Ночь в Аппенинах (Неизвестные)/ДО

Ночь в Аппенинах
авторъ неизвѣстенъ

Опубл.: 1872. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НОЧЬ ВЪ АППЕНИНАХЪ

РАЗКАЗЪ

I.

Въ концѣ мая 187… года на дворъ центральной флорентинской станціи желѣзныхъ дорогъ въѣхалъ лихой фіакръ. Кучеръ, несмотря на три небольшихъ чемодана которые онъ придерживалъ рукой, не переставалъ отчаянно щелкать бичомъ вплоть до самаго входа въ продолговатую залу, гдѣ путешественники ожидаютъ отхода поѣздовъ обоихъ обществъ, Alta Italia и Strade Ferrate Romane. Дремавшій у дверей залы полицейскій встрепенулся отъ этого шума на минутку, но потомъ снова погрузился въ свое сонливое и незлобивое наблюденіе за порядкомъ. Въ фіакрѣ сидѣло трое мущцнъ; какъ только онъ остановился, изъ него выскочилъ небольшой, круглый человѣчекъ, въ сѣромъ костюмѣ. На немъ было навѣшено пропасть вещей: сумка, большая сигарочница и еще большая зрительная трубка, на одномъ плечѣ былъ перекинутъ пледъ, на другомъ — резиновый плащъ. Несмотря на большую, клинообразную, темную бороду и калабрскую шляпу, ухорски надѣтую, физіономія круглаго человѣчка была весьма добродушная.

— Подождите меня здѣсь, сказалъ онъ чистѣйшимъ русскимъ языкомъ своимъ двумъ товарищамъ, еще сидѣвшимъ въ фіакрѣ, — я возьму билеты, распоряжусь багажомъ и все сдѣлаю. Не безпокойтесь.

Сказавъ это, онъ по-италіянски приказалъ факинамъ взять багажъ и далъ имъ подробное наставленіе какъ и куда его отнести, причемъ, какъ истый флорентинецъ, онъ ввернулъ въ свою рѣчь не одно крѣпкое словцо, затѣмъ побѣжалъ къ окошечку гдѣ выдаютъ билеты; въ это время двое его товарищей вышли изъ фіакра и направились въ залу. Они оба были молоды и казались однихъ лѣтъ. Одинъ смотрѣлъ солиднѣе и лицомъ и одеждой; другой щеголеватѣе, но носилъ на всемъ себѣ какой-то лѣниво-грустный отпечатокъ, точно онъ только-что началъ поправляться отъ продолжительной болѣзни и съ нѣкоторою боязливою осторожностью относился ко всему. Оба молча ходили по залѣ и разсѣянно смотрѣли на разныя группы путешественниковъ, наполнявшихъ ее. Круглый человѣчекъ быстро нагналъ ихъ и суетливо принялся давать отчетъ въ своихъ хлопотахъ. Изъ его словъ оказалось что всюду онъ имѣлъ большія затрудненія, которыя всюду же побѣдилъ. Хотѣли выдать билетъ на багажъ только до Сіенны, но онъ, Ѳедоръ Ивановичъ Пятаковъ, русскій художникъ и вкупѣ фдорентинскій старожилъ, покричалъ, пригрозилъ что пойдетъ жаловаться начальнику станціи, въ дирекцію, и багажный чиновникъ, струсивъ, выдалъ билетъ до станціи Торреніери.

— Съ ними такъ и надо. Добромъ ничего не подѣлаешь. Привыкли прижимать форестіеровъ. Безъ меня они бы васъ вотъ какъ подтянули, торжественно прибавилъ Ѳедоръ Ивановичъ и, по чисто флорентинскому обычаю, откинулъ свою шляпу на затылокъ.

— Не знаемъ какъ васъ благодарить, возразилъ молодой человѣкъ посолиднѣе.

— Что за благодарность, Борисъ Дмитріевичъ, перебилъ Пятаковъ. — Полноте. Радъ служить и помогать дорогимъ соотечественникамъ. Теперь вотъ что-съ. Поѣздъ отходитъ въ часъ и десять минутъ, нынѣ же съ небольшимъ половина перваго. Надо позавтракать. Мы пріѣдемъ въ Сіенну въ четыре съ чѣмъ-то, останемся тамъ до пяти. Это единственная остановка на всемъ пути. Въ Торреніери будемъ въ семь часовъ вечера. Ни въ Сіеннѣ, ни въ Торреніери ничего кромѣ кофею, да развѣ яичницы, не найдемъ ни за какія деньги. Здѣсь же ресторанъ содержитъ Doney и все отлично, ergo здѣсь надо поплотнѣе закусить, чтобы до ночлега не требовать пищи.

— Жарко, да мнѣ и ѣстъ не хочется, разсѣянно замѣтилъ молодой человѣкъ пощеголеватѣе.

— Это жарко! громко расхохотавшись отвѣчалъ Пятаковъ. — Нѣтъ-съ, Сергѣй Николаевичъ, пожалуйте сюда въ концѣ іюля или началѣ августа. Тогда другое дѣло, теперь же Божья благодать. Однако время летитъ, поѣздъ не ждетъ, пойдемте.

И Пятаковъ быстрыми шагами направился въ ресторанъ, находящійся въ концѣ залы. Тамъ онъ принялся хозяйничать какъ у себя дома, приказывалъ, шумѣлъ, бранилъ, наставлялъ лакеевъ и училъ своихъ товарищей что изъ кушаній и питей надо и что не надо спрашивать. Они оба безпрекословно подчинялись его шумливому авторитету, необходимость котораго впрочемъ не подтверждалась на дѣлѣ. Завтракъ былъ далеко не такъ хорошъ какъ его восхвалялъ Пятаковъ, увѣрявшій громогласно что его здѣсь знаютъ и ему особенно хорошо служатъ.

Поѣздъ двинулся въ опредѣленное время, и съ нимъ въ вагонѣ перваго класса трое Русскихъ. Они сидѣли одни; сначала Ѳедоръ Ивановичъ крайне добросовѣстно исполнялъ обязанность чичероне и объяснялъ что, почему, отчего и какъ называется всякій домъ и садъ которые были видны изъ оконъ вагона, но потомъ, утомленный жаромъ и своими хлопотами, онъ сладко задремалъ, граціозно покачиваясь на своемъ мѣстѣ. Борисъ Дмитріевичъ Камскій вытащилъ книгу изъ своего дорожнаго мѣшка и принялся читать. Сергѣй Николаевичъ Мосальскій, усѣвшійся лицомъ къ машинѣ, наслаждался у отвореннаго окна вѣтеркомъ, происходившимъ отъ быстрой ѣзды.

Солнце пекло по-лѣтнему и ярко освѣщало поля выколосившейся уже пшеницы и сочной, темно-зеленой, молодой кукурузы. Между ними виноградныя лозы, раскинувшіяся густыми гирляндами по деревьямъ, которыми обсажены межники, тянулись безконечными аллеями, пересѣкающимися по разнымъ направленіямъ. Дорога вилась вдоль Арно; горы стали подступать ближе къ рѣкѣ; вмѣсто полей показались плантаціи оливковыхъ деревьевъ со своею бѣловатою зеленью; выше ихъ скалы съ кое-гдѣ тощею и жесткою травой. На станціяхъ, имена которыхъ звонко выкрикивали кондуктора и которыя попадались чуть не каждая четверть часа — жизнь кипѣла. День былъ воскресный. Входило и выходило пропасть народу, всюду звучала италіянская рѣчь, которая въ тосканскомъ крестьянствѣ рѣдко граціозна, но почти всегда полна юмора и беззаботной веселости. Поминутно на платформахъ станцій мелькали хорошенькія женскія лица, съ замысловатыми прическами, до которыхъ такія охотницы женщины простаго класса флорентинской и ближайшихъ къ ней провинцій. Пока его товарищи были погружены одинъ въ сонъ, другой въ чтеніе, Мосальскій задумчиво и внимательно слѣдилъ за тою постоянно мѣняющеюся картиной которая разстилается предъ глазами ѣдущаго въ вагонѣ по густо населенной мѣстности. Очевидно эта картина его занимала, хотя по временамъ его чистый лобъ хмурился и оживившееся лицо принимало снова свое обычное, лѣниво-грустное выраженіе, сглаживавшееся опять подъ вліяніемъ интереса представляемаго дорогой, впредь до новаго напоминовенія о той тоскѣ которую онъ, казалось, лелѣялъ въ себѣ. Грусть и грустное выраженіе мало шли Сергѣю Николаевичу. Его свѣжее лицо, еще не утратившее румянца молодости, тонкія черты, большіе, нѣсколько продолговатые глаза, густые свѣтло-каштановые волосы и почти бѣлокурые усики съ таковою же бородкой дышали скорѣе здоровьемъ и веселостью. Онъ былъ хорошъ не только лицомъ, но и всею фигурой. Немного выше средняго роста, онъ былъ статенъ, гибокъ и смотрѣлъ крѣпкимъ и сильнымъ, несмотря на чисто-женскія оконечности. Руки и ноги у него были самой аристократической формы. Онъ ими дорожилъ, перчатки и сапоги были всегда безукоризненно изящны. Толстоватыя губы и нѣжно очерченныя брови были явнымъ протестомъ противъ той тѣни траурнаго выраженія которымъ лицо его было подернуто. Впрочемъ самому веселому по нраву человѣку можетъ выпасть на долю такое несчастіе что характеръ его совершенно хотя на время измѣнится.

Послѣ Сіенны разстояніе между станціями увеличилось, и на нихъ стало попадаться менѣе народу; вмѣсто превосходно обработанныхъ полей, потянулись цѣлыя гряды холмовъ, изъ разсыпчатой сѣроватой земли, на которой не было никакой растительности. Въ Ашіано наши путешественники перемѣнили поѣздъ; они оставили Орвіетанскую дорогу чтобы взять Мареманскую. Вечерѣло, когда они вышли изъ вагона въ Торреніери. Въ воздухѣ уже чувствовалась живительная прохлада, хотя солнце еще не совсѣмъ скрылось за красивымъ городкомъ Моатальчино, живописно расположеннымъ но гребню высокой горы, покрытой роскошною растительностью. Городъ, казалось, висѣлъ надъ станціей желѣзной дороги, и Камскій съ Мосальскимъ любовались имъ и пурпуровою краской которою его заливало заходящее солнце. Они стояли оба на площадкѣ сзади станціи и заглядывались на горную долину, въ самомъ началѣ которой находились. Въ концѣ ея синѣла вдали Monte Amiata съ своими двумя неровными шпицами, вздымаясь высоко надъ окружающими ее горами.

Пятакову было не до красотъ природы, онъ былъ занятъ пріисканіемъ экипажей для отъѣзда въ Санъ-Квирико. Хотя живописецъ и даже пейзажистъ по профессіи, Ѳедоръ Ивановичъ никогда словесно не восторгался природой Италіи, да и не любилъ когда при немъ кто-нибудь изъ русскихъ новичковъ по путешествію описывалъ съ восхищеніемъ тотъ или другой видъ. Со строгимъ, почти обиженнымъ видомъ онъ принимался тотчасъ доказывать что восхищавшійся баринъ смотрѣлъ не оттуда откуда слѣдовало и главнаго-то не видалъ, — однимъ словомъ, слона-то и не примѣтилъ. На всѣ опроверженія у него былъ одинъ отвѣтъ: «Десять лѣтъ ее исходилъ всю пѣшкомъ, — два коммода этюдовъ съ натуры. Вотъ что-съ». Такъ же точно онъ обрывалъ всякое сужденіе профановъ о знаменитостяхъ италіянскихъ галлерей. Единственный способъ получить отъ него снисходительный отзывъ было отправиться съ нимъ вмѣстѣ въ галлерею или на bella veduta. Только руководимый имъ путешественникъ пріобрѣталъ право судить и рядить о томъ что видѣлъ вмѣстѣ съ нимъ. Тогда Ѳедоръ Ивановичъ большею частію только поддакивалъ, если же и противорѣчилъ, то крайне мягко.

Этотъ разъ почтенный Пятаковъ былъ не мало сконфуженъ. Обѣщаніе найти экипажи осуществилось не со всѣмъ ловко. Послѣ продолжительнаго ожиданія отыскалась только одна двухмѣстная каляска запряженная муломъ. Ѳедоръ Ивановичъ утѣшалъ своихъ товарищей тѣмъ что до Санъ-Квирико всего пять верстъ; ничего, и въ каляскѣ помѣститься можно, тѣмъ болѣе что тамъ ихъ ожидаетъ удовольствіе остановиться въ древнемъ паллацо Кижи, въ которомъ довольно долго жилъ папа Александръ VII. Оба товарища Пятакова, несмотря на предъявленное имъ рекомендательное письмо самого владѣльца Санъ-Квирико, наотрѣзъ отказалась отъ чести ночевать во дворцѣ построенномъ кардиналомъ Кижи и объявили что предпочитаютъ гостиницу которую имъ указалъ веттурино. Ѳедоръ Ивановичъ согласился, но крѣпко выругалъ несчастнаго возницу и его мула, — послѣдняго вполнѣ несправедливо. Несмотря на крутую гору, покрытую столѣтними развѣсистыми оливковыми деревьями, на вершинѣ которой пріютился Санъ-Квирико, мулъ хотя тихо, но вѣрно и не останавливаясь везъ каляску нагруженную тремя путешественниками и ихъ багажомъ; черезъ городъ вплоть до гостиницы Зайца онъ пробѣжалъ даже крупною рысью.

Пріѣздъ трехъ путешественниковъ смутилъ все народонаселеніе стариннаго городка, тѣмъ болѣе что благодаря вечеру и воскресному дню единственная улица была полна народу. Въѣздъ былъ вполнѣ торжественный, но еще торжественнѣе былъ пріемъ путешественниковъ въ гостиницѣ. Хозяйка, ея дочери и мужъ положительно оробѣли — у нихъ никогда не останавливалось столько синьйоровъ. Торговцы скотомъ и хлѣбомъ, фатторы сосѣднихъ имѣній въ базарные дни, и то зимой, ночевывали у нихъ, но синьйоры — никогда. Двѣ лучшія комнаты были немедленно очищены и оказались весьма сносными. Въ одной помѣстились Камскій съ Мосальскимъ, въ другой Пятаковъ. Первые два принялись устраиваться къ ночлегу, а Ѳедоръ Ивановичъ, заказавъ ужинъ, пошелъ отыскивать фаттора маркиза Кижи,^[1] чтобъ ему отдать письмо его владѣльца а съ его помощью приготовить экипажи къ завтрашнему дню. Усилія его увѣнчались полнымъ успѣхомъ. Онъ вергулся вполнѣ довольный, веселый и съ изящною любезностью представилъ своимъ товарищамъ фаттора, желавшаго лично выразить свое сожалѣніе что остановились не въ домѣ его хозяина. На бѣду судьба готовила почтенному Пятакову въ этотъ вечеръ еще новый ударъ. Весь ужинъ былъ приготовленъ съ чеснокомъ, котораго ни Мосальскій, ни Камскій не выносили. Хозяйка была въ отчаяніи, но Ѳедоръ Ивановичъ принялъ отказъ отъ блюдъ приправленныхъ симъ пахучимъ зеліемъ за личное себѣ оскорбленіе. Онъ въ общихъ фразахъ выразилъ свое негодованіе противъ того плохого воспитанія вслѣдствіе котораго молодые люди дѣлаются неспособными переносить трудности жизни и, прибавивъ что чеснокъ одно изъ лучшихъ предохранительныхъ средствъ противъ злыхъ лихорадокъ свирѣпствующихъ въ этой мѣстности, съ большимъ достоинствомъ простился со своими товарищами и ушелъ въ свою комнату.

Утро слѣдующаго дня было посвящено осмотру достопримѣчательностей города; начали съ дворца Кижи, замѣчательнаго только тѣмъ что стѣны комнатъ всего бельэтажа обиты великолѣпными кордуанскими кожами, удивительно сохранившими свѣжесть и яркость своихъ разноцвѣтныхъ арабесокъ, причудливо вьющихся по золотому фону. Послѣ дворца была посѣщена прилегающая къ нему церковь. Эта церковь по своему фасаду и дверямъ можетъ служить образцомъ самой древней готической архитектуры въ Италіи. Къ несчастію, одинъ изъ фамиліи Кижи, въ концѣ XVIII столѣтія, испортилъ всю ея внутренность передѣлкой въ стилѣ Лудовика XV. Затѣмъ были осмотрѣны садъ Кижи, городская стѣна и башня принадлежащія также имъ. Видъ съ башни преобширный, цѣлая панорама горъ и долинъ: не только городъ Піенца, но даже отдаленный Монтелульчіано, столь извѣстный своимъ виномъ, видны простымъ глазомъ.

Ѳедоръ Ивановичъ былъ веселъ чрезвычайно. Онъ былъ въ своей сферѣ, не умолкалъ ни на минуту и удивлялъ не только своихъ соотечественниковъ, но даже самого фаттора маркиза Кижи обширностью и полнотою своего знанія мѣстности. Все видимое: города, мѣстечки, горы, долины, рѣчки онъ называлъ безошибочно. Послѣ осмотра города послѣдовалъ завтракъ, и часовъ около одиннадцати наши путешественники оставили Санъ-Квирико, въ двухъ каляскахъ запряженнъіхъ мулами. Въ первой, вчерашней, поѣхалъ самъ Ѳедоръ Ивановичъ, во второй его товарищи. Отъѣхавъ версты четыре отъ Санъ-Квирико, они посѣтили минеральныя воды Виньйоне (Vignone), принадлежащія также маркизу Кижи. Воды Виньйоне теплыя и доходятъ въ главномъ источникѣ до 40° Реомюра и болѣе; онѣ славятся своею особенною цѣлебностью противъ ревматизмовъ и застарѣлыхъ ранъ. Какъ всѣ почти минеральныя воды Италіи, онѣ довольно плохо содержимы и никакъ не могутъ быть сравнены, по удобствамъ жизни, съ нѣмецкими. Источники Виньйоне замѣчательно сильны и обильны. Наполнивъ громадный резервуаръ и ванны, они приводятъ въ движеніе нѣсколько мельницъ, изъ коихъ пять принадлежатъ все тому же маркизу Кижи.

Наши путешественники, оставивъ Виньйоне, довольно быстро подвигались по старинной римской дорогѣ, совершенно пустынной и не красивой въ этой мѣстности. Горы въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Санъ-Квирико отступаютъ вправо и влѣво на довольно далекое разстояніе, и широкая почтовая дорога пересѣкаетъ безлюдную, слабо всхолмленную долину рѣки Орчія (Orcia), извѣстную своими лихорадками. Было жарко; сильный вѣтеръ дулъ прямо въ лицо путешественникамъ, поднимая клубы пыли; на небѣ ходили темныя облака, не предвѣщавшія ничего хорошаго, несмотря на увѣренія Ѳедора Ивановича что дождя не будетъ и что они отлично доѣдутъ до Піанъ-Кастаньяйо (Pian-Costagnajo).

Пока наши путешественники на старинной, почтовой, римской дорогѣ, въ былыя времена извѣстной своими разбойниками, борются нынѣ съ вѣтромъ и пылью подъ жгучимъ майскимъ солнцемъ Италіи, необходимо объяснить посѣщеніе ими края куда теперь, съ проведеніемъ въ Италіи желѣзныхъ дорогъ, не заглядываетъ ни одинъ туристъ. Борисъ Дмитріевичъ Камскій, пріѣхавъ съ своимъ товарищемъ Мосальскимъ во Флоренцію, привезъ Пятакову письмо и посылку отъ одного его стараго пріятеля, пробывшаго долгое время въ Италіи и нынѣ живущаго въ Петербургѣ. Ѳедоръ Ивановичъ былъ глубоко тронутъ памятью стараго товарища, не забывшаго его, несмотря на свою блестящую карьеру, и взялся быть чичероне молодыхъ людей во Флоренціи. Всѣ достопримѣчательности города были осмотрѣны, становилось жарко, и путешественники собирались въ обратный путь, какъ разъ, вечеромъ, Ѳедоръ Ивановичъ предложилъ имъ отправиться на Монте-Аміата. Это предложеніе было ими принято съ удовольствіемъ. Дѣйствительно поѣздка въ Италіи на гору находящуюся вдали отъ избитой туристами дороги, особенно съ тѣхъ поръ какъ вслѣдствіе разныхъ облегченій дѣлаемыхъ обществами желѣзныхъ дорогъ число этихъ туристовъ такъ громадно растетъ съ каждымъ годомъ, — такая поѣздка могла только понравиться молодымъ людямъ, путешествовавшимъ для своего удовольствія. Ѳедоръ Ивановичъ добылъ рекомендательныя письма, положительно необходимыя въ краѣ гдѣ гостинницы рѣдки и очень плохи, и на другой день всѣ трое выѣхали изъ Флоренціи. Предполагалось остановиться въ Піанъ-Кастанъяйо и оттуда верхомъ, или пѣшкомъ подняться до вершины Monte-Amiata, самой высокой горы центральной Италіи, лучше сказать, центральныхъ Аппенинъ. Монте-Аміата имѣетъ 1720 метровъ высоты надъ уровнемъ Средиземнаго моря. Горы Калабріи гораздо выше и между ними встрѣчаются вѣчно покрытыя снѣгами. Монте-Аміата гораздо скромнѣе, она почти до самаго верха покрыта еловымъ лѣсомъ, но съ нея открывается одна изъ лучшихъ и обширнѣйшихъ панорамъ въ Италіи. Но возвратимся къ нашимъ путешественникамъ.

Въ деревушкѣ Рикорси (Ricorsi) они свернули съ большой почтовой дороги на горную, узкую, которая черезъ Abbadia di San-Salvadore ведетъ въ Піанъ-Кастаньяйо. Оба мула шли тихимъ шагомъ по дорогѣ, которая довольно круто поднималась постоянно въ гору. Мѣстность была совершенно пустынная, кое-гдѣ обработанныя поля безъ всякаго жилья, а то кустарники, скалы и изрѣдка полуистребленныя дубовыя рощи. Вдали, по ту сторону долины, которую приходилось всю обогнуть, виднѣлась Аббадіа ди Санъ-Сальвадоре, въ густой зелени каштановыхъ рощъ. По прямому направленію до него было по крайней мѣрѣ верстъ семь, но дорогой это разстояніе было болѣе чѣмъ вдвое. Тихо поднимались наши путешественники, а между тѣмъ, несмотря на вѣтеръ, темныя тучи все гуще сплачивались надъ головами. Блеснула молнія, вслѣдъ за нею раздался ударъ грома съ оглушительнымъ трескомъ, точно облетѣлъ все ущелье, такъ долго и сильно перекатывалось эхо въ горахъ; еще ударъ, другой, и дождь хлынулъ на открытыя калясочки. Нѣсколько разъ градъ и снѣгъ перепадали съ дождемъ, молнія все чаще и чаще раздирала ползущія по горѣ темныя облака; громъ не переставалъ грохотать. При этомъ съ горъ потекли мгновенно образовавшіеся потоки, падавшіе съ увеличивавшеюся силой мѣстами на самую дорогу; это съ одной стороны, съ другой былъ крутой обрывъ. Положеніе было далеко неуспокоителѣное. Несмотря на дождь, градъ и громъ, мулы, не останавливаясь, продолжали спокойнымъ и осторожнымъ шагомъ подниматься въ гору. Ѣхать на лошадяхъ въ такую погоду было бы положительно опасно.

Если ваши путешественники избѣгли опасности свалиться съ узкой дороги въ пропасть, за то дождь ихъ порядкомъ вымочилъ, несмотря на зонтики и пледы, которыми они старались отъ него защититься. Одинъ Пятаковъ въ своемъ резинковомъ пальто и башлыкѣ оставался сухъ и невредимъ подъ небесными потоками; но это его мало утѣшало. Облака покрывшія весь почти горизонтъ и густо засѣвшія на самой Монте-Аміата, такъ что совершенно не было видно ея вершины, его несказанно раздражали. То-и-дѣло, не обращая вниманія на дождь, хлеставшій ему въ лицо, онъ ворочался во всѣ стороны, окидывалъ взглядомъ небо и принимался громко ругаться по-италіянски. Сидѣвшій около него долговязый ветгурино, весь скорчившійся подъ своимъ широкимъ плащомъ, только крестился и отплевывался, слушая такое богохульство. Въ другое время онъ бы, пожалуй, не уступилъ русскому художнику въ знаніи крѣпкихъ италіянскихъ словечекъ, но теперь, въ грозу, въ горахъ, Jesus-Maria, son' un' christiano, — приговаривалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ и свободною рукой усердно крестился подъ плащомъ. Достигнуть вершины Монте-Аміата утромъ завтрашняго дня и оттуда видѣть восхожденіе солнца, какъ обѣщалъ Ѳедоръ Ивановичъ своимъ товарищамъ, было положительно невозможно. Онъ это вполнѣ сознавалъ, тѣмъ болѣе что ему было хорошо извѣстно что на вершину можно взойти только по ложу потоковъ, каковой путь послѣ дождя представлялъ непреодолимыя затрудненія. Дѣйствительно на вершину Монте-Аміата другихъ дорогъ нѣтъ; лѣсомъ же не вездѣ можно продраться, такъ онъ густъ и наполненъ множествомъ колючихъ кустарниковъ.

Когда подъѣхали къ Аббадіа ди Санъ-Сальвадоре, дождь прекратился; небо на востокѣ и югѣ очистилось и просіяло, но на горѣ, на этой проклятой Аміаткѣ, какъ ее теперь величалъ Ѳедоръ Ивановичъ, столь любовно восхвалявшій ее прежде, точно нарочно стягивались облака, и вершина ея все плотнѣе и плотнѣе укутывалась въ сѣрую, волнистую завѣсу. Пятаковъ былъ въ отчаяніи. Онъ былъ глубоко убѣжденъ что всегда находился и находится подъ преслѣдованіемъ какого-то злаго генія. Грозу и неудачу поѣздки онъ принималъ какъ новое и разительное доказательство своего глубочайшаго убѣжденія. Эти мысли онъ высказалъ своимъ товарищамъ, въ то время какъ у самаго въѣзда въ Абоадію экипажи остановились и произошло совѣщаніе по вопросу: остановиться ли или ѣхать далѣе? Продрогшіе его спутники приняли мало участія въ жалобахъ Ѳедора Ивановича на судьбу; а Масальскій, даже не дослушавъ конца его рѣчи, обратился къ одному прохожему и сталъ спрашивать нѣтъ ли гостиницы въ мѣстечкѣ. Онъ очень порядочно говорилъ по-италіянски, что было одною изъ причинъ по которой Пятаковъ относился къ нему менѣе дружелюбно чѣмъ къ его товарищу. Вообще Ѳедоръ Ивановичъ не любилъ чтобъ его соотечественники говорили на языкѣ который, неизвѣстно почему, онъ считалъ своею собственностью, и когда ему шутя кто-нибудь изъ Русскихъ говорилъ нѣсколько словъ по-италіянски, онъ всегда усматривалъ въ нихъ бездну ошибокъ, которыя тотчасъ же исправлялъ. Тутъ же, когда Мосальскій, помимо его, сталъ разспрашивать, онъ съ достоинствомъ отошелъ въ сторону и принялся съ большимъ усердіемъ набивать и раскуривать свою маленькую трубочку. Изъ разспросовъ оказалось что въ деревушкѣ носящей громкое названіе Аббадіа ди Санъ-Садьвадоре есть гостиница, но крайне плохая. Рѣшено было ѣхать далѣе, тѣмъ болѣе что до Піанъ-Кастаньяйо оставалось менѣе четырехъ миль, то-есть менѣе шести верстъ. Ѳедоръ Ивановичъ ѣхалъ молча, задумчиво покуривая изъ своей трубочки; товарищи его ежились подъ своими пледами. Промокшіе они дрожали подъ холоднымъ вѣтромъ, который весьма рѣзокъ на этой высотѣ. Какъ Аббадіа,^[2] такъ и Піанъ-Кастаньяйо^[3] расположены довольно высоко на контрафорсахъ Монте-Аміата.

Мелкій дождикъ накрапывалъ, когда наши путешественники въѣхали въ Піанъ-Кастаньяйо, по крутымъ и узкимъ улицамъ котораго они добрались до гостинницы Золотаго Льва (Leone d’oro). Ѳедоръ Ивановичъ началъ было протестовать относительно остановки, ссылаясь на имѣвшееся у нею въ запасѣ рекомендательное письмо къ главѣ одного богатаго мѣстнаго семейства; но увидавъ неизмѣнную рѣшительность на лицахъ своихъ продрогшихъ спутниковъ, онъ замолчалъ, и сдавъ свой чемоданъ хозяйкѣ, даже не заглянулъ въ гостиницу и куда-то скрылся. Камскій съ Масальскимъ заняли одну комнату, и съ помощью хозяйской дочери, стройной, красивой брюнетки съ быстрыми и черными бархатными глазами, принялись разбирать свои вещи. Ихъ чемоданы, привязанные сзади калясочки и ничѣмъ не покрытые, пострадали болѣе ихъ самихъ отъ грозы. Затопили каминъ, и предъ нимъ полуодѣтые молодые люди начали просушивать себя и свое платье; въ это время дверь отворилась и въ комнату вошелъ Пятаковъ со старикомъ, имѣвшимъ веселую, добродушную физіономію. Старикъ, адвокатъ Пеллегрини, живя безвыѣздно въ Піанъ-Кастанъяйо, составилъ себѣ большое состояніе торговлей лѣсомъ и скотомъ. Недавно онъ купилъ очень крупное имѣніе, принадлежавшее старинной фамиліи Бурбонъ-дель-Монте, которая еще до Медичисовъ владѣла всѣмъ Піанъ-Кастаньяйо съ титуломъ маркизата и съ правомъ haute et basse justice, послѣднее право она сохранила до лотарингскихъ герцоговъ. Теперь въ старинномъ дворцѣ Бурбонъ-дель-Монте, занимающемъ со своими службами значительную часть мѣстечка, жилъ господинъ адвокатъ со своимъ семействомъ, и перейти туда пришелъ онъ просить нашихъ путешественниковъ. Приглашеніе было сдѣлано въ такой любезной и добродушной формѣ что трудно было отказаться. Они приняли его и тотчасъ же, одѣвшись на скорую руку, послѣдовали за господиномъ адвокатомъ. Люди приведенные господиномъ Пеллегрини мигомъ собрали всѣ вещи, разложенныя въ ихъ нумерѣ, и бѣгомъ отправились впередъ, такъ что когда Камскій съ Мосальскимъ вошли въ монументальную комнату, приготовленную для нихъ въ старинномъ дворцѣ Бурбонъ-дель-Монте, они нашли въ ней все свое добро и двухъ молодцовъ, которые, съ величайшимъ усердіемъ, раскладывали его предъ громаднымъ каминомъ изъ желтоватаго мрамора, гдѣ трещалъ цѣлый костеръ каштановыхъ и еловыхъ дровъ. Двѣ большихъ постели, со штофными и кисейными занавѣсками, падавшими до полу, занимали большую половину комнаты. На стѣнахъ были развѣшаны потемнѣвшія картины, а между ними венеціанскія зеркала съ золотыми вычурными рамками. На коммодахъ, столахъ и каминѣ было множество этрусскихъ древностей, которыми такъ изобилуетъ вся тамошняя мѣстность. Молодые люди ни на что не обратили вниманія, они подошли къ окну и не могли оторваться отъ него. Дѣйствительно видъ который открывается изъ него можетъ поспорить съ лучшими въ Италіи. Къ несчастью, проглянувшее солнце уже склонялось къ западу, за отроги Монте-Аміата и не вполнѣ оживляло эту чудную картину, тѣмъ болѣе что густо-сѣрыя облака низко клубились по горамъ, скрывая ихъ очертанія и затемняя даль.

Дворецъ Бурбонъ-дель-Монте построенъ на юго-восточномъ обрывѣ горы, на которой лѣпится Піанъ Кастаньяйо. Окно было со стороны обрыва, и изъ него открывается глазу необъятное пространство: слѣва къ востоку Радикофани (Radicofani), на скалѣ, за нимъ, лучше сказать черезъ него, на второмъ планѣ, цѣпь горъ Монте Четона, которая тянется къ югу и пропадаетъ въ туманѣ и облакахъ, справа, къ западу, лѣсистые остроги Монте-Аміата завершаются крутымъ обрывомъ, на которомъ гнѣздится Кастель Ацзара (Castel Azzara). Отъ подножія горы на которой Піанъ-Кастаньяйо растилается обширная равнина, еще болѣе расширяющаяся къ югу. По ней разбросаны поля, рощи, отдѣльные домики, между пятью^[4] горныхъ рѣчекъ, которыя тутъ же на глазахъ впадаютъ въ Палью (Paglia, притокъ Тибра), и наконецъ сама Палья со своимъ извилистымъ теченіемъ пропадаетъ вдали. Въ этой туманной дали этотъ разъ едва виднѣлись Акваленденте, Монтефіасконе, и по временамъ, когда вѣтеръ на нѣсколько минутъ разгонялъ облака, Витербо и горы къ югу отъ него. Нѣтъ сомнѣнія, въ ясный солнечный день этотъ видъ былъ еще привлекательнѣе, но и при бѣдномъ освѣщеніи заходящаго солнца, котораго лучи только изрѣдка, не надолго и какъ будто украдкой пронизывались сквозь облака, — это была чудная картина. Молодые люди забыли свои дорожныя невзгоды, свое сырое платье, и молча любовались этимъ видомъ изъ отвореннаго окна, когда Ѳедоръ Ивановичъ стремительно вбѣжалъ въ ихъ комнату.

— Еще не одѣты? сказалъ онъ съ упрекомъ. — Что вы дѣлаете? Сейчасъ обѣдать. Васъ будутъ ждать.

— Виноваты! засмотрѣлись, съ улыбкой возразилъ Масальскій.

— А вамъ нравится этотъ видъ? нѣсколько мягче продолжалъ Пятаковъ. — Это одинъ изъ моихъ лучшихъ. Я вамъ говорилъ, будете довольны. Сегодня только ужь больно много этихъ подлецовъ облаковъ, да и туманно, наконецъ и время неподходящее. Здѣшній видъ надо смотрѣть вотъ съ того балкона, который въ верхнемъ этажѣ, и утромъ, предъ восходомъ солнца. Вотъ-съ тамъ, на этой горѣ, немного правѣй отъ Радикофани, показывается солнце въ эту пору. Ну, я вамъ доложу-съ, въ ясное весеннее утро! Отдай все и мало. Теперь что? И Ѳедоръ Ивановичъ съ шумомъ затворилъ окно. Молодые люди принялись одѣваться.

