Новый всемирный потоп (Роденберг)/ДО

Новый всемирный потоп
авторъ Юлиус Роденберг, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нем. Die neue Sündfluth, опубл.: 1865. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Историческій Вѣстникъ», тт. 1-2, 1880.

НОВЫЙ ВСЕМІРНЫЙ ПОТОПЪ

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ Ю. РОДЕНБЕРГА ПЕРЕВОДЪ СЪ НѢМЕЦКАГО ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ «ИСТОРИЧЕСКОМУ ВѢСТНИКУ С.-ПЕТЕРБУРГЪ ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА, ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. № 11—2 1880

ЧАСТЬ I.

ГЛАВА I.
Миссъ Дальримпе становится леди.

Въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія, за столомъ достопочтеннаго эсквайра Гева Дальримпе собралось однажды вечеромъ веселое общество. Гевъ Дальримпе весело проводилъ жизнь, любилъ вино и женщинъ, — за исключеніемъ впрочемъ своей законной жены, которая разсталась съ нимъ послѣ трехъ-четырехъ лѣтъ самой несчастной супружеской жизни.

М-ръ Дальримпе происходилъ изъ почтенной старо-католической шотландской фамиліи и занималъ видное мѣсто въ обществѣ, благодаря счастію и своимъ недюжиннымъ способностямъ. Какъ младшій въ семьѣ, Дальримпе занялся адвокатурой и скоро пріобрѣлъ громадную извѣстность защитой одного дѣла, которое въ семидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія обратило на себя вниманіе всего тогдашняго фешенэбельнаго общества. То былъ знаменитый процессъ Гамильтонъ-Дугласовъ, веденный герцогинею Аргилль, вдовою герцога Гамильтона, за своихъ несовершеннолѣтнихъ сыновей отъ перваго брака, противъ наслѣдниковъ послѣдняго герцога Дугласа. Дальримпе выступилъ въ качествѣ адвоката герцогини и, выигравъ дѣло, доставилъ фамиліи Гамильтонъ маркизатъ Дугласовъ и 17,000 фунт. стерл. годоваго дохода съ Дугласовскихъ помѣстій. Эта удача на столько прославила талантливаго адвоката, что правительство съ своей стороны сочло нужнымъ отличить Гева Дальримпе и назначило его короннымъ стряпчимъ острова Гренады (англійской колоніи въ Вестъ-Индіи). Однако незадолго передъ отъѣздомъ новаго короннаго стряпчаго изъ Шотландіи миссъ Дальримпе, какъ мы уже упоминали выше, разсталась съ нимъ иди, лучше сказать, мужъ бросилъ ее, — и она, опечаленная, вернулась къ своимъ родителямъ, гдѣ, произведя на свѣтъ дочь, вскорѣ умерла. Впослѣдствіи эта единственная дочь по желанію отца была отправлена на воспитаніе въ одинъ французскій монастырь въ сопровожденіи вѣрной служанки.

По прошествіи десяти лѣтъ и незадолго до того времени, съ котораго начался нашъ романъ, достопочтенный коронный стряпчій вернулся изъ Гренады на родину съ весьма значительнымъ состояніемъ и съ похвальнымъ намѣреніемъ — насладиться имъ наилучшимъ образомъ въ кругу друзей и вдали отъ дѣлъ. Едва водворившись въ Эдинбургѣ, онъ выписалъ свою дочь изъ французскаго монастыря, чтобы вывезти ее въ свѣтъ при первомъ удобномъ случаѣ.

Тогда сѣверные Аѳины далеко не отличались такимъ ригоризмомъ въ нравахъ, какъ въ настоящее время; эдинбургскіе мудрецы были усердными послѣдователями школы Эпикура и придавали большое значеніе веселой пирушкѣ, полному кубку и гостепріимному столу. Нужно замѣтить, что столъ короннаго гренадскаго стряпчаго былъ одинъ изъ самыхъ богатыхъ и изысканныхъ въ Эдинбургѣ и въ добавокъ имѣлъ еще то преимущество, что гости не были стѣснены въ рѣчахъ и обращеніи присутствіемъ хозяйки дома. Благодаря этому, тогдашніе эдинбургскіе кутилы особенно охотно посѣщали Гева Дальримпе и званый обѣдъ у эсквайра былъ всегда пріятнымъ событіемъ для веселой братіи.

Такимъ обѣдомъ угощалъ эсквайръ своихъ гостей въ описываемый нами вечеръ; въ столовой его возсѣдало почтенное общество, состоящее изъ шести дородныхъ господъ, плѣшивыя головы которыхъ по тогдашнему обычаю были прикрыты париками съ косичками.

Эти достойные мужи не оставили безъ вниманія ни одного изъ подаваемыхъ блюдъ. Прежде всего поданъ былъ національный шотландскій супъ, или такъ называемый „mutton-broth“, который всего менѣе походилъ на супъ, и скорѣе напоминалъ любое изъ произведеній кулинарнаго искусства, такъ какъ совмѣщалъ въ себѣ чуть ли не цѣлый обѣдъ и въ добавокъ сильно отзывался бараниной. Но шотландцы предпочитаютъ этотъ супъ всѣмъ кушаньямъ на свѣтѣ, — онъ подается у нихъ при всякомъ званомъ обѣдѣ: затѣмъ поданъ былъ громадный лосось изъ рѣки Тай, особенно славящейся этой рыбой. Соусъ былъ приправленъ капорцами; но гостямъ предоставлялось прибавить къ нему анчоусовой или шампиніонной сои, чтобы придать ему еще больше вкуса или, выражаясь словами сэра Джона Эліотта, „чтобы испортить его“, такъ какъ достопочтенный сэръ держался того мнѣнія, что всѣ пикантныя приправы только портятъ вкусъ хорошихъ кушаньевъ, ничуть не поправляя дурныхъ. Но самымъ изысканнымъ блюдомъ и украшеніемъ обѣда было филе козули изъ Ланаркшира, которая была послана эсквайру Гамильтоновскимъ лѣсничимъ въ знакъ особеннаго уваженія. Это жаркое оказалось на столько нѣжнымъ и сочнымъ, что гости должны были сознаться, что никогда но ѣдали ничего подобнаго въ своей жизни.

— Я вполнѣ убѣжденъ, воскликнулъ сэръ Джонъ Эліоттъ, считавшійся у своихъ друзей оракуломъ кулинарнаго искусства, что люди изъ одного только фатовства расхваливаютъ „haut goût“ испорченной дичи. Подаютъ вамъ прокислое вино и говорятъ, что это первый сортъ, угощаютъ протухлою дичью и хотятъ увѣрить васъ, что лучшаго кушанья и на свѣтѣ нѣтъ. Все это предразсудки и выдумано французами, чтобы надувать людей. Да, милостивые государи, наши пріятели по ту сторону пролива такъ же плохо распоряжаются своими лѣсами, какъ и дичью, и должны добывать себѣ жаркое Богъ вѣсть изъ какихъ далекихъ мѣстъ, иногда за нѣсколько дней пути, такъ что они по-неволѣ возвели въ достоинство то, что дѣлается по необходимости, и даже придали новое названіе запаху гнилой дичи. Но придетъ время, когда французская знать убѣдится наконецъ, что гнилое мясо козули также не годится для ѣды, какъ гнилая баранья нога. Намъ конечно не придется дожидаться этого времени, потому что мы и теперь имѣемъ возможность получать свѣжую дичину изъ нашихъ лѣсовъ, — и мнѣ остается только добавить: „да здравствуетъ шотландская дичина“!

— Да здравствуетъ ланаркскій лѣсничій, приславшій козулю нашему почтенному хозяину!… воскликнулъ другой гость, поднимая бокалъ съ шампанскимъ, — этотъ процессъ Гамильтонъ-Дугласовъ былъ истиннымъ Божьимъ благословеніемъ, такъ какъ онъ составилъ счастье нашего друга. Дай Богъ, чтобы онъ подольше лакомился дичиной изъ Ланаркшира! Господа, я пью за здоровье нашего друга!

— Принимаю вашъ тостъ въ надеждѣ, что и вы будете лакомиться вмѣстѣ со мною вкусной дичиной, и въ свою очередь пью за здоровье моихъ гостей! отвѣтилъ съ поклономъ м-ръ Дальримпе при громкихъ крикахъ одобренія присутствующихъ.

Вслѣдъ затѣмъ вошелъ старый слуга и, снявъ со стола скатерть, подалъ дессертъ на темнокоричневомъ подносѣ: двѣ тарелки лѣсныхъ орѣховъ, два большихъ графина съ рубцно-краснымъ старымъ портвейномъ и тонкіе хрустальные стаканы. За дессертомъ принято вообще разсказывать такъ называемыя „занимательныя исторіи“ и потому одинъ изъ гостей тотчасъ же началъ свое повѣствованіе, а остальные слушали его, потягивая вино и щелкая орѣхи. Однако разсказъ былъ скоро прерванъ самымъ неожиданнымъ образомъ: кто-то постучался въ дверь, хотя такъ тихо, что сначала только двое изъ собесѣдниковъ разслышали стукъ. Но когда стукъ повторился громче прежняго, собесѣдники съ удивленіемъ переглянулись между собою, а м-ръ Дальримпе вскочилъ съ мѣста.

— Чортъ возьми, воскликнулъ онъ, кто смѣетъ являться сюда, когда уже снята скатерть!

Въ то самое время, когда веселое общество возсѣдало за столомъ у гостепріимнаго хозяина, въ верхнемъ этажѣ того же дома сидѣла молодая дѣвушка и думала о томъ, чѣмъ бы ей наполнить длинные, томительные часы.

Бѣдняжка во всю свою жизнь не испытывала такого одиночества какъ въ послѣдніе дни и, правду сказать, никогда еще не чувствовала такой скуки. Здѣсь не было ничего такого, что могло бы развлечь или занять ее: ни болтовни подругъ, ни обычныхъ посѣтителей въ пріемные дни, ни того поддразниванья или мелкихъ интригъ, которыя неизбѣжны во всякомъ женскомъ пансіонѣ. Она даже была лишена невиннаго удовольствія разсердить при случаѣ настоятельницу монастыря, или завести споръ съ учителемъ, или аббатомъ.

Что получила она въ замѣнъ всего этого? Свободу, которой она и пользоваться не умѣла, да еще общество старой служанки, вѣрнаго и преданнаго существа, но невыносимо скучнаго.

— Чего вамъ недостаетъ, миссъ? наконецъ спросила ее служанка, цѣлый день убиравшая вещи своей молодой госпожи, за нѣсколько дней передъ тѣмъ пріѣхавшей вмѣстѣ съ нею изъ Франціи. — Что же дальше будетъ, если вы уже теперь соскучились! Подойдите-ка сюда, сказала она, поднимая окно, взгляните на нашъ Эдинбургъ, на эту землю, эти горы и порадуйтесь, что вы опять на родинѣ!

Домъ м-ра Дальримпе находился на самомъ высокомъ мѣстѣ улицы High-Street, возлѣ знаменитаго Эдинбургскаго замка, и изъ оконъ его открывался роскошный видъ на тысячи старомодныхъ фронтоновъ, крышъ и зданій, на терассообразныя улицы и площади города и на море, виднѣвшееся вдалекѣ узкой золотистой полосой, освѣщенной лучами заходящаго солнца.

— Взгляните на этотъ чудный городъ, миссъ, продолжала съ воодушевленіемъ служанка. — Подойдите поближе! Эдинбургъ видѣнъ отсюда изъ конца въ конецъ… Вотъ скала Артура, а тамъ, гдѣ эти голубоватыя горы, — Ламмермуръ… Другой такой страны нѣтъ въ цѣломъ мірѣ! Развѣ Франція и Парижъ могутъ сравниться съ нею? А этотъ здоровый горный воздухъ! Да вы нигдѣ не найдете такого воздуха. Господь да благословитъ тебя, моя дорогая Шотландія, и дай, Боже, мнѣ никогда не покидать тебя!…

Но молодая дѣвушка почти не обратила вниманія на эти слова.

— Слышишь, сказала она, приложивъ палецъ къ губамъ, какъ имъ весело внизу.

Въ эту минуту въ столовой послышался дружный громкій хохотъ, нарушившій тишину дома.

— Какъ бы мнѣ хотѣлось пойти къ нимъ, продолжала миссъ, стоя въ нерѣшимости въ полуотворенныхъ дверяхъ.

— Еще этого недоставало! воскликнула съ ужасомъ служанка. — Вы вдоволь проказничали въ монастырѣ — но теперь, слава Богу, вы уже не въ монастырѣ, а въ Эдинбургѣ. Пожалуйста, миссъ Грэсъ, отойдите отъ двери, будьте доброй дѣвушкой, сядьте здѣсь и смотрите изъ окна, или возьмите книгу… Подождите, я вамъ принесу отличную книжку.

— Бекки! воскликнула миссъ Грэсъ тономъ, въ которомъ слышался гнѣвъ и слезы.

— Только не плачьте, продолжала служанка, я отыщу въ сундукѣ ту красивую книгу, которую вамъ подарила настоятельница на прощанье — въ сафьянномъ переплетѣ съ золотомъ.

— Басни Лафонтена! рыдая произнесла Грэсъ. — Нѣтъ это невыносимо!

Между тѣмъ Бекки отправилась въ сосѣднюю комнату и начала рыться въ сундукахъ и ящикахъ, напѣвая свою старинную пѣсню, которая окончательно привела въ отчаяніе миссъ Грэсъ, такъ какъ она слышала эту пѣсню чуть ли не съ колыбели.

Наконецъ Бекки отыскала „большую, красивую книгу въ сафьянномъ переплетѣ съ золотомъ“ и понесла ее своей молодой госпожѣ; но миссъ уже не оказалось въ комнатѣ. Она воспользовалась отсутствіемъ Бекки, чтобы сбѣжать съ лѣстницы, — и это незначительное обстоятельство, какъ мы видѣли выше, произвело немалый переполохъ между почтеннѣйшими джентльменами, занятыми портвейномъ и поучительной бесѣдой.

М-ръ Дальримпе вскочилъ съ мѣста, чтобы узнать причину неожиданной помѣхи. Но едва онъ пріотворилъ дверь, какъ въ комнату вбѣжала съ громкимъ смѣхомъ молодая 15-ти или 16-ти лѣтняя дѣвушка, полудитя, но уже съ роскошно-развитыми формами и лицомъ очаровательнымъ по своей миловидности. Это нѣжное и миніатюрное личико съ прекрасными темно-карими глазами, тонкими бровями и длинными рѣсницами, окаймленное темно-каштановыми напудренными волосами, было особенно прелестно, когда молодая дѣвушка, слегка откинувъ назадъ свою лебединую шею, съ веселымъ смѣхомъ прижалась къ груди м-ра Дальримпе.

— Ахъ, папа, до чего смѣшно! Ты очень сердитъ на меня? Прости папа! Мнѣ было такъ скучно наверху, въ моей комнатѣ! Когда я услыхала, что вы стучите стаканами и со смѣхомъ провозглашаете тосты, я подумала, что съ вами мнѣ будетъ гораздо веселѣе; я убѣжала отъ Бекки и постучала къ вамъ въ дверь, чтобы вы приняли меня въ свое общество.

— Вотъ такъ славная дѣвочка! сказалъ мистеръ Дальримпе, которому видимо понравилась выходка дочери. — Вижу теперь, чему тебя научили во французскомъ монастырѣ, а я въ простотѣ душевной былъ увѣренъ, что ты пріѣдешь ко мнѣ настоящей монахиней.

Нужно замѣтить, что французскіе монастыри въ тѣ времена далеко не отличались святостію. Они служили мѣстомъ rendez-vous для фешенэбельнаго общества, которое безъ всякихъ стѣсненій навѣщало въ монастыряхъ своихъ родственницъ и ихъ подругъ. Кардиналъ Лекамюзъ въ первой половинѣ прошлаго столѣтія пробовалъ било измѣнить такой порядокъ вещей и напомнилъ монахинямъ, что, если онѣ отреклись отъ свѣта, -то не должны продолжать съ нимъ сношеній. Но голосъ этотъ былъ заглушенъ громкими оргіями регентства и въ монастыряхъ продолжали жить лица, всего менѣе пригодныя для монашеской жизни. Однимъ изъ худшихъ монастырей въ этомъ отношеніи былъ Августинскій женскій монастырь въ Монфлёри, пользовавшійся особеннымъ покровительствомъ высшаго Парижскаго общества. Въ этомъ-то монастырѣ и воспитывалась дочь м-ра Дальримпе. Здѣсь она впервые увидала герцога Луи-Филиппа Орлеанскаго, который тогда кружилъ голову всему Парижу. Герцогъ довольно часто посѣщалъ монастырь, не столько для монахинь, сколько для молодыхъ воспитанницъ отъ 14 до 17 лѣтъ, которыхъ монахини обучали всѣмъ тонкостямъ свѣтскаго обращенія.

Понятно, что дочери м-ра Дальримпе, вернувшейся изъ такого веселаго монастыря въ однообразный по ея понятіямъ Эдинбургъ, не понравилось сидѣть одной въ своей комнатѣ, и что у ней явилось желаніе пойти въ столовую, гдѣ слышался звонъ стакановъ. Съ чисто парижской граціей и изяществомъ поклонилась она каждому изъ гостей, которымъ по очереди представилъ ее отецъ, повторяя одну и ту-же фразу: „миссъ Грэсъ Дальримпе — моя дочь“!..

Всѣ джентльмены поднялись при этомъ съ своихъ мѣстъ, но сэръ Джонъ Эліоттъ первый отвѣтилъ на изящный поклонъ миссъ Дальримпе.

Сэръ Джонъ Эліоттъ происходилъ изъ древней, довольно значительной шотландскей фамиліи. Это былъ человѣкъ, умѣвшій хорошо пожить въ полномъ значеніи этого слова, считавшійся знатокомъ кулинарнаго искусства, извѣстный своимъ любезнымъ обхожденіемъ съ женщинами. Тѣмъ не менѣе его изысканная вѣжливость отличалась нѣсколько старосвѣтскими формами и напоминала времена Помпадуръ, за которой онъ пріударялъ въ былые годы, во время своихъ поѣздокъ на континентъ, такъ какъ сэръ Джонъ былъ не первой молодости и лѣтъ на десять старше отца Грэсъ.

Но сэръ Джонъ, какъ человѣкъ не женатый, все еще имѣлъ претензію казаться молодымъ въ обращеніи и въ туалетѣ. Одни только ноги плохо слушались его, такъ какъ этотъ почтенный джентльменъ, предпочитай излишество діэтѣ и вино водѣ, испытывалъ иногда сильнѣйшіе приступы подагры. Когда это случалось съ нимъ, то сэръ Джонъ Эліоттъ прятался отъ своихъ знакомыхъ и не пускалъ къ себѣ» даже близкихъ друзей. Появляясь снова въ обществѣ послѣ испытанныхъ имъ мученій, онъ тщательно скрывалъ свою настоящую болѣзнь и говорилъ всѣмъ, что мучился «зубной болью». Эта «зубная боль въ ногахъ», какъ ее называли друзья сэра Джона, вошла у нихъ въ поговорку и служила вѣчнымъ поводомъ къ разнымъ шуточнымъ замѣчаніямъ, которыя не особенно нравились сэру Джону. Но онъ терпѣливо выносилъ всѣ эти замѣчанія и кротко отвѣчалъ насмѣшникамъ: — Погодите, братцы, со всѣми вами тоже будетъ рано или поздно!

Что же касается туалета сэра Джона, то онъ всегда одѣвался по послѣдней лондонской модѣ. Въ описываемое время онъ носилъ голубой фракъ съ пуговицами изъ желтой мѣди, замшевую жилетку, треугольную шляпу и парикъ съ косичкой, скрывавшій его голый черепъ, на которомъ уже не было ни одного волоска.

Не смотря на сильно измѣнившуюся фигуру и годы, сэръ Джонъ сказалъ молодой дѣвушкѣ почти то же привѣтствіе, съ какимъ нѣкогда обратился къ маркизѣ Помпадуръ, и чинно довелъ ее до стола. Затѣмъ, усѣвшись рядомъ съ миссъ Дальримпе, онъ подалъ знакъ остальнымъ гостямъ, что молодая хозяйка приглашаетъ ихъ вернуться къ своимъ мѣстамъ и стаканамъ.

Никто повидимому не былъ болѣе доволенъ въ эту минуту, какъ бывшій коронный стряпчій. Онъ искренно любовался красотой своей дочери и до извѣстной степени гордился ею, замѣчая впечатлѣніе, какое она произвела на его компанію, мнѣніе которой было для него важно во многихъ отношеніяхъ. Онъ подлилъ вина своимъ гостямъ и тѣ не замедлили воспользоваться случаемъ, чтобы провозгласить тостъ за здоровье молодой хозяйки. Хотя м-ръ Дальримпе и его гости вѣроятно выпили бы достаточное количество вина и безъ присутствія Грэсъ, но теперь они выпили вдвое больше, потому что каждый оживился но своему, благодаря обаянію ея блестящихъ карихъ глазъ и милаго улыбающагося рта.

Но сэръ Джонъ Эліоттъ, сидѣвшій рядомъ съ молодой дѣвушкой, противъ своего обыкновенія пилъ очень мало. Быть можетъ онъ уже черезчуръ былъ поглощенъ ролью галантнаго кавалера, такъ неожиданно выпавшей ему на долю. И наконецъ какой же свѣтскій человѣкъ, не лишенный вкуса, будетъ сидѣть равнодушно возлѣ дѣвушки подобной Грэсъ, которая не смотря на свои пятнадцать лѣтъ представляла собою совершенство женской красоты и граціи, не только своей очаровательной наружностью, но и прелестью обхожденія и удачнымъ выборомъ туалета. Тогдашняя мода, отбросивъ прежніе чудовищные головные уборы и башмаки съ высокими каблуками, уже до извѣстной степени перешла къ простотѣ послѣдующаго періода, сохранивъ еще богатство красокъ и матерій прошлыхъ временъ.

Талія не была такъ длинна какъ прежде и ширина юбокъ сдѣлалась умѣреннѣе; но въ складкахъ сохранилась прежняя красота линій; рука еще не была стѣснена узкимъ, безобразившимъ ее рукавомъ. Въ это время, хотя подготовлялся разрывъ съ Франціей и, начиная съ моды, въ Англіи уже стали отвергать все французское или вывезенное изъ Франціи, однако на миссъ Грэсъ было платье, которое она одѣвала въ Монфлёри, когда представлялась герцогу Орлеанскому — красное съ золотыми нитками, съ боку отороченное бѣлымъ и приподнятое розетками, съ низко вырѣзаннымъ лифомъ и короткими рукавами.

— И такъ, сударыня, спросилъ сэръ Джонъ, — называвшій по обычаю сороковыхъ годовъ прошлаго столѣтія «сударыней» всякую молодую дѣвушку, съ которой ему приходилось говорить — вы представлялись герцогу? И вы дѣйствительно знакомы съ нимъ, и онъ говорилъ съ вами, сударыня?

— Да, сэръ Джонъ, отвѣтила Грэсъ: его королевское высочество былъ такъ милостивъ, что говорилъ со мною о моей родинѣ и сказалъ, что охотно гоститъ въ Лондонѣ у своего друга, его королевскаго высочества принца Уэльскаго и что Лондонъ не хуже Парижа. Я разумѣется не могу судить объ этомъ, потому что не видала Лондона, хотя очень желала бы побывать въ немъ; но я уже убѣдилась въ одномъ, что здѣсь, въ Эдинбургѣ, невыносимо скучно и что я умру отъ тоски по Парижу, если мнѣ придется еще долго просидѣть въ комнатѣ, которую назначилъ мнѣ папа!

— Но что же дѣлаютъ ваши парижскія подруги, сударыня? Чѣмъ же онѣ разнообразятъ свою жизнь?

— Что онѣ дѣлаютъ… Eh bien… онѣ выходятъ замужъ!

Сэръ Джонъ съ такимъ умиленіемъ взглянулъ на молодую дѣвушку, говорившую съ такою очаровательною наивностью, съ какимъ не глядѣлъ ни на одно женское существо въ послѣднія десять-двадцать лѣтъ своей жизни. Но онъ и не встрѣчалъ въ теченіе этого времени ни въ одной женщинѣ такого счастливаго сочетанія молодости и красоты.

— Вы не шутя ожидаете счастія отъ супружества?

— Разумѣется, отвѣтила миссъ Грэсъ. — Для молодыхъ дѣвушекъ большое счастіе выйдти замужъ. Тогда чувствуешь по крайней мѣрѣ, что не хуже другихъ: можно наряжаться, ѣздить въ экипажѣ, бывать на балахъ, танцевать, — enfin можно веселиться сколько угодно. Вы представить себѣ не можете, какъ мнѣ было стыдно, когда я уѣзжала изъ монастыря, ни съ кѣмъ не помолвленная! Во Франціи дѣвушка выходитъ изъ монастыря только для того, чтобы выйдти замужъ. Даже подруга моя Натали де Бургиніонъ, которая моложе меня, уѣзжая изъ монастыря, сказала мнѣ одной, по секрету, что отецъ ея (богатый откупщикъ) уже приготовилъ ей жениха и что она недѣли черезъ двѣ будетъ «madame de St.-Malo».

Вся эта рѣчь, произнесенная серьезнымъ тономъ и сквозь слезы, произвела глубокое впечатлѣніе на почтеннаго сэра Джона.

— Значитъ, вы охотно вышли бы замужъ? спросилъ онъ.

— Еще бы! отвѣтила она, видимо недовольная тѣмъ, что сомнѣваются въ искренности ея желанія, выраженнаго такимъ опредѣленнымъ образомъ.

— Могу ли я спросить васъ, что вы требуете отъ своею будущаго мужа?

Глава Грэсъ заблестѣли.

— Прежде всего я требую, сказала она, чтобы онъ былъ богатъ, — и начала пересчитывать но пальцамъ всѣ свои требованія, — чтобы онъ позволилъ мнѣ танцовать, сколько мнѣ вздумается… чтобы онъ не бранился со мной третье условіе… и… чтобы онъ поѣхалъ со мной въ Лондонъ, гдѣ даютъ еще лучшіе и болѣе блестящіе балы, чѣмъ въ Парижѣ, какъ мнѣ сказалъ герцогъ Орлеанскій.

— А молодость… наружность… фигура вашего будущаго супруга? спросилъ сэръ Джонъ нерѣшительнымъ голосомъ.

— Ну это меня нисколько не интересуетъ! воскликнула Грэсъ съ невинностью ребенка, — это его дѣло!

Легкій румянецъ разлился по тучному лицу сэра Джона и даже но черепу, покрытому парикомъ съ косичкой.

— Если вы серьезно желаете выйдти замужъ, сударыня, то я могу представить вамъ жениха, который вполнѣ можетъ исполнить всѣ ваши требованія и сдѣлаетъ это съ величайшею готовностью.

— А онъ навѣрно свезетъ меня въ Лондонъ? спросила она, и нѣжное личико ея покраснѣло отъ волненія.

— Ручаюсь вамъ, что онъ это сдѣлаетъ! Это такъ же вѣрно, какъ то, что меня зовутъ сэръ Джонъ Эліоттъ и что я шотландскій баронетъ. Вотъ вамъ моя рука, сударыня — отъ васъ зависитъ побывать въ Лондонѣ, если вы этого желаете… примите только эту руку и кольцо!

— Въ самомъ дѣлѣ и вы не шутите? воскликнулъ миссъ Грэсъ. не помня себя отъ радости. — Можетъ быть вы принимаете меня за ребенка и насмѣхаетесь надо мною?

— Нѣтъ, я говорю отъ чистаго сердца. Я предлагаю вамъ мою руку.

— Значитъ дѣло рѣшенное! воскликнула молодая красавица, надѣвая на свой палецъ рубиновое кольцо, и при этомъ такъ крѣпко ударила своей ручкой по рукѣ, протянутой сэромъ Джономъ, что сидѣвшіе за столомъ джентльмены оглянулись.

Сэръ Джонъ приподнялся съ мѣста и просилъ своихъ друзей дозволить сказать ему нѣсколько словъ.

— Слушайте, слушайте! воскликнуло разомъ веселое собраніе джентльменовъ, которые до этого на столько шумѣли, что никто изъ нихъ не разслышалъ разговора между сэромъ Джономъ и миссъ Грэсъ.

— Съ дозволенія вашего достойнаго друга м-ра Гева Дальримпе, представляю вамъ мою невѣсту — миссъ Грэсъ Дальримпе.

Общій возгласъ удивленія прервалъ рѣчь сэра Джона, но онъ попросилъ своихъ друзей удостоить его еще минутой вниманія.

— Вамъ извѣстно, мой достопочтенный другъ, сказалъ онъ, обращаясь къ хозяину дома, что я шотландскій баронетъ и владѣю независимымъ помѣстьемъ, приносящимъ 10,000 ф. стерл. ежегоднаго дохода: такъ какъ все остальное должно быть улажено между женихомъ и невѣстой, то, я надѣюсь, мой достопочтенный другъ, что у васъ нѣтъ причины отказать мнѣ въ рукѣ вашей дочери.

— А не имѣю ничего противъ итого, отвѣчалъ м-ръ Дальримпе, — и если моя дочь согласна…

— Она согласна и желаетъ итого! громко проговорила миссъ Грэсъ. — Ну, теперь мнѣ нечего будетъ завидовать Натали С.-Мало, — добавила она вполголоса, любуясь рубиновымъ кольцомъ.

— Теперь, господа, продолжалъ сэръ Джонъ, мнѣ остается только пригласить васъ на мою свадьбу, которую мы отпразднуемъ недѣли черезъ двѣ.

— И мы тотчасъ же поѣдемъ въ Лондонъ? спросила Грэсъ.

— Непремѣнно! отвѣтилъ сэръ Джонъ.

Дѣйствительно недѣли черезъ двѣ миссъ Грэсъ Дальримпе сдѣлалась «леди Грэсъ Дальримпе Эліоттъ», и вслѣдъ затѣмъ молодые отправились въ Лондонъ, — она пятнадцатилѣтняя дѣвочка, а онъ — старый шестидесятилѣтній джентльменъ.

ГЛАВА II.
Молодая леди въ Лондонѣ.

Лондонъ въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія представлялъ собою своеобразное зрѣлище шумныхъ удовольствій, сильнѣйшей борьбы партій и всеобщаго напряженія. Въ это время только-что кончилась Американская война за независимость, а вдали уже мерещилась Французская революція съ ея потоками крови и грудами пепла отъ пожарищъ. Между тѣмъ на политическомъ горизонтѣ появилось новое свѣтило въ лицѣ наслѣднаго принца Уэльскаго, который тогда впервые выступилъ на сцену общественной жизни и поглотилъ собою вниманіе публики. Уже не разъ было замѣчено, что народъ съ мыслью о наслѣдникѣ престола связываетъ большія ожиданія, и это вполнѣ естественно. Надежда — такое-же прирожденное свойство человѣческой природы, какъ и недовольство; и то, и другое подобно приливу и отливу приводитъ въ движеніе волны общественной жизни, какъ-бы для того, чтобы эти волны опять пришли въ равновѣсіе въ установленныхъ для нихъ предѣлахъ.

Въ прошломъ столѣтіи принцы Уэльскіе неизмѣнно держались оппозиціи, не столько изъ убѣжденія, сколько изъ вражды къ своимъ отцамъ, королямъ Англіи. Первый принцъ Уэльскій изъ Ганноверскаго дома жилъ въ открытой враждѣ съ Георгомъ I и, сдѣлавшись въ свою очередь королемъ, изгналъ своего наслѣдника въ C.-Джемсъ, и Лейсигеръ-сквэръ сдѣлался мѣстомъ сборища тори и противниковъ короля-вига Георга II. Упомянутый нами принцъ Уэльскій, возбуждавшій такія надежды въ Англійскомъ обществѣ восьмидесятыхъ годовъ, напротивъ того, держался партіи виговъ, такъ какъ его отецъ Георгъ III былъ тори. Онъ тотчасъ-же окружилъ себя людьми, стоявшими; во главѣ оппозиціи, и приверженцами американской независимости; Фоксъ, Шериданъ, Бурке были первыми участниками его пировъ; съ ними онъ пилъ красное вино и игралъ въ карты. Придворные любили его веселость и въ тѣ дни имя принца Уэльскаго было самое популярное въ Англіи. Даже первая случившаяся съ нимъ любовная исторія еще болѣе увеличила его популярность. Эта исторія имѣла крайне романическій характеръ, такъ какъ въ ней вполнѣ высказались поэтическія воззрѣнія восемнадцати-лѣтняго юноши, который, увлекшись страстью, забылъ и свое высокое происхожденіе, и свое положеніе въ свѣтѣ.

Молодая двадцати-двухъ-лѣтняя актриса м-ссъ Мэри Робинзонъ плѣнила впервые легко воспламеняемое сердце юнаго принца, благодаря талантливому исполненію роли пастушки въ Шекспировской комедіи «Зимняя сказка».

Миссиссъ Мэри Робинзонъ, изъ приморскаго города Бристоля, была дочерью флотскаго капитана по имени Дерби. Отецъ ея, находясь въ счастливыхъ условіяхъ жизни, далъ ей порядочное воспитаніе. Нонаука не особенно далась живой дѣвочкѣ, хотя ея воспитательницей была извѣстная въ то время миссъ Ганна Моръ, написавшая нѣсколько нравственныхъ книгъ, которыя и до сихъ поръ читаются въ англійскихъ пансіонахъ. Между тѣмъ денежныя обстоятельства отца Мэри измѣнились къ худшему: онъ задался дикимъ и несбыточнымъ предпріятіемъ цивилизовать эскимосовъ и съ помощью ихъ устроить китоловный промыселъ на берегу Лабрадора. Такая филантропическая затѣя разумѣется скоро довела капитана Дерби до полнаго раззоренія; и этотъ человѣкъ, мечтавшій о благѣ всего человѣчества и забывшій собственную семью, кончилъ тѣмъ, что бросилъ жену и дочь и умеръ на русской службѣ, на одномъ военномъ кораблѣ, которымъ онъ командовалъ. Мать и дочь должны были кормить себя собственнымъ трудомъ и съ этой цѣлью переѣхали въ Лондонъ. Здѣсь Мэри занялась даваніемъ уроковъ и, считая свое образованіе недостаточнымъ, употребляла часть заработанныхъ денегъ ма то, чтобы усовершенствоваться въ пѣніи и танцахъ. Въ это время случай свелъ ее съ знаменитымъ тогдашнимъ актеромъ Гаррикомъ, который былъ такъ очарованъ красотой и голосомъ молодой дѣвушки, что началъ уговаривать ее сдѣлаться актрисой и взялся самъ приготовить ее для сцены. Съ этою цѣлью онъ прорепетировалъ съ нею роль Корделіи въ «Королѣ. Лирѣ», въ которомъ самъ исполнялъ роль короля съ такимъ неподражаемымъ искусствомъ. Но къ несчастью не задолго до того вечера, когда былъ назначенъ первый дебютъ миссъ Дерби, она познакомилась съ однимъ молодымъ адвокатомъ, м-ромъ Робинзонъ; послѣдній до безумія влюбился въ нее и сдѣлалъ ей предложеніе, хотя ничего не имѣлъ за душою, кромѣ молодости, легкомыслія, бѣдности и любви. Всего этого разумѣется было недостаточно, чтобы обезпечить хозяйство и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ молодые супруги надѣлали столько долговъ, что должны были пропутешествовать въ тюрьму. Это обстоятельство подѣйствовало на нихъ отрезвляющимъ образомъ и они сочли за лучшее разстаться такимъ-же быстрымъ и рѣшительнымъ способомъ, какимъ соединились. Разводъ состоялся и у двадцатилѣтней Мэри ничего не осталось отъ супружества, кромѣ имени. Теперь уже крайняя нужда заставила ее поступить на сцену; и она сдѣлалась актрисой съ твердою рѣшимостью прославиться. Однако первый дебютъ былъ неудаченъ, и ея роль Джульетты въ Шекспировской трагедіи «Ромео и Джульетта» прошла незамѣченною. Вслѣдъ затѣмъ миссиссъ Робинзонъ выступила въ незначительной роли пастушки въ «Зимней сказкѣ» и произвела положительный фуроръ въ публикѣ, благодаря своей красотѣ и граціи.

