Когда-то монгольское племя хотѣло владычествовать надъ всѣмъ міромъ и когда-то монголы грозили всей Европѣ; они властвовали надъ Россіей, властвовали въ Китаѣ, доходили до цвѣтущей Индіи, а теперь?.. Теперь только одна исторія говоритъ объ ихъ бывшемъ могуществѣ, объ ихъ звѣрскихъ и страшныхъ дѣяніяхъ, объ ихъ непоколебимыхъ полчищахъ и наконецъ объ ихъ царствахъ. Мы знаемъ, что у насъ въ Россіи были царства: Сибирское, Казанское, Астраханское, Крымское; но теперь о нихъ и помина нѣтъ, какъ нѣтъ помина и о Золотой Ордѣ, нѣкогда такъ грозно владычествовавшей надъ Россіей, и о Синей Ордѣ, отдѣлившейся отъ Золотой, подъ предводительствомъ Ногая, и также грозившей и Россіи, и Европѣ. По исторіи намъ извѣстно только, что Ногай въ прикавказской степи образовалъ свою особую Синюю орду и съ ней, подобно бывшему повелителю монголовъ Батыю, вздумалъ также покорять міръ. Онъ разорилъ Дунайскую Болгарію, грозилъ Византіи, предполагалъ обратить въ свой улусъ (владѣніе) и Европу, но не зная дороги, не дошелъ и до Венгріи, а только, разграбивъ Польшу, взялъ съ собой оттуда двадцать тысячъ женщинъ и дѣвицъ. Послѣ-же Ногая, въ дальнѣйшемъ своемъ существованіи, ногайская орда только и была тѣмъ извѣстна, что безпокоила Литву, Россію, Польшу, Дунайскую Болгарію и въ заключеніе передавалась то на сторону крымскихъ хановъ, то Россіи, то Казани, пока Іоаннъ Грозный не уничтожилъ въ конецъ и Казанское царство и Астраханское, а затѣмъ, конечно, и ногайскую орду. Такимъ образомъ ногайская орда просуществовала все-таки около четырехъ столѣтій.
Но кто-же теперь говоритъ не только о нѣкогда.самостоятельной ногайской ордѣ, но даже и о самихъ ногаяхъ, и, скажемъ болѣе, — не только о ногаяхъ, но даже и о монголахъ, которые давно уже разбрелись по разнымъ пустыннымъ мѣстамъ и влачатъ теперь весьма жалкое существованіе тѣхъ-же бывшихъ полудикарей. Хотя о монголахъ, какъ и о татарахъ и даже о калмыкахъ все-таки говорятъ еще какъ объ отдѣльныхъ народахъ; но для кого-же и чѣмъ извѣстны ногаи?
Что представляютъ собою эти жалкіе потомки нѣкогда великихъ монголовъ и этого единственнаго у насъ остатка монгольскаго могущественнаго царства?
Одинъ нашъ писатель, написавшій весьма обширную исторію монголовъ, обрисовываетъ между прочимъ нынѣшнихъ ногаевъ слѣдующимъ образомъ: «Въ настоящихъ обломкахъ ногаевъ сохранились еще свойства бывшихъ ордынцевъ. Одна половина ихъ отличается правильными носами, тогда какъ другая охотно признаетъ себя тупоносою. Часть ихъ отличается совершенствомъ слуха, тогда какъ сородичи ихъ пользуются только необыковенно острымъ зрѣніемъ. Ногай охотно сознается сегодня въ томъ, что упорно отвергалъ вчера. Порою онъ корыстенъ, какъ закоренѣлый злодѣй, а вслѣдъ за тѣмъ прямодушенъ, какъ неиспорченное дитя. Ложь — это его привычка. Наконецъ, одни изъ нихъ принадлежатъ къ суннитамъ (одна магометанская секта), другіе къ шіитамъ (другая секта). Одна половина ихъ женщинъ — смертный грѣхъ; они очень некрасивы, а другая, происходя быть можетъ отъ тѣхъ двадцати тысячъ полонянокъ, которыхъ они умыкнули изъ Польши, а можетъ быть и отъ кавказскихъ красавицъ — справедливо гордится и тонкими чертами лица и нѣжными окрасками кожи».
«Въ настоящемъ состояніи, нѣкогда кичливый ногай — скотоводъ по природѣ — представляется обладателемъ убогой сакли (жилища), старой, вонючей трубки, пары тощихъ воловъ и пары рукъ, ничего неумѣющихъ дѣлать. Въ степной мѣстности заработокъ этого чингисида (то есть потомка властителя монголовъ — Чингисъ-хана), если только у него нѣтъ своего стада или табуна, равняется цѣнности собираемаго имъ скотскаго помета (навоза) на топливо; осѣдлый-же бѣднякъ доволенъ, когда ему удастся пойти въ батраки къ казаку для ухода за его огородомъ и виноградникомъ, въ которомъ онъ выжимаетъ вино».
Живутъ ногаи все въ тѣхъ-же прикавказскихъ степяхъ, какъ и жили при образованіи своей орды.
