Нужно поощрять искусство (Мамин-Сибиряк)/ДО

Нужно поощрять искусство
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1887. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ 1917

НУЖНО ПООЩРЯТЬ ИСКУССТВО.
Повѣсть.

I.

— Докторъ, у меня ноги дѣлаются такія длинныя-длинныя… — повторяла больная съ упорствомъ человѣка, теряющаго сознаніе.

— Нѣтъ, это вамъ такъ кажется, — спокойно отвѣчалъ молодой, черноволосый докторъ, невольно глядя на поднимавшіеся носки, какъ это бываетъ у покойниковъ.

— Вы въ этомъ увѣрены?..

— Совершенно… Но вамъ не нужно говорить: спокойствіе прежде всего.

Больная на нѣсколько мгновеній стихала, но потомъ выпрастывала правую руку изъ-подъ одѣяла и начинала ею что-то искать около себя. Это безсознательное движеніе почему-то раздражало доктора, и онъ старался не смотрѣть на эту горячую руку съ сухой, воспаленной кожей. Больная съ трудомъ, полуоткрывала отяжелѣвшія вѣки; ея запекшіяся сухія губы что-то силились выговорить, но она только втягивала въ себя воздухъ, который сейчасъ же вырывался изъ груди ея съ сухимъ хрипомъ.

«Дѣло дрянь… — думалъ докторъ, просматривая сигнатурку на имя m-me Вьюшиной-Запольской. — И что ей дались эти ноги!..»

Въ большомъ, довольно грязномъ номерѣ провинціальной гостиницы «Калифорнія» стоялъ полумракъ, который за перегородкой, гдѣ лежала больная, переходилъ въ какую-то бѣлесоватую мглу. Окно подъ спущенной бѣлой шторой походило на бѣльмо. Нужно было посидѣть минутъ десять, чтобы глазъ освоился съ этимъ освѣщеніемъ и могъ различать предметы. Впрочемъ, докторъ Куваевъ настолько часто бывалъ здѣсь, что могъ ощупью отыскать каждую вещь: въ углу стоялъ полузакрытый дорожный сундукъ, изъ-подъ крышки котораго топорщились плоеныя оборки юбокъ; на стѣнѣ, закрытый простынями, помѣщался цѣлый театральный гардеробъ; на туалетномъ столикѣ валялся раскрытый ящичекъ съ красками для грима, тутъ же запылившееся блюдечко съ вареньемъ, засохшій букетъ, разсыпанныя шпильки, флаконы съ духами, альбомъ съ треснувшимъ переплетомъ; на окнѣ изъ-подъ шторы выглядывали ленты какой-то шляпы и краешекъ шелковаго корсета съ кружевной оторочкой — однимъ словомъ, вся обстановка странствующей провинціальной примадонны. На ночномъ столикѣ около кровати и на приткнувшейся въ углу колченогой этажеркѣ валялись пустыя коробки изъ-подъ какихъ-то порошковъ и цѣлый арсеналъ аптечныхъ пузырьковъ съ лѣкарствами. Графинъ съ водой стоялъ на тетрадкѣ нотъ, гуттаперчевый мѣшокъ для льда на снятыхъ номерахъ мѣстной газеты «Бужоёмскій Курьеръ».

Да, все это было такъ знакомо доктору и такъ интересовало его еще недавно, но, странная вещь, прежней Вьюшиной-Запольской больше не существовало, а на кровати лежала совсѣмъ другая женщина, которой докторъ никакъ не могъ примирить въ своемъ воображеніи съ той Еленой Михайловной Вьюшиной-Запольской, которая сводила съ ума весь Бужоёмъ двѣ недѣли тому назадъ. Какъ немного нужно было времени, чтобы изъ цвѣтущей молодой женщины получился какой-то медицинскій препаратъ: обострившійся носъ, точно обтянутыя около бѣлыхъ зубовъ сухія губы, прилипавшія къ бѣлому лбу пряди бѣлокурыхъ, слегка вившихся волосъ, ввалившіяся щеки, темные круги и глядѣвшіе изъ нихъ потухавшимъ взглядомъ страшные умирающіе глаза. Да, всего, двѣ недѣли назадъ, какъ эти глаза горѣли такимъ раздражающимъ огнемъ, а этотъ пухлый, дѣтски-нерѣшительно очерченный ротъ пѣлъ: «Ночи безумныя, ночи безсонныя…» и «Подъ душистою вѣткой сирени…». Правда, голосъ у Елены Михайловны былъ очень небольшой, но онъ просто хваталъ за душу своими низкими грудными нотами, когда она, полузакрывъ глаза и немного приподнявъ голову, сама увлекалась своимъ пѣніемъ. Докторское сердце какъ-то замирало, когда она, раскланявшись съ аплодировавшей публикой, улыбалась въ его сторону, а когда онъ пожималъ въ антрактахъ гдѣ-нибудь за кулисами ея маленькую, такую мягкую и всегда теплую руку, въ душѣ поднималась цѣлая буря, не то чтобы ужъ настоящая буря, а такъ, пріятное и щекочущее чувство, какое онъ испытывалъ въ присутствіи всѣхъ хорошенькихъ женщинъ.

Сидя у больной, докторъ успѣлъ до мельчайшихъ подробностей изучить всю окружающую его обстановку, такъ что она начинала ему мозолить глаза. Чтобы какъ-нибудь убить время, онъ досталъ изъ-подъ мѣшка со льдомъ номеръ «Бужоёмскаго Курьера» и машинально началъ просматривать страницу за страницей. Жиденькая передовица о помойныхъ ямахъ, потомъ хроника съ двумя убійствами и однимъ скандаломъ въ клубѣ… пять корреспонденцій тоже объ убійствахъ и грабежахъ, театральная рецензія… Просматривая послѣднюю, докторъ машинально повторялъ въ умѣ истасканныя, шаблонныя фразы всѣхъ такихъ рецензій: «У ней звучный mezzo-soprano, хотя и цеобширнаго діапазона… Правда, она свободно беретъ чисто-сопранныя ноты si-бемоль, но этотъ западающій въ душу голосъ особенно хорошъ въ нижнемъ регистрѣ. Нѣтъ злоупотребленія вибраціями и тремоло… свободная фразировка… выработанная дикція… постановка нюансовъ… Однимъ словомъ, наша гостья — дорогой залетный соловушка!»

«Этакая ерунда!.. — подумалъ невольно докторъ и посмотрѣлъ на начало рецензіи, о комъ вся эта галиматья написана. — Да, Вьюшина-Запольская… Вотъ тебѣ и соловушка!»

Въ концѣ рецензіи стояла фраза о великолѣпныхъ «скульптурныхъ» рукахъ Елены Михайловны, о необыкновенной лѣпкѣ ея плечъ, и высказывалось сожалѣніе, что, при всѣхъ сценическихъ данныхъ, фигуру Елены Михайловны портятъ только ея «нѣсколько длинныя ноги, какъ намъ кажется, хотя, конечно, мы можемъ и ошибаться».

«Эге, вотъ откуда эта мысль о длинныхъ ногахъ… — обрадовался своей находкѣ докторъ и спряталъ на всякій случай газету въ карманъ. — Охота обращать вниманіе на такую галиматью».

Напряженный шопотъ и какая-то возня за перегородкой, гдѣ была устроена пріемная Елены Михайловны, прервали теченіе докторскихъ мыслей и заставили его выглянуть изъ-за перегородки, скрывавшей дверь. Его глазамъ представилась совершенно неожиданная живая картина: около дивана боролись двѣ фигуры — старый артистъ Булатовъ, отецъ Елены Михайловны, имѣвшій обыкновеніе каждый день приходить въ номеръ дочери (подъ предлогомъ навѣщенія больной онъ выпивалъ цѣлую бутылку водки, а потомъ засыпалъ мертвымъ сномъ тутъ же на трактирномъ диванчикѣ), — этотъ артистъ сейчасъ крѣпко держалъ своими длинными руками талію горничной Паши и старался поймать ея прятавшееся лицо своимъ колючимъ, небритымъ подбородкомъ.

— Булатовъ, постыдитесь… — заговорилъ докторъ, стараясь сдержать порывъ негодованія.

— Ахъ, виноватъ… Кто бы могъ подумать, докторъ, что вы здѣсь!.. — довольно развязно оправдывался г. Булатовъ, выпуская горничную.

Слезившіеся, воспаленные отъ пьянства глаза старика смотрѣли съ такимъ нахальствомъ, что доктору страшно захотѣлось выпроводить артиста сейчасъ же въ шею, но онъ опять удержался изъ страха разбудить дремавшую больную.

— Господинъ Булатовъ, такъ ведутъ себя только… только… — повторялъ докторъ, подбирая другое слово, которымъ можно было бы замѣнить «отъявленнаго негодяя».

— Господинъ докторъ, прошу не забываться… — отвѣчалъ старый артистъ, выпрямляясь во весь ростъ. Онъ былъ гораздо выше доктора и славился, какъ отчаянный буянъ и трактирный герой.

— Хорошо, мы съ вами поговоримъ послѣ… — спохватился докторъ, замѣтивъ, что они не одни, а въ дверяхъ растерянно стоитъ горничная Паша, съ своимъ полуоткрытымъ ртомъ и выбившимися завитками короткихъ русыхъ волосъ. — Паша, вамъ здѣсь нечего дѣлать… уходите.

— Мнѣ, докторъ, нужно… — бормотала Паша, машинально поправляя сбившійся на груди передникъ. — Я къ барынѣ… а баринъ добрые-съ… они только любятъ пошутить…

— Васъ объ этомъ никто не спрашиваетъ!.. Можете уходить… — рѣзко оборвалъ докторъ.

Паша сдѣлала шагъ къ двери и нерѣшительно остановилась. Это была такая цвѣтущая и необыкновенно свѣжая дѣвушка. Раньше докторъ не обращалъ на нее вниманія, а теперь ему бросились въ глаза и неестественно полный бюстъ Паши и какое-то особенно мягкое выраженіе ея лица съ свѣтлыми, глупыми глазами. Нѣмая сцена была прервана Булатовымъ, который подошелъ къ Пашѣ, взялъ ее своей костлявой рукой за круглый затылокъ и довольно грубо вытолкнулъ въ двери номера.

— Убирайся!.. — ворчалъ онъ, осторожно притворяя дверь. — Не мѣшай порядочнымъ людямъ серьезный разговоръ имѣть… Господинъ докторъ, я къ вашимъ услугамъ.

Докторъ смѣрилъ артиста съ ногъ до головы, презрительно пожалъ плечами и скрылся за драпировкой. Булатовъ нѣсколько времени стоялъ посрединѣ комнаты, поправляя свой точно вылизанный по бортамъ сюртукъ, беззвучно шевелилъ губами и кончилъ тѣмъ, что презрительно махнулъ рукой.

— Да, я старъ, но это-то меня и тячетъ къ цвѣтущей молодости… — бормоталъ онъ, укладываясь на диванъ. — Артисты всегда будутъ цѣнителями красоты… а я уважаю полненькихъ…

Черезъ полчаса Булатовъ уже храпѣлъ, свѣсивъ свои длинныя ноги въ дырявыхъ сапогахъ на коверъ. Грязная и смятая сорочка точно врѣзалась ему въ красную шею, ротъ былъ открытъ, обнажая гнилые желтые зубы; одна волосатая красная рука съ напружившимися жилами была закинута за голову, другая безсильно висѣла.

II.

Черезъ нѣсколько дней въ сосѣднемъ номерѣ «Калифорніи» происходилъ консиліумъ. Собралось человѣкъ пять докторовъ, маленькихъ провинціальныхъ знаменитостей, очень щепетильныхъ, очень завистливыхъ и постоянно враждовавшихъ между собой. Впрочемъ, на консиліумахъ они держали себя, какъ и слѣдуетъ людямъ науки — говорили сдержанно и съ достоинствомъ, у всѣхъ на лицахъ была написана ученая скука, о консультантахъ говорили не иначе, какъ: «нашъ ученый другъ высказалъ мнѣніе», «мой многоуважаемый collega позволилъ себѣ заявить», «беру на себя смѣлость указать на то-то» и т. д. двое величественно зѣвали, двое курили папиросы, а розово-сѣденькій, свѣжій, какъ яблоко, старичокъ, съ бѣлоруссный фамиліей Щучка, ораторствовалъ:

— Наслѣдственность, господа!.. Что дѣлать: наука здѣсь безсильна… Обыкновенный человѣкъ вынесетъ все это шутя, а здѣсь предъ нами результатъ пяти поколѣній великихъ артистовъ: у Елены Михайловны отецъ — актеръ, дѣдъ — актеръ, прадѣдъ — актеръ… Это значитъ, что пять поколѣній вели собачью жизнь, и вотъ вамъ плоды вырожденія; наша паціентка — это клубокъ больныхъ нервовъ. Лучшее лѣкарство для такихъ субъектовъ — смерть.

Этотъ смертный приговоръ былъ подтвержденъ молчаливымъ согласіемъ всѣхъ консультантовъ, и розово-сѣденькій докторъ даже улыбнулся, довольный такимъ исключительнымъ случаемъ въ своей практикѣ. Но у Елены Михайловны есть отецъ, — необходимо предупредить старика.

— Ничего не имѣете, господа? — спрашивалъ неугомонный докторъ.

— Да къ чему это — не все ли равно?.. — возражалъ докторъ Куваевъ, присутствовавшій здѣсь. — Умретъ, тогда всѣ узнаютъ…

— Нѣтъ, это нашъ долгъ, уважаемый коллега, печальный долгъ, по долгъ прежде всего.

Черезъ нѣсколько минутъ въ номеръ вошелъ г. Булатовъ. Лицо у него было только-что выбрито, и на немъ точно застыло торжественно-печальное выраженіе. Онъ поклонился съ заученнымъ достоинствомъ стараго артиста и выслушалъ сбивчивыя объясненія розово-сѣденькаго старичка, заложивъ руку за бортъ своего облизаннаго сюртука.

— Мы понимаемъ ваши родительскія чувства, господинъ Булатовъ… — бормоталъ докторъ, подыскивая слова. — Все это печально, но Еленѣ Михайловнѣ даже лучше умереть сейчасъ: для нея это единственный исходъ. Понимаете: наслѣдственность… цѣлый арсеналъ самыхъ сложныхъ болѣзней, противъ которыхъ наука безсильна. Ваша дочь — клубокъ больныхъ нервовъ, и можно только удивляться, какъ она дожила до своихъ двадцати пяти лѣтъ. Консиліумъ констатировалъ перемѣщеніе сердца въ связи съ рядомъ другихъ аномалій.

Старый актеръ приложилъ платокъ къ глазамъ, какъ это дѣлаютъ на сценѣ благородные отцы, и крѣпко пожалъ руку доктора. Куваевъ отошелъ къ окну, чтобы не видѣть этой комедіи, и сосредоточенно барабанилъ пальцами по окну.

— Успокойтесь, пожалуйста, господинъ Булатовъ… — бормоталъ розовосѣденькій докторъ, испытывая непріятное и брезгливое чувство отъ пожатія грязной и потной руки благороднаго отца. — Что дѣлать: рано или поздно — нашъ общій удѣлъ…

— Благодарю васъ, господа!.. — хрипло заговорилъ великій артистъ, моргая сухими глазами. — Благодарю и за правду и за сочувствіе къ горю стараго артиста… Да, я отецъ, но искусство прежде всего требуетъ жертвъ. Артисты слишкомъ много живутъ одними нервами, а моя дочь…

Консультанты уже не слушали великаго артиста — раскланявшись съ нимъ издали, они кучкой выходили изъ номера, довольные исполненнымъ долгомъ. Розово-сѣденькій старичокъ фамильярно подталкивалъ доктора Куваева въ спину и на ходу бормоталъ:

— Это рѣдкій случай, молодой человѣкъ, именно перемѣщеніе сердца въ такой формѣ. Совѣтую вамъ обратить на него особенное вниманіе, тѣмъ болѣе, что вы, кажется, немного увлекались Еленой Михайловной. Не отпирайтесь, милый плутишка… Но какая философія: вчера разсвѣтъ и благоуханіе молодой жизни, а сегодня — смерть. Какъ это у Державина сказано: «Гдѣ столъ яствъ стоялъ, тамъ надгробные воютъ клики»… Однимъ словомъ, что-то въ этомъ родѣ… Кстати, отъ этого господина Булатова такъ и разитъ сивухой.

Куваевъ только сморщился и ничего не отвѣтилъ, — онъ не выносилъ болтуновъ. Проводивъ ученую коллегію, онъ отправился по коридору въ номеръ больной, но у самой двери его остановилъ г. Булатовъ, осторожно взявъ за локоть.

— Докторъ, говоря между нами, мнѣ до зарѣзу нужно сейчасъ нѣсколько крейцеровъ… — проговорилъ онъ со своей запойной хрипотой.

Докторъ сунулъ ему первую попавшуюся подъ руку бумажку и вошелъ въ номеръ. Но здѣсь онъ совсѣмъ былъ озадаченъ доносившимся изъ-за перегородки дѣтскимъ лепетомъ: «Мма-ма-ааа!..». Ему отвѣчалъ чей-то задыхавшійся шопотъ.

— Это еще что за комедія? — изумлялся докторъ и громко кашлянулъ, не рѣшаясь войти.

— Войдите… — отвѣтилъ тотъ же задыхавшійся шопотъ.

Больная попрежнему лежала на кровати, а около нея подъ защитой нѣсколькихъ подушекъ возился полугодовой ребенокъ.

— Рекомендую… мой сынъ Маляйка… — шопотомъ проговорила больная, и что-то въ родѣ улыбки искривило ея запекшіяся губы.

— А… гм… — протянулъ докторъ Куваевъ и не зналъ, что ему дѣлать — именно здѣсь онъ никакъ не разсчитывалъ наткнуться на такую чувствительную сцену.

— Мм-ма-а!.. — лепеталъ Маляйка, взмахивая пухлыми ручонками; взглянувъ на доктора, онъ весело улыбнулся своимъ беззубымъ ртомъ.

— Это дядя… — подсказала ребенку Паша, какъ-то испуганно взглянувъ на доктора.

Это была не горничная, а кормилица, догадался докторъ, и въ его головѣ пронеслась забытая сцена объятій великаго артиста. Вотъ отчего у этой Паши такое необыкновенно мягкое выраженіе лица, глупые глаза, какъ у всѣхъ кормилицъ, и такой полный бюстъ. Докторъ присѣлъ къ кровати и молчалъ самымъ глупымъ образомъ. Онъ шелъ сюда совсѣмъ не для этихъ телячьихъ нѣжностей, и притомъ онъ не подозрѣвалъ, что у Елены Михайловны есть грудной ребенокъ. До самой смерти нужно разыгрывать комедію. Всѣ эти мысли промелькнули въ докторской головѣ очень быстро, и онъ чувствовалъ на себѣ пытливый материнскій взглядъ.

— Ахъ, ты… звѣрушка!.. — проговорилъ онъ наконецъ, чтобы сказать что-нибудь, и даже помахалъ предъ улыбавшимся дѣтскимъ личикомъ своей перчаткой.

Больная тяжело вздохнула, закрыла округлившіеся большіе глаза и точно замерла. Докторъ наблюдалъ всякое движеніе и старался найти въ своей душѣ чувство сожалѣнія къ умиравшей матери, но въ немъ не шевельнулось даже тѣни чего-нибудь похожаго. Сказывался эгоизмъ слишкомъ здороваго молодого организма, а чужія страданія вызывали скорѣе чувство брезгливости, какъ всякое другое проявленіе слабости.

— Паша… — прошептала больная и указала глазами на ребенка, чтобы его унесли: инстинктомъ матери она поняла настроеніе доктора.

Паша сдѣлала сердитое лицо, торопливо и ловко подхватила своими голыми красными руками ребенка и унесла его. Доктору вдругъ сдѣлалось немного совѣстно, что онъ не приласкалъ крошку, — конечно, онъ не любилъ дѣтей, это живое, ревущее мясо, но что ему стоило хотя бы поцѣловать ребенка, чтобы доставить этимъ удовольствіе умирающей матери.

— Докторъ… мнѣ какъ будто сегодня лучше… — проговорила больная, съ трудомъ перекатывая свою голову на подушкѣ.

— Да?.. Это, вѣроятно, начинается кризисъ… Кстати, я даже не подозрѣвалъ, что у васъ есть ребенокъ, а это чрезвычайно важное обстоятельство… Въ каждой болѣзни самое серьезное поставить вѣрный діагнозъ.

— Консиліумъ былъ?.. — спросила больная.

— Да…

— Напрасныя хлопоты… Вы такъ добры, докторъ. Но вѣдь я… хорошо знаю и безъ консиліума, что скоро умру… Да, я не сказала вамъ про ребенка… Къ чему?.. Не все ли равно… Актриса принадлежитъ прежде всего публикѣ, а публика ревнива… Потомъ, какое кому дѣло до нашей личной жизни?.. Не сердитесь на меня, докторъ… у меня есть къ вамъ просьба…

— У меня тоже: не волнуйтесь… Присутствіе ребенка вредно для васъ.

— Ахъ, нѣтъ… всего день-два, и конецъ… Я вѣдь не обманываю себя и вижу по вашему лицу свой смертный приговоръ.

Докторъ нетерпѣливо вскочилъ со своего стула и зашагалъ по комнатѣ, задѣвая ногами мебель. Къ чему разводить трагедію?.. Да, мы всѣ умремъ, но если не умѣемъ жить, то, по крайней мѣрѣ, нужно умѣть спокойно умереть.

— У меня есть просьба къ вамъ… — продолжала больная, закрывая глаза.

— Все, что вамъ угодно…

Больная перевела духъ, обвела глазами комнату и заговорила своимъ задыхавшимся голосомъ:

— Докторъ, вы добрый человѣкъ… вы еще сами не знаете себя… У матери есть свой инстинктъ… и я… я чувствую эту скрытую въ васъ доброту… Маляйка останется круглымъ сиротой… на рукахъ у пьяницы-дѣда. Это сумасшедшій человѣкъ, и ребенокъ погибнетъ… Докторъ, возьмите Маляйку себѣ…

— То-есть какъ это себѣ?..

Эта неожиданная просьба умирающей просто ошеломила доктора: взять на воспитаніе чужого ребенка такъ, здорово живешь, — нѣтъ, это сумасшествіе!..

— Что для васъ значитъ воспитать ребенка, а это принесетъ вамъ много такого, чего вы сейчасъ не подозрѣваете… вы посмѣетесь надъ моей сумасшедшей просьбой, но…

— Вы мнѣ позволите подумать до завтра, — нашелся докторъ, чтобы какъ-нибудь отвязаться. — Это слишкомъ важный вопросъ, и притомъ все слупилось такъ неожиданно.

Посмотрѣвъ на лгавшаго доктора, больная закрыла глаза, а когда онъ взялся за шапку, чтобы спастись постыднымъ бѣгствомъ, она съ неожиданной для него энергіей приподнялась на подушкѣ и заговорила:

— Нѣтъ, не то… докторъ: одну минуту… Если… если вы не можете сами… кто-нибудь другой… всегда найдутся добрые люди… ради Бога, докторъ, ради вашей матери прошу… Наконецъ вы можете передать ребенка въ какое-нибудь семейство… въ пріютъ… но только спасите его отъ моего отца…

— Это другое дѣло, Елена Михайловна, и я съ своей стороны употреблю всѣ зависящія отъ меня средства…

— Нѣтъ: честное слово?.. Спасите Маляйку отъ дѣда и, главное, отъ театра. Это мое послѣднее желаніе.

— Хорошо: даю вамъ честное слово!..

Въ головѣ доктора мелькнула счастливая мысль: Маляйка ему можетъ служить отличнымъ объектомъ для наблюденій и опытовъ, какъ живой препаратъ вырождающагося человѣчества. Пусть пока звѣрушка поживетъ у него, а сбыть его съ рукъ онъ всегда успѣетъ. Больная нѣсколько времени лежала съ закрытыми глазами, а потомъ позвонила. Вошла Паша.

— Позови отца… — не открывая глазъ, проговорила больная.

Великій артистъ игралъ на бильярдѣ тутъ же въ «Калифорніи» и явился съ недовольнымъ, но внимательнымъ лицомъ. Онъ посмотрѣлъ сначала на дочь и на доктора, поцѣловалъ руку у больной и никакъ не могъ подыскать въ своемъ репертуарѣ подходящей позы для такого случая.

— Папа, вотъ докторъ беретъ Маляйку себѣ… — заговорила больная, хватаясь ослабѣвшей рукой за простыню. — И ты никогда… никогда не смѣй прикасаться къ моему ребенку…

— Елена Михайловна хочетъ сказать вамъ, что отдаетъ сына мнѣ на воспитаніе, — объяснилъ докторъ мысль больной, которая въ знакъ согласія наклонила голову. — Вы, какъ ближайшій родственникъ, должны теперь же отказаться отъ всякихъ правъ на вашего внука.

Великій артистъ понялъ наконецъ, въ чемъ дѣло, горько улыбнулся и принялъ обиженно-покорный видъ.

— Елена, я ничего не имѣю противъ твоего желанія… — отвѣтилъ онъ и церемонно поклонился доктору.

— Папа, ты не сердись на меня… Это… это моя послѣдняя воля…

— Артисты должны стоять выше узъ крови… — съ драматической дрожью въ голосѣ проговорилъ г. Булатовъ и въ знакъ прощенія поцѣловалъ дочь въ лобъ.

Когда великій артистъ удалился, больная знакомъ попросила доктора подойти ближе и быстрымъ движеніемъ поднесла его руку къ своимъ запекшимся губамъ.

— Что вы… Елена Михайловна… зачѣмъ?.. — смутился докторъ, вырывая руку.

— Вы мнѣ доставили величайшее счастье, докторъ… счастье умереть спокойно…

Эта выходка умирающей опять вызвала въ душѣ доктора какое-то тяжелое и непріятное чувство: ему совсѣмъ не было ея жаль… Мало ли умираетъ людей на свѣтѣ и оставляетъ послѣ себя кучу сиротъ — и то и другое только результатъ неизлѣчимаго легкомыслія. Украсть — нехорошо, а плодить нищихъ — это ничего.

III.

Примадонна умерла черезъ два дня. Антрепренеръ Хомутовъ рвалъ на себѣ волосы и ругался на четырехъ языкахъ — онъ терялъ въ ней свою главную доходную статью; доктора-консультанты были очень довольны, потому что они предсказывали именно такъ, какъ все случилось.

Номеръ въ «Калифорніи», который занимала Вьюшина-Запольская, теперь былъ переполненъ посѣтителями, — кипѣла настоящая ярмарка. Первое мѣсто принадлежало, конечно, артистамъ мѣстной труппы, которые являлись сюда каждый день, съ огорченнымъ видомъ пожимали руку старика Булатова, припоминали къ случаю разные трогательные эпизоды изъ жизни покойной, тяжело вздыхали и шопотомъ разсказывали другъ другу свои закулисныя исторіи.

— Бѣдняжка, она была еще такъ молода… — плаксиво повторяла grande-dame, по фамиліи m-me Понсонъ, извѣстная въ труппѣ подъ кличкой «бѣдной Лили». — Помните, какъ Лёля пѣла «Подъ душистой вѣткой сирени…»? Ахъ, какая это была прелесть!.. Еще наканунѣ своей болѣзни она говорила мнѣ: «Лидія Васильевна, голубчикъ, мнѣ что-то не по себѣ». Потомъ она разсказывала про какой-то сонъ, который видѣла въ эту ночь… Мы съ ней были всегда очень хороши!..

Всѣ усилія m-me Понсопъ сдѣлать изъ своей цвѣтущей, дебелой фигуры что-нибудь горюющее и жалкое оставались тщетными — красное лицо такъ и оставалось краснымъ, а узкіе черные глазки плавали какъ въ маслѣ. Эта «бѣдная Лили» пользовалась въ труппѣ популярностью, какъ особа, «сдѣлавшая хивинскую кампанію». Она, дѣйствительно, была въ Ташкентѣ и вывезла оттуда, вмѣстѣ съ пріятными воспоминаніями о русской арміи, цѣлый гардеробъ дешевыхъ бухарскихъ шелковъ и два ковра. Съ труппой Хомутова она была неразлучна, потому что родной ея братъ, очень суровый и грубый человѣкъ, давно уже занималъ мѣсто режиссера, — фамилія ихъ была чисто-русская — Ягодкина, и какъ дѣвица Ягодкина превратилась въ m-me Понсонъ — оставалось неизвѣстнымъ. Говорили, что она была замужемъ за какимъ-то оголтѣлымъ французскимъ маркизомъ Понсонъ, хотя это послѣднее требовало еще серьезнаго подтвержденія.

— Пожалуйста, не оставляйте старика одного… — трещала «бѣдная Лили», обращаясь къ вѣчно-пьяному комику Недорѣзову. — Горе его убьетъ.

Вихлястый и сгорбленный комикъ улыбался своимъ беззубымъ ртомъ и тащилъ Булатова въ буфетъ, гдѣ имъ теперь былъ открытъ широкій кредитъ. Этотъ Недорѣзовъ составлялъ одну изъ крупныхъ силъ труппы, какъ самый талантливый и образованный человѣкъ, но онъ пилъ горькую, какъ многіе русскіе комики, и доводилъ антрепренера до бѣлой горячки своими прогулами, которые накатывались на него въ самое горячее время. Въ виду торжественнаго момента Недорѣзовъ пожертвовалъ Булатову сюртукъ со своего плеча, — артисты великодушны.

— Такихъ женщинъ больше нѣтъ! — повторялъ Булатовъ, когда они выпивали по рюмкѣ. — Не правда ли?.. Я горжусь, что у меня была такая дочь… Ты не можешь понимать отцовскихъ чувствъ, потому что это… это… однимъ словомъ, ты комикъ, и больше ничего!..

— Ковырнемъ еще спотыкаловки?.. — говорилъ комикъ, стараясь принять видъ огорченнаго человѣка. — Въ сущности, вѣдь всѣ Мы умремъ… рано или поздно.

— Конечно, издохнемъ — общій удѣлъ всего прекраснаго на землѣ, — соглашался Булатовъ. — Только разница въ томъ, кто издохнетъ: какая-нибудь скотина, или настоящая артистка… да.

— Если ты это на мой счетъ, то, пожалуйста, побереги порохъ… А какъ ты думаешь, старина, кто теперь займетъ мѣсто Елены Михайловны, — неужели эта старая кляча Мясоѣдова?

— Мясоѣдова? Мясоѣдова послѣ Лёли?… О, это было бы ужъ слишкомъ, а Хомутовъ неглупый человѣкъ и знаетъ ей цѣну. Пока, вѣроятно, повертится и Мясоѣдова: она всегда шла у насъ на затычку — некого поставить, значитъ, давай Мясоѣдову. Мирскій ухаживаетъ за ней…

— Подлецъ!…

— Скотина!..

— Да и Хомутовъ, если разобрать, тоже свинья…

— Это давно, голубчикъ, извѣстно!..

Въ буфетъ завертывали и другіе артисты: резонеръ Астраханцевъ, первый любовникъ Чеховъ-Мирскій. Они торопливо выпивали свою рюмку и спѣшили вернуться въ номеръ, потому что явились сюда съ дамами. Астраханцевъ сопровождалъ «бѣдную Лили», а первый любовникъ — вторую драматическую актрису Мясоѣдову. У Чехова-Мирскаго было красивое молодое лицо, но глаза смотрѣли тупымъ, безсодержательнымъ взглядомъ, и въ труппѣ про него ходила чисто-театральная поговорка: глупъ, какъ теноръ. Одѣвался онъ всегда безукоризненно и любилъ посить на выхоленныхъ рукахъ подозрительные перстни. Сейчасъ Чеховъ-Мирскій ухаживалъ за Мясоѣдовой, которая послѣ смерти Вьюшиной-Запольской заняла въ труппѣ первое мѣсто. Астраханцевъ имѣлъ очень представительную наружность и финономію стараго дипломата не у дѣлъ. Въ труппѣ Хомутова онъ былъ самымъ стариннымъ артистомъ и пользовался репутаціей очень справедливаго человѣка, чуждавшагося тѣхъ нескончаемыхъ интригъ, которыми раздираются на части всѣ провинціальныя труппы. Говорили, что въ ранней молодости онъ былъ влюбленъ въ «бѣдную Лили», но хивинская кампанія ихъ разлучила, а теперь Астраханцевъ по старой памяти иногда занималъ деньги у своей возлюбленной.

— Я не понимаю, что за пристрастіе у нашихъ дамъ къ этимъ похоронамъ, — говорилъ съ гримасой первый любовникъ, когда они возвращались но коридору.

— Нельзя… послѣдній долгъ, — отвѣчалъ резонеръ.

— Да, но вѣдь та же Мясоѣдова вѣчно грызлась съ Еленой Михайловной, интриговала противъ нея, а теперь плачетъ… не понимаю!..

— Я тоже не понимаю…

Покойница лежала на длинномъ столѣ, выдававшемся изъ передняго угла на средину комнаты. Все изголовье было покрыто живыми цвѣтами, въ ногахъ лежало нѣсколько вѣнковъ. Высокія свѣчи, горѣвшія въ покрытыхъ бѣлыми чехлами подсвѣчникахъ, сильно дымили; старушка-монахиня въ большихъ очкахъ монотонно читала старческимъ дребезжащимъ голосомъ псалтырь и время отъ времени оглядывалась на тихо шушукавшую у дверей толпу любопытныхъ. Мужчины жались по угламъ, женщины заглядывали со страхомъ на скрещенныя на груди руки покойной и начинали торопливо креститься. Въ уголкѣ тихо плакала «водевильная штучка», молоденькая и некрасивая актриса, извѣстная подъ кличкой Зайца, — у ней были такіе большіе, испуганные глаза. «Бѣдная Лили» приняла на себя роль распорядительницы и старалась занимать всѣхъ, какъ въ своемъ салонѣ. Она особенно ухаживала за Мясоѣдовой, высокой и полной дамой неопредѣленныхъ лѣтъ съ красивымъ, но уже поблекшимъ лицомъ.

— Вы знаете, какъ я любила Лёлю… — шептала ей «бѣдная Лили», вытирая платкомъ сухіе глаза. — Бѣдняжка со всѣми простилась — это нашъ христіанскій долгъ.

— Я на нее не сержусь, хотя у насъ и происходили нѣкоторыя печальныя недоразумѣнія… — отвѣчала Мясоѣдова тоже шопотомъ, очень довольная своими заплаканными глазами, — это послѣднее ее умиляло. — При нашей жизни невозможно избѣгнуть столкновеній. Я ее тоже любила, какъ самую талантливую изъ всѣхъ примадоннъ, какія у насъ только были… Нужно быть справедливымъ прежде всего. Сколько у ней было однихъ подарковъ. Неужели все это останется этому пьяницѣ Булатову?

— Ахъ, не говорите, голубчикъ…

Пришла старушка Орлова, когда-то знаменитая красавица, сводившая съ ума не одинъ городъ, а теперь что-то такое сгорбленное, обрюзгшее и покорное, прикрытое скромной, темненькой шерстяной кофточкой и бѣлымъ чепцомъ, изъ-подъ котораго выбивались пряди густыхъ сѣдыхъ волосъ. Она неслышною походкой прямо подошла къ покойницѣ, помолилась, открыла зеленую пелену съ большимъ крестомъ изъ желтаго позумента и смѣло заглянула въ лицо покойницы; одинъ глазъ смотрѣлъ на нее изъ-подъ полузакрывшагося вѣка. Старушка всполошилась, торопливо сунула свою костлявую и сухую руку въ карманъ кофточки и, вытащивъ оттуда нѣсколько серебряныхъ монетъ, закрыла смотрѣвшій мертвый глазъ и положила монеты.

— Спасибо вамъ, Агаѳья Петровна… — благодарила ее «бѣдная Лили», не досмотрѣвшая во-время одной изъ своихъ прямыхъ обязанностей.

Старушка сердито посмотрѣла на нее. Вмѣсто отвѣта она взяла нѣсколько вѣнковъ и повѣсила ихъ на подсвѣчники. Весеннее солнце ворвалось пыльными дрожащими полосами въ окно и вспыхнуло яркими блесками на позументахъ покрова и мѣдныхъ застежкахъ псалтыри. Огни горѣвшихъ свѣчъ совсѣмъ потерялись въ этой нахлынувшей волнѣ ликующаго свѣта и казались колебавшимися красными точками. Въ номерѣ дѣлалось душно. Пріотворили дверь въ коридоръ, чтобы выпустить дымъ ладана.

— Мнѣ кажется, что она сдѣлалась длиннѣе… — говорила Мясоѣдова, обращаясь къ Орловой. — Потомъ мнѣ хотѣлось бы взять на память прядь волосъ… у ней были такіе прекрасные волосы!..

— Да, были… — повторила старушка. — Только волосы ей остригли во время болѣзни.

— Ахъ! Какіе эти доктора безжалостные, — можно ли было губить такіе прекрасные волосы!.. Не все ли равно умирать…

Нѣсколько разъ приходила и уходила Паша съ опухшимъ отъ слезъ лицомъ. Она тупо смотрѣла своими свѣтлыми, большими глазами на собравшуюся публику, искала кого-то въ толпѣ и незамѣтно исчезала. Плакавшій въ уголкѣ. Заяцъ каждый разъ нагонялъ на Пашу ужасную тоску, и она бѣжала по коридору, закрывъ лицо передникомъ.

Мужчинамъ давно надоѣло толкаться въ номерѣ покойницы, и они потихоньку ворчали. Помилуйте, нельзя дышать отъ этого ладана, а чтобы покурить — бѣги въ буфетъ. Чеховъ-Мирскій поблѣднѣлъ и нѣсколько разъ принимался дѣлать глазами выразительные знаки своей дамѣ, но Мясоѣдова грустно улыбалась и отворачивалась.

— Чего еще онѣ ждутъ, эти проклятыя дамы? — спрашивалъ Астраханцевъ, испытывавшій потребность закусить вплотную.

— Не понимаю… — отвѣчалъ первый любовникъ. — Это та самая Орлова, которая разорила какого-то милліонера?

— Да… Были и рысаки, и свой домъ, и брильянты, а теперь вотъ одна темненькая кофточка осталась. Я еще помню ее, когда она доживала свою карьеру. Она всегда была немножко сумасшедшей и ужасно сорила деньгами. Однако уже два часа.

Дамы, дѣйствительно, кого-то ждали и вопросительно поглядывали на дверь. «Бѣдная Лили» шопотомъ разсказывала что-то Мясоѣдовой, вѣроятно, очень интересное, потому что примадонна покачивала головой, поднимала крашеныя брови и красиво вздыхала.

— Вы говорите, что между ними ничего не было? — спрашивала она, стараясь не смотрѣть на Чехова-Мирскаго, выражавшаго знаки нетерпѣнія.

— Говорятъ… Но кто можетъ знать? Во всякомъ случаѣ, это дѣлаетъ честь… да. Мужчины… о, вы знаете, что такое мужчины!.. И тутъ вдругъ…

Въ этотъ моментъ въ дверяхъ показались доктора Щучка и Куваевъ, заѣхавшіе навѣдаться относительно похоронной процессіи. Была устроена на этотъ случай спеціальная подписка, причемъ поклонники Елены Михайловны не скупились на деньги.

— Ахъ, докторъ… — восторженно пропищала «бѣдная Лили», устремляясь къ дверямъ.

— Позвольте, Лидія Васильевна, который изъ двухъ? — шутилъ Щучка, загораживая дорогу. — Я могу принять это на свой счетъ, а въ мои годы увлеченія обходятся очень дорого.

— Вы неисправимый старый шалунъ, — кокетничала «Бѣдная Лили», ударивъ розово-сѣденькаго шалуна фамильярно по плечу. — Я говорю съ Николаемъ Григорьевичемъ…

— Что такое случилось? — удивлялся Куваевъ, здороваясь съ Мясоѣдовой.

— Ничего, ничего… — бормотала Лили, закатывая глазки. — Вы еще такъ молоды, а въ вашей груди бьется женское сердце… да. Повѣрьте, что мы, женщины, оцѣнимъ вашъ благородный поступокъ, какъ никто другой.

— Какой поступокъ?.. Извините, я, кажется, не понимаю васъ…

— Ахъ, послѣ, послѣ… — шептала Лили, прикладывая платокъ къ глазамъ. — Скромность дѣлаетъ еще больше чести вашей душѣ.

Эти слова заставили Куваева побагровѣть, и въ его глазахъ запрыгали огни погребальныхъ свѣчъ. Чеховъ-Мирскій подталкивалъ локтемъ Астраханцева, который смотрѣлъ на доктора равнодушными глазами человѣка, видавшаго виды. Положеніе Куваева выходило очень некрасивое, и онъ не зналъ, что ему сказать: исторія съ Маляйкой, значитъ, уже выплыла на свѣтъ Божій и съ быстротой молніи облетитъ весь городъ. Ему не будутъ давать прохода — мужчины двусмысленностями, дамы телячьими нѣжностями. Онъ подозрительно посмотрѣлъ на актерскія бритыя физіономіи, на старуху Орлову, которая, указывая на него пальцемъ, спрашивала Зайцева: «Этотъ?» — и еще болѣе смутился. Изъ затрудненія его вывелъ Щучка, заговоривши о похоронахъ: вѣнки понесутъ особыя депутаціи, или просто сложить ихъ на крышкѣ гроба?

— Депутаціи слишкомъ ужъ торжественно… — вмѣшалась Мясоѣдова.

— Какія депутаціи?.. — хрипло спрашивалъ появившійся въ номеръ Булатовъ, едва держась на ногахъ. — Дочь актера… я требую, чтобы ее похоронили въ простенькомъ ситцевомъ платьѣ… въ некрашеномъ деревянномъ гробу… это послѣднее желаніе отца, который въ ней потерялъ все…

Булатова кой-какъ увели, а за нимъ вырвался и Куваевъ. Но въ коридорѣ его поймала Паша — она караулила его здѣсь съ самаго утра.

— Что тебѣ? — сердито спрашивалъ ее докторъ.

— Я… я… Маляйка… — шептала Наша, глотая слезы.

— Ахъ, отстань, пожалуйста: дѣлайся съ нимъ, какъ знаешь! Потомъ все устроимъ…

Послѣднія слова онъ договаривалъ на ходу, почта убѣгая изъ «Калифорніи». Паша стояла на томъ же мѣстѣ съ остановившимися глазами и раскрытымъ ртомъ, и потомъ, пошатываясь, какъ пьяная, около стѣнки побрѣла къ себѣ внизъ, гдѣ скрывался Маляйка. Докторъ Куваевъ въ это время проклиналъ ни въ чемъ неповиннаго ребенка, который свалился, какъ снѣгъ на голову.

— Чортъ знаетъ, что такое получается, — ворчалъ онъ, припоминая комплименты «бѣдной Лили». — Этакъ сдѣлаешься посмѣшищемъ всего города!..

IV.

Похороны примадонны устроились самымъ торжественнымъ образомъ. Собралась вся Хомутовская труппа, и явились недавніе почитатели и поклонники безвременно угасшаго таланта. Вся улица около «Калифорніи» была запружена толпой любопытныхъ и просто случайныхъ уличныхъ зѣвакъ. День выдался свѣтлый и теплый, какіе бываютъ только въ концѣ марта, когда появятся первыя проталинки и дорога почернѣетъ. Карнизы домовъ обрастали за ночь ледяными сталактитами, а теперь съ нихъ бѣжала вода. Въ ближайшемъ саду перекликались галки, вѣчно ссорившіяся съ обижавшими ихъ воронами. Цѣлая толпа нищихъ и необыкновенно убогихъ старушекъ осаждала подъѣздъ «Калифорніи» съ ранняго утра, перебраниваясь съ двумя полицейскими, торчавшими здѣсь же «для порядка».

Всей церемоніей распоряжался самъ антрепренеръ Хомутовъ, великій художникъ по части всевозможныхъ церемоній. Его бритая, одутловатая физіономія появлялась за-разъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ, а надсаженный голосъ раздавался во всѣхъ комнатахъ. Это былъ настоящій провинціальный антрепренеръ — подвижный, немножко грубый и никогда не унывавшій. Про него говорили, что онъ и родился несостоятельнымъ должникомъ, и теперь занималъ деньги даже у капельдинеровъ. Каждый годъ Хомутову пророчили крахъ, но приходила осень, и онъ являлся въ Бужоёмъ съ новой труппой и всѣ столбы оклеивалъ своими афишами. Въ своемъ театрѣ онъ былъ всѣмъ: актеромъ, декораторомъ, режиссеромъ, а въ случаѣ затрудненія садился на капельмейстерское мѣсто и дирижировалъ оркестромъ. Всегда прилично одѣтый, всегда озабоченный и всегда съ готовой остротой, висѣвшей у него на кончикѣ языка, онъ былъ незамѣнимымъ человѣкомъ въ разныхъ торжественныхъ случаяхъ — на юбилеяхъ, на торжественныхъ обѣдахъ, на встрѣчахъ и проводинахъ. Онъ убиралъ зеленью комнаты, заколачивалъ гвозди, подносилъ дамамъ букеты, ругался со всѣми рабочими, училъ поваровъ и лакеевъ, говорилъ остроумные застольные спичи и, потный, усталый, разсерженный, повторялъ:

— Нѣтъ, слуга покорный! Отъ такой собачьей жизни можно умереть!..

Въ «Калифорнію» онъ явился передъ выносомъ, вмѣстѣ съ о. протодьякономъ, котораго раздобылъ, несмотря на всевозможныя препятствія. Прежде всего оказалось, что все было сдѣлано невозможно, и Хомутовъ собственноручно принялся обивать гробъ новой матеріей: розовая была слишкомъ банальна — нужно голубую, это эмблематическій небесный цвѣтъ, да и глаза у Елены Михайловны были тоже голубые. Полетѣли со своихъ мѣстъ цвѣты и вѣнки, перемѣнены были подсвѣчники; «бѣдная Лили», явившаяся въ пестрой бухарской шали, должна была надѣть простой черный платокъ, актерамъ повязанъ на локтяхъ крепъ, лѣстница увѣшана гирляндами изъ хвои, на лошадиныхъ попонахъ явились иммортельки и т. д. Уложивъ покойницу въ гробъ своими руками, Хомутовъ посмотрѣлъ ей въ лицо, отвернулся, чтобы вытереть слезу, и, обратившись къ доктору Щучкѣ, проговорилъ:

— Какъ вамъ, докторъ, не совѣстно: вы лишили меня лучшей артистки.

Въ своей труппѣ Хомутовъ походилъ на пѣтуха въ курятникѣ, и самые строптивые невольно покорялись его неугомонной волѣ. За-глаза всѣ актеры ругали его, чтобы выкупить хоть чѣмъ-нибудь свое рабство. Актрисы плакали, капризничали, даже плевали въ физіономію Хомутову, но всякія недоразумѣнія заканчивались только новымъ торжествомъ антрепренера. Только въ одномъ случаѣ Хомутовъ былъ безсиленъ: онъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ Мясоѣдовой, глупой и неспособной актрисы, которая висѣла на Хомутовской шеѣ, какъ пудовая гиря. Эта связь тянулась пятнадцать лѣтъ и стоила большихъ денегъ — другими словами, Хомутовъ забивалъ всѣ свои средства, чтобы вытащить Мясоѣдову на столичную сцену. Увлеченія другими женщинами и легкія закулисныя интрижки Хомутова въ счетъ не шли, разъ потому, что Мясоѣдова слишкомъ хорошо знала театральный бытъ, а потомъ каждая новая шалость выкупалась самой тяжелой цѣной — неуязвимый антрепренеръ валялся въ ногахъ у своего идола и плакалъ, какъ ребенокъ. Каждое смазливое женское личико, появлявшееся на сценѣ, стоило ему страшныхъ сценъ домашней, ревности, оскорбленій и просто оплеухъ. Всего комичнѣе было то, что Хомутовъ, знавшій порядочно сцену и умѣвшій опредѣлить артиста съ двухъ словъ, считалъ Мясоѣдову непризнаннымъ талантомъ. Публика ея не любила, но Хомутовъ упорно воевалъ съ этимъ равнодушіемъ, подкупая газетныхъ рецензентовъ, устраивая дебюты Мясоѣдовой въ столицѣ, загораживая дорогу начинающимъ талантамъ.

Въ страшной суматохѣ, поднятой въ «Калифорніи», Хомутовъ успѣвалъ видѣть всѣхъ и все. По пути онъ ласково потрепалъ опять плакавшаго Зайца по розовой щекѣ и проговорилъ: «бѣдный Зайчикъ!», поцѣловалъ руку у Орловой, освѣжилъ о. протодьякона коньякомъ, больно ущипнулъ подвернувшуюся Пашу и, отведя въ сторону Щучку, приказалъ:

— У Булатова нѣтъ шубы… Поѣзжайте ко мнѣ и привезите, у меня тамъ есть старая енотка.

— Послушайте, вы за кого меня принимаете?

— Что же, по-вашему, родной отецъ долженъ итти за гробомъ своей дочери въ одномъ сюртукѣ?.. Вы привезите шубу, а потомъ я къ вашимъ услугамъ.

Куваевъ нарочно пріѣхалъ къ самому выносу тѣла, чтобы не служить мишенью городскихъ разговоровъ, участливыхъ взглядовъ и сдержанныхъ улыбокъ. Въ толпѣ актеровъ были и частныя лица: товарищъ прокурора, два адвоката, нѣсколько купцовъ и чиновниковъ. Одни пришли изъ любопытства, другіе, чтобы потолкаться въ пестрой актерской толпѣ. Этотъ сбродный мірокъ остался вѣренъ самому себѣ и въ наглядномъ присутствіи смерти: та же фальшь, та же безустанная интрига и неунимавшаяся сплетня.

— Мы только васъ и ждали, чтобы начать выносъ… — шепнулъ Хомутовъ Куваеву, устраивая пѣвчихъ въ двѣ шеренги — регентъ напился въ буфетѣ прежде времени, и Хомутову пришлось занять его мѣсто.

Похоронная процессія растянулась на всю улицу. Впереди шли пѣвчіе съ регентовавшимъ Хомутовымъ, за ними сѣдой старичокъ-священникъ въ свѣсившейся на бокъ ризѣ, его поддерживалъ о. протодьяконъ; дальше слѣдовалъ пустой катафалкъ — гробъ несли артисты-мужчины на рукахъ, а женщины несли вѣнки. Кучка театральныхъ любителей замыкала шествіе. Погребальный звонъ, шлепанье просачивавшейся подъ ногами воды, смутный говоръ напиравшей со всѣхъ сторонъ толпы — все это перемѣшалось въ головѣ Куваева въ невообразимо пеструю и тяжелую картину. Но странной случайности онъ все время смотрѣлъ на широкую спину Булатова, который съ важностью, приличной случаю, шагалъ сейчасъ за гробомъ, облеченный въ Хомутовскую енотку. Это была послѣдняя ложь, но старикъ былъ доволенъ, и мы боимся сказать больше — счастливъ. Онъ на нѣсколько часовъ являлся героемъ дня, и всѣ взоры были устремлены на него: «бѣдный отецъ великой артистки!» Театральныя дамы шли съ блѣдными лицами, нѣкоторыя плакали, и только одна «бѣдная Лили» цвѣла, какъ свекла. Докторъ Щучка шелъ рядомъ съ ней и трогательно напоминалъ, гдѣ нужно было обходить мокрыя мѣста и лужи.

Торжественное отпѣваніе въ церкви ничѣмъ особенно не выдѣлилось, кромѣ того, что Зайцу сдѣлалось дурно, и съ ней пришлось отваживаться. Пьяный комикъ Недорѣзовъ тоже плакалъ. Путь на кладбище шелъ тѣмъ же порядкомъ, съ тою разницей, что гробъ везли на катафалкѣ, а театральныя дамы ѣхали на извозчикахъ. Докторъ Куваевъ ѣхалъ вмѣстѣ съ другими и, угнетенный всей этой мишурой, обдумывалъ свое собственное глупое положеніе.

— Необходимо этого Маляйку сбыть съ рукъ, — разсуждалъ онъ, перебирая въ умѣ своихъ знакомыхъ. — А то въ самомъ дѣлѣ…

Чѣмъ дальше онъ думалъ на эту тему, тѣмъ несомненнѣе казалось ему рѣшеніе: всякія глупости нужно обрывать разомъ. Такой ходъ мыслей нарушался только воспоминаніемъ о Пашѣ, которая встрѣчала его каждый разъ такимъ благодарнымъ и беззащитнымъ взглядомъ. Странно, что о самой Еленѣ Михайловнѣ онъ почти не думалъ и какъ-то не могъ проникнуться настоящей жалостью ко всему случившемуся, какъ и всѣ другіе участники похоронъ. Въ самомъ дѣлѣ, выходило какъ-то такъ, что покойница оставалась въ сторонѣ, а всякій думалъ о своихъ дѣлахъ. Да и что она такое была для нихъ всѣхъ? — случайный человѣкъ, заброшенный въ хомутовскую труппу, Богъ знаетъ, какимъ вѣтромъ.

Когда процессія наконецъ прибыла на кладбище, всѣ почувствовали себя очень утомленными, особенно дамы. Явилась общая мысль поскорѣе оставить покойницу на кладбищѣ и вернуться къ своимъ текущимъ дѣламъ. Первый комъ земли бросилъ Булатовъ, за нимъ Хомутовъ. Дамы съ блѣдными лицами заглядывали въ отверстіе могилы и старались бросить горсти песку, чтобы мерзлая земля не стучала о гробовую доску. Когда проворные могильщики торопливо начали работать лопатами, Булатовъ какъ-то глухо вскрикнулъ и схватился за грудь, но публика уже спѣшила расходиться и на него не обратили вниманія.

— Я подарилъ ему эту шубу… — замѣтилъ Хомутовъ, усаживаясь въ сани Куваева. — Что же, въ самомъ дѣлѣ, и на насъ есть крестъ: не околѣвать же старику на морозѣ.

— Куваевъ, Куваевъ, посадите меня!.. — кричалъ Щучка, протискиваясь къ санямъ. — Моей лошади гдѣ-то нѣтъ…

— Къ сожалѣнію, вы опоздали, милый докторъ, — отвѣчалъ Хомутовъ, закуривая сигару. — Вы поѣдете съ Лили… Бѣдняжка устала и требуетъ серьезнаго участія…

Въ «Калифорніи» былъ устроенъ довольно порядочный обѣдъ, и всѣ благодарили Хомутова за его хлопоты. Онъ былъ немножко навеселѣ и только раскланивался; у него не было голоса для спичей. Говорилъ за него Астраханцевъ, потомъ какой-то адвокатъ. Куваевъ едва дождался конца, чтобы убраться поскорѣе домой. На подъѣздѣ его догналъ Щучка, имѣвшій такой возмущенный и несчастный видъ.

— Куваевъ… Куваевъ… вотъ еще исторія-то!.. — бормоталъ онъ, теряя калошу по дорогѣ. — Представьте себѣ, всѣ подписныя деньги я передалъ Хомутову, а онъ никому и ничего не заплатилъ и самъ куда-то сквозь землю провалился. Нужно платить пѣвчимъ, прислугѣ, за обѣдъ… Чортъ знаетъ что такое!.. Это какой-то разбойникъ… Вы не видали его?..

Куваевъ могъ только пожать плечами: случай, дѣйствительно, вышелъ не совсѣмъ обыкновенный. Получить деньги съ Хомутова назадъ нечего было и думать.

— Зачѣмъ же вы отдавали ему деньги?.. — накинулся Куваевъ на несчастнаго Щучку.

— И самъ не знаю, какъ это вышло: просто стихъ такой дурацкій нашелъ… Ахъ, разбойникъ, разбойникъ!..

V.

Провинціальный городъ Бужоёмъ расположился въ красивой гористой мѣстности, но самъ по себѣ, какъ большинство русскихъ городовъ, рѣшительно ничего замѣчательнаго не представлялъ — прямыя улицы, чуть вымощенныя въ центрѣ и тонувшія въ грязи по окраинамъ, купеческія хоромины съ зелеными крышами, десятокъ церквей, нѣсколько общественныхъ зданій неизвѣстнаго стиля, чахлый бульваръ, плохонькій театръ, посрединѣ площади неизбѣжный гостиный дворъ, походившій на острогъ, и только. Его можно было бы назвать очень скучнымъ, если бы для сравненія были города веселѣе и красивѣе. Около сорока тысячъ жителей околачивались на казенной и частной службѣ, была кой-какая торговлишка, а большинство обывателей существовало рѣшительно неизвѣстными доходами, и въ графѣ земской статистики по этому вопросу оголтѣлые мѣщане писали: «живу своимъ средствіемъ», «снимаю фатеру», «живу въ собственномъ флигелѣ съ мезониномъ».

Квартира доктора Куваева находилась недалеко отъ театра, гдѣ главная улица дѣлала поворотъ къ рѣкѣ Бужоёмкѣ. Снаружи это было одноэтажное бревенчатое зданіе, точно присѣвшее къ землѣ; въ отворенныя ворота можно было видѣть широкій дворъ, службы и привязанную къ столбу собственную лошадь. Небольшой подъѣздъ съ дверью, обитой клеенкой и мѣдной дощечкой: «Николай Григорьевичъ Куваевъ, врачъ», велъ въ полутемную переднюю, гдѣ посѣтителей встрѣчалъ отставной солдатъ Егоръ, «отвѣчавшій за кучера». Изъ передней дверь вела въ свѣтлую пріемную съ мягкой триповой мебелью, цвѣтами и фотографіями на стѣнѣ. Здѣсь докторъ принималъ своихъ паціентовъ, расхаживая изъ угла въ уголъ. Вторая дверь вела въ кабинетъ и спальню, а третья въ столовую и двѣ заднія комнаты, стоявшія пустыми. Въ нихъ хозяинъ собирался устроить лабораторію и препаровочную, но все руки какъ-то не доходили. Кухня помѣщалась внизу. Для холостого одинокаго человѣка такая квартира была, пожалуй, велика, но въ Бужоёмѣ не было, во-первыхъ, удобныхъ квартиръ вообще, а во-вторыхъ, туда еще не проникла та дороговизна, которую привозятъ съ собой поѣзда желѣзныхъ дорогъ и пароходы.