Обѣдъ господина адвоката былъ чрезвычайно длиненъ и обиленъ. Онъ кончился около девяти часовъ. Почтенный хозяинъ неоднократно извинялся что, къ величайшему своему сожалѣнію, не можетъ угостить дорогихъ гостей такъ какъ бы слѣдовало и какъ онъ бы желалъ, что страна горная и бѣдная. Несмотря на эти извиненія, за обѣдомъ появились чуть ли не всѣ произведенія италіянской кухни alla casalinga (по-домашнему). Гости обладали фундаментальнымъ аппетитомъ, который былъ натуральнымъ послѣдствіемъ сорока-верстнаго переѣзда, сдѣланнаго безостановочно и довольно медленно; но и этотъ аппетитъ не могъ одолѣть всѣхъ предложенныхъ блюдъ. Къ величайшему ихъ сожалѣнію, они должны были даже отказаться отъ калретто (козленка) жаренаго на вертѣлѣ, поданнаго, къ несчастью, въ концѣ обѣда, хотя это блюдо почти національное; имъ особенно славится эта горная страна. Кромѣ кушаній, гостепріимный хозяинъ угощалъ гостей всѣми сортами винъ своихъ имѣній: красное двухъ- и трехъ-годовалое, вермутъ, винъ-санто сладкое и крѣпкое слѣдовали одно за другимъ безъ перерыва, такъ что когда гости встали изъ-за стола, въ головѣ ихъ порядкомъ шумѣло. Ссылаясь на усталость они попросили прислать имъ кофе въ ихъ комнату и отправились къ себѣ тотчасъ послѣ обѣда. Ѳедоръ Ивановичъ ихъ провожалъ.

— Не правъ ли я, торжественно замѣтилъ онъ, зажигая канделябры на каминѣ въ комнатѣ своихъ товарищей, — что настоящую Италію надо искать подальше отъ желѣзныхъ дорогъ? Ну что вы кромѣ художествеаныхъ сокровищъ узнаете въ Римѣ, Флоренціи и прочихъ главныхъ городахъ? — ни чорта. Общество? — вздоръ. Въ него уже проникъ проклятый космополитизмъ. Да какъ и не проникнуть? Въ Неаполѣ половина знати переженилась на Англичанкахъ, Нѣмкахъ, Американкахъ, даже Русскихъ. Нѣтъ-съ; вотъ въ провинціи настоящая моя Италія. Каково гостепріимство! радушіе! патріархальность!

Товарищи Ѳедора Ивановича вполнѣ согласились съ высказанными имъ мыслями, и онъ простился съ ними вполнѣ довольный, тѣмъ болѣе что за обѣдомъ было рѣшено завтра подождать до полудня въ Піанъ-Кастаньяйо и тогда, если погода исправится, идти на вершину Монте-Аміата; если же нѣтъ, то возвратиться другою дорогой въ Торреніери и оттуда ѣхать ночевать въ Сіенну. Почтенный Пятаковъ, отыскавшій въ Піанъ-Кастаньяйо какого-то стараго пріятеля, весьма свѣдущаго въ метереологіи, былъ убѣжденъ что въ полдень погода будетъ великолѣпная, и что наконецъ обѣщанная имъ вершина Монте-Аміата будетъ представлена его товарищамъ. Онъ весьма дорожилъ точнымъ исполненіемъ своихъ обѣщаній, что же касается до того что вмѣсто восхожденія солнца будетъ видно захожденіе, Ѳедоръ Ивановичъ очень справедливо считалъ незначительною мелочью при достиженіи главнаго.

Молодые люди, оставшись одни, стали съ поспѣшностью укладываться спать. Масальскій громко расхваливалъ свою постель и приготовлялся отлично уснуть. Закуривъ сигару и поставивъ свою чашку кофе на столикъ, около себя, онъ юркнулъ въ постель. Камскій, съ меньшею поспѣшностью окончивъ свой туалетъ, также легъ. Свѣчи были потушены, одна только лучерна, горѣвшая между постелями, слабо освѣщала высокую и обширную комнату, большая часть которой таинственно исчезала въ темнотѣ. Оба пріятеля молча курили въ постели.

— Борисъ, тебѣ спится? сказалъ Масальскій послѣ продолжительнаго молчанія.

— Не очень.

— А мнѣ такъ нисколько. Мудреное дѣло! Казалось, только въ постель, сейчасъ какъ ключъ ко дну. Легъ, какъ нарочно, и мысли нѣтъ о снѣ.

— Мы слишкомъ много поѣли съ тобой, замѣтилъ зѣвая Камскій.

— Какое! Отъ ѣды ко сну клонитъ. Нѣтъ. — Это всѣ эти разныя вины. Наконецъ кофе. Вотъ главная ошибка.

— Зачѣмъ же ты его спросилъ?

— Ну вотъ, подите. Забылъ совсѣмъ что отсталъ отъ него. — Захотѣлось вспомнить старину. Прежде, такъ пивалъ его во всякое время, и ничего.

Молчаніе продолжалось нѣсколько минутъ.

— Въ Россіи на кофе смотрятъ совсѣмъ иначе чѣмъ здѣсь, сказалъ Камскій. — Въ Венеціи такъ въ первое время я только удивлялся тому что послѣ театра у Флоріана, большая часть, да всѣ почти льютъ кофе.

— Я не объ Венеціи говорю, отвѣчалъ со вздохомъ Moсальскій, — а о времени до Венеціи.

— Виноватъ, въ такомъ случаѣ, — съ живостью возразилъ Камскій. — Совершенно неумышленно напомнилъ тебѣ о прошедшемъ. — Замѣть, въ первый разъ такъ обмолвился: а то, — послѣ разговора въ Венеціи, тотчасъ послѣ моего пріѣзда, — я тебѣ ни разу во все время не сказалъ ни одного слова наводившаго на эту несчастную исторію которая тебя привела въ эту злую ипохондрію, въ которой я тебя засталъ.

— Да другъ, ты свято сдержалъ свое обѣщаніе ни о чемъ меня не спрашивать. Я тебѣ многимъ обязанъ. Безъ тебя Богъ знаетъ что бы со мною случилось.

— Ну объ этомъ нечего распространяться. Скажи лучше, — разъ какъ мы объ этомъ говоримъ, — какъ ты себя чувствуешь теперь?

— Не въ примѣръ лучше прежняго. Все же подъ-часъ такое зло беретъ что ужасъ.

— Позволь сказать дѣло. Сожалѣнія о прошедшемъ — это самая безплодная трата силъ.

— Не въ томъ дѣло; — а вотъ въ чемъ. Во всей этой грустной исторіи я самъ во всемъ виноватъ. Я самъ все такъ испортилъ что и поправитъ нельзя было. Вотъ что меня убиваетъ.

— Ну объ этомъ я не могу судить, и не спрашиваю, разъ какъ ты не хочешь, или не можешь мнѣ ничего разказать. Твоему выздоровленію тѣмъ болѣе радуюсь что мнѣ скоре придется съ тобой проститься. Отпускъ на дняхъ кончится Надо спѣшить.

— Ну нѣтъ. До Парижа еще доѣдемъ вмѣстѣ.

— Никакъ нельзя. Только-что вернусь во Флоренцію, сейчасъ же оттуда черезъ Вѣну, нигдѣ не останавливаясь, прямо въ Петербургъ.

— Ты правъ, я знаю. Итакъ мы разстанемся. — Жаль ей Богу.

— Не надолго, вѣдь ты самъ скоро въ Россію. Знаешь что? — Поѣдемъ вмѣстѣ.

— О нѣтъ, — я развѣ только къ зимѣ. Не ранѣе.

— Эхъ братъ, — брось эту цыганскую жизнь. Пора за дѣло. Служба тамъ, или имѣнія. Все равно. Ей Богу пора. Поѣденъ.

— Нѣтъ, теперь еще не въ силахъ.

— Да наконецъ что же это за чертовская исторія, которая тебя привела въ такое положеніе?

— Преглупая, если такъ посмотрѣть, — но и лрегрустная. Хочешь я тебѣ разкажу?

— Еще бы.

II.

— Ну такъ слушай. — Да, это прегрустная исторія, глубоко вздохнувъ началъ Масальскій. — Въ концѣ августа прошлаго года, пройдя пѣшкомъ сѣверо-восточный Тироль отъ Зальцбурга, черезъ Берхтесгаденъ и Циллеръ-Толь, я отдыхалъ въ Инспрукѣ, оттуда я намѣревался пройти также пѣшкомъ черезъ западный Тироль въ Рейнскую долину, посѣтить Швейцарію и потомъ югъ Франціи; — на бѣду я вспомнилъ что у меня въ портфелѣ было рекомендательное письмо къ нѣкоему графу Галеаццо въ Миланъ. Графъ былъ старымъ пріятелемъ отца. Разбирая свои вещи я попалъ случайно на это письмо и мнѣ вдругъ захотѣлось посмотрѣть Италію, которую я съ дѣтства не видалъ. Не долго думая, я отложилъ пѣшеходную прогулку, въ ту же ночь выѣхалъ изъ Инспрука по желѣзной дорогѣ черезъ Бреннеръ и назавтра къ пяти часамъ вечера былъ уже въ Миланѣ. Чудная погода, галлерея Брера, соборъ, — милый складъ италіянской жизни, концерты въ публичномъ саду, очень сносная опера и балетъ въ театрѣ Канобіана меня до того заняли первое время что я совсѣмъ забылъ о графѣ Галеаццо. Прошло болѣе недѣли — я уже присмотрѣлся къ Милану и рѣшился пуститься подалѣе въ Италію. Предъ отъѣздомъ надо было отнести по адресу мое рекомендательное письмо, и я отправился въ древній громадный дворецъ фамиліи Галеаццо. Швейцаръ мнѣ объявилъ что на мое счастье Sior conte только-что пріѣхалъ со своей виллы въ городъ и теперь дома: я отослалъ съ нимъ письмо и мою карточку. Черезъ нѣсколько минуть меня позвали на верхъ и, пройдя кучу полутемныхъ залъ и галлерей, въ которыя едва проникалъ дневной свѣтъ сквозь жалузи и щели полузакрытыхъ ставень, я нашелъ графа въ маленькой комнаткѣ за столомъ на которомъ были кипы бумагъ, обращики коконъ, шелку и пшеницы и также остатки завтрака. Графъ принялъ меня очень любезно, высказалъ неподдѣльную радость что случайный его пріѣздъ изъ деревни доставалъ ему удовольствіе познакомиться съ сыномъ человѣка котораго онъ всегда любилъ и уважалъ, и много разспрашивалъ меня объ отцѣ. Послѣ десятиминутнаго разговора онъ меня пригласилъ къ себѣ на виллу, которая находилась между Лоди и Піаченцой. Приглашеніе было такое радушное что я принялъ его безъ всякихъ фразъ. Надо было ѣхать съ нимъ въ тотъ же вечеръ по Піачентинской желѣзной дорогѣ, и я побѣжалъ къ себѣ въ гостиницу укладываться.

Миланцы и вообще Ломбардцы народъ весьма тугой на знакомство съ иностранцами, но разъ когда къ нимъ попадешь, они чрезвычайно гостепріимны. Притомъ тамошніе землевладѣльцы и знать — послѣ римской, — самые богатые въ Италіи. Вилла Галеаццо была великолѣпна; семейство графа премилое; онъ самъ былъ стройный, красивый мущина лѣтъ за сорокъ, иногда серіозный, но большею частью веселый, остроумный и всегда крайне простой въ обращеніи. Утро проходило въ прогулкахъ пѣшкомъ, верхомъ и въ шарабанахъ въ паркѣ и по окрестностямъ, вечеромъ часто собиралось многочисленное общество, и день большею частью оканчивался танцами. — Мое прежнее знаніе италіянскаго языка мнѣ много помогло принять дѣятельное участіе во всѣхъ удовольствіяхъ и не быть помѣхой хозяевамъ и обществу.

Я засталъ всю окрестную мѣстность въ нетерпѣливомъ ожиданіи открытія театра, который строился въ сосѣднемъ отъ виллы городкѣ. Театра въ немъ прежде никогда не было; онъ былъ построенъ, кажется, чуть ли не самимъ графомъ. Какъ всегда бываетъ въ Италіи, первыя представленія должны были быть блестящи. Всюду въ Италіи первая труппа, начинающая играть на новомъ театрѣ, состоитъ изъ первоклассныхъ артистовъ. Эти праздники открытія (apertura) большею частью происходятъ въ ранній осенній сезонъ и всегда привлекаютъ громадное число зрителей не только изъ ближнихъ, но даже и отдаленныхъ городовъ и мѣстечекъ, въ продолженіи всего сезона. Объявленія о такихъ празднествахъ покрываютъ стѣны всѣхъ станцій желѣзныхъ дорогъ на протяженіи сотенъ верстъ; и на этихъ станціяхъ по сему случаю продаются особые билеты по уменьшеннымъ цѣнамъ, съ которыми очень удобно можно съѣздить посмотрѣть спектакль и вернуться въ тотъ же день, или на другой день. Артисты для оперы и балета были изъ лучшихъ. Графъ, какъ строитель, чуть ли не директоръ, хлопоталъ очень много со своимъ театромъ, ежедневно ѣздилъ за репетиціи, куда и меня неоднократно звалъ; но мнѣ какъ-то не удалось попасть въ театръ до самаго дня торжественнаго перваго представленія.

Наконецъ оно состоялось, это знаменитое первое представленіе, на которомъ я присутствовалъ въ ложѣ графа. Опера прошла не дурно; энтузіазмъ публики былъ неописанный; аплодисменты были пожалуй сильнѣе тѣхъ которыми Москвичи такъ щедро надѣляютъ всякихъ виртуозовъ, своихъ и чужихъ. Замѣчательнѣе всего была сочиненная ad hoc кантата, пропѣтая нѣкоторыми зрителями съ участіемъ театральныхъ хористовъ и духоваго оркестра національной гвардіи. Въ этой кантатѣ, съ напыщеннымъ лиризмомъ воспѣвалось искусство столь возвышающее человѣчество, дорогое и единое отечество, свобода и независимость онаго, добродѣтель вообще и въ особенности virtu благороднаго графа создателя сего храма Мельпомены, также его прекрасной супруги (gentile Signora, съ длиннымъ описаніемъ ея красотъ), его ангелоподобныхъ дѣтей. Затѣмъ, коснувшись доблестныхъ предковъ "Мецената, кантата оканчивалась выраженіемъ патріотическаго убѣжденія что будущность такой страны какъ Италія, въ которой всѣ классы общества тѣсно соединены на пути прогресса, полна самыхъ лестныхъ надеждъ.

Кантата, кажется, не совсѣмъ понравилась самому виновнику торжества, но публика ее привѣтствовала такимъ горячимъ и шумнымъ восторгомъ что я серіозно боялся что новое красивое зданіе театра тутъ же рухнетъ. Все обошлось однако хорошо, и начался балетъ. Первая танцовщица была хорошенькая, худенькая блондинка, которая дѣйствительно танцовала очень не дурно и обладала замѣчательнымъ мимическимъ талантомъ. Кордебалетъ былъ немногочисленъ, но очень хорошъ.

Со времени этого открытія, четыре раза въ недѣлю все общество виллы проводило часть вечера въ театрѣ. Благодаря графу, я ходилъ на сцену и случайно каждый разъ встрѣчался съ первою танцовщицей, синьйориной Gina^[5] Biagi, съ которою и болталъ всегда. О чемъ можно говорить съ танцовщицей? — мнѣ кажется, единственный рецептъ — комплименты, растворенные въ примѣчаніяхъ о балетѣ, съ примѣсью болѣе или менѣе остроумныхъ насмѣшекъ надъ другими и особенно надъ оперною труппой; однимъ словомъ, родъ ухаживанія. Она мнѣ нравилась, но такъ, слегка. Она была хорошенькая, свѣженькая и сложена великолѣпно; я въ то время ни въ кого не былъ влюбленъ, отчего же не пріударить за синьйориной Джиной, — ну и пріударилъ; но не особенно. Графъ, часто застанетъ насъ, бывало, въ кулисахъ за разговоромъ, и ну ей въ шутку всякія предостереженія, какъ напримѣръ «не слушать un barbaro Moscovita, — а то я де увезу ее въ снѣга Россіи, гдѣ по улицамъ городовъ бѣгаютъ медвѣди, какъ въ Италіи собаки», и пр. въ этомъ родѣ. Она бывало смѣялась и краснѣла; тѣмъ не менѣе сама же первая всегда ко мнѣ подходила. Я сдѣлалъ ей визитъ, — это была моя обязанность, и потомъ очень натурально сталъ у ней бывать. Она жила со старухой теткой и маленькимъ братомъ. Она была сирота. Я вошелъ во всѣ таинства закулиснаго міра: примадонна была влюблена въ баритона, который ухаживалъ за какою-то танцовщицей изъ кордебалета; теноръ же былъ сильно неравнодушенъ къ примадоннѣ, которую, безъ всякаго на то права, ревновалъ ко всѣмъ вообще и особенно къ баритону. Вслѣдствіе этого сплетенія отношеній разъигрывались разныя комедіи и мелкія драмы за кулисами. Они меня интересовали, я вошелъ во вкусъ всего этого маленькаго міра и веселился, беззаботно двойственною жизнію, которою пользовался на виллѣ Галеаццо и на сценѣ; тѣмъ болѣе что обѣ имѣли для меня всю прелесть новизны. Вмѣстѣ съ этимъ, увлеченный обстановкой, я, незамѣтно для самого себя, сдѣлался офиціальнымъ cavalier servente синьйорины Джины. Она сама признавала меня въ этой должности и часто дѣлала мнѣ строгія замѣчанія, если я примусь на сценѣ болтать съ какою-нибудь балериной или опаздаю въ театръ или къ ней. Я глубоко убѣжденъ что на громадное большинство всякихъ дѣяній бѣдное человѣчество наталкивается самою судьбой. Не знаю какъ, въ одинъ прекрасный день я очутился полнымъ обладателемъ хорошенькой Джины. Мнѣ кажется, мой успѣхъ произошелъ именно оттого что я его не искалъ и не думалъ о немъ. Однако я былъ глубоко тронутъ ея любовію, тѣмъ болѣе что имѣлъ несомнѣнныя доказательства что я былъ ее первою серіозною привязанностію. Притомъ она отдалась мнѣ съ такимъ полнымъ самозабвеніемъ что невольно я не могъ ее не уважать, и привязался къ ней.

Спектакли на новомъ театрѣ должны были скоро прекратиться, и вся труппа въ полномъ составѣ собиралась, руководимая своимъ импрессаріо, объѣздить, еще осенью, нѣсколько городковъ Піемонта и Монферрата, давая въ каждомъ по нѣскольку представленій по случаю мѣстныхъ ярмарокъ. Джина объявила мнѣ что никакъ не хочетъ со мною разстаться, разорветъ контрактъ съ импрессаріо и послѣдуетъ за мной, хоть бы къ русскимъ медвѣдямъ. Меня такое рѣшеніе перепугало. Отвлечь ее отъ карьеры въ которой, несмотря на свою молодость, — ей было всего 19 лѣтъ, — она занимала уже видное мѣсто, было бы просто неблагородно съ моей стороны; я рѣшился за ней послѣдовать. Это ее несказанно обрадовало. Между прочимъ я слишкомъ зажился у Галеаццо, хотя графъ и его семейство меня очень полюбили и слышать не хотѣли о моемъ отъѣздѣ; однако оставаться далѣе у нихъ было бы положительно нескромно. Я простился съ ними, давъ слово зимой ихъ непремѣнно навѣстить въ Миланѣ. Изъ приличія мы въ разное время выѣхали съ Джиной, но въ первомъ же городѣ соединились вмѣстѣ. Маленькій ея братъ былъ отправленъ въ школу, въ Миланъ; съ нимъ уѣхала и тетка. Они всѣ были родомъ оттуда. Мы съ Джиной остались одни и вполнѣ свободны.

Началась жизнь бездѣльная, безумная, но увлекательная. Долѣе недѣли мы никогда не оставались на одномъ мѣстѣ и все переѣзжали изъ города въ городъ. Я сдѣлался своимъ человѣкомъ въ этой странствующей труппѣ; не разъ, по просьбѣ импрессаріо, даже помогалъ ему улаживать всякія недоразумѣнія между артистами. Новыя мѣста, лица, обычаи, самый образъ жизни, меня интересовали и занимали, несмотря на попадавшуюся иногда вулгарность, которая при частой, почти ежедневной перемѣнѣ, проходила незамѣтно, не успѣвая мнѣ надоѣсть. Джина оказалась премиленькою и преумненькою женщиной, нѣжно, всѣмъ сердцемъ меня любившею. Она находила время на все. Какъ-то разъ я ей замѣтилъ что напрасно она читаетъ глупые романы, переведенные съ французскаго, когда знаетъ этотъ языкъ и можетъ на немъ самомъ прочесть лучшія произведенія французской литературы. Она очень порядочно говорила по-французски. Она спросила меня какіе лучшіе писатели; я назвалъ, и дня черезъ два или три, мы получили цѣлую библіотеку изъ Турина. Не сказавъ мнѣ ни слова, она на свои деньги выписала себѣ всѣ названныя мною сочиненія. Она читала съ жадностію и часто удивляла меня вѣрностію своихъ замѣчаній и сужденій.

Такъ прошелъ октябрь и ноябрь; контрактъ кончался, но Джина прославилась во время этой поѣздки и получила выгодныя приглашенія на карнавальный сезонъ отъ нѣсколькихъ импрессаріо. Она выбрала театръ Carlo Felice въ Генуѣ. Сезонъ начинался съ Рождества, но для репетицій она была обязана явиться къ половинѣ декабря. У насъ было двѣ свободныхъ недѣли, которыя мы провели въ Миланѣ; много гуляли, ѣздили на озера Комо и Лаго-Маджіоре; однимъ словомъ, проводили время какъ небогатые буржуа: тихо, спокойно, счастливо. Сначала я боялся что отецъ меня вызоветъ въ Петербургъ, такъ какъ я ему откровенно написалъ о моемъ романѣ. Именно тогда въ Миланѣ я получилъ его отвѣтъ. О моей исповѣди не писалъ ни полслова; только въ началѣ былъ эпиграфъ изъ Волтера, смыслъ котораго, сколько помню, былъ слѣдующій: «кто не имѣлъ недостатковъ своего возраста, тотъ не имѣетъ и его качествъ». При письмѣ былъ приложенъ вексель въ десять тысячъ франковъ, сверхъ получаемаго мною, опредѣленнаго содержанія.

Въ Миланѣ я тотчасъ же по пріѣздѣ зашелъ къ Галеаццо, но они еще не переѣхали изъ деревни. Только дня за два до нашего отъѣзда въ Геную, пріѣхалъ одинъ графъ, самъ отыскалъ меня и пригласилъ завтракать къ себѣ. За завтракомъ — мы были съ нимъ вдвоемъ — онъ въ очень дружеской формѣ, принялся меня предостерегать отъ всѣхъ послѣдствій моей связи съ Джиной. Я отговаривался какъ могъ, настаивая преимущественно на томъ что она очень хорошая дѣвушка.

— Вотъ это-то и плохо что она такая добрая, честная и милая дѣвушка, возразилъ мнѣ графъ. — Это дѣлаетъ серіознымъ ваше положеніе; во всѣхъ такого рода связяхъ самое трудное конецъ. Впрочемъ, uomo avisâtо, mezzo salvato.^[6] Если же у васъ выйдетъ какое-либо затрудненіе, адресуйтесь прямо ко мнѣ; все что только буду въ состояніи сдѣлать — сдѣлаю. Теперь же прощайте, у меня дѣла. Да кстати, прибавилъ онъ, — еще одинъ совѣтъ. Какія бы ни были секретныя дѣлишки у молодаго человѣка, но первая его обязанность, посѣщать непремѣнно хорошее общество. У моей кузины сегодня вечеръ. Я обѣщалъ васъ привезти. — Что же, ѣдемъ?

Я простился съ нимъ, условившись въ 10 часовъ вечера быть въ Cafe Martini, извѣстномъ мѣстѣ сбора аристократической молодецки, противъ театра Ла Скала. Галеаццо былъ такъ дружественно милъ со мною что отказаться отъ этого вечера было положительно невозможно. Я это сознавалъ вполнѣ и тѣмъ не менѣе мнѣ страхъ не хотѣлось ѣхать. Я уже облѣнился. Джина меня уговаривала и наконецъ отправила почти насильно.

Я нашелъ у герцогини Монтечеліо довольно много народу; это былъ что-называется музыкальный вечеръ. Нѣмецъ піанистъ, двѣ италіянскія пѣвицы и одинъ Англичанинъ старикъ, играющій на арфѣ, услаждали общество всякими аріями, варіаціями и другими штуками съ большимъ усердіемъ. Я уѣхалъ, не видавъ конца сего салоннаго концерта. Галеаццо меня представилъ почти всѣмъ. Въ началѣ я случайно просидѣлъ довольно долго около маркизы Риты Беньгодере. Рѣдко встрѣчалъ я такую смѣшливую женщину какъ хорошенькая маркиза; можно даже сказать, она смѣялась слишкомъ много и часто. Въ другой женщинѣ это, пожалуй бы, непріятно поражало, но ея непрерывный смѣхъ былъ такъ искрененъ, задушевенъ и кокетливъ что дѣлался симпатичнымъ, тѣмъ болѣе что лучшею частью ея лица, послѣ глазъ однако, былъ ротъ, нѣсколько крупный и открытый правда, но за то изящнѣйшаго рисунка, притомъ зубы были удивительны. Я никогда не видалъ такихъ блестящихъ, жемчужныхъ зубовъ, съ розовымъ оттѣнкомъ. Смѣхъ этого розоваго ротика былъ заразителенъ. Видя, слушая его, невольно становилось самому весело. Разговоръ съ ней шелъ легко, свободно, увлекательно; на этотъ разъ, должно-быть слишкомъ увлекательно, ибо намъ довольно рѣзко зашикали. Хорошенькая маркиза посовѣтовала мнѣ ее оставить, увѣряя что надо уважать увлеченіе музыкой той части публики которая относится къ концерту серіозно, а не смотритъ на него какъ на предлогъ провести вечеръ въ обществѣ. При этомъ она меня звала къ себѣ, говоря что всегда вечеромъ, послѣ театра, дома. Не бойтесь, прибавила она, — у меня концертовъ не бываетъ.

Я отвѣчалъ сожалѣніемъ что уѣзжаю въ Геную и не въ состояніи воспользоваться ея приглашеніемъ.

— И не вернетесь къ намъ? спросила она.

— Въ конецъ замы, можетъ-быть, отвѣчалъ я.

— Когда будете въ Миланѣ, не забудьте насъ, прибавила она.

Отойдя отъ маркизы, я съ полчаса пробылъ еще на концертѣ и уѣхалъ домой. Когда на другой день я разказывалъ Джинѣ о всемъ видѣнномъ и слышанномъ: она въ свою очередь передала мнѣ всякія, можетъ-быть апокрифическія подробности о каждой изъ аристократическихъ барынь съ которыми я познакомился на вечерѣ. Въ Италіи, какъ впрочемъ повсюду, въ городахъ, жизнь высшаго общества служитъ любимымъ предметомъ разговоровъ въ болѣе низшихъ слояхъ. Малѣйшее происшествіе случившееся въ богатыхъ и знатныхъ палаццо, немедля, таинственнымъ путемъ проникаетъ въ разныя убогія гостиныя, и тамъ должнымъ образомъ обсуженное и разбавленное разнородными замѣчаніями, поступаетъ въ сокровищницу мѣстныхъ хроникъ. Мы проболтали съ Джиной все утро, затѣмъ день прошелъ въ мелкихъ хлопотахъ и покупкахъ по случаю отъѣзда, и я уѣхалъ изъ Милана, не видавшись болѣе ни съ кѣмъ.

Въ Генуѣ я нашелъ премиленькую квартирку на Аквасола (Aquasola), немного высоко, но за то изъ оконъ, черезъ городъ, были видны портъ и рейдъ чуднаго Генуэзскаго залива. Джина проводила все утро на репетиціяхъ громаднаго балета, въ которомъ должна была дебютировать, и возвращалась къ обѣду усталая и измученная. Я запасся книгами, бѣгалъ по дворцамъ и церквамъ и часто на лодкѣ катался по заливу. На меня напала страсть туриста: я съ любовью засматривался на все; училъ наизусть Моррея и Бедекера; читалъ Сисмонди Исторію Италіянскихъ Республикъ, и чувствовалъ себя вполнѣ довольнымъ собой и счастливымъ. Мнѣ казалось что я начинаю серіозную, дѣльную жизнь, которая мнѣ въ будущемъ готовитъ невѣдомыя сокровища. Послѣ всѣхъ странствованій, я именно наслаждался тогда моею спокойною и тихо занятою жизнью. Джина мнѣ еще болѣе полюбилась; она настолько развилась въ послѣднее время что понимала мои чувства и мысли, которыми я съ ней дѣлился подъ впечатлѣніемъ читаннаго и видѣннаго. Разъ какъ-то послѣ обѣда мы сидѣли съ ней на диванѣ; она блѣдная, усталая, прижала свою голову къ моему плечу и слушала какъ я ей описывалъ величіе и могущество древней Генуэзской республики, владычицы Средиземнаго моря, послѣ ея кровавой побѣды надъ своею соперницей, Пизой, подъ Меллоріей. Она тихо заплакала. Я испугался, приписывая ея слезы нервному раздраженію вслѣдствіе утомленія. Эти репетиціи дѣйствительно ее изнуряли до крайности.

— Оставь, ничего, тихо сказала она. — Я плачу потому что такъ счастлива съ тобой, такъ счастлива что мнѣ даже страшно становится на сердцѣ.

Прелесть Джина, нечего и говорить, золотое сердце, только характеръ! но объ этомъ далѣе. Она дебютировала и имѣла успѣхъ, который превзошелъ всѣ наши ожиданія. Ее вызвали разъ двадцать, аплодисменты безъ числа; свое главное на она должна была повторить два раза. Пѣхотные и морскіе офицеры просто бѣсновались. Скажу по совѣсти, ея успѣхъ на одномъ изъ первоклассныхъ театровъ польстилъ моему самолюбію. Мнѣ не совсѣмъ понравилось только нѣкоторое характерное испанское па, показавшееся мнѣ слишкомъ нахальнымъ; но шумъ рукоплесканій, блескъ, представленія, въ которомъ яркость костюмовъ и декорацій вмѣстѣ съ игривою и легкою музыкой составляла какое-то чарующее цѣлое, наконецъ восторгъ всего театра изгладили дурное впечатлѣніе испанскаго на. Любовь женщины которая съ успѣхомъ является предъ публикой, на сценѣ, имѣетъ свое особенное очарованіе, отъ котораго точно пьянѣетъ сердце. Сидѣть спокойно посреди рукоплещущаго театра и сказать себѣ что та женщина которая порхаетъ на сценѣ, возбуждая всеобщій восторгъ, моя, любитъ меня одного, и для нея каждое мое слово имѣетъ гораздо болѣе значенія чѣмъ весь этотъ шумъ и трескъ, все это имѣетъ какую-то особенную прелесть. Въ вечеръ дебюта Джина мнѣ показалась красивѣе, милѣе прежняго. Она была счастлива моимъ одобреніемъ. Забывъ усталость, она весело бѣгала по комнатѣ, услуживая мнѣ за чаемъ послѣ спектакля; смѣялась, болтала всякій вздоръ и увѣряла что, довольная моею похвалой, готова хоть сейчасъ повторить весь свой длинный балетъ для меня одного.

Генуэзская публика не охлаждалась къ Джинѣ въ продолженіе всего сезона; второй балетъ въ которомъ она танцовала не понравился и былъ ошиканъ, но ей все же аплодировали. Я, какъ водится, не пропускалъ ни одного представленія. Не только балетъ, но обѣ оперы, которыя давались, я зналъ наизусть отъ первой ноты до послѣдней. Генуя торговый городъ, въ которомъ почти нѣтъ общественной жизни. Данныя мнѣ отъ Галеаццо рекомендательныя письма доставили мнѣ удовольствіе сдѣлать нѣсколько визитовъ и быть позвану на одинъ скучнѣйшій и длиннѣйшій обѣдъ. Этимъ и ограничилось мое знакомство съ генуэзскимъ обществомъ. Все что только было замѣчательнаго въ городѣ и окрестностяхъ было мною осмотрѣно неоднократно; Сисмонди прочитанъ. Я взялся за сочиненія объ искусствѣ, но въ нихъ на каждомъ шагу были ссылки на Флоренцію и Римъ; я ихъ бросилъ и принялся за романы. Тѣмъ не менѣе тягость странной жизни какую я велъ давала себя болѣе и болѣе чувствовать; день становился иногда непомѣрно длиннымъ. Въ это самое время случилось одно обстоятельство, которое не надолго нарушило однообразіе нашей жизни. Въ числѣ поклонниковъ таланта Джины отличался своимъ шумнымъ восторгомъ одинъ Молдованинъ, который черезъ моего банкира познакомился со мной. Г. Александръ Кокераки жилъ въ Генуѣ по дѣламъ какого-то общества судоходства на Дунаѣ; это было только его офиціальное положеніе; кромѣ того, по его словамъ, онъ занимался торговлей хлѣбомъ и имѣлъ агентовъ чуть ли не во всемъ мірѣ. Толстенькій, маленькій, лысенькій Кокераки, со своими золотыми очками, орлинымъ носомъ и живыми черными глазами, былъ презанимательный разкащикъ. Онъ зналъ интимно все и всѣхъ въ Европѣ и о каждомъ сколько-нибудь видномъ дѣятелѣ какой бы то ни было страны сообщалъ пропасть иногда очень смѣшныхъ анекдотовъ. Знакомясь со мной, онъ заявилъ что считаетъ себя почти моимъ соотечественникомъ, такъ какъ часть его имѣній находится въ нашей Бессарабіи; вслѣдствіе этого онъ и о Россіи толковалъ какъ о странѣ имъ вполнѣ и глубоко изученной; не разъ однако я его ловилъ на очень грубыхъ ошибкахъ касательно новѣйшихъ реформъ, о которыхъ онъ преимущественно любилъ распространяться. Впрочемъ онъ дѣйствительно должно-быть бывалъ въ Москвѣ и Петербургѣ, ибо многихъ нашихъ общихъ знакомыхъ описалъ совершенно вѣрно. Необыкновенная подвижность и живость манеръ, особенно же его крикливость утомляли нѣсколько, тѣмъ не менѣе онъ былъ часто весьма забавенъ и интересенъ.