Эта степь тоже, что и Калмыцкая степь, пролегающая между Волгою и Дономъ, подъ названіемъ ногайской степи, занимаетъ почти всю Ставропольскую губернію вплоть до подножія кавказскихъ горъ.
Эта степь — широкая, бездѣтная, безводная, изрѣдка только пересѣкаемая небольшими возвышеніями и балками (оврагами). Рѣки и вообще вода рѣдкость въ этой степи, а и та что есть, мутна, поражаетъ постоянно дурнымъ гніющимъ запахомъ, и, когда лѣтомъ жара доходитъ до сорока градусовъ, то трудно и представить себѣ того унынія и той мертвенности, которая царитъ среди этой безконечной песчаной пустыни. Всюду видны желтые выгорѣвшія поля, горячій песокъ подъ ногами, сверху безоблачное палящее небо, жара и жажда томятъ все живущее, а пить нечего, кромѣ соленой и гнилой воды, и на всемъ окружающемъ лежитъ отпечатокъ утомленія, лѣни и только неизмѣнный степной житель — вѣтерокъ просторно гуляетъ по всѣмъ направленіямъ, боясь забѣжать даже и въ овраги, гдѣ духота нестерпима. Въ степи пусто, но просторно, тихо и ясно. Гдѣ — гдѣ на вѣткѣ бѣднаго одиночнаго кустарника качается близъ дороги жаворонокъ, а дорога бѣжитъ и теряется въ синевѣ безконечной дали.
Таковъ общій видъ степи, на сѣверѣ которой кочуютъ калмыки съ своими стадами и табунами тощихъ лошадей, а далѣе, ближе, къ Кавказу — осѣдлые ногайцы, и наконецъ по степи, удаляющейся къ Каспійскому морю обитаютъ полукочевые караногайцы. Тутъ, ближе къ Кавказскимъ горамъ, мѣстность дѣлается болѣе волнистою, выдвигаются коническія верхушки холмовъ, дающія почувствовать, что степь скоро кончается; это уже открытая степная плоскость, называемая Кумыкской, отъ рѣки Кумы, перерѣзаная оврагами; а у рѣки берега оканчиваются иногда обрывами или крутыми скатами и тутъ уже показываются кое-гдѣ горные хребты, мѣстность становится живѣе, а еще далѣе видны не высокіе горные цѣпи, не большіе лѣса и рощи; ручьи и рѣчки попадаются все чаще, и тутъ ужъ только по предгоріямъ разсѣяны ногайскіе аулы. Кончаются кочевья, — начинаются мало по малу горныя поселенія.
Ногайцы однако занимаютъ главнымъ образомъ степь и главный ихъ промыселъ — скотоводство.
Между ногайцами осѣдлыми и кочевыми большая разница во многихъ отношеніяхъ, но прежде всего въ ихъ внѣшнемъ видѣ, въ ихъ наружности и въ образѣ жизни, хотя по характеру и общимъ племеннымъ свойствамъ, — они совершенная пара.
Осѣдлые ногайцы въ сравненіи съ кочевыми далеко не красивы: постоянное сидѣнье на корточкахъ возлѣ огня, нечистота и дымъ, скудная пища, вообще бѣдность и недостатокъ движенія, — все это дѣлаетъ ихъ изможженныя плоскія лица чуть не безобразными. Кочующій же по широкимъ степямъ ногаецъ, напротивъ, высокъ ростомъ и статенъ, у него каріе глаза, прямой съ небольшимъ горбомъ носъ, бритая голова и черная рѣдкая бородка съ небольшими усами. А, приближаясь къ горамъ, какъ, напримѣръ, возлѣ Пятигорска или горы Бештау, или рѣки Подкумка, гдѣ ногайцы и называются бештау-кумцами, они стройны, отличные наѣздники, превосходные стрѣлки и также ловки, какъ и горцы или черкесы. Это произошло вѣроятно, какъ вслѣдствіе самаго образа жизни, наѣзднической (кочующихъ) и сидячей (осѣдлыхъ), такъ равно и отъ помѣси ногайцевъ съ черкесами, рядомъ съ которыми они живутъ съ давнихъ поръ.
Но какъ бы статенъ и привлекателенъ по наружности ногаецъ ни былъ, онъ все-таки производитъ весьма непріятное впечатлѣніе по своей грязи и неряшливости. Въ этомъ отношеніи и осѣдлый, и кочевой совершенно равны, не смотря ни на образъ жизни, ни на довольство, ни даже на богатство.
