимназіи и въ 1857 году поступилъ на медицинскій факультетъ Московскаго университета. По отзыву одного изъ товарищей, это былъ человѣкъ безусловно честный, мягкій, необыкновенно деликатный, съ манерами настоящаго джентльмена, по убѣжденіямъ принадлежавшій къ лучшей части тогдашняго студенчества. Средства у него были очень ограниченныя: въ 15-ти копѣчныхъ кухмистерскихъ приходилось не доѣдать, не допивать, отчего, конечно, страдало здоровье. По окончаніи курса въ 1863 году, онъ былъ арестованъ по обвиненію въ распространеніи прокламацій и посаженъ въ крѣпость. Однажды ночью вѣтромъ вырвало окно, выходящее на Неву въ камерѣ, гдѣ онъ сидѣлъ, и, проведя такимъ образомъ всю ночь, онъ жестоко простудился. Послѣ 11 ти мѣсячнаго одиночнаго заключенія онъ былъ освобожденъ на поруки; впослѣдствіи сенатъ вмѣнилъ ему въ наказаніе заключеніе въ крѣпости, но здоровье его было совершенно подорвано. Онъ отправился жить въ Рязань, гдѣ мужъ его сестры, тогда уже умершій, былъ прежде учителемъ въ гимназіи. Заіончковскій постоянно бывалъ у Хвощинскихъ и мѣсяца черезъ полтора по смерти Софьи Дмитріевны онъ сказалъ Надеждѣ Дмитріевнѣ: «Вы остались одни, я тоже одинокъ, выходите за меня замужъ». Н. Д., которой тогда было уже 40 лѣтъ (женихъ былъ на 13 лѣтъ ея моложе), согласилась, и черезъ нѣсколько дней, 25 сентября 1865 года, уже произошло вѣнчаніе. «Изъ-за того я и замужъ пошла, что боялась одиночества, — разсказывала она впослѣдствіи. — Развѣ возможно никого не имѣть?»^[1].

Заіончковскій, красивый, стройный брюнетъ, былъ человѣкъ хорошо образованный. Послѣ брака онъ переѣхалъ съ женою въ Петербургъ, а лѣтомъ 1866 года, съѣздивъ на кумысъ въ Самару^[2], получилъ мѣсто уѣзднаго врача въ Рязани. Живя съ мужемъ въ Петербургѣ въ 1865—66 гг., И. Д. могла болѣе познакомиться съ тамошнею молодежью, прежде ей мало извѣстною, и изучить какъ дурныя, такъ и хорошія стороны этого времени. Съ осени 1866 года Заіончковскіе поселились въ Рязани. Пв. Ив. первоначально служилъ, но затѣмъ разногласія съ администраціею побудили его выйти въ отставку. Поводомъ къ этому, какъ мы слышали, послужила смерть на порогѣ больницы одного больнаго, который не былъ принятъ по недостатку мѣста. Этотъ фактъ такъ возмутилъ Заіончковскаго, что онъ тотчасъ же вышелъ въ отставку.

Этотъ бракъ не доставилъ счастія Надеждѣ Дмитріевнѣ. Ея мужъ былъ человѣкъ крайне увлекающійся по натурѣ, а въ данномъ случаѣ возможность увлеченія поддерживалась значительною разницей лѣтъ, такъ что, въ концѣ-концовъ, Н. Д. возвратила ему полную свободу; затѣмъ между ними были существенныя различія во взглядахъ и, наконецъ, его здоровье быль совершенно подорвано. Страдая страшнымъ ревматизмомъ, онъ полгода лежалъ въ Рязани почти безъ движенія и былъ крайне раздражителенъ. Ей приходилось ухаживать за мужемъ и по ночамъ, и такъ какъ она не могла не засыпать отъ усталости, то, чтобы разбудить ее въ случаѣ надобности, мужъ привязывалъ ей къ рукѣ веревочку. Вслѣдствіе всего этого, И. Д. долго не могла въ то время работать. Зимою 1866—67 гг. она сама была больна горячкой. 2 февраля 1867 г. младшая сестра Н. Д., Прасковья Дмитріевна, писала А. А. Ераевскому: «Опасность теперь миновалась, но она такъ слаба и такъ истощена всѣми прежними, болѣзнями и печалями, что, вѣроятно, поправляться будетъ медленно и трудно. Нервы ея страшно разстроены, голова полна заботъ… она постоянно находится въ тревожномъ.состояніи». Въ концѣ апрѣля тоже лицо извѣстило Ераевскаго, что больная окончательно оправилась, а сама П. Д. приписала: «Сбиралась умирать и для чего-то осталась… все такая же, какъ стала въ послѣднее время. Авось теплые дни позовутъ на работу, безъ которой и пусто, и тяжело». Черезъ мѣсяцъ Н. Д. писала Ераевскому: «Въ іюнѣ… я пришлю вамъ свою повѣсть. Два года я ничего не дѣлала, перемѣнъ и со мной, и во мнѣ было много… Я почти что начинаю вновь». Но обстоятельства все мѣшали работать. Въ декабрѣ Н. Д. писала тому же лицу: «Вотъ два мѣсяца, какъ мой мужъ хвораетъ, не вставая съ постели, а что до меня самой, — я забыла, какъ люди бываютъ здоровы». Наконецъ, наиболѣе извѣстный рязанскій врачъ потребовалъ, чтобы Заіончковскій отправился заграницу (въ 1868 г.).

Ив. Ив. Жилъ въ Швейцаріи и Германіи, гдѣ слушалъ лекціи въ университетахъ (въ Цюрихѣ, Гейдельбергѣ), затѣмъ жилъ во Франціи. И разойдясь съ женой, Ив. Ив. продолжалъ горячо любить ее, — онъ чуть не ежедневно и чрезвычайно много писалъ ей. Что касается П. Д., то она сохранила къ мужу, несмотря на всю неудачность этого брака, самое доброе, прчти материнское чувство. Въ одномъ письмѣ къ пріятельницѣ (въ августѣ 1870.г.) она называетъ его «взрослымъ ребенкомъ». "Не я забаловала его, — пишетъ она, — забаловали его до меня, а мнѣ онъ достался балованный, разбитый и больной, такъ что мудрено было перевоспитывать. Но и я сама была не въ силахъ, и тогдашнее глупо растрепанное время записывало меня въ число негодныхъ, отсталыхъ и — хуже. Онъ дурѣлъ до того, что воображалъ во мнѣ — во мнѣ!-- чувственную страсть къ нему и ничего болѣе, и меня — годную (годною?) единственно для кухни или аристократіи. Какъ все это вѣрно, вы… еще тогда залетѣвшая ко мнѣ, могли судить сами. Полтора года здѣсь, въ Рязани, были тяжелы и на этотъ, и на другой ладъ. Мнѣ было горько его проводить (за границу), не ради будущей разлуки, а ради неудачнаго, несчастнаго, невозвратимаго прошедшаго. У меня на рукахъ осталась семья. Я сама осталась въ положеніи 5 августа 1865 года, когда у меня съ Соней все умерло. Я оглянулась, — мать и сестра были въ конечной нищетѣ. Не оставалось, что продать или заложить въ домѣ, чтобъ имѣть (буквально) что завтра пообѣдать. На меня, въ отчаяніи, налетѣло вдохновеніе: планъ, который я предложила сестрѣ. Началось его исполненіе съ мая 1868 г. и понемногу справляется Первою борьбой и Большою Медвѣдицей… Чего стоило это усиліе… вы можете понять, какъ никто! У насъ еще теперь двѣ тысячи и больше долгу, кромѣ необходимости жить; но я знаю, что справлюсь со всѣмъ, потому что должна это сдѣлать.

«Тогда же, съ его отъѣздомъ (потому что все это случилось въ одно время), я сгоряча рѣшилась показать ему, что я такое. На глазахъ — онъ не замѣчалъ, не слушалъ, не вѣрилъ, — ну, скажу все, — и огорчалъ довольно для того, чтобы заставить потерять всякую энергію. Я начала съ того, что предоставила ему полную свободу и, наконецъ, добилась своего оправданія въ этой подлой ревности, которую (т.-е. обвиненіе въ которой) не знаю кто вложилъ ему въ голову. Теперь онъ меня понялъ и уважаетъ. Я предоставила ему полнѣйшее право любить кого угодно и какъ угодно, съ однимъ условіемъ: его собственнаго счастья и достоинства, и счастья, и достоинства той, которую онъ выберетъ. Я — въ сторонѣ. Хоть на вѣки. Я даже думаю, что это будетъ на вѣки. Третьей жить весьма неудобно, ради людскихъ глазъ и своего собственнаго спокойствія, необходимаго для работы. Да я же, воротясь въ то святое мѣсто, гдѣ она (сестра Софья Дмитріевна) умерла, не въ силахъ выйти изъ него. Если выйду, не чувствую, по навѣрно знаю, — я буду опять не я».

Весною 1870 г. у Ив. Ив. явился планъ пріѣхать на дачу подъ Петербургомъ въ Тосну, гдѣ жила одна знакомая семья, и вызвать туда же и жену. Получивъ это предложеніе, Н. Д. отвѣчала мужу 26 мая: «Милое мое счастье, сейчасъ получила твое письмо…» И. Д. указываетъ далѣе на то, что жизнь холоднымъ лѣтомъ подъ Петербургомъ можетъ быть очень вредна для здоровья Ив. Ив. "Я пишу это и едва не плачу… Въ Рязань ты не хочешь; это я очень понимаю… Рязань тебѣ не отдыхъ. Только твоя совѣстливость пріѣхать съ пустыми руками — совсѣмъ напрасная. Даже было бы лучше, если бы было кого совѣститься: значитъ, были бы люди. Но ихъ нѣтъ, — меньше, чѣмъ было. Своихъ старыхъ, — кого не найдешь, кого не узнаешь. Въ Рязани жизнь возможна только вотъ такая, какую ведутъ Ростиславовъ^[3], Г. да я: свой уголъ и свое дѣло. Ну, а для этого нуженъ извѣстный возрастъ и извѣстный характеръ… Въ Петербургѣ нашелся бы кто-нибудь. Но, вѣдь, тебѣ нельзя жить въ Петербургѣ… Тамъ можетъ найтись какая-нибудь работа, но, знаю, какая бѣдная. Для тебя — это невозможно. Ты замрешь совсѣмъ…

"Это пришло мнѣ на мысль на твои слова «остаться въ Россіи, переводить, искать мѣста». Все это, не скрою, для меня кажется и печально, и страшно. На первое я тебѣ сейчасъ сказала. Переводить — ты видишь на себѣ успѣхъ этихъ работъ, гдѣ все справляется какимъ-то кумовствомъ и гдѣ даютъ грошъ. Искать мѣста — гдѣ милый, честнѣйшій…. тебѣ нѣтъ мѣста, — это я пишу съ полнѣйшею законною гордостью, съ любовью къ тебѣ до благоговѣнія. Мѣста даются тѣмъ, кто кланяется, живутъ на нихъ тѣ, кто не думаетъ и усыпляетъ совѣсть… Ты не въ состояніи, какъ У — въ защищать въ судѣ мошенниковъ… Ты скажешь, что-жь дѣлать? — То, что ты задумалъ. Ты хотѣлъ заняться другими сторонами медицины или естественныхъ наукъ; займись, добейся своего, а тогда, вѣрю (скажу: вѣрую), есть Боткинъ, который доставитъ тебѣ мѣсто при любомъ нашемъ университетѣ поюжнѣе. Люди нужны, а ты будешь такимъ человѣкомъ. Вѣрь, счастье мое, моей неослѣпленной любви, моей высоко-человѣческой оцѣнкѣ: такіе, какъ ты, не пропадаютъ, когда они на своемъ пути, а тотъ путьисканье мѣста — не твой. Это путь ищеекъ, практическихъ господъ… А ты… даже врачъ непрактичный.

«Короткій пріѣздъ (о совершенномъ возвращеніи уже рѣчи нѣтъ) только собьетъ тебя съ колеи, въ которую ты немного вошелъ. Это будутъ только переѣзды, переустройства, хлопоты, а удовольствіе — одни свиданія. Взглянуть въ твои глаза — мнѣ радость, но не возьму я ее за ту муку, что буду видѣть, какъ они потускнѣютъ. Я тебя люблю — для тебя. Скажу ужасное слово: я не хочу тебя здѣсь видѣть. Опять твои страданія, и физическія, и нравственныя, опять оглядка на нестоющихъ людей. Нѣтъ жизнь моя, не сбивайся, продолжай, что началъ, перенеси временную скуку, поправляйся, хорошѣй, находи людей, живи, добивайся своею — и ш заглядывай въ Россію, пока не станешь бодро на ногахъ.

