НЫНѢШНЯЯ ЛЮБОВЬ. править
Было, говорятъ, время, когда, подъ сводомъ темно-синяго неба, на берегу журчавшаго ручейка, подъ обаятельной истомой вѣчной весны, въ тихіе сумерки, какой-нибудь юноша встрѣчался съ извѣстной ему дѣвой и…. и были счастливы: они любили.
Было время: рыцарь, сыскавъ даму своего сердца, становился передъ нею на одно колѣно; дама повязывала ему черезъ плечо шарфъ, и онъ отправлялся въ невѣдомыя страны. Тамъ рыцарь рубилъ направо и рубилъ налѣво: рубилъ невѣрнаго мусульманина — за то, что онъ невѣрный, и рубилъ храбраго рыцаря — потому, что онъ храбрый; а дама, сидя одна въ высокой залѣ замка, пряла или вышивала, слушала пѣсни бродячаго менестреля… вы думаете, что рыцарь сражался, а дама занималась хозяйствомъ — ничуть не бывало! они любили.
Вотъ красная дѣвица сидитъ за досчатой перегородкой съ сквозными щелями и грызетъ орѣхи, а молодой парень, въ смежной избѣ, расправивъ усъ, съ поклономъ вытягиваетъ чару вина: дѣвица и парень любятъ, и любятъ не вино и орѣхи, а другъ-друга!
Вотъ, раздушенный и напудренный маркизъ говоритъ мадригалъ нарумяненной маркизѣ, у которой, надъ розовой губой, налѣплена черная мушка: они любятъ.
Блѣдный юноша, въ чайльд-гарольдовомъ плащѣ, свирѣпо смотритъ на едва видную дѣву: они любятъ.
Господинъ во фракѣ говоритъ дамѣ грубости, а дама смѣется: они любятъ.
Интересный господинъ сидитъ съ интересной дамой, и оба изъ всѣхъ силъ стараются показать, что они скучаютъ: они любятъ.
Хорошенькая женщина разсѣянно замѣчаетъ, что нынче нѣтъ любви, а молодой человѣкъ, со стеклышкомъ въ глазу, спрашиваетъ ее: «что это такое любовь?» — они страстно другъ друга любятъ.
И все это любовь въ разныя эпохи и въ равныхъ странахъ! И, дѣйствительно, въ извѣстное время и въ извѣстномъ краю любовь выражается такъ, а не иначе. Послѣ этого въ самомъ дѣлѣ можно, какъ господинъ во стеклышкомъ въ глазу, спросить: да что жь это такое любовь?
Любовь, милостивые государи и государыни, была всегда одна и та же любовь, которую вы, вѣроятно, очень хорошо знаете, и потому опредѣлять ее совершенно излишне; но, въ различныя времена, всегда была великая разница въ признакахъ любви: въ ней исключительно проявлялся духъ каждой эпохи. Всегда и во всякое время — это была струна, по звуку которой можно было узнавать внутреннюю настроенность современнаго человѣка. Любовь маркиза XVIII столѣтія не то, что любовь нынѣшняго француза; итальянецъ и англичанинъ любятъ каждый по своему, и про это-то чувство можно безъ всякаго парадокса выразиться: «скажи мнѣ, какъ ты любилъ, и я скажу кто ты».
И вотъ это всемірное и всевѣковое чувство, рождавшееся, перерождавшееся и вырождавшееся, дошло и до насъ. И изъ насъ большая половина отдала ему свою дань увлеченій, молодыхъ, и свѣтлыхъ надеждъ, горячихъ вѣрованій и тяжелыхъ разубѣжденій. Но выплыли мы изъ этой кипящей жизненной струи, — выплыли болѣе или менѣе счастливо. Инаго нехотя выбросила вдругъ житейская волна прямо на сухой берегъ, и, какъ опьянѣлый, смутно озирается онъ кругомъ и не сознаетъ еще, гдѣ онъ и что съ нимъ, и не чувствуетъ еще тѣхъ ранъ и ушибовъ, которыхъ въ вѣкъ, можетъ быть, не залечитъ ему. Другой, истомленный и измученный, тяжело добирается до берега и долго, худой и блѣдный, какъ пластъ лежитъ на немъ, съ трудомъ переводя дыханіе, пока не отлежится. А иной выскочитъ какъ встрепанный, фыркнетъ и встряхнется, такъ что брызги кругомъ полетятъ…. глядишь, онъ ужъ сухъ какъ гусь и, не оглядываясь, пошелъ себѣ гоголемъ. Но благо тому, кто вынесъ изъ этой живой струи новый запасъ силъ, кто окрѣпъ и освѣжился въ ней, бодро ступилъ твердой ногой на берегъ и, отличивъ просвѣтленнымъ взглядомъ дальнюю цѣль, пошелъ къ ней прямо и весело…
Любопытно намъ — не холоднымъ взглядомъ скептика не сквозь эффектную призму повѣствователя, ставящаго своихъ героевъ, для вящаго интереса, въ театральныя позы — посмотрѣть на нынѣшнюю любовь; посмотрѣть взглядомъ наблюдателя, спокойно сидящаго на берегу, но съ теплымъ участіемъ, можетъ быть, съ невольнымъ вздохомъ и улыбкой подмѣчающаго маленькіе и обыкновенные случаи знакомой намъ и уже обмелѣвшей нынѣ переправы.
Въ длинной вереницы болѣе или менѣе интересныхъ юношей и дѣвъ, иногда сѣдыхъ юношей весьма зрѣлыхъ дѣвъ, которую воображеніе и память проводятъ передъ нами, мы выбираемъ всѣхъ чаще встрѣчаемыхъ нынѣ юношу и дѣву. Вотъ, съ противоположныхъ береговъ, они подходятъ, по мягкому склону, еъ заманчивой струѣ. Какъ тверда и осторожна ихъ поступь, какъ неробко и обдуманно идутъ они! Нѣтъ въ нихъ смѣлости и ловкости опытныхъ пловцовъ, но нѣтъ также ложныхъ и неуклюжихъ ухватокъ учениковъ, по книгамъ учащихся искусству; видна въ нихъ неопытность, но видна и породистая кровь, которая словно въ своихъ составныхъ частяхъ носить и выработываеть всѣ привычки и убѣжденія отцовъ. Вотъ, шутя они затрогивають еще игривую струйку и, кажется, не думаютъ ступать глубже; но нужды нѣтъ, что не кидаетесь вы, нынѣшніе пловцы, какъ кидались наши дѣды, прямо съ обрыва, зажмуривъ глаза и очертя голову, — нужды нѣтъ! горячая кровь жаждетъ холодной и опьяняющей влаги, склонъ такъ мягокъ и незамѣтенъ, обрывъ невиденъ…. и идете вы дальше и дальше, сами того не замѣчая, — идете, весело плескаясь, и вдругъ — ухъ! кажется, влюбились по уши…
Счастливый путь, друзья! посмотримъ, какъ то выплывете вы!
Въ одномъ прекрасномъ губернскомъ русскомъ городѣ, весьма знакомомъ читающей публикѣ по тому обстоятельству, что въ газетахъ очень часто помѣщаются любопытныя извѣстія о маленькомъ бѣломъ облакѣ, появившемся надъ этимъ городомъ съ юго-западной стороны, такого-то числа, въ столько-то часовъ, которое потомъ обратилось въ черную тучу, разразившуюся проливнымъ дождемъ, или о томъ, что въ этомъ городѣ есть театръ, на сценѣ котораго актриса Хорькова въ водевиляхъ съ переодѣваніемъ и актеръ Свиристелевъ въ трагедіи играютъ совершенно удовлетворительно, или, наконецъ, просто извѣщаютъ о томъ, что мы, жители провинціи, удаленные на столько-то тысячъ верстъ отъ вашей блестящей столицы, проводимъ время очень пріятно, что общество у насъ все весьма образованное, и что такого-то числа въ домѣ собранія былъ балъ, на которомъ всѣмъ было чрезвычайно весело… И такъ, въ этомъ прекрасномъ городѣ, гдѣ, вѣроятно, всѣ бы безконечно блаженствовали, если бы надъ ними не появлялись съ юго-западной стороны маленькія непріятности въ видѣ маленькихъ облаковъ, — на одной вымощенной и всегда способной къ проѣзду улицѣ былъ большой деревянный, благообразный домъ. Домъ этотъ принадлежалъ всѣми любимому и уважаемому Ивану Наумовичу Доброхотову, который, женившись въ молодости на одной дочери бѣдныхъ и благородныхъ родителей, спустя яко-бы лѣтъ тридцать, получилъ за ней какимъ-то образомъ тысячу душъ приданаго. У Ивана Наумовича было большое семейство. Нѣкоторыя изъ его дѣтей учились, другіе служили въ военной, а двое въ гражданской службѣ; послѣдніе пользовались заслуженной репутаціей прекрасныхъ чиновниковъ, уважали родителя, хотя далеко обогнали его образованіемъ, и ревностно преслѣдовали лихоимство. Иванъ Наумовичъ былъ человѣкъ ума практическаго, фигурой не великъ, но коренастаго сложенія, и весьма представителенъ, въ дѣлахъ крутъ, говорилъ мало, любилъ водить хлѣбъ-соль и въ бабьи дѣла, какъ онъ выражался, не вмѣшивался. Супруга его, Анна Кондратьевна, принесшая за собой такое значительное приданое, была женщина высокая и полная — пышная женщина, къ мужу была уступчива и отъ этого въ незначительныхъ вещахъ водила его за носъ, гордилась бабушкой Чуфлыгиной, старалась держать «до» на высокой ногѣ, говорила плохо по-французски и любила этимъ блеснуть. Кромѣ сыновей, у Доброхотовыхъ были дочери, изъ которыхъ одна — невѣста. Невѣсту звали Сашей.
Боже мой! зачѣмъ я не могъ писать разсказовъ въ то счастливое время, когда еще не умѣлъ писать! Помню я живо повѣсти и разсказы того добраго времени. Вездѣ была на первомъ планѣ любовь, и какая любовь! пламенная, чистѣйшая любовь, съ ревностью, мщеніемъ и безконечными пожертвованіями. Въ нихъ была любовь перваго сорта — и ничего, кромѣ любви. Самый мнительный умъ не могъ заподозрить тѣхъ разсказовъ въ личности; да и какъ было подозрѣвать, когда дѣйствовали въ нихъ тѣ и та, онъ — прекрасный юноша и она — прелестная дѣва? А теперь не любятъ имѣть дѣло съ миѳами, и спрашиваютъ, кто она и кто онъ, гдѣ они жили, кто были ихъ родители и родственники въ восходящей и низходящей линіяхъ до третьей степени включительно. А теперь хоть и не обходится почти ни одного разсказа безъ любви, — но какъ далеко прячутъ эту любовь подъ различныя, ненужныя вещи! И грозно смотритъ критика на нынѣшняго писателя, осмѣлившагося поставятъ слово любовь на первой страницѣ разсказа, и нельзя ему ни одного изъ дѣйствующихъ лицъ своего разсказа назвать дурнымъ человѣкомъ безъ того, чтобы десятокъ лицъ не принялъ это на свой счетъ и немедленно не обидѣлся….
Не знаю, извѣстно ли читателямъ, что во всѣхъ провинціальныхъ городахъ, какъ бы они пріятны ни были, есть два сорта невѣстъ: однѣ, если позволено мнѣ будетъ такъ выразиться, назначаемыя собственно для внутренняго обихода, другой — непремѣнно на вывозъ. Въ первыхъ преобладаетъ элементъ провинціальный, во вторыхъ — общечеловѣческой. Невѣсты домашнія суровы съ пріѣзжими женихами, нескоро попадаются имъ на глаза, думаютъ даже, что онѣ и не стараются бросаться въ глаза, позволяютъ себѣ страстно влюбляться въ мѣстныхъ юношей и выходятъ замужъ или за какого-нибудь пожилаго чиновника, довольно мягко приготовившаго семейное гнѣздо, или за молодаго помѣщика съ усиками и заложеннымъ имѣніемъ. Невѣсты внѣшнія вообще очень изящны и съ перваго раза бросятся вамъ въ глаза. Онѣ не питаютъ никакой склонности къ мѣстнымъ кавалерамъ, хотя очень милы съ ними, — и мѣстные кавалеры, совершенно увѣренные въ ихъ недоступности, весьма безкорыстно съ ними танцуютъ и любезничаютъ. Репутація этихъ невѣстъ, несмотря на самый подозрительный и бдительный надзоръ подругъ, остается незапятнанною подозрѣніями въ какой-нибудь мѣстной любви; но за то если явится какой-нибудь пріѣзжій, молодой человѣкъ — о! тогда кончено! каждый ихъ шагъ, каждое слово будетъ взвѣшено, обсуждено и осуждено непремѣнно. Не то, чтобы невѣсты для пріѣзжающихъ были особенно благосклонны къ нимъ: нѣтъ! онѣ только имѣютъ талантъ какъ-то исключительно остановить на себѣ ихъ вниманіе, и если вы услышите отъ кого-нибудь, что въ такомъ-то городѣ есть такая-то милая дѣвица, — будьте увѣрены, что это невѣста для пріѣзжающихъ. Но не всегда надежды этихъ невѣстъ и ихъ матушекъ сбываются: много иногда перебываетъ заѣзжей молодежи прежде, нежели какой-нибудь счастливецъ увезетъ одну изъ нихъ, на законномъ основаніи, въ иныя страны. Долго онѣ иногда томятся и вянутъ въ ожиданіи этого счастливца; иныя и совсѣмъ увядаютъ, не дождавшись; иныя, неблагопріятствуемыя счастьемъ, выходятъ и за мѣстнаго жениха, но тогда онѣ становятся уже губернскими львицами. Вообще внутреннія невѣсты пытаютъ къ внѣшнимъ легкую зависть и отчасти ненависть; внѣшнія къ внутреннемъ — маленькое презрѣніе; но это имъ нисколько не мѣшаетъ быть соединенными узами нѣжнѣйшей дружбы.