Весь городъ заговорилъ о миловидной пастушкѣ, которая въ концѣ пьесы оказывается королевской дочерью и выходитъ замужъ за своего вѣрнаго Флорицеля, сына богемскаго короля. «Зимняя сказка» дана была пять разъ сряду и всякій разъ съ одинаковымъ успѣхомъ. На шестое представленіе принцъ Уэльскій, который былъ такъ-же молодъ и привлекателенъ, какъ богемскій принцъ, хотя и не отличался такимъ постоянствомъ, посѣтилъ Друриленскій театръ, чтобы взглянуть на красивую пастушку. Театръ былъ полонъ, король и вся королевская фамилія также появились въ своей ложѣ. Туалетъ миссиссъ Робинзонъ въ этотъ вечеръ былъ необыкновенно эффектенъ и такъ шелъ къ ней, что когда она появилась изъ уборной въ своемъ фантастическомъ бѣломъ нарядѣ, съ голубой обшивкой и въ золотыхъ сандаліяхъ, то актеръ Шмитъ, исполнявшій роль короля Леонтеса, встрѣтилъ ее восклицаніемъ: «Клянусь Іеговой! вы одержите сегодня блистательную побѣду! Я никогда не видалъ васъ такой хорошенькой»!

Предсказаніе Шмита исполнилось: едва молодая актриса показалась на сценѣ, какъ его королевское высочество принцъ Уэльскій пришелъ въ неописанный восторгъ и приказалъ позвать къ себѣ въ ложу знаменитаго Шеридана, бывшаго тогда директоромъ театра. — «By Gad! воскликнулъ принцъ, который, не смотря на свою молодость, божился чуть ли не при всякомъ словѣ, по привычкѣ, усвоенной имъ въ С.-Джемсѣ, — у васъ на сценѣ очаровательная пастушка! Скажите ей, что принцъ Уэльскій въ восхищеніи отъ ея игры»! Въ слѣдующемъ актѣ его королевское высочество, высунувшись изъ своей ложи, апплодировалъ едва ли не громче всѣхъ, и когда спустили занавѣсъ, участь принца была рѣшена: у него явилось твердое намѣреніе сдѣлаться Флорицелемъ прекрасной пастушки.

Принцъ изъ театра вернулся въ свой уединенный замокъ Кевъ, окруженный со всѣхъ сторонъ лѣсомъ, гдѣ онъ жилъ въ то время и, удалившись въ свою комнату, изъ открытаго окна которой доносился до него запахъ цвѣтовъ липъ и пѣніе соловья, онъ въ ту же ночь написалъ слѣдующее посланіе на листкѣ бумаги, украшенной его гербомъ:

"Милая!

"Я не могу принадлежать и самому себѣ, не только кому другому, если не буду твоимъ. Это рѣшеніе неизмѣнно^[1]!

Флорицель".

Посланіе это, выписанное цѣликомъ изъ Шекспировой комедіи, было передано графомъ Эссексомъ (а по другимъ свѣдѣніямъ его сыномъ, виконтомъ Мадденомъ), по слѣдующему адресу:

«Миссиссъ Мэри Робинзонъ, Друриленскій театръ, Лондонъ».

Въ отвѣтъ на это принцъ получилъ слѣдующія строфы изъ той-же комедіи:

«Ваша рѣшимость, принцъ, не выдержитъ,

„Когда столкнется съ властью короля“.

Вслѣдъ затѣмъ принцъ отправилъ второе письмо:

„Милая! Прошу, не омрачай свѣтлаго праздника такими опасеніями; я твой, а не отца моего“.

Эти строки были посланы вмѣстѣ съ миніатюрнымъ портретомъ Флорицеля-Георга, нарисованнымъ художникомъ Мейеромъ. Въ медаліонѣ, въ который былъ вставленъ этотъ портретъ, положено было сердце, вырѣзанное изъ бумаги; на одной сторонѣ его была французская надпись: Je ne change, qu’en mourant», а на другой сторонѣ было написано по англійски:

«Твой вѣрный Флорицель на всю жизнь».

Наступила одна изъ чудныхъ лунныхъ ночей, послужившихъ богатой темой романтикамъ позднѣйшихъ временъ. Темза блестѣла въ серебристомъ полусвѣтѣ іюльской ночи и тихо шумѣли старыя деревья, окружавшія королевскій замокъ Кевъ. Около полуночи къ мраморной лѣстницѣ, ведущей въ паркъ, причалила лодка; изъ нея вышла богемская пастушка, и принцъ подобно принцу «Зимней сказки» подалъ ей руку…

Съ этой ночи миссиссъ Мэри Робинзонъ сдѣлалась открыто любовницей принца Уэльскаго. Онъ назначилъ ей содержаніе въ 20,000 ф. ст. (хотя она не получила изъ него и десятой доли) и устроилъ ей роскошное помѣщеніе въ Cork-Streets, самой фешенэбельной улицѣ тогдашняго Лондона.

Эта исторія, встрѣтившая такое сочувствіе со стороны Англійскаго общества, продолжалась около года. Время быстро промелькнуло для влюбленныхъ среди баловъ, празднествъ и веселыхъ ночей съ виномъ и пѣніемъ, но когда вслѣдъ затѣмъ родился первый ребенокъ, то молодой принцъ былъ сильно смущенъ, — о ребенкѣ, который могъ быть уликой для отца (такъ какъ сильно походилъ на него), запрещено было упоминать, и самое существованіе его должно было остаться тайной.

Тогдашній Лондонъ вовсе не походилъ на нынѣшній, и общество его было совсѣмъ другое: глубоко испорченное, легкомысленное, но вмѣстѣ съ тѣмъ такое веселое, какъ мы теперь и вообразить себѣ не можемъ. Лондонъ самъ по себѣ какъ бы вмѣщалъ цѣлый міръ; онъ выплясывалъ послѣдній танецъ передъ великой революціей, которая должна была поглотить устарѣвшее столѣтіе со всей его безумной веселостью и заблужденіями.

Въ это время общаго опьяненія, когда въ Лондонѣ всюду раздавалась музыка, смѣхъ и веселый говоръ пирующихъ, прибылъ въ столицу сэръ Джонъ Эліоттъ съ своей супругой леди Грэсъ Дальримпе Эліоттъ. Какъ радовалось ея шестнадцатилѣтнее сердце, когда она увидала длинныя улицы, огромные дома, великолѣпныя кареты и тяжелые портшезы. Въ воображеніи ея проносился длинный рядъ ожидавшихъ ее баловъ и великолѣпныхъ бальныхъ платьевъ; и она почти не замѣчала своего толстаго неповоротливаго мужа, сидѣвшаго рядомъ съ нею въ прекрасномъ портшезѣ, обитомъ красной матеріей, въ которомъ несли ихъ черезъ Bond-Street.

Портшезы не были еще окончательно вытѣснены изъ улицъ столицы: они замѣняли собою нынѣшніе наемные фіакры, кэбы и кареты и нанимались людьми, не имѣвшими собственныхъ экипажей. По тогдашнимъ понятіямъ о приличіи, лица, принадлежавшія къ дворянству и принятыя въ «обществѣ», должны были имѣть свой собственный экипажъ и только пріѣзжимъ дозволялось отступать отъ этого правила. Что же касается сэра Джона, то онъ предпочиталъ портшезъ всякому экипажу, потому что онъ избавлялъ его отъ толчковъ тряской мостовой фешенэбельныхъ лондонскихъ улицъ. Одной изъ такихъ улицъ для моды и магазиновъ была въ тѣ времена Bond-Street, какъ теперь Regent-Street.

На Bond-Streets находился знаменитый магазинъ м-ра Карра, снабжавшій всю тогдашнюю знать шелковыми платьями и французскими модными матеріями. Передъ этимъ магазиномъ, который казался леди Грэсъ если не раемъ, то преддверіемъ его, остановился портшезъ сэра Джона. Одинъ изъ носильщиковъ отворилъ дверцы и изъ портшеза вылѣзъ съ нѣкоторымъ трудомъ почтенный джентльменъ въ своемъ неизмѣнномъ голубомъ фракѣ съ пуговицами изъ желтой мѣди. «Голубой цвѣтъ и цвѣтъ латуни», какъ тогда говорили, были цвѣтами американскихъ инсургентовъ и англійскихъ виговъ, составлявшихъ оппозицію противъ короля Георга III и были введены кружкомъ принца Уэльскаго, дававшимъ тонъ обществу. Сэръ Джонъ съ возможною для него ловкостью подалъ руку молодой дамѣ, которая быстро выпрыгнула изъ портшеза, и повелъ ее въ магазинъ. Правду сказать, такого рода любезности не только стоили большаго труда почтенному джентльмену, но даже причиняли ему не малую боль, потому что благодаря безчисленному количеству тостовъ, на которые ему приходилось отвѣчать въ радостные для него дни между помолвкой и свадьбой, онъ уже начиналъ чувствовать первые приступы обычной «зубной боли въ ногахъ», которая всегда безпощадно наказывала его за всякое излишество.

Не смотря на теплое майское солнце, которое свѣтило на Bond-Streets и другихъ улицахъ, сэръ Джонъ, выйдя изъ магазина, велѣлъ положить въ портшезъ большой мѣховой мѣшокъ, которымъ тщательно прикрылъ свои бѣдныя ноги, между тѣмъ какъ его жена съ веселымъ смѣхомъ закутывалась въ легкій развѣвающійся газовый шарфъ, который былъ собственноручно накинутъ на нее щеголеватымъ м-ромъ Карромъ.

Новобрачная чета случайно наняла себѣ квартиру на Cork-Street'ѣ, — на той самой улицѣ, гдѣ находился домъ миссиссъ Мэри Робинзонъ. Теперь это мѣсто совсѣмъ оставлено знатью, но до сихъ поръ оно сохранило какъ бы обаяніе своего прежняго величія, и на нёмъ замѣтенъ особенный отпечатокъ изящества, Здѣсь находятся «Бурлингтонскія аркады», родъ Парижскаго пассажа съ разными французскими издѣліями: цвѣтами, перьями, поддѣльными драгоцѣнностями, париками, раскрашенными картинами, нотами и т. п. Налѣво — громадный модный магазинъ Аткинсона съ нескончаемымъ фасадомъ, отъ котораго далеко разносится одуряющій запахъ всевозможныхъ духовъ, наполняющій уединенныя, безжизненныя аллеи Бурлингтонскаго сада, а направо, за высокими, темными стѣнами выдѣляются старыя развѣсистыя деревья Бурлингтонъ-гауза, — эти живые и безмолвные свидѣтели прошлаго, которые могли бы многое разсказать о томъ, что дѣлалось тутъ въ концѣ прошлаго столѣтія. Сюда-же выходитъ и небольшая улица Cork-Street, въ настоящее время почти совершенно заброшенная, съ маленькимъ, невзрачнымъ домомъ на правой сторонѣ, который вѣроятно нѣкогда былъ роскошно и комфортабельно убранъ и за которымъ до сихъ поръ красуется тѣнистое дерево, уже наклонившееся къ землѣ отъ лѣтъ. Этотъ именно домъ и былъ нанятъ на лѣтній сезонъ сэромъ Джономъ Эліоттомъ, пріѣхавшимъ въ Лондонъ съ своей молоденькой женой.

Бѣдный джентльменъ на слѣдующій же день послѣ своего прибытія въ столицу заболѣлъ обычною болѣзнію. Онъ безропотно переносилъ свои страданія, считая ихъ должнымъ возмездіемъ за послѣднія двѣ недѣли, проведенныя имъ въ Эдинбургѣ. Но молодая леди, которой только что минуло шестнадцать лѣтъ, отнеслась нѣсколько иначе къ ниспосланной карѣ. Солнечные весенніе дни и теплые вечера проходили одинъ за другимъ; Лондонъ со всѣми его увеселеніями красовался передъ нею; вотъ принесены и бальныя платья — а неумолимая судьба мѣшаетъ ей воспользоваться всѣмъ этимъ. Газеты каждое утро докладывали ей о празднествахъ предъидущаго дня въ Ольмакѣ, Гэнлагѣ, Воксалѣ и въ другихъ увеселительныхъ мѣстахъ тогдашняго Лондона — а она не участвовала въ этихъ празднествахъ! Ей оставалось одно развлеченіе — слѣдить изъ окна за тѣмъ, что дѣлалось въ противоположномъ домѣ, гдѣ жила миссиссъ Мэри Робинзонъ. Въ это время мудрено было жить въ Лондонѣ и ничего не слышать о миссиссъ Робинзонъ; и все, что слышала о ней леди Грэсъ, въ высшей степени заинтересовало ее, такъ-что она не только съ любопытствомъ, но даже съ своего рода завистью смотрѣла изъ окна, какъ миссиссъ Робинзонъ выѣзжала ежедневно изъ дому въ своей великолѣпной каретѣ съ вензелемъ на дверцахъ, надъ которымъ была вычеканена маленькая корзинка цвѣтовъ, очень похожая издали на княжескую корону. Говорили тогда, что принцъ заплатилъ за эту карету 900 гиней — или, вѣрнѣе, задолжалъ эту сумму, потому что тогда уже въ Англіи существовала поговорка: «дѣлать долги, какъ принцъ Уэльскій». Но мотовство само по себѣ никогда не мѣшало популярности какой бы то ни было высокопоставленной особы; не повредило оно въ общественномъ мнѣніи и принцу Уэльскому при его вступленіи въ свѣтъ. Напротивъ того, щедрость его ставилась ему въ похвалу; всѣ считали этого принца великодушнымъ, благороднымъ и геніальнымъ, тѣмъ болѣе, что въ его характерѣ были нѣкоторыя дѣйствительно прекрасныя и благородныя черты. Не разъ въ это время молоденькая леди Грэсъ вздыхала о принцѣ Уэльскомъ и у ней вырывалось необдуманное восклицаніе: «Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось взглянуть на него»!

ГЛАВА III.
Воксалъ восьмидесятыхъ годовъ.

Проходили недѣли и наступила середина лѣта; нетерпѣніе леди Грэсъ увеличивалось съ каждымъ днемъ. Сэръ Джонъ, чтобы успокоить ее, долженъ былъ дать торжественное обѣщаніе отправиться съ нею въ Воксалъ въ первый же вечеръ, какъ только онъ почувствуетъ нѣкоторое облегченіе и будетъ въ состояніи передвигать ноги. Этотъ вечеръ наконецъ наступилъ; молодая женщина начала свой туалетъ тотчасъ послѣ обѣда и кончила его гораздо раньше, чѣмъ было нужно. Она надѣла на себя роскошныя вещи, купленныя ею у Карра, которыя были особенно эффекты на шестнадцатилѣтней красавицѣ, не даромъ изучавшей законы изящнаго вкуса въ Монфлёри. Въ сумерки подъѣхала карета и унесла въ сады Воксала это очаровательное, молодое существо по безконечному лабиринту необъятнаго города.

Мы сами видали въ молодости сады Воксала, въ которыхъ дѣдушки и бабушки нынѣшнихъ англичанъ проводили въ танцахъ много веселыхъ ночей. Разумѣется въ это время уже совсѣмъ другое общество гуляло но его опустѣвшимъ аллеямъ и отдыхало въ уединенныхъ бесѣдкахъ; но все-таки многіе пожалѣли, когда въ одно прекрасное іюльское утро 1859 года разнеслась вѣсть объ уничтоженіи Воксала. Въ предшествовавшую ночь, при замирающихъ звукахъ національнаго гимна, вмѣсто прежнихъ ярко освѣщенныхъ арокъ въ Воксалѣ появились огромные транспаранты съ крупною надписью: «Исчезни на вѣки»! Съ этой ночи навсегда погасли огни въ саду, павиліоны и танцовальныя залы были разрушены до основанія, старыя деревья срублены, а на томъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда былъ Воксалъ, построена церковь и школа.

Но въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія Воксалъ. былъ въ полномъ блескѣ. Онъ считался самымъ приличнымъ изъ всѣхъ увеселительныхъ мѣстъ тогдашняго Лондона и посѣщался больше всѣхъ; здѣсь бывали знатные лорды и леди, военные, а также люди всякихъ профессій и всякаго возраста. Леди Грэсъ еще въ Эдинбургѣ слышала не мало разсказовъ о Воксалѣ и потому не удивительно, что ея сердце сильно забилось, когда она увидѣла издали цѣлое зарево свѣта надъ волшебнымъ садомъ. Начиная съ Вестминстерскаго моста до входа въ Воксалъ, вся дорога была увѣшана разноцвѣтными фонарями, а по обѣимъ сторонамъ ея выстроились всадники для защиты поздно возвращавшихся посѣтителей отъ разбойниковъ, которые въ то время постоянно безчинствовали не только въ окрестностяхъ, но и въ самомъ городѣ. Карета за каретой подъѣзжала къ ярко освѣщенному порталу, гдѣ нѣсколько лакеевъ въ бѣлыхъ перчаткахъ, бѣлыхъ панталонахъ и красныхъ бархатныхъ фракахъ съ золотомъ, отворяли дверцы и высаживали богато одѣтыхъ дамъ и кавалеровъ. Маленькая леди Эліоттъ не могла дождаться, когда дойдетъ очередь до ихъ кареты и вѣроятно выпрыгнула бы изъ нея раньше времени, еслибъ не боялась испортить свои прекрасные атласные башмаки. Но теперь, когда она вошла въ огненную арку портала и ее разомъ окружилъ блескъ высшаго Лондонскаго общества, — когда на встрѣчу ей грянула музыка громкими аккордами и она увидѣла тысячу свѣчей на деревьяхъ и тысячи великолѣпныхъ туалетовъ, то невольно воскликнула: «Ахъ, какъ хорошо! я не ожидала ничего подобнаго»!

Сэръ Джонъ поспѣшилъ подать руку молодой леди, которая торопливо шла впередъ и едва не затерялась въ толпѣ. Этотъ достойный джентльменъ, въ первый разъ являясь въ обществѣ съ своей женой, нарядился самымъ тщательнымъ образомъ. Однако сегодня онъ въ первый разъ почувствовалъ разницу ощущеній шестнадцатилѣтняго и шестидесятилѣтняго сердца!

Они шли за толпой по «Большой аллеѣ», между высокими деревьями и кустами душистой жимолости, которые освѣщались сверху разноцвѣтными стеклянными лампами. Эта аллея, имѣвшая девятьсотъ футовъ длины, выходила въ поле, на прекрасный лугъ съ обелискомъ, которымъ заканчивался садъ. Но они не прошли и половины аллеи, какъ сэръ Джонъ съ самою изысканною вѣжливостью обратился къ своей женѣ.

— Миледи, сказалъ онъ, не мѣшало бы намъ занять мѣсто въ которой-нибудь изъ этихъ бесѣдокъ! Концертъ кажется кончился.

Дѣйствительно, въ этотъ моментъ послышался послѣдній величавый аккордъ симфоніи, звуки которой, постепенно замирая, разносились изъ середины сада до самыхъ далекихъ и уединенныхъ аллей.

Но леди Грэсъ съ нетерпѣніемъ выслушала его. «Какъ! воскликнула она, — неужели мы будемъ сидѣть, когда всѣ прогуливаются? Вы вѣрно сказали это въ шутку! Мы вѣдь и половины сада не видали… а тамъ, слышите! — что это такое?»

Въ эту минуту вблизи послышался колокольчикъ и изъ всѣхъ аллей и бесѣдокъ хлынула толпа. Сэръ Джонъ долженъ былъ послѣдовать за женой въ боковую аллею, гдѣ за красной шелковой веревкой на извѣстномъ разстояніи виднѣлся гротъ, отверстіе котораго было завѣшано занавѣсью. Когда набралось достаточно публики, то занавѣсъ подняли и въ глубинѣ грота передъ глазами удивленныхъ зрителей открылся прелестный ландшафтъ. Въ дали виднѣлась холмистая мѣстность съ домомъ мельника и водяной мельницей, а на первомъ планѣ" красовался искусно сдѣланный водопадъ, который трудно было отличить отъ настоящаго, такъ какъ вода съ шумомъ и пѣной неслась съ уступа на уступъ въ медленно текущую рѣку.

Леди Грэсъ онѣмѣла отъ удивленія и не могла оторвать глазъ отъ идиллической картины и шумящаго водопада; но черезъ нѣсколько минутъ занавѣсъ опустился и картина исчезла.

Вслѣдъ затѣмъ въ отдаленіи послышались веселые звуки бальной музыки, и публика устремилась въ середину сада.

Теперь уже не было никакой возможности сдержать молодую леди. Не обращая никакого вниманія на кисло-сладкую мину своего степеннаго супруга, она потащила его за собою въ толпу, окружавшую красивую ротонду, построенную въ китайскомъ вкусѣ на подобіе храма и ярко освѣщенную разноцвѣтными фонарями. На верху, подъ куполообразной крышей, сидѣли музыканты въ треугольныхъ шляпахъ со своими нотами, пюпитрами и инструментами, а внизу, на открытой со всѣхъ сторонъ платформѣ, происходили танцы. Веки леди Грэсъ покраснѣли отъ волненія при видѣ этого веселаго зрѣлища.

— Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось танцовать! воскликнула она, взглянувъ съ полумольбой и упрекомъ на своего мужа, который въ этотъ моментъ, стоя на сырой землѣ, гораздо больше думалъ о томъ, какъ бы предостеречь себя отъ простуды, чѣмъ объ удовольствіи своей маленькой жены.

— Всѣмъ извѣстно, миледи, сказалъ онъ, что сэръ Джонъ въ свое время былъ однимъ изъ самыхъ ловкихъ танцоровъ. Но танцы такое глупое удовольствіе, и я немного поумнѣлъ съ тѣхъ поръ…

— Да, очень! пробормотала Грэсъ, отворачиваясь отъ него, — но я желала бы имѣть мужемъ дурака, который бы танцовалъ со мной.

Супруги, занятые своимъ разговоромъ, не замѣтили двухъ офицеровъ въ гусарскомъ мундирѣ, которые внимательно наблюдали за ними.

— By Gad! воскликнулъ младшій изъ нихъ, я не видывалъ такой хорошенькой Евиной дочки, съ тѣхъ поръ…

— Тсс… шепнулъ его спутникъ, который казался вдвое старше. Осторожность никогда не мѣшаетъ. По нѣкоторымъ свѣдѣніямъ, мы сегодня не одни. Она въ саду…

— Будь она проклята! возразилъ юноша съ досадой; я уже ей достаточно ясно сказалъ, что она не должна преслѣдовать меня! Я разлюбилъ ее, и мнѣ она больше не нужна! By Gad! труднѣе отвязаться отъ женщины, чѣмъ пріобрѣсти ее. Это ты замѣть, другъ Гораціо.

— Благодарю за добрый совѣтъ! Посмотримъ, будемъ ли мы ему слѣдовать!

— Ça dépend — нужно только удаляться отъ соблазна. Но когда встрѣтишь такое молодое, прелестное, очаровательное существо, какъ эта леди, развѣ есть какая нибудь возможность устоять противъ искушенія. By Gad! я не виноватъ въ этомъ, Гораціо! Отвѣтственность должна падать на созвѣздіе, подъ которымъ я родился! Какъ бы я желалъ знать, кто этотъ неповоротливый, мучной мѣшокъ въ мужскомъ платьѣ, который стоитъ рядомъ съ нею.

— Одно могу сказать, что, судя по фигурѣ, онъ вполнѣ годился бы въ нашу компанію и ни отъ кого не отсталъ бы въ пирушкѣ. Въ добавокъ, видно по его голубому фраку и пуговицамъ, что онъ вигъ и сдуру слѣдитъ за модой. Однако хотѣлось бы мнѣ взглянуть ему въ лицо.

Сэръ Джонъ и леди Грэсъ въ эту минуту отошли отъ платформы и повернули въ полуосвѣщенную аллею. Оба кавалера послѣдовали за ними.

— Если бы я только зналъ, шепнулъ младшій изъ нихъ своему спутнику, кого изображаетъ изъ себя этотъ слонъ: отца, брата или мужа?

— Я готовъ держать пари, что это мужъ, отвѣтилъ другой. На сколько я знакомъ съ естественной исторіей, братъ такого изящнаго существа никогда не достигъ бы такихъ чудовищныхъ размѣровъ, а съ другой стороны отецъ не сталъ бы любезничать такимъ образомъ съ дочерью.

— Тѣмъ лучше, сказалъ молодой офицеръ. Ты мнѣ всегда говорилъ, что нѣтъ болѣе уродливаго явленія, какъ неравное супружество. Ты долженъ это лучше знать, Гораціо; на твоей сторонѣ опытъ, котораго мнѣ не достаетъ. Посмотримъ, старый дружище, не удастся ли намъ привести въ равновѣсіе нарушенные законы природы…

Между тѣмъ супружеская чета вышла изъ полумрака и направилась къ ярко освѣщенному гроту изъ раковинъ, въ глубинѣ котораго виднѣлся фонтанъ съ бѣлыми мраморными фигурами. Изъ открытой пасти дельфиновъ струилась вода, освѣщенная снизу зеленоватымъ огнемъ; на спинахъ звѣрей сидѣли Олимпійскія божества съ надутыми щеками, державшіе во рту рогъ изобилія, изъ котораго время отъ времени показывалось темнокрасное пламя. Тутъ же стояли двѣ прекрасныя статуи: Аполлона и капельмейстера Генделя (изображеннаго въ видѣ Орфея), работы знаменитаго Рубилльяка. Статуи эти отъ разнаго освѣщенія казались то красными, то зелеными; той же метаморфозѣ подверглось тучное лицо достойнаго сэра Джона, которое на одну секунду приняло такой странный оттѣнокъ, что ни одинъ смертный не позавидовалъ бы ему. Но этого момента было достаточно, чтобы старшій изъ офицеровъ узналъ въ немъ стараго пріятеля: «Да это сэръ Джонъ Эліоттъ! воскликнулъ онъ. — Клянусь Іеговой, это Эліоттъ!» и, оставивъ своего молодаго товарища, онъ поспѣшилъ къ гроту.

Встрѣча обоихъ джентльменовъ была самая дружеская: «Мой добрый, старый другъ! Вы іи это»? — «Какъ вы очутились здѣсь, мой милый Джонъ Гораціо»?… въ свою очередь воскликнулъ сэръ Джонъ, пожимая руку лорда Колмондлея.

— Да, какъ видите, мой старый дружище! отвѣтилъ лордъ, прерывая его.

— Вотъ не ожидалъ встрѣтить стараго пріятеля въ этомъ проклятомъ сыромъ саду!… продолжалъ сэръ Джонъ. Я пріѣхалъ сюда только для миледи… Ахъ, кстати, чуть было не забылъ представить вамъ мою жену. Миледи Грэсъ Дальримпе Эліоттъ… Его сіятельство Георгъ Гораціо, маркизъ и лордъ Колмондлей, графъ Роксаваге, виконтъ…

Но обладатель всѣхъ этихъ титуловъ вторично прервалъ своего пріятеля:

— Вы кажется хотите прочесть намъ цѣлую лекцію о титулахъ великобританскихъ пэровъ, сэръ Джонъ! Но прежде позвольте мнѣ поздороваться съ миледи!

Онъ приложилъ руку къ своей треугольной шляпѣ въ видѣ поклона и сдѣлалъ это такъ изящно, что леди Грэсъ пришла въ полный восторгъ.

Но сэръ Джонъ не далъ выговорить своему пріятелю ни одного слова. Помимо радости, которую ему доставила встрѣча съ старымъ товарищемъ, онъ совершенно ожилъ отъ надежды провести остатокъ вечера болѣе пріятнымъ образомъ, чѣмъ въ обществѣ морскихъ боговъ.

— Ура! воскликнулъ онъ. — Теперь по случаю нашей встрѣчи нужно выпить бутылку бордо. Только войдемте въ какую нибудь бесѣдку, подальше отъ этихъ мраморныхъ чудовищъ и всей этой сырости; мы прикажемъ накрыть столъ и… Съ этими словами онъ подалъ руку леди Грэсъ и пригласилъ лорда Колмондлея слѣдовать за ними, — но тотъ остановилъ его.

— Мой дорогой сэръ, сказалъ онъ, я счелъ бы за величайшую честь и удовольствіе выпить бутылку вина въ обществѣ миледи, но я здѣсь не одинъ, а въ обществѣ молодаго друга, который порученъ моему надзору. Сами согласитесь, могу-ли я по совѣсти оставить его въ этомъ саду, гдѣ столько искушеній для молодости и невинности…

— Молодость и невинность! повторилъ съ усмѣшкой сэръ Джонъ. — Правду сказать, нашли что беречь! Ну, дѣлать нечего, приведите сюда вашего мальчика, милордъ, будемъ вмѣстѣ опекать его, чтобы вино и любовь не вскружили ему голову.

Нѣсколько секундъ спустя, лордъ Колмондлей вернулся съ своимъ другомъ, котораго сэръ Джонъ такъ безцеремонно назвалъ мальчикомъ. На послѣднемъ былъ гусарскій мундиръ, напудренный парикъ и солдатская шляпа, которые очень шли къ его привлекательному женственному лиру. Нордъ Колмондлей представилъ своего друга леди Грэсъ, а затѣмъ ея супругу подъ именемъ барона Ренклефа. Никто не замѣтилъ взгляда, который молодой баронъ бросилъ на супругу сэра Джона, кромѣ самой миледи. Пристальный пожирающій взглядъ его красивыхъ глазъ сразу проникъ въ ея душу — эту маленькую душу, которая во все свое шестнадцатилѣтнее земное странствованіе оставалась чиста какъ зеркало, потому что чувство еще не успѣло затронуть ее. Къ сожалѣнію она не первая и не послѣдняя женщина, у которой чувство и развратъ идутъ рука объ руку.

— Отлично сдѣлали, что пожаловали, молодой человѣкъ, сказалъ сэръ Джонъ, слегка хлопнувъ но плечу молодаго офицера. Пожалуйста безъ церемоній.-Увидимъ, какъ-то на васъ подѣйствуетъ стаканъ бордо! А тамъ мы выпьемъ по рюмкѣ мадеры. Ну, да вы не безпокойтесь, мы присмотримъ за вами… Дайте вашу руку, леди Эліоттъ. Можетъ быть вамъ и не случалось идти подъ руку съ дамой! _Вотъ такъ! А вы, милордъ, добавилъ онъ, обращаясь къ лорду Колмондлею, дайте мнѣ свою руку. Будь прокляты всѣ ноги на свѣтѣ, которыя не выносятъ сырости! Говоря откровенно, мнѣ пріятнѣе сегодня, когда меня самого ведутъ, чѣмъ вести подъ руку даму.

Лордъ Колмондлей и сэръ Джонъ составили собою авангардъ. При этомъ лордъ замѣтно избѣгалъ освѣщенныхъ аллей и многолюдства.

— Вы уже предоставьте мнѣ, сэръ Джонъ, быть вашимъ проводникомъ, сказалъ онъ. Я знаю этотъ садъ лучше, чѣмъ кто-либо изъ лондонскихъ жителей. Въ добавокъ я обѣщаю угостить васъ такимъ ужиномъ и виномъ, какихъ вы не найдете въ цѣломъ королевствѣ.

— Я нисколько не сомнѣваюсь въ этомъ! отвѣтилъ сэръ Джонъ. Если васъ когда нибудь судьба опять занесетъ на сѣверъ, въ нашъ Эдинбургъ, то я отвѣчу вамъ тѣмъ-же гостепріимствомъ, милордъ.

Сэръ Джонъ, не смотря на свою увеличивающуюся хромоту, бодро шелъ съ своимъ спутникомъ, показывая собою примѣръ рѣдкаго самоотверженія. Онъ опять чувствовалъ невыносимую боль въ ногахъ и вполнѣ сознавалъ, что всему виною его любезность, которая прямо съ постели привела его въ этотъ садъ, къ этимъ морскимъ чудовищамъ, обрызгавшимъ кругомъ себя всю землю. Но тѣмъ не менѣе онъ рѣшилъ во что бы то ни стало воспользоваться предстоящимъ угощеніемъ, и только время отъ времени изъ его груди вырывался полуподавленный стонъ.

За обоими пріятелями слѣдовала молодая пара, составлявшая съ ними рѣзкую противоположность. Она шла легкою юношескою поступью. Видно не все равно съ кѣмъ идти подъ руку! И разговоръ не тотъ… Сердце усиленно билось у обоихъ, разгорѣлись щеки…

— Я долженъ вамъ сознаться, миледи, началъ баронъ Ренклефъ, что уже успѣлъ познакомиться съ вами. Съ того дорогаго для меня момента, какъ вы вошли въ садъ, мой взглядъ рабски слѣдилъ за вами. Теперь я возлѣ васъ и потому дозвольте почтительно выразить вамъ мои чувства, прекрасная повелительница моего сердца!

— Эти фразы знакомы мнѣ! прервала его леди Грэсъ съ нѣкоторымъ волненіемъ. Онѣ напомнили мнѣ его королевское высочество герцога Орлеанскаго.

— Вы знаете герцога? съ живостью спросилъ баронъ.

— Три мѣсяца тому назадъ герцогъ Орлеанскій, прощаясь со мною въ монастырѣ Монфлёри, сказалъ мнѣ на прощанье: «если вы когда нибудь поѣдете въ Лондонъ и вамъ удастся познакомиться съ моимъ кузеномъ, принцемъ Уэльскимъ, то передайте ему мой сердечный привѣтъ».

— Такъ онъ велѣлъ вамъ передать это? задумчиво проговорилъ баронъ. Какъ это странно… Но скажите пожалуйста, миледи, знакомы ли вы съ принцемъ Уэльскимъ? Имѣли ли вы случай видѣть его?

— Нѣтъ, милордъ, но я охотно отдала бы это рубиновое кольцо, если бы мнѣ удалось хотя разъ увидѣть этого милаго, великодушнаго молодаго принца Уэльскаго.

— Кольцо съ вашего пальца! воскликнулъ съ восторгомъ юноша. Отдайте мнѣ его, миледи Грэсъ, прелестнѣйшая изъ грацій. Клянусь честью, я доставлю вамъ случай видѣть принца Уэльскаго, говорить съ нимъ… Отдайте мнѣ ваше кольцо!

Онъ говорилъ съ такимъ увлеченіемъ, что леди Грэсъ вѣроятно уступила бы его просьбѣ, но въ это время въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ послышался какой-то шорохъ.

Оба джентльмена, за которыми слѣдовали молодые люди, должно быть также услышали этотъ шорохъ, потому что сразу остановились и лордъ Колмондлей, вырвавъ свою руку изъ-подъ руки сэра Эліотта, въ одну секунду очутился возлѣ своего друга и леди Грэсъ.

