НОЧЬ НА ОЗЕРѢ
правитьI.
править— Готово! доносится ко мнѣ изъ прибрежныхъ камышей голосъ Тарька, уже успѣвшаго снарядить лодку. Я осторожно спускаюсь по скату обрыва, изрытому потоками вешней воды, и въ послѣдній разъ окидываю взглядомъ Мшатъ-озеро, раскинувшееся на свободномъ просторѣ, среди вѣковой литовской пущи. Оно врѣзалось въ берега длинными заливами, смѣло пробѣжало въ самую глубь лѣсныхъ дебрей, сверкнуло тамъ на солнцѣ чешуйчатымъ плесомъ и скрылось въ сизой дали… Парусъ, что ли тамъ исчезаетъ на немъ въ въ немъ туманѣ?
— Тарько, что тамъ виднѣется далеко на озерѣ? кричу я внизъ, закрывая рукою глаза и пристально всматриваясь въ бѣлую точку.
— То Яцкунскій костелъ, баринъ, отвѣчалъ Тарько, — тамъ уже другая губернія.
Вечерѣетъ. Спокоенъ Мшатъ. Все озеро будто замерло подъ озолотившими его лучами заката, и мнится что вотъ сейчасъ до напряженнаго слуха коснется шорохъ, съ которымъ вечернія тѣни слѣтаютъ на усыпающую землю. Вотъ онѣ тонкою паутиной скользятъ по озеру, и въ его глубинѣ явственнѣе отразились вереницы бѣлыхъ, перистыхъ облаковъ, что куда-то торопливо мчатся по высокому небу. Какая-то большая птица взвилась надъ сосновымъ боромъ и съ распластанными крыльями повисла въ воздухѣ; откуда-то изъ-за лѣса съ крикомъ потянулась стая журавлей…
II.
правитьЯ у берега. Тарько спустилъ лодку на воду и, опираясь на весло, съ озабоченнымъ видомъ разсматриваетъ озеро.
— Ишь его вздохнулъ! обратился онъ ко мнѣ указывая на Мшатъ, по которому зарябила легкая зыбь, отзываясь въ камышахъ унылымъ всплескомъ волны. — Больно ужь онъ присмирѣлъ намедни, пояснилъ Тарько.
— А что?
— Да не къ добру это! Глядите, вотъ и солнце не хорошо заходитъ.
Я взглянулъ на западъ. Тамъ дѣйствительно у краевъ солнечнаго диска, вся въ пурпурѣ, повисла небольшая тучка.
— Садитесь, баринъ, а то намъ, чего добраго, придется переночевать гдѣ-нибудь на берегу озера, въ сосѣдствѣ съ волками.
— А развѣ вы богаты ими?
— Какъ не быть богатыми? Смотрите: кругомъ пуща тянется, заросли, лоза, трясина… Есть такія мѣста, что и съ топоромъ не проберешься. Зимой развѣ кто за куницей погонится такъ побываетъ въ этихъ трущобахъ.
Я начинаю усаживаться въ лодку. Маленькій, весь выдолбленный изъ цѣльнаго дубоваго дерева, челнокъ едва въ состояніи помѣстить насъ.
— Ну, раздайсь, старина! весело произноситъ Тарько, бойкимъ ударомъ весла отшибая отъ берега лодку. Камыши съ шумомъ разступаются подъ ея напоромъ, и оставляя за собой длинную струю, легкая душегубка несется по гладкому плёсу.
— Ты что озеро старикомъ-то величаешь? невольно улыбаясь такому непосредственному отношенію къ природѣ, спрашиваю я Тарько.
— Да къ нему не приноровишься, что къ старому хрѣну… Брюзга! Глядишь: не шелохнется, а выѣдешь на средину озера, смотришь и расходился….
— Ну а въ бурю каковъ?
— И, не говорите! Взбѣленится весь. Такія волны подымутся, что вашу душегубку перышкомъ станетъ подбрасывать. Тогда только держись!
— Что же вы лучшими лодками не обзаведетесь? Вѣдь чай въ озерѣ рыбы сила, а безъ хорошей лодки какая ловля?
Тарько раскрылъ на меня глаза и какъ-то полуснисходительно, полуиронически улыбнулся. — А это что? съ разстановкой переспросилъ онъ, указывая весломъ по направленію обрыва.
Я оглянулся назадъ. Обрывъ всею своею тяжелою массой рѣзко выдѣлялся на ровной поверхности озера; нѣсколько жалкихъ избенокъ мѣстечка, соименнаго Мшату, выбѣжали изъ-за обрыва и тѣснились къ водѣ, а за ними, въ значительномъ отдаленіи, надъ густою зеленью вѣковыхъ деревьевъ, поднимался верхній этажъ панскаго палавцо. Лучи заката облили пламенемъ его широкія окна и дрожали яркою звѣздочкой на оконечности шпица, Богъ вѣсть зачѣмъ выскочившаго изъ-за угла крыши гдѣ-то въ глубинѣ обширнаго сада.
— Это ты на панскій дворъ указываешь?
— А то на что же! Не своя воля была. Сами не ловили въ озерѣ, а лодки никто не смѣй держать. Все ростили рыбу въ аренду Жиду, да не пришлось попользоваться. Вотъ теперь и стоитъ «пустками» такой домище, дорожки заросли по саду, заборы разваливаются… И начудили же, подумаешь только, прерывая рѣчь, продолжалъ Тарько. — А мнѣ-то Мшатъ хорошо знакомъ и вдоль и поперетъ, произнесъ онъ, больше самому себѣ, будто заканчивая не высказанную думу.
— А развѣ ты не изъ панскихъ?
— Какое не панскій? Самый какъ ни есть дворовый. Я еще въ сорочкѣ бѣгалъ по берегу озера, когда старый панъ, царство ему небесное, какъ-то разъ, возвращаясь съ встрѣтилъ меня и порѣшилъ что мнѣ казачкомъ быть у его сына, нынѣшняго-то пана. Ну, и взяли меня во дворъ. Потомъ съ молодымъ паномъ часто приходилось охотиться на озерѣ… Озеро какъ свои пятъ пальцевъ знаю, про каждую утку скажу вамъ гдѣ вывелась; не даромъ же я былъ ловчимъ у пана, улыбаясь пояснилъ Тарько.
— А панъ твой хорошо стрѣлялъ?
— Ловко! изъ десяти выстрѣловъ, только на одномъ, бывало, не промахнется. Да что жь, пану вѣдь охота для забавы. Онъ больше кататься любилъ по озеру. Нечего худымъ словомъ помянутъ, любилъ онъ меня, да только потомъ сталъ изрѣдка заглядывать въ имѣніе. Все больше въ Варшавѣ живалъ, да за границей, а тутъ безъ него народъ волкомъ вылъ отъ этихъ разныхъ коммиссаровь, экономовъ, гуменныхъ…[1] Просто съ живаго человѣка кровь высасывали.
— И тебѣ пришлось попробовать отъ нихъ лиха?
— Всякой всячины бывало, но не столько отъ этихъ «крупничковъ»[2] я наплакался, сколько отъ старой барыни. Просто скажу вамъ, вѣдьма была: ходитъ сгорбленная, еле дышетъ; очки на носъ надвинетъ, все съ молитвенникомъ… Съ утра до вечера ворчитъ, и ужь попадись кто ей подъ нелегкую руку — заѣстъ… Запышется вся, запырскаетъ слюной: «лозы», прошипитъ, да еще при себѣ велитъ наказывать…. Вотъ какова была! А пріѣдетъ сынъ ея, нашъ-то панъ — души въ немъ не чаяла — словно недобрый отъ нея отступится, иною станетъ. Тогда: и Ясечку ты и миленькій — ей Богу, такъ тебя и проситъ, приласкаетъ тебя: «ты гляди, голубчикъ, чтобы съ паномъ бѣды какой не случилось… Вѣдь Мшатъ-то глубокій». Право слово, какъ за дитей за нимъ ходила, а пажъ здоровенный дѣтина былъ, хоть сейчасъ на медвѣдя съ дубиной… Уѣдетъ сынъ, снова ее разбирать начнетъ.
— А тебя панъ не бралъ съ собой въ дорогу?
— Нѣтъ, меня на другое дѣло онъ готовилъ. Бывало соберутся къ нему гости — это такъ за годъ предъ повстаньемъ, — пойдетъ у нихъ стрѣльба, муштры всякія пифъ, пафь, да все мимо! — «Эй Тарько, кликнетъ панъ, покажи намъ какъ стрѣлять умѣютъ!» Вколотятъ большой гвоздь въ бочку. «Ну, панове, на-пари со мной, что хлопецъ пулей гвоздь во дно вгонитъ?..» Бывало вгонишь. Разъ, такая вышла удача, воодушевляясь продолжалъ Тарько, — что гвоздь ни на волосъ не уклонился въ сторону; такъ прямо шляпочкой и присѣлъ ко дну. Панъ подзоветъ тебя, наградитъ, — разъ дукатомъ пожаловадъ; — ну что, хлопецъ, скажетъ, вотъ кто у меня станетъ низать Москалей….
— Вотъ какъ! невольно сорвалось у меня
— А я себѣ только въ усъ посмѣиваюсь, хоть усами-то и теперь еще не обзавелся, продолжалъ Тарько. — Ну, думаю, тамъ еще посмотримъ кого низать придется, а вы мнѣ только пороху не жалѣйте, да за охоту не кладите запрета. Бывало отпросишься у пана, да на весь Божій день и заберешься въ лѣса. Любо! Походишь это часъ, другой, настрѣляешь разной мелочи, да забредешь въ самую глушь. Легко тебѣ за душѣ ставеть середъ пущи. Полдень тамъ въ вышинѣ надъ деревьями, солнце жаритъ, тамъ гдѣ-то въ полѣ народъ убивается, дрожитъ что вотъ сейчасъ по его спинѣ свиснетъ канчукъ[3] эконома, а ты себѣ одинъ-одинешенекъ въ цѣломъ лѣсу. Приляжешь гдѣ нибудь подъ дубомъ, разведешь огонекъ. Тишь такая кругомъ, ни одна вѣтка не шелохнется, птичка голосу не подастъ, только и слышно какъ трещатъ на огнѣ сухіе сучья. Задумаешься, понижая голосъ, проговорилъ Тарько, и въ самомъ дѣлѣ задумался. Голова его опустилась за плечо, уста сложились въ странную, почти злобную улыбку. Вдругъ глаза его вспыхнули, мнѣ показалось что какое-то слово хочетъ вырваться у него изъ груди, но Тарько лишь со всей силой приналегъ на весла и угрюмо понурилъ голову въ воду. Я не хотѣлъ выводить его изъ раздумья. Лодка быстро скользила у высокаго берега, съ котораго плотнымъ навѣсомъ спускались надъ нами раскидистыя вѣтви дуба, кусты орешника тѣснились къ берегу, зарывались по его скату къ самой поверхности озера и тоненькимъ отпрыскомъ, иль вѣткой царапали иногда лицо. Откуда-то изъ лѣсу тянуло боровымъ, смолистымъ запахомъ, изобличавшимъ близкое присутствіе сосны.
