Нравственное вдохновенье (Меньшиков)/ДО

Нравственное вдохновенье
авторъ Михаил Осипович Меньшиков

Опубл.: 1899. Источникъ: az.lib.ru

М. О. Меньшиковъ. КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія М. Меркушева. Носкій пр., № 8. 1899.

Нравственное вдохновенье.

"Ты истиннаго Бога прозрѣлъ въ угрюмой мглѣ..."

(Надсонъ).

I.

Въ исторіи русской литературы конца XIX вѣка будетъ отмѣчено явленіе поэта, промелькнувшаго какъ метеоръ, незначительный по величинѣ, но оставившій яркій слѣдъ въ умахъ огромнаго круга читающей публики. Это былъ С. Я. Надсонъ, столь безвременно насъ покинувшій. Торжественная встрѣча его перешла тотчасъ въ печальныя проводы.

Всѣ, кто пишетъ о Надсонѣ, поражены шумнымъ успѣхомъ его въ русской публикѣ. Не могутъ надивиться, до какой степени внезапно вспыхнула и засіяла эта слава, какъ въ два-три года изъ простого юнкера военнаго училища выросъ писатель, книгою котораго втеченіе десятилѣтій невозможно было насытить книжный рынокъ, писатель, вызвавшій энтузіазмъ цѣлаго поколѣнія… Писателъ хотя и съ несомнѣннымъ, но едва намѣтившимся талантомъ, съ невыработанною формой, писатель-юноша, у котораго все, казалось-бы, впереди и такъ мало въ настоящемъ, — и писатель-кумиръ увѣнчанный, прославленный…

Этотъ интересный литературный случай раскрываетъ психологію славы, какъ она слагается въ толпѣ. Слава, какъ и всякое жизненное явленіе, есть вещь очень сложная, результатъ не одной, а множества причинъ, удачно сошедшихся. Въ литературной славѣ очень большое, но вовсе не рѣшающее значеніе имѣетъ талантъ; извѣстны геніи (достаточно назвать Шекспира), которые были признаны спустя столѣтія послѣ ихъ смерти. Какъ для добраго сѣмени нужна еще и добрая почва, и влага, и тепло, и свѣтъ, такъ для генія нужна воспріимчивая среда, извѣстное культурное и политическое состояніе современнаго общества. Наконецъ, кромѣ всѣхъ этихъ и многихъ другихъ причинъ, однимъ изъ существенныхъ условій славы является человѣческая личность автора. Всѣмъ извѣстно, какъ много значитъ для актера, пѣвца, музыканта ихъ наружность и манеры; многіе изъ нихъ только этими внѣшними средствами, при заурядномъ дарованіи, пріобрѣтаютъ широкій кругъ поклонниковъ. Писатель — тотъ-же актеръ, но какъ-бы говорящій изъ-за кулисъ; публикѣ слышенъ только голосъ его и даже менѣе — слышна лишь мысль его. Немного, но самое важное, самое проникающее въ душу. Въ искренней мысли, кромѣ существа ея, дѣйствующаго на разумъ читателя, есть нѣчто болѣе могущественное и привлекательное — это форма мысли, тотъ особенный оттѣнокъ, какой придаетъ ей индивидуальность автора. Это самая жизненная, самая покоряющая черта, она дѣйствуетъ на чувство читателя, т. е. на индивидуальную сторону его природы. То, что составляетъ стиль автора, настроеніе, міросозерцаніе, цвѣтъ и тонъ его души, въ чемъ слышится живой человѣкъ — вотъ что особенно плѣняетъ или отталкиваетъ въ авторѣ, такъ-какъ въ сущности никто ничего не можетъ разсказать, кромѣ собственной души. И если эта душа добрая, нѣжная, полная любви и восхищенья, полная жажды хорошей жизни, то помимо количества и даже качества мысли, ею высказанной, она вызываетъ къ себѣ широкое сочувствіе. И вотъ я думаю что Надсонъ плѣнилъ русскихъ читателей не столько талантомъ, сколько благородной личностью, своею привлекательною душой.

Жизнь поэта — молодая и печальная — сдѣлалась извѣстна публикѣ одновременно съ его стихотвореньями; не только поэзія его, но и весь онъ, какъ человѣкъ, вошелъ въ общество одновременно съ печальною легендой его жизни. «Надсонъ» — это слово означаетъ въ публикѣ не томъ стиховъ, а цѣлую живую поэму, живой романъ, съ таинственною завязкою, съ увлекательнымъ и нѣжнымъ героемъ, съ едва намѣченными, какъ тѣни, безмолвными героинями, съ грустною фабулой и трагическою развязкой. Неотдѣлимая отъ его музы личность Надсона и жизнь слились въ глазахъ публики въ одно художественное цѣлое. Талантъ — не болѣе, какъ случайная черта этой фигуры, и даже не самая выразительная. Талантъ Надсона симпатиченъ, но не болѣе. Ничего въ немъ нѣтъ поразительнаго, неотразимаго, ничего даже вполнѣ зрѣлаго. Но говоря о талантѣ, людямъ нашего поколѣнія нельзя забыть живой личности автора, которую привыкъ любить всю, съ достоинствами и недостатками, со всею жизнью его и печальной смертью. Именно смерть придала самую глубокую черту жизни Надсона. Великій примиритель, смерть, бросила тихій свѣтъ на все вѣчное, что въ умершемъ было, и поставила его на настоящее его мѣсто. Она пришла для Надсона слишкомъ рано, но упрочила его славу не меньше жизни. Застигнувъ эту едва распустившуюся душу на зарѣ юности, смерть не дала коснуться времени къ ея красотѣ и свѣжести. Поэтъ остается въ памяти нашей тѣмъ-же чистымъ и свѣтлымъ, какимъ простился съ нами…

II.

Обаяніе Надсона — въ особенности среди молодежи и женщинъ — объясняется нравственною красотою его образа, какимъ онъ сложился въ представленіи читателей. Вы скажете, людей благородныхъ не такъ уже мало на свѣтѣ, — отчего-же они не гремятъ, подобно Надсону, не дѣлаются кумирами цѣлаго поколѣнія? — Я думаю, оттого, что людей истинно-хорошихъ не такъ ужъ и много на свѣтѣ, а главное, мы не видимъ этихъ благородныхъ людей, они затеряны въ толпѣ, заслонены простыми смертными. Видятъ ихъ не сотни тысячъ читателей, а всего единицы или десятки ближайшихъ родныхъ и знакомыхъ. Какой-нибудь простой человѣкъ, милый, скромный, сердечный, великодушный, весь вѣкъ работаетъ у себя въ уголку среди своихъ домашнихъ, которые его обожаютъ, весь вѣкъ не фразами, а всѣми поступками и отношеніями разливаетъ вокругъ себя сіяніе добра. Кто знаетъ такого человѣка? Жена, дѣти, внуки — даже правнуки, можетъ быть, вспоминаютъ по портретамъ этого сѣденькаго старичка съ кроткою улыбкой, да знакомые или сослуживцы — и все. За предѣлами маленькаго городка его уже не знаютъ, какъ-будто и нѣтъ на свѣтѣ этого замѣчательнаго человѣка. Его «нѣтъ» только потому, что его не видно, а попробуйте выдвинуть этого человѣка, приподнять его надъ толпою, чтобы всѣ могли разглядѣть его. Вы увидите, какъ всѣ изумятся, какъ всѣхъ поразитъ эта нравственная красота. Всѣхъ поразитъ, какъ всѣхъ она плѣняетъ въ томъ маленькомъ уголку, гдѣ ее видитъ только кучка людей. Прислушайтесь, какъ отзываются о хорошемъ человѣкѣ его ближайшіе очевидцы: не просто хвалятъ, а съ трогательнымъ увлеченіемъ. Когда знаешь, какъ скупъ человѣкъ на похвалу своему ближнему, какъ онъ завистливъ къ чужому совершенству, удивляешься, съ какою теплотою вспоминаютъ о такомъ человѣкѣ. И если всѣ эти простые люди, дяди, тетки, кузины, обыкновенно другъ о другѣ злословящіе, клевещущіе, если всѣ они общимъ хоромъ говорятъ, что Иванъ Иванычъ былъ милый и добрый человѣкъ — вѣрьте, что этотъ безвѣстный Иванъ Ивановичъ прогремѣлъ-бы и по всей Россіи, и по всему свѣту, если-бы какимъ-нибудь способомъ его показали всѣмъ. Непремѣнно всѣ очаровались-бы, еслибы всѣ увидѣли, потому-что противиться красотѣ не въ силахъ человѣческое сердце, разъ увидитъ ее. Красота, можетъ быть, есть единственное безспорное, всѣмъ милое, всѣмъ родное, и можетъ быть, это единственная изъ чертъ Божіихъ, проступающая въ природѣ явно. Въ то время какъ умъ человѣческій столь часто вызываетъ раздоръ и ненависть, — красота всегда примиряетъ, всегда счастливитъ. Такова особенно красота внутренняя, красота души, выражающаяся въ благородствѣ. Если это чистая красота, безпримѣсная, и ее дѣйствительно видятъ — она поражаетъ безъ спора, безъ сопротивленія. Къ сожалѣнію, образчики чистой красоты рѣдки, и еще рѣже они видны намъ: тысячи причинъ мѣшаютъ разглядѣть прекраснаго человѣка. Въ лѣсу очень трудно разглядѣть красивое дерево, но уберите лѣсъ кругомъ — и передъ вами раскроется произведеніе высокаго искусства, chef d’oeuvre природы.

III.

Надсонъ былъ хорошій поэтъ и очень хорошій человѣкъ. Счастливыя и несчастныя случайности и особенный характеръ его поэзіи выдвинули его изъ толпы, и она ахнула отъ удивленія: такъ онъ былъ привлекателенъ. Кружокъ изъ десятка друзей, любившихъ его какъ славнаго, сердечнаго человѣка, сразу разросся до милліонной толпы. Публика увлеклась имъ до очарованія, увидѣвъ въ поэзіи образъ поэта. Но еслибы живой Надсонъ вовсе не былъ показанъ толпѣ, еслибы сборникъ его стиховъ былъ найденъ случайно и напечатанъ безъ имени, если бы въ этихъ стихахъ просвѣчивала иная душа, — нѣтъ сомнѣнія, ни критика, ни публика не обратили-бы на Надсона и десятой доли теперешняго вниманія. Вѣдь у насъ есть почти совсѣмъ неизвѣстные (внѣ христоматій) высоко даровитые поэты, напримѣръ, Тютчевъ, Фетъ, которые умерли стариками и еще не дождались и третьяго изданія- Почему? Да потому, что живая личность ихъ или была совершенно невидима большой публикѣ, или казалась непривлекательной. И если-бы не трагическія кончины Пушкина и Лермонтова, сразу выдвинувшія ихъ личность, создавшія легенду, то извѣстность этихъ великихъ поэтовъ и ихъ поэзіи была-бы гораздо меньше. Надсонъ, подобно великимъ поэтамъ, имѣлъ ужасное преимущество «удачно умереть», причемъ смерть — въ видѣ неизлѣчимой болѣзни — сопровождала и всю короткую его жизнь. Собрались всѣ случайности, счастливыя и несчастныя, чтобы выдвинуть поэта предъ очи всей Россіи. Молодость, талантъ, благородство души, столь слышное въ его созвучіяхъ, а съ другой стороны — смертный приговоръ, жестокость судьбы неумолимой. Всѣ данныя для трагической легенды.

Я помню Надсона еще неизвѣстнымъ, и ростъ его изумительной популярности прошолъ на моихъ глазахъ. Я помню его юнымъ армейскимъ прапорщикомъ въ Кронштадтѣ, ходившимъ на ученья, хотя уже писавшимъ въ «Отеч. Запискахъ». Какъ и теперь, въ то время достаточно было какому-нибудь имени появиться нѣсколько разъ въ уважаемомъ журналѣ, чтобы его тотчасъ замѣтили, особенно, если съ именемъ было связано нѣчто талантливое. Замѣтили и Надсона, начали поговаривать о немъ, но не болѣе, а — я хорошо помню — гораздо менѣе чѣмъ о г. Фругѣ, выступившемъ одновременно съ Надсономъ. Но о Фругѣ знали только то, что онъ Фругъ, его нигдѣ не видѣли и никто не зналъ его, кромѣ редакцій, гдѣ онъ печатался. А Надсона нельзя было не знать. Живой, привлекательный, милый онъ тянулся къ людямъ самымъ разнообразнымъ, ко всѣмъ шолъ съ раскрытыми объятіями, какъ добрый ребенокъ, и всѣ тянулись къ нему съ невольнымъ умиленіемъ. Всѣ чувствовали обаяніе молодой души его, — и видѣли грядущую гибель его, неизбѣжную гибель. Въ литературныхъ кружкахъ и въ обществѣ трудно было не познакомиться съ Надсономъ, а всякій, кто съ нимъ знакомился — влюблялся въ него, вовсе не какъ поэта, а человѣка. Я какъ живого вижу передъ собою этого худенькаго, желтаго юношу южнаго типа, съ ясными, какъ у газели, черными глазами и добренькою улыбкой, съ всегда одушевленной, изящной рѣчью, женственныя интонаціи которой такъ и просились въ сердце. Кроткій и нѣжный, онъ былъ всегда веселъ, всегда уменъ и добръ; прибавьте къ этому то, что онъ — вмѣстѣ съ множествомъ хорошей молодежи — былъ наэлектризованъ любовью къ народу и тогдашнимъ общественнымъ движеніемъ. Въ біографіяхъ говорится, что Надсонъ былъ красивъ, даже красавецъ, но это ужь чистое ослѣпленіе. Лицо его и небольшая фигура были самыя обыкновенныя; если-бы вы встрѣтили такого, какъ онъ, въ толпѣ, вы сочли-бы его скорѣе некрасивымъ. Но онъ очень скоро дѣлался въ вашихъ глазахъ пріятнымъ, милымъ, красавцемъ даже — такъ онъ очаровывалъ внутреннею прелестью своей души. Истинно хорошіе люди не бываютъ некрасивы; какъ неиспорченныя дѣти, они всегда привлекательны. Доброта и умъ, особенно доброта, точно свѣтятъ изнутри и самымъ неправильнымъ, грубымъ чертамъ даютъ прекрасное выраженіе. Надсонъ сіялъ этою красотою, онъ нравился одинаково мужчинамъ и дамамъ, и юношамъ, и старцамъ.

IV.

