Ночь всепрощения и мира (Желиховская)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Ночь всепрощенія и мира[1] |
| Источникъ: Желиховская В. П. Фантастическіе разсказы. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1896. — С. 223. |
Была Великая Суббота — 1500-я годовщина святотатственнаго преступленія, даровавшаго спасеніе міру.
Въ Генуѣ храмы были переполнены народомъ, собиравшимся чествовать ночь Воскресенія Господня. Колокола торжественно звонили, вечернія службы кончались, но оживленіе еще царило на улицахъ и въ цвѣтущихъ окрестностяхъ древняго города, надъ которыми раскинулся темно-синій куполъ небесъ, усѣянный ярко сіявшими алмазами созвѣздій.
Въ маленькой виллѣ, утонувшей въ зелени пальмъ, олеандровъ, мирта, лавровъ и розъ, подъ мраморнымъ портикомъ, на крыльцѣ, стоялъ, прислонившись къ рѣзной колоннѣ, человѣкъ высокаго роста, еще не старый, но съ лицомъ уже изборожденнымъ многими морщинами — слѣдами заботъ, трудовъ, подъ-часъ тяжкихъ лишеній. Онъ вышелъ вздохнуть ароматнымъ воздухомъ, оживить грудь сильными, здоровыми испареніями моря… Взоръ его блуждаетъ по вольному простору Генуэзскаго залива, по цвѣтущимъ берегамъ и морской зыби, отливающей серебромъ и фосфоромъ подъ дрожащими лучами звѣздъ, — но онъ полонъ сосредоточенныхъ думъ и печали.
Рука его лежитъ на головѣ большой черной собаки, пристально устремившей глаза въ его лицо. Глаза животнаго горятъ, какъ изумруды, въ темнотѣ ночи, въ нихъ глубина и сила мысли изумительныя. Собака не сводитъ взоровъ съ лица своего хозяина и, по временамъ, визжитъ или рычитъ, словно хочетъ ему сообщить что-то.
Человѣкъ этотъ — извѣстный теологъ, ораторъ, докторъ, химикъ, историкъ и лингвистъ; другіе считали его астрологомъ, алхимикомъ, магомъ и чародѣемъ, повелителемъ элементовъ и духовъ, равнымъ полубогамъ древности, подобнымъ Гермесу Трисмегисту по знаніямъ и могуществу. Это великій ученый Корнелій Агриппа, врачъ Луизы Савойской, матери Франциска I, лѣтописецъ Карла V, авторъ «Тайной Философіи», почти за четыре столѣтія ранѣе Месмера провозглашавшій скрытыя силы человѣка надъ человѣкомъ; многократный изгнанникъ и великій путешественникъ, едва не погибшій на кострѣ за то, что, будучи синдикомъ, въ Мецѣ, спасъ отъ пламени бѣдную дѣвушку, приговоренную къ сожженію за колдовство. Это Корнелій Агриппа, а рядомъ съ нимъ — «Monsieur»[2], его заколдованная собака-демонъ, описанная всѣми современниками его, признававшими исключительныя особенности ихъ обоихъ.
Самъ ли «Мосьё» былъ оборотень, домовой въ шкурѣ пса? или его «всезнайство» исходило изъ магическаго ошейника, скрытаго въ его длинной, шелковистой черной шерсти, — ошейника съ кабалистическими знаками на внутренней сторонѣ его? — въ этомъ хроники не согласуются, но, какъ бы то ни было, «Мосьё» былъ совѣтникомъ, учителемъ и другомъ Корнелія Агриппы, — и оба это сознавали.
Вотъ и въ эту ночь, величайшую ночь христіанскаго міра, Агриппа вышелъ, не чая ничего необычнаго; но черный песъ его зналъ, что должно случиться «нѣчто» не совсѣмъ обыденное… Онъ отводилъ пронзительный взглядъ свой съ хозяина лишь затѣмъ, чтобы требовательно, нетерпѣливо устремлять его въ темную ночь; онъ многозначительно взвизгивалъ, словно предупреждая его о чьемъ-то появленіи.