Существуетъ мнѣніе, что обстановка характеризуетъ своего хозяина, но по этой мѣркѣ мы затруднились бы сказать о докторѣ Куваевѣ что-нибудь опредѣленное, потому что его квартира ничего особеннаго не представляла. Самымъ живымъ мѣстомъ являлся кабинетъ, но и тутъ, кромѣ медицинскихъ книгъ и фотографій актрисъ, рѣшительно ничего не было. На окнѣ валялись какіе-то мудреные хирургическіе инструменты, газеты для удобства складывались на кресло-качалку, на письменномъ столѣ красовались самыя банальныя вещи: очень массивная и еще болѣе того неудобная чернильница, портретъ старушки въ чепцѣ, покрытый пылью прессъ, бронзовый календарь, показывавшій всегда одно и то же число, стаканчикъ съ карандашами и перьями и еще какая-то кабинетная дрянь, неизвѣстно для чего попадающая на письменные столы. Лежавшій подъ ногами коверъ былъ заплеванъ и покрытъ пепломъ, потому что Егоръ считалъ всякую чистоту своимъ личнымъ врагомъ. Послѣ обѣда докторъ любилъ засыпать съ книгой или газетой въ рукахъ на неуклюжей кушеткѣ, поставленной такъ, что она мѣшала и ходить и сидѣть. Въ спальнѣ царилъ настоящій безпорядокъ, — кровать, впрочемъ, стояла посрединѣ комнаты, какъ предписываетъ гигіена, въ одномъ углу мраморный умывальникъ, въ другомъ комодъ, по стѣнамъ принадлежности гардероба, но все остальное не выдерживало никакой критики и требовало настоятельнаго вниманія.

Мы не можемъ сказать, чтобы докторъ не замѣчалъ царившаго въ его домѣ холостого безпорядка, или что онъ не сумѣлъ бы устроиться иначе, — нѣтъ, но онъ, съ одной стороны, слишкомъ мало жилъ дома, чтобы заниматься подобными пустяками, а потомъ на пять тысячъ годовой практики немного сдѣлаешь. Ужъ если заводить обстановку, то настоящимъ образомъ, а всякое мѣщанство шокировало доктора хуже нищеты. Самое главное заключалось въ томъ, что докторъ вообще смотрѣлъ на свою настоящую жизнь, какъ на что-то временное, что существуетъ пока, а будущее впереди. Вѣдь ему всего было тридцать лѣтъ съ небольшимъ, и жизнь улыбалась. Кромѣ всего этого, докторъ любилъ эту походную обстановку и, возвращаясь въ холостую квартиру, съ удовольствіемъ чувствовалъ себя тѣмъ независимымъ человѣкомъ, который никому и ни въ чемъ не обязанъ давать отчета. Разумный эгоизмъ — вотъ цѣль жизни, а остальное все глупости. Куваевъ принадлежалъ къ тѣмъ сдержаннымъ и крѣпкимъ натурамъ, жизнь которыхъ выстраивается по извѣстному шаблону. Онъ любилъ свою науку, работалъ добросовѣстно и больше не хотѣлъ ничего знать. Бывая въ семейныхъ домахъ, какъ знакомый и какъ врачъ, онъ вездѣ видѣлъ одну и ту же закулисную сторону семейной жизни и далъ себѣ слово никогда не жениться. Эти вѣчныя ссоры мужей и женъ, жалобы и подергиванья, обвиненія другъ друга, иногда семейныя драмы и цѣлыя трагедіи, — нѣтъ, благодарю покорно, можно обойтись и безъ этого. Считая себя холодной и расчетливой натурой, докторъ рѣшилъ про себя, что онъ не созданъ для семейныхъ радостей. Эта эгоистическая философія скрашивалась кой-какими приключеніями: легкими интрижками, иногда жестокимъ кутежомъ въ обществѣ тѣхъ же женатыхъ мужчинъ.

Появленіе Маляйки сразу нарушило обычное теченіе жизни въ докторской квартирѣ. Ему были отведены тѣ двѣ заднихъ комнаты, гдѣ предполагались препаровочная и лабораторія. Паша быстро освоилась въ новой обстановкѣ, съ какой-то мышиной ловкостью въ нѣсколько дней сумѣла загромоздить ихъ всевозможнымъ хламомъ, какой набирается въ дѣтскихъ: появились какіе-то таинственные сундуки, дѣтская ванночка, колченогая мебель, какая-то ситцевая занавѣска, кривое зеркальце на стѣнѣ, а по обѣимъ его сторонамъ неизбѣжныя фотографіи, засиженныя мухами. Докторъ не узналъ этихъ комнатъ, когда заглянулъ сюда черезъ нѣсколько дней по водвореніи Маляйки.

— Кровать нужно отодвинуть отъ печки, — внушительно замѣтилъ докторъ, искоса взглядывая на спавшаго ребенка. — Потомъ, чтобы не было этого крика… понимаешь? Я вообще не выношу шуму.

— Этакій-то ребеночекъ да будетъ безпокоить… — отвѣтила Паша и сдѣлала сердитое лицо.

Докторъ въ это время разсматривалъ фотографіи на стѣнѣ. На одной онъ узналъ Елену Михайловну, какой она, вѣроятно, была лѣтъ пять тому назадъ, а на другой съ неестественной важностью выглядывалъ какой-то выцвѣтшій господинъ съ бритой актерской физіономіей и какимъ-то дурацкимъ бантомъ вмѣсто галстука.

— Это кто такой? — невольно полюбопытствовалъ Куваевъ, тыкая пальцемъ на послѣднюю фотографію.

— Такъ… супругъ Елены Михайловны.

— А!..

Сморщившись, докторъ понюхалъ воздухъ и замѣтилъ:

— Воздухъ какъ будто не совсѣмъ… Нужно вентиляторъ открывать чаще.

— Это ужъ вы сами придумываете: никакого здѣсь воздуху нѣтъ.

— Ты ничего не понимаешь…

Паша вдругъ улыбнулась и посмотрѣла на доктора съ какимъ-то обиднымъ снисхожденіемъ.

Въ окна дѣтской смотрѣло уже апрѣльское солнце и весело разбѣгалось по стѣнамъ игравшими зайчиками. Въ открытый вентиляторъ сквозь шумъ вертѣвшагося колеска доносился откуда-то мѣрный великопостный благовѣстъ. Докторъ посмотрѣлъ на пестренькіе обои, отставшіе по угламъ, на давно небѣленый потолокъ, и подошелъ къ кроваткѣ. Маляйка спалъ сномъ праведника, раскинувъ голыя ручонки. Это былъ прелестный ребенокъ съ просвѣчивающими розовыми тонами кожи и такими смѣшными, пухленькими пальчиками. Что-то такое беззащитное и счастливое своимъ невѣдѣніемъ чувствовалось въ этомъ крошечномъ тѣльцѣ, жившемъ одними растительными процессами. И вотъ изъ этого пузыря вырастетъ большой человѣкъ, эта голова будетъ думать, а сердце забьется желаніями… Мы уже сказали, что докторъ не былъ сентиментальнымъ человѣкомъ, поэтому онъ скоро отвернулся отъ Маляйкиной кроватки и довольно строго спросилъ Пашу:

— А видъ у тебя есть?..

Этотъ вопросъ заставилъ кормилицу торопливо нырнуть за занавѣску, гдѣ громыхнула крышка скрытаго сундука. Черезъ минуту она представила доктору самую форменную бумагу, въ которой значилось, что Пелагея Носкова, жена запаснаго фейерверкера, отъ роду имѣетъ 23 года, лицо чистое, носъ обыкновенный, особенныхъ знаковъ и примѣтъ на тѣлѣ не обнаружено.

— А гдѣ у тебя мужъ? — спрашивалъ докторъ, не рѣшаясь назвать кормилицу попросту Пашей, какъ ее называла Елена Михайловна.

— Фиціантомъ въ «Калифорніи» служитъ.

«Этого еще недоставало… — сердито подумалъ докторъ, оглядывая Пашу съ ногъ до головы. — Хорошъ, должно-быть, гусь этотъ офиціантъ, сдѣлавшій изъ жены дойную корову…»

Въ головѣ доктора быстро пронеслась картина, какъ запасный фейерверкеръ будетъ по праздникамъ являться вотъ въ эти самыя комнаты, непремѣнно пьяный, будетъ требовать угощенія и вообще всѣми средствами и способами показывать, что онъ законный мужъ и можетъ дѣлать все «въ своемъ правѣ». Доктору показалось, что въ комнатѣ уже пахнетъ дешевыми дрянными папиросами, какія курятъ офиціанты, и онъ подозрительно посмотрѣлъ на таинственную ситцевую занавѣску, за которой Паша спала, свернувшись калачикомъ на сундукѣ, а потомъ на ея темненькое ситцевое платье и собранные по-бабьи волосы.

— Мужъ у меня смирный… — предупредила Паша вертѣвшійся на языкѣ доктора вопросъ.

Докторъ ничего не отвѣтилъ и, круто повернувшись на каблукахъ, вышелъ изъ дѣтской. Паша проводила его глазами и проворчала:

— Ишь, какой сердитый выискался: «шуму не выношу!..». Тоже живой человѣкъ, ежели въ другой разъ и пореветъ…

Вечеромъ этого же дня явился и Хомутовъ, разсерженный, потный, охрипшій. Куваевъ принялъ его довольно холодно и провелъ въ кабинетъ.

— Это чортъ знаетъ что такое!.. — громко заговорилъ Хомутовъ, разваливаясь въ креслѣ и безъ приглашенія вытаскивая сигару изъ ящика. — Проклятый городъ… Щучка-то какъ меня отблагодарилъ тогда… а? По всему городу разнесъ, что я прикарманилъ всю подписку… Какъ это по-вашему?.. Я, дѣйствительно, не могъ разсчитаться тогда, тутъ же за обѣдомъ, но потомъ все дочиста роздалъ: и пѣвчимъ и въ «Калифорнію». Вотъ послѣ этого и хлопочи, и разрывайся на сто тысячъ частей…

— Я слышалъ что-то такое, по былъ увѣренъ, что произошло недоразумѣніе, — обрадовался Куваевъ, подавая Хомутову огня.

— Да, это все Щучка напуталъ… Старый дуракъ!.. Пусть онъ теперь покажетъ ко мнѣ за кулисы свою глупую рожу… Впрочемъ, я не злой человѣкъ, да и что мнѣ: плевать…

Хомутовъ поправилъ сбившійся на-бокъ галстукъ, вытянулъ ноги и широко вздохнулъ. Въ этомъ человѣкѣ жила какая-то захватывающая энергія, и Куваевъ чувствовалъ себя въ его присутствіи какъ-то бодрѣе, какъ было и сейчасъ.

— Знаете, и про васъ по городу: гу-гу-гу!.. — продолжалъ Хомутовъ, насасывая сигару. — И что придумаютъ: будто этотъ несчастный ребенокъ вашъ… ей-Богу!.. Да вѣдь я-то знаю хорошо, чей онъ, да и Елена Михайловна была не такая женщина…

Это извѣстіе возмутило Куваева, и онъ забѣгалъ по кабинету. Дѣйствительно, проклятый городъ: изъ какого угодно хорошаго дѣла непремѣнно устроятъ пакость. Хомутовъ далъ время доктору выговориться, а потомъ безъ церемоніи попросилъ вина.

— Да вы не безпокойтесь: прямо давайте бутылку сюда на столъ и два стаканчика… — говорилъ онъ, когда докторъ началъ искать глазами подходящаго мѣста. — У меня голова идетъ кругомъ, а вино освѣжаетъ… Послѣ обѣда я люблю выпить стаканчикъ…

Появилась бутылка, и Хомутовъ выпилъ ее одинъ, поддакивая доктору, жаловавшемуся на несправедливость людей вообще и бужоёмскихъ обывателей въ частности.

— Да вы плюньте, какъ я всегда дѣлаю въ подобныхъ случаяхъ, — успокаивалъ Хомутовъ, прищуривая глаза. Не довернешься — бьютъ, перевернешься — бьютъ. Нужно философски смотрѣть на жизнь. А всему причиной эти проклятыя бабы съ своимъ языкомъ… Если бы вы знали, что онѣ мнѣ стоятъ!.. Ну, да плевать на все, а смѣется тотъ, кто смѣется послѣдній. Вы что же это, докторъ, забыли насъ и въ театръ носа не показываете?..

— Да все какъ-то некогда…

За разговоромъ Хомутовъ незамѣтно выпилъ всю бутылку одинъ, закурилъ на дорогу другую сигару и взялъ у доктора взаймы пятьдесятъ рублей, «до завтра», какъ онъ обыкновенно занималъ. Куваевъ съ удовольствіемъ сдѣлалъ это послѣднее одолженіе, точно желалъ заплатить за невольное сомнѣніе въ честности Хомутова, въ которое его ввелъ этотъ идіотъ Щучка. Надѣвая въ передней калоши, Хомутовъ дружески ударилъ Куваева по плечу и, подмигнувъ, весело проговорилъ:

— Э, батенька, нужно поощрять искусство.

Это была любимая поговорка, когда Хомутовъ чувствовалъ себя хорошо.

На другой день Куваевъ имѣлъ удовольствіе слышать, что Хомутовъ всю похоронную подписку положилъ цѣликомъ въ свой антрепренерскій бездонный карманъ, и пришлось дѣлать вторую.

— Это разбойникъ!.. — кричалъ розовый Щучка, размахивая руками. — Помилуйте, ему ножъ въ руки и на большую дорогу… Разбойникъ!..

— Да, и очень ловкій разбойникъ, — соглашался Куваевъ, изъ чувства самосохраненія не разсказавшій никому о вчерашней продѣлкѣ Хомутова.

VI.

Паша переживала скверное время, начиная съ того, что запасный фейерверкеръ очень неохотно согласился на ея жизнь въ холостой докторской квартирѣ. Это былъ заурядный трактирный лакей съ бритой физіономіей и развинченными движеніями; жену онъ любилъ и по вечерамъ, сидя въ своей каморкѣ, обыкновенно мечталъ вслухъ о томъ блаженномъ времени, когда заведетъ въ Бужоёмѣ свой домишко и займется торговлишкой. Это была завѣтная мысль, опьянявшая «фиціанта» своей заманчивостью. Можно себѣ представить, сколько Пашѣ нужно было употребить женской ловкости, ласкъ и спеціально-бабьихъ наговоровъ, чтобы уломать мужа.

— Главная причина, что другіе фиціанты проходу мнѣ не дадутъ, — разсуждалъ онъ, выслушавъ всѣ доводы жены. — Въ самъ-то дѣлѣ, отъ живого мужа да въ чужіе люди… Докторъ-то холостой, а врагъ горами качаетъ.

— А десять цѣлковыхъ жалованья въ мѣсяцъ, это какъ по-твоему?.. — доказывала Паша съ своей стороны. — Вонъ за мѣсяцъ впередъ получила, а тамъ еще подарки къ празднику…

Въ «Калифорніи» для четы Носковыхъ была отведена крошечная каморка гдѣ-то подъ лѣстницей, гдѣ, какъ говорила Паша, было «ни встать ни сѣсть». Помѣщеніе было самое неудобное, и вдобавокъ здѣсь вѣчно воняло керосиномъ, ваксой и еще той спеціальной духотой, какая накопляется только въ трактирахъ. Но Паша любила эту трактирную нору, и ей было тяжело съ ней разставаться.

— Жалованье… оно, конечно… — размышлялъ «фиціантъ». — Особливо, если при сноровкѣ…

— Ты считай, въ годъ-то сколько это будетъ, — настаивала Паша. — Полтораста цѣлковыхъ — легко сказать!.. Вотъ онъ, домишко-то, и вырастетъ… Это какъ по-твоему? А что зря будутъ болтать фиціанты, такъ они и такъ скажутъ…

Въ подтвержденіе чистоты своихъ помысловъ, Паша клялась всѣми святыми, плакала и повторяла:

— А куда безъ меня Маляйка-то дѣнется… а?.. Несмысленный ребеночекъ, погинетъ какъ разъ въ чужихъ-то людяхъ, а тоже живая душа… Еленато Михайловна со слезами меня просила…

У Носковыхъ свой ребенокъ только-что умеръ, и Паша переносила свое неудовлетворенное материнство цѣликомъ на Маляйку, а круглое сиротство ребенка подымало въ ея душѣ самыя нѣжныя чувства. Жадный до денегъ фиціантъ кое-какъ былъ умоленъ, и Паша птицей летѣла къ своему воспитаннику, придумывая разные страхи относительно оставленнаго въ одиночествѣ Маляйки.

Но главныя затрудненія были не въ отношеніяхъ къ мужу, а въ докторской квартирѣ, гдѣ были неумолимые домашніе враги — кучеръ Егоръ и кухарка Степанида. Появленіе Маляйки они встрѣтили крайне непріязненно, какъ личную свою обиду, и съ перваго дня принялись донимать несчастную Пашу тѣми невидимыми мелочами, какими можно отравить жизнь. Особенно усердствовала кухарка, разбитная и пропащая бабенка, возненавидѣвшія Пашу съ перваго взгляда, какъ свою очевидную соперницу, — въ качествѣ солдатки непокрытой головы, она къ Егору питала особенно нѣжныя чувства. Чтобы вскипятить молоко или достать теплой воды изъ кухни, Паша принимала отъ своихъ враговъ настоящую «муку мученическую», — они вышучивали ее, хихикали прямо въ глаза, величая Маляйку «подзаборникомъ», и устраивали всевозможныя каверзы: Маляйкино молоко прокисало, пригорало или прямо выливалось, въ воду попадала сажа, печка закрывалась съ угаромъ и т. д. Будь у доктора своихъ дѣтей хоть чортова дюжина, ничего подобнаго, конечно, не могло бы быть, а тутъ беззащитный маленькій человѣкъ сталъ поперекъ горла всѣмъ, вызывая, въ качествѣ приживальца изъ милости, какую-то глухую, чисто-животную ненависть. Благодаря интимнымъ отношеніямъ между кучеромъ и кухаркой, ни одна горничная не уживалась больше недѣли, и будь Паша одна, прислуга выжила бы ее, но теперь она защищала Маляйку и, благодаря этому, не только оставалась побѣдительницей, но даже изъ оборонительнаго положенія переходила въ наступательное. Глупая и беззащитная Паша проявляла необыкновенную сообразительность и пускала въ ходъ очень сложныя стратегическія комбинаціи.

— Эта Пашка чистая вѣдьма… — ругалась въ своей кухнѣ Степапида. — Зубищи у ней, какъ у меделянской собаки: за горло такъ и норовитъ схватить.

— Ее, пожалуй, теперь не вдругъ доймешь! — сосредоточенно размышлялъ Егоръ, суровый и гордый человѣкъ, питавшій непростительную слабость къ толстымъ бабамъ. — Пашка теперь какъ корова, когорая отелилась въ лѣсу; никакой волкъ такую корову не возьметъ…

Въ сущности, Егоръ имѣлъ свои далекіе виды и подобными разсужденіями хотѣлъ только заговорить зубы Степанидѣ. Паша боялась этой вздорной и отчаянной солдатки, какъ огня, и отвѣчала на разныя заигрыванья Егора по темнымъ угламъ молчаливыми зуботычинами и очень ловкими затрещинами «по чему попадя». Все это нисколько не смущало Егора, онъ какъ ни въ чемъ не бывало выходилъ за ворота, очень комфортабельно усаживался на приворотную скамеечку и, подергивая десятирублевую гармонику, тонкимъ, жалобнымъ голосомъ напѣвалъ:

Да баба сѣяла муку,

Да посулила мужику!..

— Ну, что звѣрушка? — обыкновенно спрашивалъ докторъ, быстро входя въ дѣтскую, гдѣ пахло «живымъ человѣкомъ», какъ объясняла Паша.

Этотъ простой вопросъ всегда заставлялъ Пашу краснѣть, но она поправлялась и непремѣнно ввертывала какое-нибудь хорошее словечко за своего Маляйку. Такая привязанность кормилицы къ ребенку очень нравилась Куваеву, но иногда чисто-куриная политика Паши просто его возмущала. Если, напримѣръ, онъ нѣсколько дней не заглядывалъ въ дѣтскую, она встрѣчала его съ нахмуреннымъ видомъ и своимъ молчаніемъ давала понять, что очень недовольна докторскимъ поведеніемъ. Именно эта притязательность и бѣсила доктора: онъ давалъ деньги — чего же больше?.. И что теперь самъ Маляйка: живой и безсмысленный кусокъ мяса, связанный съ кормилицей чисто-растительными процессами. Въ ней, въ этой Пашѣ, сказывалась съ поразительной силой та всевыносящая русская баба, которая будетъ съ дьявольскимъ терпѣніемъ высиживать и вынашивать кусокъ дерева, потому внѣ этого растительнаго міра для нея кругомъ была сплошная пустота. Впрочемъ, это мнѣніе Куваеву скоро пришлось измѣнить, потому что эта глупая и необразованная Паша умѣла первая подмѣтить въ ребенкѣ каждую новую мелочь, каждый, шагъ впередъ и малѣйшую черточку въ характерѣ. Да, у Маляйки уже былъ свой собственный характеръ, и онъ не только умѣлъ проявить свое маленькое «я», но и отстаивалъ его съ упрямствомъ совсѣмъ большого человѣка.

— Э, да ты, братъ, величайшій эгоистъ!.. — шутилъ докторъ, подметывая Маляйку къ самому потолку.

Паша была совершенно счастлива въ такіе рѣдкіе моменты накатывавшейся на доктора нѣжности, и отъ удовольствія у ней даже темнѣли глаза. Но эти минуты радости для Паши сейчасъ же смѣнялись цѣлой полосой новыхъ испытаній и самодѣльнаго страха. Она и спала тѣмъ чуткимъ материнскимъ сномъ, который слышитъ все — свернется клубочкомъ на своемъ сундукѣ, уткнется головой въ подушку и спитъ, какъ заяцъ.

Особенно по вечерамъ тревожное состояніе Паши принимало какую-то острую форму, и она непріятно вздрагивала отъ малѣйшаго шороха. Она боялась въ эти минуты и доктора, и кучера Егора, и завертывавшаго раза два мужа.

— Ты у меня смотри, будь въ сохранности!.. — грозилъ «фиціантъ», дѣлая краснорѣчивый жестъ. — Мнѣ плевать и на твое жалованье: самому дороже стоитъ.

Однажды такимъ образомъ, когда Паша въ сумерки прислушивалась къ каждому звуку, изъ кухни по лѣстницѣ вверхъ послышались тяжелые шаги, и появившійся въ дверяхъ дѣтской Егоръ вытянулся передъ Нашей, какъ передъ настоящей барыней.

— Къ вамъ, Пелагея Софроновна, гости-съ… — отчеканилъ онъ, какъ это дѣлалъ передъ бариномъ. — Прикажете принять-съ?..

На лѣстницѣ слышалось хихиканье кухарки, которая устроила всю эту комедію. Оказалось, что пришелъ старикъ Булатовъ и, пробравшись въ кухню, спросилъ прямо Пашу. Онъ былъ въ одномъ сюртукѣ, въ худыхъ сапогахъ, безъ калошъ, и вообще въ самомъ растерзанномъ видѣ. Все это ужасно смутило Пашу, и она провбла старика въ свою комнату.

— Ужъ, право, вы лучше бы и не приходили, а то одинъ срамъ! — ворчала Паша на своего гостя. — Поглядите-ка на себя-то, на кого вы похожи…

— Погибаю, Пашенька… съ горя погибаю! — хрипѣлъ Булатовъ, внося съ собой струю сивушнаго запаха.

— Еще мнѣ за васъ какъ достанется, ежели баринъ узнаетъ… — не унималась Паша. — Извѣстно, кому пріятно!

— Ну, ну, не съѣстъ всю за-разъ, хоть оставитъ кусочекъ… — шутилъ Булатовъ, оглядывая равнодушно комнаты. — Ничего, славныя палаты. Вотъ бы мнѣ здѣсь еще пожить…

— Ахъ, перестаньте пустяки молоть!.. У меня безъ того сердце не на мѣстѣ: вдругъ баринъ.

— Я самъ баринъ и къ твоему барину но дѣлу пришелъ.

Старый артистъ былъ такъ несчастенъ, что первое чувство гнѣва въ Пашѣ быстро смѣнилось чисто-бабьей жалостью. Она усадила гостя въ уголокъ, чтобы не такъ ужъ было замѣтно, если вдругъ барина нанесетъ, напоила его чаемъ, пришила двѣ пуговицы къ сюртуку и даже потихоньку сунула въ карманъ потайной двугривенный, сохранившійся въ глубинахъ ея сундука. Булатовъ успѣлъ за это время обрасти какой-то щетиной и точно еще больше опухъ.

— У васъ вѣдь шуба енотовая тогда была на похоронахъ — допрашивала Паша, разглядывая всѣ недочеты булатовскаго костюма.

— Да, была, Пашенька..

— И сюртукъ другой, комиковъ сюртукъ, я знаю.

— Былъ и сюртукъ. Въ человѣкѣ нетлѣнна одна душа, Пашенька.

— Душа душой, а вотъ сорочки-то на васъ и званья нѣтъ… Какъ же это можно!..

Пріѣхавшему съ практики доктору уже успѣли доложить о гостѣ, потому что онъ, не снимая шляпы и перчатокъ, прямо прошелъ въ дѣтскую. Пашѣ чуть не сдѣлалось дурно отъ страха, но Булатовъ поднялся изъ своего утла съ достоинствомъ и проговорилъ:

— Извините, докторъ, что я немного замедлилъ документами…

— Какими документами?.. — удивился докторъ, не глядя на Пашу.

Великій артистъ снисходительно улыбнулся и подалъ доктору засаленную пачку Маляйкиныхъ документовъ, по которымъ послѣдній оказался Мельхиседекомъ Уткинымъ, сыномъ свободнаго художника.

— Мнѣ нужно съ вами переговорить… — торопливо пробормоталъ докторъ, не рѣшаясь засаленныя бумаги положить въ свой карманъ. — Не угодно ли вамъ, господинъ Булатовъ, пожаловать за мной въ кабинетъ?..

— Съ удовольствіемъ…

Докторъ провелъ гостя черезъ столовую и пріемную прямо въ кабинетъ, гдѣ и указалъ молча на кресло. Великій артистъ, нисколько не смущаясь, постарался принять приличную случаю осанку и, пока Куваевъ вторично просматривалъ документы Маляйки, говорилъ:

— Моя фамилія тоже не Булатовъ, а Сучковъ… да. Это ужъ нашъ театральный обычай мѣнять фамиліи. Прежде выбирались фамиліи ординарныя: трагики назывались Громовыми, Богатыревыми, Самсоновыми — вообще что-нибудь этакое внушительное, первые любовники — Дольскими, Ленскими, комики — Пичугиными, Салфеткиными, а примадонны — Свѣтловскими, Любиными, Стрѣльскими… Да, что-нибудь этакое послаще. Ну, а нынче пошли двойныя аристократическія фамиліи, и моя Лена играла подъ именемъ Вьюшиной-Запольской.

Этотъ старикъ былъ возмутителенъ со своимъ фамильярнымъ тономъ и театральной неестественностью, притомъ этотъ ужасный костюмъ… Необходимо было покончить съ нимъ разомъ, не затягивая дѣла, и докторъ старался подобрать въ умѣ одну изъ тѣхъ фразъ, какими навсегда выгоняютъ изъ дома.

— Ничего, у васъ приличный кабинетъ… и вообще вся обстановочка, — продолжалъ Булатовъ, протягивая свои дырявые сапоги на коверъ. — Кстати, нѣтъ ли у васъ сигары?.. Ахъ, не безпокойтесь, я самъ возьму. Когда Лена въ первый разъ выступила на сцену въ Иркутскѣ, съ нами познакомился одинъ золотопромышленникъ… Вотъ были у человѣка сигары!.. Доктора и артисты знаютъ толкъ въ сигарахъ… хе-хе!.. Потомъ, когда мы съ Леной гастролировали въ Одессѣ, тамъ былъ одинъ грекъ… Да, такъ этотъ грекъ немного ухаживалъ за Леной и, между прочимъ, подарилъ мнѣ одинъ фунтъ настоящаго эпирскаго табаку. Вотъ былъ табакъ… И только разъ въ Варшавѣ, нѣтъ, кажется, въ Архангельскѣ, виноватъ — въ Тифлисѣ…

— Господинъ Булатовъ, намъ необходимо объясниться разъ и навсегда, — заговорилъ докторъ, прерывая эти пріятныя воспоминанія. — Дѣло въ томъ, что я взялъ ребенка и, конечно, постараюсь исполнить свой долгъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ попрошу васъ разъ и навсегда оставить меня въ покоѣ. Можетъ-быть, я рѣзко выражаюсь, но въ жизни прежде всего, чтобы не было никакихъ недоразумѣній.

— Другими словами: вы меня выгоняете?..

— Нѣтъ, дѣло гораздо проще…

— Понимаю, понимаю… Это общая судьба старыхъ артистовъ… Но я не обижаюсь!.. Могу ли я, по крайней мѣрѣ, навѣщать моего внука время отъ времени?..

— Прямо отказать вамъ я не имѣю права, но вы сами слышали послѣднюю волю вашей дочери, поэтому, надѣюсь, поймете, что лучшія отношенія для насъ — это не имѣть никакихъ отношеній.

Голосъ доктора какъ-то оборвался при послѣднихъ словахъ, и одна рука нервно барабанила по ручкѣ кресла. Старый артистъ величественно поднялся съ своего кресла, застегнулъ сюртукъ и, церемонно поклонившись, хрипло проговорилъ:

— Да, я васъ понимаю… прощайте!..

Онъ улыбнулся горькой улыбкой обманутаго человѣка и какъ-то выпятился въ дверь. Докторъ подошелъ къ окну и слышалъ, какъ по тротуару прошлепалъ своими худыми сапогами великій артистъ. Ему сдѣлалось очень тяжато въ этомъ тепломъ и свѣтломъ кабинетѣ, точно сумасшедшій старикъ уносилъ съ собой частицу его прежняго покоя.

VII.

По городу разсказы о Маляйкѣ ходили съ самыми разнообразными прибавленіями, что очень бѣсило Куваева. Кому и какое дѣло до его личной жизни и до него самого? Особенно его возмущали сочувственныя выпытыванія бужоёмскихъ дамъ, желавшихъ во что бы то ни стало добиться признанія, что Маляйка — его сынъ. Созрѣвшее рѣшеніе отдѣлаться отъ Маляйки было поколеблено этими мелочами, потому что, разъ, страдало докторское самолюбіе, а потомъ — общественное мнѣніе было къ нему несправедливо.

Весной, занятый практикой и своими личными дѣлами, Куваевъ почти не бывалъ въ театрѣ. Въ маѣ труппа уѣзжала, и аршинныя афишки анонсировали о послѣднемъ спектаклѣ — шла «La dame aux camélias» съ Мясоѣдовой въ главной роли. Это былъ вызовъ Хомутова бужоёмской публикѣ, не хотѣвшей признать первокласснаго таланта. Спектакль обѣщалъ быть интереснымъ, и Куваевъ отправился въ театръ.

— Вы насъ совсѣмъ забыли, Николай Григорьичъ, — ласково говорилъ старичокъ-капельдинеръ, принимая пальто Куваева. — Сегодня у Александры Петровны выигрышная роль… Прежде Елена Михайловна играли.

Старичокъ повелъ бровями и улыбнулся: дескать, провалится опять наша-то Мясоѣдиха. Куваевъ тоже улыбнулся, охваченный той атмосферой, гдѣ онъ чувствовалъ себя своимъ человѣкомъ. Какъ все ему здѣсь знакомо, начиная съ грязныхъ, полутемныхъ сѣней подъѣзда и кончая уборной хористовъ. Не желая встрѣчаться съ Хомутовымъ, Куваевъ взялъ мѣсто во второмъ ряду креселъ. Было еще рано, и въ партерѣ сидѣло всего человѣкъ пять. Куваевъ постоялъ въ проходѣ, осмотрѣлъ пустыя ложи, плохонькій занавѣсъ и отправился въ фойе наверхъ, откуда былъ ходъ въ буфетъ. Театръ былъ старый, той особенной провинціальной архитектуры, когда рѣшительно вездѣ дуетъ сквозной вѣтеръ. Штукатурка пооблѣзла, цвѣты и узоры облупились, занавѣсъ свѣтился дырами, въ которыя выглядывали хористки, неизбѣжная малиновая триповая обивка на креслахъ первыхъ рядовъ и на барьерахъ ложъ давно выцвѣла и вытерлась. Однимъ словомъ, провинціальный театръ, какъ и слѣдуетъ быть провинціальному театру. Хомутовъ жаловался, что городское самоуправленіе отпускаетъ ему на ремонтировку самыя гомеопатическія дозы, а городское самоуправленіе жаловалось на Хомутова, что онъ получаетъ деньги и ремонтируетъ ими только свои карманы.

Въ фойе, гдѣ, скажемъ между прочимъ, по преимуществу сосредоточивался сквозной вѣтеръ, уныло слонялись двѣ-три дамы и въ одномъ углу дремалъ какой-то подрядчикъ. Въ буфетѣ у самой стойки громко разговаривали двое адвокатовъ, и за отдѣльнымъ столикомъ пили пиво какіе-то купеческіе сынки. Комикъ Недорѣзовъ былъ уже въ приличномъ градусѣ и безцѣльно смотрѣлъ въ пространство. Куваева охватила совсѣмъ малодушная мысль: вотъ этотъ самый пьяный комикъ возьметъ да и провозгласитъ во всеуслышаніе — «Маляйкинъ родитель», или что-нибудь подобное. Для успокоенія расходившихся нервовъ Куваевъ выпилъ рюмку водки, чего обыкновенно не дѣлалъ. Изъ партера донеслись первые звуки настраиваемыхъ скрипокъ. Публика все прибывала. Куваевъ машинально съ кѣмъ-то раскланивался, а самъ поглядывалъ на дверь — въ глубинѣ виднѣлся узенькій коридоръ, который велъ прямо за кулисы. Направо въ этомъ коридорѣ темнѣла дверь въ актерскую ложу, висѣвшую надъ музыкантами, а подальше маленькая дверка вела на сцену. Черезъ нее актеры попадали въ буфетъ, а актрисы — въ фойе.

— Наконецъ-то и вы пришли!.. — окликнулъ Куваева докторъ Щучка, неизмѣнно розовый и свѣжій, точно онъ вчера родился. — А мы ужъ не знали, что и думать: нѣтъ нашего доктора и только. «Бѣдная Лили» меня просто одолѣла и непремѣнно хотѣла ѣхать къ вамъ сама… Александра Петровна тоже спрашивала… да. Вы Хомутова не видали?

— Нѣтъ…

— О, онъ сегодня изъ кожи лѣзетъ… Знаете, есть такая балаганная панорама: «Полишинель въ хлопотахъ». Такъ и нашъ разбойникъ.

Щучка самъ первый засмѣялся своей остротѣ и, показывая вставные зубы, похлопалъ Куваева по плечу.

— Да, да… А знаете, я васъ просто считалъ порядочнымъ человѣкомъ, — не унимался онъ, переходя на шопотъ, — между тѣмъ вы не нужды и геройства… хе-хе!.. Всѣ дамы отъ васъ безъ ума, плутишка. Кстати, эта полненькая… какъ ее?.. ну, кормилица, у васъ теперь живетъ?..

Куваевъ едва отвязался отъ стараго болтуна и ушелъ въ партеръ. Ему казалось, что встрѣчавшіеся знакомые смотрѣли на него какъ-то особенно и провожали сдержаннымъ шопотомъ. Музыка уже играла, и Куваевъ занялъ свое мѣсто во второмъ ряду. Раньше онъ обыкновенно сидѣлъ въ актерской ложѣ или за кулисами, и теперь ему казалось немного страннымъ составлять часть той публики, которую онъ привыкъ разсматривать изъ ложи Хомутова или черезъ отверстія въ занавѣсѣ. И публика была все та же: въ первомъ ряду сидѣли два кабатчика, полицеймейстеръ, товарищъ прокурора съ женой, докторъ-акушеръ, адвокаты, маленькій и юркій редакторъ мѣстной газеты, пользовавшійся даровымъ кресломъ; во второмъ — начинающіе помощники присяжныхъ повѣренныхъ, аптекарь, три сомнительныхъ дамскихъ шляпы, инспекторъ гимназіи, шарившій глазами по райку, и т. д.

Въ актерской ложѣ появлялись и уходили какія-то дамы, но Куваевъ старался не смотрѣть въ ту сторону. Въ антрактахъ у барьера обыкновенно вертѣлась m-me Понсонъ, упорно разглядывавшая всю публику въ бинокль. Нѣсколько разъ до слуха Куваева доносился хриплый голосъ Хомутова, который игралъ сегодня роль отца Армана. Афиши у него не было — онъ всѣхъ актеровъ и актрисъ зналъ не только въ лицо, но по голосу. Изъ ложъ на него смотрѣли въ бинокли, и это заставляло Куваева ежиться. Бужоёмскія дамы были любопытны и облѣпили барьеры всѣхъ ложъ сплошной гирляндой топорщившейся матеріи, колыхавшихся вѣеровъ, цвѣтовъ, перьевъ и кружевъ. Въ залѣ стоялъ сдержанный шумъ, который не могла заглушить музыка. Послѣдняя четверть часа передъ занавѣсомъ всегда заставляла Куваева волноваться, потому что онъ принималъ живое участіе во всѣхъ удачахъ и неудачахъ Хомутовской труппы, а теперь онъ чувствовалъ себя совершенно чужимъ человѣкомъ: провалится или нѣтъ Мясоѣдова — ему все равно. А еще такъ недавно онъ любовался Еленой Михайловной, когда она показывалась въ актерской ложѣ, и въ шутливо-серьезномъ тонѣ давалъ ей совѣты. Она имѣла привычку слушать, глядя въ сторону, и какъ-то по-дѣтски наклоняла свою красивую бѣлокурую головку. Когда ей было смѣшно, она закрывалась вѣеромъ изъ страусовыхъ перьевъ, и смѣялись одни прелестные сѣрые глаза.

Поднялся занавѣсъ. Мясоѣдова была одѣта эффектно и своимъ появленіемъ вызвала одобрительный шопотъ. Чеховъ-Мирскій игралъ Армана и отчитывалъ свою роль самымъ возмутительнымъ образомъ. Изъ-за кулисъ мелькнуло красное лицо Хомутова, который готовъ былъ съѣсть глазами несчастнаго перваго любовника, портившаго роль Мясоѣдовой впередъ. M-me Понсонъ играла ту даму, которая все время ѣстъ. Она сразу попала въ тонъ и повела свои сцены очень бойко. Кто-то не выдержалъ, и по ея адресу раздался и замеръ аплодисментъ. «Бѣдная Лили» покраснѣла отъ удовольствія и признательно вскинула глазами по принадлежности, а Мясоѣдова, взволнованная и злая, два раза сдѣлала очень некрасивыя паузы на поданныя реплики. Какъ хороша была Елена Михайловна въ этихъ сценахъ, и каждое слово проваливавшейся Мясоѣдовой рѣзало Куваева по сердцу. Первое дѣйствіе прошло очень вяло, какъ и второе, за исключеніемъ m-me Понсонъ, положительно торжествовавшей. Куваевъ первый антрактъ остался въ своемъ креслѣ, чтобы ни съ кѣмъ не встрѣтиться ни въ буфетѣ ни въ фойе, но во второй антрактъ онъ не выдержалъ — его опять потянуло по старой привычкѣ за кулисы. Явилась предательская мысль: развѣ на такихъ людей, какъ Хомутовъ, можно сердиться?..

Куваевъ опомнился только тогда, когда взялся за ручку закулисной дверцы и на порогѣ столкнулся съ разбѣжавшимся Хомутовымъ лицомъ къ лицу. Разбойникъ нисколько не смутился, а, подхвативъ Куваева, молча потащилъ его по грязной лѣсенкѣ внизъ, гдѣ свѣтлыми пятнами выдѣлялись открытыя двери уборныхъ.

— Я на васъ сердитъ!.. — говорилъ Хомутовъ, громко стуча ногами по ступенькамъ. — Вы насъ оставили въ самую трудную минуту… Я разрываюсь на сто тысячъ частей!.. Пойдемте къ Александрѣ Петровнѣ…

По дорогѣ Хомутовъ успѣлъ сдѣлать колкое замѣчаніе подвернувшейся на глаза m-me Понсонъ, которая сдѣлала удивленное лицо и смѣшно подняла брови. Въ отворенную дверь одной уборной двѣ новенькихъ хористки выталкивали Недорѣзова, но Хомутовъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣтилъ. Уборная Мясоѣдовой была затворена. Въ полутьмѣ нужно было подняться на три ступеньки, чтобы отворить выбѣленную известкой и очень захватанную дверь. Это была большая комната, освѣщенная двумя стѣнными лампочками. Большое зеркало стояло рядомъ съ умывальникомъ; на столикѣ у окна валялись принадлежности грима и только-что снятое платье. Мясоѣдова стояла передъ зеркаломъ въ одной юбкѣ и корсетѣ, съ голыми жирными руками. Она даже не повернула головы и спокойно продолжала поправлять крашеные желтые волосы. Горничная и Заяцъ торопливо подшивали какую-то упрямую оборку къ тяжелому бархатному платью.

— Докторъ въ восторгѣ… — заговорилъ Хомутовъ заискивающимъ, фальшивымъ тономъ. — Вся суть въ четвертомъ дѣйствіи, голубчикъ! Нужно смѣлѣе… А этого подлеца Чехова я въ шею… къ чорту!..

Примадонна улыбнулась доктору довольно кисло и протянула руку, чтобы примѣрять готовый лифъ. Лицо у ней было сильно раскрашено и вблизи имѣло непріятное, злое выраженіе. Хомутовъ отстранилъ горничную и, встряхнувъ совсѣмъ готовое платье, глазомъ знатока еще разъ провѣрилъ тяжелыя складки круто собранной юбки, подхваченной сбоку букетомъ цвѣтовъ. Онъ, видимо, остался доволенъ и, въ знакъ своего расположенія, толкнулъ Зайца въ затылокъ съ выбивавшимися прядями черныхъ густыхъ волосъ.

— Такъ вы находите, что… — протянула Мясоѣдова доктору, повертываясь передъ зеркаломъ уже совсѣмъ одѣтая.

— Да… то-есть, какъ смотрѣть… — бормоталъ Куваевъ, не зная, какъ выпутаться изъ дурацкаго положенія.

Прибѣжавшій режиссеръ прекратилъ эту глупую сцену, и Мясоѣдова, оглядывая волочившійся съ шелестомъ длинный шлейфъ, величественно вышла изъ уборной. Хомутовъ ринулся за ней, а Куваевъ остался въ уборной въ обществѣ Зайца.

— Ну, какъ ваше здоровье?.. — заговорилъ онъ.

Дѣвушка растерянно взглянула на него своими испуганными заячьями глазами и махнула рукой. У ней всегда былъ такой чахоточный складъ.

— У меня сегодня номеръ… — отвѣтила она, лукаво поглядывая въ уголъ. — Знаете шансонетку: «Ничего нѣтъ священнаго для сапера»?

— А… — протянулъ докторъ, удивленный полной безсвязностью отвѣта.

Музыка оборвалась, и за кулисами наступила сдержанная тишина. Въ пріотворенную дверь заглянуло какое-то бородатое лицо и сейчасъ же скрылось. Воздухъ, пропитанный запахомъ керосина, духовъ и какой-то закулисной сырости, непріятно дѣйствовалъ на Куваева — онъ отвыкъ отъ этой атмосферы.

— И въ водевилѣ у васъ тоже есть номеръ? — спрашивалъ онъ, чтобы прервать неловкое молчаніе.

— И въ водевилѣ есть… — какъ-то равнодушно отвѣтилъ Заяцъ.

Странная была эта «водевильная штучка», существовавшая какими-то вспышками — то она дурачилась, то хандрила. Докторъ зналъ про нее очень печальныя исторіи и жалѣлъ, а она всегда какъ-то дичилась его. Разсказывали, что она была изъ хорошаго семейства, владѣла хорошо языками, но имѣла неудачный романъ и, какъ дѣвушка «съ прошлымъ», очутилась на театральныхъ подмосткахъ, проклятая и забытая благочестивыми родственниками. Хомутовъ покровительствовалъ ей по необъяснимымъ причинамъ.

— Это, кажется, была уборная Елены Михайловны? — спрашивалъ докторъ, оглядывая комнату.

— Да… Слышите, какъ аплодируютъ «бѣдной Лили»?.. Хомутовъ сегодня лопнетъ отъ злости…

По лицу Зайца пробѣжала непріятная нервная улыбка. Смѣнившая аплодисменты тишина нарушалась только осторожнымъ переступаньемъ ногъ ожидавшихъ своей очереди актеровъ да сердитымъ шопотомъ режиссера. Куваевъ отправился за кулисы и сейчасъ же наткнулся на Астраханцева, который подъ защитой садовой бесѣдки цѣловалъ какую-то рыженькую хористку, упиравшуюся ему бѣлыми круглыми руками прямо въ грудь. Эта заурядная сцена не обращала на себя ничьего вниманія, и ламповщикъ, проходя мимо, совершенно равнодушно ковырялъ въ носу. Когда дѣйствіе кончилось и Куваевъ оглянулся, за нимъ стоялъ Заяцъ, уже одѣтый по-шансонеточному: въ короткую юбку, пестрый фартухъ съ громаднымъ бантомъ и какой-то необыкновенный сине-красный чепчикъ. Костюмъ шелъ къ этой цыганской фигурѣ, и Куваевъ обратилъ невольно вниманіе на красивыя круглыя ноги, какія трудно было предполагать при такомъ общемъ habitas. Замѣтивъ пристальный взглядъ доктора, Заяцъ принялъ ухарскую позу и вызывающе улыбнулся. Но въ это время, какъ шквалъ, ворвался за кулисы Хомутовъ, и Заяцъ поспѣшилъ спрятаться въ ту же будку, гдѣ цѣловался Астраханцевъ съ хористкой.

— Развѣ можно играть передъ такой публикой?!.. — оралъ Хомутовъ, накидываясь на доктора съ кулаками. — Тутъ нужно не играть, а колотить по головамъ палкой…

— Вы забываете, что я въ числѣ публики… — замѣтилъ Куваевъ.

— Э, мнѣ не до шутокъ, батенька!.. Чортъ знаетъ, что такое: аплодируютъ этой гуттаперчевой куклѣ Понсонъ, а Шурѣ хоть бы одинъ шлепокъ… Для кого же я стараюсь?.. Вотъ и извольте служить публикѣ, жертвовать всѣмъ для искусства.

Мясоѣдова провалилась самымъ торжественнымъ образомъ, такъ что поднесенный ей букетъ, купленный Хомутовымъ на свои деньги, былъ встрѣченъ шиканьемъ. Вызывали одну m-me Понсонъ, за что она и поплатилась. Хомутовъ обругалъ ее непечатными словами. «Бѣдная Лили», растерянная и жалкая, стояла съ заплаканными глазами и вопросительно смотрѣла на доктора, сдѣлавшагося невольнымъ свидѣтелемъ этой семейной сцены. Какъ благоразумный человѣкъ, онъ поспѣшилъ удалиться въ партеръ, чтобы послушать, какъ будетъ пѣть Заяцъ. Шансонетка была встрѣчена съ восторгомъ, особенно когда Заяцъ съ подчеркиваньемъ и развязными жестами пропѣлъ своимъ жиденькимъ, разбитымъ голосомъ заключительныя строфы.

Публика стучала ногами, и Заяцъ, упоенный успѣхомъ своего позора, повторялъ эту грязь парижскихъ мостовыхъ и посылалъ воздушные поцѣлуи почитателямъ искусства. Доктору вдругъ сдѣлалось больно за всю эту неприличную сцену: эта несчастная дѣвушка съ испуганными глазами покупала свой хлѣбъ слишкомъ дорогой цѣной… Потомъ онъ вспомнилъ плакавшую Лили, у которой на раскрашенномъ лицѣ были грязныя полосы. Сколько тутъ грязи, безсердечія, нахальства и расходившихся животныхъ инстинктовъ!.. Странное дѣло! Когда Елена Михайловна умирала, Куваеву совсѣмъ не было ея жаль… Онъ даже желалъ бы ее пожалѣть, но въ немъ тогда еще не было того, что онъ чувствовалъ теперь. Да, онъ теперь жалѣлъ этотъ плѣнительный женскій образъ и понималъ, почему примадонна умерла такъ рано. Бѣдная, она была еще такъ молода… Вѣдь нельзя же было жить въ этой помойной ямѣ. Доктору сдѣлалось совѣстно за себя, какъ постояннаго театральнаго завсегдатая, не хотѣвшаго видѣть истинной подкладки всего, что дѣлалось у него почти на глазахъ. Неужели ужъ онъ такой совсѣмъ пропавшій человѣкъ, что можетъ быть глухъ и нѣмъ къ царившему злу?..

На подъѣздѣ Куваевъ встрѣтилъ Щучку, который торопливо пробирался къ боковымъ дверямъ; съ нимъ подъ руку шелъ Заяцъ, старавшійся закрыть лицо широкимъ полемъ лѣтней шляпы. Столкнувшись лицомъ къ лицу съ Куваевымъ, Щучка сначала смутился, а потомъ проговорилъ:

— Ѣдемъ, collega, въ «Калифорнію»… Будетъ ужинъ, а этотъ бѣсенокъ споетъ намъ про своего сапера. Нужно поощрять искусство… Хомутовъ будетъ.

Куваевъ отказался и отправился домой. У Щучки была своя семья — жена и штукъ шесть краснощекихъ ребятъ. Въ городѣ онъ пользовался репутаціей прекраснаго семьянина.

VIII.

Отъ театра шла маленькая гнилая уличка, извѣстная подъ именемъ Театральной. Здѣсь вытянулись въ неправильный, покосившійся рядъ десятка два старинныхъ деревянныхъ домовъ, занятыхъ сапожниками, столярами, стекольщиками и разнымъ другимъ промышленнымъ людомъ. Тутъ же квартировали актеры средней руки и вся остальная театральная челядь. Лѣтомъ актерскія квартиры пустовали, и изо всего театральнаго персонала оставалась одна старушка Орлова, жившая въ сыромъ низу большого полукаменнаго дома. Она пользовалась въ Театральной улицѣ именемъ актрисы, какъ ее помнили старожилы. Зиму и лѣто старушка ходила по своей улицѣ въ одномъ и томъ же ватномъ пальто, вѣчно что-то бормотала себѣ подъ носъ, крестилась маленькими крестиками и въ видѣ развлеченія шла въ церковь проводить какого-нибудь покойника. Лѣтомъ старушка очень скучала и съ нетерпѣніемъ ждала осени, когда пріѣдутъ «наши», отъ которыхъ ей ничего, кромѣ хлопотъ и непріятностей, не доставалось. Къ Орловой ѣхали тѣ, кто бывалъ въ Бужоёмѣ первый разъ и нуждался въ помѣщеніи до пріисканія квартиры. У ней же перебивались въ трудную минуту, когда, напримѣръ, человѣкъ пропьется до нитки, потеряетъ мѣсто, разссорившись съ Хомутовымъ, а маленькія актрисы въ случаѣ интимныхъ женскихъ несчастій. Актеры жили, не платили денегъ и уѣзжали, оставляя на память какую-нибудь ненужную вещицу. Исключеніе представляла одна m-me Понсонъ, которая постоянно квартировала у Орловой, такъ что комната оставалась за ней и на лѣто. Говорили, что она тоже не платила старухѣ ни гроша, отдѣлываясь дешевенькими подарками въ родѣ букета восковыхъ цвѣтовъ, ящичка для перчатокъ, которыхъ старуха уже давно не носила, старой бонбоньерки и тому подобной дряни.

Стояла осень. Бужоёмскія улицы потонули въ грязи, а по Театральной буквально не было проѣзда. Пѣшеходы пробирались около заборовъ, прыгая по дощечкамъ и камнямъ, какъ акробаты. По новому городскому плану, улица назначалась къ упраздненію, почему ни ремонта ни мостовой даже не предполагалось. Въ дождливый осенній день въ Театральную улицу свернулъ объемистый дорожный экипажъ, запряженный парой. Желѣзная дорога въ Бужоёмъ только еще строилась, и поэтому публика пользовалась самыми первобытными способами передвиженія.

— Неужели, мама, мы будемъ жить въ этой мерзости? — съ неподдѣльнымъ ужасомъ спрашивала молоденькая дѣвушка, осматривая линію гнилыхъ избушекъ.

— Ахъ, Варенька, ты ничего не понимаешь!.. — сердито отвѣчала по жилая дама съ большимъ птичьимъ носомъ и какими-то озлобленными ястре биными глазами. — Это только такъ сначала кажется… Главное: театръ близко. Я тутъ два сезона квартировала.

— Не понимаю… — сухо отвѣтила дѣвушка, дѣлая равнодушное лицо.

Она такъ устала отъ этой проклятой дороги, что рада была добраться до мѣста. Дорожные костюмы дамъ говорили объ очень маленькихъ средствахъ, какъ взятый «на проходъ» почтовый экипажъ и эта пара несчастныхъ клячъ, едва передвигавшихъ ноги. Нѣсколько разъ лошади совсѣмъ останавливались и съ безнадежнымъ видомъ только мотали головами. Ямщикъ принимался накаливать ихъ хлыстомъ, что привлекло сейчасъ же вниманіе уличныхъ мальчишекъ. Эти сорванцы сразу рѣшили, что пріѣхали «актеры», и вслухъ дѣлали соотвѣтствующія примѣчанія: «не изъ важныхъ», «такъ, шантрапа какая-нибудь»'. Дама съ птичьимъ носомъ побагровѣла отъ злости, а дѣвушка спряталась въ глубину тарантаса.

— Вонъ полукаменный домъ направо… Туда прямо и заворачивай!.. — кричала дама, указывая на квартиру Орловой. — Безъ очковъ-то не слышишь!..

Лошади сдѣлали отчаянное усиліе, и экипажъ наконецъ остановился у покосившихся, всегда отворенныхъ дверей.

— Ступай прямо во дворъ! — еще разъ крикнула сердитая дама. — Ахъ, Господи, это, наконецъ, можно сойти съ ума…

Дворъ былъ большой, но совсѣмъ пустой и такой грязный, что хорошему человѣку можно было утонуть. Экипажъ подъѣхалъ къ заднему крылечку, опускавшемуся куда-то внизъ каменными ступеньками, какъ помойная яма или склепъ. Тутъ же у входа гнили кучи мусора и «кухонные остатки» — арбузныя корки, гнилой картофель, какія-то перья, рыбьи кости, тряпицы. Кучеръ слѣзъ съ козелъ и, почесывая затылокъ, смотрѣлъ на сердитую барыню, дескать, что-то, молъ, ты теперь будешь дѣлать, матушка. Кучера вообще отличаются большой житейской философіей.

— Чего сталъ пнемъ, тащи чемоданъ! — крикнула на него дама, захватывая съ собой картонки и узелки. — Варенька, выходи…

Дѣвушка съ легкой гримасой вышла изъ экипажа, оправила смятое дорожное платье изъ дешевенькой фланели и нерѣшительно посмотрѣла на гостепріимное отверстіе открывавшейся ямы.

— Сюда? — спросила она, брезгливо ставя ногу на первую ступеньку.

— Да, да… Изъ передней дверь налѣво, — пояснила дама, вталкивая кучера съ чемоданомъ въ сѣни. — Агаѳья Петровна, навѣрно, дома, да если бы ея не было дома, то это все равно для насъ…

Варенькѣ пришлось сильно наклониться, когда она, сморщивши прямой греческій носъ, входила въ двери — она была высокаго роста. Въ передней было темно, какъ въ трубѣ, и дама распахнула дверь налѣво, въ пустую большую комнату, гдѣ стоялъ такой затхлый и сырой воздухъ, какъ въ погребѣ. На шумъ шаговъ показалась и сама старушка Орлова, встрѣтившая гостей довольно непривѣтливымъ взглядомъ.

— Вы меня не узнаёте, Агаѳья Петровна? — воскликнула дама съ птичьимъ носомъ и, не дожидаясь признанія, крѣпко обняла старушку и даже расцѣловала ея сморщенное желтое лицо. — Дарья Семеновна Бархатова, а это моя дочь Варенька.

— Что-то какъ будто не припомню… — нерѣшительно проговорила старушка, оглядывая гостей еще разъ съ ногъ до головы.

— Вотъ тебѣ разъ: Бархатова, Дарья Семеновна?.. Я еще квартировала у васъ вмѣстѣ съ m-me Понсонъ… Это было… Кучеръ, тащи чемоданъ прямо къ печкѣ, да смотри, осторожнѣе.

— Послушайте, вѣдь это — комната m-me Понсонъ, — протестовала Агаѳья Петровна и даже попробовала затворить дверь. — Я не могу… Она будетъ сердиться.

— Ахъ, это все равно… Мы съ Лили старыя пріятельницы и вмѣстѣ дѣлали хивинскую кампанію. Кучеръ, ты что же это спишь на ходу?.. А съ Лили я впередъ уговорилась, и она мнѣ позволила занять ея комнату. Конечно, на время… У меня даже есть отъ нея письмо. Мы съ ней нынче встрѣтились въ Москвѣ… Какъ же!..

— А если она пріѣдетъ сама и будетъ на меня въ претензіи?

— О, предоставьте это уже мнѣ… Мы съ ней были такъ хороши всегда, какъ сестры.

Пока велись эти дипломатическіе переговоры, Варенька прошла въ свою новую квартиру, оглядѣла голыя стѣны съ полинявшими оборванными обоями, два подслѣповатыя окна, обдерганную ширмочку, туалетный столикъ у стѣны, и, не раздѣваясь, бросилась на продавленный клеенчатый диванъ. Ее охватила страшная тоска и отвращеніе; это — какая-то крысья нора.

— Ты должна поцѣловать у старухи руку, — объясняла появившаяся Дарья Семеновна, раздѣваясь на ходу. — Она это любитъ… Притомъ это такая почтенная, заслуженная женщина.

— Ни за что!… — упрямо отвѣтила Варенька.

— Пустяки… Ты что же это не раздѣваешься?

— Не хочу.

Кучеръ перетаскалъ чемоданы, одѣяла, кульки и подушки и остановился въ дверяхъ, въ ожиданіи двугривеннаго. Дарья Семеновна сунула ему пятакъ и выпроводила довольно безцеремонно. «Какіе нахалы эти кучера, и еще недоволенъ, что ему дали на водку». Агаѳья Петровна въ это время ставила въ своей комнатѣ самоваръ и ворчала: «Никакой Бархатовой не помню… Ужо вотъ пріѣдетъ сама-то, такъ, пожалуй, и въ шею выгонитъ».