Мое знакомство съ Кокераки очень не нравилось Джинѣ, и она потребовала чтобъ я его не принималъ. Я разсердился на такое требованіе, которое, кромѣ своей неосновательности, было еще высказано въ крайне рѣзкой формѣ, и отказалъ наотрѣзъ. Мы повздорили между собой и даже довольно крупно; это была наша первая ссора. Она продолжалась впрочемъ не долго; скоро мы помирились, и Джина согласилась чтобы Кокераки бывалъ у насъ, однако была съ нимъ постоянно сдержанна. Холодность эта, повидимому, нисколько не конфузила вертляваго Молдованина; онъ все чаще и чаще бывалъ у насъ и былъ болѣе чѣмъ предупредителенъ ко мнѣ: представилъ меня въ Генуэзскій клубъ, устраивалъ мнѣ тамъ партіи въ вистъ, а по вечерамъ, когда не было театра, игралъ со мной дома въ экарте и пикетъ, и всегда являлся къ намъ съ кучей городскихъ новостей и сплетней, о которыхъ прежде я не имѣлъ и понятія. Съ Джиной былъ онъ изысканно почтителенъ. Я привыкъ къ нему, и всегда утромъ, прочитавъ газеты въ клубѣ, встрѣчался съ нимъ тамъ и ходилъ съ нимъ гулять. Очень часто также онъ обѣдалъ у насъ и оставался весь вечеръ.

Разъ утромъ, я уже собрался въ клубъ; Джина меня остановила и подала мнѣ письмо, адресованное ей отъ Кокераки. Письмо было цвѣтистое объясненіе въ любви, и съ этой стороны было только смѣшно. Толстое это существо, разыгрывающее роль Донъ-Жуана, могло только возбудить одинъ смѣхъ; но что меня разбѣсило, это разныя мерзости и насмѣшки на мой счетъ, коими этотъ лысый Ловеласъ пытался доказать что я не стою любви такой прелестной женщины какъ она. Джина стояла предо мной съ выраженіемъ побѣдоноснаго торжества. Въ каждой чертѣ ея лица были ясно отпечатаны слова: «я тебѣ говорила». Этотъ нѣмой упрекъ взбѣсилъ меня еще сильнѣе.

— Это не въ первый разъ онъ вамъ пишетъ? сказалъ я ей.

— Да, отвѣчала она хладнокровно.

— Отчего же вы прежде не показывали мнѣ его посланій?

— Оттого что я хотѣла чтобъ онъ хорошенько высказался и ты могъ бы вполнѣ убѣдиться кто такой твой новый другъ.

— Вопервыхъ, онъ никогда не былъ моимъ другомъ, возразилъ я рѣзко, и надѣвъ шляпу, вышелъ.

Я сердился на Джину и, мнѣ кажется, былъ правъ. Вся эта театральная обстановка была смѣшна и излишня; наконецъ всѣ ея дипломатическія тонкости и укрывательства, если и доставили ей побѣду надъ Кокераки, котораго она не терпѣла, были однако причиной что я въ его глазахъ въ продолженіи многихъ дней игралъ прежалкую роль. Кормилъ, поилъ этого Молдованина, проигрывалъ ему деньги въ карты и не замѣчалъ какъ онъ подъ носомъ у меня строилъ куры женщинѣ которую я люблю, да еще надо мной подсмѣивался. Послѣдняя мысль меня выводила изъ себя, и забывъ Джину, я обратилъ все мое бѣшенство на него. Подходя къ клубу, я встрѣтилъ его на улицѣ. Онъ былъ такой же веселый и съ тою же предупредительною улыбкой какъ всегда. Не откладывая далѣе, я тутъ же наговорилъ ему кучу прекрупныхъ дерзостей; къ величайшему моему удивленію, онъ мнѣ отвѣчалъ одними извиненіями. Такое уничиженіе меня обезоружило. Нельзя нападать на не защищающагося. Лежачаго не бьютъ. Уже въ болѣе мягкихъ формахъ я окончилъ мое объясненіе заявленіемъ что надѣюсь наше знакомство прекращено и онъ болѣе не станетъ у насъ бывать.

— Я очень хорошо понимаю, отвѣчалъ этотъ долготерпѣливый господинъ, — что я отнынѣ лишенъ удовольствія у васъ бывать. Сердечно сожалѣю объ этомъ, потому что въ короткое наше знакомство настолько успѣлъ васъ узнать чтобы дорожить вами. Я влюбленъ въ Mlle Biagi, сознаюсь. Сознаюсь также что я старался очернить васъ въ ея глазахъ. Но вы молоды, хороши собой; я ни то и не другое. Мнѣ не оставалось никакого другаго способа дѣйствовать какъ тотъ который я избралъ. Теперь вижу что она васъ еще больше любитъ, чѣмъ я полагалъ. Дай вамъ Богъ счастья. Я побѣжденъ и скоро покину Геную. Сожалѣю что мы разстаемся врагами. Надѣюсь однако что когда первый пылъ пройдетъ, вы перемѣните обо мнѣ ваше мнѣніе.

Цинизмъ этого человѣка, имѣвшаго духъ отвѣчать мнѣ такъ мягко, послѣ того какъ я ему наговорилъ дерзостей, за которыя всякій порядочный человѣкъ потребовалъ бы удовлетворенія, такъ меня поразилъ что я не нашелся ничего отвѣчать и раскланялся съ нимъ. Онъ еще пробылъ дня два въ Генуѣ и потомъ куда-то уѣхалъ. Какъ нарочно нѣсколько разъ мы встрѣчались съ нимъ на улицѣ, и всякій разъ онъ мнѣ кланялся очень почтительно, несмотря на то что я едва отвѣчалъ на его поклонъ.

Джина такъ мило, такъ тонко умѣла меня успокоить что я отъ души простилъ ей всѣ ея хитрости, которыми она, такъ долго скрывая отъ меня, запутала предпріимчиваго Молдованина. Эта глупая исторія насъ еще болѣе связала другъ съ другомъ. У меня никогда не было и тѣни сомнѣнія въ ея вѣрности; все же съ тѣхъ поръ я сталъ менѣе оставлять ее одну. Жизнь наша пошла какъ въ самомъ началѣ и была вполнѣ счастлива. Однако иногда я вспоминалъ не безъ сожалѣнія объ этомъ канальѣ Кокераки. Я нисколько не нуждался въ немъ самомъ, но правду сказать, при немъ наше одиночество было гораздо оживленнѣе.

Вскорѣ послѣ этого я получилъ письмо отъ моей тетки изъ Венеціи, въ которомъ она писала что ѣдетъ со всѣмъ семействомъ чрезъ Миланъ на югъ Италіи и изъявляла желаніе меня непремѣнно видѣть гдѣ-нибудь: или въ Миланѣ, или во Флоренціи. Мы посовѣтовались съ Джиной и она выбрала первый изъ этихъ городовъ. Я живо собрался въ дорогу; мнѣ очень хотѣлось увидать милую тетушку, которую очень люблю; но въ самую минуту отъѣзда, невыносимо грустно было разстаться съ моею дорогою Джиной. Хоть она старалась скрыть свои слезы и сама снаряжала меня въ путь, входя во всѣ мельчайшія подробности, но я очень хорошо видѣлъ ея влажные глазки, которые она такъ ловко украдкой утирала. На станціи желѣзной дороги нѣсколько голосовъ пронзительно закричали: «partenza»,^[7] она судорожно обняла меня и втолкнула въ вагонъ. Поѣздъ тихо двинулся и тотчасъ со станціи вошелъ въ темный тоннель. На сердцѣ было такъ грустно, такъ одиноко что мнѣ нестерпимо хотѣлось вернуться.

Пять дней проведенныхъ въ Миланѣ пролетѣли незамѣтно. Утро проходило съ теткой и кузинами, которымъ я показывалъ всѣ городскія достопримѣчательности; вечеромъ я бывалъ въ обществѣ или театрѣ, что также общество. Я попалъ въ самый разгаръ карнавала и благодаря Галеаццо воспользовался всѣми городскими удовольствіями. Балъ, танцы каждый день; веселая маркиза Рита выказывала мнѣ явное предпочтеніе предъ всѣми другими молодыми людьми. Она находила что я отлично вальсирую и всегда меня выбирала въ котильйонѣ. Я веселился, но это нисколько не мѣшало мнѣ думать о моей милой Джинѣ. Несмотря на всѣ развлеченія, я находилъ время писать ей длиннѣйшія письма каждый день. Напротивъ, она мнѣ писала мало. Правда, ей нечего было мнѣ разказывать; жизнь ея была мнѣ извѣстна. Она мнѣ говорила одно, что любитъ меня и тоскуетъ по мнѣ. Говорила такъ просто, искренно, что меня это трогало до глубины души. Получивъ ея письмо, я собирался проститься съ тетушкой и не медля вернуться въ Геную, но на первомъ же словѣ добрая старушка со слезами начинала меня упрашивать подарить ей еще денекъ. Съ другой стороны, Галеаццо, его семейство, новые знакомые были такъ любезны, что не было никакой возможности отказываться отъ ихъ приглашеній. Несмотря на все мое нежеланіе, я оставался, ѣздилъ на балы и танцовалъ до утра. Однако, какъ только тетушка уѣхала, спѣша на послѣдніе дни карнавала въ Римъ, въ тотъ же день и я отправился въ Геную, Галеаццо взялъ съ меня слово пріѣхать непремѣнно на карнавалоне въ Миланъ; я тѣмъ охотнѣе обѣщалъ, что мы съ Джиной еще прежде рѣшили недѣлю карнавалона провести тамъ. Маркиза Рита объявила мнѣ что безъ меня не будетъ вальсировать. Она это сказала со своимъ обычнымъ смѣхомъ; принять это за чистую монету было трудно; все же быть отличену предъ прочими такою женщиной какъ маркиза — было весьма лестно. Она слыла за весьма разборчивую и взыскательную. Тѣмъ не менѣе я уѣхалъ.

Джина меня встрѣтила хорошо, хотя съ грустнымъ выраженіемъ лица. Очевидно она преувеличивала значеніе миланскихъ веселостей, — и это очень натурально; въ ея быту составляется какое-то смутное понятіе о всемъ томъ что дѣлается въ высшемъ обществѣ. Я ей объяснилъ что съ моей стороны было одно только исполненіе обязанности, родъ выраженія благодарности Галеаццо за его дружелюбное гостепріимство. Она поняла и успокоилась. Одно что ее еще немного смущало, это зачѣмъ я такъ долго оставался на балахъ; но и этотъ послѣдній остатокъ темной тѣни, наброшенный моими, можетъ-быть, слишкомъ откровенными письмами, — изгладился вскорѣ, и наша жизнь потекла такъ же счастливо какъ и прежде. Она сдѣлалась даже оживленнѣе чѣмъ прежде. Въ Генуѣ, какъ и всюду въ Италіи, послѣдніе дни карнавала посвящены корсо, т.-е. гуляньямъ, въ продолженіи которыхъ изъ окошекъ домовъ на экипажи, а изъ экипажей на окна и пешеходовъ сыплютъ муку, конфекты и всякую всячину. Джина добыла для насъ окно на главной улицѣ Via Nuova, по которой идетъ гулянье, — и мы съ ней изъ этого окна забрасывали мукой всѣхъ, и лрохожихъ и проѣзжающихъ. У насъ бывали цѣлыя сраженія съ главными колесницами. Всюду въ главныхъ городахъ Италіи молодые люди снаряжаютъ для карнавальныхъ корсо большія колесницы, имѣющія самыя фантастическія формы, и въ нихъ они сами, наряженные сообразно характеру колесницы, разъѣзжаютъ по гулянью и бросаютъ конфекты, муку, букеты, апельсины въ экипажи и окна домовъ. Въ Генуѣ таковыхъ было нѣсколько; съ ними-то у насъ всего болѣе происходили жаркія перестрѣлки мукой и всякими снарядами.

Карнавалъ въ Генуѣ кончился, съ нимъ и контрактъ Джины. Ее приглашали на весь постъ во Флоренцію, но она отказалась. Мы предполагали съ ней попутешествовать, съѣздить въ Римъ, Неаполь, а потомъ на лѣто въ Парижъ и Германію. Въ середу великаго поста мы уѣхали въ Миланъ. Намъ обоимъ было грустно разстаться съ Генуей, въ которой мы провели два мѣсяца очень счастливо. Чуть не половину дороги просидѣли мы молча въ вагонѣ, но потомъ это настроеніе мало-помалу исчезло, и когда мы вошли въ нашу маленькую миланскую квартирку, — мы оба были въ самомъ веселомъ расположеніи духа.

III.

Миланскій карнавалонъ, это лишніе пять карнавальныхъ дней, выхлопотанныхъ, какъ говорятъ, Святымъ Амвросіемъ своему родному городу, который единственный въ Италіи пользуется такимъ завиднымъ преимуществомъ. Эти пять дней особенно блестящи отъ наплыва Италіянцевъ со всѣхъ другихъ городовъ, въ которыхъ уже началось постное затишье. Только-что мы пріѣхали, Джина отправилась къ теткѣ повидаться со своимъ братомъ и съ нимъ провести весь вечеръ; не зная гдѣ буду обѣдать, я пошелъ въ Cafe Martini. Въ немъ засталъ я кучу знакомыхъ и между прочими Галеаццо. Послѣдній овладѣлъ мною, посадилъ въ свой фаэтонъ и повезъ на бастіонъ. Бастіонъ извѣстное мѣсто гулянья, на которомъ собирается весь миланскій beau-monde, часа за два до захожденія солнца. Едва мы вышли изъ экипажа, какъ встрѣтили въ аллеѣ маркизу Гельгодере, гулявшую съ одною ея подругой и окруженную молодежью. Маркиза очень мило со мной поздоровалась и тутъ же предложила мнѣ участвовать въ одной колесницѣ, которую она снаряжала для корсо вмѣстѣ съ двумя другими дамами и четырьмя молодыми людьми.

— Вы появились какъ разъ кстати, прибавила она, — насъ семь. Это отчасти кабалистическое число меня путаетъ. Съ вами насъ будетъ восемь, — и я буду спокойна. Посмотримъ теперь, — дорожите ли вы моимъ спокойствіемъ, или нѣтъ?

— Весьма, возразилъ я.

— Но, перебила маркиза, — тѣмъ не менѣе, однако, впрочемъ, къ величайшему вашему сожалѣнію, вы принуждены отказаться отъ удовольствія участвовать, потому что… ну и тысяча причинъ, одна лучше другой.

— Отчего же вы такъ думаете? спросилъ я.

— Отчего? очень просто. Вы, говорятъ, живете на желѣзной дорогѣ, и всегда наканунѣ вашего отъѣзда. Вѣдь вы метеоръ: едва покажетесь и быстро исчезнете. Васъ даже разсмотрѣть трудно.

— Нѣтъ, отвѣчалъ я смѣясь, — этотъ разъ я останусь довольно долго въ Миланѣ, и сожалѣю. Ваше сравненіе съ метеоромъ мнѣ такъ нравится, что жаль потерять на него право.

— Вотъ какъ! съ улыбкой возразила маркиза, — вы покончили ваши дѣла въ Генуѣ? Я думала, васъ тамъ задержатъ до Пасхи. Тѣмъ лучше. Это все однако одни разговоры, а надо дѣло. Ѣдете вы съ нами?

— Очень бы радъ былъ, сказалъ я, — но корсо завтра, я не успѣю сдѣлать себѣ костюмъ.

— Это пустая отговорка. Вашъ костюмъ весьма простъ, — бѣлый пьеро; моя портниха вамъ его сдѣлаетъ въ два часа. Мы не лавочники, которые весь годъ придумываютъ и устраиваютъ замысловатые костюмы и колесницы къ карнавалу. Мы хотимъ веселиться. Бросать каріандоли изъ оконъ и съ балконовъ намъ надоѣло, и мы ѣдемъ. Больше ничего. Итакъ вы съ нами?

— Съ большимъ удовольствіемъ, отвѣчалъ я.

Въ сущности данное мною обѣщаніе меня нѣсколько пугало. Джина не любила маркизы, и во избѣжаніе всякихъ домашнихъ непріятностей, я бы не прочь отказаться отъ приглашенія на корсо, во было уже поздно. Я попался и безвозвратно. Маркиза назначила намъ всѣмъ участвовавшимъ въ ея колесницѣ пріѣхать къ ней вечеромъ, съ тѣмъ чтобъ условиться вполнѣ на счетъ завтрашняго дня. Я обѣдалъ у Галеаццо и послѣ отправился къ ней. Совѣщаніе у маркизы неоднократно перерывалось танцами; насъ было такъ мало, что нельзя было рано уѣхать. Къ тому же хозяйка дома то-и-дѣло подсмѣивалась надо мной: разспрашивала о Генуѣ, увѣряла что не будетъ сердиться, если мнѣ кой-кто запретитъ принять участіе въ колесницѣ, и пр. въ этомъ родѣ. Очевидно она знала о моей связи съ Джиной. Будь мы съ ней вдвоемъ, я бы нисколько не скрывалъ истины; но въ маленькомъ кружкѣ, при почти постоянно общемъ разговорѣ, мнѣ поневолѣ приходилось отвѣчать туманно и стараться свести разговоръ на другой предметъ. Несмотря на это было весело, какъ бываетъ только на маленькихъ вечерахъ, которые я положительно предпочитаю большимъ баламъ. Меньше претензіи и больше веселости. Довольно поздно вернулся я домой и вернулся не безъ страха. Джина, вопреки моимъ опасеніямъ, встрѣтила меня чрезвычайно мило. Несмотря на это, самъ не знаю почему, я скрылъ отъ нея предполагаемую колесницу, и то что я былъ у маркизы. Я ей сказалъ что обѣдалъ и провелъ вечеръ у Галеаццо и началъ съ большимъ участіемъ ее разспрашивать объ ея родныхъ и знакомыхъ, которыхъ она видѣла. Она предо мною всегда какъ будто конфузилась за свою родню, и очень цѣнила малѣйшее мое къ нимъ вниманіе. Она была вполнѣ довольна и весела. О корсо не было разговора.

Наступило утро; время отправиться къ маркизѣ приближалось. Я раздумывалъ какъ бы половчѣе сказать ей о колесницѣ, но все что-то не ладилось. Къ счастію, она сама, — лучше сказать, обстоятельства мнѣ помогли. Ее звали смотрѣть на корсо къ какой-то родственницѣ. Тетка пришла ее уговаривать идти туда; она отказывалась, но видимо была бы не прочь. Я присоединился къ просьбамъ тетки, и она согласилась только тогда, когда я ей сказалъ что самъ былъ званъ къ Галеаццо. Мы съ ней очень мило простились.

— Навѣрное тебя потащутъ сегодня въ veglione^[8], прибавила она на прощанье. — Ничего, ступай, не безпокойся обо мнѣ: я проведу вечеръ у тетки. Только, пожалуста, не возвращайся слишкомъ поздно.

— Дѣйствительно меня звали въ маскарадъ театра Ла Скала, я и забылъ объ этомъ. Съ чувствомъ живѣйшей благодарности, расцѣловалъ я Джину и полетѣлъ къ маркизѣ.

Надо самому побывать на одной изъ этихъ колесницъ корсо, чтобы понять все опьяняющее увлеченіе въ которое можетъ васъ втянуть такая пустая забава. Въ сущности, что тутъ такого занимательнаго? бросать кучи известковыхъ шариковъ въ продолженіи двухъ или трехъ часовъ въ народъ, экипажи, окна и балконы? Ничего; съ перваго взгляда даже глупо для взрослыхъ людей; тѣмъ не менѣе, эта постояннная борьба, эта всеобщая веселость, такъ увлекаетъ васъ, что не опомнишься. Крики, привѣтствующіе ловко пущеннные каріандоли^[9], свистъ и насмѣшки когда они не достигнутъ цѣли; хохотъ, когда мы, бывало, примемся всѣ обсыпать мукой какого-нибудь сердитаго господина. Однимъ словомъ, какое-то самозабвеніе отъ всеобщаго шума, смѣха, веселья, которое, вопреки вашей волѣ, овладѣваетъ вами, и вы бѣснуетесь какъ всѣ, сами не отдавая себѣ отчета отчего и почему.

Наша колесница была велика, но очень проста. Она была обита бѣлымъ коленкоромъ съ фестонами изъ зелени; вмѣсто перилъ, по продольнымъ сторонамъ были высокіе ящики, въ которыхъ были насыпаны каріандоли. Мы очень удобно ихъ отуда черпали большими ложками, узенькими и длинными жестяными стаканами и даже руками. Кромѣ этого запаса снарядовъ, сзади насъ ѣхали дроги съ мѣшками каріандолей которыхъ три человѣка безпрерывно всыпали въ наши ящики. Дроги никогда не опорожнялись, ибо на нѣкоторыхъ пунктахъ гулянья были склады мѣшковъ, которыми на пути пополнялся нашъ резервъ.

Мы всѣ были пресмѣшно одѣты. Мущины въ широкихъ панталонахъ и курткахъ изъ бѣлаго коленкора, съ большими зелеными пуговицами; дамы въ такихъ же курткахъ, но при этомъ въ бѣлыхъ юбкахъ. У всѣхъ насъ голова была одинаково и очень куріозно убрана. Родъ бѣлаго коленкороваго чепчика съ таковою же маской плотно покрывалъ всю голову, сверхъ этого тонкая проволочная маска защищала лицо, и все это еще прикрывалось бѣлою, мягкою, войлочною шляпой. Такое одѣяніе насъ отлично охраняло отъ бросаемыхъ на насъ каріандолей, но, правду сказать, — было далеко не красиво. Одна маркиза умудрилась быть кокетливою даже и въ этомъ костюмѣ. Меня всего болѣе радовало то что не было никакой возможности насъ узнать. Дѣйствительно мы неразъ проѣзжали мимо окна въ которомъ была Джина, я ее видѣлъ, но она и не догадывалась что я былъ такъ близко отъ нея.

Маркиза была нашимъ начальникомъ и исполняла эту должность отлично. Она направляла насъ такъ искусно, что мы во всѣхъ встрѣчахъ одержали верхъ и заставили замолчать нашихъ противниковъ. Мнѣ кажется, причина нашихъ успѣховъ заключалась въ снабженіи снарядовъ, которое ни у кого не было устроено такъ хорошо какъ у насъ. Не помню теперь, — мы разбросали баснословное количество пудовъ этихъ каріандолей. Несмотря на свои заботы по командованію нами, хорошенькая и на видъ слабенькая маркиза не уступала никому изъ насъ въ самомъ киданіи этой муки. Она была неутомима. Я стоялъ около нея, и не разъ совѣтовалъ ей отдохнуть. Въ передней части нашей колесницы было прикрытое мѣстечко, въ которомъ хранились букеты и конфекты, которые мы иногда бросали дамамъ (одинъ такой букетъ я бросилъ Джинѣ); въ этомъ мѣстечкѣ два человѣка могли свободно усѣсться на полъ, даже снять маски и вздохнуть безопасно, такъ какъ навѣсъ защищалъ отъ бросаемыхъ каріандолей. Маркиза и слышать не хотѣла моихъ увѣщаній, она ни на минуту не сошла со своего мѣста и только тогда приказала съѣхать съ гулянья, когда почти совсѣмъ сдѣлалось темно. Мы выѣхали одни изъ послѣднихъ. Поѣздка удалась совершенно; только одно было забыто всѣми нами, это припасти какое-нибудь питье. Жажда насъ всѣхъ сильно мучила. Несмотря на двойныя маски, пыль отъ каріандолей проникала въ ротъ и носъ, и потребность хоть чѣмъ-нибудь промочить горло была у всѣхъ. Не объ этомъ только забылъ вашъ командиръ и мы всѣ. Никто не подумалъ гдѣ мы всѣ будемъ обѣдать. Когда мы вернулись съ корсо къ маркизѣ и передѣлись, — оказалось что мужья всѣхъ нашихъ дамъ, въ томъ числѣ и хозяинъ дома, обѣдаютъ въ клубѣ. По всему вѣроятію, они распорядились такъ въ увѣренности что нашъ пикникъ окончится какъ всѣ пикники — обѣдомъ. Произошло всеобщее недоумѣніе, которое я сейчасъ же прекратилъ, пригласивъ все общество обѣдать въ какую-нибудь гостиницу. Всѣ согласились, и я отправился съ однимъ изъ молодыхъ людей искать гдѣ можно поскорѣй добыть отдѣльную комнату и возможность намъ всѣмъ поѣсть. Мы нашли все это у Биффи и тотчасъ же вернулись къ нашему обществу.

Обѣдъ былъ очень оживленъ, благодаря шампанскому, которое я велѣлъ подавать одно и съ самаго начала, увѣривъ всѣхъ что таковъ у насъ обычай въ Россіи. Какъ хозяинъ я имѣлъ честь сидѣть на главномъ мѣстѣ, около нашего командира. За обѣдомъ было рѣшено что въ послѣдній корсо мы проведемъ весь день вмѣстѣ: сначала на гуляньи въ колесницѣ, потомъ будемъ обѣдать а послѣ поѣдемъ въ маскарадъ театра Ла Скала, гдѣ возьмемъ ложу и будемъ всѣ замаскированы. Предполагалось интриговать въ самыхъ обширныхъ размѣрахъ. Условлено было собраться на завтра къ маркизѣ и тамъ сговориться между собою какъ устроить чтобы въ маскарадѣ дѣйствительно опутать нѣсколько господъ и барынь и произвести смятеніе во всемъ миланскомъ обществѣ. Маркиза объявила что если всѣ будутъ строго ей повиноваться, она отвѣчаетъ за полный и блестящій успѣхъ. Всѣ единодушно приняли ея предложеніе и всякій поочередно подходилъ къ ней и, становясь на колѣни, произносилъ торжественную клятву полнаго повиновенія и преданности ей до послѣдней капли крови во все время карнавалона. По окончаніи сего обряда, при троекратномъ eviva, былъ выпитъ тостъ за здравіе нашей избранной руководительницы. Маркиза отвѣчала спичемъ, въ которомъ, милѣйшимъ образомъ, шутовски подражала министрамъ, которые при поступленіи на должность произносятъ въ парламентѣ рѣчь съ изложеніемъ программы того что они намѣрены сдѣлать. Громкія, восторженныя рукоплесканія привѣтствовали ее. Она знакомъ попросила молчать.

— Противоположно конституціоннымъ министрамъ сей счастливой страны, которые много, долго и скучно говорятъ и ничего кромѣ глупостей не дѣлаютъ, сказала она, — министерство котораго я имѣю честь быть президентомъ предлагаетъ на ваше усмотрѣніе и утвержденіе, милостивые государи, слѣдующій законопроектъ:

Пунктъ 1й. Каждый мущина и женщина сего почтеннаго общества не медля напишетъ письмо, въ коемъ назначитъ свиданіе на слѣдующій veglione. Письмо не будетъ адресовано и будетъ подписано вымышленнымъ именемъ, которое сочинитель или сочинительница сохранить все остальное время карнавалона.

Примѣчаніе. Подразумѣвается что всякій полъ будетъ писать противоположному.

Пунктъ 2й. Письма должны быть представлены не позже завтрашняго дня двухъ часовъ пополудни, въ нашу резиденцію.

Пунктъ 3й. Оныя письма должны быть написаны остроумно и увлекательно.

Пунктъ 4й. Предсѣдателю совѣта предоставляется право подписать адресы и разослать письма по своему усмотрѣнію.

Законъ былъ одобренъ единодушно вообще и каждый пунктъ въ особенности, безъ всякихъ замѣчаній и поправокъ, кромѣ четвертаго, на который я возразилъ что было бы лучше знать впередъ кому пишешь и потому предложилъ сейчасъ же назначить тѣхъ лицъ которымъ каждый изъ насъ долженъ писать. Маркиза не согласилась и объявила что принятіе моего предложенія она сочтетъ выраженіемъ недовѣрія къ себѣ и подастъ въ отставку. Съ комическою важностью произнесла она рѣчь, въ которой громила меня, якобы представителя оппозиціи ея благодѣтельному министерству. Я всталъ и заявилъ что отказываюсь отъ предложенной мною поправки, и четвертый пунктъ, также какъ и предыдущіе, былъ принятъ единодушно.

— Мы, кажется, будемъ съ вами врагами, сказала она мнѣ тихо, въ то время какъ по окончаніи обѣда мущины закурили сигары, и вокругъ стола завязалось, группами, нѣсколько отдѣльныхъ разговоровъ объ осуществленіи нашихъ замысловъ.

— Не знаю что будетъ, отвѣчалъ я, — но теперь, могу васъ завѣрить, у меня совершенно не вражескія къ вамъ чувства. Напротивъ…

— Вотъ какъ, возразила она, улыбаясь, но глаза ея серіозно и пристально смотрѣли на меня. — Значитъ Генуя уже забыта; однако скоро!

— Генуя не забыта, но можетъ быть забыта.

— Если, прибавила она, — кто-нибудь возмется васъ отвлечь отъ нея. Старая исторія начинаетъ вамъ немножко надоѣдать; но, какъ ловкій человѣкъ, вы только тогда рѣшитесь вынести нынѣ боготворимое божество изъ храма когда будетъ готово новое для занятія, того же мѣста. Храмъ и культъ все тотъ же, только богъ другой. Хвалю отъ всей души эту практичность, которая, впрочемъ, далеко не рѣдкое явленіе въ наше время. Принимая въ васъ участіе, всѣмъ сердцемъ сожалѣю что никого не вижу подходящаго на открывающуюся у васъ вакансію.

Съ этими словами она встала и подошла къ ближайшей группѣ; я остался одинъ. Правду сказать, отвѣтъ маркизы меня огорошилъ. Она была болѣе чѣмъ любезна со мной въ продолженіи всего дня, видимо отличала меня предъ другими, и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, меня оборвала. Меня всего болѣе бѣсило что я не могъ скрыть моей досады и не нашелся ей ничего отвѣтить. Она, весело смѣясь, разговаривала въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня; я постарался послѣдовать ея примѣру, подошелъ къ другой группѣ и принялся дѣятельно участвовать въ разговорѣ.

Прошло съ четверть часа; совершенно оправившись отъ неожиданнаго и незаслуженнаго пораженія, я былъ въ жаркомъ спорѣ съ хорошенькою графиней Элеполи, какъ меня позвала маркиза.

— Извините что я васъ отвлекаю отъ вашего разговора, сказала она съ любезною улыбкой, — но у меня до васъ просьба.

— Приказывайте, marchesa.

— Нѣтъ не приказываю, а прошу. Вотъ въ чемъ дѣло. Беатричѣ хочется курить, но одной совѣстно — требуется мое участіе. Сигаръ я, при всемъ желаніи, не выношу. У васъ у однихъ папиросы.

Вмѣсто отвѣта я раскрылъ свой портъ-сигаръ и подалъ ей.

— Нѣтъ, это будетъ слишкомъ, сказала она, отклоняя мою сигарочницу, — я лучше возьму вашу папироску.

Сказавъ это, она взяла изъ моей руки ту папироску которую я курилъ и поднесла ее къ своему розовому ротику. При этомъ взглядъ ея былъ такой нѣжный, влажный, манящій что у меня сильно забилось сердце; но этотъ взглядъ, озаривъ меня мгновенно, исчезъ, и опять предо мною были равнодушно смѣющіеся ея глазки.

— Вы не сердитесь что я такъ безцеременно распорядилась вашею папироской? продолжала она, улыбаясь. — Курить много я не могу, а надо было показать примѣръ.

— Сердиться на васъ нельзя, отвѣчалъ я, садясь около нея, — напротивъ, сегодня я чувствую къ вамъ безпредѣльную благодарность.

— Благодарность?

— Да, вы мнѣ такъ тонко, такъ умно напомнили что я человѣкъ не свободный и не долженъ этого забывать, даже посреди самыхъ сильныхъ очарованій.

— Очарованіе не было сильно, если вы на первомъ шагу остановились.

— Остановился не я, меня остановили.

— И вы за это благодарите? Прекрасная черта, говорящая въ пользу благородства вашего характера. Ее нельзя достаточно похвалить. Итакъ, вы, какъ только увидите что увлеченіе не ведетъ ни къ какой практической цѣли, сейчасъ же бросаете, совершенно отрезвляетесь и тотчасъ готовы съ спокойнымъ сердцемъ взойти на Капитолій для принесенія благодарственной жертвы богамъ.

— По-моему всякое увлеченіе только тогда можетъ жить и развиваться когда оно находитъ пищу въ самомъ предметѣ къ которому оно обращено. Иначе это огонь который гаснетъ за недостаткомъ матеріала для горѣнія.

— Идни московитскія, отъ которыхъ вѣетъ холодомъ и сыростью вашихъ сѣверныхъ льдовъ. У насъ, въ Ломбардіи, думаютъ иначе. Впрочемъ я могу только радоваться вашему благоразумію и тѣмъ болѣе ему радуюсь что каждое ваше слово доказываетъ мнѣ что я не ошиблась въ моемъ мнѣніи о васъ. Оно подтверждается все болѣе и болѣе.

— Я бы желалъ его знать вполнѣ — это мнѣніе.

— Когда-нибудь; покамѣстъ же я вамъ сообщу одно очень важное извѣстіе, сказала она таинственно.

— Что такое?

— Намъ пора ѣхать, отвѣтила она тихо, и откинувшись на спинку кресла, звонко, весело засмѣялась.

— Вы только шутите, маркиза, сказалъ я, вставая.

Ея смѣхъ меня бѣсилъ.

— А вы любите шутить другими, отвѣчала она, серіозно, глубоко взглянувъ на меня. Я остановился точно оцѣпенѣлый, а она, не прошло и секунды, весело болтала съ графиней Элеполи.

Начались сборы къ отъѣзду; надо было отвезти по домамъ нашихъ дамъ. Послали за фіакрами; мы всѣ вызвались ихъ проводить. Группы раздѣлились. Маркиза взяла съ собой графиню Элеполи и назначила меня ихъ проводить. Мы сначала завезли графиню и очутились одни въ каретѣ. Сидѣть съ ней одной въ этомъ темномъ ящикѣ было жутко; мы ѣхали тихо; порой свѣтъ газовыхъ фонарей освѣщалъ ее мгновенно, и я видѣлъ ясно ея лицо. Оно имѣло совсѣмъ другое выраженіе, чѣмъ прежде, за обѣдомъ. Оно было серіозно, даже нѣсколько грустно; глаза блестѣли, неподвижно устремленные въ окно. Мы сидѣли такъ близко. Я чувствовалъ ея плечо, всю ея фигурку, которая съ нѣгой куталась въ темной бархатной шубкѣ. Сердце стучало нестерпимо. Мы молчали. Я не выдержалъ.

