Ночь (Дорошевич)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Ночь |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 97. |
Я не хочу лгать.
Я не стану проповѣдывать, какъ голодные моралисты, что въ этой «буржуазной», сытой и довольной жизни нѣтъ ничего хорошаго. Я не буду увѣрять васъ, что задыхаюсь отъ дыма хорошей сигары, что старое вино, хорошія устрицы и свѣжая икра возбуждаютъ мое отвращеніе, что шелестъ шелка терзаетъ мой слухъ такъ же, какъ хорошая музыка, что мнѣ доставляетъ величайшее страданіе ступать по мягкому, бархатному ковру, и что я не знаю запаха ужаснѣе, чѣмъ запахъ духовъ! Нѣтъ, я отдался этой жизни со всѣмъ увлеченіемъ, котораго она заслуживаетъ. Я чувствовалъ себя отлично въ этой обезпеченной, довольной жизнью средѣ. Въ кабинетѣ хозяина, въ гостиной хозяйки, среди этихъ дамъ, выхоленныхъ, красивыхъ, прекрасно одѣтыхъ, думавшихъ только объ удовольствіяхъ. И мнѣ казалось бы ужаснымъ нарушить миръ и довольство этихъ милыхъ людей. Откровенно говоря, когда ко мнѣ являлась бѣднота и клянчила: «Напишите, чтобы пристыдить ихъ и напомнить о насъ», меня брала злость. И это казалось мнѣ огромной несправедливостью:
— Развѣ они виноваты въ томъ, что они богаты? Зачѣмъ же отравлять имъ существованіе?
И когда я писалъ, я думалъ о нихъ. Объ этихъ прекрасныхъ дамахъ, которыя завтра прочтутъ то, что я пишу. И я гналъ изъ моихъ писаній все, что могло бы навести ихъ на грустныя думы, отравить имъ ихъ спокойное наслажденіе жизнью. Зачѣмъ отравлять имъ жизнь? Я берегъ покой того кружка, принадлежать къ которому мнѣ доставляло столько удовольствія.
Это было въ рождественскую ночь. Быть-можетъ, по старой, еще съ дѣтства оставшейся привычкѣ, — въ эти ночи, ночь Рождества и ночь Пасхи, — чувствуешь какъ-то все особенно сильно.
Я ушелъ отъ моихъ знакомыхъ съ веселой, шумной елки рано, — около десяти часовъ. Мнѣ хотѣлось остаться одному. Вѣроятно, это подкрадывается старость. Старость, когда мы начинаемъ замѣчать то, чего не замѣчаютъ въ молодости, — одиночество. Съ нѣкоторыхъ поръ мнѣ становится грустно смотрѣть на дѣтей. Мое сердце переполняется тихою грустью. Часто на улицѣ я долго смотрю вслѣдъ красивому нарядному ребенку. И если ребенокъ вышелъ встрѣчать отца, возвращающагося со службы, и съ крикомъ «папа» кинется къ нему, — я чувствую какое-то страданіе въ душѣ, какую-то обиду и спѣшу уйти, потому что что-то мнѣ давитъ горло.
Я никогда не чувствовалъ себя такимъ одинокимъ, какъ въ эту минуту, когда дѣти шумной, нарядной, веселой толпой съ криками окружили блестящую, сотнями огней горѣвшую елку. Слезы подступили мнѣ къ горлу, и я поспѣшилъ уйти, сославшись на головную боль. Уйти, чтобъ не видѣть радостей, въ которыхъ мнѣ никогда не суждено принять участіе.
Я шелъ домой, нагруженный этими бездѣлушками, этими маленькими рождественскими подарками, ничего не стоящими, но трогательными, потому что они говорятъ о памяти и вниманіи. Мнѣ вспоминались веселыя лица, съ которыми хозяева праздника — дѣти дѣлали мнѣ эти крошечные подарки, у меня въ ушахъ звучали ихъ звонкіе голоса, и слезы подступали къ горлу все сильнѣе и сильнѣе.