Вижу я улыбку недовѣрія моихъ читателей. «Да кто жъ такъ дѣлитъ невѣстъ?» спрашиваютъ они. Дѣлитъ ихъ такъ — отвѣчаю я — не прихоть разскащика, а сильное слово: обстоятельства! Сами посудите: за одной въ приданое мѣстная протекція — и только; за другой и дадутъ кое-что, но натурой: домикъ, лошадокъ, и овсеца лошадкамъ будутъ привозить изъ деревни…. все это вещи, конечно, очень хорошія и цѣнятся по достоинству туземными претендентами, — но что въ нихъ заѣзжему человѣку! А съ другой стороны, вотъ у этой такое хорошенькое личико, что такъ и хочется взять его съ собой, чтобы показать своимъ пріятелямъ, а у другой очень, очень маленькій и укладистый капиталецъ, да и танцуютъ-то эти невѣсты такъ легко, такъ воздушно, что вотъ, кажется, говорятъ: «улетимъ вмѣстѣ, прекрасный чужеземецъ!…»
Я затрудняюсь, куда причислить старшую дочь Ивана Наумовича. У ней было очень много достоинствъ, вполнѣ заслуживающихъ всеобщей извѣстности, и личико, которое могло бы произвести эффектъ въ бенуарѣ итальянской оперы, и…. но я и забылъ, что она еще не невѣста. О приданомъ ея ни отецъ, ни мать ничего не сообщали, по довѣренности, своимъ короткимъ знакомымъ, да она и не была еще ни на одномъ бадѣ: можно ли послѣ этого ставить ее въ тотъ или другой разрядъ!
Наступилъ Сашенькѣ семнадцатый годъ; наступила и зима съ своими веселостями…. Завтра будетъ первый балъ, на который вывезутъ Сашеньку, и часто она выходитъ изъ гостиной, чтобы взглянуть на свое бѣлое платье, и пять кадрилей и мазурка уже ею обѣщаны.
Дождалась наконецъ она и бала.
Но тутъ опустите книгу, мои читательницы, и вспомните вашъ первый балъ; вы не будете раскаиваться. Ни въ какой книгѣ вы не вычитаете того, что пронесется передъ вами вереницей при этомъ воспоминаніи; никакой волшебный разсказъ не заставитъ такъ сильно биться ваше сердце, и отъ одной драмы такъ тоскливо не сожмется оно, какъ отъ этого воспоминанія! Нужды нѣтъ, былъ ли этотъ балъ въ великолѣпной залѣ какого-нибудь барскаго дома, былъ ли онъ въ небольшой, оклеенной желтенькими обоями комнатѣ — все равно! Молодость, мечты и надежды для всѣхъ одинаково драпируютъ стѣны! Вспомните ваше бѣлое, пышное вашей свѣжестью платье, вспомните букетъ вашихъ цвѣтовъ и того, кто привезъ вамъ этотъ букетъ. Помните ли, какъ, — точно облако пронеслось у васъ передъ глазами при первомъ шагѣ въ залу? помните ли, какъ высоко вздымалась ваша стыдливая грудь?… Раздвинулась толпа, пахнуло вамъ въ лицо горячимъ воздухомъ, грянулъ оркестръ, и ловкая рука обхватила вашъ станъ… и понеслись вы по залѣ, не чувствуя подъ собою паркета, и страшно и чудно-пріятно вамъ. Помните ли, какъ новъ былъ тогда вамъ разговоръ вашихъ кавалеровъ, и какъ надоѣли они вамъ впослѣдствіи? Помните, былъ ли между этихъ кавалеровъ одинъ, котораго бы вамъ хотѣлось встрѣтить тамъ, или тутъ только въ первый разъ вы встрѣтили его? И гдѣ-то онъ теперь, и таковъ ли онъ теперь, какъ вамъ казался тогда? А вы?…
Но бросимъ воспоминанія! Ихъ конецъ бываетъ иногда скучнѣе иного скучнаго разсказа.
Верхній этажъ, дома дворянскаго собранія горѣлъ огнями, затемняя свѣтъ уличнаго фонаря. У подъѣзда горѣли три плошки и стоялъ жандармъ. Въ дверяхъ между залой и лѣстницей вертѣлся полицейскій чиновникъ, но ближе въ лѣстницѣ, нежели къ залѣ.
Балъ уже начался и на этотъ разъ былъ очень богатъ участвующими. Оркестръ игралъ вальсъ, и нѣсколько паръ кружилось по залѣ. Лихо вальсировали тутъ три брата Піоновыхъ — всѣ трое смуглые, съ черными усами и съ такими взглядами, которые, кажется, говорили: «А хочешь, я тебѣ сейчасъ исторію сдѣлаю?» Ловко и деликатно скользилъ по паркету съ изъянцемъ одинъ изящный блондинъ, крѣпко прильнувъ къ своей дамѣ, немного согнувшись и пріятно улыбаясь. Какой-то лѣсничій, оттопыривъ локоть, сурово вращалъ свою толстую даму. Были еще и другіе вальсёры, болѣе или менѣе вносившіе въ танецъ свои личные характеры. Изъ нихъ двое добрѣйшихъ юношей, страстные охотники до вальса и польки, такъ неудобно удовлетворили своей истинной склонности, что бѣдныя дамы блѣднѣли при ихъ приближеніи и подавали имъ руку съ такимъ замираніемъ сердца, какъ будто имъ предстояла самая опасная переправа въ утломъ челнокѣ черезъ бурную рѣку. Изрѣдка какой-нибудь господинъ солидныхъ лѣтъ, давно промѣнявшій танцы на коммерческія игры, разлюбезничавшись нечаянно, до составленія партіи, съ какой-нибудь дамой, и большей частію по предложенію самой дамы, съ улыбкой натягивалъ на руку черныя перчатки, и пускался въ вальсъ, который и выполнялъ, къ особенному удовольствію своихъ сверстниковъ —
«Отмѣнно-тонко и умно,
Что нынѣ нѣсколько смѣшно.»
А между тѣмъ Доброхотовыхъ все не было. Не заболѣли ль зубы у Анны Кондратьевны, не прихлопнулъ ли ударъ Ивана Наумовича? Одинъ молодой человѣкъ, за двѣ недѣли выпросившій у Сашеньки первую кадриль и мазурку, съ живѣйшимъ безпокойствомъ поглядывалъ на двери и крайне боялся, что ему прійдется танцовать съ кѣмъ ни попало, или вовсе не танцовать. Наконецъ показалась сѣденькая голова Ивана Наумовича, зашумѣло, пышное розовое платье Анны Кондратьевны; у залы они разступились и пропустили впередъ Сашеньку.
Я сказалъ уже, что Сашенька была шестнадцати датъ. Но лѣта лѣтамъ рознь, и разныя бываютъ шестнадцать лѣтъ. Сашенька была счастливая дѣвочка; много хорошаго принесли ей эти лѣта: онѣ не сформировали изъ нея совершенную дѣвицу, которая бы развернулась вполнѣ, какъ пышный, совсѣмъ созрѣвшій цвѣтокъ, весь блестящій полной красотой и свѣжестью, но онѣ ей дали лучшую красоту, прелестную полураскрывшуюся красоту настоящаго, которая обѣщаетъ еще болѣе въ будущемъ. Сашенька была того прекраснаго роста, который можно поставить между большимъ и среднимъ. Формы ея только что сбросили дѣтскую угловатость и приняли круглость и свѣжесть ясно обрисованныхъ очертаній. Лицомъ она была далеко не красавица, въ частностяхъ его были даже неправильности; но все вмѣстѣ, милое и розовое; оно, готовое вспыхнутъ яркимъ румянцемъ при малѣйшемъ волненіи, дышало какой-то веселой гармоніей. Одни глаза ея, небольшіе, темно-каріе и ясно очертанные (прехорошенькіе глаза) была умнѣе своихъ лѣтъ. Не то, чтобы они были задумчивы или, что называется, глубоки: нѣтъ, они смотрѣли весело, немного неявно, немного любопытно, какъ слѣдуетъ шестнадцатилѣтнимъ глазамъ; но иногда въ нихъ просвѣчивался умъ свѣтской, двадцатилѣтней дѣвицы, — дѣвицы, которую не обморочишь ловко связанной фразой, и которая, смотря на васъ, видитъ не одинъ хорошо пробранный по-англійски рядъ: у нашихъ дѣвицъ-полудѣтей часто бываютъ такіе глаза.
Сашенька была, по обыкновенію, въ простомъ бѣломъ платьѣ; въ рукѣ букетъ; за головѣ только кольцомъ лежала крупно-сплетенная темнорусая коса — ея собственная, а не выписанная изъ Москвы коса. Нарядъ черезчуръ уже простой, но легкое платье пышно ложится на свѣжія формы; бѣлый цвѣтъ, нѣжно-розовый румянецъ, темные волосы и яркій съ зеленью букетъ — все вмѣстѣ дѣлало ее очень нарядной. Она вошла въ залу не робко, но была, нѣсколько смущена. Полуоткрытая грудь ея высоко дышала; на бѣломъ лицѣ, то ярко вспыхивая, то замирая, играла и переливалась молодая кровь. Раздвинулась передъ нею толпа мужчинъ, и всѣ они, отъ состарѣвшагося надъ бумагами совѣтника до юноши, едва выступившаго на поприще свѣта и канцеляріи — всѣ они невольно и весело улыбнулись. Улыбнулись ей и подруги ея, болѣе или менѣе весело, и только нѣкоторыя дѣвы, чувствующія уже необходимость надѣвать особенно яркія платья и шу, посмотрѣли на нее съ скрытой подъ совершеннымъ равнодушіемъ ненавистью. Вальсъ приближался къ концу, и почтенный старшина собранія съ удовольствіемъ приподнималъ уже руку, чтобы подать знакъ музыкантамъ, когда одинъ ловкій кавалеръ ввелъ Сашеньку въ кругъ легко понесся съ нею; понеслись, увлеченныя ихъ примѣромъ, и другія пары… и вальсъ разгорѣлся слова, какъ иногда зимой разгорается, вспыхнетъ и весело затрещитъ огонь въ каминѣ, когда хмурый слуга подсунетъ къ тлѣющимъ углямъ разорванную и неудобную къ напечатанію кипу сочиненій того, у котораго онъ находится на прислугахъ.
Балъ шелъ своимъ чередомъ и прошелъ бы какъ и многое множество баловъ, на которыхъ, судя по газетнымъ извѣстіямъ, всѣмъ, до швейцара, дремлющаго съ булавой, включительно, бываетъ чрезвычайно весело, если бы на этомъ балѣ не случилось маленькаго, но весьма для насъ интереснаго обстоятельства.
Это обстоятельство съ самаго начала вечера ходило по залѣ въ черномъ фракѣ и бѣломъ жилетѣ, въ видѣ одного молодаго человѣка. Молодой человѣкъ былъ дѣйствительно человѣкъ молодой — лѣтъ двадцати-трехъ, можетъ быть двадцати-шести. Кто узнаетъ вѣрно года нынѣшнихъ молодыхъ людей? Одѣтъ онъ былъ не провинціальнымъ Шармеромъ, котораго фракъ непремѣнно рѣжетъ подъ мышкой, и даже не московскимъ Шармеромъ, который хоть пуговицами или чѣмъ нибудь, а ужъ дастъ себя узнать, но, должно полагать, настоящимъ Шармеромъ, или какимъ нибудь петербургскимъ профессоромъ его мастерства, потому-то одѣтъ молодой человѣкъ былъ такъ, что рѣшительно ме было возможности остановить вниманія на его туалетѣ, какъ будто онъ никогда его не дѣлалъ, а такъ ужъ родился одѣтымъ. Остальная наружность этого господина соотвѣтствовала его туалету, т. е. была прилична, но ничѣмъ не замѣчательна: волосы русые, причесанные коротко и просто, черты лица неправильныя, мягкія, но довольно пріятныя, ростъ средній, носъ безъ веннаго характера; бакенбардъ и особыхъ примѣтъ не имѣлось.
Видимо было, что молодой человѣкъ явился въ общество неизвѣстнаго намъ города въ первый разъ. Онъ ходилъ безъ цѣли, смотрѣлъ на лица, на которыя въ городѣ уже перестали смотрѣть, иногда невольно останавливалъ вниманіе на странностяхъ какого-нибудь господина, давно обратившихся для всѣхъ не въ странность, а въ его необходимую принадлежность.
Сначала молодаго человѣка замѣтили, и то вскользь, очень немногіе, сдѣлали о немъ два-три вопроса и, не получивъ удовлетворительнаго отвѣта, успокоились. Но когда пріѣхала первая дама въ городѣ и пріятно улыбнулась молодому человѣку, когда онъ поговорилъ и потомъ сдѣлалъ съ нею нѣсколько туровъ вальса совершенно удовлетворительно, — кругомъ послышались вопросы: «кто онъ?» и «что онъ»? И нѣкоторые обратились съ ними даже въ полицейскому чиновнику, стоявшему въ дверяхъ между входомъ и залой, но ближе къ входу. Оказалось, что это нѣкто Черковъ, чиновникъ изъ Петербурга, пріѣхавшій по какому-то дѣлу. Болѣе никто ничего не могъ узнать; но на первый разъ и этого было достаточно: всѣ болѣе или менѣе нечаянно и мимоходомъ посматривали на Черкова, и вскорѣ около него точно изъ земли выросъ какой то господинъ зрѣлыхъ лѣтъ, съ самоувѣренъ мой осанкой, слегка задѣлъ его локтемъ, весьма вѣжливо извинился и потомъ нѣсколько покровительствующимъ тономъ спросилъ:
— Вы, если не ошибаюсь, не здѣшній?
— Да, я вчера только пріѣхалъ сюда, отвѣчалъ Черковъ.
— Конечно, по дѣламъ службы, или по собственнымъ?
— По службѣ.
