Ночь (Кондурушкин)/ДО
См. также одноимённые страницы.
Такъ мы и не спали всю эту ночь передъ праздникомъ. Куда тутъ! До сна ли было.
Метель поднялась. Да вѣдь какъ неожиданно! Весь сочельникъ было ясно, тихо и морозно. Къ вечеру вдругъ потеплѣло немного, снѣгъ пошелъ, поднялся вѣтеръ.
И зашумѣлъ!
До сихъ поръ мнѣ страшно и радостно вспоминать эту рождественскую ночь.
Семья наша большая. Пятеро насъ — дѣтей, отецъ съ матерью, дѣдушка, да Боленецъ.
Боленецъ — бродяжка. Попалъ въ село наше, Переловку, проходомъ, на масленицу. А пьяный кузнецъ, Тюринъ, катался на своемъ Гнѣдкѣ, наѣхалъ на Боленца, ноги ему и сломалъ. Случилось это какъ разъ противъ нашего дома. Къ намъ его внесли. У насъ онъ лѣчился, да такъ у насъ и остался потомъ до самой смерти.
— Куда я, — говоритъ, — пойду? Находился. Дошелъ до своей точки.
— До какой это точки, Боленецъ? — спрашивали его мы съ сестренкой Ганькой, маленькія дѣти.
— А до такой, — говоритъ. — У каждаго человѣка на землѣ своя точка есть. Онъ еще и не родился, а точка ужъ готова. И сколько бы человѣкъ ни ходилъ по бѣлу свѣту, а къ смерти на свою точку придетъ. Вотъ и я пришелъ.
— Да гдѣ же она, твоя точка? Покажи намъ, Боленецъ.
Боленецъ смѣется.
— Ахъ вы, — говоритъ, — дурачки! Погодите, не торопите. Помру, такъ и сами увидите.
Помню, я все по двору и вокругъ двора ходилъ, боленцову точку искалъ. Жутко мнѣ было, чуялъ я тутъ что-то, не понималъ. И казалась мнѣ эта точка въ родѣ шампиньона-гриба. Гдѣ-то сидитъ грибъ подъ землей — не видно. А какъ выростетъ, — маленькій бугорокъ поднимется надъ нимъ, — тутъ и копай, найдешь.
Боленецъ работалъ по хозяйству, за скотиной ходилъ, корзины, даже самовары изъ прутьевъ плелъ, вилъ веревки, сказки намъ разсказывалъ.
Дѣдушка былъ совсѣмъ старый. Лѣтомъ жилъ на конникѣ, а зимой на печкѣ. Когда отецъ, бывало, выпьетъ, начнетъ подъ веселую руку надъ дѣдушкой и Боленцомъ шутить.
— Вы, — говоритъ, — у меня для погоды живете, баромѣры. А ну, скрипите, какая завтра погода будетъ?
Дѣдушка больше насчетъ лѣтней погоды предсказывалъ, а Боленецъ — зимой отгадывалъ. Онъ и въ этотъ день съ утра отца уговаривалъ.
— Не ѣзди, Ларивонъ. Праздникъ на носу, да и погода какъ бы не подула. Нога у меня что-то ноетъ.
Отецъ-то еще и пошутилъ надъ нимъ.
— Испортился, — говоритъ, — нашъ баромѣръ. Морозъ, тихо, ясно, а онъ скрипитъ.
Такъ и уѣхалъ.
— Вечеромъ, — говоритъ, — вернусь.
Было такъ празднично у насъ въ домѣ въ этотъ рождественскій сочельникъ. Весело и полно радостно-тревожныхъ ожиданій. Вымыли въ избѣ полъ, засыпали желтой, душистой соломой. Мы съ сестрой по соломѣ катаемся, какъ щенята, возимся. Въ печкѣ-галанкѣ дрова горятъ. Сестры и братъ изъ избы да въ избу. Кто по хозяйству, кто изъ укладокъ наряды приноситъ. Извѣстно-дѣло, наряжаться скоро будемъ, къ заутренѣ пойдемъ. Христославы придутъ. Радуемся.