„…Въ дополненіе, я тебѣ скажу еще, что лѣтомъ, если бы мы вздували съ тобою кататься съ мѣста на мѣсто, и я бы сбилась съ пути: мое дѣло спѣшное, почти къ сроку, — ты знаешь. Въ сентябрѣ я буду съ капиталомъ и вышлю тебѣ, такъ, что, полагаю, по твоимъ скромнымъ разсчетамъ, тебѣ хватитъ на годъ, а тамъ и еще посмотримъ; ты это помни, что я твоя. Не видать тебя и не знать, что ты покоенъ, веселъ и здоровъ, или видѣть измученнымъ — да… развѣ kitka обезумѣла, чтобы одну минуту раздуматься? Голубчикъ… вотъ ужь крѣпко-то я тебя обнимаю! Я, признаюсь, была смущена часъ назадъ, теперь — опять тверда и покойна. Прощай, надолго прощай, и чѣмъ дольше, тѣмъ для тебя лучше, — стало быть, и для меня. Не скучай, не робѣй. Ну… дѣлай хоть глупости, чтобъ развлечься лѣтомъ… Прощай, мой Wanderer, люби тамъ, а на родинѣ тебя любитъ невидимая kitka… Я написала все это не суетясь. Я, все дѣлаю покойно… У меня такая натура: первую минуту меня будто отуманитъ новость впечатлѣнія; но я очень скоро и ужь твердо разбираюсь въ немъ. Я помню крѣпко все — характеры, отношенія, положенія свои и другихъ, а потому тотчасъ разбираю, какъ и чѣмъ приложима или неприложима какая-нибудь перемѣна. Прощай еще!“

Многое въ этомъ письмѣ было сказано, чтобы успокоить больнаго; въ письмѣ къ пріятельницѣ, по этому же вопросу, Н. Д. высказывалась прямѣе».

«…Что такое исканье мѣста для человѣка, который ужь почти не межъ?.. Блажить грѣхъ великій, а онъ имъ опять страдаетъ. Что-жь будетъ съ нимъ въ Россіи безъ средствъ, безъ мѣста, безъ занятія и безъ здоровья? Вы понимаете, что это меня встряхнуло. Хорошо же могутъ идти разные умственные труды среди такой неурядицы! Теперь я могу что-нибудь для него, — тогда я опять не буду ни на что и никому не годна».

Черезъ нѣсколько дней (31 мая) Н. Д., получивъ письмо отъ этой пріятельницы, вновь писала ей о мужѣ: "Что… до Ив. Ив., — вы ошибаетесь… Юнъ очень несчастливъ, очень жалокъ, потому что болѣнъ; но если ему и представляется, будто его печаль оттого, что онъ самъ ничего для кою-нибудь, такъ это только представляется. У него, къ сожалѣнію, всегда на первомъ планѣ — онъ самъ. Вотъ его горе. Дайте ему друзей — онъ ихъ не оцѣнитъ. Дайте что хотите — не побережетъ. Вы говорите, что онъ слишкомъ свободенъ, и оттого хандритъ. Онъ былъ всегда свободенъ, а я слышала столько жалобъ, что онъ стѣсненъ.

"Поѣздка въ Россію — это такъ, маленькое развлеченіе, необходимое, видите ли… Неужели онъ не понимаетъ, что есть люди, которымъ, какъ жизнь, нужны вещи меньше, дешевле этого, и они ихъ имѣть не могутъ?… Не совѣстно ли такъ прихотничать?…

"Вы понимаете, что я не для своею спокойствія хлопочу. Мое спокойствіе — усиленная работа для насущнаго хлѣба, никакъ не больше. И ему пригодится моя работа, стало быть, я вправѣ желать, чтобы ее не смущали… Натолкните его на мысль писать статейки, вродѣ корреспонденцій о томъ, что видитъ и слышитъ. Что онъ живетъ, закрывая глаза на все, хромѣ своихъ потребностей? Это было бы занятіе и, пожалуй, заработокъ. Я не предлагаю этой мысли, — чтобъ ужь не все подавать совѣты…Вѣдь, у него есть и умъ, и образованіе, — почему же не употреблять ихъ въ дѣло? Вѣдь, любая изъ насъ не прожила бы два года въ чужихъ земляхъ, не вынеся изъ нихъ хоть что-нибудь?

«Я… пишу только о немъ. Да больше и нечего. Съ 27, какъ изучила его письмо и писала вамъ, это сбило меня и съ работы. Вы знаете, это нѣжная штука — писаніе. Извольте еще наверстывать эти дни, когда въ головѣ другое, да и въ житейскихъ отношеніяхъ — во всемъ, не въ однихъ дѣлахъ мужа — куда ни кинь, все клинъ и все расползается. Вы знаете, все на моихъ рукахъ».

Письмо И. Д. подѣйствовало на ея мужа, и онъ остался за границей

7 іюля 1870 г. Н. Д. писала о немъ той же пріятельницѣ: "Сегодняполучила его карточку, только что сдѣланную въ Цюрихѣ. Онъ очень перемѣнился противъ прошлаго года, почти таковъ, какъ поѣхалъ изъ Рязани въ 1868 году — судите, красивъ ли. Это мнѣ было очень горькой Не могу сказать вамъ, какъ меня мучитъ его тоска. Но что дѣлать, скажите, что можно сдѣлать для человѣка, котораго причины печали всѣ въ немъ самомъ, въ его болѣзни физической и въ болѣзненно настроенномъ характерѣ? Чѣмъ поправить то и другое, потому что одно помогаетъ портиться другому? То болѣнъ, оттого что скученъ, то скученъ, оттого что болѣнъ.

«Я заработалась и конца не вижу работѣ. Не одному этому роману, тому, что, по закону судебъ, должно быть впереди. Если бы за Медвѣдицей можно было спустить съ цѣпи сотню медвѣдей, я бы была рада. Станетъ ли головы — неизвѣстно. Нужно!... Не сочтешь… сколько нужно и нужно! Иногда, на сонъ грядущій, задумаюсь, да ужь и ложусь ничкомъ) чтобы не думать… Работа связала. Я одурѣла совсѣмъ. Вы говорите чтобъ я не трудила себя. Этого, другъ, не можетъ бытъ во вѣки. Раба та — моя судьба до гробовой доски, а объ этомъ послѣднемъ предметѣ на знаете мое мнѣніе. Еслибы я не была нужна, — ну, старая пѣсня…»

Въ августѣ того же года мужъ Н. Д. сталъ звать ее къ себѣ за границу.

«Зоветъ меня въ сентябрѣ пріѣхать въ Гейдельбергъ, — писала Н. Д. той же пріятельницѣ. — Да, батюшки, гдѣ Гейдельбергъ въ нынѣшнее время? гдѣ у меня средства для разъѣздовъ?… И еще — въ сентябрѣ!… Но я раньше ноября физически не могу кончить романа и еще кончу ли!»

3 сентября Н. Д. писала тому же лицу:

«Сейчасъ получила письмо отъ мужа. Опять зоветъ меня… Чѣмъ бы учиться, заниматься, жить, сходиться съ людьми, наблюдать жизнь, которая такъ и кипитъ, онъ все выписываетъ себѣ поддержку!… Тащить, горемычную, меня, которая остановилась среди мукъ жизни на исполненіи своей обязанности — на трудѣ и работѣ, сознавъ, что въ этомъ единственъ, что мнѣ осталось! Да, поѣзжай я къ нему — чрезъ недѣлю онъ заскучаетъ со иною по-старому, и только я потеряю всѣ результаты годовъ терпѣнія, труда и покоя! Не поѣду, — вотъ что я рѣшила».

Въ январѣ 1871 г. Н. Д. писала: «Еще о моей поѣздкѣ. Она невозможна, потому что не на что! Что-жь дѣлать? По моимъ понятіямъ, если человѣкъ однажды сказалъ, что дѣлаетъ для другихъ, онъ уже не имѣетъ права брать своего слова назадъ. Я сказала такое слово. Я и жить осталась для работы. Ну, поблажила, пожелала — и будетъ. Не должно, такъ и нельзя, не надо».

«…Иванъ Ивановичъ жалуется на себя, что у него нѣтъ работы. Не знаю, какъ онъ тамъ ничего не выберетъ, у самаго источника для перевода. Что его переводъ Петтенкофера въ Арх. судебн. медиц.-- напечатанъ или нѣтъ?»^[4].

Наконецъ, въ сентябрѣ того же года Н. Д. писала: «Мой супругъ въ Граубюнденѣ; на зиму думаетъ во Флоренцію. Кажется, здоровъ, но я перестаю вѣрить: онъ все лечится. Можетъ быть, привычка, можетъ быть, мнительность, можетъ быть, дѣлать нечего, но, можетъ быть, и нужно. Я даю свое благословеніе ѣхать, куда пожелаетъ».

Разумѣется, Н. Д. была совершенно права въ томъ, что не поѣхала за границу, но трудно винить и ея мужа; это былъ человѣкъ уже совершенно больной. Нѣкоторые обвиняли Заіончковскаго, что онъ женился только изъ разсчета; это совершенно несправедливо, — онъ былъ честный человѣкъ, неспособный на такую подлость. И изъ предъидущаго видно, что онъ старался, насколько могъ, работать, но работа шла плохо при той хандрѣ, которая его одолѣвала и которая въ свою очередь обусловливалась болѣзнью. Не задолго до смерти онъ перевелъ стихами Эімонда Гёте и просилъ жену предложить актеру Самарину поставить эту драму въ свой бенефисъ, но тогда это оказалось неудобнымъ. Впослѣдствіи С. А. Юрьевъ изъявлялъ готовность напечатать этотъ переводъ въ редактируемой имъ Бесѣдѣ, но журналъ вскорѣ прекратился.

Одно время здоровье И. И. Заіончковскаго поправилось, но затѣмъ явилась скоротечная чахотка, и онъ умеръ въ Бэ въ 1872 г. Н. Д. всегда вспоминала о мужѣ, какъ о честномъ, хорошемъ человѣкѣ, несмотря на то, что этотъ бракъ нисколько не скрасилъ ея печальной жизни.

Мы видѣли, что въ 1870—71 гг. Заіончковская самымъ усиленнымъ образомъ работала надъ Большою Медвѣдицей, и, въ концѣ-концовъ, это страшно ее утомило. Въ сентябрѣ 1871 г. она писала одной пріятельницѣ: "Романъ меня одолѣлъ. Въ концѣ іюня, безъ всякаго преувеличенія, я сходила съ ума. Пятая часть была еще не начата, потому что набросковъ, клочковъ нельзя считать за начало. Я принялась едва съ десятыхъ чиселъ іюля, и — ну, горячку порола, и только. День и половина ночи за дѣломъ; во снѣ вижу то же. Рехнулась. И, наконецъ, 11 сентября, въ субботу, въ 4 часа дня, насталъ вожделѣнный конецъ. Дописала, въ ту же ночь списала, что оставалось (я переписывала въ часы отдыха, чтобы успѣть къ сроку), и отправила на слѣдующее утро. Первымъ дѣломъ было — выспаться. Я двѣ недѣли не ложилась раньше четырехъ… Знаете, до чего я омедвѣдилась съ этою штукой? Ни о чемъ, кронѣ ея, не могу покуда думать. Все еще въ глазахъ и эта мука, и эти образы. Выйдетъ въ свѣтъ вся пятая (часть) въ ноябрѣ, тогда же и отдѣльное изданіе… Не хочу книжки… хочу гулять… трудъ, — ну, знаемъ, вѣруемъ, — еще Курочкинъ воспѣвалъ: «Слава святому труду!» А, все таки, право, когда васъ два года безъ отдыха погоняютъ на этомъ трудѣ, да вы напишите собственною рукой милліонъ двѣсти тысячъ буквъ (30 листовъ), да перепишете столько же (итого 2.400,000)… Ой, не хочу ничего дѣлать!… И это, говорятъ, творчество! Я бы ихъ посадила творить! Кого ихъ — неизвѣстно; такъ, я на «ого-то мысленно озлилась».