«Дамы сдѣлали ему успѣхъ», говорятъ недоброжелатели поэта. Да, кромѣ мужчинъ и дамы сдѣлали ему успѣхъ, и можетъ быть дамы по преимуществу, но это дѣлаетъ имъ только честь. Женщины всегда были отзывчивѣе мужчинъ — можетъ быть потому, что онѣ всегда были чище мужчинъ: со временъ тѣхъ едва упомянутыхъ въ Евангеліи ученицъ Христа, которыя «служили Ему имѣніемъ своимъ» (Лк. 8—6) и которыя первыя, въ лицѣ Магдалины, возвѣстили о воскресеніи Его, съ незапамятныхъ временъ герои, пророки и поэты встрѣчали среди женщинъ самыхъ искреннихъ, безкорыстныхъ послѣдователей. Непосредственная, не огаженная — какъ часто бываетъ у мужчину — чуткость къ красотѣ душевной, чуткость къ величію заставляетъ хорошихъ женщинъ безъ всякихъ заподозрѣваній и сомнѣній тотчасъ-же привѣтствовать замѣчательнаго человѣка, тогда какъ мужская разсудочность, самостоятельность и еще больше зависть, самая скверная зависть, требуютъ очень долгаго времени, чтобы мужчины привыкли переносить чужое достоинство и наконецъ признали-бы его. О, я знаю — и между дамами есть душевно глухонѣмыя, которыя не умѣютъ замѣтить истиннаго величія; очень много и такихъ, которыя увлекаются въ мужчинѣ пошлыми качествами, но тотъ, кто не видалъ чистаго, идеальнаго поклоненія женщины выдающемуся человѣку, не знаетъ самой лучшей черты женской природы. Надсонъ былъ, несомнѣнно, богатоодаренный человѣкъ; кромѣ поэтическаго дара, онъ выдавался еще болѣе яркимъ талантомъ — личнаго благородства. Онъ заслуживалъ вниманія всѣхъ хорошихъ мужчинъ и дамъ, и вниманіе это явилось, какъ явленіе совершенно естественное, безупречное и съ той, и съ другой стороны. Бываютъ, къ сожалѣнію, случаи, когда «дамы дѣлаютъ успѣхъ» литературнымъ бездарностямъ; исторія «Bel ami», пролѣзанье въ извѣстные журналисты, редакторы, издатели, модные поэты при участьи женщинъ практикуется нерѣдко, но и въ этихъ случаяхъ дамы играютъ лучшую роль, чѣмъ мужчины; онѣ являются чаще всего жертвами своей излишней довѣрчивости и преувеличеннаго представленія о мужскихъ достоинствахъ. Даже въ такихъ исторіяхъ женщины увлекаются чаще всего искренно, — вспомните несчастныхъ поклонницъ мопассановскаго героя. Увлекшись великимъ человѣкомъ, истиннымъ или мнимымъ, женщина, конечно, близка къ «паденію», но вовсе не этого паденія ищетъ, вовсе нѣтъ! Для "паденія есть всегда сколько угодно иныхъ мужчинъ, во всѣхъ отношеніяхъ болѣе удобныхъ, и если порядочная женщина увлекается выдающимся человѣкомъ, то повѣрьте, не изъ низкихъ побужденій. Кромѣ всякихъ иныхъ потребностей, въ женщинѣ, если она не нравственный уродъ — живетъ несознаваемая быть можетъ ею, но сильная и часто страстная потребность въ настоящемъ человѣкѣ, прекрасномъ, мужественномъ, богоподобномъ. Въ мужчинахъ эта потребность меньше, такъ-какъ не они, а онѣ носятъ въ себѣ творчество будущихъ поколѣній, инстинкты рода, и женщинамъ (какъ въ животномъ мірѣ — самкамъ) принадлежитъ попреимуществу чувство выбора. Глубокія, таинственныя причины заставляютъ безукоризненно чистыхъ женщинъ «мечтать» объ идеальномъ мужчинѣ, и ужь поистинѣ honny soit qui mal y pense. Здѣсь святыня, къ которой прикасаться грязнымъ воображеніемъ грѣшно. Если является человѣкъ истинно достойный, совершенно понятно тяготѣніе къ нему хорошихъ женскихъ душъ.

Съ Надсономъ повторилась исторія, которая случалась со многими замѣчательными людьми: лучшихъ друзей себѣ онъ нашолъ среди женщинъ и юношей (женственныхъ по возрасту и потому болѣе отзывчивыхъ на все прекрасное). Я зналъ два-три женскихъ поклоненія въ самомъ началѣ надсоновской славы, и одно изъ нихъ зналъ хорошо, то самое, которое врагами поэта ставилось ему въ особенную вину и которое вызвало цѣлый потокъ грязи на его (и ея) имя. Это было чистое поклоненіе и безукоризненная дружба! Въ моей жизни я уже не встрѣчалъ другого столь высокаго примѣра самоотверженной преданности безъ всякихъ правъ, безъ всякихъ иныхъ выгодъ, кромѣ созерцанія прекраснаго человѣка, служенія ему. Какъ и многіе выдающіеся люди. Надсонъ былъ открытъ и разгаданъ простыми, чистыми людьми задолго до того, какъ удостоился снисходительнаго признанія со стороны профессіональныхъ книжниковъ и раздавателей Славы.

V.

«Мы были молоды, — и я, и мысль моя» — говоритъ Надсонъ, и это лучшее опредѣленіе его поэзіи. Это сама молодость со всею ея прелестью и милыми недостатками. Вслушайтесь въ отдѣльные мотивы надсоновской музы — всѣ они юношескіе. Тутъ и страстное томленье свѣжихъ силъ, ждущихъ выхода, и вѣра въ идеалы, и негодованіе на дѣйствительность, и жажда любви и славы, и тысячи предчувствій, смутный хоръ которыхъ волнуетъ сердце до слезъ, до боли. Все это молодо, наивно, блаженно, все это просится въ музыку и само есть музыка. Не успѣвъ созрѣть и вполнѣ развиться, Надсонъ остался въ литературѣ живымъ типомъ хорошаго юноши начала 80-хъ годовъ. Въ немъ всѣ характерныя черты и его возраста и его времени. Преобладающій тонъ надсоновскихъ стихотвореній — тонъ плачущій, унылый, съ вѣчнымъ сомнѣньемъ и раздумьемъ, то съ призывами «къ борьбѣ» (какой — неизвѣстно), призывами безрадостными, то съ мольбой оставить всякую борьбу. Въ одномъ мѣстѣ вы встрѣчаете горячую вѣру въ идеалъ (какой идеалъ — опять неизвѣстно), въ другомъ — холодное отрицаніе всякаго смысла въ жизни, всякаго идеала. На одной страницѣ поэтъ пылко вѣритъ въ свое призванье, а на другой страницѣ считаетъ себя ничтожествомъ. Поэты вообще не отличаются стройностью мысли; мысль мѣняется у нихъ, какъ чувство, слишкомъ часто: «реветъ-ли звѣрь въ лѣсу глухомъ, трубитъ-ли рогъ, гремитъ-ли громъ» — поэтъ, какъ эхо, отзывается на всѣ раздраженья міра. Мысль, покорная чувству, здѣсь не боится противорѣчій: у поэта она голосъ природы, которая вся состоитъ изъ противорѣчій. Но трудно найти поэта, который противорѣчилъ-бы себѣ столь часто, какъ Надсонъ — именно потому, что онъ, по молодости, былъ ближе другихъ къ сердцу природы. У Надсона буквально нѣтъ мысли, которой нельзя было-бы опровергнуть его-же словами.

Любимое словечко Надсоновой поэзіи — «борьба». Оно встрѣчается въ разныхъ падежахъ и формахъ буквально въ каждомъ стихотвореніи начала его дѣятельности и затѣмъ почти во всѣхъ его лирическихъ стихахъ. Часто это слово въ одномъ и томъ-же стихотвореніи встрѣчается нѣсколько разъ. Съ кѣмъ или съ чѣмъ борьба — ясно не говорится: съ «неправдой», «мглою», «борьба за идеалъ», «за истину и свѣтъ» и пр. и пр. Но былобы наивно думать, что у Надсона эта «борьба» когда-нибудь шла дальше бумаги, по которой онъ водилъ перомъ. Послѣ страстныхъ призывовъ къ борьбѣ поэтъ спѣшитъ усомниться — нужно-ли это:

"Не могу отогнать, дорогая моя,

"Отъ души неотступныхъ сомнѣній:

"Я боюсь, что мы горько ошиблись, когда "Такъ наивно, такъ страстно мечтали,

"Что призванье людей — жизнь борьбы и труда, "Беззавѣтной любви и печали…

Съ женственною душой Надсона, съ его благородствомъ несовмѣстима была ни житейская борьба, ни тѣмъ болѣе какая-нибудь иная, насильственная. Подростающее поколѣніе конца 70-хъ и начала 8о-хъ годовъ было охвачено у насъ пламенною жалостью къ народу, стремленіемъ принести себя въ жертву за него. Въ «борьбѣ» за политическіе и соціальные идеалы видѣли самый благородный удѣлъ, и всѣ сколько-нибудь свѣжіе юноши такъ или иначе мечтали объ этой борьбѣ. Все это были «ранніе человѣколюбцы», говоря словами Достоевскаго. Надсонъ, какъ я слышалъ отъ него, былъ увлеченъ этимъ настроеніемъ очень рано и только года за два до смерти нѣсколько охладѣлъ къ «борьбѣ». Онъ дѣлалъ признанія друзьямъ, которыя, когда они будутъ напечатаны, удивятъ многихъ его поклонниковъ: до такой степнни онъ далекъ былъ душой отъ того, что принято называть «борьбой». Онъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы не замѣтить, что «борьбы» (въ извѣстномъ смыслѣ) никакой у него не было и не могло быть. Онъ это видѣлъ, и сконфуженный, оправдывался: «…Я-бы радъ сойтись лицомъ къ лицу съ грозою, но жизнь вокругъ меня такъ буднично пошла, что даже нѣтъ враговъ могущихъ вызвать къ бою»…

VI.

Поэзія Надсона звучитъ «пронзительно-уныло», я думаю, просто по несчастной случайности. Надо-же придти было этому нѣжному и чуткому человѣку въ эпоху «несбывшихся надеждъ», въ вѣкъ охлажденнаго нигилизма, скептицизма, пессимизма, матеріализма, въ вѣкъ некрасовской музы, музы «мести и печали», надо было ему сойтись съ меланхолическимъ старцемъ Плещеевымъ, который сдѣлался менторомъ нашего поэта, — надо было ему заболѣть чахоткой, чтобы всѣ свои три-четыре года взрослой жизни постоянно ждать смерти. Самое безпечальное сердце пришло-бы въ уныніе отъ такихъ условій. По своей природѣ муза Надсона — его душа — была одна изъ самыхъ безпечныхъ и ясныхъ, какія я встрѣчалъ. Чуть только болѣзнь давала ему передохнуть — онъ превращался въ милаго, шаловливаго ребенка, которому хотѣлось пѣть, шутить, возиться, наслаждаться всѣми впечатлѣніями бытія, которыя для него были еще такъ новы. Онъ безъ конца декламировалъ изъ всѣхъ поэтовъ, восхищался или добродушно подсмѣивался (когда попадались плохіе вирши), разсказывалъ сотни приключеній и анекдотовъ, охотно дѣлилъ всѣ забавы, не исключая дѣтскихъ. Онъ терпѣть не могъ надутыхъ рѣчей, quasi-серьезныхъ дебатовъ, длинныхъ докладовъ и вообще всей той торжественной и тусклой мертвечины, которая инымъ кажется верхомъ мудрости человѣческой. По характеру онъ многимъ могъ казаться «безумцемъ, гулякой празднымъ», какимъ Моцартъ казался Сальери. И не столько поэзія, сколько именно этотъ характеръ заставляютъ меня думать, что Надсонъ имѣлъ геніальную душу, хотя она при жизни его еще и не раскрылась въ творчествѣ. Пушкинъ былъ безспорно геній; въ лицѣ Моцарта онъ изобразилъ несомнѣнно свой характеръ, и тѣ-же черты были и у Надсона: благородство и наивность, простодушная довѣрчивость и полнота жизни, льющаяся черезъ край. Онъ былъ «изъ всѣхъ дѣтей ничтожныхъ міра, быть можетъ, всѣхъ ничтожнѣй», т.-е. безъ тѣни искусственнаго величія, солидности, надутости, а совсѣмъ ребенокъ. Можетъ быть, отличіе генія отъ простыхъ смертныхъ — въ томъ, что онъ не старѣетъ душой; въ то время какъ всѣ выростаютъ изъ юности и сбрасываютъ ее, какъ дѣтскую курточку, геній остается въ дѣтствѣ, растягивая е то на себѣ сообразно росту какъ резиновое платье. Отсюда искренность генія и ненасытная, какъ у дѣтей, жажда жить, отсюда ихъ глубокая вѣра въ міръ, безъ тѣни сомнѣнія и отчаянія. Ничто такъ не чуждо творчеству, какъ пессимизмъ, эта «сѣнь смертная», когда душа истощена и жизнь потому противна, что ея и нѣтъ въ человѣкѣ, она уже изжита. «Непохороненному трупу», разъ человѣкъ дотого дошелъ, ничего не остается, какъ убрать себя въ могилу, что и дѣлаютъ самоубійцы, эти единственные искренніе пессимисты. Всего далѣе отъ такого состоянія геній. «Избытокъ жизни» — его основная черта, какъ у дѣтей — поддерживаетъ его надъ пропастью отчаянія, какъ-бы худо ему ни приходилось. Полнота жизни, дающая дѣтскую безмятежность, незыблемую вѣру въ то, что хорошо жить на свѣтѣ — эта полнота жизни проникала все существо Надсона. Въ самыхъ ожесточенныхъ спорахъ онъ никакого отчаянія, ни унынія не обнаруживалъ, вы не замѣчали на немъ ни «терноваго вѣнца», ни «оковъ каторжника», ни «ранъ неисцѣлимыхъ» (душевныхъ), а видѣли очень умнаго, очень сердечнаго юношу, который хорошо горячится, честно волнуется, негодуетъ, но который сейчасъ-же споетъ вамъ романсъ, если его попросить. Онъ былъ веселъ и милъ, но стоило ему взяться за перо и писать риѳмы, какъ совершенно безсознательно онъ начиналъ «ныть», онъ тотчасъ-же впадалъ въ привычный для этого — и только для этого занятія гипнозъ. Можетъ быть, ему неизбѣжно припоминался благородный padre Алексѣй Николаевичъ (Плещеевъ) съ его тоже, вѣроятно, отъ кого-нибудь заимствованною прекрасною грустью, призывами къ «борьбѣ» (хотя и Алексѣй Николаевичъ, какъ и Надсонъ, по мягкости души, былъ чисто комическимъ «борцомъ»), — вспоминалась «муза мести и печали», «сѣйте разумное, доброе, вѣчное» и пр. и пр. Тогдашняя поэзія еще донашивала совершенно устарѣвшій и варварски утрированный байронизмъ, который въ наше время выдохся до декадентства. Надсонъ не избѣгъ участи начинающихъ талантливыхъ поэтовъ — подражанія болѣе виднымъ предшественникамъ. Ни Лермонтовъ, ни самъ Пушкинъ не избѣгли этой участи. Но истинный талантъ быстро освобождается отъ вліяній школы: и Надсонъ (котораго я, конечно, не ставлю рядомъ съ Лермонтовымъ), несмотря на едва развернувшіяся силы, доказалъ, что онъ не второй Плещеевъ, не второй Некрасовъ, «а иной, еще невѣдомый избранникъ». Въ небольшомъ, оставшемся отъ него томѣ законченныхъ и сырыхъ вещей вы ясно видите напряженныя усилія молодого поэта отдѣлаться отъ гипноза подражанія и выйти на свою дорогу. Пронзительно-унылый тонъ, совсѣмъ несвойственный натурѣ Надсона и въ большомъ количествѣ вообще нестерпимый, — этотъ тонъ надоѣдалъ и самому Надсону: ему хотѣлось иногда «бѣжать отъ думъ своихъ тяжелыхъ»:

"Я жажду смѣха ихъ, напѣвовъ ихъ веселыхъ,

"Румяныхъ устъ, цвѣтовъ и радостныхъ рѣчей!