Ученый наконецъ обратилъ на него вниманіе.
— Въ чемъ дѣло, дружище? — тихо спросилъ онъ, — ты ждешь кого-то?.. Ты извѣщаешь меня о прибытіи гостя?.. Что же? Надо ли намъ бояться того кто придетъ?
Онъ сосредоточенно смотрѣлъ въ глаза собаки, и та ему отвѣчала не менѣе глубокимъ взглядомъ…
— Нѣтъ?.. Вижу, что нѣтъ. Тѣмъ лучше… Я утомился въ житейской борьбѣ! Я усталъ скитаться и боюсь, что время мое сочтено… Не великой перемѣны страшусь я, — нѣтъ! Предвѣчнаго закона нечего страшиться. Но я боюсь, что не успѣю выполнить своихъ задачъ: не успѣю передать грядущимъ поколѣніямъ ввѣренныхъ мнѣ знаній… Пойдемъ, товарищъ, работать! Ни дѣло, ни жизнь — не ждутъ!
И Агриппа вошелъ въ единственную комнату своего одинокаго жилища, вмѣстѣ и лабораторію, и кабинетъ для чтенія и пріемную немногихъ посѣтителей, являвшихся къ нему за совѣтомъ, за предсказаніемъ или за составленіемъ гороскопа. Тутъ было все: скелеты и реторты, фоліанты, глобусы и геометрическіе инструменты; на полкахъ и на столахъ были разставлены бокалы и фляжки съ таинственными амальгамами, съ цвѣтистыми элексирами, солями, кислотами, и рядомъ съ ними — куски разнородныхъ металловъ и банки съ различными сѣменами и всевозможными ингредіентами. Висячая лампа въ видѣ ладьи, освѣщала таинственнымъ, синеватымъ пламенемъ этотъ рабочій безпорядокъ, пучки травъ, чучела пресмыкающихся и птицъ, спускавшіяся съ потолка. А возлѣ огромнаго стола красноватые отблески углей, тлѣвшихъ въ жаровнѣ, бросали огненныя искры и багряный свѣтъ на всѣ ближайшіе предметы.
Ученый тотчасъ углубился въ свои мысли и сложную работу, позабывъ весь міръ; а Monsieur[2], не зная забвенія, усѣлся сторожемъ на порогѣ и зорко глядѣлъ въ темноту, поджидая неминуемаго гостя.
И вотъ онъ появился у входа въ садъ; вотъ перешагнулъ въ ограду и прямо направляется въ открытыя двери жилища… Песъ слегка повернулъ голову къ хозяину и предупредилъ его тихимъ, ласковымъ рычаніемъ.
Но Корнелій Агриппа былъ слишкомъ углубленъ въ себя, чтобы видѣть что-либо или слышать.
Незнакомецъ вошелъ въ районъ свѣта и, молча, сталъ на порогѣ…
Страненъ былъ его видъ!
Удивительныя противоположности, невиданныя въ людяхъ никогда; смѣсь отличительныхъ свойствъ, совсѣмъ между собою несходныхъ, поражала въ наружности этого поздняго посѣтителя. Начиная съ его возраста, — все было въ немъ неопредѣленно, противорѣчиво!.. Онъ не былъ сѣдъ, едва нѣсколько бѣлыхъ нитей серебрило его черныя кудри, но ни бороды, ни усовъ у него не было. Не было также и глубокихъ морщинъ; глаза, порою, блистали, какъ у юноши; но, въ общемъ, въ выраженіи лица и всей его высокой, согбенной фигуры, сказывалось такое великое утомленіе, будто года лежали на немъ тяжелымъ бременемъ. Его древне-еврейская одежда поражала богатствомъ тканей и драгоцѣнностей и, вмѣстѣ, такою ветхостью, что, казалось, она сейчасъ распадется лохмотьями и прахомъ… Но нѣтъ! Какимъ-то чудомъ его восточные шелки, расшитые золотыми буквами и кабалистическими эмблемами, его пурпуровая мантія, «эфодъ», накинутый на плечи, его когда-то богатыя, но выцвѣтшія сандаліи, — держались, не распадаясь, на исхудаломъ, безкровномъ тѣлѣ, казалось, тоже готовомъ разложиться, еслибъ его сочлененій и мускуловъ не сдерживало нѣчто сильнѣйшее матеріальныхъ атомовъ и законовъ физическихъ.