Живя въ ногайскихъ аулахъ и въ ихъ кочевьяхъ, вы зачастую можете встрѣтить такихъ оборванцевъ, что трудно себѣ представить, что на такомъ оборванцѣ надѣто. Рубашки на немъ, какъ на большой части сколько-нибудь между ними порядочно живущихъ, нѣтъ и помина, а на голое тѣло надѣтъ не то бешметъ (армякъ), не то какая-то такая, потерявшая свой цвѣтъ, ветошь, которая едва-едва держится на плечахъ и сливается съ загорѣлымъ тѣломъ, просвѣчивающимъ сквозь множество разнаго рода обтрепавшихся дыръ. Но иной разъ на лицо попадется вамъ и ногаецъ въ солдатской шинели безъ воротника и рукавовъ, а также и безъ пуговицъ; зачастую на немъ и солдатскіе опорки всѣ въ дырьяхъ, и нѣтъ того обноска, который бы ему не пригодился, и нѣтъ того трепья, которое бы слоями не нашивалось на всякія прорѣхи. Однимъ словомъ правовѣрный ногаецъ, смотрящій на все, какъ и на самого себя, съ полнымъ хладнокровіемъ и восточной лѣнью, не чуждается ни какихъ лохмотьевъ, — ему все равно. Даже и у щеголя ногайца бешметъ, надѣтый уже сверхъ рубахи, сидитъ далеко не такъ аккуратно, какъ у черкеса, — онъ всегда мѣшковатъ и спускается ниже колѣнъ. На груди бешмета нашиты газыри или патроны, а на спинѣ сдѣлана красная или черная изъ сукна или сафьяна четырехугольная нашивка, гдѣ хранятся молитвы, которыми снабжаютъ ногайцевъ корыстолюбивые ихъ муллы (священники). Поверхъ бешметовъ надѣваются еще цвѣтные суконные халаты, на ногахъ же суконные или демикетонные штаны, опоясанные ремнемъ, на которомъ въ красныхъ или черныхъ сафьяновыхъ ножнахъ виситъ ножъ; и ноги у нагайца обуты въ сафьяновые такого же цвѣта чулки, поверхъ которыхъ надѣваются также сафьяновые башмаки съ подошвами и прочными подборами, а у иныхъ и сапоги съ высокими каблуками. Шапки у всѣхъ бараньи лохматыя съ высокимъ верхомъ. Праздничные костюмы нѣсколько, конечно, цѣннѣе и опрятнѣе, украшаются кое-гдѣ позументами, но и такіе костюмы рѣдко когда безъ неизбѣжныхъ прорѣхъ и разныхъ заплатъ изъ всевозможныхъ тряпокъ и съ самыми пестрыми разнообразными надставками.
Женскій костюмъ мало чѣмъ отличается отъ мужского и также мало чѣмъ опрятнѣе послѣдняго. Лохмотья его только какъ бы скрашиваются различными серебряными украшеніями, составляющими страсть ногайской женщины. Зажиточныя женщины носятъ желтую или красную рубаху, полосатыя или узорчатыя шаровары, бѣлое коленкоровое, а у богатыхъ канаусовое покрывало, тоже что и татарская чадра, а по ногайски татаръ и красныя или желтыя сафьяновыя туфли или башмаки. На груди бешмета серебряныя петлицы, а по бокамъ ихъ серебряные бубенчики; бешметъ перетянутъ краснымъ сафьянымъ поясомъ съ большими пуговицами изъ серебра и съ такими же застежками, а въ ушахъ, иногда же и въ одной изъ ноздрей, качаются серебряныя или стальныя кольца и серьги; на рукахъ опять-таки серебряные или мѣдные браслеты и мало того у молодыхъ замужнихъ женщинъ на лбу или подъ подбородкомъ блестятъ серебряныя украшенія, такъ называемое бетъ-аяхъ, состоящіе изъ серебряныхъ цѣпочекъ и колечекъ, прикрѣпленныхъ концами къ серьгамъ, которыя вдѣты въ разодранныя отъ тяжести уши. И это не все, — серебряныя монеты и даже изломанные крючки красуются не только по краямъ канаусовой, но даже и по краямъ лохмотьевъ оборваннаго и грязнаго покрывала татаръ. Головные уборы женщинъ тоже незатѣйливы; головы они обматываютъ платкомъ, или просто кускомъ холста, сверхъ котораго накидывается татаръ; но дѣвушки, щеголяющія обыкновенно въ яркокрасныхъ бешметахъ, носятъ на головахъ мѣховыя шапочки съ красными верхушками, обшиваемыми на краяхъ или серебрянымъ галуномъ, или тесемками изъ литого серебра, съ такою же серебряною маковкою на верхушкѣ; и этотъ послѣдній уборъ весьма красивъ на гладко причесанныхъ, смолисто-блестящихъ волосахъ, въ которые вплетается бѣлое полотенце, скрученное жгутомъ и опускающееся позади почти до самой земли.
Въ этомъ уборѣ мы только и видимъ нѣчто нарядное и что-то кокетливое въ ногайскомъ костюмѣ; въ остальномъ же, — въ этой помѣси татарскаго съ черкесскимъ ничто не привлекаетъ вниманія, — и то, и другое какъ бы изуродовано, ни въ томъ, ни въ другомъ нѣтъ ничего выдающагося, кромѣ бросающейся въ глаза неряшливости и грязи, которыми отличается не только одежда ногайцевъ, но и ихъ жилища и даже самыя ихъ рѣдко когда умываемыя лица.