"Друзья, сказалъ-бы я, — я вашъ. Я съ покаяньемъ

"Пришолъ на праздникъ вашъ. Налейте мнѣ бокалъ,

"Друзья, я былъ слѣпцомъ! Несбыточнымъ мечтаньемъ

"Я долго разумъ свой болѣзненно питалъ…

"Я долго вѣрилъ въ то, во что, какъ въ бредъ, и дѣти

"Не вѣрятъ въ наши динь…

VII.

Сознаніе человѣческое имѣетъ свои «болѣзни роста». Никогда человѣкъ такъ не томится, не изнываетъ, какъ въ юности, когда, казалось-бы, весь міръ передъ нимъ открытъ и горевать нечего. Но можетъ быть потому-то, что весь міръ открытъ и во всѣ стороны бѣгутъ туманныя дали, юноша испытываетъ тревогу, доходящую до отчаянія: что съ нимъ будетъ впереди? Годы бѣгутъ, «все лучшіе годы», юноша полонъ стремленій, полонъ всѣхъ возможностей, и никакого чуда не совершается. Все кругомъ просто и «пошло», и самъ онъ идетъ по опредѣленной колеѣ. Никогда такъ не жаль жизни, какъ въ молодости, когда жизни такъ много, никогда такъ не страшно за будущее. Что изъ меня выйдетъ? А вдругъ — ничего, и годы пройдутъ безплодно, безслѣдно… И въ страхѣ потерять молодость — сокровище, которымъ онъ возбуждаетъ зависть въ старикахъ, — юноша лихорадочно ищетъ своего призванія, своего мѣста въ природѣ. Но такъ-какъ жизнь внѣ юноши имѣетъ свои интересы и неумолимо ровно движется, захватывая въ свой потокъ и старыхъ и малыхъ, — пылкій юноша испытываетъ ужасныя страданія. Онъ ненавидитъ жизнь еще не зная ея. И чѣмъ талантливѣе юноша, тѣмъ это томленіе тяжелѣе. Забавно читать разсужденія 18 лѣтняго Надсона:

"Я жизнь не пряталъ за обманы

"И не рядилъ ее въ поддѣльные цвѣты,

"Но безбоязненно въ зіяющія раны,

"Какъ врачъ и другъ, вложилъ пытливые персты.

"Огнемъ и пыткою правдиваго сомнѣнья

"Я все провѣрилъ въ ней, боясь себѣ солгать —

"И нѣту для меня покоя и забвенья.

«И вѣчно буду я бороться и страдать…»

Видите-ли, какой страшный «итогъ» жизни подведенъ 18-лѣтнимъ знатокомъ ея. Тотъ-же поэтъ, когда ему было 16 лѣтъ, утверждалъ:

"Чего мнѣ ждать, къ нему мнѣ жить,

"Къ чему бороться и трудиться; —

(авторъ былъ въ это время еще въ кадетскомъ корпусѣ)

"Мнѣ больше некого любить,

«Мнѣ больше некому молиться!»

Рѣшительно и безповоротно. Тогда-же, еще до выпускныхъ экзаменовъ, въ отрывкѣ «Изъ пѣсенъ любви», поэтъ рекомендуетъ себя возлюбленной какъ «озлобленнаго бойца», «усталаго путника подъ жизненной грозой», проситъ ее не торопиться отдавать ему любовь и подумать — не испугается-ли она «грядущихъ испытаній»? На свою возлюбленную, очевидно H. М. Д., въ которую онъ влюбился 15-ти лѣтъ (она была еще моложе, совсѣмъ дѣвочка) — нашъ поэтъ смотритъ свысока: "Дитя мое, говоритъ она ей, — вѣдь ты еще почти дитя…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты въ міръ глядишь еще шутя,

"И міръ въ очахъ твоихъ и свѣтелъ, и прекрасенъ;

"А я, — я трупъ давно… Я рано жизнь узналъ,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«И я усталъ… усталъ… и крылья одряхлѣли».

Въ 15 лѣтъ поэтъ говоритъ, что онъ уже «трупъ давно»… Вѣроятно, въ 13 лѣтъ почтенный поэтъ еще мрачнѣе смотрѣлъ на жизнь и казался себѣ мертвѣе трупа, если только возможно..

Все это забавно и трогательно; такъ и видишь передъ собой этого милаго мальчика въ кадетской курточкѣ и обстриженнаго подъ гребенку, который полонъ предчувствія жизни и томленья, и въ промежуткѣ между алгеброй и грамматикой воображаетъ себя «озлобленнымъ бойцомъ» какого-то великаго дѣла, и бойцомъ уже усталымъ, истерзаннымъ «борьбой». Все это трогательно, такъ-какъ искренно, но это, конечно, не поэзія, а бредъ юности, игра какъ въ лошадки — въ тѣ или другія настроенія. Съ созрѣваніемъ физическимъ игра переходитъ въ серьезное томленіе, въ психозъ «избытка силъ». молодая душа рвется къ жизни, какъ горячій конь изъ стойла, который въ нетерпѣніи грызетъ свою ограду. Это болѣзнь роста; психозъ созрѣвающей души проходитъ иногда очень бурно; юноши не сочиняютъ своихъ мученій, они дѣйствительно страдаютъ, и эти чисто органическія страданія осложняютъ иныя явленія роста — такъ-называемую «первую любовь», «переломъ міросозерцанія» (когда выпущенный изъ школы юноша видитъ необходимость полной перестройки искусственныхъ понятій, привитыхъ въ дѣтствѣ) и пр. Этотъ юношескій психозъ невыгодно отражается и на молодомъ творчествѣ, внося въ него путаницу и ложь. Оттого даже въ могучей поэзіи Лермонтова столько незрѣлаго, напускного. Надсонъ-же умеръ тремя годами моложе Лермонтова, едва 24 лѣтъ. Три года въ этотъ возрастъ — періодъ огромный. Надсонъ — вы это чувствуете — едва-едва началъ слагаться изъ юноши въ зрѣлаго человѣка; и поэзія его вся не болѣе какъ хоть и чарующій, но смутный сонъ, послѣ котораго должно было настать прекрасное пробужденіе.

VIII.

Юношеское незнаніе жизни не мѣшаетъ, а скорѣе способствуетъ — какъ всякое незнаніе — рѣзкой опредѣленности рѣшеній, а юношеская чистота придаетъ этой опредѣленности героическій характеръ. Міросозерцаніе Надсона — вы это чувствуете — совсѣмъ еще не сложилось, въ немъ все — хаосъ, но въ хаосѣ этомъ направо и налѣво сыплются самые рѣшительные, самые рѣзкіе приговоры. Эти приговоры могли-бы показаться за безнадежное отчаяніе, если-бы не были изложены въ заботливо отдѣланныхъ стихахъ и не были-бы съ милой безпечностью опровергнуты на слѣдующей страницѣ. Въ жаждѣ идеала, напримѣръ, молодой энтузіастъ совершенно искренно доходитъ до мысли, что «міръ (есть) міръ безсмысленныхъ рабовъ», что жизнь «бѣдна какъ нищая и какъ рабыня лжива», что въ ней «царитъ непроглядная мгла», что «могила — вотъ цѣль конечная и міровой итогъ» и пр. и пр. Совершено искренно молодой поэтъ доходитъ до аскетической строгости къ человѣческому счастью, до убѣжденія, что всякая, даже невинная радость есть, съ позволенія сказать, подлость:

"Я вчера еще радъ былъ отречься отъ счастья…

"Я презрѣньемъ клеймилъ этихъ сытыхъ людей,

"Промѣнявшихъ туманы и холодъ ненастья

"На отраду и ласку весеннихъ лучей…

"Я твердилъ, что покуда на свѣтѣ есть слезы

"И покуда царитъ непроглядная мгла,

"Безконечно постыдны заботы и грезы

«О теплѣ и довольствѣ родного угла».

Это юношескій, чистый, благородный, но немножко поспѣшный взглядъ на жизнь. Отрекаться, напримѣръ, отъ счастья подышать весеннимъ воздухомъ только потому, что «на свѣтѣ есть слезы», это значитъ къ одному горю прибавлять другое и не уважать жизни, данной намъ не для страданья. Утверждать, что «въ жизни царитъ непроглядная мгла» — это значитъ не знать жизни, не видѣть свѣта, который всѣмъ свѣтитъ, кто не закрываетъ глазъ, — это значитъ не вѣрить въ добро и не особенно любить людей. Сердце, созрѣвшее въ любви, подсказало-бы тому-же юношѣ, что нужно съ большею кротостью относиться къ міроустройству, какъ-бы оно ни не нравилось, что нужно принимать въ разсчетъ безконечныя въ немъ силы и основанія, которыхъ не сдвинешь гнѣвнымъ словомъ, хотя-бы и красиво сказаннымъ. Опытъ любви къ людямъ подсказалъ-бы, что міру нужно отъ насъ не проклятіе, не отрицаніе, не презрѣніе, а нужна любовь, которая «все покрываетъ, всему вѣритъ, всего надѣется, все переноситъ» по словамъ апостола, — любовь, которая «никогда не перестаетъ, хотя и пророчества прекратятся». Суровая нетерпимость и къ своему, и къ чужому естественному счастью является въ честныхъ юношахъ преувеличеніемъ, противъ котораго протестуетъ ихъ-же собственная природа. Съ прелестною откровенностью Надсонъ признается, что погорячившись вчера, отрекшись отъ счастья и за себя и за всѣхъ противныхъ «сытыхъ людей», — онъ сегодня попался на ту-же приманку:

"А сегодня — сегодня весна золотая,

"Вся въ цвѣтахъ, и въ мое заглянуло окно —

"И забилось усталое сердце…

"Милый взглядъ, мимолетнаго полный участья,

"Грусть въ прекрасныхъ чертахъ молодого лица,

"И безумно, мучительно хочется счастья,

«Женской ласки, и слезъ, и любви безъ конца!»

Вотъ то-то-же, могъ-бы замѣтить добродушно старый міръ, только-что обруганный 20-лѣтнимъ поэтомъ — и тебѣ, дружокъ, счастья хочется?

IX.

«Страдать» во времена Надсона было нѣкоторою модой. Даровитые юноши, кромѣ естественныхъ страданій своего возраста и своей эпохи, напускали на себя несуществующую скорбь, какъ въ эпоху байронизма они напускали на себя разочарованіе. 20-лѣтній Надсонъ уныло заявляетъ (въ тщательно отдѣланныхъ риѳмахъ), что «блага бытія», столь дорогія другимъ, «чужды и далеки» душѣ его больной, что ему не нужна будто-бы ни слава, ни женская любовь:

" … и не увлечь имъ вновь

"Прекраснымъ этимъ снамъ души моей собою…

"Я въ нихъ не вѣрую, — я трупъ: въ груди моей

«Ни искры жизни нѣтъ, — я жду лишь погребенья…»

Противъ послѣднихъ строкъ, конечно, всѣ знавшіе Надсона могли-бы громко протестовать, какъ противъ возмутительной клеветы поэта на самаго себя. Всѣ знаютъ, что въ то время — да и до послѣдняго вздоха — онъ вовсе не былъ похожъ на трупъ! Тѣмъ болѣе, что о болѣзни тогда еще не было и рѣчи. Надсонъ только-что выступилъ въ жизнь юнымъ прапорщикомъ и въ литературу — талантливымъ поэтомъ. Передъ нимъ раскрывалась радость бытія, и утверждать, что онъ «ждалъ лишь погребенья», было своего рода кокетствомъ, простительнымъ только юности, которой все прощается.

Любопытно, что унылый пессимизмъ постепенно покидаетъ Надсона, по мѣрѣ возраста. Въ 1883 г. онъ разочаровывается въ грубыхъ идеалахъ матеріализма («Нѣтъ, я больше не вѣрую въ вашъ идеалъ»), а тѣ чисто нигилистическія, базаровскія сомнѣнья — нужно-ли любить и страдать за людей, — сомнѣнья, которыя такъ мучили поэта въ 1880 году («Позабытые шумнымъ ихъ кругомъ…»), разрѣшаются въ жажду жизни («Я жить хочу, хочу волненій»), въ страстную вѣру въ то, что даетъ смыслъ и счастье жизни:

"Вѣрь въ великую силу любви!

"Свято вѣрь въ ея крестъ побѣждающій,

"Въ ея свѣтъ, лучезарно спасающій

"Міръ, погрязшій въ грязи и крови…

«Вѣрь въ великую силу любви!»

Это писано въ 1884 году. Поѣздка заграницу повліяла на молодого поэта крайне благотворно. Несмотря на ростущую въ немъ болѣзнь и неминуемо-близкую смерть, унылый тонъ исчезаетъ; матеріализмъ, нигилизмъ, скептицизмъ, пессимизмъ — всѣ эти накожныя болѣзни духа, продуктъ душевнаго неряшества, — у Надсона проходятъ; онъ начинаетъ пробовать себя въ иныхъ, болѣе свѣтлыхъ настроеніяхъ, и успѣхъ получается замѣчательный. Самыя Лучшія его вещи — пейзажи, элегическіе наброски, воспоминанія; тутъ онъ простъ и ясенъ, полонъ очарованія, которымъ умѣетъ заразить и читателя. Здѣсь и языкъ его теряетъ свою тяжесть, освобождается отъ жаргона «гражданской» поэзіи (съ такими словечками, какъ борьба, невзгоды, гнетъ, глумленіе пошлости, озлобленные бойцы, исходъ, животное чувство и пр. и пр.) Онъ уже начиналъ выходить на торную дорогу поэзіи, благополучно сбрасывалъ съ себя порокъ подражательности — вычурность. Сколько я могу судить, изъ всѣхъ молодыхъ поэтовъ Надсонъ одинъ, можетъ быть, пошелъ-бы въ слѣдъ старой школѣ поэтовъ съ ихъ естественной простотой. Отдавъ дань молодости, онъ непремѣнно отошелъ-бы отъ своихъ плохихъ учителей (Плещеева, Некрасова) и усвоилъ-бы — въ мѣрѣ силъ — единственный у насъ безупречный стиль — пушкинскій. Декадентство, котораго геніальнымъ предвѣстникомъ явился Фетъ, а изъ молодежи всего талантливѣе выражаетъ г. Фофановъ, было не въ духѣ Надсона, хотя онъ и цѣнилъ Бодлера. Во всемъ томѣ стихотвореній Надсона едва найдутся двѣ три «символическія» метафоры.

