Новый (Ясинский)/ДО

Новый
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Дата созданія: январь 1885 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1885—1886). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 1.

Маленькая комната съ свѣтлыми, засаленными обоями и бѣдной обстановкой была тускло освѣщена лампой. На желѣзной кровати лежалъ, растянувшись во весь свой длинный ростъ, молодой человѣкъ съ черными волнистыми волосами, пушистой, русой бородкой и круглымъ благообразнымъ лицомъ. Груда записокъ лежала на письменномъ столѣ возлѣ лампы, книги разставлены на полкахъ висячей точеной этажерки, черепъ безстрастно смотрѣлъ со шкафа своими пустыми глазницами. Этотъ молодой человѣкъ — студентъ. Онъ перебиралъ въ своей памяти событія вчерашняго вечера, когда товарищи такъ жестоко вышутили его планы будущаго, его надежды на успѣхъ въ жизни и его любовь къ комфорту. Фраза Кологривова: «Ты пошлякъ и буржуа, Антіоховъ!» еще терзала его слухъ и ныла въ его душѣ, какъ свѣжая, неуспѣвшая зажить рана.

— Я былъ только откровененъ… Всѣ они такіе же, какъ и я. Но они притворяются, а я не могу. Въ то время, какъ они играютъ въ благородныя чувства, радикальничаютъ, я смотрю на вещи прямо, не проливаю слезъ по поводу того, что богачи ѣдятъ на золотѣ, а нищіе и деревянной посуды не имѣютъ. Стѣны лбомъ не прошибешь, и я не дуракъ. Я говорю: будетъ время черезъ столько-то лѣтъ, когда каждый мужикъ въ состояніи будетъ выпивать чашку кофе. Я вѣрю въ это, потому что я вѣрю въ прогрессъ. Но не понимаю, съ какой стати я буду лишать себя этой чашки теперь. На ходъ прогресса мое воздержаніе нисколько не повліяетъ и дурно отразится только на мнѣ. То-же самое можно сказать и о прочихъ удобствахъ — мебели, лошадяхъ, хорошей кухнѣ и проч. Болѣе чѣмъ возможно и даже навѣрно — талантливый и знающій врачъ, какимъ я хочу быть, превратится, если лишить его обстановки, въ голодное, обозленное существо. Товарищи всѣ, разумѣется, только, можетъ быть, не такъ опредѣленно, потому что они глупѣе меня, лелѣютъ въ душѣ мой идеалъ. Я готовъ держать какое угодно пари, что всѣ они, по окончаніи университета, станутъ «пошлыми буржуа». Вѣдь въ надеждѣ на теплыя мѣста они и въ университетъ поступили! А въ чистое увлеченіе наукой, безкорыстное поклоненіе высокимъ принципамъ, выработаннымъ разными благородными фанатиками, непорочность душевную… Эхъ, не вѣрю я во все это! Мои строгіе судьи ровно ничего не дѣлаютъ и когда являются экзаменоваться, то стараются надуть профессоровъ. Плуты!

Молодой человѣкъ слегка привсталъ на постели, упершись локтемъ въ кожаную подушку.

— Хорошо. Если «пошлый буржуа» стремится къ комфорту, т. е. къ культурному существованію, и въ ожиданіи будущихъ благъ серьезно занимается наукою и знаетъ столько, какъ я, то пусть я буду пошлецомъ и буржуа. Я бѣднякъ, изъ дому ничего не получаю и живу не такъ, какъ они — всѣмъ я себѣ обязанъ. Латынь и вообще классиковъ я знаю, какъ никто, и не даромъ получаю за свой урокъ тридцать рублей въ мѣсяцъ. Усердное посѣщеніе лекцій вызвало на первомъ курсѣ освобожденіе меня отъ платы за право слушанія. Полукурсовые экзамены я сдалъ съ такимъ блескомъ, что получилъ стипендію въ четыреста рублей. Когда я заболѣлъ, самъ деканъ пріѣхалъ справиться о моемъ здоровьѣ. Мое трудолюбіе мозолитъ глаза тунеядцамъ, и мнѣ ставятъ въ вину, что я беру переписку и успѣваю издавать лекціи. Говорятъ, я зарабатываю сто рублей въ мѣсяцъ. О, если бы сто рублей! На самомъ дѣлѣ рѣдко доходитъ до восьмидесяти. Я никого не эксплоатирую и не граблю; если у меня водятся деньги, то этимъ обязанъ я своей бережливости. Вчера, подвыпивши, меня опрокинули, обыскали и вытащили изъ кармана, при громогласномъ хохотѣ, пятипроцентный съ выигрышами билетъ. Конечно, я знаю цѣну деньгамъ лучше ихъ и если отказываю себѣ во всемъ, то потому, что не хочу походить на дикаря, который никогда не дѣлаетъ запасовъ на черный день. Когда наступитъ мое время, всѣ ахнутъ отъ удивленія, я ослѣплю ихъ своимъ великолѣпіемъ, и предвижу, какъ эти самые господа будутъ пресмыкаться предо мною.