Наконецъ глухой, сдержанный лай собаки, очень похожій по звуку на вопросъ: «ну! что-жъ ты?» — заставилъ Агриппу поднять голову и оглянуться… Въ ту же минуту, пораженный, онъ всталъ и пошелъ на встрѣчу пришельцу, не зная, что о немъ подумать. Онъ чувствовалъ нѣчто весьма близкое къ страху, будто видѣлъ предъ собой не живого человѣка, а мертвеца, съ глубоко запечатлѣвшимся выраженіемъ страданія и томительнаго горя на челѣ.
— Прости мнѣ, Агриппа, несвоевременное мое посѣщеніе. Великая твоя слава дошла и до слуха вѣчнаго странника… Желанія мои давно къ тебѣ стремились, — но выбора я не имѣю! — произнесъ посѣтитель голосомъ глухимъ и безстрастнымъ, по звуку котораго тоже ничего нельзя было опредѣлить.
— Сердечно привѣтствую приходъ твой, невѣдомый мнѣ странникъ, пришедшій ко мнѣ съ ласковымъ словомъ. Боюсь я только, что молва преувеличиваетъ мои заслуги, и что я не удовлетворю твоимъ ожиданіямъ, — отвѣтилъ ученый.
— Люди и молва во всѣ вѣки одинаковы: ихъ сфера — крайности. Ты сильно любимъ и прославляемъ, но также сильно унижаемъ и ненавидимъ… Ты — человѣкъ! и человѣческой участи, — не миновавшей самого Бога, сошедшаго на землю — не избѣгнешь.
— Я это знаю… Мнѣ доказали это долгіе годы борьбы съ невѣжествомъ, съ равнодушіемъ, съ враждою…
Странникъ улыбнулся: печальна и горька была его усмѣшка.
— Ты мнѣ не вѣришь?
— О, вѣрю! Твои скитанія изъ страны въ страну, несправедливость къ тебѣ временныхъ, коронованныхъ покровителей твоихъ — мнѣ вѣдомы. Но прости мою невольную улыбку: я столько, столько разъ слышалъ ребяческія жалобы на бремя лѣтъ такихъ, какъ ты, людей, едва достигшихъ полу-вѣка, что мнѣ, — познавшему, что тѣ лишь годы долги, которые еще не наступили, а пережитый вѣкъ иль мигъ — едино, — безъ удивленія слушать тебя трудно… Но я боюсь, что злоупотребляю… Прости меня за то, что я такъ много говорю о себѣ.
— Такъ много?.. Напротивъ, я желалъ бы слышать болѣе. Я бы просилъ тебя, невѣдомый странникъ, — еслибы смѣлъ нарушить долгъ гостепріимства, — сказать мнѣ, кто ты, такъ легко говорящій о годахъ и столѣтіяхъ?.. Я знаю преданіе объ единомъ, несчастномъ человѣческомъ созданіи, которое имѣло бы право говорить такъ, какъ ты. Но я считалъ его сказкой!