X.

Одна изъ замѣчательныхъ чертъ поэзіи Надсона — ожиданіе «пророка». Едва выступивъ въ литературу, въ 1883 году, Надсонъ пишетъ:

"Изнемогаетъ грудь въ безплодномъ ожиданьи,

"Отбою нѣтъ отъ думъ, и скорби, и тревогъ,

"О, въ этотъ мигъ я весь живу въ одномъ желаньи,

"Я весь — безумный вопль: «Приди, приди, пророкъ!».

Увлекшись мрачною поэзіей пессимизма, Надсонъ переболѣлъ всѣми скорбями отрицанья. Не одинъ разъ онъ доходилъ до вывода, что его стремленіе къ идеалу — вздоръ, что любовь — безумство («Какъ бѣлымъ саваномъ…») и пр. Но свѣжесть души спасала поэта отъ логики столь мертвеннаго взгляда:

"Не нуженъ ты толпѣ, невѣрующій геній,

"Пророкъ погибели, грозящей впереди.

"Пусть истина слова тебѣ внушаетъ,

"Пусть намъ исхода нѣтъ. — не вѣруй, но молчи…

Что «исхода нѣтъ» — поэтъ, въ глубинѣ своей свѣтлой души, очевидно, не вѣрилъ. Онъ чувствовалъ, что исходъ есть, только онъ, юноша, еще не видитъ его, — онъ вѣрилъ, что кто-то высшій и мудрый могъ-бы указать ему этотъ желанный выходъ. Отсюда страстные призывы:

"Гдѣ-жь ты, вождь и пророкъ?.. О, приди,

"И стряхни эту тяжесть удушья и сна!

"Дай мнѣ жгучія муки принять,

"Брось меня на страданья, на смерть, на позоръ, "Только-бъ полною грудью дышать,

«Только-бъ вспыхнулъ отвагою взоръ!..»

Это писано въ 1884 году. А въ 1885 году. Надсонъ пишетъ:

"Напрасно я ищу могучаго пророка

"Чтобъ онъ увлекъ меня. — куда-нибудь увлекъ,

"Какъ оцѣненный валъ гремучаго потока,

"Крутясь, уноситъ вдаль подмытый имъ цвѣтокъ.

"На что-бъ ни бросить жизнь, мнѣ все равно. Безъ слова

"Я тяжелѣйшій крестъ безъ ропота приму,

"Но лишь-бы стихла боль сомнѣнья рокового

"И смолкъ на днѣ души безумный вопль: «Къ чему?»

"Напрасная мечта! Пророка нѣтъ…

Наконецъ, передъ самой смертью, одно изъ послѣднихъ стихотвореній, помѣченныхъ 1886 годомъ, говоритъ:

"Пора! Явись, пророкъ! Всей силою печали,

"Всей силою любви взываю я къ тебѣ!

"Взгляни, какъ дряхлы мы, взгляни, какъ мы устали,

"Какъ мы безпомощны въ мучительной борьбѣ!..

Это страстное ожиданіе «пророка» для поколѣнія Надсона — не фраза. Если вѣрно, что великій человѣкъ есть великій органъ своей эпохи, то отсутствіе его чувствуется органически; лишенное «вождя», поколѣніе испытываетъ растерянность, тяжелое состояніе неизвѣстности, безцѣльности своей. Необходимъ герой — въ лицѣ великаго поэта, мыслителя, «пророка», который сказалъ-бы завѣтное слово, которое объединило-бы лучшихъ людей въ святомъ энтузіазмѣ…

Надо замѣтить, что поколѣніе Надсона имѣло великое несчастіе придти въ вѣкъ промежуточный, междукультурный, когда старое наше міросознаніе превратилось почти въ развалины, а новое еще не успѣло сложиться. Въ такія переходныя эпохи, какъ я уже говорилъ выше, отдѣльный человѣкъ чувствуетъ себя духовно-безпомощнымъ и одинокимъ. Вѣра — продуктъ культуры — изсякаетъ: — вѣра и въ свои силы, не поддержанныя всею массою созвучныхъ ему душъ, и вѣра въ массовую силу, которой нѣтъ. Выброшенный изъ родного культа, изъ великаго внушенія, которое даетъ смыслъ и ясность всему, человѣкъ такого періода впадаетъ въ скептицизмъ, пессимизмъ и даже прямое отвращеніе къ жизни. Taedium vitae всегда является на предѣлѣ культуръ, когда старыя разсыпаются, а новыя еще не сложились. Даже великія души не въ силахъ вынести того одиночества, въ которомъ онѣ оказываются послѣ «гибели боговъ». Подобно тому, какъ тѣлесная индивидуальность вполнѣ устанавливается вмѣстѣ съ видомъ, и какъ она немыслима внѣ вида, такъ и духовная индивидуальность: она только тогда жизненна и опредѣленна, когда существуетъ видовой типъ души, извѣстная раса душъ. И подобно тому, какъ ублюдки далекихъ разновидностей бываютъ безплодны и безобразны, такъ и продукты скрещиванія психическаго. Горе приходящимъ слишкомъ рано или слишкомъ поздно! Въ обоихъ случаяхъ, вмѣсто зданія жизни, они встрѣчаютъ хаосъ: или склады песку и кирпича, или развалины ихъ. Они не знаютъ счастья чувствовать себя въ согласномъ, милліонномъ хорѣ, гдѣ слабый голосъ каждаго подхватывается могучимъ и сочувственнымъ созвучіемъ. Какъ жалко звучитъ одинокій голосъ, лишенный этой поддержки! Призывы къ «пророку» есть вопль объ единеніи, о недостающемъ культѣ. «Пророкъ» всегда лишь простой вѣстникъ высшей силы, забытой людьми, а эта сила неизмѣнна во всѣ вѣка. Каждый истинный поэтъ близокъ къ тому, чтобы быть пророкомъ, — единственно, чего недостаетъ ему — это обращенія къ высшей волѣ, желанія услышать голосъ Вѣчности. И Надсонъ, какъ юноша одаренный и искренній, таилъ въ себѣ пророка для своего времени, и ему недоставало только вѣры, «шестикрылаго серафима», который-бы явился ему «на перепутьи». Искренняя вѣра въ начало, міра, въ жизнь вѣчную есть плодъ очень сложнаго развитія, для котораго нужна бываетъ долгая жизнь. Надсону не дано было созрѣть и развиться въ полнотѣ его всѣхъ стремленій; между этими стремленіями увяло въ зародышѣ и его пророческое призваніе.

Остается спросить: явился-ли пророкъ на страстные призывы поколѣнія начала 8о-хъ годовъ, поколѣнія растеряннаго, измученнаго отрицаніемъ? На это пусть отвѣтятъ себѣ сами читатели. Нужда нестерпимая въ великомъ объединяющемъ словѣ, но не стыдно-ли ждать его, когда оно уже дано? И $а всю эту суету мысли и томленіе духа, на вопли о вождяхъ и пророкахъ, на мечты о какомъ-то новомъ откровеніи, которое будто-бы въ состояніи спасти міръ, мнѣ хочется сказать этимъ раннимъ человѣколюбцамъ съ горящими отъ ожиданія глазами: Человѣколюбецъ уже пришелъ…

XI.

Я глубоко убѣжденъ, что Человѣколюбецъ, пришедшій въ міръ на зарѣ временъ и доселѣ для многихъ скрытый, открылся-бы чистому сердцу Надсона. Поэтъ уже прозрѣвалъ его юношескими предчувствіями, уже трепеталъ отъ радости и, не смѣя признаться себѣ, уже вѣрилъ.

"Я не Тому молюсь, кого едва дерзаетъ

«Назвать душа моя…»

— говоритъ поэтъ; глубокое сознанье своей ничтожности предъ Вѣчностью смыкало ему уста.

"Меня влечетъ къ себѣ иное обаянье:

"Не власти царственной, — но пытки и креста.

"Мой Богъ — Богъ страждущихъ, Богъ обагренный кровью,

"Богъ-человѣкъ и братъ съ небесною душой,

«И предъ страданіемъ и чистою любовью

„Склоняюсь я съ моей горячею мольбой!“

Надсонъ нигдѣ не называетъ себя христіаниномъ, но настроеніе его поэзіи истинно-христіанское. Оно полно любви и печали, любви жалостливой, сострадающей, стремящейся не какъ языческая любовь — къ счастью съ любимымъ существомъ, а и къ страданію съ нимъ.

Въ этомъ центральномъ таинствѣ духовной жизни — отношеніи человѣка къ человѣку — міръ новый рѣзко отличается отъ стараго. Любовь стараго завѣта, любовь языческая, вся выливалась въ наслажденіе, побѣду, сладострастіе, силу, чувственную красоту, славу. „Труждающееся и обремененное“ человѣчество — рабы — вызывали къ себѣ въ расѣ побѣдителей искреннее презрѣніе: на нихъ смотрѣли съ тою-же слѣпою жесткостью, съ какою мы смотримъ на униженный нами животный міръ, въ сущности родной намъ и единоправный. Въ рабахъ искренно не видѣли души, не признавали братьевъ: братомъ язычнику могъ быть только сильный, свободный, хищный человѣкъ, который одинъ или съ родомъ своимъ въ состояніи былъ защитить себя. Горе было слабымъ, горе побѣжденнымъ! Стоило родиться въ Спартѣ хилому ребенку — и его забрасывали въ лѣсъ, стоило свободному человѣку впасть въ нужду, одиночество — и онъ неибѣжно становился рабомъ; враждебность къ нему увеличивалась по мірѣ его несчастій. Какъ въ стаѣ волковъ всѣ набрасываются на раненаго собрата, такъ въ языческомъ обществѣ чѣмъ безпомощнѣе былъ человѣкъ, тѣмъ менѣе онъ привлекалъ сочувствія къ себѣ и тѣмъ болѣе обиды. Любовь къ ближнему развивалась въ язычникѣ по мѣрѣ того, какъ росло счастье ближняго — его сила, красота, богатство, власть. Любовь эта доходила до идолопоклонства — предъ тріумфаторами, до обожествленія людей всемогущихъ. Слабость считались дотого презрѣнной, страданіе дотого отвратительнымъ, что любовь казалась несовмѣстимой съ ними. Сами слабые искренно гнушались своей немощи. Столь легкое завоеваніе въ древности однихъ государствъ другими, я думаю, объясняется отчасти тѣмъ, что первое-же пораженіе внушало побѣжденнымъ нетолько страхъ, но и любовь къ побѣдителямъ: чувство искренняго восхищенія предъ ихъ силой, тогда какъ собственные вожди, оказавшіеся безсильными, тотчасъ вызывали къ себѣ презрѣніе. Недаромъ многія битвы древнихъ рѣшались единоборствомъ вождей: какъ львица спокойно смотритъ на грызущихся изъ-за нея львовъ и отдается побѣдителю, полчище обоихъ лагерей безъ ропота подчинялось тому вождю, кто бралъ верхъ надъ противникомъ. Обожаніе силы еще сохранилось отчасти и теперь на языческомъ материкѣ — въ Азіи?» гдѣ столь грубо дѣйствуетъ такъ-называемый политическій «престижъ»: европейскіе завоеватели, почувствовавъ, что уваженіе къ нимъ колеблется, стараются учинить какой-нибудь разгромъ, крупную рѣзню — и уваженіе туземцевъ къ нимъ возвращается — до такой степени, что вчерашніе непримиримые враги поступаютъ добровольно въ полки побѣдителей. Языческая любовь къ силѣ, въ своей высшей степени — обожаніи, давала религію съ божествами грозными, мстительными, жестокими, всесильными, и напрасно мы думаемъ, что это были религіи страха. По самой природѣ своей религія есть любовь (которой страхъ не исключаетъ, а часто ей способствуетъ), и преклоненіе предъ Молохомъ было, мнѣ кажется, искреннимъ обожаніемъ, т.-е. величайшимъ уваженіемъ этой могущественной жестокости. Трудно найти болѣе пламенную любовь къ Богу, какъ у Давида, а даже этотъ провидецъ представлялъ Іегову какъ «Бога отмщеній», который въ гнѣвѣ «наполняетъ землю трупами» (Пс. 109). У магометанъ Аллахъ, посылая пророка проповѣдовать свой законъ «дрожащей твари», караетъ невѣрныхъ пламенемъ -и покрываетъ прахомъ.

Богъ — воплощеніе самой высокой святыни, всего самаго плѣнительнаго и прекраснаго, до чего могло подняться воображеніе самыхъ святыхъ людей, — Богъ понимался въ древности какъ всесокрушающая Сила, творящая нетолько добро, но и зло. Но въ психологіи человѣка на исторической памяти начала совершаться замѣчательная перемѣна. Самое существо любви постепенно перерождается, и то, что внушало презрѣніе, пробуждаетъ безотчетную симпатію…

XII.