Я никогда не чувствовалъ себя такимъ одинокимъ, какъ въ этотъ вечеръ, входя въ свою комнату. Мнѣ показалось въ ней холодно и страшно.
— Одинъ!
И эта мысль почему-то испугала меня.
Я не зажегъ огня и ходилъ по комнатѣ, ярко освѣщенной блѣдно-голубымъ свѣтомъ луны, падавшимъ въ окно. Свѣтъ ли луны такъ дѣйствуетъ на нервы, но я чувствовалъ какое-то волненіе, робость, страхъ. Звуки моихъ шаговъ пугали меня.
— Состояніе, какое, вѣроятно, бываетъ передъ появленіемъ привидѣній! — хотѣлъ я улыбнуться про себя, но мнѣ стало еще страшнѣе при этой мысли.
Боже! Да что жъ это? Неужели я схожу съ ума? Мнѣ послышался тихій плачъ въ углу комнаты. Еще, еще… какой-то шопотъ… Я слышу ихъ голоса… Я различаю ихъ лица… Они наполняютъ мою комнату… Они ближе и ближе подступаютъ ко мнѣ… Я чувствую ужасъ отъ этой смрадной толпы дѣтей, стариковъ, одѣтыхъ въ рубища, женщинъ съ пьяными, испитыми лицами… Я хочу крикнуть, а они шепчутъ мнѣ:
— Молчи!..
И надвигаются все ближе.
Да, да, я узнаю ихъ. Моихъ старыхъ знакомыхъ. Падшихъ дѣтей, со скорбнымъ взглядомъ и циничной рѣчью на устахъ, грязныя, оборванныя привидѣнія ночлежныхъ домовъ… Вотъ эта женщина, прижимающая къ груди чахлаго ребенка… Истерзанная, растрепанная, окровавленная… Голова повязана мокрымъ платкомъ… Отъ нея пахнетъ виномъ… Она ушла промыслить ужинъ для своего ребенка и вернулась пьяная, но безъ денегъ: ее напоили, но не дали денегъ… Она клянетъ себя и ребенка, грозя сейчасъ расшибить ему голову о печку… Я знаю ее… А этотъ звонъ кандаловъ… А эти измученныя лица, горящія отчаяніемъ и злобой… И вся эта страшная толпа, отъ которой вѣетъ преступленіемъ и порокомъ, все ближе и ближе подходитъ ко мнѣ.
— Развѣ мы не отдали тебѣ часть своей жизни, откровенно довѣряя тебѣ наши тайны…
Развѣ я самъ не чувствовалъ, что ужъ принадлежу не себѣ одному, выходя изъ этихъ тюремъ, ночлежныхъ домовъ, притоновъ. Развѣ я не чувствовалъ, что части моего сердца принадлежатъ имъ.
— Развѣ мы не повѣрили тебѣ, какъ другу, когда ты приходилъ къ намъ? А ты… Развѣ ты не обманулъ нашего довѣрія? Развѣ ты не забылъ насъ, отдавшихъ тебѣ свое довѣріе, свою душу, среди людей, отдавшихъ тебѣ только свою любезность?.. Развѣ шелестъ шелка не заглушилъ нашихъ голосовъ, полныхъ скорби и муки, нашихъ стоновъ, нашихъ воплей, нашихъ криковъ отчаянія?.. Мы довѣрились тебѣ, а ты, ты обманулъ довѣріе гибнущихъ… Ты жаловался на одиночество, смотри, — нѣтъ, ты не одинокъ!..
Хохотъ послышался мнѣ въ этихъ словахъ. Внѣ себя отъ ужаса, расталкивая толпу, я кинулся изъ комнаты.
Я бѣжалъ по улицамъ, какъ бѣжитъ измѣнникъ, предатель. Я чувствовалъ, что «они» правы, тысячу разъ правы…
Меня остановилъ какой-то женскій голосъ:
— Мужчинка, куда торопитесь? Захватите меня.