Только правъ оказался Боленецъ. Къ солнечному-то закату и поднялся буранъ. Слышимъ мы, въ галанкѣ вдругъ что-то сильно загудѣло и въ окнахъ темнѣть стало. Выбѣжали мы съ Ганькой на улицу, а тамъ ужъ бушуетъ.
Село наше, Переловка, вытянулось по степи въ одну улицу. Труба въ степи, а на село! Взглянешь вдоль улицы — спереди степь, сзади степь. И степь эта кругомъ на десятки верстъ ровная, какъ море. Поднимется буранъ, — защиты нигдѣ нѣтъ. Холодомъ холодитъ, вѣтромъ бьетъ и крутитъ, снизу и сверху снѣгомъ заметаетъ.
Налетѣлъ тогда на Переловку буранъ, точно стая бѣлоснѣжныхъ птицъ.
Слыхали вы, какъ большими стаями птицы надъ головой пролетаютъ? Напримѣръ, скворцы или воробьи осенью по жнивамъ носятся?
Налетитъ этакая стая внезапно, зашумитъ, загудитъ, опахнетъ вѣтромъ, ароматомъ поля, лѣса. Темно станетъ и жутко. Шумитъ, гудитъ и несется, позванивая тысячами крылъ. Пролетитъ, и долго вслѣдъ глядишь, какъ темная стая надъ полемъ несется, точно пологъ по вѣтру колышется.
А тутъ налетѣла стая во все небо. Кружатся бѣлыя птицы, валятъ по небу сине-бѣлыми тучами.
Падаютъ тучи на землю снѣжнымъ пухомъ, снѣжнымъ перомъ, снѣжными птицами. Падаютъ и снова съ земли небо взвиваются.
Гомонъ, звонъ, шумъ, хлопъ крыльевъ, свистъ и вой.
Бѣлая смерть пришла!
Поплыла бѣлая степь. А надъ степью закрутилось, свернулось вихрями, опустилось бѣлыми воронками, заплясало небо.
Въ какомъ домѣ не скажутъ:
— Не дай Богъ теперь въ полѣ! Смерть. Слава Богу, наши всѣ дома.
Да, надо знать, какіе въ степи бураны бываютъ.
Сразу у насъ въ домѣ печально сдѣлалось. Сначала-то надѣялись: вотъ-вотъ отецъ подъѣдетъ, съ минуты на минуту ждали. Ахали все, какъ бы не заплутался, какъ бы не закружился въ степи-то, не замерзъ. А потомъ и говорить объ этомъ перестали. Всѣ думаютъ, и видно, что объ одномъ думаютъ, а выговорить жутко.
Темно стало. Зажгли огонь. Вся наша семья въ избѣ собралась. Сидимъ тихо. Кто на печкѣ, кто на лавкѣ, кто на конникѣ. Не разговариваемъ, слушаемъ, — не стукнетъ ли гдѣ, не заскрипятъ ли ворота.
А окна черныя. Крутится что-то за окнами, мельтешитъ, скребется лапами, хлопаетъ крыльями, бѣлымъ саваномъ машетъ. Воетъ въ трубѣ, свищетъ на потолкѣ.
Застучитъ вѣтромъ въ ворота, звякнетъ калиткой — выбѣжитъ старшій братъ Николай или сестры.
Никого нѣтъ. Войдетъ въ избу и молчитъ ужъ, не сказываетъ, какъ на дворѣ буранъ буранитъ.
Зазвонили въ колоколъ. Когда буранъ, — у насъ всегда въ колоколъ звонятъ. Если кто заплутается, на звонъ пріѣдетъ.
Звону мы сначала обрадовались. Показалось намъ, что вотъ ужъ тятька услыхалъ, повернулъ лошадь и ѣдетъ на звонъ. Скоро пріѣдетъ. Братъ вышелъ, говоритъ, что будто и буранитъ потише.