Поэзія Надсона — одно изъ все чаще и чаще повторяющихся въ литературѣ предчувствій той общей великой жалости, которая, быть можетъ, охватитъ нѣкогда весь родъ людской и въ пламени состраданія сожжетъ все зло міра. Эта жалость человѣка къ человѣку не есть измышленіе поэтовъ; она — дѣйствительное явленіе и самое важное, какое есть въ исторіи. Эта жалость воспитывается въ вѣкахъ, постепенно накапливается, охватываетъ все большіе круги, внѣдряется въ массы литературою и искусствами, смягченіемъ суровыхъ законовъ, распространеніемъ истинъ христіанской вѣры и нравственной философіи, семейнымъ воспитаніемъ, бытовымъ сближеніемъ народовъ, постепеннымъ исчезновеніемъ войнъ и нарожденіемъ всемірныхъ интересовъ. Послѣ многовѣковаго процесса разъединенія человѣчества, когда оно, наполняя землю, расходилось отъ общаго гнѣзда, давно уже наступилъ обратный процессъ — сближенія, уплотненія, сліянія въ однородное цѣлое. Народы, какъ бассейны, отдѣленные тонкими плотинами, готовы слиться; физическія и психическія преграды, мѣшающія этому, все утончаются и начинаютъ не выдерживать давленія на нихъ раздѣленныхъ массъ. Нельзя не видѣть, что человѣчество уже и теперь составляетъ одну семью, хотя еще и мало согласную, но уже имѣющую нѣкоторый, общій правовой законъ и непрерывное общеніе. Всего тысячу лѣтъ тому назадъ, человѣчество было разъединено на группы, совершенно чуждыя другъ другу, жившія точно на разныхъ планетахъ. Для Франціи Карла Великаго не существовала нетолько Америка съ ея цивилизаціей, но и Китай, и Индія, и Африка, и Австралія, и даже такія миѳическія страны, какъ теперешняя Россія, не имѣвшая тогда даже имени. Поверхность луны для тогдашняго ученаго была болѣе знакома, чѣмъ поверхность Европы. Если и теперь глубины народныхъ массъ еще разъединены, то поверхности ихъ уже смѣшиваются. Въ каждомъ народѣ сложился слой интеллигенціи, почти однородной во всѣхъ странахъ, почти одноязычной, однокультурной. Крестьянинъ англійскій и французскій еще не понимаютъ и не видятъ одинъ другого, но образованный французъ уже говоритъ поанглійски и наоборотъ; оба они носятъ то-же платье (одинаково далекое отъ одежды крестьянъ въ обѣихъ странахъ), оба живутъ въ одинаковой почти обстановкѣ, читаютъ почти однѣ и тѣ-же книги, слѣдятъ за тѣми-же политическими интересами, смотрятъ тѣ-же пьесы, выставки и т. д. Образованные люди во всѣмъ свѣтѣ составляютъ какъ-бы новую, народившуюся націю, разсѣянную по всѣмъ странамъ, но подобно евреямъ составляющую одинъ народъ. Кто, напримѣръ, изъ образованныхъ румынъ интересуется румынской жизнью болѣе нежели европейской? Кто предпочтетъ Парижъ, Вѣну, Лондонъ — Яссамъ или Бухаресту? Кто позволить себѣ одѣваться по-румынски, а не по-парижски? И это не изъ жалкаго подражанія иностранцамъ, а просто потому, что образованный человѣкъ — менѣе румынъ, нежели космополитъ. Въ убѣжденіяхъ онъ еще считаетъ себя чистокровнымъ румыномъ, но въ образѣ жизни, во вкусахъ и желаніяхъ онъ «европеецъ», «всечеловѣкъ», членъ нарождающейся всемірной семьи, у которой одни и тѣ-же лары и пенаты, всѣмъ одинаково родные геніи — Шекспиръ, Гёте, Сервантесъ, Данте, Гюго, Пушкинъ, одинъ и тотъ-же «семейный очагъ» общей науки и общаго искусства. Образованный румынъ, выѣзжая изъ Бухареста, чувствуетъ себя во множествѣ отношеній гораздо болѣе «дома» въ Берлинѣ, Нью-Іоркѣ, Мельбурнѣ, нежели въ румынской деревнѣ, гдѣ онъ не встрѣтитъ ни привычнаго комфорта, ни раздѣляющихъ его міросозерцанія людей. Въ деревнѣ поймутъ его языкъ, но не его мысли и вкусы, не его знанія, которыя легко пойметъ образованный японецъ. Посмотрите на это замѣчательное явленіе нашего вѣка — международные конгрессы и выставки. Изъ всѣхъ странъ собираются неизвѣстные другъ другу люди и оказываются такими близкими по духу, какъ-будто выросли въ одной семьѣ. Они понимаютъ другъ друга съ полуслова, у нихъ общія мечты и предразсудки. Какъ и въ любой современной семьѣ, въ этой нарождающейся всемірной «интеллигенціи» возможенъ раздоръ, борьба мнѣній, споры, антипатіи, но сходство все болѣе и болѣе вытѣсняетъ различіе, и именно въ самой интимной, внутренней области духа. Это культурное сліяніе ничуть не мѣшаетъ національной свободѣ, а скорѣе усиливаетъ ее: образованный человѣкъ болѣе индивидуаленъ, чѣмъ невѣжда, болѣе самостоятеленъ и менѣе склоненъ терять свою независимость. Какъ въ древней Греціи, въ недавней Германіи или странахъ англійской колонизаціи общая культура, языкъ, религія не мѣшаютъ политической самостоятельности отдѣльныхъ странъ, такъ и духовное объединеніе образованныхъ классовъ всего свѣта: всемірная интеллигенція есть «семья», а самый смыслъ этого слова исключаетъ насильственное объединеніе. Въ семьѣ всѣ отношенія основаны на симпатіи и потому добровольны. Безъ всякаго насилія геній одного народа привлекаетъ къ себѣ геній другого, если хотите — покоряетъ, съ тѣмъ, чтобы самому быть покореннымъ тѣми сторонами побѣжденнаго, которыя вызываютъ симпатію. Оба лагеря въ самой важной области — духовной — съ восторгомъ слагаютъ оружіе и не жалѣютъ усилій, чтобы надѣть на себя «цѣпи рабства». Съ величайшими жертвами — и временемъ и деньгами — мы изучаемъ языкъ Горація, Гомера, Шекспира и Гёте, и четверть жизни тратимъ на то, чтобы отдаться въ плѣнъ культурѣ народовъ, политически намъ чуждыхъ. Мнѣ кажется, изъ текущихъ явленій всемірной исторіи — это самое знаменательное. Интеллигенція всѣхъ странъ ростетъ поразительно быстро, захватывая классъ за классомъ: въ нее вошла нетолько аристократія, но и весь средній классъ, а въ Европѣ — и верхній слой простонародья. Всеобщая грамотность, народные университеты, развитіе печати, упорядоченіе политической жизни и подъемъ богатства низшихъ классовъ неизбѣжно вовлекутъ и эти классы въ кругъ образованности, какъ это уже почти и достигнуто въ маленькихъ культурныхъ странахъ, гдѣ народная школа даетъ курсъ нашихъ шести классовъ гимназіи. Это всемірное объединеніе въ области науки, искусства, литературы, техники, образа жизни, вкусовъ и потребностей, преданій и надеждъ, въ области умственной и нравственной — несомнѣнно ведетъ къ накопленію чувства симпатіи въ человѣчествѣ, чувства состраданія и сорадости. Это «благоволеніе въ человѣцѣхъ» настолько уже замѣтно, что вошло въ поэзію, въ которой выливается только достаточно назрѣвшее настроеніе души народной. Надсонъ изъ современныхъ поэтовъ, какъ мнѣ кажется, является талантливѣйшимъ лирикомъ этого нравственнаго движенія въ человѣчествѣ.

XIII.

Доброта души Надсона открыла ему секретъ сдѣлаться «властителемъ думъ» огромнаго круга читателей, считающихъ его «любимымъ поэтомъ». Секретъ этотъ — сочувствіе къ страданію, жалость, о которой я говорилъ выше. Пусть другіе поэты съ неменьшими талантами воспѣваютъ красоту, счастье, величіе и многія другія хорошія вещи, — большинство современныхъ читателей довольно холодно прочтутъ эти далекіе для нихъ восторги и не совсѣмъ повѣрятъ имъ. Хороши эти восторги — для счастливыхъ, но большинство современныхъ читателей люди неудовлетворенные, и эта неудовлетворенность — основная черта ихъ души, ждущая къ себѣ участія. Очень многіе изъ современныхъ читателей — люди немножко униженные и оскорбленные, а иногда и сильно униженные, и жгуче-оскорбленные. Когда-то, въ вѣка героическихъ поэмъ и одъ, такихъ читателей вовсе не было. Кто былъ униженъ и оскорбленъ, тотъ не зналъ грамотѣ и не могъ-бы услышать голоса поэта-утѣшителя, если-бы такой и явился. Но — такой утѣшитель и не могъ явиться тогда, если не считать безвѣстныхъ поэтовъ въ самомъ народѣ, которые слагали старинныя, печальныя пѣсни. Тогдашніе читатели не были ни унижены, ни оскорблены; всѣ они, принадлежали къ привилегированному сословію, которое, будучи облечено почти всесильной властью надъ остальнымъ народомъ, стояло внѣ самыхъ острыхъ бѣдствій въ человѣчествѣ — внѣ голода, холода, изнурительнаго труда и рабства. Читающій кругъ былъ свободенъ и матеріально обезпеченъ, — естественно, что и поэты въ то время воспѣвали только счастье или тѣ сомнительныя страданія, когда люди «съ жиру бѣсятся» — страданія людей влюбленныхъ, ревнивыхъ, драчливыхъ и вообще людей незнающихъ, что съ собой дѣлать на Олимпѣ, куда ихъ вознесла судьба. Поэту жалости не было-бы мѣста среди олимпійцевъ. Но настали иныя времена и читатель удовлетворенный начинаетъ уступать неудовлетворенному. Съ одной стороны прежній читатель, лишившись привилегій, былъ захваченъ «борьбою за существованіе» и философскимъ кризисомъ. Онъ потерялъ свое безпечное отношеніе къ жизни и началъ испытывать невѣдомыя дотолѣ страданія, и матеріальныя, и душевныя. Съ другой стороны образованіе создало внѣ узкаго кружка читателей-дворянъ громадный кругъ читателей-разночинцевъ, а извѣстно, что «разночинецъ» по своей природѣ человѣкъ неудовлетворенный. Огромное большинство читателей Надсона — такіе-же, какъ онъ самъ, разночинные «интеллигенты», люди выбивающіеся изъ невѣжества и бѣдности съ невѣроятными усиліями, терпящіе съ дѣтства столько горя, сколько перестрадалъ самъ Надсонъ: не даромъ онъ такъ остро понималъ чужія страданія. Уже одна эта вѣчная борьба за кусокъ хлѣба, за постоянно ускользающее изъ подъ ногъ соціальное свое мѣсто — чего она стоитъ! Сколько обидъ, униженій, страха и обмана, сколько нервнаго трепета! Но кромѣ матеріальныхъ причинъ неудовлетворенности разночинца есть еще болѣе глубокія психическія причины. Разночинецъ — это «овца безъ стада», по выраженію Гл. Успенскаго, человѣкъ безъ общества, отъ народа отставшій, къ аристократіи не приставшій, человѣкъ безкультурный, т.-е. неимѣющій крѣпкихъ потомственныхъ традицій, наслѣдственныхъ вѣрованій политическихъ, нравственныхъ и религіозныхъ. Все старое въ немъ есть, но оно надломлено, и ничто новое не сложилось прочно. Смутное недовольство — естественное его состояніе. Разночинецъ даже богатый лишенъ спокойствія духа, какое вы встрѣтите въ двухъ культурныхъ классахъ — въ аристократіи и народѣ. Въ то время, какъ тамъ міросозерцанія сложились прочно и всякому все ясно, разночинецъ всего ищетъ и во всемъ колеблется. Онъ стремится къ аристократіи, но какихъ усилій и униженій это стоитъ! Въ то время какъ мужикъ и аристократъ чувствуютъ себя равными въ своемъ обществѣ, разночинецъ испытываетъ боль двойного неравенства: завистникъ высшему классу и страхъ смѣшаться съ низшимъ, и въ довершеніе всего — презрѣніе обоихъ классовъ, одинаково ему чуждыхъ. «Не настоящій баринъ» — какъ все межеумочное, промежуточное, возбуждаетъ всегда нѣкоторое отвращеніе — какъ нѣчто неоформленное, безъ-образное и потому безобразное. «Ненастоящій» и самъ это чувствуетъ и глубоко страдаетъ, какъ метисъ или крещенный еврей, какъ-подростокъ среди взрослыхъ, какъ русскій среди европейцевъ. Да, разночинство — явленіе міровое, и разночинцами бываютъ нетолько отдѣльные люди или сословія, но и цѣлые народы — въ извѣстный періодъ ихъ развитія, — ими бываютъ вообще всякія органическія формы, развивающіяся, но еще не развившіяся. Насколько опредѣлененъ, ясенъ и потому красивъ видъ всякой законченной формы, насколько онъ устойчивъ и удобенъ для представителей этой формы, — настолько смутна и некрасива форма неустановившаяся, элементы которой всегда въ тревогѣ за свою участь, всегда наканунѣ пожертвованія собой ради высшей ступени развитія. Живой элементъ — человѣкъ, когда онъ разночинецъ, чувствуетъ себя всегда не дома, не на родинѣ, не въ обществѣ, а гдѣ-то въ пути, который еще не конченъ. Это классъ людей огромный и быстро ростущій, — къ нему я, какъ видите, причисляю нетолько образованныхъ «мѣщанъ», но и большинство дворянъ, которые не выработались въ аристократію или вышли изъ нея по своему міросозерцанію, которые потеряли культъ или еще не пріобрѣли его. Разстройство культа, какъ я уже говорилъ выше — болѣзнь не только русская, но всемірная, и все просвѣщенное человѣчество теперь — разночинецъ въ сравненіи съ прежними поколѣніями, и останется разночинцемъ исторіи, пока не выработаетъ новаго міросозерцанія, столь-же строгаго и устойчиваго, какимъ было древнее. Слово «разночинецъ», такимъ образомъ, я употребляю не въ обычномъ пренебрежительномъ смыслѣ. Напротивъ, я думаю, что черезъ этотъ типъ пройдетъ весь потокъ человѣчества. Этотъ типъ въ общемъ развитіи играетъ ту-же роль, какую punctum vegetationis въ жизни растенія. Разночинецъ — та живая почка общества, черезъ которую оно растетъ; въ то время, какъ черная и бѣлая аристократіи, народъ и патриціи, пребываютъ неподвижными, подобно древесинѣ и корѣ растеній, — неустойчивый средній классъ постоянно бродитъ, преображается, соединяетъ обѣ аристократіи и вливаетъ въ обѣ новый духъ. Роль полная энергіи и жизни, но вся она — сплошная жертва, сплошная служба чьему-то чужому благу и потому — почти сплошное страданіе. Раскрывающаяся почка одна въ деревѣ видитъ блескъ солнца и нѣжится въ его сіяніи, но она-же острѣе всего испытываетъ и зной, и холодъ, и пыль, и нападенія паразитовъ, и мимолетность своего существованія. Въ то время какъ мужикъ или аристократъ увѣрены, что и сынъ ихъ и внукъ, и правнукъ болѣе или менѣе повторятъ ихъ личность, перенесутъ ее черезъ мракъ временъ, т.-е. дадутъ своему предку какъ-бы безсмертіе въ родѣ, — разночинецъ не знаетъ, чѣмъ будетъ сынъ его, чему будетъ служить, во что вѣрить, потому что и самъ онъ не похожъ на своего отца и совсѣмъ не похожъ на дѣда…

Изъ промежуточнаго положенія разночинной интеллигенціи вытекаетъ, кромѣ меда всякаго сознанія, еще больше — яда, отравляющаго сладость жизни. Заслуженными и незаслуженными, чистыми и нечистыми страданіями духа хвораетъ современный читатель — и онъ жаждетъ утѣшенія, онъ цѣнитъ всякое отзывчивое сердце, всякую жалость къ нему. Достоевскій изъ большихъ писателей, кажется, первый раскрылъ объятія «униженнымъ и оскорбленнымъ», «бѣднымъ людямъ», «подросткамъ», людямъ «изъ подполья», одержимымъ «бѣсами», первый вскрылъ страдающую душу разночинцевъ Раскольниковыхъ и Карамазовыхъ, первый пытался утишить боль ихъ созерцаніемъ совершенныхъ людей и высшаго закона жизни — любви. И читающій міръ отвѣтилъ Достоевскому восторженною благодарностью. Тому-же сочувствію несчастнымъ обязана своей извѣстностью и скромная муза Некрасова, и цѣлый рядъ писателей-народниковъ. Конечно, это сочувствіе несчастнымъ получило жизнь и силу при посредствѣ таланта: бездарные сочувственники — какъ друзья Іова — только раздражаютъ несчастныхъ, и легіонъ ихъ въ литературѣ — легіонъ подражателей Гейне, Достоевскаго, Успенскаго совершенно забыты. Талантъ былъ необходимъ этимъ человѣколюбцамъ, но не онъ преимущественно очаровывалъ читателей, а то нравственное начало, которому служилъ талантъ. Читатель каждой эпохи цѣнитъ въ писателѣ исключительно тотъ смыслъ жизни, которымъ самъ живетъ, злой или добрый. Современный читатель цѣнитъ по преимуществу добрый смыслъ, чувство жалости, въ которомъ онъ такъ нуждается.

