НОВЫЙ-ГОДЪ.
правитьI.
Встрѣчи.
править
Тридцать-перваго декабря, въ полдень, кандидатъ Зарницынъ возвращался своимъ привычнымъ путемъ изъ Малой-Мильйонной въ Среднюю-Мѣщанскую. Впрочемъ, онъ былъ совершенно увѣренъ, что ежедневныя должностныя хожденія его по этому пути кончились благополучно, и что жизнь его должна принять, съ наступающаго новаго года, новое направленіе; но какое направленіе? По какимъ улицамъ и переулкамъ, въ какую часть Петербурга прійдется ему ходить «впредь» неуклонно и ежедневно, исключая праздничные и табельные дни? И не случится ли съ нимъ такая исторія, часто случающаяся съ петербургскими пролетаріями, что вовсе некуда будетъ ему ходить, что не будетъ никакой существенной цѣли для его хожденія, и человѣчество не станетъ освѣдомляться и заботиться о томъ, рано ли проснулся кандидатъ Зарницынъ, ушелъ ли онъ куда ему слѣдуетъ изъ своей темной каморки, или еще почивать изволитъ?
Предложивъ себѣ эти вопросы, кандидатъ Зарницынъ разрѣшилъ ихъ не вполнѣ, не къ совершенному своему удовольствію, и даже сознался, что «будущность», которая наступитъ для него съ той роковой минуты, когда онъ возвратится въ свою квартиру предъ грозныя очи негодующей хозяйки, обѣщаетъ ему на первый: случай жаркую схватку, изъ которой онъ, безъ всякаго сомнѣнія, не выйдетъ побѣдителемъ.
Дѣйствительно, дѣло его было достаточно-плохо: не выдержавъ постоянныхъ механическихъ занятій и страдательнаго существованія въ качествѣ дѣловаго человѣка, онъ объяснился по этому случаю съ Борисомъ Александровичемъ и былъ, наконецъ, освобожденъ отъ своихъ обязанностей. Борисъ Александровичъ очень сожалѣлъ о его рѣшимости отъискивать себѣ какія-то другія, болѣ-есвойственныя ему занятія, поставилъ ему въ примѣръ кандидата Рожкова, который такимъ же образомъ начиналъ свою карьеру, а теперь — человѣкъ! Впрочемъ, присовокупилъ Борисъ Александровичъ, онъ не считаетъ себя въ правѣ удерживать при себѣ никого, тѣмъ менѣе человѣка образованнаго и умнаго, и успокоилъ его на-счетъ двадцати шести рублей серебромъ, забранныхъ «впередъ»: объ этой суммѣ обѣщалъ сдѣлать особое распоряженіе. Что же касается до продолженія знакомства, то онъ, Борисъ Александровичъ, надѣется оставаться неизмѣнно въ прежнихъ «дружественныхъ» отношеніяхъ къ кандидату Зарницыну. Послѣ этого-то объясненія онъ и возвращался изъ Малой-Мильйонной; оно, вполнѣ удовлетворивъ его амбиціи и самосознанію, лишило его возможности разсчитывать, по-прежнему, на первое число. А никогда ему не были такъ нужны рубли, какъ теперь. Онъ уже проклиналъ свою амбицію и неудачное, вовсе несвоевременное ея проявленіе. Порывъ мелочной досады на неудачу въ мелочныхъ искательствахъ замѣнился въ немъ прочнымъ убѣжденіемъ, что сегодня тридцать-первое и послѣднее число декабря, а завтра еще хуже — первое число и новый годъ, и всего хуже — хозяйка ждетъ, и въ маскарадѣ нужно быть, всенепремѣнно…
На мгновеніе онъ былъ обрадованъ надеждою на свои «уроки»: въ нѣсколькихъ домахъ онъ давалъ уроки, за которые платили ему хорошо; но вдругъ вспомнилъ онъ, что всюду, гдѣ можно было получить что-нибудь «впередъ», онъ получилъ давнымъ-давно, потому-что прежде тоже случались крайнія нужды въ деньгахъ. Слѣдовательно, съ этой стороны ожидать ему нечего.
Появилась-было другая надежда на нѣкоторыя лишнія вещи въ его гардеробѣ и на господина Макарова, принимающаго на сохраненіе всякую рухлядь, но и эта надежда разрушилась, когда припомнилъ онъ, что гардеробъ его во всей полнотѣ поступилъ еще въ прошломъ мѣсяцѣ къ господину Макарову, такъ-что еще подумать надо, какъ ему завтра пристойнымъ образомъ сдѣлать самые необходимые визиты, а о томъ, чтобъ сходить въ маскарадъ, разумѣется, и думать нечего.
Кандидатъ Зарницынъ, пораздумавъ о своемъ положеніи, рѣшилъ, что если сегодня хозяйка не доведетъ его до сумасшествія, то, все равно, онъ рехнется завтра въ роковую пору маскарада въ Большомъ-Театрѣ…
Онъ уже приближался къ своей квартирѣ, призывая на помощь все свое мужество и краснорѣчіе, всю свою любезность, чтобъ укротить сколько-нибудь хозяйку, непринимающую въ резонъ ничего, кромѣ наличныхъ денегъ; но такъ-какъ съ каждымъ шагомъ мужество его ослабѣвало, приготовленное объясненіе, что денегъ нѣтъ, казалось все меньше-краснорѣчивымъ, а дополненіе къ этому объясненію, что и достать ихъ негдѣ, вовсе-нелюбезнымъ, то онъ призналъ удобнѣйшимъ, во избѣжаніе могущихъ быть непріятностей, на этотъ разъ вовсе не являться къ хозяйкѣ, а дождаться гдѣ-нибудь той вожделѣнной и довольно-поздней поры, когда уже нельзя ожидать опасной встрѣчи съ хозяйкою, особливо, если пройдти въ свою комнату по черной лѣстницѣ, черезъ кухню, а спички лежатъ на печкѣ, въ знакомомъ углу; притомъ же, вѣроятно, часовъ въ двѣнадцать ночи, кухарка Настя будетъ имѣть тамъ же, на лѣстницѣ, свиданіе съ поваромъ генерала, живущаго внизу… если все это случится по ожиданію, то дверь будетъ отперта, и онъ пройдетъ неслышно и незамѣтно для хозяйки.
Признавъ эту мѣру полезнѣйшею въ своемъ положеніи, онъ миновалъ свою квартиру съ рѣшительнымъ намѣреніемъ не показываться на глава своей хозяйкѣ раньше будущаго тысяча-восемсотъ-сорокъ-такого-то года; онъ прошелъ нѣсколько улицъ, проклиная свое злосчастное положеніе и находя нестерпимо-глупыми всѣ встрѣчавшіяся ему лица, озабоченныя праздничными хлопотами. Мысль о хозяйкѣ и маскарадѣ долго не выходила у него изъ головы; наконецъ, голодъ и холодъ стали одолѣвать его: онъ почувствовалъ настоятельную надобность зайдти въ какой-нибудь трактиръ отогрѣться и пообѣдать — только затруднялся въ выборѣ трактира: не то, чтобъ онъ былъ очень-разборчивъ въ качествѣ кушанья, или особъ, съ которыми прійдется ему сидѣть въ компаніи — нѣтъ, покушать онъ готовъ былъ теперь что-нибудь, а на-счетъ особъ былъ увѣренъ, что облагороживаетъ своимъ присутствіемъ всякую компанію; его смущало другое, весьма-важное для него обстоятельство: во всѣхъ кухмистерскихъ и трактирахъ, мимо которыхъ проходилъ онъ замерзшій и голодный, онъ былъ долженъ — до такой гадкой степени долженъ, что лучше было замерзнуть на улицѣ отъ холода, или умереть отъ голода, нежели зайдти въ эти заведенія, чтобъ отдаться безотвѣтной жертвой въ руки раздраженныхъ и, главное, невѣжественныхъ кредиторовъ.
Только вечеромъ, когда на улицахъ засверкали газовые фонари, кандидатъ Зарницынъ замѣтилъ совершенно-новое для него заведеніе — какой-то городъ Новый-Китай, въ которомъ онъ, на своей памяти, никогда не былъ, слѣдовательно, ни гроша не долженъ, и потому, заключилъ онъ основательно, можно зайдти въ этотъ Новый-Китай, не подвергаясь ни малѣйшей опасности.
— Слава Богу, сказалъ онъ, взбѣгая по лѣстницѣ: — слава Богу, что есть еще въ Петербургѣ мѣста, гдѣ меня вовсе не знаютъ!
— Дмитрій Алексѣичъ! Батюшка, Дмитрій Алексѣичъ! вотъ ужь не чаялъ! раздалось въ ушахъ кандидата Зарницына въ ту самую минуту, какъ онъ, довольный открытіемъ мѣста, гдѣ его не знаютъ, очутился въ трактирѣ Новомъ-Китаѣ.