Онъ поднялся, подошелъ къ столу и припустилъ въ лампѣ огня.

— Расточительность безумна; я недавно высчиталъ, что если весь вечеръ жечь керосинъ, то сгораетъ на четыре копѣйки. Когда же соблюдаешь мѣру и прикручиваешь по временамъ фитель, то на три копѣйки. Конечно, эти тридцать копѣекъ въ мѣсяцъ, или три рубля шестьдесятъ копѣекъ въ годъ, которые я такимъ образомъ съэкономлю, — пустяки, и я вовсе не Плюшкинъ, но тутъ важенъ принципъ и его воспитательное значеніе. Изъ мелочей состоитъ жизнь, и мелочи вырабатываютъ характеръ.

Онъ сѣлъ и вынулъ изъ боковаго кармана бумажникъ, въ которомъ хранился пятипроцентный билетъ.

— Нравственные люди! Хороши, нечего сказать! Подняли меня на смѣхъ за то, что я щажу потъ и кровь свою, и за лишенія, какія испытываю теперь, надѣюсь лишь въ отдаленномъ будущемъ пожить въ свое удовольствіе. А сами-то! Толкуютъ о страданіи народа и тутъ же жрутъ колбасы и апельсины; скорбятъ о приниженности общественнаго духа и напиваются пивомъ; жарко говорятъ о женской свободѣ и женскихъ правахъ и всей компаніей отправляются удовлетворять свои страсти въ извѣстный домъ. Фу, гадость! Не могу выносить разврата, мнѣ противны нарумяненныя ласки и жалобный стонъ разбитаго фортепіано, подъ который танцуютъ несчастныя созданія, и противна вся эта мерзкая, вонючая обстановка… Любовь за деньги! Да это чудовищно!

Онъ досталъ изъ бумажника билетъ и съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ на него, расправилъ складки, провѣрилъ, всѣ-ли при немъ купоны. На этотъ билетъ можно выиграть двѣсти тысячъ. Мысль, что есть вѣроятность стать внезапно богачемъ и приблизить далекій идеалъ до того, что онъ во плоти и крови явится въ эту комнату и однимъ волшебнымъ прикосновеніемъ превратитъ ее въ роскошную обитель съ тропическими растеніями, съ мягкой мебелью, коврами и красивыми лампами, струящими на все спокойный яркій свѣтъ, щекотала его мозгъ, какъ сладострастная мечта.

— Если-бы у меня былъ другой билетъ, то шансовъ выиграть было-бы вдвое больше. Бѣдному студенту ужасно трудно собрать двѣсти двадцать рублей, но я съумѣю. Вотъ у меня тутъ есть уже на-заводъ бѣленькая, а вотъ и три рубля, а вотъ и рубль… Этотъ рубль, впрочемъ, я могъ-бы истратить на какое-нибудь удовольствіе. Я молодъ и веду черезчуръ суровую жизнь. Ѣмъ скверно, курю второй сортъ. Я хотѣлъ-бы купить себѣ бутылку вина… Или нѣтъ. Можетъ быть, на этотъ рубль слѣдовало-бы купить фунтъ конфектъ и подарить моей сосѣдкѣ Женѣ. Всѣ эти дни, встрѣчаясь со мною, она какъ-то измѣняется въ лицѣ. Я замѣтилъ, что при взглядѣ на меня глаза ея загораются, какъ двѣ звѣздочки. Прехорошенькая дѣвочка, и какія богатыя формы! Боюсь, что она слишкомъ одинока; у ней нѣтъ, кажется, въ городѣ никого изъ родныхъ, а въ шестнадцать лѣтъ такъ легко поддаться соблазнамъ всякаго рода. Живетъ она, бѣдняжка, впроголодь, и ее навѣрно страшно обираетъ портниха, у которой она работаетъ. Не сомнѣваюсь, что, узнай Кологривовъ объ этомъ фунтѣ конфектъ, онъ непремѣнно вывелъ-бы отсюда Богъ знаетъ какое заключеніе. У него развращенная фантазія. Между тѣмъ я шагу не сдѣлалъ до сихъ поръ къ Женѣ. Когда она стала бросать на меня свои взгляды, я только поклонился ей и спросилъ, какъ ее зовутъ. Да и это случилось послѣ нѣсколькихъ встрѣчъ, когда я убѣдился, что дѣвочка не прочь со мною познакомиться. Если я подарю ей конфектъ, то не съ тѣмъ, чтобы купить ея вниманіе. Нѣтъ, я сдѣлаю ей подарокъ въ благодарность… за ласковость ея взгляда, что-ли. Чувство, которое я питаю или могу питать къ ней — здоровое молодое чувство. Итакъ, этотъ рубль назначаю на Женю… Но что, ежели она обидится? Что, если я оскорблю этимъ подаркомъ ея цѣломудріе? Въ цѣломудріи Жени я не сомнѣваюсь, потому что глазъ у меня достаточно опытенъ. У ней свѣжее, румяное личико, ни малѣйшей синевы подъ глазами, наивныя, алыя губы… Это чувствуется. Не знаю, какъ быть… Не лучше-ли будетъ подарить Женѣ что-нибудь послѣ того, какъ знакомство наше станетъ тѣснѣе? Мнѣ кажется, лучше.