— Неужели ты, мудрецъ и ученый, не знаешь, что сказка — только забытая или переиначенная дѣйствительность?.. Что многое реальное на свѣтѣ часто гораздо изумительнѣй волшебной сказки?.. Такъ слушай же, что я тебѣ повѣдаю, Агриппа. Я въ ранней юности, бывало, глядѣлъ на заходившее свѣтило дня, радостно помышляя, что черезъ нѣсколько часовъ оно вновь выплыветъ и засіяетъ вѣчнымъ блескомъ на тверди небесной, вновь и вновь освѣщая землю и ею любуясь. Я, въ безуміи своемъ, втайнѣ желалъ его безсмертія! я завидовалъ его долголѣтію… Но нынѣ я позналъ, что молодость часто стремится къ тому, отъ чего была бы рада избавиться старость… За тяжкій грѣхъ немилосердія дана мнѣ участь безсмертнаго солнца: изо дня въ день, безостановочно кружу я по землѣ, не находя покоя, и лишь теперь позналъ, какъ счастливы тѣ смертные, которымъ позволено пройти краткій срокъ до желаннаго отдыха! Его у меня не будетъ!.. Я лишился его по своей винѣ, въ безуміи гордыни и жестокосердія!
И удивительный странникъ поникъ усталой головою на свои безкровныя руки.
Корнелій Агриппа смотрѣлъ на него со страхомъ, съ сожалѣніемъ, въ изумленномъ недоумѣніи, не зная, что рѣшить: былъ ли то безумецъ, лишенный разсудка, или дѣйствительно онъ видѣлъ передъ собою воплощеніе той личности, которую донынѣ считалъ миѳомъ, плодомъ фантазіи и суевѣрія первыхъ христіанъ…
Пришлецъ прервалъ его размышленія.
— Позволь присѣсть мнѣ, — сказалъ онъ, — сегодня ночь искупленія всѣхъ грѣшныхъ дѣяній, ночь всепрощенія! Сегодня я имѣю право отдохнуть.
Ученый поспѣшилъ усадить его и предложить ему вина, плодовъ и хлѣба, все еще думая, что передъ нимъ безумный; но странникъ отказался отъ пищи; онъ еле прикоснулся къ кубку изсохшими губами и, съ благодарностью, съ надеждой глядя на мудреца, заговорилъ, вновь оживившись:
— Не смѣю долго отнимать тебя отъ твоихъ занятій и самъ не могу долѣе терпѣть неизвѣстности. Скажи мнѣ, о премудрый Корнелій Агриппа, справедливо ли молва называетъ тебя обладателемъ волшебнаго «зеркала прошедшаго и будущаго»?.. Вѣрно ли то, что всякій, кто съ упованіемъ и вѣрой посмотритъ въ этотъ магическій дискъ, — увидитъ въ немъ отраженіе прошлой жизни и давно покинувшія землю лица, видѣть которыхъ жаждетъ душа его?
— Кого-жъ бы ты желалъ увидѣть? — спросилъ Агриппа. — Чѣмъ ближе были узы, соединявшія людей, тѣмъ возможнѣе вызывать ихъ отраженія въ моемъ магическомъ зеркалѣ.
— Ближе той, мірской, давно прошедшей жизни, о коей желалъ бы я узнать — у меня не было!.. Семьи я не зналъ, потомства не имѣлъ… Всѣ чувства души моей, весь пылъ моего молодого когда-то сердца я излилъ на дѣвушку, которая должна была стать моей, еслибъ не гибельный мой грѣхъ!.. Хочу, о! всѣми силами бытія хочу увидѣть Ревекку, дочь раввина Эбена Эзры!.. Хочу узнать, что сталось съ ней? Какую долю она избрала себѣ послѣ моей невольной измѣны, послѣ исчезновенія моего изъ Іерусалима, изъ предѣловъ Палестины?.. Вѣка вѣковъ личныхъ мученій не такъ пугаютъ меня, какъ мысль, что она страдала тотъ краткій срокъ, который былъ сужденъ ей на землѣ.