III.
править— Ухъ, усталъ! порывисто проговорилъ Тарько, сложивъ весла въ лодку, приподнялся быстрымъ движеніемъ, сбросилъ съ плечъ свой сѣрый, самодѣльнаго сукна сюртукъ съ большими костяными пуговицами, на которыхъ были изображены мы какіе-то невиданные звѣри. Потомъ бережно положилъ свое праздничное платье на дно лодки. Черная шапка съ козырькомъ, предметъ страстныхъ желаній не одного ровесника Тарька въ славномъ мѣстечкѣ Мшатѣ, отправилась туда же за платьемъ. Я сталъ закуривать папиросу.
— Ты куришь? предложилъ я ему.
— Благодарю всепокорнѣйше, заговорилъ онъ конфузясь.
Лицо его засвѣтилось довольствомъ. — У васъ должно-быть славныя папиросы… Я протянулъ въ его сторону спичку съ огнемъ.
— Не безпокойтесь, не безпокойтесь, заговорилъ онъ, выхватывая у меня изъ рукъ спичку, обжегъ пальцы, раскуривая свою папиросу и съ ловкостію стараясь поклониться, еще разъ отчеканилъ: — благодарю всепокорнѣйше.
— Ну теперь же держите ваше ружье наготовѣ, оживляясь совѣтовалъ онъ, будто стараясь отблагодарить меня за вниманіе. — Не ровенъ часъ, гдѣ-нибудь у берега наткнемся на выводокъ, такъ жаль будетъ если зазѣваемся.
— Что это тебѣ такъ взгрустнулось давича? заговорилъ я, стараясь вызвать его на продолженіе разказа.
— Эхъ, глубоко вздохнулъ Тарько, и по его молодому лицу пробѣжала болѣзненная судорога. — Задумаешься поневолѣ…
— Что такъ?
— Баринъ, а вы вѣдь должно-быть съ далекой стороны? неожиданно спросилъ онъ, и его большіе глаза раскрылись на меня съ такою довѣрчивостью, что нехотя вдругъ зашевелилось къ нему доброе чувство.
— Какъ видишь по фамиліи: въ вашихъ лѣсахъ вѣдь зубры не водятся.
— Вы смѣетесь, право, съ чувствомъ проговорилъ Тарько, и такъ и думалось что онъ сейчасъ же разобидится какъ ребенокъ, но лицо мое должно-быть успокоило его. — А я… Тарько замялся.
— Вы право добрый человѣкъ, вдругъ порѣшилъ онъ. — Особенно, баринъ, вы пришлись маѣ по душѣ за то что огорошили намедни въ правленіи этого «пудпанка»[4] Мосцибродскаго… Заартачился да оретъ во всю глотку: "вы не знаете нашего мужика, это звѣрь… Всякую небылицу на пана готовъ выдумать… А видитъ Богъ какъ онъ тяжко обидѣлъ эту бѣдную вдову Михалиху…. Съ цѣлою кучей дѣтей выгналъ изъ хаты, ужь тогда когда воля была объявлена, и весь надѣлъ покойнаго отдалъ этому своему прихвостню Голдюку.
Я вмѣстѣ съ двумя членами повѣрочной коммиссіи весь день, съ ранняго утра, проработалъ въ Мшатскомъ волостномъ правленіи. Разбиралось множество жалобъ, происходилъ выборъ новаго старшины. Тарько все время просидѣлъ за писарскимъ столикомъ — онъ служилъ помощникомъ у волостнаго писаря, и съ живымъ интересомъ слѣдилъ за разборовъ жалобъ. По его лицу можно было видѣть чья сторона больше правая; хоть еслибы пришлось руководствоваться этимъ живымъ масштабомъ при рѣшеніи крестьянскихъ жалобъ, то за немногими исключеніями крестьянинъ всегда былъ бы правъ.
— За то панъ Мосциброцкій и вышелъ весь разобиженный, невольно проговорилъ я, вспоминая какъ надулась жирная физіономія этого пана, когда жалоба вдовы о возвращеніи надѣла была безаплелляціонно рѣшена въ ея пользу.
— Такъ ли бы его слѣдовало, горячился Тарько. — Много народу они загубили. Вотъ хоть бы я…. проговорилъ онъ и оборвался.
— Что ты? молодъ, здоровъ, подзадоривалъ я его.
— То-то и есть, баринъ, что гибнутъ молодые годы, съ чувствомъ проговорилъ Тарько. — Чуть не отъ груди материнской оторвали меня въ служки пану. Покамѣстъ молоко стало обсыхать у тебя подъ носомъ, а до того времени сколько колотушекъ, побоевъ пришлось перенесть и…. самъ чортъ не запишетъ на воловьей шкурѣ. Бывало къ матери нельзя отпроситься… Придетъ ко мнѣ во дворъ, старая, принесетъ гостицевъ, поплачетъ со мной. Терпи, скажетъ, сынку, такова ужъ наша доля! Терпи! Хорошо бы еще дѣлать что-нибудь путное давали, а то какъ уѣдетъ, бывало, панъ въ городъ, перья заставятъ обдирать вмѣстѣ съ бабами беззубыми, ей Богу! сидишь на палатяхъ и обдираешь день-деньской…. Только и было радости когда самъ пріѣзжалъ домой. Тогда нашъ чередъ, Тарько и не выходитъ изъ панскихъ покоевъ. Самъ-то годами десятью старше меня былъ, но старый панъ не давалъ ему воли, такъ ему и не съ кѣмъ души отвесть кромѣ какъ со мною…. Онъ и берегъ меня, не попускалъ въ обиду, грамотѣ даже показывалъ, а какъ умеръ старый панъ, то прогналъ отъ себя своего дядьку Поляка и меня хотѣлъ сдѣлать своимъ камердинеромъ, да пани, тогда еще она силу надъ нимъ имѣла — настояла на своемъ: что, говоритъ, ты съ такимъ мужикомъ будешь въ городѣ показываться, и наняла ему въ услуженіе какого-то проходимца — Нѣмца не Нѣмца, Француза не Француза, а по-французски все болтаетъ… Длинный такой, сухопарый. Вотъ изъ той стороны гдѣ горы очень высокія.
— Швейцарія, подсказалъ я.
— Да, да, тамъ еще царя у нихъ нѣту. У насъ каждый самъ по себѣ король, разказываетъ бывало, продолжалъ Тарько, — а по-нашему говоритъ все равно что лапти плететъ. Такъ и не приноровился. Но самъ не любилъ его, а все больше мной обходился. Зашли это у пана проказы съ сосѣдними паненками. Тарько, кликнетъ, ты у меня вѣрный слуга. Маршъ! Только глади! и палецъ на губы положитъ. А я, вѣстимо, ему служу, такъ уже не выдамъ. Кончилась, однако, эта штука не ладно. Дошло до матери и стала она его шпынять…. Терпѣлъ сначала, только такъ изрѣдка отгрызнется, да не въ моготу ему станетъ слушать… — Тарько на конь! крикнетъ, и понесемся мы съ ружьями за плечами. Иногда по нѣскольку дней пропадали. А пани сидитъ дома, плачетъ, да молится, да сѣчетъ дворню, и опять молится, плачетъ, да снова сѣчетъ…. Разошлетъ это людей въ разныя стороны искать насъ. Дудки: сыщешь! Мы и сами какъ снѣгъ на голову; пани не нарадуется, цѣлуетъ панича, ухаживаетъ за нимъ что за малымъ дитей, а тотъ только посмѣивается, да никогда не скажетъ ей гдѣ пропадалъ…. Пани меня поймаетъ, со мной тоже всѣ лаской, упрашиваетъ сказать гдѣ были, а меня и всѣми святыми не разжалобишь: молчу! Взбѣленится пани, напустится за меня. Это ты, ты всему виною, ты пана отъ дому отбиваешь! Помилуйте, пани, молвишь, я что…. Бросится она на тебя съ кулаками. — Не троньте его, мамаша, скажетъ панъ, когда у нея руки ужь сильно расходятся. Тарько мой, онъ ловчій у меня. Засмѣется и пошлетъ звѣря выслѣживать. Поди дескать съ глазъ долой…. Такъ мы и жили. Только вотъ что случилось. Задумалъ это мой-то выкрасть паненку у Лозовицкаго пана — помните того сѣдого что намедни, въ правленіи, все на разореніе сѣтовалъ, а у него и теперь еще денегъ — собери всѣхъ жидовъ съ нашего мѣстечка, такъ и тѣ не пересчитаютъ…. Скупъ больно старикъ. Ну, вотъ у него была тогда молоденькая панна, Людвикой прозывалась…. Дочькой она ему, говоритъ, приходилась, да старикъ-то никогда женатъ не былъ…. воть приглянулась она крѣпко нашему, но пани и слышать не хотѣла о женитьбѣ своего сына на этой…. Больно уже она ее не хорошо честила, замѣтилъ Тарько. — А паненка была просто писаная: бывало подаешь ей письмо отъ пана, да и самъ залюбуешься на ея черныя брови…. Что говорить, красивица! Вотъ мы и выкрали ее темною ночькой, умчали въ городъ къ какой-то старой пани, а сами ни свѣтъ ни заря уже дома, — съ охоты возвращаемся и дичи силу тащимъ. Разнесся это слухъ что панночка пропала у Лозовицкаго пана, а нашъ и бровью не моргнетъ. Вотъ видишь какая она сякая-такая, разсыпается на радостяхъ пани предъ паномъ… Думаетъ что онъ теперь уже дома застрянетъ. Какъ, бы не такъ: загрустилъ панъ больно предъ паней, не въ моготу ему, тоскуетъ, днюетъ и ночуетъ будто на охотѣ, а самъ въ городѣ ночки коротаетъ. — Только пани видитъ что панъ закручинился, да и говоритъ ему: ты бы въ Варшаву уѣхалъ, поразвлекся…. Тому этого-то только и нужно было: махнулъ Варшаву, да на два года и поминай его какъ звали. Говорили что уѣхалъ въ чужія страны…. Вотъ съ тѣхъ поръ и начинается мое горе….
— Сталъ я круглымъ сиротиной распростившись съ паномъ, продолжалъ Тарько. Только и отведешь бывало душу на охотѣ. Вотъ однажды возвращаюсь я утромъ изъ лѣсу — какъ разъ на ту пору пришлось подцѣпить молодую серну, тащу ее за плечами, а пани садитъ на крыльцѣ и письмо отъ пана перечитываетъ. Взглянула такъ это на меня изъ-подъ очковъ, строго, да и говоритъ: поди сюда! я сейчасъ съ поклономъ, серну положилъ предъ нею. Пани поправила на носу очки, толкнула ногой звѣря, оглядѣла его со всѣхъ сторонъ….