Онъ акуратно сложилъ рубль и присоединилъ его къ прочимъ деньгамъ.

Въ дверь постучали. Стукъ былъ робкій, осторожный, застѣнчивый. Антіоховъ торопливо сунулъ деньги въ бумажникъ, спряталъ его въ боковой карманъ и застегнулъ на всѣ пуговицы пиджакъ. Онъ съ недоумѣніемъ прислушивался. Кто-бы это могъ быть? Онъ никого не ждалъ и не любилъ нечаянныхъ посѣщеній товарищей, которые приходятъ, пьютъ его чай, ѣдятъ его булки, курятъ его табакъ въ огромномъ количествѣ, нарочно, чтобъ сдѣлать ему непріятность, трунятъ надъ его мнимой скупостью и отнимаютъ пропасть времени. Стукъ повторился, но еще болѣе робкій и застѣнчивый. Студентъ отворилъ дверь.

Вошла Женя.

Она была въ бѣломъ шелковомъ платкѣ на головѣ и старенькомъ драповомъ пальто. Въ лѣвой рукѣ она держала маленькую барашковую муфту. Лицо ея было красивое, молодое, но усталое. Она опустилась на стулъ возлѣ дверей и поднесла руку къ глазамъ. Можетъ быть, это изъ застѣнчивости, а быть можетъ у ней болѣла голова.

Антіоховъ смотрѣлъ на нее съ любезнымъ выраженіемъ и радостью. Онъ сразу узналъ, что это Женя, но отъ волненія ему нечего было сказать, и онъ спросилъ:

— Это вы?

— Я.

— Неужели? Ахъ, какъ я радъ! Дайте взглянуть на себя! Зачѣмъ вы закрываетесь? Да что съ вами, Женя?

Онъ взялъ у ней руку, слегка сжалъ въ своей и сѣлъ возлѣ Жени.

— Откуда вы пришли, Женя? Теперь шесть часовъ. Вы съ работы? Даю вамъ честное слово — а надо замѣтить, что я никогда не лгу, потому что я честный человѣкъ — я только-что думалъ о васъ, Женя… и искренно жалѣлъ васъ. Вамъ надо-бы найти лучшее мѣсто… Но хорошо, что вы зашли ко мнѣ…

— Вы, можетъ, обо мнѣ дурно подумаете, — начала Женя.

— Я сейчасъ думалъ о васъ съ самой хорошей стороны и думаю теперь еще лучше, Женя. Вы мнѣ ужасно нравитесь. Простите, что я такъ смѣло говорю. Но въ вашихъ глазахъ есть что-то похожее на мою покойную сестру, которую я очень любилъ. Надѣюсь, вы поймете причину, за что вы мнѣ нравитесь. Еще мнѣ нравятся, кромѣ вашихъ глазъ, ваши руки. Право, и онѣ, кажется, способны краснѣть… Такія молоденькія руки!

— Всѣ иголками истыканы, — прошептала Женя, пряча руки.