XIV.

Человѣка, какъ res sacra, опредѣляютъ три нравственныя «координаты»: отношенія его къ себѣ, людямъ и Богу. Посмотрите, какъ благородны эти отношенія у Надсона. Къ самому себѣ онъ былъ строгъ и требователенъ, полонъ стыда за свое несовершенство, покаянія за него. Въ то время какъ старинные поэты и многіе теперешніе ихъ подражатели напускаютъ на себя мнимое величіе, объявляютъ себя пророками, требуютъ для себя поклоненья, славы — Надсонъ удивительно скромнаго о себѣ мнѣнія. Съ величайшею искренностью онъ дѣлаетъ тяжелое признаніе въ своемъ безсиліи, какъ поэта:

"Милый другъ, я знаю, я глубоко знаю,

"Что безсиленъ стихъ мой, блѣдный и больной:

"Отъ его безсилья часто я страдаю,

"Часто тайно плачу…

"Нѣтъ на свѣтѣ мукъ сильнѣе муки слова…

Эти благородныя мученія артиста, ищущаго выразить свое чувство въ его идеальной правдѣ, постоянно томили Надсона и составляютъ признакъ истиннаго таланта. Только таланту свойственна высшая добросовѣстность въ работѣ, стремленіе опредѣлить себя не приблизительно, а точно. Надсонъ чувствовалъ неполноту своихъ юношескихъ силъ и терзался ею. Къ мукамъ артиста у него присоединялись еще иныя, невѣдомыя безпечнымъ писателямъ — укоры человѣческой совѣсти, у Надсона столь несговорчивой и неутолимой. Признавъ себя поэтомъ, онъ не освободилъ себя — какъ многіе — отъ всякаго долга передъ ближними, — напротивъ, онъ поэтическое-то призваніе и принялъ какъ великое обязательство. И сколько было силъ, онъ несъ этотъ тяжелый долгъ. Другой-бы на его мѣстѣ удовлетворился, поспѣшилъ пококетничать своимъ подвигомъ, поноситься съ нимъ, — Надсонъ-же все время унывалъ, и каялся, и нылъ:

"Скорблю, что я не могъ, всей страстью, всей душой

"Служить тебѣ, печаль родимаго народа,

"Скорблю, что слабыхъ силъ беречь я не умѣлъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"И больно мнѣ, что жизнь безцѣльно догоритъ,

"Что посреди бойцовъ — я не боецъ суровый,

"А только стонущій, усталый инвалидъ…

Въ 1885 году, когда онъ пріобрѣлъ уже широкую извѣстность, когда публика уже признала его своимъ любимцемъ, — Надсонъ обрушивается на себя съ суровымъ приговоромъ:

"Къ какимъ итогамъ привела

"Меня пройденная дорога?

"Я развѣ жилъ? Не такъ живутъ!

"Я спалъ, — и всѣ позорно спали…

"Что мы свершили, гдѣ нашъ трудъ?

«Какое слово мы сказали?»

Еще черезъ годъ (въ 1886 г.), послѣ небывалаго въ нашей литературѣ, тріумфальнаго успѣха Надсона, когда втеченіе полутора года было расхватано пять изданій его стиховъ, — послѣ публичныхъ овацій (гдѣ его носили на рукахъ), послѣ увѣнчанія его академическою наградой и восторговъ критики, Надсонъ передъ самой смертью отрекается отъ «заносчивыхъ надеждъ»:

…Мнѣ хватило-бъ силъ на мой завѣтный трудъ,

На незамѣтный трудъ, упорный, муравьиный…

Послѣднія слова, конечно, излишне скромны; судя по блестящимъ задаткамъ, Надсона хватило-бы, несомнѣнно, на болѣе, чѣмъ «незамѣтный трудъ», и его уже «хватило» на нѣчто всѣми замѣченное и оцѣненное. Принижать свой талантъ Надсону не было основаній, но какъ симпатично это трогательное смиреніе молодого поэта, его чувство высочайшей отвѣтственности своего призванія, постоянное чувство неудовлетворенности собою. Ясно, что цѣли его были огромны, стремленія возвышенны дотого, что всѣ имѣвшіяся въ его распоряженіи средства — какъ они ни крупны были — казались ему незначительными. И онъ старался сдѣлать все, что могъ, и сокрушался за свою немощь, и это сокрушеніе двигало его впередъ. Часто сознавая, какъ трудно выразить всю драму жизни, безконечно-сложной, какъ трудно привести въ чувство безчувственную природу, Надсонъ доходилъ до рѣшенія «замолчать», —

"Но молчать, когда вокругъ звучатъ рыданья

"И когда такъ жадно рвешься ихъ унять,

"Подъ грозой борьбы и предъ лицомъ страданья,

"Братъ, я не хочу, я не могу молчать…

"Пусть я, какъ боецъ, цѣпей не разбиваю,

"Какъ пророкъ — во мглу не проливаю свѣтъ;

"Я ушолъ въ толпу, и вмѣстѣ съ ней страдаю,

"И даю, что въ силахъ — откликъ и привѣтъ…

XV.

Сопоставьте съ этой честной скромностью надутую кичливость многихъ иныхъ поэтовъ, которые, будучи такими-же слабыми смертными, провозглашаютъ себя «вѣстниками боговъ», объявляютъ о своемъ «всевѣдѣньи», о способности «глаголомъ жечь сердца людей». Какъ извѣстно, даже великіе таланты, вродѣ Пушкина и Лермонтова, не въ состояніи были достаточно оправдать этихъ непомѣрныхъ претензій; даже ихъ «всевѣдѣніе» было очень ограниченное и даже ихъ глаголъ жегъ не глубоко. Напускное величіе ставило даже этихъ поэтовъ въ смѣшную роль, — вовлекая ихъ въ поэтическій эгоизмъ, лишенный смысла: «Подите прочь! — кричалъ поэтъ на призывъ братьевъ о нравственной поддержкѣ, — какое дѣло поэту мирному до васъ? Въ развратѣ каменѣйте смѣло!.. Душѣ противны вы какъ гробы» и пр. и пр. Съ изящнымъ безстыдствомъ поэтъ отрекался отъ всякаго участія въ судьбѣ ближнихъ: «мы (поэты) рождены для вдохновенья, для звуковъ сладкихъ и молитвъ…» Какъ хорошо извѣстно, самъ авторъ этихъ заносчивыхъ словъ, которыя считаются символомъ вѣры тьмою поэтовъ посредственныхъ и бездарныхъ, — самъ Пушкинъ на дѣлѣ не былъ такимъ гордецомъ: онъ не отрѣшался отъ жизни, онъ жилъ лучшими житейскими волненіями, лучшею «корыстью» своего времени (и къ сожалѣнію — не только лучшею), онъ вступалъ въ битвы, ему доступныя, онъ старался въ мѣрѣ совѣсти и силъ дѣлать именно то, о чемъ «народъ непосвященный» просилъ поэта («Нѣтъ, если ты небесъ избранникъ…» и проч.). «Чувства добрыя» и «милость къ падшимъ» — вотъ что пришлось, въ концѣ концовъ, и Пушкину признать своею поэтическою заслугою. Кичливость его была минутнымъ затменіемъ, по природѣ-же своей поэтъ не могъ — если бы даже и хотѣлъ — отказаться отъ служенія человѣчеству, къ которому призванъ всякій искренній талантъ. Вотъ бездарность — дѣло другое: у той кичливость — черта постоянная, такъ-какъ достоинство, которымъ она гордится, мнимое; отсутствующій инстинктъ правды не можетъ побуждать такого поэта къ какому-нибудь нравственному долгу.

Благородная скромность Надсона, какъ и всякая истинная скромность, зависѣла отъ высоты идеала, который былъ врожденъ ему. Когда знаешь, какъ много нужно сдѣлать и какъ мало для этого человѣческихъ силъ, не станешь особенно кичиться своими заслугами, онѣ покажутся всегда маленькими, всегда недостаточными. Писательское смиреніе Надсона, какъ смиреніе хорошаго священника предъ престоломъ Божіимъ, давало ему ту молитвенную чистоту мысли, то благоговѣніе къ идеалу, которыя только и дѣлаютъ трудъ писателя священнымъ. Онъ приступалъ къ своей работѣ со страхомъ и трепетомъ, какъ-бы слыша «силы небесныя», которыя «съ нами невидимо служатъ», — всѣмъ существомъ своимъ повергаясь ницъ предъ святынею своего духа.

XVI.

Для Надсона его призваніе было не предметомъ тщеславія, не профессіей, не способомъ кривляться предъ ближними болѣе или менѣе эффектно, а дѣйствительнымъ служеніемъ своей душѣ, Богу и человѣчеству. Въ то время, какъ наши старые и старикующіе поэты изъ молодыхъ начинали сладострастными стишками, воспѣвая вино, веселье, юныхъ дѣвъ и пр., — посмотрите, какъ рано у Надсона раскрылся серьезный взглядъ на поэзію, и какой чистый взглядъ. Еще 14-лѣтнимъ мальчикомъ онъ обрекаетъ свою музу на служеніе несчастнымъ:

"Иди, не падая душою,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Встрѣчая грудью молодою

"Всѣ бури жизни трудовой.

"Буди уснувшихъ въ мглѣ глубокой,

"Упавшимъ руку подавай,

"И слово истины высокой

"Въ толпу, какъ лучъ живой, бросай…⁴*

Не отрицая красоты, любви, покоя, счастья, юноша-Надсонъ ставитъ поэзіи требованія возвышенныя и строгія; поэтъ по его мысли долженъ быть нравственнымъ вождемъ общества, его утѣшителемъ и вдохновителемъ:

"Пусть онъ ведетъ насъ въ бой съ неправдою и тьмою,

«Въ суровый, грозный бой за истину и свѣтъ…»

Нѣсколько возмужавъ, въ 1883 году, Надсонъ еще рѣшительнѣе отдается нравственнымъ задачамъ поэзіи:

"Я сталъ пѣвцомъ труда, познанья и скорбей,

"Во славу красоты я гимновъ не слагаю,

"Побѣдъ и громкихъ дѣлъ я въ пѣсняхъ не пою,

"Я плачу съ плачущимъ, со страждущимъ страдаю

«И утомленному я руку подаю!»

Надсонъ, какъ видите, не принадлежалъ къ той породѣ милыхъ эстетиковъ, которые вдохновляются только женской ножкой, обломкомъ греческой колонны, да розовыми и голубыми звуками. Онъ не понималъ тѣхъ радостей и страданій, которыми хвораютъ его собратья — гг. Мережковскіе, Бальмонты, Минскіе и пр. — или совѣстился изображать ихъ. Страданія Леды, ждущей въ свои объятія Лебедя — принятыя столь близко къ сердцу г. Мережковскимъ, капризы лучей и тѣней, воспѣтые г. Фофановымъ, или радость меоновъ, абсолютныхъ формъ небытія, придуманныхъ г. Минскимъ — все это было-бы слишкомъ большою роскошью для Надсона; онъ былъ слишкомъ простъ для такихъ «тонкостей», слишкомъ скроменъ. Онъ умиралъ, но не переставалъ мечтать объ иномъ поэтическомъ служеніи:

". . . . . . . . . . . . . . .Страна моя родная,

"Когда-бъ хоть для тебя я могъ еще пожить!

"Какъ я-бъ любилъ тебя, всю душу отдавая

"На то, чтобъ и другихъ учить тебя любить!

"Какъ пѣлъ-бы я тебя! Съ какимъ негодованьемъ

"Громилъ твоихъ враговъ!.. Твой песъ сторожевой, —

"Я-бъ жилъ одной тобой, дышалъ твоимъ дыханьемъ,

«Горѣлъ твоимъ стыдомъ, болѣлъ твоей тоской!..»

XVII.

Поэтъ довольствуется ролью сторожевого пса, своей страны — у порога, конечно, ея лучшихъ сокровищъ, — какая перемѣна въ сравненіи съ временами, когда и большіе, и малые піиты называли себя — по меньшей мѣрѣ — пророками! Невольно вспоминается трогательная сказка Гюго, въ которой вѣрная собака умирая превращается на глазахъ жестокаго человѣка въ свѣтлаго духа. Юному поэту, желавшему быть «псомъ сторожевымъ» своей страны, дано было сказать слово болѣе, чѣмъ пророческое — слово любви, которому повѣрили. Не всякое слово о любви доходитъ до сердца читателя, а только искреннее, нелицемѣрное, и зато такое слово творитъ чудеса. Оно волнуетъ, трогаетъ, оживляетъ, воскрешаетъ остановившійся духъ изъ мертвыхъ, заставляя его трепетать новой жизнью. Слову любви Надсона повѣрили сотни тысячъ истомленныхъ людей, нуждающихся въ сочувствіи, тѣхъ людей, что хватаются за книгу поэта и читаютъ ее плача, какъ-бы отдыхая на груди друга. Недаромъ Надсонъ такъ любилъ называть читателя своего «другомъ, братомъ». Я помню трогательный случай. На моихъ рукахъ умиралъ покинутый всѣми человѣкъ, крайне даровитый, но потерянный, опустившійся до мостовой. Жизнь его потрепала жестоко, и онъ умеръ въ горячечномъ бреду. Перебирая оставшуюся послѣ него связку бумагъ — завѣтныхъ писемъ, съ которыми онъ не разставался даже въ трущобахъ и носилъ у сердца — я нашелъ пожелтѣвшій листокъ съ переписаннымъ его рукою стихотвореніемъ:

"Другъ мой, братъ мой, усталый, страдающій братъ!

"Кто-бъ ты ни былъ, не падай душою!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вы, конечно, помните это удивительное стихотвореніе Надсона — одно изъ неуклюжихъ по стилю и одно изъ самыхъ неотразимыхъ, какія есть въ русской поэзіи по силѣ лирическаго чувства. Всякій, кто страдалъ въ жизни и падалъ, и изнемогалъ, кто былъ униженъ и оскорбленъ, кто ждалъ участья и не находилъ его — не можетъ безъ сердечнаго волненья прочесть этотъ горячій, прерывистый монологъ, задушевную мольбу друга искренняго и любящаго. Ничего нѣтъ въ этомъ стихотвореніи — какъ и другихъ подобныхъ — особенно новаго, ни звуковъ сладкихъ, ни великой мудрости — есть только страстное сочувствіе, рвущееся изъ сердца. Не падай душой, говоритъ поэтъ, прижимая бѣдняка къ своей груди, — не плачь-же! Ну, пусть поторжествуетъ зло, — «вѣрь, настанетъ пора — и погибнетъ Ваалъ, и вернется на землю любовь…» Поэтъ не знаетъ, чѣмъ доказать это пришествіе любви всемірной, послѣ котораго «не будетъ на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды, ни рабовъ, ни мертвящей нужды, ни. меча, ни позорныхъ столбовъ». Поэтъ вѣритъ въ это пришествіе глубиною сердца и настойчиво убѣждаетъ въ томъ-же «страдающаго брата»:

"О мой другъ! Не мечта этотъ свѣтлый приходъ,

"Не пустая надежда она:

"Оглянись, — зло вокругъ черезчуръ ужь гнететъ,

"Ночь вокругъ черезчуръ ужь темна.