— Штука-то не дурная, говоритъ, — да ты со своею охотой ужь больно разбарствовался. Ну, думаю, одною гатью меньше стало на дорогѣ, умягчилась. — Я много думала о томъ къ какому дѣлу тебя получше пристроитъ, говоритъ, — порѣшила было отдать вашу милость въ батраки на фольварокъ, да вотъ моли Бога о здоровья пана: пишетъ чтобъ я поберегла тебя. Для него только я оставляю тебя при дворѣ, шляйся себѣ по лѣсу, да смотри чтобы на всякій спросъ рыба живая была къ моему столу, а днемъ помогай садовнику, да какъ понадобится Якубу — кучеръ Полякъ такъ назывался, послужи ему на конюшнѣ, и чтобы поваръ у меня не жаловался что у него нѣтъ дичи. Понялъ! Маршъ на кухню. Поклонился я въ ноги пани, поцѣловалъ у ней ручку. Иду, да думаю: ну это еще куда ни шло: съ Якубомъ, да съ садовникомъ мы какъ-нибудь сладимъ, а для рыбы свой садокъ заведу съ замкомъ….
IV.
править— Слышите! вдругъ заговорилъ Тарько, осторожно приподнимаясь въ лодкѣ и внимательно разсматривая плёсъ.
Я сталъ прислушиваться. Откуда-то съ озера къ вамъ доносился звукъ похожій на клокотаніе воды, когда она порывисто выхватывается изъ перевернутой вверхъ дномъ бутылки.
— Да вѣдь это вода….
— Тс! проговорилъ Тарько, останавливая меня рѣзкимъ движеніемъ руки, — гуси, баринъ, ей Богу, дикіе гуси. — Вотъ, вонъ глядите, изъ-за островка выплываетъ цѣлая стая. Эхъ, какой гусакъ-то знатный впереди, восторженно проговорилъ Тарько. Но я, несмотря на все напряженіе зрѣнія, могъ различить на озерѣ лишь нѣсколько темныхъ точекъ.
— Ну хороши же у тебя глаза, невольно проговорилъ я.
— Э, онъ не уйдетъ отъ насъ, порѣшилъ Тарько, не обращая на малѣйшаго вниманія на мои слова. — Теперь вотъ что, продолжалъ онъ, становясь въ позу главнокомандующаго: — глядите, вотъ тамъ около острова лѣсъ вдался полосой въ озеро. Это узкая полоса, а за ней большой заливъ. Вотъ мы и подъѣдемъ туда, вы пойдете на другую сторону…. Тамъ у самаго берега замѣтите дубъ большой, такой вѣтвистый. Станьте подъ нимъ, притаитесь и ждите пока они къ вамъ не подплывутъ…. Подпускайте ихъ какъ можно ближе и цѣльте въ самца!…
Тарько и мнѣ передалъ свое воодушевленіе.
— Ладно, согласился я, и сталъ внимательно осматривать пистоны. Осторожно, почти безъ звука разсѣкая небольшую волну, мы стали подплывать къ указанному мѣсту. Вотъ мы у косы. Я выскакиваю изъ лодки на берегъ.
— Не промахнитесь же! внушаетъ Тарько и, пригнувшись къ лодкѣ, тихо крадется у берега по направленію къ острову.
Коса вся заросла густымъ лѣсомъ. Разгибая руками назойливыя вѣтви орѣшника, я торопливо пробиваюсь впередъ, но по землѣ разстилается какая-то чужеядная поросль, которая затрудняетъ всякій шагъ. Мое нежданное появленіе встревожило лѣсную глушь: какія-то пташки сопровождаютъ меня пронзительнымъ крикомъ, изъ-подъ ногъ далеко въ сторону прыгаютъ испуганныя лягушки. Сыро въ лѣсу, сумрачно; нога то-и-дѣло вязнетъ въ мягкой тинѣ… Вотъ сквозь чащу блеснуло озеро; вотъ и большой дубъ направо. Я занимаю сторожевой постъ. Трудно было выбрать для него болѣе удобное мѣсто: меня совершенно скрываетъ густой кустарникъ, а межь тѣмъ предо мною весь заливъ какъ на ладони. Дѣйствительно онъ врѣзался въ лѣсъ длинною полосой, но со всѣхъ сторонъ охваченный древесною чащей, отказался отъ бурныхъ волненій, залегъ на покой, и весь поросъ высокимъ камышомъ. Только у берега на которомъ я стою, свѣтлою лентой быстро мчится струя живой воды, направляясь въ озеро. Это лѣсной ручей пролегаетъ себѣ дорогу.
Я сталъ выжидать. Въ лѣсу все смолкло. Тамъ въ дали на озерѣ еще мерцаютъ, погасая по гребнямъ легкой волны, послѣдніе лучи заката, а изъ лѣсу уже поднимается бѣлѣсоватый туманъ и, клубясь, застилаетъ дремлющій заливъ. Чу! со стороны озера несутся знакомые звуки. Я инстинктивно подаюсь впередъ.
— Га, га, га, га, га, ясно касается моего уха, и самъ знатный гусакъ во главѣ цѣлаго стада медленно выплываетъ изъ-за озернаго камыша и держить путь на свѣтлую полосу залива. Онъ плыветъ самоувѣренно, не подозрѣвая ни малѣйшей опасности, и только изрѣдка поворачиваетъ голову въ сторону стада, нетерпѣливо отвѣчая на его тревожное гоготанье.
Я торопливо взвожу курокъ. Еще минута — и самецъ попадетъ подъ выстрѣлъ. Я такъ ясно уже различаю его хохлатую голову…. Вдругъ какая-то птица тяжело опустилась въ густую листву дуба. Я инстинктивно поднимаю голову вверхъ, и надо мною раздается рѣзкій, пронзительный крикъ сойки. Услужливое эхо разноситъ его далеко по заливу. Напрасно я стараюсь притаиться: все стадо гусей остановилось будто по командѣ, а самецъ приподнялся надъ водою, тревожно оглядѣлся вокругъ и что-то быстро загоготалъ, обратившись къ стаду. Какъ на зло въ это самое мгновеніе Тарько показался изъ-за оконечности косы и прямо наткнулся на стадо, начавшее поворачивать въ сторону озера. Испуганные гуси съ крикомъ поднялись надъ заливомъ и потянулись вереницей куда-то вдаль по-надъ лѣсомъ. А проклятая соя, не унимаясь, продолжала бить тревогу. Я, почти не прицѣливаясь, пустилъ зарядъ въ ея сторону. Бѣдная соя комомъ свалилась на землю и въ предсмертныхъ судорогахъ стала захлебываться кровью у моихъ ногъ. Выстрѣлъ съ грохотомъ разнесся въ вечерней гати, повторился переливами въ лѣсной чащѣ, отдался звучнымъ эхомъ далеко на озерѣ. Лѣсъ встрепенулся тысячью разнообразныхъ птичьихъ голосовъ, а надъ заливомъ, безъ преувеличенія, тучей поднялись стада утокъ, закружились въ вышинѣ и торопливо понеслись на озеро.
— Ну, не задача, проговорилъ Тарько, причаливая къ дубу. — А гусакъ, гусакъ-то былъ какой!…
Я поднялъ съ земли сою. — Вотъ она, проклятая, всему причиной, заговорилъ я.
— Пошевелились вы, баринъ, больно, замѣтилъ Тарько какъ бы мимоходомъ, повидимому вовсе не придавая значенія своимъ словамъ.
— Ну, братъ, теперь горю не пособить, проговорилъ я, желая прекратить непріятный разговоръ о гусакѣ. — Вотъ и утки куда-то улетѣли на озеро, да и сыро становится, ночь. Нe пора ли въ обратный путь?
— Утки-то пожалуй снова сейчасъ будутъ здѣсь всѣ до единой, да за Поповскую губу развѣ вы не думаете отправиться? съ недовольствомъ спросилъ Тарько. — Тамъ отецъ Иванъ чай всѣ глаза выглядѣлъ, поджидая васъ; онъ такъ просилъ чтобы вы туда порадовали.
— Рыбу-то ловить къ празднику? улыбаясь проговорилъ въ вспоминая какъ священникъ сосѣдняго прихода, прощаясь намедни со мною въ волостномъ правленіи, описывалъ всѣ прелести рыбной ловки ночью на Мшатѣ!
Я слишкомъ усталъ за цѣлодневною работой, признаться вовсе не думалъ кататься по озеру, и только вечерняя прогулка съ Тарько на обрывъ вызвала во мнѣ это желаніе. Теперь я чувствовалъ себя совершенно бодрымъ.
— А далеко ли отсель Поповская губа? спросилъ я Тарько, желая попробовать еще удачи въ неводѣ, когда другіе вытащатъ его за берегъ.
— Какое далеко? Вотъ только выѣхать на озеро, такъ по прямому пути и версты не будетъ. Пожалуй они сейчасъ отзовутся, проговорилъ Тарько, и приложивъ руки къ губамъ, на подобіе трубы, громкимъ го-о-о! окликнулъ даль, но ему отвѣчало одно перекатистое эхо. — Го-о-о-о! снова повторилъ онъ, и дѣйствительно гдѣ-то вдали на озерѣ отозвалось сразу нѣсколько голосовъ, и будто отдаленный хохотъ здоровой мужской груди коснулся нашего олуха. Тарько вздрогнулъ.
— Что съ тобою? невольно проговорилъ я.
— Да этотъ хохотъ… Странно право…. А можетъ-бытъ что и они откликнулись, раздумывалъ онъ.
Я хотѣлъ было успокоить Тарько сославшись на причудливость эха, но я самъ ясно слышалъ раздѣльные звуки такого даже насмѣшливаго хохота и тоже призадумался надъ нимъ.
— Ну окликнемъ вмѣстѣ! проговорилъ я. На этотъ разъ уже эхо одно вторило намъ, отзываясь переливами въ вечерней тиши.
— Ѣдемъ, баринъ, порѣшилъ Тарько, — мы сейчасъ будемъ у Поповской губы, а не найдемъ ихъ — прорѣжемъ напрямки Мшатъ и еще къ полуночи возвратимся домой.
V.
правитьМы сѣли въ лодку. Заливъ скоро остался за вами, и небольшая волна мѣрно покачиваетъ насъ на обширномъ просторѣ Мшата. Солнце уже совершенно скрылось въ лѣсную глушь; на дальнемъ западѣ блѣднѣя исчезаютъ багровыя полосы, а тучка разростается все шире и застилаетъ темною полосой окраину горизонта.
