Нравственность
правитьI.
правитьВъ концѣ марта, когда на деревьяхъ уже стали набухать почки, вдругъ захолодало. Съ утра даже падалъ снѣгъ, а потомъ затараторилъ дождь, и до самаго вечера по оконнымъ стекламъ плыли мутные ручейки. Невозможно было войти въ садъ — къ ногамъ сейчасъ же приставали склизкіе, десятифунтовые комья размокшей земли.
Катя сидѣла у себя въ комнатѣ и думала о томъ, что ея младшая сестра Соня гораздо счастливѣе, потому что еще не окончила гимназіи и живетъ въ городѣ. И ей казалось, что не стоило, неизвѣстно для чего, зубрить цѣлыхъ семь лѣтъ, потому что у ея отца нѣтъ вліятельныхъ знакомыхъ, и она навѣрное никогда не получитъ ни мѣста учительницы, ни, даже, надзирательницы, и замужъ никогда не выйдетъ. Давила тоска.
Въ кухнѣ сопѣла глухая старуха Мотря. Низко опустивъ голову, она шила себѣ къ «великодню» новую юбку. На всѣ вопросы Мотря отвѣчала только двумя словами: «эге, эге-жъ», и по-обезьяньи моргала красными вѣками давно потухшихъ глазъ. Отецъ Кати, Митрофанъ Ивановичъ, за обѣдомъ ѣлъ только кислую капусту, но выпилъ восемь рюмокъ водки и долго ворчалъ, а потомъ легъ спать. Было слышно, какъ онъ кряхтѣлъ и чмокалъ въ своей комнатѣ.
Единственный человѣкъ, съ которымъ можно было поговорить, тетя Вѣра, уѣхала въ городъ лечить зубы и не возвращалась уже вторыя сутки, вѣроятно, по случаю дурной погоды. Безъ лошадей нельзя было даже поѣхать въ сосѣднее село въ церковь.
Когда стемнѣло, Катя зажгла лампу и опустила на окнѣ штору. Теперь уже не было видно мутныхъ струекъ, но дождь тарахтѣлъ такъ же настойчиво, точно кто нибудь безпрерывно сыпалъ на рѣшето горохъ.
Новыхъ книгъ не было. Валялся одинъ, полученный три дня назадъ, номеръ «Биржевыхъ Вѣдомостей», который передъ этимъ еще три дня лежалъ на почтѣ. Катя уже нѣсколько разъ прочла газетку, но все, что было тамъ написано: о Государственной думѣ, о министрахъ, о писателяхъ — казалось ей малопонятнымъ, необыкновенно далекимъ и не имѣющимъ никакого отношенія ни къ отцу, ни къ жившимъ возлѣ ихъ хутора, мужикамъ.
Изъ всѣхъ людей, которыхъ Катѣ приходилось встрѣчать, самыми интересными, но также малопонятными были: земскій врачъ Самсоновъ и сельская учительница; Нина Петровна.
О нихъ много и часто говорили и священникъ — отецъ Николай, и мелкіе помѣщики, и крестьяне. Обыкновенно, учительницу и доктора, или очень хвалили, или очень бранили.
Нина Петровна была дочерью предводителя дворянства, но пошла въ сельскія учительницы. Нужды большой она не терпѣла, а все-таки за три года очень подурнѣла и пожелтѣла. Съ дѣтьми была ласкова и, случалось, шутила. Со взрослыми часто спорила и, при этомъ, смѣшно подвизгивала, размахивала руками, а потомъ вдругъ начинала плакать. Предводитель, сначала отрекся отъ нея, но потомъ началъ писать письма, въ которыхъ умолялъ Нину Петровну бросить службу и полечиться. Она съѣздила къ отцу нѣсколько разъ въ гости, но продолжала жить по-своему. Строгій и точный, какъ часы, предводитель не понималъ дочери, а она не понимала отца и вмѣстѣ имъ было хорошо только одинъ день, а потомъ начинались споры, нескончаемые и нелѣпые, и Нина Петровна опять возвращалась въ школу.
Катѣ часто хотѣлось съ ней поговорить и познакомиться ближе, но Нина Петровна бывала у нихъ очень рѣдко, а если и заѣзжала, то на минутку и всегда по дѣлу. Заглянуть къ ней въ душу было трудно, и Катя не могла разрѣшить вопроса: почему дѣвушка, передъ которой были открыты всѣ пути къ личному счастью, не захотѣла этого счастья и теперь отбиваетъ хлѣбъ у такихъ бѣдныхъ барышень, какъ она.
Отецъ Кати не любилъ Нину Петровну и считалъ ее «придурковатой». Мужики находили, что она для нихъ человѣкъ полезный, но говорить съ ней боялись и, когда Нина Петровна, доказывая что-нибудь очень важное, начинала кричать и размахивать руками, то имъ казалось, что бранится и кричитъ не учительница, желающая имъ добра, а барышня — дочь предводителя дворянства, имѣющая на это право по своему рожденію.
Чаще всего Нина Петровна бывала у земскаго врача Самсонова и никому это не казалось страннымъ. Докторъ былъ сорокапятилѣтній высокій, очень худой человѣкъ. Онъ рѣдко сидѣлъ, а все ходилъ, сложивъ, по-наполеоновски, на груди руки и нагнувшись впередъ. Самсоновъ былъ женатъ, но съ женой не жилъ. Говорили, что у него есть взрослыя дѣти, но изъ тоже никто и никогда не видалъ.
Крестьяне плохо вѣрили въ медицину, но лекарства брали охотно. Мужчины особенно любили порошки, а бабы — мази. И потолковать съ докторомъ они тоже любили. Нравилось имъ, что докторъ не кричитъ, а говоритъ «съ тыха по малу».
Прежде Катя часто ѣздила въ земскую аптечку за хиной или іодомъ для тети Вѣры и, когда встрѣчала тамъ доктора Самсонова и Ниру Петровну, бывала рада.
Ея голова все еще плохо понимала, какіе это люди, но сердце инстинктивно ихъ любило. Что-то подсказывало Катѣ, что у доктора и у Нины Петровны такъ же какъ и у нея, нѣтъ и никогда не было личнаго счастья и до слезъ хотѣлось, чтобы Богъ, въ котораго она вѣрила, послалъ имъ это счастье.
Въ прошломъ году, поздней осенью, совсѣмъ неожиданно умеръ предводитель. Нина Петровна сейчасъ же собралась и поѣхала въ городъ, но черезъ два часа вернулась въ школу и послала за докторомъ. Оказалось, что сани провалились на льду небольшой рѣчонки и учительница, и везшій ее мужикъ Хома, и лошади, чуть не утонули. Объ этомъ всѣ узнали на другой день, но потомъ долго говорили, что Нина Петровна непокорная дочь и не присутствовала на похоронахъ отца потому, что не любила его.
Очень возмущались: батюшка, урядникъ и, особенно, отецъ Кати, Митрофанъ Ивановичъ. На другой день, садясь обѣдать, онъ сурово посмотрѣлъ на Катю, налилъ рюмку водки и сказалъ:
— Да, да, — вотъ такъ будетъ и со мной: умру и, какъ собаку, зароютъ чужіе люди, а родныя дѣти гдѣ-то поразбѣгаюгся по разнымъ Петербургамъ и глазъ закрыть не пріѣдутъ. Чувствуетъ моя душа, что это будетъ, непремѣнно будетъ…
Катя промолчала, но ему показалось, что она не возражаетъ умышленно.
Проглотивъ водку, Митрофанъ Ивановичъ налилъ дрожавшей рукой вторую рюмку и, выпивъ ее, уже тономъ выше, произнесъ:
— Хоть и учительница, хоть и служитъ святому дѣлу, чего я никогда и не думалъ отрицать, а все-таки она особа безнравственная и я прошу быть отъ нея подальше, подальше!…
Катя чуть поблѣднѣла и по прежнему молчала, а онъ уже наливалъ слѣдующую рюмку и думалъ, что дѣлаетъ это не потому, что за послѣдніе годы распился, какъ босякъ, а съ горя, отъ сознанія, что всѣ люди кругомъ стали безнравственными.
Къ концу обѣда носъ Митрофана Ивановича сталъ еще краснѣе и блестѣлъ, а глаза смотрѣли безсмысленно.
Пошатываясь, онъ всталъ изъ-за стола, долго крестился на икону, потомъ обернулся и съ трудомъ выговорилъ:
— Такъ и знай, Катька, чтобы и ноги твоей не было у этой особы. На взглядъ, она овечка, да только на ней шкура волчья. Это за… за…раза, — вотъ это кто… — Онъ зацѣпился карманомъ о ручку двери, рванулся впередъ и ушелъ спать.
Въ теченіе всей зимы такіе разговоры повторялись каждую недѣлю. Такъ было и сегодня.
II.
правитьКатя знала, что отецъ проснется только къ вечернему чаю, и отъ сознанія, что на нѣсколько часовъ можно будетъ остаться совсѣмъ одной, стало легче. Она мысленно просила Бога, чтобы поскорѣе наступила настоящая весна, чтобы скорѣе пріѣхала сестра Соня и можно было вмѣстѣ съ ней ходить пѣшкомъ за шесть верстъ къ Нинѣ Петровнѣ.