— Иначе и быть не могло; кого сюда понесетъ для собственнаго удовольствія? Не завидую вамъ, коль и служить здѣсь придется.
— Я здѣсь не останусь постоянно, оказалъ Черковъ уклончиво, не желая вступать въ разговоръ съ незнакомымъ ему человѣкомъ, но не желая вмѣстѣ съ тѣмъ и выказать ему это.
— Все-таки отсюда нескоро выберетесь. Будетъ же вамъ работа, только троньте старыя дѣла, особенно въ ***.
— Я не для ревизіи, отвѣчалъ Черковъ.
— Жаль, очень жаль: не мѣшало бы здѣсь кой у кого пульсъ пощупать… говорилъ неизвѣстный господинъ, подмигнувъ глазомъ; а самъ думалъ: «да зачѣмъ же тебя принесло-то сюда?»
— Вы, вѣроятно, знаете моего брата въ Петербургѣ… вѣдь вы изъ Петербурга, если не ошибаюсь?
— Изъ Петербурга, отвѣчалъ Черковъ вѣжливо.
— Топтелевъ, служитъ въ ***.
— Нѣтъ-съ, я его ме знаю.
— А мнѣ показалось, что вы служите тамъ же?
«Почему же это тебѣ показалось?» думалъ Черковъ: «на физіономіи, я думаю, не написано, кто гдѣ служитъ?» да, какъ будто желая убѣдиться въ этомъ, и посмотрѣлъ на физіономію своего собесѣдника.
— Братъ мой…. Человѣкъ съ вѣсомъ… продолжалъ неизвѣстный господинъ, съ разстановкой, поглядывая разсѣянно по сторонамъ и постукивая носкомъ лѣвой ноги объ поль. — Двѣ тысячи жа-ло-ванья, ква-ртира, ото-пленіе, освѣ-ще-ніе.
Вопрошающій господинъ, которому, кажется, не понравился пытливый взглядъ Черкова, мало по малу смолкъ, не отходя, однако, отъ Черкова, а Черковъ, которому ничего не удалось угадать по его физіономіи, очень довольный этимъ молчаніемъ, съ любопытствомъ обратилъ вниманіе на одну занимательную пару. Жиденькій и очень молоденькій господинѣ пустился вальсировать съ какою то зрѣлой и крѣпко сложенной дѣвицей. Обхвативъ ея туго-стянутую талію, онъ повернулся было очень бойко, но вдругъ встрѣтилъ сильнѣйшее противодѣйствіе со стороны своей дамы. Онъ сильнѣе уперся ногами и хотѣлъ повернуть ее вкругъ себя, а она, кокетливо упираясь, предоставляла ему себя увлечь; но какъ молодой человѣкъ ни бился, желая понестись въ вихрѣ вальса, а все они продолжали вертѣться на одномъ и томъ же мѣстѣ. Наконецъ, утомясь въ безсильной борьбѣ, кавалеръ уступилъ и принялся дѣлать туръ, не онъ кружа даму, а самъ легко порхая около нея.
Черковъ, не позволяя себѣ улыбнуться, съ удовольствіемъ любовался этой парой, когда вдругъ мимо его, склонивъ немного, будто подъ тяжестью русой косы, хорошенькую головку къ плечу кавалера, свѣжая и нарядная, какъ цвѣтокъ ея букета, пронеслась, вальсируя, Сашенька.
— Кто эта дѣвица? невольно спросшъ Черковъ, обратясь къ своему прежнему собесѣднику.
— Эта? улыбаясь, отвѣчалъ онъ. — Это дочь человѣка почтеннаго: Доброхотова, Ивана Наумыча — вонъ того сѣденькаго, что табакъ нюхаетъ. Это у насъ первая невѣста въ городѣ, Господинъ Доброхотовъ человѣкъ почтенный, получилъ за женой тысячу душъ приданаго, у тестя то отъ роду ни души не бралъ, кромѣ собственной, да и та, чай, чорту запродана.
Черковъ посмотрѣлъ на неизвѣстнаго господина съ недоумѣніемъ.
— Да-съ, получилъ тысячу душъ, да вотъ пять, я думаю, еще скоро получитъ, продолжалъ тотъ, иронически улыбаясь.
— Это не дѣти ли его служатъ въ Петербургѣ?
— Да, его. А вы ихъ изволите знать?
— Они мои хорошіе пріятели! сухо поклонясь, сказалъ Черковъ, и повернулся въ другую сторону. Прекрасные молодые люди…. началъ было неизвѣстный господинъ, но, увидавъ, что Черковъ отъ него ушелъ, продолжалъ уже въ своемъ умѣ: «прекрасные! такіе же, какъ и ты, гусь лапчатый, — нынѣшняго поля ягода! Ну ужъ, народецъ! Двадцати лѣтъ, а кремень-кремнемъ! Ты бы изъ него слово вышибить, а онъ десять изъ тебя вытащитъ, поклонился да и пошелъ! Ай да кремень петербургскій! Молодецъ!»
Впослѣдствіи Черковъ имѣлъ удовольствіе узнать, что этотъ первый его знакомецъ былъ сильнѣйшій взяточникъ, выгнанный изъ службы, нечистый на языкъ и на руку, и вообще не пользующійся въ городѣ ничьимъ расположеніемъ. Пока этотъ господинъ Тептелевъ, всегда ему впослѣдствіи раскланивавшійся, кончалъ свой умственный монологъ, Черковъ пробрался сквозь толпу и подошелъ къ Ивану Наумовичу Доброхотову.
— Я имѣю удовольствіе говорить съ Иваномъ Наумычемъ Доброхотовымъ? сказалъ ему Черковъ, вѣжливо наклонясь.
— Къ вашимъ услугамъ-съ, къ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ Доброхотовъ, немного склонясь на бокъ и остановивъ на полдорогѣ къ носу щепотку табаку, которую держалъ двумя пальцами.
— Я хорошо знакомъ и служу вмѣстѣ съ вашимъ сыномъ Петромъ Иванычемъ. Я сегодня только пріѣхалъ и не успѣлъ еще доставить вамъ письма, которая онъ поручилъ вамъ передать; поэтому вы мнѣ позволите завтра имѣть удовольствіе…
— А!
Сдѣлавъ это краткое восклицаніе, Иванъ Наумычъ поспѣшно понюхалъ табакъ, спряталъ табакерку и, освободивъ такимъ образомъ руки, радушно протянулъ ихъ Черкову.
— Очень радъ, очень радъ, другъ моего Петра — другъ нашего дома… Позвольте познакомиться, съ кѣмъ имѣю честь?…
— Черковъ.
— Имя, отчество?
— Василій Ѳедорычъ.
— Очень радъ! Прошу къ намъ безъ церемоніи. Позволите васъ познакомить съ женой.
Иванъ Наумовичъ взялъ Черкова подъ руку и подвелъ къ къ Аннѣ Кондратьевнѣ.
— Василій Ѳедоричъ Черковъ, сказалъ онъ, указавъ на жилетъ Черкова: — Другъ нашего Петра, изъ Петербурга.
— Ахъ, аншантэ! Мосьё Черковъ, подавшись грудью впередъ, сказала Анна Кондратьевна: — аншантэ! Вы давно здѣсь?
Черковъ отвѣчалъ, и у нихъ завязался разговоръ.
— Наша дочь, Alexandrine! сказала она, указывая на зарумянившуюся и немого запыхавшуюся Сашеньку, которую кавалеръ только что оставилъ.
— Мосье Черковъ, сказала она ей.
Черковъ сказалъ нѣсколько фразъ Сашенькѣ, Сашенька что-то отвѣтила Черкову, а разговоръ ихъ кончился тѣмъ, что они рѣзво, ловко, весело понеслись по валѣ.
Аппетитъ приходитъ во время ѣды, говорятъ французы. Провальсировавъ съ Сашенькой, Черковъ попросилъ у нея кадриль; но тутъ встрѣтились сильное препятствіе: всѣ ея кадрили и мазурки были давнымъ-давно ею обѣщаны; кто жъ могъ предвидѣть, что къ этому балу пріѣдетъ изъ Петербурга новый и очень ловкій кавалеръ! Однакожъ, они помирились на полькѣ-abonnée, а послѣ польки Сашенька подозвала въ себѣ какого-то осьмнадцатилѣтняго юношу съ длинными волосами, сказала ему что-то и такъ мило съёжила личико, такъ прищурила хорошенькіе глазки, что хотя лицо юноши вытянулось гораздо болѣе, нежели сашенькино сжалось, но онъ пріятно улыбнулся и сдѣлалъ руками нѣсколько такихъ выразительныхъ жестовъ, которыми видимо убѣдительнѣйше просилъ не безпокоиться. Но Сашенька продолжала просить, юноша горячѣе сталъ ее успокоивать, наконецъ кончилъ тѣмъ, что успокоилъ ее совершенно и отошелъ отъ нея съ лицомъ, казалось, весьма довольнымъ, похожимъ на то, которое дѣлаетъ человѣкъ, когда за большимъ обѣдомъ у него засядетъ въ горлѣ маленькая рыбья косточка.
А Сашенька мимоходомъ сказала Черкову:
— Мосье Черковъ, я перепутала кадрили: хотите, я вамъ дамъ четвертую?
И затѣмъ она посмотрѣла на него съ такой весело-открытой и невинной улыбкой, что не было никакой возможности не вѣрить ей.
Очень скромно поклонился Сашенькѣ Черковъ, сказавъ, разумѣется, что онъ чрезвычайно радъ. Но, отойдя потомъ въ сторону, онъ не утерпѣлъ и, раздвинувъ большой и указательный пальцы, придавилъ ими воротнички рубашки и съ тайнымъ самодовольствівмъ погрузилъ въ нихъ подбородокъ.
Танцовали они четвертую кадриль и чрезвычайно удивились, что она кончилась, какъ имъ показалось, но второй фигурѣ…
Поздно ночью, когда въ домѣ собранія погасили огни, и зала, за часъ еще шумная и весело оживленная, стояла теперь тиха и мертвенно пуста и только луна ярко светила въ нее и стлала косыя четыреугольныя окна трепетнаго и блѣднаго свѣта на паркетъ, задѣвая вскользь бѣлыя колонны, когда, можетъ быть, тѣни красавицъ и кавалеровъ нѣкогда тоже, шумно веселыхъ и блестящихъ, собравшись теперь, неслышныя и невидимыя, продолжали замолкнувшій балъ и, вспоминая старину, незримо порхали по этой залѣ, когда уличный фонарь, испытывая тоже судьбу всего земнаго, вдругъ загасъ всѣми четырьмя рожками, подъ дуновеніемъ закутаннаго въ рогожу фонарщика, а, гдѣ то далеко, на колокольнѣ кладбищенской церкви, пробило четыре: когда въ это время мы заглянули бы въ однъ нумеръ гостинницы для пріѣжжающикъ, гдѣ за ширмой подъ красное дерево съ зеленымъ коленкоромъ, на желѣзной кровати, сжалъ какъ убитый одинъ нашъ знакомый, а черный фракъ, опустивъ рукава, висѣлъ на стулѣ, — если бы въ тоже время мы осмѣлились заглянуть въ мезонинъ одного дома, въ которомъ была чистенькая и свѣтлая, но недоступная для насъ комната, и если бы мы имѣли возможность бросить мимолетный и нескромный взглядъ на маленькую кроватку, въ которой одна наша знакомая, откинувъ на подушку стройную руку и прижавъ къ ней горячую и разгорѣвшуюся щеку, почивала сладко, и если бы мы могли подглядѣть ихъ грезы и подслушать предсонняя мечты, — мы бы согласились, можетъ быть, съ газетными объявленіями, что на такомъ то балѣ, въ извѣстномъ намъ городѣ, если не всѣмъ, то нѣкоторымъ бываетъ очень весело.
Изъ нѣсколькихъ лѣтъ жизни, проведенной въ разныхъ болѣе или менѣе удаленныхъ отъ столицъ краяхъ многоземельной Россіи, изъ многихъ встрѣчъ и знакомствъ, сдѣланныхъ тамъ съ пріѣзжавшими въ тѣ же края изъ Петербурга молодыми людьми, мы имѣли случай убѣгаться, что изъ этихъ молодыхъ людей рѣдко пріѣзжалъ кто нибудь изъ Петербурга влюбленнымъ.
Слишкомъ далекій отъ мысли, чтобы причиной такого любопытнаго факта былъ недостатокъ привлекательности здѣшнихъ обитательницъ, вообще, а изъ нихь — моихъ читательницъ въ особенности, я скорѣе готовъ допустить предположеніе, что если уже петербургская жительница прекраснаго пола внушитъ любовь, такъ такую, что нѣтъ никакой возможности оторваться отъ предмета своей страсти.
Положивъ это, мы обращаемся къ нашему разсказу.
Черковъ пріѣхалъ изъ Петербурга, и тоже небыль влюбленъ, слѣдовательно, на другой день бала, вмѣстѣ съ письмомъ отъ Петра Доброхотова онъ повезъ въ домъ Ивана Наумыча сердце, доступное всѣмъ прекраснымъ склонностямъ, начиная отъ легкой дружбы до пылкой любви включительно!
И дѣйствительно, легкая дружба — тонкое и милое растеніе, на которомъ часто, къ совершенному удивленію, развертываются очень полные цвѣточки, извѣстные надъ именемъ любви, — легкая дружба, говорю я, вскорѣ и незамѣтно пустила корешки въ свѣжія сердца Сашеньки и Черкова, и очень пріятно защекотала ихъ. Весело было нашимъ героямъ танцовать другъ съ другомъ, потому что оба танцевали очень мило, какъ говорится, удачно станцевались. Весело имъ было наконецъ другъ съ другомъ — если позволено мнѣ будетъ такъ назвать немного-нѣжную и игривую свѣтскую болтовню — гдѣ-нибудь вдвоемъ, въ сторонѣ, внѣ общаго разговора, весело потому, что они открыли въ себѣ удивительное согласіе въ мысляхъ и вкусахъ. Говорилъ ли Черковъ, что такая-то подруга Пашеньки, или молодой человѣкъ, немного ухаживающій за ней, чрезвычайно смѣшны, и дѣйствительно Сашенька находила, что они въ самомъ дѣлѣ очень смѣшны, и ей казалось чрезвычайно страннымъ, что она этого до тѣхъ поръ не замѣчала. Говорила ли Сашенька Черкову, что онъ очень золъ, и что съ нимъ опасно говорить, и хотя Черковъ въ этомъ и защищался, но сознавался въ глубинѣ души, что онъ, дѣйствительно, подчасъ бываетъ очень золъ и даже весьма опасенъ.