"Міръ устанетъ отъ мукъ, захлебнется въ крови,

"Утомится безумной борьбой, —

"И подниметъ къ любви, къ беззавѣтной любви

"Очи, полныя скорбной мольбой!

XVIII.

Правъ-ли поэтъ утверждая, что теперь «зло вокругъ черезчуръ ужь гнететъ?» Если-бы зло было теперь такъ сильно, то трудно было-бы предсказывать близкое пришествіе добра. «Зло міра», я думаю, теперь не болѣе, а скорѣе — меньше, чѣмъ когда-бы то ни было, но оно чувствуется всего больнѣе. Всемірная любовь нетолько «придетъ», но уже и приходить, и чѣмъ глубже она проникаетъ въ жизнь, тѣмъ жгучѣе ощущается ядъ остающагося зла, тѣмъ энергичнѣе мы вынуждены бороться съ нимъ. Именно пришедшая въ міръ любовь научила насъ отвращенію къ злу, привила намъ высокія и нѣжныя потребности, и она именно обрекла насъ на страданія — до тѣхъ поръ, пока зло въ человѣчествѣ не будетъ окончательно побѣждено. Что побѣда эта не далека, доказывается остротою боли, которая причиняется зломъ: она почти невыносима для душъ благородныхъ. Когда любовь войдетъ въ міръ во всей полнотѣ ея, зло покажется совсѣмъ невозможнымъ, и оно исчезнетъ:

"Свѣтелъ будетъ праздникъ, праздникъ возрожденья,

"Радостно вздохнутъ усталые рабы,

"И замѣнитъ гимнъ любви и примиренья

"Звуки слезъ и горя, мести и борьбы!

Эту святую вѣру въ пришествіе любви Надсонъ высказываетъ въ цѣломъ рядѣ стихотвореній («Памяти Ѳ. М. Достоевскаго», «Вѣрь въ великую силу любви», «Когда сдвигается вокругъ меня тѣснѣе», «Съ тѣхъ поръ, какъ я прозрѣлъ, разбуженный грозою» и пр.). Самъ Надсонъ, этотъ нѣжный страдалецъ о людскихъ страданьяхъ, этотъ «поэтъ скорбей» — что онъ былъ такое самъ, какъ не одна изъ ласточекъ этой приближающейся всемірной весны, самъ, быть можетъ, того не сознавая? Пусть онъ явился рано въ холодное распутье наше, подъ снѣгъ и вѣтеръ, пусть онъ погибъ въ ненастьи — за нимъ неотразимо, хоть и неспѣшно, подвигается солнечный міръ съ цвѣтами и пѣснями, міръ тепла и свѣта. Это не мечта, а живая реальность, которую ранняя ласточка видѣла въ той странѣ, откуда явилась къ намъ. Вѣдь что такое отъ природы добрый человѣкъ, что такое — добро? И человѣкъ и его вѣра въ добро есть продуктъ очень долгой эволюціи, невидимой и темной, которой мы видимъ лишь послѣдніе моменты. Каждый изъ насъ заканчиваетъ собою ту или иную вѣточку исполинскаго дерева человѣчества. Одинъ отсталъ, другой выдвинулся далеко, третій вянетъ въ своей почкѣ. Среди насъ, современниковъ, несомнѣнно есть люди совершенно разныхъ вѣковъ, различныхъ культуръ и цивилизацій. Вы встрѣчаете кроткаго великодушнаго человѣка: развѣ онъ похожъ на большинство? Это человѣкъ иного, будущаго вѣка, вдвинутый туда быстрою эволюціей предковъ и его собственной. Онъ перегналъ насъ на нѣсколько столѣтій, онъ принадлежитъ къ несуществующей еще породѣ людей, но которая непремѣнно народится когда-нибудь. Онъ чувствуетъ и мыслитъ какъ-то не по нашему, онъ говоритъ съ величайшею увѣренностью вещи, которыхъ истину и красоту мы едва въ состояніи различить за дальностью разстоянія. Какъ не понятна для насъ жестокость убійцъ — этихъ выходцевъ каменнаго вѣка, такъ точно трудно намъ вмѣстить и великую любовь будущаго. Но оттого, что это трудно, нельзя говорить, что любовь мечта: это фактъ болѣе реальный, нежели, напримѣръ, людоѣдство. Людоѣдство уже исчезло (на нашемъ материкѣ), и вѣроятно не повторится вновь, тогда какъ вся полнота любви для насъ еще впереди. Ее провидѣлъ Надсонъ, ею жилъ и къ ней звалъ своихъ друзей и братьевъ…

Не думайте, что эта вѣра въ «миръ на землѣ и въ человѣцѣхъ благоволеніе» далась Надсону безъ всякаго труда. Нѣтъ это былъ тяжелый путь, — даже при его крыльяхъ ласточки, при его нездѣшней природѣ. Какъ всякій честный юноша, Надсонъ переживалъ мучительныя колебанья. Теперешній, ему чуждый вѣкъ, современная дѣйствительность постоянно сбивала его съ толку, путая его представленія о должномъ. Окружающая его низкая душевная культура старалась принизить и его высокій строй души, одичить его. Бѣдный поэтъ страдалъ въ сомнѣньяхъ, пока не отдался во власть своему свѣтлому духу, духу своей природы.

"Не разъ переживалъ я тяжкія сомнѣнья, —

"Сомнѣнья въ будущемъ, и въ братьяхъ, и въ себѣ…

"Я говорилъ себѣ: не обольщайся снами,

"Что дашь ты родинѣ, что въ силахъ ты ей дать?

"Твоей ли пѣснею, твоими-ли слезами

"Разсѣять ночь надъ ней и скорбь ея унять?

"А между тѣмъ, молчать въ бездѣйствіи позорномъ,

"Ѣсть хлѣбъ, отравленный слезами нищеты,

"Носить ярмо раба въ смиреніи покорномъ,

"Такъ жить не можешь ты, такъ жить не хочешь ты.

"Гдѣ-жь свѣтъ и гдѣ исходъ?..

"И понялъ я душою,

"Что мысль не прояснитъ мучительный хаосъ,

"И что порывъ ея мнѣ принесетъ съ собою

"Лишь мракъ унынія, да злобу жгучихъ слезъ…

"И проклялъ я тогда безплодныя сомнѣнья,

"И сердце я спросилъ, и сердцемъ я рѣшилъ:

"Услышавъ братскій стонъ, безъ думъ и размышленья,

"Идти и помогать насколько станетъ силъ…

"Я божествомъ избралъ любовь и всепрощенье,

"Святымъ ея огнемъ я каждый стихъ зажегъ…

XIX.

Любовь къ человѣку у Надсона — это воистину новая любовь, которая идетъ на смѣну древней, языческой. Любовь эта — какъ пробужденіе живого Бога въ душѣ людей — безконечно разнообразна: она столь-же богата, какъ внѣшнее ея отраженіе — красота. Любовь къ ребенку едва родившемуся не такая, какъ къ нему-же, когда онъ напоминаетъ херувима, — не одна и та-же любовь къ юношѣ, зрѣлому человѣку, старцу. Изъ всѣхъ формъ любви къ человѣку, можетъ быть, самая могущественная — хотя и не самая благородная — это половая влюбленность. Она у всѣхъ народовъ и во всѣ эпохи была любимымъ предметомъ для поэзіи. Поэты внесли въ сознаніе этой формы любви много правды, т.-е. много утонченной красоты и благородства, но вмѣстѣ съ тѣмъ они внесли въ любовь и большую ложь. Они создали волшебный культъ, но не тому началу, которое было достойно этого культа. Большинство поэтовъ создали поклоненіе чувственности, а не чувству, поклоненіе женщинѣ въ человѣкѣ, а не человѣку въ женщинѣ. Поэтому поэзія любви даже у великихъ писателей такъ двусмысленна. Тяготѣніе междуполовое такая могучая, органическая страсть, что достойно владѣть ею могутъ только истинно хорошіе люди, — недаромъ «цѣломудріе», «невинность» выражаютъ чистоту одновременно и тѣла и духа. Поэзія стараго міросозерцанія далека была отъ достойнаго взгляда на любовь. Впечатлительные, страстные поэты преувеличивали до соблазна самую темную, матеріальную сторону этой любви; поэтамъ всего дороже былъ ея физическій процессъ, очарованіе плоти; они не видѣли, какъ вянетъ въ немъ процессъ психическій, очарованіе духа. Короткая исторія нашей поэзіи полна примѣровъ этого оскверненія любви, и повинны въ этомъ грѣхѣ даже великіе поэты, Пушкинъ и Лермонтовъ. Многія изъ ихъ любовныхъ посланій, восторговъ, описаній дышутъ пошлымъ волокитствомъ и нескрываемою похотью. Но уже Пушкинъ и Лермонтовъ показали образцы иной любви, иного отношенія къ предмету страсти. Надсонъ едва-ли не единственный у насъ поэтъ, вполнѣ цѣломудренный, внесшій въ свою поэзію отношеніе къ женщинѣ серьезное и христіанское. Онъ не успѣлъ дать ни одного сколько-нибудь опредѣленнаго женскаго образа, ни одной поэмы о любви, но въ рядѣ трогательныхъ и милыхъ стихотвореній разсказалъ свои мечты о женщинѣ. Эти мечты, можетъ быть, нѣсколько теоретичны, отъ нихъ вѣетъ юношескимъ незнаніемъ человѣческаго сердца (и женскаго — въ частности), но онѣ безукоризненно чисты. Въ нихъ нѣтъ той искусственной преувеличенности, какую встрѣчаешь у иныхъ поэтовъ. Прежніе поэты — искренно или нѣтъ — проповѣдывали забвеніе всего міра ради этой сладкой страсти; ихъ влюбленные герои опускались на дно морское, поднимались на облака и продѣлывали вообще забавныя несообразности въ доказательство любви (припомните самоистязанія бѣднаго Донъ-Кихота въ горахъ Сіерра-Невады). Въ страсть и безъ того тягостную, поэты старались влагать всю душу безъ остатка. Совсѣмъ иное отношеніе къ любви у Надсона. Онъ чистымъ инстинктомъ своимъ понималъ, какъ опасенъ этотъ пожаръ крови для самыхъ дорогихъ святынь души, какими жертвами оплачивается это болѣзненное блаженство. Силѣ любви въ природѣ Надсона былъ могучій противовѣсъ — совѣсть, которая кладетъ предѣлы эгоизму, въ какую-бы страсть онъ ни выливался. Влюбленный рано, 14 лѣтъ, онъ уже боится отдать всего себя этому чувству:

"Не весь я твой — меня зовутъ

"Иная жизнь, иныя грезы…

"Отъ нихъ меня не оторвутъ

"Ни ласки жаркія, ни слезы.

"Любя тебя, я не забылъ,

"Что жизни цѣль — не наслажденье…

Вспомните любовные стишки прежнихъ поэтовъ въ томъ-же возрастѣ. Любовь сладострастная казалась Надсону соблазнительной, но недостойной человѣка. Столь искренній и юный, поэтъ былъ близокъ къ этому вакхическому обаянью, но еще болѣе плѣняла его нравственная красота.

"…Ты мнѣ еще вдвое дороже съ тѣхъ поръ,

"Какъ печалью и думой зажегся твой взоръ;

"…Въ святынѣ прекрасныхъ стремленій

«И сама ты прекраснѣй, и чище…»

Любовь къ женщинѣ у Надсона не раздѣлима съ высшимъ жизненнымъ призваніемъ:

"Любовь на мигъ… любовь — забава отъ бездѣлья,

"Любовь-не жаръ души, а только жаръ въ крови,

"Любовь — больной кошмаръ, тяжелый чадъ похмѣлья,

"Нѣтъ, мнѣ не жаль ея, промчавшейся любви…

"Я не о ней мечталъ безсонными ночами,

"И не она тогда являлась предо мной,

"Вся — мысль, вся — красота, увитая цвѣтами,

"Съ улыбкой дѣвственной и дѣвственной душой…

XX.

У Надсона есть драматическій разсказъ, какъ любовь его была побѣждена совѣстью. Поэтъ шелъ однажды ненастнымъ осеннимъ вечеромъ на свиданіе къ своей возлюбленной. На дорогѣ онъ остановился предъ витриной цвѣточнаго магазина.

"Тамъ, за зеркальнымъ блещущимъ стекломъ.

"Въ сіяньи лампъ, горѣвшихъ мягкимъ свѣтомъ,

"Обвѣяны искусственнымъ тепломъ,

"Взлелѣяны оранжерейнымъ лѣтомъ

"Цвѣли цвѣты… Жемчужной бѣлизной

"Сіяли ландыши… алѣли георгины,

"Пестрѣли бархатцы, нарциссы и левкой,

«И розы искрились, какъ яркіе рубины…»

Юноша-поэтъ замечтался предъ этимъ волшебнымъ міромъ, — его заволновали грезы о настоящей веснѣ и жизни…

"Но дѣтскій мой восторгъ смѣнился вдругъ стыдомъ:

"Какъ!.. Въ эту ночь, окутанную мглою,

"Здѣсь, рядомъ съ улицей, намокшей подъ дождемъ,

"Дышать такимъ безстыднымъ торжествомъ,

«Сіять такою наглой красотою!..»

Благородная душа поэта возмущена, видите-ли, даже высшею святынею поэзіи — красотою, разъ она не всѣмъ доступна: пламенная жалость къ этой «улицѣ, намокшей подъ дождемъ» превозмогаетъ восторгъ предъ всякимъ счастьемъ. Совѣсть поэта пожирала даже его влюбленность:

"Ты помнишь, — я пришелъ къ тебѣ больной,

"Ты ласкъ моихъ ждала и не дождалась:

"Твоя любовь казалась мнѣ слѣпой,

«Моя любовь — преступной мнѣ казалась!..»

Немудрено, что такая цѣломудренная, облагороженная любовь не всегда встрѣчала откликъ въ холодномъ сердцѣ, въ которое стучался Надсонъ. Несмотря на молодые годы, и онъ иногда испытывалъ горькія разочарованья въ женщинахъ, которыхъ любилъ. Вспомните его «Я пришелъ къ тебѣ съ открытою душою…» — одинъ изъ искреннѣйшихъ его лирическихъ монологовъ. Съ какою задушевностью и трогательнымъ довѣріемъ онъ пришелъ къ любимой женщинѣ, какія высказалъ братскія, святыя чувства!