Глиняно-соломенныя мазанки или сакли съ землянымъ поломъ осѣдлыхъ ногайцевъ до того грязны, что на первый взглядъ кажутся хлѣвами для скота. Тутъ не только нѣтъ никакого убранства, но зачастую васъ окружаетъ даже навозъ, такъ какъ въ сильныя мятели мелкій скотъ спасается въ саклѣ вмѣстѣ съ хозяевами. Хотя въ нѣкоторыхъ аулахъ вы можете встрѣтить особыя для скота загородки или глиняные, а не то и глиняно-кирпичные заборы; иной же разъ попадаются даже и конюшни. Всѣ же мазанки или сакли расположены тѣсно, какъ попало, неправильно и въ ногайскомъ аулѣ нѣтъ ничего пріятнаго для глаза; нѣтъ ни деревца, ни растительности, — онъ также унылъ и скученъ, какъ и окружающая степь. У кочующихъ же ногайцевъ тоже бездолье, — вся семья, какъ бы она велика не была, помѣщается въ одной кибиткѣ, и ужъ тутъ, за неимѣніемъ никакихъ загородокъ, скучиваются всѣ во время мятелей: и телята, и ягнята, и козы, и куры, и собаки, и все это дрожитъ и зябнетъ отъ холоднаго вѣтра, врывающагося со свистомъ во всѣ дырья кое-какъ покрытой войлокомъ кибитки. Эти кибитки, такія же какъ и калмыцкія, но далеко не такія прочныя и уютныя, а иныя изъ нихъ, называемыя терме, не разбираются, а ставятся прямо на арбу вмѣстѣ со всѣмъ домашнимъ сларбомъ, среди котораго помѣщается не только вся семья, не нарушающая своихъ обычныхъ занятій, но и куры, и собаки. Все имущество бѣднаго ногайца складывается въ какихъ-либо полчаса и въ полчаса ногаецъ готовъ въ путь. Обо всемъ этомъ заботится главнымъ образомъ женщина, которая несетъ на себѣ у ногайцевъ всю тяжелую работу, и работаетъ неустанно съ утра до ночи. Она доитъ коровъ, носитъ воду, выдѣлываетъ сукно, валяетъ холсты или войлоки, выдѣлываетъ овчины, кормитъ дѣтей, обшиваетъ и одѣваетъ всю семью, по преимуществу же, конечно, мужа, готовитъ пищу, и, случается, отправляется въ поле пасти скотъ, а въ стужу и даже въ ненастье вы увидите ногайскихъ женщинъ, окутанныхъ въ закоптѣлыя чадры, бродящими, какъ тѣни, повсюду по степямъ. Это онѣ собираютъ бурьянъ и кизякъ, запасаясь имъ, какъ топливомъ, на зиму. Самъ же ногаецъ покойно посматриваетъ на утомительный трудъ своей жены, и, какъ бы сжалившись надъ ней, возьметъ ей въ подмогу еще вторую и третью жену, которыя также должны работать на него, какъ и первая, и также безусловно подчиняться ему во всемъ, подчиняясь въ тоже время еще и старшей, то есть первой женѣ. Чинопочитаніе у ногайцевъ соблюдается весьма строго, а хозяинъ дома полный властелинъ всей семьи; жена же — это полная его раба. Онъ только приказываетъ, требуетъ, и, чтобы не нарушать своего спокойствія, иной разъ онъ даже и не поднимется на ноги, а сидитъ на корточкахъ зимой въ кибиткѣ у едва тлѣющаго кизяка, отогрѣвая свои закоченѣвшіе члены, а лѣтомъ — возлѣ кибитки, посасывая вѣчно свою трубку, и слушаетъ по цѣлымъ днямъ разныя новости (хабаръ). Каждый ногаецъ, проѣзжая мимо кочевья, или аула, считаетъ своимъ долгомъ заѣхать къ пріятелю напиться чайку и считаетъ долгомъ, въ угоду хозяину, разсказать хозяину какую-либо новость, хотя бы даже и выдуманную. Послѣ отъѣзда гостя, хабаръ (новость) быстро разносится по всему кочевью или аулу; и тутъ всякимъ толкамъ и перетолкамъ не будетъ конца.
Эта бездѣятельность, или праздность породила среди ногайцевъ самыя низменныя страсти къ кляузничеству, къ мошенничеству и даже къ воровству. Безъ нихъ, какъ и безъ грязи, жить не можетъ ногаецъ; между тысячами людей, едва ли встрѣтите вы одного двухъ честныхъ. За кусокъ калмыцкаго чая каждый готовъ присягнуть за самаго отчаяннаго вора, за какого угодно преступника, не запнется и передъ лжесвидѣтельстомъ, не задумается обвинить и вполнѣ честнаго человѣка, а если ему нужно сочинить какую-либо злостную кляузу, то за монетъ (рубль) мулла понасаберетъ такихъ исторій, какія и въ голову никому ни приходили.