Изъ кустарника выступила неожиданно женская фигура; но темнота мѣшала разглядѣть ея лицо. Длинныя складки бѣлаго платья на стройной фигурѣ придавали ей сходство съ привидѣніемъ. Она подняла руку съ угрожающимъ жестомъ и только присутствіе лорда Колмондлея помѣшало ей подойти къ молодой парѣ на болѣе близкое разстояніе. Затѣмъ она медленно удалилась и ея бѣлое платье мало по малу исчезло между деревьевъ. Но среди ночной тишины ясно послышались таинственныя слова: «Флорицель, тѣнь твоей возлюбленной будетъ всюду преслѣдовать тебя».

Баронъ Ренклефъ былъ сильно потрясенъ появленіемъ бѣлой женщины. Онъ такъ дрожалъ, что даже леди Грэсъ замѣтила это.

Но лордъ Колмондлей громко смѣялся. — Вѣроятно это какая нибудь актриса вздумала подшутить надъ нами, — сказалъ онъ: и правду сказать, сыгранная ею комедія вполнѣ удалась ей.

— Однако, какъ поблѣднѣлъ нашъ молодой другъ, добродушно замѣтилъ сэръ Джонъ, когда баронъ и леди Грэсъ подошли къ нему. Стоитъ-ли такъ принимать къ сердцу шутку какой-нибудь актрисы. Вы вѣроятно вообразили, что появилась леди Макбетъ. Но я уроженецъ Шотландіи и могу увѣрить васъ, что на моей родинѣ, ни королевы, ни простыя смертныя не встаютъ изъ могилъ. Мы защитимъ васъ и отъ привидѣній, и отъ живыхъ людей. Не бойтесь, идите за нами, мы дадимъ вамъ стаканъ вина, и вы сразу оправитесь отъ вашего испуга.

Съ этими словами сэръ Джонъ опять взялъ подъ руку лорда Іъолмондлея и поплелся дальше.

Молодой баронъ скоро пришелъ въ себя, но теперь онъ уже не имѣлъ никакой надежды получить кольцо, тѣмъ болѣе, что леди Грэсъ видимо поддразнивала его:

— Вы надѣетесь, что я отдамъ вамъ мое кольцо — сказала она. Нѣтъ, вы его никогда не получите, милордъ, я обѣщала слишкомъ много — это невозможно!

— Такъ вы не хотите исполнить своего обѣщанія! воскликнулъ юноша. Черезъ недѣлю назначенъ придворный балъ по случаю открытія новаго дворца Карлтонъ-гаузъ, который отданъ королемъ принцу Уэльскому. Дворъ и вся публика съ нетерпѣніемъ ждутъ этого бала. Вотъ вамъ самый удобный случай представиться принцу.

— Балъ въ Карлтонъ-гаузѣ! воскликнула шестнадцатилѣтняя леди, которая при одной мысли о придворномъ балѣ тотчасъ же забыла о своей рѣшимости не отдавать кольца. — Вы насмѣхаетесь надо мною. Какъ могу я попасть на этотъ балъ?..

— У меня есть связи во дворцѣ принца и я надѣюсь, что мнѣ не трудно будетъ получить пригласительный билетъ для сэра Джона Эліоттъ и его супруги.

Въ это время они опять подошли къ самой освѣщенной части сада, гдѣ было зажжено до 15,000 разноцвѣтныхъ фонариковъ и играла музыка. Здѣсь противъ оркестра находился большой павиліонъ въ римскомъ вкусѣ, а не далеко отъ него огромная площадь съ полукруглымъ буфетомъ, построеннымъ въ видѣ храма, съ боковыми входами. Этотъ буфетъ былъ замѣчателенъ тѣмъ, что здѣсь можно было получить самую отборную ѣду и вино и онъ могъ удовлетворить одновременно до 16,000 человѣкъ, которые собирались здѣсь иногда во время сезона. За этимъ центромъ сада и въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ него слѣдовали мелкіе павиліоны различной величины, «ложи» и отдѣльныя комнаты, украшенныя стѣнной живописью работы Гогарта и Гнимана (послѣдній бралъ сюжеты изъ твореній Шекспира).

Лордъ Колмондлей повелъ своихъ гостей къ самому отдаленному изъ маленькихъ павиліоновъ, но роскошно убранному внутри. Столъ уже былъ накрытъ и лакеи съ золотыми шнурами, обвитыми вокругъ руки, стояли на-готовѣ, чтобы подать ужинъ. Этотъ ужинъ вышелъ такой веселый и подано было такое количество вина и шампанскаго, что сэръ Джонъ Эліоттъ клялся нѣсколько разъ, что онъ не выйдетъ изъ навиліона до «дневнаго свѣта». Но задолго еще до разсвѣта почтенный джентльменъ, не смотря на привычку къ вину, на столько опьянѣлъ, что не видалъ, какъ баронъ прижималъ къ сердцу и губамъ нѣжныя ручки миледи и не слышалъ, какъ лордъ Колмондлей хлопалъ его по плечу и говорилъ: «Мой милѣйшій сэръ Джонъ, твоя подагра будетъ нашей союзницей».

Веселая компанія вышла изъ сада передъ самымъ разсвѣтомъ; сэра Джона замертво унесли въ карету, которая благополучно доставила супружескую чету въ Cork-Street. Леди Грэсъ, вернувшись домой, имѣла еще вдоволь времени, чтобы заснуть и видѣть во снѣ барона Генклефа, принца Уэльскаго и балъ въ Карлтонъ-гаузѣ.

Вылъ уже полдень, когда Бекки, вбѣжавъ въ спальню леди Грэсъ, разбудила ее и объявила, что принесли "большое письмо съ большою печатью! «

. Геди Грэсъ поспѣшила выйдти въ столовую и увидѣла сэра Джона, сидящаго въ креслѣ, съ ногами, обвязанными ватой, выше колѣнъ. Онъ держалъ въ рукахъ большое письмо съ печатью дворцоваго управленія его королевскаго высочества принца Уэльскаго:

„Оберъ-гофмаршалъ его королевскаго высочества принца Уэльскаго (прочелъ сэръ Джонъ) имѣетъ честь пригласить сэра Джона и леди Грэсъ Эліоттъ на балъ его королевскаго высочества, по случаю открытія Карлтонъ-гауза“.

— Чортъ бы побралъ всѣ балы на свѣтѣ! воскликнулъ съ досадой сэръ Джонъ. — Должно быть у меня опять разболятся „зубы“.

ГЛАВА IV.
Еще нѣсколько словъ о принцѣ уэльскомъ.

Балъ въ Карлтонъ-гаузѣ былъ великимъ событіемъ, о которомъ толковалъ весь городъ. Людей высшаго круга чрезвычайно занималъ вопросъ, кто изъ нихъ получилъ приглашеніе, кто нѣтъ; м-ръ Карръ въ Бондъ-Стритѣ работалъ день и ночь, изготовляя туалеты дамъ, а м-ръ Штульцъ, придворный портной принца Уэльскаго, долженъ былъ одѣть всѣхъ мужчинъ для предстоящаго празднества. Заранѣе уже разсказывались чудеса о балѣ, который долженъ былъ превзойти всѣ прежнія придворныя торжества, хотя такая похвала ничего не выражала, потому что балы и празднества при дворцѣ устарѣвшаго короля Георга III и его набожной супруги Шарлотты были всегда крайне скучны и отличались бѣдной обстановкой. Всѣ разумѣется были въ нравѣ ожидать нѣчто лучшее отъ молодаго принца Уэльскаго, наслѣдника престола, будущаго короля, который давалъ тонъ обществу своими манерами, туалетомъ, упряжью и „благородными увлеченіями“ и не даромъ заслужилъ названіе „самаго безукоризненнаго джентльмена въ Европѣ“.

Карлтонъ-гаузъ находился на томъ мѣстѣ, гдѣ нынѣшняя площадь Ватерлоо примыкаетъ къ Поль-Моллю, противъ С.-Джемскаго парка. Домъ этотъ былъ построенъ въ началѣ восемнадцатаго столѣтія барономъ Карлтономъ и купленъ тогдашнимъ принцемъ Уэльскимъ, отцомъ короля Георга III. Іоническій шпицъ Карлтонъ-гауза и его коринѳскій портикъ считались архитектурными достопримѣчательностями тогдашняго Лондона. Но въ настоящее время этотъ дворецъ уже не существуетъ; колонны прежняго портика поддерживаютъ „національную галлерею“ Трафальгаръ-сквера, а на томъ мѣстѣ», гдѣ стоитъ Карлтонъ-гаузъ возвышается домъ Прусскаго посольства.

Леди Грэсъ провела въ большой тревогѣ всю недѣлю передъ баломъ. Ея маленькое сердце то наполнялось самыми безумными надеждами, то у ней являлось опасеніе, что болѣзнь сэра Джона разрушитъ всѣ ея мечты. Но противъ ожиданій здоровье почтеннаго джентльмена быстро поправилось, быть можетъ отъ тщательнаго употребленія лѣкарствъ, или же вслѣдствіе удовлетвореннаго тщеславія. Помимо удовольствія отъ такого неожиданнаго приглашенія, сэръ Джонъ былъ особенно польщенъ тѣмъ, что попадетъ ко двору принца Уэльскаго, такъ какъ искренно уважалъ молодаго принца, благоговѣлъ передъ нимъ, считалъ его своимъ учителемъ во всемъ, что касалось моды и вкуса, и нарядился въ голубой фракъ съ пуговицами изъ желтой мѣди еще въ то время, когда возможность личной встрѣчи ему и въ голову не приходила.

— Замѣтьте, миледи, сказалъ онъ своей женѣ, что значитъ имѣть связи въ свѣтѣ! Держу пари, что мы получили это приглашеніе благодаря моему доброму старинному другу, лорду Колмондлею.

— Весьма вѣроятно, — отвѣтила леди Грэсъ, хотя она и еще кто-то могли сообщить объ этомъ болѣе точныя извѣстія.

Но въ это время, когда радость и ожиданіе наполняли веселіемъ маленькій домъ Эліоттовъ въ Cork-Street'ѣ, совсѣмъ иное настроеніе господствовало въ противоположномъ большомъ домѣ, гдѣ жила возлюбленная принца Уэльскаго, Мэри Робинзонъ, или, вѣрнѣе сказать, его бывшая возлюбленная. Онъ разлюбилъ ее, и отъ прежняго величія и счастія у ней осталось только печальное унизительное сознаніе, что для удовлетворенія его кратковременной страсти она пожертвовала всѣмъ, что имѣла: добродѣтелью, честнымъ именемъ, красотой. Еще такъ недавно онъ осыпалъ ее ласками и окружающая его толпа лакейскихъ душъ преклонялась передъ ней, а теперь онъ и знать ее не хочетъ и вся прежняя раболѣпная толпа презираетъ ее. Бѣдная женщина ясно видѣла, что солнце ея величія на закатѣ: Когда она отдалась ему въ ту памятную для нея ночь въ замкѣ Кевъ, она думала, что это сближеніе еще больше скрѣпитъ ихъ любовь, но вышло иначе: вѣтренный принцъ охладѣвалъ къ ней со дня на день. Напрасно она отыскивала причину этого охлажденія, предметъ для ревности. Дѣло въ томъ, что принцъ, который клялся ей въ вѣчной вѣрности, разлюбилъ ее черезъ нѣсколько мѣсяцевъ. Отъ всѣхъ нельзя требовать постоянства и вѣрности, а принцъ Уэльскій и помимо этихъ качествъ заслужилъ славу «самаго безукоризненнаго джентльмена въ Европѣ». Мэри Гобинзонъ, подобно многимъ женщинамъ, въ этихъ случаяхъ надѣялась разбудить въ принцѣ прежнюю страсть постоянными попытками видѣться съ нимъ — и своею навязчивостью окончательно опротивѣла ему. Но бѣдняжка уже не владѣла собою и даже едва понимала, что дѣлала. По обращенію придворныхъ она чувствовала, что барометръ понижался со дня на день и не могла помириться съ этимъ. Поведеніе лицъ, окружающихъ принца, едва ли даже не болѣе огорчало ее, чѣмъ его обращеніе съ нею. Однако и между ними нашелся человѣкъ, который относился къ ней съ прежнею почтительностью. Это былъ полковникъ Тарлетонъ, одинъ изъ самыхъ красивыхъ кавалеровъ въ свитѣ принца, отличившійся въ Американской войнѣ, гдѣ онъ лишился правой руки. Тарлетонъ познакомился съ нею раньше принца, когда она только что вступила на сцену Друриленскаго театра и привязался къ ней всей душой. Но она съ насмѣшкой выслушала его признанія, а когда онъ снова встрѣтилъ ее, она была уже любовницей принца. Теперь это былъ единственный человѣкъ, который отнесся съ состраданіемъ къ ея печальному положенію; чтобы развлечь ее, онъ сообщалъ ей самыя подробныя свѣдѣнія о томъ, что дѣлалось при дворѣ принца, объ его поѣздкахъ и наконецъ объ его друзьяхъ и удовольствіяхъ. Эти разсказы до извѣстной степени успокоивали ее, потому что изъ словъ Тарлетона она ясно видѣла, что у ней нѣтъ соперницы. Но однажды она сама захотѣла убѣдиться въ этомъ и, узнавъ, что принцъ отправился инкогнито въ Воксалъ въ сопровожденіи одного оберъ-гофмаршала лорда Колмондлея, послѣдовала за нимъ. Здѣсь она лишилась и послѣдняго своего утѣшенія. Она была свидѣтельницей сцены между принцемъ и одной молодой леди, полуребенкомъ, но поразительной красоты; она слышала отдѣльныя фразы и пришла въ такую ярость, что если-бы лордъ Кодмондлей не остановилъ ее во-время, она вѣроятно не ограничилась бы одной угрозой преслѣдовать принца! Она не знала, кто эта леди, откуда она и какъ называется. Тарлетонъ также не могъ сообщить ей никакихъ свѣдѣній, но она рѣшила удовлетворить свое любопытство во что-бы то ни стало.

Между тѣмъ уже близокъ былъ день, назначенный для бала, который Мэри Робинзонъ ждала съ такимъ страхомъ и тревогой. Вчера она встрѣтила принца въ Гайдпаркѣ, но онъ даже не поклонился ей. Можетъ быть онъ и въ самомъ дѣлѣ не замѣтилъ ее! Надежда никогда не оставляетъ человѣка, даже въ тѣ минуты, когда онъ самъ знаетъ, что для него все кончено. То же было и съ Мэри Робинзонъ. Ей не вѣрилось, что принцъ рѣшится исключить ее изъ придворнаго бала въ Карлтонъ-гаузѣ, — ее, съ которой онъ открыто являлся до сихъ поръ въ маскарадахъ, на балахъ, на королевской охотѣ въ Виндзорѣ, и даже на парадахъ въ присутствіи короля и которую онъ еще за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ сажалъ рядомъ съ собою въ своей ложѣ. Нѣтъ, онъ не сдѣлаетъ этого; онъ не можетъ унизить ее такимъ образомъ передъ цѣлымъ свѣтомъ!

Однако онъ сдѣлалъ это. На имя миссиссъ Мэри Робинзонъ пришло письмо съ печатью принца Уэльскаго; но это письмо не заключало томительно ожидаемаго ею приглашенія на балъ, а только короткую фразу: «Me must meet no more!» (Мы не должны больше встрѣчаться)… Только эти слова… Съ крупною подписью: Реоргъ II.

Внѣ себя отъ гнѣва, стыда, глубоко оскорбленная, она смяла письмо руками.

— Я все-таки поѣду на этотъ балъ! — воскликнула она съ яростью, и, разорвавъ письмо, бросила его на полъ.

ГЛАВА V.
Достопочтенный сэръ Джонъ и леди Эліоттъ при дворѣ принца,

Передѣлки въ Карлтонъ-гаузѣ были окончены; парадныя комнаты заранѣе приготовлены для предстоящаго празднества. Наконецъ наступилъ и давно ожидаемый день бала его королевскаго высочества.

Въ Лондонѣ уже давно не видѣли такого длиннаго ряда экипажей, какъ въ этотъ вечеръ. Паркъ и всѣ прилегающія улицы были сплошь заставлены каретами титулованнаго дворянства и джентри трехъ соединенныхъ королевствъ. Земляничные листья, короны и коронки, окованные тяжеловѣснымъ серебромъ и богато украшенные золотомъ, блестѣли на дверцахъ каретъ и на парадныхъ попонахъ, которыми были покрыты лошади. Лейбъ-гвардейцы верхомъ съ обнаженными шпагами, въ красныхъ мундирахъ съ золотомъ и голубыми отворотами, стояли на часахъ передъ главнымъ входомъ между коринѳскими колоннами портика, и «толстый Бенъ», колоссальный привратникъ принца Уэльскаго, въ этотъ достопамятный вечеръ въ первый разъ вступилъ въ отправленіе своей должности, на удивленіе лондонскихъ жителей, въ теченіе нѣсколькихъ поколѣній. Яркій свѣтъ, падающій изъ оконъ и воротъ, казался особенно эффектнымъ среди мрака наступающей ночи. Въ богато убранныхъ комнатахъ Карлтонъгауза все дышало довольствомъ жизни и веселіемъ. Тяжелые дорогіе ковры умѣряли шумъ шаговъ; вызолоченные канделябры, висѣвшіе за мраморными колоннами, освѣщали матовымъ бѣлымъ свѣтомъ входъ и великолѣпно убранную лѣстницу. Все, что только могъ изобрѣсти самый утонченный вкусъ относительно формъ и богатства красокъ, встрѣчало гостей у самаго порога этого волшебнаго жилища, гдѣ красота и богатство въ своемъ гармоническомъ сочетаніи производили поражающее впечатлѣніе.

У леди Грэсъ едва не закружилась голова, когда передъ нею открылись двери въ «парадныя комнаты» и она увидѣла все это смѣшанное великолѣпіе свѣта, золота, аромата и музыки, искрящихся брилліантовъ и драгоцѣнныхъ камней, всѣ эти богатые наряды, оживленныя лица… У ней на минуту явилось желаніе закрыть себя глава своей маленькой ручкой, потому что они отказывались вѣрить въ дѣйствительность этой отуманивающей картины. Но вслѣдъ затѣмъ ею овладѣло странное чувство какой-то неопредѣленной грусти, зависти и недовольства собою, когда она вошла подъ руку со своимъ парадно напудреннымъ супругомъ въ ярко освѣщенную залу. Какой ничтожной казалась она себѣ передъ всѣмъ этимъ королевскимъ величіемъ и блескомъ. Какъ невзраченъ и бѣденъ показался ей собственный -ея туалетъ, сравнительно съ блескомъ и роскошью другихъ туалетовъ. Но въ послѣднемъ она положительно ошибалась, потому что тогдашній придворный костюмъ французскаго регентства необыкновенно шелъ къ ея изящной головкѣ и ко всей ея пропорціональной и граціозной фигурѣ. Высоко приподнятые напудренные волосы рельефно оттѣняли ея черные глаза и правильныя линіи очаровательнаго лица. Не менѣе эффектно было ея пышное платье въ буфахъ изъ синяго атласа, затканное бѣлымъ шелкомъ и золотомъ и бѣлые атласные башмаки съ брилліантовыми аграфами, сверкавшими при ходьбѣ. Кавалеры съ восхищеніемъ смотрѣли на леди Грэсъ, когда она проходила около нихъ подъ руку съ сэромъ Джономъ, и спрашивали другъ друга: кто эта новая красавица? Но она была такъ погружена въ свои мысли, что не слыхала этого. Глаза ея кого-то искали въ толпѣ. Но кого? Барона Ренклефа или принца Уэльскаго? Она и сама этого не знала. Въ ея глупомъ маленькомъ сердцѣ происходила странная борьба, и еслибы отъ нея потребовали немедленнаго рѣшенія, то неизвѣстно, на чью сторону склонился бы ея выборъ. Тщеславное, легкомысленное сердце! Думало ли оно о нравственномъ долгѣ, добродѣтели или по крайней мѣрѣ о любви? Нѣтъ, оно стремилось только къ наслажденію, къ блестящему, хотя бы кратковременному, существованію; и въ эту минуту подъ опьяняющимъ впечатлѣніемъ окружающей ея пышности леди Грэсъ вѣроятно отдала бы предпочтеніе принцу передъ барономъ Ренклефомъ. Бѣдный баронъ Ренклефъ! Однако глаза ея не находили ни того, ни другаго.

Послѣ всего сказаннаго нами о леди Грэсъ читатель можетъ себѣ задать вопросъ: стоитъ ли внимательнаго и подробнаго изученія такое слабое и легкомысленное существо, не имѣющее другихъ качествъ, кромѣ красоты и внѣшнихъ преимуществъ? Само собою разумѣется, отвѣтимъ мы, что прекрасная Грэсъ Дальримпе Эліоттъ никогда не сдѣлалась бы героиней нашего романа, если бы мы ничего лучшаго не могли разсказать о ней какъ то, что она изъ объятій мужа перешла къ другому. Нѣтъ, наша задача совсѣмъ иная! Мы бы не слѣдили за ней черезъ длинный рядъ соблазновъ, заблужденій и ошибокъ, еслибы судьба по какому-то странному капризу не выбрала ее орудіемъ для достиженія своихъ высокихъ цѣлей, а затѣмъ, разрушивъ своими желѣзными руками мечту всей ея жизни и бросивъ ее одну среди груды развалинъ, не привела бы ее къ раскаянію и раздумью.

Однако вернемся къ нашему разсказу. Леди Грэсъ обманулась въ своихъ ожиданіяхъ. Не видно было ни одного изъ кавалеровъ, занимавшихъ ея голову и сердце. Супруги Эліоттъ дошли наконецъ до послѣдней изъ комнатъ, отведенныхъ для гостей, за которой слѣдовала длинная анфилада внутреннихъ покоевъ его королевскаго высочества. Эта комната была обита шелковой матеріей оранжеваго цвѣта, а потолокъ разрисованъ эмблематическою живописью, гдѣ виднѣлись граціи и музы, Юпитеръ, Меркурій, Аполлонъ и Парисъ. Но лучшимъ украшеніемъ комнаты служили три большихъ одинаковыхъ канделябра удивительной работы, сдѣланныхъ изъ чистаго золота и мозаики въ видѣ пальмы, съ пятью развѣтвленіями, въ которыхъ были вставлены восковыя свѣчи; на пьедесталѣ стояла прекрасная фигура нимфы, обвивавшей стволъ дерева гирляндами цвѣтовъ. Надъ мраморнымъ каминомъ висѣло огромное зеркало, въ которомъ отражался рядъ великолѣпныхъ залъ съ ихъ роскошными обоями и живописью, сотни свѣчей, зажженныхъ въ хрустальныхъ люстрахъ, туалеты и лица гостей, перья, брилліанты, золото и шелкъ. Въ это время изъ большой залы раздавалась величественная Генделевская музыка и слышался шумъ шаговъ и шелестъ шлейфовъ. Но балъ не начинался, такъ какъ принцъ еще не выходилъ изъ своихъ внутреннихъ покоевъ. Изъ С.-Джемскаго дворца никто не присутствовалъ. Король не любилъ никакихъ празднествъ; его угрюмое настроеніе духа въ это время было уже предвѣстникомъ болѣзни, Затмившей конецъ его жизни; королева Шарлотта, эта вѣрнѣйшая и самая преданная изъ женъ, никогда не выѣзжала одна; принцессы были еще слишкомъ молоды для посѣщенія баловъ, а двухъ принцевъ: Іоркскаго и Кларенсъ не было въ Лондонѣ.

Наконецъ послѣ долгаго и напраснаго ожиданія отворились двери и въ комнату вошелъ принцъ Уэльскій въ сопровожденіи своего адъютанта полковника Тарлетона, оберъ-гофмейстера герцога Монтагэ и своего друга королевскаго оберъ-гофмаршала лорда Колмондлея.

Принцъ Уэльскій былъ тогда въ полномъ цвѣтѣ молодости и красоты: статный, высокій, хорошо сложенный, съ открытымъ и пріятнымъ выраженіемъ лица. Общительный по природѣ, любезный и привѣтливый въ обращеніи, онъ могъ блистать въ обществѣ и своими знаніями, такъ какъ получилъ основательное образованіе и читалъ въ подлинникѣ греческихъ и римскихъ классиковъ, поэтовъ и историковъ. При всѣхъ этихъ преимуществахъ онъ еще недурно игралъ на скрипкѣ, превосходно пѣлъ, былъ лучшимъ наѣздникомъ, лучшимъ танцоромъ, имѣлъ самыя изящныя манеры и отличался рѣдкимъ вкусомъ въ туалетѣ. Хотя впослѣдствіи туалетъ сдѣлался для него первымъ вопросомъ жизни и въ немъ обнаружились и другія не совсѣмъ привлекательныя свойства, но въ данное время публикѣ были извѣстны только его хорошія стороны, и она относилась къ нему съ самымъ искреннимъ расположеніемъ. Когда принцъ появился среди своихъ гостей, его встрѣтилъ общій, едва сдержанный возгласъ радости.

Туалетъ принца въ этотъ достопамятный вечеръ отличался особеннымъ изяществомъ. На немъ былъ шелковый кафтанъ блѣднокраснаго цвѣта съ бѣлыми обшлагами и бѣлый шелковый жилетъ, богато вышитый разноцвѣтными шелками. Шляпа его была украшена двумя рядами стальныхъ бусъ съ аграфомъ и кольцомъ изъ того же металла.

Принцъ вошелъ въ шляпѣ и по установленному придворному этикету только слегка прикасался къ ней пальцами въ видѣ поклона, проходя мимо двойнаго ряда почтительно привѣтствовавшихъ его кавалеровъ и дамъ, которые стояли шпалерой до самыхъ дверей средней залы, гдѣ было устроено подобіе трона на возвышеніи, украшенное золотомъ и обитое красной каймой. У ножекъ его были придѣланы львиныя головы, какъ эмблема силы и могущества, а вокругъ нихъ обвивались золотыя змѣи — эмблемы мудрости. Надъ трономъ красовался шлемъ, а надъ окнами этой «тронной залы» изображена была слава въ видѣ св. Георгія, покровителя Англіи, голова котораго была окружена сіяніемъ.

Принцъ, подойдя къ трону, поднялся на его ступени, и теперь, когда онъ былъ видѣнъ всему обществу, снялъ свою шляпу и привѣтствовалъ своихъ гостей легкимъ поклономъ. Затѣмъ принцъ, сойдя съ возвышенія, присоединился къ остальному обществу.

Въ числѣ гостей была одна дама, у которой сердце билось все сильнѣе и сильнѣе, съ самой той минуты, какъ вошелъ принцъ. Она тотчасъ узнала сто. Но узнаетъ ли онъ ее? При этой мысли нѣжныя щеки ея покрылись яркимъ румянцемъ и по тѣлу пробѣжала дрожь.

— Что съ вами, миледи? спросилъ сэръ Джонъ, замѣтивъ волненіе своей жены, но не подозрѣвая причины, такъ какъ онъ самъ, вслѣдствіе ли илохаго зрѣнія или неудобнаго мѣста за спиной одного лорда, только мелькомъ видѣлъ принца и на могъ разглядѣть черты его лица.

Но леди Грэсъ не успѣла отвѣтить на вопросъ сэра Джона. Едва оправилась она отъ перваго сильнаго впечатлѣнія, какъ снова крові. бросилась ей въ голову. «Онъ идетъ»! воскликнула она, боязливо прижимаясь къ своему мужу,

Принцъ дѣйствительно былъ уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ. Дамы, согласно этикету почтительно разступались съ обѣихъ сторонъ, чтобы дать дорогу его королевскому высочеству, который прямо подошелъ къ маленькой леди Грэсъ, въ сопровожденіи лорда Колмондлея, слѣдовавшаго за нимъ на нѣкоторомъ, разстояніи. Теперь и сэръ Джонъ узналъ своихъ веселыхъ товарищей Воксала.

Леди Эліоттъ была сильно смущена, когда принцъ подошелъ къ ней, но принцъ Георгъ благосклопно улыбался.

— Миледи, сказалъ онъ ей, баронъ Ренклефъ пришелъ, чтобы исполнить данное имъ слово и напомнить вамъ объ одномъ обѣщаніи. Онъ имѣетъ честь представить вамъ принца Уэльскаго!

Лордъ Колмондлей воспользовался этой минутой, чтобы подойти къ сэру Эліотту, который въ душѣ сильно струсилъ при одномъ воспоминаніи о ночи, проведенной въ Воксалѣ.

— Сэръ Джонъ! — сказалъ ему торжественнымъ тономъ оберъ-гофмаршалъ, хотя на лицѣ его показалась едва замѣтная плутоватая улыбка, — передъ вами его королевское высочество наслѣдный принцъ Великобританіи, кронпринцъ Брауншвейга, Люнебурга, герцогъ Корнуэльскій и Ротсай, графъ Каррикъ, баронъ Ренклефъ (при этомъ оберъ-гофмаршалъ едва не засмѣялся самымъ безцеремоннымъ образомъ), владѣтель и оберъ-сенешалъ Шотландіи, принцъ Уэльскій!

При каждомъ новомъ титулѣ сэръ Джонъ отвѣшивалъ низкій поклонъ тѣмъ старомоднымъ способомъ, какой нѣкогда усвоилъ себѣ въ салонѣ маркизы Помпадуръ. Мало но малу страхъ смѣнился въ немъ чувствомъ довольства, что онъ находится въ присутствіи боготворимаго имъ принца, а тучное лицо его засіяло выраженіемъ полнаго блаженства.

— Мы кажется знакомы, сэръ Джонъ, сказалъ принцъ ласковымъ, но сдержаннымъ тономъ высокопоставленнаго лица, составлявшимъ совершенную противоположность съ веселымъ и безцеремоннымъ обращеніемъ барона Ренклефа въ Воксалѣ.

— Точно такъ, ваше королевское высочество, отвѣтилъ сэръ Джонъ, — но могъ ли я предположить, что такое инкогнито…

— Однако дворянинъ и вѣрный подданный его величества, замѣтилъ принцъ, долженъ бы лучше знать титулы британскихъ перовъ и помнить, что титулъ барона Ренклефъ издавна принадлежитъ принцу Уэльскому.

Сэръ Джонъ былъ сильно смущенъ этимъ неожиданнымъ для него упрекомъ и не зналъ, что отвѣтить, но по счастію въ это время раздались звуки трубы, что служило знакомъ начинающихся танцевъ.

Его королевское высочество милостиво подалъ руку леди Грэсъ.

— Милордъ, сказалъ онъ при этомъ, обращаясь къ лорду Колмондлею, передаю на ваше попеченіе нашего общаго друга сэра Джона, постарайтесь занять его.

Сэръ Джонъ былъ въ восхищеніи отъ любезности принца и окончательно просіялъ, когда его старый пріятель, лордъ Колмондлей увелъ его изъ духоты и шума въ болѣе прохладную боковую комнату, гдѣ стоялъ накрытый столъ съ самыми отборными блюдами и винами. Оберъ-гофмаршалъ такъ усердно угощалъ достопочтеннаго джентльмена, что тотъ скоро окончательно опьянѣлъ и уже не былъ въ состояніи выйти изъ-за стола.

. Принцъ повелъ свою даму въ бальную залу, гдѣ уже раздавались аккорды полонеза. Никто изъ присутствующихъ не зналъ имени хорошенькой леди, которая удостоилась вниманія его королевскаго высочества и завидной чести танцовать съ нимъ первый танецъ. Наводить справки уже было поздно: по данному сигналу нары одна за другой выступали въ полонезѣ; впереди всѣхъ былъ принцъ Уэльскій, который открылъ знаменитый балъ въ Карлтонъ-гаузѣ съ леди Грэсъ Дальримпе Эліоттъ.

ГЛАВА VI.
Гдѣ говорится о кольцѣ и на сцену является пажъ.

Уже было далеко за полночь и танцы кончились. Гости разбрелись по великолѣпнымъ заламъ, любуясь ихъ убранствомъ, картинами, обоями, золотыми канделябрами, зеркалами и обоями… Появились лакеи въ богатыхъ ливреяхъ и напудренныхъ парикахъ и изящные пажи, разносившіе дессертъ на золотыхъ подносахъ.

Принцъ увелъ прекрасную леди Грэсъ въ нишу тронной залы, гдѣ онъ могъ на свободѣ бесѣдовать съ нею, такъ какъ гости, не желая стѣснять его королевское высочество, мало по малу удалились. Но тѣмъ не менѣе всѣмъ хотѣлось узнать имя неизвѣстной красавицы, и она сдѣлалась чуть ли не единственнымъ предметомъ разговоровъ въ этотъ вечеръ. Въ тронной залѣ остался одинъ пажъ, который стоялъ въ отдаленіи и не сводилъ глазъ съ своего повелителя. Этотъ пажъ казался моложе своихъ товарищей; его ноги, плотно обтянутыя шелковыми чулками, отличались такою округленностью и изяществомъ линій, что обратили бы на себя вниманіе любаго скульптора. Красивое лицо матово-прозрачной бѣлизны казалось еще нѣжнѣе отъ небольшихъ, черныхъ какъ смоль усовъ, пунцовыхъ губъ и напудренныхъ локоновъ; одни только живые сѣрые глаза были слишкомъ выразительны и серьезны для такого молодаго лица. Еслибы принцъ обращалъ вниманіе на что нибудь кромѣ своей дамы, то вѣроятно отъ него не ускользнуло бы то выраженіе ненависти и презрѣнія, которое по временамъ появлялось въ этихъ глазахъ, такъ пристально смотрѣвшихъ на него. Но принцъ ничего не видѣлъ кромѣ маленькой леди Грэсъ, которая казалась еще очаровательнѣе въ розовомъ полусвѣтѣ ниши.

— Я помню, бормотала она, потупивъ глаза и краснѣя отъ стыда и смущенія, — что обѣщала отдать вамъ кольцо… Но я никогда не дала бы такого обѣщанія, еслибы знала, что баронъ Генклефъ… Я не могу понять, почему ваше королевское высочество придаетъ такое значеніе моему нелѣпому обѣщанію и хочетъ заставить меня выполнить его, зная, какія изъ этого могутъ быть послѣдствія.

— Не ожидалъ я слышать это отъ моей милой Грэсъ, съ живостью возразилъ принцъ. — Можетъ ли моя Грэсъ сомнѣваться въ томъ, что она теперь дороже для меня всего на свѣтѣ? развѣ она не видитъ, что я боготворю ее, поклоняюсь ей, люблю до безумія? Могу ли я равнодушно относиться къ тому, что служитъ вещественнымъ знакомъ взаимной привязанности. Горе мнѣ, если ея сердце допускаетъ это!

Леди Грэсъ молчала; лицо ея раскраснѣлось и она едва не заплакала, но черезъ секунду овладѣла собою и сказала:

— Вы кажется забыли, ваше королевское высочество, что я связана съ другимъ человѣкомъ и что счастіе быть удостоенной вашего высокаго вниманія покупается слишкомъ дорогой цѣной и мнѣ придется изъ-за этого потерять лучшее достояніе женщины.

— Желалъ бы я знать, что вы называете лучшимъ достояніемъ женщины.