Дамы раздѣлись и привели въ порядокъ свои дорожные туалеты. Дарья Семеновна въ одномъ платьѣ оказалась высокой, полной женщиной съ откинутой гордо головой; носъ казался еще больше, когда она по-домашнему свернула свои жиденькіе волосы на макушкѣ тощимъ узломъ. Ростомъ дочь походила на мать, но лицомъ на себя — это было очень симпатичное, свѣжее лицо только-что сформировавшейся дѣвушки, обрамленное волной вившихся русыхъ волосъ. Его портилъ только низкій бѣлый лобъ и немного тупое выраженіе большихъ темныхъ глазъ, особенно, когда она къ чему-нибудь прислушивалась. Скромный бѣлый воротничокъ охватывалъ красивую бѣлую шею съ круглымъ точенымъ затылкомъ. Мягкія маленькія руки придавали ей видъ «дѣвушки изъ хорошей фамиліи», и Дарья Семеновна часто посматривала на нихъ съ чисто-материнской гордостью.

Чемоданы были распакованы, два стола исчезли подъ ворохомъ выложеннаго платья, такъ что самоваръ пришлось поставить на комодъ.

— Вы ужъ съ нами чаю напейтесь, Агаѳья Петровна, — уговаривала старуху Дарья Семеновна, улыбаясь съ неестественной нѣжностью. — Я привезла даже любимаго вашего варенья… крыжовникъ…

— Я люблю варенье… — шамкала старуха, осматривая раскрытые чемоданы. — Только какъ же это я фамиліи вашей совсѣмъ не помню?.. А это дочь?..

— Да, это моя дочь… Варенька, — внушительно замѣтила Дарья Семеновна, показывая глазами на руку.

Дѣвушка лѣниво поднялась съ дивана и безучастно приложила свое свѣжее лицо къ лицу Агаѳьи Петровны.

— Можетъ-быть, вы помните перваго любовника Розанова, который потомъ застрѣлился? — говорила Дарья Семеновна, разливая чай. — Да?.. Такъ я еще съ нимъ играла… Хомутовъ только-что начиналъ. Ахъ, кстати, этотъ бѣдняга опять напоролся: выхлопоталъ пробный спектакль своей Мясоѣдовой, а она рыба рыбой… Скандалъ!.. Скоро сюда вся труппа пріѣдетъ… Мы съ Варенькой впередъ отправились, потому что у меня есть свои дѣла.

За чаемъ происходилъ самый оживленный театральный разговоръ, набитый собственными именами. На первой недѣлѣ Великаго поста въ Москвѣ была настоящая ярмарка: со всѣхъ сторонъ наѣхали артисты и антрепренеры. Хомутовъ, конечно, явился тоже, хотя его и знаютъ всѣ, какъ перваго прощалыгу. Помилуйте, не заплатилъ Чехову-Мирскому жалованья за цѣлую треть и отрекомендовалъ его другимъ антрепренерамъ такъ, что никто на бѣднягу не смотритъ. Изъ старыхъ артистовъ въ Хомутовской труппѣ остались Астраханцевъ, Заяцъ, Лили, конечно, Мясоѣдова, а изъ новыхъ ѣдутъ — новая примадонна Глоба-Михальская и первый любовникъ Червинскій. Умеръ комикъ Костылевъ, который когда-то игралъ въ Бужоёмѣ, grande-dame Мосягина сломала ногу, омскій антрепренеръ Бердъ — неужели вы не помните Берда? — сошелъ, бѣдняга, съ ума. Вообще, артисты порядочно бѣдствуютъ, особенно артистки, которымъ приходится заключать контракты съ антрепренерами черезъ посредство темныхъ маклеровъ — даже нѣтъ свободной залы, гдѣ могли бы артистки познакомиться съ антрепренерами, а шляться по трактирамъ, какъ артисты, согласитесь, не совсѣмъ удобно. Эти разговоры оживили старушку, и она печально покачивала своей дряхлой головой; да, трудно бѣднымъ артистамъ…

Послѣ чая Варенька, не раздѣваясь, уснула тутъ же на диванѣ. Дарья Семеновна посмотрѣла на нее съ гордой улыбкой и шопотомъ проговорила, подмигнувъ Агаѳьѣ Петровнѣ:

— Не правда ли, Хомутовъ не ошибся выбрать себѣ ingénne? Бѣдняжка, она такъ измучилась дорогой… Я боюсь, что у ней похудѣютъ плечи, а при нынѣшнихъ костюмахъ это — голодная смерть.

Чтобы не мѣшать спавшей ingénue, дамы ушли въ комнату Агасьи Петровны, такую же оборванную и жалкую, какъ и комната m-me Понсонъ. Въ одномъ углу стояло нѣсколько сундуковъ, служившихъ постелью, между окнами тяжелое и разбитое трюмо, которое сохранилось только потому, что его никто не покупалъ, на одной стѣнѣ нѣсколько фотографій, въ шкапу съ выдавленнымъ стекломъ сборная посуда — и только. Очень немного даже для выдохшейся славы, и Дарья Семеновна тяжело вздохнула, вспоминая лучшіе дни.

— Вы знали Вьюпшну-Запольскую? — спрашивала Дарья Семеновна, усаживаясь къ трюмо.

— Это которая умерла?.. Какъ же, она была раза два у Понсонъ, а потомъ я была на похоронахъ, — съ оживленіемъ заговорила старушка. — Какъ ее хорошо хоронили… какъ королеву какую-нибудь. Хомутовъ умѣетъ хоронить своихъ артистовъ… Очень хорошо все помню.

— Да?.. А послѣ Вьюшиной-Запольской остался ребенокъ и…

— Ребенокъ у доктора… Славный докторъ, должно-быть, если взялъ чужого ребенка. Въ первый разъ встрѣчаю такого удивительнаго человѣка…

— Что же, бываютъ добрые люди, — ядовито проговорила Дарья Семеновпа, насупивъ брови. — А вѣдь она пользовалась большимъ, большимъ успѣхомъ въ Бужоёмѣ, эта Запольская… Не правда ли?.. Навѣрно, остались деньги, драгоцѣнныя вещи, наконецъ гардеробъ.

— Конечно, осталось!.. — соглашалась старушка.

— Да, да…. И все это пошло къ доктору?..

— А ужъ я не знаю этого. М-me Понсонъ знаетъ все. Кажется, у Запольской остался отецъ, Булатовъ… потомъ какъ будто и Хомутовъ что-то такое тутъ… Право, я не помню, а когда m-me Понсонъ пріѣдетъ, она все разскажетъ.

— А вы про доктора ничего не слыхали? Въ самомъ дѣлѣ, это ужъ черезчуръ по-христіански навязать себѣ на шею чужого ребенка… Притомъ всѣ эти доктора народъ очень практическій, и я очень хорошо ихъ знаю. Можетъ-быть…

— Вы думаете, что онъ находился въ интимныхъ отношеніяхъ съ Запольской?

— Нѣтъ, я этого не говорю, по только… согласитесь, что все это немножко странно, чтобы не сказать больше.

Въ этомъ направленіи разговоръ продолжался до самой ночи, и Дарья Семеновна успѣла вывѣдать отъ старушки рѣшительно все, что она знала про Булатова, Запольскую и доктора Куваева. Собственно интереснаго она ничего не получила; и Агаѳья Петровна нѣсколько разъ очень внимательно всматривалась ей въ лицо и повторяла:

— Нѣтъ, не могу припомнить… Розановъ, дѣйствительно, былъ и застрѣлился, а Бархатовой не помню.

— Виновата, я тогда играла подъ фамиліей Ландышевой.

— И такой не помню.

— Ну, это все равно: гдѣ же вамъ всѣхъ запомнить. Вы не безпокойтесь, мы съ Лили старые друзья и спали на одной постели въ Ташкентѣ.

IX.

Всю ночь Агаѳья Петровна спала очень скверно и поэтому встала раньше обыкновеннаго. Раздумавшись о самовольныхъ квартирантахъ, она удивлялась сама себѣ, какъ это пустила ихъ въ чужую комнату — неизвѣстно откуда пріѣхали какія-то двѣ птицы, силой захватили комнату и расположились, какъ у себя дома. Старушка разсердилась до того, что у ней затряслась голова. Она, вмѣсто двухъ обыкновенныхъ чашекъ чаю, выпила всего одну, а до хлѣба и совсѣмъ не дотронулась.

— Нѣтъ, это ужъ нахальство! — рѣшила она вслухъ. — А что я m-me Понсонъ скажу? Прежніе артисты такъ никогда не дѣлали.

Агаѳья Петровна нѣсколько разъ подходила прислушаться къ дверямъ въ комнату квартирантокъ — спятъ себѣ, какъ зарѣзанныя, а мамаша насвистываетъ носомъ, какъ пожарная труба. Утро выдалось самое непріятное, дождь такъ и лилъ, какъ изъ ведра, а погода всегда дѣйствовала на старушку очень тяжело — ныли старыя кости, и дѣлалось тошно жить на свѣтѣ, какъ было и теперь. Время точно остановилось. Бѣжавшая съ потока дождевая вода раздражала нервы, а въ окно едва глядѣла бѣлесоватая мгла, вмѣсто дневного свѣта.

— И Бархатовой никакой не помню… — бормотала Агаѳья Петровна, шагая по своей комнатѣ. — Потомъ назвалась Ландышевой — и такой не бывало. Вретъ что-нибудь.

Квартирантки едва проснулись только къ двѣнадцати часамъ, и Дарья Семеновна вышла съ красными, заспанными глазами, чтобы справиться, готовъ или нѣтъ самоваръ.

— А я все думаю, что m-me Понсонъ будетъ меня бранить, — встрѣтила ее Агаѳья Петровна, — такъ ужъ вы лучше того… Здѣсь есть квартиры въ Театральной.

— Что такое?..

— Я говорю, хорошія есть квартирки у насъ въ Театральной… Вотъ у портного Сестюнькина, у сапожника…

— Послушайте, Агаѳья Петровна, какъ я ни уважаю васъ, но меня это бѣситъ: я пойду къ сапожнику Сестюнькину?!..

— Это портной Сестюнькинъ, а у сапожника другая фамилія, да я забыла…

— Ахъ, это все равно, какая фамилія!.. А только вы забываете, что у меня взрослая дочь. Признаться сказать, я этого не ожидала именно отъ васъ.

— Конечно, дѣвушка большая… это точно… — согласилась упрямая старушка, которой ужъ надоѣло сердиться съ пяти часовъ утра.

Самоваръ пришлось Дарьѣ Семеновнѣ поставить самой, а потомъ не было хлѣба къ чаю — одна непріятность за другой.

— Варенька, ты сходишь за хлѣбомъ въ булочную… — ласково заговорила Дарья Семеновна, возвращаясь въ свою комнату. — Тутъ у самаго театра, на углу…

— Въ такую погоду?.. — изумилась дѣвушка, мечтавшая о горячемъ чаѣ. — Ни за что!..

— Ты возьмешь мнѣ эти маленькія булочки съ солью, какія я люблю, а себѣ французскую булку… Пожалуйста, поскорѣе!..

— А цѣловаться съ этой старушонкой не будешь заставлять?..

— Ахъ, Варенька, Варенька, какъ ты меня мучишь разными пустяками! — взмолилась Дарья Семеновна. — Точно я для себя хлопочу…

— Мама, да вѣдь дождь идетъ…

Пришлось самой сходить въ булочную, и въ награду Дарья Семеновна начерпала въ калоши грязи. Вообще утро началось прескверно, а ей къ двумъ часамъ необходимо было отправиться по дѣлу. Утѣшала только Варенька, которая встала сегодня такая свѣжая и, кажется, успѣла пополнѣть за одну ночь. Въ своемъ простенькомъ домашнемъ платьѣ изъ розоваго ситца она выглядѣла такой милой bébé, что Дарья Семеновна невольно припомнила свою молодость, когда даже ея птичій носъ находили красивымъ. Агаѳьл Петровна приплелась посидѣть на людяхъ, тоже внимательно всматривалась въ ingénue и глазомъ знатока оцѣнила всѣ достоинства и недостатки: «Ничего, есть кровь, только какая-то она деревянная… Впрочемъ, это пройдетъ со временемъ».

— Вы тутъ посидите, а я съѣзжу по дѣлу, — говорила Дарья Семеновна, облекшись въ перекрашенное шелковое платье и новую осеннюю шляпу съ синимъ перомъ.

— Хорошо, хорошо… съ Богомъ, — провожала Агаѳья Петровна и даже перекрестила квартирантку на неизвѣстный подвигъ.

Варенька какъ-то равнодушно посмотрѣла на драповое пальто матери съ выцвѣтшей отдѣлкой, на зонтикъ антука и высокую шляпу, и погрузилась въ дремоту. Выйдя на улицу, Дарья Семеновна сейчасъ же взяла извозчика и велѣла ѣхать сначала прямо, потомъ направо, — она помнила улицы, — пока экипажъ не остановился у подъѣзда квартиры Куваева.

— Ты меня подождешь, — приказывала она извозчику, дергая за звонокъ.

Отворилъ двери Егоръ и вѣжливо посторонился, что означало въ переводѣ, что докторъ дома. Дарья Семеновна раздѣлась и величественно вошла въ пріемную. Навстрѣчу ей сейчасъ же вышелъ самъ Куваевъ, одѣтый въ сѣрую домашнюю визитку.

— Артистка Бархатова, — отрекомендовалась Дарья Семеновна, величественно закидывая голову назадъ и мѣряя доктора съ головы до ногъ.

— Очень пріятно… Чѣмъ могу служить?.. Не угодно ли вамъ садиться…

Докторъ придвинулъ кресло, въ которое артистка и помѣстилась, довольно эффектно откинувъ запутавшійся подолъ платья ногой. Она, прежде чѣмъ заговорить о дѣлѣ, осторожно оглядѣлась. Эти прелиминаріи всегда бѣсили Куваева, а теперь у него вдобавокъ еще была своя работа.

— Я пріѣхала къ вамъ по очень важному дѣлу, — съ достоинствомъ заговорила Дарья Семеновна. — Можно сказать, по общему для насъ дѣлу… Я — мать Елены Михайловны Вьюшиной-Запольской.

Дарья Семеновна хотя и разсчитывала на эффектъ этой фразы, но произведенное ею дѣйствіе превзошло всѣ ожиданія: докторъ какъ-то растерялся, вопросительно пожалъ плечами и принялся теребить бороду.

— Извините, можетъ-быть, я ошибаюсь… — бормоталъ онъ, пожимая плечами. — Мнѣ кажется, что здѣсь недоразумѣніе.

— То-есть какъ это недоразумѣніе?.. Позвольте, милостивый государь, я-то могу, кажется, хорошо знать, что Елена была моя родная дочь…

— А я даже не подозрѣвалъ этого обстоятельства… то-есть что у Елены Михайловны есть мать, и что она пріѣдетъ сюда. Очень пріятно познакомиться въ такомъ случаѣ, но все это такъ неожиданно для меня…

— Неужели Елепа ничего вамъ не говорила, когда умирала? — другимъ тономъ спрашивала Дарья Семеновна, вынимая платокъ. — О, она всегда такъ любила меня, бѣдняжка… Вѣроятно, боялась, что извѣстіе о ея смерти убьетъ меня прежде времени!..

Она поднесла платокъ къ глазамъ, а Куваевъ нахмурился — онъ вѣрилъ и не вѣрилъ, что предъ нимъ сидитъ бабушка Маляйки. Вѣдь если сама Елена Михайловна ничего не говорила о матери по своимъ личнымъ соображеніямъ, то объ этомъ могли сказать другіе, и никто ни одного слова!.. Нѣтъ, это какая-нибудь дурацкая мистификація, а эта дама просто сумасшедшая.

— По вашему лицу я вижу, что вы мнѣ не вѣрите… — предупредила его Дарья Семеновна съ горькой улыбкой. — Но вы убѣдитесь, когда я представлю свои документы… Наконецъ вся Хомутовская труппа меня знаетъ!..

Все это говорилось такимъ убѣжденнымъ тономъ, что нельзя было не повѣрить, и докторъ съ особеннымъ вниманіемъ посмотрѣлъ на лицо своей гостьи съ подозрительными красными жилками, подведенными глазами и этимъ птичьимъ носомъ. Онъ напрасно искалъ какой-нибудь черточки фамильнаго сходства и ничего не находилъ. Этотъ нѣмой допросъ въ свою очередь взбѣсилъ Дарью Семеновну, которая покраснѣла вдругъ, какъ морковь: ее оскорбляли въ самыхъ святыхъ материнскихъ чувствахъ. Глухое недовольство накоплялось съ самаго утра и готово было прорваться каждую минуту горячимъ потокомъ, — этотъ лѣкаришка еще надъ ней же и ломается.

— Я сказала, что пріѣхала по дѣлу… — начала Дарья Семеновна, стараясь сохранить дѣловое спокойствіе. — Послѣ моей дочери остался ребенокъ…

Докторъ, наклонивъ голову въ знакъ согласія и заложивъ руки въ карманы, принялся шагать по комнатѣ.

— Ребенка взяли на воспитаніе вы, какъ я слышала… Въ этотъ моментъ я была въ Таганрогѣ и, связанная контрактомъ, не могла, къ сожалѣнію, пріѣхать сейчасъ же, а вы были настолько добры… Однимъ словомъ, вы приняли чисто-родственное участіе въ судьбѣ маленькаго сироты и, конечно, не позабыли принять нѣкоторыя мѣры относительно оставшагося наслѣдства.

— Послушайте, я этого рѣшительно ничего не знаю: я взялъ ребенка и только. А что касается имущества, то у Елены Михайловны есть отецъ, который, вѣроятно, знаетъ это дѣло лучше меня…

— Такъ, значитъ, это правда, что все имущество Лены попало въ лапы этого прощалыги Хомутова? — азартно спрашивала Дарья Семеновна, грозно поднимаясь съ мѣста.

— И на это не могу ничего сказать: я бралъ ребенка, а не имущество вашей дочери…

— Позвольте, господинъ докторъ… Принимая ребенка, вы должны были подумать о его судьбѣ: сегодня вы его взяли, а завтра выкинете на улицу — я говорю къ примѣру. Я отказываюсь понимать васъ въ такомъ случаѣ… По закону прямымъ наслѣдникомъ является одинъ ребенокъ, а не родители умершей. Должна быть опека… Я знаю, что у Лены остались деньги, наконецъ у нея были цѣнныя вещи.

— Съ юридической стороны вы совершенно правы, но я не вмѣшиваюсь въ эти дѣла и попрошу васъ разъ и навсегда оставить меня въ покоѣ по этому поводу, — сухо проговорилъ докторъ, дѣлая энергическій жестъ.

«Подлецъ, зацапалъ Ленины денежки вмѣстѣ съ Хомутовымъ, — думала Дарья Семеновна, хрустя пальцами. — По рожѣ видно, что вретъ… Вотъ еще человѣкъ навязался!..»

— Потомъ я долженъ вамъ сказать, что совсѣмъ не желаю ставить себя въ фальшивое положеніе, — продолжалъ докторъ съ возраставшей энергіей. — Свидѣтелемъ послѣднихъ дней былъ господинъ Булатовъ, который можетъ вамъ передать, что сама Елена Михайловна взяла съ него слово ни въ чемъ не вмѣшиваться въ судьбу Маляйки… Думаю, что это относилось и къ вамъ, иначе Елена Михайловна сдѣлала бы оговорку…

— Вы хотите сказать, что она забыла родную мать?.. Нѣтъ, вы жестоко ошибаетесь, господинъ докторъ, и я могу представить вамъ цѣлый рядъ писемъ… Впрочемъ, изъ этого разговора можно подумать, что я какая-нибудь интересантка, — нѣтъ, для меня дорога только судьба несчастнаго ребенка. Надѣюсь, вы оцѣните мои чувства… Я въ ней потеряла все… да, все!..

Приложивъ платокъ къ глазамъ, она слабымъ голосомъ добавила:

— Могу я, по крайней мѣрѣ, видѣть ребенка?..

— Я не имѣю права вамъ отказать…

Появленіе Дарьи Семеновны въ дѣтской смутило и перепугало Пашу, которая испуганными глазами смотрѣла на смущеннаго доктора. Маляйка не обнаружилъ и тѣни родственныхъ чувствъ, а когда Дарья Семеновна хотѣла его взять на руки, онъ обнаружилъ всѣ признаки самаго отчаяннаго протеста и, какъ поросенокъ, съ визгомъ покатился по полу.

— Что это у тебя, милая, какой безпорядокъ вездѣ… — строго замѣтила Харья Семеновна оторопѣвшей кормилицѣ. — Для ребенка это очень нездорово. Вонъ тутъ и бѣлье у печки сушится и какая-то дрянь въ кастрюлечкѣ киснетъ… Такъ нельзя, милая!..

Маляйка только-что начиналъ ползать по полу и смотрѣлъ на бабушку своими большими сѣрыми глазами очень сердито. Когда та сдѣлала вторую попытку приласкать его, онъ кубаремъ, какъ медвѣжонокъ, кинулся къ Пашѣ и сейчасъ же зарылся въ складкахъ ея ситцеваго платья. Дарья Семеновна опять прибѣгла къ дѣйствію носового платка и нѣсколько разъ провела имъ по глазамъ — бѣдный, бѣдный ребенокъ, который не узнаетъ материнской ласки!.. Въ заключеніе она все-таки поймала Маляйку и долго цѣловала его, не обращая вниманія на крикъ и гримасы капризничавшаго внучка.

— Это ангелъ! — шептала счастливая бабушка, передавая Маляйку Пашѣ.

На первый разъ все дѣло этимъ и закончилось. Докторъ, присутствуя при сценѣ родственнаго свиданія, не проронилъ ни одного слова. Паша догадалась чутьемъ, что за птица эта большеносая дама, и грустно смотрѣла то на Маляйку, то на доктора.

Вернувшись въ пріемную, Дарья Семеновна усѣлась на прежнее мѣсто, не оставляя платка; она, кажется, думала остаться здѣсь надолго.

— Я долженъ извиниться предъ вами… — заявилъ докторъ, поглядывая выразительно на свои часы. — У меня есть паціенты, которые не могутъ ждать…

— Виновата, я задержала васъ…

— Что касается того дѣла, о которомъ былъ сейчасъ разговоръ, такъ я думаю, что лучше всего будетъ подождать пріѣзда Хомутова. Онъ, вѣроятно, не откажется объяснить…

— Да, да… Кстати онъ долженъ быть здѣсь на-дняхъ.

Дарья Семеновна простилась съ докторомъ очень церемонно, обдумывая что-то про себя. Въ передней, впрочемъ, она заговорила такимъ тономъ, какъ со своимъ человѣкомъ:

— А Мясоѣдова-то опять провалилась… О, да, до невозможности!.. Это какая-то разварная осетрина, а не актриса… А вмѣсто Лены Хомутовъ везетъ Глобу-Михальскую, которую вы, вѣроятно, видали.

— Нѣтъ, не случалось.

— Представьте себѣ: глухонѣмая какая-то… Увѣряю васъ! И эта Михальская будетъ играть послѣ Лены… Воображаю!..

Докторъ почувствовалъ, что у него свалилась гора съ плечъ, когда Егоръ захлопнулъ дверь за неожиданной гостьей.

X.

Появленіе бабушки Малайки внесло въ докторскій домъ непріятныя усложненія. Паша, по такому удобному случаю, не преминула наревѣться и ходила съ красными глазами, — она боялась, что Дарья Семеновна отниметъ ребенка. Только-что ребенокъ было-устроился, а тутъ принесло эту актрису… Изъ поведенія гостьи докторъ вывелъ другое заключеніе: она ребенка не возьметъ, а подниметъ скверную суматоху по поводу наслѣдства. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, тогда не пришло ему въ голову опечатать имущество покойной, и гдѣ оно находится сейчасъ?.. Ясно, что это была новая штука Хомутова, который намѣренно скрылъ существованіе Малянкиной бабушки, потому что это было въ его видахъ. Впрочемъ, труппа на-дняхъ пріѣдетъ, и тогда все разъяснится.

— Какая это бабушка — у Елены Михайловны не было матери, — увѣряла Паша съ особеннымъ азартомъ. — Какая-то прощалыга явилась и сейчасъ наслѣдство вынюхиваетъ. Жаднящія эти актрисы…

Черезъ недѣлю Хомутовская труппа прибыла въ Бужоёмъ, и самъ антрепренеръ остановился въ «Калифорніи». Куваевъ отправился сейчасъ же за разъясненіями и поздоровался съ Хомутовымъ очень холодно. Какъ разъ разговоръ происходилъ въ томъ номерѣ, гдѣ умерла Елена Михайловна, что усилило непріятность происходившей сцены. Предчувствуя что-то недоброе, Хомутовъ сдѣлалъ глупое лицо. Онъ за лѣто успѣлъ пополнѣть, несмотря на сопровождавшія его неудачи.

— Почему вы тогда меня не предупредили, что у Елены Михайловны есть живая мать?.. — приступилъ Куваевъ прямо къ цѣли своего визита.

— Какая мать?.. — изумился въ свою очередь Хомутовъ.

— Родная мать Елены Михайловны… Вы ее ангажировали на нынѣшній сезонъ, и она уже была у меня. Театральная фамилія: Бархатова…

— Та-та-та… Позвольте: у Бархатовой, дѣйствительно, есть дочь, только не Елена Михайловна, а Варвара Михайловна Стасевичъ-Любарская. Вы, вѣроятно, милѣйшій докторъ, что-нибудь перепутали… Я съ ними заключилъ контрактъ и знаю, съ кѣмъ имѣю дѣло.

— Это, наконецъ, возмутительно! — вспылилъ докторъ. — Къ чему вы еще притворяетесь?.. Въ вашихъ личныхъ видахъ было скрыть существованіе бабушки Маляйки, а я, благодаря вамъ, попалъ въ самое дурацкое положеніе: она можетъ взять ребенка отъ меня, когда этого захочетъ. Сейчасъ этого желанія незамѣтно, а за будущее кто поручится…

Хомутовъ своимъ быстрымъ шагомъ пробѣжалъ по номеру раза два, взъерошилъ волосы и трагически развелъ руками.

— Я-то при чемъ тутъ? — спрашивалъ онъ, становясь въ заученную позу. — Вотъ положеніе… не обязанъ же я знать генеалогію всѣхъ своихъ актеровъ!.. Бархатова, такъ Бархатова… Конечно, по естественному порядку вещей, у каждаго человѣка должна быть мать, но кто бы могъ подозрѣвать, что эта Бархатова родная мать Елены Михайловны!.. Хоть убейте, ничего не знаю и не зналъ. Потомъ, мой милый докторъ, въ нашемъ театральномъ мірѣ всѣ эти семейныя отношенія составляютъ такой деликатный предметъ, о которомъ не принято говорить… Артисты стоятъ выше обыкновенныхъ предразсудковъ.

— Мнѣ до этого, Платонъ Ильичъ, дѣла нѣтъ.

— И мнѣ тоже! Въ чемъ же вопросъ?

— Въ томъ, что эта Бархатова въ одно прекрасное утро можетъ заявить права на Маляйку… Знай я это впередъ, повѣрьте, что я никогда не рѣшился бы взять этого несчастнаго ребенка.

— Только-то?.. Такъ отдаю вамъ свою антрепренерскую голову на отсѣченіе, что Бархатова ни теперь ни послѣ даже не заикнется о ребенкѣ. Ей самой до себя, да и фонды у ней того — швахъ… Теперь довольны?..

— Нѣтъ… Является другой вопросъ: она заявила претензію на наслѣдство послѣ Елены Михайловны и, кажется, подозрѣваетъ для перваго раза меня.

— Ну, ужъ это дудки: фюить!.. Старикъ Булатовъ все давно спустилъ, вмѣстѣ съ моей енотовой шубой… Нѣтъ, мое-то положеніе каково: я хлопоталъ, бился, заботился, — а вотъ награда. Что же, по-вашему, я прикарманилъ наслѣдство послѣ Елены Михайловны? Да и какое наслѣдство: двѣ стаметовыхъ юбки и разная другая дрянь… Это можетъ говорить Бархатова, но вы, Николай Григорьичъ… Положа руку на сердце, долженъ признаться, что вотъ именно отъ васъ-то я этого не ожидалъ!

— Я тутъ рѣшительно ни при чемъ…

— Что же вамъ нужно въ такомъ случаѣ? Предоставьте мнѣ вѣдаться съ этой Бархатовой, и все будетъ отлично…

Какъ всегда, Хомутовъ оказался чуть не святымъ, хотя докторъ былъ убѣжденъ, что именно этотъ антрепренеръ виноватъ кругомъ. Что вы будете говорить съ подобными людьми!.. Дѣло кончилось тѣмъ, что Куваевъ же почувствовалъ себя какъ-то неловко.

— Для меня это пріятное открытіе, что Любарская родная сестра Елены Михайловны, — вслухъ думалъ Хомутовъ, раскуривая сигару. — Кровь, батенька, великое дѣло… Только та была бѣлокурая, а эта шатенка. Нѣтъ, положительно, я изъ этой ingénue сдѣлаю человѣка.

— Поздравляю васъ… — иронически замѣтилъ докторъ, поднимаясь съ мѣста.

— Вы куда это собрались? Оставайтесь кофе пить…

Отвязаться отъ Хомутова нечего было и думать, и докторъ рѣшилъ, что ужъ лучше выпить стаканъ кофе и уйти безъ грѣха, хотя онъ совсѣмъ не имѣлъ желанія нить сейчасъ.

Пока Хомутовъ бѣгалъ въ буфетъ съ необходимыми приказаніями, докторъ успѣлъ разсмотрѣть еще разъ намозолившую глаза обстановку номера — тѣ же сбои, та же драпировка, тотъ же диванъ, на которомъ спалъ пьяный Булатовъ. Къ довершенію сходства служилъ тотъ же безпорядокъ, какой возятъ за собой странствующіе артисты. По коробочкамъ и бонбоньеркамъ, валявшимся у зеркала, Куваевъ догадался, что въ этомъ номерѣ остановилась Мясоѣдова, хотя, конечно, могло быть и иначе. Дѣйствительно, господа артисты ужъ слишкомъ, кажется, не стѣсняютъ себя семейной обстановкой… Докторъ даже разсердился на себя, зачѣмъ остался здѣсь, но въ это время въ коридорѣ послышался страшный гвалтъ, и Хомутовъ влетѣлъ въ номеръ, какъ бомба. За нимъ съ краснымъ, разсерженнымъ лицомъ вошла m-me Понсонъ — она имѣла свой прежній цвѣтущій видъ и щеголяла въ тѣхъ же бухарскихъ платкахъ.

— Вотъ, не угодно ли? — накинулся Хомутовъ на доктора, указывая на m-me Понсонъ. — Нѣтъ, вы войдите въ мое положеніе… а?.. Нѣтъ, вы побывайте въ моей колеѣ… а?!..

— А я чѣмъ виновата? — заявляла съ своей стороны m-me Понсонъ, пожимая руку Куваева но-товарищески. — Да… У Орловой я живу на квартирѣ восемь лѣтъ. Хорошо… Пріѣзжаю: моя комната, моя собственная комната занята этой Бархатовой. Хорошо… Я, конечно, сейчасъ къ Агаѳьѣ Петровнѣ: что сей сонъ означаетъ?.. А та только головой трясетъ и руками разводитъ… Что же оказывается? Бархатова нарочно пріѣзжаетъ недѣлей раньше, чтобы захватить мою комнату, и заявляетъ Агаѳьѣ Петровнѣ, что она уговорилась объ этомъ со мной и что имѣетъ даже какія-то письма… Однимъ словомъ, я очутилась на улицѣ, а Бархатова ни за что не хочетъ очистить моей комнаты.

— Да вы заплатили за эту комнату, что ли? — спрашивалъ Хомутовъ.

— Помилуйте: я жила тутъ цѣлыхъ восемь лѣтъ, и вдругъ… какое нахальство!.. И еще смѣетъ говорить, что у нея мои письма… Можетъ-быть, что когда-то мы играли вмѣстѣ въ Ташкентѣ, но вѣдь это было давно!.. Вы, какъ антрепренеръ, должны заступиться за меня, Платонъ Ильичъ!..

— Вотъ, не угодно ли!.. — повторялъ Хомутовъ. — Турецкій паша, что ли, я для васъ?.. Не могу же я взять да и вытолкать эту Бархатову въ шею…

— Она говоритъ, что у ней дочь, а я чѣмъ виновата, что у меня нѣтъ дочери? — не унималась m-me Понсонъ, размахивая руками. — Наконецъ, я женщина, и прямая обязанность порядочнаго мужчины оказать содѣйствіе…

— Да вы за квартиру-то заплатили ли, сударыня?..

— Я жила восемь лѣтъ…

— Э, вздоръ! — рѣшилъ Хомутовъ, когда ему надоѣло спорить съ расходившейся m-me Понсонъ. — Помиритесь какъ-нибудь… Наконецъ, вы можете помѣститься на время въ комнатѣ Агаѳьи Петровны. Я бывалъ тамъ и хорошо помню, что комната у ней премиленькая.

— Благодарю васъ!.. — отвѣтила m-me Понсонъ и даже сдѣлала реверансъ.

Все это вышло такъ смѣшно, что докторъ расхохотался невольно. Онъ мысленно представлялъ себѣ горячую сцену, которая произошла въ квартирѣ Орловой между двумя дамами.

— Вы знаете, какъ въ Ташкептѣ офицеры прозвали эту Бархатову? — не унималась m-me Понсонъ, усаживаясь разливать поданный кофе. — Всѣ ее знаютъ подъ этой кличкой: Макъ-Магонъ… Она и походитъ на Макъ-Магона!..

— Бѣдная Лили, если бы я былъ китайскимъ императоромъ, то я каждой своей артисткѣ не только подарилъ бы по цѣлому дворцу, но воздвигнулъ бы храмъ, — отшучивался Хомутовъ, подливая въ свой стаканъ коньяку. — А ужъ что я уважаю женщинъ вообще и въ частности, можетъ засвидѣтельствовать весь бѣлый свѣтъ. Это моя религія, которая, говоря правду, стоитъ мнѣ немножко дорого… А знаете, что я вамъ скажу: эта Бархатова начинаетъ мнѣ нравиться… очень энергичная женщина, чортъ возіми!.. Не правда ли, докторъ?

— Да, ничего…

Выпивъ свой стаканъ, Куваевъ наконецъ выбрался изъ Хомутовскаго номера. Пусть, въ самомъ дѣлѣ, Хомутовъ раздѣлывается съ этой Бархатовой, какъ знаетъ.

Что всего удивительнѣе, такъ это то, что черезъ три дня въ квартиру Куваева явилась m-me Понсонъ, въ сопровожденіи высокой молодой дѣвушки, которую отрекомендовала, какъ новую ingénue, Стасевичъ-Любарскую.

— Вы ее полюбите, какъ полюбила я съ перваго раза, — восторженно говорила «бѣдная Лили». — Мы пріѣхали посмотрѣть этого мальчугашку… Варвара Михайловна приходится ему родной теткой, и для нея, вотъ для этой самой дѣвушки, я помирилась съ Дарьей Семеновной. Въ сущности, она прекрасная женщина…

Варенька была одѣта въ свѣжій осенній костюмъ и раскланялась съ докторомъ очень серьезно. Она вообще произвела на него выгодное впечатлѣніе съ перваго раза.

— Я очень радъ познакомиться съ сестрой Елены Михайловны, — проговорилъ онъ, пожимая руку Варенькѣ. — О васъ я услышалъ въ первый разъ только отъ Хомутова.

— Прелестная дѣвушка! — вслухъ восхищалась m-me Понсонъ, разсматривая обстановку докторской квартиры. — Она произведетъ фуроръ, увѣряю васъ… Нужно быть слѣпымъ, чтобы не замѣтить такой красавицы. А ростъ?..

Эти похвалы заставили Вареньку даже покраснѣть въ первую минуту, а потомъ она приняла свой обыкновенный равнодушный видъ, точно говорили о комъ-нибудь постороннемъ. Синее шерстяное платье охватывало ея стройную фигуру, какъ перчатка, красиво собранные волосы спускались на лобъ легкой бахромкой по вѣнской модѣ, придавая лицу немного дѣтское выраженіе. Особенно близкаго сходства съ лицомъ Елены Михайловны докторъ не могъ найти, кромѣ характернаго разрѣза рта, особенно когда Варенька застѣнчиво и нерѣшительно улыбалась. Да, это была она, та улыбка, которая сводила доктора съ ума и которую онъ подмѣчалъ въ Маляйкѣ. М-me Понсонъ сразу замѣтила произведенное дѣвушкой впечатлѣніе и почувствовала себя въ квартирѣ Куваева, какъ у себя дома — заглянула въ кабинетъ, въ столовую и даже спальню.

— Вы давно на сценѣ? — спрашивалъ Куваевъ молчаливую дѣвушку.

— Браво, не знаю, какъ вамъ сказать… — замялась дѣвушка.

— О, она слишкомъ рано поступила въ театръ, — объясняла за нее m-me Понсонъ. — Она еще шестилѣтней дѣвочкой выходила амуромъ… А теперь она такъ хороша, что ей недостаетъ только крыльевъ.

Въ подтвержденіе своихъ словъ, «бѣдная Лили» сочно расцѣловала свою красавицу и по пути что-то шепнула ей на ухо.

— Вы хотите посмотрѣть ребенка, Варвара Михайловна? — предложилъ Куваевъ.

— Пожалуйста…

— Въ его комнату я сейчасъ васъ не поведу, а принесу его сюда…

Когда Куваевъ вышелъ, m-me Понсонъ сдѣлала многозначительный жестъ и шопотомъ проговорила:

— Берегитесь, это опасный человѣкъ… Покойная Елена Михайловна имъ увлекалась.

Принесенный докторомъ на рукахъ Маляйка пугливо покосился на заахавшую Лили и весело задергалъ ручонками, когда дѣвушка подошла къ ному. Онъ схватилъ ее за пуговицу платья и съ дѣтской граціей наклонился къ ней всѣмъ корпусомъ.

— Мма… — болталъ Маляйка, когда Варенька взяла его на руки, и весело улыбался.

— Ахъ, какая прелесть!.. Это ангелъ, — шептала Лили, прикладывая платокъ къ своему красному лицу. — Вотъ что значитъ дѣти!..

Варенька ловко подкинула ребенка къ потолку и опустила, причемъ такъ рельефно обрисовались ея формы. Докторъ смотрѣлъ на эту сцену и улыбался. Его только удивило равнодушное и усталое выраженіе ея лица, когда Маляйка, по принадлежности, перешелъ къ m-me Понсонъ, душившей его своими жирными поцѣлуями — перемѣна произошла слишкомъ быстро.

Дамы возились съ ребенкомъ полчаса, а потомъ Лили вспомнила, что ее дома ждутъ гости — хотѣлъ зайти новый первый любовникъ. Варенька тоже, кажется, была рада, что родственный долгъ былъ исполненъ, и съ своей улыбкой протянула доктору руку, которую онъ пожалъ съ особеннымъ чувствомъ.

— Благодарю васъ… — говорилъ онъ, провожая гостей въ переднюю.

Пока Варвара Михайловна одѣвалась при помощи Егора, m-me Понсонъ успѣла шепнуть доктору:

— Она, къ сожалѣнію, совсѣмъ не походитъ на бѣдную Лёлю… Какъ-нибудь на досугѣ я разскажу вамъ ея родословную. О, это цѣлый романъ!.. въ ней ташкентская кровь, почему я ее и люблю такъ.

И затѣмъ гости удалились, оставивъ доктора очень довольнымъ знакомствомъ съ дѣвушкой, пробудившей въ немъ воспоминанія объ Еленѣ Михайловнѣ.

XI.

Этотъ послѣдній визитъ произвелъ на доктора глубокое впечатлѣніе, и онъ задумчиво улыбался, повторяя мысленно сцену съ ребенкомъ — какъ хороша была Варвара Михайловна. Ничего дѣланаго или неестественнаго, и Маляйка почувствовалъ это сразу. Даже m-me Понсонъ, которую докторъ вообще недолюбливалъ, на этотъ разъ не возмущала его своей болтовней и пепрошеннымъ участіемъ. Должно-быть, помимо своихъ театральныхъ выходокъ, она была очень добрая женщина…

Отдать визитъ дамамъ Куваевъ не замедлилъ, хотя сама Дарья Семеновна немного и смущала его: въ ней было что-то такое, очень ужъ нахальное даже для театральной среды, гдѣ предразсудками не стѣсняются. Пришлось преодолѣть эту антипатію и отправиться въ Театральную улицу. Убогая обстановка квартиры Орловой доктора не смутила, притомъ онъ бывалъ здѣсь когда-то. Сначала онъ попалъ въ комнату самой хозяйки. «Бѣдной Лили» не было, а на диванчикѣ спалъ пьяный комикъ Недорѣзовъ. Комната успѣла принять болѣе приличный видъ благодаря походнымъ привычкамъ Лили: явился диванчикъ, на окнахъ занавѣски и цвѣты, комодъ съ зеркаломъ, прилично убранная кровать и т. д.

— Вамъ кого нужно? — спрашивала Агаѳья Петровна, появляясь своими неслышными шагами, точно привидѣніе.

— Дарья Семеновна дома?..

— Нѣтъ, Дарьи Семеновны нѣтъ… Барышня дома.

Старушка торопливо отправилась предупредить квартирантку, и Варвара Михайловна появилась въ дверяхъ собственной особой, одѣтая въ свое домашнее ситцевое платье. Она съ улыбкой протянула Куваеву руку, но не выразила особеннаго движенія.

— Мама у Хомутова, — равнодушнымъ тономъ проговорила она, приглашая доктора садиться. — Она скоро вернется…

Докторъ заговорилъ на томъ спеціальномъ жаргонѣ, какой выработался за кулисами. Его поразило то, что предъ нимъ была совсѣмъ другая дѣвушка, а не та, которую онъ создалъ въ своемъ воображеніи, — какая-то вялая и апатичная, съ такимъ непріятнымъ, тупымъ выраженіемъ большихъ глазъ. Неужели на него такъ подѣйствовала тогда эта сцена съ ребенкомъ или другой костюмъ Варвары Михайловны? Вообще онъ не любилъ такихъ женщинъ, которыхъ нужно занимать. Разговоръ какъ-то не вязался, и Куваевъ былъ даже радъ, когда вернулась Дарья Семеновна. Она пылала самымъ законнымъ негодованіемъ противъ подлеца Хомутова, которому только сейчасъ сдѣлала «гроссъ-шкандалъ». Куваева же, видимо, больше не подозрѣвала въ мошенничествѣ и отнеслась къ нему, какъ къ своему человѣку.

— Я буду съ нимъ судиться, съ этимъ мерзавцемъ Хомутовымъ! — кричала Дарья Семеновна, совсѣмъ выкатывая глаза. — Помилуйте, все захватилъ… Какъ это понравится? И я убѣждена, что всѣ лучшія вещи, какія есть теперь у Мясоѣдовой, это вещи моей бѣдной Лили… Брошка съ двумя крупными жемчужинами, три браслета, кольца, наконецъ колье!.. Я съ нея прямо сорву всѣ эти вещи, когда она въ нихъ только осмѣлится показаться въ театрѣ. А гардеробъ?.. Нѣтъ, это ужасно… это безсовѣстно!..

— Напрасно ты, мама, кипятишься: ничего изъ этого не выйдетъ, — замѣтила дѣвушка, наблюдавшая доктора. — Что пропало, то пропало…

— Ахъ, ты ничего не понимаешь!..

— Я думаю, что слѣдовало бы спросить господина Булатова сначала… — посовѣтовалъ Куваевъ и проглотилъ конецъ фразы — такъ грозно посмотрѣла на него Дарья Семеновна.

Дѣвушка оживилась только тогда, когда рѣчь зашла о театрѣ и новой примадоннѣ. Дарья Семеновна пересолила и тутъ, принявшись, ругать Михальскую на чемъ свѣтъ стоитъ: она и глухонѣмая, и идіотка, и потаскушка, а Хомутову это и на руку — онъ ничего ей не заплатитъ, да еще получитъ свое, если Мясоѣдова не выцарапаетъ имъ обоимъ глазъ. Удивительный вкусъ у этого антрепренера — выбралъ какую-то жердь и думаетъ удивить публику! О Маляйкѣ вспомнила только въ моментъ, когда Куваевъ началъ прощаться.

— Это нашъ ангелъ… — слезливо повторяла Дарья Семеновна, выразительно пожимая доктору руку.

Вернувшись домой, Куваевъ съ особеннымъ удовольствіемъ почувствовалъ свою холостую свободу — какъ это хорошо въ самомъ дѣлѣ, хотя и эгоистично немного. Положимъ, что есть уже Маляйка, но другіе держатъ же собакъ, а эта глупость стоитъ ему не дороже… Въ умѣ докторъ перебиралъ событія послѣдняго времени и очень благоразумно удивлялся невозможнымъ театральнымъ нравамъ. Какъ эти господа артисты свободно и легко смотрятъ на жизнь, а несчастныя дѣти растутъ у нихъ, какъ крапива или выброшенные на улицу щепки. Почему Елена Михайловна не жила съ матерью, а съ отцомъ — это никого не интересовало, какъ и самое существованіе матери. Дарья Семеновна прилетѣла въ Бужоёмъ съ прекрасной цѣлью вырвать наслѣдство, и только. Коротко и ясно, и главное никакихъ этакихъ сентиментовъ или мелодраматическихъ сценъ. И эта Варенька будетъ такая же, какъ мать.

Собственно эти мысли подходили подъ общій строй докторской психики. Съ годами въ Куваевѣ развился самый заурядный типъ провинціальнаго доктора-стяжателя, который, заплативъ необходимую дань слабостямъ и недостаткамъ человѣческой природы, къ «критическому возрасту», когда люди этого закала превращаются въ неисправимыхъ холостяковъ, окончательно погрузился въ наполненіе своей докторской кубышки. Утромъ практика, вечеромъ — клубъ, театръ или игра въ вистъ въ своемъ кружкѣ, гдѣ-нибудь въ семейномъ домѣ, гдѣ около смазливой и податливой хозяйки собираются «друзья дома». Въ глухой провинціи заживо сгниваетъ много хорошихъ людей именно такимъ простымъ способомъ. Послѣ смерти они оставляютъ кругленькое наслѣдство какимъ-нибудь сомнительнымъ родственникамъ, просуживающимъ любую его половину, при усердіи мѣстныхъ адвокатовъ. Куваевъ сознавалъ свою ограниченность и шелъ по избитой дорожкѣ съ легкимъ сердцемъ. Въ своихъ установившихся привычкахъ онъ видѣлъ извѣстную солидность; въ извѣстное время свѣжая газета и послѣобѣденная сигара, а потомъ интимный визитъ къ аппетитной вдовушкѣ, легкая закулисная интрижка и, въ заключеніе всего, все она же, холостая свобода.

Собственная обстановка Куваева промелькнула на фонѣ той жизни, которая текла теперь въ двухъ комнаткахъ Агаѳьи Петровны — этотъ пьяный комикъ Недорѣзовъ, воинствующій Макъ-Магонъ, отставная развалина-примадонна и подающая блестящія надежды ingénue. А между тѣмъ есть уже узелокъ, связывающій эти два порядка существованій, и этотъ узелокъ — Маляйка. Продолжая свою мысль, Куваевъ видѣлъ второй визитъ Вареньки, потомъ ростъ собственнаго чувства, подталкиваемаго естественнымъ желаніемъ дать Маляйкѣ «мма». Одинъ неосторожный шагъ, и романъ готовъ. Театральныя мамаши шутить не любятъ, а быть мужемъ ingénue… Впрочемъ, все это не мѣшаетъ быть Варенькѣ хорошей дѣвушкой. Въ ней, дѣйствительно, есть еще остатокъ той домашней свѣжести и нетронутости, которая такъ быстро изнашивается на театральныхъ подмосткахъ. Конечно, подъ энергичнымъ руководствомъ Макъ-Магона, все это исчезнетъ такъ же быстро, какъ таетъ послѣдній весенній снѣжокъ, и Варенька войдетъ окончательно въ составъ провинціальной театральной цыганщины. Дешевенькіе успѣхи, похвалы услужливыхъ поклонниковъ и спеціально-театральный складъ мысли и чувствъ навсегда заслоняетъ дѣйствительную жизнь. Исторія слишкомъ обыкновенная, о которой даже не стоитъ говорить…

А Маляйка росъ, какъ растетъ трава, вызванная къ жизни неизвѣстнымъ солнечнымъ лучомъ. Сначала онъ научился сидѣть «кочнемъ», потомъ началъ ползать и наконецъ «сдѣлалъ первый зубъ», какъ выражались представительницы бужоёмскаго beau-monde’а. Но этотъ первый зубъ обошелся ребенку дорого Маляйка сначала кричалъ и капризничалъ, а потомъ слегъ въ постель. Разгорѣвшееся личико и мутные, полузакрытые глаза приводили Пашу въ отчаяніе. Приглашенный для консультаціи докторъ Щучка внимательно осмотрѣлъ больного, покачалъ головой и замѣтилъ:

— Маленькому артисту приходится туго… Но человѣческая натура живуча, и посему будемъ надѣяться.

На прощанье веселый старичокъ ущипнулъ подвернувшуюся Пашу и опять покачалъ головой, что въ переводѣ значило: знаемъ, что знаемъ.

— Смотри, красавица, дѣти — вещь очень заразительная, — болталъ неисправимый Щучка, стараясь поймать Пашу за подбородокъ. — Вмѣсто одного Маляйки могутъ быть два… Такія красавицы шутить не любятъ.

— Я въ законѣ… — отвѣтила довольно сухо на эти заигрыванья Паша.

— А… тѣмъ лучше. У природы свои законы.

Маляйка скоро поправился. Это маленькое воскресенье было настоящимъ праздникомъ, потому что Маляйка началъ производить первые опыты хожденія около стульевъ и такимъ образомъ разъ добрался до докторскаго кабинета. Онъ внимательно оглядывался кругомъ своими большими сѣрыми глазами, точно выползшій изъ гнѣзда котенокъ. Но въ этихъ свѣтлыхъ дѣтскихъ глазахъ уже чувствовалось пробуждавшееся сознаніе, первые проблески того необъятнаго внутренняго міра, который иногда разрушаетъ заключающую его бренную оболочку. Этотъ первый солнечный лучъ точно испугалъ доктора, особенно, когда Маляйка совершенно отчетливо началъ называть его папой. Паша была совсѣмъ счастлива этимъ маленькимъ дѣтскимъ словомъ, хотя въ первый разъ и отвернулась, чтобы вытереть передникомъ непрошенную слезу. Куваевъ понялъ это движеніе: это слово говорило о мертвой мамѣ и папѣ, которые не услышатъ его. Да, если бы Елена Михайловна была жива, какъ она ласкала бы своего Маляйку, давала бы ему самыя нѣжныя имена и окружала тѣмъ материнствомъ, которому нѣтъ цѣны. Эта примадонна думала бы о своемъ ребенкѣ въ театральной уборной, на сценѣ, когда раскланивалась съ публикой, за кулисами, болтая съ «поклонниками искусства», и послѣ каждаго спектакля опять летѣла бы домой, какъ птица летитъ въ свое гнѣздо, и здѣсь пѣла бы дѣтскія глупыя пѣсенки, какъ поютъ птицы, качаясь на вѣткѣ у своего гнѣзда.

Потихоньку отъ Паши Куваевъ иногда подолгу вглядывался въ портретъ Маляйкина отца. Что былъ за человѣкъ этотъ актеръ Уткинъ? Что онъ думалъ? Какой у него былъ характеръ, я что онъ передалъ Маляйкѣ? Порыжѣлая фотографія ничего не говорила, и актеръ Уткинъ съ своимъ дурацкимъ галстукомъ-бантомъ смотрѣлъ на доктора какъ сфинксъ, а между тѣмъ въ маленькой звѣрушкѣ Маляйкѣ будетъ сказываться отцовская кровь и прежде всего, конечно, отцовскіе недостатки. Но вѣдь тутъ былъ не одинъ актеръ Уткинъ… Въ голову доктора лѣзли и иркутскій золотопромышленникъ, который угощалъ Булатова такими прекрасными сигарами, и одесскій грекъ, дарившій Еленѣ Михайловнѣ гиметскій медъ, а тамъ слѣдовали Варшава, Астрахань, Тюмень, Нижній, Кавказъ… Что тамъ было? И вѣдь всѣ эти мелочи, весь этотъ житейскій соръ можетъ отозваться на Маляйкиномъ тѣлѣ, больше — въ его душѣ. Куваевъ переживалъ рядъ самыхъ ревнивыхъ мукъ по всѣмъ этимъ пунктамъ, и въ его душѣ поднималось непріязненное чувство къ матери Маляйки, прошедшее которой давило его.

— Проклятая наслѣдственность… — повторялъ про себя Куваевъ, наблюдая ребенка, здороваго и свѣжаго, какъ только-что пойманная рыба. — Даже Наша и та говоритъ: «Карахтеромъ-то Маляйка подаетъ больше на мать…»

Но подъ этой здоровой внѣшностью скрытно работала цѣлая система неизвѣстныхъ силъ, которыя изъ маленькаго зерна выращиваютъ громадное дерево и сорную траву. Сейчасъ для Куваева была понятна только та обстановка, съ которой Маляйка былъ связанъ невидимыми нитями, и онъ только по этой обстановкѣ понималъ ребенка, причемъ Паша служила какъ бы рефлекторомъ, въ которомъ онъ читалъ уже отраженныя явленія. Тутъ былъ цѣлый міръ, все разраставшійся и усложнявшійся.

Когда Варенька играла съ Маляйкой на полу, Паша смотрѣла на нее черезъ дверную щель внимательнымъ испытующимъ окомъ, а потомъ вздохнула и ушла въ дѣтскую. Она ни слова не сказала о дѣвушкѣ, хотя не упускала случая ввернуть ядовитое словцо до адресу «той», т.-е. Дарьи Семеновны, разлетѣвшейся прямо въ дѣтскую — и халда, и жаднящая, и сутяга.

— Ты видѣла Варвару Михайловну? — спросилъ ее Куваевъ однажды, когда пришелъ вечеромъ домой въ особенно хорошемъ настроеніи духа.

— Видѣла…

— Ну что же, понравилась она тебѣ?..

— Мнѣ всѣ одинаковы, Николай Григорьичъ…

— А если я женюсь на ней?..

Паша улыбнулась и лукаво посмотрѣла на доктора.

— Нѣтъ, не женитесь… — задумчиво проговорила она. — Не такія ваша мысли, да и Варвара Михайловна — чужой хлѣбъ.

— Что это значитъ: чужой хлѣбъ?

— А такъ… Значитъ, неподходящая она для васъ. Одно Елена Михайловна была, а эта — то, да не то… Изъ одной печи, да не одной рѣчи…

У Паши была своя мѣрка для людей. Къ Маляйкиной теткѣ она отнеслась съ тѣмъ глухимъ недовѣріемъ, какъ относятся домашнія животныя къ каждому новому человѣку въ домѣ.

XII.

Хомутовъ проваливался… Для него это не было новостью, но самое скверное заключалось въ томъ, что провалъ начался съ перваго шага труппы. Новая примадонна не понравилась публикѣ, и театръ пустовалъ. Даже у неунывавшаго никогда антрепренера опустились руки.

— Это моя смерть!.. — говорилъ Хомутовъ околачивавшимся за кулисами поклонникамъ искусства. — Понимаете ли вы, что такое публика?.. Это самое прихотливое и капризное животное, которое васъ любитъ ни за что, а завтра ни за что же отвернется… Равнодушіе — это наша смерть. Нужно умѣть попасть ей въ тонъ, угадать инстинкты, такъ сказать, прогрызть вето эту массовую психологію… Шекспиръ свои пьесы ставилъ при сальныхъ огаркахъ, въ разныхъ сараяхъ, и дѣло шло отлично. Актеры тоже не Богъ вѣсть какіе были… А нынче ничѣмъ эту публику не проймешь, хоть вылѣзи изъ собственной кожи. Про себя могу сказать, что я дѣйствительно работалъ, какъ двужильная лошадь, и вотъ вамъ награда…

Закулисные завсегдатаи сочувственно вздыхали, произносили глупыя общія фразы и, въ крайнемъ случаѣ, для утѣшенія загрустившаго антрепренера покупали въ буфетѣ бутылку вина. Докторъ Щучка высказывалъ Хомутову самое трогательное участіе и старался его утѣшить, въ чемъ ему помогали два адвоката, кутившій купчикъ и какой-то сомнительный гусаръ.

— Нужно подождать, Платонъ Ильичъ, потерпѣть, — утѣшалъ Щучка — Нужно, такъ сказать, поднять публику до извѣстной высоты пониманія.

— Хорошо это вамъ говорить, докторъ, а каково артистамъ: вѣдь нужно жить! — азартно возражалъ Хомутовъ. — Если я не буду платить, всѣ передохнутъ съ голода, что и будетъ, потому что публика отвернулась отъ искусства. Она пойдетъ смотрѣть балаганъ съ восковыми фигурами, будетъ вертѣть столы; пьесы Шекспира, Гюго, Шиллера, Островскаго, Грибоѣдова, Гоголя она не перевариваетъ… Ей скучно, вашей публикѣ!..

Завсегдатаи скорбѣли вмѣстѣ съ Хомутовымъ объ упадкѣ вкусовъ бужоёмской публики и старались незамѣтно улизнуть въ облюбованный театральный закоулокъ. Нужно отдать Хомутову справедливость, — онъ, дѣйствительно, любилъ сцену и скорбѣлъ отъ души.

— Не хотятъ Мясоѣдову, я привезъ Глобу-Михальскую, — доказывалъ Хомутовъ свою правоту, удерживая кого-нибудь за пуговицу сюртука и чаще другихъ Щучку. — Вы знаете, кто эта Михальская?.. Кровная аристократка… Она выйдетъ на сцену, такъ это одно чего стоитъ, а дикція?.. Да развѣ публика понимаетъ, когда ей нужно одно красивое мясо да свиное сало… И такъ вездѣ антрепренеры лопаютъ, какъ мыльные пузыри. Нужно открывать трактиры съ арфистками, кабаки, портерныя съ дѣвицами — вотъ вѣрное дѣло, а искусство къ чорту! Уровень публики понизился — вотъ гдѣ главная причина… Нужно что-нибудь этакое неприличное и скандальное, тогда публика будетъ ломиться въ театръ. Даже молодежь, и та ходитъ смотрѣть въ театръ голыя ноги разныхъ пажей и декольтированную говядину.