Нагайцы только съ виду кажутся простыми и наивными; въ дѣйствительности-же они хитры, вкрадчивы, скрытны и до того корыстолюбивы, что за тотъ-же кусокъ кирпичнаго чая онъ готовъ возстать противъ самаго близкаго родственника. Онъ не убиваетъ, не грабитъ; онъ занимается только легкой наживой, — мелкимъ воровствомъ, мошенничествомъ; онъ стащитъ гдѣ нибудь лошадь, скотину или барашка; и такъ изворотливъ, что не боится русскихъ слѣдственныхъ законовъ; онъ знаетъ, что все ногайское населеніе за воровство, а не противъ него, и изъ двадцати виновныхъ, за отсутствіемъ явныхъ уликъ, только одинъ будетъ наказанъ. Гостя своего, не смотря на гостепріимство, онъ также обокрадетъ, какъ послѣдній не постѣснится обокрасть въ свою очередь и хозяина. У него нѣтъ ни правды, ни чести, и у него не существуетъ также понятія о стыдѣ; его нельзя ничѣмъ усовѣстить. Онъ вѣруетъ въ послѣдняго изъ 120,000 пророковъ, бывшихъ отъ Адама до Моисея, — въ пророка Магомета, въ коранъ написанный Магометомъ; вѣруетъ въ рай и въ адъ, въ страшный судъ, въ воскресенье мертвыхъ, въ злыхъ и добрыхъ духовъ, но самое главное въ предопредѣленіе, то есть — чѣмъ быть, — тому не миновать; онъ убѣжденъ, что всякое счастье и несчастье, какъ и вся жизнь, начертаны Аллахомъ заранѣе еще до рожденія человѣка. И вслѣдствіе этого онъ крайне суевѣренъ; онъ перенялъ суевѣріе и предразсудки чуть ли ни отъ всѣхъ окружающихъ его кавказскихъ племенъ; имъ нѣсть числа, какъ и разнымъ примѣтамъ. Заяцъ перебѣжитъ дорогу — значитъ несчастье, заржетъ лошадь передъ отходомъ — не будетъ удачи, а, если зѣвнетъ — будетъ успѣхъ, завоетъ собака — несчастье, запоетъ не вовремя пѣтухъ, надо немедленно зарѣзать его, а то будетъ несчастье, увидать до обѣда волка, а послѣ обѣда лисицу — хорошій знакъ, обратно-же дурной; каждый тринадцатый годъ считается несчастнымъ; въ этотъ годъ въ прежнее время, когда была война на Кавказѣ, ногаецъ никогда не ходилъ въ сраженіе, а на двадцать шестой и тридцать девятый годъ, которые также считаются несчастными, многіе изъ ногайцевъ не носили оружія и также не ходили въ сраженіе изъ боязни, что оружіе обратится на носящаго его и что сражающійся въ эти годы никогда не возвратится домой, такъ какъ въ эти годы надо поститься, не вступать въ бракъ и не носить ничего тяжелѣе фунта.
Суевѣрій и предразсудковъ такое-же множество; и чтобы имѣть понятіе о нихъ, мы назовемъ хоть слѣдующія. Ногайцы, напримѣръ, очень боятся марта мѣсяца и говорятъ, что прошелъ мартъ, — прошло и горе, такъ какъ мартъ зачастую обманываетъ, — явится къ февралю оттепель, покажется свѣжая трава и скотъ выйдетъ на подножный кормъ, какъ вдругъ въ мартѣ такіе наступятъ холода, что не только нельзя показаться изъ кибитки, но и скотъ начинаетъ гибнуть. Кара-ногайцы сочинили про мартъ такую сказку (легенду): Прежде, говорятъ кара-ногайцы, было въ мартѣ тридцать дней, а потомъ прибавился и тридцать первый по слѣдующему случаю. У одного ногайца погибло въ мартѣ много скота, и, когда наступило тридцатое марта, ногаецъ рано утромъ, выйдя изъ кибитки, сказалъ, обращаясь къ марту: — теперь, братъ, я тебя не боюсъ, убирайся къ чорту, вотъ тебѣ кукишъ: завтра настанетъ апрѣль, будетъ хорошая погода и скотина моя поправится. Оскорбленный и разгнѣванный кукишемъ и ругательствами мартъ, сталъ тотчасъ-же просить у апрѣля уступить ему одинъ день, и, когда апрѣль уступилъ, то насталъ такой морозъ и поднялась такая вьюга, что у ногайца погибъ весь оставшійся скотъ и ногаецъ сдѣлался навсегда байгушемъ (нищимъ). А мартъ сказалъ ногайцамъ: и счастливы вы, ногайцы, что Богъ поставилъ меня въ концѣ зимы, а было-бы мое мѣсто въ серединѣ зимы, тогда-бы я показалъ вамъ себя, — я-бы уничтожилъ все ваше имущество и прахъ вашъ разсѣялъ-бы по всей землѣ". Вотъ почему въ мартѣ теперь не тридцать, а тридцать одинъ день.
А вотъ и еще сказка (легенда), — почему ногаецъ благоговѣетъ передъ орломъ и считаетъ его страшною птицею. Орелъ по ногайски кара-гуза. Ногайцы говорятъ: «Убить кара-гуза грѣхъ. Однажды батырь Искандеръ убилъ нечаянно кара-гуза и Аллахъ тотчасъ-же наказалъ Искандера, — другой кара-гузъ унесъ у.него ребенка.»