— Ея честь, ваше королевское высочество, отвѣтила довольно рѣшительно леди Грэсъ и въ ея простодушной душѣ можетъ быть въ первый разъ въ жизни проснулось сознаніе какого-то долга. Это сознаніе сразу превратило ее въ женщину изъ наивнаго и беззаботнаго ребенка, какимъ она была до сихъ поръ. Она видѣла передъ собою двѣ дороги и чувствовала, что на нее падетъ отвѣтственность за выборъ. Повязка сорвана была съ ея глазъ, и она понимала, чѣмъ должно кончиться ухаживанье принца при малѣйшемъ поощреніи съ ея стороны.

Но его королевское высочество насмѣшливо смотрѣлъ на прелестное лицо, которое въ эту минуту было выразительнѣе и прекраснѣе, чѣмъ когда-либо.

— Честь! воскликнулъ принцъ Уэльскій съ саркастическимъ смѣхомъ. — Только это останавливаетъ васъ! Сдѣлайте одолженіе, миледи, объясните мнѣ. что это за вещь — честь?

— Остаться вѣрной своему слову, хотя оно дано было необдуманно; не обманывать мужа, съ которымъ связала судьба передъ Богомъ и людьми, хотя сердце быть можетъ осталось чуждо этому союзу; подавить безумное чувство, которое не можетъ быть удовлетворено; не давать повода для упрековъ совѣсти. Ботъ что я называю честью, ваше высочество.

Принцъ нахмурился. — Вы говорите не хуже кэнтерберійскаго архіепископа, сказалъ онъ. Но объясните мнѣ, миледи, гдѣ вы научились всему этому. Не въ монастырѣ ли Монфлёри? By gad! я запретилъ бы англійскому дворянству отдавать своихъ дочерей въ французскіе монастыри. Не могу же я себѣ представить, чтобы мой кузенъ герцогъ Орлеанскій набилъ вамъ голову такимъ вздоромъ. Не будьте же такая злая, добавилъ онъ уже болѣе ласковымъ голосомъ. Вы должны быть благоразумнѣе, Грэсъ. Что связываетъ васъ съ этимъ простодушнымъ и вѣчно пьянымъ человѣкомъ, съ этимъ щеголеватымъ подагрикомъ, который называется вашимъ мужемъ!…

— Ваше высочество! — отвѣтила только леди Грэсъ, съ такимъ достоинствомъ и такимъ высокомѣрнымъ тономъ, какого принцъ никогда не ожидалъ отъ нея.

— Однако, миледи, продолжалъ онъ, нѣсколько опомнившись, вы не можете отвергать, что васъ ожидаетъ печальная жизнь съ такимъ мужемъ, — жизнь, лишенная всякихъ радостей, стремленій, всего, что насъ заставляетъ дорожить ею. А вы еще такъ молоды, Грэсъ, — подумайте объ этомъ.

Грэсъ ничего не отвѣтила. Она стояла передъ нимъ, потупивъ глаза, только легкій вздохъ помимо ея воли вырвался изъ ея груди.

— Такое существованіе, сказалъ принцъ, не можетъ удовлетворить васъ, милая Грэсъ. Васъ прельщаетъ блескъ, веселье, шумъ. Иначе и быть не можетъ — вы должны любить это. Что станется со свѣтомъ, если молодость и красота отрекутся отъ него! Развѣ молодость и красота созданы не для того, чтобы наслаждаться и доставлять другимъ наслажденіе? Отъ васъ зависитъ выборъ, Грэсъ: тамъ васъ ждетъ неизвѣстность, пустота, одиночество, а здѣсь — все, что только есть хорошаго и прекраснаго въ жизни, здѣсь веселье и любовь, роскошный пиръ молодости, престолъ въ будущемъ. А что такое честь! Слава выше чести. Вѣшайтесь же скорѣе, Грэсъ — выбирайте…

— Мой выборъ уже сдѣланъ! вырвалось изъ взволнованной груди Грэсъ. Я связана…

— Вы связаны! Развѣ можетъ быть рѣчь о какихъ-либо оковахъ. Если принцъ Уэльскій пожелаетъ, то онъ разорветъ ихъ! Грэсъ, я люблю тебя и, by Gad, ты будешь свободна!

— Слишкомъ поздно! — отвѣтила измученная женщина едва слышнымъ голосомъ.

— Оковы эти разорваны, ихъ нѣтъ! воскликнулъ принцъ, увлеченный страстью и забывая, гдѣ онъ. — Стоитъ ли послѣ того быть наслѣднымъ принцемъ Англіи, если мнѣ отказано въ счастьѣ, которое слѣпой случай отдалъ въ руки ничтожнѣйшему изъ моихъ подданныхъ. Случай всегда слѣпъ, и я хочу доказать, что онъ безсиленъ. Ты должна быть моею, Грэсъ, хотя бы противъ твоего собственнаго желанія. Неужели властелины этого міра имѣютъ только власть надъ жизнью и смертью своихъ подданныхъ и не могутъ побѣдить упорное сердце женщины!

— Сжальтесь надо мной! пощадите!.. рыдая проговорила Грэсъ. Слезы текли по ея щекамъ, какъ бы свидѣтельствуя о тяжелой вынесенной ею борьбѣ.

— Пощажу тогда, когда ты отдашься мнѣ! — воскликнулъ принцъ со всѣмъ пыломъ страсти, между тѣмъ какъ всѣ жилы налились кровью на его лбу. — Если ты не отдашься мнѣ добровольно, то я возьму силою залогъ твоей любви; онъ мой, и долженъ быть моимъ! Это такъ же вѣрно, какъ то, что я наслѣдный принцъ трехъ королевствъ.

Съ этими словами, уже не владѣя собой, онъ схватилъ руку леди Грэсъ. Но срывая кольцо, онъ замѣтилъ, что несчастная женщина пошатнулась и поблѣднѣла какъ полотно; она видимо начинала терять сознаніе; дыханіе ея остановилось, глаза закрылись.

— Воды! воды! — закричалъ принцъ, который только теперь вспомнилъ, гдѣ онъ, и счелъ необходимымъ скрыть отъ общества несчастное приключеніе.

Пажъ, стоявшій въ это время почти у самой ниши, тотчасъ же подбѣжалъ съ своимъ подносомъ.

Принцъ былъ такъ взволнованъ, что не замѣтилъ, какъ исказилось лицо красиваго пажа, когда онъ увидѣлъ рубиновое кольцо на рукѣ его королевскаго высочества. На этомъ лицѣ моментально выразились одно за другимъ почти всѣ формы человѣческой страсти: горькое презрѣніе, ненависть, любовь, гнѣвъ, ревность…

Принцъ поспѣшно взялъ съ подноса кусокъ льда и приложилъ его къ вискамъ леди Грэсъ, которая почти тотчасъ же опомнилась; только лицо ея оставалось блѣднымъ, и она была видимо измучена и обезсиленна.

— Отведите меня къ моему мужу, сказала леди Грэсъ слабымъ, но рѣшительнымъ голосомъ. — Мнѣ хочется уѣхать отсюда!

Долго искали сэра Джона и наконецъ нашли его совершенно пьянымъ, въ той самой комнатѣ, куда увелъ его лордъ Колмондлей въ началѣ вечера. Онъ едва держался на ногахъ, когда его привели въ залу, гдѣ принцъ Уэльскій сидѣлъ на диванѣ, возлѣ своей дамы.

— Вотъ настоящій джентльменъ! воскликнулъ сэръ Джонъ, обращаясь къ своей женѣ и указывая на лорда Колмондлея, который велъ его подъ руку. — Настоящій джентльменъ! онъ васъ угощаетъ лучшимъ шампанскимъ и устраиваетъ дѣло такимъ образомъ, что вы можете нить его спокойно, зная, что ни одна дама не потревожитъ васъ… Ура!.. пью за здоровье принца Уэльскаго, самаго безукоризненнаго джентльмена въ Европѣ… кто будетъ спорить противъ этого, тотъ и ..

У бѣдной леди Грэсъ опять навернулись слезы на глазахъ, когда она увидѣла своего мужа въ такомъ состояніи. Принцъ Уэльскій велѣлъ подать придворную карету, и сэръ Джонъ подъ руку съ лордомъ Колмондлеемъ, а леди Грэсъ съ принцемъ медленно вышли изъ залы.

Пажъ, бывшій единственнымъ свидѣтелемъ предшествовавшей сцены, поспѣшилъ выбраться изъ толпы, тотчасъ же нахлынувшей въ залу послѣ ухода принца. Но въ эту минуту пажъ почувствовалъ, что кто-то слегка прикоснулся къ его плечу, и съ испугомъ оглянулся. Это былъ полковникъ Тарлетонъ, который при составленіи новаго штата принца Уэльскаго назначенъ былъ его адъютантомъ.

— Однако, миссиссъ Робинзонъ, шепнулъ онъ пажу, вы положительно неузнаваемы въ этомъ костюмѣ! Держу пари, что принцъ не замѣтилъ васъ.

— Не задерживайте меня, другъ мой, отвѣтилъ мнимый пажъ. Мнѣ дорога каждая минута. Теперь я должна узнать во что бы то ни стало, кто эта женщина, которая отняла у меня сердце принца… А узнаю это, хотя бы мнѣ пришлось проѣхать нѣсколько миль. Но кстати… Она дала ему свое кольцо… Не можете ли вы достать мнѣ это кольцо — тогда, полковникъ, тогда… Она взглянула на него своими большими сѣрыми глазами, въ которыхъ гнѣвъ смѣнялся выраженіемъ нѣжности. Взглядъ этотъ обѣщалъ многое и имѣлъ всемогущую власть надъ влюбленнымъ Тарлетономъ.

— Я не знаю, удастся ли мнѣ это, отвѣтилъ Тарлетонъ, между тѣмъ какъ миссиссъ Робинзонъ тотчасъ-же исчезла.

Въ корридорѣ она быстро накинула на себя плащъ и шляпу, и прежде чѣмъ сэръ Джонъ и леди Грэсъ добрались до портала, она уже стояла тутъ и, внимательно разглядѣвъ карету, въ которую они сѣли, погналась за нею.

Слѣдовать за этой каретой было не трудно, такъ какъ за Поль-Моллемъ она тотчасъ повернула въ Cork-Street, — въ ту самую улицу, гдѣ жила сама миссиссъ Робинзонъ, и остановилась у маленькаго дома на* правой сторонѣ. Супруги вошли въ домъ и карета уѣхала. Миссиссъ Робинзонъ очутилась одна на улицѣ, гдѣ не видно было ни одной души, и около своего дома.

Она знала теперь, что черезъ улицу отъ нея, въ противоположномъ домѣ, живетъ ея соперница, овладѣвшая сердцемъ принца.

— Побѣда! воскликнула она, теперь я могу приняться за свое дѣло.

ГЛАВА VII.
Ея сіятельство маркиза Гертфордъ приказываетъ доложить о себѣ.

На слѣдующій день сэръ Джонъ былъ опять боленъ, больнѣе чѣмъ когда либо, и въ сквернѣйшемъ расположеніи духа. Онъ видѣлъ, что на этотъ разъ у него не на шутку «разболѣлись зубы» и что онъ не легко и не такъ скоро отдѣлается отъ болѣзни.

— Будь проклято это шампанское, воскликнулъ онъ тономъ человѣка, получившаго кровную обиду, — пусть меня повѣсятъ, если я еще когда нибудь буду пить на пари съ лордомъ оберъ-гофмаршаломъ его величества.

Затѣмъ съ покорностію мученика, страждущаго за правое дѣло, онъ приказалъ укутать себѣ ноги ватой выше колѣнъ и легъ въ постель, на которой ему было суждено лежать теперь въ теченіе нѣсколькихъ недѣль.

Трудно передать то, что испытывала леди Грэсъ, сидя у постели своего больнаго мужа. Къ воспоминаніямъ прошлаго вечера, отъ которыхъ и теперь лицо ея по временамъ покрывалось яркимъ румянцемъ, примѣшивалось чувство глубокаго презрѣнія къ мужу, который, забывая собственное достоинство, вслѣдствіе своей неумѣренности могъ ежеминутно сдѣлать и себя, и ее посмѣшищемъ цѣлаго общества.

Развѣ принцъ не былъ нравъ? Каждое сказанное имъ слово жгло ея сердце. Дѣйствительно, что привязывало ее къ этому пьяницѣ кромѣ внѣшней связи, которую было такъ же легко порвать, какъ легко была заключена. Зачѣмъ она навязала его себѣ на шею? Зачѣмъ она вышла за него замужъ? Только теперь для нея выяснилась настоящая причина: она хотѣла избавиться отъ неизбѣжныхъ стѣсненій въ родительскомъ домѣ, отъ однообразія роднаго города, гдѣ не было ни двора, ни блестящаго общества, ни великолѣпныхъ баловъ. По дѣтскому легкомыслію она стремилась къ тому, чего достигла теперь; дѣйствительность превзошла все, что могла создать ея фантазія: но она не радовала ее. Передъ ней какъ призракъ являлось сознаніе грозящаго ей паденія. Она жалѣла о томъ, что утратила прежнюю безпечность и что не можетъ безъ упрековъ совѣсти слушать рѣчи того, которому она поклонялась, не зная его, и котораго полюбила всей душой чуть ли не съ той минуты, какъ увидѣла его. Напрасно слабый разсудокъ говорилъ ей противъ этой любви; она въ то-же время старательно припоминала всѣ его слова. Что значилъ въ его разговорѣ — спрашивала она себя — намекъ на престолъ «въ будущемъ»? Хотѣлъ ли онъ сказать этимъ, что современемъ… При этой мысли она улыбнулась, грустно покачала головой и, подойдя къ окну, взглянула на противоположный домъ, гдѣ жила миссиссъ Мэри Робинзонъ. Теперь домъ этотъ показался ей мертвымъ и мрачнымъ, занавѣси въ окнахъ перваго этажа были гдѣ подняты, гдѣ полуопущены, какъ будто живущимъ въ этомъ домѣ было все равно, темно или свѣтло въ комнатахъ… Развѣ принцъ не любилъ этой женщины? однако онъ бросилъ ее! Кто можетъ поручиться, что съ нею не случится тоже самое… Боже мой! быть покинутой имъ!.. Ей сдѣлалось страшно, она закрыла лицо руками; но слезы такъ и лились изъ ея глазъ.

— Лучше никогда не знать счастья быть любимой имъ, чѣмъ испытать такой позоръ! — промелькнуло въ ея головѣ. Но что значитъ гордость женщины въ борьбѣ со страстью, а тѣмъ болѣе такого слабаго и избалованнаго ребенка, какимъ была леди Гросъ! Это все равно, что выйти противъ врага съ неравнымъ оружіемъ или тупымъ мечемъ. Подобную борьбу можно скорѣе назвать постепенной сдачей, такъ какъ тутъ главную роль играетъ кровь и случай. Леди Грэсъ отошла отъ окна съ заплаканными глазами.

— О чемъ это вы плакали, миледи? спросилъ заботливо сэръ Джонъ, слегка приподнимаясь съ дивана, на которомъ онъ лежалъ, изображая изъ себя скорѣе тюкъ ваты, нежели человѣка. — Васъ вѣрно огорчаютъ мои страданія? Дѣйствительно, одному Богу извѣстно, какъ я мучусь. Но во всемъ виноватъ лордъ Колмондлей! Я ему докладывалъ чуть ли не за каждымъ стаканомъ, что шампанское для меня ядъ; но что остается дѣлать джентльмену, когда тостъ слѣдуетъ за тостомъ. Однако, будьте увѣрены, миледи, что это послужитъ мнѣ урокомъ. Пусть меня повѣсятъ, если я опять отправлюсь въ этотъ дворецъ, гдѣ…

Сэръ Джонъ остановилъ потокъ своего краснорѣчія, такъ какъ въ эту минуту послышался грохотъ экипажа, подъѣхавшаго къ ихъ дому, и вслѣдъ за звонкомъ вошла Бекки.

— Ея сіятельство маркиза Гертфордъ! доложила горничная.

Яркая краска выступила на блѣдномъ и заплаканномъ лицѣ леди Эліоттъ. Маркиза Гертфордъ была одна изъ самыхъ знатныхъ дамъ высшаго Лондонскаго общества, супруга лорда оберъ-каммергера его величества и пользовалась особеннымъ довѣріемъ принца Уэльскаго, который называлъ ее своей «пріятельницей» и подъ этимъ именемъ представилъ вчера леди Гросъ.

Сэръ Джонъ, какъ вѣрный англійскій подданный, былъ очень польщенъ визитомъ такой высокопоставленной особы, хотя за минуту передъ тѣмъ обѣщалъ никогда не бывать въ Карлтонъ-гаузѣ.

— Миледи, сказалъ онъ, обращаясь къ своей женѣ, вы должны принять маркизу и извиниться за меня, что я не могу выйти въ гостинную.

Леди Эліоттъ была въ нерѣшимости. Ей не хотѣлось показаться маркизѣ съ покраснѣвшимъ лицомъ и заплаканными глазами. Она еще была на столько неопытна въ свѣтской жизни, что не обладала искусствомъ притворяться; ей было тяжело изображать изъ себя одну изъ тѣхъ маріонетокъ, которыя по данному знаку являются и сходятъ со сцены во всякое время. Она не могла сразу овладѣть собою и не умѣла сдѣлать изъ заплаканнаго лица — улыбающееся, изъ огорченнаго — веселое, изъ взволнованнаго — равнодушное, какъ это дѣлаютъ многія свѣтскія женщины, и при этомъ съ такою быстротою, которая поражаетъ всякаго посторонняго человѣка.

Но дальше медлить не было возможности. На лѣстницѣ послышался шорохъ тяжелаго дорогаго платья, и вслѣдъ затѣмъ одна за другой отворились двери перваго этажа.

— Миледи, сказалъ съ нетерпѣніемъ сэръ Джонъ, неловко заставлять ждать ея сіятельство. Хотя вполнѣ похвально, что васъ огорчаютъ страданія вашего мужа, но свѣтская женщина должна владѣть собой.

— Не сердитесь, воскликнула шестнадцатилѣтняя супруга сэра Эліотта, прижимая носовой платокъ къ глазамъ и подходя къ двери.

Она еще минуту постояла на порогѣ, какъ будто въ раздумьѣ, и затѣмъ исчезла, тихо затворивъ за собою дверь.

— Она еще совсѣмъ незнакома съ свѣтскимъ обращеніемъ, разсуждалъ про себя сэръ Джонъ, оставшись одинъ въ комнатѣ. — Ей недостаетъ представительности и вообще тѣхъ качествъ, которыя необходимы для жены дворянина. Она должна чаще посѣщать хорошее общество…. По всему видно, что воспитаніе молодыхъ дѣвушекъ въ французскихъ монастыряхъ нѣсколько запущено въ настоящее время. Совсѣмъ другіе были нравы въ кружкахъ маркизы Помпадуръ.

Но въ тотъ моментъ, когда сэръ Джонъ въ своихъ воспоминаніяхъ коснулся этой любимой имъ темы, размышленія его были прерваны самымъ неожиданнымъ образомъ.

Онъ услышалъ, что кто-то отворилъ дверь въ его комнату. Неужели это леди Грэсъ? спрашивалъ себя сэръ Джонъ. Нѣтъ, она только что сошла съ лѣстницы…. Кто нибудь изъ гостей? Но въ такомъ случаѣ слуга доложилъ бы ему объ этомъ.

Однако на порогѣ дѣйствительно показался гость, и въ добавокъ совершенно незнакомый сэру Джону.

ГЛАВА VIII.
Сэръ Джонъ принимаетъ неожиданнаго гостя.

Гость былъ молодой, красивый юноша, почти мальчикъ, одѣтый пажомъ, въ красномъ платьѣ съ золотомъ, въ бѣлыхъ чулкахъ, изящныхъ башмакахъ и съ маленькой треугольной шляпой подъ мышкой.

Прежде всего въ дверяхъ показалась курчавая голова съ золотистосвѣтлыми волосами, слегка покрытыми пудрой, и послышался веселый, почти дѣтскій смѣхъ.

Сэръ Джонъ оглянулся и тотчасъ же узналъ по цвѣту и покрою платья пажа его королевскаго высочества принца Уэльскаго. Хотя такой способъ знакомиться не особенно нравился почтенному джентльмену, но онъ рѣшилъ, что съ пажей взыскивать нечего и рѣзвость еще не такой порокъ, тѣмъ болѣе, что пажи тѣ же дѣти, и дѣти самыхъ знатныхъ англійскихъ домовъ.

— Я только не могу понять, замѣтилъ сэръ Джонъ, дѣлая знакъ, чтобы пажъ подошелъ поближе, какъ вы очутились здѣсь, не постучавшись, безъ звонка и такъ незамѣтно, что никто не успѣлъ доложить о васъ.

Гость вмѣсто отвѣта засмѣялся громче прежняго и, войдя въ комнату, осторожно заперъ за собою дверь.

— Ну, ну! воскликнулъ сэръ Джонъ съ нѣкоторой досадой. — Съ которыхъ это поръ вы отвѣчаете смѣхомъ, когда съ вами говорятъ настоящимъ Англійскимъ языкомъ.

Маленькій пажъ скорчилъ серьезную мину и, подойдя къ дивану, на которомъ лежалъ больной, подалъ ему свою маленькую руку въ кружевной манжетѣ. Сэръ Джонъ вопросительно смотрѣлъ на пажа и не шевелился; но гость нисколько не смутился этимъ и, наклонившись къ больному, шепнулъ ему на ухо:

— Давай руку, старый дружище, — только не говори такъ громко!

Почтенный джентльменъ имѣлъ сильное поползновеніе спровадить навязчиваго пажа не совсѣмъ церемоннымъ способомъ, однако воздержался, когда тотъ многозначительно указалъ ему на потолокъ, приложивъ тонкій палецъ къ губамъ.

— А, понимаю, сказалъ сэръ Джонъ, слегка понизивъ голосъ, — ты принадлежишь къ штату ея сіятельства?…

Маленькій пажъ отрицательно покачалъ головой.

— Ну такъ къ ч….

— Тсс!

— Значитъ, ты не изъ свиты маркизы?…

— Я не принадлежу ни къ чьей свитѣ, гордо отвѣтилъ маленькій пажъ, а состою при его королевскомъ высочествѣ, несравненномъ Георгѣ, принцѣ Уэльскомъ! но тѣмъ не менѣе вы можете считать меня своимъ другомъ, сэръ Джонъ!

— Это похвально, сынъ мой! отвѣтилъ покровительственнымъ тономъ лежавшій на диванѣ мученикъ. — Но объясни мнѣ, пожалуйста, что побудило тебя осчастливить меня своимъ посѣщеніемъ.

— Видите ли, сэръ Джонъ, я былъ въ передней Карлтонъ-гауза, когда ея сіятельство маркиза вышла изъ кабинета его королевскаго высочества, и слышалъ, какъ переданъ былъ ея кучеру приказъ ѣхать къ сэру Джону Эліоттъ… Дѣлать мнѣ было нечего, вотъ я и рѣшилъ посѣтить моего друга, вѣдь я вашъ другъ, сэръ Джонъ!

— И?

— И…. вотъ изъ дружбы къ вамъ я вскочилъ на лакейское мѣсто и никѣмъ незамѣченный пріѣхалъ сюда, прокрался за ея сіятельствомъ въ этотъ домъ, а затѣмъ но лѣстницѣ наверхъ… Я только хлопоталъ о томъ, чтобы маркиза меня не замѣтила, потому что она злая женщина, сэръ Джонъ, и зорко слѣдитъ за поведеніемъ пажей, хотя ей вовсе не слѣдовало бы заботиться о пажахъ его королевскаго высочества. Впрочемъ эти дамы всѣ таковы; но мы особенно остерегаемся маркизы Гертфордъ.

— Такъ, такъ, одобрительно замѣтилъ больной, который съ видимымъ интересомъ слушалъ болтовню пажа.

— Дѣло въ томъ, продолжалъ маленькій болтунъ, что маркиза пріятельница его королевскаго высочества, между тѣмъ какъ ея супругъ, маркизъ Гертфордъ, больше придерживается стариковъ… Ахъ, сэръ Джонъ, если бы вы знали, какая скука въ Сентъ-Джемсѣ!…. Только и слышишь псалмы и проповѣди: нѣтъ ни баловъ, ни музыки, кромѣ Генделевской; и можно умереть съ тоски, когда заиграетъ органъ и всѣ эти трубы… Ея сіятельство маркиза молода и хороша собой; она конечно предпочитаетъ веселый Карлтонъ-гаузъ и нашего принца…. Но я хотѣлъ бы скрыть отъ маркизы… потому что видите ли, сэръ Джонъ, я желаю вамъ добра!

— Успокойся, малютка, отвѣтилъ баронетъ съ такимъ важнымъ видомъ, какъ будто намѣревался взять подъ свое покровительство весь веселый штатъ принца, включая и маленькаго пажа. — Успокойся, сынъ мой, съ тобой ничего не случится. Лучше разскажи мнѣ, какимъ образомъ пріобрѣлъ я твою дружбу?

— Какъ будто вы не знаете этого, отвѣтилъ пажъ съ упрекомъ. Вчера на балу въ Карлтонъ-гаузѣ я два раза поднялъ вашу шляпу, когда вы вышли изъ маленькой комнаты съ лордомъ Колмондлеемъ… Неужели вы и въ самомъ дѣлѣ забыли, что поклялись мнѣ въ вѣчной дружбѣ, когда я вамъ подалъ руку въ тотъ моментъ, когда случилось непріятное приключеніе съ леди Эліоттъ, и вы….

Сэръ Джонъ ничего не зналъ и рѣшительно ничего не помнилъ. Но все это могло быть.

— Можетъ быть, отвѣтилъ онъ, и въ головѣ его въ этотъ моментъ мелькнуло смутное воспоминаніе о томъ, что онъ едва не упалъ на гладкомъ паркетѣ залы, гдѣ его королевское высочество находился вмѣстѣ съ леди Грэсъ. — Да, да, это могло быть! добавилъ онъ.

— Ну вотъ я и вздумалъ провѣдать моего друга, продолжалъ пажъ, и узнать объ его здоровьѣ и леди Эліоттъ послѣ вчерашняго бала. Къ тому-же вы меня совсѣмъ очаровали, сэръ Джонъ. Вы держали себя вчера и пили какъ настоящій джентльменъ; у васъ походка, обращеніе и манеры вполнѣ джентльменскіе; я это замѣтилъ съ перваго взгляда. Когда я выросту, то постараюсь быть такимъ же джентльменомъ какъ вы, сэръ Джонъ.

Тотъ, къ кому была обращена эта льстивая рѣчь, самодовольно улыбнулся и бросилъ благосклонный взглядъ на своего собесѣдника, который еще разъ заботливо освѣдомился о здоровьѣ сэра Джона и леди Эліоттъ.

— Правду сказать, мое здоровье не совсѣмъ хорошо, отвѣтилъ сэръ Джонъ, а ваше шампанское никуда не годится…

— Однако…. сэръ Джонъ, прервалъ его маленькій пажъ, какъ будто обидѣвшись.

— Или я уже слишкомъ много выпилъ его, замѣтилъ достойный мужъ, вполнѣ довольный почтеніемъ, какое выказывалъ ему маленькій пажъ.

О тщеславіе! Но кто не грѣшенъ въ немъ. Мы удивляемся, когда ребенокъ радуется новому банту на своей шляпѣ или когда лакей съ гордостью надѣваетъ на себя новую ливрею съ блестящими пуговицами — эту вывѣску его зависимости; но развѣ не то же ребяческое тщеславное чувство руководитъ людьми взрослыми и сравнительно развитыми, когда они радуются новому ордену, чину, титулу. Наконецъ мы всѣ тщеславны: дѣти и взрослые, господа и слуги; мы всѣ болѣе или менѣе неравнодушны къ лести, хотя бы она проявлялась въ самой грубой формѣ, и испытываемъ особенное удовольствіе, если встрѣтится человѣкъ, который будетъ удивляться или поклоняться намъ.

Немудрено, что и сэръ Джонъ былъ въ полномъ восхищеніи отъ своего маленькаго друга и, удовлетворивъ его любопытство относительно своего собственнаго здоровья, добавилъ, что леди Эліоттъ чувствуетъ себя хорошо.

— Леди Эліоттъ, прервалъ его съ восторгомъ маленькій пажъ, приложивъ пальцы къ губамъ, какъ бы для поцѣлуя, — самая красивая изъ всѣхъ придворныхъ дамъ, царица вчерашняго бала! Всѣ говорятъ это. Однимъ словомъ, леди Эліоттъ вполнѣ подходящая супруга для такого джентльмена какъ вы.

— Ты правъ, возразилъ сэръ Джонъ, видимо польщенный послѣдней фразой, — леди Эліоттъ красивая женщина, и я радъ, что она нравится тебѣ, мой маленькій другъ.

— Нравится!… Развѣ это слово можетъ передать то чувство, какое возбуждаетъ къ себѣ, такое существо, какъ леди Эліоттъ! Ахъ, сэръ Джонъ, еслибы мы жили въ другія времена, то я непремѣнно сдѣлался бы рыцаремъ вашей супруги, надѣлъ бы ея перчатку на мой шлемъ и вызвалъ бы на состязаніе всякаго, кто осмѣлился бы сказать, что леди Эліоттъ не первая красавица въ Англіи.

— Слава Рогу, что теперь наступили другія времена, проговорилъ сэръ Джонъ съ торжествующей улыбкой, и ты не рыцарь: ты пожалуй возбудилъ бы во мнѣ ревность.

— Да способны ли вы ревновать, сэръ Джонъ? Ахъ, еслибы возможно было возбудить въ васъ ревность! воскликнулъ пажъ взволнованнымъ голосомъ и съ такимъ страннымъ, не-дѣтскимъ выраженіемъ глазъ, что сэръ Джонъ вѣроятно встревожился бы не на шутку, если бы взглянулъ въ ту минуту на своего маленькаго друга. Но онъ былъ такъ занятъ своей собственной персоной, что ничего не замѣтилъ.

Пажъ тотчасъ же опомнился и, овладѣвъ собою, продолжалъ спокойнымъ голосомъ: — Вы говорите, что она нравится мнѣ. Но развѣ человѣкъ съ нашимъ положеніемъ въ свѣтѣ можетъ гордиться тѣмъ, что супруга его нравится мнѣ, мальчику, одному изъ пажей его королевскаго высочества. Я долженъ сказать вамъ, сэръ Джонъ, что она поправилась особѣ поважнѣе меня — вы понимаете, что это дѣло нешуточное…. она….

Сэръ Джонъ слегка приподнялся на своемъ диванѣ.

— Она, продолжалъ пажъ, понравилась тому, кто считается лучшимъ и самымъ тонкимъ знатокомъ женской красоты и чье ухаживанье, приводя въ восторгъ каждую женщину и каждаго мужа, имѣющаго красивую жену, можетъ довести до сумасшествія отъ…. отъ…. гордости….

— Однако, мой маленькій другъ, сказалъ сэръ Джонъ, надѣюсь, ты не станешь увѣрять меня, что….

— Я не намѣренъ ни въ чемъ увѣрять васъ, отвѣчалъ пажъ, понизивъ голосъ, — только вчера вечеромъ…. Но тутъ собесѣдникъ сэра Джона неожиданно остановился, видимо затрудняясь продолжать разсказъ.

Сэръ Джонъ самодовольно улыбнулся. Ему пришла счастливая мысль, что этотъ хорошенькій мальчикъ вѣроятно чувствуетъ ревность къ тому высокопоставленному лицу, о которомъ онъ только что упомянулъ.

Сэръ Джонъ былъ самъ когда-то молодъ и вполнѣ понималъ это! Вмѣстѣ съ тѣмъ его сердце наполнилось гордымъ сознаніемъ своего достоинства; онъ обладалъ женщиной, которая обратила на себя вниманіе его королевскаго высочества! Хотя никто не намекалъ ему на это, но онъ сразу догадался, что высокопоставленное лицо — принцъ Уэльскій.

Такая догадливость по мнѣнію почтеннаго джентльмена ясно показывала его остроуміе, знаніе людей и опытность въ дѣлахъ большаго свѣта и еще болѣе усилила то уваженіе, которое онъ чувствовалъ къ самому себѣ. Ему вздумалось позабавиться несчастною страстью мальчика и еще болѣе раздуть безвредное пламя любви въ его сердцѣ. Какъ старый спортсмэнъ онъ заранѣе радовался успѣху своей выдумки, которая такъ понравилась ему, что онъ забылъ все остальное.

— Ты сказалъ, вчера вечеромъ…. сдѣлай одолженіе, сообщи все, что знаешь о вчерашнемъ вечерѣ.

— Сэръ Джонъ, отвѣтилъ рѣшительнымъ тономъ маленькій пажъ, какъ бы дѣлая надъ собою усиліе, чтобы высказать то, что у него было на душѣ, — скажите мнѣ пожалуйста, не имѣла ли ваша жена привычки носить кольцо на лѣвой рукѣ?

— Да, отвѣтилъ сэръ Джонъ, — кольцо съ рубиномъ. Я самъ подарилъ ей это кольцо.

— Ну. такъ обратите вниманіе, продолжалъ пажъ: носитъ ли теперь леди Эліоттъ это кольцо?

При этомъ маленькій другъ сэра Джона посмотрѣлъ на него такимъ пристальнымъ, испытующимъ взглядомъ, который обратилъ бы на себя вниманіе всякаго простаго смертнаго; но опытный знатокъ человѣческаго сердца не замѣтилъ этого взгляда, тѣмъ болѣе, что въ эту минуту по всему дому раздался громкій, протяжный звонокъ.

Пажъ быстро соскочилъ со стула.

— Ея сіятельство собралась домой! воскликнулъ онъ съ испугомъ. Она не должна меня видѣть, она злая женщина, сэръ Джонъ. Могу ли я опять навѣстить васъ?… Не забудьте о кольцѣ.

Съ этими словами и не дожидаясь отвѣта, пажъ моментально проскользнулъ въ дверь, сбѣжалъ съ лѣстницы и исчезъ, прежде чѣмъ маркиза успѣла сѣсть въ свою тяжелую карету, которая съ грохотомъ покатилась но мостовой маленькой улицы.

Затѣмъ опять все замолкло въ маленькомъ домѣ и въ маленькой улицѣ; но посѣщеніе пажа привело достопочтеннаго джентльмена въ самое веселое расположеніе духа.

— У васъ явился поклонникъ, миледи! воскликнулъ онъ съ веселымъ смѣхомъ, обращаясь къ своей женѣ, которая, проводивъ маркизу, опять вернулась въ его комнату.

Теперь на лицѣ леди Грэсъ не видно было и слѣда слезъ и внутренней борьбы; оно, напротивъ того, выражало полную самоувѣренность, довольство и какъ бы твердую рѣшимость идти на перекоръ судьбѣ.

Но сэръ Джонъ не замѣтилъ этой перемѣны и повторилъ свою фразу: — У васъ явился поклонникъ, миледи. — и гдѣ бы вы думали? при дворѣ!

Леди Эліоттъ взглянула на мужа съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ.

— Пожалуйста не отрекайтесь, сударыня, сказалъ достопочтенный джентльменъ съ громкимъ хохотомъ: у меня собраны относительно этого самыя точныя и подробныя свѣдѣнія… Сдѣлайте одолженіе, покажите мнѣ вашу лѣвую руку, я желалъ бы убѣдиться, носите ли вы кольцо… съ рубиномъ?..

Леди Эліоттъ слегка измѣнилась въ лицѣ. — Милордъ! воскликнула она полувызывающимъ и взволнованнымъ голосомъ, такъ какъ вопросъ мужа совершенно озадачилъ ее.