Тепломъ вѣяло отъ нѣжнаго, розоваго румянца ея полныхъ щекъ. При взглядѣ на длинныя полуопущенныя рѣсницы дѣвушки, Антіохову вспомнился образъ у Байрона, тотъ, гдѣ рѣсницы красавицы сравниваются съ двумя вороньими крылами, распростертыми на снѣгу, окрашенномъ кровью^[1]. Стиховъ читалъ онъ мало, но тутъ, благодаря близости Жени, зароился въ его головѣ весь запасъ поэтическихъ фразъ, которыя когда-либо онъ зналъ. Ему показалось, что сегодня сосѣдка его особенно хороша, и такъ какъ пальто мѣшало ему видѣть ее всю, то онъ сталъ просить, чтобъ она раздѣлась.

— Снимите, снимите съ себя бурнусъ, — говорилъ онъ. — Вамъ будетъ жарко. Мы сейчасъ напьемся чаю… Ахъ, да не прячьте рукъ! Руки прекрасныя, и вся вы прехорошенькая, Женя.

Онъ ласково положилъ къ себѣ на постель верхнюю одежду Жени, и взявъ дѣвушку за обѣ руки, стоялъ минуты двѣ и смотрѣлъ ей въ лицо. Онъ широко улыбался, показывая красивые, бѣлые зубы.

Женя тоже улыбалась, и тоже сверкали ея мелкіе, чистые зубки, а по обѣимъ сторонамъ ея свѣжаго рта играли ямочки.

— Но какъ-же вы, Женя, рѣшились войти ко мнѣ? Ну, что ежели я возьму и съѣмъ васъ?

Онъ приблизилъ къ ней свое лицо, она слегка отвернулась, разсмѣявшись.

— Нѣтъ, право, почему вы не боитесь меня?

— Оттого, что вы не страшный.

— А кто вамъ сказалъ, что не страшный?

— Я васъ знаю довольно, — произнесла Женя, вскидывая на него свои красивые, не то черные, не то зеленые, ярко искрящіеся глаза. — Я сейчасъ рядомъ живу и слышу, какъ вы науки свои громко читаете, и никакихъ у васъ пировъ нѣтъ и безобразій. Вонъ у меня подруга есть Устинька, такъ та разсказывала мнѣ, что у нихъ въ домѣ студенты живутъ, и ахъ, Боже мой, что выдѣлываютъ! Напримѣръ, кричатъ пѣсни не своимъ голосомъ, да этакъ всю ночь, и Устинькѣ проходу не даютъ. Какъ она на лѣстницу выйдетъ, то они сейчасъ предъ ней, какъ барышни, присѣдаютъ. Пиво у нихъ дюжинами! Въ университетъ тоже ниглежируютъ, до двухъ часовъ на койкахъ лежатъ и все ректора ругаютъ. А вы не такой. Вы даже очень порядочные. И притомъ ежели я вамъ нравлюсь, то я вамъ скажу, что вы сами очень хорошенькіе. Лицо у васъ греческое, а когда вы смотрите, то видно, что вы доброй души.

Антіохову было очень пріятно слышать мнѣніе о немъ Жени, которое совпадало съ его собственнымъ мнѣніемъ. На минуту мелькнуло у него воспоминаніе о Кологривовѣ, который увѣряетъ всѣхъ, что будто у него неприличные глаза. Пускай-бы онъ послушалъ, что говоритъ объ его наружности это наивное созданіе!

— Почему-же вы думаете, — спросилъ Антіоховъ, — что я грекъ? Греки губками торгуютъ, а я русскій человѣкъ и, — тутъ ему пришелъ въ голову каламбуръ, — если любитель губокъ, то такихъ, какъ у васъ…

Въ душѣ онъ нѣсколько удивился торопливости, съ какою Женя послѣ этихъ словъ подставила ему для поцѣлуя свои губы. Подозрѣніе, что Женя вовсе не такъ чиста, какъ онъ думалъ, болѣзненно отдалось у него въ груди, и на время Женя утратила для него половину своей прелести.

Онъ сталъ обращаться съ нею свободнѣе.

— Скажи, откуда ты? Ты пріѣзжая?

— Да. Я пріѣхала сюда съ братомъ. Было у насъ всего семьдесятъ копѣекъ денегъ! Мы на постояломъ остановились. Сейчасъ братъ пошелъ къ столяру и объявилъ: такъ и такъ, сирота и умѣю стулья дѣлать. Столяръ видитъ, что дѣйствительно мальчикъ со склонностями, далъ ему на пробу сдѣлать стулъ, и братъ такъ постарался, что когда хозяинъ сѣлъ на стулъ, то онъ вдругъ оказался довольно прочный. Поэтому столяръ принялъ брата къ себѣ.

— А ты какъ-же? Скоро нашла мѣсто?