Мы съ Ганькой Боленца уговорили сходить въ сторожку, посмотрѣть, какъ нашему тятькѣ въ колоколъ звонятъ. Насилу дошли. Чуть на улицѣ-то не заплутались, другъ за дружку держались. Куда тутъ — тише! Чуемъ мы, все сильнѣе буранъ буранитъ.
Сторожъ въ сѣняхъ сторожки стоитъ. Веревка у него протянута съ колокольни прямо въ сѣни. Стоитъ, стоитъ, да и дернетъ за веревку.
Дон-нъ!
Подхватитъ вѣтеръ колокольный звонъ, да кинетъ на сторожку, точно колоколъ съ колокольни сорвался, да на землю упалъ. А иной разъ — ничего не слышно, ровно и не ударило совсѣмъ. Взлетитъ звонъ наверхъ и пропадетъ, только тинькнетъ чуть-чуть.
Сторожъ насъ спрашиваетъ:
— Вы что, ребятки?
— Да вотъ, — говоримъ, — тятька у насъ въ Змѣевку уѣхалъ. Боимся.
— Это, — говоритъ, — ужъ Божья воля теперь… Вѣтеръ-то, кажись, на Змѣевку дуетъ. Вотъ я сейчасъ погромче ударю, — онъ и услышитъ.
Я попросилъ у сторожа веревку. Хотѣлось мнѣ самому тятькѣ въ колоколъ позвонить. Мнѣ думалось, если я, его сынъ, своими руками въ колоколъ ударю, такъ ужъ онъ, непремѣнно, услышитъ. Взялся я за веревку, дергаю, а колоколъ не звонитъ.
Силъ-то у меня мало было.
А Ганька стояла, стояла, выбѣжала къ оградѣ, да какъ закричитъ во весь голосъ:
— Тятька-а!
А бурей ее и сдунуло въ сугробъ. Она барахтается тамъ, плачетъ, да кричитъ истошнымъ голосомъ, надрывается, сердечная:
— Тятька-а!
Я-то понималъ, что голосу нашего отецъ не услышитъ. А все-таки и мнѣ страшно стало, я тоже заревѣлъ. Ну, и повелъ насъ Боленецъ домой, обоихъ со слезами.
— А, ну васъ, — говоритъ, — крикуны-плакуны, чего разревѣлись?
Идемъ мы и сами не знаемъ, гдѣ идемъ. Боленецъ насъ ведетъ.
А вокругъ насъ — свѣтопреставленіе. Бѣлый потопъ, бѣлый страхъ, бѣлое землетрясеніе.
У-у-у, волчья смерть!
Катятся за нами колокольные удары, какъ раненые гуси кричатъ, надъ головами пролетаютъ.
Привелъ насъ Боленецъ домой въ слезахъ. Мать насъ утѣшаетъ, а чуемъ мы, что у самой-то у ней кошки на сердцѣ скребутъ. Тихая была у насъ мать да ласковая.
А отецъ былъ суровый. Часто обижалъ насъ и билъ. Ну, только въ эту ночь намъ казалось, — милѣе его никого на свѣтѣ нѣтъ. Только бы онъ вернулся, только бы не замерзъ гдѣ-нибудь въ полѣ.
Всѣ сидятъ, молчатъ, прислушиваются. Дѣдушка на печкѣ лежитъ, кряхтитъ, тоже не спитъ.
— Свѣчку, — кричитъ, — свѣчку-то зажгите. Свѣчка-то ему въ буранѣ посвѣтитъ. Свѣчка передъ иконой, — она далеко свѣтитъ. Далеко-о, свѣчка-то!..
Боленецъ началъ было какую-то исторію разсказывать.