— Вы видите, продолжалъ сэръ Джонъ съ тѣмъ же хохотомъ, — который въ эту минуту особенно возмутилъ его жену, — кольцо исчезло. Теперь вы не можете отвергать, что мнѣ все передали и что я знаю все до малѣйшихъ подробностей.

Леди Эліоттъ холодно взглянула на своего мужа; ея глаза выражали полное спокойствіе и презрѣніе. Она не понимала, кто могъ сообщить всѣ эти свѣдѣнія сэру Джону?

Что значило его странное обращеніе, его смѣхъ, веселое расположеніе духа, — видно ему неизвѣстно настоящее положеніе вещей, и она можетъ быть покойна. Но вслѣдъ затѣмъ въ головѣ ея промелькнула мысль, что быть можетъ веселость сэра Джона, его шутки, не болѣе, какъ притворство и что она должна заплатить ему той же монетой. Она такъ и сдѣлала. Не даромъ говорятъ, что труденъ первый шагъ. За часъ передъ тѣмъ необходимость заставила ее сдѣлать первый опытъ въ притворствѣ: она должна быть скрыть передъ другой женщиной слѣды горячихъ слезъ и тяжелой внутренней борьбы. Это вполнѣ удалось ей. Неужели у ней не достанетъ столько власти надъ собой и смѣлости, чтобы скрыть отъ простоватаго мужа настоящую причину пропажи кольца!

— Ахъ да… это кольцо… Я только сегодня утромъ замѣтила, что потеряла его. Должно быть я уронила его вчера на балу, когда мнѣ сдѣлалось дурно отъ жары и множества зажженныхъ свѣчей…

— Иначе и быть не можетъ, замѣтилъ сэръ Джонъ, я былъ убѣжденъ въ этомъ. Разумѣется, этотъ маленькій плутъ поднялъ кольцо и спряталъ его на память о дамѣ своего сердца, какъ дорогой залогъ любви… ха, ха, ха!.. Каковъ ревнивецъ… самъ же все и выболталъ.

Леди Эліоттъ терялась въ догадкахъ. Въ словахъ сэра Джона было какое-то странное противорѣчіе. Неужели онъ знаетъ что нибудь! Кто могъ сказать ему о кольцѣ кромѣ его одного…

— Да, да, продолжалъ сэръ Джонъ улыбаясь, совѣтую вамъ на будущее время выбирать поклонниковъ, которые бы не выбалтывали на слѣдующее утро то, что съ ними случилось наканунѣ.

Леди Эліоттъ была поражена.

— То, что случилось наканунѣ!.. — мысленно повторила она. Но все равно; она выбрала себѣ роль и должна была выдержать ее до конца.

— Бросьте эти шутки, сэръ Джонъ, сказала она. — Я должна передать вамъ порученіе отъ ея сіятельства маркизы, или вѣрнѣе отъ принца Уэльскаго, такъ какъ по его желанію маркиза устраиваетъ праздникъ въ своемъ Варвикскомъ помѣстьѣ. Этотъ праздникъ дается въ честь нѣсколькихъ господъ изъ свиты его королевскаго высочества герцога Орлеанскаго, только-что пріѣхавшихъ изъ Парижа. Мы также получили приглашеніе, сэръ Джонъ.

Лицо почтеннаго джентльмена окончательно просіяло.

— Видите-ли, миледи, сказалъ онъ, приподнимаясь съ трудомъ и усаживаясь на диванѣ, — что значитъ имѣть протекцію при дворѣ! Я желалъ бы только, чтобы шампанскаго не существовало на свѣтѣ! Оно погубило много честныхъ людей и да накажетъ меня небо, если я когда-нибудь выпью хотя одинъ бокалъ. — Нѣтъ, милордъ Колмондлей, кончено, мы уже съ вами не будемъ больше провозглашать тостовъ!.

Съ этими словами сэръ Джонъ въ изнеможеніи опустился на подушки, между тѣмъ какъ леди Эліоттъ подошла къ окну. Кольцо сильно занимало ее; она не могла допустить мысли, чтобы тотъ, кто похитилъ его, могъ проговориться… Но эта мысль неотвязчиво преслѣдовала ее, и она глядѣла изъ окна на маленькую пустынную улицу, на поблекшую зелень одинокаго дерева, освѣщеннаго блѣдными печальными лучами послѣобѣденнаго лондонскаго солнца.

ГЛАВА IX.
Стюдлей-Голль.

Леди Эліоттъ была въ нерѣшительности, ѣхать ли ей, или нѣтъ, къ маркизѣ въ Стюдлей-Голль, за нѣсколько миль отъ Лондона, гдѣ принцъ Уэльскій намѣревался провести нѣкоторое время вдали отъ C.-Джемса, внѣ всякаго надзора и стѣсненія. Однако не любовь принца и не борьба между долгомъ и привязанностью безпокоили теперь леди Эліоттъ… Всѣ эти вопросы уже перестали тревожить ее. Тщеславное и увлекающееся сердце молодой женщины окончательно склонилось на сторону того, кто имѣлъ за собою всѣ преимущества внѣшняго блеска, молодости, высокаго сана; но ей было легче отказаться отъ всего этого, чѣмъ принимать ухаживанье принца при тѣхъ условіяхъ, въ какихъ она находилась. Она чувствовала себя глубоко униженной супружествомъ съ человѣкомъ, котораго не могла ни ненавидѣть, ни обманывать, потому что слишкомъ презирала его. и считала слишкомъ ничтожнымъ. Бывали минуты, когда она съ ужасомъ сознавала, что готова на все, даже на преступленіе, лишь-бы избавиться отъ него тѣмъ или другимъ способомъ.

Чувство стыда и какого-то неопредѣленнаго гнета постоянно тяготило ее, не давало дышать свободно, отравляло всякое удовольствіе. У ней явилась твердая рѣшимость нигдѣ не показываться больше въ публичныхъ мѣстахъ съ сэромъ Джономъ, не столько изъ боязни насмѣшекъ, которыя были неизбѣжны при его невоздержности и не умѣньи держать себя, сколько вслѣдствіе сознанія, что она едва ли не болѣе его достойна презрѣнія, такъ какъ сама выбрала себѣ такого мужа. Появляться безъ него въ томъ кругу, который былъ теперь открытъ для нея и куда она стремилась всѣмъ сердцемъ — мѣшалъ самый фактъ его существованія. Каждый сочтетъ нужнымъ спросить ее, почему она одна и освѣдомиться объ его здоровьѣ! Какъ будто не достаточно того позора, что она носитъ его имя!

Наконецъ, послѣ долгаго размышленія и колебаній, леди Эліоттъ рѣшилась ѣхать въ Стюдлей-Голль безъ сэра Джона, который все еще лежалъ больной въ Cork-Streets. Въ это время въ ея душѣ явилась одна мысль, пока неуловимая, которую даже нельзя было назвать намѣреніемъ, потому что она не приняла еще никакой опредѣленной формы.

Такимъ образомъ послѣ ночи въ Карлтонъ-гаузѣ ей опять предстояло встрѣтиться съ молодымъ принцемъ, который за день передъ тѣмъ пріѣхалъ въ замокъ маркизы съ малочисленной, но избранной свитой. Леди Эліоттъ, подъѣзжая къ замку, почувствовала въ воздухѣ смѣшанный запахъ цвѣтущихъ липъ, розъ и жасмина, между тѣмъ какъ лѣтнее солнце ярко озаряло старыя стѣны замка, нормандскія башни, остроконечныя окна и массивный порталъ, на которомъ издали виднѣлся щитъ, съ двойнымъ гербомъ Конуэй и Сеймуровъ, и семиконечной коронкой Гертфордовъ, украшенной девизомъ: «Fide et amore». Золотистые лучи теплаго іюльскаго солнца сверкали на гладкихъ листьяхъ плюща, обвивавшаго старыя стѣны своей могучей растительностью. Широкая террасса спускалась отъ портала къ подошвѣ холма, на которомъ стоялъ замокъ, окруженный съ трехъ сторонъ стариннымъ паркомъ. День былъ солнечный, но прохладный. Леди Эліоттъ не чувствовала никакой усталости отъ дороги, тѣмъ болѣе, что она ѣхала въ придворной каретѣ, запряженной четырьмя лошадьми, которая была послана за нею; на дверцахъ виднѣлся девизъ принца съ страусовыми перьями; кучеръ и лакеи были также въ придворной ливреѣ его королевскаго высочества.

Леди Эліоттъ была такъ погружена въ свои мысли, что едва отвѣчала на болтовню сидѣвшей рядомъ съ нею Бекки, и даже не замѣтила, какъ онѣ пріѣхали въ Стюдлей-Голль. Здѣсь ее тотчасъ встрѣтили лакеи въ парикахъ, красныхъ плюшевыхъ штанахъ и въ богато вышитыхъ ливреяхъ съ Гертфордскимъ гербомъ на пуговицахъ, и бережно высадили изъ кареты, а старый гофмейстеръ маркизы предложилъ проводить ее въ замокъ.

Леди Эліоттъ, поднимаясь по ступенямъ террасы, чувствовала, какъ будто для нея наступило какое-то новое существованіе. Съ тѣмъ же чувствомъ вошла она и въ огромную высокую галлерею, занимавшую почти весь нижній этажъ, стѣны которой были увѣшаны большими портретами во весь ростъ: лордовъ и леди, виконтовъ и виконтессъ маркизовъ и маркизъ двухъ фамилій Конуэй и Сеймуръ. Готическое окно въ концѣ галлереи съ разрисованными стеклами освѣщало темнокраснымъ и синимъ свѣтомъ широкую красивую лѣстницу съ колоннами, украшенную рѣзьбой и убранную цвѣтами и превосходными статуями. Леди Эліоттъ поднялась по этой лѣстницѣ за гофмейстеромъ, который предложилъ провести ее въ приготовленныя для нея комнаты въ правомъ флигелѣ перваго этажа. Дойдя до тяжелой дубовой двери, онъ отворилъ ее, поднялъ портьеру и удалился съ поклономъ. Передъ леди Эліоттъ открылся цѣлый рядъ комнатъ, поразившихъ ее своей грандіозной простотой. Стѣны и потолки были тѣлеснаго цвѣта съ позолотой и черной бронзой, вездѣ виднѣлись большія зеркала и шелковыя занавѣси бѣлаго и краснаго цвѣта и такія же портьеры изъ камки. Въ полуотворенныя окна вѣяло прохладой вмѣстѣ съ запахомъ хвойнаго лѣса, цвѣтущихъ липъ и луговъ. Солнечные лучи, проходя сквозь занавѣси и освѣщая комнаты ровнымъ мягкимъ свѣтомъ, безъ тѣней и ослѣпляющаго блеска, подѣйствовали успокоительно на взволнованную душу молодой женщины.

Она съ большею увѣренностью взглянула на будущее. Какая-то невѣдомая рука оторвала ее отъ прошлаго, короткаго прошлаго, которое однако заключало въ себѣ непоправимую ошибку, грозившую испортить всю ея жизнь. Она какъ будто видѣла тяжелый, невыносимый сонъ — теперь она проснулась къ новой жизни съ сознаніемъ, что молода, прекрасна, любима… Она подошла къ окну и подняла занавѣсь. Какъ прекрасенъ показался ей Божій свѣтъ! онъ улыбался ей и манилъ ее къ себѣ! Величественныя деревья парка, слегка колеблемыя вѣтромъ, далеко бросали по лугу свою трепетную зубчатую тѣнь; то тутъ, то тамъ выдѣлялись среди зелени сверкающія голубоватыя озера, въ которыхъ, какъ въ зеркалѣ, отражались рѣзкіе абрисы береговъ съ ихъ безконечными переливами красокъ и тѣней… Леди Эліоттъ стояла какъ очарованная тишиной, блескомъ и нѣмой красотой ландшафта. Наконецъ, прійдя въ себя, она опустила занавѣсь и позвонила свою горничную, такъ какъ уже давно была пора начать туалетъ.

«Нѣтъ, пожалуйста, не это платье», воскликнула она, обращаясь къ Бекки, которая подала ей розовое длатье изъ дорогой матеріи, съ безчисленными воланами, бантами, гирляндами, рукавами въ буфахъ и низко вырѣзаннымъ лифомъ по модѣ того времени. Оно «слишкомъ богато и разукрашено, да и цвѣтъ не годится для дневнаго свѣта. Дай мнѣ лучше лиловый чехолъ съ газовымъ верхомъ», продолжала она, стоя передъ зеркаломъ изъ чернаго дерева, поставленнымъ въ углу спальни.

Эта спальня отличалась особеннымъ изяществомъ! Шелковые обои матоваго коричневаго цвѣта съ золотомъ представляли пріятный контрастъ съ блѣдными тѣнями мебели и обоевъ другихъ комнатъ. Постель была завѣшана пологомъ изъ темнаго бархата съ тяжелой золотой бахромой. Такимъ же бархатомъ были обиты стулья, кресла и кушетки изъ чернаго дерева съ рѣзьбою, которые вмѣстѣ со шкапами и столами, украшенными мозаикой, были разставлены съ тѣмъ равнодушіемъ къ симметріи, которое возможно только при богатой и роскошной обстановкѣ. Въ глубинѣ комнаты виднѣлась одна изъ картинъ знаменитаго маэстро, которыми славился Стюдлей-Голль, изображавшая Данаю подъ золотымъ дождемъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказала леди Эліоттъ, примѣривъ лиловое платье и отдавая его Бекки — это не годится, я лучше одѣну бѣлое.

— Вы правы, возразила горничная, бѣлое платье убранное цвѣтами вамъ всего больше къ лицу.

— Что ты говоришь Бекки, прервала ее съ досадой леди Эліоттъ, у тебя совсѣмъ нѣтъ никакого вкуса. Это бѣлое платье совсѣмъ не идетъ ко мнѣ; оно уродуетъ меня.

— Не подать ли вамъ, миледи, зеленоватое платье? нерѣшительно спросила Бекки, наклонясь надъ большимъ сундукомъ, — цвѣтъ этотъ очень красивъ…

Миледи чуть не расплакалась и, топнувъ ногой, воскликнула: «не хочу я этого платья, ты нарочно меня мучишь, Бекки… Мы точно опять въ монастырѣ… вотъ выбрала время сердись меня! Ты хочешь опять нарядить меня съ такимъ же безвкусіемъ, какъ и въ Эдинбургѣ. Пожалуйста, не напоминай мнѣ о зеленомъ платьѣ».

Бекки была въ полномъ отчаяніи. Весь запасъ нарядныхъ платьевъ леди Эліоттъ былъ истощенъ. Она опять увидѣла свою молодую госпожу въ томъ капризномъ настроеніи духа, въ какомъ она была въ тотъ достопамятный вечеръ, когда спаслась отъ ея надзора бѣгствомъ и освободилась отъ ея власти замужествомъ. Но тогда Бекки отъ души простила ей, такъ какъ ничто не можетъ больше польстить самолюбію прислуги, какъ выгодное замужество ихъ госпожи. Къ тому же Бекки была при леди Эліоттъ отъ самой колыбели. Она сопровождала ее въ монастырь, вмѣстѣ съ ней вернулась въ Эдинбургъ, послѣдовала за нею и въ Лондонъ послѣ свадьбы. Никогда она еще не разставалась съ своей госпожей. Это былъ образецъ честности и преданности, но далеко не идеалъ красоты; только пара черныхъ блестящихъ какъ ньюкестельскій уголь глазъ придавала нѣкоторое благообразіе ея четвероугольному лицу и низкому шотландскому лбу. Она рѣшительно не знала, какъ успокоить раздосадованную леди, тѣмъ болѣе, что ровно ничего не понимала въ туалетѣ.

Наконецъ сама леди Эліоттъ вывела ее изъ затрудненія.

— Надѣюсь, воскликнула она, ты не забыла взять мое платье… синее съ бѣлымъ?

— То, которое миледи одѣвала на балъ въ Карлтонъ-гаузѣ?

— Да, я хочу одѣть его, Бекки… Въ этомъ платьѣ…

— Его королевское высочество… продолжала Бекки начатую фразу.

— Молчи, Бекки, прервала ее леди Эліоттъ, глядя съ особенной нѣжностью на платье, вынутое Бекки изъ сундука, такъ какъ съ этимъ платьемъ въ душѣ ея воскресло воспоминаніе о блаженныхъ минутахъ, пережитыхъ ею. «Да», воскликнула она: «пусть онъ опять увидитъ меня въ этомъ платьѣ»!..

Она тотчасъ же принялась за свой туалетъ и окончила его довольно скоро (разумѣется «скоро» въ подобныхъ случаяхъ слѣдуетъ понимать относительно).

Леди Эліоттъ, стоя передъ зеркаломъ въ полномъ нарядѣ, едва узнавала себя, до того хороша была она въ своемъ синемъ платьѣ, съ жемчугомъ на шеѣ и пышной розой въ напудренныхъ волосахъ. Она невольно улыбнулась самой себѣ, и на ея полуоткрытыхъ губахъ — которыя были свѣжѣе розы, этой любимицы лѣта и солнца, появилось выраженіе нѣги и желанія полнаго самозабвенія.

Въ эту минуту въ комнату вошелъ гофмейстеръ съ докладомъ, что пріемъ въ гостинной маркизы начался.

Леди Эліоттъ медленно вышла изъ комнаты.

ГЛАВА X.
Леди Эліоттъ встрѣчаетъ мужа своей подруги.

Леди Эліоттъ остановилась съ глубокимъ поклономъ въ дверяхъ пріемной. Это была великолѣпная-зала, бѣлая съ золотомъ, съ такою-же мебелью и богатымъ краснымъ ковромъ. Вечернее солнце свѣтило въ высокія готическія окна, за которыми слышался шелестъ плюща и деревьевъ.

Въ залѣ собралось многочисленное блестящее общество; гости сидѣли группами, разговаривали, смѣялись, шутили, но въ полголоса, какъ этого требовало присутствіе высокопоставленной особы, удостоившей Стюдлей-Голль своимъ посѣщеніемъ. Едва гофмейстеръ доложилъ о леди Эліоттъ, какъ разговоры разомъ умолкли и взоры всѣхъ устремились на дверь. Леди Эліоттъ почти не замѣтила ту сенсацію, которую произвело ея появленіе въ гостинной маркизы; она стояла неподвижно въ дверяхъ въ той же позѣ и не рѣшалась поднять глазъ. Ея сердце усиленно билось, щеки покрылись яркимъ румянцемъ.

Но тутъ на средину залы вышелъ изящно одѣтый юноша, который казался моложе всѣхъ собравшихся гостей. Онъ поспѣшно подошелъ къ леди Эліоттъ и, взявъ ея руку, почтительно поднесъ къ своимъ губамъ. Она низко поклонилась ему и отъ сильнаго смущенія едва разслышала, какъ онъ сказалъ ей взволнованнымъ голосомъ:

— Какъ я счастливъ, что миледи Эліоттъ удостоила Стюдлей-Голль своимъ посѣщеніемъ…

Нѣсколько секундъ стояли они молча другъ передъ другомъ, но тѣмъ краснорѣчивѣе было выраженіе ихъ лицъ и пожатіе руки. Леди Эліоттъ опомнилась первая; она быстро отняла свою руку и тихо проговорила:

— Простите, ваше королевское высочество, я не ожидала такой почетной встрѣчи…

Молчаніе, царившее въ залѣ, еще болѣе смутило ихъ: для обоихъ было ясно, что на нихъ обращено общее вниманіе.

Маркиза Гертфордъ, какъ свѣтская женщина, тотчасъ замѣтила затруднительное положеніе принца и поспѣшила занять общество. Улыбаясь проходила она отъ одноц группы къ другой, любезно приглашая гостей продолжать прерванный разговоръ, и наконецъ обратилась къ одному господину, задумчиво стоявшему у окна.

— Шевалье, сказала она звонкимъ заискивающимъ голосомъ, вы вѣроятно сегодня не въ первый разъ видите леди Эліоттъ.

Тотъ, къ кому обратилась маркиза, былъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати, съ красивымъ выразительнымъ лицомъ, карими глазами и смуглымъ цвѣтомъ лица. На немъ былъ голубой мундиръ Французскаго двора съ серебромъ и лиліями и небольшимъ, но богато вышитымъ гербомъ Орлеанскаго дома. Фамилія этого молодаго француза была C.-Мало. Его отецъ, прадѣдъ и предки считались вассалами герцоговъ Бурбоновъ-Пентьевровъ и въ награду за вѣрную службу получили отъ нихъ дворянство, замокъ и ленное помѣстье.

Замокъ C.-Мало находился въ Верхней Бретани, недалеко отъ города C.-Мало и Ламбалль (какъ извѣстно, старшій въ родѣ Пентьевровъ носилъ титулъ герцога Ламбалль) и стоялъ на самомъ берегу моря, отдѣляющаго Францію отъ Англіи. Онъ имѣлъ мрачный и угрюмый видъ средневѣковаго укрѣпленія, состоящаго изъ скалъ, поднятыхъ на скалахъ, съ башнями, похожими на зубчатые утесы и съ такими-же гранитными бастіонами. Издали трудно было отличить замокъ отъ окружающихъ скалъ: они какъ бы срослись между собой. Въ этомъ замкѣ родился шевалье C.-Мало, но онъ почти забылъ о немъ и только крикъ морскихъ птицъ и глухой шумъ волнъ остались единственными воспоминаніями его ранняго дѣтства. Онъ пріѣхалъ въ Парижъ почти ребенкомъ въ качествѣ пажа принцессы Луизы-Маріи Бурбонъ-Пентьевръ, вступившей въ супружество съ Людовикомъ-Іосифомъ-Филиппомъ, тогдашнимъ герцогомъ Шартрскимъ. Образованіе, которое такимъ образомъ получилъ C.-Мало, вмѣстѣ съ вліяніемъ столичной и придворной жизни, должны были изгладить изъ его памяти немногія впечатлѣнія первыхъ годовъ его жизни. Между тѣмъ эти самыя впечатлѣнія быть можетъ и были главной причиной той замкнутости и несообщительности, которыя составляли основу его характера, такъ какъ въ зрѣломъ возрастѣ вообще трудно рѣшить, что намъ дано самой природой, что пріобрѣтено потомъ и вслѣдствіе какихъ вліяній. Но каковы бы ни были причины, повліявшія на характеръ шевалье C.-Мало, онъ тѣмъ не менѣе былъ чуждымъ и непонятнымъ явленіемъ въ окружающей его придворной средѣ. Онъ невольно внушалъ къ себѣ уваженіе своимъ ровнымъ безукоризненнымъ обращеніемъ съ людьми, своею постоянною сдержанностью. Онъ умѣлъ хорошо говорить, но еще лучше умѣлъ молчать, что было большой заслугой въ тогдашнемъ высшемъ Парижскомъ обществѣ, гдѣ всѣ охотно и много болтали и не всегда кстати. Быть можетъ это свойство и привлекло на него вниманіе герцога Шартрскаго, получившаго по смерти отца титулъ герцога Орлеанскаго. Герцогъ принялъ на свою службу бывшаго пажа своей супруги, сдѣлалъ его черезъ нѣкоторое время своимъ адъютантомъ и даже послалъ его съ порученіемъ къ принцу Уэльскому. Порученіе это состояло въ большомъ красивомъ письмѣ, запечатанномъ гербовою печатью герцога, которое C.-Мало долженъ былъ собственноручно передать принцу, что онъ и исполнилъ въ это утро. Сношенія между герцогомъ Орлеанскимъ и принцемъ Уэльскимъ были довольно частыя и продолжались уже нѣсколько лѣтъ, такъ какъ оба они одинаково увлекались удовольствіями, одинаково любили лошадей и женщинъ. Но герцогъ былъ вдвое старше принца Уэльскаго и славился своимъ богатствомъ, между тѣмъ какъ принцъ постоянно нуждался въ деньгахъ. Ходили слухи, что герцогъ Орлеанскій пріобрѣлъ свои богатства не совсѣмъ честнымъ путемъ и что онъ намѣренно развратилъ и довелъ до преждевременной смерти брата своей жены, молодаго герцога Ламбалль, единственнаго наслѣдника дома Пентьевровъ, чтобы воспользоваться его громаднымъ состояніемъ. Молва въ этомъ случаѣ была только нѣсколько преувеличена; хотя герцогъ никогда не останавливался ни передъ какимъ дурнымъ поступкомъ, но онъ былъ слишкомъ легкомысленъ, чтобы совершить злодѣяніе съ какою нибудь опредѣленною цѣлью. Однако не смотря на тяжелое преступленіе, въ которомъ онъ обвинялся, не смотря на его безпутную жизнь и безумное мотовство, Современники относились къ нему крайне снисходительно, а такъ называемое высшее общество безусловно интересовалось имъ.

Гости, собравшіеся въ Стюдлей-Голлѣ, терялись въ догадкахъ относительно цѣли таинственнаго посольства шевалье C.-Мало и содержанія переданнаго имъ письма; однако трудно было разсчитывать узнать что-либо, такъ какъ сама маркиза не имѣла относительно этого никакихъ свѣдѣній, хотя не теряла надежды собрать ихъ тѣмъ или другимъ путемъ. Разговаривая съ C.-Мало, она ограничивалась пока общими фразами и между прочимъ обратилась къ нему съ замѣчаніемъ, что онъ вѣроятно не въ первый разъ видитъ леди Эліоттъ.

— Вы правы, маркиза, — отвѣтилъ C.-Мало, взглянувъ мелькомъ на даму, съ которой разговаривалъ принцъ, — мнѣ кажется, что я уже видѣлъ эту голову, эти глаза, ротъ… но гдѣ?..

— Вы странный народъ, господа кавалеры! Какая же у васъ плохая память! — воскликнула улыбаясь маркиза. — Повѣрю ли я вамъ, шевалье, что вы могли забыть такіе блестящіе глаза, такой прелестный ротъ, существо, которому видимо суждено…

— Быть Клеопатрой! — добавилъ C.-Мало съ иронической улыбкой.

— Шевалье!.. Дамы въ Англіи еще не научились искусству распускать жемчугъ въ винѣ…

— Дамы въ Англіи не должны прибѣгать къ такимъ мѣрамъ: онѣ и такъ умѣютъ кружить намъ головы!

Маркиза поблагодарила за ловкій комплиментъ легкимъ наклоненіемъ головы.

— Но мы обязаны этимъ искусствомъ вашей націи, шевалье! — сказала она.

— Мнѣ очень лестно слышать это, маркиза… Но если я не ошибаюсь, у меня дѣйствительно плохая память и вы не даромъ упрекнули меня въ этомъ. Сдѣлайте одолженіе, маркиза, назовите мнѣ фамилію дамы, съ которой разговариваетъ его королевское высочество.

— Видно, что вы новичекъ при нашемъ дворѣ, мосье С.-Мало; иначе вы навѣрно запомнили бы фамилію леди Эліоттъ.

— Теперь я уже никогда не забуду этой фамиліи, маркиза. Положительно судьба преслѣдуетъ меня: я не могу припомнить, гдѣ я видѣлъ ее… Я не сомнѣваюсь, что леди Эліоттъ родилась въ Англіи, которая не даромъ славится своими красавицами, но улыбка ея напоминаетъ мнѣ моихъ соотечественницъ, какъ и ваша любезность, маркиза!..

— Вы льстите мнѣ, шевалье, и вмѣстѣ съ тѣмъ обижаете мою родину. Я не отрицаю, что люблю Парижъ и Францію. Мнѣ говорили, что леди Эліоттъ получила образованіе въ одномъ французскомъ монастырѣ, и я была увѣрена, что вы не разъ видѣли ее. Герцогъ Орлеанскій часто бываетъ въ этомъ монастырѣ.

— Я не всегда имѣю честь сопровождать его королевское высочество въ подобныхъ случаяхъ. Но позвольте васъ спросить, маркиза: въ какомъ монастырѣ воспитывалась леди Эліоттъ?

— Должно быть въ Монфлери.

— Монфлери! — повторилъ C.-Мало съ нѣкоторымъ волненіемъ, но черезъ секунду лицо его приняло свое обычное выраженіе полнаго спокойствія и самообладанія. — Не можете ли вы, маркиза, сообщить мнѣ кстати фамилію леди Эліоттъ до ея замужества?

— Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ она называлась миссъ Грэсъ Дальримпе.

— Значитъ, я уже видѣлъ черты этого лица въ медаліонѣ, который моя… г-жа C.-Мало хранитъ какъ святыню. Обѣ онѣ воспитывались въ Монфлери и поклялись въ вѣчной дружбѣ. Вамъ разумѣется извѣстно, маркиза, что такого рода клятвамъ молодыя дѣвушки придаютъ большое значеніе, хотя эти клятвы также легко нарушаются, какъ и всѣ остальныя… Обѣ подруги, живя въ монастырѣ, пролили не мало безпричинныхъ слезъ во время своихъ сердечныхъ изліяній, предаваясь разнымъ надеждамъ и мечтамъ, которыя на счастіе ихъ самихъ не осуществились. Миссъ Грэсъ Дальримпе!.. какъ часто слышалъ я это имя и какъ памятны мнѣ малѣйшія подробности… но могъ ли я ожидать встрѣтить ее здѣсь и въ такой…

— Можетъ, быть вы ожидали встрѣтить ее подъ руку съ толстѣйшимъ сѣдовласымъ господиномъ, изображающимъ изъ себя квадратъ, и нашли бы это болѣе естественнымъ?

— Я нахожу вполнѣ естественнымъ и то, что вижу теперь. Можетъ ли разумный человѣкъ удивляться чему бы то ни было на свѣтѣ! Но право, маркиза, когда я гляжу на леди Эліоттъ, которая въ эту минуту вся освѣщена солнцемъ, мнѣ невольно приходитъ въ голову, что г-жа C.-Мало должна благодарить небо за то, что на ея долю выпала болѣе скромная судьба! Женщина должна оставаться въ тѣни! Тоже говорится и въ Библіи, чуть ли не въ псалмахъ… вѣроятно въ виду сбереженія цвѣта лица…

— Но отъ солнца трудно укрыться, мосье C.-Мало!.. Если мы занавѣсимъ окно, то оно проникнетъ въ щель.

— На то намъ и даны глаза, чтобы во время замѣтить эту щель… Но я во всякомъ случаѣ очень доволенъ, что память наконецъ выручила меня; и вы сдѣлаете мнѣ большое одолженіе, маркиза, если доставите мнѣ возможность лично познакомиться съ леди Эліоттъ.

— А вы забыли, что говоритъ Библія! шутя замѣтила маркиза, приглашая его слѣдовать за собою. — Развѣ не нужно остерегаться солнца?

— Мнѣ бояться нечего! отвѣтилъ C.-Мало тономъ, въ которомъ выражалась полная увѣренность въ собственной безопасности, хотя осуждая другихъ, онъ и не подозрѣвалъ, какъ мало знаетъ онъ людей и самого себя!

Маркиза и шевалье C.-Мало остановились въ нѣсколькихъ шагахъ отъ окна, выжидая удобной минуты для представленія.

Но принцъ и леди Эліоттъ не замѣтили ихъ и продолжали свой разговоръ въ полной увѣренности, что никто не можетъ разслышать ихъ словъ, такъ какъ они стояли въ глубинѣ оконной ниши, полузакрытой занавѣсями изъ бѣлаго и пунцоваго атласа.

— Грэсъ! воскликнулъ принцъ, увлеченный страстью, которую не могъ или не считалъ нужнымъ скрывать при своемъ высокомъ санѣ — если бы ты знала, какъ я мучился все это время, сгорая желаніемъ видѣть тебя, прикоснуться къ губамъ твоимъ…

— Ваше королевское высочество… принцъ, — проговорила въ смущеніи леди Эліоттъ.

— Къ чему вся эта комедія, Грэсъ!.. Для всѣхъ я принцъ и королевское высочество, но для тебя я готовъ отказаться отъ этихъ титуловъ, отъ всего свѣта… Называй меня Георгомъ, милая Грэсъ, твоимъ Георгомъ!

— Ваше королевское высочество! — робко отвѣтила леди Эліоттъ: могу ли я забыть, что каждое сказанное мною слово… преступленіе!..

— Не говори этого, Грэсъ! Если ты въ самомъ дѣлѣ убѣждена въ этомъ, то значитъ ты меня никогда не любила.

— Могу ли я забыть, что измѣна…

— Какая измѣна? — прервалъ ее принцъ: кто рѣшился на нее! Развѣ измѣна не та же змѣя, которую можно придавить ногой. Клянусь св. Георгомъ, что…

Онъ хотѣлъ снять перчатку съ своей руки, но это не сразу удалось ему, такъ какъ его королевское высочество по своему обыкновенію носилъ очень узкія перчатки. Наконецъ, потерявъ терпѣніе, онъ сорвалъ перчатку и въ тотъ же моментъ съ руки его скатилось рубиновое кольцо и блестящей искрой упало на красный коверъ.

— Мое кольцо! — воскликнула леди Эліоттъ взволнованнымъ голосомъ и такъ громко, что многіе услышали этотъ возгласъ.

Принцъ невольно оглянулся.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ окна стояла маркиза съ шевалье C.-Мало; оба согласно этикету почтительно поклонились его королевскому высочеству.

Принцъ тотчасъ же опомнился.

— Здѣсь не мѣсто!.. шепнулъ онъ леди Эліоттъ: мы не одни; но я долженъ переговорить съ тобой, Грэсъ — мы не совсѣмъ понимаемъ другъ друга. Видишь ли ты эту бесѣдку подъ дубами у того озера? онъ указалъ ей рукою на густой зеленый паркъ, освѣщенный мягкими лучами вечерняго солнца. — Тамъ я буду ждать тебя въ десять часовъ. Это моя первая просьба, Грэсъ, она будетъ и послѣдней — если ты потребуешь этого.

— Мое кольцо! шепнула она въ отвѣтъ умоляющимъ голосомъ.

Но принцъ уже отвернулся.

— Шевалье, сказалъ онъ, обращаясь къ C.-Мало, моя дорогая пріятельница маркиза представитъ васъ леди Эліоттъ.

Но что сталось съ кольцомъ?.. Оно покатилось по ковру и исчезло на томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ полковникъ Тарлетонъ. Онъ незамѣтно прикрылъ кольцо ногой, а потомъ быстро наклонился и поднялъ его въ то время, когда маркиза подвела C.-Мало къ леди Эліоттъ.

Такимъ образомъ кольцо пропало безслѣдно; секунду спустя молодая женщина напрасно искала его глазами по ковру.

— Миледи, сказалъ ей C.-Мало, почтительно раскланиваясь передъ нею, я очень радъ, что судьба доставила мнѣ возможность передать вамъ поклонъ отъ вашей подруги, Натали С.-Мало.