— Нѣтъ, нескоро, — тихо и уныло произнесла Женя.

— Что-жъ ты дѣлала? Разскажи!

— Зачѣмъ разсказывать?!.

Молчаніе наступило въ комнатѣ. Женя сидѣла потупившись. Студентъ все игралъ ея рукой. Разныя чувства боролись въ немъ. Его и тянуло къ Женѣ, и въ то-же время онъ чего-то страшился. Его пугало предположеніе о продажности Жени. Женя — модистка и рано или поздно сдѣлается «жертвой общественнаго темперамента». Это ужъ роковое. Но вѣдь должна-же быть и въ жизни модистки пора, когда благоухаетъ сердце первой страстью и тѣло невинно. Неужто Женя пала еще до начала своей карьеры? Онъ деликатно и вкрадчиво сказалъ:

— Милая дѣвушка, не думайте, пожалуйста, что, разспрашивая, я хочу оскорбить васъ… Я далекъ отъ этого; вы нравитесь мнѣ, и я спрашиваю изъ сочувствія.

— Скоро состаритесь, если все будете знать, — промолвила Женя.

— Во всякомъ случаѣ, мнѣ стоитъ только поцѣловать васъ, Женя, чтобы опять помолодѣть! Нѣтъ, право, я ужъ узнаю васъ покороче… Скажите-же, Женя! Нѣтъ? Не разскажете? Молчите? Вамъ страшно вспомнить прошлое? Не правда-ли? Я угадалъ? Ахъ, какъ жаль мнѣ васъ, Женя! Хотите, я начну за васъ, подскажу вамъ? Вы сидѣли на постояломъ дворѣ и все искали мѣста, но мѣста не было, а ѣсть хотѣлось. Кидались вы и къ прачкамъ, не прочь были и въ горничныя, и въ кухарки, да не судьба. Вотъ разъ вечеркомъ является къ вамъ жидовка и шепчетъ, что вамъ можно хорошо заработать — стоитъ только захотѣть…

— Нѣтъ, нѣтъ, — возразила Женя съ улыбкой. — А это правда, что сидѣла я не ѣвши и все искала мѣста, и мѣста не было. Познакомилась я съ Устинькой, она тоже безъ мѣста была и искала занятій. Она и говоритъ: «Не пропадать намъ, какъ собакамъ, мы вѣдь христіанскія души. Пойдемъ на толкучку, Женя, станемъ съ прислугою, можетъ насъ кто-нибудь и найметъ». Вотъ пришли мы на рынокъ, а тамъ народъ. Въ одной кучкѣ мужчины при топорахъ и пилахъ, а въ другой — дѣвушки и бабы, городскія и деревенскія. Сейчасъ стали шутить надъ нами. Устинька, такъ та давай отругиваться, а мнѣ страшно стало, и я чуть не заплакала. Пришли господа нанимать насъ, и Устинька къ шляпошнику въ няньки опредѣлилась, а мое такое счастье, что рѣшительно никому другому не понадобилась, какъ пожилому господину. Я спрашиваю: «какая-жъ служба у васъ, господинъ?» А онъ: «службы, крошечка, никакой». Дѣйствительно, я у нихъ, какъ барышня жила и ничего не дѣлала. Я какъ сыръ, въ маслѣ каталась, но только скучно мнѣ было, можетъ, отъ того, что никогда не могла взять въ ротъ вина. Собрала разъ я вещи свои въ узелокъ, которыя понужнѣе, сказала, что въ баню ѣду, а между тѣмъ навсегда ушла, наняла квартиру и швейкой стала. Такъ-то пришлось мнѣ въ молодости моихъ лѣтъ испытать всего — и горя, и радости.

Антіоховъ, выслушавъ исповѣдь Жени, всталъ и долго шагалъ по комнатѣ. Какъ! Этотъ очаровательный цвѣтокъ давно ужъ сорванъ и оскверненъ?! И эта дѣвушка, еще почти ребенокъ, съ такой улыбкой можетъ говорить о своемъ паденіи?.. Улыбка Жени бѣсила его.

— Спасибо тебѣ, Женя, за откровенность! — Теперь докончи портретъ. Признайся, у тебя много знакомствъ? Не сердись, я не изъ ревности говорю. Ревновать я не имѣю права. Но полюбить я могу только совершенно откровенное сердце. Будь откровенной до конца.