— Маркиза, сказалъ я, стараясь взять ее за руку, — зачѣмъ вы такъ нападаете на меня?

Она оттолкнула мою руку и молчала.

— Вы не хотите даже мнѣ отвѣчать? продолжалъ я.

— Еслибы вы знали, сказала она съ какимъ-то злобнымъ, нервнымъ смѣхомъ, — какъ смѣшны всѣ эти вступленія въ разговоръ. Молодому человѣку выпадетъ случай быть десять минутъ съ порядочною и не дурною собой женщиной въ фіакрѣ. Извѣстное дѣло, тутъ объясненіе въ любви обязательно. Нельзя сразу броситься на склоненіе глагола: «любить». Надо начать съ чего-нибудь. Издалека. Вотъ эти-то «издалека» смѣшны до крайности. Знаете что? Будьте оригинальны. Помолчите.

Ея выходка меня взбѣсила; я отодвинулся въ противоположный уголъ кареты. Прошло минуты двѣ.

— Вы ее любите? сказала она тихо, и голосъ ея дрожалъ.

— Очень, отвѣчалъ я сухо.

— Не сердитесь; намъ еще рано быть врагами, прошептала она, взявъ меня за руку.

Ея рука была холодна. Не знаю, но ея прикосновеніе ударомъ отозвалось у меня въ сердцѣ.

— Маркиза! отвѣчалъ я, — вы странная и чудная женщина. Что вамъ до нея, до меня? Васъ это нисколько не интересуетъ. Вы очень хорошо знаете что около васъ забываешь все и всѣхъ, и забываешь вопреки себя, своей воли, сердясь, бѣсясь на себя. Что я чувствовалъ? чувствую? не знаю. Знаю только что за одинъ поцѣлуй вашего чуднаго ротика я бы теперь отдалъ все, что бы вы ни потребовали.

— И завтра пожалѣли бы объ этомъ, перебила она тихо; лицо ея было такъ близко отъ меня что я чувствовалъ ея горячее дыханіе.

— Можетъ-быть, сказалъ я, и вмѣстѣ, не знаю какъ, наши губы слились въ одинъ жгучій поцѣлуй. Она оттолкнула меня и слегка высунулась въ окно кареты. Я испугался, подумавъ что она хочетъ выпрыгнуть и схватилъ ее за талію. Она повернулась ко мнѣ и тихо сказала:

— Мы пріѣхали; сегодня въ veglione.

Фіакръ остановился: она быстро вышла изъ кареты и исчезла подъ высокою аркой большаго подъѣзда стариннаго палаццо Бельгодеръ. Я поѣхалъ домой переодѣться.

Видъ моей квартирки, пустой, темной, съ нетопленнымъ каминомъ, произвелъ на меня самое грустное, самое тяжелое впечатлѣніе. Пробовалъ затопить каминъ, только страшно надымилъ и не добился толку. Безъ Джины, которая меня лелѣяла до мельчайшихъ подробностей, я не зналъ гдѣ найти мое платье. Роясь въ коммодахъ, я ничего не нашелъ, но напалъ на свертокъ бумаги, тщательно перевязанный голубою ленточкой. Любопытство взяло верхъ надъ деликатностью, — я развязалъ; это были всѣ мои письма, даже самыя пустыя, завернутыя въ афишу того народнаго спектакля на которомъ я въ первый разъ ее увидѣлъ. Меня эта находка глубоко тронула и заставила задуматься. Заперевъ коммодъ, я сѣлъ въ кресло и закурилъ сигару. Я рѣшился не ѣхать въ маскарадъ; все откровенно разказать Джинѣ, и на завтра непремѣнно уѣхать съ ней изъ Милана. Рѣшимость эта меня освѣжила; точно гора свалилась съ плечъ. Даже какъ будто просіяло въ нашей квартиркѣ, тускло освѣщенной одинокою свѣчкой, поставленною мною на каминѣ. Воображеніе уже рисовало мнѣ добрую, милую рожицу Джины, когда я ей признаюсь во всемъ и объявлю мое рѣшеніе бѣжать изъ Милана. Сначала она будетъ серіозно, пристально на меня смотрѣть, не захочетъ меня поцѣловать на мировую. При этомъ, невольно, свѣжее воспоминаніе о другомъ страстномъ поцѣлуѣ кольнуло меня въ сердце и бросило въ жаръ. Какой-то невѣдомый міръ изящныхъ формъ, роскоши, блеска и вмѣстѣ страсти, скованной приличіемъ, но по временамъ, вдругъ разнузданной, палящей, раскрылся предо мною на одинъ мигъ. Я судорожно принялся ходить по комнатѣ. Такъ темно, холодно, одиноко, тоскливо было въ этой буржуазной комнаткѣ; а съ улицы то-и-дѣло долетали пѣсни и крики веселившагося народа. Возможность черезъ нѣсколько минутъ увидать ее, эту оригинальную, непонятную женщину такъ неотвязно стала меня преслѣдовать, что я ни о чемъ другомъ не могъ думать. Въ головѣ вертѣлась только мысль о ней: какъ-то она меня встрѣтитъ? что скажетъ послѣ нашей поѣздки въ каретѣ?

Все судьба въ нашей жизни. Будь въ эту минуту Джина со мною, рѣшимость не измѣнила бы мнѣ, и нашъ съ нею несложный романъ продолжался бы, по всему вѣроятію, и теперь, и я былъ бы счастливъ. Стрѣлка часовъ показывала двѣнадцать. Я не въ силахъ былъ противиться искушенію и отправился въ Ла Скала.

Зала театра была залита свѣтомъ; разноцвѣтныя ложи были наполнены самыми блестящими туалетами; народу, масокъ и въ особенности дебардеровъ въ партерѣ и на сценѣ было гибель. Взойдя въ залу, я тотчасъ же увидѣлъ маркизу; она была въ своей ложѣ, въ бельэтажѣ. На головѣ у ней только была усыпанная брилліантами маркизская корона; на открытое платье былъ наброшенъ легкій дымчатый шарфъ, изъ котораго ея тоненькая головка выглядывала какъ изъ облака. Размахивая вѣеромъ, она съ живостью говорила съ какимъ-то сѣдымъ мущиной. Въ ложѣ у нея сидѣла Беатриче Читануова. Меня непреодолимо потянуло поговорить съ ней. Съ трудомъ протолкался я въ залѣ до выхода; въ корридорѣ встрѣтился съ Галеаццо, который звалъ меня ужинать. Я обѣщалъ прійти попозже, и не безъ сердечнаго трепета отворилъ дверь ея ложи. Она очень любезно подала мнѣ руку, но эта рука не отвѣчала на мое пожатіе. Съ тѣмъ свѣтскимъ тактомъ который никогда не покидаетъ этихъ барынь, она, какъ ни въ чемъ не бывало, познакомила меня съ сѣдымъ бариномъ, какимъ-то Флорентинцемъ, и прибавила:

— Садитесь и слушайте. Il signor разказывалъ намъ сейчасъ печальную исторію, случившуюся у нихъ. Одна довольно извѣстная дама бѣжала отъ мужа съ молодымъ человѣкомъ, и представьте! имѣетъ дерзость публично являться съ нимъ. Продолжайте пожалуста.

— Я кончилъ, marchesce, отвѣчалъ, улыбаясь старикъ.

— Я жалѣю, замѣтила Читануова, — всего болѣе этого бѣднаго молодаго человѣка… Вотъ себя связалъ на всю жизнь. — Тяжелый камень.

— Что объ нихъ жалѣть, возразила маркиза, — она бѣдная женщина! Вотъ кого жаль. Послѣ такого скандала всѣ двери для нея затворены; общество не существуемъ. Что же ей остается?

— Счастье съ человѣкомъ котораго она выбрала, отвѣчалъ я.

— Счастье! — продолжала маркиза, приподнявъ свои плечики на минуту. — Пустое слово, сущность котораго — несбыточная мечта. Если оно и бываетъ у насъ въ жизни, то на одно мгновеніе. — И полноте, — его нѣтъ и быть не можетъ. — Да не въ томъ дѣло. Есть обязанности которыхъ женщина нашего круга никогда не должна забывать, — это обязанности въ отношеніи имени которое она носитъ. Вотъ по-моему главное.

— Только въ Ломбардіи сохранились еще старинныя хорошія традиціи, сказалъ съ приторно-сладкою улыбкой сѣдой господинъ и, раскланявшись, ушелъ изъ ложи.

Мы молчали. Графиня Беатриче внимательно на кого-то лорнировала въ залѣ; маркиза играла со своимъ вѣеромъ.

— Вамъ не легко досталась, кажется, возможность прійти на veglione? сказала она тихо.

— Да, дѣйствительно не легко, отвѣчалъ я.

— Что же, сильно побранили? продолжала она съ ироническою улыбкой, — но вы выдержали характеръ, показали силу воли, столь приличную мущинѣ.

— Нѣтъ ни брани, ни силы воли рѣшительно не было.

— Понимаю; вы сбманули, — виновата, скрыли. Извѣстно, сказали: обѣщалъ Галеаццо; никакъ не могу; скука; но что дѣлать… и пр.

— Представьте, — ничего ни съ кѣмъ не говорилъ; или нѣтъ, говорилъ, но съ самимъ собой.

— Ахъ, это интересно, объ чемъ же вы говорили съ самимъ собой?

— Я спрашивалъ себя: пойду ли я забавлять одну хорошенькую маркизу, доставляя ей случай осыпать меня всякими насмѣшками; или останусь покойно дома, и лягу спать. Вотъ объ чемъ разсуждалъ я съ самимъ собой и рѣшилъ: пойду, потому что слышать такую женщину какъ маркиза, даже когда она надъ вами смѣется, большое наслажденіе. Даже больше чѣмъ наслажденіе; это психическій этюдъ. Столько на каждомъ шагу неожиданнаго что интересъ никогда не ослабляется, напротивъ, растетъ все болѣе и болѣе.

Ея насмѣшливый тонъ, манеры, сужденія меня возмущали; я едва сдерживалъ себя.

— Вы недовольны мною? сказала она, долго, молча посмотрѣвъ мнѣ въ глаза.

— Ничуть.

— Говорите прямо, — я не терплю полу-фразъ.

— Я недоволенъ собой, отвѣчалъ я.

— Отчего? сказала она и расхохоталась. — Хотите, я вамъ скажу чѣмъ вы недовольны? прибавила она, закрываясь вѣеромъ, такъ что одни только ея плутовски смѣющіеся глазки были видны сверхъ его.

— Пожалуста, отвѣчалъ я.

— Вы ожидали что какъ только войдете ко мнѣ въ ложу, я вскочу со своего мѣста, брошусь къ вамъ на шею, и потомъ, взявъ васъ за руку, подведу къ рампѣ и объявлю urbi et orbi:^[10] вотъ избранный моего сердца! Затѣмъ мы еще разъ заключимъ другъ друга въ нѣжныя объятія. При этомъ музыка заиграетъ Marcia reale;^[11] зажгутся бенгальскіе огни, и публика будетъ неистово рукоплескать этой трогательной картинѣ. Вмѣсто этого, васъ встрѣтили очень просто; разговоръ былъ такой какой можетъ быть въ открытой дожѣ или въ мѣстѣ гдѣ народъ; отсутствіе эффектной сцены для васъ тѣмъ болѣе поразительно, что близкое знакомство съ театромъ васъ пріучило ко всякимъ фокусамъ. Кстати, это знакомство имѣло для васъ и хорошія послѣдствія. У васъ очень граціозная, плавная мимика. Это очень не дурно. Ну что жь? я угадала?

— Маркиза, отвѣчалъ я, вставая, — я съ вами лучше прощусь.

— Сидите, сказала она рѣзко, — мнѣ вамъ надо еще дѣло сказать.

— Какое-нибудь важное извѣстіе въ родѣ вашего сообщенія послѣ обѣда, возразилъ я; однако сѣлъ. Эта женщина обладала какимъ-то непостижимымъ авторитетомъ, которому я невольно подчинялся.

— Не говорите ни слова обо мнѣ Mlle Biagi; продолжайте мирно вашъ романъ съ нею. Чтобъ она отнюдь ничего не замѣтила! сказала маркиза серіозно, не обративъ никакого вниманія на мое замѣчаніе.

— Зачѣмъ это? спросилъ я, удивленный такимъ неожиданнымъ оборотомъ рѣчи.

— Повинуйтесь мнѣ безъ всякихъ вопросовъ, отвѣчала она, взглянувъ на меня такъ чудно своими глазами что у меня опять забилось сердце и точно туманомъ подернуло глаза.

— Впрочемъ если вы хотите узнать причину этого важнаго распоряженія, прибавила она тихо, почти шепотомъ, — приходите ко мнѣ завтра, ровно въ полдень. Что же, придете?

— Приду, едва могъ я отвѣтить.

— Теперь, продолжала она совсѣмъ другимъ тономъ, быстро, серіозно, рѣзко, — какъ только кто войдетъ въ нашу ложу, сейчасъ же уходите; сдѣлайте визиты во всѣ вамъ знакомыя ложи, но оставайтесь очень мало времени въ каждой. Подольше посидите только у одного Галеаццо и вернитесь поскорѣй домой. Исполните все?

— Исполню, отвѣчалъ я.

— Въ награду могу вамъ сказать что мнѣ бы очень хотѣлось чтобъ эта ложа превратилась въ нѣкоторый фіакръ, который мнѣ оставилъ очень хорошее воспоминаніе. А вамъ?

Послѣднія слова она проговорила шепотомъ, такъ страстно, глухо, при этомъ взглядъ ея былъ такой жгучій что у меня голова закружилась, я только могъ сказать: «маркиза». — Она кивнула мнѣ головкой, шепнула: «завтра» и потомъ нагнулась къ Беатриче, которую стала, смѣясь, допрашивать кого, она такъ долго лорнируетъ, увѣряя что это меня ужасно интересуетъ.

Не прошло и двухъ минутъ, какъ въ ложу вошелъ высокій бѣлокурый мущина, лѣтъ за 30; я его зналъ. Кавалеръ Уго Финора былъ одинъ изъ тѣхъ о которыхъ въ Италіи говорятъ: «vive da signore», Живетъ бариномъ. Финора имѣлъ порядочное состояніе, ничего не дѣлалъ, ѣздилъ въ общество, зиму проводилъ всегда въ Миланѣ, лѣтомъ путешествовалъ.

Едва онъ усѣлся въ ложѣ, какъ маркиза простилась со мной и протянула мнѣ руку; на этотъ разъ, она крѣпко пожала мою… Я вышелъ; въ корридорѣ я столкнулся съ однимъ толстенькимъ, маленькимъ бариномъ, и, къ величайшему моему удивленію, узналъ въ немъ Кокераки. Онъ мнѣ поклонился и почтительно посторонился; я прошелъ, едва отвѣтивъ на его поклонъ.

Я въ точности исполнилъ программу маркизы, обошелъ всѣ знакомыя ложи, и окончивъ свои визиты, зашелъ къ Галеаццо. У нихъ былъ ужинъ; мнѣ не хотѣлось ѣсть и я съ графомъ сѣлъ впереди ложи. Смущенныя чувства бурлили въ сердцѣ, мнѣ было грустно.

— Вы были у Бельгодере, сказалъ онъ, — хотите дружескій совѣтъ? Не ухаживайте за ней. Отъ этой женщины вы ничего не добьетесь никогда. Только потеря времени. Она болтать и кокетничать рада, но въ сущности любитъ своего мужа и принадлежитъ къ числу нашихъ добродѣтельнѣйшихъ барынь. О, добродѣтель 24 каратовъ; purissima,^[12] и признанная всѣми. Теперь за ней ухаживаетъ l’amico Ugo.^[13] Онъ малый съ характеромъ и имѣлъ не мало успѣховъ на своемъ вѣку, но тутъ навѣрно обожжется. У насъ въ клубѣ держатъ сильные пари за и противъ него. Я не участвую; но мнѣ сдается, онъ останется съ носомъ.

Я заявилъ что и не думаю ухаживать за маркизой.

— Да, продолжалъ Галеаццо, — я и забылъ, вы гарантированы. Кстати, какъ поживаетъ синьйорина Джина? Надо будетъ у ней побывать. Я ее очень люблю. Славная дѣвушка!

Затѣмъ Галеаццо принялся мнѣ разказывать разныя свѣтскія сплетни. Я мало его слушалъ и невольно наблюдалъ за тѣмъ что l’amico Ugo все продолжалъ сидѣть въ ложѣ маркизы. Вскорѣ я ушелъ домой; Джина меня благодарила за раннее возвращеніе. Она никакъ не ожидала такого точнаго исполненія ея просьбы и была такъ счастлива и довольна что мнѣ стало совѣстно. О корсо я ей ничего не сказалъ, а только перечислилъ всѣхъ тѣхъ у кого былъ въ ложѣ, въ veglione. Она только дивилась что я такъ скоро могъ успѣть сдѣлать столько визитовъ и благодарила меня. Бѣдная, милая Джина!

IV.

Я испыталъ на себѣ всю послѣдовательность психологическаго закона развѣтвленія лжи. Скрывая отъ Джины все что касалось до маркизы, я невольно былъ втянуть въ цѣлую цѣпь мелкихъ обмановъ, въ которой каждое звено фатально связывалось съ предыдущимъ и влекло за собой кучу послѣдующихъ.

Я тогда и не отдавалъ, впрочемъ, себѣ отчета въ гнусности лжи и въ томъ что поступаю не хорошо противъ Джины. Всѣ эти соображенія мелькали только едва видными, дальними, свѣтлыми точками въ моей головѣ, мелькали на одно мгновеніе и тотчасъ совершенно затемнялись полнымъ, страстнымъ желаніемъ увидать маркизу. По временамъ приходило на умъ что можетъ-быть это назначенное свиданіе одна шутка, что она смѣется надо мной; но вмѣстѣ въ ушахъ слышался ея шепотъ: «Завтра, ровно въ полдень»; предъ глазами обрисовывался въ пространствѣ ея жгучій взглядъ; и я тоскливо смотрѣлъ на часы, а на сердцѣ было такъ жутко что было нестерпимо. Джина безпокоилась о моей блѣдности, предлагая всякія домашнія средства противъ предполагаемой у меня болѣзни, и несказанно раздражала меня. Я вышелъ рано изъ дому и гулялъ по бастіону, гдѣ въ это время ни души не бываетъ, только одинъ какой-то офицеръ занимался дресировкой своей лошади, которая не понимала чего отъ нея требуютъ и билась несчастная изъ стороны въ сторону, вся въ пѣнѣ и мылѣ. Какъ теперь вижу эту темно-гнѣдую кобылу, которая, выкативъ налившіеся кровью глаза, мотала своею тоненькою, сухою головой; офицеръ сидѣлъ недурно въ сѣдлѣ и правилъ отлично; онъ заставилъ ее продѣлать всю школу. Я стоялъ и долго смотрѣлъ на него; но гдѣ-то на часахъ пробило три четверти и я пошелъ въ городъ. Быстрая ходьба мнѣ много помогла, и почти совершенно спокойный я вошелъ къ маркизѣ.

Порядокъ въ ея домѣ былъ удивительный: нигдѣ ни на секунду не задержки. Ливрейный лакей меня провелъ въ ея будуаръ, который я еще никогда не видалъ. Маленькая, круглая комната была обита розовымъ ситцемъ съ широкими бѣлыми полосами, по которымъ тянулись цвѣточныя гирлянды. Двѣ двери скрывались подъ драпри той же матеріи; надъ пылающимъ каминомъ изъ бѣлаго мрамора возвышалось громадное зеркало безъ рамки, вдѣланное въ покрывающій стѣны ситецъ. Въ комнатѣ помѣщалось очень мало мебели: два-три мягкія кресла, нѣсколько легкихъ стульевъ, диванъ предъ каминомъ и сзади него письменный столъ. Вотъ и все; никакихъ женскихъ бездѣлушекъ, только на таблеткѣ камина часы, канделябры и нѣсколько статуэтокъ изъ саксонскаго фарфора; такая же лампа съ розовымъ матовымъ шаромъ висѣла посрединѣ, да на письменномъ столѣ всѣ необходимыя принадлежности были изъ краснаго сафьяна или такъ-называемой русской кожи (cuir de Russie).

Я не болѣе двухъ минутъ оставался одинъ въ будуарѣ, какъ дверь отворилась и въ комнату вошла маркиза. Она была одѣта въ халатѣ изъ бѣлой кашемировой шали и на головѣ ея бѣлый батистовый легенькій чепчикъ.

— Исполнили все какъ я вамъ говорила? сказала она, подавая мнѣ руку.

— Исполнилъ, отвѣчалъ я. — Надѣюсь, вы теперь скажете отчего такъ заботитесь о моемъ семейномъ счастіи.

— О вашемъ семейномъ счастіи, возразила она, смѣясь, — правду сказать, я не очень забочусь. Садитесь, потолкуемте какъ слѣдуетъ. Вы большой ребенокъ, и что хуже, балованый ребенокъ. Въ васъ одно есть хорошее, вы честный человѣкъ и потомъ вы не такъ тщеславны какъ вся наша здѣшняя молодежь, которая смотритъ на женщину какъ на дополненіе къ своему положенію, экипажу, цвѣтному галстуку и тросточкѣ съ оригинальнымъ набалдашникомъ. Вы…. и она остановилась, какъ бы прислушиваясь.

— Что же далѣе, маркиза? сказалъ я.

— Въ сосѣдней комнатѣ кто-то ходитъ, проговорила она отрывисто, нахмуривъ брови.

— Я ничего не слышу.

— И немудрено; у меня слухъ рѣдкій. Но мы сейчасъ увидимъ.

Сказавъ это, она встала, позвонила и сѣла за письменный столъ, гдѣ быстро принялась писать. Я съ удивленіемъ на нее смотрѣлъ. Черезъ минуту вошелъ ливрейный лакей. Она ему отдала записку къ Беатриче Читануова. Лакей удалился.

— Продолжайте, Бога ради, маркиза; вы такъ интересно начали, сказалъ я.

— Прежде отворите немного эту дверь, сказала она отрывисто, — этотъ дуракъ, уходя, захлопнулъ ее; оставьте ее полуоткрытою, но не много; мы такъ лучше услышимъ если кто взойдетъ въ ту комнату.

Пока я исполнялъ ея приказанія, она сѣла на диванъ.

— Хорошо, садитесь, сказала она, указывая на мѣсто около себя.

— Итакъ, замѣтилъ я, — честный, не тщеславный, но ребенокъ.

— Да, возразила она, — и даже балованый. Я васъ баловать ужь никакъ не стану и черезъ часъ васъ прогоню.

— Черезъ часъ!

— Да. Скажите, какъ вы такъ скоро успѣли съ этою бѣдною Біажи; она прежде слыла за неприступную добродѣтель.

— Самъ не знаю.

— Не можетъ быть. Вы ей навѣрно обѣщали жениться. Онѣ всѣ на это очень падки.

— Честное слово, ничего не обѣщалъ.

— Значитъ, она полюбила васъ. Бѣдная!

— Отчего же бѣдная, и я ее любилъ; она вполнѣ счастлива.

— Любили и любите?

— Только не теперь, сказалъ я, взявъ ее за руку.

— А теперь?

— Теперь, маркиза, отвѣчалъ я, обнимая и притягивая ее къ себѣ, — только вы однѣ.

Съ этими словами я поцѣловалъ ее. Она не защищалась.

Въ ней было что-то завлекающее до боли. Тысяча противорѣчій на каждомъ шагу, на каждомъ словѣ. Порой нахальныя выходки, которыя непріятно поражали своею рѣзкостью; порой задушевная, любящая стыдливость, которая трогала до глубины души. Властолюбіе составляло фонъ ея характера; но вмѣстѣ однимъ словомъ, взглядомъ она иногда открывала бездну чисто-женственной, нѣжной привязанности. До сихъ поръ я не понимаю этой женщины. Я даже не умѣю объяснить что это было со мной, — шалость, увлеченіе; или страсть, любовь? Послѣ я долго думалъ и передумывалъ обо всемъ; припоминалъ все до мельчайшей подробности и никогда не могъ придти ни къ какому заключенію. Мною овладѣло какое-то опьяненіе, до того непостижимо полное что я ничего не видѣлъ и не слышалъ кромѣ нея. Мнѣ кажется, у меня въ головѣ произошла точно пріостановка умственной жизни. Все изчезло, не осталось ни одной мысли кромѣ желанія ее видѣть, чувствовать около себя.

— Рита! вырвалось у меня.

— Не называй меня такъ, грустно сказала она, закрывая мнѣ ротъ своею маленькою тонкою ручкой, — меня всѣ такъ зовутъ. Скажи: у васъ въ Россіи есть мое имя? — Ну какъ бы ты меня звалъ еслибъ я была Русская?

— У насъ нѣтъ такого имени, отвѣчалъ я.

— Очень мило! Хороша же твоя Россія! Что за варварство! — нѣтъ моего имени. Впрочемъ тѣмъ лучше. Ты, значитъ, никогда никому его не произносилъ.

Пробило часъ; она вскочила съ дивана, закрыла лицо руками и съ минуту простояла въ молчаніи.

— Грустно, а надо, сказала она серіозно, и лицо ея точно преобразилось. Изъ счастливаго, смѣющагося, оно сдѣлалось строгимъ, даже жесткимъ. — Въ два часа ты увидишь здѣсь моего мужа. Тебѣ надо сблизиться съ нимъ. Онъ охотникъ до средневѣковыхъ молитвенниковъ съ картинками. Говори ему объ нихъ. Придумай что ты видѣлъ, знаешь, имѣешь какой-нибудь экземпляръ IX или X столѣтія. Онъ будетъ отъ тебя безъ ума. — Письмо у тебя готово?

— Нѣтъ, отвѣчалъ я, — но я сейчасъ…

— Я такъ и знала, перебила она, — не безпокойся, я уже его написала за тебя. Вернись домой. Съ Біажи будь милъ, любезенъ; но помни, ты мой. Не забудешь?

— Нѣтъ.

— Не знаю отчего, но я тебѣ вѣрю. Ну ступай.

— Рита, когда я тебя увижу?

— Въ два часа.

— Тогда будетъ народъ.

— А тебѣ мало меня видѣть при всѣхъ? сказала она улыбаясь.

— Мало.

— И мнѣ также, смѣясь прибавила она, и схвативъ обѣими руками мою голову, крѣпко поцѣловала меня.

— Когда же? повторилъ я.

— Ступай, я тебѣ послѣ скажу. Вѣрь мнѣ. Я все устрою.

Я хотѣлъ еще разъ ее поцѣловать, но она вырвалась изъ моихъ рукъ и исчезла въ другую дверь. Безъ преувеличенія, шатаясь, вышелъ я изъ комнаты. На свѣжемъ воздухѣ, понемногу я пришелъ въ себя, но спокойствія духа никакъ не могъ добиться. Какое-то тревожное состояніе, не лишенное прелести, овладѣло мной. Воспоминаніе объ этомъ розовомъ будуарѣ не покидало меня ни на минуту; оно было неразлучно со мной повсюду. Все что происходило вокругъ меня, когда ее не было со мной, точно скользило по моей душѣ, не оставляя въ ней ни малѣйшаго слѣда. Я видѣлъ, слышалъ все; я говорилъ, наконецъ жилъ, но какъ-то машинально, не отдавая себѣ отчета ни въ чемъ.

Какъ нарочно Джина еще болѣе обыкновеннаго была мила и предупредительна. Я не завтракалъ; мнѣ надо было переодѣться, спѣшить къ Галеаццо; я усталъ, потому что былъ въ галлереѣ Брера. Она бѣгала, прислуживала и суетилась у меня на глазахъ; а мнѣ такъ хотѣлось посидѣть одному, ничего не слышать, никого не видѣть. Одно рѣзко сказанное мною слово ее оскорбило; она отвѣчала; мы побранились. Она хлопнула дверью и ушла. Я завтракалъ одинъ. Милая Джина! Она не выдержала и сама же просила у меня прощенья. Меня это тронуло; но недремлющій бѣсъ, овладѣвшій мною, и тутъ пересилилъ; въ два часа я былъ у маркизы.

Я сошелся съ мужемь. Разговоры о молитвенникахъ привели его въ восторгъ. Онъ былъ хорошій малый. Чтобъ его описать въ нѣсколькихъ словамъ, достаточно сказать что онъ былъ одинъ изъ тѣхъ которыхъ до самой старости всѣ называютъ уменьшительнымъ именемъ. Никто его особенно не любилъ, никто и не ненавидѣлъ; за то всѣ отъ мала до велика называли его Nando, — уменьшительное отъ Фердинандо. Ее я видѣлъ опять на вечерѣ и предъ этимъ на нѣсколько минутъ одну.

На другой день, какъ секретарь нашего тайнаго общества (меня выбрали на эту должность), я имѣлъ возможность ее видѣть все утро, до часу. Второе свиданіе было пожалуй еще лучше перваго; тѣмъ не менѣе послѣ него мнѣ было невыносимо тяжело и грустно. Это не было разочарованіе или охлажденіе. Нисколько, напротивъ, меня влекло къ маркизѣ столько же сколько вчера, даже болѣе. Нѣтъ, между нами было что-то недосказанное, что меня раздражало. Несмотря на видимую ея страсть, мнѣ ни разу, ни на минуту не приходило въ голову что она меня любитъ. Почему я такъ думалъ, не знаю. Я не въ состояніи указать ни на одинъ фактъ, но неувѣренность въ ея любви была во мнѣ. Притомъ ея авторитетный тонъ, ея краткіе приказы меня возмущали, хотя я долженъ былъ согласиться что она была права и всѣ ея указанія и приказы были всегда и разумны, и практичны. Съ другой стороны, съ Джиной у насъ были странныя, натянутыя и до крайности тягостныя отношенія. Вся эта жизнь, полная столькихъ разнородныхъ ощущеній, не укладывалась во мнѣ. Жажда наслажденія не могла заглушить оскорбленнаго нравственнаго чувства. Болѣзненно подымалось все что еще оставалось чистымъ въ душѣ. А казалось я бы долженъ былъ быть счастливъ: я обладалъ такою блестящею женщиной какъ маркиза, что не могло не льстить моему тщеславію; мнѣ принадлежало глубоко любящее нѣжное сердце Джины. Оставалось бы только наслаждаться и жить припѣваючи. Но на душѣ былъ камень, и я дѣлался все болѣе и болѣе раздражителенъ.

Приготовленія нашего общества къ послѣднему корсо и маскараду шли дѣятельно. Веселье было всеобщее. Маркиза была главною пружиной всего. Ея смѣхъ не прекращался. Посмотрѣть на нее, — она казалась ребенкомъ-дѣвушкой, которая случайно, въ первый разъ освободясь отъ скучной и строгой гувернантки, попала въ общество своихъ однолѣтокъ и до того завеселилась что забыла все и всѣхъ. На меня, при другихъ, она не обращала никакого вниманія, и когда могла, отпускала на мой счетъ разныя остроты. Въ субботу, въ началѣ вечера мы были у графини Эмлоли и оттуда должны были ѣхать на балъ къ Монтечеліо. Дамы были въ бальныхъ платьяхъ, мы мущины во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ. Маркиза была въ ударѣ еще болѣе обыкновеннаго. Она сыпала остротами и шутками; всѣ смѣялись, одинъ я не принималъ участія во всеобщемъ веселіи. Графиня замѣтила мое молчаніе и сумрачный видъ, и обратилась ко мнѣ съ участіемъ: что со мной?

— Оставьте его, перебила маркиза. — Не безпокойтесь. Fa la sua digestione. На mangiato troppo. Nul Paltro.^[14]

Всѣ расхохотались.

Я выразилъ довольно рѣзко свое удивленіе что женщина можетъ объяснять такъ прозаически чье-либо расположеніе духа. Маркиза отвѣтила шутливымъ извиненіемъ и очень ловко свела разговоръ на другой предметъ. Ея уступчивость меня удивила, я захотѣлъ высказать ей мою благодарность; но насъ было такъ мало что трудно было найти возможность сказать наединѣ нѣсколько словъ. Переходя отъ одного къ другому, я наконецъ добился удобнаго, какъ мнѣ казалось, случая.

— Вы добрѣе чѣмъ я думалъ, сказалъ я ей тихо.

— Ступайте, отвѣтила она такъ же тихо, — не подходите ко мнѣ здѣсь. На балѣ поговоримъ.

— Вы сердитесь? возразилъ я.

Она на меня пристально посмотрѣла, и помолчавъ съ секунду, сказала съ сердцемъ:

— Я начинаю думать что и вы не прочь компрометировать женщинъ, но я не изъ такихъ которыхъ компрометтирують.

Сказавъ это, она встала и принялась съ кѣмъ-то разговаривать.

Мы съ ней больше не обмѣнялись ни однимъ словомъ во весь вечеръ. На балѣ она была такъ окружена что къ ней нельзя было подойти; причемъ она какъ будто не замѣчала меня. Я бы могъ танцовать съ ней и очень легко найти случай съ ней поговорить, но я его не искалъ. Танцы, освѣщеніе, всеобщее веселье меня еще болѣе раздражали. Оставаться долѣе было невыносимо, и я уѣхалъ, не узнавъ даже можно ли мнѣ будетъ у ней быть завтра въ полдень, въ корсо.

V.

Утромъ я почти не видалъ Джины; она бѣгала изъ комнаты въ комнату, хлопотала по хозяйству и едва сказала мнѣ нѣсколько словъ. Я рѣшилъ что не пойду къ маркизѣ ранѣе назначеннаго для всѣхъ времени. Необходимость выказать характеръ мнѣ казалась очевидною. Я остался очень доволенъ собой вслѣдствіе этой рѣшительности и съ большимъ удовольствіемъ принялся за русскія газеты, которыя мнѣ досталъ Галеаццо. День былъ великолѣпный. Сидя у камина, въ халатѣ, съ сигарой въ зубахъ и прихлебывая кофе съ отличными сливками, которыя внѣ Россіи можно только въ Миланѣ найти, я наслаждался чтеніемъ фельетоновъ Голоса чуть не за два мѣсяца. Правду сказать, рѣшимость остаться дома не дорого мнѣ стоила. Вопервыхъ, я далеко не былъ увѣренъ что маркиза меня приметъ въ двѣнадцать часовъ, какъ наканунѣ и третьяго дня; а вовторыхъ, послѣ двухъ тревожныхъ дней мною овладѣла лѣнь и жажда покоя. Джина очень удивилась когда я ей объявилъ что никуда не пойду до завтрака.

— А въ академію Брера? спросила она съ серіознымъ, чуть не торжественнымъ тономъ.

— Я ее два дня сряду видѣлъ. Довольно, отвѣчалъ я.

Послѣ завтрака я только-что собрался одѣваться, какъ Джина, въ шляпкѣ и шубѣ, пришла со мной проститься.

— Куда ты такъ рано? спросилъ я.

— Мнѣ надо до корсо зайти къ теткѣ. Не худо также пораньше пробраться на мѣсто.

— Гдѣ ты будешь?

— № 15. Corso Vittorio Emmanuele.

— Хорошо, я, можетъ-быть, къ тебѣ приду.

— Ну я не вѣрю. Да нѣтъ, не приходи. Тебя засыплютъ каріандолями, испачкаютъ все платье. Если придешь на минутку, то не стоитъ. Вотъ если совсѣмъ и потомъ со мной проведешь весь вечеръ, тогда другое дѣло. Сегодня послѣдній день карнавала.

Эти слова она произнесла тихо, смотря въ сторону.

— Мнѣ очень бы хотѣлось, отвѣчалъ я, — похоронить съ тобою карнавалъ, какъ бы слѣдовало; но мы ужь это съ тобой сдѣлали въ Генуѣ. Не сердись, carina. Галеаццо ни за что не захочетъ меня отпустить. У него сегодня большой обѣдъ и потомъ…

— Я тебя не прошу со мной оставаться, перебила она.

Я складывалъ газеты; она стояла предо мной и зонтикомъ чертила что-то по ковру.

— Ну прощай, сказала она вдругъ, встряхнувъ головкой, и крѣпко обняла меня.

Затѣмъ отодвинула лицо, пристально посмотрѣла на меня, и еще разъ крѣпко поцѣловавъ меня, быстро вышла изъ комнаты. Звукъ затворенной двери отозвался у меня на сердцѣ. Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ; мнѣ хотѣлось ее удержать; но я остановился. «Что за вздоръ! Зачѣмъ? Сегодня вечеромъ, завтра успѣю; а потомъ мы скоро уѣдемъ», подумалъ я и принялся одѣваться.

У маркизы я нашелъ уже всѣхъ въ сборѣ. Опять костюмы, говоръ, веселье. Она говорила со мной какъ со всѣми и ни слова мнѣ не сказала наединѣ. Ея смѣхъ какъ всегда раздавался звонкій, симпатичный и увлекательный. Мы снарядились и выѣхали. Наша колесница измѣнилась только въ одномъ: вмѣсто фестоновъ зелени были великолѣпныя гирлянды живыхъ цвѣтовъ и на нашихъ курткахъ вмѣсто большихъ зеленыхъ пуговицъ были колоссальные искусственные розаны. Въѣхавъ на корсо, мы тотчасъ вступили въ горячій бой со всѣми. Маркиза превзошла себя, она направляла насъ удивительно, во всѣхъ встрѣчахъ мы постоянно одерживали полную и несомнѣнную побѣду, несмотря на то что во многихъ колесницахъ было народу вдвое болѣе чѣмъ у насъ. Мы брали единствомъ и дисциплиной. Наша колесница видимо заслужила всеобщее одобреніе, тѣмъ болѣе что часто мы пріостанавливали борьбу каріандолями и кидали дамамъ въ окна и экипажи букеты и цѣнныя бонбоньерки. Намъ аплодировали не разъ. Я хотѣлъ бросить конфетъ Джинѣ, но нигдѣ ея не видалъ. Въ № 15, гдѣ она мнѣ сказала что будетъ, ее не было; я внимательно осмотрѣлъ окна всѣхъ этажей этого дома, проѣзжая нѣсколько разъ мимо него, но ее ни въ одномъ не видалъ. Я не обратилъ однако вниманія на это и подумалъ что она гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Этотъ разъ маркиза не стояла около меня; она суетилась и переходила отъ одного мѣста къ другому. Со мной была Беатриче Читануова, съ которой впрочемъ мы очень мало говорили, поглощенные оба нашимъ киданіемъ. Къ концу корсо, хотя борьба была въ самомъ разгарѣ, я вздумалъ послѣдовать всеобщему примѣру и пошелъ подъ навѣсъ передка вздохнуть немного и выпить отличнаго St.-Perez mousseux, которымъ на этотъ разъ мы запаслись въ порядочномъ количествѣ. Едва я расположился на полу, подъ навѣсомъ, снялъ обѣ маски и принялся откупоривать бутылку, какъ около меня усѣлась маркиза.

— Мнѣ ужасно хочется пить, сказала она.

— Все какъ разъ готово, отвѣчалъ я и подалъ ей только-что налитый стаканъ.

— Пейте, я послѣ, возразила она, — я еще не могу справиться съ моею маской.

Я выпилъ и помогъ ей высвободиться отъ ея бѣлаго чепчика, который она вздернула кверху, на лобъ. Ея личико въ этой оригинальной рамкѣ было очаровательно. Глаза смотрѣли уныло и составляли поразительную противоположность со всѣмъ окружающимъ, даже съ ея разгорѣвшимися щеками. Я поставилъ свой стаканъ на полъ и хотѣлъ взять другой изъ корзины.

— Я хочу твой, сказала она, и быстро выпила что оставалось въ моемъ стаканѣ, — зачѣмъ ты не пришелъ сегодня какъ вчера?

— Я не зналъ что можно. Ты мнѣ ничего не сказала.

— Ты все жь могъ бы попробовать. Еслибъ я не могла тебя принять, я бы тебѣ отказала. Развѣ тебѣ уже надоѣли эти утренніе визиты?

— Ты сама знаешь что нѣтъ, отвѣчалъ я, взявъ ее за руку; она крѣпко сжала мою. Ея взглядъ былъ такой нѣжный, подчиненный, какъ я никогда еще не видалъ.

— Послушай, сказала она тихо, — все такъ быстро случилось съ нами, что, я увѣрена, ты самъ дивишься твоимъ, какъ вы мущины называете, успѣхамъ. Ты мнѣ нравился. Я тебя полюбила, — люблю. Я знаю всю твою жизнь, все; я знала что ты скоро уѣдешь; надо было рѣшиться, и я рѣшилась. Я вѣрила въ себя, въ свои силы; я вѣрила что овладѣю тобой и буду счастлива. Счастье? Скоро семь лѣтъ какъ меня взяли изъ монастыря и выдали замужъ. Я не знала моего мужа, никогда не любила его. Я очень уважаю его, — но это не то. Я читала романы, смотрѣла, видѣла все что вокругъ меня дѣлается; жизнь шла все такъ же, годы уходили, и жажда счастья увеличивалась во мнѣ до безумія; а вмѣстѣ съ тѣмъ все что встрѣчалось мнѣ такъ мало отвѣчало тому чего я ожидала. Всѣхъ этихъ я узнала слишкомъ скоро. Слушая ихъ, я видѣла ясно что они думали, и сердце оставалось спокойнымъ. Ты первый который не ухаживалъ за мной; я замѣтила даже что ты какъ будто противился тому впечатлѣнію которое я на тебя производила. Счастье представилось возможнымъ. Наконецъ я любила. Бросить, заглушить такъ это новое, неиспытанное чувство я бы не согласилась ни за что, даже еслибы вся моя жизнь отъ того зависѣла. Она остановилась на минуту и, прижавъ крѣпко свое плечо къ моему, чуть слышно, прерывающимся голосомъ прошептала мнѣ: — Понимаешь теперь?

Описать все очарованіе ея словъ невозможно. Надо было видѣть ее. Глаза ея блистали такимъ чуднымъ, влажнымъ огнемъ. Я наконецъ почувствовалъ что она моя. Сердце замирало отъ радости, счастья, — а вокругъ шумъ, музыка, говоръ, хохотъ, толпа, сливаясь въ одно, звучали гдѣ-то далеко, далеко, составляя какъ бы акомланиментъ той чудной музыкѣ ея словъ которую сердце слушало такъ жадно.

— Ты любишь меня? сказала она, и двѣ слезы медленно скатились по ея розовымъ щекамъ.

— Ты божество, ангелъ, чуть не вскрикнулъ я, забывъ все отъ восторга.

— Не божество и, увы, далеко не ангелъ. Да и зачѣмъ? Я только женщина и люблю тебя.

— Рита, теперь я твой рабъ; приказывай все что хочешь, я буду тебѣ повиноваться безпрекословно.

— Всегда?

— Всегда.

Окончилось дивнымъ поцѣлуемъ. Я вѣрилъ ея любви.

— Ну, пора и въ бой, весело сказала она, надѣвая свои маски.

— Когда жь я тебя увижу? спросилъ я.

— Когда хочешь, приказывай ты.

— Сегодня изъ маскарада намъ можно будетъ уѣхать. Не замѣтятъ. Согласна?

— Хорошо, устрой какъ знаешь, какъ лучше. Я повинуюсь, отвѣчала она съ очаровательною улыбкой.

Мы вернулись къ сражающимся. Всѣ такъ были заняты киданіемъ каріандолей что никто не замѣтилъ нашего отсутствія. Конецъ корсо былъ еще оживленнѣе чѣмъ въ началѣ; обѣдъ который за нимъ послѣдовалъ былъ еще оживленнѣе чѣмъ въ первый разъ. Со мной она почти не сказала ни слова, но я не разъ встрѣчалъ ея взглядъ, и что былъ тотъ добрый, хорошій, нѣжный взглядъ нашего разговора на корсо. Я былъ счастливъ. Жилось такъ хорошо, такъ весело; такъ глупо самоувѣренно. Поѣздъ жизни летѣлъ на всѣхъ парахъ, не подозрѣвая нисколько что близокъ конецъ всему упоенію; еще немного, попадутся испорченные рельсы, или какая-нибудь другая причина, и стройно шедшій поѣздъ запрыгаетъ безпорядочными, страшными скачками по шпаламъ, увлеченный точно обезумѣвшею силой: прежде красивые, нынѣ разбитые, изуродованные вагоны загромоздятъ весь путь своими обломками; прежній шумъ замѣнится зловѣщею тишиной, прерываемою только стонами раненыхъ, суетой оставшихся живыми и клокотаніемъ пара выбивающагося изъ изломанной и зарывшейся въ песокъ машины.

Послѣ обѣда наши дамы уѣхали однѣ; мы мущины еще оставались нѣкоторое время доливать кофе и докуривать. Было условлено, во избѣжаніе всякаго подозрѣнія, каждому отдѣльно пріѣхать въ маскарадъ, тамъ интриговать и потомъ всѣмъ собраться въ половинѣ перваго въ нашей ложѣ для рѣшенія какъ дѣйствовать въ послѣдствіи. Мы съ Ритой сговорились встрѣтиться въ маскарадѣ, у входа въ залу; тотчасъ же уѣхать изъ театра, куда вернуться немного ранѣе условленнаго часа. При той толпѣ которая бываетъ въ послѣдній день маскарада, нашъ отъѣздъ и возвращеніе не могли быть замѣчены, тѣмъ болѣе что мы оба были замаскированы. Въ десять часовъ я былъ уже въ театрѣ на условленномъ мѣстѣ. У входа въ залу театра Ла Скала, идетъ, поперекъ, небольшая, длинная галлерея, вдоль стѣны которой устроены диваны. Я усѣлся на одномъ изъ нихъ. Нѣтъ ничего томительнѣе ожиданія: мысли не вяжутся между собою, онѣ отрывками, клочками бродятъ въ головѣ; между тѣмъ вниманіе, наблюдательность особенно изощряются; ничто не ускользаетъ отъ возбужденнаго вниманія: но всѣ впечатлѣнія какъ-то безсознательны и проходятъ безслѣдно, кромѣ одного чувства невыносимой тягости отъ тоскливо, медленно подвигающагося времени. Пока я сидѣлъ, два черныхъ домино не могли не привлечь моего вниманія. Мущина небольшаго роста и толстый, кажется, сильно страдалъ отъ жару подъ своимъ капюшономъ и маской съ длинною шелковою бородой и поминутно обмахивался платкомъ; женщина которая съ нимъ шла подъ руку, маленькая и плотно укутанная въ домино, казалась очень озабоченною. Они не говорили ни слова между собой и ходили взадъ и впередъ по галлереѣ. Видимо, они ожидали кого-нибудь. Около меня очистилось два мѣста, и они сѣли, женское домино ближе ко мнѣ.

— Verra; non c'è pericolo. Vedrà. E' ancora troppo presto^[15], проговорило мужское домино.

Голосъ его показался мнѣ знакомымъ, и въ первую минуту я постарался припомнить гдѣ и когда его слышалъ. Но тутъ же слова: «еще слишкомъ рано» дали мнѣ мысль узнать который часъ, я вынулъ свои часы, и такъ какъ моя маска мнѣ мѣшала видѣть, я приподнялъ ихъ довольно высоко: было ровно половина одиннадцатаго. Женское домино какъ будто испугалось при видѣ моихъ часовъ, отодвинулось отъ меня и сказало нѣсколько словъ на ухо своему товарищу. Я не обратилъ вниманія на это движеніе, тѣмъ болѣе что едва я положилъ часы въ карманъ, въ галлереѣ мелькнула маркиза въ черномъ домино съ красною ленточкой въ рукахъ. Я подошелъ къ ней, и мы, размѣнявшись условными словами, тотчасъ вышли черезъ боковую дверь на улицу. Невдалекѣ отъ театра стоялъ мой фіакръ; садясь въ него, я замѣтилъ въ нѣсколькихъ шагахъ, на тротуарѣ, тѣ самыя домино которыя сидѣли около меня въ галлереѣ; но фіакръ быстро покатился по мостовой, и обѣ черныя маски исчезли изъ глазъ и изъ памяти моей. Она сидѣла около меня; можно ли было думать о чемъ-либо другомъ?

Не стану тебѣ разказывать подробностей этого достопамятнаго вечера, хотя всѣ мелочи таинственнаго свиданія врѣзались въ моей памяти.

Къ условленному часу мы вернулись въ театръ. Въ галлереѣ, у самаго входа, мы опять встрѣтились съ обоими черными домино. Маркиза, какъ было между нами условлено, оставила меня и пошла въ залу; я отправился въ нашу общественную ложу, гдѣ скоро всѣ должны были собраться, но на дорогѣ, еще въ галлереѣ, нѣсколько хорошенькихъ масокъ, одѣтыхъ дебардерами (любимый костюмъ миланскихъ мадаминъ^[16]) набросились на меня съ пискомъ и, взявшись за руки, принялись кружиться вокругъ меня. Это шутовское привѣтствіе въ обычаѣ маскарадовъ всей Италіи, но между знакомыми. Дебардеры приняли меня за кого-то другаго, и я отъ нихъ не могъ отдѣлаться иначе какъ снявъ маску, чѣмъ однимъ только могъ доказать имъ что я не Sior Eduardo, какъ они меня величали съ оглушительнымъ визгомъ. Увидавъ свою ошибку, дебардеры, извинившись, разсыпались въ разныя стороны; тутъ еще разъ я очутился около тѣхъ двухъ черныхъ домино на которыхъ судьба, казалось, меня постоянно наталкивала въ этотъ вечеръ. Они оба стояли молча предо мною, загородивъ дорогу къ лѣстницѣ ведущей въ ложи, и мнѣ показалось съ намѣреніемъ заговорить со мной. Чтобъ избѣгнуть этого, я повернулъ назадъ и быстро пошелъ по другой лѣстницѣ въ ложу. Добравшись туда, я усѣлся и принялся смотрѣть въ залу. Зала была полна народу, котораго навѣрное половина была въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ: все это двигалось, шумѣло, кричало. На высокой эстрадѣ, въ глубинѣ сцены, гремѣлъ оркестръ, и подъ звуки его въ разныхъ мѣстахъ залы, на небольшихъ очищенныхъ отъ толпы пространствахъ, сотни паръ кружились въ граціозной полькѣ alla milanese, которую миланскія мадамины съ одинаковымъ одушевленіемъ танцуютъ подъ музыку польки, вальса или галопа.

Недолго продолжалось мое созерцаніе, наше общество собраіось въ ложу, и отчетъ о дѣйствіяхъ каждаго былъ крайне интересенъ. Интригованіе наше было успѣшно. Нѣсколько господъ и барынь мы положительно свели съ ума. Смѣху было гибель. Все это такъ меня заняло что и я присоединился къ общей дѣятельности. Только въ третьемъ часу мы всѣ снова собрались для ужина, которымъ и кончилось существованіе нашего общества. Окончаніе было еще веселѣе начала. Я не запомню такого веселья никогда. Всѣ были въ ударѣ; остроты, шутки лились рѣкой. Маркиза была прелестна. Ея прежній смѣхъ и одушевленіе нисколько не уменьшились, но ихъ какъ будто подернуло нѣжнымъ колоритомъ задушевности и сердечности. Въ продолженіи ужина она не разъ находила случай сказать мнѣ тихо нѣсколько милыхъ, любящихъ словъ.

Мы разъѣхались поздно. Я вернулся пѣшкомъ домой, напѣвая одинъ изъ вальсовъ слышанныхъ мною въ маскарадѣ, мотивъ котораго засѣлъ мнѣ въ голову такъ крѣпко что постоянно раздавался и гудѣлъ въ моихъ ушахъ. На завтра я проснулся поздно. Тишина и темнота нашей маленькой квартиры меня такъ поразили что я не вдругъ могъ понять гдѣ я. Наскоро одѣвшись, я позвалъ старуху-привратницу и велѣлъ ей подать кофе и затопить каминъ. Пока она все это дѣлала, я ходилъ по комнатѣ. Воспоминаніе о вчерашнемъ днѣ и вечерѣ постепенно удалялось изъ моей памяти; оно какъ будто исчезло, уступая мѣсто безпокойству о Джинѣ. Безпокойство это овладѣвало мною все болѣе и болѣе. Кофе былъ давно поданъ и уже успѣлъ простыть нетронутый; я выкурилъ Богъ знаетъ сколько папиросъ. Но вотъ, въ двери щелкнулъ ключъ, — ея ключъ, я тотчасъ узналъ его, — я остановился у камина, ожидая ее съ цѣлымъ потокомъ фразъ, изготовленныхъ въ продолженіи ожиданія. Дверь отворилась, но вмѣсто Джины вошла ея тетка. Лицо старухи, всегда некрасивое, выражало злобную радость и было отвратительно. Она меня не любила; мы съ ней были всегда въ крайне холодныхъ, хотя учтивыхъ отношеніяхъ.

— Гдѣ Джина? спросилъ я.

— Моя племянница, синьйорина Біажи, не такъ здорова, отвѣтила она.

— Гдѣ она? возразилъ я. — Я хочу ее видѣть. Пойдемте.

— Не спѣшите такъ, спокойно сказала старушка, снимая шляпку и пальто и бережно укладывая ихъ на стулъ. — Я пришла съ вами поговорить серіозно. Хотя прежде вы меня никогда не удостоивали вниманія, но я….

— Мнѣ теперь некогда, перебилъ я, — въ другой разъ очень радъ. Напрасно вы раздѣлись. Я сейчасъ иду.

— Ея у меня нѣтъ, съ убійственнымъ хладнокровіемъ отвѣчала старуха. — Я же раздѣлась потому что пришла взять всѣ вещи моей племянницы.

— Это зачѣмъ?

— Не спѣшите, повторяю, перебила старуха, подавая письмо.

Вотъ это письмо. Я его помню слово въ слово:

"Я не стану упрекать васъ ни въ чемъ. Если я вамъ говорю о прошедшемъ и о вашихъ дѣйствіяхъ, единственная тому причина необходимость объяснить вамъ мое рѣшеніе. Вы меня обманывали со времени нашего пріѣзда въ Миланъ; я узнала это случайно, но не могла этому повѣрить. Я васъ любила, я вѣрила въ васъ, я думала, я была убѣждена что наша любовь не пустая связь, плодъ минутнаго увлеченія, которую малѣйшій капризъ можетъ разорвать; но вчера я убѣдилась сама, своими глазами въ вашемъ обманѣ. Мое сердце разбито; но я поняла свое положеніе, и между нами все кончено. Можетъ-быть я поколебалась бы въ своей рѣшимости, еслибъ имѣла возможность увидѣть васъ и объясниться съ вами тотчасъ послѣ того какъ убѣдилась въ моемъ несчастіи. Судьба рѣшила иначе, я васъ не видала, и теперь между нами непреодолимая преграда. Прощайте на вѣкъ. Мы были счастливы; я обманывала себя, думая что мы будемъ еще долго счастливы. Теперь, когда я вижу только одно, что мы съ вами разъединены навеегда, всякое чувство злобы и ненависти къ вамъ у меня исчезло; осталось въ сердцѣ только воспоминаніе нашей любви и счастья. Я плачу. Что сулило бы въ будущемъ продолженіе нашей связи? Любовь танцовщицы — да развѣ это серіозно? Простите маѣ, мой другъ, и если ваша прежняя любовь еще не совсѣмъ изгладилась въ вашемъ сердцѣ, пожалѣйте обо мнѣ и сохраните хорошее воспоминаніе о вашей Джинѣ, такъ всецѣло, такъ нѣжно васъ любившей.

"Хотѣлось бы вамъ сказать еще многое. Такъ тяжело кончить это письмо и съ нимъ все что было такъ долго моею жизнію; но къ чему лишнія слова и сожалѣнія? Все кончено! Прощайте. Будьте счастливы, — вотъ желаніе всего сердца

"искренно любящей васъ
"Джины."

Какъ громомъ пораженный сидѣлъ я по прочтеніи этого письма. Мысль что я навсегда лишился Джины казалось мнѣ положительною невозможностью. Я принялся разспрашивать тетку; она ничего не хотѣла или не могла мнѣ разказать. Однакоже я узналъ отъ нея что Джина сегодня утромъ долго сидѣла молча и плакала, потомъ написала письмо и отправила ее ко мнѣ, а сама куда-то ушла. Я не повѣрилъ послѣднему, но не давъ этого замѣтить, всунулъ мерзкой старухѣ въ руку крупный кушъ денегъ, чѣмъ настолько пріобрѣлъ ея расположеніе что она обѣщалась мнѣ помогать. Заручившись этимъ обѣщаніемъ, я оставилъ ее у себя и побѣжалъ къ ней на квартиру — тамъ не было Джины. Зная адресы почти всѣхъ ея знакомыхъ, я обошелъ и объѣздилъ ихъ всѣхъ нѣсколько разъ въ продолженіи цѣлаго дня, но Джины нигдѣ не было. Я написалъ ей письмо, въ которомъ умолялъ простить мнѣ и просилъ хоть объясниться со мной. Я самъ отнесъ его къ теткѣ и потомъ отправился домой, куда она обѣщала мнѣ доставить отвѣтъ даже ночью. Въ моей маленькой квартирѣ было уныло и пустынно. Несмотря на усталость, я всю ночь просидѣлъ въ ожиданіи отвѣта, но его не было. Тишина спавшаго города въ продолженіи этой длинной, безконечной ночи была невыносимо тягостна. Въ нетерпѣливомъ, томительномъ ожиданіи сидѣлъ я на креслѣ и слѣдилъ за боемъ четвертей часовъ сосѣдней церкви. Отчаяніе смѣнялось надеждой. Надежда, только-что она вкоренялась въ сердцѣ, уступала боязни что Джина никогда не вернется ко мнѣ. Я переходилъ отъ одного чувства къ другому; но, что странно, два обстоятельства мнѣ ни разу не пришли въ голову. Я ни разу не вспомнилъ о маркизѣ, ее какъ будто не существовало для меня; и ни разу не спросилъ себя: въ чемъ же наконецъ состоитъ та непреодолимая преграда о которой упоминала Джина?

Уже совсѣмъ разсвѣло. Ясное мартовское утро освѣтило спавшій городъ; солнце весело заиграло въ концѣ площади и своими свѣжими, чистыми лучами пронизывало нашу пустынную улицу, ярко освѣтивъ стоявшій на углѣ розоватый домъ съ зелеными жалузи. Утомленный, разбитый безсонною ночью стоялъ я у отвореннаго окна, а на сердцѣ все грубже осѣдало грустное, тяжелое раздумье. Ожиданіе было невыносимо; я рѣшился самъ пойти къ теткѣ за отвѣтомъ, котораго такъ долго и такъ напрасно ждалъ.

Было часовъ шесть утра, когда я постучался у квартиры тетки. Къ моему удивленію она отворила мнѣ сама и совсѣмъ одѣтая. Увидавъ меня, она остановилась въ недоумѣніи, но потомъ глазами показала на гостиную и шмыгнула въ кухню. Я понялъ что Джина была тамъ. Сердце у меня такъ сильно билось что съ минуту я не могъ двинуться, но наконецъ взошелъ. Она сидѣла на диванѣ у стола, блѣдная, съ заплаканными глазами и съ такимъ вниманіемъ писала что не замѣтила меня. Я подошелъ къ ней, она подняла голову. Увидавъ меня, она вскрикнула, вскочила со своего мѣста, что-то хотѣла сказать и упала на диванъ. Я бросился къ ней, думая что съ ней дурно, но она тихо оттолкнула меня и закрыла лицо руками.

— Джина, не мучь меня, ради Бога прости, забудь, говорилъ я, стоя на колѣняхъ около нея.

— Я тебѣ простила, глухо отвѣчала она.

— Зачѣмъ же ты мучишь меня?

— Послушай, возразила она. Руки ея упали на колѣни: я увидалъ наконецъ ея лицо и ужаснулся. Въ немъ ясно отпечаталось отчаяніе; да, именно отчаяніе.

— Я тебѣ простила, продолжала она, — но прошлое невозвратимо. Я пережила ту ночь, пріобрѣла тяжелый, но быть-можетъ спасительный опытъ. И ничто въ мірѣ не перемѣнитъ моего рѣшенія. Да это и невозможно. Ты самъ не пожелаешь. Знаешь ли ты что я сдѣлала? Я тебѣ скажу. Когда я тебя увидала съ этою женщиной и не было никакого сомнѣнія въ твоей невѣрности, я отдалась тому человѣку который всюду слѣдилъ за тобой и мнѣ доносилъ. Понимаешь ли ты?

— Джина! вскрикнулъ я.

— Ты видишь, продолжала она съ невыразимою грустью, — все кончено между нами, и такъ ужасно кончено. Она зарыдала.

Не знаю какъ выразить все что произошло со мной въ эту минуту. Точно что-то оторвалось отъ сердца. Безумный, я еще разъ оскорбилъ Джину: повѣрилъ этой безсмысленной лжи. Я знаю, это была ложь. Я чувствовалъ что все покончено съ Джиной, что прошедшее съ ней невозвратно; а съ тѣмъ вмѣстѣ никогда еще она мнѣ не казалась такою увлекательною, прелестною. Въ эту минуту я бы, кажется, отдалъ все за одинъ ея поцѣлуй. Я всталъ и, точно движимый постороннею силой, вышелъ изъ комнаты, не говоря ни слова. Дверь хлопнула, и вмѣстѣ изъ комнаты до меня ясно долетѣлъ звукъ, — она упала. Я остановился, хотѣлъ вернуться, но не могъ: невѣдомая сила меня толкала вонъ, на чистый воздухъ. Выбѣжавшая изъ кухни тетка что-то быстро и тихо толковала мнѣ о Флоренціи, ангажементѣ, поѣздкѣ; я слышалъ, но не понималъ, я выбѣжалъ на улицу и пошелъ по ней.

Я очнулся довольно поздно въ нѣсколькихъ верстахъ отъ города, на большой дорогѣ, сидя прислонившись къ дереву и свѣсивъ ноги въ канаву. Какъ я туда попалъ, совершенно не знаю. Не вдалекѣ отъ меня рабочіе оправляли дорогу, я послалъ одного изъ нихъ за экипажемъ въ ближайшую деревню и къ вечеру вернулся домой. Я отдалъ стофранковую бумажку старухѣ-привратницѣ, прося ее дѣлать всѣ расходы, и, придя къ себѣ, легъ въ постель. Дня три пролежалъ; не скажу чтобы былъ боленъ. Нѣтъ, не то что слабъ, но былъ въ какой-то постоянной дремотѣ. Часто, почти всегда думалъ о Джинѣ, но эта мысль, соединенная съ тупою болью въ сердцѣ, какъ-то разлѣзалась такъ обширно въ моемъ воображеніи что въ ней не было никакого отчетливаго представленія. Я терялся въ ней, но другой мысли ни одной, ни о чемъ не было у меня. Я не замѣчалъ времени, да и не заботился нисколько солнечный ли или газовый свѣтъ освѣщаетъ улицы. Я едва выносилъ присутствіе моей старухи-привратницы, которая, правду сказать, за мной отлично ухаживала, несмотря на то что я постоянно выгонялъ ее довольно грубо изъ комнаты.

Въ одно прекрасное утро ко мнѣ взошелъ Галеаццо. Онъ тотчасъ понялъ что мы разошлись съ Джиной и съ удивительною, истинно-дружескою деликатностью не сказалъ мнѣ ни слова о ней; а началъ толковать о моей якобы болѣзни, и очень мило заставилъ меня встать съ постели, одѣться и перейти въ другую комнату. Посидѣвъ не долго, онъ вечеромъ вернулся ко мнѣ съ картами и засадилъ меня въ пикетъ. Все время онъ говорилъ только объ игрѣ и не сдѣлалъ ни одного намека на мое положеніе. Онъ уѣхалъ поздно и предъ отъѣздомъ предложилъ мнѣ сопровождать его въ одно изъ его имѣній, около Bapеле, на Лаго-Маджіоре, гдѣ онъ по дѣламъ непремѣнно долженъ былъ побывать. Я поблагодарилъ и съ чувствомъ пожалъ руку этого истинно-добраго человѣка, но отказался.

Послѣ пикета съ Галеаццо я проспалъ довольно хорошо всю ночь и проснулся на другой день свѣжій и бодрый. Одѣвшись, сидѣлъ я въ гостиной, стараясь заставить себя прочесть газеты, когда старуха Ассунта прибѣгала въ попыхахъ и таинственно объявила: «una signora». Я не успѣлъ ей ничего отвѣтить, какъ дверь отворилась и въ комнату вошла женщина, одѣтая вся въ черномъ и съ густымъ вуалемь на лицѣ. Ассунта и я стояли въ недоумѣніи; на другомъ концѣ, у дверей остановилась незнакомка.

— Отошлите эту женщину и прикажите ей никого къ вамъ не принимать, сказала она по-французски.

Я узналъ голосъ маркизы и тотчасъ исполнилъ ея приказаніе. Ассунта ушла; мы остались одни. Я протянулъ ей руку, она слегка мнѣ ее пожала, не говоря ни слова, вышла и заперла выходную дверь. Затѣмъ граціозно откинула вуаль и скинула шляпку и пальто. Я сѣлъ и смотрѣлъ съ удивленіемъ на всѣ эти приготовленія, дѣлаемыя съ такимъ хладнокровіемъ и заботливостью. Окончивъ ихъ, маркиза сѣла противъ меня.

— Я только вчера, даже нѣтъ, только сегодня узнала что вы разошлись съ Біажи, сказала она, — это крайне неловко; я васъ просила, вы мнѣ обѣщали сохранить съ ней ваши отношенія.

— Я употребилъ всѣ старанія, но это было невозможно. Случай….

— Хорошо, перебила она, — надѣюсь что не я причиной этого разрыва. По крайней мѣрѣ, скажите, она ничего не знала обо мнѣ?

— О васъ, ничего.

— Разкажите мнѣ какъ это было.

— Джина видѣла что мы уѣхали изъ маскарада и вернулись вмѣстѣ. Меня она узнала, но о васъ и понятія не имѣла.

— Ну слава Богу, возразила маркиза, помолчавъ съ минуту. — Все же это крайне грустно. Разрывъ съ Біажи дѣлаетъ чрезвычайно затруднительными наши отношенія. Въ здѣшнемъ обществѣ, какъ впрочемъ и во всякомъ другомъ, сплетни и пересуды играютъ важную роль. Надо ихъ всячески избѣгнуть; надо быть осторожными. Мнѣ кажется, тебѣ всего лучше уѣхать отсюда недѣли на двѣ, тогда поутихнуть толки и предположенія отчего ты разошелся съ Біажи. Иначе всѣ прямо на меня укажутъ, какъ на причину разрыва.

— И это будетъ не малое оскорбленіе маркизѣ Бельгодере прослыть счастливою соперницей какой-нибудь балерины, вещь, я очень понимаю, далеко не лестная.

— Дѣло не въ соперничествѣ, а въ репутаціи, жертвовать которою рѣшительно нѣтъ никакой причины.

— Для вашей репутаціи, маркиза, мнѣ кажется, всего лучше, если я не на двѣ недѣли, а совсѣмъ отсюда уѣду.

— Ты сердишься? Ты не правъ, мой другъ. Если ты меня хоть сколько-нибудь любишь, ты не можешь иначе думать какъ я. Моя заботливость объ общественномъ мнѣніи есть необходимость. Да, печальная, настоятельная необходимость. Безъ этой заботливости, я потеряю положеніе въ свѣтѣ, которое одно, можетъ-быть, составляетъ всю мою цѣну, и безъ котораго ты первый и не посмотрѣлъ бы на меня.

— Я очень уважаю эти мысли, но согласитесь, есть время на все. Бываютъ минуты когда просто непозволительно ставить выше всего эти пустыя, мелочныя, свѣтскія соображенія.

— Какія же это минуты?

— Именно тѣ въ которыя лица которымъ мы выказывали нѣчто въ родѣ любви — несчастливы.

— Винюсь, возразила рѣзко маркиза, — я думала, я даже имѣла серіозный поводъ быть убѣжденною что постигшее васъ, какъ вы называете, не счастіе не слишкомъ важно. Вотъ почему я обратила всего болѣе вниманія на то обстоятельство что рискнувъ собой и всею своею будущностью, я могла быть замѣшана въ исторію, гдѣ бы даромъ потеряла мое доброе имя. Очень натурально я захотѣла, какъ можно скорѣй, узнать все и принятъ мѣры. Я даже была принуждена къ тому, потому что въ продолженіи цѣлыхъ шести дней вы не сочли нужнымъ сказать мнѣ ни слова. Я терялась въ догадкахъ; не знала что подумать и только сегодня утромъ узнала изъ газетъ объ успѣшномъ дебютѣ госпожи Біажи во Флоренціи и услыхала отъ мужа что Галеаццо вчера игралъ въ карты у васъ.

— Если вы такъ интересовались мною, вамъ ничего не стоило мнѣ написать.

— Я никогда никому не пишу писемъ кромѣ такихъ которыя могутъ бытъ напечатаны.

— Ваше довѣріе ко мнѣ крайне лестно.

— Разсуди самъ, сказала она тихо, послѣ минутнаго молчанія, — кто изъ насъ имѣетъ болѣе права быть недовольнымъ другимъ. Я или ты? Послѣ столькихъ увѣреній, ты меня бросилъ въ полной неизвѣстности, не попытавшись въ продолженіи цѣлой почти недѣли меня хоть разъ увидѣть, предупредить. Несмотря на это, забывъ женскую гордость, я первая пришла къ тебя, первая….

— Вы пришли, перебилъ я, — не изъ любви, не изъ участія ко мнѣ, а просто чтобъ узнать не попалось ли ваше имя въ моемъ разрывѣ съ моею бѣдною Джиной.

— Я могла это узнать иначе, не приходя къ тебѣ.

— Это, пожалуй, было бы рискованнѣе. Притомъ, вы бы не могли такъ скоро и такъ успѣшно принять необходимыя мѣры. Впрочемъ этотъ разговоръ излишенъ и тягостенъ. Я могу тотчасъ васъ совершенно успокоить: завтра утромъ я уѣзжаю въ Венецію.

Маркиза встала и начала надѣвать свою шляпку. Лицо ея поблѣднѣло, губы дрожали. Я сидѣлъ. Мы оба молчали. Совершенно одѣвшись, она остановилась и облокотилась на спинку кресла. Что думала она, не знаю; во мнѣ кипѣло столько злобы что я съ трудомъ удерживался чтобы не наговорить ей дерзостей.

— Ты скоро вернешься? сказала она тихо, съ трудомъ выговаривая каждое слово.

— Не бойтесь, не скоро; можетъ-быть никогда.

— Прощай, или прощайте? сказала она, протягивая мнѣ руку.

— Прощайте, маркиза, отвѣчалъ я, слегка пожавъ ей руку.

Она тихо вышла изъ комнаты; въ дверяхъ повернулась ко мнѣ и остановилась.

— Ты меня никогда не любилъ, сказала она, и дверь стукнула, потомъ другая, и все замерло въ тишинѣ.

Этотъ упрекъ прозвучалъ такъ странно, такъ убійственно странно въ моихъ ушахъ. Она еще упрекаетъ меня, тогда какъ изъ-за нея я погубилъ мою дорогую, милую Джину, приговаривалъ я, ходя по комнатѣ. Разговоръ съ маркизой, какъ онъ ни былъ тягостенъ, произвелъ на меня возбуждающее впечатлѣніе. Мной овладѣло желаніе скорѣе уѣхать изъ Милана. Послѣ столькихъ ужасныхъ разочарованій увидать новый, незнакомый городъ и оставить то мѣсто въ которомъ было пережито горе мнѣ казалось чуть не спасеніемъ. Я тотчасъ отправился къ Галеаццо и объявилъ ему о моемъ намѣреніи уѣхать въ Венецію. Онъ одобрилъ мое рѣшеніе и помогъ все устроить. Его дворецкій развезъ всѣмъ знакомымъ мои прощальныя карточки и взялся раздѣлаться съ квартирой. Вообще Галеаццо показалъ себя истиннымъ другомъ. Слегка мы коснулись въ разговорѣ и Джины. Я ему сказалъ что мы съ ней поссорились изъ-за пустой вещи, но что очень вѣроятно помиримся. Я считалъ что для нея, и для ея репутаціи такое объясненіе было самое лучшее.

— Мириться я бы не совѣтовалъ, возразилъ Галеаццо. — Всѣ эти связи съ теченіемъ времени дѣлаются очень тяжелыми. Такъ или иначе разъ конченное дѣло возобновлять не слѣдъ. Одно что я вамъ бы посовѣтовалъ, это хорошенько ее поблагодарить. Любовь любовью, но вы принадлежите къ извѣстному кругу, и тутъ есть нѣкоторыя обязанности.

Эта мысль мнѣ очень понравилась. Я сейчасъ же поѣхалъ къ моему банкиру и поручилъ ему черезъ своего флорентинскаго корреспондента переслать госпожѣ Джинѣ Біажи десять тысячъ франковъ съ письмомъ отъ меня, въ коемъ я просилъ ее принять эти деньги въ память нашего знакомства.

Въ Венеціи, вскорѣ по моемъ пріѣздѣ, я получилъ отъ нея назадъ деньги и слѣдующее письмо:

"Предложеніе денегъ меня бы оскорбило, но отъ васъ я не имѣю права и не должна оскорбляться ничѣмъ. Благодарю васъ за память, но денегъ вашихъ не возьму.

"Джина."

Сначала въ Венеціи я жилъ спокойно. Мягкая тишина этого чуднаго города такъ пришлась въ тонъ моему настроенію духа, что въ началѣ я наслаждался жизнью, природой и этимъ единственнымъ въ мірѣ городомъ. Но когда попривыкъ къ Венеціи, ея каналамъ, площади, гондоламъ, меня замучило раздумье о прошломъ и было причиной той злой ипохондріи въ которой ты меня засталъ въ Венеціи. Она, эта ипохондрія, побудила меня писать такія отчаянныя письма.

Я старался узнать отъ нѣкоторыхъ знакомыхъ Миланцевъ, которыхъ встрѣчалъ въ Венеціи, о маркизѣ. Никто не могъ мнѣ ничего положительнаго сказать. Говорятъ, все такая же

— А Джина?

— Джина произвела фуроръ во Флоренціи. Она стала первоклассною балериной и теперь танцуетъ въ Лондонѣ.

— Что жъ? за то пожилъ, замѣтилъ Камскій, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.

— Пожилъ! съ живостью возразилъ Мосальскій. — за то какъ дорого расплатился за нѣсколько мгновеній счастія. И къ чему же пришелъ теперь? Осталось унылое одиночество, полное горькихъ сожалѣній. Ты не знаешь этого. Жизнь твоя течетъ ровно и спокойно.

— Ну не всегда спокойно, однако дѣйствительно у меня въ жизни романовъ не было.

— Этому я не совсѣмъ вѣрю.

— Божусь. А если и были, то все такіе въ которыхъ я игралъ всегда второстепенную роль. Право. Возьми, хоть это происшествіе въ прошлую осень. Ну просто, въ чужомъ пиру похмѣлье.

— Помню, помню. Сосѣдъ, примѣрная жена, чудный-характеръ. Ты мнѣ писалъ. Это было въ то время какъ мы странствовали съ Джиной. Меня это очень заинтересовало тогда; я тебѣ, кажется, отвѣчалъ.

— Какже, ты отвѣтилъ, черезъ мѣсяцъ, записочкой, въ письмѣ къ отцу, и просилъ разобрать твои книги.

— Виноватъ, прости. Я тогда былъ такъ занятъ.

— Что за извиненія! Вотъ вздоръ!

— Вѣрно какая-нибудь барыня занимающаяся школами, сама преподающая азбуку и всякія науки толпѣ сопливыхъ мальчишекъ въ тулупахъ. Знаю я этотъ типъ.

— Нѣтъ, ей было не до школъ, бѣдной.

— Такъ что же такое? Разкажи.

— Поздно.

— Ничуть. Завтра мы не обязаны вставать рано, можемъ спать хоть до полудня. Ну разказывай.

— Я не прочь, но вотъ въ чемъ дѣло: въ самыхъ происшествіяхъ нѣтъ ничего интереснаго. Вся суть въ характерахъ. Ихъ описать какъ слѣдуетъ я не въ силахъ. Я ихъ вижу, понимаю: но сдѣлать ихъ осязательными для другаго, освѣтить ихъ такъ чтобъ они жили предъ глазами, для этого надо Тургенева, Толстаго или Гончарова. Гдѣ же мнѣ?

— Ну безъ предисловій.

VI.

Камскій началъ:

— Въ концѣ августа прошлаго года, сидя какъ-то разъ въ департаментѣ, я вдругъ получилъ письмо отъ моего управляющаго, въ которомъ онъ съ наивнымъ простодушіемъ доводилъ до моего свѣдѣнія что имѣя въ виду мѣсто нотаріуса въ одномъ изъ нашихъ лучшихъ уѣздныхъ городовъ, принужденъ оставить службу у меня. При семъ значилось что озимое убрано слава Богу, но яровое еще въ полѣ, и посѣвъ не вполнѣ оконченъ. Нотаріальная же часть открывалась въ уѣздномъ городѣ черезъ мѣсяцъ, и посему онъ просилъ о назначеніи ему преемника въ наискорѣйшемъ времени.

Андрей Ивановичъ былъ отличный человѣкъ, интересовавшійся одинаково и политическими дѣлами въ Европѣ и тѣмъ что дѣлается въ сосѣднемъ къ моему имѣнію городкѣ; говорилъ онъ хорошо, былъ честенъ, но доходы давалъ скудные. Увольненіе его не составляло невознаградимой потери для хозяйства; но надо было сыскать ему преемника; таковаго подходящаго не имѣлось въ виду, и мнѣ не оставалось другаго исхода какъ самому отправиться въ имѣніе. Планы у меня были совсѣмъ другіе; я собирался за границу; отпускъ былъ уже въ карманѣ. Вмѣсто поѣздки на Рейнъ и въ Біаррицъ, приходилось осенью, по слякоти, ѣхать въ деревню, которая верстъ 300 отъ желѣзной дороги. Это еще ничего, я далеко не изнѣженъ. Въ самомъ имѣніи предстояла куча затрудненій и хлопотъ. Прежде, въ моихъ краткихъ инспекціяхъ я только контролировалъ и направлялъ; теперь же, если не скоро найду управляющаго, приходилось самому распоряжаться и входить во всѣ пооробности.

Не стану разказывать тебѣ моего путешествія: оно было длинно и непріятно. Въ Успенскомъ я нашелъ множество безпорядковъ. Андрей Ивановичъ ничего не дѣлалъ и довѣрялъ конторщикамъ и своимъ подчиненнымъ. Разобравъ немного найденный мною хаосъ, я увидалъ ясно что необходимо ввести строгій порядокъ и экономію, иначе не только доходовъ, но самаго имѣнія скоро не будетъ. Я принялся за дѣло съ энергіей и къ счастью нашелъ двухъ хорошихъ помощниковъ: конторщика Артамона Ѳомича и старосту Ѳедора Чижова; послѣдій былъ моимъ главнымъ учителемъ въ хозяйствѣ, подробностей котораго я не зналъ.

Прошло около двухъ мѣсяцевъ въ усиленныхъ занятіяхъ: я пристрастился къ хозяйству, заинтересовался имъ, особенно когда началось винокуреніе. Дѣла было много; но вечера становилась съ каждымъ днемъ длиннѣе и длиннѣе: скука начинала меня одолѣвать. Порядокъ водворился въ имѣніи; я бы могъ уѣхать; но я подрядился еще осенью поставить большую партію спирта въ Москву, и было опасно до окончанія поставки уѣхать изъ имѣнія. Я вздумалъ знакомиться съ сосѣдями, но эти попытки были неудачны. Знакомство ограничилось размѣномъ визитовъ и далѣе не пошло. Видя это, я примирился съ моимъ одиночествомъ, еще съ большимъ рвеніемъ занимался хозяйствомъ, а по вечерамъ читалъ книжки возбуждающія размышленія. Все же иной разъ было скучновато.

Разъ утромъ, только-что напившись чаю, я собирался верхомъ на мельницу; мнѣ подали письмо, присланное съ нарочнымъ отъ князя Бѣльскаго, живущаго въ десяти верстахъ отъ меня, въ своемъ имѣніи, въ селѣ Поляны. Князь благодарилъ меня что я такъ любезно отпустилъ весь его табунъ, пойманный на моихъ озимяхъ, не взявъ съ него штрафа. При семъ изъявлялъ сожалѣніе что болѣзненное его состояніе препятствуетъ ему побывать у меня и лично меня поблагодарить. Письмо было, очевидно, написано женскою рукой; я принялся отвѣчать. Отвѣтъ мой не клеился. Мнѣ хотѣлось блеснуть остроуміемъ, но все мною придуманное выходило крайне плоско. Я бросилъ бумагу и перо, и на словахъ сказалъ посланному что самъ побываю у князя.

Рѣшеніе это мнѣ понравилось. Подумавъ, я пришелъ къ заключенію что не болѣзнь помѣшала князю пріѣхать ко мнѣ, что онъ считаемъ себя оскорбленнымъ тѣмъ что я былъ у всѣхъ сосѣдей кромѣ него, который былъ ближе всѣхъ отъ меня. Я же не былъ у него вслѣдствіе того что онъ слылъ въ околоткѣ за большаго гордеца, избѣгавшаго знакомства съ сосѣдями. Объяснивъ себѣ такъ его посланіе, я поспѣшилъ на мельницу и, распорядившись тамъ, вернулся домой, переодѣлся и сѣлъ въ тарантасъ.

День былъ свѣжій и тихій; дорога вилась все время равниной, обширными лугами, вдоль рѣки, на противоположномъ берегу которой, какъ почти всегда у насъ, тянулись закругленные холмы, покрытые кустарникомъ и изрѣдка лѣсомъ. Въ воздухѣ стоялъ запахъ конопли, которую тутъ же молотили на новяхъ, поднятыхъ въ болѣе возвышенныхъ мѣстахъ луговаго берега. Я очень люблю этотъ запахъ. Вдыхая его, я его нахожу полнымъ осенней, задумчивой поэзіи: онъ такъ идетъ къ осени, этому времени прощанья природы съ жизнью предъ зимой-смертью. Природа уныла, грустна, но вмѣстѣ величаво покорна судьбѣ, только подъ ласкающими лучами проглянувшаго солнца она пробуждается, и несмотря на свою покорность жадно, судорожно ловитъ вдвойнѣ безцѣнные проблески улетающей жизни и счастія. До чего не додумаешься, рыская верхомъ одиноко въ деревнѣ? Этотъ разъ, впрочемъ, было весело на душѣ. Противоположный берегъ съ безчисленными оттѣнками ярко-красной или совсѣмъ поблекшей полевой листвы весело нѣжился на солнцѣ; лошади бѣжали дружною, скорою рысью по ровной дорогѣ; звонъ колокольчика и бубенчиковъ сливался въ одинъ звучный аккордъ, который, казалось, такъ наполнялъ все окружающее что слышался отвсюду. Да, было хорошо.

Не прошло и часу, какъ вдали показался большой, старинный домъ той общедворянской архитектуры которую у насъ такъ часто видимъ въ деревняхъ. Портикъ, съ бѣлыми колоннами, прилѣпленный къ просторному дому въ одинъ этажъ съ мезониномъ, составлялъ такъ-называемый балконъ, глядящій въ садъ, должно-быть очень красивый лѣтомъ, но въ это время года, съ безлиственными деревьями, смотрѣвшій уныло. Переѣхавъ рѣку по довольно крѣпкому мосту съ перилами (явленіе рѣдкое въ нашихъ краяхъ), я поднялся въ гору по березовой аллеѣ, влѣво отъ которой находились обширное гумно, овчарный дворъ, конюшни и сараи; вправо садъ, обкопанный глубокою канавой, засаженный густымъ боярышникомъ. Хозяйственныя строенія были въ отличномъ видѣ и порядкѣ, тоже садъ и домашнія службы.

Когда я подъѣхалъ къ крыльцу, меня встрѣтилъ старикъ лакей, весьма благообразнаго вида, съ сѣдыми бакенбардами, безъ усовъ, одѣтый не только чисто, но даже щегольски. При видѣ лакея, отлично вычищенныхъ мѣдныхъ скобокъ входной двери и зеркальныхъ оконъ дома съ этой стороны, я нѣсколько смутился. Я воображалъ найти нашего брата-помѣщика, къ которому когда ни пріѣдешь, всегда застанешь безпорядокъ и наивныя попытки скрыть оный по случаю пріѣзда гостя; вмѣсто этого попалъ на нѣкоторую представительность, даже роскошь, которыхъ никакъ не ожидалъ. Тутъ только я спохватился что еще очень рано, всего одиннадцатый часъ, и что въ эту пору дѣлать визитъ не совсѣмъ прилично. Нечего было дѣлать, надо было вылѣзать изъ тарантаса. Я объявилъ свое имя, прибавляя что, кажется, слишкомъ рано пріѣхалъ.

— Нисколько, съ почтительностью выразили сѣдые бакенбарды. — Князь съ г. Холмскимъ уѣхали прогуляться въ поле, но вернутся къ фриштику; княгиня же дома и вѣрно васъ примутъ.

Я послѣдовалъ за нимъ въ небольшую прихожую, на видъ скорѣй городскую, чѣмъ деревенскую. Оправивъ свой туалетъ предъ классическимъ зеркаломъ въ дубовой рамкѣ, я прошелъ двѣ, три комнаты вслѣдъ за тѣмъ же почтительнымъ старцемъ, неслышно ступавшимъ по паркету, и очутился въ большой гостиной, нѣсколько темной, но убранной съ большимъ вкусомъ.

— Потрудитесь здѣсь подождать, я доложу княгинѣ, сказалъ онъ и исчезъ въ противоположную дверь.

Я остался одинъ и принялся осматривать комнату въ которой находился. Все мною видѣнное увеличивало мое недоумѣніе. Гостиная была не только раскошно, но, такъ-сказать, артистически убрана. Темно-синіе, одноцвѣтные обои съ чернымъ багетомъ по краямъ, почти скрывались отъ большаго количества древняго италіянскаго фаянса, стоявшаго ребромъ на кронштейнахъ вдоль стѣнъ. Повыше были грубоватыя Монтелуло; ниже тонкаго, изящнаго рисунка Абруццы, Губбіо и даже Урбино. Эти блюда, преимущественно голубаго съ желтымъ цвѣта, своимъ блескомъ и яркостью производили много эффекта на темномъ фонѣ стѣнъ. Нѣсколько большихъ флорентинскихъ шкафовъ чернаго рѣзнаго дерева, роялино, письменный столъ, другой круглый по срединѣ комнаты и въ углу бѣлый мраморный каминъ въ стилѣ начала прошлаго столѣтія придавали всей комнатѣ замѣчательный характеръ. Все было строго и серіозно въ общемъ, и вмѣстѣ уютно, задушевно въ деталяхъ. Детали были просто прелесть. Я оставался съ четверть часа одинъ, и засмотрѣлся. Помимо крупной мебели, о которой уже упомянулъ, въ комнатѣ было три или четыре такъ-называемыхъ établissements, изъ которыхъ каждое было маленькое совершенство. Мебель, крытая мокетомъ подъ цвѣтъ стѣнъ, была всевозможныхъ родовъ и видовъ, начиная отъ высокихъ готическихъ рѣзныхъ стульевъ изъ чернаго дерева, до мягкихъ, низенькихъ креселъ, которыя, казалось, принимали ту форму какая потребуется сидящимъ въ нихъ. На двухъ, трехъ столикахъ, крытыхъ красными кавказскими коврами, расшитыми шелками, была пропасть бездѣлушекъ, но всѣ эти спичечницы, зазвѣницы, подсвѣчники были изъ японскаго фарфора, или старинной бронзы; я не замѣтилъ ни одного изъ произведеній современной иѣнской кабинетной промышленности, встрѣчаемыхъ нынѣ повсюду. На таблеткѣ камина стояли французскіе часы временъ Лудовика XIV, изъ битой желтой мѣди, съ двумя канделябрами простаго рисунка, но удивительной работы. Я именно разсматривалъ ихъ, грѣясь у весело пылавшаго камина, когда княгиня вошла въ комнату.

Обычныя фразы первой встрѣчи прошли съ моей стороны не совсѣмъ плавно. Мы сѣли. Окончательно въ этотъ день мнѣ приходилось удивляться въ геометрической прогрессіи. Княгиня была красавица. Столько въ ней было граціи, гармоніи и какой-то грустной поэзіи. Средняго роста, лѣтъ подъ тридцать, она была скорѣе худа. Темное, цвѣта гаванъ, платье подъ горло, просто сшитое, облекая ея бюстъ, обрисовывало ея гибкую талію, болѣе чѣмъ тонкую, даже хрупкую; волнистое очертаніе груди выказывало силу и жизненность. Темнокаштановые густые волосы, приподнятые немного на верху лба, по обѣимъ сторонамъ пробора были просто зачесаны въ двѣ косы, свернутыя въ сѣтку назади. Большіе сѣрые глаза, тоненькій носикъ, небольшой ротъ, прелестнаго рисунка, и раздвоенный маленькій подбородокъ. Вотъ все что можно о ней сказать; но всякое описаніе, самое подробное, недостаточно. Надо ее видѣть, надо на себѣ испытать эту чарующую атмосферу которая ее окружала; всю прелесть, женственность, сдержанность, всю безсознательную поэзію, которыми она была такъ полна.

Мы сѣли около камина. Княгиня извинилась что заставила меня такъ долго ждать.

— Я давала урокъ на фортепіано дочери, прибавила она съ улыбкой, — мы играли въ четыре руки, и надо было кончить піесу.

Я отвѣчалъ сожалѣніями что помѣшалъ и замѣтилъ что находясь въ этомъ музеѣ, могъ бы легко пробыть гораздо дольше совершенно одинъ и нисколько не скучать.

— Вамъ нравится мой кабинетъ, сказала княгиня, — это все воспоминанія нашихъ ежегодныхъ путешествій. Мы всегда въ концѣ зимы уѣзжаемъ въ Италію, остаемся тамъ всю весну, и оттуда переѣзжаемъ на воды, въ Германію. Мой мужъ очень плохаго здоровья. Съ водъ мы возвращаемся сюда, въ Поляны, гдѣ остаемся конецъ лѣта, осень и большую часть зимы. Если вы любитель фаянсовъ и магіолики, пожалуста, не стѣсняйтесь моимъ присутствіемъ, осматривайте мои сокровища. Они не очень цѣнны вообще, но для меня именно сокровища, потому что собраны мною самою, въ разное время и при разныхъ обстоятельствахъ.

Разговоръ, попавъ на путешествія и искусство, оживился. Ты знаешь мою страсть ко всякому художественному хламу, — я тѣмъ съ большею радостью ухватился за возможность потолковать о любимомъ предметѣ что болѣе двухъ мѣсяцевъ, кромѣ уборки, посѣва, молотьбы, ничего не слыхалъ и ни о чемъ другомъ не думалъ. Надо притомъ сказать что княгиня знала всѣ лучшія европейскія галлереи и собранія не такъ какъ всѣ ихъ знаютъ, болѣе для очистки совѣсти, чѣмъ для чего-либо другаго. Нѣтъ, изъ каждаго ея слова было ясно видно что она съ любовью изучила все видѣнное, читала, повѣряла себя и свои впечатлѣнія; однимъ словомъ, вдумалась въ видѣнное и усвоила его.

Мы не только разговорились, но даже вступили въ споръ. Княгиня увѣряла что скульптура не имѣетъ будущности въ наше время. Я возражалъ. Въ самомъ разгарѣ нашего спора вошелъ князь съ Холмскимъ. Надо ихъ тебѣ описать.

Князь былъ ниже средняго роста, скорѣй толстоватъ, бѣлокуръ, съ сильною просѣдью. Рѣдкіе его волосы, раздѣленные проборомъ по срединѣ головы, были тщательно напомажены и разчесаны. Лицо было нѣсколько опухлое и красноватое, глаза небольшіе, черты вообще мягкія и не представлявшія ничего особеннаго; онъ носилъ усы и длинную, клинообразную бороду, которые были немного темнѣе волосъ. Вообще онъ былъ не дуренъ собой, но и не хорошъ; одно изъ тѣхъ лицъ о которыхъ при всемъ желаніи ничего не найдешь сказать. Товарищъ его, Андрей Николаевичъ Холмскій составлялъ полную съ нимъ противоположность: худой, высокаго роста, почти лысый, съ густою черною бородой, остриженною коротко, онъ имѣлъ тонкія черты, большіе, сѣрые глаза и блѣдное лицо. Обоимъ на видъ казалось подъ сорокъ. Одѣты они были просто, но щеголевато.

Князь очень дружелюбно изъявилъ надежду что по праву близкаго сосѣдства мы отнынѣ будемъ часто видѣться. О табунѣ и потравѣ онъ не упомянулъ ни однимъ словомъ. Я отвѣчалъ сожалѣніями что познакомился съ нимъ такъ поздно, почти наканунѣ моего отъѣзда.

— Отъѣзда! Развѣ вы собираетесь оставить наши Палестины? спросилъ князь.

— Я служу, и мой отпускъ скоро кончится, отвѣчалъ я.

— Служите! Вотъ охота! Развѣ можно въ наше время служить? Прежде, что ни говори о прошедшемъ, дворянинъ могъ служить; но теперь, когда дворянство разорено, когда всякіе разжившіеся мѣщане, купцы и Жиды покупаютъ наши лучшія родовыя имѣнія, нашему брату остается одно: какъ можно менѣе жить въ дорогомъ отечествѣ.

— Пора бы завтракать, Constantin, сказала княгиня.

— Еще не звонили, мой другъ, отвѣчалъ князь. — А у насъ все по звонку, смѣясь, обратился онъ ко мнѣ, — вы этого не знали, вотъ услышите. Это моя княгиня такъ мудрствуетъ лукаво. Вы думаете, вы въ русской деревнѣ, батюшка? ничуть не бывало, это шато. Сія рѣка, текущая въ саду, въ концѣ концовъ не въ матушку Волгу впадаетъ, а въ Рейнъ. Да-съ, это мы все сами, своимъ умомъ устроили. А позвольте узнать, у васъ, въ Успенскомъ, такъ же какъ здѣсь, бѣда если кто опоздаетъ къ обѣду, чаю и завтраку?

— Я живу одинъ, отвѣчалъ я, — и у меня распредѣленіе времени вполнѣ зависитъ отъ хозяйства. Какъ успѣю, такъ и обѣдаю. Впрочемъ порядокъ и я люблю. Безъ него нельзя.

— Попался, возразилъ князь, комически приподнимая руки къ небу, — пропалъ, совсѣмъ пропалъ. Я ожидалъ поддержки, вмѣсто этого вижу увеличеніе вражьей силы. Но позвольте! Вы сказали хозяйство. У васъ вѣрно управляющій, а вы сами болѣе этакъ на счетъ охотъ, сосѣдства и прочихъ благъ міра сего?

— Нѣтъ, я самъ хозяйничаю; у меня всего конторщикъ и староста.

— Зарѣзалъ! батюшки, зарѣзалъ! вскакивая со стула, завопилъ князь, — самъ хозяйничаетъ! Кончено. Однако постойте. Съ сосѣдями знакомство водите?

— Почти никакого.

— Ну, веселися храбрый Россъ и пр. — Княгиня пріобрѣла себѣ союзника вполнѣ по образу и подобію своему. Она у меня и хозяйствомъ, и воспитаніемъ дочери, все сама. Все сама. Извѣстно, при такой обстановкѣ мы никогда и никуда не можемъ ѣздить. Ну, Ольга, прибытіе такого единомышленника должно быть празднествомъ въ Полянахъ. Въ Россіи же нѣтъ праздника безъ шампанскаго, и посему….

— Пожалуста, прервалъ я, — только не для меня. Я шампанскаго не пью.

— Ну, батюшка, значитъ вы одного поля ягодки съ моимъ почтеннымъ другомъ Андреемъ Николаевичемъ Холмскимъ. Только онъ повыше будетъ. Онъ принадлежитъ къ симъ англійскимъ, да, бишь, американскимъ обществамъ чая. Хмѣльнаго въ ротъ не беретъ. Чайное общество, которое, я чаю, не разойдется по Россіи. Плоховато, но и предметъ-то куда ужь какой плохой.

Въ это время послышался звонокъ; я всталъ; князь залился смѣхомъ. — Не угадали, проговорилъ онъ, — это только первый; значитъ, готовься. — Надо себя подбрить, подстричь, подправить, молодцомъ поставить. А вотъ будетъ второй, тогда какъ есть настоящее дѣло.

Князь продолжалъ въ томъ же тонѣ. Сыпалъ остротами и шутками, которымъ одинъ смѣялся чрезвычайно шумно. Остроты были, правду сказать, крайне плоски; притомъ самый смѣхъ его звучалъ странно и ненатурально. Онъ исключительно обращался ко мнѣ, и я, несмотря на все мое стараніе, едва могъ заставить себя улыбаться. Княгиня сдѣлалась серіозною; оживленіе ея лица, бывшее во время нашего разговора, исчезло, хотя она замѣтно старалась казаться веселою. Холмскій оставался невозмутимо спокойнымъ. Не принимая никакого участія въ разговорѣ, онъ со вниманіемъ разсматривалъ какой-то иллюстрированный журналъ, сидя у круглаго стола. Мнѣ становилось неловко на душѣ, да кажется, не мнѣ одному. Надъ нашимъ маленькимъ обществомъ, собраннымъ въ этой великолѣпной комнатѣ, точно нависла темная туча, которая тяготѣла невыносимо надъ каждымъ. Послышался второй звонокъ, и его благодѣтельный звукъ разсѣялъ грозившую тучу. Всѣ съ какою-то радостною готовностію встали съ своихъ мѣстъ. Князь шутливо подалъ мнѣ руку и повелъ меня; сзади насъ шелъ Холмскій съ княгиней. Хотя князь продолжалъ свою болтовню, испещренную далеко не остроумными прибаутками, но я не обращалъ на него вниманія и невольно слушалъ княгиню, которая говорила съ Холмскимъ. Ея голосъ меня поразилъ, въ немъ было что-то металлическое и онъ совсѣмъ былъ иной чѣмъ въ продолженіи нашего разговора.

— Куда вы ѣздили? сказала она.

— На хуторъ, тихо отвѣчалъ Холмскій.

— Только? Никуда не заѣзжали?

— Нѣтъ. Рабочіе сегодня копали канаву подъ Свинухой, въ лугахъ.

— Когда будетъ кончена? Не знаете?

Отвѣта Холмскаго я не разслыхалъ; мы вышли въ столовую, и князь съ комическою важностію подвелъ меня къ своей дочери и старушкѣ Англичанкѣ, ея гувернанткѣ, которыя уже стояли около накрытаго е гола. Княжна Елена была смугленькая, худенькая и довольно хорошенькая семилѣтняя дѣвочка, съ густыми, темно-каштановыми волосами и большими пугливыми сѣрыми глазами. О гувернанткѣ могу только сказать что она смотрѣла quite respectable.

Столовая была настоящею бонбоньеркой, вся изъ дуба, съ рѣзнымъ карнизомъ и большимъ буфетомъ изъ того же дерева; вся въ готическомъ стилѣ. По срединѣ поперечной стѣны пылалъ чугунный каминъ; надъ нимъ стояли высокіе часы изъ флорентинской бронзы; напротивъ буфета возвышались двѣ этажерки на которыхъ были разставлены серебряныя старинныя столы, стаканы и кубки. По срединѣ на овальномъ столѣ, покрытомъ ослѣпительной бѣлизны скатертью, весь сервизъ: хрусталь, серебро, фаянсъ были изящны до мелочи. Проживъ столько времени въ деревнѣ весьма небрежно, даже неряшливо по части домашняго хозяйства, я съ особеннымъ удовольствіемъ наслаждался этимъ тонкимъ комфортомъ, въ которомъ, на каждомъ шагу, на каждой вещицѣ чувствовалась рука умной и художественно образованной женщины. Что гамъ ни говори, и съ какой точки ни смотри на комфортъ ежедневной жизни, но онъ имѣетъ громадное значеніе для человѣка. Распущенность и безпорядокъ дома ведетъ къ грязи, тараканамъ и въ концѣ концовъ къ опошленію самой жизни. Каковъ бы ни былъ запасъ практической философіи у образованнаго человѣка, но грязная, безпорядочная среда въ которую онъ попадаетъ или отталкиваетъ его, внушая ему непоборимое отвращеніе, или неуловимою нитью сдѣлокъ вкуса и духовныхъ потребностей съ жизнію пріучаетъ его къ грязи, пошлости, наконецъ лѣни и къ безучастности ко всему. Положимъ, не всякій можетъ имѣть кучи комнатъ, бронзы, фарфоръ, богемской хрусталь и лр., для этого надо состояніе и даже весьма хорошее, но вездѣ и всюду можно жить чисто. Но я отклоняюсь отъ моего разказа.

Мы сидѣли такъ: княгиня, направо отъ нея я; налѣво ея дочь; около княжны Холмскій; около меня Англичанка, далѣе князь. Завтракъ былъ очень хорошъ, и, грѣшный человѣкъ, я имъ занялся основательно. При всей роскошной обстановкѣ меня удивило отсутствіе нашей русской закуски, до которой въ деревнѣ я сдѣлался большимъ охотникомъ, и еще болѣе, отсутствіе всякаго вина на столѣ. Князь какъ будто угадалъ что я думалъ, и едва мы усѣлись за столъ, обратился ко мнѣ съ вопросомъ: — какое вино я пью обыкновенно?

— Кромѣ шампанскаго, всякое, отвѣчалъ я.

— Не знаю вина такого имени, возразилъ князь съ громкимъ смѣхомъ. — Впрочемъ, прибавилъ онъ, хотя мы съ вами еще очень мало знакомы, но по всему я вижу что вы въ семъ дѣлѣ классикъ. Тутъ, значитъ, нечего долго задумываться. Надо шабли, за завтракомъ. Князь обратился къ старцу съ сѣдыми бакенбардами, который одинъ служилъ намъ, съ приказаніемъ подать этого вина; но старецъ въ это время уже наливалъ мнѣ въ рюмку шабли, должнымъ образомъ холоднаго, такъ что рюмка покрылась тонкимъ слоемъ тумана, сквозь который золотистая влага просвѣчивала самымъ задушевнымъ образомъ.

— Какова моя жена! вскрикнулъ князь, заливаясь своимъ обычнымъ смѣхомъ. — Я тутъ толкую, хлопочу, а она уже даннымъ-давно распорядилась. Какова предусмотрительность! Нѣтъ-съ. Какова моя княгиня? Еслибы не десятилѣтнее наше замужство, въ силу котораго публичныя нѣжности уже не у мѣста, мнѣ надо бы было встать и поцѣловать руку у ея сіятельства. Признайся, я угадалъ. Ты приказала? прибавилъ онъ, обращаясь къ ней.

— Что же тутъ такого особеннаго? отвѣчала княгиня съ принужденною улыбкой.

— И скромна! продолжалъ князь, обращаясь ко мнѣ. — Вотъ, дорогой сосѣдъ, надѣюсь, посмотрѣвши на насъ, и вы сами веселымъ пиркомъ да за свадебку. Кстати, теперь вокругъ свадебный сезонъ въ самомъ разгарѣ. Посмотрѣлъ я на эти праздники, что за безобразіе, и князь принялся разказывать о крестьянскихъ свадьбахъ. Онъ говорилъ безъ умолку, пересыпая свою рѣчь все тѣми же остротами, и не переставая хихикать, если такъ можно назвать его постоянный смѣхъ. Это было тѣмъ утомительнѣе слушать что во все время завтрака онъ положительно никому не далъ разинуть рта. Княгиня пыталась заговорить, но принуждена была замолчать. Въ концѣ, когда мы всѣ занялась десертомъ, онъ немного стихъ. Не знаю почему, я ему замѣтилъ что онъ, угощая гостей такимъ отличнымъ виномъ какъ его шабли, самъ пьетъ воду.

— Я совсѣмъ не пью, отвѣчалъ онъ нѣсколько рѣзко.

— Здоровье моего мужа не въ порядкѣ, перебила княгиня съ поспѣшностью, — доктора ему запрещаютъ всякое вино.

— Да, запрещаютъ, продолжалъ князь, наклонивъ голову на тарелку и съ особенною тщательностію очищая ножомъ грушу. — Да-съ, запрещаютъ и резонно. Вино мнѣ окончательно вредно. Впрочемъ, прибавилъ онъ, — я буду очень доволенъ выпить нѣсколько капель за ваше здоровье.

— Напрасно, мой другъ, тихимъ, вкрадчивымъ голосомъ сказала княгиня.

— Какихъ-нибудь полрюмки, вздоръ, ничего, отрывисто отвѣчалъ князь, и мнѣ казалось голосъ его дрожалъ. — Егоръ! крикнулъ онъ, но старика лакея не было въ комнатѣ. — Гдѣ онъ?

— Hélène его сейчасъ позоветъ, замѣтила княгиня.

— Зачѣмъ? Не надо. Я и самъ могу, возразилъ князь.

Сказавъэто онъ всталъ, взялъ бутылку, стоявшую на этажеркѣ, налилъ себѣ рюмку и поставилъ бутылку около себя.

— Итакъ, за ваше здоровье! произнесъ онъ и вмѣстѣ съ тѣмъ залпомъ выпилъ всю рюмку. — Вино не дурно, прибавилъ онъ серіозно. Водянисто больно.

— Вы хотѣли посмотрѣть нашъ овчарный дворъ, съ живостью обратилась ко мнѣ княгиня.

Я никогда не заявлялъ такого желанія, но тѣмъ не менѣе подтвердилъ ея слова.

— Пойдемте, напьемтесь скорѣе кофею; онъ насъ ждетъ въ гостиной, а потомъ и на овчарный дворъ. Дни теперь такъ коротки что, я боюсь, мы не успѣемъ.

Княгиня встала, и всѣ, кромѣ князя, послѣдовали ея примѣру.

— Позвольте, сказалъ онъ, серіозно нахмуривъ брови. — Я выпилъ за здоровье сосѣда Теперь онъ обязанъ выпить за наше съ тобой, мой другъ. Только тогда позволяю идти пить кофе.

— Виноватъ, это можно сейчасъ исполнить, возразилъ я и поднялъ мою рюмку, въ которой оставалось немного вина.

— Нѣтъ-съ, не такъ, серіозно замѣтилъ князь, — надо долить, и протянувъ руку съ бутылкой черезъ столъ, сталъ мнѣ наливать. Его рука видимо дрожала, такъ что онъ пролилъ вино. Наполнивъ мою рюмку, онъ налилъ себѣ въ стаканъ. Мы чокнулись съ нимъ и выпили; въ это время Англичанка съ дѣвочкой ушли изъ столовой, и только-что я поставилъ свою рюмку на столъ, княгиня взяла меня подъ руку и увела въ гостиную, гдѣ на маленькомъ столикѣ стоялъ уже кофейникъ и чашки. Мы были одни. Князь съ Холмскимъ остались въ столовой.

Давъ мнѣ чашку кофею, княгиня ушла, сказавъ что одѣнется и поведетъ меня сама показывать свое хозяйство. Уходя она просила меня курить и предложила сигаръ и папиросъ. Я остался одинъ. Кофе былъ отличный, я закурилъ сигару, сѣлъ въ одно изъ мягкихъ креселъ у камина и задумался смотря на огонь. Все мною видѣнное въ этомъ домѣ оставило престранное впечатлѣніе во мнѣ. Окружающая роскошь, блескъ и тонкій комфортъ шли какъ нельзя лучше къ княгинѣ; но князь мнѣ казался такимъ неумѣстнымъ въ этой обстановкѣ что одно его присутствіе было по-моему невыносимо. Въ сущности, подумалъ я, онъ смотритъ добрымъ малымъ, но простоватъ и глупъ. Эта глупость прошла бы незамѣтно при другой женѣ, но при этой она бьетъ въ глаза, она оскорбляетъ. Раздумывая о хозяевахъ, я мало-по-малу невольно поддался тому чувству нѣги, на которое такъ способенъ всякій не имѣющій сердечныхъ заботъ и думъ, когда плотно и хорошо поѣвъ сидитъ покойно въ красивой комнатѣ у камина и покуриваетъ хорошую сигару. Разборъ характеровъ князя и княгини, которымъ я такъ озаботился въ началѣ, стушевался неоконченный; всѣ впечатлѣнія стали лѣниво, точно нехотя проходить въ моей головѣ, безъ всякой связи между собою; мысль, слѣдуя за ихъ вереницей, обрывалась на всякомъ заключеніи, не окончивъ ни одного вывода, ни одной оцѣнки. Между тѣмъ чувствовалось что живется хорошо.

Я такъ замечтался что не замѣтилъ какъ вошла княгиня съ дочерью. Онѣ обѣ были въ шляпкахъ и пальто; я тотчасъ же всталъ и, — грѣшный человѣкъ, — не безъ сожалѣнія разстался съ моимъ идеально покойнымъ кресломъ у камина.

Мы обошли всѣ хозяйственныя строенія, повсюду княгиня выказалась какъ опытная, серіозная хозяйка, умѣвшая пріобрѣсти авторитетъ надо всѣми служащими, безъ обычнаго потока корительныхъ словъ и угрозъ, на которыя большею частью такъ падки женщины-хозяйки. Всѣ ея замѣчанія были немногословны и дѣльны, но выражены въ мягкой, почти дружеской формѣ. Мы говорили мало и только о хозяйствѣ. Княгиня меня удивила своимъ знаніемъ и опытностью въ этомъ отношеніи и всего болѣе свѣтлымъ, практическимъ своимъ взглядомъ на вещи. Княжна Елена шла молча около своей матери и смотрѣла на меня все съ тѣмъ же пугливымъ вниманіемъ. Она казалась серіозною не по лѣтамъ, только въ конюшнѣ и при видѣ собакъ овчарнаго двора она немного оживилась. Со всѣми этими звѣрями она, какъ видно, была въ тѣсной дружбѣ: всѣ они къ ней ласкались самымъ шумнымъ образомъ, и вмѣстѣ повиновались малѣйшему ея знаку, что, кажется, не мало льстило ея самолюбію. Одинъ большой мохнатый песъ, который, не знаю съ чего, меня сильно не взлюбилъ и не переставалъ на меня лаять, получилъ приличное наказаніе отъ юной княжны и затѣмъ, когда унялся, прощеніе въ видѣ поцѣлуя. Княгиня вовсе время прогулки ни слова не говорила съ дочерью, только разъ, когда дѣвочка оступилась, переходя канаву, она ее быстро и ловко поддержала. — Какая ты неловкая, Лена! вырвалось у ней. Дѣвочка, разсмѣялась и поцѣловала ея руку, приговаривая: «Ничего, maman». Княгиня прижала ее къ себѣ, и я уловилъ ея взглядъ, полный такой безпредѣльной нѣжности къ дочери что мнѣ даже стало грустно. У меня въ головѣ мелькнуло воспоминаніе моего дѣтства. Ты знаешь, я рано потерялъ отца и мать, да и при жизни ихъ, мало ихъ зналъ.

— Да, о чемъ говорили мы? спросила, улыбаясь, княгиня, послѣ происшествія на канавѣ.

Мы говорили о посѣвѣ табаку; даже и объ этомъ знала эта странная женщина. Хозяекъ у васъ не мало на Руси. Встрѣтить таковую подѣльнѣе прочихъ меня нисколько не удивляло. Меня поражало что со всѣмъ этимъ запасомъ практическихъ свѣдѣній и этимъ дѣльнымъ, серіознымъ характеромъ могло ужиться столько поэзіи. Всему эта чудная женщина умѣла придать такой изящный колоритъ что при ней самая вульгарная вещь являлась совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ, совершенно новою и не вульгарною.

Наша прогулка продолжалась довольно долго; мы побывали на мельницѣ и оттуда прошли въ лѣсъ, гдѣ заготовляли срубы. Когда мы вернулись домой, было три часа, и я раздумывалъ что дѣлать: остаться ли въ Полянахъ, или возвратиться въ Успенское? Къ величайшему моему удивленію я увидалъ мой тарантасъ у подъѣзда. Мнѣ казалось, я никогда никому не давалъ приказанія закладывать. Впрочемъ я не обратилъ на это вниманія и рѣшилъ ѣхать; тутъ же на подъѣздѣ мы простились съ княгиней, которая изъявила надежду увидѣть меня еще до моего отъѣзда въ Петербургъ. Я ожидалъ болѣе близкаго приглашенія.

— Князь и Холмскій уѣхали на дальній хуторъ, сказала она, — и вѣрно будутъ очень сожалѣть что съ вами не простились.

Я отвѣтилъ какою-то любезностью и сѣлъ въ тарантасъ. Лошади тронулись; еще разъ посмотрѣлъ я на нее, какъ она стояла на подъѣздѣ, опираясь рукой на свою дочь, которая принималась къ ея платью, и черезъ нѣсколько секундъ мы уже были за воротами. Ея граціозная фигура какъ будто отчеканилась въ моемъ воображеніи; мы уже далеко отъѣхали отъ Полянъ, но эта группа на подъѣздѣ, всюду куда ни глядѣлъ, такъ и обрисовывалась предъ моими глазами.

VII.

Прошло дня два послѣ моего визита; вечеромъ, покончивъ наши счеты съ Артамономъ Ѳомичомъ, мы разговорились объ охотѣ. Сынъ нашего священника былъ страстный охотникъ: у него и у пономаря были отличныя гончія; а за Шишкой (лѣсомъ по той сторонѣ рѣки) были наши лѣсные покосы, большія луговины съ куртинами мелкаго кустарникамъ нихъ, говорили, была гибель зайцевъ. На завтра былъ день воскресный, и Артамонъ Ѳомичъ брался устроить великолѣпную охоту съ ружьемъ изъ-подъ гончихъ. Я не охотникъ, но на этотъ разъ принялъ съ удовольствіемъ его предложеніе. Одинокая жизнь мнѣ стала еще болѣе тягостною въ послѣдніе дни, и я искалъ развлеченія.

Погода была сѣренькая и холодная на другой день. Охотники съ собаками отправились ранѣе впередъ, мы же съ Артамономъ Ѳомичомъ только послѣ обѣдни и ранняго завтрака поѣхали верхомъ къ назначенному мѣсту. Дубленки, мѣховыя бараньи шапки и наше вооруженіе придавали намъ чисто-разбойничій видъ. Охота была чрезвычайно счастлива; мнѣ самому удалось убить пару зайцевъ. Эти двѣ несчастныя жертвы пробудили во мнѣ такую кровожадность что я первый возбуждалъ всѣхъ къ продолженію охоты. Наконецъ стало смеркаться, собаки выбились изъ силъ, пора было вернуться. Оказалось что мы ушли очень далеко отъ Успенскаго; охотники отправились лѣсомъ къ домамъ. Артамонъ Ѳомичъ взялся меня вывести на торную дорогу, по которой верхомъ мы, по его словамъ, на рысяхъ, скоро, еще до наступленія темноты, доберемся домой.

Мы выбрались на дорогу, по которой однако нельзя было ѣхать иначе какъ легкою рысью. Она шла лѣсомъ; сучья то-и-дѣло хлестали по лицу, и мы, согнувшись въ три погибели, подвигались очень медленно. Небо еще свѣтлѣло надъ головами осенними сумерками, но подъ лѣсомъ темнота становилась все гуще и гуще. Артамонъ Ѳомичъ считалъ своею обязанностью меня утѣшать что сейчасъ выйдемъ на луга, тамъ будетъ свѣтлѣе, дорога лучше, и въ четверть часа мы будемъ дома. Ночь въ полѣ осенью — дѣло не шуточное. Знаешь ли ты осеннія ночи въ деревнѣ? Если нѣтъ, то я тебѣ доложу что это такой осязательный мракъ, который надо самому видѣть чтобъ имѣть о немъ понятіе. Сколько разъ случалось мнѣ возвращаться въ такую темь съ завода домой! Разстояніе менѣе двухъ верстъ, я на моей Струйкѣ, отлично знавшей дорогу и вѣрной на ноги какъ-ни одна лошадь, и все же такія случались оказіи что не понимаю какъ остался живъ. Впрочемъ я довольно долго прожилъ, хозяйничая, въ деревнѣ, и уже свыкся со всякими невзгодами такъ удивляющими въ началѣ нашего брата, городскаго жителя. Этотъ разъ у меня и мысли не было о темнотѣ, опасности и т. л,; я опять перебиралъ въ головѣ всякіе вопросы о княгинѣ. Я невольно вспомнилъ о ней; мы ѣхали по Поляновскому лѣсу, по ея лѣсу. Вдругъ вдали послышался конскій топотъ; черезъ двѣ, три минуты мы обогнали ѣдущаго шагомъ конюха, безукоризненно одѣтаго грумомъ, хоть бы въ Гайдъ-Паркѣ; немного далѣе ѣхала сама княгиня. Опустивъ поводья лошади и скрестивъ руки на колѣняхъ, она сидѣла какъ-то согнувшись на сѣдлѣ. Я подъѣхалъ такъ близко что, несмотря на порядочную темноту, могъ отлично разглядѣть ея лицо. Никогда не забуду выраженія этого блѣднаго, задумчиваго лица, съ глазами уставленными неподвижно во что-то дальнее, невидимое. Она не замѣтила насъ. Казалось, она вся была отдана одной всепоглощающей мысли.

— Княгиня! сказалъ я невольно. — Вы ли это? такъ поздно! Одни, въ лѣсу!

— Ахъ, это вы! отвѣчала она, точно пробудившись.

— Какъ видите, возразилъ я, — и даже могу сказать, попался съ поличнымъ. Я не вполнѣ увѣренъ; но, кажется, эти два зайца привязанные къ моему сѣдлу принадлежатъ вамъ. Они подстрѣлены чуть ли не на Поляновской землѣ.

— Судиться не будемъ, не бойтесь. Ваше, однако, удивленіе встрѣтить меня въ эту пору въ лѣсу вполнѣ справедливо. Дѣйствительно я замѣшкалась на дальней рубкѣ, а теперь поневолѣ надо ѣхать шагомъ. Впрочемъ мы почти уже на опушкѣ.

— Вы мнѣ позволите, княгиня, васъ сопровождать?

— Очень вамъ буду благодарна, отвѣчала она любезно и вмѣстѣ собрала поводья. Лошадь ея, великолѣпная, бурая, полукровная кобыла, прибавила шагу.

Дѣйствительно мы были на опушкѣ; лѣсъ рѣдѣлъ, пошли кусты; стало свѣтлѣе, мы поѣхали крупною рысью; я около нея. Еслибы ты видѣлъ ее въ амазонкѣ, круглой шляпѣ и ея мужскомъ коротенькомъ пальто, на англійской рыси. Непостижимо какъ все было гармонично, изящно, граціозно въ этой женщинѣ. Столько мягкости, круглоты въ каждомъ движеніи, и при этомъ столько умѣнья вести лошадь вѣрно, безъ сбою и такъ легко, почти не опираясь на мундштукъ. Ну я въ дубленкѣ былъ совсѣмъ ей не подъ пару. Какъ нарочно, Струйка горячилась, выкидывала всякія штуки и задрала голову въ верхъ самымъ безобразнымъ манеромъ. На уздечкѣ съ ней было не легко сладить; просто конфузъ, да и только. Княгиня впрочемъ, — долженъ сознаться, — не обращала на меня ни малѣйшаго вниманія. Отъ скорой ѣзды лицо ея разгорѣлось, маленькія ноздри раздувались, глаза блестѣли, улыбка пробѣгала по алымъ ея губамъ. Она была дивно хороша.

Черезъ какія-нибудь десять минутъ мы были у подъѣзда Поляновскаго дома. Я соскочилъ съ лошади и помогъ ей сойти. Подбирая обѣими руками юпку своей амазонки, она остановилась на крыльцѣ. Маленькія узенькія ножки, обутыя въ миніатюрные сапожки, кокетливо высматривали изъ-подъ амазонки, падавшей крупными ломаными складками на землю. Я залюбовался, и вспомнивъ нашъ первый разговоръ, подумалъ: вотъ сюжетъ для статуи. Представилось на одно мгновеніе и тутъ же исчезло; точно молнія ночью, въ началѣ грозы, вдругъ мгновенно ярко освѣтитъ часть лѣса, поля, избу, и опять мракъ и зловѣщая томительная тишина. Зловѣщаго, однако, въ этотъ разъ ничего не было. Стоя на крыльцѣ, она съ веселымъ видомъ, кормила чернымъ хлѣбомъ, густо покрытымъ солью, свою лошадь. Сѣдые бакенбарды почтительно стояли нѣсколько назади съ подносомъ въ рукѣ; грумъ, снявъ мундштукъ и удила, отпускалъ подпруги у сѣдла.. Вся эта группа была освѣщена тѣмъ блѣднымъ, серебристымъ свѣтомъ осеннихъ вечернихъ сумерокъ, который, мнѣ кажется, только у насъ и увидишь. Крыльцо было обращено къ западу: на небѣ два, три растянутыхъ длинныхъ облака палеваго цвѣта замѣтно быстро блѣднѣли; выше сѣрыя закругленныя облака темнѣли, и бѣлое серебристое очертаніе краевъ обращенныхъ къ западу точно таяло, уступая мѣсто непривѣтливому, сумрачному, желѣзно-сѣрому цвѣту. Освѣщеніе было мягкое, хотя грустное и бѣдное, но оно придавало какой-то задушевный колоритъ этой картинкѣ. Она казалась довольною и счастливою. Окончивъ покормку, она съ нѣкоторою нѣжностью погладила голову лошади, которая вытягивая шею точно старалась отвѣтить на ласки маленькой, худенькой ручки своей хозяйки. Я сталъ прощаться.

— Вы хотите ѣхать? сказала она улыбаясь. — Послѣ того какъ меня спасли отъ всѣхъ опасностей темнаго лѣса. Это черезчуръ скромно.

— Странствующій рыцарь, возразилъ я, — не можетъ остаться въ вашемъ замкѣ. Его священныя обязанности его зовутъ….

— Шутки въ сторону, перебила она, — если у васъ есть дѣло, я не скажу ни слова. Если же вы свободны, тогда оставайтесь, пообѣдайте у насъ, даже переночуйте. Въ такую ночь положительно опасно ѣхать. Подумайте, вамъ еще добрыхъ десять верстъ до Успенскаго.

Я отговаривался своимъ костюмомъ, но, правду сказать, защищался слабо. Княгиня весьма любезно повторила свое приглашеніе, и я принялъ его безъ дальнихъ разговоровъ. Тутъ же на крыльцѣ отправилъ я Артамона Ѳомича домой, съ порученіемъ побывать на заводѣ и прислать мнѣ что нужно изъ платья. Мы вмѣстѣ съ ней вошли въ домъ.

— Что князь? спросила она Егора.

— Почиваютъ-съ, отвѣчалъ онъ.

— Я должна предъ вами извиниться, сказала она обратившись ко мнѣ, при этомъ ея лицо приняло серіозное, даже нѣсколько грустное выраженіе. — Мой мужъ заболѣлъ, не опасно, но все же онъ не выходитъ изъ своей комнаты. Вотъ единственная причина почему онъ у васъ до сихъ поръ не былъ.

— Но я его увижу сегодня? возразилъ я.

— Врядъ ли, отвѣчала княгиня и поручила Егору провести меня въ назначенную мнѣ голубую комнату, прибавивъ что она идетъ переодѣться, что обѣдаютъ въ шесть часовъ, и что черезъ часъ будетъ меня ожидать въ своемъ кабинетѣ.

Егоръ тѣми же неслышными, мнѣ уже извѣстными шагами, повелъ меня наверхъ, въ мезонинъ. Кромѣ небольшой прихожей, освѣщенной фонаремъ сверху, весь мезонинъ состоялъ изъ трехъ комнатъ: въ срединѣ кабинетъ Холмскаго и налѣво его спальня; направо — моя. Я его засталъ у окна, съ книгой въ рукахъ; мы поздоровались. Къ счастію, подъ дубленкой я былъ довольно сносно одѣтъ и потому черезъ нѣсколько минутъ, благодаря Егору, былъ приведенъ въ приличный видъ. Холмскій предлагалъ мнѣ свое платье и бѣлье, — мы были почти одного росту, — но я отклонилъ предложеніе, надѣясь къ вечеру получить все нужное изъ Успенскаго. За то предложеніе Егора, выпить вина съ водою, я принялъ съ благодарностью. Зажгли свѣчи на большомъ письменномъ столѣ въ кабинетѣ; мы усѣлись съ Холмскимъ и закурили папиросы.

Холмскій былъ крайне радушенъ со мной и такъ простъ что черезъ нѣсколько минутъ неловкость перваго знакомства была совершенно устранена между нами. Разговоръ шелъ легко, безъ всякихъ натяжекъ. Онъ мнѣ показался человѣкомъ умнымъ и серіознымъ. Изъ каждаго его слова было ясно что онъ много видѣлъ, читалъ и думалъ.. Онъ былъ чрезвычайно сдержанъ, спокоенъ въ своихъ сужденіяхъ и не билъ на блестящую, парадоксальную фразу. Одно что составляло бросающуюся черту его внѣшности, это какая-то тихая, глубокая грусть, которая какъ бы просвѣчивала въ каждомъ его словѣ, взглядѣ, движеніи, даже улыбкѣ. Мы толковали объ охотѣ, потомъ перешли на хозяйство и наконецъ на земство и мировыя учрежденія. Обо всемъ онъ говорилъ съ какою-то мягкостью и съ полнымъ отсутствіемъ рѣзкости высказываемыхъ мнѣній, хотя изъ его словъ было ясно что онъ хорошо зналъ тотъ предметъ о которомъ судилъ. Два великолѣпныя ружья, висѣвшія на стѣнѣ вмѣстѣ со всѣмъ охотничьимъ приборомъ, а еще болѣе его тонкія и мѣткія замѣчанія объ охотѣ, были несомнѣннымъ доказательствомъ вкусовъ моего временнаго сожителя; но и объ этомъ предметѣ, какъ и о прочихъ, онъ говорилъ съ тою же симпатичною сдержанностью.

Былъ уже шестой часъ на исходѣ, когда мы сошли въ кабинетъ княгини. Ее мы застали за письменнымъ столомъ. Она насъ встрѣтила просьбой нисколько не стѣсняться тѣмъ что она занята, а разговаривать, курить и дѣлать все что намъ угодно.

— Вы видите, прибавила она обращаясь ко мнѣ, — я съ вами какъ со старымъ пріятелемъ. Завтра отходитъ почта, и мнѣ хочется до обѣда покончить всѣ мои письма, съ тѣмъ чтобы вечеромъ быть совершенно свободною.

Холмскій взялъ Indépendance belge и углубился въ чтеніе ея; я также взялъ какую-то газету и усѣлся такъ что могъ ее видѣть. Что было въ газетѣ, да какая она была, я не имѣлъ никакого понятія; невольно я смотрѣлъ на нее одну. Опущенные ея глаза слѣдили за перомъ, бойко бѣгущимъ по бумагѣ. Ея лицо, освѣщенное двумя свѣчами, стоявшими на письменномъ столѣ, выражало сосредоточенное вниманіе; въ немъ было столько энергіи и силы. А вмѣстѣ она вся была полна граціи и женственности. Черное платье подъ горло и розовый галстукъ составляли прелестную рамку этой головкѣ, которая великолѣпно оттѣнялась на темномъ фонѣ высокой готической спинки ея стула. Весь этотъ кабинетъ, который при ламповомъ освѣщеніи былъ еще красивѣе, оригинальнѣе, таинственнѣе чѣмъ днемъ, какъ нельзя болѣе гармонировалъ съ нею. Видя всѣ эти элементы какой-то чудной, небывалой жизни, у кого голова не закружилась бы? У меня она не крѣпче чѣмъ у другихъ; но если я остался спокойнымъ зрителемъ, единственная тому причина что я смотрѣлъ на нее и на все окружающее съ одной артистической точки зрѣнія, къ которой не примѣшивалось никакого личнаго интереса. Я любовался ею какъ Мадонной Сикстинскою.

Позвонили къ обѣду; письма были окончены, и мы пошли въ столовую. Я никогда не видалъ княгиню въ такомъ веселомъ и беззаботномъ расположеніи духа. Она шутила, смѣялась и была разговорчива; всѣ мы, даже респектабельная Англичанка, подпали подъ вліяніе веселости хозяйки дома и болтали безъ умолку. Я просто наслаждался тѣмъ что попалъ въ этотъ мірокъ, столь непохожій на все мною до того видѣнное въ жизни, и который меня такъ очаровалъ съ перваго взгляда. Для меня была особенная прелесть въ дружеской простотѣ, съ которою жители Поляновскаго оазиса обходились со мной. Во время обѣда изъ разговоровъ я узналъ всю ежедневную жизнь въ Полянахъ. Оказалось что когда князь здоровъ, то послѣ обѣда всегда играетъ въ пикетъ съ Холмскимъ, но не далѣе какъ до десяти часовъ, до чаю. Въ половинѣ одиннадцатаго всѣ расходятся по своимъ угламъ. Когда же князь не выходитъ изъ своей комнаты, княгиня остается со всѣми въ кабинетѣ только до девяти часовъ, времени когда Лена уходитъ спать. Сама мать укладываетъ ее всегда, и потому въ девять часовъ всѣ расходятся. Время до обѣда, каждый изъ живущихъ въ Полянахъ живетъ своею отдѣльною жизнью; собираются только для завтрака и расходятся тотчасъ послѣ него.

За кофеемъ, который мы пили въ кабинетѣ, мы всѣ были въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ другъ къ другу. Даже Лена перестала меня дичиться и отъ души хохотала своимъ звонкимъ, дѣтскимъ смѣхомъ, когда я нѣсколько разъ заставилъ ея куклу кувыркаться.

Прелестная дѣвочка! Меня поразила ея любовь къ музыкѣ, истинно рѣдкая въ такомъ ребенкѣ. Какъ она ни была занята игрой, во какъ только княгиня сѣла за фортепіано, она отдала мнѣ куклу, и не двигаясь, не моргнувъ глазомъ, превратилась вся въ слухъ. Надо также сказать что княгиня играла превосходно.

Пробило девять; гувернанка увела Лену; съ ними ушла и княгиня; мы остались одни съ Холмскимъ. Мы молчали. Мы оба, кажется, ощущали ту же необходимость отдыха послѣ весело и занятно проведеннаго времени: я задумчиво курилъ сидя; Холмскій то же дѣлалъ, медленно шагая по комнатѣ. Машинально подошелъ онъ къ фортепіано, усѣлся и сначала бралъ только аккорды, переходя изъ тона въ тонъ, но потомъ заигралъ Богъ знаетъ что. Я думаю онъ и самъ не зналъ что за звуки выливались изъ-подъ его пальцевъ. Были тутъ и воспоминанія самыхъ разнородныхъ композиторовъ, были также и мотивы чисто оригинальные. Онъ игралъ мастерски и, что странно, его игра напоминала ея игру. Чувствовалось что-то родственное между ними; только у ней было больше жизни и веселія. Я заслушался его и не замѣтилъ какъ княгиня вошла въ комнату. Нечаянно обернувшись, я увидѣлъ ее стоявшую въ дверяхъ. Она слушала его съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, съ такимъ видимымъ наслажденіемъ что, казалось, она дышала, жила этими гармоническими звуками. Не знаю почему, я всталъ; сдѣланное мною движеніе разбило все очарованіе. Холмскій оглянулся, пересталъ играть и всталъ; княгиня подошла ко мнѣ и опустилась въ кресло.

— Мы вамъ обязаны, сказала она обращаясь ко мнѣ, — что Андрей Николаевичъ согласился играть. Насъ грѣшныхъ онъ рѣдко этимъ угощаетъ, особенно въ послѣднее время, когда Андрей Николаевичъ такъ замѣтно скучаетъ.

— Я не скучаю, княгиня; мнѣ просто нездоровится, или лучше сказать, время года, осень и мое всегдашнее болѣзненное состояніе — малокровіе.

— Позвольте, замѣтилъ я, — малокровіемъ мы всѣ на Руси болѣе или менѣе заражены, однако же живемъ, думаемъ и работаемъ.

— Живемъ-то мы, это правда, возразилъ Холмскій, — но живемъ плохо. Вся эта лѣнь и распущенность, въ которой насъ укоряютъ, объясняется очень просто, бѣдностью крови, плохо питающей мозгъ. Прибавьте шариковъ и желѣза въ кровь, и доза всеобщей энергіи увеличится настолько насколько улучшится и обогатится у всѣхъ эта жизненная основная жидкость.

— Какъ? Живо возразила княгиня, — Идея! чувство! убѣжденіе! вѣра! все это оттого больше или меньше шариковъ въ крови?

— Не знаю, отвѣчалъ Холмскій. — А чего не знаю о томъ не берусь судить. Я привыкъ принимать за нецреложное лишь то что несомнѣнно доказано. Придетъ время, со многаго приподымется завѣса, а теперь.

— А теперь, возразила княгиня, — оставить безъ отвѣта всѣ главные вопросы жизни и жить себѣ такъ какъ придется, изо дня въ день, вѣря только въ одно: что дважды два — четыре? Нѣтъ убѣжденій, руководящей нити жизни; нѣтъ вѣры и молитвы, утѣшенія въ несчастій. Зачѣмъ же жить? Смерть лучше, въ тысячу разъ лучше.

— Нравственныя правила вытекаютъ изъ требованій жизни человѣка въ обществѣ. До нихъ я не касался….

— Позвольте, перебила княгиня, — нравственныя правила вытекаютъ изъ болѣе высшаго источника, чѣмъ случайныя требованія общественной жизни. Основаніе ихъ религіозное. Въ религіи божественнымъ откровеніемъ намъ указаны начала истины и добра.

— Княгиня, замѣтилъ Холмскій съ нѣкоторымъ смущеніемъ, — мы другъ другу давно уже обѣщали о религіи не спорить и не говорить. Простите, если невольно я васъ навелъ на этотъ предметъ.

— Вы нисколько не виноваты, сухо отвѣчала княгиня. — Расходясь въ началахъ, очень натурально у насъ различный взглядъ на все. Вамъ вѣрно смѣшны мои устарѣлыя идеи.

— Княгиня! Что вы говорите?

— Это очень любезно съ вашей стороны, продолжала княгиня съ возрастающимъ одушевленіемъ, — не высказывать вашего мнѣнія. Вы съ снисходительнымъ презрѣніемъ смотрите на женщину которая молится и вѣритъ, какъ молились и вѣрили встарь….

— Вы придаете мнѣ мысли и сужденія, съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ грусти перебилъ Холмскій, — которыхъ у меня нѣтъ и никогда не было. Каковы бы ни были мои убѣжденія, я уважаю чужія. Если мы съ вами расходимся въ нѣкоторыхъ понятіяхъ, вы, надѣюсь, признаете за мной что хотя, по вашимъ словамъ, невѣрующій, я тѣмъ не менѣе всюду и всегда старался и стараюсь слѣдовать въ жизни той высокой нравственности которою Евангеліе обновило человѣчество. Разлада между нами я не вижу. Религія — потребность сердца; знаніе — плодъ ума. Двѣ сферы совершенно различныя, смѣшивать которыя вредъ для обѣихъ.

— Я не умѣю и не могу съ вами спорить, перебила княгиня. — Я не раздѣляю религію съ наукой. Я сужу по-своему, инже, можетъ-быть глупо, не спорю. Но отрицаніе высшаго или хоть равнодушіе къ нему, мнѣ кажетсъ должно имѣть прямымъ своимъ послѣдствіемъ низведеніе человѣка на степень животнаго, въ которомъ наилучшія движенія и мысли — результатъ случайной игры нервовъ. Это оскорбительно. Этимъ разрушается все что для меня въ жизни есть святаго и цѣннаго. Такія убѣжденія въ человѣкѣ близкомъ меня бы глубоко огорчили; въ васъ они меня пугаютъ….

Холмскій не отвѣчалъ; мы всѣ замолчали. Это было тягостное молчаніе. Мнѣ въ особенности было крайне нелбвко. Онъ сидѣлъ нагнувшись и опустивъ голову; она, углубившись въ кресло, блѣдная, машинально перебирала бахрому своего рукава. Чувствовалось что-то недосказанное въ этомъ разговорѣ, который оборвался такъ рѣзко. Я понималъ что мнѣ слѣдовало бы сказать что-нибудь, постараться загладить впечатлѣніе произведенное этимъ споромъ, котораго я былъ безучастнымъ свидѣтелемъ; съ поспѣшностію искалъ я въ головѣ что-нибудь подходящее, но ничего не находилъ. Молчаніе длилось и становилось все болѣе тягостнымъ. Къ счастію взошелъ Егоръ, неся преоригинальный, двухъэтажный столикъ, на которомъ былъ самоваръ и весь чайный приборъ. Я сталъ хвалить этотъ столикъ, на которомъ дѣйствительно очень удобно размѣщалось все нужное для чая. Внизу были тарелки съ бисквитами, тартинками и сандвичами, что, послѣ поздняго обѣда, было совершенно излишнею роскошью.

— Очень рада что мой чайный ставецъ вамъ нравится, отвѣчала княгиня, — это моя выдумка. Не правда ли, очень удобно?

Я восхищался, и отъ восхищенія столомъ перешелъ на италіянскіе фаянсы, но разговоръ не клеился и шелъ нестерпимо тяжело, тѣмъ болѣе что какъ княгиня, такъ и Холмскій между собой не обмѣнивались ни единымъ словомъ, а обращались только ко мнѣ. Тутъ я себя, — скромность въ сторону, — показалъ дѣйствительно молодцомъ и началъ разказывать какъ я присутствовалъ при одномъ разбирательствѣ мироваго судьи нашего уѣзднаго города. Дѣло было объ оскорбленіи словомъ и дѣйствіемъ мѣщанки Рябчиковой мѣщанкою Яблочкиной. За обвинительницу говорилъ ея мужъ г. Рябчиковъ, и говорилъ весьма краснорѣчиво. Княгиня даже улыбнулась, когда я съ дипломатическою точностію цитировалъ конецъ его рѣчи. Онъ, на основаніи того что Яблочкина, произнося неприличныя сквернословія, нанесла мѣшкомъ огурцовъ ударъ по шейкѣ его супругѣ, въ то время какъ та стояла на берегу рѣки, грозившей принять ее въ свои объятія, просилъ г. мироваго судью признать Яблочкину виновною въ оскорбленіи словомъ и дѣйствіемъ и въ покушеніи на смертоубійство. Этотъ разказъ нѣсколько умиротворилъ наше маленькое общество. Княгиня тотчасъ послѣ него обратилась къ Холмскому со словами:

— Не слишкомъ ли крѣпко налила я вамъ чаю?

— Нисколько, отвѣчалъ онъ.

— Я знаю, продолжала она, — вы не любите крѣпкаго. Дайте, я налью другую чашку.

— О, нѣтъ, не безпокойтесь, все отлично; мнѣ ничего не нужно, возразилъ Холмскій и снова погрузился въ свое обычное молчаніе; княгиня, напротивъ, сдѣлалась разговорчивою; сама разказывалао разныхъ юридическихъ совѣщаніяхъ которыя имѣла съ бабами приходившими къ ней за совѣтомъ по многимъ дѣламъ. Вообще вечеръ кончился довольно хорошо, хотя Холмскій почти не принималъ никакого участія въ нашемъ разговорѣ.

Въ одиннадцать часовъ мы распростились съ княгиней и отправились съ нимъ къ себѣ, на верхъ. Онъ сѣлъ писать въ кабинетѣ, я же ушелъ въ свою комнату и тотчасъ съ наслажденіемъ улегся. Тутъ только я почувствовалъ усталость отъ охоты, о которой совсѣмъ забылъ внизу. Покойная постель, тонкое бѣлье, издававше запахъ ириса, заставляли предвкушать отличный сонъ. Я погасилъ свѣчу и, съ нѣгой потянувшись, закрылъ глаза, воображая что тотчасъ же засну. Не тутъ-то было, не спалось. Обстоятельства всего дня съ поразительною ясностію повторялись, разсматривались и обсушивались совершенно вопреки моей волѣ у меня въ головѣ. Не знаю сколько времени продолжалось это обозрѣніе истекшаго дня, только лица, вещи и обстоятельства начали путаться и смѣшиваться у меня въ головѣ; взаимодѣйствіе ихъ становилось дѣятельнѣе, страннѣе, фантастичнѣе, я чувствовалъ что вотъ сейчасъ дремота смѣнится сномъ, какъ вдругъ явственно послышался шорохъ въ сосѣднемъ кабинетѣ. Какъ ни слабъ былъ этотъ звукъ, но въ царствовавшей полной тишинѣ онъ былъ достаточенъ чтобы меня разбудить. Лѣниво, нехотя приподнялъ я голову и прислушался. Дверь въ кабинетъ была только притворена, и оттуда лучъ свѣта падалъ въ мою комнату наискось, на коверъ и уголъ зеркала и коммода. Я услыхалъ ея голосъ, — ея, княгини. Меня обдало жаромъ, сердце сильно забилось и тысяча мыслей, глупыхъ, безразсудныхъ зароились въ моей головѣ. Я хотѣлъ встать, одѣться, выйти въ кабинетъ. Къ счастію я остался въ томъ самомъ положеніи въ какомъ меня разбудилъ этотъ шорохъ. Я слышалъ весь разговоръ. Вотъ онъ во всей подробности:

— André, простите! Я васъ оскорбила, говорила она отрывисто, скороговоркой, тихимъ, дрожащимь и чудно звучащимъ голосомъ. — Поймите, мнѣ такъ больно ваше унылое безвѣріе. Знаю, я не имѣю никакого права требовать у васъ ничего, но я люблю васъ. Я не свободна; Богъ и люди не хотятъ нашего счастія. Мнѣ нужны страшныя усилія чтобы сохранить себя на пути чести, долга, чистоты, самоуваженія. И все же я васъ люблю и вѣкъ буду любить васъ однихъ. Не имѣя возможности дать вамъ счастіе, моя одна мечта успокоить васъ, привязать васъ къ тѣмъ вѣчнымъ, незыблемымъ идеаламъ которые одни утѣшаютъ, дѣлаютъ сноскою нашу тяжелую жизнь. Порой мнѣ кажется вы измѣнились, я достигла моей цѣли; и вдругъ ваше одно слово, мнѣніе сказанное вскользь мнѣ показываютъ что я ошиблась, вы все тотъ же, и я вижу бездну между нами.

— Садитесь, Ольга, успокойтесь, отвѣчалъ онъ грустнымъ голосомъ.

— Простите, прошептала она, и слышно было слезы душили ее.

— Успокойтесь, Бога ради, Ольга, мой другъ, повторялъ онъ. — Не плачьте. Вы меня оскорбили! Да развѣ это возможно? Развѣ я не весь вашъ? Вы разсердились, волновались изъ-за меня. Мнѣ даже въ голову не приходило: правы вы или нѣтъ? Я проклиналъ себя что своею неловкостію разсердилъ васъ. Вотъ и все.

— André, какой вы чудный, прерывающимся голосомъ сказала она. — Я не раскаиваюсь что рѣшилась на эту сумасбродную выходку придти къ вамъ. Я въ первый разъ у васъ и такъ безразсудно! Дай Богъ чтобы никакихъ послѣдствій не было.

— Онъ уже давно спитъ, отвѣчалъ Холмскій.

— Но вы сами виноваты, возразила она, — что я забыла все и прибѣжала сюда. Зачѣмъ вы не браните меня? Зачѣмъ вы такъ добры, такъ снисходительны ко мнѣ? Я васъ оскорбила, вы хоть бы сказали одно слово. Поникли головой и больше ничего. Я краснѣла за себя, бѣсилась на свой языкъ и никакой не было возможности при немъ протянуть вамъ руку и сказать: «простите». Меня это такъ мучило что я забыла все. Я не могла оставаться тамъ у себя и думать что вы, который столько сдѣлали и дѣлаете для меня, вы сидите здѣсь одни и раздумываете какъ я вамъ плачу за вашу любовь. Вы не сердитесь? Дайте мнѣ ващу руку, вотъ такъ.

— Сержусь! тихимъ, глубокимъ голосомъ сказалъ онъ: — Нѣтъ. Я думаю объ одномъ: эти слезы! Я ихъ причиной. Онѣ жгутъ мнѣ сердце, и я бы далъ полжизни чтобъ эти чудные глаза улыбались весело, спокойно.

— Я не стою тебя, отвѣчала она, и я услышалъ поцѣлуй.

— Ольга! Мой ангелъ! вскрикнулъ онъ, — ты цѣлуешь мою руку!

— Да. Ты видишь, и я счастлива.

— Ольга! Прелесть! Приказывай, я сдѣлаю все. Я буду вѣрить, молиться. Да нѣтъ, что я говорю! Я не торгуюсь съ тобой. Я вѣрю уже. Не можетъ быть, есть что-то тамъ. Не слѣпой же случай поставилъ такое совершенство какъ ты.

— Молчи, André, дорогой Андрюша!

— Ты боишься? Встаешь? умоляющимъ голосомъ сказалъ онъ.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія.

— Мой ангелъ! сказала она прерывающимся голосомъ, — да, я боюсь, но не тебя, а себя. Пойми, я тебя люблю, и въ то время когда все меня влечетъ къ тебѣ, когда наболѣвшее сердце жаждетъ счастья, я сама должна оттолкнуть тебя. Что же дѣлать, если я не свободна. Послушай. Я долго, много думала: о еслибы только былъ онъ одинъ, я бы быть-можетъ не выдержала и бросила его; но Лена! Посуди самъ, она одна, ты самъ знаешь, у ней нѣтъ отца.

— Это ужасно, сказалъ онъ глухимъ голосомъ.

— Повѣрь, мнѣ еще ужаснѣе, отвѣчала она грустнымъ, дрожащимъ голосомъ. — Мнѣ приходится нести вдвойнѣ тяжелую ношу моего и твоего несчастія. Андрюша! Но ты любишь меня? прощаешь мнѣ? Сердцемъ я твоя; я принадлежу тебѣ одному. Но, другъ мой, останемся честными людьми.

— Уходи, Ольга, ради Бога.

— Ты гонишь меня! Нѣтъ, нѣтъ, ты правъ, какая я глупая! Ты правъ, но еслибы ты зналъ какъ я дорожу тобой, твоею любовью! Какъ я боюсь за нее. Скажи: дѣйствительно такъ любишь меня какъ говоришь? Можетъ-быть ты ошибаешься. Ты привязался ко мнѣ потому что знаешь, чувствуешь какъ я тебя люблю. Ты видишь у ногъ твоихъ слабую женщину отдавшуюся тебѣ всѣмъ сердцемъ, любящую тебя всею душой. Ты тронутъ, изъ жалости…

— Изъ жалости! Ольга! Когда я себя самого забылъ для тебя. Въ сердцѣ неудержимое желаніе обнять тебя, и видишь, я едва касаюсь твоей руки. Всю жизнь бы отдалъ за одинъ мигъ счастья съ тобой. Изъ жалости! Ольга!

— Не говоръ такъ, Андрюша, Бога ради не говори. Постой. Зачѣмъ отчаиваться? Мы еще, можетъ-быть, будемъ счастливы, и счастливы не краснѣя ни предъ собой и ни предъ кѣмъ. Переживемъ это тяжкое испытаніе, поддерживая другъ друга, вѣря другъ другу. Ты мой, скажи? Дай мнѣ хорошенько всмотрѣться въ твои добрые глаза. Ты любишь меня одну? Навсегда? Да? Прощай.

— Прощай, Оля, произнесъ онъ отрывисто.

— А я люблю тебя, чуть слышно сказала она.

Затѣмъ дверь стукнула, и все затихло.

Тишина еще раздражительнѣе подѣйствовала на меня. Что ни говори, видъ чужаго счастія никогда никому не нравился, особенно когда у себя не имѣется ничего хоть сколько-нибудь похожаго на счастіе. Я не думалъ нисколько ни о Холмскомь, ни о княгинѣ, я былъ какъ будто раздавленъ сознаніемъ своего собственнаго одиночества. Въ изнеможеніи голова моя опустилась на подушку; болѣзненно и горько было на сердцѣ и вмѣстѣ какое-то равнодушіе ко всему. Еслибы на меня въ ту минуту кто-нибудь замахнулся топоромъ, я бы, кажется, не сдѣлалъ ни малѣйшаго движенія чтобъ отклонить ударъ. Въ это время я услышалъ что Холмскій принялся ходить по кабинету. Напряженные мои нервы начали успокоиваться подъ звукъ этого мѣрнаго шага, и я заснулъ самъ не знаю какъ и когда.

VIII.

На другой день я проснулся довольно поздно. Первое впечатлѣніе было странно: въ ушахъ не переставалъ звучать поцѣлуй слышанный этою ночью и мѣрный, твердый шагъ Холмскаго, подъ который я уснулъ. Эти два звука слились въ какой-то аккордъ, который, несмотря на всѣ мои старанія, не покидалъ меня ни на минуту. На сердцѣ было невыносимо грустно и одиноко.

Я уже кончалъ свой туалетъ, какъ Егоръ постучался ко мнѣ въ комнату и спросилъ угодно ли мнѣ чаю или кофею. При семъ онъ мнѣ объявилъ что княгиня нездорова, извиняется что не будетъ за чаемъ, но проситъ меня остаться до завтрака, къ которому непремѣнно выйдетъ. Я приказалъ подать чаю и просилъ передать княгинѣ что, надѣюсь, она меня приметъ ранѣе завтрака, такъ какъ мнѣ, по дѣламъ, надо до часу быть дома. Я спросилъ о Холмскомь. Егоръ отвѣчалъ что онъ рано уѣхалъ верхомъ, но куда не знаетъ. Меня это извѣстіе порадовало. Въ ту минуту мнѣ было бы неловко, даже непріятно его видѣть.

Напившись чаю, я закурилъ сигару и пошелъ гулять. Прогулка меня освѣжила и успокоила. Грустное настроеніе духа и болѣзненное ощущеніе одиночества разлетѣлись, и я принялся раздумывать о княгинѣ и Холмскомь. Мнѣ ихъ было чрезвычайно жалъ, но сколько я ни думалъ о нихъ, я все болѣе и болѣе приходилъ къ убѣжденію что я для нихъ ничего не могу сдѣлать. Дѣйствительно при такихъ обстоятельствахъ третье, постороннее лицо только излишне. Мнѣ оставалось одно — уѣхать и забыть все что видѣлъ, слышалъ и узналъ. Принявъ это рѣшеніе, я совершенно успокоился и убѣдился что увижу ихъ обоихъ безъ малѣйшей неловкости, могущей дать имъ замѣтить что я знаю ихъ тайну. Въ сущности подслушиваніе вещь далеко неблагородная. Положимъ, я узналъ невольно, не желая. Тѣмъ не менѣе для нихъ какъ для меня, мой отъѣздъ былъ единственнымъ и лучшимъ исходомъ. Утвердившись въ моемъ рѣшеніи, я тотчасъ же захотѣлъ привести его въ исполненіе. Вернуться въ Поляны было не легко. Въ разсѣянности я зашелъ далеко, не обративъ никакого вниманія на дорогу. Я совершенно не зналъ этой мѣстности; притомъ какъ нарочно, туманъ былъ такъ густъ что на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ ничего не было видно. Я находился совершенно изолированнымъ отъ всего міра; подъ большимъ пушистымъ колпакомъ осенняго тумана было сыро и какъ-то назойливо рѣзко въ воздухѣ. Нечего было дѣлать, Надо было отыскивать свой путь. Къ счастью я шелъ по полевой дорогѣ, по обѣимъ сторонамъ которой, сажени на двѣ не болѣе, виднѣлись густыя озими, которыя серебрились отъ сплошно-покрывавшихъ ихъ маленькихъ капелекъ осѣдавшаго тумана. Сообразивъ гдѣ озими, которыя я замѣтилъ въ первое мое лосѣщеніе, я попилъ назадъ по дорогѣ и не ошибся въ направленіи. Черезъ полчаса стали обрисовываться въ окружавшей меня грязно-сѣрой мглѣ стога, потомъ село, а тамъ и барскій дворъ.

На крыльцѣ Егоръ меня встрѣтилъ докладомъ что княгиня меня проситъ къ себѣ. Я тотчасъ послѣдовалъ за нимъ. Она была въ своемъ синемъ кабинетѣ.

— Вы видите, я васъ принимаю совершенно по-дружески, сказала она, протягивая мнѣ руку. — Я совсѣмъ больна, и еслибы не желаніе съ вами проститься, предъ вашимъ отъѣздомъ въ Петербургъ, я бы сегодня не вышла изъ моей комнаты.

Я благодарилъ и выразилъ надежду что болѣзнь ея не серіозна. Сѣвъ и пристально посмотрѣвъ на нее, я былъ пораженъ перемѣною въ ея лицѣ. И все же она была дивно хороша, несмотря на мертвенную блѣдность свою и на темную тѣнь вокругъ глазъ, казавшихся вслѣдствіе этого еще больше и блестящѣе. Волосы, гладко зачесанные, были заплетены въ двѣ толстыя косы, падавшія на ея плечи и прелестно окаймлявшія ея лицо, выражавшее болѣзненное утомленіе. Она, сидя у камина, куталась въ темно-фіолетовой блузѣ и, казалось, не могла согрѣться.

— У меня бываетъ иногда упадокъ силъ, отвѣчала она такимъ слабымъ голосомъ что мнѣ стало ея безпредѣльно жалъ. — Не думаю чтобъ этотъ разъ было серіознѣе чѣмъ всегда.

— Я не вѣрю безпричиннымъ болѣзненнымъ явленіямъ, замѣтилъ я. — Какъ одинъ докторъ, мой пріятель, я убѣжденъ что всегда на все есть причина, всего чаще простуда. Вчерашняя прогулка верхомъ, особенно кормленіе, потомъ на крыльцѣ, вотъ что васъ привело въ настоящее положеніе.

— Полноте, возразила она съ грустною улыбкой, — я никогда въ жизни не простужалась. Я совершенно не знаю что такое простуда. Вчера погода была не дурна. Нѣтъ. Мнѣ надо только спокойствіе.

Въ это время вошелъ Егоръ, съ подносомъ, на которомъ были письма и газеты. Княгиня стала ихъ разбирать; одинъ толстый пакетъ она отдала Егору, сказавъ:

— Это Андрею Николаевичу.

— Кто это ему такъ пространно пишетъ? спросилъ я.

— Управляющій его, отвѣчала она. — Я уже знакома съ этими полновѣсными пакетами. Много словъ, фразъ и цифръ, но мало толку.

— А у него большое имѣніе?

— Весьма большое, на югѣ, не далеко отъ желѣзной дороги, чистый черноземъ, всякія угодья, тѣмъ не менѣе онъ и двухъ рублей кругомъ съ десятины не получаетъ доходу.

Егоръ удалился, и я уже собирался послѣдовать его примѣру какъ въ комнату вошелъ князь.

— Ольга, что съ тобой? Ты больна? Я только-что сейчасъ въ саду узналъ отъ Miss Jonet что ты нездорова, сказалъ князь, подходя къ креслу княгини и не замѣчая меня.

Я всталъ и нѣсколько посторонился. Я его могъ отлично разсмотрѣть: его глаза, да и все лицо было опухшее и блѣдное; той излишней веселости, такъ непріятно меня поразившей въ первое мое посѣщеніе, не было и слѣда. Предо мною былъ серіозный, съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ грусти человѣкъ, который казался гораздо старше чѣмъ онъ былъ.

— Да, немного, вздоръ, отвѣчала княгиня, — я даже шла одѣваться къ завтраку, только вотъ захотѣла проститься съ Борисомъ Дмитріевичемъ, который уѣзжаеть въ Петербургъ.

— Извините, сказалъ князь, протягивая мнѣ руку, — когда жена больна, я такъ весь теряюсь что ничего не вижу и не слышу. Простите, я васъ не замѣтилъ. Садитесь пожалуста; посидите немного. Лучшее лѣкарство для больныхъ — развлеченіе.

— Мой другъ, ты напрасно безпокоишься, возразила княгиня. — Я совсѣмъ не больна. Просто лѣнь. Не хотѣлось давать урока Ленѣ, и вздумалось такъ посидѣть, ничего не дѣлая.

— Нѣтъ, ты больна, продолжалъ князь, взявъ ее за руку, — рука горючая, сухая. — Ольга, ты слишкомъ занимаешься. Правда, ты одна у насъ. Я никуда не гожусь: руки трясутся. Сколько разъ я тебя просилъ: возьми, ради Христа возьми себѣ секретаря для хозяйства и хотя студента для уроковъ русскаго языка Ленѣ. Ольга, ангелъ! Береги себя.

— Полно мой другъ, возразила совершенно смущенная княгиня, привставшая съ своего мѣста. — Не безпокойся, ты нервенъ. Ты преувеличиваешь. Я настолько здорова что сама сейчасъ пойду съ тобой во флигель. Борисъ Дмитріевичъ извинитъ больныхъ хозяевъ.

— Вотъ такъ всегда, жалобно заговорилъ князь, и въ голосѣ его были слышны слезы. — Ты не слушаешь меня и ты права. На этотъ разъ Бога ради не вставай. Я уйду, сейчасъ уйду. Береги себя, мой ангелъ, жизнь моя. На кого ты насъ оставишь, если заболѣешь? Уйду. Не вставай; уйду и буду себя вести какъ слѣдуетъ. Увидишь.

Князь дошелъ почти до дверей, но потомъ вернулся и подошелъ ко мнѣ.

— Борисъ Дмитріевичъ! благодѣтель! Попросите вы ее, сказалъ онъ, кладя свою руку мнѣ на плечо; изъ глазъ его струились слезы, которыя капали одна за другою на его темно-зеленый сюртукъ; отъ него разило виномъ нестерпимо. — Уговорите ее послать за докторомъ. Я не могу. Что я! Пьяница, алькоголистъ, дрянь! Заѣдаю только ея вѣкъ. Она ангелъ. Меня же хранитъ. За мной же ухаживаеть. Мое слово сказано. Объ одномъ только и молю Бога чтобъ Онъ скорѣй меня прибралъ, а то я только помѣха и дочери, и ей.

— Гдѣ были Яковъ и Иванъ? жалобно перебила его княгиня.

Я обернулся. Она стояла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня.

Она казалась выше; глаза ея блистали; на блѣдномъ ея лицѣ было осязательно столько глубокаго, неизмѣримаго отчаянія, что у меня сердце упало, и точно въ какомъ-то оцѣпенѣніи я сидѣлъ на своемъ креслѣ неподвижно.

— Она сами, ей-Богу сами меня отпустили въ садъ, боязливо, заикаясь, отвѣчалъ князь.

— Не можетъ быть, рѣзко возразила она.

— Да, только изъ саду, продолжалъ князь заискивающимъ, жалобнымъ тономъ, — я забѣжалъ къ себѣ на минутку. На столѣ былъ остатокъ вчерашняго: только рюмка. Одну рюмку, много двѣ. Божусь Богомъ. Вотъ истинная правда. Ольга! вскрикнулъ онъ. — Ты что такъ на меня смотришь? Развѣ я что-нибудь лишнее сказалъ? Бѣдная моя Лена! Что о ней подумаютъ? и князь выбѣжалъ изъ комнаты.

— Бѣгите за нимъ, ради Бога, поспѣшно сказала княгиня. — Опять будетъ попытка самоубійства. Не оставляйте его, пошлите….

Я не слыхалъ конца и выбѣжалъ на дворъ, но уже съ крыльца увидѣлъ Холмскаго, который очень спокойно велъ князя подъ руку. Я подошелъ къ нимъ.

— Ничего, тихо сказалъ мнѣ Холмскій. — Знаю что нужно. Будьте покойны.

— Бѣдная княгиня! вырвалось у меня. На лицѣ у Холмскаго не двинулся ни одинъ мускулъ.

— Не лучше ли мнѣ поскорѣй отсюда уѣхать? спросилъ я его тихо.

— Пожалуй что.

— Какъ же мнѣ княгиню успокоить? Она меня вѣдь послала.

— Егоръ ей ужъ вѣрно сказалъ.

Несмотря на то что мы тихо говорили съ Холмскимъ и я шелъ нѣсколько позади, князь услыхалъ и остановился.

— Вотъ еще безцѣнный другъ, всхлипывая заговорилъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Больше отца роднаго для меня дѣлаетъ! Вмѣстѣ въ школѣ были, и вотъ на мое счастье Богъ привелъ мнѣ съ нимъ встрѣтиться два года тому назадъ. И гдѣ жъ бы вы думали? Въ Италіи. Подлинно, судьбы Божіи неисповѣдимы.

Я отвернулся отъ него. Видъ этого зеленовато-блѣднаго, опухшаго лица, съ какою-то чисто-идіотическою улыбкой и съ красными, слезливыми глазами, былъ возмутителенъ. Струйка стояла невдалекѣ осѣдланная и привязанная къ столбу. Я вскочилъ на нее и маршъ-маршемъ понесся изъ красивыхъ и роскошныхъ Полянъ. Струйка точно чувствовала мое волненіе, она летѣла какъ никогда. Машинально тысячу разъ повторялъ я: «Бѣдная княгиня!» а свѣжій воздухъ билъ мнѣ радостно въ лицо, веселое солнце играло надъ пропадавшимъ туманомъ и сыпало брилліантами по смоченнымъ лугамъ. Въ верху струились тонкія, прозрачныя облака, сквозь которыя ласково виднѣлось голубое небо; испуганные моею шальною ѣздой, съ вороха конопляныхъ сноповъ, воробьи, бойко чиликая, разсыпались по сторонамъ. Да, хорошъ былъ Божій міръ, и въ воздухѣ стоялъ тотъ рѣзкій запахъ свѣже-обмолоченной конопли, который прежде наводилъ меня на столько лирическихъ мечтаній. Я его не терплю теперь.

Разказъ мой конченъ. Я нѣсколько ранѣе уѣхалъ въ Петербургъ и не былъ болѣе въ Полянахъ. Что съ ней? Что она? Удержалась ли на той высотѣ на которой я ее видѣлъ? — Не знаю. Если же нѣтъ, у кого рука поднимется бросить въ нее камнемъ и грязью?

— Вотъ это такъ несчастіе! Не правда ли? послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія сказалъ Борисъ Дмитріевичъ. Не получая отвѣта, онъ обернулся къ своему товарищу и къ величайшему своему удивленію увидалъ что Сергѣй Николаевичъ славно спалъ. Камскій долго, задумчиво на него смотрѣлъ и потомъ тщательно принялся гасить лучерну, нагорѣвшій фитиль которой не помѣщался въ миніатюрный маленькій гасильникъ, привѣшенный на цѣпочкѣ къ мѣдному древку этой древней этрусской лампы, сохранившейся и по сіе время въ Тосканѣ. Окончивъ эту операцію не совсѣмъ успѣшно, такъ какъ при ней одинъ изъ его пальцевъ немного пострадалъ, онъ методически улегся и закрылъ глаза. Но ему не спалось. Разказъ его, если усыпилъ его товарища, на него произвелъ совершенно противоположное впечатлѣніе. Такова участь многихъ писателей, которые увлекаются in bona fide вызванными ихъ воображеніемъ образами, не возбуждая въ неблагодарной читающей ихъ публикѣ ни малѣйшаго увлеченія. Съ полчаса вертѣлся онъ въ постели жмурясь и не находя сна ни въ одномъ изъ принятыхъ имъ положеній, наконецъ онъ открылъ глаза. Блѣдный утренній свѣтъ крался сквозь жалузи затворенныхъ ставней и скупо освѣщалъ всю комнату. Увидя это. Камскій вскочилъ съ постели, накинулъ на себя халатъ и подошелъ къ окну. Отворивъ его, онъ несказанно удивился: предъ его глазами было море волнистаго тумана, поверхъ котораго точно острова виднѣлись вершины горъ. Картина была великолѣпная, поверхность туманнаго моря переливалась легкою, едва замѣтною зыбью, повинуясь какимъ-то невидимымъ теченіямъ пробѣгавшимъ по нему; въ воздухѣ было тихо; небо было свѣтло-голубое и къ востоку золотилось все ярче и ярче. Живительная свѣжесть, ласкаясь, обхватила его лицо, и онъ вздохнулъ съ глубочайшимъ наслажденіемъ.

Спокойствіе этой великолѣпной картины было только кажущееся, оно являлось таковымъ первому бѣглому взгляду; но всматриваясь пристальнѣе, внимательнѣе, раскрывалось что все въ природѣ было полно жизни и движенія. Каждую минуту, даже секунду, картина измѣнялась. Тѣни сгустившіяся на западѣ въ высокихъ отрогахъ Монте-Аміата уступали, исчезали предъ ежеминутно усиливающимся свѣтомъ. Цвѣтъ горныхъ вершинъ, сначала темно-синій, переходилъ въ фіолетовый, затѣмъ въ красно-фіолетовый и наконецъ принялъ золотистый отблескъ, переливаясь такимъ разнообразіемъ полутоновъ что глазъ не успѣвалъ за ними слѣдить. Волнистое, громадное море играло также немаловажную роль въ этомъ праздникѣ свѣта и красокъ: сначала темно-сѣрое, оно все бѣлѣло и наконецъ сдѣлалось чисто-молочное. Блеснуло нѣсколько лучей на томъ самомъ мѣстѣ которое указалъ наканунѣ Пятаковъ. Ихъ стало больше: они расходились все шире и шире, золотя небосклонъ, наконецъ они начали сливаться; золотой блескъ сгущался, краснѣлъ, и вдругъ изъ-за горы огненное ядро солнца вытекло на небо. Появленіе его произвело видимое потрясеніе во всей природѣ. Горы остановились въ своемъ переливчатомъ окрашиваніи и сохранили послѣдній пріобрѣтенный цвѣтъ: дальнія — синій, ближнія — натуральный своихъ скалистыхъ вершинъ. Изъ туманнаго моря мигомъ стали отдѣляться тонкія, дымчатыя, растянутыя облака, которыя пошли разгуливать по небу. Не прошло и пяти минутъ, поднявшійся вѣтеръ мѣстами разорвалъ туманъ и кое-гдѣ стали видны частички долины; но на небѣ облака все сгущались, нѣкоторыя вершины горъ уже скрылись за ними, даже солнце начало прятаться.

Борисъ Дмитріевичъ смотрѣлъ на все, но мысли его были далеко. При видѣ этой живописной южной природы, онъ вспомнилъ другую, болѣе скромную. Онъ вспомнилъ свои обширные луга съ низкимъ и не обширнымъ горизонтомъ, лѣсъ въ его осенней одеждѣ; ему чудилось даже что онъ слышитъ конскій топотъ, и вотъ въ тѣни деревьевъ мелькаетъ амазонка, тихо, граціозно покачивающаяся на сѣдлѣ. Опять, какъ онъ самъ называлъ, всякіе вопросы стали мучить его. Вся эта жизнь пробуждавшаяся предъ его глазами грустно отозвалась въ его сердцѣ. Ему самому болѣзненно, томительно захотѣлось жить, насладиться жизнью, упиться всѣми ея очарованіями. Но солнце совсѣмъ скрылось за облаками; стемнѣло; свѣжій, рѣзкій вѣтеръ поднялся и непріятно дунулъ ему въ лицо. Дрожь пробѣжала по тѣлу Бориса Дмитріевича. Онъ глубоко вздохнулъ, старательно затворилъ ставни и окно и легъ спать.

Уже день. Появленіемъ его оканчивалась ночь въ Апеннинахъ. Для внимательныхъ читателей могу сообщить что путешественники не видали Монте-Авгіата. Она плотно и негостепріимно укуталась въ облака. Они уѣхали изъ Піанъ Кастаньяйо въ два часа пополудни, по другой болѣе красивой дорогѣ, на Santa-Fiora, Arcidoeso, Castel del Piano и Seggiano, поспѣли къ семи часамъ на желѣзную дорогу и на ней пріѣхали въ десять часовъ вечера въ Сіенну. На другой день, осмотрѣвъ этотъ замѣчательный городъ, они къ вечеру возвратились во Флоренцію, откуда наши оба разкащика направились въ Россію.

КН. В. Д—КІЙ.

"Русскій Вѣстникъ", № 12, 1872

↑ Фатторомъ (Fattore) называютъ управляющихъ поземельными имѣніями. Самыя эти имѣнія называются фатторіи (Fattoria). Маркизъ Кижи, владѣлецъ Санъ-Квирико, принадлежитъ къ младшей вѣтви римской фамиліи князей Кижи. Эта фамилія родомъ изъ Сіенны, и оставшаяся тамъ младшая вѣтвь называется собственно Кижи-Зондадари и носитъ титулъ маркиза, по маркизату Санъ-Квирико, коимъ владѣетъ.
↑ Abdadia S. Salvrdore 838 метровъ надъ уровнемъ моря.
↑ Pian Castagnajo 779 метровъ надъ уровнемъ моря.
↑ Имена этихъ рѣчекъ: Siele, Senna, Minestrone, Rigo, Elrella.
↑ Gina, уменьшительное отъ имени Regina. Синьйора — женщина, синьйорина — дѣвушка.
↑ Человѣкъ предупрежденный, на половину спасенный.
↑ «Отъѣздъ.» Таковъ крикъ въ обществѣ Alta Italia предъ самымъ отходомъ поѣздовъ.
↑ Такъ называется маскарадъ въ Италіи.
↑ Каріандолями называются шарики сдѣланные изъ извести и гипса, которые бросаютъ въ Италіи. Слово каріандоли употребляется преимущественно въ Сѣверной Италіи.
↑ «Городу и міру.» Извѣстное пасхальное благословеніе папы съ балкона Св. Петра.
↑ Королевскій маршъ, — народный гимнъ соединенной Италіи.
↑ Чистѣйшая.
↑ Другъ Уго.
↑ Занятъ пищевареніемъ. Слишкомъ много поѣлъ. Больше ничего.
↑ Придетъ, не безпокойтесь (слово въ слово, нѣтъ опасности). Увидите. Еще слишкомъ рано.
↑ Мадамина — то что въ Парижѣ называется гризеткой.

[1] Фатторомъ (Fattore) называютъ управляющихъ поземельными имѣніями. Самыя эти имѣнія называются фатторіи (Fattoria). Маркизъ Кижи, владѣлецъ Санъ-Квирико, принадлежитъ къ младшей вѣтви римской фамиліи князей Кижи. Эта фамилія родомъ изъ Сіенны, и оставшаяся тамъ младшая вѣтвь называется собственно Кижи-Зондадари и носитъ титулъ маркиза, по маркизату Санъ-Квирико, коимъ владѣетъ.

[2] Abdadia S. Salvrdore 838 метровъ надъ уровнемъ моря.

[3] Pian Castagnajo 779 метровъ надъ уровнемъ моря.

[4] Имена этихъ рѣчекъ: Siele, Senna, Minestrone, Rigo, Elrella.

[5] Gina, уменьшительное отъ имени Regina. Синьйора — женщина, синьйорина — дѣвушка.

[6] Человѣкъ предупрежденный, на половину спасенный.

[7] «Отъѣздъ.» Таковъ крикъ въ обществѣ Alta Italia предъ самымъ отходомъ поѣздовъ.

[8] Такъ называется маскарадъ въ Италіи.

[9] Каріандолями называются шарики сдѣланные изъ извести и гипса, которые бросаютъ въ Италіи. Слово каріандоли употребляется преимущественно въ Сѣверной Италіи.

[10] «Городу и міру.» Извѣстное пасхальное благословеніе папы съ балкона Св. Петра.

[11] Королевскій маршъ, — народный гимнъ соединенной Италіи.

[12] Чистѣйшая.

[13] Другъ Уго.

[14] Занятъ пищевареніемъ. Слишкомъ много поѣлъ. Больше ничего.

[15] Придетъ, не безпокойтесь (слово въ слово, нѣтъ опасности). Увидите. Еще слишкомъ рано.

[16] Мадамина — то что въ Парижѣ называется гризеткой.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]