Катя вспомнила худое лицо, угловатыя плечи и на нихъ, непремѣнно, сѣрый платокъ… Гладкую прическу, высокій желтый лобъ въ мелкихъ прыщикахъ, вздернутый носъ и скорбные, умные глаза. Все это не было красиво, но въ общемъ получалось впечатлѣніе красоты и Катѣ было непонятно, почему. Не понимала она такъ же, зачѣмъ, ссылаясь на горе, можно и нужно каждый день пить по цѣлой бутылкѣ водки, и почему ея отецъ, Митрофанъ Ивановичъ, всю жизнь заботившійся только о деньгахъ своихъ и чужихъ, — нравствененъ, а Нина Петровна, никогда не думавшая о своемъ счастьѣ и потерявшая здоровье въ хлопотахъ съ мужицкими дѣтьми, — безнравственна.
Уже голова устала и больше не хотѣлось объ этомъ думать, но раздававшійся по всѣмъ комнатамъ храпъ Митрофана Ивановича, настойчиво напоминалъ его слова о нравственности. Онъ спалъ тяжелымъ послѣобѣденнымъ сномъ пьянаго человѣка; иногда стоналъ, иногда причмокивалъ, такъ что издали можно было подумать будто въ той комнатѣ сосутъ и возятся недавно родившіеся щенки. Было еще пять часовъ, но весь день казался уже конченымъ.
Катя машинально расплела, снова заплела свою тяжелую косу и легла на постель.
Очень хотѣлось рѣшить вопросъ, — что такое нравственность и что такое безнравственность. Думалось, что если отецъ называетъ Нину Петровну безнравственной, то, вѣроятно, знаетъ о ней какіе-нибудь факты, неизвѣстные ей, Катѣ. Иначе быть не можетъ. Если лошади и Хома чуть не утонули, значитъ — ѣхать дальше было дѣйствительно невозможно…
По тѣмъ понятіямъ., которыя Катя усвоила отъ Митрофана Ивановича и тети Вѣры, безнравственнымъ считалось: во-первыхъ, показывать нарочно или нечаянно свое тѣло; во-вторыхъ, позволить прикоснуться къ этому тѣлу мужчинѣ, который не можетъ жениться: безнравственнымъ считалось также говорить о томъ, что старшіе иногда дѣлаютъ гадости. Безнравственнымъ считалось еще украсть, но это относилось только къ мужикамъ, потому что въ домѣ воровъ никогда не было. Выходило такъ, что всѣ остальные поступки людей, вообще, и дѣвушекъ въ частности, нужно считать нравственными.
Катя вдругъ вспомнила студента Фидлера, съ которымъ познакомилась два года тому назадъ въ городѣ. Фидлеръ былъ очень красивый господинъ, очень умный, много читалъ и хорошо говорилъ. Но и начальница пансіона, и папа, и мама той подруги, у которой онъ бывалъ, и всѣ лучшія ученицы старшаго класса говорили, что отъ него слѣдуетъ держаться подальше.
Однажды Фидлеръ принесъ съ собою книгу, которой не было во всемъ городѣ, ни въ библіотекахъ, ни у начальницъ, ни у исправника, ни у почтмейстера, ни у батюшки. Не имѣли ее и самые передовые люди. Авторомъ этой книги былъ какой-то англичанинъ — Оскаръ Уайльдъ. Нѣсколько фразъ, которыя прочелъ Фидлеръ, очень поразили Катю, она ихъ сейчасъ же записала, а потомъ такъ часто перечитывала, что выучила наизусть:
«Наши мысли всегда обращены къ выгодѣ и, поэтому, онѣ презрѣнны».
«Безпристрастно судить человѣкъ можетъ лишь о вещахъ, его вовсе не касающихся».
«Нравственность — всегда послѣднее убѣжище, людей, не понимающихъ красоты».
«Нѣтъ книгъ нравственныхъ или безнравственныхъ, книги бываютъ лишь хорошо или дурно написанныя — больше ничего»…
И тогда Катѣ казалось, что человѣкъ, написавшій эти слова, создалъ новую вѣру, исповѣдуя которую, не нужно ничего скрывать и лгать и что, хотя ея отецъ Митрофанъ Ивановичъ и учительница Нина Петровна не любятъ другъ друга и живутъ не одинаково, но вѣрятъ одинаково, по старому, и, поэтому, одинъ живетъ, а другая вѣчно болѣетъ и страдаетъ. Казалось также, что Фидлеръ всегда будетъ счастливѣе всѣхъ ихъ и хотѣлось и самой жить по новой вѣрѣ, но дома, какъ въ тюрьмѣ, нельзя было поступать, какъ хочешь, а можно было только думать, какъ хочешь.
Скрипнула дверь.
— Барышня, а барышня, — чи самуваръ уже наставлять, а чи ни? — шопотомъ спросила баба Мотря.
— Наставляй, — машинально отвѣтила Катя.
Но старуха опять начала:
— Барышня, а барышня, чи самуваръ…
— Да наставляй! — крикнула Катя и встала съ кровати.
Баба Мотря не знала, ни буквъ, ни цифръ, но у нея было особое чутье времени и Катя вѣрила этому чутью больше, чѣмъ стариннымъ часамъ, громко отбивавшимъ секунды на стѣнѣ въ кабинетѣ Митрофана Ивановача.
Она прислушалась. Отецъ уже не храпѣлъ.
«Значитъ проснулся и куритъ» — подумала Катя и еще разъ расплела и заплела косу. Больше дѣлать было нечего. Трахнуло въ кухнѣ ведро, — это принесъ воду работникъ Иванъ.
— Отчего до сихъ поръ въ столовой не зажгли огня? Отчего нѣтъ самоварр… — прокричалъ голосъ отца, но сейчасъ же оборвался и перешелъ въ затяжной кашель. Слышно было, какъ онъ долго отхаркивался, стараясь освободиться отъ клейкой слюны.
Катя засуетилась. Зажигая въ столовой лампу, она чуть не разбила стекла и такъ испугалась, что у нея похолодѣли руки. Мотря уже работала въ кухнѣ голенищемъ своего «чобита» надъ трубой самовара. Пахло дымкомъ и холоднымъ постнымъ борщомъ.
Митрофанъ Ивановичъ проснулся въ скверномъ расположеніи духа и долго молчалъ. Онъ жадно пилъ чай изъ блюдечка и, когда бралъ стаканъ, руки у него тряслись. Потомъ онъ закурилъ крученую папироску, почесалъ носъ, всталъ и забѣгалъ вокругъ стола.
«Значитъ, сейчасъ будетъ рѣчь» — подумала Катя и вздохнула. Маленькія ноги отца, въ давно нечищенныхъ сапогахъ на высокихъ каблукахъ, быстро мелькали; грязныя, широкія книзу, брюки вздрагивали въ тактъ каждаго шага. Красное лицо, красный носъ, сильно посѣдѣвшая борода и блестящая лысина тоже покачивались въ тактъ. И тѣнь за нимъ бѣгала по бѣлой, неоклееной обоями, стѣнѣ.
Возлѣ печки Митрофанъ Ивановичъ остановился, опять немного покашлялъ и началъ:
— Вотъ, ты не любишь меня слушать, а когда я умру, некому будетъ васъ научить.
— Я всегда васъ, папа, слушаю.
— Постой. Молчи. Я это не зря говорю. Я сталъ старъ, ослабъ. У меня кашель, горло болитъ, руки и ноги плохо дѣйствуютъ. Все можетъ быть… Да. Такъ вотъ я теперь и говорю, чтобы вы потомъ не сказали, что васъ некому было учить. Если бы вы были хлопцы, ну, другое дѣло, а то вы дѣвицы и знаю, что жить вамъ будетъ трудно. Такъ слушай… Замужъ нужно идти не за красиваго и не за умнаго, а за такого, который сумѣетъ прокормить. Романы въ книгахъ бываютъ, а въ жизни ихъ не бываетъ. Я отъ покойника отца получилъ землю, семьдесятъ десятинъ, и для васъ же ее сберегъ; такъ вотъ и въ мужья нужно человѣка выбирать такого, который бы ее такъ же берегъ и жилъ бы такъ, какъ я, безъ выдумокъ. Съ жидами знакомства не води, со студентами тоже не очень разговаривай — съ ними въ острогъ попадешь. Отъ мужиковъ подальше — они теперь какъ собаки, землю отнять хотятъ, а потомъ сожгутъ… Если не благословитъ Богъ найти хорошаго человѣка, можно пойти въ учительницы, только не въ деревню, а въ городъ воспитывать благородныхъ дѣтей, а не хамскихъ. Я для этого васъ и отдавалъ въ гимназію, и платилъ въ пансіонъ госпожи Липовецкой по двадцать пять рублей въ мѣсяцъ, чтобы она охраняла и тебя, и Соню отъ всего нехорошаго. А еще лучше добиваться, получить мѣсто кассирши въ аптекѣ или въ хорошемъ магазинѣ. Я никогда никому не кланялся и потому у меня нѣтъ протекціи. Да и не нужно ее. Главное, жить честно, чтобы никогда и ни одинъ мужчина до тебя не дотронулся. А если я узнаю когда-нибудь, что съ тобой произошло что-нибудь такое… Убью! Своими руками убью!..
Митрофанъ Ивановичъ вдругъ взвизгнулъ и затопалъ ногами.
Губы у Кати замѣтно побѣлѣли. Даже баба Мотря услышала въ кухнѣ этотъ визгъ и тревожно подняла голову. Кошка выскочила изъ-подъ стола и безшумно юркнула въ дверь.
— Налей мнѣ еще чаю, — сказалъ онъ, уже совсѣмъ покойнымъ голосомъ, и добавилъ: — ты не плачь, я тебя обидѣть не хочу, я только предупреждаю…
У Кати давило горло. Хотѣлось удержать слезы, но одна изъ нихъ, крупная и горячая, уже скатилась по лицу на кофточку.