Тарько, насупившись, усердно работаетъ весломъ.
— Ну, братъ, Мшатъ-то и вправду расшевеливается, замѣтилъ я, окинувъ взглядомъ озеро, по которому мутныя волны гнались въ перегонъ другъ за другомъ, а по гребнямъ ихъ уже то-и-дѣло начинала скользить сѣрая пѣна.
— Да таковъ уже онъ всегда у насъ, замѣтилъ Тарько, — но это еще не бѣда: мы съ нимъ справимся. А вотъ смѣхъ-то этотъ…. Вѣдь я его не впервые, баринъ, слышу, тревожно проговорилъ онъ, — и все ночью, здѣсь, около залива….
— Полно тебѣ думать объ этомъ. Вотъ лучше разкажи что съ тобою дальше было послѣ того какъ ты завелъ свой садокъ съ замкомъ.
Тарько улыбнулся.
— Да, баринъ, свой садокъ, потому у насъ народъ такой — рыбы не оставляй въ плетенкѣ на озерѣ… Живо утащуть, да къ жиду. Онъ, подъ шабашъ, всегда купить, а деньги, вѣстимо, каждому пригодятся. Особенно у насъ дворня падка бывало на то чтобы стибрить что-нибудь что неловко положено. Ну вотъ завелъ я свой садокъ, сладилъ съ Якубомъ кучеромъ да съ садовникомъ, живу-поживаю да горюшка не знаю. Прошло этакъ мѣсяца четыре. Про пана нашего ни слуху, а тутъ уже крѣпко стали поговаривать о томъ что отъ самого царя воля скоро будетъ. Ожилъ народъ, доложу вамъ, все равно что травка вешняя изъ-подъ снѣга. Сталъ я даже подумывать о томъ какъ бы домкомъ своимъ обзавестись. У насъ здѣсь въ мѣстечкѣ живетъ одинъ хозяинъ, Кубарь по прозвищу. Хорошъ хозяинъ, а у него была дочка, Магдой звали. Тогда ей кукушка только-что шестнадцатую весну прокуковала. Ясноокая такая была, длинныя русыя косы, личико румяное, а какъ улыбнется бывало при встрѣчѣ съ тобою! Эхъ, баринъ, что вспоминать прошлое? Мы съ Кубаремъ живемъ по сосѣдству, такъ я съ измальства былъ знакомъ съ нею. Только прежде бывало не то; сойдемся, разойдемся, а тутъ она какъ на бѣду стада глядѣть на меня такъ любовно. Порѣшилъ я что она безпремѣнно будетъ моею. Послалъ сватовъ къ Кубарю: что же, говоритъ, я не прочь, только пусть подождеть, ей вѣдь лѣта еще не вышли. И вотъ стали мы съ нею заручеными. Боже, какъ вспомнишь это время! Тяжко-тяжко станетъ на сердцѣ. Пришла бѣда разлучница. Какой-то недобрый человѣкъ шепнулъ нашей пани что вотъ я безъ ея спроса жениться собираюсь. Что же думаете, разъярилась до того что сама раза три ударила меня по лицу, прогнала со двора и приказала отдать въ «свинячіе» пастухи на дальній фольварокъ. Стой, думаю, подожди, скоро воля придетъ — укоротятъ тебѣ руки. Пошелъ въ пастухи, до поздней осени пасъ свиней, а моя голубка не покидала меня, и какъ только выпадетъ свободный часочикь, прибѣжитъ къ тебѣ верстъ за пять, отыщетъ гдѣ-нибудь въ полѣ, утѣшитъ, приголубитъ тебя. Жди, не горюй, говоритъ, любый; доживемъ до воли! Мать уже и приданое мнѣ готовитъ. Отляжетъ у тебя все горе отъ сердца и не тяжела уже станетъ пастушья сума и черствый мшаной хлѣбъ не деретъ горла. Пришла осень, выпалъ первый снѣжокъ такъ послѣ Покрова. Скотъ уже въ хлѣву стоитъ. Что-то, думаю, теперь будетъ со мною, не смилуется ли пани? Разъ это сижу я въ избѣ и лапти ковыряю, только вдругъ стучатъ въ окно. — Тарько, слышу, дома? спрашиваетъ цивунъ.[5] Сердце во мнѣ такъ и дрогнуло: съ какою это вѣстью онѣ сюда? А самому такъ и хочется думать что пани снова получила отъ сына письмо и опять скажетъ молить за него Бога. Вошелъ цивунъ въ избу. — Тарько, тебя во дворъ требуютъ, говоритъ, а самъ больше ни слова, — Что такъ? спрашиваю. — Ступай, толкуетъ, такъ узнаешь: сама пани тебя зачѣмъ-то спрашиваетъ. Вышли мы, и какъ я и упрашивалъ его чтобы сказалъ если что-нибудь знаетъ — молчитъ. Ну, значитъ что-нибудь недоброе. Цивунъ-то свой же братъ, все же иной разъ пожалѣетъ тебя. Пришли мы и во дворъ. Доложили пани. Позвала она меня въ комнату. Сидитъ за столомъ, очки сползли на носъ и жметъ въ рукахъ молитвенникъ. А около нея самъ коммиссаръ Фалькъ, этакой злющій Нѣмецъ. Предъ нимъ все въ имѣніи дрожало. «Что мужика жалѣть, говоритъ бывало пани, пока онъ въ вашихъ рукахъ, вы съ него должны всѣ деньги ваши выручить». Ну и выручалъ же собачникъ! Пани даже не взглянула на меня, а Фалькъ развалился въ креслѣ, протянулъ ноги и сигару покуриваетъ. Поклонился я имъ до земли. "Это ты негодный эту стерву выкрадывалъ съ паномъ у Лозовицкаго, это ты съ нимъ въ городѣ по ночамъ пропадалъ. Сына, единственнаго сына ты у меня загубилъ, осрамилъ весь родъ нашъ. Твой паничъ женился теперь за границей на этой шлюхѣ, а отъ тебя ни слова нельзя было добиться! Продалъ ты меня… Я тебя до смерти убью, кричитъ, бросилась на меня: «ниже, ниже кланяйся», оретъ, наступила мнѣ на волосы, а потомъ давай меня топтать ногами. Ну, думаю, сгонитъ она меня со свѣту. А Фалькъ всталъ съ креселъ, подошелъ къ ней, взялъ ее за руки. «Зачѣмъ, ну, зачѣмъ себя тревожить изъ-за такой дряни, говоритъ, успокойтесь, успокойтесь.» Отвелъ ее къ столу и усадилъ. «Нѣтъ не могу, нѣтъ не могу, артачится пани, я съ него семь шкуръ сдеру….» — «Посѣчь-то его стоитъ, а послѣ въ солдаты сдать, тамъ ему покажутъ почемъ фунтъ лиха.» — «Да, въ солдаты его, въ рекруты, кричитъ въ безпамятствѣ пани, — на конюшню! Эй, люди! Отведите его, да чтобы мѣста живаго на немъ не оставили.» Потащила меня на конюшню. Гляжу, Якубъ сердитый такой меня встрѣчаетъ. Эхъ, думаю, вмѣстѣ хлѣбъ-соль ѣли, а теперь порѣшитъ онъ меня, польская душа, желая выслужиться предъ паней. «Ну, жучку, попался въ ручку!» говоритъ Якубъ. «Растяните-ка его тамъ въ углу, — командуетъ, я самъ окрещу молодчика!» Фонарь-то висѣлъ посрединѣ конюшни такъ одинъ изъ лакеевъ бросился снимать его. «Полно: стекла еще разшибешъ! проговорилъ Якубъ. — Я и безъ огня угощу его! Вотъ постойте пойду лозу смочу.» Смотрю идетъ со двора и машетъ лозами, а съ нихъ вода такъ и прысцеть. Сталъ онъ меня сѣчъ, только что за оказія, чувствую вжищетъ лоза надо мной, а спину лишь кончиками задѣваетъ. Э, не выдалъ значитъ. Всыпалъ онъ мнѣ такъ штукъ около двухсотъ. «Довольно, говоритъ, будетъ съ негою Глядите все тѣло что земля почернѣло». Еще бы не почернѣть ему, намочилъ лозу въ какой-то дряни. Поднялся я на ноги, а меня сейчасъ и въ колодки заковали. Засадили въ пустую избу, морятъ голодомъ и никого ко мнѣ не допускаютъ: ни отца, ни матери, ни Магды. Грусть меня, баринъ, страшная одолѣла. Порѣшалъ бы съ собой, до того доходило даже, но ноги крѣпко скованы, сторожа стоятъ у дверей и оконъ. Вотъ, говорятъ что скоро повезутъ меня въ городъ сдавать не въ зачетъ, какъ вора какого-нибудь или пьянчужку. Эхъ, думаю, убѣгу, а нѣтъ, такъ прощай Магда, мать, лѣса. Покончу я съ собою! Сижу этакъ однажды темною ночькой, да пѣсни напѣваю. О снѣ и думки нѣту…. Только слышу: звенитъ вдали колокольчикъ…. ближе, ближе, не одинъ, а нѣсколько заразъ, такъ и заливаются…. Кого это къ намъ несетъ нелегкая? разсуждаю. Исправникъ, становой, да много звонковъ… Эхъ, на дворъ закатили…. Пошла бѣготня по двору, огни замелькали въ панскихъ покояхъ…. Слышу: панъ, панъ, торопливо говорятъ сторожа…. Соколики вы мои, какъ я-то возрадовался! Наша взяла теперь. За пана терпѣлъ, такъ онъ же не выдастъ. Что не вы думаете, баринъ, не прошло и часочка, какъ бѣгутъ къ моей избѣ съ фонаремъ. Замолкло все, потомъ слышу шаги знакомые…. Отперли двери, вошелъ панъ, веселый такой…. — Тарько, слуга мой вѣрный, что съ тобой сдѣлали?… Прочь съ него кандалы, крикнулъ. Сейчасъ я въ ноги ему, плачу, да какъ пёсъ я лижу его сапоги. Поднялъ меня, поцѣловалъ: ну, говорить, теперь еще ты мнѣ послужишь! Пошелъ панъ сейчасъ распоряжаться по-своему…. Фалькъ полетѣлъ къ чорту изъ имѣнья; панъ собралъ народъ, сталъ говорить ему: не по моей винѣ, дескать, такъ круто обращались съ вами, обѣщалъ самъ волю датъ, землю подарить, только толкуетъ, вы будьте также какъ и я вѣрными Поляками.
— Что же, вы такъ и стали поляковать?