Отношенія Черкова въ домѣ Ивана Наумовича давали молодымъ людямъ полную возможность ростить и лелѣять взаимную дружбу, къ совершенному своему удовольствію. Иванъ Наумовичъ былъ хлѣбосолъ. Черковъ, какъ человѣкъ заѣзжій, какъ другъ его сына Петеньки, болѣе чѣмъ когда-либо имѣлъ прево на гостепріимство, и надобно отдать справедливость каждому: гостепріимство Ивана Наумовича было радушно, а Черковъ съ своей стороны очень охотно имъ пользовался. Только первый знакомый Черкова, извѣстный въ городѣ злоязычникъ Тептелевъ, иногда подмигивая глазомъ, выражался на этотъ счетъ, что дескать «Доброхотовы петербуржскаго-то гуся прикармливаютъ».
И молодые люди пользовались временемъ и возможностью, и дружба ихъ росла и росла, и, несмотря на то, что для нихъ еще была ничѣмъ непримѣтна, въ глазахъ общества неизвѣстнаго намъ города она превратилась въ такое огромное растеніе, которое всѣмъ вообще и каждому въ особенности лѣзло прямо въ глаза, вмѣстѣ съ тѣмъ, очень раздражительно щекотало языкъ. Очень понятно, что когда случается подобное обстоятельство, тогда при взглядѣ за какую-нибудь пару, заподозрѣнную во взаимной склонности, вы чувствуете колотье въ глазу и раздраженіе языка, а это — странная вещь! — ощущается часто, то нельзя же не сообщить своихъ ощущеній какому-нибудь пріятелю или пріятельницѣ, и не желать удостовѣриться, ощущаетъ ли онъ что-либо подобное. Такъ поступили всѣ безъ исключенія въ неизвѣстномъ намъ городѣ, и всѣ, къ общему удовольствію, удостовѣрили другъ-друга, что ощущаютъ положительно одно и тоже. Получили отрицательный отвѣтъ только тѣ, которые, вслѣдствіе короткости отношеній или шутками, вздумали убѣдиться полнѣйшимъ образомъ, вынудивъ слбственное сознаніе виновниковъ безпокоившаго всѣхъ чувства.
Однакожъ, давъ съ совершенной искренностью отрицательные отвѣты, попристальнѣе взглянули наши герои на свои взаимные отношенія, и результатъ былъ слѣдующій. Черковъ, возвращаясь поздно вечеромъ домой отъ Доброхотовыхъ, сдѣлалъ себѣ такой вопрсъ:
«А вѣдь, кажется, я Сашенькѣ-то скружилъ немного голову?»
И, убѣдившись, что на улицѣ господствуетъ, вопреки горящимъ фонарямъ, совершенный мракь, онъ самодовольно улыбнулся.
Въ тоже время Сашенька, укладывая передъ зеркаломъ свою темную косу подъ бѣленькій ночной чепчикь, подумала:
«А кажется, Черковъ-то совершено влюбленъ въ меня»
И, посмотрѣвшись въ зервало, она весело улыбнулась и отдала Черкову справедливость, что у него вкусъ недуренъ.
О, молодость, молодость, наивная, безкорыстная! Никому изъ нихъ и въ голову не пришло попытаться заглянуть въ свое сердце и посмотрѣть, что тамъ дѣлается. Они только и думаютъ другъ о другѣ!
А еще есть люди, которые говорятъ, что нынче всѣ страшныя эгоисты!
Но не безнаказанно любознательный человѣкъ тѣшится тѣмъ, что задаетъ себѣ тотъ или другой вопросъ. Не успѣетъ онъ отвѣтить на нихъ, какъ совершенно уже безъ его вѣдома изъ этого рѣшеннаго вопроса вылѣзаетъ какай нибудь близкій его родственныхъ и, опираясь на права наслѣдства, требуетъ и на свою долю большую или меньшую часть вашихъ мыслительныхъ способностей, а за нимъ и другой, и третій, пока наконецъ, утомленные такимъ претендентомъ, вы не прогоняете ихъ вмѣстѣ съ родоначальникомъ и принимаетесь, избѣгая всякихъ умственныхъ занятій, играть въ карты или читать современныя повѣсти.
Такъ было и съ Черковымъ. Рѣшивъ положительнымъ образомъ вопросъ о степени разположенія къ себѣ Сашеньки, ему, во всей обширности и съ разныхъ точекъ зрѣнія, представился другой: «кто-такая Сашенька?» На это онъ отвѣчалъ:
Сашенька миленькая шестнадцатилетняя дѣвочка, съ умненькими глазками, что ему очень нравилась.
Она говорить хорошо по-французски, играетъ по утрамъ на фортепіано, танцуетъ граціозно, отвѣчаетъ на разныя тонкіе вопросы такъ непринужденно, какъ только можетъ отвѣчать дѣвочка съ умненькими глазками, — слѣдовательно она умна и прекрасно образована.
Состояніе Сашеньки… но тутъ, въ глазахъ Черкова очень непріятно зарябило что-то много маленькихъ ея братцевъ и сестрицъ, которыхъ онъ всѣхъ не успѣлъ еще привести въ извѣстность. Впрочемъ, какое ему до этого дѣло? Вѣдь не жениться же ему на ней! Онъ только хотѣлъ удостовѣриться, не будетъ ли компрометировать его побѣда надъ нею, прилично ли ему ухаживать за ней, и удостовѣрялся, что подобная побѣда не только прилична во всѣхъ отношеніяхъ, но даже будетъ ему дѣлать честь; особенно принявъ въ соображеніе, что сердце Сашеньки до сихъ поръ еще никѣмъ, сколько извѣстно по слухамъ, завоевано ни было. Тутъ-онъ хотѣлъ было, на всякій случай, привести въ нѣкоторую ясность состояніе Ивана Наумовича, но, очутившсь въ продолженіе предъидущихъ мыслей на своей постели, онъ услыхалъ, какъ слуга его, вытянувъ губы, дунулъ на свѣчку; и кругомъ его стала темнота. Въ потьмахъ Черковъ думать не могъ, и потому, уткнувшись лицомъ въ подушку, онъ уснулъ безмятежнымъ сномъ благоразумнаго юноши, который привелъ въ нѣкоторый порядокъ сердечныя дѣла, съ удовольствіемъ нашелъ въ нихъ приходъ, и полагая, что если бы ему и пришлось немного запутать ихъ собственной склонностью, то отъ любви до женитьбы еще далѣе, нежели отъ займа денегъ у пріятелей до расплаты съ ними.
Но не такъ хитростны и разсчетливы наивныя мысли у дѣвушекъ. Увидавъ молодаго человѣка, извѣстнымъ образомъ улыбающагося при встрѣчѣ съ ними, или даже еще и не улыбающагося, онѣ задаютъ себѣ простой и ясный вопросъ: «партія онъ мнѣ или не партіи?» Вопросъ этотъ онѣ разсматриваютъ съ своей собственной точки зрѣній: онѣ думаютъ только, съ кѣмъ онѣ будутъ входитъ въ общество и въ чемъ онѣ будутъ входить. Такъ думала и Сашенька.
Она думала, что наружностью Черковъ весьма удовлетворителенъ и, слѣдовательно, показаться съ нимъ въ свѣтъ очень пріятно, что одѣтъ онъ всегда мило и со вкусомъ, слѣдовательно и она не встрѣтитъ затрудненія въ выборѣ своего туалета. Имя его не дурно. Фамилія очень порядочная и приличная; и съ этой стороны не встрѣтится никакого препятствія къ ихъ взаимному счастію, какъ оно встрѣтилось ея подругѣ Надинѣ, которая должна была отказать одному премилому молодому человѣку оттого только, что еще съ самыхъ юныхъ лѣтъ; когда въ школѣ на перекличкѣ дежурный кричалъ: «Гаврила Затачка!» этотъ молодой человѣкъ благодаря своему родоначальнику-малороссу, поставленъ былъ въ непріятную обязанность отвѣчать: «я!»
Въ такихъ пріятныхъ мысляхъ заснула Сашенька и видѣла во снѣ, что примѣривала прехорошенькій дамскій головной уборъ и чудесно вышитый гладью распашной капотъ, и очень совѣстилась, что должна была примѣривать ихъ при Черковѣ…
Свой особенный взглядъ имѣютъ также родители молодыхъ людей, особенно людей женскаго пола. Но объ этомъ взглядѣ мы поговоримъ послѣ, а теперь искренно пожелаемъ исполненія твоихъ, о юность! сладкихъ грёзъ. Осторожно ступаешь ты по скользкому наклону чувствъ и внимательно осматриваешь своего противника, прежде нежели садишься съ намъ играть по маленькой. И хорошо дѣлаешь! какъ знать, чѣмъ кончится игра!..
Случилось мнѣ въ дѣтствѣ быть свидѣтелемъ слѣдующаго происшествія:
Сидѣлъ я у открытаго окна и училъ наизусть географію. Окно вводило на берегъ пруда. День былъ жаркій, двое осьмилѣтнихъ мальчишекъ: Сидорка и Ефремка, соблазнившись приманчивой прохладой воды, вздумали купаться. Дно пруда было мягкое, вода стояла не шелохнувшись какъ стекло, они шутя забреди по поясъ. Тутъ зашелъ между ними слѣдующій разговоръ:
— А ты, Ефремка, зайди вотъ по плечи, сказалъ Сидорка.
— Ишь ты, какой прыткой! сказалъ Ефремка.
— Ничего, а ты ступай, ступай, Ефремка, а я-те пособлю, сказалъ Сидорка.
И, дѣйствительно, онъ началъ пособлять, тихонько подталкивая его въ спину.
— Ну, а теперь ты ступай, сказалъ Ефремка, войдя по горлышко: — ступай.
И пошелъ Сидорка по горлышко, а Ефремка его подталкивалъ.
— А теперь такъ ступай, чтобы вода тебѣ подъ носъ подошла, сказалъ Ефремка, подталкивая его.
И дѣйствительно, Сидорка зашелъ такъ, что вода подступила ему подъ носъ; онъ даже имѣлъ любопытство понюхать ее — захлебнулся и пошелъ пускать пузыри. Ефремка полюбовался пузырями достаточное время, а потомъ ужъ побѣжалъ сказать объ этомъ Сидоровой матери, которая мыла на берегу бѣлье.
— Глядь-ка, тетка Ѳедосья, какъ Сидорка-то буль-бульки пуска-итъ, сказалъ онъ, вытянувъ послѣдній слогъ.
Къ счастью, тетка Ѳедосья подоспѣла во-время, вытащила сынишку изъ воды и, давъ ему очнуться, тутъ же на берегу прочла ему очень чувствительное нравоученіе по заднимъ частямъ.
Это полузабытое происшествіе пришло мнѣ на память по поводу моихъ героевъ.
Разъ, въ зимній вечеръ, очень вскорѣ послѣ описанныхъ мною разсужденій, Черковъ былъ, по обыкновенію, у Доброхотовыхъ. Постороннихъ, кромѣ его, никого не было. Анна Кондратьевна сидѣла въ угловой комнатѣ за какой-то работой, Иванъ Наумовичъ сидѣлъ въ кабинетѣ, а Черковъ ходилъ съ Сашенькой. Ходили они вдвоемъ по длинной залѣ и занимались очень весело оживлёнными разговорами. Вотъ какого невиннаго рода была ихъ бесѣда. Черковъ, какъ намъ извѣстно, полагалъ, что Сашенька имъ интересуется; Сашенька съ своей стороны полагала, что Черковъ въ нее немножко влюбленъ. Оба они очень были довольны этими предположеніями, и каждому, по естественному любопытству, хотѣлось въ нихъ удостовѣриться. Есть одинъ очень милый и никогда неистощимый для людей, чувствующихъ другъ къ другу некое влеченіе, предметъ разговора — предметъ нѣсколько избитый, если хотите, но въ которомъ всегда остается, по видимому, какой нибудь нетронутый уголокъ: — это разговоръ о чувствахъ. И кто изъ насъ въ былыя времена, съ тайнымъ трепетомъ сердца, не разработывалъ этого нетронутаго уголка на страстный, элегическій или шутливый тонъ, смотря по тому, обращалась ли рѣчь къ чернымъ, темноголубымъ или небольшимъ каримъ глазамъ? и кто изъ насъ, въ душевной простотѣ, не полагалъ, что онъ открылъ новый міръ чувствъ, что онъ высказалъ тьму самыхъ новыхъ и никому невѣдомыхъ тонкостей. Счастливъ тотъ, которому внимали, съ сочувствіемъ, на кого умильно смотрѣли въ то время извѣстные ему глаза, онъ дѣйствительно открывалъ для себе маленькій міръ новыхъ чувствъ и невѣдомыхъ ему ощущеній! Но есть въ этомъ разговорѣ другое имя, менѣе чувствительное, но болѣе остроумное: на немъ развѣдываются чувства, ловятся и истолковываются взгляды, и представляется ловкому человѣку много извилинъ, по которымъ очень удобно и деликатно можно завести желанный предмѣтъ въ болѣе тонкія мѣста. Въ эту игру очень охотно и мастерски играютъ между собою дипломаты, и свѣтскіе донъ-жуаны обоего пола. Этой игрой играли и наши самоучки. И надобно отдать имъ справедливость, они играли очень хорошо для начинающихъ. Нельзя предать эту смѣсь словъ, взглядовъ, намековъ и улыбокъ… все имѣло тутъ значеніе: очень ловко дѣлали они другъ другу тонкіе вопросы, перетолковывали отвѣты, ловили на словахъ и довольно искусно разставляли одинъ другому маленькія ловушки, попавшись въ которые, какое нибудь неосторожно-ободряющее слово оттуда уже не выпускалось, а откладывалось въ запасъ пріобрѣтеній. Такимъ образомъ, они, за исключеніемъ мелодраматическаго конца (да извинятъ мое сравненіе), напоминали нѣкоторымъ образомъ тѣхъ двухъ мальчишекъ, которыхъ я видѣлъ въ дѣтствѣ, и, очень наивно подталкивая другъ друга впередъ по дорогѣ чувствъ, говорили такими фразами: «влюбитесь въ меня вотъ до сихъ поръ, а я вамъ пособлю!» Каждому очень хотѣлось, чтобы другой влюбился по уши, хотя еще оба, надо отдать справедливость, были далеки отъ этой желанной черты.