— Ну, что жь это въ-самомъ-дѣлѣ? подумалъ Зарницынъ: — день такой вышелъ для меня роковой, что ли! Голосъ-то знакомый, голосъ Ивана Моисѣича… Да какъ же это?
И точно, оглянувшись въ комнатѣ, въ которую онъ только-что вошелъ, онъ увидѣлъ распоряжавшагося буфетомъ Ивана Моисѣича, того самого Ивана Моисѣича, котораго онъ, мѣсяцъ тому, оставилъ въ большихъ дуракахъ и въ маленькомъ трактирцѣ совсѣмъ въ другой, въ противоположной сторонѣ города. Видно было, что судьба рѣшилась преслѣдовать злополучнаго кандидата Зарницына до конца.
Однакожь, Зарницынъ, оправившись отъ глубокаго изумленія и невольнаго ужаса, которымъ поразила его эта неожиданная встрѣча, подошелъ къ своему благопріятелю, Ивану Моисѣичу, и первый повелъ къ нему такую убѣдительную рѣчь:
— Безстыдный ты человѣкъ, Иванъ Моисѣичъ! Ну, какъ же это можно? вдругъ пропалъ какъ въ воду канулъ! Ужь я разспрашивалъ, разспрашивалъ…
— Вотъ, я этого не чаялъ, Дмитрій Алексѣевичъ! Съ той самой поры, какъ вы перестали ходить въ «то» заведеніе, я-таки ждалъ васъ долгонько. Все думаю, авось зайдутъ да разсчитаются, Дмитрій Алексѣевичъ! Вѣдь я все это по добротѣ души, Дмитрій Алексѣевичъ, а не то, чтобъ изъ прибыли какой: сами знаете!
— Знаю, любезнѣйшій, знаю; потому-то я и «нашелъ» тебя… только денегъ у меня теперь.., на этотъ разъ ты меня извини: завтра новый годъ, праздники, требуются большіе расходы — понимаешь?
— Я, Дмитрій Алексѣевичъ, про деньги ужь не говорю: если вы — такъ, какъ я вижу теперь, по честности, и въ заведеніе станете ходить, такъ мнѣ и ничего, подожду, пока вы разбогатѣете маленько! Только бы тово… это вамъ Ѳедоръ Никитинъ сказалъ, что я въ здѣшнее заведеніе поступилъ?
— Ѳедоръ Никитинъ? Какой Ѳедоръ Никитинъ?.. Ахъ, да! точно Ѳедоръ Никитинъ.
— Нынѣшній буфетчикъ въ томъ заведеніи-съ…
— Ну, да, да… Я еще съ нимъ незнакомъ; впрочемъ, тотъ самый! сказалъ Зарницынъ рѣшительно, думая, что если уже можно отдѣлаться хитростью, такъ хитрить до конца.
— Что жь вы прикажете, Дмитрій Алексѣевичъ? спросилъ Иванъ Моисѣичъ, обрадованный добровольнымъ появленіемъ своего должника и пріятеля.
— Я пришелъ, Иванъ Моисѣичъ, отвѣчалъ Зарницынъ: — пришелъ я сюда собственно для того, чтобъ увидѣть тебя и успокоить на-счетъ того «маленькаго» должка: онъ — пустой должокъ, Иванъ Моисѣичъ — и я заплачу тебѣ послѣ праздниковъ. И такъ-какъ я уже пришелъ, то, разумѣется, долженъ принести твоему заведенію какую-нибудь пользу. Изволь. Со мною всѣхъ денегъ — одинъ рубль серебряный: я рѣшился издержать его у тебя. — Гей, слуги! подавайте обѣдать — сюда!
Зарницынъ, рѣшившись пожертвовать послѣднимъ рублемъ для поддержанія своего достоинства въ глазахъ Ивана Моисѣича, предположилъ вознаградить себя за эту непредвидѣнную потерю, просидѣвъ здѣсь, въ тепломъ углу, роковой остатокъ исчезающаго года, чтобъ до завтра не встрѣтиться съ хозяйкой.
Только-что Зарницынъ принялся за свой дорогой и лакомый обѣдъ, предвкушая, впрочемъ, горечь завтрашняго дня, въ комнату, гдѣ сидѣлъ онъ, вошелъ какой-то господинъ въ бекешѣ съ бобровымъ воротникомъ, сопровождаемый извощикомъ. Бросивъ буфетчику кредитный билетъ, онъ спросилъ мелочи, чтобъ разсчитаться съ извощикомъ. Потомъ онъ оглянулся и встрѣтился взглядомъ съ Зарницынымъ, который смотрѣлъ на него пристально…
— Зарницынъ! Ты ли? Вотъ неожиданность! воскликнулъ господинъ въ бекешѣ, бросаясь къ Зарпицыну.
— Рожковъ! Ахъ, Рожковъ! Да тебя узнать нельзя! Боже мой, ты баринъ, рѣшительно баринъ, и бариномъ смотришь! Поздравляю!
— Ну, а ты что жь теперь? Все тотъ же пролетарій?..
— Я-то? Садись, пожалуйста, поговоримъ, я тебѣ все разскажу. Э! да что и говорить!
— Видно безъ разсказа, замѣтилъ Рожковъ. — Впрочемъ, мы съ тобой все-таки потолкуемъ немного; я отогрѣюсь, а ты мнѣ поразскажешь: я уступилъ женѣ свой экипажъ, а самъ часа три сряду ѣздилъ на этомъ ванькѣ… чуть не замерзъ. Ну, какъ же ты? разскажи; вѣдь мы съ тобою не видались года четыре, съ того времени, какъ вышли изъ университета.
— Ну, да, ты уѣхалъ за тридевять земель и женился; скажи мнѣ, пожалуйста, какимъ это образомъ ты женился?..
— Обыкновеннымъ. Тамъ, куда я ѣздилъ, по порученію — благодаря моей роли и письмамъ Бориса Александрыча — къ его важнымъ пріятелямъ, я имѣлъ, какъ говорится объ актёрахъ, успѣхъ необыкновенный. Сдѣлавъ свое дѣло, я влюбился; влюбившись, женился; потомъ пошелъ служить по другой части… Это уже по возвращеніи въ Петербургъ.
— Ну, а жена… я все на счетъ жены твоей? Что, она хороша, и мила, и добра?
— Я совершенно счастливъ: жена моя сущій ангелъ… какъ мужъ, лгать не могу.
— Очень-радъ. Это ныньче рѣдкость…
— Ты самъ увидишь. Кстати, сегодня ты непремѣнно долженъ быть у меня: я познакомлю тебя съ женою; кромѣ тебя, будутъ одни ея родные; съ моей стороны — такъ-какъ у меня нѣтъ родныхъ — будешь ты. Мы превесело встрѣтимъ новый годъ…
— Посуди же о моемъ горькомъ положеніи, Рожковъ: я не могу быть у тебя!
— Какъ? почему? спросилъ тотъ съ изумленіемъ.
— Ты, вѣроятно, уже забылъ, какого рода жизнь ведутъ наши братья-пролетаріи. У меня, точно по какому-то проклятію, самый злосчастный день выпалъ сегодня. Даже, признаюсь тебѣ, я сижу здѣсь потому только, что боюсь идти домой, чтобъ не встрѣтиться съ хозяйкой… понимаешь? Ты когда-то самъ просиживалъ такимъ образомъ!
— Только-то! Это бѣда не велика; все это можно поправить…
— Еще есть у меня одна скорбь — сердечная скорбь… Завтра, во что бы то ни стало, я долженъ быть въ маскарадѣ…
— Ахъ, злодѣй! Мало тебѣ обмалывать бѣдную хозяйку, вѣроятно, какую-нибудь благородную вдову — ты еще заводишь интриги… Ну, братъ, какъ я вижу, ты нисколько не измѣнился; любовь для тебя такая же потребность, какъ обѣдъ, и обѣдъ — какъ любовь.
— Такъ вотъ какое мое положеніе; что тутъ распространяться! Сама судьба, преслѣдующая меня цѣлый день, наконецъ умилостивилась надо мною и послала тебя сюда, въ этотъ скверный трактиръ (это, Иванъ Моисѣичъ, въ «относительномъ» смыслѣ я называю Новый-Китай сквернымъ трактиромъ), послала тебя сюда, чтобъ ты спасъ меня — во что бы то ни стало. Спасай же, спасай, а ужь я тебѣ услужу, разумѣется…
— Вѣдь дѣло-то все, я думаю, въ какихъ-нибудь нѣсколькихъ рубляхъ?
— Нѣсколькихъ десяткахъ рублей, драгоцѣнный Рожковъ!
— Только-то! и ты будешь спасенъ? спросилъ Рожковъ, открывая свой бумажникъ.
— Спасенъ! отвѣчалъ Зарницынъ торжественнымъ голосомъ.
— И пріѣдешь ко мнѣ встрѣчать новый-годъ?
— Новый-годъ! повторилъ Зарницынъ.