"И сказалъ тебѣ я: будь моей сестрою,

"Будь моей заботой, радостью и другомъ.

"Мы одно съ тобою любимъ съ колыбели,

"Мы одной съ тобою молимся святынѣ,

"О, пойдемъ-же вмѣстѣ къ лучезарной цѣли,

«Вмѣстѣ въ людномъ мірѣ, какъ въ глухой пустынѣ…»

На этотъ призывъ чистаго сердца мелкая женщина отвѣчаетъ сомнѣньями и страхами. Въ концѣ концовъ бѣдный поэтъ отходитъ отъ нея, разбитый въ лучшихъ мечтахъ:

"Со стыдомъ мою протянутую руку

"Опускаю я, не встрѣтивши пожатья…

"И какъ путникъ, долго бывшій на чужбинѣ,

"И въ родномъ краю неузнанный семьею,

«Снова въ людномъ мірѣ, какъ въ глухой пустынѣ,

„Я бреду одинъ съ поникшей головою…“

Поэтъ не разъ возвращается къ этой грустной темѣ. Его возлюбленная, которую онъ звалъ къ а лучезарной цѣли», остается глухой къ нему, она отдается пошлому прозябанью въ своей средѣ, забывъ иныя, болѣе свѣтлыя грезы. Поэтъ спрашиваетъ ее:

"Объ этой-ли призрачной жизни слѣпцовъ

"Мечтали съ тобой мы въ нашихъ бесѣдахъ?

"Куда-жь они скрылись, завѣтные сны,

"Зачѣмъ оттолкнула ты лучшую долю?

"На что промѣняла ты солнце весны,

"И воздухъ, и силу, и вольную волю?..

"Мнѣ жалко тебя до страданья, до слезъ:

"Съ какой-бы любовью я бѣднаго друга

"Съ собой на рукахъ, какъ ребенка, унесъ

"Изъ этого затхлаго, тѣснаго круга!

«Но тщетно зову я тебя…»

XXI.

Несомнѣнно, идеальный, героически-чистый взглядъ на любовь у Надсона покажется не подсилу большинству мужчинъ и женщинъ — это взглядъ будущаго. Для Надсона любовь была молитвой передъ божествомъ, раскрывающимся въ душѣ любимаго человѣка. «Если любить, говоритъ онъ, — безконечно томиться жаждой объятій и знойныхъ ночей; — я не любилъ: я молился предъ ней, такъ горячо, какъ возможно молиться. Слово привѣта на чистыхъ устахъ, не оскверненныхъ ни злобой, ни ложью — все, что къ ея преклоненный подножью робко желалъ я въ завѣтныхъ мечтахъ». Вспомните также дивное стихотвореніе — «Все это было, — но было какъ-будто во снѣ». Рисуется полная нѣжной прелести картина любви чистой и благоуханной, и вотъ смерть похитила его возлюбленную, и поэтъ приходитъ на могилу. Вы думаете, его терзаютъ воспоминанія, грусть объ утратѣ? Да, терзаютъ, — но съ величайшею искренностью поэтъ казнитъ себя за свое охлажденное чувство. Онъ подмѣчаетъ въ себѣ, что время начало исцѣлять его отъ страданія любви, и стыдится этого до ужаса:

"Мнѣ мучительно больно, — мнѣ стыдно до жгучей тоски,

"Что мое сердце мнѣ лгало… Прости мнѣ моя дорогая,

"Лживыя слезы, на мраморъ могильной доски

"Тяжко упавшія, память твою оскорбляя:

"Нѣту любви, если годы похитить могли

"Чистый твой образъ изъ сердца/.. Безъ вѣчности чувства

"Смысла въ немъ нѣтъ!.. Если-жь нѣту любви, — нѣтъ искусства:

«Правды, добра, красоты, — нѣтъ души у земли!..»

Дальше этого идеализма, этой абсолютной строгости взгляда на любовь не шелъ ни одинъ поэтъ, кромѣ, развѣ Данта — ни одинъ не связывалъ любовь къ женщинѣ съ самымъ разумомъ міровой жизни. У Лермонтова влюбленный изъ гроба требуетъ у оставленной женщины вѣчной любви къ себѣ, но любви для себя только. У Надсона великая его совѣсть ставила то-же требованіе болѣе правильно, — онъ требовалъ отъ самого себя, вѣчной вѣрности и негодовалъ, и возмущался какъ низкою измѣной — самою мыслью о забвеніи. Высота — чисто божественная — такого взгляда на женщину и любовь объясняются тѣмъ, что у Надсона любовь исключительно духовна. Чистѣйшій эстетикъ, — онъ платонизировалъ физіологическій инстинктъ до нравственности. Одно изъ самыхъ чудныхъ его стихотвореній даетъ психологію любви, достойную безплотныхъ духовъ:

"Только утро любви хорошо: хороши

"Только первыя, робкія рѣчи,

"Трепетъ дѣвственно чистой, стыдливой души,

"Недомолвки и бѣглыя встрѣчи,

"Перекрестныхъ намековъ и взглядовъ игра,

"То надежда, то ревность слѣпая,

"Незабвенная, полная счастья пора,

"На землѣ — наслажденія рая!..

"Поцѣлуй — первый шагъ къ охлажденію: мечта

"И возможной, и близкою стала;

"Съ поцѣлуемъ роняетъ вѣнокъ чистота

"B кумиръ низведенъ съ пьедестала;

"Голосъ сердца чуть слышенъ, зато говоритъ…

«Голосъ крови и мысль опьяняетъ…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Поэтъ оплакиваетъ самое дорогое, самое завѣтное и единственное цѣнное въ любви, что гибнетъ въ развитіи страсти, такъ сказать, вытѣсненное плотью изъ души.

"Взглядъ, прикованный прежде къ прекраснымъ очамъ

"И горѣвшій стыдливой мольбою,

"Нагло бродитъ теперь по открытымъ плечамъ,

"Обнаженнымъ безстыдной рукою…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Праздникъ чувства оконченъ… погасли огни,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"И томительно тянутся скучные дни

«Пошлой прозы, тоски и обмана!..»

Въ этомъ, столь жестокомъ для огромнаго большинства представленіи о любви высказанъ истинный идеалъ ея, вмѣстимый каждымъ въ мірѣ нравственнаго совершенства. Вы видите, какъ безконечно далеко отошелъ Надсонъ отъ поэтовъ сладострастной школы, и какъ близокъ его идеалъ къ тому, который указанъ въ Евангеліи. И здѣсь, въ столь центральной для поэзіи сферѣ, Надсонъ остался безсознательнымъ христіаниномъ, не могущимъ освободиться отъ власти совѣсти ни въ чемъ. Работа совѣсти — которая «отсрочки не даетъ» — проникала до глубины всю нѣжную душу Надсона, это былъ, тотъ геній, который, подобно демону Сократа, нашептывалъ ему его мудрость…

Надсонъ до конца оставался вѣренъ своему героическому взгляду на любовь. Въ предсмертныхъ его мечтахъ, въ одномъ изъ послѣднихъ вздоховъ его музы, мы находимъ слѣдующее признаніе любимой женщинѣ, своего рода завѣщаніе поэта:

"Не принесетъ, дитя, покоя и забвенья

"Моя любовь душѣ проснувшейся твоей…

"Тяжелый трудъ, нужда и горькія лишенья —

"Вотъ что насъ ждетъ въ дали грядущихъ нашихъ дней…

"Какъ сладкій чадъ, какъ сонъ, обманчиво-прекрасный,

"Развѣю я твой міръ невѣдѣнья и грёзъ.

"И мысль твою зажгу моей печалью страстной,

"И жизнь твою умчу навстрѣчу буръ и грозъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Отъ мирной праздности, отъ солнца и цвѣтовъ

"Зову тебя для жертвъ и мукъ невыносимыхъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Зову тебя на путь тревоги и ненастья…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Тупого, сытаго, безсмысленнаго счастья

"Не принесу я въ даръ сложить къ твоимъ ногамъ,

"Но если счастье — знать, что другъ твой не измѣнитъ

Завѣтамъ совѣсти и родинѣ своей,

"Что выше красоты въ тебѣ онъ душу цѣнитъ,

"Ея отзывчивость къ страданіямъ людей, —

"Тогда въ моей груди нѣтъ за тебя тревоги,

"Дай руку мнѣ, дитя, и прочь минутный страхъ;

"Мы будемъ счастливы, такъ счастливы, какъ боги

«На недоступныхъ небесахъ…»

XXII.

Не о себѣ писалъ поэтъ эти строки: онъ былъ тогда уже приговоренъ къ смерти, которая и не замедлила. Онъ оставлялъ эту послѣднюю мольбу свою тѣмъ, кому дано любить и быть любимыми. Онъ завѣщалъ имъ свой идеалъ любви, какъ дружескаго союза во имя совѣсти и высшаго жизненнаго долга. Могутъ возразить, что этотъ взглядъ не естественъ, что нравственныя требованія къ физіологической страсти неумѣстны, что нельзя навязывать сердцу соображеній совѣсти. Я думаю, что навязывать ихъ нельзя и безполезно, но нужно желать, ітобы совѣсть была достаточно сильна, чтобы безъ внѣшнихъ навязываній проникать все существо человѣка, всѣ страсти и желанія. Живую душу нельзя разлагать каждый разъ на составные элементы и говорить: теперь дѣйствуетъ слѣпая страсть, послѣ будетъ время для сознанія, затѣмъ для совѣсти и т. д. Вѣдь даже въ механизмѣ всѣ составныя части работаютъ нераздѣлимо, каждая влагая свое участіе, каждая регулируя ходъ остальныхъ частей. А душа человѣка выше механизма. Для души живой и гармонической необходима основная сила, которой должны подчиняться всѣ страсти — и въ числѣ ихъ любовь. Внѣ этой нравственной силы любовь извращается въ пресыщеніе, ненависть, ревность, измѣну, обиду — въ развалины счастья. И развѣ это естественный порядокъ любви? Нѣтъ, въ самой жизни, хоть и рѣдко, мы однако встрѣчаемъ нравственную любовь, — страсть сердца, подчиненную высшему закону. И если это есть дѣйствительное подчиненіе, нетолько добровольное, но и радостное, то влюбленнность вноситъ въ жизнь только красоту, только восторгъ, только свѣтъ и пламень, которые дѣлаютъ жизнь волшебной. Самыя высокія стихіи духа участвуютъ въ этомъ таинственномъ торжествѣ тѣла, и если эти стихіи — совѣсть и разумъ — не удовлетворены, — вѣрьте, что любовь непрочна и ведетъ къ страданію, что она не правда сердца, а его ошибка.

XXIII.

Было-бы трудно — да и не нужно — вспоминать здѣсь всѣ менѣе крупныя черты поэзіи Надсона: всѣ онѣ — того-же благороднаго стиля, того-же нравственнаго вдохновенія. Удивительною неиспорченностью дышетъ его книга, и въ этомъ главная причина ея вліянія. Талантъ — вещь великая, и безъ него нѣтъ и писателя, — но нравственная неиспорченность важнѣе таланта. Важнѣе потому что нравственная чистота есть тоже талантъ, и тоже входящій въ писательскую работу, и нетолько входящій, но дающій ей окончательный смыслъ и цѣну. Нѣтъ сомнѣнія, что бездарность компрометируетъ самую высокую совѣстливость писателя, но еще болѣе компрометируетъ его недостатокъ совѣсти. Если допустить безталанную совѣсть, все-же она безвреднѣе безсовѣстнаго таланта, ибо первая ничему не учитъ, тогда-какъ послѣдній соблазняетъ. Въ Надсонѣ я вижу сочетаніе довольно крупнаго таланта съ большою совѣстью, и потому онъ сдѣлалъ своею книгою много добра. Надсонъ былъ отнятъ у насъ слишкомъ рано, чтобы создать что-нибудь великое, но книга его еще долго будетъ украшеніемъ нашей литературы — по ея нравственной прелести, по чистотѣ образа самого поэта, по несравненной задушевности не эстетическихъ, а нравственныхъ идеаловъ, которымъ посвятилъ онъ свое сердце. Еще многіе ряды поколѣній тоскующихъ, разочарованныхъ, рвущихся къ правдѣ найдутъ въ Надсонѣ своего сочувственника и утѣшителя. Для русской поэзіи Надсонъ остается образцомъ таланта, съумѣвшаго опоэтизировать совѣсть. Не всѣмъ, но нѣкоторымъ стихотвореніямъ Надсона можно предсказать очень долгую будущность.

Надсонъ достаточно послужилъ уже русскому обществу, но его значеніе можетъ еще сильно вырости и упрочиться, если онъ будетъ изданъ когда-нибудь удовлетворительно, если будетъ написана чьею-нибудь художественною рукою біографія поэта. Къ теперешнимъ изданіямъ приложенъ, въ сущности, только сырой біографическій матеріалъ, хотя и старательно собранный. Онъ далеко не полонъ; еще многіе знавшіе поэта не дали своихъ воспоминаній о немъ, а это — нравственный долгъ ихъ, и онъ хоть отчасти будетъ-же когда-нибудь выполненъ, — не изданы дневники поэта, многія письма его и пр. Весь этотъ матеріалъ долженъ быть переработанъ въ художественную біографію. Затѣмъ, изъ тома изданныхъ стихотвореній слѣдовало-бы выбросить значительную часть посредственныхъ и слабыхъ его дѣтскихъ опытовъ или позднѣйшихъ черновыхъ набросковъ, неотдѣланныхъ поэтомъ. Они засоряютъ книгу не къ выгодѣ автора, ослабляя блескъ его лучшихъ стихотвореній, какъ сорная трава, попавшая въ букетъ цвѣтовъ. Освобожденная отъ слабаго и ненужнаго, книжка много выиграетъ въ ея внутренней цѣнности. Каждаго даровитаго писателя можно сдѣлать почти классическимъ, если отбросить у него все лишнее. Бояться, что послѣ такой операціи ничего не останется — значитъ не уважать автора. Останется немногое, но зато именно то, для чего авторъ приходилъ въ міръ и чѣмъ онъ долженъ былъ-бы ограничиться. Если онъ самъ не могъ выбрать у себя лучшаго, то должны это сдѣлать издатели, иначе — все равно — ту-же работу придется сдѣлать читателю, который сдѣлаетъ ее поверхностно и не серьезно, и который можетъ просто не найти хорошаго среди посредственнаго. Собственно въ выборѣ лучшаго и должна-бы заключаться творческая работа издателей. И если уже великіе поэты — Пушкинъ и Лермонтовъ — по общему признанію — сильно терпятъ отъ наваленнаго на нихъ хлама ихъ-же юношескихъ и черновыхъ бумагъ, то тѣмъ болѣе обременителенъ хламъ этотъ для авторовъ меньшей силы, какъ Надсонъ.

Я увѣренъ, что когда будутъ изданы «избранныя» стихотворенія Надсона, онъ всѣмъ покажется какъ-бы выросшимъ, возмужавшимъ, и тогда только начнется послѣдняя, окончательная его жизнь въ потомствѣ.