Утомленіе отъ работы усиливало и безъ того нерадостное настроеніе Заіончковской. 31 августа 1871 г. она писала одному знакомому литератору: «Не знаю, въ какую сторону толкнуться…» «Не вижу уголка въ жизни, гдѣ бы мнѣ хоть чуть-чуть посвѣтило…» «Отворачиваюсь отъ всего, — отъ себя, и сижу за романомъ…» «Это было бы смѣшно, въ самой презрѣннѣйшей степени, если бы не было ужасно…» «Если бы кто видѣлъ, какъ я измучена!…»

V.

Отношеніе критики къ произведеніямъ Крестовскаго-псевдонима. — Первая борьба. — Альбомъ. — Былое.

Несчастная въ личной жизни, Хвощинская была не вполнѣ счастлива, по крайней мѣрѣ, до извѣстнаго времени, и въ своей литературной дѣятельности. Правда, ея произведенія охотно печатались и имѣли въ публикѣ значительный успѣхъ, но она довольно долго не могла похвалиться особенно благосклоннымъ отношеніемъ къ ней критики. Еще въ пятидесятыхъ годахъ Современникъ подтрунивалъ надъ ея повѣстью въ стихахъ Деревенскій случай; затѣмъ въ журналахъ встрѣчались болѣе или менѣе благопріятные отзывы объ ея произведеніяхъ. Впервые въ Пантеонѣ 1854 г., а затѣмъ въ Отечественныхъ Запискахъ 1859 г. появился общій сочувственный отзывъ о ея литературной дѣятельности. Такой же отзывъ сдѣлала о В. Крестовскомъ и г-жа Ев. Туръ въ статьѣ по поводу Въ ожиданіи лучшаго^[5]. Наконецъ, г. Боборыкинъ въ статьѣ Скромное имя^[6], написанной по поводу разсказа За стѣною В. Крестовскаго, высказалъ слѣдующее: «Вотъ писатель, который болѣе десяти лѣтъ съ несомнѣннымъ и въ высшей степени симпатичнымъ дарованіемъ дѣйствуетъ на литературномъ поприщѣ… Высокоталантливый романъ этого писателя Въ ожиданіи лучшаго въ любой литературѣ надѣлалъ бы шуму…» Некрасовъ въ концѣ 1867 г., какъ мы уже упоминали, самымъ любезнымъ письмомъ приглашалъ Заіончковскую сотрудничать въ обновляющихся Отечественныхъ Запискахъ. Казалось бы, литературная репутація В. Крестовскаго была окончательно установлена. Но въ 1870 г. въ Дѣлѣ (№ 9) появилась жестокая и совершенно незаслуженная Заіончковскою критическая статья о ея литературной дѣятельности подъ заглавіемъ женское бездушіе (по поводу сочиненій В. Крестовскаго-псевдонима). Въ этой статьѣ, при всемъ признаніи со стороны критика таланта разбираемаго автора, между прочимъ, встрѣчаются такія мѣста: «Крестовскаго можно назвать романистомъ праздныхъ читателей, имѣющихъ слишкомъ много времени для того, чтобы примѣривать на себя страсти и страданія пассивно страдающихъ героевъ и героинь, которые и сами мучатся душевно только потому, что у нихъ нѣтъ никакого другаго дѣла. Этотъ литературный аристократизмъ (?) дѣлаетъ Крестовскаго писателемъ, по преимуществу, не оставляющимъ за собою никакого слѣда» (стр. 8). «Крестовскій не рѣшился бы подписаться подъ Обрывомъ, говоритъ далѣе критикъ, — но мы думаемъ, что если бы ему дать мужскую смѣлость и отнять отъ него женскую скромность, заставляющую его становиться на второй планъ, то онъ могъ бы написать Обрывъ» (стр. 9, 10). Мало того, по мнѣнію критика, произведенія такихъ людей и талантовъ, какъ В. Крестовскій, «гораздо вреднѣе для жизни всякихъ Обрывовъ… Гладкая благоприличность Крестовскаго, смазывающая васъ прозрачнымъ лакомъ неподвижности, есть философія застоя. Эта скромная благоприличность тиха, какъ богомолка, и ядовита, какъ ханжа (!). Съ подобнымъ замаскированнымъ зломъ нужно бороться сильнѣе и не щадить его, если оно попадается на дорогѣ. Въ философіи Крестовскаго есть своеобразность. Но это философія гр. Толстаго, только болѣе скромная и въ женскомъ платьѣ, болѣе безобидная и болѣе деликатная, какъ женщина, но, въ сущности, стремящаяся къ той же голубиной непосредственной мудрости и проповѣдующая всѣмъ слабымъ смиреніе и покорность» (стр. 12). Такой отзывъ о произведеніяхъ Крестовскаго-псевдонима жестокъ, несправедливъ и совершенно незаслуженъ авторомъ, въ честномъ направленіи трудившимся всю жизнь.

Въ 1869 г. въ Отечественныхъ Запискахъ появилось едва ли не лучшее произведеніе Крестовскаго-псевдонима — Первая борьба. Здѣсь авторъ съ рѣдкимъ мастерствомъ изображаетъ молодаго бездушнаго эгоиста, съ дѣтства прослѣживая развитіе его характера. Выполненіе этой задачи тѣмъ труднѣе, что разсказъ ведется отъ лица героя, и, однако, авторъ превосходно разрѣшаетъ ее, не вдаваясь въ шаржъ и преувеличеніе. Мы полагаемъ, что это произведеніе Крестовскаго-псевдонима имѣетъ даже общечеловѣческое значеніе и авторъ является въ немъ до нѣкоторой степени предшественникомъ Додэ съ его La lutte pour la vie, — Додэ, а не Бурже съ его Le disciple, такъ какъ авторъ не ставить въ связь развитіе эгоизма его героя ни съ какимъ современнымъ ученіемъ, вродѣ теоріи Дарвина, не пользуется этимъ типомъ, какъ поводомъ къ нападкамъ на современную науку. Повторяемъ, Первая борьба — одно изъ самыхъ выдающихся произведеній нашего автора, а, между тѣмъ, въ то время критика совершенно не оцѣнила этого chef-d’oeuvre’а Крестовскаго-псевдонима. Въ названной статьѣ женское бездушіе въ журналѣ Дѣло критикъ упоминаетъ, прежде всего, о томъ, что какой-то провинціальный читатель понялъ Первую борьбу такимъ образомъ" будто бы Крестовскій предлагаетъ философію эгоизма, какъ руководящій принципъ: «Если даже десятая часть читателей, — продолжаетъ критикъ, — поняла его разсказъ такъ, какъ понялъ его господинъ, выразившій о немъ непечатное мнѣніе, то это показываетъ, что г. Крестовскому нужно серьезно подумать о томъ, что онъ дѣлаетъ… Первая борьба — такая вещь, которая и опытнаго читателя можетъ поставить въ недоумѣніе. Повидимому, это тонкая иронія надъ человѣческою черствостью и бездушіемъ, но иронія такъ двусмысленна (?), что выдается вопросомъ: куда стрѣляетъ авторъ — впередъ или назадъ?» (стр. 29). «Крестовскій остороженъ и мягокъ, какъ моралистъ; онъ покрываетъ свои картины лакомъ и завѣшиваетъ ихъ дымкой. Въ полусвѣтѣ не все увидишь, не; всегда различишь друга отъ врага, не всегда замѣтишь камень за пазухой. Впрочемъ, мы высказываемъ только свои подозрѣнія (!!). Намъ только кажется, что Крестовскій вооружается, и кажется, что вооружается тайно и осторожно. Настоящей войны еще нѣтъ. Но если Крестовскій вздумаетъ объявить ее своему времени, то и т. д.» (стр. 63).

А, между тѣмъ, смыслъ Первой борьбы совершенно ясенъ. Казалось бы, это превосходное произведеніе никакъ не могло вызвать вышеуказанныхъ недоразумѣній и подозрѣній, и Крестовскій-псевдонимъ столь же мало могъ бы быть обвиненъ въ проповѣди бездушнаго эгоизма, какъ, напримѣръ, авторъ Le mensonge не можетъ быть принятъ за проповѣдника лжи и разврата. И Первая борьба, и Le mensonge едва ли излечатъ тѣхъ, кто уже зараженъ болѣзнями, мастерской діагнозъ которыхъ представленъ тѣмъ и другимъ і авторами. Первая борьба, быть можетъ, и не подходящее чтеніе для зеленыхъ, неустановившихся въ нравственномъ отношеніи юнцовъ, какъ Le mensonge едва ли можно порекомендовать дѣвушкамъ-подросткамъ. Злой и безсердечный юноша, пожалуй, и воспользуется уроками Первой борьбы для того, чтобы ловче обманывать и мистифицировать родителей или искуснѣе наносить раны ихъ болѣющимъ о дѣтяхъ сердцамъ, точно также какъ развратная женщина можетъ поучиться лжи и обману у героини Le mensonge, но, вслѣдствіе этого, ни повѣсть Крестовскаго-псевдонима, ни романъ Бурже не перестанутъ считаться произведеніями замѣчательными въ художественномъ отношеніи и полезными по тому нравственному вліянію, какое должно имѣть на общество всякое мастерское изображеніе существующаго въ немъ зла.

Заіончковская была глубоко оскорблена статьею критика журнала Дѣло. По прочтеніи ея, она написала одной пріятельницѣ: "Господь, при моемъ рожденіи, далъ мнѣ непогрѣшимость въ двухъ порокахъ. Это признавалъ когда-то мой духовникъ, нѣсколько лѣтъ назадъ скончавшійся, единственный священникъ, какого я знала и признаю. Одинъ порокъ — это зависть; другой порокъ, въ которомъ мнѣ отказано и который до сихъ поръ напрасно старались развить во мнѣ близкіе и далекіе, это — литературное самолюбіе. Нѣтъ его во мнѣ и — хоть что угодно. Недавно я узнала, что одинъ литераторъ прямо выражается, что я «исписалась». Соглашаюсь, потому что предполагала это за собою еще съ своего втораго произведенія. Но еще недавнѣе, дней пять назадъ, во мнѣ поднялось что-то совсѣмъ новенькое. Вы, конечно, прочли статью Ш--ва въ Дѣлѣ. Скажите, что такое я по словамъ этой статьи? Все литературное — талантъ, наблюдательность, умъ — все въ сторону; я ни о чемъ этомъ (какъ сказано выше) никогда не заботилась. Но направленіе — то, изъ-за чего я билась, чѣмъ жила двадцать лѣтъ… коротко выразить, однимъ словомъ: В. Крестовскій — подлецъ и предатель!

"Вы этихъ словъ не пугайтесь, а признайте ихъ, — такъ какъ они — résumé статьи, и потолкуемъ.

"Какъ это доказывается, какъ извращены факты, какъ мнѣ, автору, навязаны понятія моихъ лицъ, какъ непоняты ни иронія, ни негодованіе, ни затаенная горечь (все, что критикъ понимаетъ или обязанъ понимать съ полуслова), какъ забыто время, когда это писалось, какое незнаніе общества, съ котораго это писано, — все это въ сторону. Скажите мнѣ, зачѣмъ это сдѣлано?

"Зачѣмъ — роковое слово. На него, знаю, всегда и во всемъ отвѣчать мудрено.

"Зачѣмъ это сдѣлалъ глава и авторитетъ молодаго поколѣнія? Зачѣмъ ему было нужно оттолкнуть и опозорить того, кто всегда былъ за нихъ? Онъ знаетъ, что меня не читаютъ, а его — всегда прочтутъ, что, прочтя его, отъ меня отвернется даже желающій изъ любопытства узнать меня, и что я, слѣдовательно, пропала.

"Этой цѣли я не понимаю. Еслибъ я несомнѣнно не вѣровала въ свою честность, я бы стала, повѣсивъ голову, ощупываться: не въ самомъ ли дѣлѣ какъ-нибудь, по невѣдѣнію, я т''о, чѣмъ меня выставили? Но нѣтъ: у меня нѣтъ и поползновенія предлагать себѣ эти вопросы. Я не могла сказать того, чего не чувствовала, я не могла проповѣдывать то, что презирала, бить по тому, что любила. Я могла выразить свои сочувствія блѣдно, вяло, слабо; согласна. Но это дѣло таланта, а не направленія. Или талантъ ужь такъ никуда не годенъ, что, воображая, будто дѣлаетъ одно, дѣлалъ другое? языкъ, или перо, вертясь направо, попадали налѣво? Это было бы чудо, неслыханное во всей исторіи литературы, сколько я ее знаю! Но и Ш--въ, къ несчастью, не отказываетъ въ талантѣ и грѣха по неразумѣнію не допускаетъ.

