Н. Г. Чернышевскій на порогѣ семейной жизни.
(Изъ біографическихъ очерковъ по неизданнымъ матеріаламъ).
править
1) См. очерки «Любовь и запросы личнаго счастья въ жизни Н. Г. Чернышевскаго». «Современникъ». 1912. кн. VIII—XII.
Жребій былъ брошенъ, отступать было поздно, и Чернышевскій испыталъ сразу большое облегченіе, словно прошелъ длинный путь, неизбѣжный и тяжкій. На слѣдующій день, 22-го февраля, онъ «чувствовалъ себя рѣшительно довольнымъ и счастливымъ, что произошло такъ, что сталъ ея женихомъ, во всякомъ случаѣ, за недостаткомъ лучшаго». И теперь онъ былъ готовъ просить Ольгу Сократовну быть его невѣстою непремѣнно, «хотя не долженъ говорить этого, чтобы не стѣснять ея выбора и не отнимать у нея возможности лучшей будущности, если ей покажется, что съ другимъ ея будущность будетъ счастливѣе».
День прошелъ въ нетерпѣливомъ ожиданій маскарада наконецъ, онъ получитъ возможность говорить съ Ольгой Сократовной такъ, «какъ должно любящему человѣку!» Чтобы время шло какъ можно скорѣе, Чернышевскій постарался наполнить его посѣщеніями и разнообразными занятіями: побывалъ у Карлина, Костомарова. Бауэра, заглянулъ къ Залетаевымъ. Вернувшись домой, онъ игралъ въ шашки, потомъ писалъ дневникъ, послѣ обѣда снова игралъ въ шашки и снова писалъ; побывалъ у Чеснокова.
Въ восемь часовъ вечера сталъ «одѣваться съ неимовѣрнымъ парадомъ; надѣлъ даже бѣлый жилетъ», такъ что, оглянувшись на себя, нашелъ, что онъ «одѣтъ, почти какъ женихъ».
«Ровно въ девять часовъ» онъ вошелъ въ маскарадный залъ. «Въ залѣ еще никого, рѣшительно никого». Онъ вернулся въ переднюю, набросилъ на себя шинель и вышелъ на улицу. Простоялъ минутъ двадцать, встрѣтилъ знакомаго, прошелся съ нимъ; когда вернулся, увидѣлъ, что съѣздъ уже начался. На хорахъ онъ разглядѣлъ и Ольгу Сократовну. Тотчасъ же прошелъ къ ней, сѣлъ возлѣ и «сказалъ нѣсколько словъ общаго разговора».
— Васъ зоветъ Катерина Матвѣевна, — сказала Ольга Сократовна.
Чернышевскій поспѣшно всталъ и, подойдя къ Патрикѣевой, началъ извиняться, что по своей близорукости не замѣтилъ ее. Къ нимъ подошла и Ольга Сократовна, и, когда Патрикѣева, минуту спустя, отошла, онъ получилъ возможность обратиться къ тому, что занимало его мысль.
— Ольга Сократовна, — началъ онъ съ внутреннимъ волненіемъ, — мы говорили въ четвергъ серьезно?
— Конечно.
— Меня мучитъ, что я говорилъ не тѣмъ языкомъ, которымъ должно было, которымъ хотѣлъ бы говорить. Мое счастье такъ велико, что я не смѣю вѣрить ему, пока оно не исполнится…
Въ это время заиграла музыка. Ольга Сократовна поднялась и направилась въ залъ, Чернышевскій послѣдовалъ за нею.
Вечеръ начался для него неудачно. Первую кадриль онъ танцовалъ съ Ольгой Сократовной, но она мало обращала на него вниманія и говорила большею частію съ Линдгреномъ, который занималъ мѣсто рядомъ. Однако, Чернышевскій и тутъ «началъ что-то о своемъ счастьи…»
Ольга Сократовна не дала ему продолжать.
— Здѣсь могутъ подслушать, — быстро сказала она ему шопотомъ и добавила громко: — посмотрите, какъ танцуетъ Неклюдовъ…
— Такъ вы смотрите на него? — разочарованно произнесъ Чернышевскій и потомъ, махнувъ рукой, быстро, быстро заговорилъ: — Смотрите на кого угодно, дѣлайте, что угодно, но только прошу васъ, помните, что вы не найдете человѣка, который бы любилъ васъ больше, чѣмъ я. Помните, что васъ я люблю такъ много, что ваше счастье предпочитаю даже своей любви.
Ольга Сократовна «отвѣчала снова чѣмъ-то другимъ»…
— Здѣсь могутъ подслушать…
Порывъ Чернышевскаго угасъ. Опять ему становилось грустно.
— Вѣрно, мнѣ придется молчать все время, — промолвилъ онъ печально, — потому что ни о чемъ другомъ я не могу говорить.
— Зачѣмъ же? — засмѣялась Ольга Сократовна. — Нѣтъ, говорите, иначе скажутъ, что этотъ кавалеръ и дама сердиты другъ на друга, что не говорятъ.
Но Чернышевскій упалъ духомъ и «болѣе ничего не говорилъ, кромѣ самыхъ недлинныхъ замѣчаній о чемъ-нибудь».
Вечеръ прошелъ для него вяло и тоскливо. Онъ бродилъ но залу, танцовалъ съ Патрикѣевой, но не говорилъ съ ней «почти ничего». За второй кадрилью съ Ольгой Сократовной ему пришлось дѣлить ея вниманіе съ нѣкіимъ Долинскимъ, занимавшимъ мѣсто подлѣ. Однако, ему удалось урвать нѣсколько минутъ и поговорить съ ней «довольно свободно», и здѣсь онъ сообщилъ ей, между прочимъ, о томъ, «что началъ вести свой Дневникъ снова». Ольга Сократовна не проявила тогда особеннаго интереса къ этому сообщенію, вообще слушала разсѣянно и больше разговаривала съ сосѣдомъ справа.
Чернышевскій пробовалъ поговорить съ ней о чемъ хотѣлось и позже, когда она не танцовала, въ промежуткахъ между кадрилями. На шестую она «хотѣла позвать Купріянова». Чернышевскій горячо запротестовалъ:
— Пожалуйста, нѣтъ, это низкій, гадкій человѣкъ!..
— Хорошо, — проговорила Ольга Сократовна, — позовите Пригоровскаго…
Она танцовала съ Пригоровскимъ. Чернышевскій смотрѣлъ на нее и все ждалъ возможности «говорить съ нею тѣмъ тономъ, которымъ слѣдуетъ говорить жениху». Но эта возможность такъ и не представилась: Ольга Сократовна уѣхала съ Патрикѣевой послѣ танцевъ, не простившись съ нимъ.
«Мой маскарадъ былъ неудаченъ», — записалъ Чернышевскій на слѣдующій день въ своемъ Дневникѣ. Единственнымъ утѣшеніемъ служило ему то, что «Максимовъ сказалъ, (передъ началомъ первой кадрили, что Васильева лучше всѣхъ дѣвицъ; потомъ Шапошниковъ сказалъ то же». Чернышевскій отлично это зналъ и безъ нихъ, но ему пріятно было слышать подобные отзывы отъ своихъ пріятелей, пріятно было видѣть, какъ ее наперерывъ выбирали въ танцахъ, какъ она танцовала много и съ увлеченіемъ. «Какъ она разгорячилась! Какъ шелъ ей этотъ румянецъ! Да, она была истинно хороша! И я гордился тѣмъ, что она моя невѣста! Да, гордился и радовался… Такъ что вообще я доволенъ, что былъ въ маскарадѣ. Но чувство нѣкоторой ревности было во мнѣ, что она танцуетъ и говоритъ съ другими, а я этого вовсе не умѣю и не могу»..
Оптимизмъ Чернышевскаго и здѣсь восторжествовалъ надъ тяжелымъ чувствомъ ревнивой тоски, владѣвшей имъ наканунѣ.
Въ понедѣльникъ, 23-го февраля, то-есть на слѣдующій день послѣ маскарада, Чернышевскій отправился къ Ольгѣ Сократовнѣ и имѣлъ съ нею продолжительную бесѣду, каждое слово которой, по обыкновенію, врѣзалось ему въ память.
— Вотъ вы видѣли вчера, какъ я неловокъ, — говорилъ онъ Ольгѣ Сократовнѣ, — я даже не сумѣлъ поговорить съ вами. Не будете ли вы стыдиться такого мужа?
— Да, что вы неловкій, нельзя не сказать: но развѣ мнѣ нужно франта? Я не буду ни выѣзжать, ни танцовать. Скажите же, будете вы завтра на балѣ?
— Если вы будете, буду и я, чтобы полюбоваться вами
— Въ самомъ дѣлѣ? Хороша я была на вчерашнемъ балу въ своихъ голубыхъ «шу», которые, какъ мнѣ сказали, вовсе не идутъ ко мнѣ!
— Я не знаю, идутъ ли они вамъ или нѣтъ, но вы вчера были царицею бала…
Ольга Сократовна была очень довольна такой похвалой Чернышевскаго.
Онъ продолжалъ:
— Я въ четвергъ говорилъ весьма глупо, такъ что мнѣ совѣстно. Но что же дѣлать? Я не могъ говорить такъ, какъ бы мнѣ хотѣлось тогда, потому что у меня было сомнѣніе относительно моего здоровья.
— А теперь вы поздоровѣли?
Иронія явственно звучала въ тонѣ этого вопроса, но Чернышевскій отвѣчалъ совершенно серьезно:
— Да, я былъ у одного доктора.
— Конечно, у Стефани, потому что онъ модный?
— Нѣтъ, потому что съ нимъ я нѣсколько знакомъ, видя его у Кобылина. Итакъ, я былъ у Стефани съ просьбою посмотрѣть мою грудь. Она весьма низкая и иногда болитъ; особенно я не могу долго писать. Я думалъ, что это, можетъ быть, начало болѣзни,
Ольга Сократовна засмѣялась, но онъ оставался серьезенъ и просилъ ее «не смѣяться».
— Ну, что же онъ вамъ сказалъ? что у васъ нѣтъ чахотки? — спросила Ольга Сократовна.
— Не только сказалъ, но и сказалъ такъ, что я увѣренъ, что онъ меня не обманывалъ. Мало того, посмѣялся надъ моею грустью Кобылинымъ, которые сказали и мнѣ объ этомъ за обѣдомъ.
— Ну, итакъ теперь вы спокойны?
— Не смѣйтесь, пожалуйста. Да, теперь я, во всякомъ случаѣ, увѣренъ, что во мнѣ нѣтъ никакой болѣзни, которая вела бы къ смерти. Итакъ, я спокоенъ за себя и теперь прошу васъ быть моей невѣстой. Согласны ли вы?
— Когда еще это будетъ?! — воскликнула, продолжая смѣяться, Ольга Сократовна.
— Итакъ, вы теперь согласны, чтобы я былъ вашимъ мужемъ?
— Да это еще будетъ на слѣдующую зиму въ январѣ.
— И это зависитъ рѣшительно отъ васъ. Я повторяю, что не хотѣлъ бы, чтобы это было до моего отъѣзда въ Петербургъ. Мнѣ кажется, что лучше, чтобы это было по моемъ возвращеніи, потому что теперь у меня рѣшительно нѣтъ денегъ, но, если вы хотите, я поговорю съ Сократомъ Евгеніевичемъ теперь же. Мнѣ кажется, однако, что это будетъ слишкомъ рано. Я надѣюсь воротиться раньше. Мнѣ нужно только выдержать магистерскій экзаменъ; это я кончу въ два мѣсяца.
Ольга Сократовна перестала смѣяться и слушала очень внимательно.
— Конечно, мы должны переписываться, чтобы знать ходъ обстоятельствъ, — продолжалъ Чернышевскій и подумалъ, что потомъ надо будетъ спросить, въ какомъ тонѣ должны быть письма эти съ его стороны, — «рѣшительно сухія или съ чувствомъ».
— Итакъ, если и явится человѣкъ лучше меня, вы будете моею женою?
— Папенька далъ мнѣ полную свободу выбирать, но все-таки это зависитъ не отъ одного моего согласія. Вы должны переговорить съ папенькою, и это зависитъ отъ васъ.
— Я сдѣлаю это, когда вамъ будетъ угодно. Но вы согласны? даете мнѣ слово?
— Даю.
— Когда я долженъ переговорить съ Сократомъ Евгеніевичемъ, зависитъ отъ васъ — передъ моимъ отъѣздомъ или по возвращеніи. Если вамъ такъ кажется нужнымъ, даже теперь, хотя, по моему мнѣнію, это не годится, — это значило бы слишкомъ рано связывать васъ.
— Конечно, теперь рано еще. Но пойдемте къ маменькѣ: она хочетъ васъ видѣть.
Они встали.
— Такъ я могу надѣяться на васъ? — и онъ взялъ ея руку. Она не отнимала.
— Можете…
Они направились къ Аннѣ Кирилловнѣ.
Тихой и счастливой радостью свѣтилась душа Чернышевскаго, когда онъ шелъ вслѣдъ за Ольгой Сократовной, въ комнаты Анны Кирилловны. Въ коридорѣ навстрѣчу имъ попался Сократъ Евгеніевичъ въ своемъ, какъ всегда, рваномъ халатѣ. Чернышевскій не былъ представленъ ему, но узналъ его потому, что хорошо зналъ его по виду и по наслышкѣ. Увидѣвъ передъ собой молодого человѣка, Сократъ Евгеніевичъ запахнулъ полы и хотѣлъ было скрыться, но Ольга Сократовна сказала:
— Папенька, рекомендую вамъ monsieur Чернышевскаго..
Сократъ Евгеніевичъ на-ходу кивнулъ головой и прошелъ мимо.
Анна Кирилловна сидѣла въ залѣ, Чернышевскій побесѣдовалъ съ ней полчаса, но разговоръ тянулся вяло. Онъ не зналъ, какъ его кончить, и смущеніе его длилось бы, вѣроятно, долго, если бы Ольга Сократовна не «выручила» его, введя въ залъ новаго гостя — нѣкоего Тищенко. Чернышевскій откланялся Аннѣ Кирилловнѣ и вернулся снова въ ту комнату, гдѣ они съ Ольгой Сократовной сидѣли раньше.
Они сѣли. Чернышевскій заговорилъ — все о томъ же, о своемъ чувствѣ къ ней. И недавнее сильное волненіе снова охватило его. Онъ говорилъ «все съ остановками», словно съ трудомъ переводилъ дыханіе. Она молчала, слушала внимательно, и когда онъ, послѣ нѣсколькихъ мало связанныхъ между собою фразъ, остановился, спросила его:
— Ну, что же вы не говорите?
— Я хочу слышать, что вы будете говорить о нашихъ будущихъ отношеніяхъ.
Онъ сдѣлалъ сильное удареніе на словъ «вы».
— Что же мнѣ говорить? У меня тоже свои понятія объ отношеніяхъ жены къ мужу.
— Какія же?
— То, что жена должна всегда помнить, что она жена, должна уважать мужа и еще что — не скажу…
— Что же? Въ томъ, что вы сказали, нѣтъ еще ничего особеннаго: это обыкновенныя понятія. Что же вы хотите сказать еще? Мнѣ все можно говорить.
Ольга Сократовна засмѣялась.
— Какъ васъ мучитъ любопытство!… Продолжайте говорить, что вы хотите сказать, а я свое скажу когда-нибудь послѣ… А ужъ маменька васъ полюбила, — продолжала Ольга Сократовна, — и я думаю, согласилась бы, если бы вы даже теперь сдѣлали предложеніе.
— Это такъ, это я самъ вижу. Да, я зналъ, что ей понравлюсь своей скромностью. Да, она любитъ скромныхъ и поэтому-то такъ не любитъ васъ. Ваша матушка — женщина умная. Говорятъ про нее, что она женщина тяжелаго характера. Она не любитъ васъ, думаете вы? Но, если она недовольна вами, это, можетъ быть, потому, что опасается за васъ, — отъ слишкомъ сильной любви? Позвольте же мнѣ продолжать нашъ разговоръ…
Чернышевскій «хрустнулъ пальцами».
— Бѣдный?! Какъ вы сильно влюблены, — сказала Ольга Сократовна.
Чернышевскій засмѣялся и вспомнилъ, что хрустъ пальцами «примѣта влюбленности».
— Не смѣйтесь надо мною. Пожалуйста, не смѣйтесь! Не смѣйтесь… Я не говорю, чтобы я былъ въ васъ влюбленъ, потому что никогда не испытывалъ этого чувства и не знаю, то ли это, что я испытываю теперь, или что-нибудь еще другое….
— Ну, какъ же вамъ вѣрить? — Вы были студентомъ, да еще петербургскимъ,: — знаете, какіе студенты повѣсы? Сколько вы шалили въ Петербургѣ?
— Я вамъ говорю правду. Я никогда не испытывалъ этого чувства, и если вы въ самомъ дѣлѣ ревнивы, то будьте увѣрены, что вамъ нечего будетъ ревновать ни въ моемъ прошедшемъ, ни тѣмъ болѣе въ будущемъ.
— О прошедшемъ что говорить? За него я ревновать не стану; будущее — другое дѣло.
— Нѣтъ, вамъ нечего ревновать и въ прошедшемъ, потому что въ самомъ дѣлѣ я не любилъ никого до сихъ поръ.
— И вы хотите, чтобы я этому вѣрила?
— Я такъ жилъ въ Петербургѣ. Вѣрьте, для васъ нѣтъ въ моемъ прошедшемъ предметовъ для ревности. Я въ самомъ дѣлѣ не испыталъ большую часть того, что испытываютъ всѣ молодые люди. Напримѣръ, я ни разу не былъ пьянъ.
— Я была разъ пьяна, т. е. не пьяна, а развеселилась
— Я ни разу. И то же почти обо всемъ остальномъ…
Позвольте же мнѣ продолжать нашъ разговоръ. Я, можетъ быть, кажется вамъ, поступилъ безразсудно, неосмотрительно, прося вашей руки, между тѣмъ, какъ такъ мало? времени зналъ васъ. Но, повѣрьте, и впослѣдствіи для васъ, когда івы меня болѣе узнаете, это будетъ понятно, что я поступаю разсчитанно и рѣшительно благоразумно.
— Конечно, не могли же вы сдѣлать это, потому что три-четыре раза видѣли меня.
— Видите, я человѣкъ весьма мнительный, но вмѣстѣ съ тѣмъ и самонадѣянный въ нѣкоторыхъ случаяхъ. Во всякомъ случаѣ, я увѣренъ, что могу полагаться, что впечатлѣніе, которое произведетъ на меня человѣкъ, бываетъ вѣрно. Что вы добра — это я знаю. Конечно, я знаю это изъ мелочей, изъ пустяковъ, но эти пустые случаи рѣшительно достаточны, чтобы быть увѣреннымъ въ томъ, что у васъ доброе сердце. Что вы умны, и это ужъ я рѣшительно знаю. Однимъ словомъ, я весьма хорошо знаю, почему я поступаю такъ.
Ольга Сократовна насмѣшливо улыбнулась.
— Да, вѣдь вы женитесь на мнѣ изъ состраданія?
— Боже мой! къ чему говорить такія вещи?
— Вѣдь вы же сами сказали?
— Развѣ таковъ былъ смыслъ моихъ словъ? Видите, я настолько уменъ, что не могъ бы никогда полюбить такой дѣвушки, которая на мою привязанность къ ней могла бы смотрѣть съ сожалѣніемъ и насмѣшкою. А развѣ вы пошли бы за меня, если бы ваше положеніе не было тяжело?
— Что же особеннаго въ моемъ положеніи? — удивилась Ольга Сократовна. — Я ужъ такъ привыкла къ нему, что для меня это не тяжело.
Чернышевскому показалось, что Ольга Сократовна произнесла эти слова тономъ, въ которомъ не было насмѣшки, но который самъ по себѣ ясно говорилъ: — да, мое положеніе очень тяжело! Но было ли оно дѣйствительно, невыносимо тяжело, — Чернышевскій не могъ бы сказать положительно, да едва-ли и вдумывался въ это. Отецъ любилъ и баловалъ Ольгу Сократовну, зависимость отъ матери, — если даже допустить, что послѣдняя недолюбливала Ольгу Сократовну, была болѣе внѣшней и ни въ чемъ не стѣсняла ее. Но Чернышевскому страстно хотѣлось, чтобы женитьба его на Ольгѣ Сократовнѣ непремѣнно сопровождалась освобожденіемъ любимой дѣвушки отъ семейнаго гнета. И потому онъ увѣрилъ себя и готовъ былъ увѣрять Ольгу Сократовну, что положеніе ея было такъ тяжело, что отъ него нужно было бѣжать, нужно было избавиться, хотя бы цѣной брака съ такимъ «нестоющимъ» ея человѣкомъ, какъ онъ.
Онъ почти испыталъ разочарованіе, когда Ольга Сократовна произнесла, какъ бы съ оттѣнкомъ нѣкоторой грусти, о своемъ семейномъ положеніи:
— Я ужъ такъ привыкла къ нему, что для меня это не тяжело.
— Вѣдь вы же говорили, что хотѣли жениться на какой-то дѣвушкѣ изъ сожалѣнія къ ея положенію, — продолжала Ольга Сократовна.
— Въ самомъ дѣлѣ, какъ скоро я узнавалъ, что положеніе человѣка тяжело, моя привязанность къ нему тотчасъ усиливалась. Скажите же, почему вы согласились выйти за меня? Что вы во мнѣ думаете найти? Если вы ищете болѣе всего привязанности, то въ самомъ дѣлѣ не раскаетесь въ выборѣ, потому что я чрезвычайно любилъ бы васъ. Я и теперь чрезвычайно преданъ вамъ… и эта привязанность будетъ все болѣе и болѣе увеличиваться. Если бы вы полюбили меня хоть въ половину того, какъ я буду любить васъ! Но и въ этомъ не могу быть я увѣренъ…
Ольга Сократовна отвѣтила не сразу.
— Вы мнѣ нравитесь, — оказала она искренно и серьезно, — но я не влюблена въ васъ. Да развѣ любовь необходима? Развѣ ее не можетъ замѣнить привязанность?
Это признаніе очень огорчило Чернышевскаго, — и даже, когда, на слѣдующій день, онъ дѣлился своимъ огорченіемъ съ Дневникомъ, у него — «на глазахъ навертывались слезы».
Итакъ, Ольга Сократовна была «не влюблена» въ него… Но вѣдь онъ объ этомъ не думалъ, даже не надѣялся, готовый уступить свое право на счастье тому, кто окажется «лучше» его. Однако, надъ всѣми трезвыми соображеніями и самоотверженными порывами носилась романтически-смутная, романтически-сладкая увѣренность, что и самъ онъ не «хуже» другихъ и не меньше ихъ имѣетъ право на взаимность со стороны Ольги Сократовны. И теперь ему стало грустно и обидно за самого себя!
— Но вотъ, видите, — сказалъ Чернышевскій тономъ кроткаго возраженія, — если я, можетъ быть, кажусь весьма слабъ, то не думаю, чтобы я въ. самомъ дѣлѣ былъ рѣшительно дрянью. Правда, я кажусь вялъ, апатиченъ, но у меня есть, и энергія. И я могу выказать силу; я могу, когда понадобится, рѣшиться — на что не всѣ могутъ рѣшиться, а рѣшившись, сдѣлать для меня ничего не стоитъ. И если понадобится, я могу защитить себя или кого бы то ни было. У меня, правда, характеръ, повидимому, вялый, но я способенъ и увлекаться весьма, и быть энергичнымъ. Что же вы ищете въ мужѣ? Что вы нашли во мнѣ такого, за что согласились выйти за меня? Если вы ищете привязанности, то смѣло могу сказать вамъ, что я буду преданъ вамъ въ самомъ дѣлѣ всею душою. Если вы находите во мнѣ умъ, то въ самомъ дѣлѣ, я скажу безъ самохвальства, — этого я никогда никому, кромѣ васъ, не сказалъ бы, — что умъ во мнѣ въ самомъ дѣлѣ есть. Я не имѣю геніальнаго ума, не могу создать чего-нибудь новаго, но что сдѣлано другими, то я способенъ понять. Я понимаю, что изъ чего слѣдуетъ, что къ чему ведетъ, я понимаю связь и отношенія различныхъ вещей и мнѣній. Обо мнѣ говорятъ, что я весьма высокаго мнѣнія о своемъ умѣ, — я никому не сознаюсь въ этомъ, но вамъ скажу, что это правда. Въ Саратовѣ, напримѣръ, я считаю себя выше всѣхъ по уму. Я не говорю о молодыхъ людяхъ, — можетъ быть, въ числѣ гимназистовъ есть нѣсколько человѣкъ выше меня по уму. Я "е говорю о людяхъ, не принадлежащихъ къ одному классу со мною по образованности — умныхъ людей, которые мало образованы, я весьма цѣню и готовъ поставить многихъ выше себя, — но изъ людей, стоящихъ на одной степени образованности, я не знаю въ Саратовѣ ни одного, котораго бы сравнилъ съ собою.