Митрофанъ Ивановичъ засопѣлъ и пробормоталъ:
— Да перестань же, дура, я это не со зла.
— Если это не со зла, то… то я ужъ не знаю, какое бываетъ отъ васъ добро — отвѣтила Катя и вышла изъ столовой.
III.
правитьКатя знала, что послѣ незаслуженныхъ упрековъ, можно отвѣтить отцу искренно и рѣзко, и Митрофанъ Ивановичъ промолчитъ. Въ десять часовъ она уже раздѣлась и лежала подъ одѣяломъ. Нервы успокоились. На дворѣ дождь стихъ; только иногда мягко падали на желѣзный подоконникъ съ крыши сразу нѣсколько тяжелыхъ капель. Отецъ ходилъ взадъ и впередъ по кабинету. Катя знала, что онъ не войдетъ, а если и войдетъ, то не узнаетъ ея мыслей. Когда шаги стихали, слышно было, какъ лаютъ собаки и можно было узнать голосъ каждой изъ нихъ. Въ комнатахъ вездѣ было тихо.
«Если быть нравственнымъ — значитъ — ничего не дѣлать, всѣмъ отравлять жизнь и пить водку, — то я не хочу такой нравственности», — думала Катя. Она плохо представляла свою мать, которая умерла давно, но ей казалось, что жизнь матери была тяжелая, и, вѣроятно, характеръ отца ускорилъ ея конецъ. И казалось еще Катѣ, что мать съ того свѣта ее жалѣетъ.
«Если выйти замужъ непремѣнно нужно за такого самаго человѣка, какъ папа, то лучше хоть одинъ разъ отдаться студенту Фидлеру, который говорилъ: „нравственность, всегда послѣднее прибѣжище людей, которые не понимаютъ красоты“. А потомъ?.. Потомъ, хоть повѣситься. Нѣтъ… лучше отравиться — не будетъ языкъ торчать изо рта»…
Катя проснулась рано и увидѣла, что черезъ щели ставень бьютъ золотые лучи солнца и въ нихъ перекручиваются пылинки. Подъ окномъ на яблонѣ весело кричали воробьи. Глаза еще не видѣли голубого неба, но вся душа уже чувствовала, что оно яркое, ласковое, совсѣмъ весеннее и зима уже не вернется.
За утреннимъ чаемъ отецъ былъ тихій и, какъ будто жалкій. Передъ обѣдомъ пріѣхала изъ города, вся укутанная платками, тетя Вѣра. Она вырвала себѣ зубъ благополучно, но за дорогу у нея опухла щека и дергало всю лѣвую сторону. Къ вечеру щеку разнесло еще больше. Тетя Вѣра охала, нараспѣвъ ругала зубного врача жидомъ и призывала на всѣхъ его единовѣрцевъ хорошій погромъ.
Катѣ не было ее жалко и почему-то хотѣлось смѣяться, — она едва удерживалась, чтобы не фыркнуть. Всю ночь пришлось не спать и ухаживать за больной, это было не тяжело и даже пріятно, потому что не лѣзли въ голову мысли о нравственности и о своей судьбѣ. Когда уже разсвѣтало, тетка съ трудомъ выговорила:
— Проклятый жидъ не хотѣлъ рвать зуба, а я таки потребовала… Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ не слѣдовало.. Вѣроятно, придется тебѣ, Катенька, ѣхать за Самсоновымъ…
Отъ мысли, что завтра она увидитъ доктора и Нину Петровну, на душѣ у Кати стало еще веселѣе. Она помолчала и спросила;
— Тетя, почему папа говоритъ, что Нина Петровна безнравственная? Если она не попала на похороны отца, такъ вѣдь не по своей винѣ…
Вѣра Ивановна помотала головой, точно ей стало еще больнѣе, и зашептала:
— Ты ничего не понимаешь. Люди говорятъ… Однимъ словомъ, ты дура! Эта госпожа… Ну, да это не твоего ума дѣло… Уйди ты! Голова у меня болитъ. Душно здѣсь…
Рано утромъ Вѣра Ивановна позвала брата и выслала Катю вонъ изъ комнаты, но черезъ дверь было слышно, какъ они разговаривали:
— Напиши Самсонову записку, — вотъ и все. Не понимаю, зачѣмъ тебѣ нужно посылать Катю, да еще въ такое богомерзкое село? Тамъ же и эта его метресса, — говорилъ отецъ.
— По запискѣ не поѣдетъ, подлецъ. Еще, какъ узнаетъ, что все дѣло въ зубѣ, ни за что не поѣдетъ… Скажетъ, что онъ не спеціалистъ, что сегодня у него пріемный день — и конецъ. Онъ однихъ мужиковъ лечитъ. А если отправится Катя и разскажетъ, какъ и что, тогда поѣдетъ… Ой, Господи, какъ дергаетъ всю голову!.. — тянула плаксивымъ голосомъ тетка.
— Не имѣетъ онъ права не поѣхать.
— Ай, что ты мнѣ говоришь! Ты его не знаешь, что ли? Очень онъ боится какихъ-то правъ… Охъ тяжело мнѣ…
— Ну, пусть ѣдетъ Катя…
— И водки она купитъ, селедки вышли, она выберетъ хорошихъ, — а Игната Янкель надуетъ… Ой, ой, ой, дергаетъ какъ…
И всѣ эти фразы, произнесенныя злыми голосами, казались Катѣ хорошими и радостными.
Черезъ часъ у крыльца стоялъ шарабанчикъ на высокихъ желтыхъ колесахъ, запряженный парой маленькихъ гнѣдыхъ лошадей, съ круто подвязанными хвостами. Игнатъ сидѣлъ на козлахъ и, безъ конца, оправлялъ полы своей «чумарки». Катя уже одѣлась и собралась выходить, но въ это время ее позвалъ Митрофанъ Ивановичъ.
— Скажи Самсонову, что слѣдуетъ, и сейчасъ же, вмѣстѣ съ нимъ, назадъ. И нечего тамъ…
Ему хотѣлось еще крикнуть, чтобы Катя не смѣла разговаривать съ Ниной Петровной, но онъ вспомнилъ вчерашнее, махнулъ рукой и ушелъ въ кабинетъ. Потомъ опять вернулся и добавилъ:
— Водки пусть купитъ Игнатъ; сама въ винную лавку не ходи, а то еще станутъ болтать всякое. Вотъ селедокъ выбери получше, пересмотри каждую отдѣльно и чтобы не дороже тридцати копеекъ за десятокъ…
Лошади медленно спустили съ горы и взяли влѣво, по проселку, мимо лѣса. На душѣ у Кати вдругъ стало весело. Легко дышалось. Пріятно было слышать мѣрное чмоканье лошадиныхъ копытъ. Ясно чувствовалось, что не одной ей хорошо, что все вокругъ радуется настоящему весеннему дню.
Лѣсъ уже кое-гдѣ зеленѣлъ, дальше онъ казался голубымъ, а еще дальше — блѣдно-лиловымъ. Едва замѣтная молодая трава, по которой случайно пробѣгали колеса, сейчасъ же выпрямлялись. Все кругомъ было мокрое, только что вымытое, живое. Пахло землей и душистымъ перегноемъ прошлогодняго листа.
Миновали лѣсъ. Теперь слѣва тянулось болото, а справа подымалось въ гору поле. Запѣлъ жаворонокъ и стихъ. Впереди уже блестѣлъ крестъ на церкви того села, гдѣ жили докторъ Самсоновъ и Нина Петровна.
— На тимъ тыждни[1] люди вже й орать почнутъ, — вдругъ сказалъ Игнатъ.
— Да, слава Богу, — отвѣтила Катя.
— А шо, барышня, чи правду кажутъ, шо будутъ отбирать землю у панивъ, та отдаватымуть мужикамъ?
— Не знаю, Игнатъ, можетъ, и правду.
— Ну, якъ же вамъ, тоди жыть?..
— Если бы я могла заработать рублей сорокъ въ мѣсяцъ, я бы отъ земли отказалась, только чтобы домъ и садъ остались…
— Эхъ, якъ бы тожъ уси паны булы таки, якъ вы, — задумчиво выговорилъ Игнатъ и вдругъ ударилъ по лошадямъ.
Катю дернуло назадъ. Большой комокъ грязи попалъ ей въ лицо. Она засмѣялась и стала вытираться носовымъ платкомъ. Мимо уже мелькали мокрыя, казавшіеcя фіолетовыми, соломенныя крыши. Вырвались двѣ собаки и бросились на лошадей, но тѣ бѣжали, не обращая на нихъ вниманія и только поводили ушами. Катя достала изъ-подъ ногъ кусокъ сѣна и бросила его собакамъ, онѣ сейчасъ же замолчали и, ощетинившись медленно, съ достоинствомъ, разошлись по своимъ дворамъ.
IV.
правитьВъ земской аптекѣ доктора не оказалось, и Катя поѣхала къ нему на квартиру, состоявшую изъ двухъ комнатъ съ некрашенными полами. Въ передней висѣло чье-то новое пальто. Слышно было два мужскихъ голоса и одинъ женскій. Катя сняла только галоши и вошла въ первую комнату.
— Здравствуйте, — коротко сказалъ докторъ и пожалъ ей руку.
— А, Катюша! — произнесла Нина Петровна, мягко улыбнулась, встала съ дивана и поцѣловалась съ ней въ губы. Незнакомый человѣкъ, съ красивой свѣтлой бородой и въ золотыхъ очкахъ, молча поклонился.