Вотъ она, эта нищета, съ такимъ довѣріемъ открывшая мнѣ свою душу.
Иззябшая, продрогшая, въ своей коротенькой кофточкѣ, дѣвушка силилась мнѣ улыбнуться въ то время, какъ голодъ свѣтился въ ея глазахъ.
Въ такую ночь…
— Идемъ! — сказалъ я ей.
Мы пошли. Какой-то не то стонъ, не то плачъ, не то завыванье послышалось намъ на одномъ изъ перекрестковъ.
На краю тротуара виднѣлся черный комокъ чего-то. Это былъ мальчикъ, издрогшій, полуприкрытый лохмотьями, замерзающій. Приставивъ свои холодные какъ ледышки кулачонки ко рту, онъ дулъ на нихъ, издавая не то стонъ, не то какое-то завыванье.
— У-у, у-у! — слышалось только.
Онъ вылъ не потому, что надѣялся, что его кто-нибудь услышитъ. Онъ потерялъ на это надежду. Онъ вылъ инстинктивно. Вѣдь не можетъ же человѣкъ умирать молча!
Мы съ женщиной хотѣли поставить его на ноги. Онъ падалъ. Замерзшія ноги его не держали.
Тогда я схватилъ его на руки и крикнулъ:
— Идемъ! Скорѣе!
Вѣдь долженъ гдѣ-нибудь быть открытъ какой-нибудь притонъ для тѣхъ, у кого нѣтъ угла въ такую ночь.
Вѣдь собираются же гдѣ-нибудь нищета, преступленіе и порокъ, чтобы сбиться въ кучу и согрѣть другъ друга въ такую холодную ночь.
— Я знаю такой трактиръ! — сказала мнѣ моя спутница.
И мы пошли, почти побѣжали. Я съ полуумирающимъ мальчишкой на рукахъ. Она — продрогшая, стуча на ходу зубами.
Мы бѣжали по пустымъ улицамъ города, уходя все дальше и дальше въ кварталы, населенные нищетой.
— Здѣсь! — сказала женщина.
Мы прошли черезъ вонючій, грязный дворъ и нащупали обитую рваной рогожею дверь.
Моя спутница стукнула три раза, — условнымъ стукомъ.
За дверью послышались шаги и голосъ:
— Кто тамъ?
— Сашка карманщица.
— Одна?
— Нѣ. Съ пассажиромъ.
— Съ пассажиромъ?
Дверь отворилась, пахнувъ на насъ клубомъ сырого, какого-то кислаго пара.
Пахло промозглымъ пивомъ, дымомъ скверныхъ папиросъ.
Это былъ трактиръ — притонъ, торгующій цѣлую ночь.
Пріютъ воровъ, падшихъ женщинъ, шулеровъ самаго низкаго разбора.
Полусонный хозяинъ стоялъ за стойкой. Нѣсколько пьяныхъ за столами, покрытыми грязными скатертями, кричали, ругались, хвастались другъ передъ другомъ тѣмъ, что лучше было бы скрывать.
— Тише, черти! — крикнулъ на нихъ половой въ опоркахъ на босу ногу. — Не видите, баринъ.
Пьяные попритихли, съ любопытствомъ глядя на меня, на женщину, на замерзшаго мальчишку.
— Давай всего, что только есть, и водки.
— Въ сей моментъ! — крикнулъ половой.
Хозяинъ засуетился.
Столъ уставляли закусками.
Мы съ женщиной принялись оттирать руки мальчишкѣ. Она залпомъ выпила три рюмки водки и начала понемножку согрѣваться.
Мальчишка пришелъ въ себя, жадными глазами смотрѣлъ нѣсколько минутъ на разставленную ѣду, затѣмъ схватилъ ножку заливного поросенка и кинулся было бѣжать.
Женщина поймала его за шиворотъ:
— Ѣшь тутъ, пострѣленокъ!
И, слегка опьянѣвшая, хохотала, глядя, какъ онъ рвалъ огромными кусками мясо поросенка и глоталъ, почти не жевавши, давясь.