«Изъ такого своего собственнаго самосознанія вышло, что я не огорчена ни мало, зная себя и вѣря въ себя. Я даже не разсержена, находя, что сердиться — мелко; но я обезпокоена, увидя врага тамъ, гдѣ его не ждала. Знаю, что вы на это мнѣ скажете: вы — молодое поколѣніе, и вы меня любите. То же сказали мнѣ здѣсь многіе изъ молодаго поколѣнія. Но… друзья, вы меня знаете лично, а это очень важно!»

Это письмо прибавляетъ не мало симпатичныхъ чертъ къ литературному портрету Крестовскаго-псевдонима; для насъ дороги и та горячность, съ которою она защищаетъ свою литературную честность, и то уваженіе, съ которымъ она, несмотря на личную обиду, относится къ столь жестоко оскорбившему ее критику. Впослѣдствіи авторъ статьи въ Дѣлѣ измѣнилъ свое мнѣніе о литературной дѣятельности Крестовскаго-псевдонима^[7]; но Заіончковская даже и въ послѣдніе годы жизни, не разъ съ величайшею болью въ сердцѣ, вспоминала объ этой статьѣ. Очень тяжело было ей прочесть и статью А. М. Скабичевскаго Волны русскаго прогресса^[8]. Правда, критикъ вполнѣ признаетъ талантъ Крестовскаго псевдонима, но, въ то же время, онъ весьма мало удовлетворенъ литературною дѣятельностью этой писательницы. «Перечитывая произведенія Хвощинской 50-хъ годовъ, — говоритъ онъ, — вы постоянно чувствуете невыразимую жалость, видя предъ собою могучій, свѣжій, оригинальный и весьма симпатичный талантъ и чувствуя, какъ онъ не можетъ, такъ сказать, расправить крылья, сжатый, съ. одной стороны, узкостью круга наблюденій, а съ другой — узкостью самаго міросозерцанія писателя». Критикъ долженъ, однако, признать, что «какъ ни тѣсна сфера наблюдательности Хвощинской, авторъ глубоко изучилъ жизнь своего уголка, во всей его ужасающей пустотѣ лжи и крайняго растлѣнія», что она «не смягчаетъ, не идеализируетъ всей этой печальной дѣйствительности, а изображаетъ ее во всей ея безобразной наготѣ, не жалѣя красокъ, не жалѣя анализа крайне утонченнаго, подчасъ даже, если можно такъ выразиться, поистинѣ микроскопическаго». Но «величайшій недостатокъ» романовъ Хвощинской, по мнѣнію критика, «состоитъ въ томъ, что, не въ силахъ будучи остановиться на одномъ отрицаніи, она спѣшитъ успокоить читателей, выводя рядъ свѣтлыхъ явленій, положительныхъ, идеальныхъ типовъ, но эти типы являются совершенно въ духѣ смиренномудрія пятидесятыхъ годовъ». Подъ «всевозможными добродѣтелями», говоритъ критикъ, которыми Хвощинская надѣляетъ своихъ героевъ, «вопреки желанію самого автора, такъ и проглядываютъ или филистерство, или узкая ограниченность мѣщанской посредственности, или же невообразимая тряпичность». Можно соглашаться или не соглашаться съ критикомъ въ оцѣнкѣ какъ болѣе раннихъ произведеній нашего автора, такъ и романа Большая Медвѣдица, напечатаннаго въ Вѣстникѣ Европы въ 1870—71 гг., но, разумѣется, нельзя отказать ему въ правѣ высказать печатно свое искреннее мнѣніе о ея литературной дѣятельности; нельзя только не пожалѣть, что, порицая сочувственное отношеніе автора къ старику Багрянскому въ Большой Медвѣдицѣ (хотя, нужно замѣтить, Хвощинская и не скрываетъ измѣненія его характера къ худшему съ пріѣздомъ сына), высказывая предположеніе, не таковъ ли былъ Багрянскій и до своего превращенія, критикъ говоритъ: «Описанный какою-то надутою риторикой, полубиблейскимъ слогомъ, поставленный въ какія-то заоблачныя выси, припахивающій запаховъ постнаго маслица — этотъ процессъ превращенія живо напоминаетъ вамъ Гоголя въ его послѣдніе годы (!), и вамъ невольно думается, что послѣ Большой Медвѣдицы не издастъ ли Хвощинская переписку съ друзьями въ такомъ же духѣ и тонѣ» (?!)^[9]. Какихъ заподозриваній вовсе не заслужила писательница, никогда не работавшая въ интересахъ обскурантизма и мракобѣсія. Статья А. М. Скабичевскаго должна была тѣмъ болѣе огорчить Н. Д., что она появилась на страницахъ нашего лучшаго журнала, въ которомъ и до, и послѣ того Хвощинская помѣщала свои произведенія чаще, чѣмъ гдѣ-либо.

Однако, и эти глубокоогорчившія Н. Д. критическія статьи не заставили ее совершенно опустить руки; быть можетъ, онѣ даже принесли ей нѣкоторую долю пользы, такъ какъ, затѣмъ, она стала высказывать свои общественныя симпатіи съ большею опредѣленностью. Очень утомленная непосильнымъ трудомъ надъ Большою Медвѣдицей, Заіончковская въ 1872—73 гг. ничего не печатала; годы отдыха и могли дать ей возможность вновь провѣрить свое міросозерцаніе. Въ слѣдующихъ затѣмъ ея произведеніяхъ уже звучатъ нѣкоторыя новыя струны.

Въ 1874 году возобновляется литературная дѣятельность Крестовскаго-псевдонима: въ Отечественныхъ Запискахъ появляются Счастливые люди^[10]; въ Вѣстникѣ Европы 1874—75 гг. напечатано три очерка изъ Альбома; въ 1876 году На вечерѣ въ Отеч. Зап. и фельетонъ По поводу одной оперы, которая никому не нравится (Русскія Вѣдомости, мартъ); въ 1877 году: въ Отеч. Зап. — Изъ записной книжки и Между друзьями, въ Вѣстникѣ Европы — четвертый очеркъ изъ Альбома и двѣ Литературныя бесѣды въ Русскихъ Вѣдомостяхъ. Въ 1878 году въ Отеч. Зап. появилось начало романа Былое изъ жизни молодежи шестидесятыхъ годовъ, продолженіе котораго не вышло и который остался недописаннымъ, и, кромѣ того, въ Русскихъ Вѣдомостяхъ напечатана третья Литературная бесѣда. Въ 1879 году Заіончковская напечатала въ Отеч. Зап. разсказъ Свиданіе и переводъ въ стихахъ пятнактной комедіи Косса Неронъ, три Литературныя бесѣды въ Русскихъ Вѣдомостяхъ, предисловіе къ Сказкамъ Музеуса, изданнымъ другомъ Н. Д., г-жею Каррикъ, и еще одинъ небольшой переводъ въ собраніи романовъ, издаваемыхъ г-жею Лебедевой).

Несмотря на то, что Хвощинская въ семидесятыхъ годахъ писала менѣе, чѣмъ въ предшествующее десятилѣтіе, ея литературный заработокъ значительно увеличился, частью вслѣдствіе увеличенія гонорара, частью вслѣдствіе того, что она получила значительныя суммы за отдѣльныя изданія своихъ сочиненій. Сразу огромное повышеніе гонорара за литературный трудъ Крестовскаго-псевдонима было произведено редакціею Вѣстника Европы. Еще въ 1869 г. редакція Отечественныхъ Записокъ за такую выдающуюся вещь, какъ Первая борьба, заплатила Заіончковской всего по 75 руб. за печатный листъ, между тѣмъ какъ въ слѣдующемъ году редакція Вѣстника Европы предложила ей за Большую Медвѣдицу по 200 руб. за печатный листъ, и она въ два года получила за этотъ романъ болѣе шести тысячъ рублей. Кромѣ того, отдѣльныя его изданія и переводъ на французскій языкъ въ Journal de S.-Pé;tersbourg дали ей въ 1870—72 гг. еще около двухъ съ половиною тысячъ. Послѣ этого и редакція Отечественныхъ Записокъ предложила Заійочковской гонораръ въ 200 руб., а въ 1879 году и въ 250 руб. съ листа^[11].

Литературная извѣстность Крестовскаго-псевдонима все болѣе и болѣе возростала; съ особеннымъ сочувствіемъ и публикою, и критикою были приняты очерки нашей писательницы, печатавшіеся подъ названіемъ Альбомъ въ Вѣстникѣ Европы 1874—75 и 77 гг. Критикъ Отечественныхъ Записокъ, А. М. Скабичевскій, такъ сурово отнесшійся къ Хвощинской въ 1872 г., призналъ Альбомъ «однимъ изъ тѣхъ немногихъ произведеній, которыя прямо попадаютъ въ жилку современности», и заявилъ, что «при всей своей хаотичности, при всей своей необработанности», эти очерки, «тѣмъ не менѣе, производятъ на читателя самое потрясающее впечатлѣніе»^[12].

Въ очеркѣ, вошедшемъ въ составъ Альбома, Счастливые люди (первоначально напечатанномъ въ Отеч. Зап. 1874 года), есть несомнѣнно автобіографическія строки: «Говорятъ о людяхъ „сороковыхъ“, „шестидесятыхъ“ годовъ, между ними есть промежутокъ: это — мое поколѣніе, мои сверстники. Насъ смѣшиваютъ съ нашими предшественниками. Правда, мы получили тотъ же складъ воспитанія, то же направленіе, мы шли вслѣдъ за ними, какъ младшіе братья, но, — какъ воспитаніе всякихъ меньшихъ, — наше воспитаніе было неглижировано, отчего и направленіе вышло неопредѣленно. Мы выросли слабѣе нашихъ старшихъ, можетъ быть, отъ ихъ недогладки: воспитывая насъ, они слишкомъ довѣрчиво полагались на наши способности, можетъ быть, отъ собственныхъ нашихъ особенностей и, положительно, отъ стѣсненія, которое легло на насъ еще тяжелѣе, чѣмъ на нашихъ старшихъ. Ни у одного поколѣнія не было молодости печальнѣе нашей. Намъ достались самые темные годы. Мы такъ и называли себя дѣтьми темнаго времени… Насъ, недовольныхъ, было немного. Безправное меньшинство, забытое, осмѣянное или гонимое, — мы затеривались или бились не только безъ надежды на успѣхъ, но заранѣе увѣренные въ пораженіи. Мы тратились на слова, не имѣя возможности дѣйствовать. Можетъ быть, отъ бездѣйствія и сдѣлались мы мечтателями; можетъ быть, мы и резонеры оттого, что въ молодости удавалось отводить душу только на словахъ».

Дальнѣйшія воспоминанія, несомнѣнно, основаны на личныхъ впечатлѣніяхъ автора, но то освѣщеніе, которое дано этимъ воспоминаніямъ въ очеркѣ Счастливые люди, есть результатъ уже позднѣйшаго развитія Крестовскаго-псевдонима, результатъ тѣхъ, до извѣстной степени, новыхъ взглядовъ, какіе сложились у автора въ первой половинѣ слѣдующаго десятилѣтія.

"Мы, меньшинство, хранившее преданія нашихъ старшихъ, — разсказываетъ авторъ, — встрѣтили съ радостію… «новое молодое поколѣніе». Оно «не могло сказать намъ ничего новаго: его желанія, понятія, негодованія и стремленія были нашими еще съ дѣтства; могли измѣниться обстоятельства, могли встрѣчаться другія приложенія, но въ томъ, что составляло основаніе нашихъ убѣжденій, — молодое поколѣніе насъ не опередило. Мы не воскресали въ немъ, а будто продолжали вмѣстѣ съ нимъ нашу задержанную жизнь. Глядя на этихъ товарищей, думалось, что вотъ, наконецъ, стало больше людей, жаждущихъ правды, что за правду встаютъ свѣжія силы, что разгорается свѣтъ, который тѣ, лучшіе, наши старшіе носили въ душѣ и передали намъ для раздачи.

