К. М. Станюковичъ
правитьНочью
правитьI.
правитьНадъ Атлантическимъ океаномъ давно опустилась ночь.
По обыкновенію, она явилась внезапно, почти безъ сумерокъ, эта чудная тропическая ночь, дышавшая нѣжной прохладой, полная чарующей прелести и какой-то волшебной таинственности.
Въ такія ночи дышется полной грудью. Какой-то безотчетный восторгъ невольно охватываетъ душу и является приподнятость настроенія, пока не притупятся нервы и не станетъ клонить ко сну.
Словно самъ охваченный дремой, старикъ-океанъ будто притихъ.
Ласковый къ морякамъ въ этихъ широтахъ сѣверо-восточнаго пассата, онъ тихо, совсѣмъ тихо и безъ признака гнѣва, рокочетъ, лѣниво переливаясь своими, казалось, сонными волнами и нѣжно, съ тихимъ любовнымъ плескомъ, лижетъ бока маленькаго трехмачтоваго военнаго клипера «Ласточка».
Съ благодатнымъ пассатнымъ вѣтромъ, мягкимъ и нѣжнымъ, почти безшумно несется клиперъ, слегка покачиваясь, подъ всѣми парусами, узловъ по семи въ часъ, оставляя за кормой слѣдъ въ видѣ широкой и блестящей фосфорической ленты. Брилліантовыя брызги воды разсыпаются у его носа.
А съ выси темнаго и далекаго, словно бы бархатнаго купола, съ важной томностью глядитъ полная луна (свѣтитъ во «всю рожу», какъ говорятъ моряки), обливая серебристымъ блескомъ полоску океана, и ласково мигаютъ безчисленныя звѣзды.
Порой какая-нибудь «непокорная» или «виноватая», какъ называютъ матросы падающія звѣзды, сорвется и скатится яркимъ снопикомъ въ океанъ, и снова небо горитъ величаво-спокойное.
На «Ласточкѣ» царитъ тишина.
Всѣ, кромѣ вахтенныхъ, крѣпко спятъ.
Вахтенный офицеръ, весь въ бѣломъ, съ растегнутымъ воротомъ сорочки, ходитъ себѣ взадъ и впередъ по мостику, остерегаясь прислониться къ поручнямъ, чтобъ не задремать. Онъ посматриваетъ на горизонтъ, взглядываетъ на компасъ, на паруса и, время отъ времени, сдерживая голосъ, чтобъ не разбудить спящихъ на палубѣ матросовъ (внизу спать душно), вскрикиваетъ:
— На бакѣ! Впередъ смотрѣть!
— Есть! Смотримъ! — раздается обычный отвѣтъ.
И опять тихо. Только раздается храпъ.
Вахтенное отдѣленіе матросовъ стоитъ на своихъ мѣстахъ. Многіе, притулившись у мачтъ, дремлятъ. Нѣкоторые «лясничаютъ» или кто-нибудь разсказываетъ сказку.
Но говорятъ всѣ тихо, почти шепетомъ, словно-бы боясь нарушить очарованіе этой волшебной ночи.
II.
правитьКолоколъ на бакѣ пробилъ четыре раза, то-есть, четыре стклянки (два часа).
Часовые, сидѣвшіе на носу и смотрѣвшіе впередъ, повернули головы въ ожиданіи смѣны и возможности покурить.
— Эй, кому? Выходи, смѣна! — лѣниво проговорилъ сонный боцманъ.
И, чтобъ разогнать сонъ, подошелъ къ кадкѣ съ водой, стоявшей впереди фокъ-мачты и, набивъ свою куцую трубчонку махоркой, закурилъ фитилемъ, тлѣвшимъ въ мѣдной коробкѣ.
Изъ небольшой кучки баковыхъ, дремавшихъ у передняго орудія, выдѣлились два матроса. Одинъ--крупный, полнотѣлый блондинъ съ рыжими баками; другой--маленькій и худощавый съ небольшими усами. Оба были молодые. Блондинъ, впрочемъ, постарше.
Они подошли къ часовымъ и маленькій матросикъ, потягиваясь и зѣвая, проговорилъ:
— Что, братцы, много насмотрѣли?
— Будетъ съ насъ. Смотри теперь вы, а мы покуримъ. Страсть хочется! — весело отвѣчалъ одинъ изъ часовыхъ.