Ногайцы вѣрятъ также въ какого-то огромнаго змѣя, который, если выпрямится, то головой касается тучъ, а хвостомъ остается въ водѣ; и, поднимаясь къ тучамъ, онъ страшно шумитъ, трещитъ и при паденіи разсыпаетъ безчисленныя искры. Родится этотъ змѣй отъ лани, живетъ въ рѣкѣ или въ морѣ и существуетъ до тѣхъ поръ, пока лань не произведетъ на свѣтъ другое такое-же чудовище, — что случается будто-бы обыкновенно черезъ сто лѣтъ. Если кто осмѣлится близко подойти къ жилищу змѣя, то змѣй хватаетъ дерзкаго и навсегда уноситъ въ пучину.
Предразсудками и суевѣріями полна вся жизнь и всѣ обряды ногайца, особенно-же свадьба, рожденіе и смерть. Всѣ эти обряды совершаются также, какъ и у всѣхъ татаръ; главную роль во всемъ играетъ мулла и все ограничивается однимъ чтеніемъ молитвъ. При свадьбѣ если согласіе состоялось и колымъ уплоченъ, мулла прочтетъ молитву, и свадьба значитъ совершена; при рожденіи тоже читается молитва, какъ и при обрѣзаніи, и имя новорожденному дается отцомъ или кѣмъ либо изъ постороннихъ уважаемыхъ лицъ; послѣ смерти и при похоронахъ, какъ и при поминкахъ, опять-таки все ограничивается одной молитвой безъ всякихъ другихъ церковныхъ обрядностей. Но, если въ день свадьбы случится пасмурный день, то -это предвѣщаетъ несчастье, а ясная и тихая погода — миръ и тишину. Въ прежнія времена на свадьбахъ завязывался примѣрный бой въ честь новобрачной, ногайцы бросались съ обнаженными саблями другъ на друга и старались нанести одинъ другому легкія раны, изъ которыхъ-бы вытекло нѣсколько капель крови, — это служило предзнаменованіемъ, что сыновья молодой будутъ знаменитые воины. Съ рожденіемъ ребенка въ прежніе времена родственники и друзья отца становились у воротъ и производили ужасный шумъ и бряцанье молотками въ пустые котлы, чтобы устрашить и прогнать отъ ребенка дьявола. Послѣ смерти у кара-ногайцевъ всѣ аульныя кошки привязываются и держатся въ заключеніи до самаго погребенія умершаго изъ опасенія, чтобы какая-нибудь изъ нихъ не перескочила черезъ тѣло покойника. Ногайцы вѣрятъ, что если кошка перепрыгнетъ черезъ покойника, то умершій будетъ посѣщать все семейство по ночамъ. Убитый на войнѣ считается праведникомъ, и надъ могилой такого покойника ставится флагъ для того, чтобы каждый изъ правовѣрныхъ зналъ, что здѣсь подъ каменной плитой или столбомъ покоится праведный.
Въ свадебныхъ обрядахъ, кромѣ общетатарскихъ, у ногайцевъ слѣдуетъ отмѣтить особый свадебный поѣздъ, который для вдовы имѣетъ одинъ видъ, а для дѣвушки — другой: невѣсту — вдову везутъ въ открытой арбѣ, а невѣсту — дѣвушку въ кибиткѣ (атуй), поставленной на арбѣ. Поѣздъ всегда сопровождается огромной толпой народа; и тутъ пляска, пѣніе, музыка, скачки, борьба, стрѣльба въ цѣль, а въ заключеніе и пиршество, на которомъ закалываютъ коровъ, барановъ, а у богатыхъ и лошадь, мясо которой считается весьма лакомымъ блюдомъ.
Огромную толпу и шумъ мы встрѣчаемъ также и при смерти ногайца; но тутъ уже слышатся отчаянные крики и сѣтованія, плачь и стонъ. Эти крики даютъ знать о прибытіи толпы, которая немедленно собирается для выраженія скорби и печали, какъ только разнесется вѣсть о смерти. Послѣ погребенія покойника гдѣ-либо на курганѣ, чтобы ближе было покойнику къ небу, толпа возвращается въ домъ умершаго, и мужчины садятся тотчасъ же въ кружокъ для уничтоженія баранины и араки (водки), а женщины, прежде чѣмъ поминать. должны непремѣнно полчаса поплакать, то есть именно столько времени, сколько нужно для того, чтобы душа умершаго могла достигнуть своего назначенія. Черезъ годъ эта же толпа снова собирается съ тѣми же выраженіями скорби и печали, при чемъ опять-таки, помянувъ покойника пиршествомъ, расходятся по домамъ, злословя другъ друга или того, кто вкусно угостилъ ихъ черезъ годъ послѣ своей смерти.
Болѣе всего угощаются или пиршествуютъ ногайцы, также, конечно какъ и всѣ, въ дни годовыхъ праздниковъ, которыхъ у нихъ, какъ и у всѣхъ магометанъ, весьма не много. Одинъ — Орза-Байрамъ въ чесгь ниспосланія Магомету корана, а другой — Курбанъ-Байрамъ въ память принесенной Авраамомъ жертвы, которую они видятъ не въ Исаакѣ, а въ какомъ-то своемъ родоначальникѣ — Измаилѣ.