— А завтра будешь въ маскарадѣ?
— Въ маскарадѣ.
— И будешь, какъ прежде, счастливъ?
— Счастливъ! подтвердилъ Зарницынъ, судорожно сжавъ поданный ему билетъ уважительнаго достоинства и вдругъ почувствовавъ себя въ благопріятныхъ, даже блистательныхъ отношеніяхъ къ жизни.
— И ты, конечно, продолжалъ Рожковъ: — повѣришь мнѣ тайну твоей интриги? Жаль, что завтра я не могу быть въ маскарадѣ… Вообще я давно, больше года, не былъ въ маскарадѣ; при томъ же, я терпѣть не могу маскарадовъ, а вотъ жена моя отъ нихъ въ восторгѣ. Ну, что жь? что тамъ такое ждетъ тебя въ маска.
— А ты, женатый человѣкъ, все-таки интересуешься «современными» проявленіями холостой жизни? Изволь, я разскажу тебѣ… но что жь я разскажу? Вотъ уже годъ, какъ я завелъ тамъ интригу, любовь — все, что угодно. Не могу пожаловаться на «жестокость», но, представь себѣ: я все еще не знаю кого люблю, кто интригуетъ меня, или, пожалуй, любитъ — однимъ словомъ, кто она такая?
— Кто она такая? повторилъ Рожковъ.
— Она, та самая — моя любовь, моя богиня… ты понимаешь… вѣдь цѣлый годъ, братецъ! Счастья тутъ цѣлый рай, но и муки — бездна! Согласись, что мучительно, наконецъ, видѣть къ себѣ такую продолжительную недовѣрчивость. Она любитъ меня — ну, любитъ — на это ужь я имѣю доказательства; но, кто бы она ни была, хоть бы сама даже.., кто бы она ни была, она не должна бы мучить меня таинственностью… Право, странный народъ эти женщины! Что ужь тутъ, кажется, имя? такъ нѣтъ!
— Э-rq! Такъ у тебя, братецъ, цѣлый романъ, настоящій романъ! Любовь, таинственность, свиданья въ маскарадахъ, мѣры предосторожности противъ всякаго скандала… да это любопытно! Если хочешь, я, такъ и быть, отправлюсь съ тобою въ маскарадъ, пособлю тебѣ разузнать… Эхъ, братецъ, да ты вовсе не умѣешь; я на твоемъ мѣстѣ давно бы узналъ… Рѣшено! Ѣду съ тобою въ маскарадъ.
— Знаешь ли: у меня есть какое-то предчувствіе, что ты въ этомъ дѣлѣ поможешь мнѣ. Я помню, когда ты, бывало, въ блаженныя времена студенчества…
— Безъ комплиментовъ. Такъ-какъ я ужь встрѣтилъ тебя въ отчаянномъ положеніи, то и берусь спасать тебя до конца — и одинъ, безраздѣльно.
II.
Господинъ Переулковъ.
править
Въ это время появилось новое лицо страннаго вида: мужчина, очевидно, благороднаго званія, блѣдный, тощій и небритый, въ ветхомъ фрачишкѣ съ длинно-предлинными фалдами, которыя колотили его по пятамъ; прочія части его одежды соотвѣтствовали фраку и поражали своею несоразмѣрностью съ особою, которую прикрывали; въ рукахъ его была измятая шляпенка, вытертая по швамъ, а шинели какъ-будто вовсе онъ не имѣлъ и точно пришелъ онъ сюда согрѣваемый только чувствомъ собственнаго достоинства. Вообще этотъ человѣкъ былъ очень-похожъ на извѣстнаго разбойника Фра-Дьяволо, кающагося въ своихъ прегрѣшеніяхъ, и нисколько не походилъ на другаго молодца, тоже извѣстнаго съ дурной стороны — Донъ-Жуана, въ лучшую пору его дѣятельности. Войдя въ трактиръ, онъ былъ принятъ служителями съ лукавою внимательностью: всѣ ему стали кланяться и приглашали его сдѣлать милость пожаловать въ угловую комнату. Онъ, между-тѣмъ, открылъ табакерку, объявивъ, что забѣжалъ только такъ на минуту, табачку понюхать, да вотъ что жаль: табачку-то и нѣтъ, а еслибъ случился онъ у кого-нибудь изъ нихъ или изъ гостей… потомъ онъ обратился съ тѣмъ же объясненіемъ къ Рожкову и Зарницыну, которые смотрѣли на него съ изумленіемъ и соболѣзнованіемъ; въ то же время онъ былъ окруженъ остроумными служителями, которые наперерывъ одинъ передъ другимъ трунили надъ нимъ, и наконецъ, одинъ изъ нихъ, самый бойкій, принявъ на себя важный видъ, заговорилъ такимъ-образомъ:
— Ваше высокоблагородіе. Ну, чего жь это вы надѣлали? Васъ полиція ищетъ! самъ городовой пришелъ сюда съ двумя подчасками. Что-ефто ихное, говоритъ, высокоблагородіе Евстигнѣй Лукьянычъ, оставили свою супругу въ такое праздничное, знатное и горячее время. На кого, говоритъ, ихное высокоблагородіе покинулъ свою супругу? На Владиміра Андреича, что ль? Нѣтъ, говоритъ, это онъ такъ только сочиняетъ, будто покинулъ на Владиміра Андреича, а по правдѣ-то покинулъ, потому-что потаскунъ онъ такой, ихное-то, высокоблагородіе, изъ поконь-вѣку шатается по трактирамъ, какіе нинаесть лучшіе въ Петербургѣ, шампанское пьетъ, въ каретахъ разъѣзжаетъ, въ венгеркахъ ходитъ, да въ Англійскомъ-Клубѣ просиживаетъ по цѣлымъ ночамъ, а супруга ихная, говоритъ, глаза выплакала отъ тоски, исчахла отъ безсонницы, а все любитъ, говорить, безалаберное этакое ихное высокоблагородіе, вашу де-скать милость Евстигнѣя Лукьяныча: такъ вотъ что, приказано, говоритъ, взять ихъ, да въ карету посадить, да съ почетомъ и за строжайшимъ карауломъ доставить къ неутѣшной супругѣ, чтобъ вмѣстѣ они, въ своихъ господскихъ вызолоченныхъ палатахъ, при готовомъ и стеариновомъ освѣщеніи въ счаетьи и богатствѣ встрѣтили новый-годъ. Вотъ что-съ, ваше высокоблагородіе!
— Здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе! повторили всѣ: — съ наступающимъ благополучно новымъ-годомъ, тысяча-восемьсотъ такимъ-то и такимъ-то всеуниженнѣйше васъ поздравляемъ. Прикажите, ваше высокоблагородіе, шампанскимъ, а не то такъ и настоящимъ полушампанскимъ угоститься подъ новый-годъ за ваше дорогое здравіе, и супруги вашей и друга вашего Владиміра Анреевича. Не такъ ли-съ? Да что жь вы это призадумались, пригорюнились, закручинились, ваше высокоблагородіе? Аль и табачку березовскаго нѣтъ, аль шинелишки нѣтъ, аль и впрямь супруга-то Надежда Львовна, по отцу мѣщанка Закоулкова, по мужу дворянка Переулкова, аль и впрямъ-то ваше высокоблагородіе?.. Разскажите, ваше высокоблагородіе, сдѣлайте такую милость. Не-ужто и впрямъ…
— Позвольте, господа, табачку… Я тороплюсь къ женѣ: вѣдь въ-самомъ-то дѣлѣ, она, пожалуй, разсердится; она. капризная такая… Сдѣлайте одолженіе — табачку…
— У меня нѣтъ табаку, отвѣчалъ Зарницынъ.
— Да разскажите же, ваше высокоблагородіе, правда, что ль, будто жена васъ обижаетъ — табачку дадимъ.
— Правда, правда, отвѣчалъ онъ, глядя въ свою открытую табакерку: — жена меня совсѣмъ гонитъ, жена обманула меня и сгубила меня… Ахъ, Надежда Львовна, мѣщанка Заокоулкова! не я ль тебя сдѣлалъ такою-то совѣтницею, Переулковою? А ты-то со мною… что? Выслушайте меня, милостивые государи, продолжалъ онъ, обращаясь къ Зарницыну и Рожкову: — разсудите меня съ моею законною женою, съ Надеждой Львовною, разсудите, виноватъ ли. я; вѣдь меня, милостивые государи, обманули, обманули.