Они вылѣзли изъ своихъ гнѣздъ на носу, у самаго бугшприта, и на ихъ мѣстахъ сѣли рядомъ новые часовые, обязанные немедленно крикнуть, если увидятъ огонекъ судна или силуэтъ его, когда «купецъ», какъ часто случается, не несетъ по безпечности отличительныхъ огней.
Нѣсколько минутъ оба матроса сидѣли въ глубочайшемъ молчаніи.
Крупный блондинъ напряженно и, казалось, тоскливо и задумчиво глядѣлъ на серебристый, тихо рокочущій океанъ, теряющійся въ темной дали горизонта, надъ которымъ горѣли звѣзды точно внизу, у самаго океана.
Маленькій матросикъ сперва лѣниво посматривалъ то вправо, то влѣво, но скоро сталъ поклевывать носомъ. Вѣтерокъ, обдувавшій его, такъ и навѣвалъ дрему. На носу покачивало точно въ люлькѣ.
Сосѣдъ толкнулъ маленькаго матросика въ бокъ.
Тотъ встрепенулся и спросилъ:
— Видно что, Макаровъ?
— Ничего не видно, а какъ бы тебѣ, Дудкинъ, боцманъ не начистилъ зубовъ… Онъ лукавый… Подкрадется и не услышишь…
— А и бѣда какъ ко сну клонитъ! — промолвилъ, потягиваясь, Дудкинъ. Главная причина--вѣтеркомъ опахиваетъ…
И, взглянувъ вокругъ, прибавилъ:
— Экая вѣдь теплынь стоитъ въ энтихъ самыхъ, значитъ, тропикахъ! Не бойсь, въ Кронштадтѣ теперь, какъ есть, закрутила зима, а здѣсь--благодать! И плывемъ себѣ, точно у Батюшки Христа за пазухой… Ни тебѣ рифы брать, ни тебѣ никакой опаски. Хо-ро-шо! — протянулъ Дудкинъ.
По сдержанно-задумчивому лицу Макарова казалось, что онъ далеко не раздѣлялъ восторга товарища на счетъ благодати плаванія даже и въ тропикахъ, и Кронштадтъ былъ ему несравненно милѣе.
Однако, онъ почему-то не выразилъ своего мнѣнія и, подавивъ вздохъ, промолвилъ:
— Положимъ, здѣсь матросу вольготно, но только такихъ мѣстовъ у Господа совсѣмъ немного.
— То-то, матросы, кои въ «дальнюю» раньше ходили, сказывали, что вовсе мало такихъ мѣстовъ.
— Мало и есть… Здѣсь-то окіянъ, гляди, какой, шельма, ласковый… Словно заманиваетъ…
Въ эту минуту недалеко, подъ носомъ клипера, раздался плескъ. На лунномъ свѣтѣ изъ воды показалось какое-то громадное черное пятно и вслѣдъ затѣмъ съ шумомъ вылетѣлъ фонтанъ воды.
— Китъ!
— Онъ и есть!.. Играетъ, шельма!..
— И сколько, подумаешь, въ этомъ окіянѣ всякой твари… Вчерась акулу видѣли… Попадись-ка къ ей! — замѣтилъ Дудкинъ и, нѣсколько разгулявшійся, не чувствовавшій дремы, сталъ смотрѣть на то мѣсто, гдѣ показался китъ.
— Ушелъ видно! — проговорилъ, наконецъ, онъ.
— Не бойсь, онъ ходко плаваетъ. Да, братецъ ты мой, такихъ мѣстовъ немного, --снова началъ Макаровъ, словно бы чувствовавшій неодолимую потребность разочаровать увлекающагося Дудкина, съ которымъ онъ обыкновенно стоялъ на часахъ и былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ, хотя до сихъ поръ и не особенно откровенничалъ съ нимъ. —Вотъ минуемъ, значитъ, эти мѣста, опять матросу нудно станетъ, въ родѣ бытто каторги… Извѣстно, флотская служба… Всего впереди повидаемъ: и штурмовъ, и этихъ самыхъ индійскихъ «вурагановъ». Егорычъ сказывалъ, что страшнѣй ихъ ничего на морѣ нѣтъ…
— Ну?
— То-то: «ну!» Помнишь, какъ по выходѣ изъ Бреста-города мы Господа Бога вспоминали?
— Какъ не помнить? Форменная штурма была.
— Ну такъ она ничего не стоитъ супротивъ Индійскаго «вурагана».