„Мы приняли, какъ свои, ихъ тревоги и невзгоды, даже ближе, нежели свои; въ опасеніи за молодыхъ сказывалось наше старшинство; мы уважали ихъ, какъ ровесниковъ, а берегли, какъ дѣтей… Я былъ старшій десятью годами, зналъ жизнь, зналъ общество, былъ въ немъ независимъ; слѣдовательно, могъ быть полезенъ моею опытностью. Дорожа независимостью и въ этомъ молодомъ кружкѣ, я не хотѣлъ держаться въ немъ ублаженіемъ, какъ въ то время дѣлали многіе старшіе, трепетавшіе названія отсталыхъ… Я спорилъ жарко, отстаивая особенности моихъ мнѣній отъ крайностей кружка, я напоминалъ своимъ о послѣдовательности, которую они восхваляли и которой требовали отъ другихъ; я требовалъ отъ нихъ той же послѣдовательности, нераздѣльности слова съ дѣломъ“…

Тутъ есть, несомнѣнно, автобіографическія черты, но, повторяемъ, общая окраска не современна эпохѣ, а есть результатъ сопоставленія съ позднѣйшимъ временемъ и дальнѣйшаго развитія автора.

„Славное время! — продолжаетъ Крестовскій-псевдонимъ свои воспоминанія. — Его печали вспоминаются не безотрадно, за его ошибки нѣтъ стыда; что было излишняго въ увлеченіяхъ — забавно безъ осужденія. Было столько самоотверженія, состраданія, доброты, какой-то ласки, что мы откинули самыя эти слова, какъ напыщенныя названія того, что просто было нашить физическимъ свойствомъ, что не стоило разбора, не имѣло никакой цѣны. Мы жили всею роскошью чувства, не признавая, даже не оглядываясь, что это чувство. Мы не говорили: такъ должно, мы говорили: такъ нужно. Относясь ко всему со стороны разсудка и положительной необходимости, мы, въ то же время, были страшные идеалисты и очень обижались, когда намъ замѣчали это…“

Очерки, вошедшіе въ составъ Альбома, вызвали восторгъ и критики, и читателей^[13].

Изъ другихъ произведеній Хвощинской семидесятыхъ годовъ мы считаемъ необходимымъ сказать нѣсколько словъ о ея романѣ Былое, дѣйствіе котораго происходитъ въ половинѣ предшествующаго десятилѣтія. Въ первыхъ пяти главахъ, появившихся въ печати^[14], авторъ изображаетъ, съ одной стороны, молодую, искреннюю дѣвушку, повѣрившую горячимъ словамъ дряннаго фразера, бросившую для него семью и поставленну» любимымъ человѣкомъ въ самое рабское положеніе, а съ другой — ея сожителя, нѣкогда знавшагося съ лучшею молодежью, но теперь уже льнущаго къ аристократическимъ кругамъ, и подобную же ему барыню изъ тѣхъ, которыя въ шестидесятыхъ годахъ, не дѣлая никакого дѣйствительнаго дѣла, играли въ общественную дѣятельность, снимали пѣнки съ радикализма, сваливая, однако, рискъ на другихъ, только тѣшили свое тщеславіе, а иной разъ даже и эксплуатировали молодежь, подъ видомъ доставленія ей труда. Въ противуположность этимъ отрицательнымъ типамъ въ слѣдующихъ трехъ, не вышедшихъ въ свѣтъ, главахъ изображается честная, искренняя молодежь. Тутъ, между прочимъ, появляется на сцену студентъ Крылицынъ, только что исключенный изъ университета за невзносъ платы по бѣдности и рѣшающійся ѣхать въ деревню для того, чтобы тамъ жить, и работать, несмотря на то, что пріятель въ послѣднюю минуту предлагаетъ ему свои трудовыя деньги для взноса въ университетъ. Послѣдняя написанная глава оканчивается сценою прощанія Крылицына съ дѣвушкою, которую онъ зналъ уже давно и которую любилъ платонически.

«Они знали другъ друга два года. Съ перваго дня они сказали другъ другу, что нечестно, постыдно быть счастливыми, когда кругомъ столько несчастныхъ. Любовь была возможна; они ея не взяли. Страсть, говорили они, это — эгоизмъ; она развлекаетъ, мѣшаетъ, становится впереди труда, впереди обязанности. Для самихъ себя — забываются другіе; личнымъ чувствомъ замѣняется чувство за всѣхъ. Страсть ослѣпляетъ, не даетъ быть безпристрастнымъ, дѣлаетъ неспособнымъ научить, поддержать, дать строгій совѣтъ; она стѣсняетъ мнѣніе, она отнимаетъ свободу. Время на любовь украдено у общаго дѣла. Нельзя учиться, когда сердце смущено, когда голова горитъ… Они все это разобрали. Братъ и сестра… лучше: два работника за однимъ трудомъ. Какъ они принимались за него жарко, вдохновенно, весело! Какіе славные часы ученья, споровъ, мечтаній, стремленій, здоровой рабочей усталости!…»

Трудясь надъ романомъ Былое, Заіончковская писала одной пріятельницѣ 11 марта 1878 года: "И дернуло меня писать общественное! Пробавлялась бы страстью нѣжной, лупой, адвокатами, — благо первое опять вошло въ моду, второе — всякій день разнообразно, а послѣднее вышло изъ моды.

Въ январѣ слѣдующаго года Н. Д. писала другой пріятельницѣ: «Вы знаете, что мой романъ, начатый въ прошломъ году, скончался до рожденія, а въ настоящее время писать его все равно, что воду толочь. Я его и оставила. Про меня сказали печатно, будто я не знаю, чѣмъ его кончить, и потому не продолжаю. Говори, кто что хочешь… Я теперь сокращаю себя и возвращаюсь къ семейно-сердечнымъ вопросамъ, которые тоже, вѣдь, не безплодны для общества, которое отложило въ сторону всякій анализъ чувства и всякаго размышленія. А этихъ вопросовъ — „непочатый уголъ“, какъ сказалъ разъ покойный Дудышкинъ. Экіе счастливцы эти покойники!»

VI.

Критическія статьи Н. Д. Хвощинской-Заіончковской конца семидесятыхъ и первой половины восьмидесятыхъ годовъ и ея мнѣнія о литературной дѣятельности нашихъ наиболѣе выдающихся писателей.

Подобно тому, какъ въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ Хвощинская печатала въ Отечественныхъ Запискахъ критическія статьи подъ псевдонимомъ: Порѣчниковъ, въ концѣ семидесятыхъ и въ первой половинѣ восьмидесятыхъ годовъ она напечатала въ Русскихъ Вѣдомостяхъ рядъ критическихъ фельетоновъ, подписанныхъ разными иниціалами^[15]; мы остановимся на нихъ, чтобы познакомиться съ литературными взглядами нашей писательницы въ эту эпоху. Выясненію ихъ помогутъ и нѣкоторыя письма Заіончковской, и сообщенія людей къ ней близкихъ и ей знакомыхъ.

Въ одной изъ своихъ Литературныхъ бесѣдъ^[16] авторъ даетъ такое опредѣленіе: «талантъ — способность впечатлительности», и затѣмъ указываетъ на то, что впечатлительность развивается «нравственною, обязательною работой человѣка надъ самимъ собою. Результатъ — творчество». Современнымъ беллетристамъ авторъ даетъ такой урокъ: «Не верхоглядничай, не важничай, не выѣзжай на красивыхъ подробностяхъ, на физіологическихъ тонкостяхъ, на раздраженіи, нервовъ; вникай въ суть, жизни, какъ бы ни была она груба и печальна; не лѣнись трудиться мыслью, не нѣжничай взворочать свою собственную душу, а нѣтъ — такъ простись съ талантомъ».

Пушкина Заіончковская не долюбливала, между прочимъ, за его фривольныя стихотворенія въ духѣ Парни; она обвиняла его также въ наклонности къ фразѣ. Въ сентябрѣ 1880 г., говоря въ частномъ письмѣ о рѣчахъ одного господина, въ искренность котораго она не вѣрила, Заіончковская писала: «Что-жь, поставили памятникъ фразеру^[17]; теперь ужь фраза закрѣплена на вѣки и получила право гражданства. Я жду статьи Анненкова, такъ, съ прямымъ заглавіемъ: Добродѣтели Пушкина. Черезъ сотни лѣтъ біографы разбирайся, какъ знаютъ». Въ 1882 г. заіончковская писала одному знакомому: «Для меня всегда бывало обидно, когда у насъ критика начинала сравнивать, а то и равнять съ Байрономъ Пушкина. Вотъ кому можно приписать все, что приписываютъ тому, только еще дешевенькое, низкопробное: „такъ — нарочно“ безвѣріе (и трусливое ханжество, въ то же время), грязную чувственность и прочее. Вы, вѣдь, ужь знаете; какъ я люблю этого, нашего, господина. Пожалуйста, на минуту, не споря (я, вѣдь, крещусь, что признаю его „художникомъ“), не забывая, что они — современники, что Байронъ могъ быть въ числѣ учителей того, посравните ихъ теперь и скажите мнѣ, не права ли я, хотя рѣзка? Вотъ образецъ суетности, тщеславія, поклоненія успѣху и страсти къ успѣху собственному!»

Напротивъ, Лермонтова Заіончковская просто обожала. Въ 1880 г. она писала H. К. Михайловскому: «Если бы вы знали г-жу Хвостову, писавшую о немъ совсѣмъ не то, что она сама же мнѣ разсказывала! Какой онъ былъ славный, Лермонтовъ, и какъ его не понимали эти барыни и барышни, которыя только и думали, что объ амурѣ и женихахъ! И хорошо онѣ его цѣнили! Вѣдь, этой самой Хвостовой онъ написалъ свое Когда я унесу въ чужбину, а, умирая, „какъ сестрѣ“, послалъ, снявъ съ своей руки, кольцо: я его видѣла — широкое, плоское. Она подарила это кольцо нѣкоему гусару, сосланному сто разъ по дѣломъ на Кавказъ за сотню подвиговъ. При мнѣ это было. Я кричала: „Помилуйте, да лучше бы вы мнѣ отдали!“ — „Mais il n’est donc pas un gage d’amour, et puis, déjà quinze ans!“… Видите, какой резонъ. А потомъ пишутъ свои мемуары, да себя въ нихъ раскрашиваютъ». Въ только что цитированномъ письмѣ, гдѣ Хвощинская проводитъ такую невыгодную для Пушкина параллель между имъ и Байрономъ, она говоритъ: «вотъ Лермонтова я очень люблю; этотъ ближе гораздо къ Байрону, только не своимъ Демономъ, котораго я никогда не могла взять въ толкъ, — смѣшно сказать: отъ множества варіантовъ. Который настоящій — до сихъ поръ не знаю; во всякомъ случаѣ, онъ такъ много носится съ своею Тамарой, что великому духу это не къ лицу, вотъ, помните, въ Небо и земля у Байрона, — ангелы полюбили, да, не толкуя много, взяли своихъ дѣвъ и ушли. Что это за прелесть и дѣвы эти, и ангелы!»

Что касается Гоголя, то Заіончковская никогда не могла простить ему Переписку съ друзьями, и потому ей должно было быть тѣмъ оскорбительнѣе неосновательное подозрѣніе, что она можетъ написать нѣчто подобное. Она, впрочемъ, полагала, что Переписка съ друзьями, — произведеніе полубезумнаго больнаго, какъ нѣчто неожиданное и грубое, — не могла имѣть и не имѣла сильнаго вліянія на общество"^[18]. Въ другой статьѣ Хвощинская говоритъ о «колоссальномъ самолюбіи» Гоголя, о его «лицемѣріи, доходящемъ до самообмана»^[19].

О Бѣлинскомъ Заіончковская всегда упоминала съ благоговѣніемъ. Въ одной изъ своихъ Литературныхъ бесѣдъ она говоритъ: «Критическія бесѣды г. Евгенія Маркова — отрава неуловимая… Что бы сказалъ о нихъ Бѣлинскій? Счастливецъ! не дожилъ, покуда занесли руку на его созданіе — на направленіе русской литературы»^[20].