— Разскажите, если это можетъ облегчить васъ; мы готовы слушать…
— Вотъ какъ-съ: я жилъ въ Семеновскомъ-Полку… нѣтъ, виноватъ, жилъ я въ Измайловскомъ-Полку, въ Четвертой-Ротѣ, у отставнаго полотёра Макара Иваныча Горчицына… отецъ его былъ тоже отставной полотёръ — только умеръ давно, и я его не знаю, а Макара Ивановича Горчицына знаю: человѣкъ былъ хорошій. У него-то я нанималъ комнату, цѣлую особую комнату, веселую, съ зелеными бумажными обоями, теплую, съ садикомъ подъ окнами… и обѣдъ у меня былъ пристойный — за обѣдъ я платилъ особо, по пятіалтыннику за обѣдъ, а за квартиру десять рублей въ мѣсяцъ, такъ мнѣ еще оставалось изъ жалованья, на разныя шалости и на черный день рублей, можетъ-быть, пять съ полтиною иди и шесть… Счастливо я жилъ въ то время! Бывало, соберемся, все молодёжь, народъ веселый, у меня притомъ была гитара, а Самсонъ Давыдычъ умѣлъ играть на гитарѣ, а Митя Кочергинъ бывало поетъ… а потомъ, знаете, на Острова, бывало, если лѣто, а если зима, такъ въ трактиръ, бывало, завернемъ и пріймемся пить чай, а тутъ намъ музыка всякая почище самсонъ-давыдовчевой музыки — увертюры, аріи и все, бывало, съиграетъ органъ, а мы слушаемъ, да чаёкъ попиваемъ; а перваго числа такъ ужь всенепремѣнно и кутнёмъ въ складчину — вотъ какое времечко было золотое!
Евстигнѣй Лукьянычъ опустилъ пальцы въ табакерку и, ненайдя табаку, продолжалъ:
О службѣ говорить нечего. Чинъ я имѣлъ изрядный, ассессорскій, только жалованьишко маленькое. Мнѣ хотѣлось больше. Не потому, чтобъ ужь въ-самомъ-дѣлѣ я нужду терпѣлъ большую, а потому-что всякій молокососъ шелъ впередъ, а я какъ-будто застылъ на одномъ мѣстѣ и съ однимъ окладомъ. Притомъ же, я былъ горячаго характера и свою имѣлъ амбицію: я и принялся ходатайствовать у Владиміра Андреича, моего благодѣтеля, что сдѣлайте же милость, окажите защиту и покровительство, войдите въ мое положеніе, заставьте по гробъ мой молиться за васъ. Владиміръ Андреичъ долго отнѣкивался, говорилъ, что не знаетъ, какое изъ меня сдѣлать употребленіе, что мнѣ надобно годиться къ тому же, къ чему годятся другіе выскочки, молокососы, ученые: тогда, говоритъ, и окладъ былъ бы соразмѣрный… но я все-таки не переставалъ утруждать его при случаѣ, такъ-что Владиміръ Андреичъ однажды разгорячились и спросили у меня, гнѣвно: да что у васъ, сударь, ѣсть что ли нечего? что у васъ семейство обширное — виноватъ я, что ли, что вы обзавелись обширнымъ семействомъ?
" — Владиміръ Андреичъ! отвѣчалъ я, во истину съ чувствомъ отвѣчалъ и съ горькими слезами. Богомъ клянусь вамъ, что никакого семейства я не имѣю, хоть извольте навести справку; я одинъ какъ перстъ на бѣломъ свѣтѣ; я, Владиміръ Андреичъ, круглый, безпріютный сирота, а вы у меня одинъ отецъ и благодѣтель! Когда я объяснилъ Владиміру Андреичу все, что у меня было на душѣ, они какъ-будто пришли въ сердечное умиленіе и опять спросили у меня, что я, стало-быть, не женатъ, и почему жь это они считали меня женатымъ. Я тотчасъ и на этотъ счетъ отклонилъ отъ себя всякое сомнѣніе, объяснилъ, что женатъ не я, а другой Переулковъ, не Евстигнѣй Лукьяновъ, а Лука Ивановъ, въ другомъ рангѣ состоящій и въ другомъ столѣ, и что этотъ Переулковъ мнѣ вовсе чужой человѣкъ, даже вражду питаетъ ко мнѣ и, происходя изъ ученыхъ, занимается не столько дѣломъ, сколько стихотворствомъ, несвойственнымъ благонамѣренному человѣку. Тутъ Владиміръ Андреичъ поняли совершенно мое положеніе, освѣдомились, что я за человѣкъ такой ныньче, то-есть, на ту пору, и что получаю, и когда я отвѣчалъ откровенно, что, по милости его, отца моего и благодѣтеля — я такой-то и пять сотъ ассигнаціями; они вновь пришли въ умиленіе, сказали, что я дѣйствительно жалкій человѣкъ, а впрочемъ, если ужь я не обязанъ семействомъ, то помочь моему горю можно легко; и сказали, чтобъ я пришелъ къ нимъ черезъ три дня; а они въ то время все обдумаютъ. Я и пришелъ. Владиміръ Андреичъ сказали, что много думали о томъ, чтобъ помочь моему горю, и придумали наконецъ, что мнѣ слѣдуетъ жениться. Я поклонился, поблагодарилъ и объяснилъ Владиміру Андреичу, что, по незначительности своей и по совершенной бѣдности никакихъ видовъ на женитьбу не имѣю; они отечески посмѣялись надо мной и сказали, что выбрали уже для меня невѣсту совершенно по мнѣ, что есть одна прекрасная особа, которой не достаетъ только порядочнаго имени, чтобъ занимать приличное ей мѣсто на бѣломъ свѣтѣ, что порядочное имя есть у меня, и что, если я хочу, такъ вотъ какъ: мнѣ сочетаться законнымъ бракомъ съ нею, съ прекрасною, т. е. особою и мѣщанкою Надеждою Львовною Закоулковою, которую «опекаютъ» они сами, Владиміръ Андреичъ; тогда, значитъ, по заключеніи законнаго брака, они выдадутъ въ собственныя мои руки двадцать тысячь бумажками (въ тѣ поры бумажки ходили), и потомъ ужь въ мои дѣла не станутъ вмѣшиваться, я могу житъ себѣ на покоѣ, кутить, или Богу молиться, что мнѣ угодно.
"Такъ вотъ, господа, какое вдругъ передо мною — горюномъ открылось поприще широкое: двадцать тысячь бумажками! Я, признаюсь, какъ ни обрадовался такому счастію, однакожь, все-таки подумалъ и догадался въ чемъ дѣло — а послѣ опять подумалъ, поразсудилъ, что у меня иной разъ и свѣчки сальной не на что купить и частенько хожу въ оборванномъ сюртучишкѣ, такъ тутъ ужь дѣло извѣстное, какая амбиція! да и что такое, въ-самомъ-дѣлѣ, амбиція, когда тутъ мнѣ дураку оказываютъ снисхожденіе люди — вотъ какіе! что за амбиція передъ двадцатью тысячами наличныхъ рублей!.. Прикинулъ я все это на разумъ и рѣшился, а когда рѣшился, сами Владиміръ Андреичъ — ей же, ей не лгу! сами они заѣхали ко мнѣ на квартиру, вошли въ мою каморку бѣдную и въ мое горькое положеніе (это случилось вечеромъ), заставили меня надѣть фрачишко мой ветхій и прифрантиться, а сами, пока я, знаете, снаряжался и, разумѣется, стыдился, что все это передъ такою особой, и конфузился, что каморка моя такая — стульчика крѣпкаго не было и портретъ Наполеона висѣлъ на стѣнѣ, а слѣдовало бы быть портрету ихъ самихъ, Владиміра Андреича, (только я по бѣдности не могъ подписаться на портретъ моего благодѣтеля) — пока все это со мною дѣлалось, они закурили сигару, вѣроятно, ужь настоящую, и стали трунить надо мною и подсмѣиваться, не го, чтобъ въ обиду или въ оскорбленіе, а совершенно-особымъ милостивымъ, и до крайности отеческимъ образомъ, такъ-что у меня всѣ жилки заходили отъ умиленія… Я тутъ-то и подумалъ, что вотъ вы тамошніе, важные и очень-важные — посмотрѣли бы вы какъ тутъ со мною сами Владиміръ Андреичъ, предъ которымъ вы гнетесь въ три погибели, посмотрѣли бы и, что бы вы подумали? подумали бы, что вотъ человѣкъ вышелъ на свою дорогу, что Переулковъ начинаетъ свою карьеру, что нечего теперь глумиться надъ Переулковымъ и спрашивать, по какому это вы случаю, господинъ Переулковъ, такого достигли уважительнаго званія?.. Ну, знаете, многое, очень-лестное пришло мнѣ въ голову, такъ-что ужь я подумалъ, что и въ самомъ-то дѣлѣ, чѣмъ я не гожусь въ пріятели Владиміру Андреичу…
"Когда я снарядился во что Богъ послалъ, Владиміръ Андреичъ повезли меня въ своей собственной каретѣ на Вознесенскій-Проспектъ; тамъ карета остановилась у какого-то дома (теперь, впрочемъ, я его хорошо знаю), и мы вошли но парадной лѣстницѣ, освѣщенной газомъ, въ квартиру сироты, опекаемой Владиміромъ Андреичемъ. Квартира была въ четвертомъ этажѣ; но что за квартира! я только въ трактирѣ у Палкина видѣлъ такое великолѣпіе, какъ въ этой квартирѣ, нечего и говорить, что полы паркетные — это пустяки, а обои-то, обои какіе — все бархатныя: въ одной комнатѣ золотыя, въ другой зеленыя, въ третьей какъ жаръ красныя; а мёбель-мёбель — самъ чортъ выдумывалъ такую мёбель — стыдно и совѣстно сѣсть на какую-нибудь тамъ табуретку или въ кресло; а зеркала, а вазы съ цвѣтами, а занавѣски на окнахъ и дверяхъ, да и дверей-то не было, а такъ просто одна занавѣсь — дёрнешь за шнурокъ — она и откроется, и ступай дальше; тамъ опять то же, тамъ опять; а тамъ ужь и очутишься въ огненной комнатѣ, гдѣ все и цвѣты, и подушки, и собачки, и занавѣски, и серебряные подсвѣчники и матовыя лампы, и кушетка — и моя невѣста!