— Нѣтъ, — отвѣчала Женя, — у меня мало знакомыхъ. Что-жъ, я не виновата: не зябнуть-же мнѣ!.. Мнѣ и муфта нужна, и башмаки, и теплые чулки. Меня Устинька познакомила съ однимъ… Онъ мнѣ этотъ платокъ подарилъ. А еще былъ у меня знакомый графъ, совсѣмъ молодой, но только такой ужасный!..

Женя спрятала лицо въ шелковый бѣлый платокъ, который, раздѣваясь, накинула на плечи, и послышался сдержанный стыдливый смѣхъ ея.

Женя возмущала Антіохова своею нравственной слѣпотой. Однако, она была прекрасна, и въ ея циничныхъ признаніяхъ было все-же пропасть чего-то наивнаго. Душа ея была еще свѣжа.

— Женя! — вскричалъ онъ, — неужто тебѣ ни разу не приходило въ голову, что ты поступала скверно, что ты несчастная, падшая? Развѣ можетъ честная дѣвушка такъ легко примириться съ подобной судьбою? Да, Женя, ужасна твоя участь, опомнись, очнись! Жаръ молодого сердца нельзя продавать! Такая хорошенькая, молоденькая, съ такими ручками и таліей, какъ у барышни! Побойся Бога, Женя!

По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, долго и много, руки Жени холодѣли, болѣзненное чувство сжимало ей грудь. Антіоховъ и прежде казался ей высшимъ существомъ, а теперь она съ ужасомъ и почтеніемъ слушала его. Правда, она не ожидала такихъ громовъ. Она вдругъ увидѣла, что испорчена она, и преступна, и достойна презрѣнія. Всѣ сомнѣнія, всѣ угрызенія совѣсти, когда-то волновавшія ее и мало-по-малу улегшіяся, снова поднялись со дна ея уязвленной души, и тоска безысходная и мучительная овладѣла ею.

— Ты, можетъ, думаешь, — продолжалъ молодой человѣкъ, съ влажными, сверкающими глазами, — что я нахожу удовольствіе въ упрекахъ, какіе дѣлаю тебѣ? Ты ошибаешься: я говорю это, жалѣя тебя… Ахъ, какъ жаль мнѣ тебя! Ты была чиста и невинна, а теперь, что ты такое? О, Женя! Не могу я выносить… Не могу…

Онъ потрясъ ее за руки. Сердце ея переполнилось слезами. Она заплакала… И какъ только Антіоховъ увидѣлъ ея слезы, и услышалъ рыдающій вопль пробужденнаго имъ сердца, все въ немъ встрепенулось отъ радости и торжества! Страсть снова забила ключемъ. Ему захотѣлось упиться этими благородными слезами, точно въ нихъ заключался какой-то особенный пряный вкусъ. Онъ осыпалъ поцѣлуями Женю. Рыдая и ломая руки, она упала на подушку. Антіоховъ припалъ къ ней на грудь…

---

Когда онъ очнулся, Женя продолжала рыдать. Антіоховъ молча сталъ заботиться о чаѣ. Богъ краснорѣчія вдругъ покинулъ его. Разставляя посуду въ ожиданіи самовара, онъ какъ-то бочкомъ подходилъ по временамъ къ Женѣ. Наконецъ, она успокоилась мало-по-малу. Отъ чая она отказалась, надѣла свое старенькое пальто, повязала на голову бѣлый платокъ, вздохнула и направилась къ дверямъ, не глядя на студента.

— Женя, куда-же ты уходишь? — спросилъ онъ, подбѣгая къ дѣвушкѣ.

Лицо его улыбалось дружески, участливо и любовно.

— Такъ. Надо идти.

— Посиди со мной.

— Покорно благодарю.

— Хотя попрощалась-бы со мною! — сказалъ онъ шутливо.

Женя молчала и смотрѣла исподлобья на дверь.

— Ты сердишься на меня? За что, милая Женя?

Женя сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Всѣ вы мужчины однимъ мѵромъ мазаны, — сказала она. — Зачѣмъ вы изъ меня душу тянули? Я довольно ошиблась въ васъ. Вы думаете, я не понимаю, что вы нарочно меня съ грязью мѣшали, чтобы моей истерикой наслаждаться? Я не дура и виды видала. Вы, кажется, хуже всѣхъ будете, — прибавила она, и слезы опять хлынули изъ ея глазъ.

Она ушла.

Антіоховъ стоялъ ошеломленный. Краска кинулась ему въ лицо. Онъ нѣсколько минутъ шагалъ по комнатѣ, погруженный то въ анализъ упрека, брошеннаго ему Женей, то въ воспоминаніе ощущеній, только-что пережитыхъ имъ.