— Садитесь, Катерина Митрофановна, — пригласилъ ее докторъ.
— Я только на минутку, по дѣлу.
— Ну, хоть и на минутку, а садитесь.
— По-моему, — продолжалъ незнакомый господинъ, — скрывать отъ народа тѣ мѣропріятія, которыми занимается Дума для его спасенія, такъ же безнравственно, какъ, напримѣръ, лечить больного сифилисомъ, — заговорами, какъ солгать ребенку, какъ сотрудничать въ «Новомъ Времени», или показать голодному вкусное блюдо, а потомъ спрятать его и отдать сытому. Я не крайній лѣвый, но не могу я понять этой скрытности. Зачѣмъ она?.. Въ городахъ и деревняхъ есть умные люди, которые могли бы посовѣтовать депутатамъ много цѣлесообразнаго…
— Что объ этомъ говорить?.. По-моему, все очень понятно. Тамъ, на верхахъ, боятся не народныхъ массъ, а той инерціи, которую могутъ пріобрѣсти эти массы, какъ только двинутся ближе къ Думѣ. Въ общемъ, я уже ни во что хорошее не вѣрю и ничему не удивляюсь, — добавилъ докторъ.
— А я вѣрю, — тихо сказала Нина Петровна.
— Ты и въ воскресенье мертвыхъ способна вѣрить, ласково и вмѣстѣ насмѣшливо, откликнулся докторъ, сложилъ руки на груди, весь согнулся и заходилъ взадъ и впередъ.
Незнакомый господинъ опять заговорилъ о Думѣ.
Катя уже не слушала его и мысленно рѣшала вопросъ, показалось ли ей, или это было на самомъ дѣлѣ, что докторъ сказалъ Нинѣ Петровнѣ «ты».
Лицо Нины Петровны, какъ будто вытянулось и еще больше пожелтѣло, на правой щекѣ виднѣлось бѣлое пятно, губы обсохли. Вся фигура была укутана въ сѣрый платокъ. Что-то безпомощное чувствовалось въ худыхъ рукахъ, и въ поворотѣ головы, и въ добрыхъ, очень усталыхъ, глазахъ. Когда незнакомый господинъ замолчалъ, докторъ подошелъ къ Катѣ и спросилъ:
— Ну-съ, а у васъ какъ дѣла?
— Тетя заболѣла.
— Что съ ней?
— Да, знаете, у нея болѣлъ зубъ…
— Капель дадимъ, — перебилъ ее Самсоновъ.
— Нѣтъ, нужно, чтобы вы сами поѣхали.
Докторъ покраснѣлъ, и его голосъ вдругъ сталъ громкимъ и строгимъ:
— Послушайте, вы, дѣвица хорошая, подумайте, если я изъ-за каждаго зуба буду оставлять на цѣлый день участокъ, то что будутъ дѣлать тифозные, которыхъ у меня не мало, амбулаторные, затѣмъ роженицы и прочіе люди, которымъ я дѣйствительно нуженъ? А? Вы какъ полагаете?
— Дай же ей сказать, — выговорила Нина Петровна.
"Значитъ, я не ошиблась, и они дѣйствительно на «ты», подумала Катя, и какъ можно отчетливѣе произнесла:
— Теперь уже дѣло не въ зубѣ.
— А въ чемъ же-съ? — все еще иронически спросилъ докторъ, но слышно было, что онъ успокоился.
— Да, видите, она вырвала зубъ и поѣхала домой, ну, и, можетъ быть, простудилась, а, можетъ быть, это потому, что въ дорогѣ не полоскала, — я не знаю, только у нея теперь вся щека опухла и стала синей. Уже и лѣваго глаза не видно и говорить ей трудно. Она цѣлую ночь мучилась, ей-Богу, очень мучилась…
— Да не божитесь вы! — сказалъ Самсоновъ шутливымъ, уже совсѣмъ мягкимъ голосомъ.
— Право же, она очень мучилась, и припарки не помогаютъ. Жаръ…
— Хм!.. Ну, посмотримъ… Вы на своихъ лошадяхъ?
— На своихъ.
— Вотъ видишь, дѣло гораздо серьезнѣе, чѣмъ ты думалъ, — мягко сказала Нина Петровна.
Докторъ повернулся къ незнакомому господину:
— Ну, братъ, извини, кажется, придется тебя оставить часика на три, — ты вотъ съ ней поговори. Вѣдь сегодня не уѣдешь?
— Не уѣду.
Самсоновъ нагнулся впередъ и, кивая головой, вышелъ въ слѣдующую комнату. Нина Петровна, съ трудомъ, поднялась и пошла туда же. Катя увидала ея животъ и поняла, что Нина Петровна беременна. И ей вдругъ до слезъ стало жаль эту маленькую, истощенную женщину.
— «Значитъ, она дѣйствительно безнравственная», — подумала Катя и вспомнила отца. Но сейчасъ же мысленно спросила себя: «Развѣ безнравственно имѣть ребенка отъ того, кого любишь такъ же, какъ и себя? и развѣ она виновата, что докторъ женатъ?» Трудно было отвѣтить. Потомъ вдругъ стало чего-то страшно.
Незнакомый господинъ сѣлъ за письменный столъ, взялъ табакъ и гильзы и началъ дѣлать папиросы.
— Ну, и что же, если зараженіе крови… и чортъ съ ней, — прогудѣлъ въ слѣдующей комнатѣ голосъ доктора.
Не слышно было, что сказала Нина Петровна, но онъ опять отвѣтилъ:
— Вѣдь ни Богу свѣчка, ни черту кочерга, и въ нынѣшнее время жить ей совсѣмъ не нужно. А зубной врачъ здѣсь не причемъ. Вѣроятно, послѣ операціи лазила у себя во рту грязными пальцами, — вотъ и все.
Черезъ минуту Самсоновъ вышелъ въ наглухо застегнутомъ пиджакѣ. Изъ бокового кармана у него торчалъ стетоскопъ и еще какой-то футляръ.
— Ну-съ, барышня, ѣдемъ. Простите, времени терять не могу.
— Ѣдемъ, — отвѣтила Катя и подошла попрощаться къ Нинѣ Петровнѣ. Онѣ поцѣловались. Катѣ вдругъ захотѣлось поцѣловать ее еще разъ, но она смутилась и только крѣпко пожала худенькую руку.
Лошади подхватили и опять весело зачмокали копытами по грязи и завертѣли своими туго скрученными хвостами. Возлѣ убогой еврейской лавочки Игнатъ вдругъ потянулъ возжи и остановилъ лошадей.
— Это еще зачѣмъ? — спросилъ докторъ.
— Я на минутку, я сейчасъ. Папа просилъ купить селедокъ, — забормотала Катя.
— Нужно было это сдѣлать раньше.
— Некогда было, — отвѣтила Катя, стараясь не поскользнуться на облѣпленной грязью подножкѣ шарабана.
Черезъ двѣ минуты уже опять ѣхали. Отъ того, что Самсоновъ былъ въ высокой, похожей на поповскую скуфью, бараньей шапкѣ, фигура его сдѣлалась еще тоньше и выше, и закутанная въ платокъ Катя, казалась рядомъ съ нимъ маленькой дѣвочкой. Пробѣжали мимо крыши, плетни, колодцы съ журавлями и потянулось поле. Докторъ всю дорогу молчалъ. Катя думала и тоже молчала. Воздухъ уже не казался ей такимъ прекраснымъ и теперь она не слыхала, какъ нѣжно посвистывалъ въ голубомъ небѣ жаворонокъ. Игнатъ изрѣдка прищелкивалъ языкомъ, подгоняя лошадей.
Когда пріѣхали домой, Катѣ стало грустно и казалось, что ее на минутку выпустили на свободу, а теперь снова привезли въ тюрьму. Ея любимый песъ, Фаготъ, прыгалъ и ласкался, стараясь лизнуть ее въ лицо, но Катя и этого не замѣчала. Въ прошломъ у нея, особенно въ послѣднихъ классахъ гимназіи, было нѣсколько хорошихъ дней и встрѣчъ съ интересными людьми, но теперь, раздѣваясь въ передней, она думала, что во всей ея жизни никогда не было ни одной свѣтлой капельки.
Въ комнатѣ у тети Вѣры скверно пахло. Тянуло карболкой, грязнымъ бѣльемъ и лампаднымъ масломъ. За полъ дня лицо больной стало еще страшнѣе. Фіолетовая опухоль уже прикрыла весь лѣвый глазъ. Правый глазъ тоже прищурился и казалось, что онъ смотритъ хитро. Тетя Вѣра лежала въ бѣлой ночной кофточкѣ, обмотанная припарками изъ горячей золы, и ничего не говорила, а только стонала, точно укачивала маленькаго ребенка: уууу…
Баба Мотря сидѣла сбоку и безъ остановки кивала головой. Митрофанъ Ивановичъ, то входилъ, то выходилъ, скрипѣлъ дверью и цѣплялъ ногами за стулья.
Докторъ Самсоновъ выгналъ всѣхъ вонъ и оставался въ комнатѣ очень долго. Когда онъ вышелъ, лицо у него было строгое, и онъ задумчиво кусалъ губы. Въ столовой онъ сѣлъ, закурилъ, посмотрѣлъ на Митрофана Ивановича и сказалъ сквозь зубы:
— Дѣло плохо….
— Вотъ проклятый жидъ! — отвѣтилъ Митрофанъ Ивановичъ, и глаза у него стали злыми.