— Натали! воскликнула леди Эліоттъ съ радостнымъ изумленіемъ. Имя любимой подруги было для нея какъ бы отголоскомъ дорогаго прошлаго, заставившимъ ее очнуться отъ различныхъ волновавшихъ ее ощущеній, желаній, надеждъ. «Натали»… повторила она нѣжно, какъ будто обращаясь къ своей подругѣ. «Какъ я счастлива, продолжала она, что мнѣ наконецъ удалось видѣть того, кому Натали отдала свое сердце… свою руку»…

При этомъ она невольно взглянула на стоявшаго передъ нею С.-Мало; но тотчачъ же съ смущеніемъ опустила глаза, чувствуя себя какъ будто виноватой и чѣмъ-то оскорбленной. На ея поблѣднѣвшемъ красивомъ личикѣ въ эту минуту мелькнуло неуловимое выраженіе, которое трудно передать словами. Было ли это сомнѣніе въ томъ: счастлива ли ея подруга? счастливѣе ли или безгрѣшнѣе ея самой? Воображеніе яркими красками нарисовало ей счастливые дни школьной жизни, тишину и мракъ монастыря; розовыя мечты, съ какими она относилась тогда къ невѣдомому для нея міру, который казался ей такимъ привлекательнымъ въ туманной дали. Вспомнила она и кроткіе каріе глава своей подруги — эти ласкающіе любящіе глаза, полные жизни, казавшіеся ей такими загадочными и на которые она готова была смотрѣть часами…

Но всѣ эти образы, промелькнувъ передъ ея глазами, тотчасъ же исчезли; она чувствовала только устремленный на нее лукавый и насмѣшливый взглядъ С.-Мало. Хотя она только одну секунду видѣла его лицо; но оно отчетливо врѣзалось въ ея памяти до малѣйшихъ подробностей. Особенно непріятно поразило ее постоянное саркастическое подергиваніе его губъ; дорого дала бы она, чтобы узнать, что думаетъ этотъ человѣкъ съ маленькими лукавыми глазами, сросшимися бровями и низкимъ лбомъ? Неужели онъ прочелъ, что дѣлается въ ея душѣ? Что же онъ нашелъ въ ней, что смотритъ на нее такъ холодно и насмѣшливо, какъ будто торжествуетъ, что сразу понялъ ее?.. Вся кровь бросилась ей въ голову при этой мысли, но развѣ она уже сдѣлалась тѣмъ, чѣмъ считалъ ее мужъ Натали? и въ правѣ ли онъ придавать такое серьезное значеніе ея желаніямъ и рѣшеніямъ, которыя быть можетъ никогда не сбудется!.. Не подозрѣвая, что приписала другому свои собственныя мысли и ощущенія, она веею душою возненавидѣла этого человѣка и подумала съ злобною радостью, что подруга, замужеству которой она такъ завидовала въ былое время, вѣроятно ничуть не счастливѣе ея, и что рано или поздно наступитъ день, когда Натали будетъ также виновна, какъ и она.

Эта мысль, хотя не могла развеселить леди Эліоттъ, однако на столько ободрила ее, что она смѣло, почти надмѣнно, взглянула въ лицо шевалье C.-Мало и сама взяла его подъ руйу, когда въ замкѣ позвонилъ большой колоколъ, и гофмейстеръ, появившись въ дверяхъ, доложилъ господамъ, что поданъ обѣдъ.

ГЛАВА XI.
Даная.

На старой башнѣ уже давно пробило девять часовъ. Вечеръ, хотя прохладный по времени года, былъ наполненъ благоуханіемъ цвѣтовъ и кустарниковъ, освѣщенныхъ золотистымъ свѣтомъ луны, которая казалась необыкновенно яркою и прозрачною. Озеро искрилось и блестѣло, принимая мѣстами то голубоватый цвѣтъ отъ отраженія неба, то серебристо-зеленый или черный отъ свѣта и тѣней окружающихъ деревьевъ.

Все было тихо въ паркѣ. Спокойно и неподвижно лежалъ свѣтъ луны на большой лужайкѣ передъ озеромъ; но за нею время отъ времени показывалась едва уловимая тѣнь женщины подъ вуалемъ. Она то стояла на мѣстѣ, то двигалась взадъ и впередъ, или опять скрывалась во мракѣ, какъ бы изъ боязни, что лунный свѣтъ измѣнитъ ея тайнѣ.

— Онъ не идетъ. Я знала, что онъ не сдержитъ своего слова, проговорила она чуть слышно. Мужчины никогда не исполняютъ своихъ обѣщаній!.. Одни только женщины умѣютъ любить и ненавидѣть…

Она вышла на лужайку и остановилась, внимательно оглядываясь по сторонамъ.

Передъ нею возвышался замокъ со своими старыми высокими стѣнами, террассой и лѣстницами, казавшійся издали какимъ-то волшебнымъ жилищемъ. Причудливо группировались части массивнаго зданія, то мрачныя и подернутыя синеватымъ туманомъ, то ярко освѣщенныя и какъ будто сотканныя изъ лучей, представляя безконечные переходы свѣта и тѣней. Рядомъ съ темными башнями и тяжелой какъ будто нависшей крышей протягивались широкія полосы свѣта по стѣнамъ, гдѣ каждый камень блестѣлъ какъ зеркало и рельефнѣе нежели днемъ обозначались изящныя линіи балконовъ. Одни окна глядѣли холодно и неподвижно какъ глаза мертвеца, другія горѣли яркимъ свѣтомъ отъ множества канделябръ, зажженныхъ въ залахъ замка.

Темная фигура въ саду внимательно прислушивалась, въ надеждѣ уловить какой нибудь признакъ жизни, шумъ или звукъ въ замкѣ. Но она ничего не слышала, такъ какъ разстояніе было слишкомъ велико… Все было тихо; тихо какъ ночь и луна на небѣ.

Только изрѣдка ударяла волна о береговой песокъ; иногда какъ будто что-то ломалось и хрустѣло въ кустахъ; конецъ вѣтки съ легкимъ шелестомъ погружался въ воду или въ листвѣ проносился легкій вѣтерокъ. Иногда на лугу слышались точно чьи-то шаги, полувоздушные какъ шаги фей, которыя едва касались росы, висѣвшей въ видѣ крупныхъ блестящихъ капель на травѣ; то были серны, выходившія на опушку лѣса какъ бы для того, чтобы насладиться свѣжестью ночи, запахомъ цвѣтовъ и взглянуть хотя издали на жилище человѣка. Луна освѣщала ихъ изящныя головки съ приподнятыми ушами и умными блестящими глазами; но черезъ секунду онѣ опять исчезали въ чащѣ.

Но вотъ вдали, на пространствѣ, отдѣлявшемъ замокъ отъ озера, показалась какая-то черная фигура, которая время отъ времени скрывалась за деревьями.

— Что за причина, что онъ выбралъ эту дорогу? прошептала женщина, стоявшая за лужайкой. — Онъ хотѣлъ придти сюда по дубовой аллеѣ, а не черезъ лугъ. Но все равно — онъ идетъ, онъ сдержалъ слово!

Она не ошиблась. Дѣйствительно по лугу шелъ какой-то человѣкъ, который безпрестанно останавливался, оборачиваясь къ замку, и видимо прислушивался къ чему-то.

— Какъ онъ тихо идетъ! — воскликнула она, — какъ будто мы, женщины, когда нибудь опаздываемъ въ такихъ случаяхъ. Могъ ли онъ думать, что я заставлю ждать себя!

Съ этими словами, не заботясь о томъ, что кто нибудь можетъ увидѣть ее, она смѣло вышла на лужайку и поспѣшила къ озеру, такъ какъ человѣкъ, котораго она ждала съ такимъ нетерпѣніемъ, уже подходилъ къ мѣсту и могъ пройти мимо не замѣтивъ ея. Не сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, она тотчасъ же отступила назадъ съ подавленнымъ крикомъ ужаса, все болѣе и болѣе погружаясь въ тѣнь деревъ и густыхъ кустарниковъ.

На мостъ медленно взошелъ человѣкъ, — но другой, не тотъ котораго она ждала. Это былъ стройный юноша, средняго роста, съ красивыми и пропорціональными, формами тѣла. На плечахъ у него былъ небрежно накинутъ плащъ, а на голову надѣта шляпа съ широкими полями.

Онъ снялъ шляпу и облокотился на сквозныя перила моста. Луна ярко освѣщала его молодое прекрасное лицо, точно выточенное изъ мрамора, высокій лобъ, изящно очерченный носъ, слегка приподнятую губу. Стоя на мосту, линіи котораго исчезали, сливаясь съ серебристымъ свѣтомъ луны, онъ казался парящимъ надъ водою въ прозрачному голубомъ воздухѣ, представляя собою идеальное изображеніе юноши, любимца боговъ и женщинъ. Ни одна черта лица его не ускользнула отъ вниманія той, которая слѣдила за нимъ, скрываясь во мракѣ деревъ. Она крѣпко ухватилась за ближайшую вѣтку; колѣни ея дрожали, сердце усиленно билось.

— Не его ждала я, — говорило ея взволнованное сердце. — Это принцъ! не ко мнѣ идетъ онъ!..

Жадно слѣдила она за всѣми его движеніями. Она чувствовала мучительное наслажденіе, глядя на него, и не могла оторвать глазъ.

Но черезъ секунду злоба опять проснулась въ ней. «Вотъ удобный случай для мести», нашоптывалъ ей какой-то таинственный голосъ. "Что мѣшаетъ тебѣ вонзить въ сердце этотъ кинжалъ, который онъ когда-то подарилъ тебѣ шутя… Ты уже не можешь больше любить его, убей его… Чего бояться убійства, грѣха, когда не существуетъ наказанія для преступниковъ! Лучше смерть, чѣмъ такая жизнь, полная мученій, упрековъ, напрасныхъ стремленій! Лучше умереть изъ-за него — вмѣстѣ съ нимъ — вода все скроетъ, и стыдъ, и преступленіе… замолкнетъ и ненависть, и любовь!..

Голова закружилась у ней и она упала на землю. Красивый кинжалъ съ позолоченной рукояткой, украшенный драгоцѣнными камнями, который больше годился для сцены, чѣмъ для убійства, выскользнулъ изъ рукъ ея. Вѣтви сильно захрустѣли подъ нею, и дерево пошатнулось. Что могло быть причиною этого внезапнаго шума въ тихую лунную ночь? Принцъ съ удивленіемъ и видимой досадой оглянулся въ ея сторону. Теперь она ясно видѣла его лицо, обращенное къ ней съ выраженіемъ какого-то боязливаго ожиданія, это лицо, когда-то оживленное страстью и такъ нѣжно глядѣвшее на нее. Она видѣла въ немъ не принца, а своего бывшаго возлюбленнаго, который стоялъ одинокій и казался такимъ же слабымъ и безпомощнымъ, какъ и всѣ смертные. Въ душѣ ея проснулась безумная надежда, что въ эту минуту онъ быть можетъ сжалится надъ ея горемъ, которое онъ самъ причинилъ, и чтобы спасти утопленницу, нѣкогда имъ любимую, протянетъ ей руку примиренія. «Быть можетъ все опять пойдетъ по старому», говорилъ ей обманчивый голосъ сердца. «Одинъ шагъ приведетъ тебя къ нему, ты разскажешь ему, сколько горя ты вынесла изъ-за него; онъ не знаетъ этого, ему не дали выслушать тебя. Въ этомъ виноваты злые люди и вѣроятно тотъ, кто годами добивался любви твоей… Неужели могли измѣнить эти уста, которыя когда-то клялись тебѣ въ вѣчной привязанности, это сердце, которое было полно тобою… Неужели онъ забылъ своего ребенка»!..

У несчастной помутилось въ глазахъ отъ наплыва всевозможныхъ мыслей и ощущеній. Ей казалось, что она видитъ тяжелый сонъ, не можетъ достигнуть цѣли, къ которой стремится, и падаетъ откуда-то съ высоты. Но вотъ опять послышался шумъ вѣтвей; принцъ опять оглянулся. Лицо его казалось еще болѣе взволнованнымъ, и она почти громко вскрикнула: «Иду къ нему»!

Въ эту минуту она почувствовала, что кто-то удержалъ ее за плечи. Это была сильная мужская рука.. Это уже былъ не сонъ, не лихорадочная фантазія, а дѣйствительность…

— Боже мой, Мэри, что ты дѣлаешь! проговорилъ за нею полушопотомъ твердый и рѣшительный голосъ, — ты и себя и меня погубишь!

Затѣмъ, не давая ей времени для отвѣта или сопротивленія, та же сильная рука зажала ей ротъ; ее подняли; и не успѣла она опомниться, какъ уже очутилась въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ озера, въ лѣсу, окружавшемъ паркъ, подъ высокими деревьями, которыя едва пропускали лунный свѣтъ. Тутъ ее бережно посадили на землю и она опять почувствовала себя на свободѣ.

— Это твое дѣло, Тарлетонъ! проговорила она съ яростью. — Здѣсь мы одни и я могу говорить то, что думаю! Измѣнникъ! Ты разлучилъ меня съ нимъ, ты разыгралъ всю эту оскорбительную для меня комедію, чтобы достигнуть цѣли твоихъ безнадежныхъ желаній.

— Бѣдная женщина! — печально проговорилъ Тарлетонъ ласково, положивъ ей руку на плечо. — Плохо знаешь ты мужское сердце! Неужели ты думаешь, что порванную любовь можно сшить, какъ куски лентъ, или, что охладѣвшую страсть можно зажечь, какъ погасшіе уголья. Вѣрь мнѣ, Мэри, что нѣтъ ничего болѣе жестокаго, какъ сердце, которое перестало любить. Но пытаться возвратить невозвратно потерянное — значитъ вмѣсто равнодушія возбудить къ себѣ презрѣніе.

— Не подливай масла въ огонь, хладнокровный философъ, дѣйствующій изъ одного разсчета.

— Ты ослѣплена твоимъ безуміемъ, несчастная! Отъ души желалъ бы я сдѣлаться хладнокровнымъ, своекорыстнымъ философомъ! Но скажи мнѣ: можетъ ли быть эгоистомъ тотъ, котораго любовь обратила въ безумца и заставила совершить преступленіе. Мы играемъ въ опасную игру, Мэри! Я всѣмъ пожертвовалъ для тебя, даже честью… Я потерялъ ее!.. Но вотъ плата, которую ты требовала отъ меня — вотъ кольцо!

Съ этими словами онъ подалъ ей кольцо, похищенное имъ нѣсколько часовъ тому назадъ въ залѣ Стюдлей-Голль.

— Возьми его, — продолжалъ онъ взволнованнымъ голосомъ! возьми это рубиновое кольцо; оно жжетъ мнѣ руку, какъ раскаленное…

— На что оно мнѣ, — равнодушно отвѣтила миссиссъ Робинзонъ, на что мнѣ это жалкое орудіе клеветы и обмана, когда ты лишилъ меня возможности достигнуть давно задуманной цѣли.

— Какой цѣли? Что ты хотѣла сдѣлать, Мэри! говори ради Бога! воскликнулъ онъ съ боязливымъ предчувствіемъ чего-то недобраго.

— Я снова овладѣла-бы его сердцемъ, или убила-бы его на мѣстѣ, проговорила она чуть слышно; но слова эти, точно свинецъ, легли на душу Тарлетона.

Черезъ секунду она поднялась на ноги и проговорила, воодушевляясь все болѣе и болѣе:

— Еще время не прошло… пусти меня… прочь! твои руки не должны прикасаться ко мнѣ!.. У меня достанетъ силы… Я справлюсь и съ тобою!..

Она не могла продолжать. Изнемогая, какъ раненый звѣрь, преслѣдуемый охотниками, она упала подъ дубомъ на холмъ, поросшій мохомъ. Сострадательныя сумерки лѣса укрыли ее отъ всѣхъ глазъ, кромѣ печальныхъ глазъ человѣка, который глубоко любилъ, ее.

Между тѣмъ принцъ, видя, что шорохъ затихъ и предполагая, что причиной его была упавшая вѣтка или лѣсной звѣрь, проскользнувшій въ кустарникѣ, — успокоился и сталъ присматриваться, въ надеждѣ увидѣть ту, которую онъ ожидалъ съ такимъ нетерпѣніемъ. Страсть съ каждой минутой разгаралась въ немъ все сильнѣе и сильнѣе, воображеніе рисовало ему картины, отъ которыхъ кровь бросалась въ голову, и онъ чувствовалъ лихорадочный жаръ.

Въ это время колоколъ на старой башнѣ Стюдлей-Голль пробилъ десять часовъ; медленно и глухо раздавались удары одинъ за другимъ, постепенно замирая въ тишинѣ голубоватой лунной ночи.

Но вотъ послышались тихіе неровные шаги, какъ шаги преступника, который крадется и вмѣстѣ съ тѣмъ боится прикоснуться земли. На лужайкѣ появилась граціозная фигура женщины подъ бѣлымъ вуалемъ, освѣщенная луннымъ свѣтомъ.

Принцъ не только видѣлъ, но и чувствовалъ ея приближеніе всѣмъ своимъ существомъ. Онъ испытывалъ одну изъ тѣхъ блаженныхъ минутъ, когда у человѣка захватываетъ дыханіе отъ наплыва счастія и почти останавливается біеніе пульса. Съ страстнымъ порывомъ припалъ онъ ее въ свои объятія и въ первый разъ прикоснулся къ ея трепетнымъ губамъ, шопотомъ называя ее «Грэсъ» и заглушая едва произнесенное имя поцѣлуемъ.

Она тихо отстранила его рукою. Но въ этомъ жестѣ было что-то вызывающее, что еще сильнѣе могло возбудить томленіе увлеченнаго юноши и придать ему еще большую смѣлость.

— Принцъ… проговорила она такимъ дрожащимъ голосомъ, что слово это почти замерло на устахъ ея.

— Милая, наконецъ-то мы одни; я могу сказать тебѣ, что я твой и поцѣлуями принудить тебя къ признанію, которое уже давно готовы произнести уста твои.

— Остановитесь… принцъ… Георгъ… — шептала она, съ трудомъ вырываясь изъ его объятій: многое раздѣляетъ насъ… я не должна слушать тебя.

Сопротивляясь и вмѣстѣ съ тѣмъ покоряясь его волѣ, шла она съ нимъ по мосту, подъ тѣнью деревьевъ, и наконецъ вошла въ бесѣдку, гдѣ благоухали розы и слышался тихій шопотъ каприфолій отъ легкаго дуновенія вѣтерка. Время Отъ времени доносились какіе-то едва уловимые звуки; каждый листокъ, казалось, говорилъ своимъ языкомъ, каждый шелестъ имѣлъ особый таинственный смыслъ Кругомъ весь свѣтъ словно затихъ, опустѣлъ и вымеръ; никто не могъ подстеречь влюбленныхъ въ этомъ удиненномъ мѣстѣ и открыть тайну ихъ перваго свиданія; видѣть ихъ могли одни серны въ лѣсу, но и то въ бесѣдкѣ было такъ темно, какъ въ могилѣ.

Грэсъ, войдя съ принцемъ, сѣла на скамью.

— Мнѣ не суждено быть твоею! сказала она, отстраняя его отъ себя. — Ты знаешь, что меня связываетъ. Разорви мои оковы, освободи меня и тогда… Но ты долженъ избавить меня отъ позора…

Въ это время въ вѣтвяхъ пронесся шорохъ; влюбленнымъ показалось что кто-то крадется къ нимъ чуть слышными шагами. Секунду спустя, листья зашумѣли уже у самой бесѣдки, и чей-то голосъ шепнулъ на ухо Грэсъ:

— Ты нашла то, чего искала!

Грэсъ содрогнулась. Вслѣдъ затѣмъ она почувствовала довольно сильную боль въ боку — какъ будто что-то острое кольнуло ее.

Она невольно вскрикнула… «Что это такое»?.. съ испугомъ спросила она принца.

— Милая, успокойся, это вѣтеръ; со мною тебѣ бояться нечего!.. Здѣсь храмъ нашей любви, Грэсъ. Здѣсь ты выслушаешь твоего вѣрнаго и послушнаго раба, который всецѣло поклоняется твоей красотѣ и отдается на твою волю… Дай мнѣ только устранить послѣднее препятствіе, и ты будешь моею навсегда.

Въ кустахъ опять послышался шумъ, и Грэсъ чувствовала, какъ-будто къ ней прикоснулись невидимыя руки.

— Принцъ воскликнула Грэсъ, внѣ себя отъ ужаса, — чьи-то руки прикоснулись ко мнѣ!

— Это розы, Грэсъ, онѣ благосклонно склонились къ тебѣ, чтобы коснуться твоего прелестнаго чела, твоей головки, которую со временемъ я украшу короной трехъ королевствъ. Да, Грэсъ! эта корона у ногъ твоихъ. Тебѣ стоитъ только наклониться, чтобы поднять ее!.. Не отвергай любви моей, дорогая моя!..

Принцъ остановился. Шумъ въ кустахъ замѣтно усиливался, уже ясно можно было различить чьи-то шаги, какъ будто борьбу, гдѣ одинъ силою удерживалъ другаго, затѣмъ какъ бы подавленный вопль ярости и стоны, которые становились все слабѣе и безпомощнѣе.

— Принцъ! прошептала Грэсъ, вскакивая съ мѣста. Слышите ли вы голоса… Это голоса духовъ!

— Чего ты такъ испугалась, Грэсъ, сказалъ принцъ, стараясь казаться спокойнымъ. Развѣ ты не видишь, что это серны? Слышишь ли, какъ хрустятъ вѣтки подъ ихъ ногами? А этотъ крикъ ихъ?.. Я не разъ слыхалъ его ночью, въ лѣсу, во время охоты. Вотъ теперь онѣ затихли и пробираются въ чащу лѣса!.. Но тутъ послышались уже не шаги дикихъ сернъ и не ихъ крикъ… Среди ночной тишины рѣзко раздался женскій голосъ. Голосъ этотъ громко пропѣлъ:

"Мнѣ-ль тужить, душа, объ этомъ?

"Ночью свѣтитъ блѣдный мѣсяцъ —

"Хоть туда, сюда брожу я,

"Все-жъ приду, куда мнѣ надо!..

— Опять духи! вскрикнула въ испугѣ Грэсъ, бросившись опрометью изъ бесѣдки черезъ мостъ и лугъ, прямо къ замку. Принцъ едва поспѣвалъ за нею; онъ былъ внѣ себя отъ безпокойства за Грэсъ и бѣшенства на такую неожиданную помѣху.

Духъ, испугавшій Грэсъ, былъ хорошо знакомъ принцу; онъ тотчасъ узналъ голосъ своей бывшей возлюбленной, исполнилъ даже стихи изъ «Зимней сказки», которые слыхалъ много разъ въ былое время, когда исполнялъ роль Флорицеля.

Теперь онъ рѣшился во что бы то ни стало избавиться отъ ненавистной женщины.

Между тѣмъ едва принцъ и леди Элліотъ оставили бесѣдку, какъ въ ней появилась Мэри Робинзонъ, въ сопровожденіи Тарлетона.

— Ты добилась того, чего хотѣла, безумная женщина! Чѣмъ кончится все это! Ты погубишь насъ обоихъ.

— Мы погибнемъ вмѣстѣ, значитъ печалиться нечего! отвѣтила она съ злобнымъ смѣхомъ. Теперь мнѣ остается окончить еще одно дѣло, и тогда… клянусь этимъ рубиновымъ кольцомъ, что бы ни случилось со мною… тогда я буду твоя на вѣки!..

— Какое еще дѣло затѣяла ты? На что тебѣ это кольцо? Что ты хочешь дѣлать съ нимъ?

— Все узнаешь со временемъ, другъ мой… Не спрашивай меня. Это кольцо также не дастъ тебѣ никакого отвѣта… Видишь, оно молчитъ…

— Боже мой, Мэри. Какъ мучаешь ты меня! мнѣ страшно за тебя… Но смотри — изъ замка свѣтъ! Факелы уже на лугу… Они идутъ сюда.

— Не безпокойся, они не найдутъ насъ. Сама судьба соединяетъ насъ… Ты мой!.. Мы скоро увидимся.

Съ этими словами она вошла въ кустарникъ и исчезла. Тарлетонъ поспѣшно вышелъ изъ бесѣдки и вернулся въ замокъ другой дорогой.

Вѣсть о покушеніи на убійство принца Уэльскаго произвела сильный переполохъ въ Стюдлей-Голлѣ: Немедленно посланы были люди въ паркъ съ факелами. Но они не отыскали преступниковъ и нашли только игрушечный кинжалъ въ травѣ.

Когда его принесли принцу, то онъ тотчасъ узналъ свой подарокъ.

— Я былъ увѣренъ, что это она, сказалъ онъ. Только она и способна на такую комедію. Но пора кончить ее!

ГЛАВА XII.
Пѣсня Бекки.

Бѣдная Грэсъ, гонимая воображаемыми духами, скора достигла замка и вошла никѣмъ не замѣченная, такъ какъ всѣ были заняты только что полученною вѣстью о покушеніи на жизнь принца.

Она быстро прошла рядъ отведенныхъ ей комнатъ, освѣщенныхъ луной, но, заглянувъ въ спальню, остановилась на порогѣ. Бекки развела большой огонь въ каминѣ. Уголья ярко пылали, придавая комнатѣ уютный видъ и освѣщая добродушное четырехъугольное лицо Бекки, которая сидѣла у огня на скамейкѣ, подперевъ голову обѣими руками, и пристально смотрѣла на огонь своими черными глазами. Эта мирная и идиллическая картина, представлявшая такой контрастъ съ сценой въ парцѣ, на столько поразила леди Эліоттъ, что она не рѣшилась переступить порогъ и безмолвно глядѣла на огонь, на Бекки, прислушиваясь къ ея пѣснѣ. Эту пѣсню леди Эліоттъ слышала много разъ еще во время ранняго дѣтства, а затѣмъ въ Монфлери и въ Эдинбургѣ; эту же пѣсню пѣла Бекки въ ту минуту, когда она вышла изъ комнаты, чтобы идти на роковое свиданіе. Печальная мелодія колыбельной пѣсни, сопровождаемая трескомъ и вспыхиваніемъ ломавшихся углей, показалась особенно печальною и безотрадною молодой женщинѣ: въ голосѣ Бекки ей слышалась какъ будто горькая жалоба на судьбу, тоска по родинѣ, холмамъ и болотамъ Шотландіи… Но слова были тѣ же, что и всегда. Это была пѣсня о знаменитомъ лордѣ Аэрли и о вѣрной леди Маргаретъ, охранявшей домъ въ отсутствіи мужа; но вотъ явился великій Аргиль: онъ грозитъ разрушить замокъ Аэрли, не оставить камня на камнѣ, если леди Маргаретъ откажется поцѣловать его.

Бекки не кончила своей пѣсни. Услыхавъ шорохъ въ сосѣдней комнатѣ, она оглянулась и увидѣла въ дверяхъ свою молодую Госпожу, которая казалась блѣдною и испуганною и въ своемъ бѣломъ вуалѣ походила на заблудившуюся лѣсную дріаду, потерявшую дорогу къ родному дубу. Бекки тотчасъ же соскочила со скамейки, бросилась къ леди Эліоттъ и, взявъ за руку, почти насильно ввела ее.въ спальню.

— Господи! воскликнула она. Что случилась съ вами, моя милый леди? Вы блѣдны какъ луна, а руки у васъ холодны какъ ледъ.

— Леди Эліоттъ молчала. Ея темные испуганные глаза видимо искали чего-то въ комнатѣ.

— Моя милая, дорогая леди, скажите хоть одно словечко. Пресвятой Андрей, помоги мнѣ! Боже мой! что это съ нею? Вашъ бѣлый вуаль весь промокъ, вы дрожите всѣмъ тѣломъ. Что такое случилось съ вами, моя красавица?.. Милое дитя мое, что это сдѣлали съ тобою? Кто напугалъ тебя?…

— Я сяду у камина, отвѣтила наконецъ леди Эліоттъ, беззвучнымъ, дрожащимъ голосомъ.

— Да, моя дорогая леди, здѣсь вамъ будетъ всего лучше. Мы придвинемъ къ огню эту кушетку* растянемъ пледъ — нашъ славный шотландскій пледъ… Вотъ мы прибавимъ еще угольевъ въ каминъ, разведемъ большой огонь, чтобы онъ пылалъ и трещалъ у насъ.. Теперь мы ляжемъ на кушетку, чтобы пламя свѣтило намъ прямо въ лицо… Вы правы, моя милая леди, это отличное мѣсто!

Бекки тотчасъ-же принялась за Дѣло, высказывая то, что чувствовало въ это время ея простодушное, любящее и взволнованное сердце.

Она подвинула къ калгану кушетку, обитую коричневымъ бархатомъ, помѣшала уголья, принесла одѣяло и, уложивъ свою леди, сняла съ нея вуаль, мокрый отъ тумана, и башмаки, отсырѣвшіе отъ росы.

— Ну, отлично! воскликнула Бекки, довольная своими хлопотами, гладя рукою изящную розоватую ногу своей хорошенькой леди и покрывая ее поцѣлуями. Теперь мы одѣнемся потеплѣе и ляжемъ какъ можно покойнѣе.

Она говорила и ухаживала за леди Эліоттъ, какъ это дѣлала въ былыя времена, когда та была маленькой дѣвочкой, и силою приводила промокшую и озябнувшую Грэсъ изъ садовъ Монфлери. Въ такія минуты Бекки чувствовала себя необходимою и видѣла въ своей госпожѣ только ребенка, лишеннаго попеченій матери и всецѣло порученнаго ей. Леди Эліоттъ съ своей стороны такъ привыкла къ нѣжной заботливости своей вѣрной Бекки, что подчасъ довольно слушалась ея и позволяла ей распоряжаться собою.

Заботливость Бекки и на этотъ разъ оказала свое дѣйствіе. Мало по малу леди Эліоттъ начала согрѣваться, и жизнь опять вернулась къ ней. Близость камина, распространяя теплоту по всему ея тѣлу, вызвала краску молодости и здоровья на ея похолодѣвшій лобъ и щеки. Біеніе пульса становилось все ровнѣе и покойнѣе. Ноги ея были покрыты пестрымъ пледомъ, который мягкими складками опускался на свѣтлосѣрый коверъ; широкая бѣлая блуза придавала особенную грацію стройному стану молодой женщины. Одна рука ея, закинутая назадъ, съ тонкими пальцами, обнаженная до локтя, отличалась тою округленностью и красотою линій, которую художникъ напрасно силится передать въ мраморѣ. Роскошные каштановые волосы, выбиваясь изъ-подъ бѣлаго чепчика, красиво окаймляли прелестную головку, лежавшую на темной бархатной подушкѣ и ярко освѣщенную красноватымъ огнемъ камина. Если бы кто нибудь кромѣ Бекки видѣлъ леди Грэсъ въ эту минуту, то вѣроятно не могъ бы оторвать отъ нея глазъ и принялъ бы ее за одно изъ тѣхъ видѣній, которыя изрѣдка являются человѣку въ ночныхъ грезахъ, тѣмъ болѣе, что кругомъ царилъ полумракъ отъ коричневыхъ шелковыхъ занавѣсей и темной мебели. Всѣ контуры въ комнатѣ сглаживались и пропадали отъ слабаго свѣта лампы, висѣвшей на потолкѣ, и темныхъ картинъ на стѣнахъ, которыя отъ множества красокъ и сильнаго колорита казались совершенно стертыми.

Въ комнатѣ было тихо, и только изрѣдка каминъ заявлялъ о своемъ присутствіи. Одна только Бекки болтала безъ умолку по своему обыкновенію. Но леди Эліоттъ привыкла къ ея болтовнѣ, которая также мало безпокоила ее, какъ часы, и Бекки не больше ихъ требовала отвѣта. Теперь она была занята приготовленіемъ чая и безпрестанно обращалась съ разными замѣчаніями къ чайнику, чашкамъ изъ дорогаго севрскаго фарфора, къ серебряному подносу и золотымъ ложкамъ. Наконецъ она повѣсила котелокъ съ водой надъ огнемъ въ каминѣ съ увѣщаніемъ, чтобы онъ былъ «хорошимъ котломъ» и чтобы вода скорѣе закипѣла въ немъ.

— Моя милая леди, воскликнула Бекки, — вы не должны никогда ходить одни такъ поздно по лугу, ночью и при лунномъ освѣщеніи. Такихъ вещей не слѣдуетъ дѣлать! Но молодыя дамы изъ Монфлери не хотятъ никого слушать до тѣхъ поръ, пока дѣло не дойдетъ до того, что и поправить нельзя. Тоже говоритъ и мосье Друэ…

— Друэ? спросилъ леди Эліоттъ, которая въ это время думала о другомъ и только разслышала послѣднія слова Бекки. — Кто этотъ Друэ?

— Какъ, вы не знаете мосье Друэ? съ удивленіемъ спросила Бекки, поворачиваясь отъ котла, надъ которымъ она только-что наклонилась, чтобы посмотрѣть, кипитъ ли вода. — Развѣ вы забыли слугу Натали де-Бургиньонъ, которая вышла замужъ за шевалье C.-Мало. Я сразу узнала его.

— Да, помню, — старый лакей Натали, сказала леди Эліоттъ..

— Старый! воскликнула Бекки съ кокетливой ужимкой, которая не особенно шла къ ея неуклюжей фигурѣ. — Ну, Друэ еще не такъ старъ… Я увѣрена, что волосы его подъ парикомъ еще совсѣмъ каштановаго цвѣта и готова держать пари, что онъ будетъ отличнымъ мужемъ. Къ тому же онъ вовсе не дуренъ собою.

— Но скажи пожалуйста, почему ты такъ неожиданно заговорила о слугѣ Натали? спросила леди Эліоттъ довольно равнодушно, потому что отсутствіе связи въ мысляхъ Бекки не представляло для нея ничего новаго.

— Да вѣдь онъ здѣсь! моя милая леди. Онъ пріѣхалъ сюда съ мужемъ Натали, — шевалье C.-Мало, и… я очень обрадовалась, когда опять увидѣлась съ нимъ; онъ также былъ очень радъ… но онъ уже совсѣмъ не тотъ, какимъ мы его знали въ Монфлери. Прежней веселости и слѣда нѣтъ.

— Что за причина такой перемѣны? спросила леди Эліоттъ, которая далеко не такъ интересовалась особой мосье Друэ, какъ это думала Бекки въ наивной увѣренности, которую можно встрѣтить не только въ знатныхъ дамахъ, но и въ ихъ служанкахъ, что все, чѣмъ онѣ интересуются, должно интересовать весь свѣтъ.

— Видите ли, моя милая леди, отвѣчала Бекки, понизивъ голосъ, — у него большое горе…

— Должно быть несчастная любовь, шутя замѣтила леди Эліоттъ.

— Если бы и такъ, что же въ томъ удивительнаго! прервала ее Бекки, почти обидѣвшись за своего друга. — Онъ видный малый и можетъ влюбиться какъ всѣ люди… Однако вовсе не это огорчаетъ его, моя милая леди… Видите ли, его безпокоитъ судьба его госпожи и грозящія ей опасности.

Эти слова сильно встревожили леди Эліоттъ. — Объясни пожалуйста, въ чемъ дѣло, живо спросила она.

— Да, моя милая леди, продолжала Бекки, — это собственно и мучаетъ его. Если бы не это, то онъ могъ бы жить припѣваючи, безъ всякихъ заботъ. Чего ему не достаетъ, онъ всегда найдетъ себѣ жену, когда захочетъ и, судя по его словамъ, онъ скопилъ достаточную сумму денегъ и можетъ отказаться отъ мѣста, когда ему вздумается. Но онъ этого не хочетъ, и потому именно, говоритъ онъ, что у нихъ въ домѣ происходятъ странныя вещи…

Леди Эліоттъ слушала съ большимъ напряженіемъ и безсознательно приподнялась съ своей кушетки.

— Бекки, воскликнула она, нахмуривъ брови, — я хочу знать, что тебѣ разсказывалъ Друэ о Натали.