Въ такихъ пріятныхъ и изощряющихъ умъ занятіяхъ время идетъ весело и быстро и не думаетъ ни о чемъ, предаваясь имъ, беззаботная молодость; но думаетъ иногда за нее дальнозоркая и мнительная старость.
Въ это время, когда Черковъ и Сашенька прогуливались по залѣ, дверь кабинета тихонько отворилась, высунулась оттуда сѣденькая голова Ивана Наумовича, а за нею вошла и вся его добродушная фигура.
— А! Василій Ѳедорычъ! сказалъ онъ и, крѣпко пожавъ его руку, прибавилъ: — не хотите ли табачку?
Хотя Иванъ Наумовичъ и зналъ, что Черковъ табаку не нюхаетъ, но это была его особеннаго рода шутка, которую онъ употреблялъ всегда, когда бывалъ въ хорошемъ расположенія духа.
— Благодарю васъ! улыбаясь, отвѣчалъ Черковъ.
— Какой вы чиновникъ, коли табаку не нюхнете! сказать Иванъ Наумовичъ.
И это была опять особеннаго рода шутка, которую всякій разъ говаривалъ Иванъ Наумовичъ послѣ отказа Черкова.
Въ этотъ вечеръ онъ до того былъ въ хорошемъ расположеніи духа, что попотчивалъ табакомъ даже Сашеньку. Сашенька была тоже въ неменѣе хорошему расположеніи духа и, чтобы доставить удовольствіе папа, взяла немножко табаку, прищурила глазки, понюхала и расчихалась.
— Вотъ будетъ славная чиновница, сказалъ Иванъ Наумовичъ.
И, совершенно довольный своей шуткой, онъ весело оправился къ женѣ.
Анна Кондратьевна, какъ было уже замѣчено, сидѣла за работай, въ угловой, черезъ двѣ отъ залы, комнатѣ.
Иванъ Наумовичъ подсѣлъ на диванъ къ супругѣ, щелкнулъ съ раздумьемъ по табакеркѣ, открыть ее, довольно долго помялъ табакъ двумя пальцами, наконецъ сбоченилъ голову и протяжно понюхалъ.
— Что это вы шьете, Анна Кондратьевна? сказавъ онъ нѣсколько саркастическимъ тономъ.
— А вотъ Сашенькѣ пар-де-сю на голову, сказала она, да и посмотрѣла вопросительно на Ивана Наумовича.
— Нѣтъ, я такъ! я въ ваши женскія дѣла не мѣшаюсь, сказалъ онъ.
Они помолчали.
— А что это пар-де-сю-то въ приданое, что-ли? сказалъ Иванъ Наумовичъ.
— Какое приданое! Это просто, чтобы, ѣхавъ съ балу, ни голову надѣвать отъ простуды, отвѣчала Анна Кондратьевна. — Съ чего ты взялъ приданое?
— Да такъ! Я вѣдь въ вашихъ нарядахъ толку не знаю: мое дѣло мужское, сказалъ Иванъ Наумовичъ, скромно подсмѣиваясь.
Вмѣсто отвѣта Анна Кондратьевна отложила шитье, прислонилась своей широкой спиной въ спинкѣ дивана и, сильно прищурившись, посмотрѣла на Ивана Наумовича.
А Иванъ Наумовичъ пощелкивалъ по табакеркѣ и разсѣянно посматривалъ на стороны.
— Жанъ! я тебя рѣшительно не поймаю, сказала наконецъ Анна Кондратьевна.
— Да я ничего, матушка! простодушно замѣтилъ Иванъ Наумовичъ. — Я вотъ только думалъ, какъ бы намъ съ тобой новый-то нашъ знакомый какого-нибудь петербургскаго пар-де-сю на голову не надѣлъ.
Анна Кондратьевна опустилась пониже за диванъ и приняла ту спокойную позу, которую даетъ основательное пониманіе предмета разговора.
— Пустяки! сказала она: — Александринъ еще ребенокъ: это они такъ только.
— Ну, Саша-то не очень ребенокъ, возразилъ, какъ будто про себя, Иванъ Наумовичъ. — Можетъ, они и не совсѣмъ такъ только.
— Чтожъ! если бы у нихъ что и вышло: Черковъ, кажется, партія приличная! несовсѣмъ увѣренно сказала Анна Кондратьевна.
— А ты его знаешь? спросилъ Иванъ Наумовичъ, такимъ тономъ, что Анна Кондратьевна нѣсколько обезпокоила диванъ.
— А что? спросила она.
— А то, матушка, что мы Черкова-то съ тобой меньше китайской грамоты знаемъ. Онъ, кажется, человѣкъ хорошій: не пьетъ, не играетъ, ну, и съ Петей знакомъ; да кто онъ таковъ, а?
— Я напишу Пьеру съ первой же почтой, сказала Анна Кондратьевна такъ торопливо, какъ будто спѣшила писать.
— Какъ знаешь, матушка! я въ ваши женскія дѣла не мѣшаюсь, сказалъ скромно Иванъ Наумовичъ, хотя у него уже наканунѣ посланы были сыну Петру нѣкоторые вопросные пункты.
И онъ предобродушно улыбнулся Сашѣ и Черкову, которые вошли въ это время въ комнату.
Должны мы сознаться и вынуждены довести до всеобщаго свѣдѣнія, что жители провинціи имѣютъ два совершенно ложныя убѣжденія. Во-первыхъ, они очень ошибочно полагаютъ, что существенное призваніе ихъ петербургскаго знакомаго состоитъ въ томъ, чтобы немедленно и аккуратно исполнять всѣ ихъ коммиссіи. Во-вторыхъ, они крайне заблуждаются, думая, что кто-нибудь знаетъ въ Петербургѣ своего знакомаго, т. е., такъ знаетъ, какъ они привыкли знать своихъ провинціальныхъ.
По первому пункту, я полагаю, что никто изъ жителей Петербурга не будетъ въ претензіи на своихъ провинціальныхъ знакомыхъ, если они съ своими порученіями будутъ предпочтительно обращаться въ контору компаніи коммиссіонерства подъ фирмою «Дѣятельность», и думаю даже, что это будечъ небезвыгоднѣе и для самихъ поручителей. По второму пункту, — что нѣтъ ни одного тайнобрачнаго растенія, котораго бы жизненное питаніе было менѣе извѣстно натуралисту, нежели жизненное питаніе и родственныя связи петербургскаго молодаго человѣка средней руки — своимъ петербургскимъ же пріятелямъ.
По этому Иванъ Наумовичъ былъ не совсѣмъ удовлетворенъ, когда письмо его къ сыну, пропрыгавъ въ различныхъ сумкахъ немалое количество верстъ, съ отдыхомъ; впрочемъ, въ разныхъ губернскихъ конторахъ, принесло ему черезъ мѣсяцъ отвѣтъ, пропрыгавшій то же количество верстъ и тоже съ отдыхами.
Вотъ какія свѣдѣнія Петруша сообщалъ папенькѣ о Черковѣ, при чемъ мы позволимъ себѣ отмѣтить въ скобкахъ данныя, на которыхъ они основаны…
Писалъ онъ, что знаетъ Черкова съ отличной стороны давно и хорошо (они встрѣчались, кромѣ публичныхъ мѣстъ, постоянно разъ въ недѣлю у одного общаго знакомаго), что Черковъ на прекрасной дорогѣ (занимаетъ видное мѣсто безъ жалованья), любимъ начальникомъ (который всегда съ нимъ кланяется, и даже съ улыбкой), любимъ въ обществѣ (въ маскарадахъ бываетъ интригуемъ); и, должно полагать, имѣетъ состояніе (абонированное кресло въ оперѣ и хорошій туалетъ).
Хотя эти свѣдѣнія я показались Ивану Наумовичу недостаточно обстоятельными (если бы зналъ Иванъ Наумовичѣ, на чемъ они основаны!), но, прибавляя къ нимъ собственныя наблюденія, по которымъ ему было извѣстно, что хоть Черковъ не совсѣмъ обстоятельный, не то, чтобы солидный человѣкъ, который никогда не пропадетъ, но и не пьяница, не игрокъ и на мотыга, онъ положилъ, что нѣтъ пока необходимости прерывать ходъ дѣлъ, и предоставилъ дѣла молодыхъ людей ихъ собственному теченію.
А пока они текутъ къ извѣстной имъ, а можетъ быть и неизвѣстной цѣли, нужно намъ самимъ сказать наконецъ, кто такой нашъ герой.
Раздирая понемногу завѣсу, подъ которой таится его петербургская личность, мы, къ удовольствію читателей, замѣтимъ, что семейныя отношенія Черкова остаются ли насъ покрытыми такимъ туманомъ неизвѣстности, что онъ сначала представляется намъ чѣмъ-то въ родѣ Венеры, родившейся, какъ достовѣрно извѣстно, изъ морской пѣны. Мальчикомъ привезенъ онъ былъ въ Петербургъ и отданъ въ одно прекрасное учебное заведеніе, въ которомъ съ успѣхомъ учился многимъ наукамъ, впослѣдствіи совершенно забытымъ. По окончаніи курса, онъ является передъ нами, какъ говорится, ни своихъ уже ногахъ, т. е. ходящимъ съ ихъ помощію въ департаментъ и проживающимъ наслѣдство. Видимая часть этого наслѣдства было золотое кольцо съ гербомъ, невидимая — такъ и остается невидимой. Велика ли она была, или нѣтъ, наслаждался ли онъ только ея плодами, или прикусывалъ и часть плодоносныхъ вѣтвей — совершенно неизвѣстно. О родителяхъ онъ не говорилъ и, вѣроятно, имѣлъ несчастіе потерять ихъ въ раннемъ дѣтствѣ; въ отпускъ никуда не ѣздилъ и принадлежалъ весь Петербургу, какъ растеніе его наносной почвы, Богъ вѣсть откуда на нее занесенное, которое довольно комфортно пускаетъ свои маленькіе корни нисколько не заботясь о томъ, что, можетъ быть; остались въ какомъ нибудь дальнемъ краѣ другіе корешки, ему весьма родственные. Жилъ Черковъ въ Петербургѣ порядочно, т. е. многаго себѣ не позволялъ и во многомъ себѣ не отказывалъ. Квартира у него была небольшая, содержалась опрятно наемнымъ слугою и неохотно посѣщалась мухами, за совершеннымъ отсутствіемъ въ ней всего съѣдомаго. Черковъ чувствовалъ въ себѣ врожденную склонность къ музыкѣ и постоянно занимался ея изученіемъ въ креслѣ итальянской оперы, — отдавалъ должную справедливость платью, находя, что оно ровно столько же краситъ человѣка, сколько и человѣкъ его, и потому заботился о немъ, какъ и о собственной личности. Въ литературѣ считалъ онъ обязанностью прочесть каждую книгу, о которой много говорить, а такъ какъ о русскихъ книгахъ, въ извѣстныхъ кругахъ, не только много не говорятъ, но и не говорятъ вовсе, то онъ ими себя и не утруждалъ, — впрочемъ, былъ отчасти знакомъ съ Пушкинымъ, Лермонтовымъ и Гоголемъ и отзывался о нихъ съ очень выгодной стороны, но другихъ литераторовъ считалъ, весьма основательно, недостаточно-возвысившимися, чтобы съ успѣхомъ занимать его особу. Русскихъ газетъ онъ также рѣшительно не читалъ и даже питалъ къ нимъ недоброжелательство, но дурно переваривалъ свой утренній кофе, если не могъ за нимъ прочесть дебаты (Journal des Débats), вообще, Черковъ интересовался всѣмъ современнымъ, съ любопытствомъ узнавалъ, кто выбранъ депутатомъ города Коко, не всегда обозначаемаго на картахъ, смущался финансовымъ кризисомъ Испаніи, очень безпокоился и даже совѣщался съ своими знакомыми, получить ли англійское министерство нужное большинство при балотировкѣ предстоящаго билля о безпошлинномъ ввозѣ хлопчатой бумаги, а къ настоящей гаванской сигарѣ чувствовалъ такое уваженіе, какое питаютъ индійцы къ мистическому лотосу. Затѣмъ общерусскихъ слабостей къ охотѣ, лошадямъ, собакамѣ; картамъ и къ крѣпкимъ напиткамъ, какъ истый петербургецъ, Черковъ не имѣлъ и даже не понималъ, какъ можно ихъ имѣть.
Вотъ каковъ былъ господинъ Черковъ, котораго судьба привела на время въ провинцію. Въ ней онъ не скучалъ… по многомъ причинамъ: главная состояла въ томъ, что онъ нашелъ въ клубѣ дебаты и встрѣтилъ на балѣ прехорошенькое личико, съ умненькими главками; но дебаты, къ крайнему его огорченію, опаздывали и теряли цѣну свѣжести, а хорошенькое личико было свѣжо, какъ весенній цвѣтокъ, и съ каждымъ днемъ становилось для него новѣй и интереснѣй и вскорѣ дебаты, можетъ быть въ первый разъ въ жизни, были имъ забыты.