— Жидъ здѣсь не причемъ. Начался періоститъ… Ну, да это не вашего ума дѣло. Слѣдовало бы сдѣлать операцію, но больная рѣшительно отказывается. Вотъ что: — нуженъ фельдшеръ, я его пришлю. Впрочемъ, долженъ вамъ сказать, что у больной уже появился весьма характерный отекъ на шеѣ и на верхней части груди…
Самсоновъ зажегъ потухшую папироску и, очень понизивъ голосъ, добавилъ:
— Возможно зараженіе крови… Тогда ужъ ни я, ни фельдшеръ не поможемъ. Къ вечеру это выяснится… Если будетъ худо, пришлите завтра утромъ за мной…
Митрофанъ Ивановичъ вскочилъ со стула, схватился за голову и почти закричалъ:
— Что жъ у меня развѣ конскій заводъ, что ли? Лошади позавчера изъ города вернулись, сегодня два конца сдѣлали, сейчасъ опять два конца сдѣлаютъ.. Я васъ спрашиваю, развѣ такъ можно?
Докторъ тоже поднялся со стула и совсѣмъ спокойно отвѣтилъ:
— Ну, это какъ хотите. Пусть Екатерина Митрофановна сдѣлаетъ больной нѣсколько припарокъ, а затѣмъ пріѣдетъ фельдшеръ, которому я скажу все, что нужно. Ну-съ, до-свиданія.
— Нехай же кони отдохнутъ!
— Можетъ вамъ кони дороже сестры, но мнѣ дороже мои больные, — отвѣтилъ докторъ, густо покраснѣлъ и вышелъ въ переднюю.
Митрофанъ Ивановичъ постоялъ, безпомощно опустилъ голову и, постукивая каблучками, побѣжалъ за нимъ.
V.
правитьКатя перемѣняла припарки и часто спрашивала тетю Вѣру, не лучше ли ей, но больная почти не отвѣчала и съ небольшими перерывами все время тянула свое: уууу…
Вошла неслышными шагами Мотря, положила на плечо Катѣ костлявую руку и прошептала:
— Пожалуйте кушать!
— Не хочу я. Иди себѣ.
Митрофанъ Ивановичъ обѣдалъ одинъ. Онъ почти ничего не ѣлъ и выпилъ только четыре рюмки водки, но такъ опьянѣлъ, что сейчасъ же ушелъ спать. Когда стемнѣло, пріѣхалъ фельдшеръ и трясущимися руками сдѣлалъ тетѣ Вѣрѣ какое-то подкожное впрыскиваніе. Митрофанъ Ивановичъ сидѣлъ въ столовой и, причмокивая, пилъ чай изъ блюдечка. Иногда онъ заглядывалъ въ комнату, подходилъ къ кровати больной и спрашивалъ, не легче ли ей. Тетя Вѣра была уже безъ сознанія и бормотала совсѣмъ непонятное.
Катя не чувствовала усталости. Въ десять часовъ вечера Митрофанъ Ивановичъ сѣлъ ужинать и пригласилъ къ столу фельдшера. Оба выпили много, хотя фельдшеръ не опьянѣлъ и сейчасъ же вернулся въ комнату больной. Ей становилось все хуже.
Катя не спала всю ночь. Что-то подсказывало, что тетя Вѣра непремѣнно умретъ, и отъ этой мысли вдругъ становилось такъ страшно, что кружилась голова. Казалось, что уже пахнетъ трупомъ. Иногда фельдшеръ начиналъ говорить, и отъ него разило водкой. Слышно было, какъ въ пьяномъ экстазѣ молился Богу въ своей комнатѣ Митрофанъ Ивановичъ, потомъ онъ вдругъ заходилъ и началъ кого-то проклинать.
Катя заснула въ шесть часовъ утра и, когда открыла глаза, то услыхала, что въ домѣ суета. Уже опять пріѣхалъ докторъ и, вмѣстѣ съ фельдшеромъ, возился около больной. Баба Мотря два раза выносила оттуда тазъ съ кровавой водой. Противъ ожиданія, Самсоновъ оставался почти до самаго вечера. Два раза онъ посылалъ верхового въ аптеку, накричалъ, сначала на бабу Мотрю, а потомъ на самого Митрофана Ивановича, и всѣ его слушались, какъ солдаты начальника.
Катя надѣла галоши, накинула на плечи шерстяной платокъ и вышла въ садъ. Со вчерашняго утра дождя не было, но на сырыхъ дорожкахъ еще отпечатывались слѣды ногъ. Ярко свѣтило и грѣло солнце. Кричали воробьи. На нѣкоторыхъ деревьяхъ почки совсѣмъ распустились. Много прибавилось зеленой травы. Муравьи уже суетились на деревянной скамеечкѣ, спускались на землю и опять подымались.
Катя сѣла и задумалась. Было до слезъ жать тетю Вѣру и казалось, что особенно страшно умирать изъ-за какого-то ненужнаго одного зуба, въ то время, когда все вокругъ начинаетъ оживать. Потомъ пришла въ голову мысль, что жизнь муравьевъ и птицъ интереснѣе и веселѣе, чѣмъ жизнь такихъ людей, какъ тетя Вѣра, у которой никогда не было настоящаго счастья. Жаль стало и отца, и въ сердцѣ уже не было злости на его пьянство.
«Всю жизнь онъ суетился, вотъ какъ этотъ муравей, — думала Катя. — Хотѣлъ что-то создать, скопить денегъ, принести кому-то пользу… и, когда онъ понялъ, что въ сущности не сдѣлалъ ничего хорошаго, ему стали обидно и грустно, оттого онъ и пьетъ, чтобы не вспоминать прошлаго. И пусть… Только бы не кричалъ и не говорилъ о нравственности»…
Катя легла въ постель въ пятомъ часу утра и только что задремала, какъ вдругъ вошла баба Мотря, облокотилась обѣими руками о стѣну и завыла. Началась суета. Явились еще старухи обмывать тѣло. Въ кухнѣ сидѣли, плакали и шептались незнакомыя дѣвушки и бабы.
Къ вечеру пріѣхали священникъ съ псаломщикомъ, потомъ отставной офицеръ Курбатовъ съ женой Милочкой — двоюродной сестрой Кати. Отслужили первую панихиду.
Для духовенства и для гостей нужно было приготовить закуску. Никто не ѣлъ скоромнаго, а достать рыбы и консервовъ было трудно.
Въ кухнѣ все время топилась печь, и отблески огня играли на чужихъ, серьезныхъ лицахъ. Лошадей гоняли цѣлый день, но теперь Митрофана Ивановича это не огорчало. Онъ какъ-то затихъ, выпилъ много водки съ Курбатовымъ, но не охмѣлѣлъ и не легъ спать. Катя спросила отца, собирается ли онъ вызвать изъ города Соню. Митрофанъ Ивановичъ провелъ себѣ рукой по лбу и сказалъ:
— Нѣтъ ужъ… Что-жъ… Да и не успѣетъ она. Ты ей напиши, — добавилъ онъ и вдругъ заплакалъ.
Катя почему-то плакать не могла и сама этому удивлялась. Было какъ-то неловко передъ бабами. Тѣло покойницы, вмѣсто сожалѣнія, возбуждало страхъ, особенно ночью. Уже по всѣмъ комнатамъ стоялъ, точно дымъ, тяжелый трупный запахъ, отъ котораго тошнило.
Въ день похоронъ опять прошелъ дождь. Сильно разгрязнло и бабы говорили, что когда погребаютъ праведнаго человѣка, всегда бываетъ дождь.
Тяжелыя «мары» съ гробомъ несли двѣнадцать крестьянъ, по три съ каждой стороны. Ихъ ноги, въ огромныхъ сапогахъ, уплывали въ черную, мокрую землю и громко чмокали. Кладбище было далеко отъ хутора, почти возлѣ церкви. Когда останавливались для чтенія Евангелія, носильщики тяжело вздыхали и вытирали красные лбы. Потомъ снова раздавался жиденькій тенорокъ псаломщика и покачивались впереди хоругви и крестъ, обвитый бѣлой кисеей. На верхушкѣ холма, образовавшагося отъ выброшенной изъ ямы пахучей, синеватой земли, медленно изгибался жирный бѣлый червякъ съ желтой головкой. Высокій лысый крестьянинъ наступилъ на него и, когда передвинулъ ногу, на томъ мѣстѣ осталось только свѣтлое мокрое пятно.
Катя видѣла это. Ей пришло въ голову, что и тетя Вѣра, и червякъ теперь совершенно одинаково ничего не чувствуютъ, и вдругъ сдавило горло, и стало такъ страшно, что хотѣлось закричать.
Вокругъ могилы толпилось много народу. Пріѣхали и сосѣди, какія-то старушки, попадья и жена псаломщика. Стояла въ траурной шляпѣ и крестилась по-польски жена управляющаго графскимъ имѣніемъ. Катя никого изъ нихъ не знала, но всѣ съ ней здоровались первыя и грустно покачивали головами.
Когда пропѣли «вѣчную память» и зарыли могилу, Митрофанъ Ивановичъ прошепталъ Катѣ на ухо:
— А докторъ не объявился: должно быть, стыдно подлецу, что не вылечилъ. И тая учительша тоже глазъ не показала — отъ людей совѣстно…
Дома во всѣхъ комнатахъ были накрыты столы. Высились цѣлыя горы пироговъ съ грибами и съ кашей. Было очищено нѣсколько десятковъ селедокъ. Пахло лукомъ, постнымъ масломъ и капустой. И въ кухнѣ, и въ комнатахъ на окнахъ стояли бутылки съ водкой и съ наливками.