— До чего она испорчена! — вскричалъ онъ, — она не можетъ представить себѣ человѣка, который ищетъ наслажденія въ любви къ чистому и прекрасному! Но Богъ съ нею. Значитъ, ее не передѣлаешь.

Окончивъ чаепитіе, студентъ почистилъ на себѣ пиджакъ, надѣлъ пальто, потушилъ лампу, отдалъ ключъ отъ комнаты прислугѣ и вышелъ на улицу. У него была потребность разсѣять непріятное чувство, которое вызвалъ въ немъ внезапный уходъ Жени.

Снѣгъ скрыпѣлъ подъ ногами. Въ холодномъ воздухѣ крутились сухія снѣжинки. Морозъ скоро сталъ щипать ноги и лицо.

— Однако, градусовъ пятнадцать будетъ, — рѣшилъ Антіоховъ и отправился въ чайную — погрѣться.

Здѣсь было много народа; чайная помѣщалась на бойкомъ мѣстѣ. Съ низенькаго потолка спускалась закопченная лампа и бросала неопрятный свѣтъ на олеографіи и афиши по стѣнамъ, на группы посѣтителей, вооруженныхъ газетами или играющихъ въ домино, на мраморные столики, на грязный, мокрый полъ. Молодыя дѣвушки въ пестрыхъ лентахъ и въ бѣлыхъ передникахъ, улыбаясь, перебѣгали отъ столика къ столику и разносили чай и кофе.

Антіоховъ сѣлъ поодаль и взялъ газету. Къ нему подошла горничная и спросила, хочетъ-ли онъ чаю или кофе. Онъ отвѣчалъ:

— Ни того, ни другого. Я пришелъ посмотрѣть, нѣтъ-ли здѣсь знакомыхъ.

Онъ не успѣлъ взять снова газету, какъ сзади его раздался возгласъ:

— Антіоховъ!

То былъ голосъ Кологривова.

Антіоховъ обернулся, улыбаясь.

— Такъ и есть — онъ! Не хочешь-ли чаю? Не мѣняйся въ лицѣ: я заплачу за тебя.

— Твои шутки несносны, Кологривовъ… Чтобъ тебя наказать, я, пожалуй, выпью стаканъ кофе на твой счетъ.

Онъ разсмѣялся и подсѣлъ къ товарищу. Кологривовъ былъ маленькій, тщедушный юноша съ нездоровымъ, зеленоватымъ цвѣтомъ лица и умными большими глазами. Изъ-подъ его пальто, украшеннаго барашковымъ воротникомъ, виднѣлась красная рубаха. Держался онъ сутуловато, точно онъ былъ старый человѣкъ.

— Отчего ты такъ блѣденъ? — спросилъ Кологривовъ. — Ахъ, какіе у тебя глаза! Ты смотришь точно виноватый. Признавайся, что ты сдѣлалъ?

— Кто? я?

— Ну да, ты! У тебя встревоженное, преступное лицо.

— Послушай, всему есть предѣлъ, — произнесъ, вставая, Антіоховъ.

— Да ну, сиди. Ничего не сдѣлалъ сквернаго — и отлично. У меня есть къ тебѣ дѣло. Выслушай. Сегодня я и Сашка собирались въ оперетку и заблаговременно взяли билеты. Идетъ «Орфей въ аду». Но пріѣхала мать Сашки, и билетъ можетъ пропасть. Онъ у меня въ карманѣ. Номинальная цѣна пятьдесятъ копѣекъ, а я тебѣ уступлю за тридцать. Хочешь?

Онъ вынулъ изъ кармана билетъ и подалъ Антіохову.

Антіоховъ повертѣлъ въ рукахъ розовый лоскутокъ и сказалъ:

— Съ чего ты взялъ, что я поклонникъ оперетки? Я люблю серьезную музыку. Оперетка, что ни говори, развращаетъ воображеніе.

— Сегодня ты развратишься, а завтра сходишь къ обѣднѣ, и твой нравственный балансъ нисколько не пострадаетъ въ концѣ концовъ.

— Я предпочелъ бы драму или концертъ, — началъ Антіоховъ въ раздумьѣ. — Но сегодня я чувствую потребность развлечься… Ты говоришь — тридцать копѣекъ? Но зачѣмъ же тридцать? Вотъ на тебѣ всѣ пятьдесятъ. Такъ и быть. Я никогда не видѣлъ «Орфея въ аду». Надо же знать, какія глупости занимаютъ такихъ молодыхъ людей, какъ ты.

Кологривовъ подозрительно взглянулъ на товарища и покачалъ головой.

