Ночь подъ Крещенье.
правитьI.
править…Въ селѣ Сосновкѣ все уже спало крѣпкимъ сномъ. Лишь въ домѣ отца Степана происходило нѣкоторое движеніе. Хотя самъ отецъ Степанъ съ своею супругою, Авдотьею Петровною, еще съ восьми часовъ возлегъ на широчайшую кровать въ темной спальнѣ и заявлялъ о своемъ существованіи только пронзительнымъ храпомъ и свистомъ, но сынокъ его, Михаилъ Степанычъ (Миша тожъ) и дочка Марья Степановна (Машенька тожъ), не спали и шопотомъ бесѣдовали между собою «о разныхъ обстоятельствахъ жизни и чудесахъ». Они сидѣди рядомъ въ маленькомъ зальцѣ. Здѣсь, предъ длиннымъ рядомъ иконъ, симметрично разставленныхъ на двухъ полкахъ, горѣла лампада; по потолку и по стѣнамъ прыгали какія-то жиденькія тѣни; атмосфера была пропитана запахомъ деревяннаго масла. На столѣ, передъ святымъ угломъ, аккуратно сложены были подрясникъ и ряса, а на нихъ свернутый галстухомъ бѣлый коленкоровый платокъ; на углу стола красовалась большая деревянная ложка съ кускомъ коровьяго масла и массивный, аляповатый гребешокъ, приспособленный болѣе къ расчесыванію лошадиной гривы, чѣмъ въ приведенію въ порядокъ жиденькихъ и мягкихъ волосъ отца Степана. Полы были чисто вымыты и по мѣстамъ покрыты чистыми дерюжками. Все какъ будто говорило о томъ, что завтра праздникъ. Даже сѣрая кошка, любимица семьи отца Степана, и та какъ будто готовилась въ встрѣчѣ праздника: чинно войдя въ залъ, она скромно садилась на дерюжкѣ и начинала тщательно вылизывать себя и приглаживать лапкой свою головку.
Висящіе въ залѣ на стѣнѣ старинные часы прошипѣли одиннадцать.
— Тятенька сказывалъ, — шептала Машенька, что антихристъ произойдетъ изъ колѣна Данова, и налетятъ, говоритъ, прузи…
— Да это еще неизвѣстно, — замѣтилъ Михаилъ Степанычъ. — Постой… кто-то стучится, — перебилъ онъ себя: — должно быть Аксинья.
— Пора ужъ ей, — проговорила Машенька, и поспѣшила въ сѣни отперетъ дверь.
Минуту спустя, въ полуосвѣщенномъ зальцѣ замѣтно обрисовалась фигура молоденькой крестьянской бабёнки, одѣтой въ овчинную, покрытую синей нанкой шубу, съ двумя различной величины платками на головѣ. Въ лѣвой рукѣ у нея былъ большой глиняный кувшинъ. Гостья помолилась передъ иконами, поздоровалась и, замѣтивъ на своихъ котахъ снѣгъ, тотчасъ же боязливо отступила въ темную переднюю.
— Ничего, Аксинья, войди-войди, — ободрила гостью Машенька: — тутъ дерюжка…
— Нѣтъ, я лучше сперва коты сниму, — отозвалась та изъ передней.
Аксинья сняла въ передней коты, оставила тамъ кувшинъ, и войдя въ залъ, прилѣпилась на краешкѣ стула.
— Что ты такъ поздно? Я ужъ думала, что ты не придешь, — замѣтила Машенька.
— И-и, Степановна, какъ не придти, когда пообѣщалась, да еще по такому дѣлу?.. А это я, вишь ты, въ баню ходила ноньче; изъ бани-то прямо скотину убирать принялась, да такъ-то прозябла! Пришла въ избу, залегла на печку, пригрѣлась да и проспала. Проснулась — ажъ испугалась: батюшки мои, знать я полуночную-то воду проспала!..
— И то чуть не проспала, пора идти, — подхватила Машенька: — лучше тамъ подождемъ.