— Онъ сообщилъ мнѣ не особенно радостныя вѣсти… отвѣтила Бекки, которая почти не замѣтила перемѣны въ лицѣ и манерахъ своей госпожи, потому что все ея вниманіе было обращено да котелокъ, въ которомъ начала закипать вода. — Онъ говорилъ, что съ самаго начала онъ не особенно радовался замужеству своей молодой госпожи, такъ какъ не довѣряетъ шевалье С.-Мало и убѣжденъ, что шевалье участвовалъ въ томъ неслыханномъ несчастій, которое постигло молодаго Бургиньона, брата Натали и о которомъ знаетъ весь Парижъ. Оказывается также, что Натали заставили насильно выйти за него замужъ, что съ извѣстной стороны ей разставлены опасныя сѣти и что…

Но въ этотъ моментъ, когда леди Эліоттъ, съ усиленнымъ вниманіемъ слѣдила за разсказомъ Бекки, изъ боязни проронить одно слово, Бекки неожиданно замолчала, замѣтивъ, что крышка котелка поднялась и, что кипящая вода полилась въ каминъ.

— Что съ тобой? съ нетерпѣніемъ спросила ее леди Эліоттъ.

— Развѣ вы не видите, моя дорогая леди, что вода кипитъ и нужно заварить чай, спокойно отвѣтила Бекки, снимая котелокъ съ камина.

— Я не хочу чаю! разсказывай мнѣ о Натали!.. воскликнула леди Эліоттъ, вскакивая съ кушетки; затѣмъ, вырвавъ котелокъ изъ рукъ оторопѣвшей служанки, она бросила его на полъ, такъ что горячая вода полилась на коверъ.

— Господи, да будетъ твоя святая воля! пресвятой Андрей и йсѣ святые, помогите! воскликнула Бекки, всплеснувъ руками… Что съ вами, леди!.. никогда не видѣла я васъ такой, какъ теперь…

— Разсказывай, что тебѣ говорилъ Друэ!

— Боже мой, если бы я знала, что изъ этого выйдетъ, я не произнесла бы его имени…

— Что говорилъ Друэ?..

— Моя милая леди, успокойтесь!… что я надѣлала!… пресвятой Андрей Шотландскій, я кажется ничего такого не сказала, — бормотала Бекки и съ громкимъ плачемъ упала на колѣни передъ леди Эліоттъ.

— Вставай и разскажи все, что ты слышала, сказала ей леди Эліоттъ повелительнымъ голосомъ. Никогда еще въ жизни своей она не обращалась такимъ образомъ съ своей служанкой. Но никогда еще она не была въ такомъ возбужденномъ состояніи, какъ въ эту минуту.

Бекки послушно поднялась съ колѣнъ. — Друэ думаетъ, проговорила она всхлипывая, — что господина его удалили изъ Парижа потому… что…

— Почему, Бекки? говори скорѣе…

— Потому что герцогъ Орлеанскій…

— Ну что же… герцогъ Орлеанскій?

— Видите ли, герцогъ Орлеанскій желалъ… остаться на-единѣ… съ Натали C.-Мало… и…

— Ну, что же, Бекки?…

— Друэ говоритъ, что его отправили сюда вмѣстѣ съ господиномъ C.-Мало изъ предосторожности, такъ какъ вѣроятно замѣтили, что онъ единственный человѣкъ, который догадывается объ этихъ отношеніяхъ…

— Отношеніяхъ, Бекки!… Какихъ отношеніяхъ?…

— Вотъ Друэ и захотѣлъ удостовѣриться въ этомъ для своего спокойствія, какъ онъ говоритъ, и въ тотъ вечеръ, когда все общество засидѣлось въ столовой, онъ отправился въ комнату принца Уэльскаго и… да проститъ ему Господь… онъ совершилъ первое воровство въ своей жизни… но онъ говоритъ, что ничего другаго не взялъ бы, хотя это стоило бы ему головы…

— Что же такое унесъ онъ изъ комнаты принца? спросила леди Эліоттъ взволнованнымъ голосомъ.

— Письмо герцога Орлеанскаго, которое C.-Мало передалъ принцу Уэльскому… вотъ оно!

Съ этими словами Бекки вынула изъ своего кармана большой конвертъ съ печатью герцога Орлеанскаго.

Леди Эліоттъ сдѣлала движеніе, какъ будто хотѣла вырвать письмо, но пальцы ея такъ дрожали, что она опустила руку.

— Друэ увѣряетъ, что онъ не читалъ письма, потому что не хочетъ вмѣшиваться въ чужія дѣла, продолжала Бекки, — я тоже не читала его, потому что, слава Богу, не умѣю читать… Чужая тайна, говоритъ Друэ, все равно что мечъ, который можетъ обратиться противъ того, кто несправедливо присвоитъ его себѣ. Но леди Эліоттъ, говоритъ онъ, давнишняя пріятельница госпожи C.-Мало. Пусть она прочтетъ письмо герцога Орлеанскаго и скажетъ: основательно ли мое опасеніе или нѣтъ — она можетъ быть спасетъ мою бѣдную барыню.

— И ты такъ долго продержала это письмо! Почему ты не отдала его мнѣ?.. Даже не сказала мнѣ ни слова!.. съ досадой замѣтила леди Эліоттъ.

— Я не смѣла безпокоить васъ, — отвѣтила умоляющимъ голосомъ Бекки. — Вы были совсѣмъ больны… я забыла о письмѣ, когда увидѣла васъ такою…

— Ты права, — прервала ее леди Эліоттъ, опомнившись и принимая самый равнодушный видъ изъ боязни возбудить подозрѣніе Бекки. — Ты видишь, я теперь совсѣмъ здорова… Поблагодари мосье Друэ за его привязанность къ Натали и довѣріе ко мнѣ. Теперь дай мнѣ письмо.

Бекки подала конвертъ.

Леди Эліоттъ на минуту задумалась. Какое-то странное чувство боязни овладѣло ею, какъ будто вся будущность ея зависѣла отъ этого письма; но любопытство взяло верхъ, и она съ жадностью прочла письмо, собственноручно написанное герцогомъ Орлеанскимъ:

"Парижъ, Пале-Рояль и пр."

"Мой дорогой кузенъ, вы окажете мнѣ большую услугу, если примете благосклонно подателя этого письма и постараетесь, чтобы блескъ и разнообразіе вашего двора заставили его на время забыть Парижъ, гдѣ мы старѣемся со дня на день и ведемъ довольно скучную жизнь, благодаря нашей кузинѣ, королевѣ, которая все еще продолжаетъ играть роль пастушки въ Тріанонѣ. Разумѣется пастушескія игры занимательны въ своемъ родѣ; однако втихомолку ходятъ слухи, что наша кузина уже начинаетъ жалѣть, что въ ея овчарнѣ нѣтъ волковъ. Будемъ надѣяться, что Провидѣніе, или то, что играетъ роль fatum’а въ этихъ буколическихъ забавахъ, по крайней мѣрѣ не оставитъ Тріанонъ безъ пастуховъ.

"Говорятъ, что извѣстный господинъ, пріѣхавшій изъ Швеціи, изображаетъ роль Дамона, не на одномъ только Версальскомъ театрѣ, потому что онъ хорошаго роста и отлично танцуетъ. Богъ Амуръ правитъ нами, а нашъ Юпитеръ обратился въ слесаря! Тюльери опустѣлъ, а мой бѣдный Пале-Рояль не освѣщенъ ни единымъ солнечнымъ лучемъ королевскаго благоволенія. Мы умираемъ со скуки, а наши знатныя дамы сдѣлались массонками. Каждый по своему ищетъ развлеченія — и я буду очень благодаренъ вамъ, мой дорогой кузенъ, если вы, пользуясь присутствіемъ моего адъютанта, извѣстите меня обо всемъ, что касается васъ, виговъ, оппозиціи и Сѣверо-Американскихъ дѣлъ, которыя повидимому приняли теперь благопріятный оборотъ для свободы и тѣхъ принциповъ, которымъ мы оба сочувствуемъ. Америка освободится, сдѣлается республикой, и мой адъютантъ явится туда изъ первыхъ и поздравитъ храбрыхъ гражданъ и достойныхъ подражанія патріотовъ съ окончаніемъ войны, которую они велй противъ вашего отечества, мой дорогой кузенъ, но не противъ вашихъ принциповъ. Кстати чуть было не забылъ сообщить вамъ, что шевалье C.-Мало недавно женился на одной молодой дамѣ, такой миловидной и пикантной наружности, что никакое описаніе не дастъ о ней надлежащаго понятія, и что онъ оказывается не -особенно податливымъ мужемъ. Но по счастью онъ на столько самолюбивъ, что ничего не подозрѣваетъ и на столько высокаго мнѣнія о себѣ, что не боится быть обманутымъ. Онъ отправится изъ Лондона прямо въ Нью-Іоркъ, какъ только будетъ заключенъ миръ. Желаю вамъ всего хорошаго, любезный кузенъ и, считая излишнимъ напоминать вамъ объ осторожности, я прошу васъ только вооружиться терпѣніемъ.

"Вашъ Луи-Филиннъ.

Леди Эліоттъ громко расхохоталась, прочитавъ письмо, но потомъ сразу затихла и приняла серьезный видъ.

— Пойди, — сказала она Бекки, и скажи своему мосье Друэ, что онъ дуракъ и въ добавокъ опасный дуракъ. Кража письма изъ комнаты его королевскаго высочества надѣлаетъ не мало хлопотъ. Однако нужно будетъ какъ нибудь спасти его. Онъ сдѣлалъ все это изъ любви къ Натали, и мы позаботимся, чтобы съ нимъ чего не случилось. Оставь мнѣ письмо, Бекки, и уходи отсюда. Если увидишь Друэ, то скажи ему, чтобы онъ помалчивалъ. Мы не воспользуемся письмомъ и не обманемъ его довѣрія. Только онъ не долженъ болтать. Что-же ты не уходишь, Бекки?..

Бекки ушла крайне неохотно. Она не узнавала своей леди, такъ какъ никогда не видѣла отъ нея такого обращенія. Случись это прежде, она стала бы противорѣчить, но теперь сочла лучшимъ уйти, не сказавъ ни одного слова.

Едва дверь затворилась за Бекки, какъ леди Эліоттъ еще разъ прочла письмо герцога Орлеанскаго, но уже не съ равнодушнымъ видомъ, а съ лицомъ, сіяющимъ злою радостью.

Она подошла къ камину. — Можетъ быть я могла бы еще спасти ее, проговорила она глухимъ голосомъ, — я могла бы отдать это письмо мужу… Однако нѣтъ, продолжала она скомкавъ письмо. — Натали такъ-же несчастлива, какъ и я, пусть же она будетъ не лучше меня!..

Въ эту минуту ей послышалось, что кто-то плачетъ вдали и какъ будто молитъ о помощи… «Что это такое»! воскликнула она въ недоумѣніи… «Не голосъ ли Натали»?.. «Но нѣтъ, не можетъ быть»… добавила она, какъ бы испугавшись собственной нерѣшимости, и тотчасъ же бросила въ огонь письмо, которое сразу вспыхнуло яркимъ пламенемъ, — на стѣнѣ на секунду выступилъ изъ мрака обликъ Юпитера въ золотомъ дождѣ и Даная. Письмо быстро превратилось въ пепелъ. Грэсъ слегка вскрикнула и бросилась на постель. Немного погодя, она погрузилась въ дремоту, похожую на обморокъ, съ самыми дикими снами и видѣніями, среди которыхъ она постоянно видѣла Бекки, и ей слышалась заунывная колыбельная пѣсня:

"Я не хоту цѣловать тебя, грозный Аргиль,

"Не стану я цѣловать тебя нѣжно…

ГЛАВА XIII.
Поѣздка сэра Джона.

Лордъ Колмондлей, занимая должность оберъ-гофмаршала при особѣ его королевскаго величества, не могъ оставить C.-Джемсъ и послѣдовать за своимъ высокопоставленнымъ другомъ въ Стюдлей-Голль; но тѣмъ нетерпѣливѣе ждалъ онъ вѣстей и хотѣлъ знать, что дѣлается тамъ въ его отсутствіе. Между тѣмъ единственное письмо, полученное имъ отъ принца, вмѣсто того чтобы удовлетворить его любопытство, сильнѣе возбудило его.

Повидимому принцъ писалъ на скорую руку, и письмо его, если можно такъ выразиться о высокопоставленной особѣ, было довольно не ясно и безсвязно. Оно заключало больше намековъ и полувыраженныхъ желаній, чѣмъ приказаній; больше загадокъ, нежели строкъ. Однимъ словомъ, это было одно изъ тѣхъ писемъ, которыя иногда пишутъ знатныя особы къ отчаянію лицъ, которыхъ онѣ удостоиваютъ своимъ довѣріемъ. Лордъ Колмондлей сразу догадался, что принцу угодно взвалить на его плечи всю отвѣтственность въ неблаговидномъ дѣлѣ, а самому воспользоваться результатами. Кромѣ того онъ понялъ изъ письма, что въ Лондонѣ находятся два существа, дама и господинъ, которыхъ присутствіе неудобно его королевскому высочеству и онъ желалъ быть избавленнымъ отъ нихъ; что господина, котораго зовутъ сэромъ Джономъ Эліоттъ, нужно спровадить приличнымъ способомъ, а даму во что бы то ни стало, хотя бы съ помощью угрозъ и насилія, и что эта дама — Мари Робинзонъ, бывшая актриса Друриленскаго театра.

Лордъ Колмондлей былъ искуснымъ дипломатомъ не только въ политическихъ, но и въ житейскихъ дѣлахъ, и зналъ, что все зависитъ отъ перваго шага, такъ какъ прежде всего нужно познакомиться съ положеніемъ дѣла, а потомъ уже выбрать для себя тотъ или другой планъ дѣйствій. Въ виду этого онъ рѣшилъ сдѣлать визитъ сэру Джону и тотчасъ же отправился къ нему.

Однако гофмаршалу пришлось довольно долго ждать у подъѣзда шотландскаго баронета, пока открыли дверь его слугѣ и еще дольше, пока слуга вернулся съ отвѣтомъ и его пустили въ домъ. Въ гостиной онъ также просидѣлъ много времени въ ожиданіи хозяина дома, и началъ уже терять терпѣніе, не зная, чему приписать такое неуваженіе къ его особѣ. Наконецъ чуть ли не черезъ цѣлыхъ полчаса въ дверяхъ появилась объемистая фигура сэра Джона съ озабоченнымъ и взволнованнымъ лицомъ.

— Честь имѣю кланяться гофмаршалу его королевскаго величества, сказалъ сэръ Джонъ съ вѣжливымъ и церемоннымъ поклономъ, безъ малѣйшаго оттѣнка той фамильярности, съ которой онъ обыкновенно обращался съ лордомъ Колмондлей и которая болѣе соотвѣтствовала характеру ихъ отношеній.

— Мой дорогой достопочтенный другъ, замѣтилъ лордъ Колмондлей нѣсколько озадаченный, — мнѣ кажется, что при нашихъ пріятельскихъ отношеніяхъ вы можете по-просту обращаться со мною, безъ всякихъ титуловъ…

Съ этими словами лордъ Колмондлей дружески протянулъ свою руку, но сэръ Джонъ едва прикоснулся къ ней.

Въ это утро сэръ Джонъ имѣлъ опять вполнѣ приличный видъ. Онъ былъ въ своемъ парадномъ голубомъ фракѣ, замшевомъ жилетѣ, съ брызжами на груди и въ парикѣ съ косичкой на затылкѣ, которая такъ шла къ нему. На ногахъ одѣты были короткіе панталоны, длинные чулки и башмаки съ пряжками — знакъ, что онъ окончательно оправился отъ своей недавней болѣзни. Однако не смотря на свой торжественный туалетъ, сэръ Джонъ казался очень разстроеннымъ и дѣлалъ необыкновенныя усилія, чтобы овладѣть собою. Въ рукахъ онъ держалъ какую-то вещь и видимо колебался, показать ли ее лорду Колмондлею или нѣтъ, и наконецъ поспѣшно опустилъ ее въ карманъ своего жилета. Затѣмъ церемоннымъ движеніемъ руки онъ указалъ своему гостю на кресло и попросилъ его сѣсть, а самъ сѣлъ напротивъ него, на довольно почтительномъ разстояніи.

— Сдѣлайте одолженіе, сэръ Джонъ, объясните, что за причина, что вы принимаете такимъ образомъ своего друга? спросилъ лордъ Колмондлей удивленнымъ и нѣсколько обиженнымъ тономъ. — Вы какъ будто видите меня въ первый разъ!…

Слова эти окончательно разсердили сэра Джона. — Ну, такъ знайте же, сказалъ онъ, ударяя кулакомъ по ручкѣ кресла, — что я желалъ бы никогда не видѣть оберъ-гофмаршала: этотъ дворъ, этотъ городъ…

Такое обращеніе, далеко не соотвѣтствовавшее какому-бы то ни было этикету, еще больше озадачило лорда Колмондлея. «Должно быть сэру Джону кое-что извѣстно, подумалъ онъ, — нужно только узнать, что именно передали ему и кто доносчикъ».

— Что я слышу! воскликнулъ онъ, обращаясь къ сэру Джону. — Неужели это говоритъ нашъ ревностный приверженецъ! вѣрный подданный и джентльменъ, одѣтый въ голубой фракъ съ мѣдными пуговицами…

— Чортъ бы побралъ голубой цвѣтъ и мѣдныя пуговицы, прервалъ его разгнѣванный баронетъ. — Я назову себя подлецомъ, если буду еще носить голубой фракъ въ подражаніе подлецу…

— Сэръ Джонъ! сказалъ лордъ Колмондлей, вставая съ мѣста. — Прошу не оскорблять высочайшихъ особъ въ моемъ присутствіи.

Положеніе дипломата становилось затруднительнымъ. «Однако, подумалъ онъ, — сэръ Джонъ кажется знаетъ дѣло лучше меня. Нужно заставить его высказаться и успокоить по возможности… Я начинаю догадываться… Принцъ будетъ доволенъ мною!»

Онъ подвинулъ свое кресло и, дружески ударивъ по плечу плотнаго баронета, воскликнулъ: — Опомнитесь, другъ мой! Развѣ годится джентльмэну выражаться такимъ способомъ! Если вы сердитесь на меня или на другихъ, то вы должны по крайней мѣрѣ объяснить мнѣ, что возбуждаетъ въ васъ гнѣвъ. Вы не можете сомнѣваться въ моемъ расположеніи и знаете, что я всегда къ вашимъ услугамъ.

— Знаемъ мы ваши услуги! Онѣ мнѣ также опротивѣли, какъ и все остальное, пробормоталъ сэръ Джонъ, — не много видѣлъ я отъ васъ добра! Хороши услуги, за которыя потомъ приходится расплачиваться, да еще слишкомъ дорогою цѣною для честнаго человѣка. Такія услуги приводятъ къ полному банкротству.

— Вы говорите непонятнымъ для меня языкомъ, сэръ Джонъ, возразилъ лордъ Колмондлей. — Если вамъ угодно выражаться иносказательно, то по крайней мѣрѣ говорите такъ, какъ принято въ кругу джентльмэновъ и не употребляйте выраженій, которыя приличны однимъ лавочникамъ!…

— Въ кругу джентльмэновъ! прервалъ его презрительно сэръ Джонъ. — Прежде дѣйствительно бывали джёнтльмэны, но теперь мы видимъ нѣчто другое, и тотъ, котораго величаютъ первымъ джентльмэномъ въ Европѣ, оказывается едва-ли не худшимъ во всей Великобританіи!…

— Прошу васъ, сэръ Джонъ, не увлекайтесь и не употребляйте опять фразъ, которыя я не желалъ бы слышать отъ васъ. Оставьте всѣ эти намеки и приступимъ къ дѣлу. Скажите прямо, чѣмъ вы обижены и будьте увѣрены, что я самъ готовъ просить у васъ извиненія и сдѣлаю все отъ меня зависящее, чтобы побудить другихъ дать вамъ то удовлетвореніе, какое вы потребуете.

— Какъ будто вы сами не знаете, милордъ, что на свѣтѣ бываютъ обиды, которыя только послѣдній дуракъ можетъ принять какъ милость или видѣть въ этомъ особенный почетъ и отличіе. Не мнѣ учить васъ, человѣка выросшаго при дворѣ, моднаго кавалера и джентльмэна!

— Я не знаю никакихъ особенныхъ обидъ. По моему въ дѣлахъ чести существуетъ всего одинъ кодексъ.

— Но всякій объясняетъ его на свой ладъ, милордъ. Вы кажется принимаете меня за новичка, только-что вступившаго въ свѣтъ. Но вы забываете, милордъ, что я прожилъ больше чѣмъ полвѣка и имѣлъ достаточно времени, чтобы узнать и обдумать нѣкоторыя вещи.

— Мы почти ровесники сэръ Джонъ. Года дѣлаютъ насъ подозрительными.

— Я никогда не отличался этимъ свойствомъ. Подозрѣніе является въ насъ обыкновенно или слишкомъ рано, или слишкомъ поздно… Кажется на этотъ разъ у меня слишкомъ поздно открылись глаза…

— Не знаю, на сколько я понялъ то, что вы хотѣли сказать, возразилъ лордъ Колмондлей, который до сихъ поръ искусно выполнялъ принятую имъ на себя роль, хотя безъ особеннаго успѣха, — но я замѣтилъ, что вы не сказали ни одного слова безъ какой-нибудь затаенной мысли. Никогда я не подозрѣвалъ въ васъ такого остроумія и умѣнья говорить колкости.

— Вѣроятно потому, что вы всегда считали меня слишкомъ ограниченнымъ человѣкомъ. Но для меня остается загадкой, почему выбрали вы такой окольный путь и употребили столько стараній, чтобы провести довѣрчиваго стараго дурака, хотя вамъ нечего особенно гордиться своей побѣдой. Пока я живъ, вы не воспользуетесь ею!

— Сдѣлайте одолженіе, сэръ Джонъ, оставьте меня въ покоѣ, я не участвовалъ въ этой игрѣ и ровно ничего не понимаю въ ней.

— Однако вы тасовали карты! Кто же коварно воспользовался моимъ довѣріемъ, дружбою и простодушіемъ для достиженія своихъ цѣлей? Кто способствовалъ извѣстному сближенію, какъ не вы, милордъ?… Вы считаете себя правымъ! Но я долженъ сказать вамъ, что такъ не поступаютъ джентльмэны!

— Вы слишкомъ много позволяете себѣ, сэръ Джонъ!

— Скажите мнѣ также, милордъ, продолжалъ сэръ Джонъ, не слушая своего собесѣдника, кто это въ Воксалѣ представилъ мнѣ и леди Эліоттъ барона Ренклефъ, кто на балу въ Карлтонъ-гаузѣ ухитрился удалить меня изъ залы, гдѣ леди Эліоттъ вела дружескую бесѣду съ однимъ высокопоставленнымъ лицомъ? — Кто же до сихъ поръ держалъ меня въ самомъ постыдномъ невѣдѣніи относительно цѣли посѣщенія лэди Гертфордъ. И вы еще находите, милордъ, что я слишкомъ много позволяю себѣ! У меня въ рукахъ факты…

— Но факты могутъ быть переданы не вѣрно, возразилъ лордъ Колмондлей, торжествуя въ душѣ, что ему удалось наконецъ довести сэра Джона до полной откровенности.

— Факты вѣрны, милордъ, и вотъ вамъ доказательство! — воскликнулъ сэръ Джонъ торжествующимъ тономъ, вынимая изъ своего жилета кольцо.

— Рѣшительно не понимаю, что значитъ это кольцо? — спросилъ лордъ Колмондлей равнодушнымъ голосомъ, внимательно разглядывая дорогой рубинъ.

— Оно значитъ, милордъ, что супруга одного британскаго дворянина постоянно носила его и, что тотъ, кто снялъ это кольцо съ ея пальца посредствомъ насилія или хитрости — подлецъ!.. и будь онъ…

— Сэръ Джонъ, прервалъ его лордъ Колмондлей, васъ одурачили.

— Да, меня одурачили! Вы сами признаете это, милордъ. Моя-же безусловная преданность и уваженіе къ одному высокопоставленному лицу послужила для него орудіемъ, чтобы заманить мою бѣдную леди въ ловушку, гдѣ уже пропала не одна юная жертва по своей неопытности. Но теперь мнѣ открыли глаза, и я постараюсь спасти ее во что бы то ни стало, хотя бы мнѣ пришлось сказать передъ лицомъ всей націи, что тотъ, кто призванъ быть защитникомъ добродѣтели и чести въ Британіи, наизлѣйшій врагъ и того и другаго…

— Врядъ ли это удастся вамъ, сэръ Джонъ! Вы только убѣдите націю, что вы величайшій дуракъ въ Англіи, который изъ-за пустаго доноса рискуетъ всѣмъ, не сознавая этого. Не мѣшало бы вамъ подумать прежде, чѣмъ вы начнете дѣйствовать.

— Мнѣ нечего обдумывать, воскликнулъ сэръ Джонъ, вскакивая съ своего кресла. Для меня уже не существуютъ какія бы то ни было разсужденія. Какая бы судьба ни ожидала меня въ будущемъ, но я воспользуюсь тѣмъ средствомъ, которое она дала мнѣ въ руки. Вы кажется сомнѣваетесь, милордъ, что это кольцо представляетъ собою вещественное доказательство. Но что вы скажете, если я приведу вамъ живаго свидѣтеля, который подтвердитъ мои слова!

Сэръ Джонъ быстрыми шагами подошелъ къ стѣнѣ и открылъ потаенную дверь, за которой было небольшое темное пространство въ видѣ шкапа. — Здѣсь, продолжалъ онъ, одинъ изъ пажей его королевскаго высочества, который можетъ сообщить вамъ точныя свѣдѣнія объ одномъ разговорѣ въ паркѣ Стюдлей-Голля между леди Эліоттъ и…

Лордъ Колмондлей поднялся съ своего мѣста. — Вы поступаете не совсѣмъ политично, мой достопочтенный другъ! — пробормоталъ онъ про себя, подходя съ невольной улыбкой къ таинственному шкапу.

— Что вы дѣлаете, сэръ Джонъ! — проговорилъ за дверью жалобный, испуганный голосъ. — Развѣ вы не обѣщали мнѣ сохранить тайну. Такъ-то вы держите свое слово, сэръ Джонъ. Опомнитесь, что вы дѣлаете!

— Ну-же, выходи, мальчуганъ, не упирайся такъ. Если у тебя хватило мужества измѣнить своему господину, то тебѣ трусить нечего! Такія вещи не могутъ остаться въ тайнѣ.

Съ этими словами сэръ Джонъ вытащилъ на средину комнаты небольшаго мальчика въ красной пажеской одеждѣ съ золотомъ, который употреблялъ невѣроятныя усилія, чтобы спрятаться отъ лорда Колмондлей, и закрылъ лицо свое обѣими руками.

— Дай же намъ взглянуть на тебя! — сказалъ оберъ-гофмаргаалъ, стараясь схватить руки таинственнаго пажа, которыя показались ему слишкомъ нѣжными и красивыми, чтобы ихъ можно было принять за руки мальчика. Но это долго не удавалось ему; едва успѣвалъ онъ одолѣть противника, какъ тотъ ловко вырывался отъ него или кусался такъ больно, что благородный лордъ готовъ былъ вскрикнуть отъ боли. Наконецъ послѣ многихъ усилій оберъ-гофмаршалъ одержалъ полную побѣду и, овладѣвъ Своей добычей, потащилъ ее къ окну, не смотря на то, что маленькій пажъ казался сильно -напуганнымъ, дрожалъ какъ въ лихорадкѣ, плакалъ и готовъ былъ упасть въ обморокъ.

— Это вовсе не пажъ его королевскаго высочества! воскликнулъ презрительно лордъ Колмондлей, вглядываясь въ лицо молодаго противника — это Мэри Робиинзонъ, бывшая актриса Друриленскаго театра!..

Скрываться долѣе было безполезно, — и Мэри Робинзонъ гордо выпрямилась, откинувъ назадъ свои золотистые бѣлокурые волосы, разсыпавшіеся во время борьбы и падавшіе пышными локонами по ея плечамъ.

— Вы не ошиблись, милордъ, сказала она, — меня зовутъ Мэри Робинзонъ, и мнѣ очень лестно, что вы не забыли меня! Въ былыя времена мы видѣлись довольно часто и хорошо знаемъ другъ друга. Не мало часовъ проводила я съ вами и еще съ однимъ… помните ли, какъ мы болтали, пили, сколько было смѣху… Но не пугайтесь, лордъ Колмондлей, я не скажу ничего лишняго; каждый изъ насъ держитъ свои тайны про себя…

— Однако, на сколько мнѣ извѣстно, Прервалъ ее лордъ Колмондлей, — соблюденіе какихъ бы то ни было тайнъ должно быть не входитъ въ ваши планы, или свыше силъ вашихъ…

— Къ чему вся эта комедія, милордъ! Вы кажется хотите меня одурачить, какъ этого глупаго старика, возразила она, указывая рукою на сэра Джона, который все еще не могъ прійти въ себя отъ неожиданнаго открытія и молча стоялъ на мѣстѣ; но послѣднія слова Мэри Робинзонъ задѣли его за живое.

— Безсовѣстная женщина! воскликнулъ сэръ Джонъ взволнованнымъ голосомъ. — Чѣмъ ты хвалишься! Въ какой же омутъ обмана и лжи попалъ я, благодаря тебѣ? Гдѣ же послѣ того правда. Какъ узнать, кто правъ, кто виновенъ, когда доносы дѣлаются такими особами!

— Сэръ Джонъ, отвѣтила Мэри Робинзонъ съ саркастическимъ хохотомъ, — вамъ угодно было выдать меня, и вы будете достойнымъ образомъ наказаны за это!..

— Душевно сожалѣю, прекрасная леди, прервалъ ее лордъ Колмондлей строгимъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ ироническимъ тономъ, — но я помимо своей воли долженъ положить предѣлъ вашей дальнѣйшей дѣятельности на Британской почвѣ. По желанію и приказу его королевскаго высочества, принца. Уэльскаго…

— Принца Уэльскаго! повторила Мэри Робинзонъ, нахмуривъ брови. — Чего мнѣ бояться принца Уэльскаго. У меня въ рукахъ вѣрное средство погубить его… Мнѣ нечего щадить его… я буду носить его ребенка по улицамъ Лондона среди бѣлаго дня и буду говорить прохожимъ: «смотрите, принцъ Уэльскій бросилъ своего роднаго сына, заставилъ меня просить милостыню»…

— Избавьте насъ отъ угрозъ, прекрасная леди, возразилъ лордъ Колмондлей съ равнодушной улыбкой. — Угрозы не доведутъ васъ до добра, и въ одинъ прекрасный день мы принуждены будемъ вырвать изъ вашихъ рукъ опасное орудіе, которымъ вы пугаете насъ!

— Мое дитя! воскликнула Мэри Робинзонъ раздраженнымъ голосомъ. — Вы его отнимите отъ меня…

— Мы и не думаемъ лишать васъ вашего сокровища, отвѣтилъ лордъ Колмондлей тѣмъ же безстрастнымъ голосомъ. — Отъ васъ требуютъ только, чтобы вы уѣхали изъ Лондона и даже изъ Англіи въ возможно скоромъ времени. Вамъ извѣстно, что въ одной изъ бесѣдокъ Стюдлей-Голля найденъ кинжалъ, который можетъ послужить вещественнымъ доказательствомъ того покушенія, которое было сдѣлано на жизнь принца Уэльскаго… Этого достаточно, чтобы побудить васъ къ скорѣйшему исполненію приказа его королевскаго высочества, и я долженъ предупредить васъ, что если понадобится, мы прибѣгнемъ къ помощи закона и полиціи!

Мэри Робинзонъ измѣнилась въ лицѣ. — Полиціи! воскликнула она дрожащимъ голосомъ. — Вотъ ужъ до чего дошло! Такъ сдѣлайте же одолженіе, милордъ, объявите полиціи и принцу, что Мэри Робинзонъ уѣдетъ изъ Лондона. Быть можетъ вы когда-нибудь опять услышите о ней… Кто знаетъ, быть можетъ наступитъ день, когда пожалѣютъ, что ее оттолкнули такимъ безчеловѣчнымъ образомъ… Мэри Робинзонъ уѣдетъ отсюда, но ея изгнаніе не останется безъ наказанія: оно горько отзовется на одной личности, которая будетъ несчастнѣе ея самой и заранѣе обречена на гибель… Глупый старикъ! Почему ты, а не кто другой выдалъ меня?..

Бывшая актриса при послѣднихъ словахъ разразилась снова громкимъ и непріятнымъ смѣхомъ и, накинувъ на себя шляпу и плащъ, исчезла изъ комнаты.

---

Въ тотъ же день отправленъ былъ курьеръ въ Стюдлей-Голль съ письмомъ къ принцу Уэльскому. Въ этомъ письмѣ оберъ-гофмаршалъ извѣщалъ его королевское высочество о благополучномъ окончаніи возложеннаго на него порученія и о немедленномъ отъѣздѣ Мэри Робинзонъ, которая сама попалась ему въ руки, благодаря странному стеченію-обстоятельствъ. — Что же касается сэра Джона, добавлялъ лордъ Колмондлей, — то повидимому ему уже сообщили извѣстную тайну; но когда оказалось, что наша красавица провела его, на него нашло сомнѣніе и онъ рѣшился самъ отправиться въ Стюдлей-Голль. Сэръ Джонъ выѣзжаетъ изъ Лондона сегодня вечеромъ. Онъ въ наилучшемъ расположеніи духа и отъ вашего королевскаго высочества будетъ зависѣть успокоить его, помириться съ нимъ и наконецъ избавиться отъ его присутствія подъ какимъ-нибудь благовиднымъ предлогомъ…

ГЛАВА XIV.
Гоунсловскій боръ.

Мэри Робинзонъ выѣхала изъ Лондона въ крайне возбужденномъ состояніи. Наступали сумерки и темныя облака покрывали небо, когда карета бывшей возлюбленной его королевскаго высочества миновала послѣднія улицы у Primrose-Hill, которыми въ тѣ времена оканчивался городъ съ сѣверной стороны. Изрѣдка показывались еще сельскіе дома и хижины, за которыми тянулись живыя изгороди, но скоро и ихъ не стало, и со всѣхъ сторонъ виднѣлось теперь открытое поле. Почти совсѣмъ стемнѣло, когда карета выѣхала на большую дорогу, ведущую въ Стюдлей-Гюлль. Городской шумъ умолкъ мало по малу и среди ночной тишины и удушливаго воздуха раздавался только глухой стукъ колесъ и мѣрный лошадиный топотъ.

Однако, что могло побудить Мэри Робинзонъ, еще разъ посѣтить Стюдлей-Голль, который долженъ былъ сдѣлаться ей ненавистнымъ? Хотѣла ли она опять обезпокоить его королевское высочество своимъ присутствіемъ, пренебречь угрозами и смѣло идти на встрѣчу опасности? Нѣтъ. Мэри Робинзонъ ѣхала не въ Стюдлей-Голль; она знала, что при настоящемъ положеніи дѣлъ ея появленіе послужитъ только къ торжеству маленькой леди Эліоттъ и навлечетъ на нее цѣлый рядъ тяжелыхъ униженій. Она твердо рѣшилась уѣхать изъ Лондона, который любила какъ мѣсто, гдѣ промелькнули счастливѣйшія минуты ея жизни, и который былъ какъ бы нѣмымъ свидѣтелемъ ея безнадежнаго горя. Съ этимъ городомъ были связаны всѣ ея воспоминанія и, оставляя его, она чувствовала, что оставляетъ въ немъ какъ бы часть своего существованія.