Въ этихъ словахъ было много горькой правды, которую артисты переживали на своей кожѣ. Примадонна не имѣла успѣха, какъ не имѣла его и Стасевичъ-Любарская. Первая была не первой молодости, чего не могли ей простить завзятые меломаны, а вторая держалась на сценѣ слишкомъ угловато, чего-то недоставало. Дарья Семеновна выходила изъ себя, когда Варенька въ самыхъ благодарныхъ и выигрышныхъ роляхъ возвращалась со сцены съ пустыми руками. Она разсчитывала на громадный успѣхъ, а тутъ нѣсколько жалкихъ шлепковъ въ награду — и только. M-me Понсонъ хотя жалѣла Вареньку, но эти неудачные дебюты доставляли ей нѣкоторое удовольствіе: пропадать, такъ пропадать всѣмъ. Это необъяснимое проявленіе человѣческаго эгоизма («бѣдная Лили» по-своему любила Вареньку) походило на то беззаконно-пріятное чувство, какое хромой испытываетъ при встрѣчѣ другого хромого.

— А помните, какъ аплодировали Варенькѣ въ водевилѣ съ куплетами, — утѣшала Лили злившуюся Макъ-Магонъ. — У ней голосокъ небольшой, а такой свѣженькій и пикантный…

— Благодарю васъ, m-me Понсонъ, — отвѣчала уязвленная этой похвалой Макъ-Магонъ. — По-вашему, Варенька должна быть водевильной штучкой, какъ несчастный Заяцъ? Признаться сказать, я отъ васъ этого не ожидала… Я не къ этому готовила свою дочь, да и не желаю дѣлать изъ нея жалкую кривляку. У насъ артистическая семья… Это въ крови, какъ говоритъ Хомутовъ, а онъ кое-что смыслитъ въ этихъ дѣлахъ.

Отъ-нечего-дѣлать дамы иногда пикировались, хотя и скучали одна безъ другой. «Бѣдная Лили», чтобы настроиться въ надлежащемъ тонѣ, умышленно припоминала всѣ подробности, какъ Макъ-Магонъ завладѣла ея комнатой, и старалась отплатить мелкой монетой за этотъ неспрапедливый захватъ и вторженіе въ ея законнѣйшія права, освященныя восьмилѣтней давностью.

Завертывавшій иногда Астраханцевъ, — онъ являлся съ корыстнымъ побужденіемъ напиться кофе послѣ репетиціи, — ловко пользовался этой распрей и подливалъ масла въ огонь разными дипломатическими выходками. Когда и это не помогало, онъ начиналъ хвалить Глобу-Михальскую, что опять поднимало энергію ссорившихся дамъ, нападавшихъ теперь сообща на неблагодарнаго интригана.

— У ней спина круглая, какъ у щуки!.. — азартно увѣряла Дарья Семеновна. — И эта раскрашенная развалина является послѣ моей Лёли…

Вѣчно-пьяный комикъ Недорѣзовъ держался нейтральной почвы и про себя считалъ Астраханцева величайшимъ подлецомъ, потому что тотъ пользовался за-разъ благосклонностью обѣихъ дамъ и, чтобы онѣ не проболтались одна другой, поддерживалъ между ними извѣстную остроту отношеній. «Бѣдная Лили» не подозрѣвала, что Макъ-Магонъ уже попалась на удочку и потихоньку отъ всѣхъ вышивала разные институтскіе сувениры Астраханцеву. Этотъ философъ не гнался за красотой и молодостью, какъ это дѣлали другіе, а довольствовался, по совѣту герцогини Герольштейнской, тѣмъ, что было подъ руками. По крайней мѣрѣ, на Вареньку онъ не обращалъ никакого вниманія, за исключеніемъ ничтожныхъ совѣтовъ, которые давалъ, въ качествѣ друга дома.

Придавленная плохимъ положеніемъ дѣлъ, театральная мелюзга продолжала оставаться по тѣмъ норамъ и щелямъ, которыя были наняты пока, на время. Хомутовъ задерживалъ платежи и при одномъ намекѣ объ авансахъ приходилъ въ изступленное состояніе — у него даже наливались глаза кровью.

— Я теперь, какъ черепаха, перевернутая кверху брюхомъ, — объяснялъ онъ въ вѣжливой формѣ. — Погодите, вотъ будутъ Святки, тогда разсчитаюсь…

Относительнымъ благосостояніемъ пользовались Глоба-Михальская и первый любовникъ Червинскій, которые могли жить въ «Калифорніи», вызывая общую зависть бѣдствовавшей труппы. Поэтому они старались держать себя въ сторонѣ отъ театральныхъ дрязгъ и пересудовъ. Молва гласила, что у нихъ были свои причины искать этого уединенія.

По субботамъ актеры собирались въ «Калифорнію» и отъ скуки играли на бильярдѣ. Убивать время помогали разные случайные знакомые изъ публики, являвшіеся сюда съ этой же скромной цѣлью. Актрисы могли только завидовать счастливымъ мерзавцамъ, пользовавшимся и въ этомъ случаѣ безсовѣстными преимуществами мужчинъ. Жизнь складывалась вообще скверно, и самъ Хомутовъ принималъ участіе въ бильярдной игрѣ, угнетенный валившимися на его голову неудачами.

Бильярдные шары щелкаютъ, лампа коптитъ, маркеръ съ машинкой считаетъ очки, публика на диванчикахъ сосредоточенно слѣдитъ за игрой, а убійственное время идетъ да идетъ, пока буфетчикъ не пошлетъ сказать, что сейчасъ «запрутъ заведеніе». За отдѣльными столиками пили пиво и водку и тутъ же закусывали разной трактирной дрянью. Эта бильярдная служила продолженіемъ театральныхъ подмостокъ. Куваевъ иногда заглядывалъ въ эту дыру, по старой студенческой привычкѣ. Разъ, когда онъ сидѣлъ у своего столика, Хомутовъ сунулъ ему прямо въ носъ послѣдній померъ «Бужоёмскаго Курьера», въ которомъ театральная рецензія была отмѣчена ногтемъ.

— Полюбуйтесь… — прохрипѣлъ антрепренеръ, мелкомъ натирая конецъ кія.

Въ рецензіи разбиралась «Марія Стюартъ», причемъ критикъ острилъ главнымъ образомъ относительно королевы Елизаветы, которую играла m-me Понсонъ. Потомъ говорилось въ томъ же духѣ о недостаткахъ костюмовъ разныхъ придворныхъ, а герцогъ Лейстеръ сравнивался съ дьячкомъ. Это была одна изъ тѣхъ глупыхъ рецензій, которыми усыпаны провинціальныя газетки.

— Вѣдь это гнусно!.. — возмущался Хомутовъ, колотя себя въ грудь. — Во-первыхъ, при настоящихъ условіяхъ невозможно имѣть такую труппу, чтобы всякое амплуа выходило безукоризненно. M-me Понсонъ не желала играть этой роли, а я заставилъ ее играть насильно… Виноватъ кругомъ, я, а не она. Во-вторыхъ, главное вниманіе сосредоточивается на костюмахъ, да гдѣ же ихъ намъ взять, когда императорскія сцены хромаютъ въ этомъ случаѣ на обѣ ноги?.. А между тѣмъ у меня въ театрѣ даровое редакторское кресло, которое стоитъ мнѣ двѣсти рублей въ годъ… Меня же обираютъ, да еще изъ подлецовъ въ подлецы ставятъ!.. Сколько мнѣ крови испортитъ одинъ вотъ такой рецензентъ, который беретъ съ меня благородную взятку…

— А отчего вы не попробуете дать серьезную роль Варварѣ Михайловнѣ? — спросилъ. Куваевъ, продолжая, какую-то свою мысль.

— Любарской?.. Пусть еще подождетъ: у меня это правило. Она сыграла Джессику порядочно, а дальше увидимъ… Впрочемъ, можно будетъ подумать, когда пойдетъ что-нибудь изъ Островскаго.

— Въ общемъ, какъ, вы ее находите?..

— Да что тутъ находить: есть пока одни задатки и то въ очень скромныхъ размѣрахъ. А васъ это интересуетъ, Николай Григорьичъ?

— Не особенно… Мнѣ кажется, что она со временемъ будетъ имѣть успѣхъ.

— Фигура у ней хорошая, если не заплыветъ жиромъ.

До Святокъ Хомутовъ, перепробовалъ вѣсь свой репертуаръ, и все безуспѣшно: одна пьеса проваливалась за другой. Самъ онъ игралъ Ришелье, Кита Китыча, Расплюева и, нужно отдать справедливость, игралъ хорошо, но дѣла шли все-таки плохо. Къ спеціально-антрепренерскимъ злоключеніямъ прибавлялись еще ссоры съ Мясоѣдовой, жалобы и сплетни гг. артистовъ между собой, препирательства съ наступавшими на горло кредиторами и необходимость дѣлать новые займы «до завтра».

Наступившія Святки на время вывели труппу изъ затрудненій. Публика биткомъ набивала театръ, не. обращая вниманія на афиши: не знали, куда дѣваться отъ бездѣлья, какое одолѣваетъ русскаго человѣка въ праздники. Актрисамъ подносили дешевенькіе подарки, вызывали и дѣлали оваціи. Хомутовъ торжествовалъ, хотя зимній сезонъ уже кончался; Великій постъ, какъ самое мертвое время, приводилъ всѣхъ въ отчаяніе.

Несмотря на свое обѣщаніе, Хомутовъ никакой выигрышной роли Варенькѣ не давалъ. Оставалась одна масленица. Макъ-Магонъ приставала къ Куваеву, чтобы онъ непремѣнно похлопоталъ.

— Что вамъ стоитъ, Николай Григорьичъ? — упрашивала его Дарья Семеновна со слезами на глазахъ. — Войдите въ положеніе дѣвушки безъ всякой протекціи и связей. Михальская ужъ предчувствуетъ соперницу и всячески старается повредить Варенькѣ… Всѣ эти примадонны, какъ ехидны.

— Я говорилъ Хомутову, и онъ обѣщалъ…

— Еще поговорите… Если не для насъ, то въ память Лёли. Если бы была она жива, то развѣ мы такъ жили бы… Я ужъ ничего не говорю о наслѣдствѣ: Богъ съ нимъ совсѣмъ, а только пристроить бы Вареньку; мы теперь вдвоемъ получаемъ шестьдесятъ рублей, а Михальская двѣсти… это несправедливо!..

Куваевъ время отъ времени заходилъ къ нимъ и опять начиналъ втягиваться въ спеціально-театральные интересы. Онъ не могъ не видѣть незавиднаго положенія Дарьи Семеновны и по возможности старался помочь ей. При немъ сочинялись костюмы Вареньки, при немъ происходили обсужденія самыхъ интимныхъ статей бюджета, и Макъ-Магонъ проклинала Бужоёмъ. Если бы онѣ остались въ Таганрогѣ, то этого ничего не могло бы быть… Вареньку уже приглашали въ Ростовъ-на-Дону, а оттуда можно было перебраться въ Одессу или Кишиневъ. Южныя сцены вообще лучше, особенно для женщинъ. «Бѣдная Лили» тоже хлопотала за Вареньку, и даже старушка Орлова, которая все вызывалась сама переговорить съ Хомутовымъ.

— Нѣтъ, голубчикъ, вамъ это неудобно. Дома торчитъ всегда эта гремучая змѣя Мясоѣдова, въ театрѣ могутъ всѣ понять сразу, зачѣмъ вы пришли, а доктору это очень удобно сдѣлать: въ клубѣ, въ «Калифорніи», наконецъ при первой встрѣчѣ на улицѣ. Щучка вонъ какъ хлопочетъ за Зайца, и Хомутовъ все дѣлаетъ для него…

Въ этихъ просьбахъ не участвовала одна Варенька, вѣчно учившая свои роли или смертельно скучавшая. По отношенію къ доктору она не измѣнилась ни на волосъ и смотрѣла на него своими большими глазами съ прежнимъ равнодушіемъ. Онъ раза три провожалъ ее въ театръ и обратно; она не стѣснялась съ нимъ итти подъ руку и разъ довольно наивно попросила застегнуть выше локтя длинную модную перчатку. На сценѣ и за кулисами она была такая же, какъ дома. Единственное, что въ ней подмѣтилъ Куваевъ — это скрытая ненависть къ Астраханцеву. Однимъ словомъ, онъ не могъ сказать про нее, была ли она глупа или умна, красива или некрасива, добра или зла. Можетъ-быть, это происходило отъ сдержанности или изъ расчета. Говорила она, какъ говорятъ всѣ актрисы: тѣми фразами, какія встрѣчаются въ пьесахъ. Этотъ чужой умъ онѣ кое какъ склеиваютъ для домашняго обихода, и различить свое здѣсь можно только очень наблюдательному и опытному человѣку.

— Такъ вы даете мнѣ слово? — приступала Макъ-Магонъ. — Помните, до масленицы остается всего двѣ недѣли.

XIII.

Хомутовъ обѣщалъ Куваеву дать пробную роль Варенькѣ и, вѣроятно, по своему обыкновенію, надулъ бы его самымъ безсовѣстнымъ образомъ, но какъ разъ передъ масленицей Глоба-Михальская заболѣла, и это по необходимости заставило его обратиться къ Любарской. Нужно замѣтить, что въ болѣзнь своихъ артистовъ Хомутовъ никогда не вѣрилъ, какъ было и въ данномъ случаѣ.

— Это все капризы, — объяснялъ онъ Куваеву, — и чѣмъ больше работы, тѣмъ больше наши примадонны ломаются предъ антрепренерами… Вотъ тебѣ Великій постъ или цѣлое лѣто: хворай, сколько душѣ угодно. Такъ нѣтъ, она непремѣнно захвораетъ, когда дохнуть некогда. Конечно, капризы!..

— Вы преувеличиваете, Платонъ Ильичъ…

— Я?.. Нѣтъ, батенька, я старый театральный воробей… Вотъ вы теперь хлопочете за эту Любарскую и посмотрите: если сойдетъ все удачно, она же и сядетъ мнѣ на шею, да еще и съ маменькой вмѣстѣ. У меня правило: примадонна должна быть одна, а то эти театральныя мамаши разстроятъ всю труппу. Самый отчаянный народъ… При случаѣ можете объяснить это своей Варенькѣ.

— Какая она моя, что вы?..

— Хорошо, хорошо, увидимъ. Пусть играетъ Марьицу въ «Каширской старинѣ»… Обратите вниманіе, что я самый добрый человѣкъ отъ Балтійскаго моря до Охотскаго.

Болѣзнь Глобы-Михальской, дѣйствительно, имѣла своей подкладкой закулисныя дрязги. Мясоѣдова начинала ее выживать, какъ это она дѣлала со гсѣми примадоннами; она умѣла отравить существованіе всякой новой соперницы тысячью мелочей и пустяковъ, оставаясь сама въ сторонѣ. Режиссеръ перепутывалъ выходы, суфлеръ подавалъ не ту реплику, въ самомъ эффектномъ мѣстѣ падала декорація и т. д. Дѣло заканчивалось тѣмъ, что примадонна лѣзла на стѣну и вымещала свои неудачи на Хомутовѣ, какъ было и сейчасъ.

Въ квартирѣ Орловой это извѣстіе произвело сенсацію: Варенька будетъ прекрасной Марьицей. «Бѣдная Лили» обѣщала расцѣловать доктора, а Макъ-Магонъ вышивала ему бисерный мундштукъ — дамы чувствовали себя благодарными. Самый важный вопросъ заключался въ костюмѣ, надъ чѣмъ стоило поломать голову. Разучить и понять роль — это второстепенное, а главное — костюмъ. Нужно было придумать въ русскомъ вкусѣ что-нибудь этакое пикантное, что само по себѣ произвело бы импонирующее впечатлѣніе, а до спектакля оставалось всего дней десять.

Увлеченный собственнымъ успѣхомъ и общей признательностью, Куваевъ дѣлалъ все, чтобы оправдать свою рекомендацію — онъ хлопоталъ не изъ-за личныхъ видовъ. Теперь каждый день онъ заѣзжалъ въ квартиру Орловой и заставлялъ Вареньку учить роль при себѣ. Бывая постоянно въ театрѣ и на репетиціяхъ, онъ считалъ себя въ этомъ дѣлѣ очень компетентнымъ человѣкомъ. Варенька выслушивала его замѣчанія и по двадцати разъ повторяла одно и то же, пока Куваевъ не оставался ею доволенъ. Эта работа увлекала его, и онъ заѣзжалъ нарочно, чтобы провѣрить какую-нибудь одну фразу или удачно подхваченную интонацію. Однажды Варенька даже надулась на него за излишнюю придирчивость и упрямо замолчала.

— Въ такомъ случаѣ вы провалитесь, Варвара Михайловна, — горячился онъ, бросая переписанную роль.

— И провалюсь, что же изъ этого? — упрямо возражала дѣвушка.

— А то, что вы поставите меня въ дурацкое положеніе… это разъ. А во-вторыхъ, вы загородите дорогу самой себѣ.

— А въ-третьихъ?..

— Въ-третьихъ, вы просто капризничаете и упрямитесь…

— Можетъ-быть, я совсѣмъ не хочу играть эту проклятую Марьицу…

Эта маленькая ссора повела за собой вмѣшательство Дарьи Семеновны, которая раскричалась и даже расплакалась, упрекая Вареньку въ черной неблагодарности.

— Ахъ, отстаньте, мама! — говорила Варенька. — Мнѣ все надоѣло… Что это за жизнь?..

— Чего же ты хочешь?..

— Все, что вамъ угодно, только не такую собачью жизнь.

Куваевъ бывалъ на репетиціяхъ въ театрѣ, чтобы провѣрить свою работу, и даже совѣтовался съ Астраханцевымъ, который съ серьезнымъ видомъ говорилъ «теноровыя глупости». Здѣсь онъ опять погрузился съ головой въ знакомый міръ, вѣчно одинъ и тотъ же. У Вареньки была уборная вмѣстѣ съ Зайцемъ. Небольшая и грязная комната помѣщалась подъ какой-то лѣстницей. Дуло во всѣ щели, а надъ головой скрипѣлъ деревянный воротъ, поднимавшій декораціи. Прихварывавшій Заяцъ ежился въ мѣховой ротондѣ и какъ-то вопросительно поглядывалъ на хлопотавшаго Куваева.

— Вы, Николай Григорьичъ, если желаете добиться успѣха, обратитесь лучше всего къ этому проклятому рецензенту, — посовѣтовалъ однажды Заяцъ, потирая отъ холода руки.

— То-есть какъ это «обратитесь»?..

— А такъ… Это необходимо. Спросите мою Щучку, онъ все знаетъ…

Заяцъ печально улыбнулся своими испуганными глазами и замолчалъ.

— Вы за кого же меня-то принимаете? — обратился къ ней Куваевъ, не зная, обидѣться ему или нѣтъ за такой совѣтъ. — Унижаться и заискивать передъ этой продажной тварью… Нѣтъ, благодарю!

— А нужно будетъ, и пойдете…

— Никогда!…..

Отношенія Зайца къ. Щучкѣ были обычной темой закулисныхъ анекдотовъ и шутокъ. Розово-сѣденькій докторъ, увлеченный шансонеточнымъ успѣхомъ Зайца, теперь, видимо, искалъ только благовиднаго предлога, чтобы развязаться, и, между прочимъ, ухаживалъ за той рыженькой хористкой, которую цѣловалъ Астраханцевъ въ садовой бесѣдкѣ.

— Это пустяки; — отвѣчалъ Заяцъ на предупрежденія своихъ благодріятелей. — Мнѣ стоитъ сказать одно слово, чтобы Щучка сдѣлалась плотвой…

Закулисная жизнь выработала свой кодексъ нравственности, который выполнялся, но «молчаливому соглашенію» даже Хомутовымъ. Роковое слово, дѣлавшее Щучку плотвой, заключалось въ боязни огласки и скандала. Всѣ въ городѣ знали о его связи, но это было совсѣмъ не то, что «гроссъ-шкандадъ», какъ, выражалась Макъ-Магонъ.. Несмотря на эти затрудненія, розово-сѣденькій докторъ имѣлъ попрежнему непростительно цвѣтущій видъ и пряталъ свой заячій страхъ подъ обычной болтовней.

— Я ее лѣчу, — увѣрялъ онъ своихъ знакомыхъ, выражавшихъ нескромное любопытство. — Она очень серьезна… Кстати, слышали, какъ Куваевъ втюрился въ эту Любарскую?.. Конечно, о вкусахъ не спорятъ, но все-таки…

Первыя репетиціи сошли для Вареньки довольно удачно, но что это были за репетиціи — самая обыкновенная «читка», гдѣ роли отбарабанивали дьячковскимъ говоркомъ. Судить по этому было трудно. Макъ-Магонъ и «бѣдная Лили» совсѣмъ задергали несчастную Маркину, которая имѣла полное основаніе ненавидѣть свою роль.

— Меня тычутъ, какъ цыганскую лошадь, — жаловалась она Куваеву съ своей наивностью, которая ему начинала нравиться. — Если бы я была богата, я никогда, не заглянула бы въ этотъ проклятый театръ…

Въ своихъ театральныхъ хлопотахъ Куваевъ совсѣмъ забылъ Маляйку, который росъ, подъ исключительнымъ надзоромъ своей кормилицы. Упрощенные растительные интересы здѣсь уже переходили на духовную почву: въ Маляйкиной комнатѣ появились финифтяные и кипарисные образки, святая вода въ пузырькѣ, вата отъ какихъ-то мощей, вынутая за здравіе просфора и т. д. Заботы о христіанскомъ настроеніи Маляйкиной души соединили воедино всю докторскую прислугу, считавшую доктора безбожникомъ. Принимались необходимыя предупредительныя мѣры, чтобы спасти невинную душу.

— Гдѣ у насъ Боженька? — спрашивали Малинку по сотнѣ разъ въ день.

— Б-боо… — лепеталъ ребенокъ и показывалъ рукой въ передній уголъ, гдѣ висѣлъ образъ.

Точно такъ же онъ умѣлъ показать, гдѣ папа и мама, и съ большими усиліями усвоивалъ лексиконъ необходимыхъ словъ, причемъ маленькая мысль облекалась въ слово съ величайшимъ трудомъ.

Въ послѣдній мѣсяцъ Куваевъ почти ни разу не заглянулъ въ дѣтскую и морщился, когда Паша приводила Маляйку къ нему въ кабинетъ. Ему казалось, что у ребенка совсѣмъ глупое лицо и какой-то невозможный, приплюснутый носъ. Въ кого онъ уродился? У актера Уткина на фотографіи былъ сухой и горбатый носъ, у Елены Михайловны совсѣмъ прелестный носикъ съ легкой горбинкой и подвижными тонкими ноздрями. По поводу этого ничтожнаго обстоятельства въ голову доктора опять лѣзла ревнивая мысль объ иркутскомъ золотопромышленникѣ и одесскомъ грекѣ, хотя это было и смѣшно ревновать мертвую къ какимъ-то туманнымъ призракамъ. Впрочемъ, бывали моменты, когда Малайка нравился доктору: у него былъ прелестный разрѣзъ глазъ съ такимъ изгибомъ вѣкъ, какой встрѣчается только у античныхъ головокъ; потомъ Маляйкина голова такъ хорошо была поставлена на мужскія плечи, а бѣлая шея давала уже красивый выгибъ — признакъ силы. Къ числу этихъ хорошихъ признаковъ относились и маленькія руки съ развитымъ большимъ пальцемъ — тоже хорошій признакъ «крови», какъ говорилъ Хомутовъ.

Однажды, когда Куваевъ послѣ обѣда съ сигарой въ зубахъ прочитывалъ свѣжую газету, въ кабинетъ неслышными шагами вошла Паша и остановилась въ дверяхъ. Она какъ-то особенно смѣшно, чисто по-бабьи, боялась доктора, и это иногда его забавляло.

— Что тебѣ нужно, Паша? — спросилъ онъ, желая облегчить приступъ къ дѣловому разговору.

Вмѣсто отвѣта Паша какъ-то комомъ повалилась въ ноги барину и запричитала сквозь слезы:

— Голубчикъ… баринъ… ужъ вы не оставляйте его, Маляйку-то. Елена Михайловна, когда умирали, такъ слезно меня просили… круглая сирота….

— Въ чемъ дѣло? Я ничего не понимаю… Ну, перестань голосить и говори, пожалуйста, толкомъ.

— Мужъ требуетъ къ себѣ… Говоритъ: будетъ чужихъ дѣтей кормить.

— А ты плюнь на него и оставайся… Или лучше пошли его ко мнѣ; и я все устрою.

Эти слова заставили Пашу покраснѣть.

— Нѣтъ ужъ… — замялась она, перебирая передникъ. — Все равно я уйду… нельзя… Только бы мнѣ хоть однимъ глазкомъ когда посмотрѣть на Маляйку-то… приросла я къ нему…

— А кто съ нимъ останется?..

— Старушка одна есть… Хорошая няня будетъ.

Докторъ понялъ, въ чемъ дѣло, и не сталъ упрашивать Пашу оставаться: у кормилицы пропало молоко, да пора было и Маляйку отучать отъ груди. Паша помялась еще въ дверяхъ, желая, очевидно, что-то сказать, шопотомъ быстро обернулась и убѣжала въ дѣтскую. Куваеву сдѣлалось жаль этой преданной и любящей женщины, но что онъ могъ сказать ей?..

Паша такъ же быстро собрала весь свой хламъ, какъ натащила его сюда, и все время плакала горючими слезами. А Маляйка точно понималъ предстоящую разлуку и какъ-то особенно ластился въ кормилицѣ. Даже кухарка, преслѣдовавшая Пашу, и та прослезилась на прощаніи. Вышла очень трогательная сцена, когда докторъ подарилъ кормилицѣ двадцать пять рублей и попросилъ ее не забывать ихъ.

— Что вы, Николай Григорьичъ, какъ можно… — лепетала Паша, задыхаясь отъ слезъ.

— Ты что-то хотѣла, кажется, мнѣ сказать? — спрашивалъ ее Куваевъ.

Паша испуганно взглянула на него и только махнула рукой, но докторъ хорошо понялъ недосказанную мысль: она боялась, что онъ женится на Варенькѣ, и это его разсмѣшило.

Замѣнившая Пашу степенная старушка Ефимовна представляла своей особой типичную няню, достаточно послужившую у настоящихъ господъ. Докторъ больше всего разсчитывалъ въ этомъ случаѣ на рекомендацію Паши, но Маляйка капризничалъ и ревѣлъ благимъ матомъ. Потребовалось серьезное вмѣшательство самого доктора, чтобы успокоить буяна, отчаянно рвавшагося къ Пашѣ.

— Паши нѣтъ… Паша уѣхала! — объяснялъ докторъ, напрасно стараясь сохранить хладнокровіе съ разгулявшимся эгоистомъ.

— Па-аса!.. — вопилъ Маляйка и сжималъ свои розовые кулачки.

— Ничего, обойдется, — ласково повторяла новая няня.

Это первое маленькое дѣтское горе быстро двинуло Маляйкину психологію впередъ — онъ началъ уже сознательно различать своихъ и чужихъ. Поселившись у мужа, Паша улучала минутку и каждый день провѣдывала Маляйку. На глаза къ нему она не показывалась, а сидѣла въ кухнѣ и отсюда прислушивалась къ Маляйкиной болтовнѣ. Смахнувъ дешевую бабью слезу, она отправлялась въ «Калифорнію» къ своему «фиціанту».

Про себя Куваевъ невольно сравнилъ эту горячую привязанность съ тѣми отношеніями къ ребенку, какія установились у Дарьи Семеновны — она иногда заѣзжала на одну минуту, дарила Маляйкѣ какую-нибудь игрушку и исчезала надолго. По какому-то инстинкту, Маляйка помнилъ бабушкины игрушки и не занимался ими.

— Это нашъ ангелъ!.. — не упускала случая повторять къ мѣсту и не къ мѣсту Дарья Семеновна.

Куваеву непріятно было то, что эта маленькая перемѣна въ его домашней жизни совпала какъ разъ съ хлопотами въ театрѣ. Онъ, по крайней мѣрѣ, этимъ путемъ объяснялъ свою безучастность къ судьбѣ Маляйки и то, что онъ скоро опять его позабылъ. Наступала масленица и рѣшительный спектакль для Вареньки.

XIV.

«Каширская старина» шла въ среду на масленицѣ. Куваевъ сильно волновался и нѣсколько разъ изъ-за кулисъ уходилъ на свое обыкновенное мѣсто, во второмъ ряду креселъ, чтобы удобнѣе провѣрить свое собственное впечатлѣніе. Въ двухъ шагахъ отъ него сидѣлъ тотъ самый рецензентъ, который въ прошломъ году писалъ о длинныхъ ногахъ Елены Михайловны. Куваевъ почувствовалъ теперь глухую ненависть къ этому ни въ чемъ неповинному человѣку, вспоминая предсмертный бредъ больной. Въ самомъ дѣлѣ, въ его рукахъ репутація каждаго артиста, особенно начинающаго, и нѣтъ никакой защиты, кромѣ той же публики, которая еще когда произнесетъ свою оцѣнку. Это несправедливо, потому что такой представитель захолустной прессы сплошь и рядомъ бываетъ порядочной дрянью, хотя могутъ быть свои исключенія, Какъ вездѣ.

— Ничего, публика праздничная, — замѣтилъ встрѣтившійся въ буфетѣ. Хомутовъ. — Все сойдетъ, какъ по маслу… Самая благодарная роль, конечно, Живули, и раекъ будетъ неистовствовать, какъ всегда… Вообще, будьте покойны…

Эта утѣшенія даже разсмѣшили Куваева, — такъ смѣшно Хомутовъ понималъ его хлопоты, какъ и внезапныя болѣзни своихъ примадоннъ. Они выпили даже по рюмкѣ водки, какъ заговорщики, и Куваеву передалось спокойное настроеніе неунывавшаго антрепренера.

— Кстати, Николай І'ригорьичъ, я чуть не забылъ главнаго, — спохватился Хомутовъ, когда они выходили изъ буфета: — сегодня Щучка устраиваетъ маленькій фестиваль въ «Калифорніи», конечно, en petit comité… Вотъ и пріѣзжайте съ своей Варенькой спрыснуть первый успѣхъ.

— Вы ошибаетесь, Платонъ Ильичъ: я совсѣмъ не настолько съ ней близокъ, чтобы приглашать куда-нибудь…

Хомутовъ только прищелкнулъ выразительно языкомъ, что у него означало полное недовѣріе, и Куваеву сдѣлалось уже совсѣмъ весело. «Курьезные люди бываютъ на свѣтѣ, — думалъ онъ, сидя въ своемъ креслѣ, — у нихъ совсѣмъ какое-то извращенное мышленіе…» Какъ Хомутовъ предсказывалъ, такъ и вышло: публика приняла Марьицу очень милостиво. Она была, дѣйствительно, эффектна въ своемъ русскомъ костюмѣ, такъ что при первомъ появленіи вызвала одобрительный шопотъ первыхъ рядовъ — этимъ уже былъ обезпеченъ успѣхъ. Что всего удивительнѣе, сама Варенька нисколько не волновалась и провела всю роль до конца почти хорошо, кромѣ послѣдняго дѣйствія, гдѣ самый лучшій драматическій моментъ совсѣмъ «не вытанцовался»

— Это подлецъ Червинскій виноватъ, — объяснялъ Хомутовъ, когда Куваевъ отправился за кулисы. — Онъ и себя сегодня не жалѣлъ, чтобы подставить ногу соперницѣ Михальской… Впрочемъ, чортъ ихъ тамъ разберетъ!.

Когда Куваевъ очутился за кулисами, занавѣсъ былъ поднять, и участвовавшіе въ пьесѣ раскланивались съ галдѣвшей публикой — Червинскій выводилъ очень эффектно Вареньку и Зайца, а другіе выходили сами. M-me Понсонъ аплодировала изъ актерской ложи, Дарья Семеновна, съ покраснѣвшимъ отъ удовольствія лицомъ, слушала Астраханцева, который дѣлалъ резюме спектакля. Замѣтивъ Куваева, театральная мамаша издали признательно кивнула ему головой.

— Поздравляю васъ съ успѣхомъ… — проговорилъ голосъ за спиной доктора.

Онъ оглянулся — за нимъ стоялъ Заяцъ, съ лихорадочно блестѣвшими глазами и порывистымъ дыханіемъ. Дѣвушка вызывающе улыбалась, стараясь закрыть худую руку рукавомъ кисейной рубашки — она была въ русскомъ костюмѣ, потому что играла Дарьицу. Куваевъ засмѣялся и съ комической серьезностью началъ благодарить Зайца за участіе.

— Ступайте скорѣе въ уборную: она тамъ… — не унимался Заяцъ.

Дѣйствительно, въ уборной собрались сочувствующіе артисты и закулисные «друзья». Виновница торжества сидѣла усталая въ углу, а поздравленія за нее принимала Дарья Семеновна, гордая и величественная, какъ королева. Она съ снисходительной улыбкой едва отвѣчала на поклоны и даже вдругъ начала говорить въ носъ, растягивая слова.

— Не угодно ли полюбоваться на эту скотинку? — шептала m-me Понсонъ, толкая Куваева въ бокъ. — Вотъ вамъ и благодарность… Макъ-Магонъ скоро не будетъ и смотрѣть на насъ съ вами, вотъ увидите!.. А на Марьицѣ-то вѣдь все мое: и сарафанъ, и башмаки, и кокошникъ… Въ Ташкентѣ я производила въ этомъ костюмѣ такой фуроръ, потому что и сама я тогда была вся въ русскомъ вкусѣ!..

Потолкавшись достаточно за кулисами, докторъ собрался уходить домой. Онъ едва пробился, чтобы проститься съ Варенькой, крѣпко пожавшей ему пуку.

— Хорошо то, что хорошо кончается, — говорилъ точно вынырнувшій изъ-подъ земли Хомутовъ и, отведя Куваева въ сторону, прибавилъ: — Вы куда это, батенька?.. Не пущу… ѣдемъ въ «Калифорнію».

— Хорошо, но я ѣду одинъ.

— Ахъ, прекрасно: вы невинны, какъ сорокъ тысячъ младенцевъ… А чтобы вы не сбѣжали, то поѣдете со мной. Подождете?

— Подожду.

— Честное слово?..

— Могу и безъ него подождать.

Артисты, кутаясь въ шубы и пальто, быстро расходились; на сцену потянуло ворвавшимся въ дверь морознымъ воздухомъ; голосъ Хомутова раздавался уже гдѣ-то подъ поломъ. Ламповщикъ гасилъ огни. Со стороны партера доносился смутный говоръ расходившейся толпы, точно съ шумомъ и трескомъ отливала волна прибоя. Сгущавшаяся тьма захватывала весь театръ, и только въ отворенныя двери уборныхъ вырывались колебавшіяся полосы свѣта, да гдѣ-то одиноко мигала забытая пьянымъ ламповщикомъ сальная свѣча.

— Я сейчасъ, сейчасъ! — кричалъ Хомутовъ Куваеву издали и опять исчезалъ.

Онъ о чемъ-то пошептался съ Червинскимъ, потомъ отвелъ въ сторону Астраханцева и, дружелюбно хлопнувъ его по плечу, минутъ пять давалъ какія-то наставленія.. Дамы уже уѣхали по домамъ, когда Хомутовъ наконецъ освободился и вынырнулъ откуда-то совсѣмъ ютовый въ путь — въ шубѣ и шапкѣ, сдвинутой ухарски на затылокъ.

— Ѣдемъ, ѣдемъ!.. — весело кричалъ онъ, подхватывая Куваева водъ руку: — Ухъ, уморился… Не грѣшно и отдохнуть, чортъ мою душу возьми. Вы довольны сегодняшнимъ спектаклемъ?

— Очень…

— Я говорилъ вамъ!

Шелъ легкій снѣжокъ. Пріятная зимняя свѣжесть охватила Куваева, когда они вышли на улицу, гдѣ Хомутова уже ждалъ собственный извозчикъ. По дорогѣ въ «Калифорнію» попалось нѣсколько веселыхъ троекъ; въ одномъ купеческомъ домѣ шелъ пиръ горой; гдѣ-то замирала и снова поднималась пьяная пѣсня. Подъѣздъ «Калифорніи» былъ ярко освѣщенъ, и около него стояло нѣсколько саней. Выскочившій лакей почтительно вытянулся передъ Хомутовымъ и вполголоса проговорилъ: «все готово-съ…»

— Отлично, а мы сначала все-таки зайдемъ въ бильярдную, — отвѣтилъ Хомутовъ, снимая шубу. — Не правда ли, милый докторъ?.. Время отъ времени не лишнее встряхнуться…

Въ бильярдной толкалась пьяная масленичная публика, и сквозъ волны табачнаго дыма трудно было кого-нибудь разсмотрѣть. Навстрѣчу попался Астраханцевъ — онъ былъ уже здѣсь. Произошло новое таинственное совѣщаніе, причемъ Хомутовъ незамѣтно передалъ резонеру десятирублевую ассигнацію, которую тотъ преспокойно засунулъ въ жилетный карманъ.

— Идемте за мной… — проговорилъ Хомутовъ доктору, оглядываясь. — Всё прекрасно, какъ въ первый день творенія нашего грѣшнаго міра.

Они поднялись во- второй этажъ, обогнавъ по дорогѣ какого-то господина, который съ пѣтушиной важностью велъ подъ руку двухъ дамъ. У всѣхъ лица были прикрыты воротниками шубъ или спущенными на лобъ платками. Гдѣ-то въ номерѣ слышалась пьяная пѣсня и грохотъ битой посуды.

— Вотъ мы и дома. — весело проговорилъ Хомутовъ, распахивая дверь въ крайній номеръ, въ самомъ концѣ коридора. — Тутъ можно веселиться въ совершенной безопасности…

Посреди небольшой комнаты стоялъ уже сервированный на пять «персонъ» столъ; полуотворенная дверь вела въ сосѣдній номеръ, гдѣ царилъ мягкій полусвѣтъ. Очевидно, Хомутовъ былъ здѣсь дома, скрываясь отъ Мясоѣдовой. Не успѣлъ Куваевъ хорошенько осмотрѣться, какъ дверь распахнулась, и на порогѣ показался тотъ самый господинъ съ двумя дамами, котораго они обошли на лѣстницѣ. Онъ посмотрѣлъ синими громадными очками на недоумѣвавшаго Куваева и захохоталъ: это былъ Щучка, замаскировавшійся какимъ-то нѣмцемъ

— Ничего нѣтъ священнаго для сапера!.. — провозгласилъ онъ, протягивая руку коллегѣ.

Хомутовъ помогалъ раздѣваться дамамъ, одна и;ъ которыхъ, конечно, была Заяцъ, а другая… Варенька.

— Милыя плутовки хотѣли сдѣлать намъ сюрпризъ, — бормоталъ Хомутовъ, цѣлуя руки у Вареньки. — Я чувствую, что начинаю молодѣть самымъ непростительнымъ образомъ… А я васъ, Щучка, не узналъ, ей-Богу…

— Здравствуйте, — весело проговорила Варенька, первая протягивая руку Куваеву. — Мы еще не видались съ вами сегодня.

Она весело тряхнула головой и засмѣялась. Это была совсѣмъ другая дѣвушка, и Куваевъ рѣшительно не зналъ, какъ ему себя держать съ ней. Его смущало это превращеніе, и онъ невольно посмотрѣлъ на загадочно улыбавшагося Зайца.

— Какой вы глупый… — ласково заговорилъ Заяцъ, уводя Куваева въ другую комнату. — Чему вы такъ удивляетесь?.. Варенька такая же женщина, какъ и мы грѣшныя, а въ ея годы хочется веселиться.

— Послушайте, какъ же Дарья Семеновна позволила дочери?.. Я рѣшительно отказываюсь понимать!

— Нѣтъ, вы рѣшительно злоупотребляете сегодня правомъ каждаго человѣка быть глупымъ, — смѣялся Заяцъ. — Мы говоримъ здѣсь на «ты», — это разъ, а потомъ такихъ два плута, какъ Щучка и Хомутовъ, обманутъ самого чорта…

Задыхаясь отъ смѣха, дѣвушка разсказала, какъ все устроилось: нужно было спровадить Мясоѣдову, Макъ-Магона и «бѣдную Лили» въ маскарадъ, а для этого всѣ они получили таинственные billets doux. Червинскій интригуетъ Мясоѣдову, Астраханцевъ двухъ остальныхъ. Всего смѣшнѣе было то, что, когда Макъ-Магонъ вернулась изъ театра домой, она сейчасъ же уложила дочь въ постель и сама притворилась спящей, а потомъ, когда Варенька, въ свою очередь, тоже притворилась заснувшей, она съ Лили удрали въ клубъ, что и требовалось. Щучка и Заяцъ дожидались Вареньку на улицѣ.

— Тутъ всѣ и всѣхъ обманываютъ!.. — заключилъ Заяцъ. — Хомутовъ открылъ Астраханцеву и Червинскому спеціальный кредитъ для угощенія дамъ, и, вѣроятно, всѣ они пріѣдутъ сюда же въ «Калифорнію»… Нѣтъ, рѣшительно у Хомутова геніальнѣйшая голова!.. Какъ это все смѣшно…

Импровизированное веселье захватило и Куваева, которому сдѣлалось вдругъ такъ легко. Э, все къ чорту, въ самомъ дѣлѣ, необходимо встряхнуться!.. Хомутовъ предсѣдательствовалъ за столомъ, посадивъ направо отъ себя Вареньку, а налѣво Зайца; онъ разсказывалъ смѣшные анекдоты, провозглашалъ тосты, ѣлъ за двоихъ и называлъ дамъ своими дѣтьми. Съ каждой рюмкой вина Куваева захватывала все сильнѣе та радость, которой онъ давно не испытывалъ. Варенька первая пожала ему руку подъ столомъ и время отъ времени смотрѣла на него такими искрившимися весельемъ глазами. Вотъ она какая, эта Варенька, съ которой Куваевъ еще вчера долбилъ ролъ Марьицы, какъ школьникъ… Кто могъ бы подозрѣвать что-нибудь подобное!..

— Дѣти мои, веселитесь! — говорилъ Хомутовъ, поднимая стаканъ шампанскаго. — Жизнь коротка, а еще Лютеръ сказалъ, что тотъ дуракъ, кто не любитъ женщинъ, вина и пѣсенъ…

Щучка кричалъ «ура» и лѣзъ цѣловать Хомутова, называя его самими нѣжными именами. У Куваева начинала сладко кружиться голова. Откуда-то явилась гитара, подъ аккомпанементъ которой Заяцъ пѣлъ ухарскія цыганскія пѣсни. Варенька покраснѣла отъ выпитаго вина и громко аплодировала каждому куплету. Потомъ пѣли всѣ хоромъ, и всѣмъ сдѣлалось ужасно весело. У Вареньки былъ милый голосокъ, и Хомутовъ заставлялъ ее пѣть подъ аккомпанементъ гитары, на которой игралъ артистически.

— Браво!.. ура!.. — кричалъ Щучка, обнимая Зайца.

Потомъ все покрылось для Куваева какимъ-то туманомъ, и онъ помнилъ только, что сидѣлъ на диванѣ въ слѣдующей комнатѣ, а у него на колѣняхъ сидѣла Варенька и со смѣхомъ цѣловала его прямо въ лицо. Пьяный Хомутовъ спалъ на диванѣ.

— Ты меня любишь? — спрашивалъ Куваевъ, привлекая къ себѣ дѣвушку, чтобы она своей щекой прижималась къ его лицу.

— Очень…

Она болтала ногами и такъ хорошо пѣла свою любимую пѣсенку:

Только станетъ смеркаться немножко.

Буду ждать, не дрогнетъ ли звонокъ…

— Милая, милая, какъ ты хорошо поешь!.. — восхищался Куваевъ, глядя на нее счастливыми глазами. — А гдѣ Щучка и Заяцъ?..

Варенька ничего не отвѣтила, а только махнула рукой куда-то въ пространство и съ улыбкой закрыла глаза.

«Бѣдная Лили» и Макъ-Магонъ вернулись домой только къ утру и обѣ съ трогательнымъ участіемъ поддерживали другъ друга, когда проходили въ переднюю.

— А этотъ подлецъ Астраханцевъ чего-то намъ подсунулъ очень крѣпкаго… — бранилась m-me Понсонъ, щупая свою голову. — Вотъ отъ кого трудно было ожидать!..

Макъ-Магонъ на цыпочкахъ пробралась въ свою комнату и съ нѣжностью посмотрѣла за ширму, гдѣ на своей кровати такъ хорошо спала Варенька, раскинувъ голыя руки на подушкѣ — настоящая Марьица. «О, она не будетъ дѣлать ташкентской кампаніи, — думала счастливая театральная мамаша, стараясь раздѣться неслышно. — А бѣдняжка Лили здорово нахлесталась… И еще воображаетъ, что Астраханцевъ ухаживаетъ за ней, глупая кукла!..»

XV.

Бываютъ странныя пробужденія: проснется человѣкъ и сразу почувствуетъ, что онъ совсѣмъ другой, и что прошлое отдѣлено неизгладимой чертой. Такъ бываетъ, когда ложишься здоровымъ, а проснешься больнымъ — тамъ гдѣ-то назади легла эта роковая черта, которая въ будущемъ грозитъ вамъ какимъ-то страшнымъ призракомъ. Въ собственномъ тѣлѣ вы чувствуете что-то постороннее, лишнее, что заставляетъ вашу мысль работать совсѣмъ иначе, чѣмъ она работала вчера, когда вы такъ беззаботно уснули. Душу охватываетъ какой то животный ужасъ, и умъ, этотъ всегдашній нашъ покорный слуга, отказывается работать, уступая мѣсто надвигающейся грозѣ.

Именно такъ проснулся докторъ Куваевъ въ четвергъ на масленицѣ. Было уже двѣнадцать часовъ. Въ окна спальни глядѣлъ сѣренькій зимній день, — снѣгъ покрылъ все за ночь ковромъ, и небо заволокли кучившіяся, хмурыя облака. Гдѣ-то, точно подъ землей, пролаяла собака. Прежде всего Куваевъ почувствовалъ тяжесть въ головѣ и непріятную усталость во всемъ тѣлѣ. Да, онъ вчера порядкомъ встряхнулся…

«Подлецъ!.. — со страхомъ подумалъ онъ, припоминая подробности вчерашней пирушки. — Да, подлецъ…»

Эта мысль заставила его сѣсть на кровати и протереть слипавшіеся глаза, точно онъ желалъ убѣдиться, что не спитъ. Нѣтъ, онъ пооснулся, значитъ, все это правда, что было вчера…

— Да, подлецъ… — уже вслухъ проговорилъ Куваевъ.

Онъ быстро одѣлся, умылся два раза, понюхалъ какого-то спирта и вышелъ въ столовую, гдѣ кипѣлъ прикрытый крышкой самоваръ. На скрипъ двери послышались тяжелые шаги Егора.

— Меня никто не спрашивалъ?.. — задалъ онъ первый вопросъ.

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе.

Куваевымъ овладѣла глупая и малодушная мысль: вотъ-вотъ налетитъ Дарья Семеновна и устроитъ ему самую скандальную сцену… Прислуга будетъ выглядывать изъ дверей, можетъ подвернуться кто-нибудь изъ паціентовъ. Какъ однако все это могло случиться?.. Да, онъ былъ пьянъ, какъ скотина, и вообразилъ себѣ, что Варенька такая же, какъ тѣ женщины, съ которыми ему приходилось встрѣчаться раньше. Въ такомъ случаѣ, затѣмъ она отдавалась ему?.. Ужели она любитъ его?.. Прихлебывая чай изъ стакана, Куваевъ возстановлялъ картину вчерашняго безобразія во всѣхъ ея подроблостяхъ. Ахъ, какъ все это было дико и гнусно, а онъ, докторъ Куваевъ, поступилъ, какъ загулявшій купеческій саврасъ. Нѣтъ, хуже… Какъ порядочный человѣкъ, онъ первый долженъ былъ предостеречь неосторожную дѣвушку отъ подобной компаніи и просто-напросто увезти домой, прочитавъ приличную нотацію, а вмѣсто этого онъ своими руками столкнулъ ее въ яму, изъ которой нѣтъ выхода. Она увлеклась по своей неопытности и просто глупости, а онъ этимъ воспользовался, какъ распослѣдній трактирный герой.

Теперь онъ припоминалъ, какъ въ шестомъ часу вышелъ изъ «Калифорніи» подъ руку съ Варенькой, какъ совалъ деньги на чаекъ ухмылявшейся прислугѣ, какъ проводилъ дѣвушку до ея квартиры и не рѣшился войти изъ страха встрѣтиться съ Дарьей Семеновной. Что у нихъ тамъ было?.. А Варенька такъ крѣпко пожала ему руку и еще разъ поцѣловала его на прощанье… По странной ассоціаціи идей, ему припомнилась фотографія старушки-матери, стоявшая у него на столѣ и смотрѣвшая на него такими хорошими, добрыми глазами. Что она сказала бы, если бы могла знать прошлую ночь?.. Куваеву вдругъ сдѣлалось страшно и стыдно: неужели это былъ онъ, докторъ Куваевъ, получившій высшее образованіе? У Вареньки не было даже брата, который размозжилъ бы ему голову пулей, какъ дѣлаютъ съ негодяями и мерзавцами. Вчера онъ, Куваевъ, побоялся войти въ квартиру Орловой, а сегодня боится, что вотъ-вотъ заявится Дарья Семеновна требовать удовлетворенія за свой позоръ.

Что-нибудь нужно было дѣлать, а прежде всего, конечно, необходимо увидѣть Вареньку: что она?.. Въ душѣ Куваева затеплилось какое-то еще не испытанное имъ, хорошее чувство къ этой глупенькой дѣвушкѣ, когда оиъ припоминалъ ея лицо и голосъ… Какъ хорошо она вчера пѣла!..

— Э, будь, что будетъ! — рѣшилъ Куваевъ и отправился прямо въ Театральную улицу.

Подъѣзжая къ знакомому двухъэтажному дому, докторъ переживалъ непріятное и тяжелое чувство, какъ человѣкъ, виноватый кругомъ, для котораго даже не можетъ быть оправданія. Онъ боялся какой-нибудь рѣзкой выходки со стороны Макъ-Магона и впередъ испытывалъ лихорадочное состояніе.

Въ передней онъ остановился, чтобы перевести духъ. Изъ комнаты Дарьи Семеновны доносился страшный гвалтъ, хотя съ перваго раза онъ голосовъ и не могъ разобрать. «Ну, началось!» — подумалъ онъ, осторожно постучавшись въ дверь, чего раньше не дѣлалъ. Но его не слышали, и голоса продолжали спорить, съ прежнимъ азартомъ.

— Я вамъ говорю, Дарья Семеновна!..

— А я вамъ говорю, Лидія Васильевна!..

Куваевъ постучался еще разъ, и въ комнатѣ вдругъ все затихло.

— Это вы, докторъ? — послышался голосъ Дарьи Семеновны, и, что поразило Куваева, въ немъ слышались ласковыя поты.

Это его ошеломило, потому что онъ не допускалъ даже мысли, что театральная мамаша могла остаться въ счастливомъ невѣдѣніи относительно вчерашняго исчезновенія Вареньки.

— Войдите… — послышался голосъ Вареньки, и она сама показалась на порогѣ въ своемъ домашнемъ ситцевомъ платьѣ.

«Бѣдная Лили» и Макъ-Магонъ съ красными лицами и опухшими глазами сидѣли въ ночныхъ кофтахъ за кофе и сочли своимъ долгомъ сконфузиться, когда Куваевъ поздоровался съ ними. Дарья Семеновна, въ качествѣ хозяйки, нырнула за ширму и уже изъ-за этой засады объявила:

— А мы тутъ чуть не разодрались съ Лили… Представьте себѣ, она увѣряетъ, что, когда мы играли въ Ташкентѣ, будто бы у ней глаза были голубые.

— А если, дѣйствительно, были голубые? — спросила m-me Понсонъ. — Теперь темные, а тогда были голубые. Я знаю одну даму, у которой глаза три раза мѣняли цвѣтъ. Вѣдь это бываетъ, докторъ?

— У маленькихъ дѣтей иногда случается… — рѣшилъ Куваевъ споръ, не рѣшаясь взглянуть на Вареньку.

— Тамъ климатъ особенный, — не унималась m-me Понсонъ, — континентальный климатъ, а это что-нибудь значитъ…

Куваеву сдѣлалось даже смѣшно за то трагическое настроеніе, съ какимъ онъ явился сюда: получалась настоящая буффонада. Варенька держала себя, какъ всегда, и только на лицѣ оставалась легкая тѣнь отъ безсонной ночи, но Куваеву оно, это лицо, сегодня такъ нравилось, и онъ нѣсколько разъ взглядывалъ на него съ особенной нѣжностью. Варенька опускала глаза и чуть замѣтно краснѣла. Когда Лили ушла къ себѣ, а за ней вывернулась изъ комнаты и Макъ-Магонъ, дѣвушка бросилась Куваеву на шею и ласково припала головой къ его плечу.

— Я ужасно спать хочу… — шептала она. — А мама-то хороша, она послѣ меня явилась, и обѣ съ Лили пьяныя!.. Я слышала, какъ онѣ пришли, и притворилась, что сплю… Это было такъ смѣшно.

Куваевъ порывисто цѣловалъ эту красивую голову, охваченный опять приливомъ нѣжности, и не помнилъ самъ, что онъ говорилъ. Вѣроятно, большія глуиссти, потому что Варенька расхохоталась и сказана:

— Какія сентиментальности…

— Я считалъ тебя совсѣмъ другой дѣвушкой… — бормоталъ Куваевъ, напрасно стараясь подбирать слова, — И если бы я зналъ, то вчерашняго не могло бы быть.

— Вотъ это мило: за кого же ты вчера меня принималъ?..

— За дѣвушку «съ прошлымъ», какъ Заяцъ…

— Благодарю… Теперь будете разыгрывать кающагося порядочнаго человѣка? Оставьте, пожалуйста, эти глупости: я задыхаюсь отъ скуки въ этой крысиной норѣ.

Варенька сама назначила свиданіе: завтра въ томъ же номерѣ «Калифорніи» послѣ спектакля, а мать она постарается устроить".

Удивленный этимъ хладнокровіемъ и реализмомъ, Куваевъ хотѣлъ что то сказать, но вернулась Макъ-Магонъ, и разговоръ перешелъ къ вчерашнему тріумфу Вареньки. О, она далеко пойдетъ, и Дарья Семеновна уже переговорила съ рецензентомъ. Конечно, газетная критика не дѣлаетъ еще артиста и рецензенты мошенники, но, при заключеніи сезонныхъ контрактовъ, они имѣютъ нѣкоторое значеніе.

— Представьте, этотъ рецензентъ уже заѣзжалъ сегодня съ визитомъ, — объясняла Макъ-Магонъ съ приличной гордостью театральной мамаши, — но, къ сожалѣнію, я его никакъ не могла принять…

— Хочешь зельтерской воды, Макъ-Магонъ? — фамильярно причала «бѣдная Лили» изъ сисей комнаты. — Какъ рукою сниметъ вчерашнее похмелье…

— У Лили, вѣчныя шутки! — снисходительно отвѣтила Дарья Семеновна, пожимая своими жирными плечами. — Это у ней осталась ташкентская привычка немножко бравировать, какъ дѣлаютъ полковыя дамы…

Куваевъ постарался поскорѣе проститься — его душила эта ужасная обстановка.

«Вотъ такъ Варенька… — думалъ онъ, надѣвая шубу въ передней. — это что-то такое… да… совсѣмъ особенное… И хоть бы одна слезливая бабья нотка!..»

Трагическое настроеніе смѣнилось легкимъ и веселымъ. Докторъ даже просвисталъ какую-то арію отъ удовольствія, и его безпокоила только мысль объ этомъ проклятомъ рецензентѣ, который познакомится съ Варенькой и можетъ замѣнить его по части cabinet particulier. Въ немъ вспыхнуло ревнивое чувство.

Время до слѣдующаго дня прошло, какъ во снѣ. Куваевъ съѣздилъ на практику, завернулъ на минутку въ театръ, чтобы лишній разъ пожать руку Варенькѣ, отлично выспался и на другой день всталъ свѣжимъ и довольнымъ, въ томъ ровномъ настроепіи, когда мысли идутъ въ головѣ такъ легко и свободно. Вечеромъ онъ опять былъ въ театрѣ и старался на встрѣчаться съ Хомутовымъ, который, въ свою очередь, не обращалъ на него никакого вниманія. Онъ втягивался въ эту атмосферу лжи и кругового обмана. Послѣ спектакля Варенька шепнула ему:

— Я сказала мамѣ, что ѣду къ Зайцу на блины и что будутъ все свои. Соври ей что-нибудь и скажи, что проводишь меня домой…

Куваевъ совралъ съ легкимъ сердцемъ. Макъ-Магонъ не выразила даже тѣни сомнѣнія: ей было самой до себя. Она тоже ѣхала съ Астраханцевымъ въ «Калифорнію» доканчивать свой собственный фестиваль.

Съ какимъ удовольствіемъ онъ ѣхалъ изъ театра, обнимая прижимавшуюся къ нему всѣмъ тѣломъ Вареньку. Мелькали опять освѣщенныя окна домовъ, летѣли навстрѣчу пьяныя тройки — масленица была въ полномъ разтарѣ. При входѣ въ «Калифорнію» Варенька опять спрятала свое лицо въ воротникъ ротонды, — оставались одни улыбавшіеся глаза; та же ухмылявшаяся прислуга, тѣ же двѣ комнаты и тотъ же опьянявшій угаръ въ головѣ.

— Мы сегодня совсѣмъ одни!… — повторяла дѣвушка съ восхищеніемъ ребенка, въ первый разъ убѣжавшаго отъ надоѣвшей няньки.

— Да, одни… — повторялъ Куваевъ, отуманенный налетѣвшимъ, какъ вихрь, счастьемъ.

— Вотъ что, мой милый, намъ нужно объясниться… — говорила она, позволяя снимать съ себя ротонду и калоши.

— Я слушаю…

Они сидѣли въ той же комнатѣ, гдѣ были и третьяго дня. Прислуга подавала ужинъ въ первую комнату и такимъ образомъ не видѣла прятавшихся здѣсь дамъ — это было придумано, конечно, Хомутовымъ.