Начались сборы. Машенька клочкомъ бумажки достала въ лампадкѣ огня, зажгла имъ сальную свѣчку и на цыпочкахъ отправилась въ спальню разыскивать платье. За нею тихонько поплелся и Миша. Чрезъ нѣсколько минутъ всѣ трое уже толпились въ передней, совсѣмъ готовые въ путь. Машенька одѣлась въ заячью шубу, укуталась огромною, толстою шалью, надѣла на руки самодѣльныя шерстяныя перчатки и взяла желѣзное ведро. Миша облачился въ отцовскій нагольный тулупъ, скрутился кушакомъ и вооружился кочергой. Всѣми овладѣло какое-то тревожное, трепетное чувство.
Шопотъ становился тише и таинственнѣе. Аксинья какъ-то тяжело дышала, морщилась и нѣсколько разъ продувала и крестила свой кувшинъ.
— Ну, съ Богомъ! — произнесла Машенька, и первая отворила дверь. Всѣ тронулись въ путь.
II.
правитьНочь темна, на небѣ тучи,
Бѣлый снѣгъ кругомъ,
И разлитъ морозъ трескучій
Въ воздухѣ ночномъ.
По узкой снѣжной тропинкѣ, одинъ за другимъ, спускаются наши полуночные путники подъ гору къ рѣкѣ. Кругомъ все тихо, безмолвно; слышно только, какъ хруститъ снѣгъ подъ ногами, да позвякиваетъ кочерга. Изрѣдка Машенька проговоритъ: «Миша, не уходи далеко впередъ!» Или: «ахъ, чуть было не упала» — и снова молчаніе. Прошли наши герои мимо бань, прошли немного по берегу и приблизились, наконецъ, къ рѣчной проруби. Машенька подобрала полы, присѣла въ проруби, пробила ведромъ тонкій ледъ, покрывавшій поверхность воды въ ней, выбрала оттуда леденички, и, низко свѣсивъ голову въ прорубь, начала внимательно присматриваться къ водѣ. Миша съ Аксиньей помѣстился подлѣ Машеньки. Въ теченіи нѣсколькихъ минутъ никто не проронилъ ни слова, не сдѣлалъ никакого движенія; всѣ чувствовали, будто надъ прорубью носится какая-то невидимая, благодатная сила. Вниманіе было сильно напряжено, чувства особенно воспріимчивы въ впечатлѣніямъ. Послышится ли легкій трескъ льда, кусты ли на берегу зашевелятся отъ тихаго вѣтерка, или изъ ближайшей деревни донесется до слуха хриплый лай полусонной собаки, — всѣ вздрагиваютъ и съ затаеннымъ дыханіемъ творятъ молитву. Снова послышится трескъ, снова зашевелятся кусты, и вѣтеръ, снявъ слой снѣга съ рѣки, принесетъ его къ проруби, — группа остается неподвижною, нѣмая сцена все продолжается… Но вотъ, Машенька встрепенулась и засуетилась: «Слава тебѣ, Господи!.. Миша! Аксинья! Скорѣе! пора черпать: вода плесканулась», и около проруби началось сильное движеніе. Машенька почерпнула ведро, встала на ноги, стряхнула съ шубы снѣгъ и громко заговорила: «черпай, черпай Аксинья, — полный кувшинъ черпай! Какъ хорошо-то, Господи! въ самый разъ… Какъ она вдругъ — плёскь! — такъ я ужъ и не знаю, что со мной… Господи Боже мой! Ты, Аксинья, слышала?»
— Охъ, милая, не слыхала, — то-то окаянная-то! — отозвалась Аксинья, поднимаясь съ кувшиномъ отъ проруби.
— Да какъ же это? Эхъ ты! — съ сожалѣніемъ и вмѣстѣ съ упрекомъ произнесла Машенька. — А ты, Миша?
— Я, кажется, слышалъ… тамъ будто что-то такое… — проговорилъ Миша, и опустилъ кочергу въ прорубь, какъ-бы желая такимъ образомъ провѣрить свидѣтельство сестры и свое собственное наблюденіе.
— Что ты дѣлаешь? Ахъ ты грѣховодникъ! — воскликнула Маша… — Ну, идемъ же, идемъ! Ступай-ка, Миша, опять передомъ.