— Хо-хо-хо! Боится, что вздуютъ! Ахъ, пострѣлъ!
Молодая еще дѣвушка, съ узкимъ лбомъ, низко, надъ бровями, растущими волосами, — настоящій типъ вырождающейся.
— Шишнадцать лѣтъ всего! — сказала она, замѣтивъ, что я смотрю на нее.
— А давно?
— Третій годъ.
— А, чортъ — тварь… — расхохоталась по ея адресу компанія за сосѣднимъ столомъ.
Мальчишка продолжалъ уплетать за обѣ щеки, съ опаской поглядывая на меня.
— Ѣшь! Ѣшь!..
— Какъ зовутъ? — спросила его «Сашка».
— Петькой.
Они говорили, продолжая жевать, перебрасываясь фразами въ антрактахъ, когда брали руками заливного поросенка, рыбу, ветчину, вареное мясо.
— Родные есть? Тятька?
— Тятьки нѣтъ.
— А мамка?
— Мамка проситъ.
— Братья?
— Одинъ братъ. Въ новой тюрьмѣ сидитъ.
— Сестры?
— Двѣ. Одна ходитъ. Другая въ больницѣ лежитъ.
— Форточникъ, что ли?
— Нѣтъ, малъ больно. Подросту, въ форточники выйду. Покамѣстъ такъ, съ лотковъ гдѣ жрать таскаю…
— А ночуешь гдѣ? Въ ночлежномъ?
— Зачѣмъ?
— А гдѣ жъ?
— Вчерась — въ бульварномъ. Третьяго дня — въ Александровскомъ. Нынче опять въ Бульварный шелъ. Не дошелъ, зазябъ.
«Сашка» кончила ѣсть и вытирала теперь руки о грязную скатерть. Она только пила, не закусывая. Я приказалъ подать вина.
— Вотъ это здорово! Совсѣмъ по-праздничному.
Мальчишка продолжалъ глотать съ такой же жадностью.
Въ дверь раздался сильный стукъ. Такъ стучитъ только отчаяніе.
Посѣтители вскочили съ испуганнымъ видомъ.
До меня донесся шопотъ: «полиція?»
Въ ихъ взглядахъ на меня я прочелъ подозрѣніе: ужъ не я ли привелъ за собой полицію?
Хозяинъ стоялъ около лампы-молніи, готовясь ее погасить въ нужный моментъ.
Растерявшійся половой побѣжалъ отворять дверь.
Донесся какой-то разговоръ, и въ комнату ворвался человѣкъ съ видомъ затравленнаго звѣря, котораго преслѣдуютъ по пятамъ.
— Ванька! — свободнѣе вздохнула компанія. — Напугалъ, чортъ!
Но хозяинъ преградилъ ему путь.
— Гонятъ?
— Гонятъ. Да мы бросились въ разныя стороны.
— Убирайся!
— Да за мной со слѣда сбились…
— Сей моментъ убирайся!..
Хозяинъ схватилъ его за шиворотъ. Половой подскочилъ, готовый къ услугамъ. Но я схватилъ хозяина за рукавъ:
— Стойте… Садись сюда. Если придетъ полиція, я покажу, что съ вечера сижу здѣсь съ нимъ. Что онъ никуда не отлучался. Садись!
«Ванька» посмотрѣлъ на меня съ изумленіемъ, съ недовѣріемъ:
— Не сыщикъ ли?
— Садись, коли баринъ выправить обѣщаетъ! — улыбнулся хозяинъ.
И «Ванька» робко сѣлъ на край стула. «Сашка», принявшая на себя роль хозяйки, налила ему рюмку водки.
— Пей!
— Съ праздникомъ! Рождествомъ Христовымъ, — сказалъ Ванька.
— А вѣдь и впрямь! Съ праздникомъ, съ Рождествомъ!
Всѣ потянулись чокаться рюмками, стаканами пива, вина.
— Съ Рождествомъ!