"Господа! еслибъ вы видѣли мою невѣсту… я отъ роду не видалъ такихъ красавицъ! Конечно, по Невскому можно встрѣтить, но тамъ, знаете, магазины; а въ магазинахъ ленты, звѣзды — портреты знатныхъ обоего пола особъ; по неволѣ развлечешься и не обратишь вниманія — хозяйки же у меня были все сварливыя и до крапности почтенныя женщины; а у нашей братьи — жены и сестры и племянницы — вы знаете, тоже хозяйки въ нѣкоторомъ смыслѣ: есть полненькія, кругленькія и какъ-будто любезныя — да куда! Ни одѣться такъ не умѣютъ, ни огненной комнаты не имѣютъ, а поговорить — что и говорить! Конечно, если на-счетъ дровъ и Сѣнной-Площади, на-счетъ того, какъ блины приготовить и гдѣ башмаки дешевле купить — въ этомъ нужно имъ отдать справедливость — въ Семеновскомъ-Полку могутъ перещеголять Надежду Львовну, но за то ужь въ чемъ другомъ, зцаете, на-счетъ деликатностей, пріятности въ обхожденіи, они передъ нею насъ.
"Владиміръ Андреичъ отрекомендовалъ меня Надеждѣ Львовнѣ, какъ своего друга и сослуживца (ей же, ей, не лгу!). Я, разумѣется, не беру на себя лишняго — не очень-то разговорчивъ и ловокъ съ женщинами… Я какъ сѣлъ на диванѣ, такъ и приросъ къ дивану; глаза у меня растерялись и языкъ примерзъ… а она тутъ все, около меня, знаете… говоритъ со мною, да вдругъ такъ пристально взглянетъ на меня, что во мнѣ вся душа задрожитъ, — чуть не пропалъ я въ тотъ вечеръ; не помню, что я говорилъ; тогда, кажется, только и говорилъ, что «да» и «нѣтъ-съ», а они между собою все говорили, и даже Владиміръ Андреичъ за меня отвѣчалъ нѣсколько разъ, когда она вдругъ, было, что-нибудь спроситъ у меня — живая такая; а глаза… какъ взглянетъ на васъ вдругъ, такъ и обдастъ жаромъ; ужь я краснѣлъ, краснѣлъ, и такъ досадовалъ, что не зналъ приличнаго обхожденія. Однакожь, ничего. Она вовсе не замѣчала, какой на меня столбнякъ напалъ, и пригласила меня съ собою въ театръ. Можете представить! Я взглянулъ на Владиміра Андреевича, и онъ сказалъ мнѣ: «какъ же, какъ же! я довезу васъ» — и точно, въ семь часовъ покатили мы всѣ втроемъ, въ Большой-Театръ. Ни словечка я тамъ понять не могъ, притомъ же растерялся до крайности: Владиміръ Андреичъ ушелъ въ кресла, а мы остались въ ложѣ въ третьемъ ярусѣ. Надежда Львовна почти безпрерывно говорила со мною, а я сижу-себѣ, какъ пень, не знаю, какъ тутъ быть… ну, да ужь за одно и рубну что-нибудь съ плеча, — ну, словомъ, былъ въ такомъ отчаянномъ положеніи, что радъ былъ — радъ, когда по окончаніи оперы пришли Владиміръ Андреичъ да и отпустили меня, а сама Надежда Львовна просила меня пожаловать вмѣстѣ съ Владиміромъ Андреичемъ, черезъ день, кажется, обѣдать. Тутъ ужь, господа, на третій день я немножко освоился съ своимъ положеніемъ, а можетъ-быть, и не освоился бы, еслибъ не помогалъ тутъ Владиміръ Андреичъ.
"Не помню уже, какъ это все велось, только помню, что я былъ настоящимъ женихомъ Надежды Львовны, что, наконецъ, потерялъ свою робость, попривыкъ къ своему положенію и совершенно влюбился въ свою невѣсту. Я даже замѣтилъ, что очень понравился ей, и только о томъ и бредилъ, чтобъ поскорѣе кончить всѣ церемоніи… Ну, церемоніи всѣ были кончены благополучно, и я пріѣхалъ съ Надеждой Львовной въ ея квартиру, законнымъ ея мужемъ… Благодѣтель мой, Владиміръ Андреичъ, разумѣется, былъ съ нами. Это было вечеромъ часовъ въ десять. Ни души посторонней, кромѣ насъ, не было. Мы поужинали… я-таки, нечего сказать, на радостяхъ, славно тогда поужиналъ, и выпилъ порядочно, не смотря на то, что сидѣлъ за однимъ столомъ съ Владиміромъ Андреичемъ. Вотъ, знаете, мы поужинали, потолковали, чай пили, и время этакъ часовъ до двѣнадцати провели вдвоемъ съ Владиміромъ Андреичемъ, а жена моя ушла въ свою комнату. Наконецъ, Владиміръ Андреичъ сказали мнѣ, что они теперь исполнятъ остальныя свои обязанности ко мнѣ по уговору, и затѣмъ ужь мнѣ останется исполнить свои: тутъ они вынули изъ бумажника билетъ ломбардный на мое имя, да еще наличныхъ толстенькую пачку и отдали мнѣ — всего было на двадцать тысячь. Потомъ сказали: «Теперь живите-себѣ счастливо, господинъ Переулковъ — живите, какъ знаете и гдѣ знаете, никто съ васъ отчета не спроситъ.» Я кланялся и благодарилъ, а Владиміръ Андреичъ посмотрѣвъ на часы, продолжали: «Скоро полночь. Пора намъ домой. Не угодно ли я довезу васъ до вашей квартиры?..»