— Дѣло въ томъ, что замужъ я за тебя не пойду, — продолжала Варенька, разбирая черные волосы Куваева своими тонкими пальцами. — Да, не пойду… Если бы даже и мать все узнала, и тогда этого не будетъ. Хотя ты мнѣ еще ничего не предлагаешь, но я считаю необходимымъ предупредить…

— Позволь…

— Нѣтъ, дай кончить. Для театральной мамаши прямой убытокъ выдать дочь замужъ. Да и какая это партія: жена доктора Куваева, мать жены доктора Куваева… ха-ха!.. Это совсѣмъ не то, что мать примадонны Стасевичъ-Любарской… Ты этого не зналъ?.. Ну, такъ слѣдуетъ знать, и лучше знать поздно, чѣмъ никогда.

Она опять смѣялась, обнимая Куваева за шею, и онъ забывалъ все, что хотѣлъ ей сказать.

Буду слушать тѣ дѣтскія рѣчи,

Безъ которыхъ мнѣ жизнь не мила… —

пѣла Варенька, откинувъ голову назадъ, счастливая собственнымъ безуміемъ. За ужиномъ она болтала, какъ вылетѣвшая изъ клѣтки птица. Ахъ, какъ ей опротивѣлъ этотъ театръ проклятый и шатанье по сезонамъ. Мать все вретъ, что ее приглашали въ Ростовъ-на-Дону. Не стало тамъ своихъ актрисъ… Онѣ ужасно бѣдствовали, и мать ѣхала въ Бужоёмъ съ надеждой вырвать наслѣдство. Какъ она злилась на Хомутова, какъ потомъ ругалась съ «бѣдной Лили» изъ-за квартиры… Это ужасная жизнь — не знать сегодня, что будетъ завтра, а такъ живутъ всѣ актеры. Особенно несчастны семейные люди… Лучше жить въ горничныхъ, чѣмъ трепаться изъ города въ городъ на вторыхъ роляхъ.

— Послушай, а этотъ ребенокъ… — серьезнымъ тономъ спрашивала Варенька и остановилась, не рѣшившись докончить вопроса.

— Ты думаешь, что онъ мой сынъ?

— Всѣ говорятъ объ этомъ…

— Можешь быть скокойна!.. Даю тебѣ честное слово…

— Вѣрю… Я не слыхала, какъ сестра пѣла, а о ней здѣсь всѣ говорятъ, — съ завистью проговорила дѣвушка, поправляя сбившіеся волосы.

Ночи безумныя, ночи безсвязныя…

— Нѣтъ: рѣчи безсвязныя .

— Да, да… «Рѣчи безсвязныя, взоры усталые»… Знаешь, что я тебѣ скажу: я тебя немножко люблю, такъ, чуть-чуть. Ты лучше другихъ, хотя я могу и ошибаться.. Тутъ все какіе-то пьяные купцы да прощелыги-адвокаты, и какъ я ихъ всѣхъ боялась: лѣзутъ въ уборную, ловятъ за кулисами… брр!..

И сейчасъ: «Мамзель, можемъ принятъ на содержаніе со всякимъ удовольствіемъ…» Тьфу!.. У меня было уже нѣсколько такихъ желающихъ купцовъ, и одинъ даже немного нравился… Мать навѣрно согласилась бы! О, какъ я ее ненавижу!.. А ты знаешь, что этотъ Булатовъ не родной мнѣ отецъ, а мой остался тамъ, въ Ташкентѣ… Лили, когда выпьетъ, все разсказываетъ про Ташкентъ.

XVI.

Хомутовъ бѣжалъ и бѣжалъ самымъ постыднымъ образомъ… Это было недѣли черезъ двѣ послѣ Пасхи, когда открылась навигація. Онъ захватилъ кассу, не заплатилъ артистамъ, не заплатилъ въ «Калифорнію» за полгода, не внесъ аренды за театръ и наканунѣ своего бѣгства занялъ еще у своей примадонны Глобы-Михальской двѣсти рублей «до завтра».

Вся труппа была въ отчаяніи, а съ дамами дѣлались обмороки. Какой сомнительной репутаціей Хомутовъ ни пользовался, но такого звѣрства никто не ожидалъ отъ него. Это происшествіе въ квартирѣ Орловой произвело настоящую панику, и Дарья Семеновна слегла въ постель съ горя: ей даже не на что было выѣхать изъ Бужоёма, а впереди цѣлое голодное лѣто!

— Это проклятый Богомъ человѣкъ!.. — говорила Агаѳья Петровна, качая своей дряхлой головой.

Актеры съ горя пропивали въ «Калифорніи» послѣдніе гроши, актрисы закладывали по ссуднымъ кассамъ послѣднія тряпки — положеніе, дѣйствительно, получалось безвыходисе. На первый разъ рѣшили составить société, чтобы играть въ Бужоёмѣ лѣтомъ, но съ первыхъ же шаговъ получилась настоящая каша: Червинскій схватился съ Астраханцевымъ, Заяцъ уѣхалъ на деньги Щучки, Глоба-Михальская разссорилась съ другими дамами, а эти послѣднія перегрызлись между собою. Съ грѣхомъ пополамъ слѣпили два спектакля, закончившіеся дракой Астраханцева съ Червинскимъ и новыми долгами. Недоставало давившей всѣхъ грубой руки и той дьявольской энергіи, съ которой Хомутовъ велъ неустанную борьбу съ «равнодушіемъ публики». Этотъ послѣдній опытъ société убилъ послѣднюю энергію, и труппа походила на выкинутый на берегъ экипажъ разбитаго бурей корабля.

— А во всемъ виновата эта проклятая Мясоѣдиха!.. — съ своей ташкентской логикой рѣшила «бѣдная Лили». — Хомутовъ самъ по себѣ прекрасный человѣкъ, если бы не эта говядина…

Куваевъ попрежнему бывалъ въ квартирѣ Орловой, и Варенька попрежнему встрѣчала его въ своихъ ситцевыхъ платьяхъ, которыя такъ ему всегда нравились. Отношенія ихъ оставались все такими же странными, какими были съ перваго раза. Дѣвушка то скучала и капризничала, то не обращала никакого вниманія на Куваева, то начинала относиться къ нему съ какой-то лихорадочной нѣжностью. Онъ со вниманіемъ изучалъ эту неровную натуру и покорно шелъ за ней дальше и дальше. Въ присутствіи Вареньки онъ чувствовалъ себя счастливымъ и спокойнымъ, но стоило ему выйти за дверь, какъ являлся цѣлый порядокъ самыхъ тревожныхъ чувствъ и мыслей. Онъ потерялъ свой дешевенькій скептицизмъ и обычное душевное равновѣсіе. Въ результатѣ получался выводъ, что Варенька неизмѣримо лучше его въ апоѳозѣ своего чисто-женскаго героизма — она покупала свое первое чувство слишкомъ дорогой цѣной и не забѣгала трусливо мыслью впередъ, гдѣ открывалось самое темное будущее. Въ эти минуты Куваевъ видѣлъ Вареньку въ подкупающей обстановкѣ семейной женщины, окруженную дѣтьми и той глубокой любовью, которая нужна каждой женщинѣ, какъ растенію солнечный свѣтъ. Да, онъ видѣлъ это созданіе собственнаго воображенія и рядомъ видѣлъ себя совсѣмъ другимъ человѣкомъ, покончившимъ навсегда съ холостыми безобразіями и возмутительнымъ эгоизмомъ. Въ немъ сказывалась буржуазная жилка, тянувшая къ покою и скромной трудовой обстановкѣ. Настоящая обстановка его просто тяготила, какъ скрыто сосавшая смертельная болѣзнь.

Провѣряя себя, Куваевъ то думалъ, что любитъ Вареньку, то начиналъ сомнѣваться въ своемъ чувствѣ. Каждая встрѣча съ ней производила въ немъ радостное волненіе, потомъ онъ постоянно думалъ о ней, когда оставался одинъ, и наконецъ ревновалъ ее то къ Астраханцеву, то къ познакомившемуся съ Дарьей Семеновной рецензенту и даже къ «бѣдной Лили». Ему хотѣлось одному безраздѣльно владѣть Варенькой, уважать ее и заставить другихъ уважать. Въ ней была извѣстная серьезная складка, здоровая веселость и смутные позывы къ семейной жизни, но все это тонуло въ безобразіи настоящей обстановки. Куваевъ со страхомъ предчувствовалъ, что можетъ наступить моментъ, когда настоящая вспышка пройдетъ,, и Варенька съ такимъ же легкимъ сердцемъ перейдетъ въ другія руки, которыя будутъ обнимать его Вареньку, слышалъ поцѣлуи и страстный шопотъ своего соперника и даже вздрагивалъ, охваченный чадомъ этой ревности. Но любила ли она его?.. На всѣ серьезные разговоры въ этомъ тонѣ Варенька отрицательно покачивала головкой и отдѣлывалась шутками, поцѣлуями и разными шалостями.

Къ этому прибавилось еще то, что дома у Куваева начинались непріятныя исторіи съ Маляйкой. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, какъ Пашу замѣнила Ефимовна, но ребенокъ никакъ не могъ привыкнуть къ новой нянькѣ, капризничалъ, замѣтно похудѣлъ и вообще переживалъ какой-то внутренній кризисъ. Поглощенный своими дѣлами, Куваевъ не имѣлъ времени заниматься съ Маляйкой, и это его безпокоило — ребенокъ росъ, какъ, сорная трава, безъ всякаго призора. Получались жалобы на упрямство, капризы и другія дѣтскія художества. Маленькій эгоистъ началъ проявлять свое «я» самумъ неблагодарнымъ образомъ и даже къ доктору относился, какъ къ чужому человѣку. Завертывавшая провѣдать ребенка Паша тяжело вздыхала, а докторъ еще лишній разъ пожалѣлъ, что такъ легкомысленно взвалилъ на себя эту обузу.

— Ужъ женились бы вы, Николай Григорьевичъ, — смущенно посовѣтовала Паша, когда докторъ однажды разговорился съ ней. — Оно, конечно, второй матери не купишь, а все-таки лучше. Бываютъ и мачехи привѣтныя, не все изъѣдуги.

Разъ, когда докторъ сидѣлъ дома въ особенно скверномъ настроеніи духа, подавленный своими неудачами, въ передней привѣтливо ударилъ звонокъ. Это была Варенька. Она въ докторской квартирѣ была всего разъ и теперь вошла съ тревожнымъ, серьезнымъ лицомъ. Взглянувъ на озабоченное лицо Куваева, она нерѣшительно проговорила:

— Я могу уйти?

— Ахъ, зачѣмъ… Я такъ радъ! — бормоталъ Куваевъ, снимая съ нея лѣтнюю накидку и стараясь отнять зонтикъ. — Ты хорошо сдѣлала, что пришла…

— Да?..

Дѣвушка съ озабоченнымъ лицомъ прошла въ кабинетъ и сѣла къ письменному столу.

— Я по дѣлу… — съ тяжелой улыбкой проговорила Варенька, подбирая слова, чтобы высказать угнетавшую ее мысль. — Мнѣ кажется, что я подаю надежды въ недалекомъ будущемъ сдѣлаться счастливой матерью…

Страхъ имѣть ребенка часто нападалъ на нее, и Куваеву приходилось успокоивать ее, какъ было и теперь. Она выслушивала его объясненія съ опущенной головой и недовѣрчиво время отъ времени вскидывала на него своими прелестными глазами.

— Могу дать тебѣ честное слово, какъ врачъ, что сейчасъ ты внѣ всякой опасности, — говорилъ Куваевъ, цѣлуя покорно лежавшую въ его рукѣ тонкую, красивую руку. — Но это плохое доказательство, что всегда такъ будетъ… Объ этомъ необходимо серьезно подумать, и я съ своей стороны…

— Опять рука и сердце?.. Какъ тебѣ не надоѣстъ повторять эти глупости. Ну какая я замужняя женщина: я ничего не умѣю дѣлать, что дѣлаютъ жены, и умру съ тоски… Не понимаю, право, что за охота навязывать себѣ такую обузу!..

Находясь подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ своихъ домашнихъ непріятностей, Куваевъ заговорилъ о Малайкѣ — ребенокъ вянетъ на глазахъ, и если бы любящая женская рука занялась имъ… Нельзя же вѣчно думать только о себѣ, а театральная жизнь убьетъ скоро и силы и молодость. Что ждетъ ее, Вареньку, впереди?.. я сейчасъ она такъ безжалостно отталкиваетъ довѣрчиво протянутыя къ ней дѣтскія руки… Въ подтвержденіе своихъ словъ, Куваевъ вывелъ Малайку, который весело улыбнулся Варенькѣ и торжественно помѣстился къ ней на колѣни.

— Бѣдный маленькій театральный человѣкъ!.. — грустно шептала Варенька, раскачивая ногой улыбавшагося Малайку. — Лучше было тебѣ совсѣмъ не являться на бѣлый свѣтъ.

Эта сцена напомнила Куваеву первое появленіе Вареньки въ его квартирѣ, и онъ восторженно передалъ свое впечатлѣніе отъ восхитившей его сцены съ ребенкомъ. У Вареньки заблестѣли слезы на глазахъ, и она горячо поцѣловала ласкавшагося Малайку.

— Все это, можсть-быть, очень хорошо, — проговорила она, когда Маляйка занялся приведеніемъ въ надлежащій порядокъ кабинетныхъ вещицъ на письменномъ столѣ, — но, мнѣ кажется, ты самъ обманываешь себя и создалъ въ воображеніи свою собственную Вареньку, какъ это и бываетъ нерѣдко.

Эти грустныя и холодныя рѣчи подняли въ Куваевѣ мучившія его мысли и чувства, и онъ съ жаромъ передалъ всѣ свой ревнивые помыслы и мечты видѣть ее, Вареньку, въ хорошей семейной обстановкѣ. Да, они будутъ счастливы — трудовымъ, хорошимъ счастьемъ. Существующіе въ ней недостатки исчезнутъ сами собой подъ вліяніемъ совсѣмъ другой обстановки. Онъ опять цѣловалъ ея руки и даже опустился на колѣни, припавъ головой къ ея колѣнямъ.

— Ты хорошій человѣкъ… — задумчиво говорила Варенька, перебирая его волосы — она любила это дѣлать въ припадкѣ нѣжности. — Но вѣдь я не имѣю даже понятія, какъ это люди живутъ въ семьѣ, вотъ въ такихъ квартирахъ. Какъ я себя помню, мы вѣчно шатались съ матерью по меблированнымъ комнатамъ, по номерамъ и лачугамъ, какъ и другіе. Это настоящая цыганская жизнь, и какъ я завидовала всегда дѣтямъ, которыя могутъ жить въ своихъ домахъ и не знаютъ этого вѣчнаго шатанья.

— Что же тебѣ мѣшаетъ перемѣнить эту жизнь?.. Я тебѣ предлагаю всякія условія…

— Ты любишь меня?..

— Какъ могутъ любить въ мои года…

— Это не отвѣтъ: Лили увѣряетъ, что сильнѣе всего любятъ старики…

Водворивши порядокъ на письменномъ столѣ, Маляйка незамѣтно подъ шумокъ перебрашя къ книжному шкапу и ящику съ хирургическими инструментами, гдѣ и произвелъ великую революцію. Онъ стоялъ съ серьезнымъ лицомъ и очень внимательно разбиралъ блестѣвшія вещицы. Ситцевая рубашка такъ забавно отдулась на спинѣ, а маленькіе ботинки смѣшили Вареньку, и она никакъ не могла оторвать отъ нихъ глазъ — какія смѣшныя ножонки! Поймавъ Маляйку, она разула его и съ какимъ-то азартомъ пришлась цѣловать розовыя крошки-ножки, а Малайка барахтался у нея на колѣняхъ и заливался своимъ безработнымъ смѣхомъ.

— Отчего онъ сегодня не называетъ меня мамой? — спрашивала Варенька, когда онъ ей надоѣлъ.

— Вѣроятно, чувствуетъ, что ты не хочешь быть его мамой…

— Ахъ, какой ты глупый…

Варенька совсѣмъ успокоилась и пожелала непремѣнно осмотрѣть всю квартиру. Она заглянула даже въ спальню, а въ столовой съ любопытствомъ отворила буфетный шкапъ.

— Все это твое?.. — спрашивала она съ дѣтской наивностью, разсматривая столовое серебро. — Какой, однако, ты богатый… Эта выгодно быть докторомъ…

Въ дѣтской она перебрала всѣ Маляйкины игрушки и долго смѣялась надъ бумажной лошадью, у которой не было ни хвоста, ни головы, ни ногъ, и которую Малайка, по какимъ-то необъяснимымъ соображеніямъ, предпочиталъ всѣмъ другимъ игрушкамъ. Старушка Ефимовна относилась къ гостьѣ съ сдержанной строгостью и старалась не смотрѣть на барина. Черезъ Пашу она знала, что это «сполюбовница», и брезгливо ужимала губы.

Визитъ закончился тѣмъ, что Варенька неожиданно зѣвнула — ей уже надоѣло. Эти полосы равнодушія всегда удивляли Куваева, а теперь ему сдѣлалось такъ тяжело! Когда Варенька ушла, запретивъ ее провожать, онъ долго стоялъ у окна, заложивъ руки за спину, и смотрѣлъ на улицу безцѣльно блуждавшимъ взглядомъ. Ему было и жаль этой странной дѣвушки и обидно за свое чувство, которому не было отзыва. Она его не любила и серьезно объясняла отказъ сдѣлаться докторшей какимъ-то внутреннимъ чувствомъ, что именно этого не слѣдуетъ ей дѣлать. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ она измѣнилась за эти полгода — это была совсѣмъ другая женщина, и въ будущемъ изъ нея выработался бы настоящій человѣкъ, въ чемъ докторъ не сомнѣвался.

Это затянувшееся дѣло неудачнаго сватовства доктора приняло неожиданный крутой оборотъ, благодаря случайному обстоятельству,

«Бѣдная Лили», встрѣчая Куваева, смотрѣла на него своими черными глазками очень пытливо и ужимала губы, какъ дешевенькія фарфоровыя куклы. Это забавляло Куваева — онъ понималъ затаившуюся мысль въ головѣ m-me Полсонъ. Разъ, когда онъ зашелъ къ Орловой, въ квартирѣ была одна Лили, и докторъ неожиданно для самого себя сказалъ:

— Вотъ что, m-me Понсонъ, высватайте мнѣ Вареньку… Въ самомъ дѣлѣ! Я знаю, что Дарья Семеновна будетъ противъ этого, и вотъ вамъ отличный случай отомстить ей за захватъ квартиры.

М-me Понсонъ сначала обидѣлась легкомысленной формой этого предложенія, а потомъ приняла его прямо къ сердцу. Въ самомъ дѣлѣ, чего лучше для Вареньки, и нужно быть сумасшедшей, чтобы оттолкнуть отъ себя счастье… Потомъ m-me Понсонъ лукаво намекнула, что она кой о чемъ догадывается, и что если бы у ней была дочь, то она не была бы такой дурой, какъ нѣкоторыя театральныя мамаши.

— Только смотрите: это величайшая тайна! — шутилъ Куваевъ. — А если вы устроите меня, то…

— Шубу изъ живыхъ соболей подарите, какъ у Островскаго Подхалюзинъ? — отшучивалась m-me Понсонъ. — А признаться, я давно объ этомъ думала: дѣла наши изъ рукъ вонъ плохи, и скоро всѣ во міру пойдемъ… Хористки шиньоны закладываютъ.

— Обратите вниманіе, что вы тутъ двухъ зайцевъ убьете однимъ выстрѣломъ: и меня сдѣлаете счастливымъ, и Макъ-Магону отомстите, и комнату обратно получите…

— Ахъ, какой вы злой!.. — кокетливо возражала m-me Понсонъ и даже ударила его по рукѣ, какъ дѣлала когда-то въ Ташкентѣ въ кругу своихъ воинственныхъ поклонниковъ. — Отчего вы раньше мнѣ ничего не сказали? Сколько времени прошло даромъ…

Черезъ недѣлю, когда Куваевъ совсѣмъ забылъ про этотъ разговоръ, рано утромъ къ нему заявилась m-me Понсонъ и приказала его разбудить.

— Что такое случилось? — спрашивалъ докторъ, неуспѣвшій даже умыться,

— Варенька согласна… — торжественно провозгласила m-me Понсонъ.

— Какъ то-есть согласна? Вы о чемъ собственно говорите?..

— Согласна быть докторшей Куваевой…

Куваевъ посмотрѣлъ на нее съ недовѣріемъ и отвѣтилъ:

— Позвольте, я думаю, что нужно мнѣ ее самому увидать.

— А если я говорю?.. Понимаете: я… О чемъ ее еще спрашивать, да и что можетъ понимать какая-то дѣвчонка… виновата: дѣвушка.

Вмѣсто отвѣта Куваевъ заключилъ m-ше Попсонъ въ объятія и сочно облобызалъ ее въ обѣ щеки и губы, а она, «бѣдная Лили», растроганная этимъ проявленіемъ докторскихъ чувствъ, закрыла лицо платкомъ и прослезилась. Да, m-me Понсонъ на этотъ разъ плакала, плакала настоящими слезами, плакала и смѣялась.

— О чемъ же вы плачете, «бѣдная Лили»? — удивлялся Куваевъ.

— Не спрашивайте… Вы, проклятые мужчины, никогда не поймете сердца женщины.

— Ну, ужъ это глупости!..

— Только одно условіе: молчокъ!.. — говорила m-me Понсонъ, напрасно стараясь вырваться изъ душившихъ ее объятій. — А то Макъ-Магонъ узнаетъ и мнѣ первой выцарапаетъ глаза…

— Да вѣдь она все равно узнаетъ?..

— Пусть узнаетъ, когда все уже будетъ кончено…

— Ну, дѣлайте, какъ знаете. А я ставлю только одно условіе: Варенька поѣдетъ вѣнчаться въ своемъ ситцевомъ платьѣ… Знаете, это сѣренькое ситцевое платье съ розовыми полосками?..

— Вы съ ума сошли?..

— Нѣтъ, я этого требую, а иначе между нами все кончено…

— О, сумасшедшій!.. — бормотала «бѣдная Лили», отбиваясь кулаками отъ новыхъ объятій.

«Какая прекрасная женщина эта „бѣдная Лили“, — думалъ Куваевъ въ охватившемъ его восторгѣ. И онъ до сегодняшнаго дня даже не подозрѣвалъ этого… — Нѣтъ, серьезно, удивительно хорошая женщина, и какъ это она все быстро устроила?»

Свадьба была назначена черезъ три для, въ пригородномъ селѣ, гдѣ жилъ священникъ, вѣнчавшій самокрутокъ. М-me Понсонъ ужасно хлопотала о томъ, чтобы сохранить тайну до конца, Куваевъ заботился о ситцевомъ платьѣ Вареньки, а сама Варенька ни о чемъ не думала — она только смотрѣла на Куваева съ такой милой покорностью… Все вышло, какъ слѣдуетъ: тайна сохранилась до конца, а подъ вѣнцомъ Варенька стояла въ ситцевомъ платьѣ. Свидѣтелями были докторъ Щучка и комикъ Недорѣзовъ, изъ женщинъ провожала невѣсту одна «бѣдная Лили», все время волновавшаяся такъ сильно, что можно было заподозрѣть, что это она выходитъ замужъ.

Мы должны отдать справедливость m-me Понсонъ: она дѣйствовала въ данномъ случаѣ совершенно безкорыстно и выговорила за собой только одно право — объясниться самой Дарьѣ Семеновнѣ во всемъ, рѣшительно во всемъ. Молодые пріѣхали прямо въ квартиру Куваева, m-me Понсонъ и Щучка завернули ихъ поздравить на одну минуту, а потомъ m-me Понсонъ полетѣла къ себѣ, испуганная величіемъ предстоявшаго подвига. Что, въ самомъ дѣлѣ, будетъ дѣлать Макъ-Магонъ, когда узнаетъ объ улетѣвшей птичкѣ? «Бѣдной Лили» дѣлалось страшно, хотя любопытство перевѣшивало даже это «спасительное чувство».

Дарья Семеновна самымъ мирнымъ образомъ бесѣдовала съ Астраханцевымъ, когда въ комнату ворвалась m-me Понсонъ.

— Мнѣ нужно поговорить съ вами… — торжественно объявила она своей ташкентской. подругѣ и прибавила, обратившись къ Астраханцеву: --А вы, господинъ Астраханцевъ, можете насъ оставить.

Г. Астраханцевъ привыкъ уважать чужія тайны, поэтому сейчасъ же поднялся, галантно простился съ дамами и вышелъ. Но когда онъ въ передней надѣвалъ калоши, въ комнатѣ Дарьи Семеновны послышался ужасный крикъ, сопровождаемый паденіемъ большого тѣла. Когда Астраханцевъ вбѣжалъ въ комнату, Дарья Семеновна лежала на полу въ отчаянной позѣ съ стиснутыми зубами: съ ней сдѣлался обморокъ отъ извѣстія о замужествѣ дочери. Когда она пришла въ себя, то наступилъ ужасный пароксизмъ отчаянія.

— Неблагодарная!.. — кричала Макъ-Магонъ потрясая кулаками. — Развѣ для этого я ее воспитывала?.. Съ такой красотой, съ такими задатками сдѣлаться докторшей Куваевой, когда мы были уже приглашены на гастроли въ Ростовъ-на-Дону, а оттуда могли попасть въ Одессу… Моя дочь — жена доктора Куваева!. О, неблагодарная…

— Успокойтесь, ради Бога… — упрашивала «бѣдная Лили» со слезами на глазахъ.

— И вы мнѣ совѣтуете успокоиться?.. Нѣтъ, я лучше умру… Идите сейчасъ и скажите ей: ты убила родную мать… Я ее проклинаю… Такъ могутъ дѣлать какія-нибудь хористки, а она похоронила и себя и меня…

Даже Астраханцевъ пожалѣлъ обманутую мать, которая, дѣйствительно, въ женѣ доктора Куваева потеряла все — изъ матери ingénue, подававшей надежды сдѣлаться въ недалекомъ будущемъ примадонной, она въ теченіе какого-нибудь часа превратилась просто въ Дарью Семеновну.

«Чортъ возьми, положеніе скверное», — соображалъ Астраханцевъ и сейчасъ же рѣшилъ, что онъ теперь уже серьезно займется одной Лили, а то Макъ-Магонъ, оставшись на свободѣ, какъ разъ осѣдлаетъ.

Черезъ три дня Макъ-Магонъ уѣхала изъ Бужоёма, не пожелавъ даже проститься съ дочерью. М-me Понсонъ могла, наконецъ, занять свою комнату, чѣмъ Астраханцевъ былъ очень доволенъ.

XVII.

Куваевъ первое время не чувствовалъ особенно рѣзкой перемѣны въ своей жизни: та же квартира, та же прислуга, тѣ же порядки въ домѣ и тотъ же Маляйка. Прибавилась кой-какая мебель и новая горничная, да старая прислуга за всѣмъ полѣзла къ новой «барынѣ»: и то нужно, и это нужно, и пятаго недостаетъ, а у другихъ господъ все есть. Роль хозяйки приводила Вареньку въ восторгъ: отъ нея зависѣлъ рѣшительно весь домъ, и нужно было входить въ каждую мелочь. Однажды кучеръ Егоръ, дѣлая сообщеніе о необходимости завести новую сбрую съ наборомъ, объяснилъ напрямикъ:

— Ужъ прежде-то, Варвара Михайловна, какая была наша жисть: такъ зря болтались супротивъ другихъ-то господъ, а теперь настоящее нужно говорить. Хозяйка въ дому — всему голова… Барину гдѣ все доглядѣть?

Кухарка Василиса требовала корову и мѣдной посуды, нянька Ефимовна — ремонтъ Маляйкина гардероба, новая горничная Устя — бѣлыхъ передниковъ съ оборками и т. д. Была основана спеціальная касса, изъ которой Варенька могла производить предвидѣнные и непредвидѣнные расходы, не надоѣдая мужу мелочами.

— Я хочу имѣть расходную книгу… — съ торжествомъ заявила Варенька въ одно прекрасное утро. — И непремѣнно въ массивномъ переплетѣ, съ кожаными углами, какъ въ ссудныхъ кассахъ.

— Гроссъ-бухъ? — смѣялся Куваевъ.

— Да… Вѣдь я часто прежде бѣгала по этимъ проклятымъ кассамъ съ закладами, а теперь у меня будетъ своя книга, и я буду записывать въ нее рѣшительно каждый грошъ.

Куваеву нужно было ѣхать куда-то съ визитомъ къ больному, но онъ полетѣлъ въ магазинъ канцелярскихъ принадлежностей и съ такой счастливой заботливостью принялся разсматривать выложенныя книги, что насмѣшилъ старичка-приказчика.

— Мнѣ самую большую, пожалуйста… — объяснялъ онъ.

— Больше этого не полагается, — отвѣчалъ старичокъ, ласково посматривая на доктора. — Вамъ для расходу, для домашности?

— А вы какъ знаете?..

— Обнакновенно-съ…

Гроссъ-бухъ былъ торжественно привезенъ и положенъ на особый столъ. Варенька своимъ нетвердымъ почеркомъ съ спеціально-театральной орѳографіей записала первую страницу расходовъ и цѣлый день любовалась книгой. Она будетъ полезнымъ человѣкомъ въ домѣ. Все это было такъ мило и наивно, что Куваевъ принимался цѣловать жену съ особенной нѣжностью — она приводила его въ восхищеніе… Конечно, гроссъ-бухъ скоро будетъ позабытъ, но это не мѣшало ему чувствовать себя безсовѣстно счастливымъ. Съ каждымъ днемъ въ женѣ онъ открывалъ новыя достоинства: у Вареньки былъ тактъ въ обращеніи съ прислугой, непритязательность по части тряпокъ и здоровая, хорошая веселость. Въ домѣ сразу водворился порядокъ и новый комфортъ. Куваевъ неглижировалъ своими прямыми обязанностями, чтобы пораньше вернуться домой, куда его неотразимо тянуло. Даже кучеръ Егоръ и тотъ былъ доволенъ: слѣды его громадныхъ пальцевъ на бѣломъ передникѣ новой горничной доказывали только его скромное желаніе принять хотя косвенное участіе въ медовомъ мѣсяцѣ господъ. Собственно говоря, онъ былъ врагъ этихъ проклятыхъ бѣлыхъ передниковъ.

— У, трахмальная!.. — хрипѣлъ онъ, стараясь облапить Устю, когда кухарка Василиса вывертывалась изъ кухни.

Въ самомъ дѣлѣ, все шло отлично. Вареньку огорчало только то, что она просыпалась утромъ слишкомъ поздно, около двѣнадцати часовъ, и любила валяться въ постели еще битый часъ и даже пила здѣсь иногда свои утренній чай.

— Неужели это все мое? — спрашивала она иногда сама есбя и нарочно лишній разъ гоняла Устю съ какимъ-нибудь порученіемъ въ кухню, точно желала этимъ этомъ убѣдиться въ дѣйствительности.

По вечерамъ, когда они вдвоемъ читали какую-нибудь книгу въ кабинетѣ, Варенька задумывалась и уносилась противъ желанія мыслью въ неизвѣстныя сферы. Куваевъ замѣчалъ, что читаетъ вслухъ для самого себя, откладывалъ книгу и спрашивалъ:

— О чемъ ты думаешь?..

Этотъ простой вопросъ заставлялъ Вареньку вздрагивать, и она нѣсколько мгновеній смотрѣла на мужа непонимающимъ взглядомъ.

— Я такъ… Сама не знаю, о чемъ думала, — отвѣчала она послѣ паузы. — Это моя глупая привычка…

Однажды, впрочемъ, она высказалась по поводу своей разсѣянности гораздо опредѣленнѣе:

— Знаешь, Nicolas, я думаю о томъ, какъ все въ жизни дѣлается странно, то-есть я хочу сказать, что неожиданно… Я никакъ не могу привыкнуть къ мысли, что мнѣ никуда не нужно ѣхать, устраивать контракты съ антрепренерами, кочевать изъ города въ городъ. Даже страшно подумать о той цыганской жизни, а я съ дѣтства вертѣлась на сценѣ и за кулисами… Когда я думаю объ этомъ, мнѣ дѣлается жаль себя: несчастная дѣвочка. А потомъ, когда я подросла, чему учила меня родная мать?.. О, я слишкомъ хорошо ее ношшаю и понимала! Меня спасла та же театральная преждевременная опытность, а то мнѣ давно свернули бы голову. Ты не понимаешь, какой инстинктивный страхъ вызывалъ во мнѣ занавѣсъ, и не тогда, когда онъ поднимался, а когда падалъ… Темнота, холодъ, откуда-то вылѣзутъ театральные покровители, и всякій лѣзетъ въ уборную!.. Тьфу…

Къ этой темѣ Варенька любила возвращаться и, увлекаясь воспоминаніями, не замѣчала, что Nicolas морщится, молчитъ и начинаетъ сердиться. Какое ему дѣло до ея прошлаго: она для него то, что она есть теперь, а остальное все къ чорту. Въ немъ поднималось смутное и ревнивое чувство къ этому прежнему жены, но онъ сдерживался и не хотѣлъ выдавать того, чего она не могла сейчасъ понять. Съ другой стороны, эти воспоминанія появлялись на бѣлый свѣтъ только потому, что ихъ вызывала настоящая обстановка, которою Варенька восхищалась отъ чистаго сердца.

— Супруга доктора Куваева… M-me Куваева… докторша Куваева… — повторяла она на разные лады, ласкаясь къ мужу. — Не правда ли, какъ это трогательно?.. Не даромъ моя мамаша лопнула отъ злости… О, какъ я ее ненавижу!.. Это нехорошо, я понимаю, но у меня тамъ въ глубинѣ души поднимается каждый разъ что-то такое тяжелое и непріятное, когда я вспомню про нее…

— Совершенно напрасно, потому что твоя мать не понимала и не понимаетъ, что дѣлаетъ, а на такихъ людей сердиться не стоитъ. Можно ее пожалѣть…

— Да, хорошо тебѣ такъ говорить!.. Всѣ эти театральныя мамаши на одну колодку… Ненавижу, ненавижу!..

— Еще разъ напрасно…

— Я глупенькая театральная ingénue, и съ меня требовать ума нельзя…. да…

Было нѣсколько такихъ больныхъ мѣстъ, къ которымъ Куваевъ боялся прикасаться, полагаясь на всеисправляющее время. Первымъ въ этомъ ряду была сама Дарья Семеновна, одинъ разговоръ о которой настраивалъ Вареньку каждый разъ непріятнымъ образомъ, и Куваевъ могъ только удивляться той непріязни, съ какой жена относилась къ матери. Самъ онъ даже иногда жалѣлъ несчастную старуху, которая теперь мыкалась неизвѣстно гдѣ. Потомъ Варенька не говорила ни одного слова о сестрѣ, точно ея и на свѣтѣ не существовало: и она подозрѣвала что-нибудь въ отношеніяхъ Куваева къ ней, или просто, по-театральному, не чувствовала никакихъ «узъ крови». Третьимъ пунктомъ, и самымъ опаснымъ, являлся Маляйка. Куваевъ больше всего опасался именно за него и старался не вмѣшиваться въ отношенія жены къ этому ребенку: безъ его посредничества они могутъ устроиться лучше. Первое, что пріятно поразило доктора, это то, что Варенька не захотѣла тревожить ребенка въ его двухъ комнатахъ, когда онъ предложилъ ей занять ихъ.

— А куда мы дѣнемъ его? — просто спросила она.

— Видишь ли, изъ спальни можно устроить хорошенькую гостиную, а въ тѣхъ двухъ комнатахъ устроятъ спальню и твой будуаръ… А что касается Маляйки, то его можно будетъ какъ-нибудь устроить… гм… то-есть я хочу сказать, что въ нижнемъ этажѣ есть комната…

— Нѣтъ, зачѣмъ же, пусть все остается по-старому. Я совсѣмъ не желаю притѣснять маленькаго человѣка. Хорошо и такъ. А гостиная пока будетъ въ твоей пріемной, да и какіе у насъ гости?

— Конечно, пока можно… гм… Но если ты стѣсняешься… вообще, не стѣсняйся.

Все-таки получалась на первый разъ маленькая неловкость, и Куваевъ чувствовалъ, что Маляйка лишній человѣкъ въ домѣ. Въ оправданіе самому себѣ докторъ начиналъ думать на тему, что ребенокъ ему чужой, то-есть онъ взялъ его чужимъ, и что его побужденія въ этомъ случаѣ была совершенно чисты. А Варенькѣ онъ родной племянникъ, значитъ, и говорить не стоитъ объ этомъ! Пусть живетъ, пока живется.

Молодые уже прожили недѣли двѣ, когда явилась Паша съ хлѣбомъ-солью. Она была больна и не могла прійти раньше. Куваевъ вдругъ почувствовалъ себя такъ весело и хорошо, когда услышалъ этотъ мягкій, ласковый бабій голосъ. Паша поцѣловала у Вареньки ручку и даже поправила своими ловкими бабьими руками какую-то упрямую оборочку на «барыниномъ» платье.

— Пошли вамъ Господь миръ да любовь… — наговаривала Паша, однимъ взглядомъ взвѣшивая всѣ перемѣны, какія внесла съ собой въ обстановку докторской квартиры «молодая». — Наши свахи говорятъ, что и головешки парой свѣтлѣе горятъ. Такъ ужъ заведено, Варвара Михайловна…

Какъ политичная баба, Паша ни слова не проронила про Елену Михайловну, выжидая «начала» отъ самой барыни. О Маляйкѣ она заговорила въ новомъ тонѣ, точно о большомъ человѣкѣ, который уже не нуждается въ посторонней защитѣ. Все у ней выходило какъ-то необыкновенно складно и ловко, и Куваевъ радовался въ душѣ за Маляйку, точно прилетѣлъ его ангелъ-хранитель. Онъ понималъ, почему Паша спрятала свою жалость къ ребенку и не расплакалась, по обыкновенію: молодымъ нужно жать да радоваться, а чужого горя не расхлебаешь. Варенька встрѣтила Пашу сначала немного подозрительно, а потомъ вдругъ отмякла, и первая заговорила о сестрѣ.

— Ты вѣдь у ней служила? — спрашивала она.

— Какъ же, барышня… Виновата: сударыня… На моихъ рукахъ и скончались тогда. Добрая душенька… Объ одномъ все сокрушались Елена-то Михайловна, чтобы Маляйка къ дѣдушкѣ въ руки не нагадалъ. Ну, да тогда Николай Григорьичъ сжалились надъ ними… Этакого человѣка тоже поискать, довольно ихъ знаемъ!..

Чтобы не мѣшать, Куваевъ уѣхалъ, и Варенька съ Пашей на свободѣ могли сговориться. Онѣ отправились сейчасъ же въ дѣтскую. Маляйка бросился къ Пашѣ на руки съ дѣтской искренностью и спряталъ счастливое, улыбавшееся лицо въ складки ея дешевенькаго ситцеваго платья.

— Какъ онъ тебя любитъ… — удивлялась Варенька.

— Выкормокъ мой, Варвара Михайловна, ну, и чувствуетъ… Маляйка, это кто? — спрашивала Паша, указывая на барыню.

— Мам-а… — совершенно отчетливо отвѣтилъ Маляйка и посмотрѣлъ на старую няньку Ефимовну, счастливый своими успѣхами по части генеалогіи — старушка потихоньку учила его этому слову.

Варенька была довольна и горячо поцѣловала богоданнаго сынка, который довѣрчиво подставлялъ свою круглую розовую рожицу. Какой, въ самомъ дѣлѣ, милый ребенокъ!

Дѣтская была осмотрѣна съ особеннымъ вниманіемъ. Необходимо перемѣнить занавѣси на окнахъ и переставить кровать. Изъ докторскаго кабинета былъ притащенъ коверъ и торжественно разостланъ на полу, причемъ Варенька своими руками помогала расправлять углы и съ полчаса сидѣла на полу, забавляясь валявшимся по ковру Маляйкой.

— А ты знала этого… господина Уткина? — вскользь спрашивала Варенька, когда онѣ вдвоемъ съ НПашей вернулись изъ дѣтской въ столовую.

— Какъ же, какъ вотъ сейчасъ вижу, Варвара Михайловна… Они драматическихъ любовниковъ разыгрывали, ну, а потомъ померли горловой чахоткой. Скорехонько свернулись, а Елена Михайловна тогда ужъ сюда въ Бужоёмъ и поѣхали. Не до игры имъ было, а только, сами знаете, какая это актерская часть: вамъ горе, а надо смѣшить публику да любовные романцы распѣвать.

— А Булатовъ, онъ съ ними ѣздилъ?

— И вмѣстѣ бывали и отдѣльно. Какъ случится… Я вѣдь къ Еленѣ Михайловнѣ ужъ здѣсь поступила, когда онѣ въ «Калифорніи» остановились. Господина Уткина знавали еще будто раньше, потому какъ они у Хомутова служили сезонъ года за три до этого случая… Очень ихъ любили Елена Михайловна!.. А только Маляйка больше на мать подаетъ и лицомъ и карактеромъ.

XVIII.

Время летѣло незамѣтно, и Куваевъ могъ только удивляться, что онъ, докторъ Куваевъ, какой-нибудь годъ назадъ могъ проводить свое время самымъ беззаботнымъ образомъ: за картами въ клубѣ, въ похожденіяхъ за кулисами и т. д., какъ жили всѣ другіе. А теперь съ какимъ чувствомъ внутренней полноты онъ спѣшилъ каждый день домой, гдѣ его непремѣнно ждала какая-нибудь пріятная новость. Онъ чувствовалъ, что Варенька его ждетъ, что она тоже его любитъ и любитъ такъ просто и хорошо. Они вмѣстѣ ѣздили кататься, по вечерамъ читали книги и подолгу разговаривали о Маляйкѣ.

— Время идетъ незамѣтно, и Маляйка скоро будетъ большимъ, — задумчиво говорила Варенька, разглаживая бѣлокурые волосы ребенка. — День за днемъ, недѣля за недѣлей… потомъ гимназія, потомъ…

— Все, что угодно, только не театръ; я постараюсь свято исполнить волю Елены Михайловны.

— Она была умнѣе меня!..

— У каждаго свой умъ, и трудно дѣлать сравненія… Относительно Малайки я совершенно раздѣляю взгляды Елены Михайловны.

Каждый разъ при этихъ разговорахъ Куваевъ чувствовалъ на себѣ пристальный взглядъ жены и неловко смолкалъ, точно виноватый. У Вареньки темнѣли глаза, и она сдержанно вздыхала. Что она думала въ эти минуты — трудно было угадать, хотя Куваевъ и догадывался, что здѣсь говоритъ глухое чувство ревности и соперничества. Въ мирную жизнь счастливой парочки вкрадывался неясный пока диссонансъ. Но, за вычетомъ этихъ пустяковъ, все шло отлично. Въ Куваевѣ съ каждымъ днемъ сказывалась все сильнѣе какая-то мѣщанская складка: онъ сдѣлался скопидомомъ, подсчитывалъ прислугу, входилъ во всѣ мелочи хозяйства и удивлялъ жену происходившей на ея глазахъ перемѣной.

— Неужели тебя интересуютъ эти пустяки? — спрашивала она иногда.

— Даже очень интересуютъ, какъ всякаго положительнаго человѣка. Теперь мы здоровы и молоды, а можетъ подвернуться болѣзнь или какое-нибудь несчастье — однимъ словомъ, жизнь шутить не любитъ. Представь себѣ, что въ одно прекрасное утро я умираю, и ты остаешься безъ гроша…

— У насъ все есть.

— У насъ ничего нѣтъ.

Варенька не понимала мужа: у нихъ рѣшительно было все, даже съ избыткомъ. Конечно, денегъ не было, но вѣдь другіе живутъ, да еще съ семьями на рукахъ. Впрочемъ, хозяйственныя заботы мужа передавались и ей: они вмѣстѣ пересматривали посуду, мебель, разный хозяйственный скарбъ и дѣлали смѣты сначала самыхъ необходимыхъ покупокъ, а потомъ въ отдаленномъ будущемъ мечтали купить рояль, свой домъ, дачу или маленькое имѣніе. Куваевъ говорилъ, что ему недостаточно одной частной практики, а необходимо пристроиться врачомъ куда-нибудь въ городскую больницу или къ земству. Это дастъ немного, но зато будетъ опредѣленный и вѣрный заработокъ. Врачи постоянно рискуютъ своимъ здоровьемъ, и необходимо позаботиться. Занятый этими соображеніями, Куваевъ даже застраховалъ свою жизнь въ двадцать тысячъ, какъ это дѣлаютъ англичане — самый практическій народъ въ мірѣ.

— У тебя вообще какое-то похоронное настроеніе, — жаловалась Варенька, разсматривая страховой полисъ.

— Нельзя, голубчикъ… Ты забываешь, что на нашей отвѣтственности Маляйка.

— Да, я все забываю…

Женившись, Куваевъ поступалъ, какъ человѣкъ, который садится играть въ первый разъ въ карты — конечно, онъ выиграетъ, потому что не нужно только увлекаться, какъ это дѣлаютъ другіе: не нужно зарываться, требовать того, чего нельзя получить, сердиться и въ каждой отдѣльной партіи во-время забастовать. Дѣйствительно, онъ велъ свою игру спокойно и съ расчетомъ. Жизнь такъ проста, если смотрѣть вещамъ прямо въ глаза. Конечно, онъ средній, самый обыкновенный человѣкъ, но такими людьми міръ держится, и Куваева радовала его собственная посредственность. Если жены незамѣтно усваиваютъ даже почеркъ своихъ мужей, то тѣмъ больше на нихъ долженъ отразиться весь внутренній складъ. Свое вліяніе Куваевъ замѣчалъ уже на женѣ и потихоньку радовался; она оставляла свои цыганскія привычки и входила въ нормальную колею всякой порядочной женщины. Образованія Варенька не имѣла, но Куваевъ надѣялся ее доучить по своему методу: чтеніемъ, хорошимъ обществомъ, серьезными бесѣдами.

Такъ время незамѣтно пролетѣло до самыхъ Святокъ. Первый съ визитомъ пріѣхалъ Щучка и наполнилъ весь домъ своей болтовней.

— Что же это васъ нигдѣ не видно, Варвара Михаиловна? — торопливо говорилъ подвижной старикъ, цѣлуя ея руку. — Такъ нельзя… Это варварство. Помилуйте, заперлись въ четырехъ стѣнахъ и смотрятъ другъ на друга цѣлые дни. Да такъ можно съ ума спятить… Наконецъ, такая хорошенькая женщина прежде всего принадлежитъ обществу, какъ его лучшее украшеніе. Нѣтъ, мы васъ вытащимъ… А мой collega можетъ ревновать васъ ко мнѣ, сколько его душѣ угодно.

— Я ничего не имѣю относительно этого… — замѣтилъ Куваевъ, нерѣшительно поглядывая ея жену. — Дѣйствительно, нельзя жить безъ людей.

— Вотъ я васъ познакомлю съ моей женой: это святая женщина! — не книмался Щучка, размахивая руками. — Потомъ познакомимся съ Курчеевыми, съ Гароштейнъ, съ Соловьевыми, Ковальчукъ, Бергами… Прекрасные, отличные люди!.. M-me Курчоева прекрасно поетъ, Ковальчукъ отличный піанистъ, и у нихъ постоянно устраиваются премилыя soirées.

Варенька не изъявила особенной готовности на эти знакомства и замѣтила, что нужно было сдѣлать визиты сейчасъ послѣ свадьбы, а теперь это не совсѣмъ удобно.

— Э, вздоръ, Варвара Михайловна! — успокаивалъ Щучка. — Мы обойдемся и безъ этихъ китайскихъ церемоній… Главное, чтобы было весело:

Чтобы жить, не тужить —

Веселѣй надо быть!..

— Тебѣ, кажется, не нравится предложеніе Щучки? — замѣтилъ Куваевъ, когда докторъ уѣхалъ.

— Нѣтъ, но еще вопросъ, какъ меня примутъ эти матроны…

— Могу тебя увѣрить, что все будетъ отлично. Достаточно того, что ты моя жена…

— Бывшая актриса?..

— О, это пустяки!… Вѣдь я со всѣми этими дамами отлично знакомъ и могу поручиться головой. Всѣ будутъ рады, хотя, конечно, слѣдовало бы сдѣлать тогда визиты… Щучка правъ. Неужели актриса не можетъ быть порядочной женщиной?..

Сказано — сдѣлано. На Святкахъ начались знакомства, и первый визитъ былъ сдѣланъ Щучкѣ. «Святая женщина» приняла молодыхъ очень радушно и сейчасъ же познакомила Вареньку со всѣми отпрысками своего генеалогическаго дерева. Она была такая толстая и болѣзненная женщина, съ темными кругами подъ глазами и сильной просѣдью. Въ домѣ царствовалъ большой безпорядокъ, но краснощекимъ ребятамъ, унесшимъ здоровье матери, жилось отлично, и самъ Щучка безъ всякой натяжки разыгрывалъ роль чадолюбиваго отца. Варенька небывала въ дѣтской и въ комнатѣ хозяйки и нѣсколько разъ внимательно всматривалась въ охавшую «святую женщину», точно видѣла въ ней себя черезъ двадцать лѣтъ. Подъ этимъ впечатлѣніемъ семейной обстановки она даже забыла, какъ Щучка терся за кулисами у Хомутова и кутилъ съ Зайцемъ въ «Калифорніи» — это было такъ давно. «Святая женщина» въ свою очередь пытливо вглядывалась въ Вареньку и подавленно вздыхала.

Курчеевы, Гарштейнъ, Соловьевы и Берги оказались тоже прекрасными людьми. Мужчинъ Варенька знала по театру, а Курчеевъ бывалъ частенько за кулисами, ухаживая за хористками. Дома мужчины были совсѣмъ другими людьми и встрѣчали Вареньку, какъ незнакомаго человѣка — солидно и съ сдержанной вѣжливостью, Курчеевы были очень богаты, у Гарштейнъ вышли три дочери-невѣсты, у Соловьевыхъ была прекрасная квартира, m-me Бергъ славилась чисто-русскимъ хлѣбосольствомъ. Вообще, новые знакомые оказались прекрасными людьми. Живя постоянно въ Бужоёмѣ, они успѣли всѣ породниться и слились въ одно сплошное гнѣздо. Гарштейнъ служилъ въ судѣ, у Курчеевыхъ проживались наслѣдственные капиталы, нажитые еще дѣдушкой-откупщикомѣ, профессія Берга изъ темненькихъ, Соловьевъ гдѣ-то служилъ и состоялъ агентомъ нѣсколькихъ компаній.

— Что, ты довольна? — спрашивалъ Куваевъ жену, когда они вернулись домой.

— Да… Ты прежде часто бывалъ у Гарштейнъ?..

— Не особенно.

— Вторая дочь очень красивая дѣвушка, а старшая ломается.

Всѣ мужчины знакомились съ бывшей актрисой очень охотно, дамы держались съ той брезгливостью, которую Варенька поняла послѣ, — онѣ не могли забыть актрисы. Первое впечатлѣніе, которое вынесла Варенька изъ этихъ визитовъ, было то, что она все-таки чужая въ этомъ обществѣ, гдѣ всѣ свои, родня или старые знакомые. На Святкахъ же эти визиты были отплачены, и дамы съ особеннымъ любопытствомъ разспрашивали Вареньку про театръ, точно тамъ были не такіе же люди. По пути она узнала, что старшая Гарштейнъ выходитъ замужъ за второго сына Соловьева, который пріѣдетъ сюда лѣтомъ. Особенно внимательна была m-me Курчеева, которая время отъ времени. выступала въ любительскихъ спектакляхъ. Это была сорокалѣтняя цвѣтущая женщина, съ завиднымъ здоровьемъ и птичьимъ умомъ.

— Представьте себѣ, какъ Гарштейнъ злятся… — болтала она самымъ беззаботнымъ образомъ, разсматривая альбомъ. — Вѣдь вторая дочь была влюблена въ Николая Григорьевича… Да!.. А вы развѣ ничего не замѣтили?.. У нихъ, кажется, было что-то такое, хотя вѣрить слухамъ я не совѣтую, милочка. Въ нашей провинціи слишкомъ много говорятъ лишняго… И если я вамъ, голубчикъ, говорю сейчасъ все это, то только потому, что полюбила васъ съ перваго раза. Да… (Дружескій поцѣлуй). Вѣдь я сама, моя крошка, — я имѣю право васъ такъ назвать! — я сама тоже мечтала когда-то о сценѣ, и въ самомъ словѣ «театръ» для меня уже есть что-то родное.

Когда Варенька, не обнаружила даже признаковъ ревности, m-me Курчеева принялась передавать всю подноготную бужоёмскаго beau-monde’а, причемъ всѣмъ знакомымъ досталось на орѣхи. Разговоръ закончился рядомъ поцѣлуевъ и восклицаніемъ:

— Ахъ, вы еще такъ неопытны, ma chère… такъ неопытны!..

Когда «святая женщина» пріѣхала, въ свою очередь, съ визитомъ и узнала, что m-me Курчеева ее предупредила, она безъ всякихъ предисловій заявила:

— Конечно, m-me Курчеева прекрасно поетъ, но я не желала бы быть на мѣстѣ ея несчастнаго мужа… да. Эта особа, между прочимъ, дарила своимъ вниманіемъ и Николая Григорьича… Мнѣ это говорилъ мой мужъ подъ секретомъ, и я предупреждаю васъ только въ надеждѣ на вашу скромность.

Языкъ у «святой женщины» оказался самымъ обыкновеннымъ провинціальнымъ языкомъ. Варенька нашла, что тѣ дамы, которыя съ такимъ скучающимъ видомъ смотрѣли изъ своихъ ложъ на сцену, ничѣмъ не отличались отъ «бѣдной Лили» или Дарьи Семеновны.

На Святкахъ въ мѣстномъ клубѣ устраивались семейные вечера и два бала. Куваевъ предложилъ женѣ воспользоваться случаемъ повеселиться, но Варенька отказалась отъ баловъ наотрѣзъ. Поѣхали на семейный вечеръ. Народу было много, особенно дамъ. Вереницы разодѣтыхъ клубныхъ дѣвицъ бродили изъ залы въ залу съ тѣмъ видомъ, какой принимаетъ праздничная телятина. Варенька сначала немного смутилась въ этой пестрой толпѣ, по потомъ быстро освоилась — m-me Курчеева приняла ее подъ свое покровительство. Куваевъ не танцовалъ и имѣлъ достаточно свободнаго времени, чтобы наблюдать жену со стороны. Она, въ своемъ синемъ платьѣ съ пышной отдѣлкой, ему положительно правилась, особенно когда послѣ первыхъ трехъ туровъ вальса вся раскраснѣлась. Мужчины тоже любовались ею, и приглашенія сыпались на Вареньку дождемъ. Этотъ успѣхъ, впрочемъ, Куваеву скоро былъ отравленъ подозрительной мыслью, что клубные кавалеры держатъ себя съ Варенькой гораздо свободнѣе, чѣмъ съ другими дамами. Впрочемъ, это могло ему показаться, какъ и то, что Варенька была одѣта какъ-то пестро, какъ одѣваются однѣ актрисы. Онъ не замѣтилъ этого дома и даже былъ въ восторгѣ отъ костюма Вареньки, а теперь эта пестрота просто рѣзала ему глазъ, какъ и слишкомъ открытыя плечи и эффектно зачесанные волосы. Эти мелочи выдавали недавнюю актрису головой, и Куваевъ по лицамъ мамонекъ и тетушекъ, «вывозившихъ дѣвицъ» на семейные вечера, провѣрялъ свое собственное впечатлѣніе. Да, всѣ эти почтенныя особы видѣли въ Варенькѣ именно актрису, пожимали плечами, шептались и вообще сдѣлали то, что Варенька осталась чужой въ этой веселившейся пестрой толпѣ. Ее принимали какъ жену доктора Куваева — и только. Дѣвицы Гарштейнъ обнаружили явные знаки невниманія къ новой клубной красавицѣ, а это было равносильно открытому casus belli.

Передъ глазами Куваева начинала развертываться та «подводная часть» общественной жизни, которой онъ раньше не замѣчалъ. Вотъ эти именно улыбавшіяся красивыя лица сдѣлались ему противны, и онъ уѣхалъ домой сердитый и недовольный. Варенька, наоборотъ, ничего особеннаго не замѣтила и была совсѣмъ счастлива, что еще больше разсердило Куваева. Дорогой онъ припомнилъ, что отвѣтилъ дерзостью Щучкѣ на какой-то его комплиментъ плечамъ Вареньки.

— Ты недоволенъ? — спрашивала Варенька усталымъ голосомъ.

— Нѣтъ… то-есть, собственно говоря, и довольными тутъ могутъ быть только такіе люди, какъ Щучка.

Варенька надулась и замолчала. Это была ихъ первая размолвка. Оба считали себя правыми и никакъ не хотѣли понять другъ друга, какъ это иногда случается.

XIX.

Завязавшіяся знакомства вмѣстѣ съ маленькими удовольствіями принесли цѣлый рядъ тѣхъ мелкихъ и ничтожныхъ непріятностей, какимъ даже трудно подобрать названіе. Это, однако, не мѣшало Куваеву чувствовать рядъ фальшивыхъ положеній, что развило къ немъ болѣ, знойную подозрительность. Онъ самъ напрашивался на непріятности, и Варенькѣ стоило большого труда его успокоить. То ему казалось, что за Варенькой ухаживаютъ слишкомъ откровенно, то не обращаютъ вниманія. Явились провинціальные счеты визитами и разными иными знаками вниманія.

— Лучше всего сидѣть дома, — рѣшила Варенька, когда зимній сезонъ кончился.

— Я этого не желаю… — упрямился Куваевъ.

Мечты о своемъ кружкѣ хорошихъ людей оказались той каплей масла, которая быстро расходится въ грязное пятно. Хорошіе люди, конечно, въ Бужоёмѣ были, но имъ трудно было спѣться: одни сидѣли по домамъ сами, у другихъ почему-нибудь не ладили между собой жены, третьи вели какіе-то старые счеты и т. д. Труднѣе всего было свести женщинъ, относившихся къ Варенькѣ съ какой-то затаенной непріязнью. Теперь Куваеву сдѣлалось ненавистнымъ самое слово «актриса», и онъ не любилъ разговоровъ о театрѣ. Впрочемъ, Варенька и сама, кажется, забыла о немъ, что радовало мужа.

Изъ новыхъ знакомыхъ чаще другихъ бывала m-me Курчеева, развозившая по всему городу послѣднія новости дня. Она чувствовала къ Варенькѣ какую-то болѣзненную привязанность, и это мирило съ ней Куваева. Только однажды онъ чуть не подрался съ ней изъ-за вопроса о затѣвавшемся любительскомъ спектаклѣ, на который она непремѣнно хотѣла затащить Вареньку.