Онъ вновь отчаянно закрылъ лицо руками и, съ тяжкимъ стономъ, продолжалъ:
— Подумай: какова мнѣ неизвѣстность, ты, счастливый смертный, не утратившій права ждать законнаго конца земныхъ страданій и тревогъ. Подумай: миріады живыхъ существъ уходятъ въ свое время. Милліоны милліоновъ боятся смерти, не хотятъ ея — а умираютъ, хоть переполнены желаніемъ жизни на землѣ. Я — ненавижу свою жизнь! Радостно бы принялъ я жесточайшія истязанія, зная, что за ними ждетъ меня могила, — но мнѣ нѣтъ смерти! Нѣтъ конца!.. Рѣки изсыхаютъ, скалы распадаются во прахъ, величайшіе памятники разрушаются, — всему приходитъ конецъ. Нѣтъ его только Агасферу, злосчастному сыну Маріамны!.. О! дай мнѣ, дай въ эту милосердную, всепрощающую ночь, утѣшеніе — еще единый разъ увидѣть мою Ревекку! узнать, что съ нею сталось! Если возможно, успокоиться въ томъ, что мой грѣхъ не палъ на ея голову!
Весь дрожа, Корнелій Агриппа отвѣтилъ ему:
— Да будетъ по твоему, мой странный посѣтитель. Кто ты? Откуда появился? Изъ геенны или изъ рая, изъ видимыхъ или невидимыхъ областей мірозданія, — я сдѣлаю все, что могу, чтобъ удовлетворить тебя.
И мудрецъ тотчасъ же приступилъ къ заклинаніямъ.
Пѣвучимъ голосомъ шепча невѣдомыя слова, Агриппа снялъ покрывала, скрывавшія отъ глазъ «зеркало прошлыхъ и будущихъ вѣковъ»; окурилъ его одуряющею «манделлой» — сѣменами чернаго растенія гробницъ, собраннаго въ окрестностяхъ Кедрона, потомъ ароматическою «тассой», въ народѣ называемою «травой Св. Троицы»; когда разсѣялся ихъ дымъ, онъ отполировалъ блестящую, металлическую поверхность этого вогнутаго зеркала мягкими тканями и мѣхами. Потомъ, все продолжая свои канты, поставилъ его на мѣсто, а между нимъ и своимъ посѣтителемъ, безмолвно ждавшимъ окончанія его приготовленій, помѣстилъ треножникъ съ пылающими углями.
— Теперь ты самъ долженъ помогать мнѣ, — обратился къ нему заклинатель. — Сейчасъ я посыплю на огонь нѣчто, что подымется бѣлою прозрачною завѣсой между нами и «зеркаломъ вѣковъ». На этой завѣсѣ отразится, что ты желаешь видѣть, — какъ наши тѣни отражаются, въ солнечный день, на стѣнахъ; но только эти тѣни не будутъ лишены ни жизненной окраски, ни самобытнаго движенія…
— Такъ я не въ зеркалѣ ее увижу, а здѣсь, передъ собой? — вопросилъ тотъ.
— Да. Сіяніе зеркала такъ велико, что ты былъ бы ослѣпленъ и ничего въ немъ не увидѣлъ бы, если бы не эта туманная завѣса. Но помни, странникъ: что бы ты ни видѣлъ — ты долженъ хранить молчаніе. Одно твое слово — и все исчезнетъ!.. Теперь считай «десятки лѣтъ», истекшіе со времени событія, которое ты желаешь видѣть… Не ошибись въ счетѣ: отъ этого зависитъ хронологическая вѣрность картинъ. Ты можешь прослѣдить всю жизнь человѣка, который тебя интересуетъ… Считай же годы десятками, — какъ только свѣтъ, подобный солнечному, изойдетъ изъ зеркала, и подымется предъ нами занавѣсъ, — я же буду отсчитывать твои десятки вотъ этимъ маленькимъ жезломъ.
И Корнелій посыпалъ угли какимъ-то порошкомъ, а самъ началъ чертить по воздуху кабалистическіе знаки своимъ магическимъ жезломъ.
Почти тотчасъ же, исходя изъ жаровни, стало развертываться нѣчто въ родѣ бѣлой пелены, доходя почти до потолка и закрывъ всю внутреннюю часть комнаты. Въ то же время зеркало за этой занавѣсью разгоралось такимъ ослѣпительнымъ блескомъ, будто дѣйствительно обращалось въ солнце. Лучи его, окрашиваясь, принимая цвѣты и формы существующихъ въ природѣ предметовъ и созданій, ударяли въ завѣсу, — и вотъ уже начали образовываться на ней картины, лица, пейзажи.
— Пора! — промолвилъ торжественно магъ.
И, вставъ, поднялъ руки къ небу, потомъ быстро опустилъ ихъ къ землѣ… Цѣлые снопы искръ, бѣлыхъ, какъ алмазы, посыпались сверху, а снизу брызнулъ фейерверкъ цвѣтистыхъ лучей, и весь этотъ ослѣпительно яркій свѣтъ сосредоточился въ зеркалѣ, будто оно его поглотило.
— Считай десятки лѣтъ! — приказалъ Агриппа.
И ставъ рядомъ съ нимъ, при каждой цифрѣ, произносимой Агасферомъ, онъ повелительно махалъ жезломъ.
Ровно 161 разъ жезлъ поднялся и опустился, и съ каждымъ новымъ взмахомъ ужасъ яснѣе выражался на лицѣ Агриппы… Наконецъ, усталый, пораженный, онъ остановился, глядя на своего дивнаго посѣтителя…
«Такъ это правда?.. Это онъ, точно онъ, — вѣчный странникъ, осужденный на безсмертіе Агасферъ»…
Да, иначе быть не могло… Та красавица, которую онъ такъ страстно желалъ увидѣть, уже нѣсколько секундъ была передъ ними; съ каждымъ взмахомъ волшебнаго жезла выростая изъ ребенка, дѣлаясь прелестною дѣвушкой, она теперь достигла полнаго расцвѣта юности и стояла предъ своимъ 1500-лѣтнимъ женихомъ въ той именно средѣ и обстановкѣ, окруженная именно тѣми лицами, которыя были при ней въ далекій день; о коемъ мыслилъ онъ.
Туманная пелена расцвѣтилась и ожила точнымъ изображеніемъ древне-еврейскаго празднества. На первомъ планѣ зеленѣла роскошная долина, орошенная потокомъ. Источникъ, весь въ пѣнѣ, вырывался изъ группы скалъ и стремился внизъ по цвѣтущему склону, осѣненному тамъ и сямъ группами пальмъ, рощами оливковыхъ и гранатовыхъ кустовъ. Кое-гдѣ въ густой травѣ отдыхали домашнія животныя; бродила ручная газель, весело приближаясь на зовъ своей балованной молоденькой хозяйки, единственной дочери раввина Эзры, извѣстнаго своимъ богатствомъ. Ревекка полулежала въ тѣни развѣсистаго кедра, любуясь играми юношей, дѣвушекъ и дѣтей, веселившихся ради перваго дня опрѣсноковъ… То было ровно за годъ до рокового событія.