Батюшка прочелъ молитву. Загремѣли стулья, загудѣли человѣческіе голоса, зазвенѣли рюмки, и до вечера всѣ чужіе чувствовали себя здѣсь, какъ хозяева, а хозяева — какъ чужіе.
На другой день Катя не знала, куда себя дѣвать. Болѣла голова и хотѣлось плакать. Митрофанъ Ивановичъ съ утра напился и лежалъ у себя въ кабинетѣ Въ кухнѣ баба Мотря и двѣ дѣвушки — Стеха и Марина — перемывали посуду и, когда Катя входила, сейчасъ же всѣ трое начинали хвалить покойную барышню, которую еще недѣлю назадъ ругали за скупость и придирчивость. Было непріятно ихъ слушать.
Катя знала, что ей станетъ легче, когда пріѣдетъ сестра гимназистка Соня, но до вербнаго воскресенія оставалось еще десять дней. И эти полторы недѣли тянулись, какъ мѣсяцъ.
Легко дышалось только въ саду. И чѣмъ прекраснѣе становилась, съ каждымъ днемъ, украинская весна, тѣмъ тяжелѣе было одиночество. Хотѣлось съѣздить въ гости къ доктору и Нинѣ Петровнѣ, но страшно было сказать объ этомъ отцу.
VI.
правитьВъ понедѣльникъ, на страстной, Катя встрѣтила Соню на вокзалѣ. Сестры нѣсколько разъ крѣпко поцѣловались, и на глазахъ у нихъ выступили слезы. Обѣ думали, что плачутъ о потерѣ близкаго человѣка, на самомъ же дѣлѣ, Катю взволновало сознаніе, что теперь уже не будетъ такого страшнаго одиночества, а Соня плакала отъ радости, что очутилась въ родныхъ мѣстахъ. Не видались всего одну зиму, но Катѣ показалось, что Соня очень измѣнилась — стала выше, похудѣла, и глаза у нея смотрѣли какъ-то иначе, по-взрослому.
До хутора всю дорогу разговаривали. Говорила больше Соня. Она разсказывала о романахъ подругъ, о митингахъ въ гимназіи, о новыхъ книгахъ, которыя привезла съ собою.
Катя всего два года назадъ окончила гимназію, и ей какъ-то не вѣрилось, что за это время въ городѣ все такъ измѣнилось. Особенно ее поразила новость, что Леля Зубовичъ, во-первыхъ, исключена изъ гимназіи, во-вторыхъ, сидитъ въ тюрьмѣ и, въ третьихъ, тамъ же, въ тюрьмѣ, собирается обвѣнчаться съ бывшимъ народнымъ учителемъ Добротворскимъ. Катя помнила Лелю тихой, застѣнчивой ученицей пятаго класса, которая на большой перемѣнѣ не бѣгала, а сидѣла на подоконникѣ, и въ лѣвой рукѣ у нея всегда была книга, а въ правой — полъ булки съ колбасой. Леля медленно откусывала булку и все читала, читала. И теперь непонятно было, за что можно было посадить въ тюрьму такую тихую, всегда задумчивую дѣвочку..
Катя была старше Сони на три года и привыкла считать ее маленькой и глупенькой, но теперь какъ-то выходило, что Соня стала и старше, и умнѣе, и говорить съ ней было такъ же интересно, какъ, напримѣръ, съ Ниной Петровной.
Баба Мотря еще на крыльцѣ увидѣла Соню, затрясла головой и бросилась къ ней, чтобы поцѣловать руку, но Соня покраснѣла, дернулась впередъ и пробормотала:
— Что ты, что ты, Мотря, развѣ я архіерей?
Митрофанъ Ивановичъ тоже обрадовался. За обѣдомъ онъ улыбнулся и сказалъ:
— Черезъ годъ, Сонюшка, кончишь гимназію и выдамъ я тебя замужъ за хорошаго человѣка, а за кого не скажу!… Ага…
Соня покраснѣла и промолчала. Слово «выдамъ» показалось ей смѣшнымъ и стариннымъ, точно выраженіе изъ лѣтописи.
Послѣ обѣда отецъ легъ спать, а сестры побѣжали въ садъ. Яблони готовились цвѣсти, одно персиковое дерево уже стояло все бѣлое, но еще не всѣ деревья покрылись листьями, и съ лѣвой стороны, сквозь голый вѣтви, были видны крыши хутора, а за ними поле. Уже начали пахать и все оно было раздѣлено на квадраты — темно-фіолетовые, почти черные и блѣдно-зеленые, еще не тронутые плугомъ. Ласково и нѣжно пѣлъ жаворонокъ. Хорошо дышалось. Слѣва, въ долинѣ, синѣлъ дубовый лѣсъ, дальше тянулось ярко зеленое болота. Слышно было, какъ жалобно кричали надъ нимъ но самыхъ птицъ не было видно.
Катя и Соня дошли до самаго рва, которымъ былъ окруженъ садъ, взобрались на высокую насыпь и остановились.
— Какъ хорошо, ахъ, какъ хорошо! — сказала Соня и вздохнула.
— Только скучно… — отвѣтила Катя.
— Тѣмъ, кто ничего не дѣлаетъ… Вотъ мужикамъ не скучно. Какъ далеко видно. Смотри, по ту сторону лѣса чуть блеститъ крестъ — вѣдь это уже Косоротовка, а до нея почти восемь верстъ. А вонъ Любецкое, а вонъ Непытайловка. Ужасъ, сколько земли и… какая бѣдность. Ты знаешь, я бы никогда не разсталась съ нашей усадьбой, но что касается земли, когда я на нее смотрю, дѣлается немножко совѣстно… Ты подумай, вѣдь ни мы лично, ни папа — ровно ничего съ ней не дѣлаемъ, а деньги получаемъ. По-моему, ее нужно продать, и продать бѣднѣйшимъ… Послѣ двадцати одного года я такъ и сдѣлаю со своей частью. Собственно говоря, продажа — это тоже компромиссъ, слѣдовало бы просто подарить, но вѣдь у насъ ея всего сорокъ десятинъ. Если и я, и ты, получивъ образованіе, будемъ голодать то, конечно, не принесемъ той пользы, которую можно принести своими знаніями. Но будь у меня тысяча десятинъ, я бы пятьсотъ изъ нихъ подарила, а пятьсотъ продала… Право!
Катя ничего не отвѣтила. Подарить землю ей казалось черезчуръ большой щедростью, почти подвигомъ, на который обыкновенный человѣкъ не способенъ. Когда возвращались назадъ, она только спросила:
— Слушай, что такое компромиссъ?
— Развѣ ты не знаешь?!
— Не знаю.
— Компромиссъ — это выгодная сдѣлка съ собственною совѣстью, вотъ что…
— Какъ же это?
— Да такъ. Напримѣръ, ты терпѣть не можешь человѣка, но поддерживаешь съ нимъ знакомство, потому что это выгодно… Понимаешь?
— Понимаю.
Особенно хорошо говорилось вечеромъ, когда легли въ постели и весь домъ затихъ.
— Какъ поживаетъ Нина Петровна? — спросила Соня.
— Да ужъ я, право, не знаю. Папа ее очень не любитъ. Когда тетя Вѣра была нездорова, я ѣздила за докторомъ, ну, и видѣла ее только мелькомъ. Ну, и мнѣ показалось… Впрочемъ, не знаю…
— Что показалось?
— Да какъ-то такое… Впрочемъ, можетъ, я ошиблась.
— Ну какое?
— Кажется, у нея скоро будетъ ребенокъ.
— А-а…
Помолчали. Катя грузно перевернулась на своей кровати и спросила:
— Послушай, какъ же это она такая хорошая, такая нравственная и вдругъ… такое?
— Какое такое?
— Ну… какъ она могла рѣшиться на такую безнравственность?
— По-моему, въ этомъ нѣтъ ничего безнравственнаго, если любишь хорошаго человѣка, а выйти замужъ за него ей нельзя. Вотъ у насъ въ городѣ есть учитель, живетъ съ женой, дѣлаетъ видъ, что любитъ ее, а самъ имѣетъ еще двѣ семьи — это, конечно, безнравственно. Такъ я думаю.
— Да, но все-таки…
— Что, все-таки? Какъ тебѣ не стыдно быть такой жестокой по отношенію къ женщинѣ, которая ни тебѣ, ни кому другому никогда не сдѣлала ничего худого?
— Да, я и сама люблю ее, крѣпко люблю. Мнѣ только жаль ее, вѣдь другіе говорятъ…
— Ну, и пусть говорятъ. А, по-моему, жалѣть ее не за что, а можно ей только позавидовать, какъ дѣвушкѣ, которую никто не «выдавалъ». Кого полюбила, тому и отдалась… И, навѣрное, она въ тысячу разъ счастливѣе тебя и совѣсть у нея почище нашей съ тобой…
Катя полежала тихо, подумала и опять спросила:
— Отчего жъ она не отдаетъ своей земли мужикамъ, вѣдь послѣ смерти отца она получила?
— Въ томъ-то и дѣло, что не получила. Онъ умеръ безъ завѣщанія, и долговъ оставилъ множество. Все перешло брату, а Нинѣ Петровнѣ — какіе-то пустяки…
Болтали до самаго разсвѣта. Наконецъ рѣшили спать. Катя усиленно жмурила глаза, потомъ встала, закрыла окно сверхъ шторы еще платкомъ, выпила воды и опять легла, но не могла задремать. Ей непонятно было, какъ это за одну зиму Соня вдругъ научилась такъ умно и свободно думать и говорить, точно и не Соня, а какая-то другая дѣвушка…
Въ пятницу ѣздили слушать двѣнадцать евангелій въ то село, гдѣ жилъ докторъ. Въ церкви было невыносимо жарко. Катя и Соня нѣсколько разъ выходили на паперть, посидѣть и подышать свѣжимъ воздухомъ. Мужики и бабы съ любопытствомъ ихъ осматривали.