— Конечно, я не желаю стѣснять жены, — разсуждалъ Куваевъ, сдерживая кипѣвшую въ немъ злобу. — Но это не мѣшаетъ мнѣ имѣть свое собственное мнѣніе о подобнаго сорта упражненіяхъ.

— Именно? — настаивала m-me Курчеева, улыбаясь. — Вы, вѣроятно, забыли, Николай Григорьевичъ, то время, когда сами принимали такое живое участіе въ подобныхъ упражненіяхъ… Припомните «Свѣтскія ширмы»?

— Вы меня вызываете на то…

— …чтобы я сказала вамъ, что вы дрянной эгоистъ!.. да, я это говорю при вашей женѣ…

Куваевъ хлопнулъ дверью и убѣжалъ въ свой кабинетъ. Его возмущала эта m-me Курчеева, набивавшая голову Вареньки глупостями пустыхъ барынь. Она какъ разъ дѣлаетъ все, чтобы разрушить его планы постепенно отучить жену даже отъ мысли о театрѣ. Съ другой стороны, онъ меньше всего желалъ фигурировать въ роли маленькаго деспота и ревниваго мужа, а именно послѣдняго и добивалась m-me Курчеева, эта отчаянная интриганка и сплетница. Конечно, она подняла всю эту исторію съ цѣлью отравить ему нѣсколько дней. Раньше Куваевъ даже ухаживалъ за m-me Курчеевой и пользовался съ ея стороны неоспоримыми знаками вниманія, но, во-первыхъ, онъ къ женщинамъ всегда относился рыцарски и не выдавалъ своихъ побѣдъ, а во-вторыхъ, все это было такъ давно, и самой m-me Курчеевой пора было позабыть о «Свѣтскихъ ширмахъ», когда она цѣловалась съ Куваевымъ въ полутемной каморкѣ-уборной. Наконецъ Варенька могла догадаться объ ихъ отношеніяхъ, а это подняло бы цѣлую исторію. Во всякомъ случаѣ, глупая и нелѣпая исторія! Раздумавшись на эту тему, Куваевъ въ концѣ концовъ пришелъ къ убѣжденію, что онъ вышелъ изъ своей роли благоразумнаго мужа и что съ m-me Курчеевой нужно воевать ея же оружіемъ.

— Варенька, ты будешь играть въ этомъ спектаклѣ, — неожиданно заявилъ Куваевъ женѣ на другой день.

— А если я этого совсѣмъ не желаю?

— Это ужъ капризъ…

Уговорить ее, впрочемъ, было не трудно — въ ушахъ Вареньки еще стояли вкрадчивыя рѣчи m-me Курчеевой. Къ этой дамѣ сначала она отнеслась подозрительно, а потомъ быстро вошла въ роль счастливой соперницы и сдѣлала видъ, что ничего не знаетъ. Это ее забавляло и притомъ могло пригодиться въ будущемъ. Конечно, сейчасъ мужъ ее любитъ, но женщины быстро старѣютъ, и все можетъ случиться. Кромѣ всего этого m-me Курчеева положительно нравилась Варенькѣ, напоминая «бѣдную Лили».

«Гдѣ-то онѣ теперь мыкаются, несчастныя!» — думала Варенька, припоминая невольно своихъ театральныхъ сподвижницъ.

Въ Бужоёмѣ зиму играла новая труппа какого-то Акачинскаго, новаго антрепренера изъ восточныхъ человѣковъ, но въ городѣ она не пользовалась успѣхомъ, и театралы вспоминали Хомутова, который всегда лѣзъ изъ кожи для публики. Любители разсчитывали теперь именно на то, что публика наголодалась и возьметъ билеты нарасхватъ, Время стояло лѣтнее — самая глухая пора для засидѣвшейся въ своемъ углѣ провинціи, и вдобавокъ помѣщеніе для любительской сцены нашлось самое отличное на дачѣ у береговъ, до которой отъ города было рукой подать. Публика поѣдетъ туда съ удовольствіемъ подышать свѣжимъ воздухомъ.

— Вотъ перепишите роль… — говорила m-me Курчеева, подавая Куваеву привезенную пьесу. — Варвара Михайловна будетъ играть Кармину-дочь въ «Женитьбѣ Бѣлутина», а у васъ такой прекрасный почеркъ, и я берегу на память нѣсколько ролей, переписанныхъ когда-то вами… для меня.

— Я къ вашимъ услугамъ… — сухо отвѣтилъ Куваевъ, напрасно стараясь принять неуязвимо-любезный видъ.

Въ слѣдующій разъ m-me Курчеева привезла съ собой театральнаго рецензента, того самаго, который писалъ о длинныхъ ногахъ Елены Михайловны. Это былъ неопредѣленныхъ лѣтъ хлыщеватый господинъ, у котораго на лицѣ самымъ замѣчательнымъ были золотыя очки. Онъ держалъ себя съ большой непринужденностью, особенно въ дамскомъ обществѣ, и m-me Курчеева приходила въ восторгъ отъ его фельетонгой болтовни въ мѣстной газетѣ, «Ахъ, m-r Сальниковъ всегда такъ остроуменъ!» Въ сущности дѣла, этотъ газетный человѣкъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ обкрадывалъ столичную уличную прессу или старинныя сатирическія изданія и пускалъ въ ходъ уже потертую монету. Куваеву пришлось волей-неволей знакомиться и съ этимъ господиномъ, тѣмъ болѣе, что онъ могъ пригодиться. Рюмка водки не разоритъ, а Куваевъ вѣрилъ въ талантъ Вареньки, чему доказательствомъ служила роль Марьицы.

— Все будетъ прекрасно, — увѣрялъ г. Сальниковъ съ апломбомъ. — Главное, чтобы костюмы соотвѣтствовали средѣ и характеру дѣйствующихъ лицъ. Не правда ли?.. Въ Парижѣ это считается первой вещью.

— Главное, чтобы былъ ансамбль!.. — присоединила свой голосъ m-me Курчеева.

Слушая эти разговоры, Куваевъ припомнилъ слова Зайца про этого самаго рецензента: «А нужно будетъ, и пойдете»…Да, это была уже одна изъ тѣхъ маленькихъ сдѣлокъ съ совѣстью, которыя практикуются добрыми людьми на каясь, онъ шагу. Куваевъ съ удовольствіемъ выгналъ бы г. Сальникова прямо въ шею, но его удерживало присутствіе m-me Курчеевои, способной на все. Вообще, показаться смѣшнымъ въ чьихъ бы то ни было глазахъ для Куваева было верхомъ несчастія.

Съ такимъ трудомъ устраивавшійся спектакль провалился самымъ торжественнымъ образомъ. Варенька даже для любительницы провела свою роль очень слабо, хотя ее вызывали первые ряды креселъ. Куваевъ переживалъ двойное чувство: съ одной стороны онъ желалъ, чтобы Варенька провалилась и тѣмъ избавилась отъ театральной линіи, а съ другой у него опять страдало самолюбіе. О, она можетъ играть сильныя драматическія роли, не то, что какую-нибудь Кармину!.. Вѣдь теперь она играла предъ своими, чуть не по-семейному, и вездѣ ее встрѣчали знакомыя лица.

— Успѣхъ!.. Рѣшительный успѣхъ!.. — кричалъ Щучка, вытаскивая Куваева въ садъ, гдѣ стояли, палатки съ различными приманками. — Я всегда говорилъ, что у Варвары Михайловны талантъ… Конечно, всякій талантъ требуетъ шлифовки, какъ драгоцѣнный камень, и чѣмъ камень дороже, тѣмъ труднѣе работать надъ нимъ. Вы насчетъ коньяковъ, collega, или національной спотыкаловки? А вотъ кстати и господинъ Сальниковъ, который завтра же дастъ подробный отчетъ о нашихъ успѣхахъ…

Эта болтовня Щучки и нѣсколько сочувственныхъ знаковъ вниманія г. Сальникова успокоили Куваева: онъ могъ относиться къ женѣ пристрастно, а это посторонніе люди. Въ саду играла музыка, и по аллеямъ бродила та лѣтняя публика, которая пойдетъ куда угодно, чтобы убитъ время. Въ толпѣ было много знакомыхъ, и Куваевъ издали замѣтилъ жену, которая шла съ какимъ-то обдерганнымъ, пошатывавшимся господиномъ.

— Это кто такой? — недовольнымъ тономъ спрашивалъ онъ, когда Варенька подошла къ его столу.

— Недорѣзовъ… А что?.. Бѣдняга совсѣмъ спился и ужасно бѣдствуетъ. У него, должно-быть, чахотка…

Варенька говорила все это такимъ, простымъ токомъ, не замѣчая волненія, съ какимъ смотрѣлъ на нее мужъ. Сквозь вершины деревьевъ уже мерцало ночное небо; по аллеямъ, какъ свѣтляки въ травѣ, весело горѣли разноцвѣтные шкалики, отъ ближайшаго прудка тянуло болотной сыростью. Лицо Вареньки горѣло тѣлъ оживленіемъ, которое такъ быстро смѣнялось у нея утомленіемъ. Она была, видимо, довольна и не сознавала, что играла плохо, какъ не понимала, что компрометировала себя разговоромъ со спившимся комикомъ. Къ нимъ подошли знакомые и потащили на дачу, гдѣ у Берговъ былъ устроенъ маленькій дачный ужинъ. Г. Сальниковъ предложилъ Варенькѣ руку и торжественно повелъ ее по аллеѣ къ открытой лѣтней верандѣ.

— Я очень устала я съ удовольствіемъ бы уѣхала домой, — проговорила она, поворачивая голову къ мужу, шагавшему съ заложенными за спину руками.

— Какъ знаешь…

На скамеечкѣ подъ развѣсистой липой дремалъ Недорѣзовъ, и Куваевъ сдѣлалъ видъ, что его не замѣчаетъ. Уѣхать домой сейчасъ было неудобно, — приходилось пожертвовать еще двумя скучными часами. Куваевъ былъ доволенъ хорошимъ настроеніемъ жены и любовался ея граціозной легкой походкой. Она за этотъ годъ замѣтно пополнѣла, и высокій ростъ смягчился женской мягкостью всѣхъ линій. Лѣтнее платье изъ перкаля сидѣло на ней очень мило. На ходу она нѣсколько разъ оглядывалась назадъ и улыбалась мужу своей немного дѣтской улыбкой.

За ужиномъ собралось много незнакомыхъ людей, причемъ можно было только удивляться охотѣ Берговъ угощать всякаго званаго и незванаго. M-me Курчеева сидѣла рядомъ съ Щучкой, пила красное вино и чувствовала себя совсѣмъ хорошо, какъ рыба въ водѣ. Говорили о спектаклѣ, о погодѣ, о какомъ-то застрѣлившемся почтальонѣ и другихъ пустякахъ. Варенька нѣсколько разъ зѣвнула въ руку и съ красными отъ выступавшихъ слезъ глазами дѣлала видъ, что внимательно слушаетъ m-me Бергъ, сообщавшую секретъ приготовленія какого-то лѣтняго кушанья. Мужчины спорили и пила водку.

— Какіе прекрасные люди эти Берги… — говорили всѣ, возвращаясь домой, и прибавляли: — Однако, чортъ ихъ знаетъ, какъ это они живутъ: совсѣмъ не по средствамъ!..

У Куваева былъ новый рессорный экипажъ, и Варенька испытывалабольшое наслажденіе отъ мягкаго покачиванія, когда они ѣхали съ дачи въ городъ. Въ застывшемъ ночномъ воздухѣ звонко отдавались удары лошадиныхъ копытъ. Вдали, по берегу изогнувшейся рѣчонки, колебавшейся полосой мелькнули огоньки предмѣстья. Куваевъ въ молчаливомъ припадкѣ нѣжности крѣпко обнялъ жену и принялся цѣловать ея холодное лицо, — она слабо защищалась руками и, закрывъ глаза, тихо смѣялась. Широкая спина кучера прыгала у нихъ предъ глазами, точно онъ плясалъ вприсядку.

Дома Куваевъ заговорилъ съ удивившей Вареньку строгостью объ ея безтактности — это относилось къ Недорѣзову. Такъ нельзя держать себя въ провинціи, гдѣ тысячи услужливыхъ глазъ слѣдятъ за каждомъ шагомъ, а въ ней не могутъ еще забыть недавней актрисы. Потомъ Варенька имѣла удовольствіе выслушать, что всякія благотворительныя затѣи не стоятъ выѣденнаго яйца, а любительскіе спектакли въ особенности, — что этотъ г. Сальниковъ дрянь, а Берги дураки. Первой мыслью Вареньки было, что она-то при чемъ тутъ, и у ней недавняя живость смѣнилась усталостью.

Разговоръ происходилъ въ кабинетѣ, когда Куваевъ докуривалъ сигару, на ходу шлепая туфлями, а Варенька въ одной ночной кофточкѣ нѣжилась въ углу кушетки.

— Nicolas, скажи, пожалуйста, гдѣ у тебя мать? — прервала она мужа неожиданнымъ вопросомъ.

— То-есть какъ гдѣ? Я говорилъ, что она живетъ у старшаго брата… Вотъ женщина, которой можно удивляться!.. Отецъ былъ бѣдный чиновникъ и оставилъ послѣ себя громадную семью безъ гроша денегъ. Да… Она сама мыла наше бѣлье и еще находила время работать на людей. Это такая любящая и честная натура… у ней слѣдовало бы учиться нашимъ дамамъ, убивающимъ время на пустяки.

Когда Куваевъ оглянулся на жену, Варенька съ полураскрытымъ ртомъ сладко спала на своей кушеткѣ, — она видѣла себя опять на сценѣ въ обществѣ Лили, Недорѣзова и Дарьи Семеновны.

XX.

Маляйка росъ и крѣпъ. Къ пяти годамъ это былъ задумчивый бѣлокурый мальчикъ, съ выразительнымъ, умнымъ личикомъ и застѣнчивыми движеніями. Въ этомъ ребенкѣ сохранилось много еще дѣтской граціи и чистоженской мягкости характера. Послѣднее объяснялось постояннымъ обществомъ Ефимовны и Паши. Куваевъ не имѣлъ свободнаго времени заниматься съ ребенкомъ, а Варенька скучала въ его обществѣ. Иногда его показывали гостямъ — и только. «Какой, милый ребенокъ… восторгъ!» — ахали дамы, и Маляйка опять закупоривался въ своей дѣтской. Въ Маляйкѣ не было даже того взяточничества, какимъ отличается невинное дѣтство. Онъ бралъ подарки, но не высказывалъ особенной радости но этому поводу и не обнаруживалъ признательныхъ чувствъ.

— Театральная кровь… — объясняла Паша старой нянькѣ. — Всѣ они какіе-то безчувственные. Насмотрѣлась я на нихъ досыта…

По вечерамъ, когда Куваевъ бывалъ дома, Маляйка иногда приходилъ въ кабинетъ и незамѣтно устраивался гдѣ-нибудь въ уголкѣ. Ребенокъ умѣлъ быть незамѣтнымъ, и это нравилось въ немъ Варенькѣ больше всего. Къ нѣжнымъ чувствамъ она оказалась совершенно неспособной и постоянно избѣгала Маляйки, когда тотъ съ дѣтской лаской искалъ ее своими свѣтлыми глазами. Онъ любилъ свою «маму» съ упорствомъ растенія, которое тянется къ свѣту. Отъ мамы всегда пахло такими хорошими духами, и Маляйка, прижимаясь къ ея колѣнямъ головой, нюхалъ окружавшій со воздухъ, какъ котенокъ. Постоянная холодность жены къ этому ребенку сначала непріятно удивляла Куваева, а потомъ онъ привыкъ къ ней. Маляйка ласкался къ нему смѣлѣе и осыпалъ своими дѣтскими вопросами.

— Папа, а домовой бываетъ въ каждомъ домѣ? — спрашивалъ Маляйка.

— Во-первыхъ, никакихъ домовыхъ нѣтъ на свѣтѣ, а во-вторыхъ, кто набиваетъ тебѣ голову подобными глупостями?

Маляйка смущался и умолкалъ. Куваевъ объяснялъ, что нѣтъ ни чертей, ни домовыхъ, ни привидѣній, и чувствовалъ, что ребенокъ желаетъ его понять и не можетъ — въ его маленькой душѣ уже боролись два теченія. Наклонность къ таинственному сказалась въ Малайкѣ слишкомъ рано, и Куваевъ приписывалъ эту черту вліянію прислуги. Во всемъ остальномъ ребенокъ былъ, какъ всѣ дѣти, и до сихъ поръ не проявлялъ никакихъ признаковъ наслѣдственнаго вырожденія. Маляйка въ своемъ развитіи ушелъ гораздо дальше, чѣмъ догадывался Куваевъ. Онъ желалъ вѣритъ по словамъ отца, но стоило ему выйти изъ кабинета, какъ его обступалъ совсѣмъ иной міръ, болѣе понятный его дѣтскому мозгу. Большой и неглупый человѣкъ не могъ спуститься до дѣтскаго міросозерцанія, притомъ въ Малайкѣ, выросшемъ въ четырехъ стѣнахъ, не было необходимаго запаса протестующей жизненности.

Какъ большинство дѣтей въ барскихъ домахъ, Маляйка получилъ воспитаніе въ обществѣ прислуги, причемъ недосягаемымъ совершенствомъ являлся кучеръ Егоръ, подавлявшій своимъ авторитетомъ и горничную Устю, и кухарку, и няню Ефимовну, и даже Пашу. Дѣтская душа, какъ губка, впитывала въ себя все: религіозныя представленія въ ихъ обрядовой обстановкѣ, сказки и всякую чертовщину, нравственныя воззрѣнія и правила этики. «Это грѣхъ», то — «не грѣхъ», «хорошо» и «нехорошо» Маляйка усвоилъ въ совершенствѣ, и ему въ этомъ мірѣ все было такъ просто и понятно, какъ и кучеру Егору. Приходившая провѣдать Паша производила Маляйкѣ маленькій экзаменъ и вносила въ его міросозерцаніе необходимыя поправки: докторъ говоритъ, что нѣтъ домовыхъ, а ихъ всѣ видали, да еще есть лѣшакъ съ лѣшачихой, шишига, колдуны и вѣдьмы.

— А когда человѣкъ умретъ, что бываетъ съ душой? — спрашивалъ Маляйка, холодѣя отъ одной мысли о покойникахъ.

— Душа вылетаетъ паромъ, потомъ сорокъ дней ходитъ по мукамъ, — объясняла Паша съ приличной случаю торжественностью. — Тоскуетъ она, душа-то, и все мерещится роднымъ, потому какъ она сорокъ дней должна летать около свово дому: тутъ стукнетъ, такъ брякнетъ — здѣсь, молъ, я. Тоже вотъ когда поминки бываютъ — съ покойниками христосуются и кладутъ краевыя яички на могилкахъ.

Какъ все это и понятно, и страшно, и хорошо. Нѣсколько разъ Паша потихоньку отъ доктора водила мальчика въ церковь и учила молиться. Кучеръ Егоръ тоже молился, откладывая тяжелые кресты и встряхивая волосами. Вечеромъ въ церкви Маляйку охватывалъ благоговѣйный страхъ, и онъ чувствовалъ себя подъ высокими каменными сводами такими маленькимъ-маленькимъ. Густой басъ дьякона, блестѣвшая вездѣ позолота, переливавшіеся огоньки свѣчъ и лампадъ, дымъ ладана и окружавшій ребенка шопотъ молитвы уносили его въ невѣдомый міръ, изъ котораго глядѣли на него строгіе лики угодниковъ и цѣлые хоры ангеловъ. Паша торопливо откладывала земные поклоны и заставляла Маляйку дѣлать то же. Папу, маму взялъ Боженька, и ребенокъ шепталъ свою дѣтскую молитву, оглядываясь на другихъ дѣтей. Въ душѣ ребенка неслышно открывались тѣ ключи и родники, скрытая работа которыхъ уноситъ горы и рветъ скалы. Параллельно съ этимъ развилась разумность не по лѣтамъ и преждевременная нервность — Маляйка боялся темноты, вздрагивалъ отъ громкаго звонка въ передней и плакалъ отъ каждаго сильнаго волненія.

Любимымъ его удовольствіемъ было слушать, какъ мама играетъ на роялѣ. У Куваева былъ уже свой рояль, настоящій беккеровскій, но Варенька скоро остыла въ желаніи учиться музыкѣ и отъ скуки перебирала по слуху все тѣ же избитые мотивы, которые вынесла изъ театра. Раза два она принималась учить Маляйку, но у него руки были еще слишкомъ малы и слабы.

За три года своего замужества Варенька сильно измѣнилась, пополнѣла, получила извѣстную увѣренность и вообще сдѣлалась тѣмъ, чѣмъ бываютъ всѣ красивыя женщины. Въ бужоёмскомъ обществѣ она была своимъ человѣкомъ и съ головой ушла въ исключительный мірокъ дамскихъ интересовъ. Она принимала дѣятельное участіе въ любительскихъ спектакляхъ, танцовала въ клубѣ, пѣла на soirées у Курчеевыхъ, позволяла за собой немножко ухаживать и все остальное время дома ужасно скучала. Никакое серьезное дѣло ея не интересовало, а книги она просто ненавидѣла. Иногда на нее нападали необъяснимыя странности. Разъ, когда Куваевъ возвратился домой, онъ нашелъ ее въ кухнѣ. Варенька въ одной юбкѣ и ночной кофточкѣ сидѣла на лавкѣ и, облокотившись о столъ голыми руками, слушала, какъ Егоръ ругался съ кухаркой. Куваева возмутила эта халатная сцена, и онъ замѣтилъ женѣ, что держать себя такъ съ прислугой просто неприлично.

— Мнѣ скучно… — устало отвѣтила Варинька.

— Нужно чѣмъ-нибудь заниматься.

— Я ни къ чему не способна… А какъ смѣшно они ссорятся тамъ въ кухнѣ: у Егора такое глупое лицо дѣлается, и онъ головой встряхиваетъ, точно лошадь. Главное, оба виноваты кругомъ и ссорятся, какъ иногда мы съ тобой.

Всякіе пустяки вообще занимали Вареньку, и самое сильное вліяніе на нее оказывали совсѣмъ пустые и безнадежные люди, въ родѣ г. Сальникова. Послѣднее особенно возмущало Куваева и подавало поводъ къ горячимъ «вспышкамъ у семейнаго очага». Ревность къ г. Сальникову была бы верхомъ униженія, но Куваевъ испытывалъ тяжелое и непріятное чувство, когда этотъ господинъ по цѣлымъ часамъ оставался съ глазу на глазъ съ Варенькой, а она такъ заразительно хохотала надъ его глупымъ шутовствомъ и разными «театральными кренделями». Варенька расцвѣтала веселой улыбкой при каждомъ появленіи этого ненавистнаго человѣка и смѣялась, прежде чѣмъ тотъ успѣвалъ раскрыть ротъ. Все внѣшнее, что дѣлается на показъ, занимало ее очень серьезно, и въ то же время суть жизни нисколько не интересовала. за эти три года Варенька не успѣла привыкнуть даже къ простой порядочности и ходила до обѣда въ одной кофточкѣ съ распущенными волосами. Въ такомъ видѣ она садилась даже на окно и по цѣлымъ часамъ глазѣла на улицу, какъ горничная Устя. Иногда ей приходила фантазія спуститься въ кухню и наѣсться какой-нибудь дряни, или она посылала горничную въ мелочную лавочку за гнилой колбасой. Привычки стараго бродяжничества давали себя чувствовать на каждомъ шагу. Но Куваевъ любилъ жену и объяснялъ все тѣмъ, что она переживаетъ слишкомъ рѣзкій переходъ, и потомъ у нихъ не было дѣтей. Онъ не разъ замѣчалъ ревнивый взглядъ, какимъ она провожала Маляйку, точно этотъ ребенокъ носилъ въ себѣ именно то, чего ей недоставало.

Разъ зимой, когда Варенька особенно скучала, Куваевъ вздумалъ устроить ей маленькій сюрпризъ. Вернувшись домой вечеромъ, часовъ въ восемь, онъ строго сказалъ ей:

— Одѣвайся!.. И, пожалуйста, скорѣе.

— Что такое случилось?

— Увидишь.

Онъ самъ выбралъ ей платье и помогъ его надѣть, какъ горничная. Она съ улыбкой протягивала ноги, когда онъ натягивалъ на нихъ модные длинные чулки, и смотрѣла на него улыбавшимися, повеселѣвшими глазами, предчувствуя что-то необыкновенное. Когда церемонія одѣванья кончилась, Куваевъ отыскалъ ея старую ротонду, завернулъ ее въ нее и заставилъ надѣть большой зимній оренбургскій платокъ. Варенька стояла въ передней, закутанная съ головой, и удивлялась, почему они ѣдутъ не на свой лошади, а на извозчикѣ.

Вечеръ былъ ясный, съ крѣпкимъ морозцемъ, отъ котораго Варенька сейчасъ же вся заалѣлась. Извозчичьи сани полетѣли къ театру, и Варенька подумала, что мужъ ее везетъ на какой-нибудь маскарадъ съ пикникомъ, но театръ остался назади, а сани мчались все впередъ и остановились у освѣщеннаго подъѣзда «Калифорніи». Теперь только Варенька начала догадываться о затѣѣ мужа и спрятала свое лицо, оставивъ одни глаза, какъ это дѣлала «тогда». Трактирная прислуга съ такой же молчаливой вѣжливостью разступилась предъ ними, и Куваевъ повелъ жену по знакомой лѣстницѣ на верхъ, гдѣ расположены были cabinets particuliers. Вотъ и знакомый старичокъ коридорный, который разбитой походкой побѣжалъ впередъ и услужливо распахнулъ двери знакомаго номера съ двумя комнатами. Да, это былъ тотъ самый номеръ, и Варенька прошла прямо вглубь, во вторую комнату, гдѣ стоялъ знакомый ей диванчикъ. Сервированный на «двѣ персоны» столъ заставилъ ее весело засмѣяться: какъ это мило со стороны Nicolas…

— Мы сегодня будемъ кутить? — спрашивала она, подставляя свое горѣвшее съ холода лицо для поцѣлуя. — Какъ тогда?..

— Да, крошка…

— Какъ это остроумно!..

Ротонда полетѣла на диванъ, и Варенька съ важностью заняла мѣсто за столомъ. Тутъ былъ холодный ужинъ и нѣсколько бутылокъ вина. Варенька аппетитно вытягивала губы и даже нюхала самый воздухъ, полный возбуждавшихъ ее воспоминаній. Настоящій трактирный ужинъ съ засушенными рябчиками и удивительно нарѣзанными ломтиками хлѣба. И, какъ тогда, раскачиваясь на стулѣ, она весело запѣла:

Только будетъ смеркаться немножко.

Буду ждать, не дрогнетъ ли звонокъ…

— мнѣ самый большой стаканъ вина, или нѣтъ: портеру; — кричала она, гремя вилкой и ножомъ по тарелкѣ. —А потомъ шампанское.

— Нѣтъ, такъ нельзя… Что-нибудь одно.

— А если я хочу всего?..

— А если мнѣ придется нести тебя отсюда на рукахъ?

Варенька смѣялась, набивая ротъ прогорклымъ рябчикомъ, и болтала подъ столомъ ногами. Какъ это весело, въ самомъ дѣлѣ, и только недостаетъ Щучки… Отчего было не пригласить хоть Сальникова?.. Одна дама и два кавалера — это всегда такъ забавно.

— Тебѣ развѣ скучно со мной? — спрашивалъ Куваевъ, невольно сморщившись отъ противной ему фамиліи.

— Нѣтъ, но… Гдѣ-то теперь мыкается Заяцъ?.. — проговорила Варенька, выпуская поясъ и откидываясь на спинку расшатаннаго стула.

— Какія у тебя глупости на умѣ…

Варенька вдругъ точно потемнѣла и замолчала. Куваевъ попробовалъ поправиться, по ничего не вышло. Веселье отлетѣло, и оба почувствовали себя точно чужими. Варенька попробовала портеру, сморщилась и отставила стаканъ. Она поднялась изъ-за стола, прошлась по комнатѣ и остановилась передъ зеркаломъ. Изъ треснувшей по угламъ рамы зеркала на нихъ смотрѣли два такихъ недовольныхъ лица… У него въ черныхъ волосахъ уже пробивалась сѣдина, и во всей фигурѣ замѣтна была брюзгливая полнота опускавшагося семейнаго человѣка. Она была молода, но на этомъ свѣжемъ лицѣ стояла такая глухая тѣнь, и темные глаза смотрѣли куда-то неопредѣленно вдаль.

— Варенька…

— Поѣдемъ домой!..

— Ты капризничаешь…

— Домой.

— Я пошлю за Щучкой?..

— Не нужно… домой.!

Она не отдавала самой себѣ отчета, что такое случилось, а только чувствовала, что тамъ, въ глубинѣ, точно что порвалось, и злыя, нехорошія слезы стояли въ горлѣ.

XXI.

Домой Куваевы возвращались молча, недовольные и сердитые. Собственно не было даже сказано ничего обиднаго, но въ душѣ у каждаго накипѣло слишкомъ много скрытаго и глухого недовольства, какое вырывается наружу вдругъ, по самымъ ничтожнымъ причинамъ. Ни тотъ ни другая не рѣшались заговорить первыми, чтобы не подать повода къ непріятной сценѣ.

— У насъ въ дому не ладно… — предупредительно прошипѣлъ кучеръ Егоръ, поджидавшій возвращенія господъ у воротъ.

— Что такое?

— Да ужъ не знаю, какъ вамъ, баринъ, и сказать…

— Глупости какія-нибудь, — вырвалось у Куваева, и онъ сильно позвонилъ.

Отворившая дверцы горничная Устя встрѣѣила господъ съ красными отъ слезъ глазами и безъ всякихъ предисловій заявила, что она больше служить не будетъ и сегодня же уходитъ, куда глаза глядятъ. Нянька Ефимовна повторила другими словами то же самое и съ нѣмымъ отчаяніемъ махнула рукой на дѣтскую.

— Они тутъ съ ума сошли всѣ! — ворчалъ Куваевъ и пошелъ, не раздѣваясь, прямо въ столовую. — Это какая-то эпидемія.

Въ дверяхъ столовой онъ остановился въ нѣмомъ изумленіи: эта комната была превращена въ дѣтскую, и весь Маляйкинъ скарбъ былъ сваленъ въ углу, какъ послѣ пожара, а самъ Маяяйка спалъ на диванѣ даже не раздѣтый. Варенька догнала мужа и съ какимъ-то страхомъ прошептала:

— Она пріѣхала…

— Господи, да кто такой?..

— Maman пріѣхала… и сейчасъ же заняла обѣ комнаты Малайки, прислугу разогнала, и вотъ, видишь самъ…

Варенька опустилась на стулъ и смотрѣла на мужа недоумѣвающими, испуганными глазами.

— Такъ могутъ дѣлать только сумасшедшіе, — рѣшилъ Куваевъ, застегивая визитку. — Я не хочу дурно говорить про твою мать, но… однимъ словомъ, самое лучшее, если я сейчасъ же объяснюсь съ ней.

— Ахъ, нѣтъ, Nicolas! — взмолилась Варенька и потащила мужа въ кабинетъ. — У тебя вспыльчивый характеръ, и ты наговоришь сгоряча Богъ знаетъ что… Предоставь мнѣ все устроить и успокойся.

— Послушай, голубчикъ, я, конечно, тебя люблю и готовъ сдѣлать для тебя все, но врываться такъ въ чужой домъ… разогнать прислугу… перевернуть вверхъ дномъ дѣтскія комнаты. Вѣдь это твои комнаты, и ты такъ великодушно уступила ихъ тогда Маляйкѣ.

— Не правда ли, вѣдь я хорошо тогда сдѣлала? — ласково шептала Варенька, стараясь усадить мужа въ кресло. — Да?.. Вѣдь твоя жена не злая?.. Можетъ-быть, она и сейчасъ что-нибудь придумаетъ… Притомъ она не велѣла принимать никого въ свои комнаты, и было бы невѣжливо врываться силой.

— Но я могу завтра же переѣхать на другую квартиру, и пусть она остается тутъ… Сегодня же переѣдемъ!.. Мой домъ — моя святыня, и никто не имѣетъ права вторгаться въ него…

Куваевъ вырвался изъ рукъ жены, сдѣлалъ нѣсколько отчаянныхъ туровъ по комнатѣ, залпомъ выпилъ два стакана холодной воды и остановился предъ женой чѣмъ-то въ родѣ знака вопроса. Варенька не спускала съ него все время глазъ и, выждавъ этотъ моментъ, заговорила тихимъ и убѣжденнымъ голосомъ:

— Вотъ ты ужъ и порешь горячку, Nicolas… Во-первыхъ, это нелѣпость мѣнять квартиру, во-вторыхъ, maman намъ не совсѣмъ чужая, и ея присутствіе не настолько оскорбляетъ святыню нашего очага, чтобы…

— Я могу только удивляться… Ты говоришь это, ты, которая всегда ее ненавидѣла, вотъ эту самую maman?!..

— Ахъ, какой ты, Nicolas… Еще разъ: нелогично и нелогично. Да… я вѣдь не скрывала своихъ чувствъ къ матери и вотъ теперь именно поэтому не хочу быть къ ней пристрастной и брать лишній грѣхъ на душу. Я не защищаю и не оправдываю ея, а только обращаюсь къ твоему благоразумію… Пойми же наконецъ меня, Nicolas!..

Послѣдовалъ третій стаканъ холодной воды, затѣмъ отчаянные шаги не кабинету, и въ заключеніе Куваевъ утомленнымъ голосомъ проговорилъ:

— Ты права, моя дорогая… И, извини за откровенность, я не ожидалъ отъ тебя такой выдержки и совсѣмъ здоровой логики.

— Благодарю за комплиментъ…

Вмѣсто отвѣта Куваевъ притянулъ жену къ себѣ и горячо расцѣловалъ ей лицо, шею, руки. Въ какомъ ужасномъ настроеніи онъ ѣхалъ домой изъ этой проклятой «Калифорніи», потомъ этотъ неожиданный казусъ, и достаточно было нѣсколькихъ словъ этой самой Вареньки, чтобы онъ опять почувствовалъ себя счастливымъ. Вѣдь это нашествіе Макъ-Магона только смѣшно, не больше, и если бы въ его домъ ворвалась цѣлая серія такихъ Макъ-Магоновъ… Нѣтъ, онъ не ожидалъ, что его Варенька такая умненькая и справедливая. Дальше слѣдовали опять поцѣлуи, совѣщаніе осторожнымъ шопотомъ и тихій задушевный смѣхъ. «Вотъ такъ maman… Нечего сказать, точно изъ какого-нибудь французскаго водевиля выскочила!..» Это напомнило имъ обоимъ то время, когда Макъ-Магонъ обманомъ завладѣла комнатой «бѣдной Лили» у старушки Орловой…

— Дѣлай, какъ знаешь: я на тебя совершенно полагаюсь, — говорилъ успокоенный Куваевъ. — Въ самомъ дѣлѣ, не съѣстъ же она насъ…

Варенька погрозила ему пальцемъ: «Nicolas, будь паинькой!», и на цыпочкахъ отправилась черезъ столовую къ притвореннымъ дверямъ дѣтской. Весь домъ точно замеръ, и весь порядокъ жизни нарушился разомъ. Прислуга столпилась въ кухнѣ и ожидала поступковъ отъ господъ. Молодая барыня напустила на себя большую прыть, но отъ этого всѣмъ было не легче.

Варенька сдѣлала нѣсколько турокъ кругомъ обѣденнаго стола, прежде чѣмъ рѣшилась осторожно постучаться въ дверь дѣтской. Послѣдовала тяжелая пауза, а затѣмъ изъ глубины второй комнаты послышался слабый, больной голосъ: «Войдите…». Вся эта комедія продѣлывалась такъ смѣшно, что Куваевъ спряталъ голову въ подушку, чтобы не расхохотаться во все горло. Макъ-Магонъ притворилась умирающей, несчастной жертвой — этого только недоставало…

Дѣйствительно, Дарья Семеновна лежала на кровати Ефимовны, и при свѣтѣ лампадки Варенька издали замѣтила только то, что она покрыта какой-то оленьей дохой.

— Maman, это я… Maman, я…

Кровать Ефимовны издала слабый, умирающій стонъ.

— Maman, вы больны? Вы не узнаёте меня? Это я, ваша Варенька…

— Гдѣ я?.. Кто тутъ?..

Затѣмъ послѣдовали объятія, глухія всхлипыванья, слезы и поцѣлуи, опять объятія и опять слезы.

— А я думала, что ваша прислуга меня убьетъ… — слабимъ голосомъ проговорила Дарья Семеновна, съ трудомъ облокачиваясь на подушку. — Это какіе-то разбойники!..

Варенькѣ вдругъ сдѣлалось жаль матери. Она опустилась около кровати на колѣни и принялась цѣловать у ней руки. Макъ-Магонъ совсѣмъ расчувствовалась и наконецъ сѣла на кровать.

— Конечно, ты сдѣлала величайшую глупость тогда, — говорила она прежнимъ больнымъ голосомъ, — но это не мѣшаетъ тебѣ быть прекрасной дочерью… я это предчувствовала, а иначе, конечно, моя нога не была бы здѣсь. Нужно быть матерью, чтобы понять это всепрощающее, святое чувство…

О зятѣ Макъ-Магонъ не спрашивала, какъ о вещи не совсѣмъ приличной, но допускаемой по присущей людямъ слабости. Вѣдь три года, какъ онѣ не видались… Она, Макъ-Магонъ, имѣла большой успѣхъ на югѣ, гдѣ впечатлительная южная публика еще цѣнитъ настоящіе таланты. Да, она имѣла успѣхъ, несмотря на свои года, хотя ей и бывало очень грустно по вечерамъ. Дальше она разсказывала о Чеховѣ-Мирскомъ и Червинскомъ, о Глобѣ-Михальской и приводила цѣлый рядъ новыхъ фамилій неизвѣстныхъ Варенькѣ примадоннъ, драматическихъ любовниковъ, трагиковъ и комическихъ старухъ. Нынче плохія времена, это правда, но артисты отчаянно борются съ равнодушіемъ публики. Слушая эти пестрыя воспоминанія, Варенька съ головой уходила въ знакомый ей театральный міръ и переживала жгучее и тоскливое чувство, какъ птица, отбившаяся отъ своей стаи. А она-то какъ здѣсь скучала все это время… Конечно, послѣдняго она не сообщила матери, какъ не спросила и того, почему она ничего не говорить ни одного слова о Хомутовѣ, m-me Понсонъ, Мясоѣдовой и Астраханцевѣ. Спрашивать самой было неделикатно…

Пока шла эта ночная бесѣда, Куваевъ успѣлъ заснуть въ своемъ кабинетѣ и не видалъ, когда вернулась Варенька. Рано утромъ она уже была на ногахъ и, спустившись въ кухню въ одной кофточкѣ, сдѣлала строгій выговоръ всей прислугѣ. Они должны помнить, что ея мать — хозяйка въ этомъ домѣ.

— Ну что, какъ нашла ее? — спрашивалъ Куваевъ за утреннимъ чаемъ, пытливо всматриваясь въ лицо жены.

— Ничего… Больная женщина, которой некуда голозы преклонить! — довольно сухо отвѣчала Варенька

— Ты въ этомъ увѣрена, то-есть въ ея болѣзни?..

— Странный вопросъ… Потомъ наша прислуга такъ распущена, что способна на все.

— Это говоритъ она же?

— Нѣтъ, это говорю я… да. Конечно, тебѣ удивительно, что maman заняла комнаты Маляйки, но вѣдь ребенокъ можетъ помѣститься въ нижнемъ этажѣ. Тамъ есть прекрасная комната, въ которой сейчасъ живетъ Устя, а Устя можетъ перейти въ кухню. Для дѣтей даже вредно, когда ихъ балуютъ, и Богъ знаетъ, что еще ожидаетъ Маляйку впереди.

— Однимъ словомъ, ты хочешь, чтобы она осталась въ этихъ двухъ комнатахъ?

Произошла та размолвка, которая готова была разразиться еще вчера. Варенька со слезами на глазахъ обвиняла мужа чуть не въ людоѣдствѣ и топала ногами. Онъ пробовалъ защищаться разными, очень разумными доводами, что заставило Вареньку плакать до истерики, и дѣло кончилось тѣмъ, что Куваевъ схватилъ шапку, хлопнулъ дверью и бросился вонъ изъ дому. Такъ жить нельзя, да, и онъ спровадитъ эту театральную мамашу къ чорту на хвостъ, — извиняемся за это рѣзкое выраженіе, по взбѣшенный Куваевъ думалъ именно въ такой формѣ. Онъ проѣздилъ по дѣламъ весь день и вернулся домой только вечеромъ. За это время онъ успѣлъ одуматься, и еще небывалое чувство нѣжности проснулось въ немъ къ женѣ, когда онъ припомнилъ ея слезы. Вѣдь она не о себѣ хлопочетъ и даже не сознаётъ, что поддается чисто-органическому чувству. Та непріязнь, которая жила въ дѣвушкѣ, растворилась въ женщинѣ. Нѣтъ, у Вареньки хорошее сердце, и Куваевъ съ виноватымъ видомъ принялся цѣловать жену, которая поджидала его въ кабинетѣ.

— Еще разъ виноватъ, голубчикъ, и еще разъ: дѣлай, какъ знаешь. — говорилъ онъ, счастливый собственнымъ хорошимъ чувствомъ.

Все уже было устроено безъ него, и Маляйка съ Ефимовной перемѣстились въ нижній этажъ. Ребенокъ даже былъ радъ этой перемѣнѣ, не замѣчая, какъ охала и вздыхала старая Ефимовна. Прибѣжала впопыхахъ Паша и долго сѣтовала со старухой, качая толовой.

— Чистыя язвы эти актрисы, — жаловалась она. — Вѣдь жили отлично, только Бога нужно было благодарить, а тутъ вонъ какая напасть…

— А у Николая-то Григорыіча точно и глазъ не стало, — сообщала въ свою очередь Ефимовна. — Сначала-то будто какъ и поднялся на жену, ну, а потомъ и размякъ… Ручки у ней цѣлуетъ. А старуха, какъ волкъ въ берлогѣ, сидитъ и никого на глаза не пущаетъ… Горничная Устя ужъ расчетъ получила, потому что житья нѣтъ.

Паша защищала Куваева, какъ человѣка очень добраго, а если онъ поддается женѣ, такъ мужа съ женой одинъ Богъ разсудитъ. Потомъ и то сказать, не вѣкъ же старуха будетъ въ Маляйкиныхъ комнатахъ — не таковская птица. Не спроста она прилетѣла и что-нибудь держитъ на умѣ, — однимъ словомъ, язва.

А Дарья Семеновна продолжала отсиживаться въ своихъ комнатахъ и все жаловалась на свои болѣзни. Разъ пять на нее находили минуты мрачнаго отчаянія, и когда Варенька заходила ее навѣстить, узлы и чемоданъ Дарьи Семеновны оказывались упакованными по-дорожному.

— Мама, какъ вамъ не совѣстно… — жаловалась Варенька, принимаясь разбирать дорожную вязку.

— Нѣтъ, я здѣсь лишняя и не хочу никому мѣшать, — плаксивымъ голосомъ ныла Дарья Семеновна и оставалась. — Мнѣ вѣдь все равно, гдѣ ни умирать. Одинъ конецъ… По крайней мѣрѣ онъ не будетъ стѣсняться.

Цвѣтущій видъ Макъ-Магона меньше всего гармонировалъ съ этими загробными мыслями. Въ теченіе цѣлой недѣли, пока продолжалась эта пытка, Варенька успѣла похудѣть, но ухаживала за матерью съ терпѣніемъ монахини. Ей правилось собственное самоотверженіе. Черезъ недѣлю Дарья Семеновна, рѣшилась наконецъ выйти изъ своей засады и появилась въ столовой.

— Я на васъ не сержусь… — величественно заявила она зятю. — Но не забывайте, что это я дѣлаю только для нея, для Вареньки. Она, конечно, сдѣлала непоправимую ошибку, но это не мѣшаетъ быть ей прекрасной дочерью… Впрочемъ, я постараюсь, съ своей стороны, не обременять васъ своимъ присутствіемъ.

Макъ-Магонъ говорила, какъ королева Елизавета въ «Маріи Стюартъ», и выходило такъ, что она казалась хозяйкой дома, а Куваевы приживальцами изъ милости.

XXII.

Черезъ двѣ недѣли у Куваева была вся прислуга новая, кромѣ одной Ефимовны, которая осталась при Маляйкѣ по усиленнымъ стараніямъ и тонкой политикѣ Паши. Эта маленькая революція объяснялась непремѣннымъ желаніемъ Дарьи Семеновны быть полезной въ домѣ. Кучеръ и кухарка оказались ужасными людьми, обкрадывавшими Куваева ровно пять лѣтъ. Горничная Устя была страшная грубіянка и не имѣла даже самыхъ элементарныхъ понятій о своихъ прямыхъ обязанностяхъ. Куваевъ дѣлалъ видъ, что это совпадаетъ съ его собственными желаніями, и, скрѣпя сердце, подчинялся. Эти непріятности выкупались удвоенной нѣжностью Вареньки, которая ухаживала за мужемъ, какъ за больнымъ.

— Мама знаетъ, что дѣлаетъ, — уговаривала она Куваева. — Мы сами виноваты, что распустили прислугу… Все будетъ отлично.

— Я ничего не говорю.

За обѣдомъ Дарья Семеновна садилась въ концѣ стола и съ важностью разливала супъ, какъ настоящая матрона. Любимымъ ея удовольствіемъ было ѣздить по магазинамъ, гдѣ она прицѣнялась къ мебели, смотрѣла обои, ковры, посуду, а деньги на покупки заставляла выпрашивать у мужа Вареньку. Необходимо поставить домъ сразу, а потомъ ужъ только присматривать за готовымъ.

— Я не о себѣ хлопочу, а о васъ же, — объясняла она дочери. — Если ужъ похоронить себя въ провинціи, такъ по крайней мѣрѣ нужно умѣть жить съ комфортомъ, а не кое-какъ. Это мое правило… Притомъ мужчины въ этихъ вещахъ рѣшительно ничего не понимаютъ. Посмотри на себя, ma petite, какъ ты одѣваешься? Сидѣлка какая-то… Я не сомнѣваюсь, что ты любишь мужа, но это еще не даетъ права держать тебя въ черномъ тѣлѣ.

— Мама, я всѣмъ довольна.

— Ахъ, глупости… Развѣ ты можешь что-нибудь понимать?.. Дѣвчонка дѣвчонкой… Одними поцѣлуями вѣкъ не проживешь. Мы жертвуемъ мужчинамъ нашей молодостью, красотой, всѣмъ, а они высчитываютъ каждый грошъ… Ты ѣздила бы теперь въ собственной каретѣ, если бы слушалась матери. Да…

При случаѣ Макъ-Магонъ разобрала по косточкамъ всѣхъ знакомыхъ Куваева и одобрила только одну m-me Курчееву. Да, это порядочная женщина и, можно сказать даже, единственная порядочная женщина въ цѣломъ Бужоёмѣ. Она понимаетъ смыслъ жизни и держитъ мужа въ рукахъ, а что говорятъ о ней злые языки, такъ это общая судьба всѣхъ хорошихъ людей. Въ порывѣ усердія Дарья Семеновна первая «нанесла» визитъ Курчеевымъ и осталась довольна своимъ предпріятіемъ, потому что визитъ былъ немедленно уплаченъ, и все сошло какъ по маслу.

— Это замѣчательная женщина, — говорила Дарья Семеновна. — Вотъ у кого слѣдуетъ учиться тому, что французы называютъ savoir vivre… я какъ она одѣвается? Не подумаешь, что ей больше лѣтъ, чѣмъ мнѣ…

— Мама, ты, кажется, ошибаешься?..

— Я?.. Никогда… Повѣрь мнѣ, что это такъ. Мы еще дѣвушками участвовали съ ней въ концертахъ, и я могу знать. У меня голосъ былъ выше какъ разъ на двѣ ноты, а послѣ Лены я его потеряла… Притомъ у меня было столько непріятностей, что не до голоса, а m-me Курчеева всегда берегла себя. Это не лишнее замѣтить тебѣ, потому что, конечно, имѣть дѣтей пріятно, но это слишкомъ дорогое удовольствіе для такихъ оборвышей, какъ вы съ Николаемъ Григорьичемъ. Я знаю, что говорю…

Съ переходомъ внизъ, положеніе Мадяйки улучшилось, разъ потому, что о немъ совсѣмъ позабыли, а второе, что онъ перешелъ во дворъ. Это послѣднее было громаднымъ событіемъ въ его дѣтской жизни. Раньше его только иногда выпускали погулять подъ надзоромъ няньки, чистенькаго, вымытаго и одѣтаго, какъ куколка. Онъ чинно гулялъ по тротуарамъ съ нянькой и прижимался къ ней каждый разъ, когда попадались другія дѣти, одѣтыя кое-какъ. Теперь Маляйка сразу очутился на той свободѣ, къ которой такъ упорно стремятся дѣти. Зимой онъ скромно возился гдѣ-то въ снѣгу на заднемъ дворѣ, куда пришелъ и первый пріятель, наблюдавшій его нѣкоторое время съ крыши своей избушки. Это былъ сынъ сосѣда-сапожника, назвавшій себя Ванькой. Онъ оказался великимъ искусникомъ по части устройства катушекъ, бѣганья въ салазкахъ и особенно спеціалистомъ въ палкахъ и камняхъ. Маляйка ничего «но умѣлъ», а Ванька обладалъ всевѣдѣніемъ.

— Ты смотри, пострѣлъ! — грозилась старая Ефимовна, когда Ванька начиналъ «дурить не порядкомъ». — Я вѣдь и за волосья ухвачу… У меня разговоръ короткій.

Ванька очень выразительно показывалъ старухѣ языкъ и бормоталъ какія-то непонятныя слова, за которыя Ефимовна обѣщала его даже выдрать. Ванька исчезалъ на нѣсколько дней, а потомъ появлялся опять. Ефимовна «отчитывала» его, и все шло по-старому до новой Ванькиной провинности.

Куваевъ встрѣчалъ этого пришлеца и ничего не говорилъ, — онъ самъ выросъ на улицѣ, въ средѣ поповичей и мѣщанскихъ ребятишекъ. Маляйкѣ было вредно его одиночество, сказывавшееся его разумностью не по лѣтамъ, а въ обществѣ другихъ ребятъ онъ поглупѣетъ какъ разъ настолько, чтобы избавиться отъ своей комнатной впечатлительности и ребячьей нервности. Знакомить Маляйку съ приличними дѣтьми изъ богатыхъ домовъ Куваевъ желалъ меньше всего, потому что испытывалъ органическое чувство отвращенія ко всѣмъ дрессированнымъ болванамъ. Пусть Маляйка растетъ прямо на улицѣ. Это необходимая школа, которая даетъ и закалку характера и здоровье.

— Нельзя же мальчика держать въ комнатѣ, — подтверждала Макъ-Maгонъ. — Это не дѣвочка.

Однимъ словомъ, всѣ были довольны, кромѣ одной Паши, заявившей горячій протестъ противъ улицы. Она сначала ворчала и жаловалась въ комнатѣ Маляйки, а потомъ поймала на улицѣ самого Куваева и заявила ему, что Елена Михайловна не позвонила бы Малайкѣ брататься съ разными сапожниками и портновскими ребятишками.

— Что же, онъ по-твоему аристократъ какой? — удивился Куваевъ.

— Листократъ не листократъ, а Елена Михайловна никогда не позволила бы ему ровняться со всякой чернядью.

— Ты, Паша, не понимаешь, что говоришь.

— А вы, Николай Григорьичъ, напрасно принимаете на свою душу большой грѣхъ.

— Пустяки!

То же самое должна была выслушать Варенька — Паша была неумолима, когда дѣло касалось Маляйки. Но въ дѣло вступилась Дарья Семеновна, и Паша должна была ретироваться: она боялась старой актрисы, а теперь успокоилась на томъ, что во всемъ виновата именно сама старуха, разстроившая весь домъ.

Съ первымъ весеннимъ лучомъ на дворъ докторской квартиры, какъ стая воробьевъ, налетѣла всевозможная уличная дѣтвора. Дѣтскія головы показались даже на крышѣ, а деревянный чижикъ полетѣлъ прямо въ окно той комнаты, гдѣ жила Дарья Семеновна. Было донесено доктору объ этомъ важномъ происшествіи, дѣтвора притихла въ ожиданіи грозы, но докторъ только засмѣялся. Дарья Семеновна тоже взглянула очень снисходительно на разбитое стекло, и дѣтвора зашумѣла сильнѣе прежняго.

— Статочное ли это дѣло!.. — ворчала неугомонная Паша. — Одно барское дитё — бѣлая кость, а другое дѣло мужичье.

Маляйка очень быстро освоился въ новой средѣ и съ первымъ синякомъ принесъ домой неприличное уличное слово, за которое, къ его удивленію, ему крѣпко досталось. Явился свой пѣтушиный задоръ и непремѣнное желаніе ниспровергать авторитеты, причемъ главнымъ страдательнымъ лицомъ являлась Ефимовна. Свѣдѣнія Маляйки сразу перешагнули за черту его дѣтской комнаты и дополнились по всѣмъ статьямъ. Въ комнатахъ на верху онъ появлялся только за обѣдомъ и завтракомъ, загорѣлый, усталый, съ такимъ завиднымъ румянцемъ. Въ шесть лѣтъ Маляйка былъ молодцомъ, такъ что Куваевъ имѣлъ полное право имъ любоваться. Однажды за обѣдомъ, когда Макъ-Магонъ набила полный ротъ редиской, Маляйка неожиданно спросилъ ее:

— А мой другой папа, который умеръ, тоже былъ докторомъ?

— Нѣтъ, онъ служилъ гдѣ-то, — отвѣтилъ Куваевъ за подавившуюся Дарью Семеновну.

Маляйка посмотрѣлъ на всѣхъ своими откровенными дѣтскими глазами и неловко потупился, точно ему сдѣлалось совѣстно за чужую ложь.

— А моя другая мама была красивая… — прибавилъ онъ, продолжая какую-то невысказанную мысль.

Дарья Семеновна и Варенька переглянулись: откуда ребенокъ могъ набраться такихъ глупыхъ вопросовъ? Конечно, это натолковала ему глупая нянька или Паша… Макъ-Магонъ вообще относилась къ Маляйкѣ подозрительно и точно боялась его. Она еще въ день пріѣзда строго-настрого заказала Ефимовнѣ, чтобы Маляйка не смѣлъ называть ее бабушкой, — какая она ему бабушка? У ея дочерей, конечно, могутъ быть дѣти, но она совсѣмъ не желаетъ для этихъ дѣтей превращаться въ старуху. Эта комедія забавляла Куваева, но съ своей стороны онъ даже былъ радъ такимъ отношеніямъ Макь-Магона. Было бы хуже, если бы въ ней вдругъ проявились горячія родственныя чувства, а теперь она очень разумно устроилась. Куваевъ боялся, что Маляйка сдѣлается невольнымъ слушателемъ разныхъ театральныхъ разговоровъ и въ немъ можетъ проснуться «театральная кровь», какъ говорила Паша, когда сердилась на своего воспитанника. Что угодно — только не театръ. Лучше быть сапожникомъ, простымъ рабочимъ, но не актеромъ. Умирающая мать была права тысячу разъ.

Разные откровенные вопросы Маляйки вообще шокировали большихъ, и его не стали показывать гостямъ, какъ это продѣлывалось раньше. Макъ-Магонъ рѣшила, что Маляйка вступилъ въ свой «неблагодарный возрастъ», и его слѣдуетъ удалить даже отъ обѣдовъ и завтраковъ, какъ это дѣлаютъ за границей. А потомъ отдать куда-нибудь въ закрытое заведеніе или въ пансіонъ — и дѣлу конецъ. Что же еще можно сдѣлать для него, если родные отцы и матери находятъ это самой лучшей системой воспитанія.

— Это мы увидимъ, — уклончиво соглашался Куваевъ.

Присутствіе Макъ-Магона, кромѣ Маляйки, очень выгодно отразилось и на Варенькѣ. Она сдѣлалась ровнѣе и спокойнѣе. Не было тѣхъ минутъ апатіи и скуки, которыя появились въ послѣднее время. Потомъ исчезъ г. Сальниковъ, потому что онъ не понравился Дарьѣ Семеновнѣ, а она владѣла секретомъ выживать людей. Вообще, ея пребываніе у Куваева ничего страшнаго не представляло, какъ могло показаться съ перваго раза. Она успокоилась на даровомъ существованіи — ѣла за двоихъ, спала послѣ обѣда и для развлеченія придумывала разныя необыкновенныя болѣзни. По какимъ-то расчетамъ или по присущему женщинамъ такту, она никогда не говорила о театрѣ, по крайней мѣрѣ такъ было въ присутствіи Куваева.

— Я вѣдь у васъ не разживусь, — говорила Дарья Семеновна въ накатывавшіяся на нее минуты меланхоліи.

Куваевъ про себя смѣялся надъ этой комедіей, но иногда къ нему въ голову заползала предательская мысль: а что если бы Дарья Семеновна взяла да вдругъ и умерла?.. Право, это было бы недурно, хотя желать смерти кому-нибудь вообще плохая логика. А съ другой стороны Дарья Семеновна сразу поняла въ Куваевѣ мѣщанскую жилку и по-своему сумѣла воспользоваться слабымъ пунктомъ. Она умѣла угадать каждое желаніе своего зятя и предупреждала его во всѣхъ мелочахъ, не теряя собственной самостоятельности. Это была тонкая и ловкая игра, которая понималась безъ словъ. Комнаты были передѣланы заново, мебель реставрировала; появились вязаныя салфеточки, коврики, какія-то подкладочки и вообще тѣ мелочи, на которыя такъ изобрѣтателенъ женскій умъ. Прислуга ходила по ниточкѣ, посуда блестѣла, какъ сейчасъ изъ магазина, Варенька была одѣта по картинкѣ, а расходы оставались тѣ же, кромѣ передержекъ на первое обзаведеніе.

— Вы святая женщина, Дарья Семеновна, — умилялся Щучка, попивая послѣ обѣда свой любимый ликеръ. — Раньше у нихъ нельзя было, остаться обѣдать, а теперь даже ликеръ

— Да вѣдь ваша жена святая женщина? — смѣялся Куваевъ.

— Что же, двѣ святыхъ женщины не помѣшаютъ одна другой, хотя одинъ раскаявшійся грѣшникъ и пріятнѣе Господу десяти никогда не грѣшившихъ праведниковъ.