" — Какъ-такъ, до моей квартиры? спросилъ я Владиміра Андреича. — «Да такъ же, какъ всегда. Что вы это?» сказали они съ усмѣшкою. Столбнякъ на меня нашелъ, и глаза у меня помутились, и въ ушахъ зазвенѣло… Да не-ужь-то я не у себя?.. гдѣ же это я, Владиміръ Андреичъ? — "Какой вы странный человѣкъ: не помните что ли, что вы, т. е. мы оба, здѣсь, въ чужой квартирѣ, въ гостяхъ у кол-леж-ской ассе-сорши Переулковой? — Да вѣдь она жена моя, Владиміръ Андреичъ, моя законная жена! — «Конечно, конечно, жена ваша, никто въ этомъ не сомнѣвается, да квартира-то не ваша и не моя: такъ вотъ и слѣдуетъ, что мы должны благополучно отправиться, безъ подробнѣйшихъ объясненій, которыя ни къ чему доброму не ведутъ; ѣдемъ, ѣдемъ же!» сказалъ онъ мнѣ вдругъ, и въ первый разъ послѣ сватовства моего сказалъ собственнымъ своимъ голосомъ, такимъ тихимъ, шипучимъ голосомъ, который бросаетъ въ потъ и дрожь, и противъ котораго никакое человѣческое сопротивленіе невозможно. Я испугался и растерялся… «Шинель господина Переулкова!» сказалъ Владиміръ Андреичъ, отворивъ дверь въ переднюю… Я вышелъ за нимъ столбъ — столбомъ, дуракъ-дуракомъ… Трехполѣнный верзило, Тимоѳѣй, накинулъ на меня шинель и обхватилъ мнѣ обѣими руками шею, застегнулъ воротникъ съ такою манерою, какъ-будто хотѣлъ тутъ же и задушить меня… Дѣлать было нечего! не помня себя, я пошелъ слѣдомъ за Владиміромъ Андреичемъ. На лѣстницѣ они мнѣ сказали: — «Что вы какъ ребенокъ маленькій? — опомнитесь. Сегодня мы хорошо поужинали, такъ и слѣдовало; но завтра вы поразсудите хорошенько. Хотите, чтобъ я довезъ васъ?» — Нѣтъ-съ, всенижайше благодарю! отвѣчалъ я испуганный до крайности; — я ужь самъ какъ-нибудь… Онъ и не усиливался. "Какъ вамъ угодно, сказалъ онъ. Прощайте; желаю вамъ счастья. Теперь вы имѣете средства — прощайте. "Тутъ онъ подалъ мнѣ указательный палецъ, и я со страхомъ сжалъ обѣими руками холодный перстень на пальцѣ. Потомъ, они сѣли въ карету и поѣхали-себѣ, а я остался тутъ на улицѣ и съ полчаса мерзъ и дрожалъ, не понимая, что обстоятельно, это такое случилось со мною; въ головѣ что-то шумѣло и въ глазахъ искорки сверкали… Я думалъ, думалъ и ничего не придумалъ; а домой, къ себѣ, т. е. на квартиру, какъ-то стыдно было; такъ ужь я разсчитался и хоть багажа своего не вывезъ оттуда, но заявилъ, что женюсь и переѣзжаю въ женину квартиру… Ахъ, какая тоска на меня напала — тоска отъ того, что въ толкъ я не могъ взять ничего, самъ себѣ не могъ повѣрить, что со мною случилась такая комедія на яву, а не во снѣ, не въ театрѣ. Вотъ я и пошелъ-себѣ куда глаза глядятъ… иду и голову ломаю соображеніемъ, а сердце-то такъ и рвется отъ тоски и горя… вдругъ, глядь въ сторону: красный фонарь мелькнулъ передъ моими глазами; дай-ка, подумалъ я, зайду сюда, въ трактиръ, поразсудить о своемъ положеніи, отогрѣться немножко и душу замученную отвести чайкомъ. Я и зашелъ въ этотъ самый трактиръ, гдѣ и теперь нахожусь. Зашелъ я въ трактиръ и вижу, что наша братья гуляетъ… т. е. не столько гуляетъ, сколько ругается съ буфетчикомъ и свою амбицію выставляетъ въ разныхъ видахъ на посмѣяніе подлой черни, служителей трактирныхъ… Тутъ только вспомнилъ я, какая страшная куча денегъ у меня въ карманѣ; вспомнивъ объ томъ, я почувствовалъ облегченіе въ душѣ и приказалъ подать пуншу. Выпилъ пуншъ, потребовалъ еще чего-то, потомъ еще, а потомъ ужь сталъ безъ толку угощать всѣхъ, кто тутъ ни былъ, да и напился я при этомъ случаѣ до крайности. Тутъ я въ первый разъ въ жизни моей напился какъ слѣдуетъ, и узналъ, почему это такъ любятъ пьянствовать бѣдные люди — потому, господа, что горе гнететъ бѣднаго человѣка, что нужда ѣстъ бѣднаго человѣка, что здравый разсудокъ, проклятый здравый разсудокъ безпрерывно говоритъ бѣдному человѣку такое страшное, безпощадное, что не знаетъ онъ куда дѣваться, гдѣ забыться отъ своего безжалостнаго мучителя, здраваго разсудка, не знаетъ, гдѣ утопить свой здравый разсудокъ, потому-что на кой-чортъ, въ-самомъ-дѣлѣ, здравый разсудокъ бѣдному человѣку, если не на его погибель и уничиженіе! Вотъ и нашелъ бѣдный человѣкъ одно спасенье въ питьѣ, и пока онъ пьетъ и пьянъ, здравый разсудокъ въ немъ спитъ, а онъ самъ, бѣдный человѣкъ, живетъ, т. е. не мучится, а всякія пріятныя ощущенія испытываетъ и воображаетъ себя свободно, чѣмъ только ему угодно, и самъ вѣритъ тому, что о себѣ воображаетъ.
"Такъ вотъ, господа, при этомъ-то горькомъ случаѣ я напился въ первый разъ въ жизни, и тутъ же всѣмъ моимъ пріятелямъ, съ которыми, впрочемъ, въ первый разъ встрѣтился, разсказалъ свою горестную исторію… Тогда всѣ начали смѣяться надо мною, такъ-что я, какъ ни былъ пьянъ, все-таки чуть не умеръ отъ стыда. И стали они съ разными, насмѣшками надо мною разспрашивать меня обо всемъ подробно; я рѣшился ужь за-одно признаваться и подробно — признался и въ томъ, что не больше, какъ полчаса тому, получилъ отъ Владиміра Андреевича двадцать тысячь, которыя у меня въ карманѣ. Когда я признался во всемъ этомъ откровенно, они вдругъ перестали смѣяться надо мною и начали глубоко сожалѣть обо мнѣ, сказали, чтобъ я распорядился объ ужинѣ, и вдругъ сами начали распоряжаться всѣмъ, а потомъ начали громко сожалѣть обо мнѣ и осуждать мою жену и Владиміра Андреича. Потомъ начали шумѣть и сговариваться о чемъ-то такомъ… Стали поздравлять меня и просить у меня денегъ, и я бросилъ имъ свой бумажникъ; они кинулись на него и снова зашумѣли между собою. Мнѣ было очень-весело, и я все хохоталъ, а пріятели мои уже затѣвали драку. Тутъ явился трактирщикъ, разобралъ дѣло, отобралъ у нихъ мои деньги, пересчиталъ и отдалъ буфетчику на сохраненіе, а мнѣ оставилъ какую-то небольшую бумажку. Пріятели сначала горячились, а потомъ уговорили меня идти съ ними ночевать куда-то. Трактирщикъ хотѣлъ отправить меня домой съ своимъ служителемъ, но я не захотѣлъ: мнѣ было такъ весело на ту пору, что я хотѣлъ провести время съ пріятелями, и такъ-какъ я уже былъ совершенно «готовъ», то меня вели подъ руки два человѣка, еще не совсѣмъ готовые… Ну, и привели меня куда-то, бросили на диванъ, вынули у меня изъ кармана бумажку, которую оставилъ мнѣ трактирщикъ и, больше я ужь ничего не помню: я совершенно обезпамятѣлъ и очнулся только на другой день, часовъ въ десять, отъ толчковъ, которые кто-то давалъ мнѣ подъ бокъ.
"Я открылъ глаза и увидѣлъ одного изъ вчерашнихъ пріятелей. Онъ сказалъ, мнѣ, чтобъ я вставалъ и шелъ поскорѣе съ нимъ. Я повиновался; голова у меня трещала, и я чувствовалъ уныніе смертельное. Пріятель уже на пути признался мнѣ, что онъ даже въ должность свою не пошелъ для того только, чтобъ сохранить меня, что скоро, можетъ-быть, черезъ часъ, а не то такъ и слѣдомъ за нами появятся прочіе пріятели, которыхъ я угощалъ вчера; что они будутъ всячески стараться искусить и соблазнить меня, потому-что они извѣстные во всемъ Петербургѣ мошенники и живутъ только тѣмъ, что шляются по всѣмъ трактирамъ, привязываются къ хорошимъ посѣтителямъ, подбираются къ пьянымъ и обираютъ ихъ, или затѣваютъ ссору съ мастеровыми и простыми русскими людьми, сами на себя накликаютъ пощечину или другой какой гостинецъ, а потомъ ужь тянутъ бѣднаго, запуганнаго человѣка въ полицію, — ты-дескать кто таковъ, — я вотъ каковъ — благородный дворянинъ — плати, говоритъ, такой-сякой — безчестіе по рангу, наличными деньгами! Вотъ какіе были пріятели, на которыхъ наткулся я въ этомъ трактирѣ, и я былъ очень-благодаренъ ему, что онъ предупредилъ меня; онъ притомъ напомнилъ мнѣ, гдѣ я оставилъ деньги на сохраненіе по его совѣту, и пояснилъ, что готовъ даже на висѣлицу и къ самому чорту только бы сберечь меня.