— Ишь ты, каторжный…
— Егорычъ объяснялъ, что окіянъ ровно въ котлѣ тогда кипитъ, а вихорь со всѣхъ сторонъ такъ и крутитъ… И главное, говоритъ, дѣло, чтобы къ ему, къ анаѳемѣ, въ самую пасть, внутро, значитъ, не угодить… Командиръ долженъ въ оба глядѣть, чтобы не допустить до нутра, значитъ…
— А ежели, примѣрно, угодишь?
— Тогда шабашъ! Смерть всѣмъ! — категорически произнесъ Макаровъ.
Впечатлительный Дудкинъ даже вздрогнулъ.
— Ну нашъ капитанъ не допуститъ… Онъ--башковатый…
— И доберъ--матроса жалѣетъ. Который ежели командиръ съ матросомъ доберъ, того и Господь хранитъ… Не дастъ затмѣнію найти… Однако, три года назадъ одинъ нашъ клиперъ «Опричникъ» безвѣстно пропалъ… Можетъ, слышалъ?
— Слышалъ. Сказывали, ни одной души живой не осталось.
— Гдѣ ужъ тутъ… Всѣ до единаго потопли въ этомъ самомъ «вураганѣ».
— А какъ же, Макаровъ, дознались, въ коемъ мѣстѣ клиперъ потопъ?
— Дознались… Повсемѣстно опросъ пошелъ. Начальство, значитъ, разослало повѣстки во всѣ державы и ко всѣмъ, значитъ, нашимъ концырямъ. «Такъ, молъ, и такъ. Такого-то числа ушелъ съ Явы-острова россійскій карабль и не подаетъ о себѣ вѣсти. Такъ не видалъ ли, молъ, кто россійское судно или, можетъ, не слыхалъ ли…» Ну, опосля, какъ навели справки, и обозначилось. Одинъ «французъ» --купеческій, что тотъ же «вураганъ» терпѣлъ, видѣлъ нашъ бѣдный клиперокъ.
— Видѣлъ?
— То-то встрѣлъ. И было это, братецъ ты мой, какъ разъ на первый день Рождества Христова. И купеческій «французъ» страху набрался, потерялъ гротъ-мачту, однако, въ центру этого дьявола не попалъ и его въ емъ не закрутило. Спасся. И какъ увидалъ онъ, какъ мимо пронесся нашъ-то «Опричникъ» подъ россійскимъ флагомъ, французъ, какъ слѣдуетъ, обозначилъ въ шканечномъ журналѣ: «Такъ, молъ, и такъ. Ежели, говоритъ, русскій корабь будетъ итти этимъ самымъ курцомъ--попасть ему въ центру. Господи, спаси и помилуй. И мы потеряли гротъ-мачту и бѣдуемъ…» По этой выпискѣ у француза и открылось дѣло-то. Въ самый, значитъ, праздникъ наши-то смерть приняли въ окіянѣ, далеко отъ своей стороны…
Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Дудкинъ, видимо, былъ подъ впечатлѣніемъ разсказа.
Наконецъ, онъ спросилъ:
— Поди, рыбы ихъ съѣли?
— Надо-быть, акулы. Тамъ ихъ страсть, этихъ самыхъ акуловъ.
— А души-то какъ?
— Души стонутъ, какъ буря поднимается… За другихъ Бога молятъ… Не бойсь, слышалъ, какъ въ погоду изъ моря ровно воетъ кто… Это и есть потопшія души…
— Давай, Макаровъ, лучше о чемъ другомъ говорить, а то ты все такое нехорошее да тоскливое заводишь! — проговорилъ вдругъ Дудкинъ.
Веселый и жизнерадостный, большой ухаживатель, плѣнившій не мало кронштадтскихъ кухарокъ и горничныхъ и восхитившій въ Брестѣ молодую бретонку-прачку, любившій кутнуть на берегу, исправный матросъ, не особенно разборчивый въ лишнихъ тычкахъ боцмана, --Дудкинъ невольно протестовалъ всѣмъ своимъ существомъ противъ мрачнаго настроенія Макарова.
Такая чудная тропическая ночь, которая, казалось, такъ и дышетъ ласковымъ призывомъ къ жизни, а Макаровъ заводитъ такіе разговоры!
— Ай, не любишь? Тебѣ бы только слушать про веселое? — тихо усмѣхнулся Макаровъ. —Ужъ такая, братъ, наша служба тоскливая. Хуже флотской, кажется, и на свѣтѣ нѣтъ… Главное дѣло: не привыченъ россійскій человѣкъ къ водѣ…
— Это ты правильно.