M-me Курчеева была того же мнѣнія и даже презентовала Дарьѣ Семеновнѣ какую-то подушечку собственной работы. Правда, эту подушечку рѣшительно нельзя было пристроить никуда — ни на диванъ, ни подъ ноги, ни на кровать, но это ужъ недостатокъ всѣхъ подарковъ отъ чистаго сердца.

— Жаль, что мнѣ не придется здѣсь остаться надолго, — говорила Дарья Семеновна своимъ поклонникамъ и томно закрывала глаза. — У всякаго свои обязанности…

Проницательный Щучка, подмигивая, однажды сказалъ Куваеву:

— Конечно, Дарья Семеновна прекрасная женщина, но у ней что-то вышло съ Хомутовымъ… Если бы мнѣ навязалась такая теща, я отравилъ бы ее какимъ-нибудь растительнымъ ядомъ.

XXIII.

Прошло цѣлыхъ два года, а Макъ-Магонъ все еще жила у Куваевыхъ «пока». Нѣсколько разъ въ годъ она собиралась уѣзжать, складывала свои вещи и оставалась, потому что съ ней дѣлался какой-нибудь необыкновенный припадокъ — головокруженіе, тошнота, невралгія, мигрень и т. д. Эти сборы совпадали съ тѣми моментами весной и осенью, когда гг. артисты тянули со всѣхъ сторонъ въ излюбленные сборные пункты, и Макъ-Магонъ страдала серьезно: ее такъ и подмывало бросить все и улетѣть, если бы не ея таинственныя болѣзни. Варенька въ эти моменты ухаживала за матерью съ особенной нѣжностью, и материнское сердце уступало.

— Остаюсь для тебя только… — говорила Дарья Семеновна каждый разъ дочери и глубоко вѣрила собственнымъ словамъ.

На третій годъ осенью она, дѣйствительно, заболѣла и пролежала въ постели недѣли три. Она слишкомъ долго зажилась на одномъ мѣстѣ, и ее тянуло къ подвигамъ сезонныхъ кочевокъ. Когда Макъ-Магонъ уже начала поправляться, но еще не выходила изъ своей комнаты, разъ утромъ Варенька ворвалась къ ней съ крикомъ:

— Мама, онъ здѣсь… онъ!..

— Кто онъ?.. Ахъ, какъ ты испугала…

— Да Хомутовъ… Платонъ Ильичъ Хомутовъ!..

— Гдѣ же онъ?.. Съ труппой?..

— Нѣтъ, пока одинъ и сейчасъ сидитъ въ столовой… Мама, какой онъ несчастный: обтрепался, похудѣлъ. Мнѣ его до слезъ жаль…

Въ порывѣ радости Варенька бросилась душить мать поцѣлуями и все повторяла:

— Я приведу его къ тебѣ, мама… Онъ такой измученный, мама!

— Нѣтъ, лучше я сама выйду въ столовую… Помоги маѣ одѣться.

— Ахъ, мама, какъ я рада!.. Горничная отворяетъ дверь, я выхожу въ пріемную и не узнаю его… Точно другой человѣкъ и смотритъ такъ… особенно смотритъ, точно боится.

Въ столовой, дѣйствительно, сидѣлъ самъ Хомутовъ въ обтрепанныхъ брюкахъ и выцвѣтшей визиткѣ съ чужого плеча. Рукава были коротки и не прикрывали засаленныхъ манжетъ. Давно нечищенные сапоги, небритое лицо, обросшее сѣрой щетиной, обрюзгшія щеки и вообще весь угнетенный видъ говорилъ о плохихъ временахъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, опустивъ голову, и раздумывалъ невеселыя думы. Приближавшіеся шаги заставили его подняться и галантно раскланяться съ Дарьей Семеновной, у которой онъ поцѣловалъ ручку.

— Не ожидали? — грустно проговорилъ онъ.

— Вы одни, Платонъ Ильичъ?

— Да, одинъ…

Макъ-Магонъ пытливо оглядѣла стараго театральнаго волка, прищурилась и повѣрила: печальная истина была слишкомъ очевидна. Явился кофе, коньякъ, водка, любимый Хомутовымъ балыкъ и сигары. Послѣ трехъ, выпитыхъ съ короткими промежутками, рюмокъ онъ замѣтно оживился, и на желтыхъ щекахъ проступилъ пьяный румянецъ.

— Мнѣ кажется, что я пріѣхалъ домой, — съ чувствомъ говорилъ онъ, позволяя дамамъ ухаживать за собой. — Да… Женское сердце — святыня, которой мы не умѣемъ цѣнить.

— Я помню, вы любили яичницу съ ветчиной?..

— Да, да… Женщина — это…

— И ликеръ?..

— Да…

Тронутый этимъ родственнымъ вниманіемъ, Хомутовъ фамильярно взялъ Вареньку за подбородокъ, посмотрѣлъ въ глаза и, потрепавъ по заалѣвшейся щекѣ, поцѣловалъ въ голову. У ней навернулись даже слезы отъ охватившаго ее чувства жалости къ старику. Обласканный и накормленный Хомутовъ сдѣлался прежнимъ Хомутовымъ. Общій разговоръ полился рѣкой, и разбитной антрепренеръ отвѣчалъ на перекрестный огонь сыпавшихся на него вопросовъ съ своимъ обычнымъ остроуміемъ и находчивостью. Варенька хохотала до слезъ и все заглядывала въ ротъ Хомутову, въ эту удивительную машинку, откуда сыпались остроты, каламбуры и такіе забавные апекдоты. Перебрали въ теченіе двухъ часовъ десятки знакомыхъ именъ и фамилій, разбросанныхъ по всей Россіи. Хомутовъ за эти года успѣлъ исколесить свое отечество по всѣмъ направленіямъ и вездѣ съ одинаковымъ неуспѣхомъ, постоянно превращаясь изъ антрепренера въ простого актера, потомъ въ кочующаго артиста, пока не кончилъ бродяжничествомъ. Оставалось показывать ученыхъ собачекъ, завести кабинетъ восковыхъ фигуръ или панораму, но онъ еще не дошелъ до этой послѣдней степени униженія.

Когда вернулся Куваевъ, онъ засталъ въ столовой самую оживленную бесѣду, и Варенька бросилась къ нему на шею, счастливая своей ролью гостепріимной хозяйки. Хомутовъ тоже заключилъ доктора въ свои объятія и, по русскому обычаю, облобызалъ троекратно.

— Вотъ неожиданно-то… — бормоталъ Куваевъ, стараясь не замѣчать Хомутовскаго костюма. — Какъ это вы, Платонъ Ильичъ, попали опять въ наши края?..

— Я какъ вѣчный жидъ, докторъ. И какъ видите: гонимъ судьбой и погибаю въ непосильной борьбѣ съ равнодушіемъ публики. Но не все еще погибло, милый докторъ, и я еще никогда не былъ такъ богатъ, какъ теперь… надеждами. Мы возьмемъ публику прямо за рога.

— Оставайтесь съ нами обѣдать? — предлагалъ Куваевъ.

— Я уже пригласила Платона Ильича… — отвѣтила Варенька. — Я сегодня даже видѣла необыкновенный сонъ, точно знала, что случится что-то особенное.

Пока накрывали на столъ, всѣ перешли въ кабинетъ, и Хомутовъ здѣсь еще разъ разсказалъ о своихъ странствованіяхъ, какъ явившійся въ Итаку новый Одиссей. Куваевъ смотрѣлъ на его голову, покрытую сильной просѣдью, и въ душѣ пожалѣлъ бѣднягу, забывая прошлыя антрепренерскія прегрѣшенія Хомутова.

— Нѣтъ у насъ публики — вотъ вся бѣда, — ораторствовалъ Хомутовъ, разваливаясь на кушеткѣ. — Да, нѣтъ… Антрепренеры лопаются, какъ мыльные пузыри, и чѣмъ дальше, тѣмъ хуже.

— Неужели ужъ нѣтъ никакого спасенія?..

— Посмотрите на меня и осязайте мои раны… Да, все кончено. Искусство пало… Я говорю о сценѣ въ тѣсномъ смыслѣ слова, то-есть о комедіяхъ, драмахъ и классическихъ пьесахъ. Публика нейдетъ въ театръ и требуетъ феерій и оперетку. И вездѣ одно и то же: нужны костюмы, декораціи, обстановка, а не искусство. Драматическія актрисы должны зарабатывать свои костюмы предосудительнымъ путемъ, если не хотятъ показаться смѣшными… Я не говорю ужъ объ остальной несчастной мелкотѣ, которая пропадаетъ съ голода. Нужно быть сумасшедшимъ, чтобы при такихъ условіяхъ талантливый человѣкъ осудилъ себя на голодную смерть.

За обѣдомъ шли тѣ же разговоры, и Хомутовъ запивалъ пріятную бесѣду краснымъ виномъ. Онъ давненько уже такъ не обѣдалъ и чувствовалъ себя прекрасно. Лицо раскраснѣлось, глаза подернулись влагой, явилась та неопредѣленно-ласковая улыбка, которую въ былыя, болѣе счастливыя времена каждая изъ окружающихъ Хомутова женщинъ перетолковывала въ свою личную пользу. Макъ-Магонъ наблюдала гостя недовѣрчивыми глазами и начинала морщиться. О, она знала слишкомъ хорошо эту старую лисицу, сосавшую кровь изъ артистовъ… Теперь, конечно, онъ жалокъ, но не даромъ же онъ притащился въ Бужоёмъ, можетъ-быть, къ этому примѣшивались воспоминанія болѣе интимнаго характера, что случается съ самыми почтенными женщинами, но мы не будемъ копаться въ тайнахъ Макъ-Магона. Теперь она больше всего была занята впечатлѣніемъ, какое Хомутовъ произвелъ на Вареньку, не имѣвшую силъ оторвать глазъ отъ краснобая. А Куваевъ, какъ всѣ мужья, не обращалъ на жену никакого вниманія, что было очень глупо.

— Для меня составляетъ неразрѣшимую загадку жизнь русскихъ актеровъ, — говорилъ Куваевъ, раскуривая сигару послѣ обѣда. — Если ужъ такъ скверно имъ живется, то что же въ такомъ случаѣ заставляетъ ихъ выбирать именно эту профессію, когда есть сотни другихъ? Я особенно въ этомъ случаѣ удивляюсь женщинамъ…

Хомутовъ провелъ рукой по своимъ порѣдѣвшимъ волосамъ, улыбнулся и, не спуская глазъ съ Вареньки, отвѣтилъ:

— Вѣдь есть много въ природѣ необъяснимыхъ вещей… Стоитъ разъ попасть на извѣстную дорогу, а тамъ уже не скоро выбьешься. Наконецъ есть то, что я называю кровь… Тянетъ человѣка. Кажется, и тепло ему, и свѣтло, и уютно, а на голодъ и холодъ рвется. Жизнь создаетъ артистовъ по такимъ же темнымъ и неизвѣстнымъ законамъ, какъ ежегодно даетъ процентъ самоубійствъ, браковъ и писемъ, опущенныхъ въ почтовый ящикъ безъ адреса. — И все-таки непонятно!

— Да, потому что нужно влѣзть въ нашу театральную кожу.

Этотъ разговоръ былъ прерванъ появленіемъ Малайки, который явился прямо съ улицы, голодный и усталый. Замѣтивъ незнакомаго гостя, онъ хотѣлъ-было ретироваться, но Хомутовъ уже поймалъ его и, усадивъ на колѣни, спрашивалъ:

— Это вашъ сынъ, Варвара Михайловна?

— Вы забыли про того ребенка, который остался послѣ Елены Михайловны, — отвѣтилъ докторъ, дѣлая глазами предупредительные знаки.

— Ахъ, да… Какъ же, отлично помню! — обрадовался Хомутовъ и даже ощупалъ Маляйку, какъ цыганъ лошадь. — Такъ вотъ онъ какой… Будетъ прекрасный артистъ. Есть кровь…

Куваевъ сморщился и выпроводилъ Маляйку изъ комнаты подъ первымъ предлогомъ, попавшимся на языкъ. Варенька смущенно перебирала бахрому пеньковой скатерти, Макъ-Магонъ отвернулась къ окну и сдѣлала видъ, что прислушивается къ вентилятору. Одинъ Хомутовъ ничего не замѣчалъ и маленькими глотками прихлебывалъ изъ своей чашки густой черный кофе, который былъ приготовленъ по его вкусу.

— Мнѣ еще нужно переговорить съ вами, докторъ, — вспомнилъ онъ, ударяя по лбу. — Pardon, mesdames, это мой секретъ…

Онъ подхватилъ Куваева подъ руку и увелъ въ кабинетъ.

— Дѣло вотъ въ чемъ, милый докторъ, — заговорилъ Хомутовъ, фамильярно притягивая къ себѣ Куваева за пуговицу визитки. — Я сюда пріѣхалъ не одинъ, а съ одной дамой, которую бы знавали прежде… Она очень нуждается въ вашей помощи, какъ врача.

— Александра Петровна? Такъ, кажется, имя m-me Мясоѣдовой?

— Ахъ, это совсѣмъ не то… Однимъ словомъ, пріѣдете и увидите, а чтобы вы не забыли, я оставляю фамилію дамы въ секретѣ. Вы не подумайте обо мнѣ что-нибудь дурное: мое золотое время укатилось, и я теперь могу около женщины быть только сидѣлкой.. Да, вамъ нуженъ адресъ: квартира старухи Орловой, гдѣ вы, кажется, бывали. Это въ Театральной улицѣ…

— Знаю, знаю…

— Долженъ предупредить, что моя дама умираетъ, и я васъ приглашаю только для нѣкоторой надежды, съ которой все-таки лучше умереть.

Когда Хомутовъ ушелъ, въ квартирѣ Куваева водворилась тяжелая пустота. Общее оживленіе быстро смѣнилось усталымъ чувствомъ. Варенька заявила, что у нея болитъ голова, и легла спать раньше обыкновеннаго. Макъ-Магонъ прокралась въ кабинетъ Куваева и знаками пригласила его въ свою комнату. Притворивъ за собой осторожно дверь, она спросила:

— Что за секретъ у Хомутова?

— Я не имѣю права выдавать чужія тайны, особенно то, которыхъ и самъ не знаю…

— Ну, это все равно… Я не любопытна. Варенька спитъ?

— Кажется…

Макъ-Магонъ усадила зятя на стулъ, сдѣлала нѣсколько шаговъ по комнатѣ и, подбирая слова, проговорила:

— Я должна, Николай Григорьичъ, предупредить васъ…

— Именно?..

— Вы ничего не замѣтили за Варенькой?..

— Рѣшительно ничего…

— Такъ я вамъ скажу прямо: берегитесь Хомутова. Одъ не даромъ явился сюда… О, я слишкомъ хорошо его знаю.

— Что же онъ можетъ сдѣлать?.. Самое большое, онъ могъ бы сманить жену въ свою труппу, но онъ одинъ… Остается ревновать его, но, позвольте, это было бы смѣшно. Если Варенька приняла его такъ радушно, то это простая обязанность всякой хозяйки…

— Какъ знаете… Можетъ-быть, вамъ лучше знать, но я сочла своимъ долгомъ предупредить васъ.

Это было наконецъ смѣшно, и Куваевъ просто расхохотался, особенно, когда припомнилъ намеки Щучки о какой-то темной исторіи Макъ-Магона, выкинувшей ее изъ хомутовской труппы. Очевидно, она не могла скрыть застарѣлой обиды и хотѣла отплатить Хомутову заднимъ числомъ.

XXIV.

Театральная улица находилась все въ томъ же положеніи, какъ и шесть лѣтъ назадъ — ее все упраздняли и никакъ не могли упразднить. Дома разваливались, заборы не поправлялись, тротуары имѣли невѣроятный видъ какихъ-то волчьихъ ямъ, а городъ все не могъ рѣшиться на окончательное упраздненіе, какъ это бываетъ и не въ провинціальныхъ городахъ. Домъ, въ которомъ жила старуха Орлова, имѣлъ прежній жалкій видъ, а ворота не затворялись совсѣмъ — одна половинка висѣла, какъ подстрѣленное крыло птицы, а другую унесло вѣтромъ. Во дворѣ кучи сору выросли, каменная лѣсенка въ нижній этажъ разъѣхалась по ступенькамъ, въ сѣняхъ стоялъ подвальный промозглый воздухъ. Куваевъ пріѣхалъ пораньше утромъ и, проходя но двору, думалъ, что онъ напрасно до сихъ поръ ни разу не навѣстилъ старушку Орлову. Ни разу даже не вспомнилъ старую примадонну, а она живетъ да живетъ себѣ, какъ мышь. Нѣтъ, нехорошо, слѣдовало провѣдывать старушку время отъ времени и чѣмъ-нибудь помогать. Конечно, виновата Варенька, что не напомнила ему.

Въ передней такъ же было темно. Куваевъ постучалъ прямо въ дверь Агаѳьи Петровны. Въ сосѣдней комнатѣ послышался глухой, чахоточный кашель.

— Не сюда, рядомъ… — отвѣтилъ голосъ Агаѳьи Петровны.

— Нѣтъ, я къ вамъ, Агаѳья Петровна.

Въ дверяхъ показалось наконецъ удивленное и сердитое лицо старушки, еще болѣе сморщенное и похудѣвшее до костей. Кому ее нужно?.. Ее всѣ забыли, и по цѣлымъ годамъ живой человѣкъ не заглядывалъ въ ея конуру.

— Хомутовъ рядомъ, — проговорила она, равнодушно моргая слезившииися глазами.

— Вы меня не узнаёте: докторъ Куваевъ.

— Я, слава Богу, здорова… Впрочемъ, пожалуйте.

Старушка нетвердой походкой едва дошла отъ двери до своей кровати, заваленной какимъ-то тряпьемъ. Въ комнатѣ было совсѣмъ пусто, а необыкновенное старинное трюмо напоминало надгробный памятникъ. Куваевъ долго искалъ глазами на что сѣсть.

— Что вамъ угодно, господинъ докторъ? — спрашивала старушка, обдергивая свое необыкновенно ветхое ситцевое платье.

— Просто заѣхалъ навѣстить васъ, Агаѳья Петровна… Когда-то мы были знакомы. Помните, когда жила у васъ Дарья Семеновна?

— Макъ-Магонъ?.. Помню, помню, какъ же, у ней дочь еще сбѣжала за доктора.

— Вотъ я и есть тотъ самый докторъ.

Это открытіе на мгновеніе оживило старушку, и она съ болѣзненной пристальностью посмотрѣла на своего гостя, но сейчасъ же потеряла нить разговора и проговорила прежнимъ равнодушнымъ тономъ:

— Мнѣ ничего не нужно… а Хомутовъ рядомъ.

Скрипнула дверь, и на порогѣ показалась длинная и худая женщина, кутавшаяся въ шубу. Она пригласила Куваева знакомъ слѣдовать за собой и глухо закашлялась. Куваевъ въ первую минуту не узналъ ея и съ упавшимъ сердцемъ пошелъ черезъ переднюю въ знакомую комнату, гдѣ жила когда-то Варенька. Незнакомка встрѣтила его въ дверяхъ и, протянувъ холодную потную руку, проговорила съ больной улыбкой:

— Вы меня тоже, вѣроятно, не узнаете… Платонъ Ильичъ былъ такъ добръ, что затащилъ дарового театральнаго доктора.

Это была «водевильная штучка» Заяцъ, — она похудѣла, сдѣлалась выше и смотрѣла лихорадочно горѣвшими, округлившимися глазами. На щекахъ неровными пятнами выступилъ послѣдній румянецъ. Куваевъ схватилъ ея руку и поцѣловалъ.

— Это называется неожиданной встрѣчей старыхъ знакомыхъ… — пошутилъ Заяцъ съ прежней больной улыбкой. — Платонъ Ильичъ, вѣроятно, устроилъ incoguito?.. И вы не ожидали встрѣтить именно меня, а кого-нибудь другого.

— Да…

Комната была въ прежнемъ ободранномъ видѣ: та же зеленая ширмочка, закрывавшая кровать, и тотъ же громадный, просиженный диванъ. Тощій чемоданъ валялся на полу.

— А вы постарѣли и измѣнились не къ лучшему, — говорилъ Заяцъ, усаживаясь на диванъ, гдѣ лежала подушка. — Вонъ и сѣдые волосы…

— Да, дѣло идетъ не къ молодости… Извините, я не помню, какъ Васъ зовутъ?

— Очень немудрено: по имени меня и не звали… Просто зовите Зайцемъ, какъ раньше. Впрочемъ, если ужъ непремѣнно желаете, то мое имя Ольга Васильевна… Дорогой я немного простудилась и теперь кашляю, какъ овца. Впрочемъ, это со мной бываетъ… Вы не видали сегодня Платона Ильича? Онъ убѣжалъ рано утромъ, когда я еще спала.. Охъ, наши дѣла плохи, докторъ!.. Такъ еще никогда не бывало…

— Я догадываюсь, но вы не старайтесь меня занимать, Ольга Васильевна.

Заяцъ засмѣялся: ее называютъ Ольгой Васильевной, чего никогда не бывало. Это, въ самомъ дѣлѣ, смѣшно, если бы не проклятый кашель, который даже не даетъ смѣяться.

— А я сегодня провела такую скверную ночь, докторъ, — жаловалась она въ слѣдующую минуту, пряча руки въ рукавъ шубы. — И конца ей не было, а Платонъ Ильичъ такъ крѣпко спалъ… Въ его года онъ пользуется завиднымъ здоровьемъ. А вамъ Макъ-Магонъ развѣ ничего не говорила?

— Именно?

Заяцъ закашлялся до того, что на лбу выступили капли холоднаго пота. Куваевъ смотрѣлъ на оборку стараго шерстяного платья, выставлявшагося изъ-подъ шубы, и на носки худыхъ ботинокъ. Бѣдному Зайцу оставалось очень недолго жить — съ первымъ холодкомъ нить заячьей жизни должна порваться. Настоящая гнилая обстановка добьетъ ее раньше времени. Сердце Куваева опять сжалось отъ охватившаго его предчувствія витавшей въ воздухѣ смерти. Спасенія нѣтъ, и самое лучшее утѣшиться тѣми надеждами, которыя посылаетъ умирающимъ въ насмѣшку роковая судьба.

— Она теперь у васъ поселилась? — спрашивалъ Заяцъ, напрасно стараясь устроиться на диванѣ поудобнѣе.

— Да… Вы ложитесь на диванъ, не стѣсняйтесь.

Онъ даже поправилъ ей подушку и прикрылъ расходившіяся полы старой шубки, крытой порыжѣвшимъ атласомъ. Заячьи зубы выколачивали лихорадочную дробь.

— Благодарю… — прошептала она слабымъ голосомъ, закрывая глаза отъ усталости. — Меня лихорадитъ съ проклятой дороги… Да, такъ я заговорила о Макъ-Магонѣ. Представьте… у Платона Ильича дѣла начали поправляться года два назадъ, по Мясоѣдиха захватила его деньги и бѣжала съ Астраханцевымъ. Тутъ, кажется, замѣшалась наша женская ревность… Вѣдь я уже три года, какъ шатаюсь по театрамъ съ нимъ вмѣстѣ. Тогда Макъ-Магонъ бросила все и уѣхала къ вамъ… Это былъ для нея послѣдній ударъ, вмѣстѣ съ Лили. Онѣ вмѣстѣ содержали Астраханцева…

— Говоря правду, право, для меня все это не интересно, Ольга Васильевна… Поговоримте о чемъ-нибудь другомъ.

— Отлично… На меня, докторъ, иногда нападаетъ страхъ. Я даже не понимаю, что со мной дѣлается. Раньше этого никогда не бывало… Вѣдь я такая дурная женщина, жизнь ушла на глупости, а впереди голодная старость. Родные давно отказались отъ меня, и остался одинъ Платонъ Ильичъ, пока у него ничего нѣтъ… Знаете, какъ иногда мнѣ хочется молиться, хочется, а я не могу. Точно какой камень лежитъ на душѣ… и страшно, страшно…

Какъ Куваевъ ни старался, онъ не могъ остановить этой больной болтовни. Заяцъ съ перерывами разсказывалъ о своихъ неудачахъ, вѣчномъ кочеваніи изъ города въ городъ и новыхъ неудачахъ. Вѣдь это ужасная жизнь, особенно когда тысячи людей пользуются у васъ на глазахъ всѣми благами — сыты, одѣты, спокойны и могутъ не заботиться о завтрашнемъ днѣ.

— Что же это я болтаю разные пустяки и ничего не спрошу о Варенькѣ? — спохватилась она. — Ну, что она?.. Мать семейства?.. А, какъ я ей завидую… Пополнѣла и разыгрываетъ grande-dame?.. По вашему лицу вижу, что вы не можете пожаловаться на нее… я тоже не жалуюсь: Платонъ Ильичъ, онъ добръ и ухаживаетъ за мной. Но, странная вещь, я боюсь удачи и успѣха въ его предпріятіяхъ; первый солнечный лучъ, и онъ броситъ меня, какъ бросалъ другихъ женщинъ. Есть такіе особенные люди, которые хороши только въ несчастіи… Да, я не обманываю себя, но иногда нападаетъ такая тоска, такая тоска…

Нѣсколько разъ Куваевъ старался нанести разговоръ за тему о причинахъ неожиданнаго появленія Хомутова въ Бужоёмѣ, но Заяцъ очень ловко обходилъ щекотливый вопросъ и начиналъ говорить о чемъ-нибудь другомъ. Можно было понять одно, что она сама ничего не знаетъ, какъ и рѣшилъ про себя Куваевъ.

— Такъ вы не будете меня забывать? — говорила она, когда Куваевъ взялся за шляпу.

— Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же. Въ слѣдующій разъ мы пріѣдемъ съ женой.

— Она не поѣдетъ!.. А вы этого не знали?.. Вотъ Агаѳья Петровна одна осталась — намъ вмѣстѣ умирать въ этой дырѣ.

Домой Куваевъ вернулся подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ этого визита и всю дорогу думалъ, какъ помочь больной. Будь она одна, тогда ничего не было бы проще, но тутъ ввязался Хомутовъ, и этимъ однимъ дѣло усложнилось въ достаточной степени. Если помочь имъ деньгами, то все равно эти деньги уйдутъ на сигары и вино, а можетъ-быть, на что-нибудь худшее. Перевести на другую квартиру, — но съ какой стати навязывать себѣ на шею этого Хомутова, который, вдобавокъ, явился сюда съ какими-то таинственными цѣлями. Оставалось посовѣтоваться съ Варенькой: женскій умъ въ такихъ случаяхъ находчивѣе и практичнѣе.

Дома Куваевъ засталъ Хомутова, который сейчасъ же началъ прощаться. По лицу жены Куваевъ замѣтилъ, что у нихъ происходилъ какой-то интимный разговоръ. Она сидѣла за роялемъ съ раскрытыми нотами, и Хомутовъ утащилъ съ собой какой-то свертокъ, тоже, должно-быть, съ нотами. Очень странное времяпрепровожденіе для человѣка, у котораго на рукахъ умирающая женщина. Но Куваевъ не обратилъ вниманія на эти пустяки и принялся горячо разсказывать, что онъ видѣлъ сейчасъ. Положеніе, во всякомъ случаѣ, ужасное, и нужно что-нибудь придумать.

— Завтра ты сама увидишь все… — говорилъ онъ, размахивая руками. — Это ужасно — умирать въ такой обстановкѣ!..

— Я не поѣду, — сухо отозвалась Варенька, перебирая ноты.

— Это почему?

— А такъ… Тебѣ нравится и ѣзди, я не запрещаю.

Заяцъ оказался правъ: Варенька уперлась и не сдалась ни на какія увѣщанія. Это упрямство возмутило Куваева, и онъ наговорилъ женѣ непріятныхъ вещей. Она не осталась въ долгу и прямо сослалась на прежнія закулисныя похожденія Куваева.

— Да вѣдь тебѣ самой смѣшно повторять подобныя глупости! — кричалъ онъ, взбѣшенный несправедливымъ обвиненіемъ. — Конечно, я не святой человѣкъ, но вѣдь ты лучше моего знаешь исторію съ Щучкой…

— А раньше, когда играла здѣсь сестра?

— И раньше то же самое…

— Однимъ словомъ, я тебя не стѣсняю, а меня прошу оставить въ покоѣ. Порядочныя женщины не должны знаться съ разной театральной сволочью…

Въ пылу раздраженія Варенька не стѣснялась выражаться очень рѣзко, и это образумило Куваева. Онъ заговорилъ о позабытой всѣми старухѣ Орловой, объ ужасной обстановкѣ, въ которой она жила, вообще о печальной участи артистовъ, вышвырнутыхъ обстоятельствами за борть. Но Варенька оставалась глуха и съ нахмуреннымъ лицомъ думала что-то свое.

— Ты, однако, находишь возможнымъ ухаживать за Хомутовымъ, который пустилъ по міру не одну труппу, — обратился Куваевъ къ послѣднему средству. — Это человѣкъ, котораго мало повѣсить…

— Что это, ревность?..

— Да, если ты находишь возможнымъ ревновать меня къ Зайцу…

— Ахъ, оставьте меня, ради Бога!..

Такъ Куваевъ и не добился нечего. Безсердечіе Вареньки его огорчило серьезно. Онъ сознавалъ въ самомъ себѣ извѣстное мѣщанство, это тяготѣніе къ безбѣдному существованію и комфорту, но вѣдь не пойдетъ кусокъ въ горло, когда передъ глазами разыгрываются такія драмы, какую онъ видѣлъ сегодня.

Макъ-Магонъ тоже чувствовала себя скверно и заперлась въ своихъ комнатахъ, ссылаясь на какую-то новую болѣзнь. Разстроенный Куваевъ не поѣхалъ даже на практику и вечеромъ отправился въ клубъ, гдѣ бывалъ вообще очень рѣдко. Ему было тяжело дома.

XXV.

Желая выдержать характеръ и показать женѣ, что онъ стоитъ выше мелкихъ пересудовъ и дрязгъ, Куваевъ сталъ бывать у Зайца каждый день. Онъ чувствовалъ, что дѣлаетъ хорошее дѣло, и являлся въ квартиру Орловой въ своемъ обыкновенномъ веселомъ настроеніи.

— Какъ вы меня находите? — встрѣчала его однимъ и тѣмъ же вопросомъ таявшая «водевильная штучка».

— Ничего, мы еще поживемъ съ вами…

Она улыбалась и шутила. Обыкновенно Куваевъ привозилъ съ собой всего, что только могъ пожелать Заяцъ — варенья, пирожнаго, сыру, легкаго вина, конфетъ, колбасы. Сначала она стѣснялась этими подарками, а потомъ начала ихъ требовать и капризничала, когда докторъ чѣмъ-нибудь не могъ угодить ей. Въ этой умиравшей женщинѣ сохранился еще запасъ дѣтской ласки и неумиравшей веселости. Она и плакала, и смѣялась, и дурачилась, не обращая вниманія на свою развивавшуюся болѣзнь,

— Я о васъ часто думаю, докторъ, какъ о братѣ… — говорилъ Заяцъ въ серьезную минуту. — И мнѣ бываетъ такъ хорошо… Другія отношенія вносятъ какое-то непріятное и требовательное чувство, а здѣсь такъ просто все и хорошо.

— У васъ были братья?

— Называйте меня Олей, какъ это было въ дѣтствѣ. Нѣтъ, братъ у меня убитъ въ послѣднюю турецкую войну гдѣ-то при переправѣ черезъ Дунай, а сестеръ много. Такіи надутыя и чопорныя барыни… Просто смѣшно на нихъ смотрѣть! Отецъ — помѣщикъ, когда-то былъ богатъ, но проѣлся и теперь похоронилъ себя заживо въ деревнѣ… Я вѣдь въ институтѣ воспитывалась.

Изъ этой неумолкавшей болтовни Куваевъ узналъ все прошлое Зайца. У нихъ была богатая семья, и, когда она вышла изъ института, домъ поставленъ былъ на широкую ногу. Братъ пріѣзжалъ домой въ отпускъ разъ въ годъ недѣли на двѣ и привозилъ съ собой товарища, который ее и погубилъ. Это былъ дрянной человѣкъ, но она не открыла его имени даже тогда, когда первая беременность покрыла позоромъ всю семью. Ее выгнали изъ дому, ребенокъ умеръ, и она очутилась на сценѣ. Въ Москвѣ въ первый разъ она познакомилась съ Хомутовымъ и больше не разставалась съ нимъ. Онъ эксплоатировалъ ее, какъ и всѣхъ остальныхъ, но въ немъ было умѣнье угадать человѣка, мельчайшія его особенности. Потихоньку отъ Мясоѣдовой онъ всегда находилъ время шепнуть ей ласковое словечко, а при случаѣ защищалъ горой. Въ одномъ южномъ городѣ у ней вышла непріятная исторія съ какимъ-то офицеромъ, и Хомутовъ дрался за нее на дуэли, хотя объ этомъ никто не знаетъ. У него все — и добро и зло — выходитъ какъ-то шутя, но въ нравственномъ отношеніи онъ совершенно погибшій человѣкъ: для него нѣтъ ничего святого.

— Мнѣ часто бываетъ жаль себя, — грустно говорилъ Заяцъ. — Не будь этой первой глупой случайности, изъ меня вышла бы порядочная женщина… Да, во мнѣ есть эти семейные инстинкты, но все это давно похоронено подъ цыганской грязью. Разъ мнѣ представилась удивительная вещь: выхожу на сцену и вижу въ ложѣ второго яруса самоё себя… Да, возлѣ меня сидѣлъ мужъ, у барьера мои дѣти. Со мной сдѣлалось дурно… Не правда ли, какъ это странно? Я и теперь иногда думаю объ этомъ…

О Щучкѣ она не вспоминала совсѣмъ, а Куваеву неловко было говорить о немъ. Розовый шалунъ навѣрно зналъ, что она здѣсь, и не показывалъ глазъ.

Особенное вниманіе, съ которымъ Куваевъ относился къ своей паціенткѣ, объяснялось его натянутыми домашними отношеніями. Варенька точно заперлась отъ него на ключъ и упорно выдерживала характеръ. Получалась, собственно говоря, самая обыкновенная семейная картина, когда мужъ и жена не сходятся характерами, и Куваевъ видѣлъ слишкомъ много такихъ семей. Его подавляло что-то недосказанное и неясное, что росло между нимъ и женой и что трудно было разрушить: ласки и нѣжности выходили натянутыми, серьезный тонъ отдавалъ скрытымъ раздраженіемъ, и каждое новое объясненіе только нагромождало еще новыя препятствія и недоразумѣнія. Самымъ благоразумнымъ было молчать и ждать… Эту рѣзкую перемѣну въ своей жизни Куваевъ изъ гордости стыдился приписать вліянію Хомутова, который бывалъ у нихъ почти каждый день. Неужели онъ, Куваевъ, будетъ ревновать жену къ этому старому проходимцу, котораго онъ можетъ выгнать изъ своей квартиры когда угодно. А между тѣмъ Варенька вся точно свѣтлѣла, когда являлся Хомутовъ, и Куваевъ замѣчалъ, что она живетъ только этими визитами. Всего удивительнѣе было то, что Хомутовъ рѣшительно не дѣлалъ и не говорилъ ничего особеннаго, а былъ тѣмъ, чѣмъ былъ всегда. Обыкновенно Варенька садилась за рояль, играла разные опереточные мотивы, а Хомутовъ пѣлъ сильно разбитымъ голосомъ, или аккомпанировалъ самъ, а Варенька пѣла — скучнѣе и безплоднѣе занятіе трудно было придумать.

— Тебѣ но надоѣло одно и то же? — спрашивалъ Куваевъ жену, глядя на нее съ сожалѣніемъ.

— О, нѣтъ… Я теперь припоминаю старые экзерсисы, а то все перезабыла. Платонъ Ильичъ настолько любезенъ, что не отказывается помогать мнѣ… Онъ такъ хорошо играетъ.

— Ты хочешь сказать: брянчитъ? Если бы ты пожелала учиться серьезно, то лучше обратиться къ кому-нибудь, кто серьезно знаетъ музыку… да.

Варенька дѣлала свое скучное лицо и молчала.

Хомутовъ за короткій срокъ своего пребыванія въ Бужоёмѣ успѣлъ уже сдѣлать гдѣ-то заемъ «до завтра», экипировался и получилъ свои обыкновенный приличный видъ. Онъ даже завелъ шелковый цилиндръ, камышевую толстую трость и являлся къ Куваевымъ въ модныхъ пестрыхъ галстукахъ и свѣжихъ перчаткахъ.

— Ну-съ, какъ наши успѣхи? — спрашивалъ Хомутовъ, цѣлуя руку у Вареньки съ необыкновенной галантпостью.

Этотъ вопросъ заставлялъ Вареньку краснѣть, что къ ней такъ шло: уроки музыки и пѣнія подвигались впередъ очень туго. Пальцы потеряли бѣглость, голосъ фальшивилъ, а въ присутствіи Хомутова она окончательно терялась. Но эти неудачи поддавали учителю только больше энергіи, и онъ превращался въ свою обыкновенную роль разбойника: ругалъ свою жертву, тыкалъ ей въ носъ нотами и даже билъ по рукамъ. Варенька со слезами на глазахъ тянула гамму и первоначальныя сольфеджіо, а потомъ, въ видѣ утѣшенія, ей позволялось спѣть какую-нибудь простенькую арію. Хомутовъ могъ бы выучить пѣнію лошадь, если бы это было нужно, и онъ клялся всѣми богами, что у Вареньки есть талантъ. Вся эта пытка прекращалась только съ появленіемъ Куваева, когда Хомутовъ принималъ свой обыкновенный видъ шалопая и начиналъ что-нибудь врать.

— Вашъ супругъ глупъ до святости, — говорилъ Хомутовъ за спиной доктора, — а это нужно цѣнить, сударыня.

Хомутовъ по театральной безцеремонности позволялъ себѣ и не такіе крендели и, когда бывалъ въ духѣ, по-отечески цѣловалъ Вареньку въ голову. Макъ-Магонъ упорно избѣгала всякихъ встрѣчъ съ ех-антрепренеромъ и отсиживалась въ своихъ двухъ комнатахъ. Она махнула на все рукой и ждала со страхомъ событій. Единственнымъ утѣшеніемъ для нея были визиты m-me Курчеевой, развозившей по городу послѣднія новости.

— Кстати, моя дорогая Дарья Семеновпа, — тараторила эта grande dame. — По городу циркулируютъ слухи, что Хомутовъ собирается увезти Вареньку… Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ онъ здѣсь? Никто и ничего не знаетъ, а такіе люди ничего не дѣлаютъ безъ цѣли. У него навѣрно есть какой-нибудь планъ… да. И, какъ мнѣ кажется, хотя я могу ошибаться, одна Варвара Михайловна посвящена въ эти хомутовскіе планы. Она мнѣ, положимъ, ничего не говорила, но это видно изъ разныхъ мелочей.

— Я ничего не знаю, а у Вареньки есть мужъ.

— Вы, надѣюсь, предупредили его?..

— И не думала… Я сама здѣсь только пока и не знаю, гдѣ буду завтра.

— Ахъ, напрасно, Дарья Семеновна! Варенька — я позволяю себѣ ее такъ называть, потому что она можетъ мнѣ быть дочерью…

— Помилуйте, какіе ваши года!

— Нѣтъ, я не обманываю себя: мое время ушло, Дарья Семеновна… Да, такъ я и говорю, что Варенька находится въ критическомъ возрастѣ, когда молодыя женщины переживаютъ разочарованія и неясные позывы… Это было и со мной, увѣряю васъ.

Вообще m-me Курчеева приняла самое дѣятельное участіе въ воображаемой исторіи, и Макъ-Магонъ начала подозрѣвать ее, какъ и самого Хомутова. Варенька теперь особенно часто стала бывать у Курчеевыхъ, и Хомутовъ бывалъ у нихъ, а это не спроста. Потомъ Макъ-Магонъ подозрѣвала, что денегъ Хомутову дали эти же Курчеевы, однимъ словомъ, завязывалась и назрѣвала одна изъ тѣхъ провинціальныхъ исторій, какими время отъ времени взбудораживается дремлющая поверхность провинціальнаго болота.

Впрочемъ, происки Хомутова отчасти объяснились: онъ затѣвалъ любительскій спектакль и, конечно, въ свою пользу. Когда Варенька объявила объ этомъ мужу, Куваевъ взбѣсился.

— Недурно было бы переговорить объ этомъ предварительно со мной, — говорилъ онъ, напрасно стараясь сдержать себя. — Вообще, я противъ того, чтобы господинъ Хомутовъ продолжалъ свои визиты къ намъ… Можешь это передать ему, если не желаешь чего-нибудь худшаго. А въ спектаклѣ ты не будешь участвовать.

Варенька засмѣялась и совершенно спокойно отвѣтила:

— Я дала слово…

— Можешь его взять назадъ, а то я вынужденъ буду за тебя отказаться. Повторяю: Хомутовъ — мерзавецъ!..

— Послушайте, Николай Григорьичъ, я на дѣвочка, чтобы меня можно было пугать такими страшными словами… Вамъ угодно доказать, что купеческое самодурство можно продѣлывать дома совершенно безнаказанно, но вы ошибаетесь.

Удивленный этими словами Куваевъ перешелъ въ другой тонъ и качалъ уговаривать жену, но и это было безуспѣшно. Она смотрѣла на него своими красивыми глазами съ затаенной злобой, и въ углахъ рта пряталась торжествующая улыбка. У Вареньки былъ свой планъ, и она смотрѣла на мужа съ сожалѣніемъ.

XXVI.

Расчеты Куваева на скорую развязку болѣзни Зайца въ дѣйствительности не оправдались. Выпалъ и первый снѣжокъ, а Заяцъ не умиралъ, и, какъ иногда казалось Куваеву, больной дѣлалось лучше. По крайней мѣрѣ, она чувствовала себя бодрѣе и не любила говорить о своей болѣзни. Какъ у всѣхъ больныхъ этого разбора, будущее для нея застилалось дымомъ самыхъ несбыточныхъ надеждъ, Куваеву приходилось ее поддерживать въ этомъ направленіи, и онъ лгалъ съ серьезнымъ лицомъ, какъ это умѣютъ дѣлать изъ человѣколюбія одни доктора. Самый больной пунктъ, около котораго группировались всѣ остальныя соображенія, была мысль о скорой поѣздкѣ — куда угодно, только выбраться бы изъ Бужоёма.

— Конечно, мнѣ будетъ жаль разстаться съ сами, милый докторъ, — не безъ кокетства говорилъ Заяцъ, — но такая наша судьба… Мы, какъ вѣчные жиды, не знаемъ отдыха.

— Будетъ вѣрнѣе сравненіе съ перелетными птицами.

— Пожалуй… А когда умирала Вьюшина-Запольская, вамъ было ее жаль?.. Конечно, жаль, и я отлично понимаю. А гдѣ этотъ бѣдный ребенокъ?.. Онъ теперь большой и красивый?.. Какъ я желала бы его видѣть…

Эта послѣдняя мысль поправилась Куваеву. Для Маляйки будетъ хорошимъ урокомъ познакомиться съ изнанкой театральной карьеры въ лицѣ старушки Орловой и Зайца. Предварительно онъ объяснилъ ему біографію обѣихъ женщинъ и привелъ его съ собой. Маляйка былъ въ простомъ барашковомъ полушубкѣ, въ котиковой шапочкѣ и плисовыхъ шароварахъ. Этотъ костюмъ привелъ Зайца въ восторгъ, и она затормошила ребенка, всматриваясь въ него жадными глазами. Маляйка сначала немного стѣснялся, а потомъ быстро освоился и по-ребячьи не желалъ замѣчать, что имѣетъ дѣло съ больной. Ему очень поправилось здѣсь, и Зайца онъ называлъ «тетей».

— Какое славное слово: тетя… — восхищался Заяцъ, едва дыша. — Маляйка, я помню твою маму… она была такая добрая.

— Я ее очень люблю… — серьезно отвѣчалъ Маляйка. — Она такая красивая… красивѣе васъ, тетя.

Выползла Агаѳья Петровна и долго всматривалась въ Маляйку своими слезливыми глазами, точно стараясь что-то припомнить. Ей особенно поправились мягкіе бѣлокурые волосы Маляйки, и она гладила ихъ своей сморщенной костлявой рукой. На прощанье она даже вытащила какую-то старинную бонбоньерку, послѣдній остатокъ давно минувшихъ театральныхъ тріумфовъ, и подарила маленькому гостю.

— Вѣдь я тоже была красивая… — шептала она съ гордостью. — И мнѣ много дарили такихъ коробокъ. Красивѣе твоей мамы была…

Маляйка недовѣрчиво улыбнулся и посмотрѣлъ на Куваева. Эта сцена разсмѣшила Зайца: старый и малый такъ забавно не понимали другъ друга. Куваевъ кусалъ губы, а у Маляйки въ его свѣтлыхъ глазахъ вспыхнулъ нехорошій огонекъ.

— Уведите его… я не могу больше… — шепнулъ Заяцъ, вдругъ почувствовавшій сильное утомленіе. — Это прелестный ребенокъ, но мнѣ такъ тяжело… такъ тяжело…

Дорогой Маляйка молчалъ и шагалъ рядомъ съ Куваевымъ, какъ большой человѣкъ.

— Ну что, тебѣ поправилось? — спрашивалъ его Куваевъ, когда они уже подходили къ своему дому.

— Тетя понравилась…

— А старушка Агаѳья Петровпа?..

— Она какая-то глупая, папа… Хвастается бонбоньерками, точно маленькая. А тетя служила въ театрѣ вмѣстѣ съ мамой?

— Да… Въ театрѣ очень тяжело, и тетя больна.

— А зачѣмъ она смѣялась?

Дома Куваева ждалъ неожиданный сюрпризъ. На своемъ письменномъ столѣ онъ нашелъ анонимное письмо: «Берегитесь Хомутова… Онъ хочетъ увезти вашу жену. Вашъ другъ». Первымъ движеніемъ Куваева было разорвать письмо и бросить его въ корзину, но потомъ онъ собралъ отдѣльные лепестки и началъ внимательно всматриваться въ измѣненный почеркъ, показавшійся ему знакомымъ.

«Можетъ-быть, это Щучка… — мелькнуло въ его головѣ, не потомъ онъ обратилъ вниманіе на букву „с“. — Кто такъ пишетъ?.. „Берегитесь“… Положительно, знакомая рука!»

Содержаніе письма его не интересовало: мало ли пишется анонимныхъ глупостей?.. И наконецъ это смѣшно: «онъ хочетъ увезти вашу жену». Остается, значитъ, соперничать съ г. Хомутовымъ. Чортъ знаетъ что такое, а между тѣмъ нашелся какой-то подлецъ, который изъ-за угла хочетъ попасть ему въ самое больное мѣсто. Ба! Да вѣдь это работа театральнаго рецензента Сальникова. Конечно, онъ, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. Куваеву сдѣлалось гадко, гадко за то, что его интимная жизнь начинаетъ дѣлаться предметомъ городской сплетни. Если г. Сальниковъ додумался до анонимнаго письма, то, вѣроятно, о немъ говоритъ цѣлый городъ. Хомутовъ въ послѣднее время сталъ бывать у Куваевыхъ рѣже, но зато онъ можетъ такъ же удобно встрѣчаться съ Варенькой у m-me Курчеевой. Затѣвавшійся любительскій спектакль, видимо, разстроился, и о немъ не было помину.

Какъ разъ Вареньки дома не было, и Куваевъ имѣлъ достаточно свободнаго времени, чтобы обдумать свое положеніе. Онъ начиналъ уже сердиться на жену, когда вспомнилъ, что сегодня какъ разъ jour fixe у Курчеевыхъ, и она навѣрно тамъ. Показать ей письмо или нѣтъ?.. Онъ припомнилъ какую-то глупую водевильную сцену, въ которой обманутый мужъ такъ смѣшно бѣгаетъ по сценѣ съ такимъ же глупымъ анонимнымъ письмомъ. Да, это глупо, какъ глупо и молчать.

Когда Варенька вернулась домой поздно вечеромъ, Куваевъ подъ вліяніемъ двойного раздраженія молча подалъ склеенное письмо. Она бѣгло прочитала его, презрительно повела плечами и какъ-то нехотя бросила:

— И васъ интересуютъ подобныя глупости?

— Поставь себя на мое мѣсто… Тѣмъ болѣе, что я уже предупреждалъ тебя на эту тему.

— Совершенно вѣрно… Вы своимъ дурацкимъ поведеніемъ и вызываете подобныя письма. Въ какое вы меня ставите положеніе?..

Куваевъ хотѣлъ что-то возразить и раскрылъ ротъ, но Варенька вырвала изъ его рукъ письмо, пробѣжала его еще разъ и спросила:

— Узнаёте, по крайней мѣрѣ, руку?..

— Узнаю: писалъ Сальниковъ… Я въ этомъ увѣренъ.

Варенька съ обиднымъ сожалѣніемъ посмотрѣла на мужа, улыбнулась и совершенно спокойно проговорила:

— А рука должна быть вамъ извѣстна больше, чѣмъ мнѣ…

— Я и говорю, что писалъ Сальниковъ, — я утверждаю это, если хочешь!

— Обратите вниманіе на подпись: «вашъ другъ» и припомните кое-кого изъ вашихъ старыхъ друзей… Не догадываетесь и теперь?.. Ха-ха… А съ кѣмъ вы цѣловались на репетиціяхъ любительскихъ спектаклей?.. Голову даю на отсѣченье, что это писала m-me Курчеева…

Она засмѣялась и вышла, а Куваеву оставалось только припомнить проклятую букву «с», которую m-me Курчеева писала по-старинному съ длиннымъ хвостомъ.

Положеніе ревниваго мужа не изъ красивыхъ, какъ человѣка, которому приходится беречься неизвѣстнаго вора. Куваевъ испытывалъ вдобавокъ нравственную муку за свое личное чувство и по возможности отгонялъ назойливую мысль, что Варенька его обманываетъ. Съ одной стороны, каждый знаетъ тысячи примѣровъ этому, какъ знаетъ и то, что иногда женщины бросаются ни съ того ни съ чего на шею первому проходимцу, а съ другой — это могутъ дѣлать тѣ, другія женщины, а вѣдь здѣсь его жена, Варенька, которую онъ любитъ. Разбирая свои собственные поступки, Куваевъ уже видѣлъ цѣлый рядъ допущенныхъ безтактностей, больше и больше удалявшихъ ею отъ жены. Именно такихъ безтактностей жсищины не умѣютъ прощать, и онъ сразу потерялъ то спокойствіе, какимъ гордился всегда. Логическія построенія и самыя тонкія выкладки резонировавшей мысли разлетались, какъ паутина, подъ напоромъ грубой и темной силы. Куваевъ переживалъ именно тотъ моментъ, когда человѣкъ начинаетъ постепенно утрачивать чувство дѣйствительности и сражается съ вымысломъ собственной фантазіи, а бѣда подходитъ такъ же незамѣтно, какъ незамѣтно топитъ выступившая изъ береговъ вода.

Возвращаясь съ практики домой, Куваевъ чувствовалъ уже тотъ холодъ и пустоту, какія наполняли его гнѣздо. Но было искренности, не было здороваго чувства, а этимъ уже открывалась большая дорога къ малымъ и большимъ обманамъ. Варенька давно уже отвернулась отъ него, и онъ въ ея глазахъ читалъ свою отходную. А между тѣмъ какъ онъ любилъ ее, и стоило ей сказать одно слово, и только одно слово, чтобы прежнее счастье затеплилось подъ ихъ общей кровлей. «Варенька, Варенька…» — шепталъ Куваевъ, хватаясь за голову. Про себя онъ придумывалъ цѣлыя рѣчи, которыя убѣдили бы мертваго, переживалъ длинныя сцены, по, когда встрѣчался съ женой — какое-то глупое и мертвое чувство сковывало его языкъ. Его удерживала мысль показаться въ ея глазахъ смѣшнымъ и жалкимъ, потому что, все равно, она не пойметъ его. Послѣ рѣзкаго разговора о Хомутовѣ онъ долго мучился за себя, а результатомъ было то, что Варенька стала видѣться съ нимъ у Курчеевыхъ. Оставалось сдѣлать скандалъ, дать Хомутову пощечину или стрѣлять въ него, но вѣдь это не вернетъ къ нему жены… Вдобавокъ онъ настолько уважалъ себя, что не допускалъ и мысли вставать на одну доску съ этимъ проходимцемъ.

Отношенія Вареньки къ Хомутову докторъ объяснялъ проснувшейся въ женѣ страстью къ театру, которую прощалыга-антрепренеръ эксплоатировалъ, конечно, по-своему. Но это было бы еще понятно, если бы у него была своя труппа и сцена, а между тѣмъ Хомутовъ опустился до степени уличнаго фигляра. Значитъ, тутъ есть что-то другое, чего онъ не понимаетъ и что знаетъ одинъ Хомутовъ, всегда умѣвшій пользоваться женщинами. Куваевъ слѣдилъ за каждымъ движеніемъ жены и вмѣстѣ съ тѣмъ боялся войти въ ея комнату, боялся за себя, за то хорошее, что еще билось въ его груди съ мучительной болью. Онъ боялся сразу выдать свое больное мѣсто или впасть въ тотъ умоляющій тонъ, который оскорблялъ его даже въ другихъ.

За обѣдомъ и за ужиномъ они встрѣчались, какъ три заговорщика, и старались не смотрѣть другъ на друга. Макъ-Магонъ ѣла прекрасно, все время молчала и уходила къ себѣ, какъ королева, которую только-что лишили короны. Куваевъ разсказывалъ о своихъ паціентахъ и старался во что бы то ни стало хотя по внѣшности сохранить свой прежній видъ. Варенька поддерживала его, пока сидѣла мать, а потомъ умолкала, и ея скучающее, апатичное лицо нагоняло на Куваева чувство отчаянія, точно онъ хоронилъ ее живую.

«Можетъ-быть, этого ничего и нѣтъ?» — думалъ иногда Куваевъ и хватался за эту мысль, какъ утопающій за соломинку.

Вѣдь проходятъ же самыя, страшныя болѣзни, бываютъ счастливые кризисы, отчего же здѣсь не можетъ быть исхода?.. Но эта мимолетная надежда сейчасъ же тонула въ надвигавшейся тучѣ другихъ мыслей: Макъ-Магонъ тогда предупреждала съ перваго дня появленія Xомутова, потомъ это анонимное письмо, наконецъ все поведеніе Вареньки — нѣтъ, прощай все!..

Такъ продолжалось до Святокъ, когда Куваевъ наконецъ рѣшился на окончательное объясненіе съ женой. Это было какъ разъ послѣ какого-то спектакля, когда Варенька вернулась домой въ отличномъ расположеніи духа. Куваеву казалось, что она сегодня въ состояніи будетъ выслушать его.

— Варенька, намъ нужно объясниться… — началъ онъ, прислушиваясь къ звукамъ собственнаго голоса.

Она съ удивленіемъ посмотрѣла на него и, не снимая перчатокъ, осталась въ выжидающей позѣ. Она такъ была хороша въ этотъ моментъ, и Куваевъ едва удержался отъ желанія вмѣсто всякихъ объясненій расцѣловать жену.

— Говорите… — напомнила она, строго складывая губы и поглядывая на него сбоку.

— Ты знаешь, о чемъ я хочу говорить… Такъ жить нельзя, Варенька. Я такъ измучился за все это время… Если бы ты знала, какая гора у меня лежитъ на душѣ.

— Я васъ не понимаю, Николай Григорьевичъ!.. И, пожалуйста, безъ предисловій…

— Ты хочешь уходить отъ меня?.. Послушай, я все вижу и о многомъ догадываюсь… Мы можемъ быть отдѣльно хорошими людьми и никуда не годиться вмѣстѣ, но уйдешь ты или нѣтъ, умоляю тебя объ одномъ: не поддавайся вліянію Хомутова… Онъ кружитъ тебѣ голову театральными бреднями… Силой милому не быть, и я говорю сейчасъ о тебѣ: не губи себя… Ты еще такъ молода и неопытна, соблазнъ великъ, но вспомни хоть то, что говорила твоя же умиравшая сестра о театрѣ… Повѣрь, что я хлопочу не о себѣ и никогда не повѣрю, что ты можешь увлечься какимъ-нибудь Хомутовымъ, который годится тебѣ въ отцы… Однимъ словомъ, ты на опасной дорогѣ, и у меня душа болитъ все это время.

— Какъ много хорошихъ словъ…

— Еще одно и послѣднее: я понимаю, что ты могла разлюбить меня и увлечься другимъ… Тутъ не о чемъ было бы разговаривать, но я боюсь твоихъ театральныхъ увлеченій.

— Вы кончили?

— Да…

— Могу вамъ сказать одно: вашъ соперникъ Хомутовъ уѣхалъ еще вчера и великодушно предоставилъ въ ваше полное распоряженіе цѣлыхъ двухъ женщинъ — Зайца и m-me Курчееву. Довольны?

XXVII.

Наперекоръ самымъ тщательнымъ діагнозамъ, на основаніи которыхъ были сочтены всѣ дни Зайца, къ веснѣ больной сдѣлалось лучше. Куваевъ чувствовалъ себя даже какъ-то неловко, что заживо хоронилъ свою паціентку, а она поправляется… Кашель сдѣлался мягче, лихорадочное состояніе смѣнялось длинными промежутками, вообще замѣчался большой приливъ силъ, и больная даже могла выходить изъ дому. Наступившая весна благопріятствовала этому чуду выздоровленія, и Куваевъ, выслушивая и выстукивая больную, ловилъ ухомъ уже здоровые тоны въ дыханіи — ни хриповъ ни взвизгиваній. Правда, половины лѣваго легкаго не было, но пораженная ткань зарубцевалась, и угрожавшая опасность миновала.

— Неужели я могла умереть? — удивлялся Заяцъ, испытывая ужасъ отъ одного слова. — И меня положили бы въ гробъ… гробъ опустили бы въ землю…

— Говоря правду, я не надѣялся, что вы протянете до января, — сознавался Куваевъ откровенно. — Ваше положеніе было отчаянное…

— Вотъ это мило!.. Нѣтъ, я еще хочу жить, хоть и съ одной половинкой легкаго.

— Можно и такъ… Вамъ теперь нужно пользоваться свѣжимъ воздухомъ, больше гулять и вообще перемѣнить образъ жизни.

Отъѣздъ Хомутова не произвелъ на Зайца особеннаго впечатлѣнія, и она съ удивленіемъ отнеслась къ тѣмъ приготовленіямъ, съ которыми сообщилъ ей объ этомъ Куваевъ.

— Что жъ тутъ особеннаго: нужно было ѣхать, и уѣхалъ, — разсуждала она съ серьезнымъ выраженіемъ лица. — А если онъ не предупредилъ меня, такъ это просто оттого, что ему было жаль огорчить меня однимъ днемъ раньше. Не правда ли, докторъ?

— Да, но… однимъ словомъ, я такъ никогда бы не сдѣлалъ.

Куваеву оставалось только пожать плечами: вѣра не нуждается въ доказательствахъ, а любовь все сумѣетъ объяснить въ свою пользу. Заяцъ вѣрилъ въ Хомутова и любила его — значить, не о чемъ было толковать. Нуженъ свѣжій воздухъ, хорошее питаніе, отсутствіе волненій и заботъ. — остальное придетъ само собой.

— Онъ пріѣдетъ, повѣрьте мнѣ, — утѣшалъ Заяцъ своего доктора, не замѣчая произведеннаго впечатлѣнія. — У него есть какой-то планъ, повѣрьте…

— Да?..

— Увѣряю васъ… Если онъ бросилъ меня здѣсь, то, конечно, потому только, что надѣялся на васъ.

— Это очень мило… Впрочемъ, я не охотникъ до чужихъ дѣлъ.

Какъ почти всѣ русскіе провинціальные города, Бужоёмъ не имѣлъ живого уголка, гдѣ можно было бы подышать свѣжимъ воздухомъ. На десять верстъ кругомъ лѣсъ былъ вырубленъ самымъ варварскимъ образомъ, и купцы съ женами и домочадцами ѣздили лѣтомъ пить чай верстъ за пятнадцать, на какую-то мельницу, откуда ихъ и привозили на «закормленныхъ до неистовства» жеребцахъ въ состояніи полной невмѣняемости, какъ возятъ передъ Рождествомъ мороженыя свиныя туши. Правда, въ Бужоёмѣ былъ заброшенный «Кармановскій садъ», занимавшій собой цѣлую десятину, но бужоёмская публика тщательно обходила его, какъ гнѣздилище жуликовъ, оборванцевъ и скрывавшихся въ чащѣ любовныхъ парочекъ. Аллеи были запущены, деревья разрослись но собственному усмотрѣнію, китайскія бесѣдки развалились, красивый прудъ былъ затянутъ плѣсенью. Кромѣ жуликовъ и влюбленныхъ горничныхъ, «Кармановскій садъ» служилъ любимой резиденціей бойкой городской дѣтворы, прятавшейся здѣсь отъ городской пыли и духоты.

Въ одно прекрасное утро Заяцъ проснулся довольно рано, выпилъ кружку парного молока, которую ей подавала Агаѳья Петровна, починилъ развалившіяся ботинки, надѣлъ простенькое платье, легкую накидку изъ чесучи, высокую модную шляпу съ цѣлой клумбой цвѣтовъ, и съ зонтикомъ въ рукахъ отправился гулять. Въ рукахъ у нея очутилась какая-то книжка, одна изъ тѣхъ, какія приносилъ Куваевъ. Легкой походкой Заяцъ отправился прямо въ «Кармановскій садъ», о которомъ она слышала отъ Агаѳьи Петровны. Было еще рано, но въ воздухѣ уже чувствовался наливавшійся лѣтній зной. На углахъ улицъ дремали извозчики, попался татаринъ съ лоткомъ разложенныхъ въ бумажкахъ апельсиновъ, нѣсколько дѣвочекъ-гимназистокъ, весело бѣжавшихъ съ книжками въ свою гимназію. Изрѣдка попадавшіеся навстрѣчу экипажи оставляли послѣ себя струю ѣдкой городской пыли, заставлявшей Зайца кашлять. Она быстро устала; но садъ былъ недалеко. У покосившагося забора въ отчаянныхъ позахъ валялись представители мѣстной «золотой роты», съ удивленіемъ смотрѣвшихъ на «барышню съ книжкой», которая такъ-таки прямо и шла къ развалившейся калиткѣ сада, походившей на собачью лазейку. Заяцъ дѣйствительно чувствовалъ себя сегодня настоящей барышней и кокетливо закрывался распущеннымъ зонтикомъ. Лицо у нея раскраснѣлось, глаза блестѣли. Вотъ и садъ, выпиравшій изъ-за ветхой загородки могучими, разорванными купами зелени, прорѣзанной тамъ и сямъ стрѣлками елей и пихтъ.

— Прелесть… — шепталъ Заяцъ, любуясь картиной развертывавшейся «самовладѣющей природы».

Запущенная зелень напоминала ей плохія декораціи провинціальныхъ сценъ, и она храбро шагнула за предѣлы роковой калитки. Жуликовъ она не боялась, потому что давно привыкла къ этимъ опухшимъ физіономіямъ съ красными носами и воспаленными глазами. Въ первой аллеѣ ей попалась очень подозрительная женщина въ бѣломъ фартукѣ и желтомъ ситцевомъ платьѣ; за ней по пятамъ очень развязно шли два солдатика изъ мѣстной воинской команды и, видимо, старались перещеголять другъ друга галантерейностью обращенія. Желтое ситцевое платье было не первой молодости, съ какимъ-то жирнымъ отливомъ отекшаго дряблаго лица, такъ что Заяцъ началъ смотрѣть въ другую сторону, гдѣ на гнилой лавочкѣ сидѣлъ второй бѣлый фартукъ въ обществѣ разбитного мастерового. А зеленая гуща обступала съ каждымъ шагомъ впередъ все сильнѣе. Пахло свѣжей травой, пестрѣли желтенькіе одуванчики, скромно пряталась розовая душистая кашка, откуда-то изъ глубины сада доносились веселые дѣтскіе голоса.

По березовой запущенной аллеѣ, спускавшейся къ пруду, Заяцъ пошелъ прямо на шумъ голосовъ, съ жадностью вдыхая оживлявшій ее воздухъ, точно растеніе, попавшее въ теплицу. На попадавшихся оборванцевъ она не обращала больше вниманія и только въ одномъ мѣстѣ остановилась на одно мгновеніе: въ травѣ, вытянувъ одну ногу прямо на дорогу, лежала распластанная фигура въ заплатанномъ сюртукѣ. Она показалась Зайцу знакомой. Русая голова уткнулась лицомъ прямо въ траву, и трудно было разсмотрѣть, кому она принадлежала.

«Должно-быть, Недорѣзовъ бѣдняга…» — подумалъ Заяцъ и торопливо пошелъ впередъ — ей вдругъ сдѣлалось страшно отъ одной мысли, что распростертая фигура можетъ подняться и погонится за ней, какъ солдаты за желтымъ ситцевымъ платьемъ.

Около самаго пруда мысомъ выдавалась зеленая лужайка, на которой теперь кувыркались и бѣгали взапуски человѣкъ десять мальчишекъ. Они сейчасъ же замѣтили барышню и сдѣлали быструю оцѣнку шляпы, зонтика, книжки и другихъ подробностей. Она подошла къ лужайкѣ и сѣла прямо на траву. Здѣсь такъ было хорошо, и потомъ ребятишки служили отличной защитой въ случаѣ какой-нибудь опасности. Отъ ходьбы и свѣжаго воздуха у Зайца кружилась голова. Неужели она могла умереть, когда все такъ зелено кругомъ, а вотъ тутъ, въ десяти шагахъ отъ нея, такъ беззаоотно кувыркаются красныя рубашонки и мелькаютъ въ травѣ голыя дѣтскія ноги.

Появленіе барышни на мгновеніе произвело въ дѣтской средѣ нѣкоторое «движеніе», и послышались недружелюбные возгласы: «Вотъ чортъ принесъ птицу!» — «Какая-то оглашенная, надо полагать…» Но потомъ все пришло въ порядокъ, «птица» неподвижно лежала въ своемъ углу, подъ тѣнистымъ кустомъ распустившагося боярышника, а время дорого.

— Чего на нее смотрѣть? — послышался задорный дѣтскій голосъ и прибавилъ еще что-то такое, отъ чего вся лужайка засмѣялась, точно по травѣ пробѣжалъ вѣтеръ.

Зайцу показался знакомымъ этотъ дѣтскій голосъ, и она внимательно всмотрѣлась въ безразличную для нея толпу. Крикнулъ бѣлокурый мальчикъ въ плисовыхъ шароварахъ. «Да вѣдь это Маляйка!» — мелькнула у Зайца въ головѣ мысль. Да, это былъ онъ, такой розовый и свѣжій, выглядѣвшій молодцомъ. Онъ, очевидно, не узналъ ея, и Заяцъ подозвалъ буяна къ себѣ.

— Ты развѣ не узнаёшь тетю? — спрашивала она, ласково оглядывая мальчика съ ногъ до головы. — Ахъ, какой ты большой… и здоровый.

Маляйка, видимо, смутился и молчалъ. Онъ боялся оглянуться назадъ, гдѣ его ждало безпощадное общественное мнѣніе. Эта встрѣча съ «барышней» компрометировала его спартанское отношеніе къ мелькавшимъ въ саду бѣлымъ фартукамъ и желтымъ платьямъ. Заяцъ понялъ душевное настроеніе Маляйки и съ горечью припомнилъ сцены далекаго дѣтства, когда братъ такъ презрительно отвертывался отъ «дѣвчонокъ», которыя не хотѣли понимать, что онѣ дѣвчонки и больше ничего.

— Вамъ весело здѣсь? — спрашивалъ Заяцъ, чтобы сказать что-нибудь.

— Да, ничего… я каждый день бываю здѣсь.

— А тамъ въ травѣ кто лежитъ?.. Еще ногу на дорогу выставилъ?

— Должно-быть, комикъ Недорѣзовъ.

— Ты его знаешь?

— Онъ смѣшной… У насъ тутъ есть еще одинъ сумасшедшій. Недавно самъ пришелъ… Страшный такой и все что-то бормочетъ про себя. Ну, да мы никого не боимся…

— Иди, играй… я не буду вамъ мѣшать.

Маляйка былъ очень радъ, что такъ дешево отдѣлался отъ этого разговора съ «барышней», какъ онъ продолжалъ ее называть про себя. Мальчишки отнеслись къ этой встрѣчѣ Маляйки со скрытымъ недовѣріемъ, но, по установившемуся порядку уличнаго приличія, считали излишнимъ спросить, кто эта такая и зачѣмъ пришла. Но Маляйка сразу потерялъ свое хорошее расположеніе духа и никакъ не могъ войта въ обычную колею, несмотря на всѣ соблазны въ родѣ бабокъ, палокъ, веревочки и камней. Барышня сидѣла у него, какъ бѣльмо на глазу, и онъ время отъ времени недружелюбно посматривалъ въ ея сторону.

— Э, нашъ Маляйка сегодня прокисъ… — рѣшило общественное мнѣніе, не желавшее входить въ подробности.

Заяцъ сталъ ходить въ «Кармановскій садъ» каждый день и проводилъ здѣсь время. Книжка валялась вмѣстѣ съ зонтикомъ на травѣ, а она лежала на своемъ мѣстѣ неподвижно и по цѣлимъ часамъ смотрѣла въ голубое небо, особенно, когда по нему грядами плыли бѣлоснѣжныя облака. На игравшихъ ребятъ она не обращала никакого вниманія, какъ и они на нее. Установились самыя лучшія отношенія: никто не мѣщалъ никому. Разъ неожиданно налетѣла гроза, и ребятишки разсыпались по саду, какъ воробьи. Бѣжать отъ дождя было поздно, и Заяцъ укрылся подъ своимъ кустомъ. Въ дальнемъ углу сада уже слышался сухой трескъ сыпавшихъ капель, точно съ неба валилась свинцовая дробь.

— Тетя, тетя, я къ вамъ… — послышался голосъ Маляйки.

— Ахъ, это ты… Какой ты блѣдный!

— Я боюсь… Со мной это бываетъ. Будетъ громъ, тетя? Какъ страшно шумятъ деревья… Слышишь: точно голоса…

Онъ прижался къ тетѣ всѣмъ тѣломъ, а большіе сѣрые глаза были полны ужаса. Зайцу вдругъ сдѣлалось жаль этого ребенка, и она, какъ птица крыломъ, прикрыла его фалдочкой накидки. Какіе у него мягкіе волосы и такой свѣжій, розовый ротъ. Заяцъ ласково гладилъ лежавшую на ея колѣняхъ бѣлокурую дѣтскую головку и не чувствовалъ катившихся съ куста ручьевъ дождевой воды. Бѣдный ребенокъ… Шумъ дождя смѣнялся минутами страшнаго затишья, когда небо точно раздиралось молніей, и оглушительный раскатъ грома проносился надъ самой головой.

— Ты очень любишь папу? — шопотомъ спрашивалъ Заяцъ,

— Да… и маму. У меня были настоящіе папа и мама, но умерли…

Въ припадкѣ дѣтской откровенности, Маляйка разсказалъ тетѣ почти всю свою дѣтскую жизнь: и о Пашѣ, и о кучерѣ Егорѣ, и о Дарьѣ Семеновнѣ, и о домовомъ, котораго Миша Лутошкинъ видѣлъ своими глазами, и еще много такого, что вспомнилось на этотъ разъ. Маляйка ужасно боялся грозы, и ему все казалось, что деревья съ шумомъ разговариваютъ между собой, а кругомъ прячутся страшныя тѣни. Съ нимъ бывало даже совсѣмъ худо: сердце переставало биться, и дальше онъ не понималъ, что было. Мальчишки дразнили его «припадочнымъ».

— Тоже вотъ когда мама играетъ… — разсказывалъ Маляйка, косясь на темнѣвшія черезъ лужайку деревья. — Она нынче часто играетъ на роялѣ, а когда папы нѣтъ — поетъ. Я слушаю-слушаю, и мнѣ тоже дѣлается неловко — нечѣмъ дышать и въ глазахъ темнѣетъ.

— А ты папѣ разсказывалъ про эти припадки?

— Онъ говоритъ, что само пройдетъ, когда буду большой… Мама и меня учитъ пѣть.

Эта гроза сблизила Маляйку и Зайца, и они весело встрѣчались въ «Карыановскомъ саду». Заяцъ приносилъ съ собой печеныхъ яицъ и колбасы, и они по-товарищески дѣлили этотъ завтракъ.

— Если Недорѣзовъ покажется, вы только крикните мнѣ, тетя, — серьезно говорилъ Маляйка, счастливый, что можетъ выступить въ роли защитника.

— Я его не боюсь, голубчикъ… Это тогда мнѣ сдѣлалось страшно, потому что я еще не совсѣмъ здорова.

Маляйка съ сожалѣніемъ смотрѣлъ ея худыя руки «тети» и живо представлялъ себѣ, какъ будетъ защищать ее отъ нападенія Недорѣзова или того сумасшедшаго старика, который раза два приходилъ въ «Кармановскій садъ» и такъ всѣхъ напугалъ.

XXVIII.

Съ исчезновеніемъ изъ Бужоёма Хомутова, въ квартирѣ Куваева все пошло по-старому. Варенька успокоилась, а Куваевъ вздохнулъ свободнѣе, какъ человѣкъ, проснувшійся послѣ тяжелаго сна. Макъ-Магонъ вышла изъ своего заключенія и торжественно заняла за обѣденнымъ столомъ свое предеѣдательское мѣсто. Серьезнымъ послѣдствіемъ всего переполоха было то, что Куваевъ какъ-то сильнѣе привязался къ Маляйкѣ, точно онъ хотѣлъ прочнѣе помѣстить тотъ «капиталъ чувствъ», который подвергается на каждомъ шагу риску. Ребенокъ довѣрчиво пошелъ навстрѣчу этому призыву. Куваевъ теперь почти каждый день спускался въ Маляйкину комнату и понемногу пріучалъ своего воспитанника къ умственнымъ занятіямъ. Нужно было вести дѣло послѣдовательно, чтобы не испугать его первымъ учебникомъ.

— Кѣмъ ты хочешь быть, Маляй?.. — спрашивалъ иногда Куваевъ.

— Инженеромъ, папа…

— Почему же непремѣнно инженеромъ?

— Инженеры всегда ѣздятъ на тройкѣ съ колокольцами, и мужики снимаютъ передъ ними шапки…

Куваевъ пользовался временемъ за обѣдомъ или чаемъ и говорилъ съ Маляйкой, какъ съ большимъ человѣкомъ. Необходимо нужно было отучить его незамѣтнымъ образомъ отъ улицы и слишкомъ много шалившихъ товарищей. Конечно, здоровье прекрасная вещь, но нельзя же оставаться круглымъ дуракомъ. Самъ Малайка отлично понималъ это и охотно садился за свои маленькіе уроки. Въ восемь лѣтъ это былъ плечистый, точно сколоченный мальчуганъ съ типичнымъ загорѣлымъ лицомъ. Онъ какъ-то умѣлъ дѣлать все съ веселымъ видомъ, а это былъ отличный признакъ — сказывалась сильная натура. Правда, находили на него минуты задумчивости, потомъ онъ любилъ задавать такіе серьезные вопросы, совсѣмъ не по лѣтамъ, но это стушевывалось общимъ тономъ. Міръ всевозможнаго суевѣрія уживался въ его душѣ съ дѣтской религіей, но Куваевъ избѣгалъ касаться этихъ вопросовъ: зачѣмъ отнимать у ребенка поэзію начинавшагося броженія мысли и чувства.

Паша и старая Ефимовна не могли нарадоваться, глядя на учившагося Маляйку, который обѣщалъ выучить ихъ грамотѣ. Самъ онъ бойко читалъ «всякія книги», что особенно удивляло обѣихъ: и большую читаетъ и маленькую.

— Это ужъ какъ кому Господь откроетъ грамоту, — благочестиво удивлялась Ефимовна. — Прежде-то битва битвой была, когда дитё примутся родители обучать… Реву одного не оберешься. А Николай-то Гркгорьичъ такъ и льнетъ къ Малинкѣ, потому какъ своихъ дѣтей нѣтъ, такъ оно очень любопытно.

— Нѣтъ, ужъ, Ефимовна, такой жалостливый человѣкъ уродится. Тоже не разберешь ихняго брата мужиковъ… Другой такимъ сахаромъ медовичемъ прикинется, а дома хуже бѣшеной собаки. Тогда, какъ Николай Григорьичъ захаживалъ къ покойницѣ Еленѣ Михайловнѣ, грѣшный человѣкъ, недолюбливала я его: извѣстно, у господъ замашка — поигралъ, полюбопытствовалъ, а потомъ баба или дѣвка и плачь въ свою голову… По тіятральному-то дѣлу, такъ это у нихъ даже ужъ очень просто бываетъ… Ну, а оно вонъ что вышло-то… Елена Михайловна угадали, кому дитё препоручить — святая была душенька, хоть при театрѣ и принимала большой грѣхъ.

Лѣто пролетѣло быстро, и наступившая осень привела за собой длинные, темные вечера, когда такъ хорошо чувствуютъ себя люди въ теплыхъ и хорошо освѣщенныхъ комнатахъ. Это семейный сезонъ, время тихой домашней работы, когда у огонька незримо творится серьезное дѣло. Куваевъ и Маляйка проводили время отлично въ занятіяхъ, разговорахъ и чтеніи. Даже скучавшая Варенька часто заглядывала въ докторскій кабинетъ посмотрѣть, что они могли тамъ дѣлать цѣлые часы.

— Посмотри, какіе успѣхи мы дѣлаемъ, — говорилъ ей Куваевъ.

Маляйка раньше стоялъ ближе къ мамѣ, но теперь очень быстро ушелъ изъ-подъ ея вліянія. Они не понимали больше другъ друга. А у Куваева рвалось сердце отъ радости, что у него на рукахъ быстро растетъ молодая, полная жизнь, счастливая уже тамъ, что она не знаетъ старыхъ ошибокъ. Самый процессъ развертывавшейся юной мысли радовалъ его, какъ садовника радуетъ выглянувшій первый бутонъ. Онъ точно переживалъ этотъ трепетъ жизни и чувствовалъ свою жизнь совсѣмъ полной. Маляйка уходилъ впередъ большими шагами, и его свѣжій голосокъ точно освѣщалъ скучную жизнь въ докторскомъ домѣ. Эти отношенія были хороши уже однимъ тѣмъ, что стороны ничего не требовали другъ отъ друга и были довольны настоящимъ.

Разъ въ такой длинный осенній вечеръ Куваевъ въ своемъ кабинетѣ совсѣмъ заораторствовался, увлекшись темой о великомъ значеніи науки. Маляйка полулежалъ на кушеткѣ съ плотно сжатыми губами, а Куваевъ порывисто шагалъ по кабинету и по пальцамъ перечислялъ величайшихъ подвижниковъ, героевъ и мучениковъ науки. Вѣдь это все святые люди, безкорыстно работавшіе на пользу всего человѣчества, на нихъ нужно молиться. Безъ нихъ люди бродили бы въ темнотѣ, какъ слѣпые. Поэтому нужно съ уваженіемъ относиться къ ихъ трудамъ и цѣнить ихъ больше, чѣмъ люди привыкли цѣнить хоть тѣ же деньги. Въ этомъ случаѣ Куваевъ противорѣчилъ своему мѣщанству и посредственности, но вѣдь онъ говорилъ не о себѣ, и Маляйка видѣлъ этихъ святыхъ людей, горѣвшихъ на кострахъ за свои убѣжденія, поднимавшихся на воздушныхъ шарахъ за облака, спускавшихся въ страшныя пропасти, переплывавшихъ на утлыхъ суденышкахъ цѣлые океаны, странствовавшихъ въ полярныхъ странахъ и по африканскимъ пустынямъ, производившихъ въ своихъ ученыхъ кабинетахъ опасные опыты и т. д. и т. д.,

— И все это дѣлалось для того знанія, которое мы получаемъ даромъ, сидя въ своей комнатѣ, — говорилъ Куваевъ, встряхивая волосами.

Нетерпѣливый звонокъ въ передней прервалъ эту сцену. Куваевъ нахмурился, потому что было девять часовъ вечера, а поздніе гости отнимаютъ напрасно такъ много времени. Гостемъ оказался Щучка, такой же свѣжій и румяный, какимъ былъ восемь лѣтъ назадъ, хотя волосы на головѣ у него замѣтно рѣдѣли.

— Я, кажется, вамъ помѣшалъ? — говорилъ онъ, заглядывая въ лицо Куваеву. — Извини, голубчикъ: у меня ужъ такой характеръ, что не могу не подѣлиться съ хорошимъ человѣкомъ пріятной новостью… Нарочно ѣхалъ къ вамъ, чтобы сказать всего два слова. А какъ здоровье Варвары Михайловны? Да, такъ поздравляю, голубчикъ: къ намъ ѣдетъ оперетка… Каково?.. Помилуйте, эти драмы всѣмъ такъ надоѣли, нужно же отдохнуть и посмѣяться. Въ жизни и безъ того достаточно съ насъ драмъ… Да, оперетка. И представь себѣ, кто это устроилъ?..

— Мнѣ рѣшительно все равно, кто бы ни устроилъ, — вырвалось у Куваева. — Я не согласенъ съ вами относительно оперетоманіи…

— Нѣтъ, вы слушайте: ѣдетъ Хомутовъ, нашъ разбойникъ и спаситель. Цѣлый городъ ликуетъ, потому что, какъ хотите, а Хомутовъ незамѣнимый антрепренеръ, и безъ него мы чуть не пропали съ тоски.

— Да?

— Послушайте, вы что-то совсѣмъ не въ своей тарелкѣ?.. Такъ нельзя жать… Нужно смотрѣть на жизнь черезъ розовыя очки…

— Маляй, ступай къ себѣ, — говорилъ Куваевъ, выпроваживая ребенка. — Тебѣ здѣсь нечего дѣлать.

— И главное, collega, сколько прилетитъ этихъ птичекъ пѣвчихъ… ха-ха!.. — не унимался Щучка, прищелкивая языкомъ. — Конечно, моя жена святая женщина, и вы тоже человѣкъ связанный, но сердце…

— Я васъ не подсчитываю ни въ чемъ, а мое мнѣніе остается при мнѣ, — сухо отвѣтилъ Куваевъ. — Мы вообще, кажется, не понимаемъ другъ друга… Мнѣ остается только завидовать вашему всегдашнему розовому настроенію…

— Не пон-ни-маю!.. — протянулъ Щучка, лукаво прищуривая свои масляные глазки. — Однако, извините, мнѣ некогда… Мой сердечный привѣтъ Варварѣ Михайловнѣ!

Варенька въ это время сидѣла въ комнатѣ maman и задумчиво смотрѣла на развернутую столичную газету, гдѣ мелкимъ штрифтомъ былъ напечатанъ новый составъ Хомутовской труппы. Этотъ номеръ ей обязательно привезла еще утромъ m-me Курчеева, и Варенька цѣлый день ходила, какъ въ туманѣ. Макъ-Магонъ ходила по комнатѣ и повторяла съ особеннымъ чувствомъ:

— Да, если бы ты слушалась твоей матери… Пойми: вѣдь это оперетка!.. Успѣхъ обезпеченъ, и Хомутовъ сдѣлаетъ дѣло. Онъ не говорилъ тебѣ ничего, когда уѣзжалъ отсюда?..

— Нѣтъ, говорилъ… и предлагалъ поступить въ его труппу.

— Да… гм… я догадывалась. Положимъ, что твое время еще не ушло, но, если бы ты слушалась своей матери… Ахъ, дурочка, дурочка, какая это жизнь, какъ мы живемъ теперь?.. А у тебя есть голосъ, небольшой, но свѣженькій… Говоря правду, я побаивалась этого Хомутова, который, кажется, не прочь былъ тобой замѣстить вакансію Мясоѣдовой… О, онъ неисправимъ!..

— Maman…

— Послушай, дружокъ, вѣдь я не слѣпа!.. Да, я опасалась, но все сошло благополучно… Да и что за интересъ соперничать съ Зайцемъ? Будемъ называть вещи настоящими именами…

— Maman…

Въ головѣ Макъ-Магона поднялся цѣлый вихрь самыхъ разнородныхъ мыслей. Привезенное m-me Курчеевой извѣстіе подняло въ ней всю кровь, и теперь она думала, думала и думала… Ей рисовалась блаженная перспектива сдѣлаться опять театральной мамашей. Да… Будетъ этой куриной жизни, а она сумѣла бы обставить Вареньку, которая не повторила бы по крайней мѣрѣ ея собственныхъ ошибокъ. Во-первыхъ, взять за правило никогда не допускать слабостей съ разными театральными санкюлотами и альфонсами, какъ Астраханцевъ, потомъ держать на приличномъ разстояніи Хомутова — и только. За друзьями и покровителями дѣло не станетъ, и опереточныя примадонны не стѣсняются. Красивая женщина у себя дома не имѣетъ никакой цѣны — она насѣдка и только, а та же женщина на подмосткахъ — сила. Макъ-Магонъ не забывала и себя и съ особенной нѣжностью поцѣловала дочь въ голову.

— Бѣдная моя… — шептала она со слезами на глазахъ, — ты сама не знаешь себѣ цѣны!..

Щучка отъ Куваева проѣхалъ прямо въ Театральную улицу къ Орловой, чтобы сообщить Зайцу радостную вѣсть. Онъ возобновилъ съ ней знакомства въ концѣ лѣта и, по старой памяти, немножко ухаживалъ. Изъ-за этого у Куваева съ Зайцемъ произошла легкая размолвка, но изъ подобныхъ недоразуменіи сплеталась вся немудреная заячья жизнь, и «водевильная штучка» платила своему даровому доктору самой черной неблагодарностью.

— Новость! Новость!.. — кричалъ Щучка еще въ передней.

Вбѣжавъ въ комнату Зайца прямо въ осеннемъ пальто, Щучка убѣдился, что онъ немного запоздалъ съ своей радостью. На столѣ у дивана стояла бутылка водки и другая съ какимъ-то виномъ, на большой старинной тарелкѣ валялись огрызки колбасы и хвостъ неизвѣстной рыбы. Рюмки съ недопитымъ виномъ разставлены были по столу въ самомъ художественномъ безпорядкѣ. Однимъ словомъ, происходило великое торжество.

— Мы кутимъ!.. — встрѣтилъ доктора Заяцъ, замѣтно раскраснѣвшійся.

На диванѣ полулежалъ комикъ Недорѣзовъ, смотрѣвшій на Щучку помутневшимися пьяными глазами. Агаѳья Петровна сидѣла напротивъ въ глубокомъ креслѣ и безучастно моргала — она тоже раздѣляла общее праздничное настроеніе.

— Хомутовъ ѣдетъ!.. — торжественно выкликивалъ Заяцъ, показывая Щучкѣ только-что полученную телеграмму. — Каково? Скажите это Куваеву, а онъ еще спорилъ, что Хомутовъ меня забылъ… И пятьдесятъ рублей послалъ. Да.

— Ура!.. — кричалъ Щучка, схватывая первую попавшуюся на глаза рюмку. — Пью за красоту и молодость!.. Вообще за женщинъ, а Куваевъ, говоря между нами, глупъ… Еще Лютеръ сказалъ, что, кто не любитъ пѣсенъ, вина и женщинъ, тотъ круглый дуракъ.

XXIX.

Хомутовъ наконецъ явился въ Бужоёмѣ во главѣ опереточной труппы. Услужливая молва впередъ усыпала цвѣтами побѣдный путь унюхавшаго духъ времени импрессаріо: примадонна Баловень-Закатальская получала въ мѣсяцъ 960 р., первый теноръ Янченко-Пащенко 700 р., простыя хористки по 100. р., а "абсолютная балерина (prima ballerina assolula) Виржинія Маргарина 500 р. Самъ Хомутовъ выступалъ въ роли комическаго баритона. Говорили о роскошныхъ декораціяхъ, о великолѣпныхъ костюмахъ и по пальцамъ перечисляли всѣ чудеса обстановки: настоящее электрическое освѣщеніе, настоящій фонтанъ, живой верблюдъ и т. д. По спеціальной телеграммѣ, половина номеровъ въ «Калифорніи» была законтрактована подъ помѣщеніе гг. артистовъ.

— О, Хомутовъ знаетъ, что дѣлаетъ! — повторяли оживившіеся обыватели на всѣ лады. — Однѣ хористки чего стоятъ… Вѣдь это не драматическая труппа, гдѣ въ статистки поступали пожарныя лошади.

Хомутовъ, дѣйствительно, зналъ, что дѣлалъ, и съ первыхъ же шаговъ завоевалъ городъ. Объявленный абонементъ имѣлъ небывалый въ лѣтописяхъ Бужоёма успѣхъ: все было взято съ боя, и на каждый номеръ ложи было нѣсколько новыхъ кандидатовъ. Успѣхъ былъ небывалый, рѣшительный и ошеломляющій, и обыватели смотрѣли другъ на друга съ нѣмымъ изумленіемъ: дескать, каковы мы-то? Пожалуй, и столицѣ носъ утремъ. Главное, откуда взялись деньги: цѣлый рядъ драматическихъ труппъ умиралъ съ голоду, а тутъ засыпали деньгами. Цѣлыхъ два мѣсяца только и было разговоровъ, что объ опереткѣ. Меломаны, видавшіе Шнейдеръ и Жюдикъ, посвящали новичковъ въ тайную прелесть накатившагося блаженства, и впередъ устраивались подписки, чтобы достойнымъ образомъ встрѣтить дорогихъ гостей.

Докторъ Щучка сдѣлался чѣмъ-то въ родѣ ассистента при Хомутовѣ и фальшивымъ голосомъ напѣвалъ по цѣлымъ днямъ прогнившую парижскимъ шикомъ фразу: «Оно пришло само собой»…

Всѣ старые грѣхи Xомутова были забыты, и онъ пользовался теперь неограниченнымъ довѣріемъ публики. Денегъ у него были полны карманы, но, по старой привычкѣ, выработанной въ теченіе долголѣтнихъ драматическихъ голодовокъ, онъ все-таки занималъ у своихъ поклонниковъ «до завтра» и швырялъ деньгами направо и налѣво, какъ набобъ.

Оперетка заполонила все. Бульварная грязь, созданная парижской улицей, полилась широкой волной на упоенную публику. Въ первомъ ряду креселъ нѣсколько лѣтъ пустовавшаго театра теперь сидѣли и предсѣдатель окружнаго суда, и управляющій банкомъ, и мѣстныя знаменитости по адвокатской, докторской и другимъ частямъ. Однимъ словомъ, являлся «весь Бужоёмъ», какъ выражалась m-me Курчеева, даже во снѣ грезившая лексикономъ опереточныхъ выраженій.

Эта волна ворвалась и въ квартиру Куваева, гдѣ Макъ-Магонъ и Варенька совсѣмъ ошалѣли отъ дикаго счастья Хомутова, который годъ назадъ явился къ нимъ оборвышемъ.

— Ахъ, если бы ты, Варенька, слушалась своей матери, — повторяла Макъ-Магонъ, ломая въ отчаяніи руки. — Закатальская еще не успѣла высунуть носа, и ужъ ее засыпали подарками. Даже Зайцу нашлось мѣсто, и Хомутовъ одѣваетъ ее, какъ герцогиню. Вотъ ужъ отъ кого я не ожидала такого благородства… И что онъ въ ней нашелъ: щепка щепкой, а вмѣсто рукъ и ногъ какія-то дрова!.. Между тѣмъ онъ за ней ужасно ухаживаетъ…

Варенька молчала и только опускала свои прелестные глаза. Да, неповиновеніе родителямъ великій грѣхъ…

— А твой-то муженекъ хочетъ быть всѣхъ умнѣе, — язвила Макъ-Магонъ угнетенную дочь. — Даже и глазъ въ театръ не кажетъ… хорошъ!.. А Щучка говоритъ прямо: «если я буду, говорить, сидѣть во второмъ ряду креселъ, то половину паціентовъ растеряю». А у насъ нѣтъ даже абонированной ложи… Это просто какое-то идіотство!..

Съ Хомутовомъ Варенька видѣлась всего одинъ разъ, въ салонѣ m-me Курчеевой. Онъ съ участіемъ и сожалѣніемъкрѣпко пожалъ ей руку и проговорилъ вполголоса:

— Мой любимый цвѣтъ — синій, а синій цвѣтъ означаетъ постоянство.

— Вы почему не хотите бывать у насъ? — спросила застѣнчиво Варенька.

— А вашъ супругъ?.. Я вѣдь похоронилъ все драматическое…

— Я буду рада васъ видѣть у себя…

Въ другой разъ Хомутова просить не пришлось: онъ черезъ два же дня явился съ визитомъ и даже расцѣловалъ руки у Макъ-Магона, тронутой этой любезностью до слезъ. Варенька была одѣта въ синемъ шелковомъ платьѣ, и Хомутовъ задумчиво улыбнулся, опытнымъ глазомъ мѣряя намѣченную жертву съ ногъ до головы. Впрочемъ, онъ посидѣлъ недолго и, ссылаясь на кучу дѣлъ, уѣхалъ.

— Да, у васъ теперь, Платонъ Ильичъ, министерскія заботы… — льстиво повторяла Макъ-Магонъ. — Всѣ ходятъ за вами, какъ за кладомъ.

— Совершенно вѣрно, но все-таки мое положеніе хуже губернаторскаго, хотя и лучше министерскаго. Занимаю отвѣтственный постъ…

Макъ-Магонъ завоевала себѣ и Варенькѣ мѣстечко въ ложѣ Курчеевыхъ, гдѣ могла бывать, только чередуясь съ дочерью. И это уже было такое счастье, котораго были лишены многіе. M-me Курчеева была всегда такъ любезна, и Хомутовъ являлся въ ея ложу въ каждый антрактъ, чтобы поболтать съ дамами и сказать два-три слова Варенькѣ. Щучка чуть-чуть не вывернулъ шеи, заглядывая въ эту ложу, — Хомутовъ запретилъ ему преслѣдовать себя по пятамъ.

Въ общемъ движеніи не принималъ участія одинъ Куваевъ, который продолжалъ упорно отсиживаться у себя дома и занимался попрежнему съ Маляйкой. Онъ видѣлъ и зналъ, какъ его обманываетъ жена, но теперь въ немъ самомъ нарастало и кипѣло другое настроеніе. Ему было и жаль жены и совѣстно за нее. Нѣсколько разъ онъ думалъ откровенно выложить предъ ней свою душу, но откладывалъ, придавленный совѣстливымъ чувствомъ. Раньше онъ боялся этихъ объясненій отчасти изъ малодушества, отчасти изъ нежеланія показаться смѣшнымъ и унижающимся. Но теперь въ немъ проснулось другое всеобъемлющее и необъятное чувство, и только одинъ Маляйка, пытливо всматривавшійся въ него своими чистыми дѣтскими глазами, инстинктивно понималъ, какъ ему тяжело. Между ними установилась та глубокая нравственная связь, которая не нуждается въ словахъ. Куваевъ сознавалъ, что онъ только сквозь эту чистую душу увидѣлъ самого себя въ настоящемъ свѣтѣ со всей мелочностью и пустотой, буржуазными привычками и подавлявшей посредственностью. Онъ мучился теперь не за себя, а за жену, которая несла въ себѣ проклятую заразу,

— Папа, ты нынче сталъ совсѣмъ другой, — говорилъ иногда Маляйка.

— Это оттого, что я ужъ старикъ.

Дѣйствительно, вся голова Куваева была точно перевита серебряными нитями, и эта преждевременная сѣдина придавала его лицу серьезный отпечатокъ.

Куваевъ зналъ о тѣхъ свиданіяхъ его жены съ Хомутовымъ, какія такъ любезно устраиваетъ m-me Курчеева, видѣлъ, какъ Варенька изнываетъ въ своей настоящей обстановкѣ, какъ ее точитъ Макъ-Магонъ, и въ его головѣ проносились тяжелыя картины одинокой старости и безцѣльнаго существованія, какъ коротаютъ свой вѣкъ старые холостяки и вдовцы. Вотъ Маляйка останется, и въ немъ, какъ въ фокусѣ, сосредоточивались теперь всѣ помыслы Куваева. Онъ чувствовалъ, что самъ дѣлается лучше и чище, когда думаетъ о ребенкѣ.

Но вечерамъ, чтобы разогнать тоску, Куваевъ разъ въ недѣлю уходилъ въ клубъ и тамъ просматривалъ газеты и журналы, чтобы хоть приблизительно знать, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ. Разъ, когда онъ сидѣлъ тамъ, закрывшись газетой, въ «журнальную» комнату вошелъ пьяный Хомутовъ. Онъ узналъ Куваева издали, но не подалъ вида и очень развязно занялъ мѣсто напротивъ. Получилось крайне неловкое положеніе, и Куваевъ почувствовалъ, какъ въ немъ закипаетъ бѣшенство къ этому прощалыгѣ.

— Николай Григорьевичъ, здравствуйте… — заговорилъ первымъ Хомутовъ, наскучивъ играть роль осторожнаго человѣка съ достоинствомъ.

— А… это вы? — искусственно удивился Куваевъ и не протянулъ руки.

— Да, какъ видите, я…

Хомутовъ откинулся всѣмъ корпусомъ на спинку стула, широко вздохнулъ и неловко замолчалъ. Въ журнальной горѣла одна висячая лампа, плохо освѣщавшая захватанную клубную обстановку; въ отворентую дверь доносились возгласы завинтившихся игроковъ и крики: «Чеаэкъ, ррюмку водки!.. Чеаэкъ, два брудеррбррода!..» Изъ далекаго коридора отдѣльными руладами всплывали звуки штраусовскаго вальса. Было уже часовъ двѣнадцать, и Хомутовъ явился въ клубъ послѣ спектакля — онъ сильно кутилъ въ послѣднее время.

— Николай Григорьевичъ, вы, кажется, что-то имѣете противъ меня, да, — заговорилъ Хомутовъ, раскачиваясь на стулѣ. — Вотъ и руки не протянули…

— Я думаю, что намъ самое лучшее не входить въ подобныя объясненія, Платонъ Ильичъ…

— Вы думаете, что я пьянъ? — обидѣлся Хомутовъ съ логикой пьянаго человѣка. — Я замѣчаю это по выраженію вашего лица…

— Послушайте, оставьте меня въ покоѣ!.. — заявилъ Куваевъ дрогнувшимъ голосомъ и бросилъ газету.

Но Хомутовъ совсѣмъ не замѣтилъ этого движенія и опять погрузился въ пьяную дремоту. У Куваева тряслись губы отъ душившей его злобы, но эта пьяная скотина обезоруживала его своимъ состояніемъ полной невмѣняемости.

— Да, успѣхъ… — бормоталъ Хомутовъ, упираясь локтями на столъ съ газетами. — Всѣ довольны… ха-ха!.. а Хомутовъ все-таки чувствуетъ себя величайшимъ мошенникомъ… да… Когда онъ кралъ чужія деньги и скрывался, тогда Хомутовъ былъ честнымъ человѣкомъ… Конечно, я говорю относительно, какъ все на бѣломъ свѣтѣ дѣлается… И почему мошенникъ, какъ вы думаете?

— Мнѣ это рѣшительно все равно…

— А я скажу!.. Помните, какъ я тогда бился съ драматической трупной?.. И, знаете, все-таки чувствовалъ себя хорошо, потому что дѣйствительно служилъ искусству… поощрялъ, нѣкоторымъ образомъ… Имѣлъ свою собственную гордость заставить публику плясать по своей дудкѣ: ты все-таки пойдешь въ театръ, хоть и не желаешь. Ну, и прогорѣлъ до зла-горя… Хорошо-съ. Одного не было — во всѣхъ грѣхахъ виноватъ, но я никогда не унывалъ. Вѣдь я любилъ всей душой это самое искусство… тутъ бьется великая человѣческая мысль, тутъ геніальнѣйшіе люди кровь свою проливали, тутъ поэзія, однимъ словомъ, духъ возвышаетъ. Возьмите Шейлока, Гамлета, Карла Моора, Уріеля Акосту, а тамъ начнутся Кречинскіе и Расплюевы, Хлестаковы и Чацкіе, Жорженька Градищевъ и Любимъ Торцовъ… А Марія Стюартъ, Офелія, La dame au camélias, Катерина изъ «Грозы», Майорша? Да-съ… Грѣшный человѣкъ, любилъ и водевилятину и разные другіе крендеди… Зайчикъ шансонетку споетъ… Ну, и все-таки провалился. А почему? Публика подлая… да… У меня все-таки живое мѣсто оставалось, а у ней и этого не было. Согласны? Да, вы, публика, подлецы, а не Хомутовъ, который убѣгалъ съ украденными деньгами… И что же? — теперь онъ не украдетъ и вотъ сидитъ передъ вами съ туго набитымъ карманомъ, какъ всѣ порядочные люди, а тамъ червячокъ сосетъ на душѣ. Драматическая труппа, какъ всѣ честныя труженицы, умирала съ голода, а когда сдѣлалась проституткой — и сыта, и отлично одѣта, и пьяна… Вотъ что такое оперетка, и Хомутовъ все понимаетъ!.. Набралъ я теперешній свой курятникъ съ бору да съ сосенки, назначилъ дикія жалованья, потому что только честный трудъ дешевъ, и что же, публика носитъ меня на рукахъ, а я вотъ пою… Челаэкъ, рюмку очищенной!..

Куваевъ слушалъ эту исповѣдь, опустивъ глаза. Его собственное чувство улеглось, и онъ начиналъ понимать вотъ этого Хомутова и его неумиравшее обаяніе.

— А кто поощрялъ таланты? — продолжалъ Хомутовъ, проглотивъ рюмку водки и держа кусокъ балыка двумя пальцами на вѣсу. — Чуть провернется самый маленькій талантахъ, я его сейчасъ и подъ крылышко. Всякая искорка Божія блестѣла… да. Вотъ за что Хомутова и любили женщины. Помните мой девизъ: нужно поощрять искусство?..

Хомутовъ хотѣлъ сказать что-то еще, по уронилъ голову на столъ и сейчасъ же захрапѣлъ — онъ былъ мертвецки пьянъ. Куваевъ осторожно вышелъ изъ журнальной и въ дверяхъ носомъ къ носу столкнулся со Щучкой, который летѣлъ съ какимъ-то листочкомъ въ рукахъ.

— Куда вы?.. Да постойте же… — накинулся онъ на Куваева и совалъ ему свой листочекъ прямо въ носъ. — Вотъ посмотрите, какъ нынче все просто… Прежде мы сколько времени тратили совершенно непроизводительно ухаживали, подносили букеты, терлись за кулисами, а тутъ все на чистоту — такса… ха-ха!.. и Баловень-Закатальская и Виржинія Маргаритъ.. Вѣдь это остроумно?.. А какая есть жидовочка въ кордебалетѣ: рыльце кошечкой, глаза миндалемъ…

Куваевъ молча оттолкнулъ старика съ дороги и зашагалъ по коридору къ выходу. Хомутовъ былъ правъ… Въ дверяхъ буфета ему попался Заяцъ. Она видимо отыскивала импрессаріо, но прямо спросить Куваева стѣснялась, а толико смотрѣла на него своими испуганными глазами съ какой-то затаенной мыслью.

— Онъ тамъ… — отвѣтилъ Куваевъ на нѣмой вопросъ, показывая головой въ журнальную.

— Который «онъ»?

— Оба…

Въ буфетѣ орали пьяные голоса: «Ура, Баловень!… Урра-а…»

XXX.

Въ Великій постъ Хомутовская труппа едва успѣла отдохнуть отъ сыпавшихся на ея голову всевозможныхъ знаковъ сочувствія бужоёмской публики. Всѣ были довольны. Баловень-Закатальская, воспѣтая г. Сальниковымъ, какъ рѣдкое растеніе, пожинала самые обильные лавры и на букеты или корзины цвѣтовъ просто сердилась. За цѣнными подарками, конечно, дѣло не стало, причемъ загулявшіе театралы подѣлились на двѣ партіи: поклонники Маргарини и поклонники Баловень. Если первой подносили подарокъ въ 500 р., то второй нужно было подносить вдвое. Обѣ премьерши были довольны этимъ соперничествомъ, какъ и Хомутовъ.

Послѣ Пасхи афиши возвѣстили послѣдній репертуаръ, и билеты взяты были приступомъ. Хомутовъ замышлялъ на будущій годъ нѣчто слишкомъ грандіозное, о чемъ передавали самые невѣроятные слухи только шопотомъ. Онъ сталъ время отъ времени бывать у Куваева, выбирая время, когда хозяина не было дома. Варенька наконецъ рѣшилась бросить мужа и поступить въ Хомутовскую труппу, а Макъ-Магонъ въ недалекомъ будущемъ мечтала снова занять постъ театральной мамаши и усиленно готовилась къ этому подвигу

— Только, пожалуйста, все это между нами… — предупреждалъ Хомутовъ, цѣлуя Вареньку въ лицо. — Конечно, пока, а тамъ и мужъ узнаетъ въ свое время. Этого требуетъ благоразуміе…

— Предоставьте ужъ намъ все устроить, — обижалась Макъ-Магонъ, поднимая брови. — Пожалуйста, не безпокойтесь…

— О, я на насъ, Дарья Семеновна, надѣюсь, какъ на каменную стѣну!.. Варенька слишкомъ еще молода, а мы съ вами травленые волки…

Но эту тайну зналъ уже весь городъ, какъ зналъ и Куваевъ. Во-первыхъ, побѣгъ назначенъ по окончаніи сезона, потомъ m-me Курчеева приняла материнское участіе и вмѣстѣ съ г. Сальниковымъ провожала бѣглецовъ до первой станціи. Эти главные пункты уснащались разными пикантными подробностями: конечно, виноватъ и самъ Куваевъ, который не позаботился обуздать жену во-время, а потомъ замѣшался другъ дома Щучка, который хочетъ непремѣнно навязать Вареньку Хомутову и этимъ путемъ воспользоваться снова благосклонностью Зайца, и т. д. Немногіе ожидали, что Куваевъ непремѣнно что-нибудь устроитъ и на первый разъ обязательно застрѣлитъ Хомутова, какъ это сдѣлалъ бы на его мѣстѣ всякій порядочный человѣкъ.

Оставалось всего нѣсколько спектаклей, и общее напряженное настроеніе росло: получался настоящій романъ. Въ куваевской квартирѣ царило уныніе и та грозная тишина, которая готова разразиться бурей. Разъ вечеромъ, когда Варенька была въ театрѣ, а Куваевъ занимался дома одинъ, къ нему въ кабинетъ вошла няня Ефимовна и предупредительно кашлянула въ руку.

— Чего тебѣ, няня? — недовольнымъ тономъ спросилъ докторъ.

— Маляйку вы не видали?..

— Нѣтъ… А гдѣ онъ?..

— Да въ садъ съ ребятами убѣжалъ, а ужъ десятый часъ на дворѣ… Темняется.

Посланъ былъ сейчасъ же въ «Кармановскій садъ» кучеръ, но тамъ, кромѣ жуликовъ и бѣлыхъ фартуковъ, никого не было. Куваевъ встревожился и отправился на розыски самъ. Становилось уже темно, и по саду ходили съ фонаремъ: Маляйки нигдѣ не было. Пришлось обратиться за справками къ товарищамъ Маляйки, которые и разсказали, что онъ игралъ съ ними въ саду, но пришелъ тотъ сумасшедшій, который такъ смѣшно представляетъ по-театральному, и Маляйка ушелъ за нимъ. Старикъ кричалъ что-то такое смѣшное стихами, колотилъ себя въ грудь и плакалъ, а Маляйка слушалъ его и потомъ пошелъ, самъ пошелъ.

«Не Булатовъ ли это?» — мелькнула въ головѣ Куваева мысль.

Онъ бросился разыскивать по горячимъ слѣдамъ. Старика и мальчика видѣли въ двухъ кабачкахъ, а потомъ они заходили въ театръ. За кулисами Куваевъ отыскалъ Зайца и задыхавшимся голосомъ спросилъ о Маляйкѣ.

— Да, они были здѣсь… — отвѣчалъ Заяцъ, удивляясь разстроенному виду доктора. — И старикъ Булатовъ и Маляйка… А потомъ ушли…

— Куда?

— Не знаю… Я такъ удивилась: старикъ совсѣмъ съ ума спятилъ.

Оставалось сдѣлать заявленіе въ полиціи и отправиться самому по разнымъ трущобамъ. Но все было напрасно, и домой Куваевъ вернулся только въ часъ ночи. Онъ прямо прошелъ въ опустѣвшую комнату Маляйки, гдѣ сидѣла поджидавшая его Паша. Увидѣвъ кормилицу, Куваевъ опустился близехонько на стулъ и почувствовалъ, что точно кто-то схватилъ его за горло и началъ душить.

— Богъ милостивъ, Николай Григорьичъ, — ласково утѣшала Паша, вытирая слезы передникомъ. — Ужъ какой мальчикъ-то, а вотъ попритчилось что-то… Это его непремѣнно увелъ проклятущій старикъ.

Куваевъ не слыхалъ, что говорила Паша и опомнился только у себя въ кабинетѣ. Мысль о Маляйкѣ не оставляла его, и онъ шагалъ изъ угла въ уголъ, какъ сумасшедшій. Вонъ на столѣ валяется развернутая дѣтская книжка, на дверяхъ еще не успѣли закрасить выцарапанныхъ нетвердой дѣтской рукой каракуль, а гдѣ онъ теперь?.. Куваеву дѣлалось душно. Онъ выбѣжалъ на улицу и на первомъ извозчикѣ, попавшемся подъ руку, бросился, на новые розыски и до шести часовъ утра исколесилъ всѣ окраины. Все было напрасно: Маляйка точно провалился сквозь землю…

— Что же это такое? — спрашивалъ самого себя Куваевъ, хватаясь за голову. — И за что?..

Не раздѣваясь, онъ бросился на кушетку, подавленный и уничтоженный. Сонъ бѣжалъ отъ глазъ. Каждый шорохъ заставлялъ прислушиваться. На улицѣ уже начиналось движеніе. Шли и ѣхали каждый по своему дѣлу, а онъ, Куваевъ, не понималъ даже, что дѣлается съ нимъ. Еще неиспытанное жгучее чувство охватило его: вѣдь въ Малайкѣ онъ терялъ все… Да, онъ, большой человѣкъ, прилѣпился къ нему всей душой и въ его присутствіи забывалъ все остальное.

Часовъ въ восемь пришла Паша съ заплаканными глазами, и Куваевъ былъ радъ живому лицу. Она что-то говорила, кажется, просила лошади и наконецъ ушла. Куда она ушла?.. Неужели ужъ девять часовъ?.. Какъ сильно сегодня звонятъ гдѣ-то на колокольнѣ… Потомъ Куваевъ слышалъ, какъ въ спальпѣ гремѣлъ умывальникъ — это умывалась вставшая раньше обыкновеннаго Варенька. О, какъ онъ теперь ненавидѣлъ ее, ненавидѣлъ за все, и даже самъ испугался своего чувства.

Маляйка отыскался только черезъ три дня самыхъ дѣятельныхъ розысковъ. Его нашла Паша гдѣ-то въ предмѣстьѣ, въ одной изъ жалкихъ лачугъ. Ребенокъ лежалъ больной. Старикъ Булатовъ только улыбнулся, когда Паша накинулась на него съ яростью насѣдки.

— Онъ самъ пошелъ за мной… — повторялъ сумасшедшій старикъ. — Да… Искусство требуетъ жертвъ… Изъ этого ребенка тоже вышелъ бы великій артистъ, если бы не наше дурацкое воспитаніе.

— Ахъ, Паша, Паша, какъ мнѣ било хорошо!.. — шепталъ Малайка, съ трудомъ открывая глаза. — Мы были въ театрѣ… Зачѣмъ папа никогда меня не отпускалъ въ театръ?.. Моя настоящая мама тоже играла въ театрѣ…

Паша уложила Маляйку въ экипажъ, какъ котенка, а Булатовъ стоялъ въ своихъ лохмотьяхъ безъ шапки на улицѣ и повторялъ:

— Умереть — уснуть… не болѣе!..

Въ свою дѣтскую комнату Маляйка больше не вернулся, а Куваевъ уложилъ его въ собственномъ кабинетѣ. Во всемъ домѣ наступила та подавляющая тишина, которую приносятъ съ собой тяжелыя болѣзни. У Маляйки, вслѣдствіе сильнаго нервнаго потрясенія, открылась какая-то необыкновенно сложная болѣзнь, закончившаяся послѣдовательнымъ параличомъ: части тѣла и органы чувствъ умирали одинъ за другимъ. Въ первое время, когда Маляйка не терялъ сознанія, онъ подолгу и внимательно вглядывался въ сидѣвшаго у постели Куваева и шопотомъ говорилъ:

— Папа, я виноватъ, но… я не знаю, что со мной тогда сдѣлалось… и мнѣ было такъ хорошо… Ты не сердишься на меня, папа?..

— Нѣтъ, голубчикъ. Тебѣ нужно лежать спокойно.

Собранный консиліумъ, какъ большинство такихъ медицинскихъ совѣтовъ, повелъ только къ разногласіямъ: каждый отстаивалъ свое мнѣніе, а Щучка съ глупой радостью ссылался на наслѣдственность. Вѣдь и болѣзнь Елены Михайловны носила тоже неопредѣленный характеръ — это у нихъ въ крови, у этихъ странствующихъ артистовъ. Куваевъ отнесся къ этой послѣдней ученой комедіи совершенно безучастно, какъ къ печальной послѣдней необходимости. Онъ у постели больного потерялъ счетъ днямъ и ночамъ и позволялъ смѣнять себя только одной Пашѣ, которая вмѣстѣ ухаживала и за нимъ: заставляла ѣсть, укладывала спать и вообще «заговаривала», какъ это умѣютъ дѣлать однѣ простыя русскія бабы, которыя заговариваютъ даже кровь-руду.

Маляйка умеръ. Это было раннимъ утромъ, когда звонили въ церквахъ къ заутренѣ. Онъ лежалъ такой бѣлый и спокойный въ своемъ гробу, вытянутый болѣзнью почти въ ростъ большого человѣка. Опять горѣли похоронныя свѣчи, какъ и тогда въ «Калифорніи», опять явилась старушка Орлова и заглянула въ лицо покойника… Приходили и уходили совсѣмъ неизвѣстные люди, которые раньше никогда не бывали въ куваевской квартирѣ. Макъ-Магонъ и Варенька принимали посѣтителей въ черныхъ платьяхъ и плерезахъ — это была еще ложь, которая заставляла Куваева избѣгать встрѣчи съ ними.

«Къ чему еще этотъ обманъ? — думалъ онъ, шагая по своему кабинету. — Не все ли имъ равно… и m-me Курчеева туда же явилась со слезами…»

Недоставало только, чтобы явился Хомутовъ и принялъ родственное участіе въ похоронной процессіи. Но онъ не явился, занятый своими собственными дѣлами, и Макъ-Магонъ тревожно посматривала на Вареньку, на которую смерть Маляйки произвела сильное впечатлѣніе. Она любила зайти въ комнату, гдѣ стоятъ гробъ, когда тамъ никого не было, и подолгу стояла гдѣ-нибудь въ уголкѣ. Куваевъ старался не рѣзать ей глаза своимъ присутствіемъ и только разъ, когда она, завидѣвъ его, сдѣлала движеніе уйти изъ комнаты, онъ совершенно просто спросилъ се:

— Вы скоро уѣзжаете?..

— Я?.. Не знаю…

Она не смутилась и съ рѣшимостью взглянула мужу прямо въ глаза. Ему вдругъ сдѣлалось ужасно ее жаль, и онъ проговорилъ задыхавшимся шопотомъ:

— Варенька, подумай, что ты дѣлаешь?.. Я не говорю о себѣ: силой нельзя заставить любить…

— Я не знаю… Но чувствую одно, что не могу больше!.. Что-то заставило же уйти Маляйку… Нѣтъ, не говорите со мной. Есть обреченные, роковые люди…

Маляйку похоронили рядомъ съ матерью, а Варенька уѣхала съ Хомутовымъ. Макъ-Магонъ была совершенно счастлива. Квартира Куваева опустѣла, и онъ самъ сильно опустился, не показывался нигдѣ въ обществѣ и все сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, зарывшись въ книги. Единственнымъ человѣкомъ, который заставлялъ его выйти изъ этой апатіи, была Паша. Она заходила провѣдать «хорошаго доктора» и заботилась о немъ, какъ о маленькомъ.

1887.

Нужно поощрять искусство (Мамин-Сибиряк)/ДО

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ

НУЖНО ПООЩРЯТЬ ИСКУССТВО. Повѣсть.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

НУЖНО ПООЩРЯТЬ ИСКУССТВО.
Повѣсть.