По селу уже перекликались пѣтухи, когда наши путники приближались къ дому отца Степана.
III.
правитьПридя домой, Машенька поспѣшно раздѣлась, достала изъ шкафа чайную чашку, налила въ нее «полуночной» святой воды и, благословясь, выпила. Ея примѣру послѣдовали и Маша съ Аксиньей. Аксинья, поднося къ губамъ чашку, шептала: «Господи Іисусе… во Іорданѣ крещающему»…
— Вотъ ужъ который годъ Господь сподобляетъ, — добавила она, ставя чашку на столъ, — а все тебѣ спасибо, милая Степановна. Коли-бъ я одна-то… да ни за что бы на свѣтѣ! А то вотъ и съ благодатью.
— Куда тутъ одной! — подхватила Машенька. — И втроемъ-то идешь, и то ни живъ, ни мертвъ. Полночная пора самая страшная: тутъ и въ сѣни-то, выдти страхъ беретъ, а не то что… Пуще всего я боюсь ходить ночью мимо бань; незнамо — что тебѣ слышится, незнамо — что мерещется: не чаешь ихъ миновать. Лютаго звѣря и лихого человѣка я такъ не боюсь… А вотъ мой дяденька, такъ тотъ ничего не боится, совсѣмъ безстрашный. Ты, вѣдь, знаешь — онъ у насъ часто бываетъ…
— Это Пётра-то? — спросила Аксинья.
— Да. И всякій-то разъ онъ приходить къ намъ въ самую полночь, а то и позже; идетъ себѣ — посвистываетъ, либо пѣсенку напѣваетъ, а за плечами ружье. Иной разъ онъ съ недѣлю у насъ гоститъ, и почти каждую ночь пропадаетъ. Какъ вечеръ, такъ ружье за плечи и — маршъ: бродить по лѣсамъ, по оврагамъ, зайцевъ розыскиваетъ. Придетъ домой — мы всѣ ужъ спимъ давно, а на утро начнетъ разсказывать, какъ зайцы скакали, какъ волки подлѣ него гудѣли. Слушать-то, и то страсть, а ему ничего: посмѣивается себѣ да руки потираетъ. Однажды онъ меня то-то напугалъ-то! забыть не могу. Поставилъ онъ въ рѣкѣ удочки на ночь. Вотъ, часовъ въ десять, либо въ одиннадцать ночи и говоритъ мнѣ: «Маша, пойдемъ щукъ таскать». Я говорю: я боюсь. «Ничего, говоритъ, — со мной-то? что ты!» Я и пошла съ нимъ. Только подходимъ мы къ банямъ, онъ и говоритъ: «теперь тѣ-то, говоритъ, небось погуливаютъ тутъ за мое почтеніе! теперь, говоритъ, имъ самый просторъ».
Аксинья молча покачала головой и перекрестилась.
— Я, — продолжала Маша, — перекрестилась и говорю: «что вы, дяденька? — Да воскреснетъ Богъ и расточатся…» А онъ еще пуще, — то и дѣло чертыхается: «тѣ-то, — говоритъ, — тѣ-то!-- Эй, вы, говоритъ, выходите сюда! — я васъ не боюсь». Какъ разъ въ это время на банной крышѣ солома зашумѣла. Я такъ и обмерла. Уцѣпилась дядѣ за сюртукъ и дрожу вся, какъ въ лихорадкѣ. О-о, никогда я этого не забуду… Тятенька послѣ узналъ, — не мало ругалъ дядю за это. Этимъ, говоритъ, дѣвку на всю жизнь испортить можно.
— А то развѣ не испортишь? — заговорила Аксинья. — Я тоже смерть боюсь ночью этихъ каторжныхъ бань… У насъ корова все ходила домой, все ходила; а то разъ и не пришла. Батюшка-свекоръ ругается: ступай, говоритъ, ищи гдѣ хочешь. Я пошла; а ужъ ночь на дворѣ. Спросила кой у кого, говорятъ: видѣли возлѣ бань. Что тутъ дѣлать? Иду къ банямъ, и то и дѣло творю молитву. Слышу, корова стоитъ и щиплетъ траву и — какъ есть возлѣ самой бани! Я ее издали: бурка, бурка! — нейдетъ; я въ нее камнемъ — нейдетъ. И страхъ меня беретъ, и досада страшная. Тутъ ужъ я: — Господи Іисуое Христе! что будетъ, то будетъ… Какъ разбѣгусь къ коровѣ-то, да какъ крикну!… Моя бурка взбрыкнула, да бѣжать, а я за ней въ догонку во всѣ-то лопатки лечу. Сердце страхъ какъ вабилось, а сзади какъ будто кто такъ и хватаетъ меня, такъ и хватаетъ. До самаго двора мы съ коровой бѣжали!… Да какъ, моя милая, и не бояться? Вѣдь въ этихъ баняхъ святости этой, хоть бы теперь образовъ, нѣтъ; а всякая тамъ нечистота и погань. Тутъ-то имъ самый и притонъ-то.
Наступило молчаніе.
— Моя упокойница матушка, — продолжала Аксинья, — дюжо строга была насчетъ черныхъ словъ. Терпѣть не могла, ежели кто при ней выпуститъ что-нибудь этакое. А нашъ Архипъ, братъ мой старшій, ужъ такой-то былъ нечистый на языкъ, что просто бѣда. Горячій такой былъ. Возьметъ его, бывало, досада, онъ и ну: «тотъ-то тебя обдери, тотъ тебя задави!» а иной разъ и хуже еще ввернетъ. Матушка, бывало, щуняетъ-щуняетъ его за это: «Архипъ! брось ты эту свою пакость, не марай ты свою душу. Если ты ужъ съ собой совладать не можешь, — не называй ты его, какъ прочіе, а говори: грѣха, по крайности, меньше будетъ». А Архипу, бывало, все нипочемъ: осерчаетъ на кого — и пошелъ опять крошить по-своему…. О-о, строга была упокойница! А ужъ какъ Богу молилась!…
Снова произошло молчаніе.
Аксинья, подперши рукою щеку, задумчиво смотрѣла на чашку, изъ которой недавно пили «полуночную» воду.
— Ты бы, Аксиньюшка, прилегла пока до заутрени-то, — предложила Машенька, взглянувши на часы: — ты, кажется, дремлешь.
— Нѣтъ, касатка, я разгулялась, — отозвалась Аксинья. — Теперь, почитай что и не изъ чего ложиться, — только, голову ломать: скоро, чай, заблаговѣстятъ. Днемъ завтра посплю: дѣло праздничное…. Я вовсе и не задремала, а такъ…. объ водѣ задумалась. Вотъ, говорятъ, въ нынѣшнюю полночь вода-то вездѣ плещется, если покараулить: въ ведрѣ, аль въ кадкѣ какой — все одно. Какъ подоспѣетъ это самое время, когда Христу-то креститься, такъ она, вишь, и заплещется.
— Да вѣдь Господь-то крестился не въ сосудѣ какомъ-нибудь, а въ рѣкѣ; поэтому въ рѣкѣ только и должна плескаться вода, а больше нигдѣ, — серьёзно замѣтилъ Михаилъ Степановичъ, перелистывавшій дотолѣ святцы.
— А Богъ его знаетъ… — говорятъ… — продолжала Аксинья. Знамое дѣло, изъ рѣки-то ужъ лучше почерпнуть, потому — тамъ самое крещенье… И — Господи Боже мой, что значитъ святость-то! Теперь эту воду сколько хочешь береги — не испортится. А простая-то вода… простоитъ въ ведрѣ сутки, другія — и провоняетъ.
— У тебя, небось, еще прошлогодняя цѣла? — спросила Машенька.