— Былъ я, — говоритъ, — въ такой странѣ, Бухара прозывается. А бухарцы, они вродѣ какъ и татары, али мордва, тоже на своемъ языкѣ говорятъ. И по-русски, ежели не побить, ничего не понимаютъ. И волосомъ они черные, какъ жуки… Вотъ говорилъ я Ларивону, — не ѣзди сегодня: буранъ будетъ. Такъ оно и вышло по-моему. Вотъ и похлебай теперь вѣтру въ полѣ, поѣшь снѣжной кашки.
И Боленецъ сильно въ ту ночь безпокоился. Хорошій былъ старичокъ.
А мать ему рукой машетъ.
— Ужъ молчи, Боленецъ. И безъ тебя тошно.
Мать и къ сосѣдямъ и къ старостѣ ходила. Говорятъ:
— Что же можемъ подѣлать! Коли онъ изъ Змѣевки не выѣхалъ, такъ и искать его нечего. А коли выѣхалъ — развѣ въ полѣ найдешь. Въ буранъ въ полѣ — что въ морѣ. Вокругъ сто разъ обойдешь, а не найдешь. Утромъ посмотримъ, что будетъ.
Ну, и пошли къ словамъ присловья добавлять, а не поѣхалъ никто. Да и то сказать, кому своя жизнь не дорога? Ну, къ тому же и праздникъ. Скоро къ заутренѣ ударятъ.
Послѣ полночи мать съ отчаянья хотѣла ужъ сама съ Николаемъ ѣхать.
— Поѣдемъ, — говоритъ, — Николенька?
— Что же, — говоритъ, — мама, поѣдемъ!
Николай пошелъ лошадь запрягать. Только не поѣхали они. Дѣдушка и Боленецъ отговорили. Да и мы съ Ганькой въ ревъ пустились. Ухватились за мать, не пускаемъ. Ну, она видитъ, — дѣлать нечего, осталась. Молиться стала.
И мы съ Ганькой молились. Объ полъ я крѣпко лбомъ стучалъ. Думалъ, что такъ-то молитва моя до Бога доходчивѣе будетъ.
Да-а! Ужъ набрались мы страху въ ту ночь. Ужъ поплакали, помучились. Такъ и не спали.
А отецъ-то вдругъ пріѣхалъ. Передъ самой заутреней дѣло было. Слышимъ, ворота заскрипѣли.
Мы всѣ такъ и бросились на дворъ, кто въ чемъ былъ. И Боленецъ ковыляетъ, и дѣдушка съ печки слѣзъ. Кружится по избѣ, ходитъ босой по соломѣ, а къ чему — и самъ не знаетъ.
Вошелъ отецъ въ избу. Бѣлый весь, и не узнать. Чуть языкомъ ворочаетъ: зазябъ очень. Насилу мы его раздѣли. Вся одёжа на немъ насквозь снѣгомъ проснѣжилась, какъ лубокъ замерзла. А борода, — что метла обледенѣла да заиндивѣла.
Тутъ-то какъ разъ и къ заутренѣ ударили, часто зазвонили.
Мы всѣ наряжаться стали, къ заутренѣ собирались. Весело намъ: тятька-то пріѣхалъ.
Оттаялъ онъ, мохнатый, красный сдѣлался. Съ лица весь опухъ. На печь полѣзъ спать.
— Послѣ, — говоритъ, — разскажу. Кабы не Бурый, — пропалъ бы я, — говоритъ. — Бурый меня отъ смерти спасъ.
А мы наряжаемся. И не видимъ, такъ слышимъ, — тятька у насъ на печкѣ лежитъ, храпитъ.
Спи, милый, спи мохнатый, да большой, да корявый. Храпи себѣ на здоровье!
Не говоримъ, а на сердцѣ у насъ такія слова у каждаго.
Одѣлись мы съ Ганькой; совсѣмъ бы и къ заутренѣ итти. Да полѣзли мы на печь, на отца поглядѣть, какой онъ лежитъ. И въ минуту около него тоже заснули.
Не слыхали, какъ и христославы къ намъ приходили.
А проснулись — ужъ свѣтло. И буря затихла.
Весело было.