"Мы пришли въ трактиръ. Я потребовалъ свои деньги, и мнѣ ихъ отдали; потомъ я хотѣлъ угостить пріятеля за его попеченія обо мнѣ, но онъ поблагодарилъ меня и сказалъ, что ничего отъ меня не хочетъ, а старался за меня по добротѣ души, какъ за своего брата роднаго, какъ за себя-самого, а, впрочемъ, если мнѣ угодно, онъ готовъ сдѣлать мнѣ компанію, чтобъ меня не обидѣть, только не здѣсь, а въ другомъ мѣстѣ, потому-что сюда того и смотри нагрянутъ вчерашніе пріятели. Я согласился идти куда онъ хочетъ, и онъ повелъ меня отсюда въ другой какой-то до крайности гадкій, но, по его словамъ, совершенно-безопасный для меня трактиръ. Тамъ онъ посовѣтовалъ мнѣ опохмѣлиться, чтобъ голова не болѣла, и тутъ же самъ распорядился о похмѣльѣ… При этомъ случаѣ, господа, я въ первый разъ узналъ, что значитъ для пропащаго человѣка похмѣлье и почему онъ тоскуетъ съ похмѣлья, и почему онъ напивается усердно съ похмѣлья…
"Потомъ онъ сталъ разсказывать мнѣ, какая съ нимъ-самимъ случилась исторія: есть у него жена и дѣти, а содержать ихъ нечѣмъ, и холодно притомъ, мѣста порядочнаго, или хоть какого-нибудь, онъ не имѣетъ, а времена пришли скверныя, дворникъ изъ квартиры гонитъ, да, сверхъ-того, его обокрали на дняхъ — все будто-бы имѣнье, какое тамъ у него было, повытаскали изъ квартиры. Послѣ того онъ заплакалъ горькими слезами и потребовалъ закуску и вина; потомъ кинулся ко мнѣ на шею и началъ меня цаловать и называть благороднѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. При этомъ случаѣ пришло мнѣ въ голову, что я не знаю даже, какъ зовутъ моего пріятеля, и спросилъ у него: онъ отвѣчалъ, что имя и званіе человѣческое ничего не значитъ, главное дѣло душа, — впрочемъ, онъ не отпирается, что зовутъ его Лукьянъ Карповичъ Судаковъ и званіе имѣетъ — какъ всѣ, а денегъ — ни гроша. Я предложилъ ему двадцати-пяти рублевую бумажку, чтобъ его не обидѣть, въ займы. Онъ залился горючими слезами и сказалъ мнѣ, что вѣкъ свой не встрѣчалъ такого благороднаго человѣка, и что недаромъ онъ почувствовалъ ко мнѣ пріятельское расположеніе еще вчера, какъ только я вошелъ въ трактиръ городъ Новый-Китай. Потомъ признался онъ мнѣ, отъ искренняго сердца, что, если ужь такъ, то далъ бы я ему сто рублей ассигнаціями на двѣ недѣли что ли, а онъ по-гробъ свой не забудетъ моего добра. Я снова начиналъ хмѣлѣть; головная боль у меня прошла, и мнѣ становилось почему-то весело, такъ-что я часто, ни съ того ни съ сего, принимался смѣяться и хохотать. Я даль ему его рублей и предложилъ съѣздить со мною въ мою квартиру; онъ согласился. По дорогѣ мы останавливались у разныхъ заведеній, чтобъ подкрѣпиться, и я ужь не помню, какъ очутился въ своей квартирѣ. На другой уже день, хозяинъ мой, все тотъ же Макаръ Иванычъ Горчицынъ, сказывалъ мнѣ, что пріѣхалъ я съ кѣмъ-то въ жалостномъ состояніи, что человѣкъ, который меня привезъ, очень заботился о томъ, чтобъ уложить меня спать, и долго со мною возился, и ушелъ тогда уже, когда я уснулъ. Въ это время я чувствовалъ тѣ же страданія, что и наканунѣ — и вдругъ вспомнилъ, что можно поправиться.
"Но представьте, господа, мое положеніе, когда я не нашелъ у себя ни гроша изъ нѣсколькихъ тысячь рублей, которые со мной были! Оставался одинъ ломбардный билетъ на десять тысячь… А голова у меня трещала. Лукьянъ Карпычъ, Владиміръ Андреичъ, Надежда Львовна безпрерывно мелькали передъ моими глазами и какъ-будто дразнили меня. Я дрожалъ отъ страшнаго холода, который замораживалъ кровь. Я, наконецъ, не могъ опомниться и одуматься хорошенько. Хозяинъ спрашивалъ, что со мною случилось, гдѣ жена моя и проч.; я разсказалъ ему. Потомъ, кинулся я къ мѣняламъ и, обративъ свой ломбардный билетъ въ деньги, снова зашелъ въ какое-то заведеніе, чтобъ поправиться, а потомъ ужь и за разумъ взяться…
«Тутъ, господа… да и къ чему ужь повторять всѣ подробности! Этотъ день я провелъ такъ же, какъ и предшествующій, слѣдующій день тоже, и такъ цѣлый мѣсяцъ жилъ въ какомъ-то новомъ для меня мірѣ. Около меня, наяву или въ воображеніи, мелькали разныя лица: они жили со мною, угощали меня, обирали меня, и я ничему не противился. Я спѣшилъ тушить каждую искру сознанія, зарождавшагося во кяѣ послѣ долгаго сна. Въ тотъ мѣсяцъ я совершенно измѣнялся во всемъ…. Несчастное происшествіе, доставившее мнѣ деньги, было забыто… Только тоска иногда грызла меня даже въ часъ опьянѣнія… Я рвалъ на себѣ волосы въ отчаяніи, чувствуя свое безсиліе остановиться и опамятоваться… Наконецъ, я остановился и опамятовался… Первое, что я вспомнилъ и почувствовалъ, было то, что всѣ деньги мои издержаны, и мнѣ нечѣмъ поправиться… Три дня послѣ того я пролежалъ больной, все еще въ чаду, истощенный и обезумѣвшій отъ всего, что случилось со мною. Потомъ, я рѣшился выйдти и какъ-то случайно очутился у одного дома, гдѣ погубили меня безвозвратно. Я думалъ, думалъ — и рѣшилъ, что имѣю же какое-нибудь право прійдти къ своей женѣ, и пришелъ. Меня, впрочемъ, попросили подождать въ передней, а въ зеленую комнату и не пустилъ трехполѣнный мерзавецъ, даже спросилъ, какъ обо мнѣ доложить, но, посмотрѣвъ на меня пристально, узналъ меня — вѣроятно, что узналъ и мою исторію… Онъ ушелъ къ моей женѣ и черезъ нѣсколько минутъ вышелъ ко мнѣ съ отвѣтомъ, что барыня нездорова и никого не принимаетъ, а вотъ вамъ, говоритъ, пять рублей ассигнаціями. Я… ахъ, господа! еслибъ вы знали, какую грозу готовилъ я женѣ моей, какіе планы на счетъ справедливости и правосудія строилъ я, и все разрушилось вдругъ передъ — синей ассигнаціей!.. Деньга, деньга!.. Какъ-только я взглянулъ на нее, разумъ мой помутился совершенно… Я былъ и боленъ, и голоденъ, и, главное, хотѣлъ нить, т. е. выпить! Я взялъ бумажку, поклонился мерзавцу, и вышелъ…»
На этой фразѣ Рожковъ остановилъ разскащика.
— Такъ вы такъ-то съ-тѣхъ-поръ и живете-себѣ одни? Все тѣмъ же порядкомъ?
— Все тѣмъ же порядкомъ! отвѣчалъ онъ. — Нѣтъ ли, господа, табачку?
— Табачку нѣтъ, а если чего-нибудь другаго…
— Холерной, вы думаете?
— Да, на-примѣръ, холерной…
— Съ благодарностью за ваше здоровье, господа.
— Такъ прикажите. Гей, буфетчикъ! вели подать господину… этому господину…
— Переулковъ, Евстигнѣй Лукьянычъ, шепнулъ разскащикъ.
— Господину Переулкову вели подать туда, въ ту комнату, этой гадости…
— Холерной.
— Да, бишь, холерной, что ли; ну, и закуску хорошую, какую ему угодно.
— Московскую…
— Московскую закуску.
— Нѣтъ-съ, это селянка такая есть, московская: весьма-отличный вкусъ имѣетъ.
— Ну, селянку…
Холерная янтарнаго цвѣта двинулась на подносѣ въ сіяющемъ сосудѣ, и вслѣдъ за нею поплелся въ другую комнату радостный желудокъ господина Переулкова.
— Заставилъ же ты меня выслушать эту исторію!
— Она тебѣ кажется не любопытною?
— Пошлою, потому-что это весьма-обыкновенная исторія.
— Для меня въ ней другой интересъ… Но, ты идешь?
— Мнѣ пора, пора. Вотъ тебѣ мой адресъ. Въ одиннадцать часовъ, не позже, ты долженъ быть у меня… Теперь, если хочешь, поѣдемъ вмѣстѣ, пока тебѣ одна дорога.
— Ты довезешь меня до господина Макарова, въ Мѣщанской: господину Макарову поручилъ я на сохраненіе мой гардеробъ. Прощай, Иванъ Моисѣичъ, до свиданія! Видишь, ты замѣтилъ, что у меня дѣла поправляются? То-то! Я къ тебѣ, Иванъ Моисѣичъ, черезъ недѣльку, на-дняхъ, можетъ-быть… до свиданія…
Такимъ-образомъ кандидатъ Зарницынъ выходилъ изъ трактира Новаго-Китая съ совершенно возстановленнымъ духомъ и вообще настроенный, какъ слѣдуетъ, по-праздничному. Усѣвшись съ Рожковымъ на извощика, онъ обратился къ своему пріятелю съ вопросомъ:
— Какъ ты думаешь? Ты ни къ какому заключенію не пришелъ послѣ того, что выслушалъ исторію господина Переулкова?
— Пришелъ.
— Именно?
— Пришелъ къ тому заключенію, что не онъ первый и не онъ послѣдній въ Петербургѣ бѣдный мужъ, — да утѣшитъ его эта аксіома!