— Ни капельки, милая, — отвѣтила Аксинья съ сожалѣніемъ. — То людямъ въ разное время давала, а то батюшка-свекоръ уничтожилъ. Я тебѣ еще не разсказывала про этотъ грѣхъ-то. Видишь ты: свекоръ-то мой — вѣдь ты знаешь — запоемъ запиваетъ. Ну, вотъ, какъ найдетъ на него этакое колесо-то, такъ ему то и дѣло давай водки, — хоть роди, да давай. Тутъ свекровь деньги у него отберетъ, водку, какая есть въ домѣ, спрячетъ. Тутъ ужъ онъ лютѣй звѣря лютаго сдѣлается: ночи не спитъ, шумитъ, ругается, ко всѣмъ придирается, и вездѣ шаритъ, нѣтъ ли водки. Разъ какъ-то ночью полѣзъ онъ въ полку, — тамъ водки нѣтъ; пошелъ въ чуланъ — тоже нѣтъ; въ холодную горницу — и тамъ нѣтъ. А у насъ въ избѣ, подъ поломъ, яма есть, ровно бы въ погребъ: туда мы кое-что по домашнему ставимъ, тамъ же у меня и бутылки со святой водой стояли. Онъ возьми да и залѣзь туда. Увидалъ бутылку, думалъ — это водка; ототкнулъ, покушалъ — анъ это вода. Онъ разсерчалъ, да съ пьяну-то и ну колотить, — всѣ переколотилъ. У меня ажъ волосъ дыбомъ сталъ, когда я узнала про это. Опосля, трезвый, онъ и самъ спохватился: я, говорить, ничего не помнилъ, а то бы, говорить, я этого не сдѣлалъ… Такъ мы безъ воды и остались. А какъ безъ ней? Она то и дѣло нужна. Бываетъ, мышь въ капусту ввалится: сейчасъ возьмешь — выбросишь ее, польешь туда святой водицы и — ничего. Или, поганый сверчокъ завязнетъ въ тѣсто — опять то же. Какъ можно! безъ воды никакъ нельзя…. А теперь вотъ отъ недуга — вѣдь какъ помогаетъ! Накатить на ребенка младенческая, аль родимецъ схватитъ, первое дѣло — ему полуночной водицы. И ужъ тутъ что-нибудь одно: или сейчасъ же на-легкость пойдетъ, или ужъ окончится. Одна только дворничиха у насъ боится ею младенцевъ лечить. Разъ схватило у ней одного, она и воетъ. Я говорю: приходи — дамъ «полуночной». Ну тебя, — говоритъ: хорошо, какъ на-легкость; а какъ ежели, говоритъ, помретъ?… Такъ и не взяла.
— Еще бы она безъ вѣры-то! Безъ вѣры и самъ Богъ съ нами ничего не подѣлаетъ, — замѣтилъ Михаилъ Степанычъ.
— Ну, вотъ поди-жъ ты… То-то, вѣдь, дурь-то человѣческая! — вздохнувши произнесла Аксинья…
Раздался благовѣстъ къ заутренѣ. За переборкой, въ спальнѣ, затрещала кровать. Авдотья Петровна проснулась и начала будить своего супруга:
— Степанъ Иванычъ, а — Степанъ Иванычъ!
Отецъ Степанъ невозмутимо храпѣлъ протяжнымъ, мѣрнымъ тактомъ.
— Степанъ, а — Степанъ! Вставай: — благовѣстятъ.
Храпъ все продолжался.
— Хозяинъ, а хозяинъ! Полно дрыхнуть-то… — Храпъ не прерывался.
— Попъ, а попъ!!… — Да что же это за наказанье!
Тутъ Авдотья Петровна должно быть сильно толкнула своего Степана, хозяина и попа. Отецъ Степанъ какъ-то отрывисто храпнулъ самымъ отчаяннымъ «фортиссимо», проснулся и забормоталъ:
— Что… давно?
— Да, ужъ давно: сейчасъ зазвонятъ во всѣ.
— Что-жъ ты мнѣ… тово… подрясникъ-то?
— Готовъ.
— И ряска, и галстучекъ?
— И ряса, и галстукъ.
— Э-э-э… Отецъ Степанъ зѣвнулъ и потянулся. Ну, а… какъ его… маслице-то, голову-то помаслить?
— Да все, все готово: будетъ тебѣ балясничать-то! давно бы ужъ собрался… — съ досадой заключила Авдотья Петровна.
Отецъ Степанъ крякнулъ на весь домъ и поднялся съ постели…