— Какое, народа не проведешь! продолжалъ Тарько. — Вишь разщедрился, заговорили, когда не сегодня-завтра и безъ его милости отъ Царя воля придетъ. А на счетъ даровой земли такъ и совсѣмъ не повѣрили: больно уже это не къ ладу шло, у каждаго еще спина отъ старыхъ канчуковъ чесалась… Все же спасибо ему сказали. А у насъ во дворѣ все вверхъ дномъ перевернулось: такая жизнь пошла разухабистая что и Боже мой, держись только! Стали къ пану съѣзжаться сосѣди. Попойки у нихъ, музыка, танцы, стрѣльба, муштры. Не успѣютъ просушить горла, снова за стаканы: венгерское такъ и льется рѣкой! А тутъ и молодая пани во дворъ прикатила. Старая-то спервоначала не хотѣла и видѣть сына, а о невѣсткѣ что и говорить, да ксендзы перемогли. Стали ее пекломъ стращать, да уговорили что на все воля Божія, такъ и слѣдовало, значитъ, тому быть, если не вышло иначе. Пришла въ чувство, помирилась съ дѣтьми, а злобу-то все-таки въ сердцѣ затаила….
VI.
править— Ну, вотъ мы у поповской избы, заговорились и не видимъ что къ мѣсту пріѣхали, замѣтилъ Тарько. — Да что жъ это нашихъ рыболововъ не видно? въ недоумѣніи проговорилъ онъ, окидывая взглядомъ небольшую бухту съ песчаною отмелью у пологаго берега, по которому разстилался небольшой лугъ…. А дальше лѣсъ, насупившись, глядѣлъ на насъ темною массой деревьевъ. — Уѣхали должно-бытъ на другое мѣсто, порѣшилъ Тарько, — а все же нужно бы выйти на берегъ, поглядѣть, не оставили ли они слѣду…..
— Ну, что жь, разомнемъ немного ноги, а то засидѣлась согласился я.
Мы прошли по лугу въ самую оконечность бухты. Трава въ нѣсколькихъ мѣстахъ была сильно потоптана; видно здѣсь неводъ вытаскивали на берегъ.
— Да они тутъ и огонь разводили, проговорилъ Тарько, указывая на противоположную сторону бухты, — видите, дымокъ тамъ струится около кустиковъ.
Мы направились къ указанному мѣсту. Нѣсколько толстыхъ сучьевъ тлѣло въ золѣ; около костра была разбросана раковая скорлупа, десятокъ мелкихъ рыбокъ, да узкій поясокъ змѣйкой свернулся на травѣ. Тарько поднялъ его и сталъ его разсматривать.
— Что это онъ тебѣ такъ приглянулся? освѣдомился я.
— Да это поясъ поповскаго батрака, какъ это онъ могъ забыть его? проговорилъ Тарько въ раздумьи.
— Да окликнуть бы ахъ!
— Толку мало, порѣшалъ Тарько, направляясь къ лѣсу: — они давно дома. Вотъ и леща потеряли, видите, важный какой, замѣтилъ онъ, поднимая съ травы порядочную штуку. — Ихъ прогнало что-нибудь съ этого мѣста.
Вдругъ вдали на озерѣ раздался рѣзкій, пронзительный крикъ, будто предсмертная мольба о помощи. Мы оба вздрогнули, не отдавая себѣ въ этомъ отчета.
Крикъ повторился снова и еще пронзительнѣе прежняго, далеко, далеко кругомъ пронеслось его эхо, еще усиливая въ душѣ впечатлѣніе этого отчаяннаго вопля.
— Давятъ что ли тамъ кого? въ недоумѣніи проговорилъ я. Тарько былъ блѣденъ и стоялъ какъ ошеломленный.
— Ну, пошло! разразился онъ наконецъ, безцѣльно блуждая по сторонамъ глазами. — На лицѣ его промелькнуло какое-то болѣзненное ощущеніе, будто всю душу его сжало въ тискахъ томительное чувство, которому трудно прорваться наружу.
— Да что же это?
— А кто его, баринъ, знаетъ! Говорилъ я вамъ что мнѣ часто приходилось слышать на озерѣ смѣхъ, стоны…. А крика такого, впрочемъ, отродясь не слыхивалъ, разсуждалъ онъ самъ съ собой.
— Что же мы будемъ дѣлать здѣсь? Маршъ домой, да и полно! Столбнякъ что ли на тебя напалъ? съ сердцемъ замѣтилъ я, видя что мой вожатый не двигается съ мѣста.
— Домой, хорошо домой! А если мы по дорогѣ да на такое наткнемся, прости Господи, что и во снѣ намъ другой разъ не привидится.
— Такъ что жь что наткнемся, вѣдь мы не съ голыми руками! Въ ружьѣ два заряда, а въ карманѣ у меня еще лучшій гостинецъ, успокоивалъ я Тарько. — Мнѣ говорили не дальше какъ сегодня въ правленіи, и тотъ же отецъ Иванъ, что въ лѣсахъ окружающихъ Мшатъ не все обстоитъ благополучно.
Было раннее лѣто 1864 года. Еще кой-гдѣ въ краѣ бродили остатки шаекъ. Пожалуй теперь сорванцы не далеко отъ насъ въ этомъ же лѣсу, а лодка межь тѣмъ на другой сторонѣ бухты.
— Что время-то тратить понапрасну? Пойдемъ къ лодкѣ, да и въ дорогу! распорядился я.
Тарько машинально двинулся за мною. Я ускорилъ шаги. Высокая прибрежная трава шелестѣла у нашихъ ногъ, оставляя на платьѣ крупныя капли росы.
— А покажите-ка, баранъ, какой это такой гостинецъ у васъ въ карманѣ? совершенно неожиданно послышался сзади меня твердый, рѣшительный голосъ.
Я анстонктивно схватилъ съ плечъ ружье и быстро оглянулся. Тарько стоялъ предо мной преображенный: онъ вытянулся во весь ростъ, глаза рѣзко блещутъ…. Эта быстрая перемѣна въ моемъ проводникѣ до того поразила меня что я сразу не могъ собраться съ мыслями. Я былъ одинъ на одинъ въ такой обстановкѣ съ человѣкомъ вдвое превосходившимъ мени физическою силой, съ бывшимъ дворовымъ мятежнаго пана…. Цѣлая вереница самыхъ странныхъ комбинацій молніей пронеслись въ моей головѣ, и, смѣшно вспомнить, я подозрительно взглянулъ на своего вожатаго, во это было лишь на одно мгновеніе… Тарько уже глядѣлъ на меня какимъ-то растеряннымъ, вопросительнымъ взглядомъ. Смущенный, я медленно опустилъ ружье на землю.
— А вотъ этотъ гостинецъ, проговорилъ я съ улыбкой надъ самимъ сабой, вытаскивая изъ кармана револьверъ. — Видишь: шесть зарядовъ; стоитъ только спуститъ курокъ, и шесть пуль къ твоимъ услугамъ, уже съ полнымъ спокойствіемъ пояснилъ я Тарько.
— Славная штука! замѣтилъ онъ. — Два, заряда въ ружьѣ, шесть зарядовъ тутъ, медленно соображалъ Тарько. — А зарядить это ружьецо скоро можно?
— Патроны готовы и у меня въ карманѣ.
— Да два еще новыхъ заряда въ ружьѣ, продолжалъ высчитывать Тарько, — хорошо, баринъ, ѣдемъ, согласился онъ, — но если только плохо придется, вы мнѣ ружье дадите? Позвольте: нужно вынуть изъ него дробь, да старательно зарядить пулями.
Я охотно передалъ ему ружье и началъ добывать изъ сумки патроны. Тарько тоже сталъ шарить у себя въ карманѣ, позвенѣвъ тамъ мелкими деньгами и зарядивъ пулей ружье, опустилъ въ него что-то звонко звякнувшее о стѣнки дула, потомъ старательно пришибъ зарядъ шомполомъ.
— Э, да ты колдовать сталъ! замѣтилъ я отъ души расхохотавшись.
— Тише, баринъ, серіозно предостерегалъ меня Тарько, — здѣсь у каждаго кустика могутъ быть уши, проговорилъ онъ, тревожно оглядываясь по сторонамъ.
Кругомъ все было глухо; только лѣсъ шумѣлъ вдали, да прибой волны расплескивался по песчаной отмели.
VII.
правитьМы опять на озерѣ.
— Ну, теперь покрѣпче держаться надо, совѣтуетъ Тарько, — а то волна больно расходилась. Упаси Боже, нырнешь въ ту глубь, тогда и поминай какъ звали, а я уже постою за себя, не пожалѣю силушки.
Мы быстро несемся съ волны на волну; намъ облегчаетъ путь попутный вѣтеръ…. Берега скрылись, застланные отъ насъ туманомъ. Тамъ западъ уже подернулся непрогляднымъ мракомъ, подъ навѣсомъ тучи, которая медленно заволакиваетъ небо, захватываетъ крыломъ молодой мѣсяцъ и роняетъ на озеро темную тѣнь. Только надъ нами въ голубой выси еще привѣтливо мерцаютъ ясныя звѣзды и облегчаютъ въ душѣ сознаніе безпомощнаго одиночества на этомъ обширномъ просторѣ бурнаго озера.
— Эхъ, братъ, не повезло намъ сегодня, заговорилъ я, желая отогнать прочь невеселыя мысли, — и какая это чертовщина еще смущаетъ насъ? Я слышалъ отъ отца Ивана будто въ лѣсахъ окружающихъ Мштатъ еще. повстанцы кроются….
— Да розно поговариваютъ. Вотъ и я намедни видѣлъ на той сторонѣ озера слѣды большой лодки на лескѣ, ну да вѣдь не одно наше мѣстечко жмется къ Мштату; можетъ-быть изъ той губерніи господа на охоту пріѣзжали.
— Почемъ же ты знаешь, можетъ-быть и не изъ той губерніи, а изъ Мштатской пущи…. Лодку вѣдь легко спрятать въ камышахъ.
— Про то что и говорить! Все же отъ меня, баринъ, не скрыться бы имъ. Вотъ весной какъ-то проявились въ лѣсу нѣсколько оборванцевъ, такъ такіе жалкіе, исхудалыя, встрѣтились со мною да хлѣба просятъ. А одинъ такъ Христомъ-Богомъ молитъ чтобъ я ему рубашку снялъ, жалуется что нужа всего изъѣла. Снялъ онъ съ себя капотъ, а у него вмѣсто сорочки какія-то фланелевые клочки болтаются, перепрѣли всѣ. Жаль мнѣ его стало: разказываетъ издалека, Мазуръ…. Отдалъ я ему сорочку, да и хлѣбцемъ покормилъ, только говорю проваливайте отъ насъ по-добру по-здорову, а то казаки въ мѣстечкѣ. Мы, толкуютъ, проходомъ въ этихъ мѣстахъ, на границу хочемъ пробраться…. А такъ чтобы постоянно здѣсь жили, не слышно. Вотъ у насъ про другое все толкуютъ, да ужь больно страшное. И съ моей-то судьбой оно-то вяжется, медленно, будто выжимая изъ груда послѣднія слова, проговорилъ Тарько.