Къ Тургеневу въ это время Н. Д. относилась крайне несочувственно. Она не могла, разумѣется, отрицать его таланта, но ей не нравилось весьма многое въ немъ и какъ въ писателѣ, и какъ въ человѣкѣ. Впрочемъ, по этому вопросу она отводила душу преимущественно въ частныхъ разговорахъ и перепискѣ. Такъ, напримѣръ, ее крайне раздражало двойственное поведеніе Тургенева въ крестьянскомъ вопросѣ: если онъ такъ сильно не сочувствовалъ крѣпостному праву, какъ самъ утверждаетъ, то почему не освободилъ своихъ крестьянъ? Что касается произведеній Тургенева, то ее возмущали Отцы и дѣти, Неждановъ въ Нови. По поводу послѣдняго произведенія она писала въ одномъ письмѣ въ 1877 году: «Вѣдь, не всѣ, идущіе въ народъ, дураки и мошенники, какими изобразилъ ихъ… Тургеневъ. Признайте за ними мужество и жажду правды. А мужество и жажда правды — такія вещи, которыя не могутъ явиться безъ своей raison d'être»^[21]. Въ концѣ декабря 1879 года Заіончковская писала одной пріятельницѣ: «Когда я въ полномъ присутствіи моей редакціи сказала, что не хочу читать съ Тургеневымъ, что онъ не мой человѣкъ, что я его терпѣть не могу, — такъ сказала, что даже Салтыковъ глаза вытаращилъ, — тогда, вѣроятно, это нашли рѣзкимъ и необдуманнымъ… Только онъ одинъ, онъ, редакторъ, не нашелъ, понимая, что могутъ быть, хоть рѣдко, искренніе люди. Но, вѣдь, я — юродивая. Достоевскій — ханжа, но и убѣжденный фанатикъ почтеннѣе лицемѣра. Если я могу биться съ Достоевскимъ, могу его бояться, то Тургенева я просто терпѣть не могу, какъ j нѣчто склизкое».

Отзывы Заіончковской о гр. Л. Толстомъ были также, большею частью, неблагопріятны. Дѣтство, отрочество и юность она считала талантливымъ произведеніемъ, но ей не нравилось то сочувствіе, съ какимъ авторъ.относится къ герою этого произведенія, являющемуся такимъ баричемъ. И въ печати, сравнивая одинъ эпизодъ этого произведенія съ очеркомъ Гл. Успенскаго: Парамонъ юродивый, она говоритъ: «Вотъ и прекрасный слогъ, и художественные пріемы гр. Л. Толстаго для тебя исчезли: ихъ превзошелъ разсказъ, сравнительно, даже некрасиво отдѣланный. Видно, суть-то не въ томъ!»^[22]. Поликушку гр. Л. Толстаго Заіончковская ставила очень высоко, очевидно, симпатизируя идеѣ этого произведенія. Говоря объ Аннѣ Карениной, она любила иронизировать надъ разными мелочами, наприм.: продолжительнымъ заказываніемъ обѣда Стивою или надъ тѣмъ, что, ѣдучи умирать, Анна Каренина считаетъ вывѣски^[23]. Послѣднія произведенія гр. Л. Толстаго не нравились Заіончковской: ей казалось странномъ смѣшеніе религіозныхъ представленій съ реальною жизнью вродѣ того, что ангелъ шьетъ сапоги. Не правилась ей и Пластъ тьмы, какъ слишкомъ мрачное, по ея мнѣнію, изображеніе народа. Мы видимъ, такимъ образомъ, что въ сужденіяхъ о произведеніяхъ извѣстныхъ писателей Хвощинская часто цитировала мелочи, но за этими мелочами у нея, обыкновенно, скрывалась извѣстная идея, принципіальное несочувствіе писателю; мелочи только легче подвертывались подъ перо или на языкъ.

Талантъ Достоевскаго Заіончковская, конечно, признавала; ей нравились извѣстныя части и Братьевъ Карамазовыхъно, въ общемъ, она крайне несочувственно отзывалась объ этомъ произведеніи; она восторгалась нѣкоторыми особенно «мучительными» его вещами, но сочувствовать направленію автора не могла. Прочтя, какъ въ декабрской книгѣ Отеч. Зап. 1879 г. Щедринъ отдѣлалъ Достоевскаго за то, что, послѣдній задѣлъ нашего сатирика, И. Д. съ очевиднымъ сочувствіемъ писала И. Е. Михайловскому: «Не знаете ли, какъ почувствовалъ себя Достоевскій послѣ декабрской книжки?»^[24].

Несомнѣнно, главнымъ любимцемъ Заіончковской въ это время былъ Салтыковъ. Не разъ и въ печати она восторженно упоминаетъ о его произведеніяхъ. Въ одномъ фельетонѣ она восторгается его «своеобразною рѣчью, его веселостью, доводящею до ужаса, его краснорѣчіемъ, доходящимъ до высокаго»^[25]; въ другой разъ — рисуетъ впечатлѣніе, произведенное чтеніемъ Дворянской хандры Щедрина^[26]. Наконецъ, о Господахъ Головлевыхъ она говоритъ, какъ о «классическомъ твореніи, гдѣ всякая подробность, всякій образъ отъ страшнаго Суда до отчаяннаго Рѣшенія, вѣчно памятные, вѣчно понятные, вѣчно живые, обступаютъ, захватываютъ, влекутъ своею глубокою правдой, недостижимою простотой, совершенствомъ исполненія… Честь послѣдняго вклада въ общее сокровище (европейскихъ литературъ) остается пока за русскою литературой»^[27]. Заіончкриская не только благоговѣла предъ Салтыковымъ, какъ предъ писателемъ, но и любила его, какъ человѣка. Она бывала у него и тогда, когда, по болѣзни, уже весьма рѣдко выѣзжала. Надеждѣ Дмитріевнѣ пришлось пережить Салтыкова, но пережить не надолго. Предсмертная болѣзнь помѣшала ей присутствовать на его похоронахъ; эта потеря произвела очещ" сильное впечатлѣніе на Н. Д. «Ты думаешь, что эта смерть мнѣ сошла даромъ?» — говорила она одной пріятельницѣ.

Мы приводили весьма сочувственный отзывъ Заіончковской объ одномъ очеркѣ Гл. Ив. Успенскаго, но вообще она не любила его произведеній, быть можетъ, потому, что не вполнѣ ихъ понимала, такъ какъ ей была почти совершенно незнакома народная жизнь.

Изъ молодыхъ беллетристовъ всего симпатичнѣе для Заіончковской былъ Всеволодъ Гаршинъ, отчасти потому, что онъ былъ всего ближе къ ней по свойству своего таланта. Въ одномъ изъ своихъ критическихъ фельетоновъ она говоритъ: «Есть у насъ такое молодое, мучительное, прелестное дарованіе — г. Всеволодъ Гаршинъ. У него все небольшія вещи и всякая изъ нихъ памятна, потому что всякая повернула душу читателя. Читать его — надо рѣшиться, и кто желаетъ себѣ покоя, тотъ не берись»^[28]. Въ іюнѣ 1882 г., получивъ письмо отъ В. М. Гаршина, Н.Д. писала о немъ одному знакомому: «Онъ хочетъ побывать въ Рязани на день, на два, со мной повидаться. Вотъ человѣкъ, гибнущій отъ избытка таланта (я опредѣляю талантъ — способность впечатлительности), отъ избытка честности, отъ избытка молодой восторженности. Онъ болѣвъ болѣзнью, отъ которой совѣстно выздоровѣть. Это, пожалуй, очень непрактично, но, знаете, мученики были и есть лучшій примѣръ счастливымъ, чтобы счастливые не деревенѣли».

Изъ молодыхъ поэтовъ она признавала только Надсона, котораго и нашла нужнымъ защитить отъ весьма двусмысленнаго отзыва г. Минскаго. Статья г. Минскаго была напечатана въ журналѣ Новь (1885 г., № 11, стр. 488—490). Въ Живописномъ Обозрѣніи 1885 г. (№ 18) появилась статья за полною подписью В. Крестовскаго-псевдонима: Стихотворенія С. Надсона (Рецензія по поводу рецензій). Г. Минскій не названъ по имени въ этой статьѣ, но приведенныя изъ его рецензіи цитаты показываютъ, что авторъ имѣлъ его въ виду. Мнѣніе В. Крестовскаго о Надсонѣ самое лестное для молодаго поэта: «Сборникъ Стихотвореній г. Надсона, — читаемъ въ статьѣ Заіончковской, — явился впору; ужь давно оы многими переписывались изъ журнальныхъ книгъ въ тетради и часто перечитывались. Ихъ желали и ждали… Почти съ первыхъ страницъ холодная литературная оцѣнка оказывается невозможна. Сначала читатель еще замѣчаетъ прелесть стиха, любуется ею какъ чѣмъ-то дорогимъ и давно невиданнымъ, благодаритъ молодаго поэта за вѣрность прежнимъ преданіямъ, за уваженіе къ родному слову… Но вдругъ все это внѣшнее какъ-то разомъ исчезаетъ, заслоняется содержаніемъ; читатель уже не останавливается на подробностяхъ; онъ увлеченъ цѣлымъ, а подробности — онъ обѣщаетъ себѣ, что разглядитъ ихъ послѣ, когда будетъ въ состояніи перечитывать спокойно… Рѣдко представляется что-нибудь такое цѣльное, какъ эта маленькая книжка. Она вся — одна идея, одно стремленіе, почти одни и тѣ же образы. Въ томъ ея сила. Книжка точно живая, честная, искренняя, чистая, печальная возвышающею печалью, — выраженіе всего лучшаго, чѣмъ только жить можно… Дочитать ее до конца и опять развернуть съ начала — вотъ ей разборъ…» Въ заключеніе Крестовскій-псевдонимъ говоритъ: «Пусть вѣритъ молодой поэтъ, что на пожатіе его руки протянутся всѣ честныя руки молодаго поколѣнія»^[29].

Обрадованный сочувственною статьею Крестовскаго-псевдонима, Надсовъ поспѣшилъ написать Н. Д. изъ-за границы, гдѣ въ то время лечился. Заіончковская отвѣчала ему 27 мая. "Почти смѣшно, когда вы стали оговариваться отъ «ожиданій», — писала она ему. — Съ чего вы выдумали, что я отъ васъ жду? Это было бы съ моей стороны неблагодарно: чего еще ждать, когда ужь дано? Это значило бы не цѣнить, не замѣчать, что я сколько, какъ много дано. Скажу вамъ по душѣ: читала я васъ и плакала, читала другимъ и другіе плакали. У всѣхъ прошло по Сердцу такое хорошее, которое рѣдко тамъ бываетъ; и прошлое вспомнилось, и впереди свѣтъ померещился… И нечего вамъ въ себѣ сомнѣваться: живая душа не можетъ, какъ вы сказали, «оказаться пустоцвѣтомъ», она живетъ за всѣхъ, дѣлится со всѣми, беретъ отъ всѣхъ и отъ всего, отъ людей, отъ природы; ее называютъ «вѣчною книгой»^[30].

Къ произведеніямъ Стебницкаго, Всеволода Крестовскаго и Авсѣенко, равно какъ къ историческимъ романамъ гр. Сальяса, Мордовцева, и друг. она относилась отрицательно^[31]. 4 сентября 1879 г. Заіончковская писала H. К. Михайловскому: «Я какъ-то вообще не понимаю этихъ нынѣшнихъ историческихъ разсказовъ (Карповича, Мордовцева). Когда историческое лицо является немного въ романѣ, — напримѣръ, Людовикъ XI у Гюго въ Notre-Dame, — оно ярко, ему вѣришь; но какъ начнутъ они всѣ разомъ прохаживаться, бесѣдовать, — мнѣ становится неловко, а иногда глупо смѣшно. Видно, историческій романъ еще не открытый секретъ, а всего вѣрнѣе, что я ничего не понимаю». Заіончковскую отталкивали въ историческихъ романахъ, между прочимъ, слишкомъ яркія краски въ изображеніи кровавыхъ событій, чего она не выносила ни въ беллетристикѣ, ни въ живописи. «Наши историческіе романисты, — говорить она, — повторяютъ въ своихъ произведеніяхъ всѣ излишества французской „неистовой словесности“ (романтической школы)… Ихъ не спрашиваютъ, къ чему вся кровь и грязь, которую они расточаютъ на своихъ страницахъ… Пріучать людей къ крови — нездорово. Историческій романъ какъ разъ чтеніе для молодежи. Хорошо, если молодежь съ отвращеніемъ и съ содроганіемъ закинетъ такой романъ въ уголъ, а если она пересилитъ отвращеніе и содроганіе… Если эти картины ей понравятся?»^[32]

Изъ современныхъ романистокъ Заіончковская всего болѣе значенія, придавала г-жѣ Смирновой. Въ одномъ изъ своихъ критическихъ фельетоновъ она высказала одобреніе этой романисткѣ, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, упрекнула ее въ недостаточно тщательной обработкѣ ея произведеній. «Изъ романистокъ, — говоритъ Заіончковская, — самый крупный талантъ г-жа Смирнова. Она въ самой лучшей порѣ своихъ силъ. У нея большой запасъ силъ на будущее, — столько наблюдательности, знанія жизни, анаша, — и именно потому г-жа Смирнова болѣе всѣхъ заслуживаетъ упрека въ небрежности работы. Отъ ея перваго романа Огонекъ до послѣдняго У пристани все замѣтнѣе эта небрежность, набрасыванье, мотовство дарованіемъ. Она точно реалистка; ее занимаютъ не одни балы да нѣжныя страсти; она смѣло касается сторонъ житья-бытья и чувства самыхъ разнообразныхъ и серьезныхъ, часто болѣзненныхъ и глубокихъ. Но что же она дѣлаетъ? Все раскрошено, разметано: тутъ намекъ, тамъ недомолвка, недоглядка отъ поспѣшности, — съ такимъ неуваженіемъ къ собственному труду, къ собственной идеѣ, что просто удивляешься, какъ писательница не дорожитъ хоть ими, если ужь не дорожитъ читателями. Читатель измученъ безпрестанными переходами отъ возбужденнаго вниманія къ томящей скукѣ, отъ яркой оригинальной мысли къ неизобразимой путаницѣ, къ ненужнымъ подробностямъ, отъ правдивыхъ, полныхъ жизни положеній къ приключеніямъ въ нѣкоторомъ царствѣ»^[33]. Къ сожалѣнію, вмѣсто того, чтобы окончательно развить свой талантъ, г-жа Смирнова совершенно перестала печататься.

Что касается г-жи Шапиръ, то Заіончковская посвятила цѣлый фельетонъ ея повѣсти Кандидатъ Куратовъ^[34], озаглавивъ его Литературно-семейное объясненіе и придавъ ему форму «письма кандидата Куратова къ своей сестрѣ». Признавая здѣсь талантъ автора, Заіончковская находитъ одностороннимъ то освѣщеніе, которое придано отношеніямъ ея героя къ его сестрѣ и матери^[35]. Въ другомъ фельетонѣ, находя, что современныя беллетристки недостаточно обрабатываютъ свои произведенія, Заіончковекая говоритъ: «Могла же г-жа О. Шапиръ мѣтко и полно обработать Кандидата Куратова, а теперь расплывается въ Антиподахъ… Было замѣчено, что новыя писательницы уже не ограничивается, какъ прежнія, одними изображеніями баловъ, нарядовъ, любви, что они касаются и реальныхъ сторонъ жизни, сдѣлокъ, спекуляцій и прочей прозы. Правда, но все это еще выходитъ какъ-то неопредѣленно; дѣла дѣлаются у нихъ гдѣ-то, а не въ нашихъ судебныхъ мѣстахъ; реальное какъ-то все еще виситъ на воздухѣ, неосязаемое. Вотъ все въ Антиподахъ: я такъ и отступился, не могъ понять, какое такое нечестное дѣло заставляетъ героиня сдѣлать героя, котораго желаетъ женить на себѣ»^[36].

Уже изъ сказаннаго совершенно ясно, въ какую сторону клонились литературныя симпатіи Заіончковской, но ея взгляды на нѣкоторыя общественныя явленія и та горячность, съ которою она защищала ихъ, особенно ярко рисуются въ письмѣ къ одной писательницѣ, съ которою Заіончковская разошлась вслѣдствіе рѣзкой разницы въ убѣжденіяхъ. Письмо это было написано въ Рязани 23 марта 1877 года, слѣдовательно, передъ самымъ началомъ нашей войны изъ-за Болгаріи, но осталось почему-то не отосланнымъ. Заіончковская сохранила его и даже придавала ему такое значеніе, что называла своимъ profession de foi и соглашалась на напечатаніе его послѣ ея смерти. Это побуждаетъ насъ привести большую часть этого интереснаго посланія: "Другъ мой, — писала Н. Д., — спасибо, что зовешь меня къ себѣ; но, вѣдь, ты сама знаешь, что это невозможно и не будетъ… У меня есть, какъ тебѣ и (говорятъ!!!) міру извѣстно… убѣжденія…

"Ну, вотъ видишь ли, куда-жъ я гожусь въ твою «коморку»? Припомни одно утро прошлою зимой… Съ тебѣ пришелъ… какой-то баринъ… Б… и началъ остроумничать о моихъ людяхъ. Если ты не помнишь за давностью и за всѣмъ, что, конечно, тебѣ довелось послѣ этого видѣть и слышать, — если ты не помнишь, что было говорено имъ и отвѣчено мною, то, безъ сомнѣнія, помнишь, что тебѣ было непріятно. Я это видѣла тогда, и потому умолкла… Какъ же ты-то въ свою очередь не догадываешься, что мнѣ тоже можетъ быть многое очень непріятно? И ты меня зовешь это смотрѣть и слушать?… Гдѣ же логика и справедливость? Да мнѣ еще непріятнѣе, чѣмъ тебѣ, — и я это докажу: ты мѣняешь мнѣнія; вотъ, въ этой, печатной (значитъ, твое profession de foi) замѣткѣ, ты противъ англичанъ. Ты?! Да что же ты думала годъ, два, три назадъ?… Перемѣнится политическое настроеніе, перемѣнишься и ты… Я — не то. Разсказывать, что я — долго и напрасно: ты меня знаешь. Слѣдовательно, какъ я обѣщалась доказать, противорѣчіе убѣжденіямъ для меня больнѣе, нежели для тебя. Изъ чего же мнѣ подвергаться этой боли, противъ которой я — изъ учтивости, изъ самосохраненія, изъ нежеланія быть одиноко-смѣшною — обязана была бы молчать?… Не я одна, — лш, то-есть мои, всѣ замолчали. Время такое. Я хорошо помню такія времена и надѣялась, что опять не доживу до нихъ; что-жь дѣлать — богъ привелъ; Его воля. Но, какъ въ тѣ, вѣчно памятные годы, такъ и теперь, чрезъ, двадцать лѣтъ, я ни словомъ, ни строкой не измѣню себѣ. Я теперь старуха и стала еще крѣпче; я теперь считаю измѣной даже молчать на то, что слышу неправды. А чтобы не ставить себя въ неловко-смѣшное — опасное положеніе, чтобы избавить себя отъ искушенія промолчать ради невозможности или компромисса, — я уклоняюсь слушать. Потому — на что меня въ Москву?

"Слишкомъ я прямой человѣкъ; когда ко мнѣ обратятся и спросятъ, я всегда отвѣчаю, не уклоняюсь. Ты — спросила, то-есть прислала свою замѣтку. Ну, красиво написано. Газеты выработали себѣ языкъ, на которомъ говорится много, не сказавъ ничего. Въ концѣ-концовъ, конечно, ничего, и можно растолковать въ оба конца. Я этого не уважаю. Хоть бы разъ подумали, что за фигурными фразами стоятъ человѣческія жизни!… Твоя замѣтка невѣрна по незнанію русской жизни. Удивительные вы!… Не видите ничего сами, а толкуете. По-твоему, славянскій вопросъ выводитъ насъ изъ какой-то «домашней тины». А если я, глядя въ оба и не оставляя своего несчастнаго края, который люблю не меньше, чѣмъ твои краснобаи газетчики, если я тебѣ скажу, что это не выводитъ насъ изъ «тины», а погружаетъ хуже, съ головой? Если я скажу, что не мѣшало бы изъ милліоновъ, — которые собраны уловками, увертками, разлагольствіями, навязчивостью, балами въ пользу убитыхъ и всѣмъ прочимъ, — не мѣшало бы дать нашему мужику, который голодаетъ, какъ вы, всѣ вы, понятія не имѣете?

"Зачѣмъ я тебѣ нужна? Я задохнусь, если услышу, что говорятъ у васъ. Богъ съ вами. Стану тянуть свои дни въ своей темнотѣ; здѣсь легче. Я бы тебѣ ничего этого не сказала, еслибъ ты не вызвала. Я тебѣ всегда говорила: не трогай меня, я — крайняя. Давно это знаешь и не понимаешь, не берешь въ серьезъ. Вѣдь, ты бы не пригласила Паскаля Груссе полюбоваться на генерала Винуа?

Что касается иностранной литературы, съ которою Заіончковская была прекрасно знакома, то ея поклоненіе Байрону видно уже изъ приведенныхъ выше отзывовъ ея о Пушкинѣ и Лермонтовѣ; Байрону она симпатизировала не только какъ писателю, но и какъ человѣку. Въ іюнѣ 188 года она писала о немъ одному знакомому: «Меня, вѣкъ мой, просто обижали пошлыя нападки на его безвѣріе, безнравственность, фатство (sic) и всякое прочее. Никто менѣе его не понятъ. Въ самомъ дѣлѣ, не значитъ ли это, что онъ выше всѣхъ? Прибавьте къ этому, что лично, какъ человѣкъ, онъ былъ обожаемъ тѣми, кто былъ ему близокъ. Есть одна старая книжка… Вашингтонъ-Ирвинга Abbotsford et Newstead. Тамъ говорится ранней молодости Байрона и его житьѣ въ Ньюстидѣ; просто прелесть. Вотъ, напримѣръ: крестьяне одного сосѣдняго (не его) владѣнія бунтуютъ противъ владѣльца и идутъ сотенною толпой жечь его замокъ. Надо идти полями Байрона. Они рѣшаютъ, что топтать его поля нельзя и, въ пылу бунта, идутъ гуськомъ по одному человѣку, чтобъ вытоптать только одну узенькую тропинку. Что нибудь это да значитъ. Всѣ его эксцентричныя выходки благородны, изящны и, главное, искренни. Но даже — эксцентричны ли? Это, въ самомъ дѣлѣ, порываніе изъ тенетъ, изъ тупости, изъ холода общества, такого тошнаго въ началѣ нашего вѣка и, всего болѣе, такого лицемѣрнаго. Его великолѣпная супруга, черезъ пятьдесятъ почти лѣтъ послѣ его смерти, оправдала его любовь къ Терезѣ Гвиччіоли. Вы знаете что эта леди выписала себѣ „нарочито“ изъ Америки друга своего, такую же лицемѣрку Бичеръ-Стоу, и вдвоемъ занялись — отвратительно, печати оклеветать мертваго. А благочестивая Англія повѣрила и перестала его читать. Это было въ 1868 г. Теперь, можетъ быть, очнулись, не знаю. Вы меня разманили опять выучиться по-англійски единственно для Байрона. Русскихъ переводовъ читать нельзя^[37]: хуже французской прозы. Знала бы я по-англійски, еслибъ тогда два года не просидѣла за своимъ дурацкимъ романомъ, а потомъ стало ужь вовсе некогда».

Изъ французскихъ писателей Заіончковская, какъ мы уже знаемъ, всего болѣе любила В. Гюго. Объ его Le dernier jour d’un condamné она и въ1882 г. думала, что «лучше этой книги на свѣтѣ нѣтъ», и тутъ же прибавила, что она «обожаетъ и книгу, и автора». Горячо любила она и произведенія Жоржъ-Зандъ^[38] и мастерски перевела романъ этой писательницы Орасъ^[39].

Натурализмъ во вкусѣ Золя не могъ быть симпатичнымъ Заіончковской^[40]. Это особенно огорчило г. Боборыкина: «Ея литературные сужденія и вкусы, — разсказываетъ онъ въ своихъ небольшихъ воспоминаніяхъ о Хвощинской, — получили крайне тенденціозную окраску. Все, что появлялось къ тому времени новаго въ реалистической литературѣ Франціи, представлялось ей подъ извѣстнымъ угломъ зрѣнія. Она видѣла въ романахъ новыхъ реалистовъ только одну грязь и цинизмъ и не хотѣла или не умѣла цѣнить тѣхъ шаговъ впередъ, какіе художественное творчество сдѣлало въ лицѣ двигателей современнаго романа»^[41]. Хвощинская, дѣйствительно, во многомъ не. сочувствовала Золя, какъ главѣ современнаго натурализма во Франціи, но, все-таки, она признавала его Карьеру Pywновъ, отчасти La curée и Проступокъ аббата Муре, и особенно Germinal, выдающимися произведеніями; изъ романовъ Флобера она любила Мадамъ Бовори и Саламбо, а Сантиментальное воспитаніе ей не нравилось.