Въ нѣмомъ восторгѣ взиралъ Агасферъ на эту картину своей счастливой юности; и по мѣрѣ того, какъ мысль его шла впередъ, вызывая другія воспоминанія, — иныя, ближайшія по времени, сцены появлялись на волшебной ткани, растянутой предъ ними. Мѣнялись окружавшія ее декораціи и лица, но сама дѣвушка оставалась все та же, мѣняясь лишь въ возрастѣ и одеждахъ…
Вотъ стерлись съ перваго плана высокія горы, исчезли и живописныя кущи сада на берегахъ Кедрона. Виднѣвшіяся вдали зданія большого города приблизились, и предъ зрителями прошли не только улицы, зданія, площади Іерусалима, но и вся міровая драма, разыгравшаяся 1600 лѣтъ назадъ въ Преторіи, въ Синедріонѣ и, наконецъ, на Голгоѳѣ, — но лишь настолько, насколько участвовала въ ней или видѣла ее та, на которой сосредоточивались помыслы еврея…
Вспоминать онъ могъ только до роковой для него минуты, когда Христосъ остановился у его порога; когда его жестокое слово, въ порывѣ гордыни, обращенное на Спасителя міра, рушилось на его собственную голову; когда, въ отвѣтъ на оскорбленіе, онъ увидѣлъ безмолвный упрекъ, безмолвное горе о немъ самомъ въ кроткомъ взглядѣ Іисуса, омраченномъ кровью, струившеюся изъ-подъ терноваго вѣнца; когда онъ понялъ всю глубину, весь ужасъ своего непоправимаго преступленія, и — побѣжалъ!.. Побѣжалъ, не оглядываясь на домъ свой, на стѣны родного города, на родныя горы и долы; и долго, долго бѣжалъ съ ужасомъ и отчаяніемъ въ сердцѣ, гонимый призраками ада, пока не свалился безъ силъ, безъ памяти… Но не для отдыха, не для успокоенія: ихъ для него въ природѣ уже не было! Едва опомнившись, онъ вскочилъ снова, чувствуя не землю, а лютый огонь подъ ногами, и снова побѣжалъ. И такъ опять, и опять, и всегда, — понынѣ и до вѣка, и во вѣки вѣковъ, безъ отдыха, безъ срока!
Съ того дня протекли столѣтія, и столѣтія онъ носилъ въ истерзанной душѣ своей тотъ образъ, который явился нынѣ передъ нимъ. Онъ вызванъ не языческимъ кудесникомъ, не губительными силами черной магіи, — нѣтъ! Онъ вызванъ, по мольбѣ его, христіаниномъ, мудрецомъ, глубоко вѣрующимъ въ Того, Кого онъ, всѣми отверженный нынѣ, отвергъ тогда; надъ Чьимъ страданіемъ насмѣялся, не чая, что не во гнѣвѣ Агнца, подъявшаго грѣхи человѣчества, а въ Его всепрощающемъ взглядѣ найдетъ свою казнь.
Нынѣ онъ чаялъ Его милости. Одного изъ Его слугъ, коими переполнился міръ, онъ пришелъ умолять снять съ измученной души его гнетъ сомнѣнія: дать узрѣть ему, что сталось съ его, противъ воли брошенной имъ, невѣстой?.. Какъ окончила она свою печальную жизнь?..
Желаніе его было исполнено.
Вотъ передъ нимъ три креста на Голгоѳѣ, которыхъ онъ тогда не видѣлъ; вотъ святыя женщины, три Маріи, возвращаются домой въ великой скорби своей, не замѣчая ничего и никого, не замѣчая разрушеній землетрясенія, сопровождавшаго смерть Распятаго, не замѣчая за ними слѣдовавшихъ любопытныхъ, доброжелателей и враговъ. Вѣчный странникъ жадно слѣдилъ за ними и съ изумленіемъ видѣлъ, что въ тотъ вечеръ опечаленныхъ друзей шло за святыми женщинами болѣе, нежели злорадствовало на пути ихъ враговъ. Онъ искалъ во множествѣ народа Ревекку, но не находилъ ее…
Но вотъ Пресвятая Матерь Іисуса, опираясь на руку Іоанна, названнаго сына Своего, приблизилась къ Своему бѣдному жилищу. Многіе явные и тайные приверженцы Ея Сына встрѣтили Ее, выбѣгая къ Ней, не скрывая рыданій или робко выглядывая изъ-за угловъ, пряча слезы свои «страха ради Іудеевъ»…
Между первыми, явно сочувствовавшими Ея великому горю, выдѣлилась стройная женская фигура, поджидавшая Богоматерь у порога Ея дома. Когда Она была уже близко, дѣвушка страстнымъ движеніемъ открыла лицо свое, орошенное слезами, и повалилась на землю, обнимая ноги Богородицы, какъ бы моля Ея прощенія и помощи, а Она, воззрѣвъ къ небу, опустила руки ей на голову…
Пораженный Агасферъ поблѣднѣлъ еще сильнѣе. Такъ вотъ что было потомъ!.. Ну, — а далѣе?.. Что же далѣе?!.