Ольга Сократовна слушала его, не перебивая, но онъ чувствовалъ, что она не проникалась его настроеніемъ, не отдавала своего сочувствія тому, что для него являлось предметомъ величайшаго довѣрія и привязанности къ ней.
— Костомаровъ, говорятъ, тоже весьма умный человѣкъ, — произнесла она задумчиво, какъ бы разсуждая сама съ собою.
— Это правда, но я ставлю себя выше его, это я скажу только вамъ… Видите, я начинаю самохвальствовать, — это не въ моемъ характерѣ, но я говорю съ вами рѣшительно откровенно. И вы со мною можете говорить рѣшительно откровенно.
— Я говорю съ вами рѣшительно откровенно, — отвѣчала Ольга Сократовна, — такъ, какъ съ вами, я не говорила ни съ кѣмъ.
— Итакъ, если вы хотите выйти за меня потому, что вы видите мой умъ и добрый характеръ, вы не раскаетесь. Что касается до того, какъ мы будемъ жить, — я человѣкъ весьма мнительный; я не увѣренъ даже въ томъ, въ чемъ долженъ быть увѣренъ, но я смѣю оказать вамъ, что надѣюсь, что со мною вы будете жить не хуже того, чѣмъ жили до сихъ поръ.
— Хуже того, какъ я теперь живу, не можетъ быть ничего.
Ольга Сократовна намекала на то, что ей неуютно жилось въ семьѣ. Чернышевскій такъ и понялъ ея слова и возразилъ:
— Нѣтъ, я говорю про матеріальныя средства и удобства. Я надѣюсь, что не доведу васъ до лишеній въ томъ чѣмъ вы пользовались до сихъ поръ.
— Вы не будете профессоромъ въ университетѣ? — неожиданно спросила Ольга Сократовна.
Чернышевскій былъ пораженъ и огорченъ этимъ вопросомъ. Ему показалось даже, что тутъ «проглянулъ какой-то эгоизмъ», — какое-то «темное чувство» зашевелилось въ немъ — ему показалось, что «выходитъ» не за него, «а за профессора университета, какъ вышла бы за предсѣдателя или что-нибудь въ этомъ родѣ, выходитъ не за человѣка, а за чиновника»… Но «темное» чувство владѣло имъ недолго: онъ отогналъ его соображеніями о томъ, что «это было сказано такъ потому, что ей представлялось, что отъ этого зависятъ средства къ жизни».
— Я это положительно сказать не могу, — отвѣтилъ Чернышевскій послѣ нѣкотораго молчанія. — Каѳедры теперь нѣтъ. Если бы открылась, я, вѣроятно, получилъ бы ее, открыть для меня новую каѳедру едва-ли захотятъ. Но я долженъ вамъ сказать, что по своей недовѣрчивости, я представлялъ себя въ худшихъ отношеніяхъ къ людямъ, чѣмъ въ дѣйствительности. Несмотря на свою недовѣрчивость къ себѣ, несмотря на то, что мои слова будутъ походить на самохвальство, я скажу вамъ все-таки, что я оставилъ по себѣ нѣкоторую репутацію въ Петербургѣ.
И Чернышевскій разсказалъ Ольгѣ Сократовнѣ, что, неожиданно для него самого, въ военно-учебныхъ заведеніяхъ, гдѣ онъ прослужилъ всего мѣсяца четыре, его «не забыли» и сообщаютъ, что, когда, онъ ни пріѣдетъ въ Петербургъ, мѣсто для него тамъ «всегда готово»[1].
— Я надѣюсь получать тамъ цѣлковыхъ семьсотъ или восемьсотъ жалованья, — продолжалъ онъ. — Кромѣ того, я буду писать. Если бы у насъ цензура была хоть нѣсколько послабѣе, не хвалясь, скажу, что я имѣлъ бы голосъ въ нашей литературѣ. Теперь это трудно. Но все таки я надѣюсь быть не изъ числа самыхъ дюжинныхъ писателей. Однимъ словомъ, я надѣюсь, что не доведу васъ до того, чтобы вы нуждались въ томъ, къ чему привыкли.
— Я не хочу ни выѣзжать, ни танцовать, потому что все это не имѣетъ для меня особенной пріятности.
— Что касается до этого, я такъ мало знаю Петербургскую жизнь съ этой стороны, что не знаю, возможно ли будетъ это, — кажется, возможно.
— Я сама не захочу, если бы вы даже этого хотѣли. Я не аристократка, я — демократка.
Чернышевскому было очень пріятно слышать это слово въ устахъ Ольги Сократовны, но теперь онъ хотѣлъ знать уже болѣе опредѣленно, что она понимала подъ этимъ словомъ.
— Что вы хотите сказать этимъ? Посмѣяться надъ моими мнѣніями? — опросилъ осъ.
— Вовсе нѣтъ. Я не аристократка, я демократка. Я не хочу бывать въ собраніяхъ въ Петербургѣ и танцовать.
Отвѣтъ этотъ не вполнѣ удовлетворилъ Чернышевскаго, но онъ не настаивалъ на его выясненіи.
— Возможно ли тамъ это, я не знаю, — отвѣтилъ онъ неувѣренно и продолжалъ. — Да, еще одинъ вопросъ: умѣете ли вы хозяйничать, потому что я рѣшительно не умѣю распоряжаться деньгами.
Лицо Ольги Сократовны приняло выраженіе грусти.
— Не умѣю, Я въ домѣ чужая, гостья. Я часто сажусь за столъ, не зная, какія блюда будутъ на столѣ.
— Это для меня понятно. Но захотите ли вы управлять хозяйствомъ?
— Нечего дѣлать: надобно будетъ — захочу.
— А если захотите, то вѣрно сумѣете. Нечего говорить о тамъ, что вы будете глаза дома: я — человѣкъ такого характера, что согласенъ на все, готовъ уступить во всемъ, — кромѣ, разумѣется, нѣкоторыхъ случаевъ, въ которыхъ нельзя не быть самостоятельнымъ.
Онъ остановился и, помолчавъ нѣсколько секундъ, добавилъ:
— Я вамъ скажу еще одно, чего не долженъ бы говорить…
— Такъ и не говорите.
— Нѣтъ, скажу, потому что мнѣ слишкомъ хочется сказать. Но раньше, чтобы не позабыть: завтра вы будете для балѣ?
— Такъ и я не буду. А когда вы будете, скажите, чтобы я пріѣхалъ любоваться на васъ.
— Разъ когда-нибудь побываю, чтобы проститься…
У Чернышевскаго «сжалось сердце». — Неужели, — подумалъ онъ, — замужество будетъ для нея концомъ веселья, правда, нѣсколько вѣтреннаго, но все-таки веселья?
Но тутъ-же Ольга Сократовна пояснила; — Проститься на семь недѣль поста съ этими удовольствіями.
Это успокоило Чернышевскаго.
— Пожалуйста же, увѣдомьте меня, когда будете, — сказалъ онъ и перешелъ къ серьезному, дѣловому тону:
— Такъ вотъ что я скажу вамъ: если бы мои надежды быть вашимъ мужемъ не сбылись, если бы, вы выбрали себѣ человѣка лучше меня, — знайте, что я буду радъ видѣть васъ болѣе счастливою, чѣмъ вы могли бы быть за много, — но знайте, что это было бы для меня тяжелымъ ударомъ.
— Не до чахотки ли бы это васъ довело? — сказала Ольга Сократовна «довольно шутливымъ тономъ». Во время его рѣчи, она «весьма часто смотрѣла съ сомнительною или веселою улыбкою».
— Этого я не говорю, и этого я не знаю. Но что это будетъ для меня тяжелымъ ударомъ, который мнѣ трудно будетъ перенести, это я скажу. Помните же, что я желаю вамъ счастья, что первый буду радъ за васъ, но, прошу васъ, будьте -осторожнѣе, осмотрительнѣе въ предпочтеніи мнѣ кого-нибудь…
Ольга Сократовна потеряла уже расположеніе къ «серьезному» разговору. Она опять «смѣялась», а между тѣмъ Чернышевскому хотѣлось сказать ей еще много, много…
На слѣдующій день, 24 февраля, передумавъ все происходившее наканунѣ, онъ не скрылъ отъ своего вѣрнаго друга-Дневника, — что послѣдній разговоръ съ Ольгой Сократовной произвелъ на него «менѣе впечатлѣнія», чѣмъ предыдущій, и что, поэтому, онъ пишетъ его «менѣе подробно».
«Кажется, я описывалъ его въ самомъ дѣлѣ не такъ подробно, — замѣчаетъ онъ далѣе и ужасается при мысли, не является ли это признакомъ его охлажденія къ Ольгѣ Сократовнѣ. — Неужели же я скоро увижу, что поступилъ слишкомъ необдуманно? Но раскаиваться въ томъ, что я такъ поступилъ, я не стану. Я сталъ бы упрекать себя, если бы поступилъ противнымъ образомъ. Тогда я сталъ бы считать себя еще болѣе неспособнымъ на что-нибудь важное и смѣлое, сталъ бы говорить себѣ:
А счастье было такъ возможно,
Такъ близко!..
„Теперь я этого не скажу. Я поступаю, какъ слѣдуетъ мнѣ по моимъ понятіямъ, и такъ, какъ предписываетъ мнѣ мое чувство, которое говоритъ, что я буду счастливъ и гордъ такою женою и составлю ея счастье“.
Но „вслѣдствіе послѣдняго разговора“ съ Ольгой Сократовной Чернышевскому казалось, что онъ „не такъ влюбленъ, какъ раньше“… „Но какъ бы то ни было“, онъ наканунѣ „весь вечеръ думалъ о ней“, и „эти мысли не давали уснуть“ ему весьма долго: онъ „безпрестанно просыпался“, и какъ проснется — „она въ мысляхъ“.
Особенно огорчали его „двѣ вещи“ въ ея разговорѣ: 1) — „Получите ли вы мѣсто въ университетѣ?“. 2) — „Развѣ всѣ мужья любятъ своихъ женъ, а жены мужей? — довольно привязанности“.
„Это меня огорчаетъ, теперь я вижу, что мнѣ нужно любви, — продолжаетъ Чернышевскій. — Въ слѣдующій разъ я долженъ говорить ей объ этомъ. А вопросъ о мѣстѣ въ университетѣ какъ-то огорчаетъ меня тѣмъ, что въ немъ виденъ расчетъ… Но это пустяки, послѣднее… Какъ бы то ни было, я все-таки люблю ее, можетъ быть, болѣе, чѣмъ вчера“…
Это сознаніе помогало Чернышевскому бороться съ приступами сомнѣній, которые мучили его въ эти дни.
Событія шли своимъ чередомъ.
28 февраля, въ четвергъ, Чернышевскаго спѣшно вызвали къ Шапошниковымъ: тамъ была Ольга Сократовна и, въ ожиданіи его, „падала въ обморокъ“.
— Наконецъ-то, — шутливо и въ то же время съ нескрываемой радостью закричала она. — Какъ долго заставили вы меня ждать! Я въ отчаяніи! Посмотрите, какъ у меня бьется сердце!
„Она беретъ его руку и прикладываетъ къ своему сердцу“.
Любитъ она или смѣется надъ нимъ?
Чернышевскій смотрѣлъ на нее во всѣ глаза. Ему запомнилось каждое слово ея, каждый малѣйшій жестъ и оттѣнокъ ея голоса при этомъ свиданіи.
— Что вамъ за охота кокетничать? — не сразу входя въ настроеніе, говоритъ онъ.
— Дайте-ка, посмотрю, какъ у васъ бьется сердце, — продолжаетъ тѣмъ же веселымъ тономъ Ольга Сократовна. — Гдѣ оно у васъ?
„Она прикладываетъ свою руку къ его сердцу“.
Потомъ она начинаетъ „посмѣиваться“ надъ его внѣшностью.
— Я ему велѣла каждый разъ бриться, какъ онъ долженъ видѣться со мной. Боже мой! весь пропитанъ розовымъ масломъ, — восклицаетъ она, обращаясь къ нему. — Дайте, я причешу вамъ голову.
И она начинаетъ причесывать его и заставляетъ подойти къ зеркалу, чтобы показать, насколько измѣняетъ его новая прическа, что онъ теперь совсѣмъ не тотъ, а сталъ очень хорошъ».
Подаютъ чай. Имъ мѣшаютъ. Но онъ успѣваетъ сказать Ольгѣ Сократовнѣ: «Я все пишу свой Дневникъ».
— Дайте мнѣ прочитать.
— Вы не прочтете, потому что я такъ пишу, что мою рукопись, кромѣ меня, никто не можетъ прочитать. Но я, если угодно, прочитаю вамъ его, когда будетъ время. Я напишу сейчасъ что-нибудь, чтобы показать, какъ я пишу.
И, чтобы наглядно показать, какъ онъ пишетъ свой Дневникъ, онъ обратился къ Шапошникову:
— Сергѣй Гавриловичъ, позвольте бумаги, я напишу что-нибудь, чтобы показать, какъ я пишу.
— Бумагу подали.
— Что прикажете написать для пробы? — спросилъ Чернышевскій шопотомъ у Ольш Сократовны.
— Напишите: «Ольга, другъ моей души», — отвѣтила она тихо.
Чернышевскій пишетъ эти слова «своимъ манеромъ»[2] и передаетъ Ольгѣ Сократовнѣ. Она отвѣчаетъ на томъ же лоскуткѣ: «Коля, тебя любитъ Ольга». Онъ радостно прочитываетъ и рветъ лоскутокъ. Она хочетъ написать еще что-то и протягиваетъ руку.
— Снова кокетство! — "смѣется о"въ, отодвигая карандашъ. — Вамъ угодно, чтобы я цѣловалъ вашу руку?
— Вовсе неугодно…
Онъ продолжаетъ:
— То, что вы будете писать, будетъ рѣшительна серьезно?
— Рѣшительно.
Она пишетъ: «женитесь на Симѣ[3], она васъ ловитъ. Она добрая дѣвушка, и вы съ нею будете счастливы».
Чернышевскій прочелъ записку, и первое, что поразило "его, была ошибка въ словѣ будете, оно было написано черезъ «и» — «будите». — «О, — подумалъ онъ, — нѣсколько должно бы вамъ поучиться правописанію, а вы, думалъ я, не дѣлаете ни одной орѳографической ошибки».
— И это вы пишете серьезно? — спросилъ онъ съ искреннимъ недоумѣніемъ. Тутъ нѣтъ ни одного слова правды!
— Какъ — нѣтъ?
— Кромѣ одного: «ловитъ».
— Какъ же вы говорите: нѣтъ?
Она снова начинаетъ причесывать Чернышевскому голову, — но теперь это не доставляетъ ему прежняго удовольствія. На душѣ у него обидное и досадное чувство.
— Я не понимаю, — говоритъ онъ, пожимая плечами, — къ чему вы кокетничаете со мною? У меня есть невѣста въ Петербургѣ. Наши отношенія не могутъ повести ни къ чему.
Она, шутя, поворачивается къ стѣнѣ и закрываетъ лицо руками.
Я буду плакать, — заявляетъ она и притворяется, что всхлипываетъ.
Потомъ она принимаетъ видъ обиженной, не смотритъ на Чернышевскаго, отнимаетъ у него руку, когда онъ хочетъ, поцѣловать ее. Однако, онъ цѣлуетъ ее — «ниже кисти».
— Какъ вы смѣете! — кричитъ на него Ольга Сократовна.
— Что же съ вами дѣлать? Вѣдь вы этого хотите!
И онъ снова цѣлуетъ ея руку.
— Какъ вы смѣете дѣлать то, что вамъ не позволяю!
— Ольга Сократовна, — сказалъ Чернышевскій, понизивъ голосъ, — неужели я въ самомъ дѣлѣ оскорбилъ васъ?
Онъ сказалъ это. улыбаясь, она посмотрѣла на него и ничего не отвѣтила.
— Ольга Сократовна, простите меня.
Отвѣта нѣтъ.
— Простите…
Молчаніе.
— Дайте мнѣ поцѣловать вашу руку. Вѣдь вамъ хочется?
Она не давала, но онъ поцѣловалъ.
— Неужели я въ самомъ дѣлѣ оскорбилъ васъ, Ольга Сократовна?
Она молча взглянула на него. Онъ принялъ «серьезный и унылый видъ».
Въ это время ихъ позвали танцовать въ залъ.
— Вы будете танцовать со мною, Ольга Сократовна?
Она встала и пошла, но не въ залъ, а въ смежную комнату, сѣла тамъ на диванъ, а Чернышевскій сталъ поодаль, «представляя человѣка, состоящаго подъ опалой».
На столѣ лежала муфта.
— Это муфта Ольги Сократовны, — сказалъ Сергѣй Гавриловичъ, поцѣловалъ ее и передалъ Чернышевскому.
И Чернышевскій также поцѣловалъ муфту.
— Не смѣйте дотрогиваться до моей муфты, — продолжала капризничать Ольга Сократовна.
Чернышевскій положилъ муфту на столъ и болѣе не трогалъ.
Сидѣли здѣсь довольно долго. Не разговаривали.
— Сядьте на диванъ подлѣ Ольги Сократовны, — сказалъ Сергѣй Гавриловичъ.
— Не смѣю.
Наконецъ, Чернышевскій ушелъ, чтобы показать видъ, что и онъ кокетничаетъ. Выкуривъ папиросу, онъ вернулся и сѣлъ подлѣ Ольги Сократовны. Она не смотрѣла "а него.
— Простили ли вы меня?
Она не отвѣчала.
— Дайте мнѣ вашу руку.
Не даетъ. Но сидитъ, не отворачиваясь.
— Видите, уже готова простить? — подзадориваетъ Сергѣй Гавриловичъ.
«Да, вотъ, что значитъ пококетничать, — думаетъ Чернышевскій. — И я умѣю пользоваться этимъ. Ушелъ, и меня простили, а если бы не уходилъ, до сихъ поръ продолжала бы сердиться».
— Простите же меня, Ольга Сократовна…
Онъ взялъ ея руку. Она сопротивлялась, но слабо, и онъ поцѣловалъ ея руку. Миръ былъ заключенъ, и они пошли танцовать въ залъ.
— Ольга Сократовна, — сказалъ ей Чернышевскій, — я говорилъ вамъ о себѣ многое невѣрно. Я говорилъ, что не ревнивъ. Это неправда. Нѣтъ, я чувствую, что буду ревнивъ; только это мое чувство будетъ у меня рѣшительно не то, какъ обыкновенно его понимаютъ. Видите, я такого характера, что слишкомъ высоко ставлю тѣхъ, кого люблю, и у меня будетъ постоянно мысль, что я недостоинъ васъ. Онъ остановился, ожидая отвѣта, но Ольга Сократовна ничего не сказала. Онъ продолжалъ:
— Ольга Сократовна, я былъ огорченъ нѣкоторыми вашими выраженіями въ нашемъ разговорѣ у васъ. Вы сказали, что «развѣ необходимо, чтобы жена любила мужа, а мужъ жену?».
— Что же, это неправда? Развѣ всегда женятся по страсти? Напротивъ, большая часть бываетъ такъ, какъ я сказала, а все-таки живутъ весьма хорошо, и привязаны другъ къ другу.
— Но я принялъ эти слова прямо относящимися ко мнѣ.
— Какой вы смѣшной!
— Да, я въ самомъ дѣлѣ смѣшонъ, и вашими словами я не оскорбился.
— Вы меня не знаете.
— Да, это правда, я не знаю васъ рѣшительно; но знаю, что вы рѣшительно откровенны, чрезвычайно добры, и что вы чрезвычайно благородная дѣвушка.
— Да, я въ самомъ дѣлѣ очень откровенна, и у меня не можетъ быть тайнъ. Если бы съ моей стороны былъ какой-нибудь проступокъ, я не могла бы его скрывать, я прямо призналась бы въ немъ.
— Нѣтъ, не о томъ я говорю, какіе проступки. Я не о нихъ думаю. Я такого высокаго мнѣнія о томъ, кого люблю, что всегда буду считать себя недостойнымъ васъ.
— Меня никто не понимаетъ, и никто не пойметъ.
Эти слова глубоко тронули Чернышевскаго. «Они были рѣшительно искренни, чистосердечны, происходили отъ глубины сознанія, что ея характеръ такъ высокъ, что его не въ состояніи оцѣнить другіе».
Во всякомъ случаѣ я знаю, что вы рѣшительно откровенны, — отвѣтилъ онъ тихо и ласково. — опишите себя, и я васъ буду понимать такъ, какъ вы опишете себя…
Къ нимъ подходили, заговаривали, звали играть въ веревочку… Однако, Чернышевскій улучилъ возможность еще разъ повторить, какъ онъ смотритъ на свое чувство къ Ольгѣ Сократовнѣ.
— Умоляю васъ, будьте осторожнѣе, если вздумаете предпочесть мнѣ другого. Если вы серьезно и глубоко полюбите другого, я буду радъ за васъ…
Голосъ его дрогнулъ, и въ немъ почувствовались слезы.
— Но перенести это для меня будетъ тяжело, — добавилъ онъ. — Какъ бы то ни было, наконецъ, я. болѣе всего желаю вашего счастья… Но я не обману васъ и не преувеличу, когда скажу: для меня будетъ тяжело перенести это.
— Это не можетъ быть: я такъ не могу полюбить, — сказала Ольга Сократовна.
— Другого или меня? — мелькнула въ головѣ его недоумѣвающая мысль.
Дома, за Дневникомъ, онъ съ глубокимъ волненіемъ пережилъ всѣ перипетіи этого разговора. «Когда я пишу это, я плачу», — замѣчаетъ онъ при мысли о томъ, какъ было бы тяжело ему перенести предпочтеніе кого-нибудь другого.
На масляницѣ, въ пятницу, 27-го февраля, у Чесноковыхъ были, блины, и Чернышевскій снова имѣлъ возможность, среди развлеченій и танцевъ, долго говорить съ Ольгой Сократовной. Для окружающихъ уже не было тайной, что отношенія между ними слаживались къ браку, и теперь ихъ чаще оставляли вдвоемъ. Во время танцевъ, Ольга Сократовна показала Чернышевскому «много нѣжности», танцовала только съ нимъ, горячо пожимала руку. Послѣ кадрили онъ сказалъ ей:
— Ольга Сократовна, неужели правда, что вы теперь — онъ сдѣлалъ удареніе на этомъ словѣ — не пошли бы замужъ ни за кого, кромѣ меня?
— Теперь правда, за будущее я не ручаюсь.
— Вотъ, видите, — продолжалъ онъ, — мои понятія таковы, что на будущее никто не имѣетъ права требовать обязательствъ. Сердцемъ нельзя распоряжаться. Единственно, что можно требовать, это то, чтобы помнили, что насъ любятъ; и у васъ столько доброты и благородства, что въ этомъ нельзя сомнѣваться. Я проповѣдникъ идей свободы, но у меня такой характеръ, что я ими не воспользуюсь, да, если бы въ моемъ характерѣ и была возможность пользоваться этою свободою, то, по моимъ понятіямъ, проповѣдникъ свободы не долженъ ею пользоваться, чтобы но показалось, что онъ проповѣдуетъ ее для собственныхъ выгодъ. Но отъ другихъ требовать обязательствъ на будущее время я не могу… По моимъ понятіямъ, женщина занимаетъ недостойное мѣсто въ семействѣ. Меня возмущаетъ всякое неравенство. Женщина должна быть равна мужчинѣ. Но, когда палка была долго искривлена на одну сторону, то, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть ее на другую сторону. Такъ и теперь: женщины (поставлены) ниже мужчинъ. Всякій порядочный человѣкъ обязанъ, по моимъ понятіямъ, ставить свою жену выше себя: этотъ временный перевѣсъ необходимъ для будущаго равенства. Кромѣ того, у меня такой характеръ, который созданъ для того, чтобы подчиняться.
— Для меня странно, — сказала Ольга Сократовна, — что въ Апостолѣ на свадьбу читаютъ: жена да боится своего мужа; уважать, почитать — это такъ, но за что же бояться?
— Это нелѣпыя понятія, — горячо возразилъ онъ, — вамъ кажется странно то, что я говорилъ о женщинѣ и отношеніяхъ жены къ мужу. Это потому, что — я не знаю степени вашего образованія — но вамъ должно быть извѣстно многое, что должна знать женщина, которая будетъ замужемъ за порядочнымъ человѣкомъ. Вамъ не скучно будетъ слушать меня, когда я буду передавать вамъ то. что вамъ неизвѣстно?..
— Я всегда буду рада слушать.
— Вообще, говоря объ обязанностяхъ и поступкахъ, сущность брака состоитъ, по моимъ понятіямъ, въ искренней взаимной привязанности, все остальное — дѣло второстепенное.
Ольга Сократовна согласилась съ этимъ.
— Впрочемъ, — замѣтилъ Чернышевскій, — есть все-таки вещи, которыя я необходимо долженъ найти въ своей женѣ, это — умственное развитіе.
— Такъ я не моту быть вашей женой, — твердо замѣтила Ольга Сократовна.
— Я не то хочу сказать, — спохватился Чернышевскій, — чтобы я считалъ васъ ниже себя по умственному развитію… Вы болѣе видѣли людей, болѣе испытали серьезныхъ вещей, чѣмъ я. Но я предполагаю, что вамъ неизвѣстно многое изъ новыхъ понятій о вещахъ. Я буду учить васъ…
При этихъ словахъ Ольга Сократовна разсмѣялась такъ звонко и искренно, что Чернышевскій въ первую минуту растерялся.
— Вотъ, — сказала она подошедшему Василію Дмитріевичу, указывая на Чернышевскаго, — онъ находитъ, что я неразвита, и хочетъ учить меня уму-разуму.
Чесноковъ улыбнулся, улыбнулся и Чернышевскій. Ольга Сократовна смѣялась «такъ мило, такъ искренно»…
Чесноковъ отошелъ. Они снова могли бесѣдовать свободно. Ольга Сократовна разсказала, какъ она познакомилась въ Кіевѣ съ однимъ молодымъ, богатымъ помѣщикомъ, который былъ очень хорошъ собою, весьма благороднаго характера.
— Онъ полюбилъ меня и хочетъ скоро теперь пріѣхать, чтобы сватать меня. Но я за него не пойду ни въ какомъ случаѣ, потому что не хочу быть аристократкой.
Ольга Сократовна намекнула далѣе, что этотъ молодой человѣкъ ей очень нравился, что была минута, когда она могла потерять власть надъ собой…
Острое, ревнивое чувство залило душу Чернышевскаго. «Такъ она испытала страсть, которой не испытываетъ ко мнѣ?» Эта мысль была слишкомъ мучительна для него и надолго лишила еГо спокойствія.
Потомъ Ольга Сократовна стала разсказывать о своей любви къ отцу. "Онъ — моя единственная защита, не совсѣмъ достаточная, но все-таки я живу кое-какъ при немъ, безъ него я рѣшительно не могла-бы жить. Когда онъ былъ при смерти, я два дня была въ страшномъ мученіи, но потомъ я стала равнодушна, рѣшительно равнодушна, потеряла всякую способность что-нибудь чувствовать, была, какъ деревянная. Всѣ плачутъ, я ничего: спокойна, холодна. Я сказала ему: «Папенька, я умру вмѣстѣ съ вами». — «Нѣтъ, я хочу жить для тебя», — для меня, для меня одной, такъ сказалъ онъ, «и я буду живъ для тебя», и онъ остался живъ для меня. Такъ и когда я сама была больна холерою, я была очень опасна. «Папенька, я не умру, потому что это огорчило бы васъ, я хочу остаться жить для васъ», и осталась жива. А мнѣ хотѣлось все-таки умереть. Не хотѣлось только потому, чтобы не огорчать папеньку. А я совсѣмъ приготовилась умирать. Я лежала въ полузабытьи, не видѣла и не слышала. Я призвала Венедикта и стала дѣлать свое духовное завѣщаніе. Отдала ему ключи отъ своихъ ящиковъ. — "Ты возьми все, — мы были еще рѣшительно дѣтьми, собирали пятачки и гривенники, у насъ ихъ было довольно много. — Возьми все. Только мой рабочій ящикъ и мои начатыя работы — тебѣ онѣ не нужны — отдай Анютѣ. Ты тамъ найдешь мои секреты — не смѣйся «адъ ними». Онъ бросилъ ключи подъ кровать, заплакалъ и убѣжалъ. Тутъ я увидѣла, что онъ въ самомъ дѣлѣ меня любитъ. Маменька ни разу не входила ко мнѣ во все время моей болѣзни; я лежала и думала о томъ, какъ я умру, — какъ меня будутъ хоронить, какъ будутъ плакать мои знакомые, потому что я непремѣнно думала, что по мнѣ будутъ плакать, о томъ, какъ и кто меня понесетъ… Я хотѣла, чтобы меня несли… въ какомъ платьѣ меня положатъ…
Чернышевскій слушалъ внимательно, но мысли его, противъ воли, уносили его далеко отъ того, о чемъ разсказывала Ольга Сократовна.
— А можно-ли видѣться съ вами у Патрикѣевыхъ? — неожиданно прервалъ онъ теченіе разсказа.
Ольга Сократовна не разсердилась.
— Я очень часто бываю тамъ, каждое воскресенье, — отвѣчала она.
Вообще, въ этотъ вечеръ она была чувствительна и кротка. Во время ихъ бесѣды къ нимъ часто подходилъ молодой Шапошниковъ, у котораго «довольно шумѣло въ головѣ», и мѣшалъ имъ. Его навязчивость раздражала Ольгу Сократовну, Разъ она даже разсердилась серьезно. У нея стало дергать губу. Но каждый разъ и тутъ даже — она, по просьбѣ Чернышевскаго — давала ему цѣловать руку, «чтобы отвязаться отъ него». Какъ много ума и доброты! — восклицалъ онъ, разсказывая объ этомъ. Въ концѣ вечера Ольга Сократовна съ барышнями поѣхала кататься. Лошади были горячія, кучеръ пьянъ… Чернышевскій остался дожидаться ихъ возвращенія, потому что боялся, не случилось бы чего-нибудь.
Долго онѣ не возвращались. Наконецъ, въ комнату вбѣжала Патрикѣева и сообщила, что лошади разнесли сани и ушибли Ольгу Сократовну. Въ испугѣ Чернышевскій бросился въ ту комнату, куда прошла Ольга Сократовна, и увидѣлъ ее сидящею въ креслѣ. «Со смѣхомъ и истинною веселостью» стала разсказывать Ольга Сократовна, что произошло.
— Я ушибла правый бокъ и всю правую сторону. Теперь нѣсколько болитъ, но я скрываю это нарочно, смѣясь. Лошади стали шалить въ катаніи. Должно было уѣхать, чтобы онѣ проѣздились; кучеръ погналъ въ гору мимо гимназіи; какъ онѣ понеслись въ гору! Завезъ насъ на какую-то другую песчаную гору, которую навозили подлѣ гимназіи, мы чуть не опрокинулись. Хотѣлъ ѣхать въ Нѣмецкую улицу, я велѣла ѣхать мимо Гуськовыхъ; до половины горы ѣхали хорошо, потомъ кучеръ опустилъ возжи, заговорившись со мною, и лошади понесли. Серафима Гавриловна и Анюта стали кричать, я хохотала; что-жъ. если убьютъ? я вовсе не дорожу жизнью. Да я и знаю, что не убьютъ. Мы поскакали на Волгу, тамъ сани опрокинулись и разбились. Если-бы одна лошадь не упала, насъ рѣшительно раздавило бы. убило бы санями. Я упала подъ низъ, другія на меня. Всѣ кричатъ, ахаютъ, я хохочу. Хотятъ подымать меня… «Я сама встану!» А я хотѣла-бы, чтобы мнѣ переломило руку или ногу, тогда я посмотрѣла бы, какъ меня станутъ любить…
— И я бы желалъ этого, — поспѣшно сказалъ Чернышевскій.
— Потому что тогда въ меня не сталъ бы никто влюбляться? — засмѣялась Ольга Сократовна.
— Почти такъ: тогда вы не были бы привлекательны ни для кого, кромѣ меня; тогда я былъ бы единственнымъ существомъ, любящимъ васъ и любимымъ вами… Тогда бы вы увидѣли, — продолжалъ Чернышевскій, — сталъ ли бы я любить васъ по-прежнему. Вы въ самомъ дѣлѣ ушиблись, поѣзжайте скорѣй домой, потрите чѣмъ-нибудь бокъ.
Ольга Сократовна продолжала смѣяться. Она показала нижнюю часть лѣвой кисти руки. Чернышевскій разглядѣлъ нѣсколько царапинъ, опухоли не было. «Въ самомъ дѣлѣ, какая у нея здоровая натура, — подумалъ онъ съ удивленіемъ, — опухоль рѣшительно прошла въ какіе-нибудь полчаса».
— Мы дошли до Шапошниковыхъ пѣшкомъ, — продолжала разсказывать Ольга Сократовна, — Серафима Гавриловна, которая рѣшительно не ушиблась, потому что вывалилась на меня, кричала, пищала, легла въ постель: «ахъ, маменька! ахъ, маменька!» Мнѣ было ужасно смѣшно.
Чернышевскій смотрѣлъ на Ольгу Сократовну съ нескрываемымъ восхищеніемъ. Все, что она разсказывала, казалось ему очаровательнымъ по своей простотѣ и искренности. Онъ любовался ею: она удивительно хороша, очаровательна. «Чѣмъ болѣе смотришь на нее, тѣмъ болѣе восхищаешься, увлекаешься ею. Тутъ-то я вполнѣ почувствовалъ то, что началъ чувствовать при ея разсказѣ о пережитой ею опасности».
Время-отъ-времени онъ шепталъ ей на ухо:
— Какъ вы хороши!.. Вы въ самомъ дѣлѣ обворожительны!.. Чѣмъ болѣе смотрю на васъ, тѣмъ болѣе увлекаюсь вами!.. Наконецъ, если еще продолжать смотрѣть на васъ, въ самомъ дѣлѣ покажется, что вы — первая красавица на свѣтѣ…
«Она была въ самомъ дѣлѣ очаровательна, какое положеніе ни приметъ ея личико милое: обернется ли нѣсколько ко мнѣ, облокотись на лѣвую руку, приподниметъ ли головку, опуститъ ли ее… О, какъ она хороша! Во всякомъ случаѣ, я не видывалъ никогда ничего подобнаго».
— Я въ такомъ увлеченіи, — говорилъ онъ ей, — что поцѣловалъ бы васъ, если-бы не хотѣлъ, чтобы мой первый поцѣлуй былъ рѣшительно таковъ, какъ онъ долженъ быть, и какъ онъ здѣсь не можетъ быть, потому что здѣсь мѣшаютъ…
«Ея головка была такъ близко къ моимъ губамъ, — разсказываетъ Чернышевскій, — что я нѣсколько разъ слабо поцѣловалъ ея волосы. Наконецъ, я осмотрѣлся: изъ залы и спальни не видитъ никто, никто… ея головка была такъ близко… мнѣ казалось даже — неловко не воспользоваться этимъ, мнѣ казалось, что это будетъ вяло съ моей стороны. И тихонько, осторожно я поцѣловалъ ее въ лобъ. Она тотчасъ отвернулась и облокотилась на другую ручку креселъ».
— Вы слишкомъ дерзки!
— Ольга Сократовна, это мой первый поцѣлуй въ лицо женщины.
Глаза Ольги Сократовны приняли опечаленное выраженіе. Чернышевскій смутился, ему стало совѣстно своей «дерзости».
— Простите, Ольга Сократовна, простите меня. Я забылся, я виноватъ, я не могъ удержаться…
Но она долго еще оставалась печальной…
Миръ былъ заключенъ, когда Чернышевскій провожалъ ее въ саняхъ домой. Онъ сидѣлъ рядомъ съ ней и держалъ ея руку въ своей рукѣ, и она «съ чувствомъ искренности сжимала ее» и не отнимала руки, когда онъ цѣловалъ ее. Когда они подъѣзжали къ дому, онъ сказалъ:
— Ольга Сократовна, теперь я вижу, что люблю васъ, теперь нѣтъ сомнѣнія: мое чувство — любовь, не что-нибудь другое; я люблю васъ.
На слѣдующій день были именины старика Акимова. Чернышевскій поѣхалъ поздравлять его и провелъ тамъ весь день.
Вечеромъ танцовали. Чернышевскій участвовалъ въ кадриляхъ, но отъ польки отказывался, и Ольга Сократовна его не заставляла. Когда ее спрашивали объ этомъ, она отвѣчала:
— Я не думаю, чтобы онъ могъ ловко полькировать, а я не хочу, чтобы онъ былъ смѣшонъ.
Между танцами онъ садился подлѣ Ольги Сократовны, но говорить ямъ мѣшали. Наташа Воронова постоянно подбѣгала, старалась вслушиваться въ ихъ разговоръ и смѣялась. Они прогоняли ее, Чернышевскій собирался даже «сдѣлать дерзость».
— Какую же?
— Какая придетъ въ голову.
— О, какой вы удалецъ! — засмѣялась Ольга Сократовна. — Вы и такъ ужъ много надѣлали глупостей.
— Да, я могу и дѣлать глупости, и быть дерзкимъ, въ особенности теперь. Итакъ намъ безпрестанно мѣшаютъ.
Ему хотѣлось говорить «серьезно».
— Ольга Сократовна, гдѣ я могу съ вами видѣться? — спросилъ онъ. — Весною вы, конечно, будете гулять, но пока гдѣ? Могу-ли я бывать изрѣдка у васъ?
— Можете.
— Напримѣръ, когда теперь?
— На второй недѣлѣ.
— Нельзя-ли раньше? Вы судья въ этомъ дѣлѣ, но я просилъ бы васъ позволить раньше, если можно.
— Хорошо, такъ и быть, можете въ воскресенье.
— Могу ли я бывать у Патрикѣевыхъ? Ольга Андреевна приглашала меня.
— Можете.
— То-есть, могу ли я тамъ видѣться-съ вами? Вы тамъ часто бываете?
— Часто; каждое воскресенье ужъ непремѣнно.
— Мнѣ ужасно хотѣлось привезти сюда маменьку, чтобы она видѣла васъ. Конечно, я ничего -бы не сказалъ ей.
— А если она увидитъ, какъ я шалю, скажетъ: какая кокетка. Если я не понравлюсь ей?
— Нѣтъ, понравитесь, потому что она (хотя, разумѣется, у нея старыя понятія о вещахъ) слишкомъ умна, чтобы не понять васъ. Маменька моя въ сущности весьма добра и будетъ любить васъ больше, чѣмъ меня; это потому, что она постоянно говоритъ, что такъ будетъ, и что ея понятія таковы, что свекровь должна брать сторону невѣстки противъ сына, что положеніе жены вообще бываетъ не довольно хорошо. Это вѣрно въ нашей крови…
Ольга Сократовна не отвѣтила, но слушала очень внимательно.
— Ольга Сократовна, я совершенно завишу отъ васъ, — продолжалъ Чернышевскій. — Я знаю, что это значительно будетъ стѣснять васъ, не въ отношеніи ко мнѣ, потому что я не принимаю относительно себя никакихъ обязательствъ: сердцемъ нельзя распоряжаться впередъ, — но какъ бы то ни было, я бы хотѣлъ теперь сдѣлать такъ: передъ отъѣздомъ своимъ изъ Саратова сказать своимъ — папенькѣ и маменькѣ — о моемъ намѣреніи сдѣлать предложеніе. Потомъ просить согласія у Сократа Евгеніевича. Что-жъ? Объ этомъ никто, кромѣ -него, не будетъ знать. Итакъ, по вашему мнѣнію, я долженъ такъ поступить?
— Какъ хотите.
— Нѣтъ, относительно тѣхъ вещей, гдѣ я хочу поступать, какъ мнѣ хочется, я не спрашиваю ничьего совѣта, это, напримѣръ, относительно моихъ поступковъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ. Но, когда я спрашиваю совѣта, я хочу, чтобы получилъ приказаніе. Такъ я могу такъ сдѣлать?
— Можете.
— А если ваши родные будутъ несогласны? — въ свою очередь спросила Ольга Сократовна.
— Я не думаю, — отвѣчалъ Чернышевскій, — но, если-бы и такъ было… Видите-ли, я очень послушливъ и напослѣдокъ безусловно повиновался родителямъ, но въ этомъ случаѣ ихъ несогласіе не удержитъ меня: я могу дѣйствовать самостоятельно, когда того потребуютъ обстоятельства.
— А если мой паренька не согласится?
Чернышевскій смутился и не сказалъ ничего.
— А если за мной не будетъ много денегъ? — задала новый вопросъ Ольга Сократовна.
— Я и такъ не ожидаю, чтобы могло быть много. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ничего не было. Сейчасъ я скажу, повидимому, совершенно противное: конечно, чѣмъ больше будетъ у васъ денегъ, тѣмъ лучше, но для васъ, а не для меня. Ваши деньги будутъ, конечно, принадлежать вамъ. Я не буду никогда считать ихъ принадлежащими намъ вмѣстѣ. И если-бы когда-нибудь вамъ вздумалось употребить сколько-нибудь изъ нихъ на наши общія потребности, я согласился бы на это не иначе, какъ на принятіе взаймы. И вы не настаивайте, но дѣйствуйте въ такомъ духѣ, чтобы за вами дали больше денегъ. У васъ большое семейство. У васъ есть сестры. Вѣроятно, онѣ не будутъ имѣть женихами людей съ такими мнѣніями, какъ я…
На этомъ разговоръ съ Ольгой Сократовной оборвался. Жажда высказаться передъ нею далеко не была удовлетворена. Ольга Сократовна пошла танцовать, и Чернышевскій слѣдилъ за ней восторженнымъ взоромъ.
Въ одну изъ такихъ минутъ къ нему подошелъ Палимисестовъ и отвелъ его въ сторону. Тономъ предостерегающей дружбы заявилъ онъ Чернышевскому, что онъ, Николай Гавриловичъ, дѣйствуетъ «рѣшительно неосмотрительно», что «общаго» между нимъ и Ольгой Сократовной «ничего нѣтъ»… Чернышевскій слушалъ его, не возражая. Возражать, значило вызывать на откровенность.
Но затѣмъ онъ подумалъ: «То-то и есть, что общаго много — благородство чувствъ (смѣю сказать); мягкость характера у нея чрезвычайная; весьма высокая степень ума (и это смѣю сказать о себѣ); что наши характеры рѣшительно несходны — это то мнѣ и нужно, потому что если-бы такой же характеръ, какъ у меня, былъ у моей жены, мы засохли бы отъ тоски и унынія».
— Но если она будетъ продолжать дѣлать то же самое, что теперь? — говорилъ Палимисестовъ. — Это, кажется, лежитъ въ самомъ ея характерѣ: ей непремѣнно хочется вскружить голову всѣмъ, кто бываетъ въ одномъ обществѣ съ нею; вышедши замужъ, она будетъ продолжать дѣлать то же самое.
— Вотъ видите, — отвѣтилъ Чернышевскій, — если моя жена будетъ дѣлать не только это, если она будетъ любить не меня, а другихъ — для меня все равно.
Говоря это, онъ думалъ: «Я готовъ на это, я перенесу это, съ горечью, но перенесу: буду страдать, но любить и молчать».
— Если моя жена полюбитъ другого, — продолжалъ онъ, — я скажу ей только: «Когда тебѣ, другъ мой, покажется лучше воротиться ко мнѣ, пожалуйста возвращайся, не стѣсняясь нисколько».
Продолжать этотъ разговоръ на вечерѣ было неудобно, но Палимисестовъ не успокоивался и просилъ Чернышевскаго зайти къ ему на недѣлѣ.
Отъ Акимовыхъ Чернышевскій вышелъ вмѣстѣ съ Палимисестовымъ. Лошади еще не было, и они вмѣстѣ съ Вороновымъ отправились пѣшкомъ.
Палимисестовъ сказалъ Чернышевскому:
— Такъ ты на-дняхъ зайдешь ко мнѣ, чтобы заняться составленіемъ реестра для моей статистической работы?
— Зайду, только я увѣренъ, что въ этомъ реестрѣ не будетъ ни одного имени.
— Т. е., не будетъ твоего?
— Ни одного имени, ничьего имени.
Палимисестовъ, «конечно, понималъ, о чемъ идетъ рѣчь», оттого Чернышевскій «такъ прямо и отвѣчалъ»: ему не хотѣлось говорить о своей невѣстѣ.
И въ тотъ же вечеръ Чернышевскій зашелъ къ Палимисеетову. Разговоръ былъ длинный, мучительный для Чернышевскаго, рисовавшій Палимисестова въ весьма невыгодномъ для него свѣтѣ. Онъ старался внушить Чернышевскому самыя рискованныя подозрѣнія относительно Ольги Сократовны, говорилъ объ увлеченіяхъ ея, вѣтренности, о слухахъ, ходившихъ о ней.
— У меня есть много данныхъ, — сказалъ Палимисестовъ, не въ силахъ сдерживать своей ревнивой досады.
— Мои данныя повѣрнѣе, — отвѣтилъ Чернышевскій, — потому, что происходятъ отъ людей, гораздо болѣе меня и тебя знающихъ, — и подумалъ при этомъ: «я бы могъ прибавить, что и я знаю этотъ предметъ весьма хорошо, потому что никогда и ни съ кѣмъ не имѣлъ такихъ откровенныхъ разговоровъ, и едва ли много найдется дѣвицъ, которыя выслушали бы мои слова и поняли ихъ, какъ она».
И въ заключеніе онъ сказалъ Палимисестову:
— Ну, теперь я скажу, что она можетъ выйти замужъ за кого угодно, но пока она не выйдетъ замужъ, я не женюсь.
На этомъ они разстались: Палимисестовъ — съ тупой, расчетливой ревностью, не нашедшей удовлетворенія въ мести, Чернышевскій — съ своей любовью, которая звала его къ мечтамъ о семейномъ счастьи, къ тихимъ изліяніямъ на страницахъ Дневника.
И онъ писалъ, думая о Палимисестовѣ: «Въ самомъ дѣлѣ, находитъ ли она во мнѣ что-нибудь особенное? Или я для нея такой же, какъ, напримѣръ, Яковлевъ или Палимисестовъ? Если такъ, если она не видитъ во мнѣ ничего особеннаго, и въ ней самой не должно быть ничего особеннаго… Нѣтъ, это не можетъ быть. Она слишкомъ умна и, что угодно говорить, слишкомъ благородна»…
И Чернышевскій вспоминалъ каждое -слово, сказанное его пріятелемъ: "Палимисестовъ сказалъ: «Конечно, можно кокетничать, но кокетство имѣетъ свои предѣлы; — она переходитъ предѣлы. Не будь она такъ умна, что никогда не позволитъ забыться съ нею, это было бы -отвратительно», «А! — торжествующе восклицаетъ Чернышевскій, — такъ вотъ ты самъ, хотя ты весьма ограниченный человѣкъ, все-таки признаешь ея умъ, да и общій голосъ, что она весьма умна; даже дураки понимаютъ это, тѣмъ болѣе понимаю и цѣню я».
Ненадолго, но остро переживаетъ онъ дурное, сказанное Палимисестовымъ объ Ольгѣ Сократовнѣ: «Нѣсколько смутили меня даже эти два случая: любовь къ учителю и поцѣлуи Ершова. Тогда я даже хотѣлъ разспросить и разузнать объ этихъ двухъ случаяхъ. Неужели она будетъ только играть со мною? Неужели только играть? Неужели не будетъ имѣть ко мнѣ искренней привязанности?».
Но Чернышевскій не хочетъ поддаваться сомнѣнію. Онъ безпощадно гонитъ его отъ себя:
"Теперь самъ по себѣ вижу рѣшительно, что все это весьма глупо. Я ее зналъ лучше, чѣмъ всѣ эти господа. Какъ бы то ни было, дѣло рѣшено. Я не отступлю, не усумнюсь ни въ себѣ, ни въ ней. Только бы имѣть ее своею женою, только бы устроить свои дѣла, а то я буду навѣрное съ ней счастливѣе, чѣмъ со всякою другою. Я рѣшительно спокоенъ. Я попрежнему уважаю, люблю ее. Не хочу судить судомъ людей, которые ниже меня, поэтому гораздо менѣе меня могутъ судить о ней. Я лучше ее знаю. Я знаю ее. Я люблю ее. Я увѣренъ, что и ты полюбишь меня, если еще не любишь меня.
"О, сомнѣніе, прочь!
"И оно уже прошло…
«Всѣ мои глупыя сомнѣнія въ чистотѣ ея сердца, всѣ мои сомнѣнія въ ея искренности, возбуждаемыя словами Палимисестова, совершенно исчезли безъ всякаго слѣда, совершенно. Я спокоенъ за свое счастье съ нею, и теперь, какъ и раньше, у меня только одна забота: деньги, деньги, деньги, чтобы она жила въ полномъ довольствѣ. Будутъ и деньги. Будутъ. И она будетъ счастлива со мною. И я буду счастливъ ея счастьемъ».