— Не то! И въ другомъ смыслѣ говорю: мнѣ кажется, что она, эта исторія, имѣетъ связь съ моею маскарадною исторіею, которую я тебѣ разсказывалъ.
— Въ-самомъ-дѣлѣ?.. И то можетъ быть!
III.
Новый-годъ.
править
Въ квартирѣ Рожкова собрался избранный кружокъ своихъ людей, самыхъ близкихъ и родныхъ, какъ слѣдуетъ для скромной, сердечной встрѣчи новаго-года. Рожковъ могъ гордиться тѣмъ, что всѣ, бывшіе въ эту замѣчательную ночь въ его гостиной, питали къ нему безпредѣльное сочувствіе — отъ жены, обворожавшей гостей его своею неистощимою любезностью и сохранившей къ нему страстную, энергическую привязанность, до Бориса Александровича. который заступалъ мѣсто отца роднаго и походилъ болѣе на патріарха, нежели на Бориса Длександровича.
Полночь приближалась. Гости вели оживленный разговоръ о какихъ-то «семи въ червяхъ», должно быть очень-важныхъ червяхъ, потому-что Борисъ Александровичъ очень горячились, пристойно, величественно, съ улыбкой на устахъ, но все-таки было замѣтно, что горячились, и нѣтъ сомнѣнія — основательно горячились. Собесѣдники съ глубокимъ сочувствіемъ слушали разсказъ его о «семи въ червяхъ» и прерывали его въ самыхъ патетическихъ мѣстахъ замѣчаніями о томъ, что это случается — рѣдко, очень-рѣдко, по дѣйствительно случается, даже съ ними однажды случилось. Тутъ собесѣдникъ, съ которымъ «это случилось», разсказывалъ, какимъ образомъ, при какихъ необыкновенныхъ обстоятельствахъ и въ какую незабвенную пору жизни его все это случилось чѣмъ сопровождалось, кто да кто былъ при томъ, и можетъ подтвердить, что все это — не сказка. Даже дамы принимали горячее участіе въ «семи въ червяхъ», и онѣ-то исключительно разсказывали такіе случаи со всѣми подробностями и были молчаливо, значить — внимательно выслушиваемы. Мужчины, по привычкѣ, излагали дѣло вкратцѣ и тутъ не успѣвали изложить его до конца, были прерываемы другими лицами изъ своей братьи, жизнь которыхъ тоже была ознаменована точно такимъ же рѣдкимъ и весьма-достопримѣчательнымь происшествіемъ. Вообще, по всему видно было, и сюжетъ оживленнаго, горячаго разговора окончательно опредѣлялъ, что общество, собравшееся къ Рожкову для встрѣчи новаго-года, было общество избранное, европейски-образованное, имѣющее свои положительныя, независимыя стремленія въ жизни, и, если ужь говорить, хорошо поговорить, провести время въ умной бесѣдѣ, то знаю о чемъ и поговорить.
Изрѣдка, въ пылу разговора, гости и хозяева бросали заботливый взглядъ на часы. Стрѣлка приближалась къ двѣнадцати. Зарницынъ еще не являлся, и Рожковъ съ досадою подумалъ: «опять закутилъ!» Въ это время, онъ услышалъ звонокъ въ передней и вышелъ въ залу.
Пришелъ, наконецъ, Зарницынъ, почти-непохожій на прежняго Зарницына: такую совершенную благовидность приняла его давишняя растрепанная, небритая и нравственно-разстроенная личность. По наружности рѣшительно нельзя было узнать въ немъ петербургскаго пролетарія.
— Ну, что же ты?.. Экой ты, братецъ! ну, можно ли такъ? чуть не опоздалъ, замѣтилъ Рожковъ, встрѣчая своего университетскаго товарища.
— Я, однакожь, торопился… прождалъ у Ѳедорова, у того, знаешь, у котораго были на сохраненіи мои «домашнія обстоятельства», и потомъ, представь себѣ, представь, иду я къ тебѣ — это было часа два тому…
— Что жъ мы стоимъ здѣсь? идемъ…
— На секундочку: тамъ нельзя этого говорить…
— А? Ну, ну; только потише. Я, наконецъ, почти завидую тебѣ — твоей независимой жизни, хотя и не каюсь, что женился — я счастливъ! Ну, что же такое, что? Опять интрижка?..
— И какая… Иду я по Невскому… я терпѣть не могу ѣздить на извощикахъ…
— Безъ подробностей, — идемъ, я тебя познакомлю съ женою.
— Постой же, доскажу. Иду я, знаешь, ну, въ отличномъ расположеніи…
— Боже мой, меня ждутъ…
— Вдругъ встрѣчаю… чудо! Я за ней, то-есть, за нимъ, за моимъ чудомъ: она, то-есть, оно, чудо-то, съ картонкой… понимаешь?
— Ничего не хочу понимать — послѣ! Идемъ… воскликнулъ Рожковъ, схвативъ Зарлицына за руку.
Зарницынъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и, пріостановившись въ дверяхъ залы, изъ которой открывалась анфилада комнатъ съ группами гостей Рожкова, вдругъ подался назадъ.
— Да что это съ тобою, Зарницынъ? Ты никакъ съ ума сходишь! замѣтилъ Рожковъ, глядя съ изумленіемъ на своего пріятеля.
— А? ничего, ничего! маленькое потрясеніе… Это со мною случается. Идемъ…
Зарницынъ отправился вслѣдъ за Рожковымъ, прошелъ двѣ комнаты и очутился въ третьей, гдѣ мелькали однообразные черные фраки и разноцвѣтныя дамскія платья.
— Вотъ, Варинька, мои лучшій другъ. Дмитрій Алексѣичъ Зарницынъ — ученый мужъ и страхъ мужей! Рекомендую. Я совершенно-неожиданно встрѣтилъ его послѣ четырехъ лѣтъ… Прошу полюбить…
Варинька покраснѣла, смутясь на мгновеніе… и молча поклонилась лучшему другу своего мужа…
Въ то же время часы зашипѣли и медленно стали бить полночь…
Разговоръ умолкъ. Всѣ присутствовавшіе въ этой комнатѣ сгруппировались вокругъ большаго стола, на которомъ стояли бокалы съ длинными шейками. Никто не обратилъ вниманія на вновь-появившееся лицо Зарницына — а появилось оно какимъ-то особеннымъ, замѣчательнымъ образомъ. Притомъ же, Зарницынъ успѣлъ оправиться отъ своего мгновеннаго безпамятства; онъ тихонько, присоединился къ группѣ, устремившей внимательные очи на Бориса Александровича, который стоялъ отдѣльно отъ нея — собственно ни на кого не глядя, но, такъ-сказать, пребывая въ торжественномъ самосозерцаніи.
Съ послѣднимъ ударомъ часовъ — пробка хлопнула и покатилась по полу. Благородная струя полилась въ бокалъ… Борисъ Александровичъ, поднявъ бокалъ, окинулъ все собраніе величественнымъ взглядомъ…
Вообще, въ лицѣ Бориса Александровича, особливо въ эту торжественную минуту, было много патріархальнаго. Его сіяющая лысина — куда, лысина! можно даже сказать — его почтенное чело — покраснѣло или, справедливѣе, просіяло еще болѣе отъ сильной дѣятельности мозга, приготовлявшаго приличную случаю рѣчь.
— Господа! произнесъ наконецъ Борисъ Александровичъ: — за здоровье и благоденствіе всѣхъ благородныхъ людей, за успѣхи и процвѣтаніе доброй нравственности…
— Послушай, какъ ты находишь мою жену? шепнулъ Рожковъ Зарницыну: — скажи откровенно, безъ лести.
— Да, я нашелъ ее… нашелъ… отвѣчалъ смущенный Зарницы въ, дѣйствительно нашедшій свою маскарадную незнакомку.
— И семейной жизни, продолжалъ Борисъ Александровичъ съ страстнымъ одушевленіемъ.
— Да что! замѣтилъ Рожковъ шопотомъ, лукаво ущипнувъ Зарницына: — ты ныньче скупъ на любезности, ты бережешь ихъ…
— За укрѣпленіе чистыхъ нравственныхъ узъ, связующихъ всѣхъ насъ, такъ-сказать, въ одно семейство! продолжалъ Борисъ Александровичъ, совершенно воспламенившись своею ораторскою рѣчью и даже начиная понимать глубокій смыслъ своей рѣчи.
— Для расхода въ маскарадѣ, отвѣчалъ Зарницынъ въ-полголоса.
— И, наконецъ, заключилъ Борисъ Александровичъ: — за преуспѣяніе всего человѣчества на пути истины и добродѣтели съ наступающаго новаго-года!
— Ур-р-р-р-ра! закричали двадцать голосовъ, весело выпивая свои бокалы и, — значитъ, встрѣчая новый-годъ въ добромъ здоровьѣ, взаимномъ согласіи и совершенно-пріятномъ расположеніи духа.