— Ну, ну, разказывай, ухватился я, — да все по ряду, слова вѣдь изъ пѣсни не выкинешь.
— Недоля, баринъ, изъ моей пѣсни все уже повыкинула, такъ нечего тутъ выкидывать. Одинъ-одинешенекъ теперь я на Божьемъ свѣтѣ. Отецъ умеръ давно, а мать крѣпилась кое какъ до новѣйшей весны, да сталъ таять снѣгъ, такъ и она какъ свѣчка предъ образомъ догорѣла. Надѣлъ мой дядька обрабатываетъ, а я къ землѣ не приложился, такъ шляюсь теперь по чужой сторонѣ. Да впрочемъ и въ крестьянствѣ-то что теперь? Какъ будто съ цѣпи сорвался народъ послѣ панщины-то этой, каждый норовитъ захватить побольше, неладица въ громадѣ….
— Пиво молодое, не устоялось еще, замѣтилъ я. — Ну, какъ же ты съ панею старой разошелся, разказывай: обоимъ намъ веселѣе будетъ.
— Сбѣжалъ отъ нихъ прочь, вотъ и вся недолга!
— Да какъ же такъ?
— Надоѣло мнѣ все это, баранъ, опротивѣло…. Вотъ послѣ того какъ старая пани съ дѣтьми поладила, панъ пробылъ въ имѣньи добрыхъ полтора года. И чего онъ только не натворилъ здѣсь! Собралъ это съ имѣнья до двадцати парней, которые побойчѣе, меня причелъ къ нимъ, приставилъ къ намъ двухъ учителей и давай насъ обучать всякимъ наукамъ, языкамъ разнымъ.
— Ого!
— Вѣрно говорю, я и теперь еще не разучился читать по-французски, а по-нѣмецки такъ и съ Жидомъ кой о чемъ растолкуюсь. Это онъ насъ такъ въ Поляки готовилъ. И какъ его я ни упрашивалъ чтобъ освободилъ меня отъ этого ученья, про Магду ему все разказалъ, про то что мы съ ней уже помолвлены…. Э! Куда, и слышать не хочетъ! Еще успѣешь, говоритъ, жениться, да не на такой красавицѣ. Вотъ погоди, заживемъ мы съ тобой на всей волюшкѣ…. Такъ и не позволилъ. А отецъ Иванъ говоритъ: что же, потерпи, придетъ отъ царя воля, такъ тогда самъ распорядиться собой, а теперь учись, наука, толкуетъ, всегда пригодится…. Пришла и воля, а мы все за книжками сидимъ…. Для насъ-то здѣсь кругомъ во всѣхъ имѣніяхъ все равно было что и не читали воли, посредниками стали все ихніе же паны, а нашъ даже въ какіе-то предсѣдатели угодилъ. Подъ нимъ-то народу хорошо было, а другіе паны еще сильнѣе стали давить мужика, послѣднее добро выбивать изъ него. Наука-то Фалька не пропала дармъ. Сталъ народъ бунтоваться…. Нашъ-то, какъ соберутся къ нему паны, горячится, толкуетъ имъ что народъ отъ рукъ отбьютъ, все дѣло свое же испортятъ; а какъ пришлось плохо пану Ежевицкому отъ мужиковъ, самъ за войскомъ послалъ въ губернію чтобъ усмирять пришли бунтовщиковъ. Пригнали цѣлый полкъ солдатъ, казаковъ сотня прискакала, оцѣпили это бѣдное село, пороли, пороли крестьянъ. Не одинъ и на тотъ свѣтъ отправился отъ казацкихъ нагаекъ. А у насъ все смирно было, больше потому что отецъ Иванъ уговаривалъ, упрашивалъ людей. И то диво: нашимъ неначто, кажись, было и пожаловаться, а какъ стали сѣчь ежевицкихъ мужиковъ, такъ и наши заволновались. «Всѣмъ, говорятъ, слѣдуетъ подняться, да и вырѣзать этихъ поганцевъ, — про пановъ-то толкуютъ, — пусть говоритъ, наша бѣда до самого царя дойдетъ, а то они настоящей воли не показываютъ, царю иначе все представляютъ.» Но потомъ присмирѣли, когда увидѣли что на сторонѣ пановъ вся сила, что съ жалобами на почту не пускаютъ, перехватываютъ пакеты, да въ острогъ сажаютъ тѣхъ кто просьбы писалъ…. Осенью того года когда воля была прочитана, панъ уѣхалъ въ Варшаву. Якубъ-то сейчасъ же тогда сказывалъ мнѣ что панъ нашъ генераломъ будетъ, когда Польша придетъ. Молодая пани оставалась до зимы у насъ, а потомъ и она за паномъ укатила. Настало опятъ раздолье старой хрычевкѣ. Не можеть это она, вѣдьма, снести меня, того и гляди то къ тому, то къ другому придерется, а не за что привязаться къ тебѣ, такъ выдумаетъ какую-нибудь небывальщину, позоветъ къ себѣ, да и начнетъ грызть. Разъ какъ-то вздумала по прежней памяти хватить меня по лицу, такъ я ей погрозилъ что пану обо всемъ отпишу. Заскредетажа только зубами. Что же бы вы думали, баринъ, вѣдь отомстила мнѣ проклятая, да и какъ еще отомстила! Вдругъ ни съ того, ни съ другаго, нечистый должно-быть подшепнулъ, пришло ей въ голову взять во дворъ мою Магду. Стали это ей всѣ докладывать что это по закону не доказано, потому уже воля пришла. Якубъ такъ ее и пристращалъ что за такое самоуправство и бѣды наживешь. Да куда! настояла на своемъ. Я сейчасъ къ мировому бросился съ Кубаремъ, отцемь-то Магды, говорю: такъ и такъ, притѣсненіе большое, да притомъ одна прихоть старой пан, изъ ума выживаетъ. «Ступайте домой, успокоиваетъ мировой, я тамъ напишу о ней.» Что писать, развѣ ее проберешь письмомъ-то этимъ? Мы въ городъ начальству жаловаться, такъ насъ тамъ такъ порядкомъ пробрали, доложу вамъ, въ острогъ еле не упекли, за бунтовщиковъ насъ посчитали. Кубарь-то и руки опусттлъ, радъ что ноги унесъ по добру по здорову, а я все пану отписалъ въ письмѣ какія у насъ теперь дѣла творятся и жду отъ него вѣсточки, а сердце такъ и надрывается на Магду глядючи: сейчасъ же, сразу какъ привезли ее во дворъ, что-то недоброе съ ней приключилось, будто околдовалъ ее кто; ходитъ изъ угла въ уголъ какъ потерянна какая… Спроси ее бывало: что съ тобою, люба? Подниметъ на тебя очи, улыбнется такъ грустно, печально что душа у тебя воя завоетъ; сама, говоритъ, милый, не знаю отчего, грусть такая ко мнѣ привязалась, видно что-то недоброе чуетъ мое бѣдное сердце. И во снѣ и на яву вижу что эта вѣдьма крови моей теплой напиться хочетъ. Сначала Магда вмѣстѣ съ другими дворовыми дѣвушками жила, такъ ей все же веселѣе было: пѣсни у нихъ, смѣхъ. Ее-то всѣ любили, потому что бывало никому воды не замутитъ. Стала она даже какъ будто привыкать, только какъ на грѣхъ случилось такъ что спальная горничная пани слегла въ постель, да недолго и проболѣла, да тотъ свѣтъ отправилась, такъ пани Магду на мѣсто покойной къ себѣ опредѣлила. "Ты, говоритъ хрычевка Магдѣ, — тамъ со своимъ Ясемъ шуры-муры ведешь по ночамъ, — лжетъ окаянная, — изъ дѣвичьей пропадаешь, а здѣсь тебѣ это будетъ не сподручно, " Пани бывало всегда горничную клала у себя въ ногахъ на постели, такъ когда пришлось лечь такъ же Магдѣ одной ночьки не можетъ путемъ соснуть, да и только. Еле, говоритъ, станетъ тебя ко сну клонить, такъ начинаетъ мерещиться ея такая дрянь что Боже упаси, а эта вѣдьма протянетъ костлявыя руки, откинется головой на подушку, разинетъ ротъ беззубый. Просто мертвецъ настоящій, да еще съ кѣмъ-то бредить во снѣ. Не въ моготу мнѣ больше сносить эдакую жизнь, говоритъ Магда, хоть увези ты меня куда темною ноченькой, если любишь, порѣши ты меня, а то я сама на себя наложу руки. Станешь ее уговаривать, только еще хуже разжалобишь. Измаялась это она, стосковалась, лица на ней нѣту. Порѣшилъ я было, не сказываясь никому, пробраться къ пану, а тутъ какъ разъ отъ молодой пани письмо пришло и приказъ мнѣ доставить ея вещи въ городъ, да безпремѣнно меня требовала, потому, пишетъ, на другаго положиться не могу. А у насъ-то она и богатства своего оставила почитай что однѣ юбки, да правда маленькій еще сундучокъ былъ съ бумагами. Она-то его особенно и беречь заказывала. Обрадовался я что вотъ скоро пана увижу, поразкажу ему все и привезу отъ вето крѣпкій приказъ освободить Магду. Тогда, думаю, не стану уже больше спрашиваться, а прямо къ отцу Ивану, да и въ церковь подъ вѣнецъ. Волю вѣдь не даромъ же объявили. Говорю такъ это Магдѣ, разставаясь съ нею, а она бѣдная слезами заливается, кинулась мнѣ на шею, обхватила ее ручейками: — «На погибель ты меня оставляешь, Ясю, лепечетъ, лучше бы я тебя въ могилу провожала.» Вѣрите ли баринъ, у меня самого слезы ручьемъ изъ глазъ такъ и брызнули. Эхъ, зналъ бы я что безъ меня здѣсь случится, во вѣкъ бы не ѣхалъ, хоть золотомъ меня всего съ головы до ногъ осыпь. Пана я не захватилъ въ городѣ, опять куда-то укатилъ по какимъ-то дѣламъ своимъ важнымъ: не сегодня, завтра будетъ, говоритъ пани, обожди. Только не успѣлъ я это осмотрѣться въ городѣ, какъ бацъ ко мнѣ письмо отъ отца Ивана; пишетъ что Магда убѣжала ночью со двора, да и пропала безъ вѣсти. Ну ужь куда мнѣ было тутъ дожидаться пана! Пани какъ узнала все, такъ не стала меня задерживать, да со мною отъ панскаго имени строгій приказъ въ имѣнье послала чтобы больше не смѣли брать во дворъ Магду. Привезъ я этотъ приказъ, съ горечью проговорилъ Тарько, — а тутъ мнѣ и говорятъ: поклонись, парень, Мшату, уже давно выбросилъ на островъ бѣлое тѣло твоей зарученой, а пока отыскали трупъ бѣдняжки, черный воронъ успѣлъ выклевать ея ясныя очи. Тутъ и похоронили ее на островѣ.