Чувство умиленія, вызывающее слезы на глаза, смѣняется чувствомъ мучительной боли, обиды за поруганіе чего-то свѣтлаго и чистаго. Раздраженіе личнаго самолюбія появляется на минуту и тутъ же исчезаетъ, растворяется въ возвышенномъ настроеніи общей примиренности, теплаго, любовнаго отношенія ко всему въ мірѣ. Самая потребность трезваго анализа смягчилась и перешла въ томленіе воспоминаніемъ, длительное размышленіе о той. которая должна была озарить его жизненный путь радостью и счастьемъ…
И онъ заканчиваетъ долгіе часы мечтательнаго раздумья, наединѣ съ своимъ Дневникомъ, простыми, молитвенно-кроткими словами любви и надежды:
"Да будешь ты счастлива, какъ того заслуживаешь!
"Да будешь ты счастлива!
«Да будешь ты счастлива, ты, давшая мнѣ столько счастья!»
.
Чернышевскій. Дневникъ.
VII.Неблагопріятные отзывы объ Ольгѣ Сократовнѣ, сообщенные Палимисестовымъ, огорчили Чернышевскаго тѣмъ болѣіе, что онъ зналъ, что дружескую услугу соперника нельзя было всецѣло отнести на счетъ его ревниваго чувства. Чернышевскій зналъ, что Ольга Сократовна своимъ свободнымъ, подчасъ необдуманнымъ обращеніемъ въ кругу молодежи давала поводъ къ злословію и сплетнямъ. Но онъ зналъ также, или, вѣрнѣе, чувствовалъ всей силой своей романтической убѣжденности, что ея поведеніе было безупречно, и что ея манера держать себя съ молодежью объяснялась исключительно «живостью ея характера и бойкостью ума». И чтобы окончательно утвердить себя въ этомъ мнѣніи, чтобы отнять у своей мнительности всякую возможность тревожить душу обманчивыми, ревнивыми призраками, онъ обратился, по обыкновенію, къ своему испытанному другу — Дневнику и путемъ неопровержимыхъ доводовъ, «заключеній и размышленій», пришелъ къ тому логическому выводу, что, женясь на Ольгѣ Сократовнѣ, онъ поступалъ вполнѣ послѣдовательно, практично и разумно.
Сначала Чернышевскій принялся за разборъ тѣхъ основаній, благодаря которымъ опредѣлилось его положеніе, какъ жениха Ольги Сократовны. Свои разсужденія объ этомъ онъ озаглавилъ: «Почему Ольга Сократовна моя невѣста». Отвѣтъ на этотъ вопросъ составилъ первую часть его любовной диссертаціи. Чтобы какъ можно обстоятельнѣе и послѣдовательнѣе выяснить для себя основное положеніе, онъ выработалъ программу для описанія своихъ побужденій принять ея руку.
Побужденіями этими, — писалъ онъ, — были:
1. Красота.
2. Характеръ, живость, иниціатива, бойкость, рѣшительность.
2b. Завлекательность обращенія вслѣдствіе этого.
3. Доброта и рѣшительное отсутствіе капризовъ.
4. Умъ.
5. Прямота.
6. Чрезвычайное благородство.
7. Постоянная граціозность; какъ слѣдствіе всего этого — отсутствіе пошлости.
И затѣмъ — «вещи въ другомъ родѣ»:
1. Тяжелое положеніе.
2. Довѣріе ко мнѣ, значитъ понимаетъ меня. Какъ она говорила со мною! всегда выслушивала меня, не раздражаясь, понимая, что я говорю не какъ человѣкъ, который ломается, видя, что онъ нуженъ, а просто, какъ честный человѣкъ, который хочетъ выставить себя въ настоящемъ видѣ, чтобы не обманулись, выбирая его.
3. Искала моей помощи — безчестно отказаться отъ того, чтобы помочь.
4. Желаніе имѣть одну любовь въ жизни и чувство, что тутъ есть нѣчто въ этомъ родѣ, и что поэтому мое сердце, если бы сталъ ожидать, уже не будетъ предано ей рѣшительно непринадлежавшимъ никогда другой.
5. Вслѣдствіе всего этого убѣжденіе, что я съ ней буду счастливъ.
6. Главное — ея мысль, что я такой человѣкъ, какой нуженъ для ея счастья.
«Боже мой, сколько причинъ! — восклицаетъ Чернышевскій, — а набираются еще!
3b. Убѣжденіе въ томъ, что, отказавшись, я буду мучиться: А — сознаніемъ своего безсилія рѣшиться на что-нибудь; B — сознаніемъ, что поступилъ съ нею не гуманно, по-свински; С — что, рѣшившись на это наконецъ, стану дѣйствовать… что исчезнетъ Гамлетовское состояніе.
3с. Убѣжденіе, что меня поймаетъ какая-нибудь другая, въ милліонъ разъ, менѣе достойная любви, не могущая составить мое счастье; что если я буду выбирать, то попадусь въ просакъ.
3d. Что потребность искать любви, т. е. волокитствовать, будетъ мнѣ сильно мѣшать въ моихъ дѣлахъ.
3е. Если не женюсь теперь, когда женюсь? въ Петербургѣ едва-ли.
3f. Моя жена должна быть не изъ Петербурга»[4].
Такова была программа, которую Чернышевскій началъ затѣмъ развивать по пунктамъ.
"Она (Ольга Сократовна) рѣшительно хороша собой. Конечно, мнѣ ничье лицо не нравилось такъ, какъ ея лицо, или, по настоящему говоря, только глядя на нее, не чувствовалъ я сомнѣнія, что она дѣйствительно мнѣ нравится, что она дѣйствительно хороша.
«А она въ самомъ дѣлѣ хороша! Въ самомъ дѣлѣ хороша! Удивительно хороша!»
Но еще болѣе, чѣмъ красота, привлекала Чернышевскаго въ Ольгѣ Сократовнѣ «живость, бойкость, иниціатива ея характера и обращенія». Ему особенно нравилось, что Ольгу Сократовну «никогда не надо спрашивать, она сама требуетъ»… Это представлялось Чернышевскому особенно важнымъ, какъ противовѣсъ его личнымъ свойствамъ. Онъ до такой степени сжился съ мыслью, что самъ онъ созданъ для подчиненнаго положенія въ семьѣ, что и представить не могъ возлѣ себя жены, которая не была бы «главою дома». «Такова именно она». Живость ея характера разсѣетъ его наклонность къ унынію и тоскѣ. «Такова она именно. Она разольетъ живость, веселье на нашу жизнь, — и мы будемъ жить игриво, припѣваючи, съ постоянною улыбкою и радостью въ сердцѣ…» «У нея именно такой характеръ, какой нуженъ для моего счастья и радости…»
«Да, этотъ характеръ переработаетъ меня, не поддастся моей наклонности къ апатіи, вялости, а сдѣлаетъ меня похожимъ на нее»…
«Какъ трогательны проявленія ея доброты!» Чернышевскій съ умиленіемъ вспоминаетъ, какъ Ольга Сократовна танцовала кадриль съ Сахаровымъ, чтобы не огорчить его отказомъ, танцовала тогда, когда ей хотѣлось танцовать съ Палимисестовымъ… На вечерѣ у Чесноковыхъ она давала цѣловать руку подвыпившему Шапошникову, хотя онъ очень наскучалъ ей. И не испытывалъ ли самъ Чернышевскій постояннаго дѣйствія доброты Ольги Сократовны? «Развѣ я не былъ весьма, весьма часто рѣшительно глупъ? bête? Развѣ я не постоянно велъ себя такъ, что ко мнѣ шла поговорка: Si jeunesse savait? А развѣ я не называлъ ее постоянно кокеткою, большею частью весьма не кстати, т. е. при людяхъ, при которыхъ это вовсе не слѣдуетъ говорить? Развѣ я не цѣловалъ ея рукъ весьма холодно, до принужденію, говоря, что это я дѣлаю только потому, что она этого хочетъ? Развѣ мало и говорилъ я ей, и дѣлалъ съ ней такого, что рѣшительно раздражало бы, оскорбляло бы всякую другую дѣвушку? А теплое, искреннее пожиманіе моей руки?»
«Боже мой, сколько въ ней ума и такта! — пишетъ далѣе Чернышевскій, продолжая противопоставлять себя Ольгѣ Сократовнѣ. — Боже мой, если бы во мнѣ была хоть сотая доля этого такта! Я говорю не про неловкость мою, это мелочь, это другое, — а про тактъ, котораго я у себя нахожу болѣе, чѣмъ у другихъ… Ни разу ни одного слова, ни одного движенія неудачнаго!»
Переходя къ четвертому пункту «программы» — къ уму Олыги Сократовны, Чернышевскій рѣшаетъ, что она «рѣшительно умнѣе всѣхъ», кого онъ только ни видывалъ. «Это геніальный умъ! Это геніальный тактъ!»
«Нужно только будетъ развить этотъ умъ, этотъ тактъ серьезными, учеными бесѣдами и тогда посмотрѣть, не долженъ ли я буду сказать, что у меня жена — m-me de-Staël? И тогда посмотрю, кто будетъ имѣть право сказать, что я не принадлежу женщинѣ, равной которой нѣтъ въ исторіи!»
Написавъ это, Чернышевскій останавливается въ нѣкоторомъ смущеніи, какъ бы спохватывается, боясь сдѣлаться смѣшнымъ въ собственныхъ глазахъ. «Боже мой, это я пишу безъ восторженности, если угодно — холодно, а между тѣмъ, пишу такія вещи, которыя рѣшительно для меня смѣшны по своей страшной самонадѣянности, по своему страшному удивленію передъ ней. Но этого я не побоюсь думать. Я буду гордиться ею и не буду сомнѣваться въ справедливости моей гордости».
Съ тою же восторженностью, исходившей, какъ думалось Чернышевшому, изъ холоднаго, трезваго удивленія передъ Ольгой Сократовной, характеризовалъ онъ ея прямоту и благородство, исключавшія собою притворство и пошлость. «Развѣ она старается показать мнѣ больше привязанности, чѣмъ въ самомъ дѣлѣ есть? Развѣ она оставляетъ мнѣ хоть малѣйшее сомнѣніе въ томъ, что можетъ быть влюблена въ меня? — „Вы мнѣ нравитесь, вы хорошій человѣкъ. Вы умный человѣкъ“… — Развѣ она притворяется чѣмъ-нибудь передо мной, чтобы больше завлечь меня?»
Дальнѣйшая часть программы обнимала собой характеристику тѣхъ внутреннихъ побужденій, же, торыя руководили Чернышевскимъ въ исканіи руки Ольги Сократовны. Онъ старался здѣсь проникнуть въ самое существо отношенія къ нему Ольги Сократовны:
"Тяжелое положеніе…
"Довѣріе ко мнѣ…
"Исканіе моей помощи…
«Желаніе имѣть одну любовь въ жизни»… и т. д., и т. д.
Это были, по опредѣленію Чернышевскаго, «вещи въ другомъ родѣ» — побужденія надуманнаго, головного свойства.
Длинный перечень, поражавшій самого Чернышевскаго многочисленностью своихъ пунктовъ, заключался весьма характернымъ соображеніемъ, окончательно убѣждавшимъ его, что лучше Ольги Сократовны онъ не могъ найти себѣ невѣсты: «я долженъ чѣмъ-нибудь сдерживать себя по дорогѣ къ Искандеру».
Въ этой характеристикѣ «вещей въ другомъ родѣ», побуждавшихъ Чернышевскаго искать брака съ Ольгой Сократовной, «тяжелое положеніе» ея въ семьѣ было, конечно, на первомъ планѣ. Мы уже знаемъ, что оно заключалось въ непріятныхъ отношеніяхъ къ матери, отъ которыхъ «ей хотѣлось избавиться». Здѣсь Чернышевскій высказываетъ тѣ соображенія, которыя онъ неоднократно уже выражалъ. "Какъ скоро человѣкъ въ тяжеломъ положеніи, — пишетъ онъ, — и я могу помочь ему, у меня рождается къ нему любовь, и если это собственно отъ меня зависитъ, я всегда исполню все, что онъ отъ меня потребуетъ….
Еслибъ онъ сталъ анализировать, противопоставляя тяжесть положенія Ольги Сократовны въ семьѣ тому, что онъ находилъ столь привлекательнымъ въ качествахъ ея ума и характера, анализъ привелъ бы его къ тѣмъ заключеніямъ, которыхъ онъ не хотѣлъ, которымъ противились его воля и чувства. Поэтому онъ тотчасъ же отвелъ себя отъ опаснаго пункта. «Но если бы я не чувствовалъ къ ней слишкомъ сильной привязанности раньше за ея качества, а не за ея положеніе, конечно, я не пожертвовалъ бы собою»…
Однако и она проявляетъ къ нему расположеніе, признаетъ въ немъ какія-то положительныя черты? — естественно возникаетъ у него вопросъ. И, пытаясь отвѣтить на него, онъ старается стать на точку зрѣніи Ольги Сократовны и уяснить, изъ какихъ элементовъ состоялъ характеръ ея любви къ нему. Такими элементами, въ глазахъ Чернышевскаго, являлись проницательность, расчетливость и довѣрчивость, — сочетаніе довольно странное, находившее, однако, восторженный откликъ въ его чувствѣ. «Вѣрно она понимаетъ мой характеръ, если она рѣшилась такъ поступить въ отношеніи ко мнѣ. А если она понимаетъ меня такъ, каковъ я въ самомъ дѣлѣ, и все-таки рѣшается выйти за меня, значитъ она думаетъ быть счастлива со мной. А ума и проницательности, чтобы понять, у нея слишкомъ достаточно. Достаточно и расчетливости, чтобы не обмануться въ своихъ соображеніяхъ о томъ, хороша ли будетъ ея жизнь со мной»…
«Вещи въ другомъ родѣ» являлись антитезой восторженному удивленію передъ качествами ума и сердца Ольги Сократовны, диктовались, несомнѣнно, холоднымъ и, въ свою очередь, крайне проницательнымъ разсудкомъ Чернышевскаго. Но онъ не хотѣлъ дѣлать вывода изъ своего діалектическаго умонастроенія и снова отводилъ себя въ сторону отъ анализа проницательной расчетливости Ольги Сократовны.
«Но мнѣ, — замѣчаетъ онъ, — ея довѣріе ко мнѣ чрезвычайно льститъ».
Предстояло многое обдумать въ новомъ положеніи и, между прочимъ, уяснить себѣ коренные взгляды на семейную жизнь. Цѣлый рядъ мыслей охватываетъ Чернышевскаго по этому поводу, мыслей очень важныхъ въ общихъ условіяхъ его міровоззрѣнія, очень характерныхъ для той идеализаціи, какою онъ неизмѣнно окрашивалъ свои отношенія къ Ольгѣ Сократовнѣ. Онъ писалъ:
"Для довольства своимъ положеніемъ нужно, во-первыхъ, то, чтобы человѣкъ никогда не думалъ, что его положеніе (матеріальныя условія) хуже того, чѣмъ могли бы быть. Слѣдовательно, для счастья жены необходимо, чтобы она никогда не имѣла мысли о возможности найти себѣ лучшую партію, чѣмъ ея мужъ. Говоря попросту, я пришелъ къ мысли, что никакъ не долженъ жениться на дѣвушкѣ, которая была бы по своему положенію въ обществѣ выше меня. Сначала, и почти до самаго 15 или 16 февраля, во мнѣ преобладала крайность, и я хотѣлъ жениться не иначе, какъ на весьма нуждающейся дѣвушкѣ, на дѣвушкѣ, которая была бы весьма бѣдная и безпомощная, чтобы она всю жизнь радовалась и тому немногому довольству, какимъ «Современникъ», бы пользовалась со мною и какого никогда не видывала раньше. Но, когда я узналъ Ольгу Сократовну, эта мысль у меня ослабѣла. — Еслибъ можно было жениться на ней, — думалъ я. Но она можетъ составить лучшую партію, думалъ я: я не вправѣ дѣлать ей предложеніе, можетъ быть она, не осмотрѣвшись хорошенько, ослѣпленная моею любовью, и согласилась бы, но какъ я буду лишать ее лучшаго жребія?…
«Но вотъ она сама выбираетъ меня — если такъ, я счастливъ»… "Выйти за меня замужъ представляется ей не потерею, а выигрышемъ. Она такъ умна, разсудительна и тверда, что не раскается въ этомъ предпочтеніи. Хорошо. Я спокоенъ, моя совѣсть чиста. Я могу безъ упрека себѣ предаться своему влеченію. «Ты говоришь, для тебя жить со мною будетъ лучше, чѣмъ жить теперь. Я счастливъ, что мои надежды на счастье съ тобою встрѣчаются съ твоими мыслями о счастья со мною».
Чернышевскій успокаиваетъ себя тѣмъ, что не лишаетъ Ольгу Сократовну «ничего такого», о чемъ она могла бы пожалѣть, послѣ, и онъ счастливъ, что встрѣтился съ ея желаніемъ, что не заставилъ ее «забыть о разсчетахъ, про забвеніе которыхъ она могла бы пожалѣть впослѣдствіи».
«Я счастливъ тѣмъ, что ты разсчитала и видишь, что не будешь жалѣть о томъ, что осчастливила меня, — съ благодарностью пишетъ Чернышевскій. — Я могу безъ упрека совѣсти стать твоимъ мужемъ. А могу ли я безъ упрека совѣсти отказаться отъ этого счастья? Нѣтъ. Я бы сталъ вѣчно говорить себѣ: ты могъ бы помочь, и не рѣшился помочь, когда требовали твоей помощи. Ты подлецъ, ты трусъ, ты мерзавецъ, tu es lâche — низкій, гадкій, трусливый, подлый человѣкъ… Отказаться было бы вѣчнымъ позоромъ для меня. Я навѣки потерялъ бы возможность уважать себя»…
Чернышевскій доволенъ, онъ спокоенъ, онъ чувствуетъ себя «человѣкомъ, который въ случаѣ нужды можетъ рѣшиться, можетъ дѣйствовать, а не существомъ изъ числа тѣхъ крысъ, которыя собирались привязывать звонокъ на шею коту». Раньше его мучила мысль, что онъ Гамлетъ, теперь онъ видитъ, что онъ «человѣкъ, какъ другіе; (правда, не такъ много имѣющій характера, но все-таки человѣкъ не совсѣмъ безъ воли, однимъ словомъ, человѣкъ, а не совершенная дрянь»… «Какъ тяжело, должно быть, ей было поставить меня въ такое положеніе, какъ поставила она меня, — пишетъ онъ, — Чернышевскій на порогѣ семейной жизни, какъ дорого это усиліе должно было ей стоить! А я все-таки не пожалѣлъ ее, не тронулся ея положеніемъ. Развѣ не тяжелъ ей былъ вызовъ? Значитъ, я долженъ былъ принять его, если во мнѣ есть хоть сколько-нибудь способности сочувствовать тяжелому положенію — и значитъ, положеніе тяжело, когда она рѣшается на такія вещи. Я не тронулся этимъ! Да послѣ этого я былъ бы скотина, свинья!…»
Такимъ образомъ, бракъ съ Ольгой Сократовной представлялся Чернышевскому неизбѣжнымъ и по соображеніямъ этическаго свойства.
Чернышевскій началъ писать свои «разсужденія» 4-го марта, въ 11 час. утра и писалъ ихъ въ теченіе цѣлой недѣли, почти не выходя изъ своей комнаты, отрываясь лишь для того, чтобы «опуститься къ Маменькѣ», или нѣсколько поработать надъ словаремъ къ Ипатьевской лѣтописи. Затѣмъ онъ снова поднимался къ себѣ «наверхъ» и обращался къ мыслямъ, занимавшимъ теперь его исключительное вниманіе.
Итакъ, онъ разсмотрѣлъ всѣ обстоятельства, при которыхъ онъ не могъ не сдѣлаться женихамъ Ольги Сократовны. Но пока онъ писалъ объ этомъ, въ его представленіи возникалъ новый вопросъ о томъ, «долженъ ли онъ (Чернышевскій) имѣть невѣсту», соотвѣтствуютъ ли его личныя свойства, его стремленія и взгляды тому положенію, какое онъ занялъ относительно Ольги Сократовны. Предстояло разсмотрѣть новую группу соображеній, говорившихъ за то, что онъ долженъ былъ жениться?
Ему наскучило жить въ Саратовѣ. Здѣсь не было простора для его дѣятельности, не было приложенія его способностямъ и силамъ. Онъ сознавалъ, что долженъ былъ покинуть этотъ городъ, чуждый умственнымъ интересамъ, безнадежный въ дѣлѣ общественнаго возбужденія, но въ то же время чувствовалъ, что кровныя связи съ родительскимъ домомъ лишали его необходимой рѣшимости. Два года онъ прожилъ здѣсь и два раза «собирался рѣшительно уѣхать и все-таки не уѣхалъ… Отчасти по апатіи, отчасти отъ сожалѣнія оставить Маменьку?»
«Да что же, наконецъ, я дѣлаю здѣсь? И до какихъ поръ это будетъ продолжаться?»
Грустныя мысли овладѣваютъ имъ. Если остаться въ Саратовѣ, значитъ, махнуть рукой на будущее, на ученую карьеру, на осуществленіе тѣхъ мечтаній о преобразованіи: человѣчества, безъ которыхъ жизнь всегда представлялась ему безсмысленной и невозможной. Маменька не отпускала его отъ себя, у него характера не хватало уѣхать. Нужны были какія-то внѣшнія обстоятельства, которыя должны были заставить его покинуть родной городъ. Женитьба представлялась ему лучшимъ изъ такихъ обстоятельствъ.
«А какія обстоятельства, кромѣ женитьбы, могутъ заставить меня сдѣлать это? — спрашиваетъ онъ. — Здѣсь я жить женатый не могу: во-первыхъ, потому что никогда не буду имѣть средствъ къ жизни; на 1.400 р. не прожить;, во-вторыхъ, потому, что я здѣсь буду всегда въ зависимости отъ Маменьки, или долженъ буду постоянно имѣть непріятности съ ней, потому что ея мысли объ образѣ жизни вообще, тѣмъ болѣе объ отношеніяхъ семейной жизни, рѣшительно не сходятся съ моими»… «Остается одно — пріобрѣтеніе (возможности жениться. Да не просто въ случаѣ возможности жениться, а по необходимости жениться. Мысль о женитьбѣ только тогда подѣйствуетъ на меня, когда я буду думать: не „я хочу жениться“, а когда я буду знать, что я долженъ жениться, что мнѣ ужъ нельзя не жениться, однимъ словомъ, когда я буду не человѣкъ, который думаетъ жениться, а когда я буду женихъ. Когда же я буду женихомъ? Если не стану теперь, если не стану женихомъ Ольги Сократовны, какъ теперь, чьимъ же женихомъ я буду? безъ этого у меня не достанетъ силъ уѣхать отсюда, покинуть Маменьку. Я долженъ уѣхать. Безъ этого ужъ я несчастливъ на всю жизнь. Итакъ, я долженъ стать женихомъ Ольги Сократовны, чтобы получить силу дѣйствовать, иначе —
… на путь — по душѣ —
Крѣпкой воли мнѣ нѣтъ…
Почему? Прежде всего потому, что онъ долженъ (приступить къ устройству своихъ дѣлъ, „не развлекаясь ничѣмъ“. Если онъ явится въ Петербургъ безъ жены, потребность любви будетъ отвлекать его отъ мыслей о работѣ и, пожалуй, приведетъ къ волокитству, къ „отыскиванію любви“, придется „гоняться за двумя зайцами“, отчего работа пострадаетъ. Женитьба, затѣмъ, сдѣлаетъ его, съ одной стороны, менѣе застѣнчивымъ и робкимъ, а съ другой, осторожнымъ въ дѣлѣ политической борьбы. „У меня должна быть идея, что я не принадлежу себѣ, что я не вправѣ рисковать собою, иначе, почемъ знать? Развѣ я не рискну? Должна быть какая-нибудь защита противъ демократическаго, противъ революціоннаго направленія, и этою защитою ничто не можетъ быть, кромѣ мысли о женѣ“.
Что будетъ, если онъ не женится на Ольгѣ Сократовнѣ? Онъ упуститъ „счастливый случай“, потому что такого прекраснаго существа самъ онъ не можетъ найти, и его личный выборъ „будетъ всегда несравненно хуже“. Наконецъ, онъ хотѣлъ отдать себя только одной. „Я хочу жениться дѣвственнымъ и тѣломъ, какъ будетъ дѣвственна моя невѣста — для этого я долженъ жениться скорѣе, потому, что я слишкомъ долго не могу удержаться цѣломудреннымъ; я не хочу попасть къ женщинѣ, кромѣ своей жены. Поэтому ужъ я долженъ не медлить женитьбою“.