Куда, однакожъ, заплыли молодые люди, отданные собственному произволу?
Времени съ тѣхъ поръ утекло довольно (для любви каждый день дорогъ), а они не теряли времени. Опять нашъ разсказъ застаетъ ихъ то тутъ, то тамъ, и все вмѣстѣ, и все въ неисгощимой бесѣдѣ; но не такова уже теперь ихъ бесѣда! Не нужно имъ было выпытывать другъ у друга маленькихъ намековъ, двусмысленныхъ полупризнаній. Нѣтъ! забавная игорка по маленькой кончилась. Все, что можно было сказать шутя, обѣщать, себя не связывая, все было высказано, и сознавалъ каждый изъ нихъ, что въ его груди зашевелилось искреннее чувство. Наши юные игроки вытащили всѣ карманныя деньги маленькихъ чувствъ, и имъ приходилось играть на фонды. Надо отдать имъ справедливость: искусно завели они одинъ другаго до послѣдней полосы, на которой нога еще чувствуетъ подъ собою дно; ни одному изъ нихъ не удалось пустить впередъ по опасному пути своего соперника; но, дойдя до этой грани, они оба остановились. Еще шагъ — и спасительный грунтъ потерянъ, и охватитъ тебя зыбкая волна, начнетъ качать по своей прихоти: закружится голова, и отдашься ты ея произволу! А тутъ-то твой другъ-противникъ, наклонясь свѣсившись самъ надъ кипучей бездной, поймаетъ тебя твердой рукою и если не снесетъ на выгодныхъ условіяхъ, такъ съ удовольствіемъ окунетъ поглубже…
Время шло за великому посту; дѣло, по которому пріѣхалъ Черковъ, кончилось; сегодня послѣдній балъ, на которомъ онъ танцуетъ съ Сашенькой мазурку. Послѣдняя мазурка — это заключительная глава всякаго любовнаго романа, который если не оканчивается ею, то, по крайней мѣрѣ, переходить во вторую часть.
Чувствовали это наши герои, и не безъ волненія ожидали они этого бала. Долго обдумывала Сашенька свой туалетъ и не придумала ничего лучше, какъ одѣться почти такъ, какъ она была на своемъ первомъ балѣ. Это было вдохновеніе врожденнаго кокетства дѣвушки, инстинктивно доходящаго до тѣхъ же выводовъ, за которымъ приводитъ самое разсчетливое и обдуманное кокетство женщины на поворотѣ лѣтъ. Съ тайнымъ волненіемъ занималась Сашенька этимъ туалетомъ. Въ маленькомъ романѣ съ Черковымъ ея роль была полустрадательная. Она не могла дѣйствовать иначе, какъ своимъ вліяніемъ; ей оставалось только ждать развязки, которую заблагоразсудится сдѣлать Черкову; но она могла тоже приблизить, отдалить и склонить эту развязку въ ту или другую сторону. Извѣстна та сторона, на которую дѣвицы, встрѣтивъ приличную партію, клонятъ ее. Можно догадываться, съ какимъ чувствомъ сбирается дѣвушка на балъ, когда ожидаетъ, что тамъ, можетъ быть, ей будетъ сдѣлано предложеніе. Такъ собиралась Сашенька, съ полу-довольной, нетерпѣливой улыбкой посматривая въ зеркало на свое разгоравшееся личико, и трепетавшей отъ волненія рукой давала она послѣднюю складку своему наряду. Не безъ волненія посматривала на нее и Анна Кондратьевна, чуявшая материнскимъ сердцемъ, что что-то творится въ сердцѣ ея дочери: пугала ее ея неопытность, но нѣсколько успокоивали ея умненькіе глаза. Одинъ только Иванъ Наумовичъ оставался равнодушенъ, какъ будто ничего не замѣчалъ, и, понюхивая табакъ, торопилъ жену и дочь въ отъѣзду.
Долго передъ этимъ баломъ, заложивъ руки за стону, ходилъ и Черковъ изъ угла въ уголъ по своему пустынному нумеру въ гостинницѣ. Изъ взаимныхъ отношеній нашихъ двухъ героевъ, — его было наиболѣе затруднительное: ему предстояло разрубать тотъ маленькій гордіевъ увелъ, который это оба такъ весело путали. Онъ не спрашивалъ себя, любитъ ли онъ Сашиньку, потому что всякій разъ, какъ онъ вздумывалъ о ней, онъ невольно и съ удовольствіемъ улыбался, и разнообразныя впечатлѣнія, произведенныя Сашенькой, выражалъ одной фразой: «чортъ знаетъ, какъ мила!» Но съ мыслью о скорой разлукѣ ему пришла и другая: «а не жениться ли мнѣ?» И этой мысли онъ тоже улыбался, но другой улыбкой — не совсѣмъ рѣшительной. Серьезныхъ онъ препятствій тому не находилъ: Сашенька мила, умна, хорошо воспитана и къ нему не совсѣмъ равнодушна. Состояніе его, вмѣстѣ съ ея приданымъ, достаточны, чтобы жить такъ, какъ привыкли они жить; но жениться? И при этой мысли ему становилось какъ-то страшно, точь-въ-точь, какъ иногда въ лѣтній день — такъ и хочется броситься въ холодную рѣку, а боишься: вода холодна!.
А сегодня послѣдній балъ, послѣдняя мазурка! неужели послѣдняя? Однако, пора! пора! И онъ пошелъ съ рѣшимостью защищаться и, если можно, побѣдить; но подумывалъ, что пріятно будетъ и сдаться!
Балъ уже дошелъ до половины. У Сашеньки не было недостатка въ кавалерахъ, и она танцовала много; но среди танцевъ ея глаза иногда разсѣянно пробѣгали по толпѣ мужчинъ, стоявшей въ отдаленіи, и не такъ непринужденно, какъ всегда, она поддерживала разговоръ.
Но вотъ одна ея подруга — простенькая, добрая и невзрачная — лучшая ея подруга, потому что не могла быть соперницей, поправила мимоходомъ ей ленточку на рукавѣ; Сашенька взглянула въ сторону и стала весела, какъ всегда, живѣе стали ея танецъ и разговоръ, и ея кавалеръ, скромно приписывая себѣ эту перемѣну, тоже повеселѣлъ и сдѣлался очень доволенъ собою.
А въ сторонѣ, у колонны, въ это время появился Черковъ.
Черковъ не танцовалъ во весь балъ; но заиграла мазурка — онъ подошелъ къ Сашенькѣ и повелъ ее на мѣсто.
О мазурки, мазурки! Когда варшавскіе танцоры танцовали васъ на сценѣ Большаго театра, у многихъ изъ аплодирующихъ зрителей сильно билось сердце, безъ отчета вспоминая другія, давно оттанцованныя мазурки!…
Боже мой, какая хорошенькая въ этотъ вечеръ была Сашенька! Какъ хорошъ былъ ея свѣжій бѣлый нарядъ! какъ сама она была въ немъ свѣжа и нарядна! Онъ живо напомнилъ Черкову первый балъ, за которомъ онъ увидалъ ея первый, еще немного робкій шагъ въ свѣтѣ; но какъ она похорошѣла, какъ прекрасно сформировалась въ ту зиму! Полуразцвѣппій розанъ развернулся пышно, и раскрылась въ его глубинѣ вся тугая столиственная завязка румяныхъ лепестковъ.
Они заняли мѣсто въ уголку, подальше. Черковъ посмотрѣлъ на свою даму, подумалъ любимую фразу… да только объ этомъ ужъ и думалъ.
Я же, съ своей стороны, теперь твердо убѣжденъ, что Сашенька рѣшительно не создана для глуши роднаго города: нѣтъ! ранѣе или позже, Черковъ или кто иной — увидите — увезетъ и пересадитъ ее на другую, болѣе людную и богатую почву!
Тоже думала и одна ея пріятельница, сама крѣпко желавшая подобнаго переселенія и, хотя не по внутреннему достоинству, но по давности претензіи имѣвшая на него неоспоримое право.
Всѣ остальные члены бала не только думали, но и говорили, что Черковъ женится на Сашенькѣ.
А они сидѣли въ сторонѣ. Имъ хотѣлось сказать много, хотѣлось услыхать другъ отъ друга еще болѣе — и они молчали.
Дѣвицы съ умненькими глазками хорошо владѣютъ собою: Сашенька первая прервала молчаніе.
— Вы споро ѣдете? спросила она.
— Не знаю! отвѣчалъ Черковъ, и въ самомъ дѣлѣ въ эту минуту не зналъ онъ, когда ѣдетъ, — и уѣдетъ ли когда-нибудь.
Въ это время подруга-съ-претензіей выбрала Сашеньку.
Когда его дама возвратилась, Черковъ немного собрался съ мыслями.
— Вы меня спрашивали, когда я ѣду… сказалъ онъ. — Я долженъ скоро ѣхать. Но… скажите, вамъ никогда не случалось уѣзжать куда-нибудь надолго — уѣзжать съ мыслію, что, можетъ быть, никогда не прійдется опять пріѣхать въ этотъ городъ?
— Никогда, отвѣчала Сашенька.
— Это странное и непріятное чувство! я самъ его въ первый разъ испытываю. Пріѣдешь въ совершенно новый кругъ людей, ознакомишься съ нимъ, войдешь въ его жизнь и поживешь этой жизнью… и… уѣдешь!
Черковъ говорилъ какимъ-то грустнымъ напѣвомъ, и — странная вещь! — Сашенька нашла, что онъ сказалъ что-то грустное и многозначительное, и сама немножко задумалась.
— Хорошо, если, продолжалъ Черковъ, медленно говоря: — хорошо еще, если остаешься безучастнымъ зрителемъ и веселостей, и интересовъ этого круга, посмотришь на него, какъ на какой-нибудь спектакль, на пестрый дивертиссементъ, и равнодушно поѣдешь домой пить чай. Но если этотъ спектакль привлечетъ вниманіе, если увидишь, на немъ дѣйствующее лицо, которому сочувствуешь, къ которому привяжешься, если какое нибудь лицо такъ увлечетъ собою, что его радости невольно васъ радуютъ, его печали васъ печалятъ, тогда непріятно уѣзжать въ самой срединѣ спектакля и думать, что будетъ еще ваше любимое лицо, ваша любимая актриса играть долго, и будетъ, можетъ быть, еще интереснѣе, еще увлекательнѣе; но вы ничего этого не увидите, а увидитъ это какой-нибудь вашъ сосѣдъ, который имѣетъ привычку хохотать въ патетическомъ мѣстѣ, если комическій лакей, утирая слезы, вынетъ дырявый платокъ, для удовольствія зрителей…
— Въ этомъ случаѣ едва-ли не непріятнѣе положеніе того лица, которое остается играть передъ такими зрителями, задумчиво замѣтила Сашенька. — Говорятъ, что уѣзжающему всегда легче… Скажите откровенно, прибавила она съ лукаво-веселой, но не знаю, искренней ли, улыбкой: ждетъ васъ кто-нибудь въ Петербургѣ… нетерпѣливо… съ кѣмъ бы вамъ хотѣлось очень, поскорѣе увидаться?..
Имъ пришлось дѣлать фигуру.
— Да, сказалъ Черковъ, вставая: — меня ждетъ… мой наемный слуга; но я не спѣшу къ этому свиданію…
И въ то время, когда онъ слегка притопывалъ и подпрыгивалъ подъ музыку, передъ нимъ мысленно пронеслось все то, что ожидало его въ Петербургѣ: его комфортная и пустая квартира, безъ мухъ, въ четвертомъ этажѣ, груда старыхъ дебатъ въ бандероляхъ, концерты заѣзжихъ артистовъ, обѣды въ ресторанахъ, гдѣ всегда пахнетъ кухней, а лѣтомъ — Излеръ со своими увеселеніями, прогулки по окрестностямъ, въ безукоризненномъ туалетѣ; и наслажденіе красотами природы въ то время, когда васъ толкаютъ справа и слѣва, и, вмѣсто живописнаго пейзажа, вы неожиданно усматриваете проѣзжающій подъ носомъ экипажъ, который обдаетъ васъ пылью, или грязью…
И все, что прежде составляло развлеченіе и удовольствіе Черкова, показалось ему холодно, безжизненно: погрѣвшись хоть у чужаго, но теплаго домашняго очага, ему не хотѣлось оторваться отъ него для пестраго и уже, какъ ему казалось, скучнаго фейерверка!..
— Да, сказалъ Черковъ, возвращаясь на мѣсто и принижаясь за прежнюю тему, потому что въ головѣ его происходилъ маленькій безпорядокъ: — тѣмъ непріятнѣе оторваться отъ интересной драмы, когда дома ждутъ пустота и скука…
— Э, повѣрьте, иногда хорошо не дослушать конца, сказала Сашенька съ легкой грустью: — какъ знать, чѣмъ кончится хорошенькая роль, интересующая въ началѣ… И лучше иногда и для актрисы, и для зрителя, когда онъ, уходя взволнованный, бросаетъ ей букетъ и уноситъ хорошее воспоминаніе!
И Сашенька, увлеченная своей же мыслію, тихо задумалась.
— Но… но когда, сказалъ Черковъ голосомъ несовсѣмъ спокойнымъ: — когда оставляешь кругъ, въ которомъ былъ не однимъ зрителемъ, когда самъ, хоть не долго, но былъ тоже дѣйствующимъ лицомъ: тогда… недостаточно бросать букетъ, но… хотѣлось бы и самому увезти что-нибудь, кромѣ воспоминанія…
— Тоже цвѣточекъ? сказала наивно Сашенька и, нерѣшительно оторвавъ камелію: изъ своего букета, повертѣла ее двумя пальцами и отдала Черкову.