И, послушное его желаніямъ, зеркало отразило другую картину.
Не бѣдные кварталы Іерусалима, а величественныя зданія другого, роскошнаго, мірового, вѣчнаго города появились на туманномъ занавѣсѣ. Онъ тотчасъ узналъ Римъ и, въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній, показавшихся ему безконечно долгими, прослѣдилъ кровавую трагедію, свершившуюся почти пятнадцать вѣковъ назадъ надъ дочерью Эбена Эзры и многими ея товарищами по вѣрѣ. Онъ отыскалъ ее сначала въ тѣхъ темныхъ подземельяхъ, гдѣ ютились гонимые язычниками, — повидимому, презрѣнные и несчастные, но, въ сущности, великіе и блаженные — послѣдователи ученія Христова. Онъ прослѣдилъ всѣ страшныя перипетіи ея заключенія въ темницѣ; потомъ ея шествіе въ Колизей, въ средѣ многихъ другихъ жертвъ, обреченныхъ на гибель въ потѣху кровожадной толпы. Въ ту минуту, полную смертельнаго ужаса, когда выпущенные на арену дикіе звѣри прянули на толпу мучениковъ-христіанъ, когда разъяренная голодомъ тигрица бросила на землю его Ревекку, — несчастный, забывъ, что передъ нимъ не самое событіе, а его тѣнь, съ громкимъ крикомъ бросился къ страшному видѣнію…
Въ мигъ все померкло, — все исчезло!
Со стономъ, шатаясь и дрожа, вѣчный странникъ на секунду безпомощно опустилъ голову и руки, въ то время, какъ Корнелій Агриппа, потрясенный до глубины души вызванной имъ изъ мрака древности драмой, спѣшилъ закрыть свое волшебное зеркало и широко растворить временно запертую имъ дверь въ садъ.
Дымъ и чадъ, вызванные волхвованіями, разсѣялись. Свѣжесть и благоуханіе весенней ночи снова проникли въ покой; снова въ него ворвались тихій лепетъ листвы, успокоительный, мѣрный шумъ морскихъ волнъ, разбивавшихся о берегъ; снова упали въ него съ небесныхъ высотъ лучи игравшихъ на нихъ звѣздъ.
Агасферъ поднялъ голову. По застывшему лицу его струились слезы.
— Благодарю тебя, великій христіанскій мудрецъ! — сказалъ онъ, — ты облегчилъ мое великое горе, снявъ съ моей души гнетъ неизвѣстности и давъ мнѣ нѣсколько блаженныхъ мгновеній свиданья… Благодарю тебя!.. Чѣмъ вознаградить мнѣ тебя?.. Не примешь ли ты отъ меня эти нѣсколько ненужныхъ мнѣ драгоцѣнностей, поднятыхъ мной по пути моихъ безконечныхъ странствій?
Говоря это, посѣтитель Агриппы протянулъ ему кошелекъ, въ которомъ блистали дорогіе каменья.
Но ученый отрицательно покачалъ головой.
— Нѣтъ, бѣдный другъ мой, мнѣ не нужны сокровища земныя! — сказалъ онъ. — Одинъ твой взоръ на эти небеса съ мольбою о прощеніи къ Тому, въ Комъ были тобой оскорблены страданія всего человѣчества, — для меня лучшее и самое желанное вознагражденіе.
— Аминь! — еле слышно прошепталъ Агасферъ. — Прощай!.. Да воздастъ тебѣ Богъ Саваоѳъ за добро и привѣтъ, оказанные безпріютному осужденному.
И, медленно повернувшись и поникнувъ головой, вѣчный странникъ вышелъ и скрылся во мглѣ торжественной пасхальной ночи милосердія и всепрощенія.