„А что теперь? Какъ ни говори, какъ ни увѣряй себя, что то, что я чувствую къ ней, еще не любовь, — все-таки это любовь“.
Итакъ, онъ любитъ Ольгу Сократовну, его счастье — въ ней. Если она „выбираетъ его, значитъ она въ свою очередь видитъ въ немъ свое счастье“. „Хорошо, если такъ, я не буду колебаться“.
Таковъ былъ окончательный выводъ изъ всѣхъ размышленій Чернышевскаго о необходимости женитьбы на Ольгѣ Сократовнѣ.
Колебаніямъ съ этой стороны больше не было мѣста.
Но осуществить практически принятое рѣшеніе было не легко. Чернышевскій понималъ это и заранѣе страдалъ, не зная, какое положеніе займутъ его родные, когда узнаютъ объ его намѣреніи. Онъ сталъ всесторонне обдумывать этотъ вопросъ во всѣхъ его возможностяхъ, чтобы, какъ это обыкновенно бывало съ нимъ въ моменты острыхъ конфликтовъ, подвести подъ свою рѣшимость прочное логическое основаніе.
То или иное отношеніе его родныхъ къ факту его женитьбы на Ольгѣ Сократовнѣ являлось среди надвигавшихся новыхъ обстоятельствъ едва ли не самымъ важнымъ. Понятно поэтому то тревожное чувство, которое сквозитъ въ островномъ тонѣ его размышленій на эту тему, несмотря на всѣ заявленія о необходимости быть рѣшительнымъ и твердымъ.
Призадуматься было надъ чѣмъ.
Съ тѣхъ поръ, какъ въ немъ стала созрѣвать мысль жениться;на Ольгѣ Сократовнѣ, онъ незамѣтно для самого себя измѣнился въ своемъ отношеніи къ роднымъ. Съ ними онъ привыкъ дѣлиться всѣми мельчайшими вопросами, касавшимися бытовой стороны его жизни. И мать, и отецъ съ неослабнымъ вниманіемъ и любовью слѣдили за каждымъ его шагомъ, стараясь предупреждать его желанія, и совершенно естественно, что въ ихъ разсужденіяхъ о судьбѣ сына вопросъ его женитьбы былъ самымъ тревожнымъ, самымъ деликатнымъ вопросомъ. Неизвѣстно, знали ли они о настойчивомъ ухаживаніи Николая Гавриловича за Ольгой Сократовной; во несомнѣнно, что ни онъ, ни родители его не заговаривали объ этомъ. Онъ скрывалъ свое чувство къ Ольгѣ Сократовнѣ не только потому, что естественно хотѣлъ охранить его отъ посторонняго, хотя бы самаго близкаго, глаза. Онъ боялся встрѣтить въ родителяхъ, особенно въ матери, то недружелюбное, ревнивое отношеніе, которое прежде всего могло лишить его чувство поэтическаго ореола. Даже если бы это отношеніе выразилось въ совѣтахъ благоразумія и осторожности, Чернышевскому было бы тяжело попытать недовѣріе или скептицизмъ по отношенію къ дѣвушкѣ, которую онъ ставилъ выше, умнѣе и благороднѣе всѣхъ людей. И, тщательно скрывая отъ родителей свои намѣренія относительно Ольги Сократовны, онъ заранѣе подготовлялъ себя къ возможной борьбѣ съ ними, заранѣе вооружалъ себя рѣшимостью, боясь проявленія своей слабости или уступчивости, когда наступитъ моментъ отстаивать свое исключительное право на устройство личной жизни.
— А совѣтоваться съ родными? — не безъ тревоги спрашиваетъ онъ самъ себя. Но ему кажется, что есть случаи, въ которыхъ никто не долженъ спрашивать ничьего совѣта. — Это тѣ случаи, — пишетъ онъ, — когда чувствуешь себя обязаннымъ сдѣлать такъ, а не иначе. Если они будутъ согласны — лишнее опрашивать ихъ; если-бы не согласились — я потерялъ бы право спрашивать ихъ совѣта, потому что не послушался бы его.
— А если они не согласятся теперь потому, что она покажется имъ слишкомъ вѣтрена?.. Вотъ кратко мои мысли: — Вотъ какова она по моему убѣжденію. Вы не убѣждаетесь, что она такова въ самомъ дѣлѣ, и что мнѣ кажется такъ? Вы не довѣряете мнѣ? Что же я за человѣкъ послѣ этого? Мнѣ лучше не жить. Я рѣшительно спокоенъ. Даю вамъ столько-то времени на размышленіе. Если вы не согласитесь, и убью себя, потому что лучше умереть, чѣмъ быть человѣкомъ безчестнымъ и безхарактернымъ. Лучше умереть, чѣмъ отказаться отъ счастья»…
Но, какъ ни храбрился Николай Гавриловичъ, какъ ни подбадривалъ себя, опасеніе, что Папенька и Маменька могутъ не согласиться на его бракъ, серьезно безпокоило его. Особенно Маменька. Онъ привыкъ исполнять ея желанія во всѣхъ житейскихъ мелочахъ. Правда, онѣ обыкновенно мало занимали его, но мать привыкла смотрѣть на него, какъ на послушнаго ребенка, который для нея никогда не станетъ взрослымъ, и обращалась съ нимъ съ неизмѣнной ласковой повелительностью. «Ты и въ семьдесятъ лѣтъ будешь меня слушаться, какъ я до пятидесяти лѣтъ слушалась маменьки», — такъ думала Евгенія Егоровна. «Я созданъ для послушанія, — писалъ Чернышевскій, мысленно обращаясь къ Маменькѣ, — но это послушаніе должно быть свободно»… И, продолжая возбуждать себя противъ возможной слабости передъ материнскимъ авторитетомъ, онъ продолжалъ: "Кто-жъ виноватъ, что ваши требованія такъ велики, что я долженъ сказать: въ пустякахъ, въ томъ, что все равно, — а раньше этими пустяками были важныя вещи, — я былъ послушнымъ ребенкомъ? Но въ этомъ дѣлѣ не могу, не въ правѣ, потому что это дѣло серьезное. Нѣтъ-съ, тутъ я ужъ не тотъ сынъ, котораго вы держали такъ: «Милая Маменька, позвольте мнѣ съѣздить къ Николаю Ивановичу» — «Хорошо, ступай!» «Милая Маменька, позвольте мнѣ съѣздить къ Аннѣ Ник<аноровнѣ>». — «И не смѣй ѣздить, это гадкая женщина». Нѣтъ, въ этоімъ дѣлѣ я не намѣренъ спрашиваться, и если вы хотите приказывать, — съ сожалѣніемъ долженъ сказать вамъ, что напрасно вы будете приказывать".
Однако Чернышевскій самъ замѣтилъ, что зашелъ слишкомъ далеко въ своихъ опасеніяхъ. Вѣроятнѣе всего, тревога его напрасна. "Много, много, если скажетъ Маменька:
— Я не хотѣла бы. Я думаю, что она не составитъ твоего счастья.
— А я думаю.
— Ну, какъ хочешь.
"А Папенька ничего не скажетъ…
«Боже-мой, что за дикая фантазія! Что за странное свойство ожидать вездѣ сопротивленія и непріятностей! Что за странное свойство постоянно готовиться къ страшной ссорѣ съ людьми, которые никогда и не думали съ тобою ссориться! Что за пѣтушиная храбрость! Что за смѣшное расположеніе духа вездѣ ожидать или оскорбленія, или несогласія, когда весьма согласны и весьма рады!»
Чернышевскій ловитъ себя на томъ, что въ этихъ предположеніяхъ онъ уклонился въ сторону. Необходимо вернуться на путь послѣдовательнаго изложенія своихъ мыслей, и, чтобы сосредоточить ихъ на опредѣленной темѣ, онъ ставитъ передъ собой вопросъ: "что можетъ быть изъ моего сватовства? Согласятся ли они (родители), чтобы я сваталъ ее?
"Можетъ быть, — думаетъ онъ, — ея дурная репутація слишкомъ хорошо извѣстна имъ, и они не согласятся.
"Если будетъ рѣшительное несогласіе, я ужъ написалъ, какъ я поступлю. Однимъ словомъ, они меня не остановятъ, потому что "я не хочу ихъ слушать въ этомъ случаѣ. Но правъ ли я буду передъ ними? вотъ другой вопросъ. Я сильно огорчу ихъ. Это такъ. Но это меня, не поколеблетъ. Пусть огорчатся, это будетъ прискорбно для меня. Но что-жъ дѣлать? Это такой случай, что слишкомъ большая деликатность вовсе тутъ не у мѣста. Не объ огорченіи дѣло, а о томъ, правъ ли я буду передъ ними, вправѣ ли я не слушаться ихъ?
«Они не судьи въ этомъ дѣлѣ, потому что у нихъ понятія о семейной жизни, о качествахъ, нужныхъ для жены, объ отношеніяхъ мужа къ женѣ, о хозяйствѣ, образѣ жизни, рѣшительно не тѣ, какъ у, маня. Я человѣкъ рѣшительно другого міра, чѣмъ они, и какъ странно было бы слушаться ихъ относительно, напримѣръ, политики или религіи, такъ странно было бы опрашивать ихъ совѣта о женитьбѣ. Это вообще. Въ частности, они рѣшительно не знаютъ моего характера и того, какая жена нужна мнѣ. Они тутъ ничего не понимаютъ».
И, тѣмъ не менѣе, вопреки всѣмъ самымъ горячимъ желаніямъ его, всей жаждѣ любви, туманившей спокойную ясность мысли, въ душѣ Чернышевскаго жило сознаніе, что въ его защитѣ своихъ правъ на личное счастье была какая-то неловкость, какое-то стремленіе уклониться отъ чего-то, затемнить то, что въ минуту холоднаго раздумья казалось ему до очевидности яснымъ. Онъ не могъ не сознавать, что, несмотря на всю его любовь къ Ольгѣ Сократовнѣ, несмотря на всѣ доводы и убѣжденія, одной его воли было бы недостаточно, чтобы вызвать въ себѣ такую упорную рѣшимость сломить все, что могло бы послужить препятствіемъ къ намѣченной цѣли. Онъ сознательно отдалъ свою волю въ руки Ольги Сократовны, и она распоряжалась ею увѣренно, спокойно, какъ-бы играя. Онъ не сомнѣвался, что Ольга Сократовна сама складывала ихъ отношенія такъ, чтобы они кончились бракомъ, что она хотѣла сдѣлать его своимъ «покорнѣйшимъ слугою».
И тяжело было ему сознавать, что родители будутъ не совсѣмъ неправы, съ ихъ точки зрѣнія, если найдутъ Ольгу Сократовну не вполнѣ соотвѣтствующей ихъ представленіямъ о желательной женѣ для ихъ сына. Они не поймутъ, почему онъ съ такой радостью стремится отдать свои волю въ руки Ольги Сократовны. Они не поймутъ… и вся горячая любовь ихъ, все ихъ страстное желаніе ему счастья, будутъ безсильны надъ его душой, разобьются о что-то неизбѣжное, роковое, превратятся въ страданіе и слезы. Онъ зналъ также, что и никто изъ окружающихъ не пойметъ его желанія послужить Ольгѣ Сократовнѣ, какъ одной изъ многихъ женщинъ, жалкая судьба которыхъ такъ «шевелила его сердце». И тѣмъ болѣе считалъ онъ себя обязаннымъ исполнить свое намѣреніе, чтобы явить собой живой примѣръ служенія возвышенной идеѣ, хотя и сознавалъ, что по отношенію къ родителямъ его роль могла быть очень тяжела. «Мнѣ тяжело скрываться отъ нихъ, — писалъ онъ, — Но что дѣлать? Не могу я сказать это потому, что слишкомъ рано. Это значило бы толковать о томъ, что еще слишкомъ невѣрно».
Принявъ опредѣленное рѣшеніе, Чернышевскій понемногу успокоился и, по обыкновенію, началъ разсматривать положеніе вещей съ оптимистической точки зрѣнія. Все обойдется прекрасно. Маменька вскорѣ увидитъ несправедливость дурныхъ слуховъ, если послѣдніе будутъ доходить до нея, и успокоится, особенно когда узнаетъ, что ея сынъ спокоенъ и радостенъ. Папенька — человѣкъ мягкій, онъ никогда не былъ помѣхою, — онъ тоже будетъ только радоваться за нее.
Совершенно, повидимому, успокоенный Чернышевскій заканчиваетъ эту часть Дневника тѣмъ, что «отношенія къ своимъ рѣшительно перестали тревожить его».
«Они согласятся: такъ или иначе, но согласятся, и я думаю — /безъ большого противорѣчія. А если Папенька скажетъ: дай посмотрѣть намъ, — я скажу: нѣтъ, сейчасъ согласіе, ни сутокъ отсрочки. Пожалуй, нѣсколько минутъ на размышленіе, но безъ совѣта съ кѣмъ бы то ни было, даже съ Маменькой».
Разобравъ строго діалектически и по пунктамъ свои отношенія къ Ольгѣ Сократовнѣ, Чернышевскій успокоился не надолго. Уже 8-го марта, собираясь подарить ей стихотворенія Кольцова въ дорогомъ переплетѣ, онъ чувствовалъ потребность о многомъ переговорить съ нею, при чемъ на первомъ планѣ предполагаемой программы разговора стоялъ и отросъ: «хитритъ ли она со мною?» Анализъ, при всей его глубинѣ и обстоятельности, не уничтожилъ въ корнѣ всѣхъ сомнѣній, и въ душѣ оставался какой-то осадокъ, который являлся источникомъ безпокойства и ревнивой подозрительности.
Ольга Сократовна встрѣтила Чернышевскаго очень привѣтливо. Она имѣла болѣзненный видъ. Онъ узналъ, что она простудилась и два дня лежала.
— Я для васъ встала съ постели, — сказала она. — Вотъ какое сильное доказательство любви. Вы скучали обо мнѣ?
— Чрезвычайно, — горячо отвѣтилъ Чернышевскій.
Онъ передалъ ей Кольцова и «Копперфильда» въ переводѣ Введенскаго.
— Merci.
Тутъ же была подруга Ольги Сократовны; Рычкова, рѣшавшая ихъ бесѣдѣ. Но Чернышевскій успѣлъ шепнуть:
— Когда?
— Въ шесть, но не позже.
Зайдя къ Васильевымъ вторично, Чернышевскій долго не могъ свободно говорить съ Ольгой Сократовной: все мѣшали. Были Патрикѣевы, Вороновъ, Купріяновъ. Удавалось вести бесѣду лишь урывками.
— Ольга Сократовна, — спросилъ Чернышевскій, — какъ вы думаете, хитрю я съ вами?
— Можетъ быть…
— Помилуйте! — полушутя, полусерьезно взмолился
Чернышевскій. Онъ никакъ не ожидалъ такого предположенія. Но Ольга Сократовна пояснила:
— Поѣдете въ Петербургъ и забудете.
Чернышевскій началъ увѣрять, что не забудетъ никогда. что любовь свою онъ можетъ доказать чѣмъ угодно.
— Если хотите доказать, — сказала Ольга Сократовна, — поѣзжайте въ апрѣлѣ въ Петербургъ и возвращайтесь въ іюлѣ.
— Не могу, потому что въ это время каникулы. Раньше октября, половины, не могу…
— Ну, знаете что, — неожиданно повернулъ онъ разговоръ, — не хотите ли вы ѣхать со мною? не хотите ли вы заставить меня жениться на васъ раньше отъѣзда въ Петербургъ? Этого не долженъ я дѣлать, чтобы не заставить васъ нѣсколько мѣсяцевъ нуждаться. Но я рѣшительно въ вашей волѣ: когда вамъ угодно и что вамъ угодно.
— Нѣтъ, я этого не хочу.
Чернышевскій уловилъ что-то неувѣренное въ тонѣ ея отказа.
— Если вы хотите, — настаивалъ онъ. — скажите мнѣ, окажите, мнѣ должно говорить прямо.
Въ доказательство своей рѣшимости онъ разсказалъ, при какихъ обстоятельствахъ совершился его переѣздъ изъ Петербурга въ Саратовъ, и какую благопріятную репутацію оставилъ онъ по себѣ въ Петербургѣ, у профессоровъ и начальства военно-учебныхъ заведеній[5].
Ольга Сократовна что-то соображала.
— А если ваши родители не согласятся?
— У меня есть средство… этого не будетъ, но я объ этомъ думалъ.
— Мнѣ кажется, вы женитесь на мнѣ изъ состраданія.
Онъ горячо запротестовалъ.
— Какъ долго! — сказала Ольга Сократовна, намекая на срокъ, поставленный Чернышевскимъ. — Съ отчаянія я могу сдѣлать Богъ знаетъ что. Я могу выйти замужъ, какъ чуть не вышла въ прошломъ іюлѣ. Но теперь я не выйду безъ разбора. Я ни въ до то, вѣроятно, не влюблюсь. Но никто не нравится мнѣ болѣе васъ…
Такого признанія Чернышевскому было уже недостаточно, и онъ простился съ Ольгой Сократовной нѣсколько разочарованно и холодно. Ему не удалось переговорить, о чемъ хотѣлось, сполна, и на душѣ осталось чувство чего-то неувѣреннаго и неяснаго.
Одно онъ почувствовалъ вполнѣ опредѣленно: Ольга Сократовна желала приблизить день свадьбы. Но его собственныя дѣла были еще не устроены, намѣченная программа занятій такъ далека была отъ своего завершенія, что исполнить желаніе Ольги Сократовны казалось ему весьма затруднительнымъ. Еще такъ недавно онъ твердо намѣчалъ себѣ закончить магистерскій экзаменъ, диссертацію, доработать словарь къ Ипатьевской лѣтописи. Теперь все мѣнялось: диссертацію ему не удастся кончить въ Саратовѣ, отъ переписки словаря придется отказаться совсѣмъ. Но онъ рѣшилъ поступить такъ, какъ хотѣла Ольга Сократовна. Онъ сообщилъ ей объ этомъ, какъ только они свидѣлись.
Снова потянулись дни грустнаго томленія и раздумья. Съ Ольгой Сократовной онъ бесѣдовалъ сравнительно рѣдко. Ея мать, Анна Кирилловна, повидимому, не сочувствовала его частымъ посѣщеніямъ ихъ дома, видѣться на людяхъ и не говорить было тягостно. «Грустно, грустно мнѣ, — пишетъ Чернышевскій 10-го марта. — Снова до воскресенья! И еще до того воскресенья, потому что въ это воскресенье я долженъ быть только на минуту и не успѣю сказать ничего… Грустно! Неужели и всѣ мои ожиданія, и надежды, и мысли о счастьи съ ней такъ же разлетятся, какъ это наше свиданіе? Грустно. На глазахъ у меня слезы».
Въ такія минуты самая возможность брака казалась ему сомнительной. «Женюсь ли я на ней? — опрашивалъ онъ самъ себя и отвѣчалъ: — Вѣроятно, т. е., я говорю не о томъ, сдержу ли я свои обязательства, а о томъ, что, вѣроятно, она не найдетъ до тѣхъ поръ человѣка, который будетъ ей нравиться лучше меня, котораго бы она предпочла мнѣ Буду ли я счастливъ съ ней? Нечего и говорить о томъ случаѣ, когда она будетъ имѣть ко мнѣ нѣжную привязанность. Но если бы даже этого и не было, я съ ней долженъ быть болѣе счастливъ, чѣмъ съ другой, потому что въ самомъ дѣлѣ она такова, какова должна быть моя жена.
„А если она выйдетъ за другого? Что тутъ поразитъ меня? То, что я потерялъ прекрасный случай окончательно устроить свою судьбу. Но будетъ ли это прямымъ ударомъ для моего сердца? Не знаю… Буду ли я толковать, какъ любовникъ, который потерялъ свою возлюбленную, или какъ человѣкъ, который потерялъ возможность устроить наилучшимъ образомъ свою судьбу? Кажется мнѣ, что только, какъ послѣдній“.
Временами Чернышевскому представлялось „несомнѣннымъ“, что Ольга Сократовна не дорожила имъ такъ, какъ онъ „дорожилъ“ ею. Это было ему очень грустно, но онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что она „не хитрила“, и что въ самомъ дѣлѣ она была рада выйти именно за него, а не просто, какъ за одного изъ многихъ.
Этого рода мысли повергали его въ угнетенное состояніе, котораго онъ не умѣлъ скрыть при свиданіяхъ съ Ольгой Сократовной. Тогда она, наоборотъ, старалась разсѣять въ немъ сомнѣнія, старалась поставить его въ активное положеніе человѣка, добивающагося опредѣленной цѣли. Она разгоняла всѣ его сомнѣнія и мрачныя мысли, вызывала у него улыбку, заставляла смѣяться, и подъ ея вліяніемъ настроеніе его рѣзко мѣнялось.
Онъ былъ у Васильевыхъ 12-го марта. Ольга Сократовна была весела и шутлива. Среди смѣха и шалостей онъ увѣрялъ ее въ любви, она выражала сомнѣніе.
— Неужели вы думаете, что я могу не сдержать своего обѣщанія? — спрашивалъ онъ.
Она показывала видъ, что ревнуетъ его къ прежнимъ привязанностямъ.
Онъ говорилъ, что и Надежда Егоровна (Лободовская), и Кобылина только нравились ему, но сильной привязанности къ нимъ онъ не чувствовалъ. Онъ увѣрялъ далѣе, что онъ привязанъ къ немногимъ, между прочимъ, въ Саратовѣ ни къ кому не привязанъ, что онъ любитъ лишь такихъ людей, чьи мнѣніи ему близки и милы.
— А въ Петербургѣ, — опрашивала Ольга Сократовна, — вы не любили никого? Напримѣръ, Введенскаго?
— Вовсе не думаю, — отвѣчалъ Чернышевскій, — чтобы отношенія наши съ ніимъ были такъ коротки.
— Можетъ быть, съ его женой короче?
— Да, она подарила мнѣ при отъѣздѣ сигарочницу. Подарила и сестра. Я ей отдалъ взамѣнъ сигарочницу Введенской, а ея сигарочницу отдалъ здѣсь одному изъ пріятелей.
Ольга Сократовна засмѣялась.
— Хорошо же вы бережете подарки, — сказала она. — Такъ бы вы сдѣлали и со мною?
— Нѣтъ, все, что я получилъ отъ васъ, я берегу.
— Напримѣръ, что же? Вѣрно бахрому отъ мантильи?
— Да, но одну вашу вещь я сжегъ.
— Почему? И какую?
— Это какое-то вязанье, которое далъ мнѣ Василій Дмитріевичъ.
— Почему это?
— Я не хотѣлъ возвратить его, не хотѣлъ и имѣть, потому что это было дано не вами.
Заговорили о Кольцовѣ, томикъ стиховъ котораго, только что полученный въ подарокъ отъ Чернышевскаго, былъ въ рукахъ Ольги Сократовны. Это былъ его „первый подарокъ ей и первый подарокъ женщинѣ“ вообще, и онъ придавалъ ему особенное значеніе.
Кольцовъ былъ въ то время любимымъ поэтомъ Чернышевскаго, котораго прельщала въ его поэзіи неизвѣданность безконечной дали, гдѣ на просторѣ во всю ширь можетъ развернуться богатырская удаль, гдѣ есть надъ чѣмъ взмахнуть орлиными крыльями. Въ этой манящей дали пути были не мѣрены, дороги не считаны; пылкому стремленію въ жизнь, полную самыхъ неожиданныхъ возможностей, не видно границъ.
Безудержность порыва ко всему свободному всегда влекла Чернышевскаго, какъ символъ безконечной, міровой жизни, въ которой люди, руководимые разумомъ, должны найти свою счастливую долю.
Ахъ ты, степь моя,
Степь привольная,
Широко ты, степь,
Пораскинулась,
Къ морю Черному
Понадвинулась!
Въ гости я къ тебѣ
Не одинъ пришелъ:
Я пришелъ самъ-другъ
Съ косой вострою;
Мнѣ давно гулять
По травѣ степной,
Вдоль и поперекъ
Съ ней хотѣлося…
Раззудись, плечо!
Размахнись, рука!
Ты пахни въ лицо
Вѣтеръ съ полудня!
Освѣжи, взволнуй
Степь просторную!
Жаждой исполинской работы горѣла душа Чернышевскаго, но онъ не могъ бы итти безпредметно по стали, словно тотъ косарь, для котораго всѣ пути хороши, лишь бы привели они къ сердцу „Грунюшки“. Изъ многихъ путей и направленій онъ долженъ былъ избрать одинъ, опредѣленный, ведущій къ ясно намѣченной цѣли, безъ всякихъ уклоненій и сомнѣній, и онъ давно уже зналъ, куда онъ пойдетъ.