Къ Сонѣ подошла закутанная въ платокъ, очень худая, молодица, низко поклонилась и вдругъ, совсѣмъ неожиданно, чмокнула ее въ руку. Соня испугалась и вскочила.
— Шо вы, бабо?
— А вы мене и не позналы?
— Нѣтъ.
— Я жъ Орышка, колысь була у васъ у нянькахъ.
— Неужели это ты? Такъ постарѣла?..
Соня посмотрѣла на Катю, точно хотѣла, чтобъ и она подтвердила, что это дѣйствительно Оришка, съ которой онѣ всего четыре года назадъ бѣгали въ горѣлки. Не вѣрилось и Катѣ.
Соня отошла вмѣстѣ съ бабой въ сторону. Оришка опять начала кланяться и просить Соню походатайствовать передъ отцомъ, чтобы онъ отдалъ ей съ мужемъ, изъ-полу, хоть одну десятину земли. Она разсказала, что имѣла троихъ дѣтей и всѣ они умерли, но все таки живется очень тяжело. Соня вздохнула и обѣщала сдѣлать все, что можетъ. Опять вошли въ церковь. Священникъ читалъ уже восьмое евангеліе:
«И егда пріидоша на мѣсто, нарицаемое лобное, ту распяша Его и злодѣя, оваго убо одесную, а другого ошую. Іисусъ же глаголаше: Отче! отпусти имъ: не вѣдятъ бо, что творятъ»…
«Вотъ она нравственность», подумала Катя, вздохнула и прошептала:
— Уже идемъ, Сонечка?
— Хорошо.
Пришли на кладбище, къ свѣжей могилѣ тети Вѣры, молча постояли, перекрестились и направились къ воротамъ, возлѣ которыхъ стоялъ съ лошадьми Игнатъ. Солнце зашло, но закатъ еще догоралъ кровавыми полосами. Длинныя лиловыя облака легли сверху. Еще выше, на зеленоватомъ фонѣ неба, уже мигала первая серебряная звѣздочка.
Когда садились въ шарабанъ, Катя замѣтила на глазахъ у Сони слезы и сказала:
— Да, ужасно обидно такъ умирать, изъ-за какого-то зуба…
— Я не о ней, я объ Оришкѣ. Хотѣла дать ей рубль, но у меня ничего нѣтъ, — отвѣтила Соня.
Чтобы отвлечь ее отъ тяжелыхъ мыслей, Катя робко предложила заѣхать къ Нинѣ Петровнѣ, но Соня мотнула головой и отвѣтила:
— Нѣтъ, теперь не нужно. Мы ее стѣснимъ. Лучше потомъ, когда родится…
Зашли еще въ земскую аптеку, къ фельдшеру и, по порученію Митрофана Ивановича, попросили іоду и бертолетовой соли. Отъ пьянства у него всегда было воспалено горло, но онъ думалъ, что это отъ простуды и постоянно лечился. Здѣсь еще посидѣли и поговорили съ фельдшеромъ.
Домой ѣхали уже въ темнотѣ. Когда поднялись на гору, видно было, какъ шевелятся огоньки свѣчей возлѣ церкви.
Молчали. Дорога теперь показалась длинной. Пробирала дрожь. На дворѣ стало такъ холодно, что вездѣ запотѣли окна и въ комнатахъ казалось особенно уютно. Митрофанъ Ивановичъ зажегъ передъ каждой иконой лампадки, ходилъ взадъ и впередъ и напѣвалъ что-то божественное. Услышавъ лай собакъ, онъ вышелъ на крыльцо и сказалъ:
— Ну, вотъ и хорошо, что рано вернулись, а я уже ѣсть хочу…
Катя быстро раздѣлась и заметалась изъ кухни въ столовую и обратно. Баба Мотря принесла селедку, конопляное масло и шинкованную, уже не совсѣмъ свѣжую, капусту.
Митрофанъ Ивановичъ пилъ и закусывалъ. Катя ѣла съ аппетитомъ. Соня нехотя проглотила кусочекъ селедки.
— Что жъ ты такъ плохо вечеряешь? Ѣшь, ѣшь — это пища полезная. Можетъ, не нравится, что постное, ну, такъ что же дѣлать? Я отъ роду ничего скоромнаго не ѣлъ въ страстную пятницу и никому не позволю ѣсть у себя въ домѣ.
— Нѣтъ, я не потому, что постное, — просто не хочется. Вотъ что, папа, мы видѣли въ церкви Оришку, ну, и она…
— Что она?
— Просила вамъ передать, чтобы вы ей съ мужемъ дали одну десятину земли изъ-полу.
— Ну, и пускай просила, а я не дамъ, — спокойно отвѣтилъ Митрофанъ Ивановичъ, но сейчасъ же всталъ изъ-за стола и закричалъ:
— Не дамъ! Ты знаешь, я ту самую Оришку и ея дурака мужа звалъ на поденную работу, предлагалъ имъ по тридцать копеекъ въ день и они не пошли. Они хотятъ сами быть хозяевами. И, пожалуйста, о нихъ, и, вообще, о мужикахъ, мнѣ, ничего не говори. Tы ничего не понимаешь. У насъ они никогда не голодали и голодать не будутъ. Имъ хочется помѣщичьей земли. Я знаю, откуда идутъ эти разговоры. Вотъ, напишу исправнику, чтобы эту учительшу выпроводили въ Нарымскій край, такъ и будетъ знать, какъ пропагандой заниматься…
— Постойте, папа, вы вѣдь Нину Петровну не видѣли…
— Наплевать. Все равно это отъ нее… Я землю даю тому, кому хочу, и учить меня нечего. Мужики еще на меня никогда не жаловались… И… и пожалуйста, не серди меня, — не суйся не въ свое дѣло.
Митрофанъ Ивановичъ сѣлъ и хотѣлъ налить себѣ еще водки, но его рука такъ запрыгала, что вокругъ рюмки образовалась цѣлая лужица. Онъ вышелъ и сказалъ уже болѣе покойнымъ голосомъ:
— Вотъ видишь, разволновала меня я и пролилъ… Вспомни, какіе теперь дни… Грѣшно отца сердить.
VII.
правитьНа слѣдующій день баба Мотря, Катя и Соня, съ самаго утра, красили яйца, пекли, жарили; чистили миндаль и толкли его въ ступѣ, вынимали уже готовые куличи и приготовляли какое-то пирожное изъ бѣлковъ. Не было времени даже пообѣдать. Катя видѣла, какъ Соня отрѣзала большой кусокъ ветчины, положила его на хлѣбъ и съѣла у себя въ комнатѣ. Катѣ хотѣлось сказать сестрѣ, что это не хорошо, но она промолчала. Къ заутрени не поѣхали.
Первый день прошелъ тоскливо. Нужно было со всѣми цѣловаться. Нужно было съ утра ходить въ новомъ платьѣ. Нужно было много ѣсть.
Митрофанъ Ивановичъ выпилъ лишнее и вдругъ началъ говорить о покойной сестрѣ, что она одна его понимала, и потомъ разрыдался. Катя и Соня начали его утѣшать, но онъ ихъ прогналъ и заперся у себя въ кабинетѣ.
Только къ вечеру все успокоилось и можно было уйти въ садъ. Говорилось плохо. Иногда Катѣ казалось, что Сонѣ съ ней скучно. И не совсѣмъ было понятно, почему Соня ни разу не упомянула о тетѣ Вѣрѣ, которая еще такъ недавно жила, двигалась и говорила въ этихъ самыхъ комнатахъ. На четвертый день отецъ вдругъ началъ жаловаться на горло и сталъ говорить такъ тихо, что вмѣсто словъ выходило только:
— Хау, хау, хау…
Послали Игната въ аптеку за танниномъ и еще за чѣмъ-то. Онъ вернулся поздно, когда уже пили вечерній чай. Митрофанъ Ивановичъ самъ вышелъ къ нему въ переднюю, взялъ у него лекарство, и еще долго о чемъ-то распрашивалъ. Въ столовую онъ вернулся весь красный, съ надувшимися на лбу жилами, взмахнулъ руками, грозно посмотрѣлъ на дочерей и вдругъ зашипѣлъ своимъ пропитымъ голосомъ:
— Наконецъ… Да… Разрѣшилась! Хорошій примѣръ, чудесный примѣръ. Вотъ вамъ и предводительская дочка, на весь уѣздъ осрамилась. Что теперь люди добрые скажутъ? Хорошо сдѣлалъ покойникъ, что не дожилъ. Вотъ вамъ и госпожа съ идеями. Я вѣрю въ Бога, но если бы съ вами, съ которой-нибудь, случилось что-нибудь подобное, я бы повѣсился…
— Папа, — заикнулась Соня и хотѣла еще что-то сказать, но Митрофанъ Ивановичъ грозно взмахнулъ руками и прошипѣлъ:
— Молчать! Меня не учить! Вижу, какое ты добро есть… Вижу. Лучше задушу своими руками. И я, и вся наша семья прожили честно…
Дальше уже трудно было понять и слышно было только одно:
— Хау, хау, хау…
Соня поднялась и ушла.