— Это на этомъ, у котораго были намедни?
— Да, на этомъ. Только ужъ какъ это случилось, ума не приложу, да и на что отецъ Иванъ, такъ и тотъ никакъ въ толкъ не возьметъ. Вотъ какъ я уѣхалъ тогда, какою-то экзальтированною рѣчью продолжалъ Тарько, — пани и почни разъ вечеромъ говорить Магдѣ что я больше сюда не ворочусь, что теперь она сама за Магду примется, да и посватаетъ ее. И ужь такую свадьбу ей сыграетъ, какой еще не бывало въ Мшатѣ. Вотъ легли всѣ спать. А тутъ около спальни и другія дѣвушки на полу расположились. Только середь ночи послышался страшный стонъ въ спальнѣ пани, а послѣ крикъ такой неистовый, что въ домѣ всѣ схватились на ноги. Глядятъ: Магда куда-то пробѣжала съ растрепанною косой. Хватились въ спальню пани, а она лежитъ безъ чувствъ, кровь у нея изъ горла прорывается и въ груди что-то клокочетъ. Такъ ужь и ни слова не проговорила. Въ страшныхъ мукахъ умирала. Думали даже потолокъ поднимать въ домѣ чтобы легче вышла изъ ея тѣла душа нечестивая, да понаѣхали ксендзы, стали день и ночь молитвы надъ ней творить, кончилась. А глазъ такъ и не могли ей сомкнуть, глядитъ во гробу злостно, какъ живая, носъ клювомъ вытянулся, губы искривились. Всѣ во дворѣ боялись подступать къ ней на прощанье, потому порѣшили что она вѣдьма была.
— Вотъ оно какъ!
— Да и послушайте, баринъ, какія только чудеса пошли сейчасъ послѣ того какъ ее во гробъ схоронили. Наступитъ это ночь, такъ въ домѣ всѣ и жмутся куда-нибудь въ одну комнату, подальше отъ покоевъ, потому въ спальнѣ у нея такая возня пойдетъ, свистъ, пляска, хохотъ. Разъ Якубъ съ толпой дворовыхъ вздумалъ о полночи взглянуть что тамъ творится такое, такъ сама покойница стала предъ ними да порогѣ, а потомъ въ черную кошку обратилась и шмыгнула у нихъ около ногъ. Покропили ксендзы спальню священою водой, выжили ее оттуда, такъ она на могилѣ Магды стала проявляться. Вотъ чуть только начнетъ смеркаться, она и стоитъ въ бѣломъ вся на могилѣ Магды; а придетъ полночь, въ огнѣ весь островъ горитъ и такой шабашъ на немъ поднимется.
VIII.
правитьВдругъ по озеру пронесся глухой шумъ…. — Берегитесь, баринъ, крикнулъ Тарько, напрягая всѣ усилія чтобы сохранить равновѣсіе лодки, которую подхватила огромная волна и потомъ обросила въ глубину, обдавая насъ брызгами пѣны. Сильный порывъ вѣтра, уныло завывая, промчался по озеру. Тамъ гдѣ-то на берегу въ чащѣ лѣсной загудѣлъ громъ, и тяжелыми раскатами пронесся по всему обширному простору Мшата.
— Къ берегу держи, Тарько, а то тебѣ не справиться, съ своею душегубкой, проговорилъ я, бросая тревожный взглядъ на тучу, которая уже быстро неслась по небу, распростирась надъ нами чернымъ шатромъ.
— Трудно, баринъ, здѣсь вездѣ берега высокіе…. Вотъ въ заливъ бы попасть, да темень страшная; не сообразишь куда направить лодку.
Дѣйствительно темнота усиливалась съ каждою минутой. Я съ трудомъ уже различалъ лицо Тарько, съ ожесточеніемъ налегавшаго на весла и напрасно силившагося справиться съ волной, которая по произволу бросала нашъ челнокъ. Вдругъ гдѣ-то вблизи молнія разразилась оглушительнымъ ударомъ. Все озеро мгновенно облилось ослѣпительнымъ электрическимъ свѣтомъ, и предъ нами встали безконечные ряды сѣрыхъ волнъ, готовыхъ кажется раздавить насъ въ своемъ безпутномъ бѣгѣ…. Вдали рѣзко очертился берегъ и лѣсъ выступилъ впередъ зеленою массой деревьевъ, но снова все покрылось тьмой и еще тревожнѣе отдались въ душѣ и ропотъ волнъ, и неистовое завываніе бури….
— Тяжело грести, силъ не хватаетъ, баринъ, съ глубокимъ вздохомъ проговорилъ Тарько, въ изнеможеніи откидываясь за корму лодки.
Весло выпало у него изъ рукъ и подпрыгнуло на гребнѣ волны. Я потянулся чтобы схватить его и едва не опрокинулъ лодки, которая, наклонившись, зачерпнула струю воды, но Тарько быстрымъ движеніемъ перевѣсилъ лодку на противоположную сторону и сталъ ковшомъ выливать изъ нея воду. Лодка въ это мгновеніе сдѣлала крутой поворотъ и понеслась по направленію отъ берега.
— Ой бѣда, баринъ, въ ужасѣ проговорилъ Тарько, — мы попали въ тотъ потокъ что заливъ прорѣзываетъ, и теперь уже не миновать намъ острова… Ну да пусть несетъ, пусть несетъ!… Она давно души моей хочетъ, въ какомъ-то экстазѣ произнесъ онъ, и въ голосѣ его прорвалась наружу давно накипѣвшая душевная боль.
— Дай мнѣ весла, обратился я къ нему, можетъ-быть мнѣ удастся направить лодку къ берегу.
— Нѣтъ, все равно…. Видите: волна утихаетъ, потокъ поборолъ ее… А куда вамъ справиться съ теченіемъ? Пусть несетъ, пусть несетъ! говорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.
Я не успѣлъ еще опустить веселъ въ воду, какъ внезапно предъ нами озеро освѣтилось на далекое пространство, и будто по мановенію волшебнаго жезла, страшный страшный выросъ изъ воды. Свѣтъ яркимъ столбомъ лучей вырывался изъ оконечности острова и длинною полосой ложился на озеро, исчезая недалеко отъ насъ въ безсильной борьбѣ съ полною тьмой. Въ первое мгновеніе я замеръ весь пораженный неожиданностію, но вдругъ къ намъ съ острова, вмѣстѣ съ порывомъ вѣтра, донесся смѣшанный людской говоръ и шумъ деревьевъ, сгонявшихъ подъ напоромъ бури. Я налегъ на весла всѣми силами, стараясь чтобы лодка не попала въ освѣщенное пространство. Тарько все время не проронилъ ни слова, а только судорожно сжималъ въ рукахъ ружье. Все это было, впрочемъ, дѣломъ одного мгновенія, и всѣмъ вниманіемъ прикованный къ загадочному явленію, я почти позабыла о существованіи моего спутника. Но вдругъ Тарько почувствовалъ что лодка принимаетъ задній ходъ, обратился ко мнѣ съ повелительнымъ жестомъ:
— Оставьте, баринъ, пусть несетъ, твердымъ голосомъ проговорилъ онъ, но глаза его горѣли дикимъ огнемъ и лицо выражало отчаянную рѣшимость. — У меня ружье серебромъ заряжено, я покончу ее, въ изступленіи порѣшалъ онъ, — или пусть и я буду тамъ куда эта вѣдьма мою Магду спровадила!
— Да ты не слышать развѣ людскихъ голосовъ… Тамъ скорѣе всего повстанцы…. Мы пропали если попадемъ въ полосу свѣта, проговорилъ я, и будто въ подтвержденіе моихъ словъ, къ намъ донеслось съ острова звонкое ржаніе лошади. — Видишь: твоя барыня сюда въ коляскѣ съ Якубомъ пріѣхала что ли?
Тарько опустилъ руки.
— Эй, Мацекъ, Мацекъ, прогони этого чорта подальше въ лѣсъ, послышался на островѣ чей-то здоровый голосъ, а то что онъ оретъ во вою глотку.
— Да зачѣмъ, пусть его рѣетъ…. Кoro теперь дьявола понесетъ въ эту пору! Лошади вѣдь цѣлый день въ намордникахъ ходили.
— А ты всегда, собачья кровь, наперекоръ идешь, крикнулъ прежній голосъ, подкрѣпляя слова свои еще нѣсколькимы крѣпкими ругательствами.
— Ахъ они негодяи, ахъ они сволочь, разразился Тарько, совершенно освобождаясь отъ прежняго настроенія. — Баринъ, да вѣдь это изъ нашего мѣстечка отъявленные воры… Это они сюда краденыхъ лошадей припрятали, притонъ здѣсь устроили. То-то вотъ уже другой мѣсящъ пропадаютъ все лучшія лошади, да и слѣду ихъ не отыщутъ. Подержитесь, баринъ, еще немножечко: я высмотрю что тамъ дѣлается на островѣ. И Тарько, опираясь на ружье, осторожно приподнялся въ лодкѣ и съ напряженіемъ сталъ разсматривать тотъ пункть изъ котораго выходила струя свѣта.
— Вотъ, вотъ, они костерь развели подъ дубомъ, а недалеко отъ костра и лодка болтается въ водѣ, та самая должно быть которой и слѣдъ-то я видѣлъ на пескѣ. Эхъ, орѣшникъ закрываетъ ихъ. Возьмитесь, баринъ, немножко влѣво — тамъ кажись дальше прогалина, и мы увидимъ все какъ на ладони.
Я не привыкъ управляться съ веслами и мнѣ слишкомъ трудно было держаться противъ теченія, но я собралъ всѣ силы и двинулъ лодку по указанному направленію, несмотря на то что теченіе почти неудержимо влекло ее къ острову.
— Вотъ такъ хорошо, ободрялъ меня Тарько, — ахъ сколько тамъ у огня этой сволочи! Такъ, такъ, это Мацекъ тамъ жаритъ что-то на огнѣ, говорилъ Тарько, — а тамъ около самаго дуба два жида и данъ Заблоцкій…. Э, паночикъ, вотъ куда занесла тебя нелегкая! Сруль, Зарембскій шляхтичъ, Плыгавка, продолжалъ высчитывать Тарько. — Ну, запляшете же вы у меня теперь, голубчики. Давайте, баринъ, весла и маршъ къ острову!
— Да что же ты хочешь дѣлать съ ними?