Чтобы пойти навстрѣчу своимъ мечтамъ и надеждамъ, онъ долженъ былъ навсегда разорвать съ тѣмъ міромъ преданій и завѣтовъ, въ которыхъ жили отцы и дѣды. Сдѣлать это было болѣзненно и трудно. Въ моментъ встрѣчи съ Ольгой Сократовной онъ, казалось, стоилъ у распутья, словно добрый молодецъ былевой пѣсни;
Налѣво поѣхать — убитому быть.
Направо поѣхать — коня потерять.
Ольга Сократовна должна было положить конецъ его раздумью, помочь ему оборвать кровныя связи съ родными и близкими, со всѣмъ укладомъ патріархальной саратовской жизни. Она должна была понять, что творилось въ его душѣ, должна была загорѣться жаждой свободы и жизни, должна была отозваться на тревогу и грусть, что не могъ онъ, подобно орлу, унестись туда, гдѣ за голубымъ просторомъ ведется борьба труда и мысли… Пойметъ ли она, отзовется ли?..
Поэты — не только властители думъ, но и выразители сокровеннѣйшихъ движеній человѣческой души. Въ этомъ источникъ ихъ силы и очарованія. Они за насъ чувствуютъ и думаютъ, отражаютъ наши настроенія, желанія и мечты, они подаютъ вѣсть отъ сердца къ сердцу. И Чернышевскій нашелъ у Кольцова два стихотворенія, возносившія на высоту поэзіи его личныя переживанія и думы. Образы и задушевность этихъ стихотвореній отражаютъ то, что захватывало Чернышевскаго, и что онъ не могъ достаточно ярко и кратко выразить въ разсудочномъ тонѣ своего Дневника: жажду личнаго счастья и, вмѣстѣ, готовность отдать себя за страстную мечту о счастьи всего человѣчества.
Первое изъ этихъ стихотвореній было — Послѣдній поцалуй.
Обойми, поцалуй,
Приголубь, приласкай,
Еще разъ, поскорѣй.
Поцалуй горячѣй.
Что печально глядишь?
Что на сердцѣ таишь?
Не тоскуй, не горюй,
Изъ очей слезъ не лей;
Мнѣ не нужно тоски…
На полгода всего
Мы разстаться должны;
Есть за Волгой село
На крутомъ берегу:
Тамъ отецъ мой живетъ,
Тамъ родимая мать
Сына въ гости зоветъ;
Я поѣду къ отну,
Поклонюся родной —
И согласье возьму
Обвѣнчаться съ тобой.
Мучитъ душу мою
Твой печальный уборъ:
Для чего ты въ него
Нарядила себя?
Разрядись, уберись,
Въ свой нарядъ голубой,
И на плечи накинь
Шаль съ каймой расписной;
Пусть пылаетъ лицо,
Какъ поутру заря,
Пусть сіяетъ любовь
На устахъ у тебя!
Какъ мнѣ мило теперь
Любоваться тобой!
Какъ весна, хороша
Ты, невѣста моя!»
Обойми жъ, поцалуй,
Приголубь, приласкай,
Еще разъ — поскорѣй,
Поцалуй горячѣй!
Съ этимъ стихотвореніемъ нераздѣльно соединялось для Чернышевскаго другое — Путь:
Путь широкій давно
Предо мною лежитъ;
Да нельзя мнѣ по немъ
Ни летать, ни ходить…
Кто же держитъ меня?
И что кинуть мнѣ жаль?
И зачѣмъ до сихъ поръ
Не стремлюся я вдаль?
Или доля моя
Сиротой родилась!
Иль со счастьемъ слѣпымъ
Безъ ума разошлась!
По лѣтамъ и кудрямъ
Не старикъ еще я:
Много думъ въ головѣ,
Много въ сердцѣ огня!
Много слугъ и казны
Подъ замками лежитъ;
И лихой-вороной
Ужъ осѣдланъ стоитъ.
Да на путь — по душѣ —
Крѣпкой воли мнѣ нѣтъ,
Чтобъ въ чужой сторонѣ
На людей поглядѣть;
Чтобъ порой предъ бѣдой
За себя постоять,
Предъ грозой роковой
Назадъ шагу не дать;
И чтобъ съ горемъ, въ пиру,
Быть съ веселымъ лицомъ;
На погибель итти —
Пѣсни пѣть соловьемъ!
Чернышевскій съ волненіемъ ждалъ, что скажетъ Ольга Сократовна. Разгадаетъ ли она тайный смыслъ этихъ, словно нарочно для него написанныхъ строкъ?
Она поняла, что первое изъ этихъ стихотвореній относилъ Чернышевскій именно къ ней. Но поняла ли она его такъ, какъ этого хотѣлъ Чернышевскій?
Она опросила, не подчеркивалъ ли онъ какихъ-либо словъ въ стихотвореніи «Послѣдній поцалуй». Онъ отвѣтилъ, что, дѣйствительно, подчеркнулъ слова: «на полгода всего мы разстаться должны» и еще: «какъ весна, хороша ты», но что дальнѣйшихъ словъ — «невѣста моя» — онъ не подчеркивалъ.
— Почему же вы не подчеркнули «невѣста моя?»
— Не хотѣлъ…
Ольга Сократовна отыскала это мѣсто въ книгѣ и протянула ее Чернышевскому:
— Подчеркните же и это.
— Нѣтъ, нельзя.
— Подчеркните.
И она взяла его руку и заставила подчеркнуть слова «невѣста мои».
«Но сама не хотѣла подчеркнуть, — замѣчаетъ Чернышевскій, — и не подчеркнула: это еще когда будетъ!»
Чернышевскій, хотя и шутилъ, но былъ настроенъ очень серьезно. Его серьезность граничила съ застѣнчивостью. Ольга Сократовна посмѣивалась надъ нею.
— Ну, читайте же, — заставляла она Чернышевскаго, — читайте:
Обойми, поцалуй,
Приголубь, приласкай,
Еще разъ, поскорѣй
Поцалуй горячѣй.
— Нѣтъ, этого не нужно, — отвѣчалъ Чернышевскій.
— И я этого не хочу, — замѣтила Ольга Сократовна.
При этомъ разговорѣ присутствовалъ братъ ея Венедиктъ, который зналъ уже о готовящейся свадьбѣ.
— Да вѣдь вы хотѣли же ее поцѣловать на Пасху, — смѣясь, оказалъ онъ Чернышевскому.
— Не поцѣлую, — оказала Ольга Сократовна.
— И я не поцѣловалъ бы васъ, если бы тутъ было пять-десять человѣкъ, — сказалъ Чернышевскій. — Я перецѣловалъ бы всѣхъ, но васъ не поцѣловалъ бы.
— Почему?!
— Такъ, не хочу.
— Изъ скромности, знаю.
Но Чернышевскому было не до шутокъ. Ему хотѣлось выяснить истинное отношеніе къ нему Ольга Сократовны, разсѣять какую-то неопредѣленность, неясность, томившую его сомнѣніями и тоской.
Онъ заговорилъ объ этомъ, какъ только Венедиктъ отошелъ.
— Всѣ мои ожиданія о томъ, какое вліяніе производятъ на меня мои отношенія къ вамъ, сбылись. Не сбылось только одно: я думалъ, что они дадутъ мнѣ спокойствіе, а между тѣмъ я мучусь и тоскую… Какъ же вы хотите, чтобы я вѣрилъ, когда вы, говоря о своихъ чувствахъ ко мнѣ, смѣетесь?
— Я говорю совершенно серьезно, даромъ, что смѣюсь. Если хотите, и я буду васъ увѣрять, что люблю васъ, но это (будетъ ложь.
— Я этого не хочу слушать, я хочу только, чтобы вы мнѣ вѣрили.
— Ну, я вамъ вѣрю…
Чернышевскій заставилъ Ольгу Сократовну повторить нѣсколько разъ эти слова, и тогда только убѣдился въ ихъ искренности, и успокоился.
Это успокоеніе едва ли, однако, было глубокимъ. Многое въ обращеніи Ольги Сократовны съ нимъ должно было казаться ему необъяснимымъ. То она требовала, чтобы онъ не бывалъ у нихъ долго — до самой Пасхи, то давала ему чувствовать свою къ нему близость. Въ передней, когда онъ прощался, Венедиктъ набросилъ на ея плечи шубу Чернышевскаго. Она засмѣялась, надѣла шляпу и вышла на крыльцо. «Извозчикъ!» — крикнула она и прокатилась до угла. Когда она вернулась, Венедикта не было. Продолжая шутить и смѣяться, она протянула Чернышевскому руку, которую онъ поцѣловалъ нѣсколько разъ, и, наконецъ, «смѣясь, протянула губки».
— Поцѣлуйте въ самомъ дѣлѣ, — сказалъ Чернышевскій.
Она поцѣловала его.
«Конечно, я не ожидалъ, — замѣчаетъ онъ, — и не хотѣлъ этого, но эта шутка была такъ мила!»
— Въ самомъ дѣлѣ, къ вамъ весьма легко привязаться, — сказала она.
Онъ ей говорилъ о томъ, что ему хочется помолиться за нее, и «что, если за полчаса до свадьбы» она сказала бы, что ей больше нравится другой, онъ «порадовался бы за нее»…
«Да будешь ты счастлива, милая, милая», — повторялъ онъ, вспоминая о ней, и эти слова становились для него какъ-бы молитвой.
«Да будешь ты счастлива, моя нѣжная, моя робкая подруга»…
Но Чернышевскаго волновала мысль о возможности увлеченія Ольги Сократовны кѣмъ-нибудь другимъ. Въ тонѣ его словъ слышалась ревнивая тревога, побѣждаемая общимъ настроеніемъ примиренности и любви.
«А если въ ея жизни явится серьезная страсть? т. е. я буду и окинутъ ею? — спрашивалъ онъ себя вслѣдъ за мечтами о предстоящей счастливой жизни съ нею. — Но я буду радъ за нее, если предметомъ этой страсти будетъ человѣкъ достойный. Это будетъ скорбью, но. не оскорбленіемъ»…
Ему не хочется вѣрить, не хочется думать о томъ, что она можетъ когда-либо оставить его навсегда.
"А какую радость дастъ мнѣ ея возвращеніе! Она увидитъ, что, какъ-бы ни любилъ ее другой, но. что никто не будетъ любить ее такъ, какъ я. Я буду любить ее, какъ отецъ любитъ дочь, и какъ мужъ любитъ свою жену, и любовникъ свою милую.
«А если предметъ ея страсти будетъ недостоинъ ея? Чѣмъ скорѣе кончится эта связь, тѣмъ болѣе она будетъ привязана ко мнѣ».
Но это были предположенія, мнительныя гаданія, которымъ все же не хотѣлось вѣрить. Ближайшее, практическое выдвигало на первый планъ заботу о пріисканіи средствъ къ жизни. Теперь самымъ главнымъ представлялось Чернышевскому сыграть свадьбу и устроить квартиру. Все остальное, казалось ему, пойдетъ своимъ порядкомъ. "Я — человѣкъ, которымъ не будутъ пренебрегать, — писалъ онъ. — Я — человѣкъ нужный. Буду писать въ «Отечественныхъ Запискахъ» или «Современникѣ». Можетъ быть, получу нѣсколько денегъ и черезъ Русскую Академію. Буду писать все, что угодно. Главнымъ образомъ, если на мой выборъ, критическія извѣстія о различнаго рода литературѣ и теоріи словесности. Можетъ быть, даже составлю учебникъ вмѣстѣ съ Введенскимъ. Ему отдамъ всю честь, себѣ приму только участіе въ денежныхъ выгодахъ.
«Однимъ словомъ, я скоплю казну»…
15-го марта былъ день рожденія Ольги Сократовны. Но она «.велѣла» быть въ этотъ вечеръ у Акимовыхъ, гдѣ сама она не собиралась быть. Это посѣщеніе должно было показать Акимовымъ, что онъ бывалъ у нихъ не только ради встрѣчъ съ Ольгой Сократовной. Передъ тѣмъ, какъ отправиться къ нимъ, онъ перечитывалъ свой старый, студенческій Дневникъ, тѣ страницы, гдѣ описывался вечеръ въ Семеновскомъ полку, на которомъ онъ увидалъ одну брюнетку, возбудившую въ немъ рядъ мыслей о несчастномъ положеніи женщины. Онъ перечелъ написанныя тамъ строки: «Я хочу любить одну, чтобы могъ сказать ей. никого не обнималъ я раньше тебя, никого я не любилъ раньше тебя». Прочитавъ эти строки теперь, Чернышевскій умилился. «Я не думалъ, — удивился онъ, — чтобы эта мысль была такъ стара во мнѣ. Это меня обрадовало».
У Акимовыхъ его разспрашивали, правда-ли, что онъ женится на Ольгѣ Сократовнѣ. Онъ отвѣчалъ уклончиво. Патрикѣева, съ которой въ концѣ концовъ сложились у него простыя, дружескія отношенія, опросила, помнитъ-ли онъ стихи Кольцова: «обойми, поцалуй»…
Она, повидимому, стала повѣренной Ольги Сократовны въ ея сердечныхъ дѣлахъ.
При этомъ вопросѣ Чернышевскій сразу воодушевился и сталъ читать ихъ:
На полгода всего
Мы разстаться должны…
Патрикѣева остановила его.
— Вотъ это я хочу вамъ напомнить, — сказала она, — вы подаете этимъ надежды.
— Не знаю, сбудется ли это, — по-прежнему уклончиво отвѣтилъ Чернышевскій. — Мало ли что ожидаешь, и что не сбывается!
— Зачѣмъ же возбуждать надежды?
— Вотъ видите, — сказалъ Чернышевскій искренно и съ грустью. — Я чрезвычайно привязанъ къ Ольгѣ Сократовнѣ, но она ко мнѣ нисколько.
— Да какъ же можно такъ скоро? — тономъ неподдѣльнаго удивленія и участія спросила Патрикѣева.
— Я ничего не хочу, я- говорю только, что отъ своихъ словъ я не откажусь, но что отъ нея я не вправѣ ничего ожидать…
Но съ другой стороны Чернышевскій чувствовалъ, что онъ все болѣе и болѣе отдавался очарованію любви, и образъ Ольги Сократовны пріобрѣталъ надъ нимъ неотразимую власть. "Мнѣ она съ каждымъ новымъ свиданіемъ больше нравится, — писалъ онъ 16-го марта, — и съ каждымъ новымъ свиданіемъ, въ самомъ дѣлѣ, я болѣе и болѣе вижу въ ней чудныхъ, удивительныхъ качествъ сердца и характера, съ каждымъ новымъ свиданіемъ больше и больше вижу въ ней рѣдкаго ума…
«Теперь я пересталъ ревновать и завидовать, потому что убѣдился рѣшительно въ томъ, что она вовсе не кокетничаетъ, и что желаніе вскружить голову всякому, кто попадется ей въ руки, какъ выражается Палимисестовъ, рѣшительно ей чуждо. Этого мало. Еще важнѣе. Я убѣдился, что никого она не предпочитаетъ мнѣ, что ея чувства ко мнѣ, или, лучше оказать, ея мысли обо мнѣ рѣшительно серьезны и довольно глубоки, что она привязана ко мнѣ, или, лучше сказать, что я въ -ея глазахъ болѣе всѣхъ достоинъ любви… Теперь я рѣшительно спокойно чувствую въ ней чрезвычайно сильную привязанность»…
Дѣйствительно, между нимъ и Ольгой Сократовной установилась уже та степень пониманія, которая начинала исключать необходимость длительныхъ объясненій, увѣреній и доказательствъ. Онъ видѣлъ ее въ воскресенье, 16-го марта, у ея родителей и нисколько не былъ огорченъ, что говорить имъ пришлось очень мало.
Sie konnte mir kein Wörtchen sagen.
Zu viele Leute waren Wach.
Nur ihrem Blick ich konnte fragen,
Und wohl verstand ich, was er sprach.
Поведеніе Ольги Сократовны внушало Чернышевскому увѣренность, что въ доказательствахъ взаимной привязанности уже болѣе не было необходимости. Это его очень утѣшало.
— Ольга Сократовна, — сказалъ онъ ей, — а если ваши не согласятся, чтобы вы вышли за меня?
— Кто-жъ? Развѣ одинъ папенька?
— А Анна Кирилловна?
— Этого нельзя ожидать.
Ольга Сократовна успокоила его въ этомъ отношеніи; въ согласіи Сократа Евгеньевича онъ не сомнѣвался.
— За одно я не ручаюсь, — говорилъ далѣе Чернышевскій, — это за то, что у меня будетъ много денегъ.
— Да развѣ въ деньгахъ счастье? — спросила Ольга Сократовна.
— Деньги — одно изъ условій счастья.
— Это такъ.
— Да, я только за это не ручаюсь. За все остальное я ручаюсь передъ -собою. Никогда съ моей стороны не будетъ, кромѣ этого, ничего, что бы могло мѣшать нашему счастью.
— А съ моей?
— Я увѣренъ, совершенно увѣренъ, что и съ вашей стороны никогда ничего, что бы когда-нибудь возмутило мое счастье.
— А если я буду виновна въ чемъ-нибудь передъ вами?
— Я въ этомъ увѣренъ, что никогда ни въ чемъ.
— Почемъ знать? Вѣроятно, — я не могла бы быть виновна изъ каприза., но мало ли что можетъ быть!
— Нѣтъ, въ васъ я увѣренъ совершенно, что вы можете быть только источникомъ счастья.
Въ тотъ же вечеръ Ольга Сократовна провела Чернышевскаго къ отцу въ кабинетъ. Сократъ Евгеньевичъ привѣтливо пожалъ ему руку и просилъ бывать у нихъ запросто.
XIII.
правитьСпокойное, умиротворенное состояніе духа Чернышевскаго было нарушено на слѣдующій же день, и снова обращеніе съ нимъ Ольги Сократовны начало казаться ему непонятнымъ. Когда онъ возвращался изъ гимназіи, его догналъ молодой Вороновъ, человѣкъ вовсе не близкій ни ему, ни Ольгѣ Сократовнѣ, и передалъ отъ ея имени слѣдующее:
— Вы хотите быть у Васильевыхъ въ четвергъ? Ольга Сократовна оказала, что ихъ дома не будетъ до вторника: завтра именины Дарьи Кирилловны, они будутъ у нея; въ воскресенье и понедѣльникъ — именины и рожденье Лидіи Ивановны.
Чернышевскій передъ Вороновымъ «посмѣялся этому несчастью», но въ душѣ почувствовалъ сильную досаду, слова Воронова его «рѣшительно обезкуражили». Сначала онъ не умѣлъ объяснить себѣ, почему; но потомъ ему начало казаться, что Ольга Сократовна не дорожитъ случаемъ видѣться съ нимъ и рѣшительно не имѣетъ къ нему привязанности. Но, можетъ быть, она просто избѣгаетъ случая слишкомъ часто видѣться съ нимъ, чтобы не вызывать преждевременныхъ толковъ и пересудовъ. Но тогда зачѣмъ же она передаетъ это черезъ Воронова, когда ея посредникомъ въ этомъ случаѣ могъ бы явиться брать или Чесноковъ? «Но и это не то. Нѣтъ, скажу, что — весьма глупо — но все-таки ближе всего къ истинѣ, — это то, что я влюбленъ въ нее; мало того, что привязанъ къ ней — мнѣ нужно ее видѣть; мало того, что я думаю, что лучшей жены для меня не можетъ быть; мало того, что я думаю, что я буду счастливъ, — во мнѣ есть потребность видѣть ее и теперь. Глупо, весьма глупо быть влюбленнымъ, а между тѣмъ, это правда»…
Однако Чернышевскій увидѣлъ Ольгу Сократовну въ четвергъ у Чесноковыхъ. Она была весьма грустна. Отчего? Она получила письмо, въ которомъ писали ей о смерти брата ея подруги, Рычкова, и еще какого-то Виктора, котораго она, по ея словамъ, «любила». Она показала Чернышевскому портретъ этого Виктора, и на. глазахъ ея все время показывались слезы. Время отъ времени она уходила, «чтобы посидѣть одной», и явно избѣгала говорить съ Чернышевскимъ. Только разъ удалось ему перекинуться нѣсколькими словами, и то какъ-то неловко, такъ что ему не пришлось выразить ей своего сочувствія и тѣмъ хоть сколько-нибудь облегчить ея печаль.
— Кто же умеръ? братъ? — опросилъ онъ, когда представилась удобная минута.
— Да, — оказала Ольга Сократовна «нехотя».
— Въ такомъ случаѣ эта печаль вовсе не такъ серьезна, какъ я думалъ. Мы родныхъ любимъ такъ, что потеря ихъ не такъ глубоко огорчаетъ насъ. Вотъ, если бы это былъ посторонній, дѣло другое…
Чернышевскій не находилъ подходящихъ словъ, и выраженіе его сочувствія въ такой формѣ было принято Ольгой Сократовной, какъ проявленіе неумѣстной ревности. Какъ онъ ни увѣрялъ ее, что ревности въ немъ никакой нѣтъ, она съ неудовольствіемъ отошла отъ него, а вскорѣ затѣмъ и уѣхала.
"Что возбуждаетъ во мнѣ ея печаль о смерти этого молодого человѣка? — спрашивалъ себя Чернышевскій послѣ этого вечера. — нѣтъ, вовсе не ревность. Нѣтъ, одна только скорбь по ея скорби. Но правда и то, что я сказалъ ей: «.кромѣ того, что я огорченъ вашей печалью, я огорченъ еще тѣмъ, что, вы не довѣряете мнѣ, что вы не видите, какое чувство возбуждаетъ во мнѣ ваша печаль о немъ, и считаете это чувство ревностью».
Какъ и всегда, его болѣе всего огорчала и разстраивала мысль, что Ольга Сократовна не понимала его, что какъ бы онъ ни раскрывалъ свою душу, она — не цѣнила его искренности, не вѣрила его безконечной готовности пожертвовать собой ради тѣхъ, кого онъ любилъ. Она не понимала, — думалось ему, что, каковы бы ни были его чувства, будетъ ли то любовь, — будетъ ли то влюбленность, что онъ, прежде всего, былъ ея искреннимъ, беззавѣтнымъ другомъ. «Раньше всего я живу не своею жизнью, а жизнью тѣхъ, кого я люблю».
Грусть, которою была охвачена Ольга Сократовна, грусть, показавшаяся Чернышевскому столь искренней, столь глубокой, только усилила его влеченіе къ ней. И днемъ, и ночью Ольга Сократовна была у него передъ глазами. "Всю ночь видѣлась мнѣ она, думалось о ней. Я грущу ея грустью, и грущу, что она до сихъ поръ не оцѣнила во мнѣ лучшей моей стороны — способности быть повѣреннымъ, — того, что со мною можно и должно говорить все.!
Allein das Neigen von Herzen zu Herzen,
Ach! wie so eigencshaftet das Schmerzen.
«Но я сочувствую ей больше, чѣмъ когда-нибудь, потому что всякое несчастье, всякое горе заставляетъ меня больше интересоваться человѣкомъ, усиливаетъ мое расположеніе къ нему. Если человѣкъ въ радости, я радуюсь съ нимъ. Но если онъ въ горѣ, я полнѣе раздѣляю его горе, чѣмъ раздѣляю его радости, и люблю его гораздо больше».
Въ мучительной тоскѣ, не находя исхода своимъ сомнѣніямъ и думамъ, Чернышевскій рѣшилъ сдѣлать истолкователемъ своихъ чувствъ передъ Ольгой Сократовной — брата ея Венедикта.
При первомъ же свиданіи онъ спросилъ у него:
— Венедиктъ Сократовичъ, вы дитя или нѣтъ? Съ вами можно говорить серьезно? Вы будете смѣяться или перескажете не такъ?
— Говорите, перескажу такъ, — сказалъ Венедиктъ.
— Я хотѣлъ быть нынѣ у Сократа Евгеньевича. Будетъ ли Ольга Сократовна дома? Я хотѣлъ, въ такомъ случаѣ, просить ее поговорить со мною нѣсколько минутъ.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ Венедиктъ, — она не дома. Значитъ и вы не будете?
— Нѣтъ, все равно буду. Мнѣ хотѣлось еще кое-что вамъ сказать, чтобы вы передали.
И Чернышевскій сталъ просить передать Ольгѣ Сократовнѣ, что она «рѣшительно ошибается», приписывая сказанныя имъ слова какому-либо иному чувству — онъ имѣлъ въ виду ревность — кромѣ того, о которомъ онъ говорилъ ей. Онъ только желалъ облегчить нѣсколько ея горесть, вызывая ее на то, чтобы она высказалась, и изъ его сочувствія увидѣла, что она не одинока въ своемъ горѣ.
Записавъ подробно свой разговоръ съ Венедиктомъ, Чернышевскій умиленно прибавляетъ:
«Я буду плакать вмѣстѣ съ тобой о твоемъ погибшемъ миломъ, моя милая, моя милая, милая! И я плачу въ самомъ дѣлѣ»…
На душѣ его стало гораздо легче, когда, два дня опусти, онъ встрѣтилъ Ольгу Сократовну у Акимовыхъ и увидѣлъ, что она была менѣе печальна, чѣмъ раньше, а скоро и совсѣмъ перестала быть печальной. За закуской, когда подали водку, она начала шалить съ Палимпсестовымъ, заставляй его пить и, когда тотъ отказывался, вылила ему на голову цѣлую рюмку. И Чернышевскій развеселился и также началъ шалить, мѣшая Палимисастову пить въ то время, какъ рюмку передавала ему Ольга Сократовна. Онъ пролилъ двѣ рюмки, наконецъ, взялъ и унесъ бутылку. Ольга Сократовна разсердилась, принявъ эту шалость за «преднамѣренную дерзость». Вставши изъ-за стола, она подала руку Палимисестоіву и заявила Чернышевскому, что не хочетъ говорить съ нимъ. Чернышевскій началъ приставать, полушутя, полусерьезно, требуя объясненій.
— Вы хотите быть со мною такъ же дерзки, какъ съ Наташей, — сказала она, продолжая итти подъ руку съ Палимпсестовымъ. — Съ ней можно, потому что она дѣвочка, но съ собою я не позволю такъ обращаться, потому что я — дѣвица. Я отвѣчу вотъ чѣмъ!
И она приподняла нѣсколько руку. «Вы заставите меня ударить васъ по щекѣ», — прочелъ Чернышевскій въ этомъ краснорѣчивомъ движеніи.
Тогда онъ рѣшилъ, что Ольга Сократовна, дѣйствительно разсержена, и оставилъ ее въ покоѣ. Но когда собрались уѣзжать, онъ на лѣстницѣ опросилъ у нея, дѣйствительно ли онъ оскорбилъ ее.
— Oui, je suis fâchée…
— Ну, это еще ничего, не въ этомъ дѣло, — шутливо отвѣтилъ Чернышевскій, — оскорбилъ ли я васъ въ самомъ дѣлѣ?
— Oui, je suis fâchée…
На этомъ Ольга Сократовна и простилась съ Чернышевскимъ, не подавъ даже руки. Это его разстроило до крайности.
Миръ былъ, однако, скоро заключенъ.
25-го марта онъ увидѣлъ ее въ церкви за поздней обѣдней. Она стояла рядомъ съ Патрикѣевой, онъ сталъ за нею. Онъ переговаривался время отъ времени съ Екатериной Матвѣевной, она то сердилась, что онъ мѣшаетъ ей молиться, то сама оживленно разговаривала съ нимъ и при этомъ «страшно хохотала».
— Что вы не молитесь? — сказала она тономъ укоризны.
— Если вы прикажете, буду молиться, — отвѣчалъ Чернышевскій.
Нѣсколько разъ Ольга Сократовна приказывала ему становиться на колѣни и молиться въ землю. Поднимаясь, онъ поцѣловалъ муфту и платье Патрикѣевой въ то время, какъ Ольга Сократовна прятала въ карманъ его пальто свои ключи, перчатки, четки, даже папиросу — «гдѣ она ее взяла, Богъ знаетъ»… Такъ онъ «шалилъ страшнымъ образомъ во всю обѣдню, такъ что всѣ, кто стоялъ кругомъ, смотрѣли» на никъ укоризненно.
Мартъ приближался къ концу, и положеніе Чернышевскаго, какъ жениха, опредѣлялось все болѣе и болѣе. Уже ему стало извѣстно черезъ Ростислава Сократовича, что Анна Кирилловна будетъ согласна, и согласіе, дѣйствительно, было дано въ тотъ же день, Благовѣщенія. Анна Кирилловна совѣтовала быть благоразумнымъ и не вѣнчаться раньше поѣздки въ Петербургъ. Но Ольга Сократовна смотрѣла на дѣло иначе. Когда Чернышевскій передалъ ей содержаніе разговора съ Анной Кирилловной, она сказала:
— Поѣдемте въ Петербургъ вмѣстѣ.
— Я снова скажу вамъ, — покорно отвѣтилъ Чернышевскій: — воля ваша.
— То-есть…
— То-есть, какъ вамъ угодно, такъ я и сдѣлаю, но дѣло въ томъ, что это, по моему мнѣнію, будетъ не совсѣмъ честно съ моей стороны. Но если вамъ такъ угодно, я, вѣроятно, долженъ сдѣлать такъ, какъ вамъ угодно.
И Чернышевскій снова сталъ говорить ей о томъ, что въ настоящее время у него нѣтъ денегъ, но что онъ не станетъ противиться ея волѣ и займетъ у кого-либо. «Я все время буду работать (чтобы сейчасъ же отработать эти деньги), что-жъ вамъ будетъ за удовольствіе, и что же вы будете дѣлать?»
Ольга Сократовна, рѣшительно измѣнившая съ этого дня свое обращеніе съ нимъ, ставшая кроткою и нѣжною, отвѣчала, что у нея есть деньги, и что она сама будетъ работать въ это время…
Онъ сталъ говорить ей о томъ, что она недостаточно знаетъ его характеръ, что онъ принадлежитъ къ тѣмъ людямъ, которые «кроютъ чужую крышу, а свою раскрываютъ», что онъ постоянно жертвовалъ своими выгодами для чужихъ. Ольга Сократовна выслушивала его съ необыкновенной любовью и нѣжностью. Она разсѣяла всѣ его сомнѣнія относительно матеріальнаго обезпеченія въ будущемъ и убѣдила воспользоваться на первое время частью ея приданаго, чтобы не откладывать надолго день свадьбы. «Дѣло кончилось тѣмъ, — пишетъ Чернышевскій 27-го марта, — что я попрошу, если она почтетъ это возможнымъ, у самого Сократа Евгеньевича взаймы, и если такъ, то двѣ тысячи рублей сер.».
Хотя Чернышевскій и писалъ, что послѣ этого разговора съ Ольгой Сократовной онъ сталъ совершенно «спокоенъ», но спокойствіе это было очень одностороннее. Онъ успокоился лишь въ томъ отношеніи, что теперь онъ «внѣ опасности потерять ее». Но дома, наединѣ съ Дневникомъ, онъ не могъ закрывать глаза на то, что будущее его было весьма неопредѣленно. Правда, у неіго была увѣренность, что въ Петербургѣ онъ получитъ возможность добывать достаточныя средства къ жизни, но насколько преждевременное семейное положеніе могло бы отразиться на всѣхъ остальныхъ его планахъ, онъ предугадать не могъ. Но, по обыкновенію, изъ всѣхъ своихъ предположеній въ одну и въ другую сторону онъ находилъ благопріятный выходъ. "Помѣшаетъ ли моимъ дѣламъ, что я пріѣду женатымъ? — спрашивалъ онъ себя въ минуту раздумья. — Развѣ магистерскій экзаменъ начну я въ сентябрѣ, вмѣсто мая (да въ маѣ трудно будетъ и начать) — зато я не буду торопиться, и дѣло пойдетъ гораздо лучше и основательнѣе. А магистерскій экзаменъ раньше или позже нѣсколькими мѣсяцами — все равно, до или послѣ каникулъ, потому что защищеніе диссертаціи оставалось бы послѣ каникулярнаго семестра во всякомъ случаѣ.
«Будетъ ли она мѣшать мнѣ работать? Напротивъ, тутъ я буду внѣ всякихъ развлеченій и буду работать по шести часовъ каждый день».
Какъ ни обдумывалъ Чернышевскій, выходило такъ, что срокъ свадьбы лучше всего было бы приблизить, не считаясь съ его поѣздкой въ Петербургъ.
Оставался еще одинъ очень трудный вопросъ — объясненіе съ родными, особенно съ Маменькой, — къ нему Чернышевскій готовился тревожно и заранѣе закалялъ себя къ неуступчивости и твердости. Безпокойство, волновавшее его при мысли о Маменькѣ, значительно охлаждало пылъ его влюбленности и восторженность мечтаній. Забота о будущемъ и какая-то грусть, словно сожалѣніе о томъ, что онъ утрачиваетъ власть надъ своей волей и долженъ входить во всякаго рода житейскіе и практическіе расчеты и соображенія, дотолѣ ему чуждые, прокрадываются въ самые нѣжные, въ самые интимные помыслы, въ самыя успокоительныя -строки о томъ, что все устроится хорошо.
"Всѣ мои сомнѣнія о щепетильности, кромѣ расчета о деньгахъ, вздоръ, — писалъ Чернышевскій 27-го марта. Это, конечно, непріятно, что я долженъ буду пользоваться ея приданымъ, но что-же дѣлать?..
"Какія теперь мои чувства? Такъ разсудительны и чисты отъ всякихъ грязныхъ расчетовъ, которыхъ раньше я ожидалъ отъ себя, что я давлюсь. Радость моя оттого, что мой союзъ съ ней вѣрный, и настолько, что я буду мужемъ нѣсколькими мѣсяцами раньше, не отъ нетерпѣнія чувственности. Чувственная сторона теперь во мнѣ рѣшительно не имѣетъ никакого вліянія въ сравненіи со стороною душевнаго счастья и разсудительности, спокойныя надежды на то, что моя жизнь опредѣляется такимъ образомъ, какъ только могъ я представить.
"Влюбленъ ли и въ нее, или нѣтъ? Не знаю. Во всякомъ случаѣ мысль объ «обладаніи ею», если употреблять эти гнусные термины, не имѣетъ никакого возбуждающаго дѣйствія на меня. Я только думаю о томъ, что я буду съ нею счастливъ…
"Но она мнѣ весьма нравится. Если бы она не была хороша собою (а мнѣ хорошенькими кажутся весьма немногія и, собственно говоря, никто, кромѣ нея, изъ тѣхъ дѣвицъ, которыхъ я встрѣчалъ здѣсь), если бы она не была такъ хороша, я не очаровался бы ею, но все-таки ея красота, хотя весьма важна для меня, но все-таки важнѣе, гораздо важнѣе для меня сердце и характеръ, и когда я думаю о блаженствѣ, которое ожидаетъ меня, вѣроятно, тутъ является и чувственная сторона этого блаженства, но гораздо сильнѣе занимаетъ, гораздо болѣе очаровываетъ меня сердечная сторона ея отношеній.
"А каковы будутъ эти отношенія? — Она третьяго дня сказала: у насъ будутъ отдѣльныя половины, и вы ко мнѣ не должны являться безъ позволенія. Это я и самъ хотѣлъ бы такъ устроить, можетъ быть думаю объ этомъ серьезнѣе, чѣмъ она. Она понимаетъ, вѣроятно, только то, что не хочетъ, чтобы я надоѣлъ ей, а я понимаю подъ этимъ то, что и вообще всякій мужъ долженъ быть чрезвычайно деликатенъ въ обоихъ супружескихъ отношеніяхъ къ женѣ. Моя постоянная мысль и главная черта въ моемъ характерѣ въ этомъ отношеніи, что я не люблю высказывать своихъ чувствъ при комъ бы то ни было постороннемъ, и что единственная нѣжность, которую я хотѣлъ позволить себѣ при третьемъ лицѣ въ отношеніи къ женѣ — это пожатіе руки. Цѣловаться и я не люблю, — въ сильныхъ движеніяхъ нѣжности я готовъ поцѣловать, но только въ сильныхъ движеніяхъ нѣжности. Вмѣсто этого я любилъ бы цѣловать руку, но это снова только въ нѣжныхъ движеніяхъ, а не при всякомъ случаѣ, какъ только случится быть одному подлѣ другого. Но и это я хотѣлъ бы почти совершенно изгнать, потому что это показываетъ, что съ женщиной обращаешься, какъ свѣтскій властитель Японіи съ своимъ духовнымъ императоромъ — за рабское положеніе въ сущности стараешься вознаградить божескимъ почитаніемъ по наружности. Къ чему у меня есть порывы, такъ, это къ тому, чтобы прижимать къ сердцу. Но и это только въ порывахъ нѣжности. Но просто прижать къ сердцу, какъ пожимаешь руку… У насъ до сихъ поръ все наоборотъ противъ того, какъ обыкновенно бываетъ между женихомъ и невѣстой: она настаиваетъ, я уступаю. Обыкновенно говоритъ невѣста жениху: «Другъ мой, я въ твоей власти; я не могу противиться тебѣ, но прошу тебя, не злоупотребляй этой властью». У насъ наоборотъ, я ей говорю: «Я въ вашей власти, дѣлайте, что хотите», и она говоритъ:
— Я не хочу быть за вами.
— Очень хорошо. Я готовъ сейчасъ быть вашимъ женихомъ.
— Но я не хочу, чтобы это было въ сентябрѣ, это должно быть раньше вашего отъѣзда…
"Обыкновенно женихъ ищетъ невѣсту, подходитъ къ ней, заговариваетъ съ нею… Я наоборотъ, я дожидаюсь, чтобы она подошла ко мнѣ и сказала:
— Вы можете быть у меня.
— Покорнѣйше благодарю, Ольга Сократовна.
— Какъ мы будемъ проводить день? Все время, когда я дома, я буду постоянно сидѣть подлѣ нея, пока ей будетъ угодно. Я буду работать подлѣ нея. Сколько я буду работать для своихъ ученыхъ цѣлей? Часа три въ день, не болѣе, потому что и теперь никогда почти не работаю постольку, и все-таки у меня столько познаній, какъ у немногихъ. А писать для полученія денегъ? Можетъ быть болѣе трехъ часовъ въ день.
"О чемъ мы будемъ говорить? Я буду ея учитель, я буду излагать ей свои понятія, я буду преподавать ей энциклопедію цивилизаціи. Тутъ у насъ явится курсъ гораздо болѣе полный, чѣмъ какъ теперь у меня въ гимназіи. Этого достанетъ на нѣсколько лѣтъ, на 3—4 года. Въ матеріалѣ для разговора такимъ образомъ не будетъ недостатка. Мы будемъ, наконецъ, вмѣстѣ читать. Я самъ для этого преподаванія повторю многое, пріобрѣту познанія во многомъ, чего теперь не знаю. Такъ мы будемъ учиться вмѣстѣ. Можетъ быть, она будетъ помогать мнѣ и въ работахъ, можетъ быть, она будетъ сама писать или переводить.
"Каково будетъ мое отношеніе къ ней въ соціальномъ смыслѣ? Я желалъ бы, чтобы мы, наконецъ, начали говорить другъ другу «ты»; особенно, чтобы она говорила мнѣ «ты», самъ я лучше хотѣлъ бы говорить «вы». Звать ее буду я всегда полнымъ именемъ, всегда буду звать ее Ольга Сократовна. Она, можетъ быть, захочетъ звать меня полуименемъ, но едва ли. И, вѣроятно, если будетъ, скоро оставитъ. Однимъ словомъ, наши отношенія будутъ имѣть по внѣшности самый офиціальный и холодный характеръ; подъ этою внѣшностью будетъ съ моей стороны самая полная, самая глубокая нѣжность.
"Теперь наши отношенія къ роднымъ ея и моимъ. Какова она будетъ съ Маменькою? Не знаю и не хочу знать. Если по внѣшности она обходительная дочь своей матери, тѣмъ болѣе будетъ она хороша съ моей Маменькою. Маменька, если уѣдетъ въ Петербургъ, будетъ вмѣшиваться въ хозяйственныя дѣла.: если Ольгѣ Сократовнѣ угодно, пусть будетъ такъ. Если не угодно, нѣтъ. Въ характерѣ Маменьки лежитъ непремѣнно вмѣшиваться. Но я буду твердъ, и если Ольга Сократовна не захочетъ, не допущу Маменьку говорить объ этихъ вещахъ ни ей, ни мнѣ. Я скажу, что не желаю говорить объ этомъ, и только. И не буду говоритъ и не буду слушать. И только. Такимъ образомъ, отношенія къ Маменькѣ не будутъ имѣть никакихъ послѣдствій, непріятныхъ для нея. Во всякомъ случаѣ я поставлю себя и ее въ такія отношенія къ Маменькѣ, что Маменька не будетъ никогда вмѣшиваться въ наши личныя отношенія и не (будетъ никогда говорить ни слова относительно того, что она дѣлаетъ и какъ держитъ себя.
"А какъ она, Ольга Сократовна, будетъ держать себя? Весьма бойко, но шалить будетъ меньше, чѣмъ теперь; она будетъ держать себя нѣсколько похоже на Анну Никаноровну, хотя не въ томъ родѣ. У Папеньки такой характеръ, что онъ никогда никому не можетъ служить помѣхою.
"Наши отношенія къ ея роднымъ? Это зависитъ рѣшительно отъ нея. Главныя отношенія къ Венедикту, но Анна Кирилловна не отпуститъ его отъ себя, какъ сказала мнѣ въ послѣдній разъ, — поэтому эти отношенія не могутъ быть обременительны ни для нея, ни для меня. Но вообще отношенія наши къ ея роднымъ будутъ рѣшительно зависѣть отъ нея.
«Наши отношенія къ Сашѣ[6]? Это все равно, какъ ей будетъ угодно. Жить вмѣстѣ или врозь, все равно, какъ лучше покажется для нея. Только одно, чему весьма рада будетъ, вѣроятно, и она, Саша будетъ весьма часто бывать у насъ, будетъ весьма часто обѣдать и пить вечеромъ чай всегда, когда у него свободный вечеръ».
Обдумалъ Чернышевскій и возможныя въ своемъ новомъ семейномъ положеніи отношенія къ знакомымъ. Знакомыхъ у нихъ будетъ немного — Срезневскіе, Введенскіе, Городковы. Отношенія къ нимъ сложатся, вѣроятно, хорошо, во всякомъ случаѣ такъ, какъ будетъ угодно Ольгѣ Сократовнѣ.
И размышленія о предстоящей семейной жизни переходили въ концѣ въ нѣжное, лирическое изліяніе, обращенное къ той, которой Чернышевскій такъ беззавѣтно ввѣрялъ свою жизнь, свой трудъ и свои надежды, которую призывалъ «неограниченно управлять» своей судьбой.
"Желаю тебѣ счастья и дѣлаю все, что нужно для твоего счастья. Вполнѣ преданный тебѣ повторяю: желаю тебѣ счастья и дѣлаю и всю мою жизнь буду дѣлать все, что ты считаешь, что ты сочтешь нужнымъ для твоего довольства, твоего счастья.
"Я повинуюсь тебѣ.
"Я жду своего счастья отъ своихъ отношеній къ тебѣ.
"Я нахожу въ нихъ и теперь все свое счастье, всю свою радость.
"Ты будешь довольна и счастлива, насколько это въ моей власти.
"Ты будешь счастлива.
Какъ весна, хороша
Ты, невѣста моя.
"И да будетъ — и будетъ, сколько это зависитъ отъ меня — вся жизнь твоя свѣтлымъ днемъ весны.
«Будь счастлива!»
Ольга Сократовна также была озабочена вопросомъ о матеріальной обезпеченности на первое время послѣ свадьбы. Она видѣла, какъ угнетала Чернышевскаго мысль о необходимости занимать деньги у Сократа Евгеньевича. Какъ ни старался Николай Гавриловичъ скрыть то, что тяготило его въ этомъ обстоятельствѣ, подъ видомъ полнѣйшей покорности ея волѣ, скрыть своего угнетенія ему не удалось. Ольга Сократовна заколебалась.
— Я раздумала, — сказала она при свиданіи 28 марта, — это не нужно.
Она разумѣла просьбу Чернышевскаго о деньгахъ.
— Почему же? — спросилъ онъ.
— Я не хочу, чтобы вы занимали денегъ. Я не хочу, чтобы вы становились въ затруднительное положеніе.
И добавила черезъ нѣсколько времени:
— Я боюсь, что буду вамъ въ тягость.
Чернышевскій сталъ спорить. Деньги? Денегъ онъ добудетъ — это (пустяки, а въ тягость ему она быть не можетъ. Ея колебаніе уничтожило въ немъ послѣдніе признаки сомнѣнія и робости передъ затруднительнымъ положеніемъ, вызвало рѣшимость пойти на всѣ моральныя жертвы во имя желанной цѣли.
— Я буду мѣшать вамъ работать, — настаивала Ольга Сократовна.
— Я не такъ прилежно работаю. Я весьма мало работаю. Если бы я работалъ, какъ другіе, я зналъ бы не столько, какъ теперь. У меня одно сомнѣніе — это то, что я связываю вашу жизнь со своею, когда моя еще не устроена.
Но онъ чувствовалъ, что теперь уѣхать въ Петербургъ безъ Ольги Сократовны онъ уже не въ силахъ: его все будетъ безпокоить мысль, что, вернувшись, онъ не застанетъ Ольгу Сократовну.
— Нѣтъ, — отвѣчала она съ нѣжностью, — теперь этого не будетъ, потому что я не перестану понимать вашъ характеръ и любить васъ.
"Это было сказано такъ, какъ никогда еще, и мало-помалу ея головка склонилась на мое плечо. Руки наши лежали одна въ другой. Я безпрестанно цѣловалъ ея руку.
— У меня только одно сомнѣніе, — говорилъ онъ, — это деньги; за все остальное я отвѣчаю. Хотѣлось бы рѣшительно устроить всѣ Дѣла, приготовить квартиру, меблировать и тогда пріѣхать вмѣстѣ съ вами ко всему готовому.
— Это ничего. Я готова потерпѣть, пока все устроится, жить кое-какъ, потому что у меня будетъ вѣрный другъ.
Чернышевскій былъ очень тронутъ этими словами.
— Ольга Сократовна, — сказалъ онъ въ приливѣ неудержимо нѣжнаго порыва, — позвольте поцѣловать васъ…
«Она отклонилась въ противоположную сторону»,
— Нѣтъ?
Снова наклонилась на его плечо.
Чернышевскій «этого не сдѣлалъ», не осмѣлился поцѣловать, — и она наклонилась снова.
"Да, она знаетъ, что я не сдѣлаю ничего, что должно быть непріятно ей…
«И почему я хотѣлъ поцѣловать ее? Не изъ удовольствія, а чтобы это было залогомъ нашихъ отношеній».
— Вы говорили что-нибудь своимъ? — неожиданно спросила Ольга Сократовна.
— Нѣтъ, мнѣніе Папеньки и Маменьки въ этомъ дѣлѣ мнѣ вовсе не интересно. Они не могутъ быть судьями, по своимъ понятіямъ.
Но Чернышевскій не скрылъ отъ Ольги Сократовны, что родители его, однако, могутъ быть «нѣсколько» недовольны. Они вѣдь могли слышать что-нибудь о томъ, что Ольга Сократовна «держитъ себя вольно». Маменька, кромѣ того, не любитъ Сократа Евгеньевича и «готова защищать Анну Кирилловну».
— Поговорите съ ними и съ моей маменькою, — сказала Ольга Сократовна. — Съ папенькою я сама поговорю. Раньше со своими, потомъ съ маменькою. Со своими завтра, въ понедѣльникъ съ маменькою.
Чернышевскій такъ и сдѣлалъ. На слѣдующій день, 29 марта, онъ сообщилъ о своемъ намѣреніи жениться на Ольгѣ Сократовнѣ сначала отцу, потомъ матери. Гавріилъ Ивановичъ выслушалъ сына спокойно и опросилъ только, будутъ ли у него средства содержать жену такъ, какъ она привыкла. Николай Гавриловичъ отвѣтилъ, что онъ уже обдумалъ этотъ вопросъ: средства будутъ. Тогда, не выражая особой радости, Гавріилъ Ивановичъ сказалъ, что, если такъ, то онъ мѣшать не будетъ.
Николай Гавриловичъ говорилъ спокойно и совершенно откровенно о томъ, что ему нравится въ ней, главное, объ ея характерѣ, твердости, разсудительности. Упомянулъ и о томъ обстоятельствѣ, что ее не любятъ въ семьѣ — мать и братъ.
— Да хорошо ли ты ее узналъ? — спросилъ отецъ.
— Весьма хорошо, потому что были такіе разговоры, а главное, — я смотрѣлъ, какъ и что она дѣлаетъ.
И съ Маменькою разговоръ вышелъ гораздо спокойнѣе, чѣмъ того ожидалъ Чернышевскій. Во всѣхъ своихъ предположеніяхъ относительно этого разговора онъ не принялъ во вниманіе большой разсудительности и вѣрнаго житейскаго такта Евгеніи Егоровны. Онъ ожидалъ проявленія той внѣшней суровости, которую привыкъ видѣть во всѣхъ ея распоряженіяхъ по дому. Предупрежденная уже Гавріиломъ Ивановичемъ, она, однако, согласилась не сразу и пожелала раньше повидаться съ Ольгой Сократовной и переговорить съ нею. Чернышевскій не согласился съ этимъ и «безжалостно вынуждалъ Маменьку отказаться отъ своего желанія увидѣть [ее] раньше, чѣмъ [она] согласится». Увидавъ въ первый разъ въ жизни упорство сына, она поняла, что здѣсь борьба была бы безполезна, и отвѣтила ему серьезно и чинно:
— Весьма рады мы, что изъ такого почтеннаго семейства, которое, хотя не знакомо, но уважаемо. Что твой выборъ упалъ въ хорошую сторону, это меня весьма обрадовало. Чѣмъ будешь жить?
Чернышевскій разсказалъ о своихъ стремленіяхъ и надеждахъ. Евгенія Егоровна указала ему на тѣ серьезныя обязанности, которыя наложитъ на него новое семейное положеніе. Потомъ въ ней заговорило сердце матери, привыкшей къ безпрекословному повиновенію со стороны сына, и она заявила о своемъ желаніи ближе сойтись со своей будущей свекровью и познакомиться съ ея родными.
Объясненіе съ Маменькой далось тѣмъ не менѣе Чернышевскому не легко. Онъ видѣлъ, что она не была осчастливлена его выборомъ, что ея согласіе было «вынуждено имъ». Онъ слишкомъ былъ чутокъ для того, чтобы не отразить въ своемъ сыновнемъ сердцѣ той страстной тревоги за его судьбу, какая загорѣлась въ душѣ его матери съ этого момента.
Но это была такая минута въ его жизни, когда, думалось ему, онъ долженъ былъ испытать всю твердость своего характера. "Такъ мнѣ казалось нужно, — писалъ онъ, — во-первыхъ, для обезпеченія согласія, во-вторыхъ, для успокоенія себя: что я хочу, какъ сказалъ, такъ и сдѣлалъ, — вотъ, что я хочу. Совѣсть мучаетъ-ли меня за эту безжалостность? Нѣтъ.
"Я знаю, что долженъ былъ бы совѣститься этой неуступчивости, настоятельности, но такъ было нужно: что же дѣлать? Я поступилъ, какъ долженъ былъ поступить.
«Теперь совершенно спокоенъ, — писалъ онъ на слѣдующій день 30 марта, но тутъ же замѣчалъ: совѣстно, что такъ вынуждалъ Маменьку. Но что дѣлать? Такъ было нужно».
Ольга Сократовна вознаградитъ ее своей любовью и ласковостью за минутную скорбь…
«О, ты будешь наилучшею дочерью, мой милый другъ!»
Какъ ни успокаивалъ, какъ ни утѣшалъ себя Чернышевскій, онъ не могъ не сознавать, что материнскій инстинктъ Евгеніи Егоровны былъ не на его сторонѣ, что согласіе было дано ею «вынужденно», противъ воли. И это омрачало свѣтлыя минуты счастья.
Предстояло объясненіе съ матерью Ольги Сократовны Анной Кирилловной. Она выслушала Чернышевскаго и сказала, что обдумаетъ его предложеніе. Затѣмъ она написала Николаю Гавриловичу письмо, какъ къ «будущему сыну», въ которомъ предложила ему отвѣтить на рядъ вопросовъ, чтобы выяснить его взгляды на семейную жизнь. Чернышевскій отвѣтилъ на это длиннымъ письмомъ, отъ 1—2 апрѣля, которое озаглавилъ «Матери».
"О религіозныхъ отношеніяхъ между женою и мужемъ, какъ христіанами, я не буду говорить, — писалъ онъ. — Понятія объ этомъ установлены ученіемъ церкви о таинствѣ брака; ученіе церкви подробно объяснено великими учителями церкви, и съ этой стороны между христіанами не можетъ быть никакого разномыслія, никакихъ недоразумѣній, и потому даже излагать свои понятія объ этомъ предметѣ отдѣльному лицу — вещь лишняя; христіанинъ долженъ только сказать: я сынъ церкви и понимаю отношенія и обязанности къ женѣ такъ, какъ предписываетъ понимать ихъ церковь.
"Но рѣшительно другое дѣла житейскія, земныя отношенія между мужемъ и женою. Конечно, и они во многомъ опредѣляются ученіемъ церкви и ея пастырей. Но весьма многое въ этихъ отношеніяхъ зависитъ и отъ характера и образа мыслей каждаго человѣка въ частности.
"Я человѣкъ малоопытный въ жизни. Уже по этому одному многое въ моемъ образѣ мыслей должно быть незрѣло. Но я надѣюсь, что въ сущности мой образъ мыслей хорошъ и честенъ.
"Если во всѣхъ тѣсныхъ отношеніяхъ между людьми для добраго согласія и довольства другъ другомъ необходимо нужна взаимная снисходительность, тѣмъ болѣе нужна она въ супружеской жизни, самомъ тѣсномъ союзѣ, какой только есть на землѣ.
"Эта снисходительность и уступчивость легка, когда есть сердечная привязанность.
"Въ моемъ характерѣ — о привычкахъ я не говорю, онѣ всѣ могутъ измѣниться и, если понадобится, измѣнятся безъ всякаго особаго усилія съ моей стороны, — но въ моемъ характерѣ, измѣнить который и измѣнить вдругъ не всегда и не во всемъ зависитъ отъ собственнаго желанія, есть довольно много такого, что нуждается въ снисходительности, есть много слабыхъ и странныхъ сторонъ. Я увѣренъ, что Ольга Сократовна смирится съ ними, потому что въ ней много доброты и снисходительности. Еще болѣе даетъ мнѣ права ожидать этой снисходительности моя привязанность къ Ольгѣ Сократовнѣ. Чѣмъ болѣе мы будемъ жить вмѣстѣ, тѣмъ болѣе Ольга Сократовна будетъ убѣждаться въ томъ, какъ сильна эта привязанность. И я увѣренъ, изъ-за безграничной привязанности къ ней, жена всегда легко проститъ мужу многое странное и слабое въ его характерѣ, особенно когда будетъ видѣть, что все въ его жизни и поступкахъ подчиняется одной мысли — сдѣлать ее, насколько у него достанетъ силъ и возможности, довольною и счастливою, потому что онъ находитъ главнымъ своимъ счастіемъ — счастіе и довольство жены. А такова была бы моя супружеская жизнь съ какою бы то ни было женщиною, тѣмъ болѣе съ Ольгою Сократовной.
"Нужна ли будетъ съ моей стороны снисходительность? Не думаю. Во всякомъ случаѣ до сихъ поръ, какъ ни внимательно наблюдалъ я за нею, не было ею ни сдѣлано, ни сказано ничего, чѣмъ бы я когда-нибудь, въ какомъ-бы то ни было расположеніи духа, могъ быть недоволенъ, — мало того, я не замѣтилъ въ ней ничего, о чемъ бы могъ думать: «лучше было бы, если бы этого не было, или если бы это было иначе». Уступчивость съ моей стороны понадобится во многомъ, но она не будетъ мнѣ нисколько тяжела, потому что, сколько я могу судить о себѣ, уступчивость и предупредительность составляютъ одну изъ существеннѣйшихъ сторонъ моего характера. Противорѣчить безъ крайней необходимости, сдѣлать что-нибудь не такъ, какъ хочется это другимъ, не въ моей натурѣ. Есть вещи, въ которыхъ я непреклоненъ, но это вещи, не касающіяся нисколько житейскихъ отношеній — это мои убѣжденія относительно различныхъ теоретическихъ вопросовъ, ихъ я не измѣню ни для кого, потому что не въ моей волѣ думать (иначе). Но или они не будутъ интересны для моей жены (чего бы я, однако, не желалъ и не ожидаю отъ Ольги Сократовны при ея любознательности и ея умѣ), или Ольга Сократовна сойдется со мною въ этихъ убѣжденіяхъ. Но во всемъ, что касается образа жизни, во всѣхъ житейскихъ отношеніяхъ, во всѣхъ домашнихъ дѣлахъ "всегда радъ уступать, если только это принесетъ удовольствіе людямъ, которыхъ я люблю, потому что главное мое наслажденіе видѣть, что мною довольны, а чьимъ же довольствомъ дорожить, если не довольствомъ жены? Это естественно приводитъ меня къ объясненіямъ о томъ, отъ кого въ семействѣ долженъ будетъ, по моимъ понятіямъ, зависѣть домашній образъ жизни.
"Мнѣ кажется, гораздо болѣе, чѣмъ отъ мужа долженъ зависѣть онъ отъ жены, потому что мужъ занятъ весьма многимъ, кромѣ своего домашняго быта — и своими служебными дѣлами и своими собственными работами, и поэтому для него домашній бытъ — не единственная сфера, въ которой живетъ онъ. А для жены образъ жизни — домашній іи семейный порядокъ составляетъ все. А мнѣ кажется, что для кого важнѣе дѣло, мнѣніе того и должно быть рѣшительнымъ въ дѣлѣ. Само собою, отдавать дѣло на судъ можно только тому, въ комъ есть довольно разсудительности и благоразумія, для того, чтобы рѣшеніе его было хорошо. Но — перехожу отъ общаго вопроса къ обоимъ личнымъ дѣламъ — если бы я не видѣлъ въ Ольгѣ Сократовнѣ весьма много благоразумія, я не рѣшился бы никогда просить васъ дать ее мнѣ въ подруги жизни. Я могу весьма любить, могу даже уважать людей неблагоразумныхъ, но раздѣлить съ ними жизнь я не рѣшился бы никогда. Я рѣшительно полагаюсь на Ольгу Сократовну, можетъ быть, болѣе, чѣмъ на себя (полагаться я могу весьма на немногихъ), а поэтому, мнѣ кажется, что я буду съ нею счастливъ, поэтому то думаю, что и она будетъ мною довольна.
"Мнѣ кажется, мужъ долженъ гораздо болѣе заботиться о томъ, чтобы имъ была довольна жена, чѣмъ жена о томъ, чтобы ею былъ доволенъ мужъ, потому что женщина гораздо надежнѣе мужчины, потому что у мужа много другихъ занятій, кромѣ семейнаго быта: для жены отношенія къ мужу обыкновенно единственная жизнь, поэтому для нея тяжелѣе переносить.
"О приданомъ позвольте не говорить ни слова.
«Доходы въ Петербургѣ, на которые я разсчитываю, 2.000 руб. сер. На это можно жить въ Петербургѣ, какъ въ Саратовѣ на 1400—1500 руб. сер.».
Того же второго апрѣля, когда Чернышевскій передалъ Аннѣ Кирилловнѣ это письмо, онъ былъ приглашенъ къ ней и узналъ, что письмо его произвело весьма благопріятное впечатлѣніе. Она сообщила ему, что переговорила уже съ Сократомъ Евгеньевичемъ, и оба они выражаютъ согласіе. Потомъ, подозвавъ Ольгу Сократовну, она сказала:
— Вотъ ваша невѣста.
Николай Гавриловичъ поцѣловалъ у Ольги Сократовны руку.
Анна Кирилловна предложила имъ поцѣловаться. Николай Гавриловичъ не хотѣлъ принуждать Ольгу Сократовну и не хотѣлъ получить отъ нея первый поцѣлуй при другихъ.
Пришелъ и Сократъ Евгеньевичъ и, по требованію Анны Кирилловны, соединилъ руки жениха и невѣсты.
Когда Чернышевскій выходилъ съ Ольгой Сократовной въ залу, онъ спросилъ, готова ли она предложить на путешествіе въ Петербургъ свои деньги.
— Готова.
— Такъ мы ѣдемъ вмѣстѣ?
— Вмѣстѣ.
Договоръ былъ заключенъ. Оставалось лишь не терять времени и дѣйствовать.
На слѣдующее же утро назначено было обрученіе. Николай Гавриловичъ купилъ кольца и въ назначенное время пріѣхалъ съ отцомъ къ Васильевымъ, Евгенія Егоровна долго не подъѣзжала. Ее ждали и тревожились. Наконецъ, она пріѣхала сосредоточенная и серьезная. Своимъ настроеніемъ она вносила нѣкоторый разладъ въ атмосферу Васильевскаго дома, и сынъ ея болѣзненно чувствовалъ это. «Маменька держала себя все время, по обыкновенію, чопорно, какъ женщина, не бывавшая въ обществѣ, но желающая показать себя такою». Опредѣляя такъ настроеніе Евгеніи Егоровны, Чернышевскій хотѣлъ какъ бы закрыть глаза на то, что должно было твориться въ ея душѣ, когда она ѣхала благословлять передачу судьбы своего «Николи» въ руки чужой, незнакомой ей, дѣвушки. Зная характеръ сына, она не сомнѣвалась, что это будетъ именно передача въ полную собственность Ольги Сократовны всѣхъ надеждъ и чаяній, съ какими она жила въ думахъ объ его судьбѣ.
Она даже не знала въ лицо Ольгу Сократовну.
— Покажите же мнѣ, которая, — сказала она, входя въ залу.
Ольга Сократовна подошла къ ней и подала скамейку для ногъ и вторично подала, когда Евгенія Егоровна перемѣнила мѣсто. Чернышевскому не понравилась такая предупредительность, и онъ замѣтилъ Ольгѣ Сократовнѣ, что это уже слишкомъ, что вообще этого не должно дѣлать, «но на первый разъ такъ и быть».
Онъ съ тревогой слѣдилъ за матерью.
— Какъ вамъ нравится Маменька? — спросилъ онъ у Ольги Сократовны.
— Ничего, — отвѣтила она. Но спустя нѣкоторое время сказала:
— Я боюсь вашей маменьки. Она, должно быть, очень строга.
Онъ чувствовалъ впечатлѣніе, какое производила Евгенія Егоровна своей холодною, замкнутою манерою держать себя, и къ его страданію начинала примѣшиваться обида за Ольгу Сократовну. За обѣдомъ, послѣ обряда обрученія, онъ взялъ и сломалъ вилку въ знакъ того, что онъ не позволитъ никому вмѣшиваться въ свои семейныя дѣла.
— Смотрите, Ольга Сократовна, — сказалъ онъ, — вы понимаете, что я этимъ хочу показать?
«За обѣдомъ Маменька держала себя чопорно».
— Когда она будетъ у Васильевыхъ еще разъ, — думалъ Чернышевскій, — я попрошу ее быть поласковѣе.
За молебномъ Ольга Сократовна молилась очень усердно, и Чернышевскому стало до слезъ грустно за нее. И позже все ему казалось, что она груститъ, и у него то и дѣло навертывались слезы, но Гавріилъ Ивановичъ вынесъ изъ своихъ наблюденій другое впечатлѣніе. Вечеромъ, когда Николай Гавриловичъ спросилъ у него, какъ ему нравится Ольга Сократовна, онъ отвѣтилъ:
— Она слишкомъ рѣзва.
Николай Гавриловичъ былъ недоволенъ этимъ отвѣтомъ. Онъ сказалъ отцу, что жена съ другимъ характеромъ не могла бы ужиться съ нимъ, и что «это пройдетъ».
"Но для меня все равно, — замѣчаетъ онъ про себя, — и скоро (тотчасъ послѣ свадьбы) и для нея будетъ все равно, каковы-бы ни были отношенія къ ней моихъ родныхъ, потому, что она увидитъ, что это для меня все равно.
«Кто не любитъ ее, тотъ и не можетъ вмѣшиваться въ наши отношенія съ ней».
Ольга Сократовна продолжала грустить, и Чернышевскій долго допытывался, о чемъ. Онъ увѣрялъ ее, что можетъ все легко сдѣлать, потому что любитъ ее.
— Въ томъ то и вопросъ, любите-ли?
Чернышевскій повторялъ свои увѣренія и настаивалъ, чтобы она открыла ему причину грусти.
Долго не отвѣчала Ольга Сократовна, но, наконецъ, созналась. Ей было больно отъ словъ, сказанныхъ Гуськовой: «онъ (Чернышевскій) не дворянинъ, кто будутъ твои дѣти?»
Чернышевскій «сталъ растолковывать» Ольгѣ Сократовнѣ, что «это пустяки, что это никогда нельзя считать препятствіемъ или вещью, стоющей размышленія».
— Вы слишкомъ молоды, — сказалъ онъ ей, — вы моложе, чѣмъ я думалъ.
Ольга Сократовна не отвѣчала.
— Неужели вы любите меня, Ольга Сократовна? Я вижу, что въ самомъ дѣлѣ любите больше, чѣмъ говорите. Теперь, пока, эта любовь не заслужена, потому что вы или мало понимаете, или не совсѣмъ вѣрите тому, чѣмъ въ самомъ дѣлѣ стою я вашей любви. Но вы любите меня.
«Да, — думалось ему, — она еще никого не любила и любитъ въ первый разъ».
Ему было пріятно повторять про себя, что Ольга Сократовна его «робкая, нѣжная подруга».
Почасту сталъ забѣгать Чернышевскій къ Васильевымъ. Анна Кирилловна была съ нимъ въ высшей степени любезна, но онъ не любилъ ее за отношеніе къ Ольгѣ Сократовнѣ. Впослѣдствіи, когда ему приходилось вспоминать объ Аннѣ Кирилловнѣ, ему казалось, что онъ даже ненавидѣлъ ее… {Чрезвычайно рѣзкій отзывъ объ Аннѣ Кирилловнѣ мы находимъ въ письмѣ Чернышевскаго къ отцу отъ 29-го ноября 1853 г.:
«… въ. самомъ дѣлѣ надобно признаться, что у Анны Кирилловны дурной характеръ и, что еще хуже, дурное сердце… она слишкомъ любитъ капризничать, язвить человѣка и слишкомъ самовластвуетъ, прикидывбясь страдалицей… мнѣ кажется, что въ болѣзни ея больше притворства, нежели правды, какъ и во всемъ, что она говоритъ и чѣмъ старается казаться… Я не хочу говорить о другихъ поступкахъ ея; но скажу только, что Анна Кирилловна чрезвычайно язвительная женщина и виновата болѣе, чѣмъ кто-либо, что объ Олинькѣ говорили много пустяковъ…. Анна Кирилловна старалась безславить ее… мать была какимъ-то злымъ и злоязычнымъ ея врагомъ… Мать должна была быть руководительницей, а не врагомъ дочери изъ-за злобы на мужа, который любилъ дочь»…}. Зато искреннее расположеніе чувствовалъ онъ къ Сократу Евгеньевичу. Его родители въ это время отошли для него на второй планъ; всѣ интересы, всѣ привязанности сосредоточились на той, которую онъ такъ пламенно желалъ сдѣлать счастливой и веселой. Въ домѣ невѣсты начиналась предсвадебная суета. Скрѣпя сердце, Чернышевскій принималъ въ ней участіе, — его искреннимъ желаніемъ было повѣнчаться какъ можно тише, по возможности такъ, чтобы постороннихъ никого не было. Но Ольга Сократовна не соглашалась съ нимъ и хотѣла «устроить свадьбу» какъ можно торжественнѣе. «Теперь уже нельзя, чтобы никого не было, — пишетъ онъ 6-го апрѣля, — потому что она шьетъ себѣ подвѣнечное платье. Она хочетъ, чтобы я сдѣлалъ ей шкатулку, и нынѣ я все хлопоталъ объ этомъ».
Прошло всего лишь три дня съ тѣхъ поръ, какъ Чернышевскій открыто сталъ женихомъ Ольги Сократовны, а на душу его легло столько новыхъ впечатлѣній, волненій и заботъ, что онъ могъ давать о нихъ въ своемъ Дневникѣ лишь бѣглые намеки, едва успѣвая заносить отрывочныя фразы, отдѣльныя слова. Увѣренность въ томъ, что въ жизни съ Ольгой Сократовной онъ найдетъ свою радость и свое счастье, не покидали его. И все, казалось, устраивалось къ лучшему; даже Маменька въ послѣдній разъ держала себя нѣсколько ласковѣе у Васильевыхъ… Все складывалось такъ, чтобы вести его къ тому идеалу тихой, веселой и сознательной жизни, о которой онъ такъ горячо мечталъ въ послѣдніе годы. Только рука объ руку съ Ольгой Сократовной онъ проложитъ дорогу къ осуществленію тѣхъ замысловъ, которые приведутъ человѣчество къ познанію путей добра и счастья…
На общемъ семейномъ -совѣтѣ рѣшили справить вѣнчаніе, не откладывая, послѣ Пасхи, на красную горку, послѣ чего молодые должны будутъ отправиться въ Петербургъ.
Но счастливое настроеніе Чернышевскаго длилось такъ недолго! Такъ кратки были минуты, когда ему думалось, что ничто не омрачитъ его счастья! Наступили обстоятельства, которыя не зависѣли ни отъ его предусмотрительности, — ни отъ доброй воли его близкихъ. Неожиданно заболѣла Евгенія Егоровна.
Въ тѣ дни стояла холодная, дождливая погода, было вѣтрено. Полагали, что Евгенія Егоровна захватила простуду, возвращаясь отъ Васильевыхъ съ помолвки сына: сильно взволнованная, она не подумала запахнуться какъ слѣдуетъ. Сначала она не замѣтила никакихъ перемѣнъ въ своемъ здоровьи, выѣзжала, перемогалась, но на четвертый день слегла въ постель. Обнаружилось воспаленіе въ легкихъ, съ которымъ безуспѣшно боролись доктора Васильевъ и Павловскій.
Глубокая печаль охватила родныхъ и близкихъ, собравшихся у постели больной. Наканунѣ Свѣтлаго Христова Воскресенія Гавріилъ Ивановичъ служилъ для нея всенощную, а въ самый день Пасхи, 19 апрѣля, она умерла.
Николай Гавриловичъ былъ сраженъ этимъ ударомъ, не знало предѣловъ и горе Гавріила Ивановича.
Онъ надѣялся, что подъ вліяніемъ смерти Евгеніи Егоровны сынъ отложитъ свадьбу и останется съ нимъ нѣкоторое время.
Но волей Николая Гавриловича управляла уже Ольга Сократовна, которая ни за что не хотѣла оставаться въ Саратовѣ; истомился своимъ неопредѣленнымъ положеніемъ и самъ онъ; яснѣе, чѣмъ когда-либо, понялъ, что медлить было нельзя, что должно было во что бы то ни стало скорѣй приступить къ настоящей работѣ — среди книгъ и журналовъ, въ крупу просвѣщенныхъ и ученыхъ людей. Переживъ приступъ нервной лихорадки, онъ еще разъ продумалъ всѣ обстоятельства и укрѣпился въ прежнемъ рѣшеніи обвѣнчаться, какъ было назначено, и затѣмъ уѣхать съ женой въ Петербургъ..
Свадьба совершилась 29 апрѣля, черезъ недѣлю послѣ похоронъ матери. Чернышевскій былъ въ сильномъ нервномъ возбужденіи, онъ старался казаться равнодушнымъ, даже бодрымъ. И близкіе, и знакомые молчаливо ждали, что онъ останется со старикомъ отцомъ, и Николаю Гавриловичу пришлось снова подвергнуть испытанію свою рѣшимость. Подъ видомъ внѣшняго равнодушія онъ собралъ всѣ свои силы, боясь душевнаго раздвоенія, чтобы не наступилъ моментъ слабости и нѣжности въ отцу, и снова, какъ было передъ обрученіемъ, привелъ свою рѣшимость въ состояніе непобѣдимаго упорства.
Но Гавріилъ Ивановичъ понялъ сына. Онъ не сказалъ ему ни одного слова, не сдѣлалъ ни одного намека на то, чтобъ удержать его при себѣ хотя ненадолго.
Когда, на пятый день послѣ свадьбы, молодые уѣзжали изъ Саратова, была ясная солнечная погода, но по горизонту ползли облака, грозившія дождемъ и бурей.
Чернышевскому было больно и грустно. Образъ осиротѣвшаго отца стоялъ у него передъ глазами, и Николай Гавриловичъ скорбѣлъ и плакалъ о немъ.
- ↑ Подробно объ этомъ см. статью «Чернышевскій — учитель», «Современникъ», 1912, кн. VI.
- ↑ Чернышевскій писалъ Дневникъ своеобразнымъ шифромъ, выработавшимся изъ сокращеній при скорописи.
- ↑ Серафимѣ Гавриловнѣ Шапошниковой.
- ↑ См. Дневникъ въ Полн. Собр. соч. Н. Г. Чернышевскаго, т. X, ч. 2-я. Дополненія и исправленія сдѣланы по рукописи.
- ↑ См. статью «Чернышевскій — учитель», «Современникъ», 1912, кн. VI.
- ↑ Къ А. Н. Пыпину.