— Назадъ, назадъ… — прошипѣлъ Митрофанъ Ивановичъ, но въ отвѣтъ ему только щелкнулъ ключъ въ дверяхъ ея комнаты.
Катя еще слушала его, потомъ не выдержала и убѣжала въ садъ.
До самаго отъѣзда Сони отецъ съ ней не разговаривалъ. Катя плохо спала по ночамъ и мечтала уѣхать съ сестрой въ городъ хоть на одинъ мѣсяцъ. Въ субботу она не выдержала и заикнулась объ этомъ Митрофану Ивановичу. Противъ ожиданія, онъ не разсердился и коротко отвѣтилъ:
— Нѣтъ, ты ужъ успокойся. Кончила гимназію благополучно — и слава Богу.
Потомъ прошелся по комнатѣ, скрутилъ папироску и добавилъ:
— Надѣюсь, сама понимаешь, что покидать безпомощнаго старика отца и стыдно, и гадко.
Катя дѣйствительно успокоилась. И то, что отецъ позволилъ проводить сестру до вокзала, уже показалось ей огромнымъ счастьемъ. Въ день отъѣзда Сони Митрофанъ Ивановичъ повеселѣлъ. Онъ подставилъ ей руку для поцѣлуя и самъ поцѣловалъ дочь въ щеку. Потомъ, кромѣ путевыхъ расходовъ, далъ ей еще три рубля и сказалъ:
— Учись и набирайся ума, только настоящаго ума, отъ котораго жить легче и выгоднѣе. Ну, Христосъ съ тобой…
На вокзалѣ передъ третьимъ звонкомъ, Катя заплакала, обняла сестру и прошептала:
— Сонечка, голубочка, возвращайся скорѣе, а то я безъ тебя или съума сойду, или повѣшусь — право, повѣшусь…
Соня высморкалась, стала на площадку и отвѣтила
— Ничего, потерпи. Одинъ мѣсяцъ остался. Пріѣду на лѣто — что-нибудь придумаемъ…
Лицо у нея было серьезное, а глаза грустные.
Когда поѣздъ двинулся, Катѣ показалось, что вмѣстѣ съ Соней уѣзжаетъ и часть ея собственной души.
Потянулись дни, похожіе одинъ на другой. Катя вставала рано, сажала цвѣты, сама готовила обѣдъ, разводила куръ, и все-таки было невыносимо скучно. Она пробовала читать книжки, которыя привезла Соня, но всѣ они были написаны совсѣмъ другимъ языкомъ, чѣмъ романы и повѣсти, и въ нихъ встрѣчалось слишкомъ много непонятныхъ, неживыхъ словъ. Ясно было только, что умные люди хотятъ научить бѣдняковъ, какъ имъ улучшить свою жизнь. Разъ утромъ вошелъ Митрофанъ Ивановичъ и засталъ Катю за чтеніемъ, пересмотрѣлъ заглавія брошюръ, нахмурился, собралъ ихъ и въ тотъ же день сжегъ въ печкѣ.
Цвѣли яблони и груши. Сквозь листву уже не было видно хуторскихъ крышъ. Ночи стояли теплыя, душныя, пропитанныя запахомъ бѣлой акаціи и сирени. Съ восьми часовъ вечера и до самаго разсвѣта пѣлъ подъ окномъ соловей. Катя чувствовала, какъ наслаждается вся природа, и еще тяжелѣе было на сердцѣ отъ сознанія своего одиночества. Съ крестьянами она говорить не умѣла и не любила, да и не было у нихъ времени для разговоровъ. Лица у бабъ казались несчастными и глупыми, а всѣ мужчины смотрѣли искоса и хмуро. И Катѣ часто приходило въ голову, что каждый изъ нихъ, когда смотритъ на нее, непремѣнно думаетъ: «Вотъ ты гуляешь и ничего не дѣлаешь, а когда мы сожжемъ твой хуторъ, тогда ты начнешь работать».
По ночамъ было страшно, и казалось, что кто-то ходитъ по саду и заглядываетъ въ окно. Тринадцатаго мая исполнилось сорокъ дней со дня смерти тети Вѣры. Митрофанъ Ивановичъ хотѣлъ сдѣлать хорошія поминки. Наканунѣ зарѣзали двухъ барановъ и купили четыре ведра водки. Во дворѣ устроили временные столы изъ досокъ, положенныхъ на козлы. Выло куплено двадцать новыхъ мисокъ и полъ пуда соли. Въ трехъ огромныхъ котлахъ варился борщъ, а въ четвертомъ каша. На «смалецъ» растопили восемь фунтовъ сала. Баба Мотря и нѣсколько молодицъ съ ранняго утра суетились надъ котлами и пекли свѣжій хлѣбъ. Синій дымъ подымался надъ усадьбой, и на весь хуторъ вкусно пахло.
Митрофанъ Ивановичъ всталъ тоже очень рано и вмѣстѣ съ Катей поѣхалъ на кладбище. Послѣ панихиды онъ пригласилъ къ себѣ священника, псаломщика и бывшихъ возлѣ могилы чужихъ мужиковъ. Когда вернулись домой, свои хуторскіе уже почти всѣ были во дворѣ. Увидѣвъ Митрофана Ивановича, они почтительно сняли шапки и поклонились. Бабы пришли съ дѣтьми. Стоялъ говоръ и шумъ, какъ на ярмаркѣ. Каждую минуту стучалъ на калиткѣ затворъ, и во дворъ приходили все новые люди.
День выдался яркій, ласковый. Золотыя солнечныя пятна трепетали на сосновыхъ доскахъ столовъ и на обнаженныхъ головахъ крестьянъ. Мелькая босыми ногами, бабы разставили миски съ душистымъ борщемъ, рѣзали на куски только что испеченный хлѣбъ и выкладывали на деревянныя тарелки разваренную жирную баранину. Ровно въ двѣнадцать часовъ вышелъ, съ огромной бутылкой казеннаго образца, Митрофанъ Ивановичъ. Катя несла за нимъ двѣ большихъ чарки. Батюшка надѣлъ епитрахиль, оправилъ волосы и прочелъ молитву.
Первые два стола потчивалъ водкой самъ Митрофанъ Ивановичъ. Каждый мужикъ крестился, вытиралъ предварительно усы и, взглянувъ вверхъ, говорилъ:
— Ну, пошли жъ имъ, Боже, царство небесне! — и затѣмъ выпивалъ стаканъ.
Со многими изъ нихъ Митрофанъ Ивановичъ чокался и пригубливалъ самъ. Потомъ онъ утомился и ушелъ съ батюшкой въ домъ закусывать сардинками и ветчиной.
Мотря наливала изъ бутылки, а Катя подавала въ руки каждому крестьянину стаканъ. Лицо у нея было серьезное, и ей казалось, что она дѣлаетъ святое и важное дѣло. Пили и всѣ бабы, и многіе изъ подростковъ. И она была увѣрена, что если бы вдругъ ушла и поручила бы подносить водку кому-нибудь другому, то оскорбила бы этимъ всѣхъ присутствующихъ.
Ѣли долго и со вкусомъ. Оставшіяся крохи хлѣба сгребали на ладонь и высыпали въ ротъ. Обѣдало больше ста человѣкъ.
Катя и Мотря пошли въ домъ за новой четвертью.
Митрофанъ Ивановичъ откупорилъ самъ всѣ три бутыли и, подавая одну изъ нихъ Катѣ, сказалъ:
— Ну что? Видѣла ты хоть одно недовольное лицо? Слышала ты хоть одно неодобрительное слово? Они меня любятъ, — и потомъ ни съ того, ни съ сего засмѣялся и добавилъ:
— И земли имъ никакой не нужно…
Батюшка погладилъ себя рукой по груди и наставительно произнесъ:
— Народъ хорошо понимаетъ, кто относится къ нему съ любовью. Они, какъ животныя, инстинктомъ чуютъ, кто для нихъ настоящій другъ, а кто не настоящій… Это вѣрно.
Катя ничего не отвѣтила и вышла вслѣдъ за Мотрей. Опять нужно было ходить вокругъ столовъ и слушать пожеланія царства небеснаго тетѣ Вѣрѣ и долгой жизни отцу. Уже дрожали руки.
Когда вся водка была выпита, Катя сѣла отдохнуть на крылечкѣ амбара. Въ десяти шагахъ отъ нея наклонялись надъ мисками и опять выпрямлялись, освѣщенныя солнцемъ, спины въ бѣлыхъ сорочкахъ. Кругло подстриженные затылки и загорѣлыя шеи двигались все живѣе и живѣе. Голоса стали громче.
Крайнимъ справа, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Кати, сидѣлъ часто заходившій въ усадьбу, старшій братъ Игната, — Яковъ. Онъ ужъ замѣтно охмелѣлъ, покачивался и размахивалъ руками. Было слышно, какъ онъ сказалъ своему сосѣду:
— Отъ мы сыти и пьяни… Добре нагодувавъ Митрохванъ Ивановичъ. Це винъ пидлащуваетця до людей, шобъ не спалылы, ну, а про те, якъ не буде земли давать съ половины, то усе едно спалять.
Катѣ вдругъ стало жарко. Сначала захотѣлось встать и уйти, но она осталась въ той же позѣ, только опустила голову. Было слишкомъ понятно, что слова Якова, рано или поздно, непремѣнно сбудутся. Катя еще долго сидѣла не двигаясь и думала, слѣдуетъ или не слѣдуетъ сказать отцу о томъ, что сейчасъ говорилъ Яковъ, — и рѣшила не говорить.
- ↑ На той недѣлѣ.