— Ахъ, ты Тартюфъ! — молвилъ онъ. — У самого, небось, слюнки потекутъ при видѣ короткихъ юбокъ. Вѣдь ты, Антіоховъ, извѣстный сластена. Объ этомъ всѣ говорятъ.

— Молодежь только и дѣлаетъ, что сплетничаетъ. Право, не знаю, зачѣмъ ей моя личность! Кому какое до меня дѣло? У меня есть опредѣленная цѣль въ жизни — это мое будущее, какъ врача. Я стремлюсь къ ней, и у меня нѣтъ времени на развратъ, который я, къ тому же, ненавижу и презираю. Но оставимъ этотъ разговоръ. Благодарю за кофе, милый другъ, и не пора-ли намъ въ театръ? Я думаю, давно ужъ началось.

Друзья вышли изъ чайной.

Театръ былъ небольшой и душный. Онъ былъ биткомъ набитъ. Антіоховъ и Кологривовъ едва отыскали свои мѣста въ райкѣ, занятомъ преимущественно студентами, курсистками и переодѣтыми гимназистами.

Занавѣсъ уже былъ поднятъ, музыка играла, и на сценѣ пѣли актеры и актрисы, сверкая мишурой странныхъ нарядовъ и весело размахивая руками. Антіоховъ въ самыхъ оживленныхъ мѣстахъ пьесы громко зѣвалъ, и когда публика выражала одобреніе актерамъ сочувственнымъ смѣхомъ, онъ пожималъ плечами… Подходилъ къ концу четвертый актъ. Сцена была освѣщена краснымъ бенгальскимъ огнемъ. Боги въ смѣшныхъ плащахъ и богини въ газовыхъ юпочкахъ, точно въ легкихъ облачкахъ, закружились въ бѣшеномъ вальсѣ, перешедшемъ въ канканъ. Боги стали на одно колѣно, богини высоко подняли ноги по направленію къ публикѣ. Трико блѣднорозоваго цвѣта казалось голымъ тѣломъ. На всемъ догоралъ трепетный свѣтъ бенгальскаго огня. На минуту публика замерла отъ удовольствія. Въ залѣ царила тишина, музыканты сдѣлали паузу. Всѣ глаза были устремлены на сладострастно склоненныхъ богинь.

Вдругъ Антіоховъ съ преобразившимся отъ негодованія лицомъ закричалъ:

— Довольно!

Товарищи кинулись къ нему, удерживая его, но онъ продолжалъ:

— Скандалъ, скандалъ! Довольно!

Опустился занавѣсъ среди оглушительныхъ рукоплесканій, а онъ все кричалъ, и этотъ крикъ покрывалъ собою громъ аплодисментовъ:

— Скандалъ! Скандалъ!

Частный приставъ явился и приказалъ арестовать Антіохова, какъ нарушителя общественной тишины. По составленіи протокола, онъ былъ, впрочемъ сейчасъ же отпущенъ.

— Ты съума сошелъ? — спросилъ его Кологривовъ сердито, выходя съ нимъ изъ части.

Антіоховъ горячо заговорилъ:

— Не знаю, что со мною сдѣлалось… Эта молодежь, такъ жадно устремившая взоры на грязную сцену, и въ особенности твое выраженіе лица — извини меня — сластолюбивое и гнусное, все это вывело меня изъ себя. Искренно жалѣю, что пошелъ на эту оперетку. Всѣ мои инстинкты оскорблены. Но, съ другой стороны, я радъ, что на разборѣ дѣла у мирового судьи будетъ случай сказать рѣчь противъ безнравственныхъ спектаклей, которые могутъ нравиться только старичкамъ да начинающимъ пошлѣть юношамъ. Молодое, здоровое чувство…

Тутъ Кологривовъ перебилъ его: ему надо было домой, а провожать Антіохова онъ не имѣлъ особеннаго желанія, да и было холодно.

— Прощай, Антіоховъ! Не распространяйся; я во всякомъ случаѣ готовъ вѣрить, что ты сдѣлалъ скандалъ въ театрѣ потому, что ты гораздо благороднѣе насъ. Но только ты странный человѣкъ и, должно быть, далеко пойдешь.

Прійдя къ себѣ, Антіоховъ крѣпко заснулъ. Онъ слишкомъ много пережилъ впечатлѣній и усталъ. Ему ничего не снилось. Совѣсть его была спокойна.

Женя на другой день куда-то переѣхала — куда — неизвѣстно; Антіоховъ не наводилъ справокъ.

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты