поколение всю трагическую сторону
нашего существования, между тем
как наше страдание — зерно, из ко-
торого разовьется их счастье».
В наше переходное время, когда люди так скоро устают и утрачивают веру во все, когда и „смех не веселит и вино не пьянит“ — жизнеописания людей, подобных Н. А. Морозову, имеют двойную ценность. Они не только указывают пути, по которым двигались вперед и работали выдающиеся люди, по и успокаивают, возвращают силы и будят энергию для дальнейшей жизни.
В свое время такое же бодрящее впечатление произвели помещенные в „Русской Старине“ воспоминания об известном декабристе Г. С. Батенкове, проведшем двадцать лет в одиночном заключении, в полутемном каземате Алексеевского равелина.
Ближайший сотрудник Сперанского, временный любимец всесильного Аракчеева, человек большого ума, обширных познаний и высокой честности, Бутенков был замуравлен в каменный мешок Петропавловской крепости, занимался там изучением языков по различным переводам Библии и писал свой дневник.
Полная отчужденность от всего мира произвела на него удручающее впечатление, и он болел несколько раз душевным расстройством
Батенков вышел из крепости разбитым, больным стариком, и „жизни осталось только на донышке“.
Какими ничтожными, мелкими покажутся наши обычные невзгоды, переживания в Сравнении с длинным рядом томительных лет, проведенных в крепости!
В этом отношении жизнеописание Н. А. Морозова, вышедшего из 28-летнего заключения в крепости и тюрьмах во всеоружии умственных сил, полного молодой энергии, любви к человечеству и веры в науку — может послужить более живым и ярким уроком для всех, так быстро устающих в борьбе с жизнью. И какой запас душевных сил нужен был для того, чтобы, просидев уже четырнадцать лет в Шлиссельбургской крепости, писать матери: „Да! будем бодры, будем надеяться на лучшие дни!.. Если же нам п не придется более увидеться, то будем радоваться тому, что в последние годы жизни мы не были разлучены душой. Не будем думать, что душевное настроение человека—бодрое или унылое состояние духа зависят только от окружающей его обстановки. Человек носит их в своей собственной душе“. (Письма из Шлиссельбургской крепости, стр. 27).
И от каждой строчки этих удивительных восемнадцати писем к нежно любимой матери и родственникам веет какой то особенной, умиротворяющей, животворной силой, которая не дает уснуть среди душной и пустой жизни. Недаром эти письма произвели такое сильное впечатление на Л. Н. Толстого, что он увлекся ими, отложив всякое другое чтение:
„Очень благодарю вас, дорогой Николай Александрович, за присылку книг, непременно прочту их. Даже сейчас по получении раскрыл „Письма из Шлиссельбургской крепости“ и забыл свои дела — зачитался!
Благодарю за добрую память и не отчаиваюсь еще раз повидать вас.
Да! будем бодры... будем надеяться на лучшие дни... будем работать с несокрушимой надеждой найти истину в науке и в жизни. Это упорное, неутомимое искание истины во всем и всюду является отличительной чертой Н. А. Морозова с самых юных лет — в тюрьме и на свободе. С трудом передвигаясь по мрачному каземату Алексеевского равелина, испытывая при каждом движении страшные колючие боли в ногах, он повторял: „Я буду еще жить, и все, что я теперь знаю, еще увидит свет, и знание истины сделает людей счастливее“.
Предлагаемая краткая биография не претендует на полноту, имея целью лишь ознакомить в общих чертах с деятельностью, главным образом, научною — Н. А. Морозова и послужит лишь материалом для полной биографии, всесторонне освещающей движение мысли. Полную же оценку заслуг Морозова в области науки дадут со временен специалисты.
В отдельном флигеле барского дома в имении Борок. Ярославской губернии, родился 25 июня 1854 года Николай Александрович Морозов. Отец его, богатый помещик, был, по своей бабушке Екатерине Алексеевне Нарышкиной сродни Петру Великому. В начале пятидесятых годов он встретил в одном из своих поместий необыкновенно красивую и умную крестьянскую девушку, дал ей вольную и увез в свое имение. Это и была мать Н. А. Морозова, сохранившая до самой смерти[1], несмотря на преклонные годы и потерю зрения, следы былой красо:ы. Она обладала известным литературным вкусом, с увлечением читала, знала наизусть многое из Пушкина, Лермонтова, Крылова и Гоголя. По своему развитию она стояла неизмеримо выше заурядной крестьянской девушки и сама научила Н. А. читать, писать и четырем правилам ариѳметики.
Морозов, по его словам, стал себя помнить очень рано, и его первые воспоминания относятся еще к тому времени когда он не умел ходить.
В его памяти ярко запечатлелся день, когда мать с няней Татьяной решили, что ребенку пора ходить самостоятельно. Для этого они уселись на стульях в нескольких шагах друг от друга, няня поставила мальчика между своих колен и велела идти к маме, протягивавшей ему руки. Н. А., помнит до сих пор, как он долго колебался и со страхом глядел на огромное пространство, отделявшее его от матери. Наконец, он решился сделать несколько шагов и попал в протянутые руки.
Затем он запомнил день, когда няня Татьяна вынесла его на руках на двор, чтобы показать северное сияние.. Ока объяснила ему, что эти „огненные столбы“ показываются перед морозом. .
Когда Н. А. было четыре года, няня показала ему на небе комету с длинным хвостом. Будущий астроном был так поражен и напуган ее видом, что образ ее навсегда запечатлелся в его памяти. Позже, через двадцать лет, он увидел в астрономической книге изображение кометы Доначи, тотчас узнал в ней свою старую знакомую и мог вычислить, что ему было четыре года, когда он увидел ее впервые.
Усадьба в Борке, где рос Н. А., была разбросана в ооширном, живописном парке с лужайками, холмами, аллеями, беседками и прудом. Жизнь среди деревенского приволья сроднила его с природой, он стал одухотворять ее и приобрел еще в детстве вкоренившуюся навсегда привычку здороваться по утрам и прощаться по вечерам с деревцом, облаком, птичкой, луной и звездами, как с живыми существами. Для пего, как убежденного пантеиста и естественника, все в природе полно движения и жизни.
Десяти лет Н. А. уже ясно отдавал себе отчет во всем окружающем. Брак его родителей по был освящен церковью, и это порождало в те времена всевозможные недоразумения и конфликты в той дворянской среде, к которой принадлежал его отец. Н. А. видел в детстве свою мать часто плачущею, и его наблюдательный ум и чуткое сердце не могли не отозваться на совершающуюся около него несправедливость.
В душе его появилось даже какое-то озлобление против отца. К этому времени у него стали возникать первые религиозные сомнения. Эти сомнения очень мучили его, но не с кем было поделиться ими, не к кому было обратиться за их разрешением, так как сверстники стояли гораздо ниже его по развитию и вовсе не задумывались над подобными вопросами. Мальчик стал задумываться над вопросом, почему одни наслаждаются богатством и роскошью, в то время как другие живут в нищете. Убедившись, что даже няня Татьяна, которую он считал рассудительнее отца и матери, не может удовлетворить его любознательность, он ушел в себя, становился замкнутым. Таким образом окружающая обстановка наложила печать на душу Морозова, содействовала развитию в мальчике сосредоточенности, которая сыграла такую огромную» роль в будущем.
Наслушавшись от нянек и прислуги страшных рассказов о русалках, мертвецах, о портретах, выходящих ночью из своих рам, Н. А. уже с десяти лет старался нарочно посещать страшные места для того, чтобы подавить в себе всякий суеверный страх. В богато убранном доме в Борке, с бальным залом, огромными зеркалами, биллиардной, оружейной, — находилась еще комната, где помещались портреты предков в больших золоченых рамах. Особенный страх возбуждал в мальчике портрет прадедушки, глядевший со стены искоса, причем взгляд его был особенно жесток и высокомерен. Всякий раз, когда мальчику приходилось вечером или ночью, яри лунном свете, проходить мимо портрета, — его охватывал ужас, и холод пробегал по спине. Он нарочно проходил ночью мимо пугавшего его портрета, останавливался перед ним и вглядывался, несмотря на то, что волосы шевелились на его голове от страха. Он ходил нарочно на берег озера в парке, ночью медленно обходил его кругом и так же медленно возвращался домой.
Когда мальчику минуло восемь лет, была приглашена в дом гувернантка. Старая няня очень жалела детей, которых собирались запрячь в науку, и так горько плакала о них, что напугала Н. А. и его сестру Катю. Они собрали все свои игрушки и запрятали их от будущей мучительницы далеко, во флигеле, за няниной лежанкой.
Эта первая гувернантка Глафира Ивановна или — как ее называли няня — Графиня Ивановна — не внушала детям симпатии, относилась к ним очень сухо и формально, совершенно не стараясь заинтересовать их своим преподаванием. И дети отчаянно зевали на ее уроках и старались поскорее отделаться от них. Н. А., как мальчик живой и предприимчивый, скоро придумал способ сокращать эти неприятные для него уроки. Стоило гувернантке выйти на минутку из классной, и он тотчас вооружался длинной кочергой и переводил стрелку висевших под самым потолком часов — на полчаса вперед. Гувернантка совершенно не догадывалась об этих проделках и только удивлялась, как быстро идет время. Таким образом уроки оканчивались раньше и, побегав и нашалившись вдоволь, мальчик возвращался под вымышленным предлогом в классную для того, чтобы перевести кочергой стрелку обратно. Эго продолжалось почт весь учебный год до тех пор, пока „Графиня Ивановна“ не поймала своего ученика на этой проделке.
Позже был приглашен гувернер, и учение сразу пошло иначе. Гувернер Морель умел внушить своим ученикам симпатию к себе и интерес к учению, и ученик поглощал с жадностью все преподаваемое учителем. С этого момента Н. А. стал усиленно заниматься составлением различных коллекций растений, насекомых и окаменелостей. Он писал из Шлиссельбургской крепости: — „Нет ничего хуже преподавателя, который не умеет внушать своему ученику никакого другого чувства, кроме страха. Ребенок еще не может отличить учителя от его науки, и если первый не внушил ему к себе симпатии, то он будет относиться с недоброжелательством и ко всему, что он говорит“. — (Письма из Шлис. креп., стр. 89).
Еще большее влияние оказала на Н. А. позже случайная встреча с известным педагогом Ф. Ф. Резенером.
Резенер с первого раза отнесся очень серьезно к занятиям и коллекциям мальчика, внимательно выслушивал его, как товарища, без тени пренебрежения взрослого человека к ребенку. Мальчик был окончательно покорен обаянием личности этого выдающегося педагога, когда получил в дар перевод Резенера „Микроскопический мир“ Г. Эгера с надписью „от переводчика“. С того времени в душе Морозова прочно и навсегда поселилась любовь к естественным наукам.
Из подаренной Резенером книги он узнал, что в скромном человеке, собирающем растения с котомкой на плечах, или наблюдающем звезды в обсерватории, скрывается победитель мира, и звание натуралиста представилось ему еще более заманчивым.
Поступив во второй класс второй московской гимназии, он просиживал по целым дням и ночам над книгами по естествознанию, надеясь только в них найти ответы на все мучившие его вопросы.
С двенадцати лет он стал задумываться над многими общественными вопросами, человеческими отношениями, и постепенно пришел к заключению, что необходимо рассеять всякие предрассудки, омрачающие человеческие умы, необходимо стремиться к освобождению человеческой личности. К этому освобождению можно идти двумя путями: путем науки и путем активной борьбы за свободу. Н. А. был всецело на стороне науки, думая, что естествознание может рассеять все предрассудки и тем облегчить существование человека.
Идеалистически настроенный, с мягкой, нежной душой, он благоговел с юных лет перед людьми, жертвующими собой для общего блага и освобождения человечества. Но себя он не считал годным для активной борьбы и решил идти к той же цели, но только путем науки и раскрытия тайн природы.
И он с жаром набросился на изучение естественных наук и увлек за собою самых способных товарищей по классу. Вскоре у них с этой целью образовалось тайное общество. Морозову было поручено написать устав для этого общества, члены которого обязывались заниматься изучением естественных наук „не щадя жизни“. В уставе указывалось, что от развития естественных наук зависит все счастье человечества, потому что они позволят человеку облегчить свой физический труд и этим самым дадут ему возможность посвятить свободное время умственному и нравственному совершенствованию. Без этого же человек останется рабом“[2]
„То было время всеобщего научного возрождения. Непреодолимый поток мчал всех к естественным наукам, и в России вышло тогда очень много хороших естественно-научных книг в русских переводах. Я скоро понял, что основательное знакомство с естественными науками и их методами необходимо для всякого, к какой-бы деятельности он ни предназначал себя. Нас соединилось пять или шесть человек, и мы завели род химической лаборатории“. Так, характеризует ту эпоху другой русский революционер П. Кропоткин[3].
Несмотря на то, что Морозов отлично учился и часто помогал товарищам, он был оставлен в пятом классе на второй год ненавидевшим его за свободомыслие учителем латинского языка.
Гимназические годы Н. А. совпали с тем временем, когда в гимназиях во всей своей неприкосновенности царил дух Каткова и гр. Д. Толстого, когда первенствующую роль играли древние языки и преподаватели — „чехи“. Схоластическое обучение подавляло всякое проявление мысли и сообразительности. Гимназии усиленно старались развить в своих учениках холодный эгоизм, самоуверенность и нетерпимость к мнениям других. Учеников заставляли зазубривать грамматические правила и исключения, а естествознание было отодвинуто на второй план и преподавание его было сокращено до миниума. Приученный с малых лет к самостоятельной работе мысли, Морозов не мог мириться с гимназической ферулой.
Впоследствии он был очень удивлен, когда сестра сообщила ему в Шлиссельбургскую крепость, что ее дети перешли без экзаменов.
— „Мне даже как-то не верится! Если бы кто заикнулся об этом в наше время, то все гимназическое начальство пришло бы в панический страх от подобного вольнодумства и послабления. За все время моего пребывания я не помню ни одного подобного случая, да его и не могло быть. Латинисты и греки в моей гимназии смотрели на учеников, как на своих личных врагов, да и мы сами так на них смотрели и ненавидели их от всей души“. (Письма из Шлис. крепости стр. 74).
Когда Н. А. был в пятом классе, „общество естествоиспытателей“ окончательно окрепло, и юноши, уже взрослыми, преследовали те же цели. Морозов сделал в обществе специальный доклад, вызвавший полное сочувствие товарищей. Он доказывал им, что труд естествоиспытателей играет для счастья человечества не менее важную роль, чем работа революционера и реформатора. Каждое новое открытие в области естествознания он считал новым окном для доступа свежего воздуха и света.
Последние годы его гимназической жизни являются самым кипучим периодом его умственной деятельности — он отдался весь своим любимым занятиям. Вся его комната представляла собой кабинет естествоиспытателя. Полки были уставлены книгами по естествознанию, стены были увешаны коллекциями. По всем углам были расставлены кипы рисунков, гербарии. На окне стоял микроскоп, лупы и столики.
По субботам здесь происходили, при очень торжественной обстановке, заседания общества, к которым все относились очень серьезно. Читались доклады, демонстрировались коллекции, и затем вечер заканчивался дружеской беседой.
Один из таких докладов Морозова произвел большой фурор. Исходя из теории Лапласа, он доказывал, что, если количество атомов в каждой изолированной звездной системе ограничено, то должно быть ограничено и число их комбинации в пространстве. Но всякий звездный мир, с механической точки зрения, сводится к комбинациям атомов, и вся его дальнейшая жизнь, до последних мелочей, определяется этими комбинациями. Из одинакового развивается одинаковое, а в таком случае история одной мировой системы должна в точности повторяться в бесчисленном количестве других систем — прошлых, настоящих и будущих, так что в бесконечности времени миры должны сменяться мирами, как волны в океане. Таким образом, через то или другое число квадрильонов лет после нашей смерти, мы можем вновь оказаться сидящими в этой самой комнате и обсуждающими эти самые вопросы, не подозревая того, что мы уже здесь были и обсуждали все это, как мы ничего не подозреваем теперь о том, что было с нами до рождения, — все в жизни должно совершаться периодически“[4]. Кроме того, весной и осенью устраивались геологические экскурсии, и чаще всего Морозов совершал их в обществе своего товарища Шанделье в окрестностях Москвы. Здесь им даже удалось найти геологическую редкость, произведшую большой фурор — это челюсть ящера, рисунок с которой был помещен в „Университетских Известиях“ вместе с именами юных натуралистов. — „Мы лазили и карабкались при всех наших изысканиях, в буквальном смысле слова, как кошки, по огромным обрывам Москвы-реки, падали вниз, расцарапывали в кровь руки, разрывали платье и доводили себя часто до такой степени изнеможения и усталости, что валились на землю, где попало, не будучи в силах пройти и десяти шагов. Благодаря этому, мы и находили всегда больше, чем пожилые, солидные люди, дорожащие своими членами и сюртуками“[5].
Вскоре они стали своими людьми в геологическом и зоологическом музеях. Н. А. кроме того еще часто бегал в анатомический театр, где работал наравне со всеми медиками, как завзятый анатом.
Большинство геологических экскурсий Морозова в этот период были полны приключений. Очень часто приходилось ночевать под дождем, грозой, подвергаться различным опасностям. — „Достаточно сказать, что за последние два года моей гимназической жизни не проходило почти ни одного праздника, рассвет которого не заставал бы меня в окрестностях Москвы, нередко верст за сорок от нее, с тем или другим товарищем, судя по роду экскурсии, так как я интересовался и собирал коллекции не по одной палеонтологии, но и по другим наукам, между тем как остальные члены были односторонни. Могу только сказать, что никогда в другое время моя жизнь не была полна такой кипучей деятельности и оживления, как в этот период, когда мне было около восемнадцати лет“[6].
Так продолжалось до 1874 года, когда Морозов в первый раз и совершенно случайно столкнулся с тогдашними революционерами (которых называли в то время радикалами, в отличие от мирных либералов), существования которых он до сих пор и не подозревал. К этому времени в душе Морозова, в виде протеста против классического мракобесия в гимназии, прочно обосновались те идеальные стремления к свободе и благу человечества, которые привели его впоследствии в Шлиссельбургскую крепость. Его поразили героические фигуры радикалов на мрачном фоне тогдашней русской действительности, когда подавлялось всякое проявление человеческого духа. Их горячие, юношеские речи были только отзвуком его собственных мыслей и давно волновавших его вопросов. Деятельность радикалов поразила его, привела в восторг, но у него не было желания следовать по их пути. Обучение рабочих азбуке и другим премудростям он считал слишком мелким делом в сравнении с привлекавшею его деятельностью профессора, ученого.
— „Ко всем безграмотным и полуграмотным людям я относился в то время совершенно отрицательно. „Серая народная масса“ представлялась мне вечной опорой деспотизма, об инертность которой разбивались все величайшие усилия человеческой мысли, и которая всегда топтала ногами и предавала на гибель своих истинных друзей. Еслн бы меня спросили в то время, в ком я думаю найти самого страшного врага идеалов свободы, равенства, братства и бесконечного умственного и нравственного совершенствования человека, то я, не задумываясь, ответил бы: „в русском крестьянстве понимал под этим именем только тогдашнее крестьянство семидесятых годов, так как я привык мечтать о будущих поколениях человечества, как стоящих на еще большей степени умственного и нравственного развития, чем самые образованные люди современности, и всю массу будущего народа представлял себе ничем не отличающейся от интеллигентных людей“[7]. .
Но это отнюдь не доказывает, что он относился с презрением к так называемому простому народу. Наоборот, у него в то время успел сложиться вполне отчетливый взгляд на ненормальность общественного строя. Ему представлялись совершенно бессмысленными подразделения людей на дворян, крестьян, рабочих. Он считал более правильным разделить людей на образованных и невежд, чтобы таким образом всякий невежда, поучившись, мог перейти в разряд образованных. Он признается, что у него не было тогда ни малейшего представления о „сословных интересах“ и „борьбе классов“, как главном двигателе истории.
Зимой 1874 г. Н. А. был в первый раз введен в кружок тогдашних социалистов, где и встретился с видным впоследствии деятелем революционного движения семидесятых годов С. М. Кравчинским-Степняком. Несмотря на то, что Морозов шел на это первое собрание с трепетом восторга, предвкушая счастие увидеть воочию эти героические фигуры — ему пришлось в этот же вечер вступить в спор с членами собрания, так как их взгляды во многом противоречили его юношеском убеждениям, сложившимся среди деревенской жизни.
Он был очень огорчен, что при первом же знакомстве с этими замечательными людьми пришлось возражать ем. Он так жаждал сойтись с ними и боялся уронить себя в их мнении. Но врожденная благородная правдивость не позволяла ему лгать и притворяться, и он не мог не возражать, когда люди отрицали всякую науку и призывали искать обновления в среде простого народа. Он допускал, что привилегированное положение портит человека нравственно, но наука расширяет его кругозор, развивает в нем более глубокие чувства. Ему страстно хотелось верить их смелым речам, но слишком трудно было сразу признать излишним ярмом ту науку, которая должна была составить все содержание, весь смысл его жизни. В этом кружке нашлись люди, осудившие его за это возражение, но были и разделявшие его взгляды.
В конце вечера Н. А. обратился к хозяйке квартиры, где происходили собрания, Алексеевой, — с вопросом, какую науку они отрицают. И она поспешила его успокоить, сказав, что они отрицают только официальную науку. — „То-есть — Закон Божий, латынь, греческий?“ — радостно переспросил он. — „Ну да“, мило улыбаясь, ответила Алексеева. — „Такую науку и я отрицаю“, успокоил себя юноша.
На собраниях у Алексеевой он вскоре близко сошелся с Кравчинским, Шишко, и Елцинским—Клеменцом[8], и почувствовал к ним особенное уважение, когда узнал, что их усиленно разыскивает полиция. Он не предчувствовал, что очень скоро будут разыскивать и его.
Итак, пылкий юноша с нежной, романически-настроенной душой попал в кружок так называемых радикалов, принадлежащих к Большему Обществу Пропаганды. Он совершенно не мог точно определить их воззрений, не мог разобраться в социальных вопросах, и никто не умел помочь ему в этом, так как сами радикалы не могли дать точных ответов и даже разобраться в этих вопросах. По мнению Морозова, это был не более как назревший протест учащейся молодежи и интеллигенции против попытки заменить живую науку мертвечиной, против попытки подавить живую мысль. Эти юноши, шедшие на всевозможные жертвы, были не более как продуктом своего времени, когда люди прогрессивного направления были об’единены идеей народничества, и в увлекшем их движении не было ничего антиправительственного. Это была мирная прогрессивная деятельность, носившая чисто культурный характер. Первое знакомство Морозова с радикалами совпало с тем моментом в русской общественной жизни, когда огромная волна молодежи хлынула „в народ“, и квартира Алексеевой была постоянно наполнена направлявшимися куда-то молодыми людьми. Для осуществления их цели необходимо было слиться с народом, отречься от той среды, в которой они выросли, и жить в близком общении с народной массой. Нужен был предлог для свободного проживания в деревне, и они решили выучиться какому-нибудь ремеслу. Таким образом возникла мысль основать сапожную мастерскую и научиться шить сапоги. Н. А. с Алексеевой отыскали квартирку, выписали мастера-финляндца, накупили инструментов, кожи и все необходимое для мастерской.
В первые дни существования мастерской Морозов не участвовал в работах и не показывался там. В душе его происходила в то время борьба, и он старался разрешить мучительный вопрос один, без чьей-либо помощи и совета. Он исхудал, проводил ночи почти без сна и извелся до того, что товарищи считали его больным. Н. А. понимал, что, вступив в ряды своих новых друзей, придется совершенно порвать с семьей. Он горячо любил свою мать, и одна мысль, что он причинит ей глубокое горе, повергала его в отчаяние. Об отце он почти не беспокоился. Отец, бесспорно, любил детей, но как-то не умел подойти к ним, проникнуть в их детские думы и редко проявлял свои родительские чувства. Если сын присоединится к „шайке нигилистов“, то отец постарается вычеркнуть его из своей памяти и даже запретит домашним вспоминать о нем.
Но, думал Морозов в те мучительные дни, у каждого революционера есть семья, близкие, и они жертвуют всем для блага родины. Неужели он будет спокойно пользоваться всеми благами жизни в то время, как его друзья будут терпеть лишения и жертвовать собой для народа! Он видел своих друзей рассеянными по лесам, бесприютными на обрывах и голых скалах, представлял себе их в тюрьмах и сырых рудниках. — „Лично я вовсе не чувствовал какой-либо боязни перед тюрьмой и рудниками. Совершенно напротив: мысль об опасности всегда имела для меня что-то жутко привлекательное...
„О тюрьмах я думал тоже не раз, и они меня нисколько не пугали. Я представлял себя в мечтах брошенным в мрачное, сырое подземелье, на голый каменный пол, с обязательными крысами и мокрицами, ползающими по стенам, или в высокой башне, куда сквозь щель вверху пробивается лишь одинокий луч света, представлял себя умирающим в пытках, никого не выдав, и это приводило меня в умиление[9]
Но вместе с тем его мучила мысль о будущей ученой карьере, любимых естественных науках. Ему казалось минутами, что он ни за что в мире не расстанется со своими коллекциями, книгами и микроскопом.
Несколько дней в душе его происходила мучительная борьба. Это были самые критические и решительные дни его жизни, и он старался даже не видеться со своими новыми друзьями
В одно прекрасное утро он проснулся с готовым решением. Он не может бросить своих друзей, не в силах потерять уважение Алексеевой, в которую уже был влюблен.
Жребий был брошен, и судьба юноши, мечтавшего об ученой карьере, была решена. Никто не узнал, какие тяжелые, мучительные дни и ночи он только что пережил, прежде чем решил повернуть свою жизнь на этот новый путь.
Он об’явил о своем решении жившему с ним товарищу. Молча и грустно напились они в последний раз чаю, и Н. А. стал укладывать свои вещи, распределяя, что кому отдать. Он роздал решительно все, до платья и белья включительно, оставив себе только кошелек с деньгами, револьвер и часы. Он решил не сообщать родным о крупном переломе в его жизни. „Пусть думают, что я погиб“
Вместе с товарищем Мокрицким он отправился в какие-то ряды, купил себе чуйку, ситцевую рубаху и штаны, фуфайку и смазные сапоги. В таком костюме, остриженный в скобку, он явился в мастерскую к Алексеевой и заявил: „Я решил итти в народ!“
Алексеева, при виде его костюма, сначала рассмеялась, но затем взглянула на него серьезно и как бы с испугом. И, точно вспомнив о своих убеждениях, протянула ему обе руки и сказала: — „Как это хорошо с вашей стороны!“
Все повскакали со своих мест, обступили его, поворачивали и смеялись. Смеялся и сам Морозов.
И он уселся тотчас на табурет, выбрал себе колодку и стал под руководством мастера усердно шить свой первый простой башмак.
Мастерская существовала не больше месяца, но успехи обучавшихся сапожному мастерству подвигались вперед очень медленно. Лучше всех работали Н. А., Алексеева и Кравчинский. Морозову удалось даже сшить для Алексеевой козловые полусапожки. Это было единственное произведение, вышедшее из мастерской, на которую возлагали такие большие надежды и которой все радикалы придавали такое большое значение. Через месяц многие из них успели разочароваться. Убедившись, что шитье сапог не имеет ничего общего с революцией, решили закрыть мастерскую.
За все время существования мастерской Н. А. жил как птица небесная, не имея постоянного местожительства. Вместе с Кравчинским, Саблиным и Шишко он ночевал большею частью в квартире Алексеевой.
В первых числах мая 1874 г. он отправился с Саблины в Даниловский уезд, в имение Иванчина-Писарева, где велась пропаганда среди местных крестьян. Совершенно того не подозревая, он попал на самое крупное и самое успешное из всех когда-либо бывших предприятий революционной пропаганды среди крестьян. Ничего подобного не было ни до, ни после него во все время движения семидесятых годов. Юноши переоделись в крестьянское платье и получили крестьянские паспорта. Морозов в продолжение всей дорога в имение боялся забыть, что его зовут Семеном Вахрамеевым.
В имении им пришлось, по совету Иванчина-Писарева, переодеться рабочими.
Войдя в близкое общение с крестьянами, Морозову, по его собственному признанию, хотелось не столько проповедовать общественные и политические вопросы, сколько изучить народ, войти в его трудовую жизнь и убедиться воочию, насколько крестьянство подготовлено для того, чтобы помочь интеллигенции в борьбе за свободу. Он принимал деятельное участке во всех крестьянских работах — пахал, косил, колол дрова, крыл соломой крыши. Саблин и Писарев посмеивались над ним, говорили, будто он ходит тайно к речке, обливает себе лицо водой и ложится на солнечном припеке, чтобы загореть и больше походить на мужика.
Но такая спокойная, лишенная всякой серьезной двятельности жизнь скоро перестала удовлетворять Морозова. Как-то за утренним чаем он об’явил, что уходит на Волгу в бурлаки. Сначала все рассмеялись, но, убедившись, что решение Морозова вполне серьезно, уговорили его устроиться в кузнице, в двенадцати верстах от имения Иванчина-Писарева.
Морозов быстро освоился с жизнью и работой кузнеца. Во время работы к кузнице часто стекались окрестные мужики и заводили философские разговоры. Морозов старался подробно отвечать на все их вопросы и даже пробовал об’яснять им различные явления природы. Книжек ему не пришлось им раздавать, так как крестьяне были почти поголовно неграмотны.
Все шло хорошо и спокойно, но неожиданно появилась Алексеева и сообщила, что Иванчин-Писарев получил сведения о грозящем ему аресте. Из имения немедленно уехали Саблин, Клеменц-Елцинский, Писарев и медик Львов. Осталась только Алексеева с женой Писарева.
Алексеева советовала Морозову скорее оставить кузницу, так как могут нагрянуть и туда. Но он решил оставаться, пока не появятся для обыска в имение.
События не заставили себя ждать: вскоре он получил экстренную записку — в имении был обыск и оставлена стража.
Прежде чем уйти окончательно из деревни, Морозов решил непременно пробраться в имение и увидеться с Писаревой и Алексеевой. Ползком и крадучись, он пробрался туда, рискуя ежеминутно попасть в руки стоявшей у дома стражи. Здесь ему сообщили все подробности обыска, и в ту же ночь он ушел из имения и направился в Москву.
В Москве его разыскивали давно. Он узнал здесь, что отец обещал помочь III отделению в этих поисках.
Морозов пробирался в Москву со смутной надеждой в душе, что он может еще вернуться в семью, на прежний путь, и посвятить свою жизнь научной деятельности. Но теперь он понял, что все кончено, возврата нет, и все пути, ведущие к науке, к профессорской деятельности, для него закрылись навсегда.
— „Теперь все это было кончено. Дороги к прошлому были отсечены и отсечены не мною, а посторонней силой, помимо моей собственной воли. Несмотря на свою молодость, я слишком много читал, чтобы не знать, что нигде в мире, за исключением нашей родины, не сочли бы возможным губить всю жизнь человека и посылать его в тюрьму и ссылку из-за того только, что он, получив противоправительственную книжку от своего приятеля, не побежал сейчас в полицию предать своего друга на распятие, а скрыл книжку у себя, или — еще хуже — одобрив ее содержание, дал ее на прочтение другому своему приятелю. Во всей своей жизни и деятельности я еще не видел ничего такого, за что меня было бы можно сажать в тюрьму. Если бы я попался — думал я — с оружием в руках, в партизанской войне — тогда другое дело. Против оружия каждый имеет право употребить оружие или, захватив врага в плен, заключить его в тюрьму. Но ничего подобного я до сих пор не сделал и, даже живя в народе, больше наблюдал и изучал его, чем призывал к борьбе, а между тем для меня теперь уже не оказывалось более никакой дороги, кроме той, на которую я только что стал“[10].
С другой стороны, ему доставляла некоторое утешение мысль, что разыскивающая его полиция как бы снимает с него ответственность за то горе, которое он причиняет своей семье и, главным образом, матери.
Если бы Н. А. не угрожал в 1875 г. арест и ссылка, он продолжал бы мирно работать для поднятия умственного и нравственного уровня народной массы. До сих пор у него, как и у остальных членов Большого Общества Пропаганды, не было еще мысли о насильственном изменения общественного строя. Он стремился лишь просветить простой народ, обучить его грамоте и помочь ему избавиться от нищеты и рабства. В то время все члены многочисленных кружков саморазвития, по словам П. Кропоткина, старались узнать у самого народа, каков его идеал лучшей социальной жизни. Столкнувшись лицом к лицу с тяжелою действительностью, Морозов увидел только один исход — или бросить всякую мысль о культурно-просветительной деятельности в среде народа, или же взяться за подготовку почвы для этой деятельности путем политической борьбы. Он был лишен всякой возможности вернуться под родительский кров и продолжать мирную работу, так как его искали всюду, и всюду его сопровождал призрак неизбежного ареста и ссылки.
И Морозов, со всею страстью и энтузиазмом глубоких натур, окунулся в круговорот политических событий.
Пусть насилья законы бессмысленные |
есть что сказать миру и своим».
С этого момента для юноши-Морозова началась тяжелая полоса жизни, закончившаяся заключением в Шлиссельбургской крепости.
Осенью 1875 г., когда почти весь кружок Большого Общества Пропаганды был разгромлен, оставшиеся на свободе товарищи, особенно Кравчинский и Клеменц, начали уговаривать Морозова уехать временно за границу, тем более, что всякая народническая деятельность в России фактически прекратилась, и от организации остались лишь отдельные лица. Н. А. принял совет товарищей тем охотнее, что жизнь под видом рабочего и среди рабочих перестала удовлетворять его, и он начал окончательно убеждаться, что движение избрало не совсем правильный путь. Пройдя более трехсот верст по деревням и селам, Морозов вынес убеждение, что если бы правительство не помешало молодежи ходить по деревням со своими книжками и раздавать их безграмотным и полуграмотным „на цыгарки“, то к осени все агитаторы вернулись бы к своим занятиям в учебных заведениях с сознанием, „что подобным путем мы могли нанести только легкую царапину старинному Голиафу самовластия, против которого мы шли с невооруженными руками. По этот Голиаф окружил себя мраком и застоем, а мрак и застой — лучшая атмосфера для всевозможных гнойных и заразных микробов“. (Повести моей жизни. — Т. II., стр. 134). Его влекло за границу еще страстное желание пополнить там свое научное образование и ярко выразившееся уже в то время стремление к прерванной научной деятельности. Кроме того, он жаждал познакомиться со старыми эмигрантами Бакуниным, Лавровым и другими, перед которыми он благоговел. ’ Он отправился в Швейцарию через Петербург, где успел познакомиться с остатками петербургского кружка чайковцев.
Морозов прибыл в Женеву в начале ноября 1875 г., перебравшись через границу переодетым еврейской девушкой, и явился к эмигранту Ткачеву, к которому у него была рекомендация.
Ткачев принял его с распростертыми об’ятиями и новел в знаменитый в то время ресторан эмигрантов „Café Cressot“ (rue Terrassière). Здесь Н. А. тотчас познакомился с Жуковским, Эльснитцом, Ралли и др., затевавшими издание журнала для народа под названием „Работник“.
До эмигрантов дошла молва о Морозове, как человеке весьма способном, умеющем писать и прозой, и стихами, и поэтому они тотчас пригласили его в состав редакционного комитета нового журнала.
„Работник“ стал выходить под общей редакцией и на средства, доставлявшиеся Синегубом. В Россию журнал препровождался контрабандой.
В „Работнике“ были между прочим напечатаны статейки Морозова чисто описательного характера из деятельности в народе. („Село Рябково“. Март 1875, Женева). В то же самое время он начал сотрудничать и в издававшемся Лавровым в Лондоне журнале „Вперед“. Там была напечатана (в 1875 — март) статья „Даниловское дело“, в которой описывалась история пропаганды в имении Иванчина-Пасарева. „Тюремные видения“ были помещены в т. V журнала „Вперед“ 1877 г. Все первые статьи Н. А. в заграничных журналах носили следы его народнической деятельности. Самый слог этих статей представлял собой подражание народному говору, усвоенному им во время пропаганды среди народных масс.
Находившиеся в то время за границей эмигранты разделились на многочисленные фракции, вечно полемизировавшие друг с другом. Они собирались обыкновенно по субботам в зале одного из ресторанов, где вели бесконечные и горячие споры. Морозов старался всегда держаться в хороших отношениях со всеми и сохранять полное беспристрастие. Но ему удавалось с большим трудом действовать умиротворяюще. Часто каждая партия поочередно об’являла его, за эти миролюбивые тенденции, чужим, но потом примирялась, когда и противоположная партия, рассердившись за снисходительность и отрекшаяся от него, вдруг об’являла его принадлежащим к ним самим. И для того, чтобы удержаться в добрых отношениях со всем этим вечно ссорившимся людом, приходилось много лавировать, учиться взвешивать каждое свое слово. Все эмигранты были, в сущности, замечательно хорошими людьми, но только с издерганными нервами от крушения всех их стремлений ко благу родины.
„Не та сила, думалось мне, содействует эволюции общества, которая, на мой взгляд, ортодоксальна, прямолинейна. Помните ли вы параллелограм сил, о котором когда-то учили в физике. Прямо направленная сила, но вялая и слабая, меньше будет содействовать движению вперед, чем две кривых, но могучих, энергичных, дающих равнодействующую в нужных направлениях, да и одна кривая — могучая сила, хоть и отклонит движение в сторону, но даст большую слагающую по желаемому направлению, т.-е. подвинет общество в этом направлении больше, чем прямая, но вялая. Увлекающаяся ласточка даже кругами и зигзагами скорее долетит до цели, чем мудрая улитка, взвесив все шансы за и против, доползет до нее прямым путем. Вот почему я ни тогда, ни потом не мог враждебно относиться ни к одному из существовавших течений: ни к легальным и либералам, ни к анархистам, ни к лавристам. Все эти течения представлялись мне вырабатываемыми самой жизнью, как и я сам был ее продуктом. Во многом либералы казались мне логичнее наших тогдашних социалистов — я и сам ставил, как они, ближайшей целью гражданскую свободу, а не передел имуществ. Но я сознательно шел с социалистами, потому что тогдашние либералы были вялы, неспособны прямо бросаться на штурм врага, не щадя своей жизни[11]“.
Морозов убегал часто от этой эмигрантской нетерпимости в кружок учащейся русской молодежи и особенно подружился с тремя юными уроженками Кавказа, студентками женевского университета — княжной Гурамовой, Церетелли и Николадзе. Первая из них, увлекающаяся и полная этузиазма, бежала из родительского дома, где не сочувствовали ее стремлению восполнить свое образование за границей. В обществе этих студенток Морозов часто отдыхал душой от эмигрантских дебатов и не раз взбирался с ними на окружающие Женеву горы.
„Бездомный гражданин свободного человечества“, он жил в типографии, спал на полу на листах типографской бумаги, кладя под голову сверток из листов революционных изданий и покрываясь теми же листами. Все его имущество помещалось в подаренной ему Верой Фигнер сумке, и при своей природной склонности к романтизму он чувствовал себя вполне счастливым в подобной обстановке.
В свободное время он стал усиленно заниматься чтением имевшихся в эмигрантской библиотеке книг по общественным вопросам. Он уходил на тенистый „Островок Руссо“ с его плакучими ивами и читал произведения этого писателя у подножия его изваяния.
Вскоре после приезда в Женеву Морозов вступил членом и в знаменитой в то время „Интернационал“ (Association internationale des travailleurs), в секцию „Парижской Коммуны“, основанную в Женеве французскими беглецами после падения этой Коммуны, где выдающуюся роль играл Lafrançais — чрезвычайно умный и талантливый деятель этого периода, очень друживший с русскими эмигрантами и полюбивший Морозова, которого он назвал „вечный странник“, и это название так и осталось за ним на все время пребывания за границей. „Бывший учитель, Лефрансэ трижды был в изгнании: после июньских дней 1848 г., после наполеоновского государственного переворота и после 1871 года. Он был членом Коммуны, т.-е. из числа тех, о которых говорили, что они после Коммуны унесли в своих карманах миллионы франков. О достоверности этих утверждений буржуазной прессы можно судить по тому, что Лефрансэ работал, как багажный, на железнодорожной станции в Лозанне и раз едва не был убит при разгрузке, требовавшей более молодых плеч, чем его. Книга Лефрансэ о Парижской Коммуне — единственная, в которой, действительно, историческое значение движения представлено в настоящем свете“.
Н. А. стал усердно посещать все собрания секции, на которых разрабатывались в социалистическом духе различные политические и экономические вопросы.
В его душе таилось страстное желание поступить в женевский университет, но в первое время не было средств записаться туда, и, кроме того, деятельное участие в эмигрантских делах и литературе отнимало все свободное время. Таким образом за все полугодие его первого пребывания в Женеве ему удалось посетить лишь несколько лекций.
В Женеве он впервые встретился и подружился с В. Н. Фигнер, в то время цюрихской студенткой, не раз ездил к ней в гости в Берн, и она, в свою очередь, приезжала к нему в Женеву.
Так продолжалось до весны 1876 г., когда Морозова совершенно перестала удовлетворять жизнь эмигранта. Кроме того, ему стало слишком тяжело жить в полной безопасности за границей, в то время как в России один за другим гибли последние из уцелевших товарищей.
Морозов с трудом раздобыл необходимую для поездки в Россию сумму денег, так как русские эмигранты были в то время страшно бедны, заработки были очень редки, а родные и друзья помогали мало. Но, несмотря на царившую в эмигрантской среде нужду, Кравчинский с негодованием отверг предложение агентов Бисмарка издавать большую русскую революционную газету за границей на большие деньги, обещанные на издание Бисмарком. Бисмарк, по словам Кропоткина, воскликнул с удивлением: „Удивительный народ эти русские! Они совсем не политики!“ — Эмигранты по-братски делились каждой копейкой, по не продали своих убеждений и не соблазнились бисмарковской политикой.
Н. А. отправился на родину, захватив с собой и товарища Саблина, тоже проживавшего в то время в Женеве.
При переходе границы контрабандным путем в Вержболове, они были заподозрены и подвергнуты аресту. Морозов целую неделю не хотел назвать своей фамилии. Не когда арестовали обывателя, взявшего на себя труд перевести их через границу, и об’явили, что не выпустят его до тех пор, пока Морозов не скажет своего имени, — он назвал себя и был отправлен в Петербург, в одиночные камеры при III отделении, у Цепного моста. Оттуда его перевели в одну из одиночных камер, временно взятых в Коломенской части в свое распоряжение Третьим отделением. Петропавловская крепость была в то время переполнена политическими арестованными, и не было свободных камер для вновь прибывающих.
Затем Н. А. перевезли в Москву и посадили сначала в местном III отделении, а оттуда — под специальный жандармский караул в одну из одиночных камер Тверской части. (Отсюда ему удалось вступить в тайную переписку с оставшимися на свободе Батюшковой и Цвиленевым, которые взялись организовать его побег из тюрьмы. Предполагалось, что во время прогулки во дворе Тверской части он засыплет нюхательным табаком глаза сторожившему у ворот жандарму, выскочит на улицу и умчится в шарабане на рысаке, которым будет править Цвиленев. Но этот проект не был приведен в исполнение вследствие неожиданного увоза Н. А. в Петербург, в дом предварительного заключения, куда начали свозить всех политических заключенных.
К периоду заключения в Москве относятся первые стихотворения Морозова, попавшие в печать. В доме предварительного заключения, через полгода, ему выдали письменные принадлежности и книги, доставленные товарищами, находившимися на свободе, и он занялся впервые серьезным изучением общественных наук. В два последующие года своего заключения он написал с десяток значительных по об’ему теоретических работ по общественным вопросам и несколько беллетристических произведений.
В полутемной камере дома предварительного заключения он посвящал чтению во двенадцать часов в сутки, при чем прочитал историю Шлоссера, Соловьева и др. от доски до доски два раза. Тогда же им было намечено несколько сочинений по различным общественным вопросам в сделаны наброски по ним с целью обработать детально в-будущем, когда можно будет пользоваться требующимся для этого материалом. Так, он набросал эскиз книг: „Психологические основы политической и гражданской истории человечества“, „Естественная история богов и духов“, „Естественная история человеческого труда и его профессии“. В последней книге предполагалось введение — „Физиология труда“, — т.-е. очерк политической экономии, в основе которого лежали выводы Маркса и Морозова, а затем шла-отделы—труд физический, умственно-производительный, торговый, труд хищнический, шарлатанский, артистический, административный и паразитический.
Все эти работы были сожжены впоследствии двумя-тремя друзьями в момент ожидания ими обыска. Таким образом ет этого первого периода научно-литёратурной деятельности Морозова не сохранилось ни одной строки, кроме нескольких стихотворений, оставшихся целиком в памяти или отосланных в письмах для напечатания за границей. Эти стихотворения, в которые вылились тяжелые мысли, обуревавшие его во время трехлетнего тюремного заключения, вышли, вместе со стихотворениями Саблина, Синегуба и др., отдельным нелегальным сборником под названием „Из-за решетки“ и заняли впоследствии видное место среди тюремных напевов.
Отец Морозова, до которого дошли вести об аресте сына, запретил дома упоминать его имя, а тюремная администрация не разрешала к нему доступа посторонним и близким людям. Большую часть времени Морозов проводит на больничной койке, постоянно болея от всевозможных лишений и одиночества.
Три года тюремного заключения показались бесконечными для юноши, жаждавшего живой деятельности на благо своей родины и всего человечества.
Наконец, 18 октября 1877 г. началось судебное разбирательство по так называемому Большому процессу 193-х, в числе которых и Н. А. Морозов привлекался к ответственности за пропаганду социалистических идей в 36 губерниях. Такое небывалое количество подсудимых придавало залу заседаний странный, своеобразный вид. Подсудимые, признанные предварительным следствием „опасными“, восседали на возвышенном месте, которое было кем-то названо „Голгофой“, остальные сидели по различным местам зала, где стоял неумолкаемый шум от разговоров. Большинство подсудимых находилось до суда в тюремном заключении от трех до четырех лет. За это время они успели отвыкнуть от свободного общения с людьми и были в первую минуту совершенно ошеломлены оживлением, царившим в зале суда. Многие встречались здесь впервые, не знали друг друга, знакомились и заводили оживленные беседы.
Судебное разбирательство продолжалось свыше трех месяцев, по 23 января 1878 г., и большая часть подсудимых, в том числе и Н. А. Морозов, была освобождена из тюрьмы под надзор полиции. Было очень трудно сколько-нибудь точно формулировать состав преступления 193-х подсудимых, так как их деятельность носила до этого процесса вполне мирный, доктринерский характер, и только строгие меры властей постепенно революционизировали их. Если бы их движение, которое они считали в то время необходимым для улучшения умственного и экономического положения народных масс, не парализовалось различными преградами, — они превратились бы в мирных граждан, распространяющих среди деревенского и рабочего люда полезные сведения. Но чем больше их преследовали, тем ожесточеннее становилась борьба, и тем сильнее разгорались страсти. Мирная пропаганда длилась до 1878 г., и лишь мосле Липецкого с’езда решено было приступить к активной борьбе, перейти от слова к делу. Эго произошло тогда, когда члены организации „Земля и Воля“ убедились в невозможности провести мирным путем свои идеи в народную массу, и они превратились из мечтателей в позитивистов.
Когда Н. А. Морозов очутился на свободе после трехлетнего тюремного заключения, Большое Общество Пропаганды, к которому он принадлежал с 1874 г., уже разбрелось, большинство устало в бесплодной борьбе и разочаровалось в своей программе. Он присоединился к вновь нарождавшемуся обществу так называемых троглодитов — пещерных людей, прозванных так вследствие того, что никто не знал их местожительства. Троглодиты решили основать организацию „Земли и Воли“ и немедленно приступили к изданию журнала „Земля и Воля“. Одним из трех редакторов журнала был назначен Морозов. Но товарищи его постепенно исчезли из Петербурга, и весь труд по изданию выпал на долю одного
По остроумному определению Морозова, всякое тайное общество переживает три периода:
Первый — это период молодости, когда в обществе участвует исключительно учащаяся молодежь — люди, ищущие осуществления своих идеалов, без тени честолюбия. Это самый кипучий, хотя и не всегда практичный период деятельности.
Второй период начинается в то время, когда спасшиеся от арестов, бежавшие и освобожденные от ссылки и тюрем, являются более опытными товарищами. Тогда-то и начинается более серьезная работа, и одновременно возникают разногласия — итти ли но старому пути, или вступать на новый, более практический.
Наконец, в третьем периоде появляются честолюбцы, и начинается борьба не с главным врагом, а междоусобная война членов партии, возникает раскол, и на одной стороне остаются усталые и честолюбцы, а на другой — бескорыстные энтузиасты, являющиеся самыми серьезными исполнителями своей новой программы.
Большое Общество Пропаганды находилось с осени 1873 до весны 1874 г. в подготовительном периоде. В продолжение полу года движение изменило свою программу: сначала оно было чисто народническим, потом постепенно революционизировалось, перейдя, наконец, на путь практической деятельности. Началась борьба двух направлений — чисто-народнического и революционного, и возникли большие разногласия между членами организации „Земля и Воля“ на почве теоретических воззрений и по вопросу о средствах, которые каждый из них считал пригодными для освобождения родины. Морозов отрицал всякое значение тайной агитации среди крестьянского населения и рабочих и считал наилучшим средством активную политическую борьбу. Ярым противником взглядов Морозова был Плеханов, ратовавший за тайную пропаганду. Л. Тихомиров признавал одинаково важными оба средства и написал статью в защиту избиения крестьянами мелких властей, но Плеханов и Морозов не считали полезным подобный образ действий. По словам Морозова, сама русская жизнь фатально вела организацию на новый путь, ярым проповедником которого в печати явился он.
После покушения Соловьева 2 апр. 1879 г. борьба между двумя фракциями еще больше обострилась, и резко выступил вопрос о расколе.
Для выяснения всех назревших вопросов члены организации решили созвать с’езды в Липецке и затем в Воронеже.
К 17 июня 1879 г. в Липецке собрался почти весь состав Боевой Организации в количестве 14 человек. Они появились в городе под видом больных, приехавших лечиться. Заседания устраивались в лесу, на пнях и свалившихся деревьях, при чем они приносили с собой для виду несколько бутылок пива и свертков с закусками для того, чтобы заседания производили впечатление обыкновенных пикников.
На с’езде, продолжавшемся 4 дня, т.-е. по 21 июня, задача партии была определена как стремление способствовать постепенному подготовлению народа к экономическому перевороту и упрочению верховной власти в его руках. Все собравшиеся высказались единодушно за мирную культурно-просветительную пропаганду. Террористические действия, относящиеся к концу 1878 г. и началу 1879 г., были признаны как результат единичных выступлений отдельных лиц, не принадлежащих к народнической группе. При этом было отмечено, что при существующих условиях русской жизни нет возможности итти к цели легальным путем. Пришлось в силу необходимости наметить средства для революционной борьбы, но вместе с тем постановили тотчас прекратить всякие террористические действия, лишь только станет возможным достигнуть цели мирным путем.
Когда новое течение в организации „Земля и Воля“ было достаточно выяснено, члены с’езда отправились группами в Воронеж, куда собрались к 21 июня все представители „народничества“.
Здесь собрания устраивались на лесистых островах реки Воронежа и в расположенных по ее берегам лесах.
На Воронежском с’езде произошел окончательный раскол, приведший к выделению отдельной фракции террористов, получившей название партии Народной Воли, или „народовольцев“, стремившихся установить представительный образ правления, основанный на воле народа.
Отделившиеся „народники“, или „деревенщики“, образовали фракцию „Черный Передел“, поставившую себе целью осуществить передел всех земель общинникам крестьянам.
После Липецкого с’езда Морозов, уже давно усиленно разыскиваемый полицией, весь отдался широким замыслам и работал с изумительной энергией. В качестве редактора вновь основанною партией журнала „Народная Воля“ он бегал весь день по Петербургу, собирая рукописи и устраивая новую, привезенную из-за границы, типографию. Выходившие под редакцией Морозова номера „Народной Воли“ отличались большим разнообразием и указывали на литературный дар редактора[12]. Так продолжалось до двадцатых чисел ноября 1879 года. В это время арестовали одного из самых видных и энергичных деятелей организации Народная Воля — Квятковского. Ольга Любатович, с которою Морозов жил под именем супругов Хитрово, придя в квартиру Квятковского, где была устроена засада, подверглась там аресту. Морозов, случайно предупрежденный об аресте О. Любатович, очистил свою квартиру от всего нелегального, но не ушел сам, решив разделить участь арестованной илп как-нибудь выручить ее. Полиция, явившись на квартиру Морозова, не нашла ничего предосудительного и оставила его с О. Любатович дома под надзором городового. В то время как полицейский пил в кухне чай, им удалось ускользнуть из квартиры и скрыться в типографию „Народной Воли“. Они скрывались там целый месяц и затем снова поселились на отдельной квартире.
В январе 1880 г. была арестована типография „Народной Воли“; одни за другим гибли товарищи Морозова, и ряды их постепенно редели.
После ареста типографии Морозов, как редактор, остался без своего главного занятия. К этому обстоятельству примешались еще программные разногласия с Тихомировым, настоявшим в Исполнительном Комитете Народной Воли на принятии составленной им программы, которой Морозов не разделял. И он решил вновь временно уехать за границу, взяв бессрочный отпуск.
В Женеве, куда он прибыл вместе с Ольгой Любатович, Морозов застал своего друга Кравчинского, приготовившего для них две комнаты с окнами, висящими прямо над Роной. Здесь он впервые познакомился с украинским деятелем, приват-доцентом киевского университета Драгомановым, издававшим в это время горы книг на украинском языке и журнал „Громада“, Кроме того, он вновь встретил Жуковского, Эльстница, а Ткачев был в это время уже в Париже, где издавал журнал „Набат“.
Снова началась эмигрантская жизнь с таким же лавированием между всевозможными фракциями, как и в 1879 г. И теперь Морозов постоянно убегал, чтобы отдохнуть душою, в среду учащейся молодежи и при всяком удобном случае совершал горные путешествия. Кроме того, он слушал лекции по физико-математическим наукам в женевском университете.
Он был тогда уже известным в революционных кругах писателем, и все журналы приглашали его наперерыв сотрудничать. По это было очень трудно сделать, так как полемика к тому времени не ограничивалась спорами в собраниях, а перешла и в журналистику. „Община“, редактируемая Жуковским, полемизировала с „Набатом“, издаваемым Ткачевым, и оба эти журнала вместе полемизировали с „впередовцами“, хотя журнал „Вперед“ уже прекратился к этому времени, и с „Громадой“ Драгоманова. Для сохранения добрых отношений оставалось одно: не писать совсем ни в одном из полемизирующих органов, отговариваясь недостатком времени и сюжетов, и издавать отдельные брошюры. Так и поступил Морозов, поместив за все время лишь несколько анонимных статеек в разные журналы и одну из них в журнале „Общее дело“, издававшемся в Женеве эмигрантом Элпидиным и поставившем себе за правило не отвечать ни на какие полемические статьи. Вследствие этого все фракции относились к нему с некоторым пренебрежением и удивлялись, что Морозов поместил статью именно в этом журнале. Затем вместе с Лавровым и Гартманом, как соредакторами, Н. А. предпринял издание оригинальных и переводных сочинений, под названием „Социально-революционная библиотека“, и успел выпустить два томика. Немедленно после приезда за границу он стал собирать материалы по истории движения в народ в 1875 г. Морозов написал письма ко всем принимавшим участие в этом движении, прося доставить, хотя бы и в самом сыром виде, свои мемуары. И благодаря его внефракционному положению, ему были вскоре доставлены различными лицами десятки больших и малых рукописей. Постепенно накоплялась большая историческая работа, ради которой он ездил специально в Париж и Лондон. Но за год его пребывания за границей раздоры в эмигрантской среде достигли таких пределов, и личная жизнь его стала складываться так тяжело, что для сохранения душевного равновесия не было другого исхода, как уехать на время в Россию. К этому побуждали еще постоянно приносимые газетами известия о гибели то одного, то другого из его товарищей по Народной Воле. Все сложилось так, что он не мог долее оставаться за границей и поехал в Россию со специальною целью присоединиться к оставшимся в живых товарищам и разделить их участь.
При переходе через границу Морозов, как и в первый раз, был арестован у деревни Стошки, Сувалкской губ., и препровожден под именем женевского студента Лакьера в сувалкскую тюрьму. Ольга Любатович, Iохельсон и еще несколько молодых людей приехали туда, чтобы отбить его во время перевоза из Сувалок в варшавскую цитадель.
Но местное начальство, заподозрев засаду, перевезло его неожиданно ночью и окольным путем. В Варшаве его продержали целый месяц, здесь он узнал от соседа, посредством перестукивания, о смерти императора Александра II. Ольга Любатович делала неимоверные усилия, чтобы завести сношения с тюремным замком, и только через две недели узнала, что Морозова нет в Сувалках и что его увезли в Ковно и Минск. В Ковне она снова металась одна, в бессильной тоске ездила из города в город, в надежде как-нибудь вырвать Морозова из тюрьмы, и, наконец, приехала в Петербург.
Оказалось, что Н. А. находится в доме предварительного заключения. Ольга Любатович завела переписку с Морозовым через жену А. Иванчина-Писарева, тоже сидевшего в доме предварительного заключения. Были сделаны приготовления к побегу, и она списывалась о плане его с Морозовым. И когда уже завязали сношения с узником, Любатович случайно встретилась с Влад. Дегаевым и, на дружеский вопрос, подробно передала ему все, что было известно о Морозове. Этого было достаточно для того, чтобы через несколько дней его перевезли в Петропавловскую крепость. Дело происходило в самый разгар деятельности родоначальника русской провокации, убитого 16-го декабря 1883 г. начальника жандармского управления Судейкина.
Он овладел революционером Сергеем Дегаевым и обратил его в своего агента, содействовавшего многим арестам, и в том числе Веры Фигнер, в начале 1883 г. Сношения Дегаева с революционным миром начались с 1870 года, когда он вел пропаганду среди студентов-путейцев и офицеров из своих бывших сослуживцев. Ему были известны позже все члены партии Народной Воли, и, став правой рукой Судейкина в деле провокации, он предал всех.
„Судейкин сумел заложить сюда начало разложения, и созданный им тип провокатора, в лице Сергея Дегаева, пройдя различные стадии своего развития, выродившись в современного нам Азефа, — превратил революционное течение, взявшее свое начало с истоков шестидесятых годов, в тот мутный и широкий поток, где, не познавая сплошь и рядом друг друга, легко плавали и совместно уживались как представители сыска и закона, так и глашатаи борьбы за общественное благо и носители революционной доктрины“. (Б. Глинский. Эпоха мира и успокоения. „Истории. Вестник“ 1911 г. № 8).
Это был самый тяжелый момент в истории революционного движения, когда все лучшие силы партии Народной Воли были выхвачены из рядов, а оставшиеся на свободе были вынуждены скрыться за границу, где они, оторванные от родины, лишились возможности утилизировать свои силы на поле общественной деятельности.
Морозов провел в тюрьме целый год, по истечении которого его предали суду в числе 20-ти народовольцев.
Заседание суда по этому процессу открылось 9-го февраля 1882 года, а 10-го февраля Морозов заявил в ответ-па семь заданных ему первоприсутствующим вопросов, что считает террористический способ действий целесообразным цля достижения свободы слова, печати и публичных собраний, и не признал себя принадлежащим к какому-нибудь тайному сообществу. Он отказался говорить что-нибудь о Липецком с’езде, находя, что его товарищи достаточно разъяснили на суде этот вопрос. Затем Морозов указал на несправедливость показаний Гольденберга о нем и сказал, что никогда не был членом Исполнительного Комитета. Он отрицал это на том основании, что по § Устава Исполнительного Комитета ни один из его членов не имел права сказать кому бы то ни было постороннему, что принадлежит или принадлежал к нему. Кроме того, он счел нужным заметить, что в обвинительном акте неправильно сказано, будто при задержании Морозова у него найдено много брошюр и сочинений революционного характера, между тем как все это найдено в одном общем помещении с его товарищем, и поэтому нельзя приписывать все одному. Товарищ, арестованный вместе с Морозовым, принадлежал к „кабатчикам“, а не к народовольцам, и поэтому у него хранились уставы „кабатчиков“.
Из 20-ти человек, осужденных по этому процессу, семь человек умерло в 1883—1884 г. в Алексеевском равелине, двое умерло в Петропавловской крепости и один — Суханов — расстрелян. Из переведенных в Шлиссельбургскую крепость умер в 1888 г. в страшных мучениях Арончик, и только трое дожили до 1905 года.
Все они были осуждены на вечную каторгу, замененную сначала одиночным заключением в Алексеевском равелине, а спустя три года — в Шлиссельбургской крепости.
Суровый режим равелина представлял собой длительную пытку и медленную смерть среди мрака и сырости казематов. Трехлетнее пребывание там надорвало здоровье Морозова, и он болел несколько раз цингой, долгое время харкал кровью. Камера, в которой он провел три года, была довольно просторна и по своей меблировке ничем не отличалась от всех подобных помещений. Но стекла наружной рамы окна были тщательно забелены, так что не видно было ни одной точки прозрачного стекла. Форточки не было, а вместо нее в верхней части окна была вставлена жестяная трубка с густым ситечком на внешнем конце. Ситечко быстро затянулось паутиной, и наружный чистый воздух совершенно не проникал в камеру. Стены были на полтора аршина от полу покрыты густым слоем плесени, а пол за ночь покрывался грибками, в виде серебристого налета. Первое время совершенно не водили на прогулки. Только спустя несколько месяцев разрешили ежедневную прогулку в продолжение четверти часа в маленьком дворике, где росли четыре яблони, — вероятно, те самые, которые вырастил декабрист Батенков из семячек яблок, дававшихся иногда в качестве десерта.
В полутемном каземате Алексеевского равелина, больной, изнуренный цингой, не оставлявшей его несколько месяцев, Морозов старался силой своей воли победить болезнь. Хватаясь от слабости ежеминутно за стол, он старался двигаться по комнате взад и вперед, несмотря на невыносимую, колючую боль в распухших ногах. В то время как большинство узников, очутившихся в таком безнадежном положении, лелеют обыкновенно мысль об избавительнице-смерти, Морозов страстно хотел жить. Здесь, среди мрака и сырости камеры, в его экзальтированном мозгу зарождались новью мысли о загадках мировой жизни и ее будущих проявлениях, и являлось желание вылить эти мысли на бумагу. Но в Алексеевском равелине не выдавали никаких письменных принадлежностей, и лишь после семимесячного заключения Морозову доставили старинную библию на французском языке.
В августе 1884 года в Шлиссельбург поплыла первая баржа с пятью народовольцами — узниками Алексеевского равелина. Закованные в ручные и ножные кандалы, они были размещены в одиночных кельях, расположенных на барже, на подобие клеток шахматной доски, при чем не допускались никакие сношения, разговоры и перестукивание. С того момента, когда за привезенными узниками захлопнулись тяжелые ворота Шлиссельбургской крепости, Морозов очутился заживо погребенным в каменном мешке. Наступил, казалось, конец жизни, надеждам и стремлениям освободить человека от оков природы, предрассудков и невежества. Иссохло тело, изнуренное мучительными условиями тюремной жизни, но могучая, непобедимая сила ума, мысли продолжала гореть в нем ярким пламенем, которое не могли погасить бесконечные годы одиночного заключения.
Вот как описывает И. П. Ювачев в своей книге „Шлиссельбургская крепость“ свею первую встречу с Н. А. Морозовым в этой крепости.
— „Однажды летом 1885 г. приходит ко мне смотритель и спрашивает, не желаю ли я гулять вдвоем с одним из товарищей по заключению.
— Конечно, хочу.
Меня охватила невыразимая радость, но одновременно я почувствовал и некоторое смущение. Мне казалось, что я уже отвык, от людей.
То лето было обильно водяными крылатками (что-то в роде sialis lutaria). Ими усыпан был весь тюремный двор, и красные кирпичные стены зданий казались от буроватых крыльев этих насекомых серыми. Их несметное множество напоминало массы перелетной саранчи на юге. Но ожидаемое свидание отодвинуло это любопытное явление на второй план. С кем мне придется увидеться, я еще не знал.
Меня ввели в загородку, в северо-восточном углу тюремного двора, разделенную на небольшие клетки в виде секторов.
Оставив меня в одной из них, под присмотром жандармов, помещавшихся тут же, на деревянной вышке, смотритель пошел за другим заключенным.
Через три-четыре минуты, слышу — ведут его
Открывается дверь, и входит высокий, страшно бледный и сильно истощенный молодой человек, с небольшой русой бородкой, в таком же арестантском костюме, как и я, товарищ по заключению, по общим страданиям!
Но, Боже мой, что за вид у него! Болезненно-худой, с тусклыми глазами; серый халат повис складками, как на вешалке, из башмаков выбились подвертки... Он не шагал, подымая ноги, а передвигал и волочил их, как старик. Пройдя два шага, он останавливается и смотрит себе под ноги, как бы выбирая место, куда стать, чтобы не раздавить крылаток.
Я гляжу на него и поражаюсь. Можно ли заниматься в этот момент насекомыми, когда перед тобой стоит товарищ по заключению!?. Или он тоже смущен предстоящим свиданием и неловко скрывает свое смущение заботою о букашках?!.
— Не знаешь, куда и ступить: всюду давишь их, — были первые его слова.
— Не беспокойтесь, — заметил я ему в ответ, — этот род животных выдержал борьбу за существование дольше других. Они посильнее в этом случае и медведей.
— Как это так?
— Они защищены своею многочисленностью. Когда перебьют всех медведей на земном шаре, эти крылатки, наверно, еще долго будут существовать. Но, позвольте, что же это мы, не познакомившись, заговорили о каких-то букашках?
Мы сказали друг другу свои фамилии.
Во все время наших первых переговоров дверь была открыта, и солдаты вместе с смотрителем с видимым любопытством смотрели на наше свидание.
Когда они ушли, Н. А., — так звали моего нового товарища, — спрашивает меня:
— Вы давно в одиночном заключении?
— Три года.
Он недоверчиво заглянул мне в глаза и стал расспрашивать о моих занятиях. г щ
Потом, когда через десять минут оживленного разговора мы стали друзьями, он откровенно признался:
— А знаете ли, я ведь вас заподозрел, когда вы сказали мне, что сидели три года.
— Почему же?
— Да у вас блестят глаза, как-будто вы вчера приехали из деревни. Я вот совсем ослабел глазами, теперь и читать не могу.
Я об’яснил ему, что прежде я тоже не мог читать, но потом, ежедневно делая холодные ванны для глаз, снова укрепил их.
Это был Н. А. Морозов, один из редакторов „Народной Воли“........................
... Мы виделись во время прогулок два раза в неделю. Каждый из нас приходил на свидание с кучею всевозможных вопросов, но предложить их один другому на разрешение мы никогда не успевали. Тогда мы придумали такую систему: как только встречаемся в загородке, прежде всего выкладываем друг другу все наши заранее приготовленные вопросы. Иные сейчас же разрешались, а которые требовали более обдуманного ответа, оставлялись до следующего свидания. И о чем только ни переговорили мы в эти немногие минуты! К моему счастию, я встретил в Морозове тоже любителя математики и астрономии.
В тюрьме у него явилась идея иррациональные числа сделать рациональными. Он говорил, что все неразрешимые в определенных числах задачи легко и точно разрешаются, если мы возьмем за единицу счисления не нашу обыкновенную единицу одного измерения, а единицу в кубе, т.-е. единицу трех измерений. И вот здесь, „на свободе“, как совершенно серьезно выражался один заключенный, Н. А. занялся бесконечными вычислениями.
К сожалению, он настолько ослаб глазами, что временами совершенно не мог ни читать, ни писать. Иногда он выносил книгу на прогулку и просил меня прочесть наиболее заинтересовавшие его страницы. А ведь был когда-то красивый, здоровый, краснощекий юноша!
Николай Александрович много мечтал — по выходе из тюрьмы — завести школу и отдать все свои силы, богатства и способности детям.
В одиночном заключении мы все мечтали о выходе из тюрьмы, даже посаженные на долгие сроки, и строили различные планы будущей жизни. И, сколько я заметил, почти у всех было мирное, идиллическое настроение, у всех тяготение к природе“.
Из-за упомянутых в книге Ювачева крылаток, налетевших мириадами с Ладожского озера, Н. А., чуть ли не единственный раз, серьезно рассердился на одного товарища по заключению, сгребавшего и топтавшего ногами этих насекомых для удобрения грядок. Неизменно добрый, мягкий, Морозов ловил осторожно беспокоивших его в камере мух в баночку и выпускал их во время прогулок на волю. Террорист боялся раздавить насекомое и в то время, как его собственная жизнь была разбита окончательно, питал уважение к жизни во всех ее проявлениях. И становится совершенно непонятным, как могла мириться его мягкость и туманность с жестокостями революционной борьбы, и невольно является мысль, что по своей натуре он мало подходил для роли террориста, и лишь исключительные обстоятельства толкнули экзальтированного, увлекающегося юношу на этот путь.
Камеры, в которых жили заключенные в Шлиссельбург ской крепости, представляли собой маленькие каморки, где окна с матовыми стеклами были расположены под самым потолком.
„Даже минута, как вечность, долга в этой каморке в четыре шага“.
Все убранство комнаты состояло из наглухо приделанных к стене железных стола, табуретки и кровати, откинутой к противоположной стене и запертой на замок, ватерклозета и раковины с краном. В небольшое, величиною с двухкопеечную монету, отверстие в двери постоянно заглядывал глаз часового, и это постоянное выслеживание узника доводило заключенных до исступления.
Рано утром солдаты приносили кусок хлеба и запирали кровать на замок.
Таким образом заключенному, измученному бессонницей или ночными кошмарами, давящими, особенно вначале, всех узников, нельзя было и прилечь.
Потянулись тяжелые, мрачные дни.
Условия жизни временами становились легче, но все-таки это была не жизнь, а медленное умирание в каменных мешках. И немногие выдержали до конца: одни не дождались естественной смерти и покончили с собой; другие — сошли с ума.
В продолжение шестнадцати лет заключения Н. А. не знал почти ничего о своих родных, так как переписку с ними разрешили лишь в начале 1897 г.
В первые годы заключения приходилось жать в полном одиночестве, и тогда-то Н. А. сильно расстроил свое здоровье, почти разучился говорить и не узнавал собственного голоса. Он болел три раза цынгой, долго страдал кровохарканием и в довершение страшно ослаб глазами.
„Вот в это-то первое время, когда приходилось жить только своей внутренней жизнью, и сложилась у меня в общих чертах та теория, о которой в последние годы я пишу книгу, и, вероятно, только это счастливое обстоятельство, наполнившее пустоту моей жизни, и спасло меня от сумасшествия“ — пишет И. А. Морозов. (Письма из Шлисс. кр., стр. 31).
Нельзя не отметить, что декабрист Батенков в написанной им по просьбе покойного московского профессора Ешевского и найденной в его бумагах записке о масонстве высказывает почти те же мысли[13]. „Пробыв двадцать лет в секретном заключении, во всю свою молодость, не имея ни книг, ни живой, беседы, чего никто в наше время не мог перенести, не лишась жизни или, по крайней мере, разума, — я не имел никакой помощи в жестоких душевных страданиях, пока не отрекся от всего внешнего и не обратился внутрь самого себя. Тогда я воспользовался методом масонов к обозрению и устройству представшего мне нового мира. Таким образом укрепил себя и пережил многократные нападения смерти и погибели“.
У Морозова не было других радостей, кроме научных, и вера в естественно-математические науки поддерживала его в трудные годы заключения.
Он умел уноситься мысленно далеко-далеко за пределы тюрьмы и даже забывать о всех невзгодах и собственном существовании. Морозов был настолько поглощен своею внутреннею жизнью, научными интересами, что и не замечал, как быстро уходит время в крепости.
„Время, которое было для вас так длинно, пролетело для меня, как один день или даже как будто совсем не существовало, хотя в бороде начали показываться седые волосы, и здоровье стало не так крепко“. (Письма из Шлисс. крепости, стр. 10).
В другом месте он удивляется, что крыльцо их дома в Борке разрушилось, и пишет сестре:
„Узнав, наконец, на присланной тобой фотографии это крыльцо, я сначала наивно удивлялся тому, как быстро разрушаются деревянные постройки, но вдруг сообразил, что 28 января минет ровно двадцать лет моего заключения, и все мне сразу стало понятно... Ты и представить себе не можешь, как быстро мелькают годы в заключении!“ (Там же, стр. 105).
И несмотря на беспросветную, полную унижений и страданий жизнь в крепости, среди сходивших с ума или умиравших товарищей, какой-то внутренний огонь поддерживал его. Среди самых невероятных условий жизни он продолжал искать истину в природе и вечные законы, которыми она управляется. Эта любовь к истине заставляла его работать неустанно, забывая о себе и собственных невзгодах, заставляла его радоваться всякой крупице знания, которою ему удавалось обогатить общую сокровищницу и разметать хлам, загромождающий истину и закрывающий ее от взора человечества.
Трудность работы увеличивалась еще тем, что при изучении естественных наук главную роль играют опыты, а Н. А. был лишен возможности производить их, у него не было даже необходимых книг. Он сравнивал себя с головастиками лягушек. Посаженные в маленькую банку с водой — они так и остаются навеки головастиками, на просторе же быстро превращаются в лягушек
С грустью сознавал он, что, несмотря на усиленный труд, работа подвигалась, по его мнению, медленно. Но, „как пчела, которая тащит мед и воск даже в развалившийся улей,“ — он писал томы за томами, отказывался часто даже от прогулок, всецело поглощенный своими научными работами.
„Какими затруднениями ни было бы обставлено стремление человека работать для науки, но если он более тридцати лет только и думал о тех же самых предметах, то у него неизбежно накопится значительный материал, и возникнет ряд идей и обобщений, которые могут привести к открытию очень важных законов природы, а эти открытия неизбежно вызвали бы при опытной проверке и практические применения, полезные для всего человечества“. (Письма из Шлисс. крепости, стр. 175).
28 октября 1905 г. раскрылись тяжелые ворота Шлиссельбургской крепости, и Н. А. Морозов, в числе других восьми узников, очутился на свободе после почти 25-летнего одиночного заключения. Несмотря на расстроенное здоровье, несмотря на то, что, по словам В. Н. Фигнер, он напоминал своей худобой фигуры тех индусов, которых рисовали в английских иллюстрациях во время голода в Индии, он сохранил во всей полноте свои духовные силы, вынес нз мрака неволи неугасимую любовь к человечеству и науке.
Надо удивляться, каким образом можно было сохранить этот внутренний огонь и не дать бурям и невзгодам, носившимся десятки лет над его головой, потушить и даже ослабить его.
Выйдя из заключения, Н. А. сразу окунулся в кипучую петербургскую жизнь, и изумленному взору людей предстал человек, заживо погребенный на много лет, выброшенный из гроба неожиданным толчком судьбы, юношески бодрый, жизнерадостный и вполне уравновешенный. И все люди, надевшие его, не могли не преклониться перед удивительней силой человеческого духа.
Точно рыцарь, усыпленный на многие годы волшебною силой, он проснулся от долгого, мучительного сна, лишь только сняли заклятия, и прерванная на полуслове речь зазвучала с прежней силой. Остановившаяся в воздухе рука снова опустилась на бумагу, и широким потоком, точно сквозь прорванную плотину, полились мысли. Он тотчас забыл всю горечь страданий и бросился догонять науку по тем путям, которые были для него закрыты столько лет.
Тотчас по выходе из крепости, Морозова разыскал в меблированной комнате на окраине Петербурга П. Ф. Лесгафт и предложил ему место руководителя практических занятии по химии в вольной высшей школе, предоставляя свои лаборатории для его научных работ. Морозов с величайшею радостью принял это предложение, и очень скоро у него завязались дружеские отношения с Лесгафтом, который усиленно старался расчистить путь Морозову для его дальнейшей ученой деятельности. Очень скоро он предложил естественно-историческому факультету своей школы принять Морозова в качестве приват-доцента по аналитической химии, а затем и профессора физической химии. Утверждение Н. А. профессором состоялось только на основании успевших к тому времени выйти из печати исследований, признанных за диссертацию. Таким образом талантливый ученый выстрадал и купил дорогой ценой право на мирный научный труд и получил ценз без защиты диссертации.
Один за другим стали появляться в печати его труды, и в течение пяти лет напечатано до 20-ти книг, из которых некоторые выдержали 2—3 издания. Искра Божия разгорелась в могучее пламя, и его „Откровение в грозе и буре“ поразило весь ученый мир своими смелыми, чисто научными выводами. Его сочинения заняли серьезное и почетное место среди научных трудов не только русских, но и иностранных ученых.
В 1908 году Морозов ездил в Париж, где читал 7-го октября доклад на заседании французского астрономического общества и был избран почетным членом этого общества,
Долгие годы заключения не погасили поселившейся в его душе с юных лет горячей веры в необходимость популяризовать для широких кругов естественные науки и показать им истину во всем блеске своей красоты, очищенную от загромождающих ее предрассудков.
Для этой цели Н. А. стал выступать с публичными лекциями и в короткое время сделался одним из популярнейших лекторов и приобрел горячие симпатии своих слушателей.
Его живой ум и творческая мысль помогают ему увлечь аудиторию и сделать доступной даже для широкой публики то, что, повидимому, может быть понятным лишь ученым. Он умеет упростить отвлеченную мысль живым сравнением и украсить ее своим личным впечатлением и переживанием. Морозов говорит популярным языком о таких вещах, как строение вещества, периодические системы, эволюция вещества на небесных светилах, и простота изложения, широкие научные обобщения вызывают в аудитории научный интерес. Он заражает слушателей своей душевной бодростью, верою в будущее, и в конце концов его лекции превращаются в дружескую беседу.
Первые его лекции об Апокалипсисе имели целью популяризовать новые теологические воззрения и были прочитаны в Петербурге, Юрьеве, Минске; предлагали даже читать в Америке. Но, несмотря на то, что Морозов говорил мягко, бережно, опасаясь больно задеть религиозное чувство верующих, лекции об Апокалипсисе были воспрещены стараниями саратовского епископа Гермогена. Совет министров в начале 1908 года постановил, на основании резолюции синода, предписать всем губернаторам о запрещении Н. А. Морозову чтений об Апокалипсисе.
После этого Морозов стал читать лекцию под названием „В поисках философского камня“ и прочел ее почти во всех городах России, всюду вызывая горячие симпатии слушателей, насаждая вырощенные во мраке казематов ростки общеполезных знаний. Эта лекция была издана отдельной книгой и представляет собой ценное исследование по запутанному и далеко не вполне выясненному вопросу о средневековых алхимиках в связи с временным состоянием вопроса о превращаемости элементов на основании новейших исследований химии.
Перед аудиторией развертываются в популярной форме великие открытия супругов Кюри, Рамзая, открываются необозримые горизонты научной мысли. Лектор, кажется, сам переживает весь тернистый путь, по которому прошли десятки ученых, прежде чем привели науку на ту высокую ступень, где мы любуемся ею в настоящее время. Картинность, образность и оригинальность изложения являются всегда отличительной чертой всех трудов Н. А. Морозова.
Полный интереса ко всем впечатлениям бытия, предвидя громадную будущность воздухоплавания и считая возможность подняться „в высь, к звездам“ величайшим благом для человечества, Морозов стал увлекаться авиацией.
Получив звание пилота и изучив основные принципы воздухоплавания, он выступил с лекцией, посвященной вопросам воздухоплавания, и снова посетил большинство городов России, знакомя широкие круги с успехами авиации. Это была не лекция, а, вернее, глава из своеобразной научной поэмы.
Дав исторический обзор развития воздухоплавания, он рисовал яркими художественными штрихами картину того пути, который приведет нас к голубой высоте, сравнивал достоинства и недостатки дирижаблей и аэростатов и с надеждой смотрел на будущее. Затем он делился своими впечатлениями во время полета на аэроплане с Мациевичем и на сферическом аэростате.
Философская часть лекции говорила о том, что лишь раскрепощенный человеческий дух может развить в себе силу для борьбы с природой, разбить цепи, прикрепляющие его к земле, и дать ему возможность отделиться от нее.
При известии о появлении кометы Галлея, в мае 1910 года, Н. А. Морозов крайне заинтересовался этим явлением, тотчас постарался поделиться с публикой своими сведениями о ней, волновался и принимал деятельное участие во встрече кометы на Пулковской обсерватории. Незадолго до того ему была произведена довольно серьезная операция, длившаяся полчаса. 29-го апреля он был перевезен из больницы домой, а 5-го мая, с еще незажившей раной, устремился в Пулково и заразил там всех своею жизнерадостностью и юмором.
Горячая преданность лучшим заветам науки и поразительная всесторонность ума заставляют его с одинаковый интересом и любовью погружаться во все области науки. Многолетнее заключение, где мысли и научная работа заменяли все и наполняли все часы многострадальной жизни узника, закалили его и развили в нем поразительную трудоспособность.
Достаточно перечислить все общества и учреждения, в которых он состоит деятельным членом, чтобы убедиться, что вся его жизнь наполнена мировыми вопросами, не оставляющими места для обыденных житейских мелочей.
Морозов состоит постоянным членом Русского Физико-Химического Общества, постоянным членом Русского Астрономического Общества, почетным членом Русского Общества Любителей Мироведения и пожизненным членом О-ва Народных Университетов, пожизненным членом Французского Астрономического Общества, пожизненным членом Британской Астрономической Ассоциации. Затем, во внимание к научным заслугам, выразившимся в труде „Периодические системы строения вещества“, он избран почетным членом Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии. Во внимание к научным заслугам в области мировой химии, он избран почетным членом Химического кружка имени Коновалова при киевском политехникуме и председателем Русского Общества Любителей Мироведения. В 1910 г. Морозов избран действительным членом Русского Общества Испытателей Природы. С 1907 г. он состоит при Биологической лаборатории, при чем был руководителем практических работ по аналитической химии, приват-доцентом и вслед за тем профессором органической химии в петроградской Вольной высшей школе. Кроме того, с 1910 года Н. А. состоит действительным членом Всероссийского Аэроклуба и членом научно-технического и спортивного комитетов при Аэроклубе и комиссии по разбору проектов усовершенствований в аэропланах и аэростатах и лектором по предмету клубного и культурного значения воздухоплавания и авиации в авиационной школе Аэроклуба. В 1916 г. Морозов начал читать курс новой науки, которую он назвал „Мировой химией“, сначала на Петербургских высших курсах имени Лесгафта, а затем в Психоневрологическом институте.
В выборную кампанию 1907 года Морозов был избран в выборщики от второго городского с’езда Мологского уезда, Ярославской губ. Губернская комиссия отменила избрание Морозова, который ходатайствовал перед сенатом о восстановлении его в избирательных правах, в виду Высочайшего помилования. Но сенат раз’яснил, что общий акт помилования недостаточен для этого. Морозов не стремился в Думу, так как хотел посвятить себя всецело науке. Но он добивался своего избрания только потому, что, в противном случае, в Думу предназначался выборщиком от Мологского уезда священник консервативного лагеря.
Вскоре после выхода из крепости Н. А. Морозов женился на пианистке К. А. Бориславской, племяннице известной литературной труженицы и друга Надсона — М. В. Ватсон. Человек необыкновенной доброты и вдумчивости, К. А. Морозова является вполне достойной подругой талантливого мыслителя, делит с ним безропотно все тяготы их трудовой жизни, работает с утра до ночи и оберегает Н. А. с чисто материнской нежностью. ,
Выйдя на свободу из каменного мешка Шлиссельбургской крепости, Н. А. Морозов очутился в резко изменившихся условиях русской жизни. Его родина совершенно переродилась за долгие годы; явились новые интересы, воздвигнуты новые боги... Но он остался все тем же и не перестал горячо верить в то, во что верил с гимназической скамьи — в несокрушимую силу науки. Как человек разностороннего ума, он не может быть втиснут в тесную клетку с наклеенным на нее ярлыком, так как истина, как бы горька она ни была и где бы он ни нашел ее, для него дороже всего. Он вызывает чувстве уважения и симпатии не только тем, что столько лет был мучеником своей идеи, но и силой своей души и ее высокими качествами.
Воскресший из мертвых после долгих лет одиночного заключения, он нашел в себе достаточно бодрости и душевных сил, чтобы подняться „в высь, к звездам“, и старается, „не щадя жизни“, поднять туда и нас, проживших в нормальных условиях, но потерявших бодрость, разочарованных и усталых.
Вот почему в длинной веренице русских имен, пожертвовавших своею жизнью за благо родины и человечества, имя Н. А. Морозова занимает одно из самых выдающихся мест.
С перепутья своего
И спросил ли бесконечность:
Почему и для чего?
В Алексеевском равелине Петропавловской крепости Н. А. Морозов не получал семь месяцев никаких книг. Наконец, совершенно неожиданно ему доставили старинную библию (1817 года) на французском языке. Лишенный так долго печатного слова, Морозов принялся за чтение с особенным увлечением. Его заинтересовал главным образом Апокалипсис, которого он до сих пор не знал и считал со слов Рахметова в романе Чернышевского „Что делать“ — бредом сумасшедшего.
Морозов, прочитав несколько глав, резко изменил свое мнение об Апокалипсисе и стал узнавать в апокалиптических зверях почти точное и чрезвычайно художественное описание давно знакомой ему грозовой картины, замечательное описание созвездий древнего неба и расположенных в этих созвездиях планет. Чем дальше он углублялся в чтение Апокалипсиса, тем сильнее убеждался, что истинным источником этого древнего пророчества были гроза и зловещее расположение планет по созвездиям. Все астрономические звери в Апокалипсисе названы прямо именами созвездий, и все эти созвездия существуют и остаются, с халдейских времен, под теми же самыми названиями — Тельца, Дракона, Змея, Льва и т. д. и до настоящего времени. Он был подготовлен заранее и хорошо знаком с астрономией, и потому все это стало ему понятным сейчас же. Он отдавал себе ясный отчет в фигурах и взаимном положении зверей-созвездий.
Для всякого не изучавшего небо пропала бы вся прелесть и поэзия лучших мест Апокалипсиса. Эта книга произвела на Морозова сильное впечатление, и, несмотря на сохранившуюся в его душе со времен гимназии нелюбовь к греческому языку, он перевел позже Апокалипсис с греческого и стал изучать его серьезно по всем имевшимся у него источникам. .
Он пришел к заключению, что описанное в Апокалипсисе расположение планет в известных созвездиях дает возможность точно вычислить астрономическим путем, когда было такое расположение планет, а значит и когда была написана сама книга.
Мысль определить это путем астрономических вычислении Н. А. лелеял лет 20 и, находясь уже в Шлиссельбургской крепости, принялся за этот труд.
В первой половине 1904 г. он так увлекся своей работой, что по рассеянности датировал письмо к матери „395 годом после Р. Хр.“, так как это именно время ему удалось окончательно установить как год возникновения Апокалипсиса, именно — 395 г. после Р. Хр.
Не имея под рукой таблиц Леверрье, необходимых при подобных вычислениях, он потратил несколько месяцев, исписав цифрами целую тетрадь в девяносто страниц, и получил вышеуказанный год. Эти самые вычисления были признаны впоследствии вполне верными двумя пулковскими астрономами.
Книга „Откровенно в грозе и буре“ — история возникновения Апокалипсиса — была закончена во второй половине 1904 г., и по поводу ее у Морозова завязалась небольшая переписка с митрополитом Антонием через посещавшую шлиссельбургских узников княжну М. М. Дондукову-Корсакову — героиню самоотвержения, посвятившую всю жизнь на служение страдальцам ближним.
Н. А. изложил митрополиту свои мысли об Апокалипсисе, указал, что апокалиптические звери — с точки зрения астрономической — представляют не что иное, как созвездия нашего неба. Он просил митрополита указать ему какие-нибудь книга, касающиеся Апокалипсиса.
Митрополит Антоний передал письмо на рассмотрение профессору исторической теологии и переслал затем Морозову его ответ с маленькой собственноручной припиской.
Профессор теологии писал митрополиту, что мысль об астрономическом значении некоторых символов Апокалипсиса раскрывается в интересном письме г. Морозова несколько оригинально, но в науке она не нова и во многих частностях не может быть оспариваема. В последнее время эта идея разрабатывается представителями так называемой „религиозно-исторической школы“, рассматривающей христианство, как одну из стадий и форм раскрытия религиозного сознания. В отношении к Апокалипсису этими учеными предполагается, что данная книга собственно нехристианского происхождения и, во всяком случае, составлена из вавилонских материалов, а для Вавилонии астральное значение апокалиптических символов несомненно, и именно, в применении к религии. Так утверждает, в особенности, берлинский профессор Герман Гункель, потом „сходно высказываются и многие другие“.
Дальше митрополит Антоний отрицает безусловное значение чисто астрономических разысканий при определении времени написания этой книги и оканчивает заметку следующими словами:
„Да благословит Господь милости, щедрот и всякой утехи все честные труды ради истины, где нет уз, ни заключении, ибо Божественный Свободитель мира от векового рабства, сказал: „И уразумеете истину, и истина свободит вы...“ (Иоанн, 8, 32).
Когда, но выходе Морозова из крепости, книга „Откровение в грозе и буре“ увидела свет, то вызвала целый переполох среди духовенства и ученых. Появилось много возражений, на которые Н. А. ответил в фельетоне газеты „Русь“ 21 апреля 1907 г. Но множество ученых и астрономов в России и за границей приветствовали книгу, как ценный вклад в науку, и называли выводы Н. А. гениальными.
В настоящее время книга выдержала уже три издания. Первое издание (6000 экз.) разошлось в течение шести месяцев — с апреля по сентябрь 1907 г.
„Откровение в грозе и буре“ переведено на польский и латышский языки, а в самое последнее время (январь 1912 г.) эта книга вышла на немецком языке под редакцией и с предисловием известного ученого, проф. Древса.
Профессор Древс говорит в предисловии к немецкому переводу книги Морозова, что при сравнении „Откровение в грозе и буре“ с исследованиями Дюпюи поражает тот факт, что Морозов, совершенно независимо и, очевидно, не изучая Дюпюи во время заключения в крепости, пришел к одинаковым выводам с гениальным французом. Но в то время, как Дюпюи ограничился об’яснением лишь главного отдела Апокалипсиса, Морозов дает подробные объяснения всех загадок, встречающихся в „Откровении“. Никто до сих пор не посвящал себя подобным исследованиям, и в этом главная заслуга Морозова.
Об’яснение „Откровения“, сделанное Морозовым, — говорит проф. Древс, — полно поэтической прелести, остроумия и привлекательности и несравненно интереснее всего, что написали по этому вопросу до сих пор все ученые. Кроме того, Морозов дает, по мнению Древса, совершенно новое освещение Апокалипсису.
В первой половине 1914 года вышло в свет новое исследование Морозова: „Пророки: история возникновения библейских пророчеств, их литературное изложение и характеристика“. Основные идеи этого исследования возникли у Морозова еще во время заточения в Шлиссельбургской крепости; там же были выполнены и черновые вычисления. Окончательный текст книги был написан Морозовым уже во время второго заточения в Двинской крепости.
Эта работа является по примененному в ней оригинальному историко-астрономическому методу непосредственным продолжением „Откровения в грозе и буре“. В „Откровении“ путем астрономических вычислений было установлено точное время возникновения Апокалипсиса, а путей блестящих исторических сопоставлений был найден настоящий автор Апокалипсиса — знаменитый Иоанн Златоуст. Такой же двойственный метод привел Морозова в работе о „Пророках“ к не менее смелым, но и столь же твердо обоснованным выводам. Оказалось, что библейские пророчества, обычно относившиеся до сих пор к шестому и седьмому столетиям до Р. X., были в действительности написаны в пятом веке после Р. X. Точное время составления пророчеств Морозову удалось вывести на основании астрономических описаний, содержащихся в „книгах Пророков“. Эти описания имеют такой же астрономический характер, как и в Апокалипсисе; обстоятельный разбор их содержания показал, что многое в них заимствовано из Апокалипсиса, притом иногда с искажениями. Сопоставление Апокалипсиса и библейских пророчеств выяснило Морозову „поразительную картину самых пылких ожиданий Мессии в продолжение всего пятого века нашей эры“. Своеобразное научно-мистическое и научное творчество авторов „пророчеств“ и Апокалипсиса было вызвано именно этими пылкими ожиданиями. В книге „Пророки" Морозов дает поэтому также яркую историческую характеристику религиозных настроений мессианских иудейских сект в Вавилоне пятого века после Р. X. Специально для своей работы о „Пророках“ Морозов изучил еврейский и халдейский языки и выполнил новый перевод с еврейско-халдейского подлинника библейских пророчеств „Иезекиила“, „Захарии“, „Иеремии“, „Даниила“ и „Исаии“. Отметим еще одно открытие, сделанное Морозовым в этом же труде: только что названные „имена“ пророков оказались в действительности названиями пророчеств, соответствующими их содержанию; так, напр., слово „Иеремия“ означает „Стрела Грядущего“ и представляет собою не имя автора, а поэтическое заглавие произведения. Так же разъяснены Морозовым и прочие „имена“ легендарных пророков.
С 1891 г. Морозов всецело посвятил себя учению о строении вещества, считая его основой всех остальных наук о природе. Каждый день, в течение 10—12 лет, он посвящал этой работе 3—4 часа, и редко ему удавалось написать более 3—4 страниц. Его теория строения вещества доказывает, как совершенно необходимую вещь, что в состав современных металлов и металлоидов входят гелий, водород и еще третий неисследованный элемент, свойства которого он указывал. И все это подтвердилось еще во время пребывания Морозова в крепости опытами и наблюдениями английских и американских ученых. Присутствие структурного водорода в атомах металлов указано английским ученым астро-физиком Локьером, путем спектроскопического исследования некоторых звезд, где металлические пары отчасти разложились от страшно высокой температуры. Гелий же и еще какой-то неизвестный газ оказались постоянно выделяющимися из недавно открытого металла — радия, и потому должны присутствовать и в остальных металлах. — „Поэтому можно сказать с уверенностью, что через несколько лет пребывания здесь мои работы будут лишь запоздалыми пророчествами о таких предметах, которые сделаются общепризнанными... Если бы я был мелочно-самолюбивым, то я очень огорчался бы такой потерей своего труда... Но для меня, наоборот, каждый такой случай подтверждения бывает настоящим праздником. Только бы больше света и истинного знания было в человеческих головах, а откуда оно пришло — из Англии, Америки или Австралии — не все ли равно?“ (Письма из Шлисс. креп., стр. 211—212).
И все его мысли были поглощены этим бескорыстным служением человечеству. '
В 1899 г., перед Новым Годом, Морозов заболел осложнением инфлуэнцы в легких, пролежал в постели недели две и около месяца не выходил на воздух. Когда температура достигала во время болезни 40 градусов и ему казалось, что смерть близка, он нисколько не боялся ее. Мучила только мысль о матери, которая будет горевать, и еще терзало беспокойство, что сочинение о строении вещества — плод многолетнего труда — останется незаконченным. Он передал тогда же тетради товарищу, завещая вывезти их из крепости и передать какому-нибудь ученому.
Выздоровев, Морозов снова принялся весной за свою любимую работу. Когда он начал излагать свою теорию строения вещества, ему казалось, что все поместится в одном томе; но, по мере составления книги, план разрастался, делались дополнения, и к тому времени было уже написано два тома. — „Кроме того, придется окончить еще и третий том „Строения вещества“. Убедившись в бесполезности назначать себе сроки, я теперь просто работаю над этим предметом, насколько позволяет здоровье, и лишь знаю одно, что не оставлю дела по своей воле, пока не закончу всего“ (Письма из Шлисс. креп., стр. 80).
Правильный ход занятий постоянно нарушался всякими событиями внутренней жизни в крепости, и, кроме того, ни одно событие мировой жизни, отзвуки которой тем или иным путем долетали до него, не проходило для него бесследно. Из глубины своего каменного мешка он горячо отзывался на все. Когда вспыхнула война буров с англичанами, он страдал всю зиму и больше горевал о них, чем о собственной судьбе. На него наводил уныние самый факт войны между двумя расами. Но, главным образом, его мучило сознание, что унижение и расчленение англо-саксонской расы может послужить несчастном для всего цивилизованного мира. Морозов писал своей сестре, что непременно поехал бы в Южную Африку ухаживать за ранеными, если бы мог свободно располагать собой, так как чувствует глубокую признательность к англичанам за великие заслуги их в области человеческой мысли. Эта война расстроила его нервы до того, что он должен был оставить на время свою книгу о „Строении вещества“. — „Или моя голова уже такая односторонняя, что не может сразу совместить несколько занятий, или же это действительно невозможно при разработке открытых вопросов науки, где можно надеяться на успешный результат, только посвятив одному предмету все свое внимание безраздельно. Всякий раз, как что-нибудь постороннее заставит меня прорвать хотя бы на один день нить умозаключений, связывающих между собой различные разрозненные факты, так эта нить и затеряется совсем, и не находишь ее снова, как бы ни старался. Приходится вторично изучать весь вопрос сначала. Вот, как-то я вам говорил, что пишу одним почерком пера и без всяких размышлений самые сложные формулы органической химии — до такой степени я привык к этому предмету, работая постоянно над строением вещества. А когда пришлось оставить эти формулы на полгода при математической разработке законов тяготения, то, возвратившись к ним, я сейчас же заметил, что уже не пишу их так свободно, а должен напрягать каждый раз внимание“ (Письма из Шлисс. креп., стр. 114—115).
Но в конце 1899 г. книга о „Строении вещества“ была уже закончена начерно, и Морозов принялся за обработку деталей, без которых можно было бы обойтись, но которые все-таки проливали некоторый свет на всю теорию. Он разработал, например, формулу тяготения по особому методу, называемому законом однородности физических уравнений, и этот метод привел его чисто математическим путем к выводу, что сила притяжения небесных тел может в некоторой степени зависеть от их температуры (тепловой энергии), а причина тяготения заключается в окружающей тела светоносной среде. Таким образом из этих деталей образовался постепенно целый том под названием „Основы качественного физико-математического анализа“. Позже он прибавил к этому сочинению еще один том, и все вместе было издано после освобождения из крепости, в 1908 г.
В промежутке между этими работами он занялся как-то преподаванием математики одному из товарищей по заключению и вздумал написать в две-три недели краткое изложение высшего математического анализа и некоторых приложений его к естествознанию и геометрии. И он так увлекся этим вопросом, что написал в продолжение четырех месяцев 417 страниц под названием „Функция — основы высшего физико-математического анализа в наглядном изложении". В конца концов он остался очень доволен своей книжкой, где отвлеченные теоремы дифференциального и интегрального исчисления изложены очень наглядно и совершенно оригинальным способом. „Функция“ увидела свет лишь значительно позже, в 1912 г., и разрослась до большого тома в 480 стр.
Всю первую половину 1901 г. Морозов работал над составлением новой книги „Периодические системы строения веществ“, и к августу того же года ему удалось закончить ее. Н. А. впервые занялся обработкой этой теории еще в восьмидесятых годах и тогда уже предсказал по ней существование в природе гелия и целого ряда разнообразных веществ, не способных соединяться химически с металлами, чего нельзя было обнаружить по обычной периодической системе, обработанной Менделеевым и Лотаром Мейером.— „И что же? Не прошло и нескольких лет, как почти все эти вещества были открыты, к моей величайшей радости, английским физиком Рамзаем и его сотрудниками!“ А в 1904 г. полуатомы гелия были экспериментально открыты Рамзаем и названы х—эманацией радия, между тем как еще в 1901 г. Морозов, сидя в Шлиссельбургской крепости, нашел, что при помощи специально приспособленных методов и приборов можно расчленить современный гелий на полуатомы и, присоединяя их к атомам большинства обычных „простых“ веществ, преобразовывать последние в новые элементы, несколько более тяжелые и с другими свойствами. Вся работа Н. А. в его книге „Периодические системы“ посвящена разрешению занимавших его с давних пор вопросов, как произошли современные металлы — железо, серебро, медь и другие, а вместе с ними и некоторые не металлические вещества, напр. сера, фосфор и главные газы воздуха. Можно ли считать их абсолютно неразложимыми на более простые и первоначальные вещества, присутствие которых астрономия указывает на некоторых звездах и в находящихся между ними — то там, то здесь — туманных скоплениях? Или же, подобно тому, как все окружающие нас камни и ночва состоят главным образом из соединения металлов с газами воздуха, так и сами металлы и газы состоят из некоторых других, еще более первоначальных веществ, чрезвычайно прочно соединившихся между собой?
Раз’яснение всех этих вопросов он считал всегда очень важным для всех наших основных представлений о прошлой и будущей жизни вселенной.
Книга была закончена в августе 1901 г., и, по просьбе Морозова, ее разрешили представить на рассмотрение Д. И. Менделееву или Н. Н. Бекетову, бывшему в то время президентом физико-химического общества. Но рукопись не была передана упомянутым профессорам и попала к одному из самых крайних представителей противоположных взглядов — к проф. Коновалову. Надо прибавить, что от Морозова держали в строгой тайне, кому будет направлена рукопись, и тюремное начальство неукоснительно вычеркивало в письмах Морозова к родным все, что могло служить хотя бы намеком на кого-нибудь. Вероятно, из опасения, чтобы родные не вошли в сношения и переговоры с профессором по поводу работ Н. А.
Коновалов не согласился с доводами Морозова, не произвел и указанных им опытов, но дал о работах самый лестный отзыв. — „Автор сочинения, — писал Коновалов, — обнаруживает большую эрудицию, знакомство с химической литературой и необыкновенное трудолюбие. Задаваясь общими философскими вопросами, он не останавливается перед подробностями, кропотливо строит для разбора частностей весьма сложные схемы“. Морозов был очень огорчен, когда ему возвратили рукопись, так как ему было желательно, чтобы она осталась у какого-либо ученого и принесла, быть-может, со временем пользу науке.
Лишь после освобождения пз Шлиссельбургской крепости Н. А. Морозов представил на рассмотрение Менделеева плод своих многолетних, тяжелых, одиноких дум. Менделеев отнесся очень внимательно и серьезно к теории Н. А. и попросил у него месяц сроку, чтобы дать свое заключение. Но смерть унесла в могилу мнение Менделеева о теории Н. А. Перед смертью знаменитый химик исходатайствовал для Морозова звание доктора химии honoris causa. .
В 1902 году осенью Морозов дописал 21-ый том своих научных работ — книгу в 150 страниц — под названием „Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам“. Он интересовался давно вопросом, каким образом солнце, земля и другие небесные светила не испытывают заметных замедлении при своих движениях в светоносной мировой среде, но долго натыкался на непреодолимые аналитические затруднения. Над этим трудным вопросом ученые работают еще со времен Галилея. Морозову же удалось найти настоящие формулы, т. е. такие интегралы, которые дают величины, хорошо подходящие к результатам опытов и наблюдений и вполне объясняющие общую картину явления. Н. А. продолжал производить целые ряды вычислений, исписал ими несколько тетрадей и закончил работу в два месяца. Это исследование не представляет исключительно теоретического интереса, так как вопрос о сопротивлении среды считается важнейшим предметом преподавания во всех артиллерийских академиях, под названием „внешней баллистики“. В последнее время, когда воздухоплавание стало так быстро и успешно развиваться, вопрос о сопротивлении среды приобрел еще более широкое значение. Полученные Морозовым формулы дают возможность очень точно вычислять движение в атмосфере каких угодно летящих тел. Эти формулы разрешили сразу интересовавший его вопрос о сопротивлении междузвездной среды движущимся в ней небесным светилам. Величина сопротивления оказалась такой ничтожной, что ее влияние можно заметить лишь в миллионы лет.
Закончив этот труд, Морозов стал усиленно хлопотать, чтобы рукопись была послана на рассмотрение какого-нибудь профессора вместе с оконченными раньше двумя работами — „Основы физико-математического анализа“ и первым томом „Строения вещества“.
Он получил разрешение сдать все три рукописи для препровождения их компетентному лицу. Но позже оказалось, что его обманули, и рукописи пролежали все время у коменданта крепости, хотя Морозову сообщили, что они переданы Менделееву или Бекетову. Лишь за три месяца до освобождения эти работы были отосланы тому же Коновалову и получены от него Морозовым лично и в нераспечатанном виде.
Все эти работы, за исключением „Строения вещества“, не нашедшего до сих пор издателя, в настоящее время напечатаны, а издание книги „Законы сопротивления упругой среды“ — распродано.
В 1905 году Морозовым написана была еще одна книга, под названием „Начала векториальной алгебры в их генезисе из чистой математики“, где дается дальнейшее развитие вопросам, поднятым еще в первую половину XIX ст. гениальным английским математиком Гамильтоном, основателем так называемой „векториальной алгебры“ и метода „кватернионов“. .
В после игле годы Морозовым было издано несколько работ, относящихся к области социальной науки. Сюда относится книга „Как прекратить вздорожание жизни“. „Основные законы денежного хозяйства“, книга „На войне“ и брошюра „Эволюционная социология, земля и труд“. . Первая из названных работ вышла в свет во время мировой воины; как показывает ее заглавие, она была вызвана отчасти экономическим кризисом военного времени; резкие и своеобразные проявления этого кризиса, выразившиеся в характерной форме „вздорожания жизни“, вновь направили мысль Морозова на вопросы социальной жизни. В этом труде он применил математический метод к исследованию законов денежного хозяйства н вывел ряд формул, выражающих основные законы обмена; это теоретическое исследование привело Морозова к определенным практическим выводам социально-политического характера.
В книге „На войне“ Морозов подошел к другому явлению общественной жизни человечества — к трагическому, больному вопросу о войне и милитаризме. Гроза мировой войны вновь поставила перед ним вопрос, возникавший в его уме еще в юности: Каковы основные причины того, что война вообще „возможна“ среди не только первобытных, но и культурных народов. Морозов ездил на передовые позиции именно для того, чтобы подойти к беспристрастному научному решению этого вопроса. „Я хотел“, говорит Морозов, „получить о войне личные впечатления, чтобы не чувствовать при писании, что я говорю о том, чего не знаю“.
И в первой части книги Морозов просто и правдиво передает свои впечатления от посещения передовых позиций. „События, совершающиеся на войне, как и все глубоко трагическое, не нуждаются в гиперболах“, говорит он. Вторая часть, написанная „далеко от полей сражения“, содержит мысли автора о психическом состоянии человечества во время войны и о том, почему в наше время все еще возможна война и каковы ее последствия для человечества. Морозов думает, что война не есть дело отдельных высокопоставленных лиц или только военных партий, или лишь буржуазии, ищущей завоевания новых территорий. Причины войн надо искать в самой психике народных масс. Унаследованный от прошлого темперамент современного среднего человека все еще содержит больше эгоистических, чем альтруистических, элементов. Войны прекратятся лишь после того, как в душах людей получат господство альтруистические чувства. Эти чувства заметаю усиливаются в человеческой психике, но окончательная их победа еще впереди. Воспитание альтруизма, любви к ближнему, достигается распространением в человечестве точных знаний в представлений об окружающем мире. Свет знания рассеет „ядовитый газы“ эгоизма и вражды, вызываемые предрассудками и невежеством. „Рост сознательности народных масс повлечет за собой перестройку социальных отношений, так как психическая эволюция есть рычаг эволюции социальной“ — утверждает Морозов и дает биологическое доказательство этого положения.
Третья упомянутая выше работа Морозова по социальным вопросам — брошюра „Эволюционная социология, земля и труд“ — издана в 1917 году. Она вызвана социальными потрясениями, начавшимися в России вслед за февральской революцией. Но, откликаясь на эти новые явления, Морозов и здесь высказывает мысли, созревшие в нем давно; революция явилась лишь внешним поводом, заставившим его опубликовать эти мысли в их применении к текущему моменту. В названной работе Морозов исходит из отмеченной выше социально-биологической теории эгоизма и альтруизма, но прилагает ее уже не к войне, а к борьбе общественных классов. Затем он развивает ряд самостоятельных соображений йо вопросам общественного производства и распределения хозяйственных благ, приходя при этом к весьма интересным и важным выводам, в особенности о значении так называемой „прибавочной ценности“ для экономического развитая общества. Указывая, что прибавочная ценность является необходимым условием социально-экономического прогресса, Морозов считает единственным действительным средством борьбы с социальным неравенством и несправедливостью прежде всего упорный труд и, главным образом, труд интеллектуальный, направленный на технические улучшения в производстве, на повышение производительности земель, фабрик и заводов. Таким образом и здесь Морозов подчеркивает руководящую роль чистой и прикладной науки в экономическом прогрессе человечества, как отмечал ее прежде в отношении прогресса социально-психологического (в книге о войне). Эта характерная для Морозова высокая оценка науки звучит и в эпиграфе, избранном Морозовым для указанной брошюры: „Любите свет, народы. Без света — нет свободы“.
Так, неутомимо и с верою в непреложность вечных законов природы, работал Морозов, стараясь вдохнуть жизнь в самые сухие и мертвые проблемы астрономии и математики. Горячий оптимист, он жил верою в духовную мощь человека и несокрушимую силу науки. Лишенный надежды когда-либо увидеть Божий свет, он довольствовался тем клочком, большею частью серого, неба, которое виднелось из его тюремного окна, и по этому клочку наблюдал за звездами, следил за облаками, причудливые очертания которых так художественно описаны им в „Откровении“. .
Сочетание ума глубокого, пытливого и вечно ищущего новые пути в науке — и поэтического мировоззрения придают его личности своеобразный оттенок, и одновременно с математическими, астрономическими и химическими исследованиями Морозов написал, в долгие годы заключения, довольно много стихотворений. Многие из них обвеяны настоящей поэзией и свидетельствуют о поэтическом дарований автора. Недаром его называли поэтом Народной Воли. Даже в его научных статьях и книгах встречается много поэзии, а в стихотворениях постоянно попадаются научные, главным образом астрономические сюжеты, и термины. У науки есть своя поэзия, свои волшебные уголки, даже там, где, повидимому, трактуется о мертвой математике. Надо только уметь отыскать эту поэзию, уметь приблизиться к тайникам природы с душевным волнением. „Наука в поэзий и поэзия в науке“ — так названа Морозовым его статья в новогоднем номере „Русских Ведомостей“ за 1912 г., где ок доказывает, что вместе с наукой должна неизбежно развиваться и поэзия, захватывая в ней себе все новые и новью области. Но преобладающим мотивом его стихотворений являются, конечно, гражданские чувства.
Приводим некоторые стихотворения.
Море бушует и воет, и плещет, |
Когда на землю ниспадает |
Из стихотворений на гражданские мотивы выделяются „Древняя легенда“, „Светоч“, „Ночью“, „В поезде“ и др. Из лирических стихотворений прекрасно по мысли и форме еще стихотворение „Снежинка“ и напечатанное в февральской книге (1912) „Вестника Европы“ — „Близ устья“:
Струйка журчала |
Все стихотворения были впоследствии изданы в двух книжках — „Из стен неволи“, с предисловием П. Ф. Якубовича-Мельшина, и „Звездные песни“, которые выйдут в скором времени во втором значительно дополненном издании.
На сборник стихотворений „Звездные песни“ был наложен арест и об явлено о привлечении к суду издателя по 129 ст. угол. улож. Но Морозов подал заявление с просьбой привлечь к суду его, как автора инкриминируемых стихотворений. Московская судебная палата, разобрав дело, приговорила Морозова к заключению в крепости на один год. Кассационную жалобу В. А. Маклакова уголовный кассац. департамент правительствующего сената оставил без последствий. Резолюция об’явлена 8-го марта 1912 г.
Таким образом Морозову пришлось, в сущности, нести наказание за стихотворения, давно написанные и напечатанные, пришлось поплатиться еще одним годом жизни за те мысли, за которые он провел четверть века в Шлиссельбургской крепости. Он отнесся к этому новому испытанию спокойно и даже находил годичное пребывание в крепости некоторым образом полезным для намеченных им научных трудов. „Там „на свободе“ — я сделаю больше, так как можно будет сосредоточиться на известной работе и не придется разбрасываться и развлекаться среди ежедневных впечатлений жизни“. И действительно, за время пребывания в Двинской крепости Морозов написал четыре тома своей автобиографии, под названием „Повести моей жизни“, писал „Пророков“, изучил для этой цели еврейская язык и написал еще много мелких статей и стихотворений.
„Повести моей жизни“ содержат подробное и весьма яркое изображение всей его жизни и деятельности. Читателя поражает именно яркость картин до мельчайших подробностей. Но Морозов сам об’ясняет живость своих воспоминаний следующим образом: „Отчего, несмотря на много лет, отделяющих меня от того прошлого, я помню из него так ясно многое? И, когда я сосредоточиваюсь на нем, в своем новом уединении в Двинской крепости, мне кажется порой, что в моих ушах еще звучат давно умолкшие слова, в воображении рисуются давно минувшие сцены и порой из забвенья воскресают даже мимолетные выражения на лицах давно погибших дорогих людей. Я думаю, все это произошло потому, что в периоды прежних моих заточений, когда мне приходилось без конца шагать взад и вперед по крошечной келье, не видя по годам ни одного живого лица, не имея в руках ни одной книги, я часто вспоминал прошлое и выгравировал все пережитое в своей памяти до такой степени, что мне кажется, будто я не раз писал в уме ту или другую главу этого моего рассказа“.
За последнее время Морозов не принимал никакого участия в политической жизни страны, он всецело отдался научной просветительной работе. Состоя директором биологической лаборатории при Научном Институте имени Лесгафта, он организовал астрономический отдел, оборудовал обсерваторию, остальное же время посвящает научной работе. — „Я только что закончил“, пишет он из Борка 19 апреля 1919 г., „большую и важную работу по теоретической физике. Доказал неправильность в теоретическом и математическим обосновании принципа относительности Эйнштейна, грозившего ниспровергнуть все основы современной физики и так нашумевшего в верхах ученых сфер за последние семь лет. Оказалось, что в обосновании теории Эйнштейна забыто Максвелловское световое давление, хотя в очень малое, но приводящее световые волны как раз к тем скоростям, наличность которых казалась совершенно соответствующей основам современной механики. Придется делать целый ряд докладов в ученых обществах“.
Таким образом в последпее время Морозов всецело отдался научной работе, т. е. той деятельности, которая является его стихией и наиболее соответствует его природным стремлениям. Здесь — широкое поле, на котором его талант развертывается во всей широте и где он достигает самых ценных и непреходящих результатов. В свое время гнетущие политические условия толкнули деятельную натуру Морозова на путь политической борьбы и отвлекли его от научной работы; но и тогда в его душе не угасла и поддерживала его долгие годы заточения вера в науку как единственный надежный путь к освобождению человечества. Теперь богатый жизненный опыт превратил эту веру в твердое знание. И научные труды Морозова, окончательная оценка которых еще впереди, останутся его лучшим даром человечеству.
Даниловское дело. «Вперед», 1875 г. 1 марта. Лондон.
Село Рябково. — «Работник», март 1875 года. Женева.
Тюремные видения. — «Вперед», т. V, 1877 г. Лондон.
Разные известия. — Земля и Воля № 1, 25 октября 1878 г.
Хроника арестов. — Земля и Воля № 2, 15 декабря 1878 г.
Наши домашние дела. Земля и Воля, 15 января 1879 г. № 4.
Листок Земли и Воли №№ 2 и 3 — 22 марта 1879 г.
Попытка освобождения Войнаральского—Земля и Воля № 4.
Передовые статьи, — Листок Земли и Воли № 1 — 12 марта
1879 г. № 2 — 22 марта 1879 г. — Народная Воля № 2.
«От Исполнительного Комитета» — Листок Земли и Воли №№ 1, 2, 3, 4, 5 и 6, — Народная Воля № 1, 3, — 1879 г.
Убийство шпиона Рейнштейна, — Листок Земли и Воли № 1 — 1879 г.
Фомин, — Листок Земли и Воли №№ 1 и 2 — 1879 г.
Февральские аресты в Петербурге, — Листок Земли и Воли № 2 и № 3 — 1879 г.
Суд над Бобаховым, -Листок Земли и Воли№ 2 — № 3 — 1879 г.
Суд над Дубровиным, — Листок Земли и Воли № 5 — 8 июня 1899 г.
Киевские события,—Листок Земли и Воли № 5 — 1879 г.
Дело братьев Избицких в Киеве, — Листок Земли и Воли № 6 — 1879 г.
Урюпинское дело, — Листок Земли и Воли № 6 — 1879 г.
Хроника военного положения — Листок Земли и Воли № 6 — 1879 г. .
Хроника преследований, — Народная Воля № 1 — 1 октября 1879 г. и № 3 — 1 января 1880 г.
Террористическая борьба. Брошюра. Лондон. 1880 г.
Стихотворения. Книжка. Женева. 1880 г.
Сборник стихов Земли и Воли. 1879 г. Петербургская тайная типография.
По поводу покушения на харьковского губернатора князя Кропоткина — 1879 г. (вслед за событием).
По поводу покушения на жизнь шефа жандармов Дрентельна, — 1879 г.
По поводу убийства агента тайной полиции Рейнштейна — 1879 г.
1) De Saint-Pétersbourg à Vologda. 600 Kilomètres au dessus des nuages et des marais (La Revue aéronautique, Paris, juin 1913).
2) Завоевание воздуха (4-й том «Итогов науки в теории и практике». Изд. Т-ва «Мир», 1917 г.).
3) Культурное значение воздухоплавания. Лекция из систематического курса воздухоплавания и авиации в авиационной школе аэроклуба («Вестник Знания», 1912 г.).
4) Экваториальный пояс для аэростатов для автоматического превращения их в парашюты при падении («Воздухоплаватель», 1912 г.).
5) Полет на аэростате «Треугольник» во время солнечного затмения 4 апреля 1912 г. О нем статьи: 1) В «Метеорологическом Вестнике», май 1912 г. 2) В «Известиях Русск. О-ва Любителей Мироведения», май 1912 г. и 3) Популярное изложение в «Солнце России», 1912 г.
6) Свободный полет среди облаков («Русская Мысль», 1911 г.).
7) Эволюция воздухоплавания и авиации на фоне общественной жизни народов. Две публичные лекции. («Новая Жизнь»).
8) В море и в воздух! («Русское Слово»).
9) Привет улетевшим (Веч. «Биржев. Вед.», 1910 г.).
10) Первое путешествие по воздуху на аэроплане с Л. М. Мациевичем (Вечерние «Биржевые Вед.», 1909 г.).
11) С полета в болото. Воздушные приключения весной 1914 г. («Русск. Ведомости». 1914 г. № 163).
12) Успехи авиации («Русск. Вед.», 1914 г.).
13) На моноплане («Русск. Вед.», 1913 г., № 124).
14) Памяти авиатора Л. М. Мацкевича («Рус. Вед.», 1909 г., № 222).
15) Завоевание воздуха («Русск. Вед.», 1911 г., № 1).
16) По поводу авиационных катастроф («Речь», 1911 г. № 190)
17) Полет в Шлиссельбург над местами заточения (Библиотека «Солнца Свободы», 1917 г.).
Кроме того, Морозовым было прочтено в различных городах России более 50 публичных лекций по авиации и воздухоплаванию («Крылатая эра», «В высоту» и др.).
1) Вселенная (II том «Итогов науки в теории и практике». Изд. Т-ва «Мир», 1912 г.).
2) Die Evolution der Materie auf den Himmelskörpern. Dresden. 1912.
3) Die Offenbarung Ioannis. Eine astronomischhistorische Untersuchung. Stuttgart. 1912.
4) Откровение в грозе и буре. Астрономическое исследование Апокалипсиса. 1910 г.
5) Objawienie sròd gromòw i burzy. Lwòw. 1909. (Тоже, перев. с предыдущей).
6) Что же может принести нам встреча с кометой? Публичная лекция. 1910 г.
7) На границе неведомого. Астрономические и физические полуфантазии. 1910 г.
8) Пророки. Астрономическое исследование библейских пророчеств. 1915 г.
9) Как виден мир через стеклянную призму? («Жизнь за неделю», 6 ноября 1913 г.).
10) Эволюция вещества на небесных светилах. Речь на соединенном заседании XII с’езда естествоиспытателей и врачей и Московского о-ва Испытателей Природы 3 января 1910 г, («Известия Московского О-ва Испытателей Природы» 1910 г. и «Дневник с’езда»).
11) Апокалипсис с астрономической точки зрения. Две публичные лекции. («Мир», 1908 г. №№ 3 и 4). .
12) Апокалипсис как астрономическое произведение. Докладка заседании Физического отделения Русского Физико-Химического О-ва 12 дек. 1902 г. («Вестник Знания», 1907 г.).
13) О температуре солнца (Журнал Русс. Физико-Химического О-ва, часть физическая, 1908 г.).
14) Опыт истолкования физического значения коэффициента пропорциональности в Ньютоновой формуле тяготения. Доклад на заседании физического отделения Физико-Химического О-ва (его журнал 1907 г.).
15) Комета Моргауза (Журнал Рус. Физико-Химического О-ва, часть физическая, 1908 г.).
16) Свет и Вселенная («Образование», 1909 г.).
17) Загадки луны («Вестник Знания», 1909 г.).
18) Formation d'un cumulus. Доклад на заседании Французского Астрономического О-ва 7 октября 1968 г.. в Париже (реферат в «Bulletin de lа Société astronomique de France, 1908 г.). .
19) Sulla necessita di nuovi studii sulla forza di gravitatione (La scienza per tutti. 1909 г. № 10).
20) Прошедшее и будущее миров с современной геофизической и астрофизической точки зрения. Речь на заключительном заседании секции астрофизики II Менделеевского с’езда физиков и химиков 27 дек. 1911 г. в актовом зале Петроградского университета («Природа» 1912 г. № 3 и реферат в «Трудах» с’езда).
21) Звездные рои («Известия Русск. О-ва Любителей Мироведения», 1912 г.).
22) Основные вопросы современной астрономии. I — Метафизика и астрономия. II — Рассеяние энергии в природе с астрономической точки зрения («Вестник Европы, июль 1912 г.).
23) Упрощенные таблицы движений Солнца, Юпитера и Сатурна от 3000 года до Р. X. и до 2000 года после него. Составлены вместе с М. А. Вильевым («Известия Русск. О-ва Любителей Мироведения», ноябрь 1917 и январь 1918 г.г.).
24) Светящиеся облака (Альманах Севера, 1914 г.).
25> О необходимости новых исследований над силой тяготения. («Вестник физики и элементарной математики», 1908 г.).
26) К вопросу о зависимости всемирного тяготения от температуры («Журнал Русск. Физ.-Химич. О-ва», Часть физия. 1910 г.)
27) Кучевые облака (Журнал «Инициатива и изобретательность», 1910 г.).
28) Глубины неба и глубины земли («Русск. Вед.», 1910 г.).
29) Вечность жизни во вселенной («Русск. Вед.» 1909 г., 2® 10).
30) Мое первое свидание с кометой Галлея («Русск. Вед.» 1910 г., № 49).
31) Скоро ли остынет и оледенеет наша земля? («Заветы», № 1).
32) Памяти А. Ганского («Речь»).
33) По поводу открытия Г. А. Тихова («Речь»).
Кроме того, у Морозова начат ряд исследований по истории астрономии в древности и по теоретической астрономии. В настоящее время он состоит председателем и почетным членом Русского Общества Любителей Мироведения с его основания, постоянным членом 8ос!ё1ё а51гопопйдие бе Ргапсе, астрономом-наблюдателем на обсерватории Русского О-ва Любителей Мироведения, постоянным членом Société astronomique de France и лектором астрономии на Петроградских Высших курсах имени Лесгафта (см. выше). Публичные лекции по вопросам астрономии начал читать в разных городах России с 1908 года.
1) Периодические системы строения вещества. Теория внутреннего строения атомов. 1907 г.
2) Менделеев и значение его периодической системы для химии будущего. 1907 г.
3) В поисках философского камня. 1909 г.
4) Эволюция элементов на звездах. Приложение к книге «Эволюция мира» Каруса Штерна. 1909 г.
5) Успехи астрономии и химии («Русск. Вед.», 1 января 1910 г.).
6) Кристаллизационная вода. Доклад на заседании Русского Физ.-Химич. О-ва при Петроградском университете (его журнал 1906 г. и реферат в Chemical News 1906 г.).
7) Значение работ Д. И. Менделеева для теории растворов. Речь на заседании Русского Физ-.Химич. О-ва в память Менделеева 3 апреля 1907 г. («Журнал Р. Ф.-Х. О-ва», 1907 г.).
8) Периодическая система химических элементов в ее теоретическом выводе. Доклад на I Менделеевском с'езде физиков и химиков в Большой аудитории Физического института Петроградского Университета (Труды с’езда и «Физическое Обозрение» 1908 г.).
9) Менделеев и периодическая система («Известия Петроградской Биологической Лаборатории», т. VIII, 1906 г.).
10) Вновь открытые превращения эманации радия с точки зрения эволюционной теории строения атомов (Там же, же 1907 г.)
11) Теоретический вывод периодической системы элементов (Там же, т. IX, 1907 г.).
12) Три аллотропические состояния серы и ее аналогов (их структура). (Там же, т. IX, 1907 г.).
13) Структура озона и перекисей (Там же, 1908 г.).
14) Структура трех аллотропических состояний фосфора и его аналогов (Там же, 1908 г.).
15) Три аллотропические состояния галоидов в их соединениях (Там же, т. X, 1908 г.).
16) Три аллотропические состояния азота в его соединениях (Там же, т. X, 1908 г.).
17) Структура трех аллотропических состояний углерода в минеральных соединениях (Там же, т. X, 1908 г.).
18) Вера Богдановская как химик (Женский Календар, 1914 г.).
19) Химическое предисловие к книге Содди «Материя и Энергия» Изд. «Природа», 1913 г.
20) Ряд химических очерков в «Детской Энциклопедии» (изд. Сытина, 1912 г.).
Кроме того, к химическим же статьям можно отнести и помещенную выше в отделе астрофизики «Эволюцию вещества на небесных светилах» (Речь на соединенном заседании XII с’езда естествоиспытателей и врачей и Московского О-ва Испытателей Природы).
Из ненапечатанных до сих пор больших работ Морозова по теоретической химии можно упомянуть: трехтомную работу «Строение вещества», написанную еще в Шлиссельбургской крепости, «Аллотропические состояния элементов» и (в набросках) «Курс мировой химии, читанный в 1916 г. на Петроградских Высших курсах имени Лесгафта».
Книги и статьи по физике и высшей математике.
1) Основы качественного физико-математического анализа и новые физические факторы, обнаруживаемые им в различных явлениях природы (Большая специальная книга, 1908 г.).
2) Законы сопротивления упругой среды движущимся телам. (Книга, рекомендованная в Артиллерийской академии, 1908 г.).
3) Начала векториальной алгебры в их генезисе из чистой математики. (1908 г.).
4) Функция. Наглядное изложение дифференциального и интегрального исчисления и некоторых его применений к естествознанию и геометрии. (Большой том, 1913 г.).
5) Природа и математика (Приложение к книге Кольрауша «Дифференциальное и интегральное исчисление», 1911 г.).
6) Неисчислимое как один из распределительных факторов в жизни природы. Этюд по теории вероятностей («Журн. Русск. Физ.-Хим. О-ва», 1907 г.).
7) Четвертое измерение («Современный Мир», 1908 г.).
8) Эры жизни. Научная полуфантазия («Совр. Мир», 1907 г.).
9) В мировом пространстве. Полуфантазия («Совр. Мир», 1908 г.).
10) Почему мы не рассыпаемся? (Там же).
11) Атомы души. Попытка об’яснить сознание с механической точки зрения (Сборник «На границе неведомого». 1908 г.).
12) Памяти П. Н. Лебедева («Речь», 1912 г.).
13) Склодовская-Кюри (Женек, кален. 1911 г.).
Кроме того, некоторые статьи по физике в «Детской Энциклопедии» (издание Сытина).
1) Основные законы денежного хозяйства. (Изд. Сытина, 1916 г.).
2) Эволюционная социология., 1917 г.
3) На войне. Рассказы и размышления среди окопов. 1916 г.
4) Звездные песни. Книга стихотворений, 1910 г.
5) Письма из Шлиссельбургской крепости, 1910 г.
6) Повести моей жизни. Т. I. В начале жизни. — У таинственного порога. — Лиза Дурново. — Большая дорога. — Во имя братства. — Захолустье. Т. II. По волнам увлечения. — Свободные горы. Т. III. Дни испытания. — На перепутьи. — Перед грозой. Т. IV. Невозвратно былое. — Проблески. — Любомирский. — Земля и Воля.
7) По общим законам природы. Рассказ. (Сборник «Под сводами», 1909 г.).
8) Наука и свобода. Речь на декларационном собрании Свободной ассоциации положительных наук в московском Большом театре («Природа») 1917 г.).
9) Лингвистические спектры. Средство для отличения плагиатов от истинных произведений того или другого известного автора. («Известия Академии Наук», 1916 г.).
10) Эволюция и Революция. Брошюра, 1917 г.
11) Каменный гроб. Воспоминание о Шлиссельбургской крепости. («Аргус», 1917 г.).
12) К реформе русской орфографии («Русск. Вед.», 1917 г.).
13) За снежными вершинами. Очерки и картины путешествия по Закавказью («Вести. Евр.», 1910 г.).
14) По военно-грузинской дороге. («Слово», 1910 г.).
15) В глубине преисподней. По заметкам, написанным в ней самой («Вести. Евр.», 1914 г.).
16) Война как один из факторов психологической и общественной эволюции человечества («Русск. Вед.», 1915 г.).
17) О равноправии женщин (Женский календарь).
18) Древняя каббалистика как предчувствие грядущего могущества слова («Слово», 1914 г., №№ 1 и 2).
19) Мировоззрение современного милитаризма («Биржевые Вед.», 1915 г.).
20) Психология современного милитаризма («Бирж. Вед», 1916 г.).
21) Идеология современного милитаризма («Бирж. Вед.», 1916 г.).
22) Поэзия в науке и наука в поэзии («Русск. Вед.», 1912 г., № 1).
23) «Детские рисунки» («Наш Журнал», № 1).
24) Памяти заботливого друга (Сборник «Памяти Лесгафта», 1911 г.).
25) А. Арончик («Еврейский Мир», 1910 г.).
26) Возникновение Народной Воли («Былое», 1906 г.).
27) Франжоли (там же).
28) Отголосок давних дней (Там же).
29) Берта фон-Суттнер (Женский календарь 1915 г.).
30) Свидание с Л. Н. Толстым («Русск. Вед.», 1908 г., № 229).
31) Памяти Л. Н. Толстого («Речь», 1909 г.).
32) Из воспоминаний о друге (Д. А. Клеменц) («Речь», 1914 г., 12 янв.).
33) Памяти Караулова («Речь»).
34) М. М. Дондукова-Корсакова (Женск. календ. 1910 г.).
35) Бабушка русской революции (Е. К. Брешко-Брешковская). Библиотека «Герои дня», 1917 г.
36) Именины в участке («Русь», 1906 г.).
1) Техническая энциклопедия, 9 томов. Изд. «Просвещение». Отдел практической астрономии. 1914 г.
2) Итоги науки в теории и практике. 12 томов. Отдел физики и техники, 1912 г.
3) Детская энциклопедия. 10 томов. Отдел «Стихийная природа». 1913 г.
4) Введение в дифференциальное и интегральное исчисление. Кольраума. Пер. с немецкого Лейбовича. 1909 г.
5) «Под сводами». Сборник рассказов и стихотворений, написанных заточенными в старой Шлиссельбургской крепости. 1910 г.
6) 50 тысяч лет назад. Перев. с англ. Ксении Морозовой. Изд. «Пантеон», 1909 г.
7) Машина времени. Рассказ Уэльса, перев. Ксении Морозовой. Изд. «Шиповник», 1911 г.
8) Звезда моря. Роман Риггинса. Перев. с английского Ксении Морозовой. Изд. «Северные Дни». 1916 г.
9) Рамзай. Элементы и электроны. Перев. с английского. Изд. «Природа», 1911 г.
10) Содди. Материя и энергия. Пер. с английского. Изд. «Природа», 1912 г.
Примечания править
- ↑ Анна Васильевна Морозова скончалась 11 марта 1919 г. 85 лет от роду в имении Борок.
- ↑ «В начале жизни», стр. 70.
- ↑ «Записки революционера»,, стр. 88. 1918 г. Изд. Сытина.
- ↑ «Повести моей жизни», Т. I., стр. 48.
- ↑ «В начале жизни», стр. 87.
- ↑ «В начале жизни», стр. 259—260.
- ↑ «В начале жизни», стр. 103.
- ↑ Дмитрий Клеменц был одним из выдающихся деятелей того времени. Вот как характеризует его П. Кропоткин: «Он был развитой, начитанный человек и много думал, очень любил науку и глубоко уважал ее... Жил он Бог весть как. Сомневаюсь даже, была ли у него постоянная квартира. Иногда он приходил ко мне и спрашивал: «есть ли у вас бумага». Забрав запас ее, он примащивался где-нибудь у края стола и прилежно переводил часа два. То немногое, что он зарабатывал таким образом, с избытком покрывало его скромные потребности, и, кончив работу, Клеменц плелся на другой конец города, чтобы повидаться с товарищами или помочь нуждающемуся приятелю. Он готов был исколесить весь Петербург пешком, чтобы выхлопотать прием в гимназию какого-нибудь мальчика, в котором товарищи принимали участие. Он несомненно был очень талантлив. В Западной Европе гораздо менее одаренный человек стал бы видным политическим или социалистическим вождем. Но мысль о главенстве никогда не приходила ему в голову. Честолюбие было ему совершенно чуждо, зато я не знаю Такой общественной работы, которую Дмитрий счел бы слишком мелкой. Впрочем, эта черта была свойственна не только ему одному. Ею отличались все мы, которые в то время вращались в студенческих кружках».
(Кропоткин, Записки революционера, стр. 235).
- ↑ «В начале жизни», стр. 162.
- ↑ „В начале жизни", стр. 259—260.
- ↑ «Повести моей жизни», II, 207.
- ↑ Все важнейшие бумаги, письма, уставы «Земли и Воли» и затем «Народной Воли», печать Исполнительного Комитета и печати разных петербургских полицейских учреждений для заготовления паспортов хранились в двух кожаных портфелях у известного литератора В. Р. Зотова. После революции 1917 года оказалось, что вдова Зотова передала часть этого архива на хранение А. С. Суворину, а после смерти последнего один портфель оказался у Б. А. Суворина, который передал его В. Л. Бурцеву, пред’являвшему все бумаги Морозову. Но многих важных документов в портфеле не оказалось.
- ↑ А. Пыпин. Русское масонство XVIII и первой четверти XIX в. в., под редакцией и с примеч. проф. Вернадского. 1916.