Тутъ, въ эти дни не только богатые, но и самые бѣдные запасаются бараномъ, чурекомъ (хлѣбъ-лепешка), чаемъ, а также и аракомъ (водкой). Для праздника выбирается внутри аула какое-либо болѣе или менѣе обширное мѣсто; и, какъ только наступитъ послѣдній день длиннаго поста Рамазана, всѣ собираются въ назначенное мѣсто и всѣ ждутъ восхода луны. Едва рогъ луны покажется на горизонтѣ, какъ во всѣхъ закаулкахъ аула-подымется шумъ и гамъ;
— Вайрамъ! Байрамъ! — кричатъ правовѣрные и всѣ, падая ницъ, совершаютъ молитву.
Все оживляется, все приходитъ въ движеніе, вездѣ суетятся, снуютъ изъ кибитки въ кибитку, изъ сакли въ саклю, устанавливаютъ повсюду котлы, тащатъ барановъ, мясо, хлѣбъ, аракъ, чай, зажигаютъ костры, и у всѣхъ радостные лица, всѣ разговорчивы, привѣтливы и всѣ разряжены, кто во что только можетъ. Тутъ и канаусовые башметы съ позументами, и погремушками, и всякія чадры съ бубенчиками, и кокетливые красныя шапочки дѣвушекъ, и пояса, отдѣланные серебромъ, и большія лохматыя шапки, и всякіе яркіе цвѣта — красные, желтые, синіе башметовъ и халатовъ; кое же гдѣ среди толпы выдѣляются чалмы муллъ, кое-гдѣ попадаются и русскіе казаки, съѣзжающіеся къ ногайцамъ посмотрѣть и попиршествовать на Байрамѣ.
Ногайцы по закону Магомета также гостепріимны, какъ и всѣ магометанѣ, но ногаецъ, подобно добродушному и вѣжливому калмыку, никогда не выйдетъ на встрѣчу гостю; онъ кичливъ и при появленіи гостя считаетъ совершенно достаточнымъ приподняться на своемъ мѣстѣ и подать свою руку. Только равнымъ себѣ или высшимъ онъ подаетъ въ знакъ особаго уваженія обѣ руки, но остальные должны напротивъ своими двумя пожать протянутую имъ одну. И чинопочитаніе въ гостепріимствѣ сказывается у нихъ во всемъ. Первое мѣсто всегда принадлежитъ хозяину, а первое возлѣ хозяина — почетному гостю и далѣе всѣ размѣщаются сообразно состоянію, извѣстности и лѣтъ. Точно также, послѣ привѣтствій, гость можетъ присѣсть возлѣ хозяина на корточки, но для того, чтобы снять туфли и поджать подъ себя ноги, надо пользоваться особымъ уваженіемъ. Чинопочитаніе соблюдается даже и въ ѣдѣ: баранина и каждое блюдо, которое рѣжется на кусочки и раскладывается на дощечки, подается сперва почетному гостю, а далѣе по старшинству. Но и этого мало, такъ какъ чинопочитаніе соблюдается даже и въ качествѣ блюдъ: лучшій и лакомый кусокъ, состоящій изъ головы, печенки и курдюка (жирнаго бараньяго хвоста) ставится на дощечки передъ самымъ почетнымъ гостемъ, а остальные, смотря по качественному ихъ достоинству, идутъ далѣе и далѣе съ соблюденіемъ извѣстныхъ достоинствъ гостей, пока кости не доходятъ до дѣтей, которыя, пососавъ, передаютъ стоящимъ позади съ разинутыми ртами собакамъ. Но ногаецъ во время Байрама угощаетъ всѣхъ, чѣмъ только можетъ: у него тутъ кромѣ баранины, мяса, а кое-гдѣ и кобылятины, приготовляемыхъ на разные лады, вы найдете сэкъ — просяную крупу, вареную на молокѣ и приправленную медомъ, горячій буламыкъ — болтушка изъ пшеничной муки, съ прибавленіемъ иногда курта — сушенаго сыра, май — коровье масло, сутъ — прѣсное молоко, а затѣмъ кумысъ — охмѣляющій напитокъ изъ кобыльяго молока, этшкъ — питье изъ коровьяго молока, смѣшаннаго съ водою и наконецъ кирпичный чай, безъ котораго не обойдется никогда ни одинъ нагаецъ и который онъ пьетъ, сколько бы ему его не предлагали. У кара — ногайцевъ встрѣчаются по преимуществу, вареное пшено, небольшія пышки, жареные на салѣ, и бишбармакъ — кушанье изъ баранины и Сорочинскаго пшена; а пьютъ они бузу — это водка, приготовляемая изъ пшена, аракъ — водка, приготовляемая изъ молока и наконецъ всюду употребляемый всѣми татарами кумысъ.