— Нѣтъ, отвѣчалъ Черковъ, съ удовольствіемъ воткнувъ цвѣтокъ въ петличку: — хотѣлось бы вывезти убѣжденіе, что вамъ въ этомъ кругу было хоть одно сочувствующее лицо, хоть одинъ зритель, который оцѣнилъ васъ сколько-нибудь, хотѣлось бы…
— Вы недовольны?…
— Но… цвѣтокъ скоро засохнетъ…
— А что же вѣчно? сказала Сашенька, и умненькіе глазки ея потупились и словно чѣмъ-то затуманились…
Черковъ хотѣлъ говорить, но почувствовалъ, что ему точно кто-то совершенно неожиданно защемилъ горло. Онъ кашлянулъ, а въ это время дѣвица-съ-претензіей протянула ему руку.
Онъ только что сѣлъ на мѣсто, а первая пара, въ которой кавалеръ былъ такъ-называемый «душа общества», затѣяла фигуру, гдѣ всѣмъ приходилось участвовать.
— Боже мой! кто выдумываетъ такія фигуры! съ досадой сказалъ Черковъ.
Можетъ-быть тоже думала и Сашенька, но она только улыбнулась.
— Завтра у васъ будутъ человѣкъ десять обѣдать и просидятъ вплоть до ночи, продолжалъ Черковъ, чуть не сердито. — Все утро вы дѣлаете визиты….
— Да, если не очень устану сегодня….
— О! такъ я постараюсь, чтобы вы устали, сказалъ Черковъ и дѣйствительно употребивъ на это все стараніе.
«Душа общества» съ своей стороны далъ тоже, кажется, обѣтъ измучить всѣхъ до послѣдней степени: музыка превратилась въ вальсъ, вальсъ превратился въ польку — и Сашенька, кажется, отъ души уставала съ Черковымъ!
Наконецъ, маменьки, начинавшія дремать въ своихъ креслахъ вдоль колоннъ и образовывавшія собою, съ самаго начала вечера, рядъ маленькихъ разнообразныхъ каріатидъ, поднялись, вырвали у кавалеровъ своихъ разгорѣвшихся дочекъ и, накинувъ имъ на голову различные пар-де-сю, увлекли домой….
Изъ мужчинъ многіе остались. Одни ужинали въ столовой; другіе доигрывали въ карты; Черковъ, не занимавшійся ни тѣмъ, ни другимъ, ходилъ по опустѣвшей залѣ, въ которой догорали уже свѣчи.
Онъ ходилъ и мечталъ, но уже не думалъ. Изрѣдка онъ позволялъ себѣ немножко улыбнуться, и улыбался мечтѣ о завтра: завтра онъ рѣшился сдѣлать предложеніе.
«А! зашибло, видно, тебя, петербургскій кремень!» подумалъ одинъ господинъ и спросилъ Черкова:
— Васъ можно поздравить?
Черковъ остановился, приподнявъ голову: передъ нимъ стоялъ его первый знакомецъ, извѣстный читателямъ Тептелевъ.
— Съ чѣмъ? спросилъ онъ, весьма недовольной, что прервали его сладкія мечты.
— А вотъ хоть съ этой штучкой, лукаво замѣтилъ Тептелевъ, показывая на его цвѣтокъ въ петлицѣ; — Тоже пріятный знакъ отличія, прибавилъ онъ.
Черковъ довольно сухо поклонился.
— Хотя, быть можетъ, можно было бы поздравилъ васъ и еще кое-съ-чѣмъ, продолжалъ Тептелевъ.
— Напримѣръ?
— Напримѣръ… носится слухъ…. но я не смѣю спрашивать, достовѣренъ ли онъ…. говорятъ, что вы…. женитесь.
«Говорятъ, что ты плутъ и негодяй, но вѣдь я тебя объ этомъ ни спрашиваю!» подумалъ Черковъ и отвѣчалъ, пожавъ плечами:
— Мало ли что говорятъ!
— Конечно. Здѣсь то ли выдумываютъ! Да вотъ, напримѣръ, вы знаете, я думаю, Знобкова; рожа еще у него такая, что точно чихнуть сбирается — да вонъ онъ въ карты играетъ. Вотъ-съ, пріѣхалъ онъ сюда и знакомства разныя сдѣлалъ, ну — и у меня былъ…
Тутъ Тептелевъ пріостановился, думая, не извинится ли Черковъ, что не сдѣлалъ ему визита. Обманувшись въ ожиданіи, онъ продолжалъ:
— Вдругъ и заговорили, что онъ женится на старшей Тарасенкѣ: всѣ такъ и положили. Вотъ я разъ тоже этакъ его и спрашиваю: «что, говорю, Петръ Степанычъ, скоро ли мы тебя семьяниномъ увидимъ?» — «А вотъ, говорятъ, заѣзжайте недѣли черезъ двѣ.» Что же-съ? недѣли черезъ двѣ къ нему заѣзжаю, а у него жена съ четырьмя дѣтьми меня и встрѣтила.
Черковъ усердно молчалъ, но Тептелевъ этимъ нисколько не стѣснялся и продолжалъ ходить рядамъ съ нимъ.
— Конечно, вы, господа столичные, разборчивы, заговорилъ онъ опять: — но и для васъ у насъ найдутся невѣсты. Вотъ хоть бы Ивана Наумыча дочка, Александра Ивановна — чѣмъ не невѣста? А?
— Мм…да! сказалъ Черковъ, нехотя.
— Нѣтъ, вы напрасно такъ равнодушно изволите выражаться! сказалъ Тептелевъ. — Невѣста, можно сказать, прекраснѣйшая! И собой хороша, и манера отличная, а ужь умница, такъ я вамъ скажу, что умна….
Черковъ сдѣлалъ легкое усиліе, чтобы не улыбнуться.
— Ну, и семейство прекрасное: Ивана Наумыча всѣ уважаютъ. Конечно, тамъ всяко толкуютъ о пріобрѣтенномъ состоянія; но какъ бы то ни было, а оно пріобрѣтено; а состояніе кругленькое!…. И дѣтей воспиталъ, и приданое даетъ приличное — все тысячъ десять серебромъ дастъ.
— Ну, это приданое не велико! разсѣянно замѣтилъ Черковъ.
— Однако же-съ! Вѣдь это тридцать-пять тысячъ. Конечно, это не Богъ-знаетъ что, ну, да больше онъ дать не можетъ, онъ и за старшей столько же даль.
— А развѣ есть у него еще дочь?.
— Какъ-же! неужто вы не знаете? Есть! съ мужемъ въ деревнѣ живетъ…. да Доброхотова съ ними не въ ладахъ, такъ мало и говорятъ про мое. Изъ-за приданаго и вышло все: мужъ-то думалъ, что чистыми дадутъ десять тысятъ, а Иванъ Наумычъ ему тряпки въ ту же сумму всучилъ; вѣдь онъ, между нами сказать, кулакъ.
— Но я думалъ, сказалъ Черковъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ: — что онъ могъ бы ей и побольше дать.
— Нѣтъ! больше не далъ и не дастъ. Старшая-то дочъ еще съ изъянцемъ: на правый бокъ крива, такъ ей бы больше слѣдовало; да не можетъ онъ больше дать.
— Однакожь, съ его состояніемъ….
— Да что жъ состояніе! А дѣти! Дѣтей-то сколько — вы сами разчислите!
— Что жъ! Два или три сына, ну, дочь, да вотъ еще дочь замужняя, говорите вы….
Тептелевъ посмотрѣлъ на Черкова, да только что не засвисталъ отъ удивленія:
«Ну, братъ!» думалъ онъ: «да какой же ты фо-фа-нъ, а еще я думалъ, что ты петербургскій гусь! Ну!…»
— Что вы на меня такъ смотрите? спросилъ Черковъ.
— Да такъ-съ! мнѣ странно, что вы такія ошибочки въ счетѣ дѣлаете.
— Какія же ошибки? нѣсколько сконфузившись, сказалъ Черковъ.
— А вотъ-съ насчетъ прогенитуры-то Ивана Наумыча. Не угодно ли считать: сынъ Петръ, что служить въ Петербургѣ по гражданской службѣ — изволите знать? — разъ; да другой — Иванъ, тамъ же, въ гражданской — два; да два въ гвардіи — Семенъ и Василій: это будетъ четыре; да въ корпусѣ одинъ, Гаврило — пять; да въ училищѣ одинъ… какъ бишь его? еще косить немного — шесть; да рыженькій Степа въ пансіонѣ — семь; да двѣ дочери: и того девять, да еще одинъ умеръ въ прошедшемъ году… такъ съ нимъ бы и весь десятокъ набрался.
Въ продолженіе этого счета, за которымъ Черковъ слѣдилъ съ напряженнымъ любопытствомъ, его физіономія была, должно полагать, въ родѣ той, когда — по выраженію поэта —
«Сталъ стоить Казбекъ угрюмый
И не счелъ враговъ….»
потому что всѣ дѣти Ивана Наумовича, за исключеніемъ Сашеньки, показались ему въ это время злѣйшими врагами!
— Такъ невольте разчислить, что придется на дочь, когда кромѣ ея семь человѣкъ сыновей: а извѣстно, что дочь въ наслѣдствѣ? пятнадцатая часть сына?…
— Дѣйствительно, дочь — это пятнадцатая часть сына, прибавилъ Черковъ, да тутъ же въ залѣ надѣлъ шляпу, да какъ пришибенный и побрелъ нога за ногу на лѣстницу.
А Тептелевъ, проводивъ его глазами, не утерпѣлъ и хоть тихонько, а посвисталъ ему вслѣдъ весьма насмѣшливо и даже презрительно.
Дурно провелъ эту ночь мой герой и плохо спалось ему въ своей одинокой комнатѣ. Не торопитесь бросать въ него камень осужденія, вы, строгіе цѣнители и судьи чужихъ поступковъ! не зовите его разсчетливымъ себялюбцемъ и вспомните, что вы же клеймите названіемъ глупца какого-нибудь пылкаго юношу, который въ порывѣ чувства смѣло принялъ на себя ношу и отвѣтственность семейныхъ обязанностей, и, не соразмѣривъ силъ, палъ подъ тяжестью неблагопріятныхъ обстоятельствъ. Нѣтъ, мой герой не былъ то, что называется интересенъ: не хотѣлъ онъ жить за счетъ своей жены, видалъ онъ много богатыхъ невѣсть, но не влюблялся въ нихъ и не сватался за ихъ приданое. Нѣтъ, онъ былъ только благоразумный молодой человѣкъ! Онъ хотѣлъ только, чтобы склонность его сердца жила, въ ладу съ разсчетомъ ума. Кому жь не извинительяо имѣть такія умѣренныя желанія! Но онъ любилъ въ Сашенькѣ самой Сашеньку. Можетъ, и не влюбился бы онъ въ нее, если бы зналъ заранѣе, что не слѣдуетъ ему въ нее влюбляться. Это другой вопросъ! Положимъ, что онъ полюбилъ Сашеньку по правиламъ благоразумія, но онъ полюбилъ ее. И тѣмъ хуже и досаднѣе человѣку на свой близорукій умъ — когда знаетъ, что смотрѣлъ онъ, негодный, да недосмотрѣлъ!
Что же мѣшаетъ, однакожъ, исполненію желаній Черкова? Онъ имѣетъ нѣкоторое состояніе; вмѣстѣ съ приданымъ Сашеньки, умѣривъ нѣсколько свои требованія, они могли бы жить довольно удобно. Такъ! поумѣрить желанія — развѣ это легко? Развѣ легко ограничивать свои привычки, каковы бы онѣ ни были? Разная бываетъ бѣдность, и переходъ отъ гаванской сигары къ рижской ровно столько же непріятенъ, какъ отъ саксонскаго табаку въ такъ-называемому тютюну.
«Прощай, семейное счастіе!» вздыхая, думалъ Черковъ, и передъ нимъ рисовалась Сашенька, милая, любящая Сашенька, такая хорошенькая, такая умненькая, и съ ней много хорошенькихъ вещей рисовалось его молодому воображенію.
«Женюсь!» говорилъ онъ рѣшительно и, въ знакъ твердости рѣшенія, крѣпко ударялъ кулакомъ по столу. — И вотъ улетучивалось его постоянное кресло въ оперѣ; широколиственные дебаты снимались до ненавистнаго ему формата русскихъ газетъ; гаванская сигара принимала вкусъ капустнаго листа съ претензіей на табакъ, и самая Сашенька являлась вовсе не въ томъ хорошенькомъ платьѣ, которое къ ней такъ идетъ….
Черковъ провелъ очень дурную ночь, я только къ утру, припомнивъ себѣ, что Тептелевъ имѣлъ репутацію извѣстнѣйшаго сплетника и лгуна, онъ нѣсколько успокоился.
Но нельзя же безцѣльно надѣлить человѣка такимъ значительнымъ количествомъ дѣтей!…
По утру Черковъ спросил счетъ и попробовалъ кой о чемъ поговорить съ коридорнымъ. Счетъ былъ поданъ весьма обстоятельный и достигающій вполнѣ своего назначенія, но коридорный говорилъ о вещахъ, совершенно нейдущихъ къ дѣлу, и на косвенный вопросъ о многочисленности семейства Ивана Наумовича отвѣчалъ, что этаго не знаетъ.
Часу въ первомъ Черковъ отправился къ нѣкоторымъ знакомымъ и у всѣхъ, по странному стеченію обстоятельствъ, заводилъ разговоръ статистическаго рода — о степени размноженія народонаселенія и объ его финансовыхъ средствахъ.
Изъ этихъ разговоровъ Черковъ вывелъ два заключенія: что всѣ тамошніе богатые люди удивительнымъ образомъ соразмѣряли свое состояніе съ количествомъ дѣтей, и что Тептелевъ, къ несчастію, не всегда оправдывалъ свою репутацію.
Съ запасомъ этихъ свѣдѣній Черковъ отправился къ Доброхотовымъ. Онъ не принялъ никакого рѣшенія: не зналъ, сдѣлаетъ ли предложеніе Сашенькѣ, или не сдѣлаетъ; ему хотѣлось бы только ей высказаться, хотѣлось бы, чтобъ и она своими умненькими глазками взглянула на тотъ розовый, съ нѣкоторыми терніями, путь, по которому можетъ-быть и ей придется идти, перемѣнивъ тоненькіе прюнелевые башмаки на другіе, болѣе прочные; хотѣлось бы ему узнать ея мнѣніе и насчетъ этой перемѣны, и не придумаетъ ли она обойдтись безъ нея, съ помощію какой-нибудь милой бабушки, которая предпочтительно любитъ одну изъ своихъ внучекъ….
Вѣдь бываютъ же на свѣтѣ такія бабушки! не писатели же ихъ выдумывали!
— Принимаютъ? спросилъ, входя, Черковъ,
Слуга, вѣроятно получившій кой-какую инструкцію, молча отворилъ дверь въ залу. За роялемъ сидѣла Сашенька.
— А, М-r Черковъ! Maman нѣтъ дома…. но она, впрочемъ, скоро должна пріѣхать, сказала Сашенька.
— А вы?
— Я вчера слишкомъ устала….
Дѣйствительно, отъ усталости ли, или отъ другихъ причинъ, Сашенька была немного блѣдна и какъ-будто утомлена. Странная вещь! какъ эта блѣдность и усталость, которыя бы привели въ отчаяніе женщину за склонѣ лѣтъ, такъ шли къ ея свѣжему, молоденькому личику! Хороши были и ея простенькій утренній нарядъ, и немного небрежная прическа волосъ, носившихъ еще вчерашнюю складку.
Все это замѣтилъ Черновъ, замѣтилъ и отвѣтъ ея; но, вмѣсто улыбки удовольствія, больно какъ-то все это отозвалось въ его сердцѣ. Онъ былъ тоже блѣденъ, молча придвинулъ стулъ въ роялю и сѣлъ противъ молодой хозяйки. Сашенька, казалось, ждала чего-то. Онъ не зналъ, какъ и что начать. Оба въ скрытномъ и тревожномъ волненіи, они провели нѣсколько мгновеній тяжелаго молчанія…..
— Вы тоже дѣлали визиты? спросила Сашенька, чтобы спросить что-нибудь.
— Да! прощальные, отвѣчалъ Черковъ.
— Уже! сказала она голосомъ, которому старалась придать тонъ равнодушнаго участія.
— Я на дняхъ уѣзжаю, довольно тихо проговорилъ Черковъ.
Сашенька быстро взглянула на него, и въ одно мгновеніе она прочла перемѣну, которая произошла въ Черковѣ. Иначе бываетъ взволнованъ и блѣденъ человѣкъ, пришедшій просить руки и сердца и предложить въ замѣнъ свои собственныя. Нѣтъ въ немъ тогда этой холодной, проступающей сквозь лицо грусти, не бываетъ онъ такъ угрюмъ и скучно-молчаливъ. Значить, все кончено! Прочь же эти задумчивость и легкую печаль, которыя Черковъ можетъ истолковать въ свою пользу!
Сашенька придвинулась ближе къ роялю; щеки ея слегка зарумянились; она пробѣжала рукой по клавишамъ и весело сказала:
— Хотите, я вамъ съиграю прехорошенькую пользу?
— Пожалуйста, не играйте, отвѣчалъ Чарковъ. — Вамъ весело, а мнѣ — далеко нѣтъ!
— Отчего это? спросила она съ искреннимъ участіемъ, прикрытымъ маленькой насмѣшкой.
— Во-первыхъ, потому, сказалъ Черковъ: — что веселаго въ моемъ положеніи немного, а во-вторыхъ…. я получилъ грустное письме отъ одного моего пріятеля, котораго очень люблю.
— Что же пишетъ вашъ пріятель? спросила Сашенька.
— Вотъ видите ли, навалъ Черковъ, съ разстановкой, потупивъ нѣсколько голову и глядя съ любопытствомъ на кончики своихъ пальцевъ: — мой пріятель былъ въ отпуску… и тамъ влюбился… то есть онъ думаетъ, что влюбился…. въ одну дѣвушку; дѣвушка тоже къ нему была неравнодушна… по крайней мѣрѣ онъ думаетъ, что она къ нему неравнодушна.
Черковъ, не приподнимая головы, изъ подлобья взглянулъ на Сашеньку….
— Нe ошибался ли вашъ пріятель?… мужчины очень самолюбивы…. сказала она.
— Можетъ, и ошибался, но ему казалось, что она къ нему не совсѣмъ равнодушна… Пріятель мой хотѣлъ просить ея руки…. Но…. но тутъ встрѣтилось…. глупое, если хотите, но темъ не менѣе серьёзное препятствіе. У моего пріятеля есть небольшое состояніе, которымъ онъ можетъ жить довольно порядочно для холостаго человѣка. Предметъ склонности выросъ и жилъ въ богатствѣ, привыкъ ни въ чемъ себѣ не отказывать, но… не могъ принести съ собою такого состоянія, которое, вмѣстѣ съ его собственнымъ, позволяло бы имъ жить…. такъ, какъ они оба привыкли жить. Мой пріятель долго думалъ, и обязанъ былъ подумать о томъ, что ожидаетъ ихъ. Оба они имѣли привычки, въ которыхъ выросли, съ которыми свыклись какъ, что привычки эти сдѣлались для нихъ необходимостью. Оба они должны были выйдти изъ того круга, къ которому принадлежали и по рожденію, и по воспитанію: они бы не имѣли средства держаться въ этомъ кругу…. Пріятель мой думалъ не о себѣ — онъ бы еще могъ отъ всего этого отказаться — но онъ думалъ о ней. Захочетъ ли она сдѣлать эти пожертвованія для него? А если бы, какъ дѣвушка несовсѣмъ понимающая ихъ теперь, и готова была бы ихъ сдѣлать…. то не раскается ли впослѣдствіи, не слишкомъ ли тяжела ей покажется эта жертва?… какъ знать…. любовь пройдетъ, лишенія останутся…. И… вотъ въ какомъ положеніи мой пріятель. Онъ не знаетъ, на что рѣшиться…. и проситъ моего совѣта….
Черковъ взглянулъ опять на Сашеньку изъ подлобья: щеки ея горѣли, она вертѣла въ рукахъ ленточку, и ленточка слегка дрожала.
— Какъ вы думаете, тихо спросилъ Черковъ: — что остается дѣлать моему пріятелю?
Много мыслей какъ вихрь пронеслись въ хорошенькой головкѣ Сашеньки; многое она хотѣла бы отвѣчать, но слышала она звукъ голоса разскащика; глубже, нежели онъ самъ, угадала она женскимъ инстинктомъ его тайную, самому ему невѣдомую мысль, вспыхнули ея щеки, и она быстро отвѣчала:
— Какое мнѣ дѣла, до вашего пріятеля! Вы, кажется, передъ отъѣздомъ намѣрены разсказывать чувствительныя исторіи!…
И она насмѣшливо засмѣялась. Но сквозь женскую гордость этого отвѣта слышны были подавленныя слезы ея молоденькаго сердечка…. Слезы любви или досады? можетъ-быть того и другаго вмѣстѣ!
Застучалъ экипажъ у подъѣзда, на они его не слыхали. Смущенные, они сидѣли другъ противъ друга, нѣсколько мгновеній молча и потупивъ глаза. Это были длинныя тяжелыя мгновенія. Но растворились двери, и вошла извѣстная намъ подруга-съ-претензіей.
— Ахъ, какъ ты мило сдѣлала, что заѣхала ко мнѣ! сказала Сашенька, побѣжавъ къ ней на встрѣчу, а такъ искренно, такъ радушно протянула обѣ руки своей подругѣ, что та, питавшая тайную надежду пріѣхать не во время, была несовсѣмъ пріятно обрадована.
Онѣ весело о чемъ-то пощебетали, и Черковъ тихо вышелъ, какъ-будто незамѣченный.
На другой день былъ уже Великій постъ. Городъ, еще наканунѣ оживленный масляничной суетой, вдругъ затихъ. Колокола звонили заунывно; избитыя въ ухабы улицы, почернѣвшія уже отъ первыхъ оттемелей, были пустынны. Но часу въ третьемъ дня Черковъ куда-то отправился, и вскорѣ, несмотря на необычный день визитовъ, сани его остановились у дома Доброхотовыхъ. Онъ вошелъ, и о немъ доложили.
Хотя онъ былъ и коротко принятъ въ домѣ, но его визитъ нѣсколько удивилъ Анну Кондратьевну, и она, сказавъ слугѣ: «проси!» съ интересомъ поджидала Черкова; можетъ быть, и еще кой-кто, — очень миленькое и немного скучающее кой-кто, сидѣвшее въ углу гостиной за работой, также поджидало его не безучастно, Но едва ли оно не догадывалось, зачѣмъ пріѣхалъ Черковъ.
Онъ вошелъ, и первыя слова его объяснили недоразуменіе Анны Кондратьевны.
— Я пріѣхалъ къ вамъ проститься, сказалъ Черковъ.
— Какъ! Такъ скоро? воскликнула Анна Кондратьевна.
— Мое порученіе окончено: мнѣ надобно спѣшить, отвѣчалъ Черковъ.
Анна Кондратьевна разсыпалась въ сожалѣніяхъ, что такой прекрасный молодой человѣкъ такъ скоро оставляетъ ихъ городъ, и въ порывѣ горести напутала такихъ французскихъ фразъ, которыя въ устахъ, болѣе по этой части опытныхъ могли бы показать дѣйствительно сильное душевное разстройство. Послала она за Иваномъ Наумовичемъ, и Иванъ Наумовичъ, оставивъ занятія, пришелъ изъ кабинета и тоже съ своей стороны изъявилъ сожалѣніе.
И было, дѣйствительно, много теплаго и искренняго въ сожалѣніяхъ этихъ гостепріимныхъ людей. Одна только Сашенька не принимала участія въ разговорѣ, но, тѣмъ не менѣе и независимо отъ нея, грустно было Черкову проститься, можетъ-быть навсегда, съ радушнымъ домомъ, въ которомъ такъ ласково приняли это въ семейномъ кружкѣ, гдѣ ему бывало иногда очень и очень тепло!…
Черковъ, съ своей стороны, номенѣе искренно поблагодарилъ Доброхотовыхъ за гостепріимство, просилъ считать его за человѣка вполнѣ преданнаго ихъ семейству, и на этомъ основаніи поручать ему исполненіе петербургскихъ коммиссій, потомъ всталъ, простился съ Анной Кондратьевной, облобызался въ Иваномъ Наумовичемъ, который тотчасъ послѣ этихъ лобзаній снабдилъ себя продолжительной и сильной понюшкой табаку, но уже Черкову не предлагалъ понюхать…. Потомъ Черковъ подошелъ и къ Сашенькѣ.
Они простились съ улыбкой на устахъ, какъ слѣдовало прощаться совершенно постороннимъ, хорошо знакомымъ молодымъ людямъ, и пожелали взаимно много пріятныхъ вещей. Богъ вѣсть, что было у нихъ тогда на сердцѣ, что хотѣли бы они высказать въ послѣднемъ и откровенномъ словѣ другъ-другу на этомъ прощаньѣ: лица ихъ ничего не выряжали и только ихъ слабое пожатіе руки было, можетъ быть, немножко трепетно. Затѣмъ Черковъ вышелъ.
Вечеромъ въ этотъ же день почтовая карета, вмѣстѣ съ разными письмами и посылками, увезла и Черкова изъ неизвѣстнаго намъ города. И поѣхалъ онъ въ Петербургъ, гдѣ ждали его комфортная квартира, не посѣщаемая мухами, кресло въ оперѣ, дебаты, обѣдъ въ ресторанѣ и много другихъ удобствъ и удовольствій. И пріѣхалъ онъ, и все нашелъ какъ и слѣдуетъ. Неизвѣстно намъ только достовѣрно, нашелъ ли онѣ сначала, что, можетъ-быть, немножко дорого заплатилъ за всѣ эти удобства и удовольствія. Но вскорѣ онъ такъ опять сжился и сроднился съ ними, что врядъ ли понималъ возможность отречься отъ нихъ, хотя любилъ вспоминать о Сашенькѣ, встрѣтивъ заѣзжаго знакомаго, ея земляка, любилъ поразспросить и поразговориться о ней, и послѣ этого разговора иногда, вздохнувъ, искренно и изъ глубины души восклицалъ: «а надо отдать справедливость, чортъ знаетъ какъ мила эта Сашенька!…»
А что Сашенька? Но о ней я, право, ничего не знаю, а полагать надобно, что если она еще не замужемъ, то скоро выйдетъ: хорошенькія дѣвушки съ такими умненькими глазками не остаются долго дѣвушками.
Такъ кончается исторія любви нашихъ героевъ. Такъ кончается и множество любовныхъ исторій въ наше время. Можетъ-быть она бы кончилась совершенно иначе, если бы, напримѣръ, по какимъ бы то ни было обстоятельствамъ, дальнѣйшее развитіе любви нисколько не стѣсняло обоюднаго комфорта героевъ; но любовь этого сорта не была предметомъ нашего разсказа.
И теперь заключить ли намъ этотъ разсказъ вздохомъ участія къ судьбѣ нашихъ героевъ, посмѣяться ли надъ ихъ любовью, или одобрительно отозваться о ней, или наконецъ заклеймить словомъ укора ихъ слабодушное недовѣріе къ собственнымъ силамъ, ихъ ровное отступленіе безъ борьбы предъ встрѣтившеюся преградой?
Можно сказать многое въ пользу и того и другаго, а потому предоставляемъ собственному воззрѣнію и вкусу каждаго изъ нашихъ читателей вздыхать, улыбаться, отдавать справедливость или сердиться на нынѣшнюю любовь. Мы же съ своей стороны позволяемъ себѣ сдѣлать одно только замѣчаніе: тугъ сталъ на женитьбу нынѣшній молодой человѣкъ!