— На сухой пути куда лучше… На сухой пути ты какъ есть въ полномъ разсудкѣ. И опять же: шляйся по разнымъ морямъ да окіянамъ, когда, можетъ, тебя тоска нудитъ по своей сторонѣ…
— Это что и говорить! — согласился Дудкинъ. —Кабы воля, развѣ кто пошелъ въ матросы, да еще въ дальнюю?.. Назначили… тутъ ужъ ничего не подѣлаешь. Терпи!
Макаровъ ничего не отвѣтилъ.
По прежнему задумчивый, смотрѣлъ онъ передъ собой и мысли его, казалось, были далеко, далеко отъ этого тихо рокочущаго океана.
— А вѣдь есть матросы, что сами въ дальнюю просятся! — заговорилъ Дудкинъ. —Вотъ у насъ, сказываютъ, двое просились…
— Просятся. И я вотъ просился!
— Ты! — воскликнулъ удивленно Дудкинъ.
— То-то, я. И могъ бы не итти, не трогали. «Ласточка» не нашего экипажа, а вотъ пошелъ… У ротнаго своего просился.
Макаровъ проговорилъ эти слова съ какой-то грустной покорностью.
— И дуракъ однако ты, Макаровъ! — рѣшительно произнесъ Дудкинъ. —Самому тошно въ морѣ, а онъ просился… Какая такая причина?
— Пожалуй, что и дуракъ, а причина была! — значительно протянулъ Макаровъ. —Была, братецъ ты мой, причина! — повторилъ онъ.
Нѣсколько минутъ Макаровъ молчалъ и словно бы не рѣшался входить въ дальнѣйшія объясненія, раздражая своимъ молчаніемъ любопытство Дудкина до послѣдней степени.
Въ самомъ дѣлѣ, какая такая причина могла заставить человѣка самому проситься въ «дальнюю»? Положимъ, на «Ласточкѣ» было двое старыхъ матросовъ, что сами просились. Но они шли во второй разъ и были, что называется, «отчаянные» --ничего не боялись и находили, что въ морѣ тѣмъ хорошо, что харчъ лучше и каждый день чарка идетъ, и есть на что погулять на берегу.
А Макаровъ былъ совсѣмъ не такой. Тихій, послушливый, исправный, онъ никакой матросской «отчаянности» не выказывалъ и далеко не былъ лихимъ матросомъ. Такъ себѣ, самый заурядный.
— Можетъ, тебя въ экипажѣ притѣсняли, Макаровъ? Зря драли? — спросилъ наконецъ Дудкинъ.
— Нѣтъ, братецъ ты мой, этого не было… И драли меня за всѣ мои четыре года службы всего два раза--это когда я на кораблѣ «Фершантѣ»[1] первый годъ служилъ--по пятидесяти линьковъ всыпали--командиръ у насъ занозистый былъ и къ матросу лютъ… А что въ экипажѣ, такъ очень даже спокойно было. И ротный, и фитьфебель ничего себѣ, съ разсудкомъ люди и не звѣрствовали… Ну да и я всегда опаску имѣлъ… завсегда былъ смирнымъ и непьющимъ матросомъ, чтобы, значитъ, отъ грѣха подальше… Ну ихъ!…
— Такъ изъ-за чего же ты просился?…
Макаровъ не сразу отвѣчалъ, видимо стѣсняясь довѣрить свою тайну товарищу.
Расположила ли его къ откровенности эта чудная теплая ночь съ мигающими звѣздами, и онъ чувствовалъ потребность высказаться, или Дудкинъ вселялъ довѣріе къ себѣ, но только Макаровъ, послѣ минуты, другой нерѣшительнаго молчанія, наконецъ, проговорилъ съ нѣкоторой торжественностью:
— Только смотри, Егорка, никому не болтай. Чтобы, значитъ, въ секретѣ…
— Не сумлѣвайся, Вась… Слава Богу, пріятели…
— Нѣтъ, ты побожись!
— Вотъ-те крестъ!
И Егорка Дудкинъ съ самымъ торжественнымъ и серьезнымъ видомъ перекрестился три раза.
III.
правитьТогда Макаровъ, не спуская глазъ съ океана, тихимъ и словно бы виноватымъ голосомъ застѣнчиво промолвилъ:
— Причина вся, братецъ ты мой, вышла изъ-за бабы…
— Изъ-за ба-бы? — разочарованно протянулъ Дудкинъ.
«И впрямь дуракъ!» --подумалъ онъ, взглядывая не безъ нѣкотораго снисходительнаго презрѣнія на человѣка, который изъ-за бабы могъ сдѣлать такую большую глупость.
— Изъ-за жены, значитъ…
— Такъ ты женатый? А я этого не зналъ…
— Опостылѣла, что ли, жена? Такъ ты бы ее въ деревню, а то изъ-за бабы да въ дальнюю… Чудно что-то? — недоумѣвалъ Дудкинъ.
— И вовсе не опостылѣла… Что ты? — почти испуганно проговорилъ Макаровъ. —Я ее очень даже почитаю и жили мы, какъ слѣдуетъ, согласно… Ни за что не ушелъ бы я отъ жены… Баба хорошая, разсудливая и изъ себя чистая, красивая и ядреная… однимъ словомъ форменная баба… Карактерная только маленько… командовать любитъ, а то никакой нѣтъ за ей недоимки, --описывалъ Макаровъ свою жену, видимо сдерживая себя и словно стыдясь передъ товарищемъ признаться въ своей безграничной любви къ ней. И тѣмъ не менѣе голосъ матроса звучалъ необыкновенной нѣжностью, выдавая его чувство.
— Ну хорошо, братецъ ты мой. Нонѣшнимъ лѣтомъ, какъ узнала она, что «Ласточка» идетъ взаграницу, пристала ко мнѣ: просись, да просись въ дальнюю. Жалко, говоритъ, тебя будетъ, да за то вся жизнь наша обернется. Денегъ, говоритъ, прикопишь, вернешься съ деньгамъ, лучше будемъ жить… въ оборотъ по торговлѣ деньги пустимъ--она, братъ, у меня баба оборотистая! — вставилъ восторженно Макаровъ, --а то, говоритъ, теперь мы тыкаемся, мыкаемся… Силушки, говоритъ, моей нѣтъ… Пожалѣй свою женку… И то сказать… жалко ее было…
— Ишь тоже… А ты бы ее по загривку! — перебилъ возмущенный Егорка.
— Что ты? У меня и духу бы не хватило… Ни бабу, ни дитю нельзя забижать… На ихъ руку подымать не годится… Грѣхъ!
— Жену бить грѣхъ, ежели она, примѣрно сказать, дерздничаетъ? — удивился Егорка.
— То-то жалко, говорю… Пусть лучше куражится, Богъ съ ей… Да она, братецъ, и не изъ такихъ, что сустерпитъ… Сама, ежели что, огрызнется…
— Видно, такого дурака, какъ ты, она и сама учивала, а? — насмѣшливо спросилъ Егорка.
— А хоша бы сгоряча и вдарила, развѣ я за это долженъ надъ ей тиранствовать?… Если у тебя совѣсть есть--ты бабу прости, на то она и баба! — горячо проговорилъ Макаровъ, не рѣшаясь однако прямо сознаться, что любимая имъ женщина, случалось, костыляла его по шеѣ.
— Однако баба ты самъ, какъ я посмотрю!.. Виданое ли дѣло, чтобы матросъ и такихъ понятіевъ!.. Облестила она тебя, значитъ, вовсе… Я никогда бы не позволилъ… И, главное, ты вотъ ушелъ, а она… гулять станетъ… Извѣстно, матроска безъ мужа… Видали мы ихъ въ Кронштадтѣ-то! — хлыщевато проговорилъ Дудкинъ.
Макаровъ примолкъ и словно бы напряженно вглядывался вдаль.
— Что, не бойсь, и за это похвалишь, какъ вернешься? — безжалостно допрашивалъ Егорка.
Голосъ Макарова дрогнулъ, обнаруживая сильное душевное волненіе, когда онъ, наконецъ, отвѣтилъ:
— Не всѣ, братъ, такія… Хвалить за что же? Хвалить не за что, но ни бить, ни ругать не стану. Это я вѣрно тебѣ говорю.
— А я свою жену избилъ бы до смерти и подъ колѣнки… Къ черту, молъ, подлая. Сгинь, ежели закона не соблюдаешь.
— Это ты здря мелешь, Егорка! — строго остановилъ его Макаровъ.
— Чего здря? Извѣстно, какъ надо учить бабъ.
— Да вѣдь и она--живой человѣкъ… Баба молодая, жить ей тоже хочется… За что же я съ ей взыскивать стану… Разсуди… Чѣмъ она виновата, что мужъ въ море ушелъ.
Макаровъ проговорилъ это съ такой подкупающей, убѣжденной искренностью и съ такой простотой, что Дудкинъ опѣшилъ, пораженный словами Макарова, и въ первое мгновеніе не зналъ, что возразить.
— Однако… и чудной ты, какъ я посмотрю… Глупый, какъ есть, глупый ты матросъ… Бабы послушался, ушелъ добровольно, а теперь по ней же скучишь…
— То-то и есть… Такъ иной разъ тошно, что страсть… И обидно, что послушался… Теперь ничего не подѣлаешь…
— Она, что-жъ, на мѣстѣ гдѣ живетъ?
— Нѣтъ. Ларекъ держитъ на рынкѣ. Торгуетъ по мелочи, такъ съ кваса на хлѣбъ перебивается… А мальченка нашъ при фатерной хозяйкѣ, пока жена на рынкѣ… Да ты вѣрно видалъ ее когда… Такая высокая, здоровая матроска, румяная и горластая… Всѣхъ на рынкѣ перекричитъ… Страсть бойка на языкъ.
— Звать-то ее какъ?
— Авдотьей… Торговки ее все больше «пучеглазой Дунькой» зовутъ… А еще «булкой», потому какъ она изъ себя полная да бѣлая.
— Торговка Дунька твоя жена? — воскликнулъ Дудкинъ, и въ его голосѣ прозвучала невольная нотка насмѣшливаго изумленія.
— А что? Ты развѣ знаешь Дуньку? — тревожно почему-то спросилъ Макаровъ и, быстро повернувъ голову, весь насторожился въ ожиданіи отвѣта.
Еще бы не знать «пучеглазой Дуньки!» Кто изъ молодыхъ матросовъ не зналъ этой разбитной, энергичнаго вида молодой торговки съ большими, нѣсколько выкаченными впередъ сѣрыми глазами, съ широкими бедрами и круглымъ мясистымъ лицомъ, черты котораго хотя и не соотвѣтствовали восторженному описанію мужа, но тѣмъ не менѣе обращали на себя вниманіе не особенно разборчивыхъ матросовъ. Она была полнотѣлая, румяная и веселая, ругалась не хуже боцмана и дарила кокетливыми, многообѣщающими улыбками матросовъ, зазывая къ своему ларьку. И еще лѣтомъ, передъ самымъ уходомъ «Ласточки», Егорка былъ однимъ изъ многихъ счастливцевъ, которымъ Дунька давала милостивое разрѣшеніе угостить ее стаканчикомъ водки.
— Такъ… видѣлъ разъ на рынкѣ! — отвѣчалъ съ напускной небрежностью Егорка, стараясь скрыть охватившее его смущеніе.
И оба вдругъ примолкли.
IV.
правитьВъ эту минуту въ полумракѣ ночи, потемнѣвшей отъ спрятавшейся за тучку луны, подъ носомъ, казалось, совсѣмъ близко, неожиданно появился громадный силуэтъ судна, идущаго подъ всѣми парусами на перерѣзъ клиперу.
— Судно подъ носомъ! — тревожно и громко крикнули они почти въ одно время, испуганные и изумленные.
— Право на бортъ!… —нервно и возбужденно скомандовалъ вахтенный офицеръ.
Вслѣдъ затѣмъ «Ласточка» тотчасъ же взяла влѣво и прошла почти по борту «купца». Слышно было, какъ тамъ залаяла собака и кто-то ругался на англійскомъ языкѣ.
Еще минута и «купецъ» исчезъ во мракѣ ночи.
— Экіе черти, огней не держатъ. Чуть было не проглядѣли! — сердито проговорилъ Макаровъ.
— Да… опоздай секундъ и быть бы бѣдѣ… Однако просвѣтлѣло… Ишь мѣсяцъ опять выплылъ… Вонъ и «купецъ» видѣнъ… Куда это онъ идетъ?… Какъ бы ты думалъ, Вась? — почему-то заискивающимъ голосомъ спрашивалъ теперь Дудкинъ, вызывая Макарова на разговоръ.
Но Макаровъ не отвѣчалъ.
Внезапное подозрѣніе невольно закралось въ его довѣрчивое сердце и онъ еще напряженнѣе и тоскливѣе всматривался впередъ.
А Егорка искренно жалѣлъ «дурака», точно чувствовалъ себя передъ нимъ виноватымъ, и въ то же время вспоминалъ веселую «пучеглазую Дуньку», охваченный обаяніемъ этой чудной, ласкающей тропической ночи.
- ↑ Такъ матросы передѣлали названіе корабля «Фершампенуазъ».