Мы указывали выше на отношеніе Заіончковской къ кровавымъ сценамъ въ историческихъ романахъ; то же самое она высказывала и относительно произведеній нашихъ художниковъ. Помню, какъ я былъ пораженъ, услышавъ отъ нея эти сужденія по поводу картинъ, если не ошибаюсь, Казнь стрѣльцовъ Сурикова и Самосожигатели Мясоѣдова.

— Какъ, — воскликнулъ я, — вы сами такая мучительница и протестуете противъ картинъ, потрясающихъ нервы зрителей?

Мое восклицаніе съ такимъ признаніемъ сильнаго впечатлѣнія ея произведеній ей, видимо, понравилось, но всѣ мои доводы не заставили Н. Д. измѣнить тотъ взглядъ, который уже давно у нея сложился и который она нѣсколько позднѣе высказала въ статьѣ подъ заглавіемъ По поводу невинной выставки, подписанной на этотъ разъ не иниціалами, а ея обычнымъ псевдонимомъ. Въ этой статьѣ она заявляетъ, что для того, чтобы взглянуть на выставку, ей надо «рѣшиться», «то-есть взять на себя — побороть ужасъ, жалость, отвращеніе… За послѣдніе годы въ искусствѣ вообще, — продолжаетъ она, — къ безобразному и ужасному присоединилось еще новое… Это новое — жестокость… Послѣ нашихъ выставокъ» не прогонишь «всего мучительнаго, что врѣжется въ память. Свѣточи и эскизъ Избіеніе младенцевъ г. Семирадскаго, Стрѣльцы г. Сурикова, Самосожигатели, Царевна Софія, Холмъ казней въ Римѣ, Самоубійство, котораго причины неизвѣстны, программы на темы убійства князей въ Ордѣ, цѣлые ряды кровавыхъ картинъ г. Верещагина… Все — смерть, отвращеніе, отчаяніе… И это все — „хорошо написано“? Но развѣ зритель въ силахъ цѣнить? Онъ разстроенъ, онъ болѣнъ, ему тошно; онъ не въ состояніи разбирать идею произведенія и даже смутно чувствуетъ, что идеи тутъ нѣтъ никакой (?), что его хотѣли только запугать, схватить, что его тащать силою, не давая ему опомниться; онъ измученъ, его сознаніе безсильно; отупѣло даже состраданіе, изъ души что-то пропало, ничего, кромѣ ужаса… Еще ужаснѣе картинъ эта „публика“ — благосклонная, любопытная, здоровая, которая наслаждается, разсматривая, какъ мастерски „сдѣлана“ кровь, какъ „Подмѣчена“ агонія… Это называютъ ростъ, „шаги впередъ“, „сила искусства“. Передъ чѣмъ оно остановится? Какая его цѣль? Развитіе низменныхъ инстинктовъ, поблажка звѣрству уличной толпы… Раздраженіе — вредное средство. Его подносятъ и новѣйшая литература, и новѣйшая музыка въ операхъ со сценами пытки…»^[42].

Односторонность этихъ взглядовъ такъ очевидна, что не заслуживаетъ опроверженія. Но Заіончковская, какъ человѣкъ искренній и правдивый, изложила тутъ свои взгляды, — лучше сказать — ощущенія, чѣмъ взгляды, — забывая, что не у всѣхъ такіе чувствительные нервы, какъ у нея, что для большинства публики нужны сильныя средства, чтобы произвести сильное впечатлѣніе, что, наконецъ, нельзя вычеркнуть изъ нашей исторіи кровавыхъ страницъ, весь ужасъ которыхъ будетъ понятнѣе для массы, когда онѣ предстанутъ въ реальномъ изображеніи талантливаго художника. Что касается развитія «жестокости», то, къ сожалѣнію, въ самой жизни слишкомъ много условій для возбужденія этого чувства, правдивое же изображеніе мрачныхъ картинъ прошлаго должно не поддерживать его, а, напротивъ, вызывать стремленіе къ такому переустройству общественнаго быта, когда казни окажутся дѣломъ невозможнымъ и ненужнымъ.

В. Семевскій. (Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.XI, 1890

---

1. Винницкая: «Воспоминанія о Н. Д. Хвощинской». Ист. Вѣстн. 1890 г., № 1, стр. 152.
2. Н. Д. считала, кромѣ того, полезнымъ удалить мужа изъ Петербурга въ то тяжелое время, какое настало послѣ 4 апрѣля 1866 года. Сама она провела это лѣто въ Петербургѣ и писала ради заработка фельетоны о заграничной жизни въ Голосѣ.
3. Хорошій знакомый Н. Д., бывшій профессоръ петербургской духовной академія, авторъ книги Опытъ изслѣдованія объ имуществахъ и доходахъ монастырей и обширныхъ мемуаровъ, печатаемыхъ въ Русской Старикѣ съ 1880 года.
4. Онъ остался ненапечатаннымъ.
5. Русская Рѣчь 1861 г., № 12, стр. 181—186. Другіе сочувственные отзывы объ этомъ произведеніи см.: г. А. Милюкова въ Свѣточѣ 1861 г., № 2, и В. Попова въ Русскомъ Словѣ 1861 г., № 8.
6. Библіотека для Чтенія 1863 г., № 2.
7. Въ декабрѣ 1874 года онъ написалъ ей самое сочувственное письмо, въ которомъ, между прочимъ, говоритъ: «Сейчасъ прочиталъ вашъ Альбомъ. Такъ хотѣлось бы мнѣ пожать вамъ руку — крѣпко, крѣпко… И не то поплакать, не то… нѣтъ, скорѣе поплакать. Васъ, можетъ быть, удивитъ, что все это пишу я. Но, Боже, Боже. Если бы вы знали, что человѣкъ только потому и топчетъ своихъ боговъ, что имъ молится; только потому онъ злится на тѣхъ, кто напоминаетъ ему его болѣзнь, что самъ болѣнъ тѣмъ же!… Какъ я жалѣю о томъ, что географическое положеніе, которое вѣчно вмѣшивалось не кстати въ мою жизнь, не позволяетъ мнѣ лично засвидѣтельствовать вамъ, какъ я глубоко васъ уважаю. Простите мою смѣлость!» Сообщай современенъ одной пріятельницѣ объ этомъ письмѣ своего критика, Заіончковская говоритъ: «я отвѣчала ему и все свое письмо исплавала».
8. Отечественныя Записки 1872 г., т. I.
9. Сочиненія А. Скабичевскаго. Спб.,1890 г., т. I, стр. 668, 670, 671, 674,693.
10. Впослѣдствіи этотъ разсказъ вошелъ въ составъ Альбома.
11. Всего въ теченіе семидесятыхъ годовъ Заіончковская получила въ видѣ гоноpapa за новыя литературныя произведенія болѣе двѣнадцати тысячъ рублей, да за отдѣльныя изданія своихъ романовъ и повѣстей пять тысячъ, итого болѣе семнадцати тысячъ рублей, — слѣдовательно, средній годовой заработокъ ея въ это десятилѣтіе нѣсколько превышалъ 1,700 руб.
12. Сочиненія А. Скабичевскаго, II, 163—164. Въ октябрѣ 1878 года Заіончковская не безъ удовольствія сообщила своей пріятельницѣ, что одинъ изъ очерковъ Альбома (Риднева) переведенъ на итальянскій языкъ. Этотъ переводъ вышелъ въ свѣтъ во Флоренціи еще въ 1876 г., подъ заглавіемъ: «Krestowsky: La signora Ridneff. Traduzione dal Busso di S. de Gubernatis-Besobrasoff». Другой очеркъ появился гораздо позднѣе во французскомъ переводѣ: « Krestovsky: Vériaguine. Traduit de russe par Victor Derély». P., 1888. Нѣсколько ранѣе былъ переведенъ на французскій языкъ к очеркъ Альбома, подъ заглавіемъ Ридяева.
13. Г. Боборыкинъ не сочувствовалъ „плачу о шестидесятыхъ годахъ“ нашей писательница (см. его статью въ Словѣ 1879 г., № 7, стр. 39—46), это остается его личнымъ мнѣніемъ; но и онъ былъ въ восторгѣ отъ литературнаго мастерства автора. М. М. Стасюлевичъ сообщилъ Хвощинской въ сентябрѣ 1875 г., что Тургеневъ восхищается новымъ очеркомъ изъ Альбома (Риднева), а г. Боборыкинъ сравниваетъ его съ работами старыхъ венеціанскихъ мастеровъ; въ письмѣ говорится и о „всеобщемъ восторгѣ“, вызванномъ этимъ очеркомъ.
14. Отеч. Зап. 1878 г., № 2.
15. Два критическихъ фельетона она помѣстила также въ Живописномъ Обозрѣніи, притомъ, одинъ изъ нихъ о Надсонѣ, за полною подписью В. Крестовскій-псевдонимъ.
16. Русскія Вѣдомости 1878 г., № 158.
17. Какъ извѣстно, памятникъ Пушкину былъ открытъ именно въ 1880 году.
18. Русскія Вѣдомости 1879 г., № 175.
19. Русскія Вѣдомости 1880 г., № 94.
20. Русскія Вѣдомости 1879 г., № 175.
21. Срав. Русскія Вѣдомости 1878 г., № 158. Не понравилась Заіончковской и Пѣснь торжествующей любви; въ статьѣ Раздумье она говоритъ: «Идея осталась для меня не понятна, художественность не поразила. Отношу это къ своей загрубѣлости и недостатку чуткости». Въ той же статьѣ Заіончковская говоритъ: «Беллетриста разсказываютъ необыкновенное множество сновъ, самозабвеній, галлюцинацій. Сновъ бывало особенно много и у Тургенева; у новѣйшихъ они неизбѣжны. Точно будто дѣйствительность не представляетъ задачъ достаточно серьезныхъ, увлекающихъ, стоющихъ разбора… точно будто нѣтъ въ живомъ мірѣ образовъ достаточно поразительныхъ, чтобы не было необходимости усиливать ихъ чѣмъ-то недосказаннымъ, туманнымъ, безформеннымъ». Русскія Вѣдомости 1884 г., № 258, подпись: Н.
22. Русскія Вѣдомости 1878 г., № 158, Литературныя бесѣды, статья Ш, подпись: В. К.
23. Срав. статью Заіончковской о повѣсти г-жи Шапиръ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ 1830 г., № 55, подпись: Николай Куратовъ.
24. Объ Обломовѣ Гончарова есть очень сочувственный отзывъ въ статьѣ Заіончковской Мемуары одного читателя. Русскія Вѣдомости 1880 г., № 162, подпись: Н.
25. Русскія Вѣдомости 1877 г., № 248.
26. Русскія Вѣдомости 1878 г., № 158.
27. Русскія Вѣдомости 1880 г., № 162.
28. Русскія Вѣдомости 1880 г., № 307.
29. Живоп. Обозр. 1885 г., 5 мая, № 18, стр. 282—233.
30. О стихотвореніяхъ С. Андреевскаго Заіончковская помѣстила рѣзкій отзыва, водъ псевдонимомъ: Н. Д. Воздвиженскій, въ Живописномъ Обозрѣніи 1886 г., № 11, стр. 167—171.
31. Русскія Вѣдомости 1879 г., № 8, 1880 г., №№ 162 и 307.
32. Русскія Вѣдомости 1880 г., № 162.
33. Русскія Вѣдомости 1880 г., № 307.
34. Она была напечатана въ Отечественныхъ Запискахъ 1880 г., № 1.
35. Русскія Вѣдомости 1880 г. № 55.
36. Русскія Вѣдомости 1880 г., № 307. Мемуары одного читателя, III.
37. Рѣзкій отзывъ Заіончковской о Минаевѣ, какъ переводчикѣ, см. въ ея первой Литературной бесѣдѣ въ Рус. Вѣд. 1877 г., № 43.
38. Жив. Обозрѣніе 1886 г., № 11, стр. 170 (статья Заіончковской о поэтѣ Андреевскомъ).
39. Въ журналѣ Изящная Литература.
40. Срав. Рус. Вѣдомости 1880 г., 162 и 307.
41. Новости 1889 г., № 189.
42. Русскія Вѣдомости 1885 г., № 85.