— И васъ также!
— А ты, пострѣленокъ, чего хочешь? — обратилась къ мальчишкѣ «Сашка».
— Красной водки, которая сладкая!
— Дать ему красной водки, которая сладкая!
— А чего жъ не жрешь, анаѳема?
— Усталъ!
Онъ сидѣлъ теперь пыхтя и отдуваясь, словно послѣ тяжелой работы.
— Дозволите? — спрашивалъ Ванька, нерѣшительно протягивая руку къ остаткамъ ѣды.
— Ѣшь, ѣшь! Все, что хочешь, ѣшь! — хозяйничала Сашка. — Разговляйся!
И налила Ванькѣ водки. Онъ каждый разъ произносилъ все веселѣе и веселѣе:
— Съ праздникомъ всю честную компанію!
И всѣ, веселѣя и веселѣя, чокались. Мальчишка не отставалъ отъ другихъ, потягивалъ наливку, — теперь онъ весь раскраснѣлся, согрѣлся совсѣмъ, весело поглядывалъ кругомъ и вдругъ неожиданно заоралъ, указывая на «Ваньку»:
— А онъ жуликъ! Я его знаю, онъ жуликъ!
— Не осуждай, подлецъ, въ такой великій праздникъ! — наставительно отвѣчалъ ему хмелѣвшій «Ванька», а «Сашка-карманщица», совсѣмъ пьяная, вдругъ вскочила и заорала безъ-толку, безъ смысла, жестикулируя руками:
— Что жъ это такое? Зазвали и вдругъ рядомъ съ жуликомъ посадили. Гдѣ жъ это видано?
— Молчи, ты…
И онъ крикнулъ ей слово, отъ котораго она схватилась за бутылку. «Ванька» тоже угрожающе поднялся съ мѣста. Мальчишка полѣзъ подъ столъ, крича:
— Жуликъ! Жуликъ! Убьетъ!
Они кричали другъ на друга, обдавая другъ друга потоками презрительной, самой обидной брани. Эти подонки старались втоптать другъ друга въ грязь какъ можно глубже.
Но я изо всей силы стукнулъ кулакомъ по столу, такъ что мальчишка съ любопытствомъ выглянулъ изъ-подъ стола, и крикнулъ:
— Баста! Ни слова больше! Нѣтъ никого здѣсь, кромѣ братьевъ. Веселитесь во имя Бога, братства и любви. Бога, пришедшаго въ міръ съ душой незлобивой, какъ душа младенца!
И я чокнулся со своими собесѣдниками.
Мы продолжали веселиться, чокаться и шумѣть, поздравляя съ праздникомъ другъ друга.
Меркли звѣзды одна за другой, гдѣ-то звонили къ заутренѣ, когда я вышелъ изъ трактира.
Вышелъ, оставивъ совсѣмъ пьяную Сашку, еле бормотавшую какія-то несвязныя слова, «Ваньку», который почему-то плакалъ, билъ себя въ грудь и говорилъ:
— Сказывалъ, надоть ключъ подобрать… Нѣтъ, они замки ломать, дьяволы!..
Осовѣлый отъ красной водочки мальчишка залѣзъ спать подъ столъ.
Гости за сосѣднимъ столомъ спали, кто положивъ голову на руки, кто откинувшись на стулъ и храпя во все горло.
И я съ удовольствіемъ вспоминалъ эту картину: всякій встрѣтилъ праздникъ какъ хотѣлъ. Да и я встрѣтилъ праздникъ не одинъ.
А на слѣдующій день мой добрый старый другъ, зашедшій поздравить меня съ праздникомъ, который, — онъ знаетъ, — я такъ люблю, добрый другъ, умѣющій читать на моемъ лицѣ, спросилъ:
— Ого! Какое у насъ лицо. Опять кутежъ?
Я улыбнулся.
— Небольшой.
— Опять шампанское? Женщины?
— Немного.
Онъ грустно покачалъ головой:
— Ты губишь себя, милый мой.