Кара-ногайцы, какъ и закубанскіе ногайцы, отличаются особымъ противъ другихъ гостепріимствомъ. У нихъ оно развито до того, что отправляющійся въ путь, не запасается ни какою провизіей, увѣренный, что въ любомъ аулѣ онъ всегда найдетъ и кровъ и пищу. И гостепріимный кара-ногаецъ отводитъ, гостью лучшій уголъ въ кибиткѣ, отдастъ ему единственную свою подушку, будетъ стеречь его коня; и тотъ, кто отвергнетъ гостя, пренебрегается всѣми и безславится во всю степь, такъ что хозяинъ всегда въ распоряженіи гостя, и у кара-ногайцевъ существуетъ даже такая поговорка, — «гость до прихода совѣстится, а по приходѣ совѣстится его хозяинъ».
Во время же Байрама у кара-ногайцевъ, по русской поговоркѣ, всѣ двери настежь; но и у нихъ въ Байрамъ происходитъ все тоже, что и по всей степи. Также шумятъ, бражничаютъ, также раздаются повсюду пѣсни, затеваются пляски, слышится дорма — нѣчто въ родѣ балалайки, пиликаетъ кобузъ — что-то похожее на скрипку съ двумя волосяными струнами, и ногаецъ подъ звуки этихъ немудрящихъ инструментовъ тянетъ заунывно какую-либо одну ноту, то повышая, то понижая ее; а нечнетъ танцоватг, — и топчется увольнемъ на одномъ мѣстѣ, и двигаетъ безжизненно и вяло руками да ногами. И во всѣхъ увеселеніяхъ ногайцевъ нѣтъ ни удали, ни проворства, ни того, что называется игрой или весельемъ, — все тихо и также покойно, однообразно и уныло, какъ и окружающая ихъ природа и пустынная степь. Даже и разряженныя ногайскія молодыя дѣвушки и парни не вносятъ ничего оживляющаго въ ихъ праздненства; хотя дѣвушки кокетничаютъ, бродятъ игривыми толпами по мягкой муравѣ или сидятъ собравшись въ тишинѣ кибитокъ, но больше всего онѣ слушаютъ разсказы старухъ и занимательныхъ разсказчиковъ, а парни занимаются по преимуществу единоборствомъ, а не то скачками и стрѣльбой. Единоборство у нихъ тоже очень вялое и совершается далеко не съ тою торжественностью и не съ тѣми отважными и геройскими пріемами, какіе мы видимъ у калмыковъ. Тутъ зрители садятся просто въ кружокъ, а на середину кружка выходитъ двое состязающихся; они сбрасываютъ съ себя внѣшнюю одежду, а затѣмъ и обувь, чтобы тверже во время борьбы опираться въ землю. Взявшись за ремни, они стараются повалить другъ друга, и при болѣе или менѣе равной силѣ ихъ тугія и малоповоротливыя напряженія продолжаются весьма долго, противники-же рѣдко рѣдко сдвигаются съ мѣста, или перемѣняютъ позы, они берутъ верхъ одинъ надъ другимъ только силой мускуловъ, и когда кто повалитъ кого, то, при общихъ одобрѣніяхъ, побѣдитель садится въ середину кружка и вызываетъ новыхъ борцовъ, а, если побѣдитъ двухъ трехъ, то получаетъ, по общему присужденію, въ которомъ участвуютъ и женщины, и дѣвушки, призъ въ видѣ пояса, а иногда барана, коровы и даже лошади.
Такъ и въ празднествахъ ногайцевъ нечувствуется ничего выдающагося, характернаго, а ужъ нечего и говоритъ о привлекательности ихъ или какой либо изобрѣтательности чего либо въ нихъ оригинальнаго. Нѣтъ, это все что-то перенятое, заимствованное, своего особеннаго не видать ничего, и все какое-то жалкое и точно убогое.
Въ заключеніе нельзя не сказать, что такова и вся жизнь ногайца, — этого нѣкогда, повторимъ еще разъ — что было сказано вначалѣ, — могущественнаго, смѣлаго и воинственнаго монгола, теперь уже представляющаго собою, какъ и его костюмъ, только отрепыша, негоднаго рѣшительно ни къ чему и ни на что. Онъ не можетъ взяться ни за что: ни за какое-нибудь ремесло, ни за торговлю, ни за хлѣбопашество, ни за садоводство или виноградарство, гдѣ оно для него возможно. Онъ живетъ первобытно только однимъ скотоводствомъ, которое также брошено на произволъ судьбы и которымъ онъ живетъ такъ, какъ дала ему это природа, но самъ не заботиться ни объ улучшеніи своего скота, ни объ уходѣ за нимъ, и только въ позднѣйщее время онъ сталъ нѣсколько защищать свой скотъ отъ губящихъ цѣлыя стада и тысячные табуны шургановъ или зимнихъ вьюгъ и мятелей, послѣ которыхъ онъ оставался зачастую совершенно нищимъ. Теперь стало-быть только уменьшешеніе стадъ, а отсюда и голодъ заставляютъ его спасаться отъ общаго почти поголовнаго нищенства. Теперь, однимъ словомъ, онъ ужъ не великій, какъ его называли встарь, монголъ, а несчастный и нищій, или байгушъ — монголъ, и ничего больше.