— А мы у нихъ лодкой позаимствуемся, потому вамъ непристойно пропадать въ бурѣ на этой душегубкѣ, уже подшучивалъ Тарько. — А захватимъ у нихъ лодку, такъ имъ, баринъ, въ вѣкъ съ острова не выбраться…. Пусть покружатся на немъ что бѣлка въ клѣткѣ, пока ихъ живьемъ не захватятъ.
— Ну, а если мы попадемся къ нимъ въ руки, тогда что? Смотри вѣдь насъ только двое, а ихъ тамъ до десятка наберется…
— Какое до десятка, съ живостію прервалъ меня Тарько, — всего восемь штукъ, по четыре головы на брата, а у васъ, кстати, восемь зарядовъ наготовѣ…. Пусть только нападутъ на насъ.
— Полно: стоитъ ли изъ-за такихъ пустяковъ рисковать жизнію… Вѣдь и они, небось, тоже не съ голыми руками….
— Да помилуйте, баринъ, воодушевлялся Тарько, — намъ весь уѣздъ спасибо скажетъ…. А пропустимъ теперь удобный случай посадить ихъ на мели, такъ они къ утру, можетъ-быть, и выберутся отселѣ, да махнутъ съ лошадьми въ другую губернію. Положитесь за меня: я такъ тихонько подкрадусь къ лодкѣ, уговаривалъ онъ меня, — а то неужели имъ все съ рукъ сойдетъ?…
Меня тоже подмывало выместить на этихъ ночныхъ обитателяхъ пустыннаго острова тревогу нашихъ недавнихъ опасеній.
— Ну, дѣйствуй! проговорилъ я нерѣшительно.
Мы успѣли уже обогнуть полосу свѣта, и лодка, повинуясь теченію, быстро неслась къ острову. Тарько лишь легкимъ движеніемъ весла сообщилъ ей нужное направленіе — Вотъ ее подхватила послѣдняя волна и, съ плескомъ разбиваясь о песчаный берегъ, осадила лодку за его отлогомъ склонѣ. Тарько передалъ мнѣ весла и ступилъ на землю….
— Дайте мнѣ ваше ружьишко, баринъ, а вы здѣсь останьтесь, и если они бросятся на меня, стрѣляйте въ кого ни попало!.. Лишь бы только мнѣ удалось прыгнуть въ ихнюю лодку, тогда наша взяла! быстро проговорилъ онъ и съ револьверомъ въ рукѣ сталъ прокрадываться у берега, по которому спускался къ водѣ ольховый кустарникъ.
Я тоже вышелъ на берегъ и, держа ружье наготовѣ, стиль тревожно осматриваться въ разныя стороны. Кругомъ меня не слышно было живой души; только прибрежный кустарникъ, нагибаясь подъ порывами вихря, слалъ куда-то, съ вѣтромъ свою жалобу на бурю, а дальше лѣсъ, съ сердитымъ гуломъ, грозно качалъ лиственными верхами деревъ, по которымъ скользила боязливо слабая струя свѣта. Мы пристали у входа въ небольшую бухту. На самой оконечности ея, не дальше отъ меня какъ на ружейный выстрѣлъ, подъ естественнымъ шатромъ изъ раскидистыхъ вѣтвей огромнаго дуба, пылалъ костеръ, а шагахъ въ десяти отъ него, въ томъ мѣстѣ гдѣ начинался камышъ, виднѣлась лодка. Яркій свѣтъ отъ костра ложился за бухту и, достигая меня слабымъ отблескомъ, убѣгалъ за Мшатъ, дрожалъ тамъ на волнахъ, но лишь отчасти освѣщалъ противоположный берегъ, гдѣ островъ угломъ далеко вдавался въ озеро. Вѣтеръ дулъ мнѣ въ лицо, и не опасаясь что меня можетъ выдать неосторожное движеніе, я взобрался на носъ лодки, чтобы лучше видѣть всю группу около костра, но и безъ того я легко могъ различать лица людей расположившихся на землѣ у огня въ разныхъ позахъ. Около самаго дуба, за небольшомъ боченкѣ, вмѣсто стола, играли въ карты два жида и панъ Заблоцкій. Онъ сидѣлъ ко мнѣ лицомъ. Космы сѣдыхъ всклокоченныхъ волосъ опускалась на его лобъ; изъ-подъ разстегнутаго капота выбивалась бѣлая рубашка. Она была распахнута, а пламя костра ярко освѣщало его широкую, поросшую черными волосами грудь. Онъ сосредоточенно уставился въ карты желтымъ, морщинистымъ лицомъ.
— Го, весь патокъ ораву, проговорилъ онъ задумчиво, проводя рукой по длиннымъ усамъ, ну, Гирша!
— Ха, ха, ха! торжествуя хихикалъ Гирша, обращаясь къ остальной компаніи своею крошечною, плутоватенькою физіономіей, — а онъ думалъ что на мой счетъ покутитъ, хе, хе, хе! продолжалъ онъ смѣяться, потрясая своею рыженькою бородкой. Длинные пейсы выбились изъ-подъ его лоснящейся ермолки и подплясывали въ тактъ бородѣ, которую Гирша самодовольно погладилъ рукою.
— А вотъ посмотри чѣмъ кончилось, забасилъ панъ Заблоцкій, поднимая вверхъ лѣвую руку съ выпрямленнымъ указательнымъ пальцемъ. — Разъ, два, три! продолжалъ онъ опуская руку и медленно выхватывая ею изъ другой руки карты. Дама бита, король битъ, а вотъ еще и три козыря на покрышку.. Ха, ха, ха, ха! разразился онъ здоровымъ смѣхомъ, и мнѣ вспомнилось что едва ли не этотъ смѣхъ возбудилъ въ насъ тревогу у залива. — Дуренъ, Гирша, дурень! ей, Мацекъ, неси флягу сюда! Пьемъ всѣ на счетъ Гиршы, порѣвелъ панъ Заблоцкій.
— Да какъ зе такъ, да какъ зе такъ! горячился Гирша; но Мацекь уже хватился отъ костра и быстро бросился куда-то въ глубь острова. Заблоцкій важно привсталъ, подошелъ къ костру и сталъ поворачивать на огнѣ огромный кусокъ мяса. Около него съ веселымъ хохотомъ столпилась вся компанія, и рядъ остротъ посылался на бѣднаго Гиршу. Я тревожно сталъ искать глазами Тарько… Онъ пропалъ гдѣ-то въ кустахъ, но потомъ сейчасъ же показался у самаго берега, прилегъ къ землѣ и, изгибаясь змѣей, безъ шума подползъ къ лодкѣ съ револьверомъ въ приподнятой правой рукѣ. Въ это мгновеніе Мацекъ прибѣжалъ съ огромною флягой.
— А Жиды, панове, языкомъ будутъ закусывать! торжественно провозгласилъ Заблоцкій.
— Ну какъ зе такъ, ну какъ зе такъ, тараторилъ Гирша, — обыгралъ въ карты и еще закусывать языкомъ…
— Да что же ты обижаешься — миленькій мой, съ покровительственной усмѣшкой отнесся Заблоцкій къ Гиршѣ, — вѣдь это свинина, а если ты отрефишься предъ шабасомъ, то завтра не видать тебѣ бебеховъ[6] твоей Сары какъ собственныхъ ушей!
Дружный хохотъ всей компаніи сопровождалъ слова Заблоцкаго, который принялъ азъ рукъ Мацька флягу и съ громкомъ возгласомъ — «виватъ за сто лѣтъ!» поднесъ ее къ губамъ…
Вдругъ цѣпь звякнула у лодки… Вся компанія у костра стала какъ вкопаная и насторожила уши.
— Что тамъ еще? заговорилъ было Заблоцкій, но въ это время Тарько прыгнулъ въ лодку и сильнымъ ударомъ весла сдвинулъ ее отъ берега. Лодка быстро понеслась въ мою сторону. Около костра произошло страшное смятеніе, а нея компанія, ухвативъ что ни попало, бросалась спасать лодку.
Одинъ Заблоцкій остался у костра. Онъ бережно поставилъ за землю флягу, откуда-то изъ за дуба добылъ ружье и поднялъ его съ напряженіемъ прорѣзывая взглядомъ небольшое пространство отдѣлявшее его отъ лодка.. Я вздрогнулъ за жизнь Тарька, но еще панъ не успѣлъ прицѣлаться, какъ раздался выстрѣлъ, и Забдоцкій порывисто подался назадъ. Ружье его упало за землю и онъ съ пронзительнымъ крикомъ: «берите фузію, болваны, бейте негодяя!» тяжело опустился на землю. Отъ толпы бѣжавшихъ отдѣлился Мацекъ, схвативъ ружъе и бросился съ нимъ къ берегу, но потомъ порывисто остановился и сталъ цѣлиться въ Тарько, усиленно работавшаго веслами… — Стрѣляйте, баринъ! крикнулъ Тарько въ мою сторону. Я прицѣлался дрожавшими руками.. Когда разсѣялся дымъ, я увидѣлъ что ко мнѣ бросилось нѣсколько человѣкъ, но я былъ уже въ лодкѣ… Мацекъ со стономъ припалъ на колѣни, но все же спустилъ курокъ… Пуля его пронеслась мимо Тарька… Мы были вмѣстѣ другъ съ другомъ. Я перескочилъ въ отвоеванную Тарькомъ лодку и сталъ рукой придерживать душегубку.. Скоро прежняя темнота охватила насъ на озерѣ, а съ острова неслись намъ въ догонку страшныя проклятія, но они безслѣдно пропадали въ завыванія бури.
— Ну теперь имъ до завтра не вырваться съ острова. Пускай мечутся на немъ, да лѣчатъ раненыхъ, пока мы ихъ не захватимъ среди бѣла дня какъ куропатокъ въ силкахъ.
— Жаль, братъ, Заблоцкаго: кажется пуля крѣпко угодила въ него.
— А такъ и слѣдуетъ имъ, мошенникамъ… Это они здѣсь чертей разыгрывали! разражался Тарько справедливымъ негодованіемъ.
На новой лодкѣ буря была уже нечувствительна для насъ, тѣмъ болѣе что она скоро разразилась страшнымъ ливнемъ, который промочилъ насъ до костей. Вода катилась съ меня ручьемъ, когда я, весь дрожа отъ холода, входилъ на крыльцо волостнаго правленія. Меня ожидала постель изъ свѣжаго, душистаго сѣна… Съ усиліемъ перемѣнивъ бѣлье, я бросился на подушку и, съ жадностію засыпая, слышалъ какъ въ сосѣдней комнатѣ горячился Тарько, доказывая писарю неизбѣжную необходимость сейчасъ же созвать народъ и толпой отправиться на островъ для поимки конокрадовъ… Ему, наконецъ, удалось-таки склонить начальство на свою сторону.