По этой дорогѣ находилась небольшая деревушка, назначенная ею для rendez-vous съ полковникомъ Тарлетономъ, который въ этотъ же вечеръ долженъ былъ тайно пріѣхать изъ Стюдлей-Голля, бросивъ навсегда свою службу у принца. Отсюда они намѣрены были пробраться до ближайшаго приморскаго города, гдѣ ихъ ожидалъ пакетъ-ботъ, отправлявшійся во Францію, и гдѣ въ это время находился ея ребенокъ, котораго она послала впередъ со служанкой, такъ какъ послѣ свиданія съ лордомъ Колмондлеемъ ею овладѣлъ безумный страхъ, что у нея отнимутъ послѣднее, что она любила на землѣ.

Продолжительная дорога, мертвая тишина и мрачное небо были дурнымъ обществомъ для Мэри Робинзонъ при ея печальномъ настроеніи духа и довели ее до полнаго отчаянія. Одна мысль неотступно преслѣдовала и мучила ее, сильнѣе даже, чѣмъ воспоминаніе о потерянномъ счастьѣ и нанесенномъ ей оскорбленіи, — это была мысль, что она не можетъ отомстить за себя. Минутами она доходила до такой ярости, что все путалось въ ея головѣ, ей казалось, что она въ тюрьмѣ и бьется о желѣзную рѣшетку; въ ея воображеніи проносились самыя дикія видѣнія, небывалыя сцены и событія. Затѣмъ наступали хорошіе промежутки болѣе трезваго состоянія, гдѣ сознаніе дѣйствительной жизни опять возвращалось къ ней, но это еще болѣе усиливало ея мученія. Она представляла себѣ свою соперницу, окруженную блескомъ и великолѣпіемъ, и ненавидѣла ее тѣмъ сильнѣе, что лишена была возможности вредить ей.

Желаніе мести въ иныхъ случаяхъ имѣетъ вполнѣ законное основаніе, и благородныя натуры испытываютъ его подчасъ такъ же сильно, какъ и неразвитыя личности, стоящія на самомъ низкомъ уровнѣ нравственности. Но благородныя натуры не поддаются всецѣло этому чувству по первому впечатлѣнію, не отплачиваютъ огорченіемъ и несправедливостью тому, кто оскорбилъ ихъ, — онѣ выше личной мести. Страсть не ослѣпляетъ ихъ и, сознавая, что причина зла лежитъ въ природѣ человѣка, законахъ, въ государственномъ и общественномъ строѣ, онѣ могутъ возненавидѣть весь свѣтъ, но всегда готовы простить отдѣльнымъ людямъ.

Еслибы Мэри Робинзонъ была недюжинной личностью, еслибы она дѣйствительно любила принца Уэльскаго, она, быть можетъ, простила бы его и пожалѣла ту, которая заняла мѣсто въ его сердцѣ. Но она неспособна была возвыситься до подобнаго чувства. Она любила не принца, а блескъ окружавшій его, и потеря этого блеска и связаннаго съ нимъ почета всего болѣе уязвляла ея самолюбіе, доводила до изступленія.

Погруженная въ свои размышленія, ничѣмъ незанятая кромѣ своихъ мыслей, она машинально прислушивалась къ однообразному шуму колесъ и стуку копытъ, не замѣчая окружавшей ее ночи. Дорога становилась все пустыннѣе и безлюднѣе; на далекомъ разстояніи не видно было ни одного огонька и никакихъ признаковъ жилья.

Часы проходили за часами; короткая лѣтняя ночь оканчивалась, и на темносѣромъ небѣ ясно виднѣлась черная масса обширнаго Гоунсловскаго бора, за которымъ находилась та деревушка, гдѣ Мэри Робинзонъ должна была встрѣтить полковника Тарлетона. Но едва карета въѣхала въ лѣсъ, какъ Мэри Робинзонъ опять очутилась въ непроницаемой тьмѣ. Колеса скрипѣли, медленно поворачиваясь въ сыпучемъ пескѣ; лошади шли осторожною поступью, боязливо втягивая въ себя воздухъ; но вотъ неожиданно блеснула передъ ними молнія — онѣ заржали и взвились на дыбы — раздался выстрѣлъ… въ лѣсу послышались голоса…

Испуганныя лошади рванулись впередъ; но въ ту же минуту невидимая рука остановила ихъ. «Разбойники! Разбойники»! закричалъ кучеръ внѣ себя отъ ужаса, роняя возжи и закутываясь въ плащъ, какъ бы въ надеждѣ, что онъ защититъ его отъ пуль, которыхъ онъ боялся больше всего на свѣтѣ. Мэри Робинзонъ, выведенная такимъ неожиданнымъ образомъ изъ оцѣпенѣнія, въ которомъ она находилась, наклонилась къ окну кареты, чтобы узнать причину тревоги, но тотчасъ же невольно зажмурила глаза отъ яркаго свѣта потаеннаго фонаря. Въ лѣсу слышался свистъ и между соснами мелькали факелы, освѣщая ихъ темнокраснымъ пламенемъ. Но вотъ дверцы кареты отворились и у подножки появился изящный юноша съ тонкими чертами лица, длинными локонами, одѣтый по модѣ того времени, и въ плащѣ, слегка накинутомъ на плечи. Въ одной рукѣ онъ держалъ пистолетъ, а другую вѣжливо подалъ Мэри Робинзонъ, чтобы высадить ее изъ кареты, между тѣмъ какъ другіе разбойники, далеко не такой привлекательной наружности, распрегли карету и, стащивъ кучера съ козелъ, увели его вмѣстѣ съ лошадьми въ лѣсъ.

Гоунсловскій боръ въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія былъ далеко не то, что теперь. Въ настоящее время на этой обширной полосѣ земли только кое-гдѣ уцѣлѣли прежнія сосны, придавая унылый видъ огромнымъ пустырямъ, которые мѣстами поросли верескомъ и дрокомъ. Нынѣшніе лондонцы не боятся этого сосѣдства и спокойно проходятъ эти мѣста, возвращаясь вечеромъ изъ Stawberry Hill и Hampton Court. Но совсѣмъ не то было въ прошломъ столѣтіи. Въ чащѣ тогдашняго Гоунсловскаго лѣса, по опушкѣ котораго проходила большая столбовая дорога, скрывались разбойники и никогда еще такъ сильно не безпокоили страну, какъ въ это время, когда погоня за остъ-индскимъ золотомъ деморализировала націю, а Сѣверо-Американская война прекратила вывозъ преступниковъ. Тюрьмы не могли вмѣщать всего количества ихъ; но и пойманные преступники чуть-ли не ежедневно бѣгали изъ заключенія и безпокоили мирныхъ гражданъ. Особенно значительная шайка разбойниковъ собралась въ окрестностяхъ столицы, останавливая чуть ли не каждый экипажъ, проѣзжавшій черезъ Blackheath, Knightsbridge или же Гоунсловскій боръ. Не проходило дня безъ грабежа и убійства въ этихъ мѣстахъ, и всѣ газеты были переполнены извѣстіями о совершенныхъ злодѣяніяхъ и казняхъ преступниковъ. Но тѣмъ не менѣе эти «искатели приключеній» пользовались большой популярностью въ Англіи и жертвы, повѣшенныя въ Тибурнѣ, скорѣе возбуждали удивленіе, нежели страхъ въ народѣ. То были послѣдніе золотые дни романическаго разбойничества, которымъ увлекались многія горячія головы, достойныя лучшей участи, нежели смерти отъ руки палача. Сыновья уважаемыхъ родителей, дворяне, духовные, даже офицеры и члены фешенэбельнаго клуба заражались модною болѣзнью и отправлялись «на большую дорогу» какъ говорили тогда, или, выражаясь иначе, поступали въ число разбойниковъ. На «большую дорогу» выходили почтенные отцы семейства, смотрѣвшіе на разбой какъ на одно изъ наиболѣе прибыльныхъ средствъ къ жизни, выходили и проигравшіеся игроки, потерявшіе все свое состояніе въ остъ-индскихъ и другихъ спекуляціяхъ. Такимъ образомъ вокругъ столицы образовалось своеобразное населеніе, состоящее изъ людей различнаго званія, возраста, характера и степени развитія, которое давало превосходные сюжеты писателямъ романовъ и мелодрамъ, но было далеко не безопасно для спокойствія столицы. Безчинство достигло такихъ размѣровъ, что даже такія увеселительныя мѣста какъ Воксалъ во время стеченія публики охранялись отъ разбойниковъ конной стражей; придворныя дамы боялись посѣщать королеву въ замкѣ Кевъ; и никто даже днемъ не рѣшался выѣхать изъ Лондона, верхомъ или въ каретѣ, безъ оружія, хотя бы на самое близкое разстояніе.

Но изъ всѣхъ мѣстъ, пользующихся дурной славой, наихудшимъ считался Гоунсловскій боръ, черезъ который шла большая почтовая дорога на сѣверъ къ богатѣйшимъ городамъ Англіи. Здѣсь остановлена была разбойниками не одна повозка, нагруженная богатствами купцовъ, и ограблены одинъ за другимъ, министръ, епископъ и одинъ знатный англійскій графъ. Здѣсь же находится главный лагерь самаго смѣлаго и популярнаго изъ всѣхъ тогдашнихъ разбойниковъ Макъ-Леона, прославленнаго во многихъ пѣсняхъ, балладахъ, романахъ и драмахъ. Наружность его была вполнѣ джентльменская и онъ велъ себя какъ настоящій джентльменъ. Дамы находили даже, что быть ограбленной Макъ-Леономъ своего рода удовольствіе. Конечно и тогда никто не могъ отрицать, что это былъ мошенникъ въ полномъ значеніи этого слова, но мошенникъ ловкій, изящный и^- хорошо извѣстный въ аристократическихъ кварталахъ лондонскаго Westend’а.

Онъ родился въ Ирландіи и еще въ ранней молодости успѣлъ проиграть все свое наслѣдственное состояніе и значительное помѣстье, которое съ давнихъ поръ принадлежало его роду. Послѣ того Макъ-Леонъ переселился въ Лондонъ, гдѣ съ нимъ случилось небольшое несчастіе, рѣшившее его судьбу. Однажды вечеромъ въ клубѣ «Maccaroni»^[2] онъ разомъ выигралъ пять тысячъ фунтовъ; но кости оказались поддѣльными; взбѣшенный партнеръ бросилъ ему стаканъ въ лицо и публично назвалъ его шулеромъ. «Вы совершенно нравы», отвѣтилъ ему Макъ-Леонъ, «но я не позволю никому говорить мнѣ такія вещи въ лицо», и съ этими словами убилъ своего противника на-повалъ выстрѣломъ изъ пистолета. Макъ-Леонъ, совершивъ этотъ подвигъ, прямо отправился на «большую дорогу» и уже не показывался больше въ кругу своихъ друзей, хотя по прежнему считалъ себя членомъ клуба «Maccaroni», носилъ длинные волосы и но прежнему нанималъ себѣ квартиру противъ С.-Джемскаго дворца, несмотря на то, что за голову его обѣщана была награда въ тысячу фунтовъ.

Карета Мири Робинзонъ была остановлена его шайкой и передъ дверцами стоялъ Макъ-Леонъ.

— Миссиссъ, сказалъ онъ чистѣйшимъ Англійскимъ языкомъ — при другихъ обстоятельствахъ мнѣ было бы крайне непріятно прервать путешествіе молодой дамы, но на этотъ разъ я благословляю небо, что оно доставило мнѣ случай оказать гостепріимство Мэри Робинзонъ.

Съ этими словами онъ наклонился къ рукѣ Мэри Робинзонъ и прикоснулся губами къ ея перчаткѣ.

— Вы знаете меня? спросила она удивленнымъ голосомъ, и равнодушная ко всему, что могло случиться съ нею, вышла изъ кареты безъ малѣйшаго сопротивленія.

— Еслибы я забылъ васъ, миссиссъ, то это было бы только доказательствомъ моего дурнаго вкуса. Сколько разъ восхищался я игрой Мэри Робинзонъ, пока она не перешла съ подмостковъ Друриленскаго театра въ ложу принца.

Этотъ намекъ пріятно подѣйствовалъ на больную душу Мэри Робинзонъ, какъ отголосокъ прошлыхъ счастливыхъ дней, и польстилъ ея самолюбію. Она невольно взглянула въ лицо человѣку, который такимъ неожиданнымъ образомъ прервалъ однообразіе ея путешествія и печальный ходъ ея мыслей.

— Сколько разъ, продолжалъ съ одушевленіемъ Макъ-Леонъ, — апплодировалъ я гордымъ нѣжно любящимъ героинямъ или граціознымъ и шаловливымъ нимфамъ, которыхъ вы изображали въ трагедіяхъ и комедіяхъ! Никогда не забуду я тотъ вечеръ, когда я въ первый разъ увидѣлъ Мэри Робинзонъ въ роли Аманды, въ піесѣ «Trip to Scarborough»…

— Вы Макъ-Леонъ! — воскликнула Мэри Робинзонъ, которая также не разъ видала его въ былыя времена.

Изъ всѣхъ лондонскихъ театровъ Друриленскій пользовался особеннымъ расположеніемъ членовъ клуба «Maccaroni» и изъ всѣхъ тогдашнихъ актрисъ Мэри Робинзонъ была ихъ enfant gâté. Всѣмъ было извѣстно, что еще въ то время, когда она сидѣла съ своимъ мужемъ въ долговой тюрьмѣ, къ ней нѣсколько разъ являлись разные старые джентльмены и молодые купцы изъ Сити и хотѣли выкупить ее. Но Мэри Робинзонъ отвергла всѣ подобныя предложенія, что еще болѣе усилило то уваженіе, которымъ она пользовалась въ обществѣ и не мало способствовало ея успѣху на сценѣ. Она была въ такой славѣ, что даже знатные джентльмены считали за честь быть представленными Мэри Робинзонъ, говорить съ ней за кулисами, или въ Green Room — и этой чести всего ревностнѣе добивались члены клуба «Maccaroni». Сближеніе Мэри Робинзонъ съ принцемъ Уэльскимъ, лишившее ихъ возможности дѣлать ей визиты и апплодировать ея игрѣ, еще болѣе усилило то высокое мнѣніе, которое они себѣ составили "своей любимицѣ.

Такъ очутились ночью другъ противъ друга эти павшія звѣзды моды, окруженныя мрачнымъ боромъ! Судьба свела ихъ еще въ то время, когда оба стояли на высотѣ и занимали видное мѣсто въ свѣтѣ; теперь они опять встрѣтились, но при иныхъ условіяхъ: оба отверженные и оба изгнанники.

— Я очень благодаренъ счастливому случаю, который привелъ васъ въ мои владѣнія, миссиссъ, сказалъ Макъ-Леонъ, ведя подъ руку бывшую возлюбленную принца Уэльскаго. — Побесѣдуемъ немного, пока запрягаютъ вашу карету. Примите мое гостепріимство и позвольте мнѣ быть вашимъ рыцаремъ…

Макъ-Леонъ повелъ свою даму черезъ просѣку въ сосновую чащу, которая поросла со всѣхъ сторонъ и казалась недоступною. Передъ ними шли люди съ факелами, которыхъ пламя вырѣзало какъ бы куски изъ окружающаго мрака, ярко освѣщая древесные стволы, зелень, кустарники и землю, поросшую мхомъ.

Мрачная фантастическая обстановка и странность положенія, въ какомъ находилась Мэри Робинзонъ, произвели на нее сильное впечатлѣніе и дали иное направленіе ея мыслямъ. Ей казалось, что она опять на сценѣ и исполняетъ роль въ какой-то драмѣ, которая должна кончиться гибелью дѣйствующихъ лицъ и страшнымъ преступленіемъ. Увѣренность въ своихъ силахъ вернулась къ ней, и она шла бодрымъ шагомъ.

— Положительно намъ недостаетъ только подмостковъ и зрителей, замѣтила она съ громкимъ смѣхомъ. — Дорого далъ бы Шериданъ, чтобы имѣть такую сцену, такія кулисы и насъ, въ качествѣ актеровъ. Я убѣждена, что прелесть новизны обезпечила бы ему по крайней мѣрѣ двѣсти представленій.

— Мое честолюбіе, миссиссъ, возразилъ Макъ-Леонъ — не удовлетворится той публикой, которую можетъ вмѣщать въ себѣ нашъ старый Друриленскій театръ. Неужели мы призваны играть только для однихъ habitués, для клубовъ и обитателей Westend’а. Я болѣе высокаго мнѣнія о своемъ талантѣ и надѣюсь, что когда я въ послѣдній разъ выйду на сцену, то мнѣ будетъ апплодировать такая масса публики, какую не въ состояніи вмѣстить въ себѣ всѣ лондонскіе театры вмѣстѣ взятые.

— Вы говорите о томъ моментѣ, когда падаетъ занавѣсъ. Мы еще далеко не дошли до пятаго акта. Еще не было катастрофы, неизбѣжной въ драмахъ…

— Катастрофы, миссиссъ!.. Какъ въ игрѣ, такъ и въ жизни, слѣпой случай приводитъ къ ней… Вѣтеръ, задувшій факелъ, осѣчка при выстрѣлѣ, негодяй, который вамъ измѣнитъ — и катастрофа готова. Мои тутъ, въ интересѣ пьесы, въ которой мы участвуемъ, мы не должны слишкомъ замедлять ее, иначе публика соскучится… Вы знаете конецъ рѣшаетъ дѣло.

— Но кто же мѣшаетъ намъ перемѣнить нѣкоторыя сцены. Вы плохо знаете нашу публику, Макъ-Леонъ. Самый дурной оборотъ нравится ей, если онъ является неожиданно. Публика требуетъ только, чтобы ее занимали. Исходъ піесы долженъ обмануть самые тонкіе разсчеты. Публикѣ нужно показать, что ее презираютъ, считаютъ жалкой и ничтожной и только импонируя ей, можно заставить ее удивляться себѣ.

— Мнѣ очень жаль, что мои люди на столько грубы и невѣжественны, что ничего не понимаютъ въ эстетикѣ, и безъ всякаго принципа, но одному инстинкту, нападаютъ на кареты, грабятъ и рѣжутъ горло путешественникамъ…

Въ это время они подошли къ небольшой лужайкѣ, окруженной мелкимъ кустарникомъ, въ которомъ расположились разбойники на ночлегъ и повидимому спали крѣпкимъ сномъ.

— Эй вы, черти! крикнулъ имъ Макъ-Леонъ, вставайте! Давайте вина и побольше свѣту! Чего заспались! Проклятые висѣльники! Развѣ не слышите, когда васъ зовутъ!.. Ну же, поднимайтесь!.. У насъ гости!..

Разбойники медленно поднимались одинъ за другимъ, зѣвая и потягиваясь.

— Вина!.. Чего скупитесь на огонь! еще разъ крикнулъ имъ Макъ-Леонъ, пересыпая каждое слово крупною бранью.

Въ ту же секунду со всѣхъ сторонъ зажжены были воткнутые въ землю факелы; пламя ихъ ярко освѣтило лужайку, окружающій кустарникъ и деревья своимъ мерцающимъ свѣтомъ — то темнокраснымъ, то зеленоватымъ, наполняя воздухъ густымъ чадомъ. Дикость сцены увеличивалась отъ темныхъ фигуръ сновавшихъ взадъ и впередъ людей. Макъ-Леонъ посадилъ свою даму на дерновую скамью, подъ непроницаемымъ сводомъ сосновыхъ вѣтвей и самъ сѣлъ рядомъ съ нею.

Принесли корзину съ шампанскимъ. Двое разбойниковъ тотчасъ же отшибли горлышко у нѣсколькихъ бутылокъ, такъ что пѣна полилась черезъ край на ихъ загорѣлыя руки.

— Высыпьте порохъ изъ большой пороховницы и дайте ее сюда! крикнулъ Макъ-Леонъ и, обратившись къ Мэри Робинзонъ, извинился, что долженъ угощать ее виномъ изъ рога, такъ какъ въ его хозяйствѣ не существуетъ стакановъ. Затѣмъ онъ налилъ въ пороховницу шампанскаго и подалъ своей гостьѣ съ почтительнымъ поклономъ, говоря, что первый тостъ принадлежитъ ей.

Мэри Робинзонъ поднесла рогъ къ своимъ губамъ и выпила залпомъ до дна. Она сразу опьянѣла, и все помутилось въ ея головѣ. Прежнее изступленное состояніе вернулось къ ней; она вся какъ будто преобразилась и напоминала собою вакханку. Глаза ея блестѣли; золотистые полураспущенные волосы казались красноватыми при свѣтѣ факеловъ и эффектно выдѣлялись среди темной окружающей ее зелени.

— Теперь ваша очередь! сказала она, передавая пороховницу разбойнику, который опять налилъ въ нее вина до самыхъ краевъ.

— Позвольте мнѣ провозгласить одинъ тостъ, который вѣроятно встрѣтитъ ваше одобреніе, сказалъ Макъ-Леонъ. Я пью за здоровье того, кто можетъ служить образцомъ юношества и на кого Великобританія возлагаетъ свои лучшія надежды… Даже мы, разбойники, отверженные обществомъ, гордимся имъ, какъ долженъ гордиться каждый англичанинъ… Однимъ словомъ, я пью за здоровье принца Уэльскаго!

Слова эти поразили Мэри Робинзонъ какъ ударъ молніи. Вся кровь бросилась ей въ голову, уже сильно разгоряченную выпитымъ виномъ. Но она пересилила свое волненіе и, выждавъ моментъ, когда разбойникъ поднесъ пороховницу къ губамъ, она громко воскликнула: «Да здравствуетъ несравненный Георгъ, принцъ Уэльскій!»

Макъ-Леонъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Мэри Робинзонъ, такъ какъ вслѣдъ затѣмъ она пробормотала въ полголоса непонятныя для него слова: «Ты говорила ему въ бесѣдкѣ — освободи меня… Избавь отъ позора! Разорви мои оковы… Изволь, я исполню твое желаніе, но ты дорого поплатишься за это… Ему припишутъ преступленіе, а ты будешь вѣчно упрекать себя»… Затѣмъ, взявъ подъ руку озадаченнаго Макъ-Леона, она отвела его въ сторону и спросила: «Дѣйствительно ли вы такъ преданы принцу, Макъ Леонъ? и рѣшитесь ли вы оказать ему одну услугу?

— Миссиссъ! прервалъ ее Макъ-Леонъ.

— Если вы исполните то, что я скажу вамъ, то вы заслужите благоволеніе и благодарность принца Уэльскаго; онъ будетъ вашимъ другомъ и покровителемъ…

— Хотя бы мнѣ пришлось поплатиться за это головой, но я сдѣлаю все, чтобы доказать то глубокое уваженіе, которое я чувствую къ самому безукоризненному джентльмену въ Европѣ…

— Но въ этомъ дѣлѣ нужна тайна…

— Неужели Мэри Робинзонъ считаетъ нужнымъ напоминать мнѣ объ этомъ!

— Ну такъ слушайте, сказала она, положивъ свою изящную полі;ую руку на шею разбойника и наклоняясь къ нему такъ близко, что онъ слышалъ усиленное біеніе ея сердца: „Вы должны, сегодня же“… И наклонившись еще ближе, она шепнула ему что-то на ухо.

— Только-то! воскликнулъ онъ съ громкимъ смѣхомъ. — Не ожидалъ я, что такъ легко заслужить благоволеніе принца! Не стоило даже просить объ этомъ. Однако будьте покойны, миссиссъ. Все будетъ сдѣлано.

Въ эту минуту въ чащѣ послышались чьи-то поспѣшные шаги.

Мэри Робинзонъ вздрогнула, а Макъ-Леонъ приложилъ свистокъ ко рту. Раздался короткій пронзительный свистъ, на который отвѣтилъ издали другой свистъ.

— Не бойтесь, миссиссъ. Это кто-нибудь изъ людей съ аванпостовъ. Посмотримъ, что такое случилось.

Шаги быстро приближались, и вслѣдъ затѣмъ изъ чащи появился разбойникъ съ извѣстіемъ, что на Лондонской дорогѣ, у самаго лѣса, остановился большой и тяжелый экипажъ, у котораго повидимому сломалось колесо; что кучеръ и лакей заняты починкой, а самъ путешественникъ, толстякъ, вышелъ изъ экипажа.

— Это онъ, воскликнула Мэри Робинзонъ.

— Осторожнѣе миссиссъ, сказалъ Макъ-Леонъ, слегка зажимая ей ротъ рукой. Не выдайте нашу тайну.

Онъ приказалъ тушить огни — и вдругъ опять наступилъ полный мракъ; исчезли въ немъ сосны, дерновая скамья, бутылки, лежавшія на землѣ, лица разбойниковъ. Мэри Робинзонъ шла по лѣсу, опираясь на руку Макъ-Леона; передъ ними несли фонарь, который время отъ времени слабо освѣщалъ имъ дорогу.

— Ваша карета готова, миссиссъ, сказалъ Макъ-Леонъ своей спутницѣ. Вы осчастливили насъ своимъ присутствіемъ; никогда не забуду я тѣ минуты, которыя провелъ съ вами… Но теперь мы должны разстаться… Вы конечно не захотите принять участіе въ нашей работѣ… Но можетъ быть и вы когда нибудь вспомните о Гоунсловскомъ лѣсѣ и, если прочтете въ газетахъ, что тибурнскій палачъ и Макъ Леонъ пожали другъ другу руки, то уроните слезу сожалѣнія.

— Слезу, Макъ Леонъ!… воскликнула она съ ужасомъ: отъ той. которая…

Мэри Робинзонъ не договорила.

Макъ Леонъ чувствовалъ, какъ она дрожала всѣмъ тѣломъ. Но бывшая актриса скоро овладѣла собою и неожиданно захохотала. „Лучше возьмите этотъ браслетъ, сказала она, сохраните его на память обо мнѣ. Часъ, проведенный мною въ вашемъ лѣсу, доказалъ мнѣ, что у людей, которые считаются отверженцами общества, больше рыцарства, ума и доблести, чѣмъ у признанныхъ джентльменовъ и великихъ міра сего“.

Она сняла браслетъ съ руки. Свѣтъ фонаря на секунду освѣтилъ широкій золотой обручъ, осыпанный драгоцѣнными каменьями, среди которыхъ на дощечкѣ виднѣлись изящно вырѣзанныя буквы Г. П. Это былъ подарокъ принца.

— Я не въ силахъ отказаться отъ дара, который предлагаютъ мнѣ такія прелестныя ручки, сказалъ-Макъ Леонъ, прижимая браслетъ къ своимъ губамъ. — Я не разстанусь съ нимъ до послѣдней минуты моей жизни! Когда я пойду на висѣлицу, онъ напомнитъ мнѣ, что я совершилъ хотя одно дѣло безъ всякихъ своекорыстныхъ цѣлей, по желанію принца и по одному слову Мэри Робинзонъ…

Бывшая возлюбленная принца Уэльскаго содрогнулась отъ этихъ словъ и, рыдая, закрыла себѣ лицо обѣими руками. „Даже разбойникъ лучше меня“, подумала она съ чувствомъ глубокаго униженія.

Они выбрались на большую дорогу и подошли къ каретѣ. Лошади стояли запряженныя и кучеръ спокойно сидѣлъ на козлахъ, такъ какъ былъ увѣренъ, что миссиссъ выкупила и себя, и его, заплативъ большую сумму денегъ.

Макъ-Леонъ на прощанье поцѣловалъ еще разъ руку Мэри Робинзонъ. „Счастливой дороги, миссиссъ, сказалъ онъ. — Если услышите выстрѣлъ, то знайте, что все кончено! Ну, кучеръ, трогай!“

Карета двинулась и лошади побѣжали крупною рысью. Мэри Робинзонъ горько заплакала, спрятавъ голову въ подушки.

Но вотъ послышался въ лѣсу выстрѣлъ и слабый замирающій крикъ.

— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! воскликнулъ кучеръ въ ужасѣ. Опять разбойники! и съ этими словами онъ погналъ лошадей во всю прыть. Карета понеслась стрѣлою.

Мэри Робинзонъ сидѣла въ какомъ-то оцѣпенѣніи.

— Все кончено!… прошептала она.

ГЛАВА XV.
Завѣщаніе сэра Джона.

Печально началось утро въ Стюдлей-Голлѣ: пришло неожиданное извѣстіе, что сэръ Джонъ Эліоттъ убитъ разбойниками въ Гоунсловскомъ лѣсу. Маркиза хотѣла было скрыть эту вѣсть отъ леди Эліоттъ, но та узнала ее отъ Бекки, которая, усѣвшись на скамейкѣ у ея постели, горько плакала, закрывъ себѣ лицо фартукомъ.

— Они хотѣли скрыть отъ васъ его смерть, — проговорила вѣрная служанка сквозь слезы. — Но это не по христіански! Онъ лежитъ въ домѣ бѣдныхъ людей и еще былъ живъ, когда уѣзжалъ посланный. Можетъ быть его уже на свѣтѣ нѣтъ!..

Леди Элліотъ выслушала это извѣстіе молча и нахмуривъ брови. Оно поразило ее, какъ невѣроятное событіе, которое должно было имѣть рѣшающее вліяніе на ея судьбу, но она не произнесла ни одного слова, не выронила ни одной слезы. Она сидѣла полуодѣтая на своей постели въ спальнѣ, куда напрасно силился проникнуть дневной свѣтъ черезъ опущенныя занавѣси, и только у одного окна виднѣлась узкая желтая полоска.

Наконецъ послѣ долгаго молчанія леди Эліоттъ сказала своей служанкѣ глухимъ голосомъ: — Я хочу ѣхать въ тотъ домъ, гдѣ онъ лежитъ.

Это рѣшеніе встрѣтило полное одобреніе Бекки; но когда узнали о немъ въ замкѣ, то всѣ возстали противъ этого, и маркиза Гертфордъ взялась отговорить леди Эліоттъ отъ поѣздки.

— Моя дорогая, — сказала она молодой женщинѣ, только что окончившей свой туалетъ, — къ чему вы хотите напрасно тревожить себя! Онъ умретъ, прежде чѣмъ вы успѣете доѣхать. Мы уже ничѣмъ не можемъ помочь ему… Въ подобномъ случаѣ должно дѣйствовать правосудіе, и будьте, увѣрены, что пролитая кровь не останется безъ наказанія!.. Но вы должны остаться съ нами. Мы не допустимъ, чтобы вы могли увидѣть зрѣлище, которое вы не въ состояніи вынести. А здѣсь вы будете окружены дружбой, любовью и утѣшеніями… Всѣ уже распоряженія сдѣланы относительно его погребенія въ церкви св. Петра въ Лондонѣ. Нужно только дождаться окончанія слѣдствія…

— Нѣтъ! холодно отвѣтила леди Эліоттъ. — Я поѣду къ нему. Его похоронятъ въ Шотландіи, и я буду сопровождать его тѣло…

Вошелъ слуга съ докладомъ, что принцъ желаетъ видѣть миледи…

Но леди Эліоттъ не приняла его.

Она поспѣшно собралась въ дорогу и, покрытая густой вуалью, сѣла съ Бекки въ карету, которая должна была привезти ее въ крестьянскую хижину, гдѣ лежалъ сэръ Джонъ Эліоттъ. Его привезли сюда передъ разсвѣтомъ. Кучеръ и лакей были невредимы. По ихъ разсказамъ колесо сломалось у нихъ не доѣзжая лѣса, и пока они хлопотали съ каретой, на нихъ напали разбойники: одинъ изъ нихъ выстрѣлилъ въ упоръ въ сэра Джона, который тотчасъ же упалъ на землю, а другіе бросились шарить по его карманамъ. Ни кучеръ, ни лакей не могли помочь ему, потому что были окружены цѣлой толпой, и только по удаленіи разбойниковъ они подняли своего господина, положили въ карету и дотащились кое-какъ съ сломаннымъ колесомъ до ближайшаго жилья.

Это была убогая хижина съ черной соломенной крышей, поросшей мохомъ, маленькими покосившимися окнами и низенькой деревянной дверью. Она находилась у самой опушки Гоунсловскаго бора, на разстояніи англійской мили отъ ближайшей деревни и отдѣлялась отъ большой дороги канавой, черезъ которую была перекинута широкая доска безъ перилъ вмѣсто мостика. Мрачная зелень сосенъ, окружавшихъ хижину, сломанная карета у канавы съ лежащимъ около нея колесомъ въ связи съ непригляднымъ ландшафтомъ производили грустное, подавляющее впечатлѣніе.

У леди Эліоттъ сжалось сердце, когда экипажъ ея остановился противъ хижины и лакей отворилъ дверцы, чтобы высадить ее.

Кругомъ не видно было ни одной человѣческой души, кромѣ маленькой босоногой дѣвочки съ растрепанными волосами и грязнымъ лицомъ, сидѣвшей на порогѣ хижины. Крестьянинъ и его жена и слуги сэра Джона разошлись, кто въ Стюдлей-Голль, кто въ Лондонъ за докторомъ и полиціей. При умирающемъ осталась только бабушка дѣвочки, глухая и полуслѣпая старуха, которой сидѣла у печки въ низкой конуркѣ, пропитанной испорченнымъ воздухомъ и почернѣвшей отъ каменнаго угля и всякой копоти. Она даже не пошевельнулась въ своемъ деревянномъ креслѣ, когда въ комнату вошла дама подъ вуалью, въ сопровожденіи своей служанки, и только пробормотала чуть слышно: „онъ тамъ“, указывая своей морщинистой рукою на полуотворенную дверь.

Бекки хотѣла послѣдовать за своей госпожой, но та остановила ее и вѣрная служанка послушно сѣла на деревянную скамью.

Леди Эліоттъ вошла одна и затворила за собою дверь. Она была наединѣ со своимъ мужемъ въ крошечной комнаткѣ безъ оконъ, которая тускло освѣщалась небольшой лампой, стоявшей на деревянной скамьѣ. Почти вся комната была занята широкой кроватью, на которой лежалъ теперь сэръ Джонъ Эліоттъ. Матрацомъ служили ему сухіе листья; ноги его были покрыты тяжелой подушкой; подъ головой была такая же подушка изъ толстаго холста. Онъ лежалъ на спинѣ. Обычная краснота пропала съ лица его, которое приняло сѣроватожелтый оттѣнокъ. Одна рука свѣсилась съ кровати, другая была судорожно прижата къ повязкѣ на груди, покрытой запекшеюся кровью. Сэръ Джонъ былъ уже похожъ на мертвеца, но еще дышалъ, такъ какъ въ комнатѣ раздавался его храпъ.

Леди Эліоттъ подошла къ кровати и облокотившись на нее пристально смотрѣла умирающему въ лицо. Ей казалось, что и онъ смотритъ на нее своими мутными, неподвижными глазами; но въ нихъ не видно было ни горя, ни гнѣва, — ничего кромѣ смерти. Только посинѣвшія губы сохранили грустное, страдальческое выраженіе и были сжаты какъ-бы отъ сильной боли.

Что думала леди Эліоттъ въ эту минуту и какое впечатлѣніе могло произвести на нее это печальное зрѣлище? Не припомнилась ли ей ночь въ Стюдлей-Голлѣ, когда она сказала принцу: освободи меня!.. разорви мои оковы!.. Теперь она свободна!.. Радуется она, или чувствуетъ страхъ, состраданіе, раскаяніе?..

Однако лицо ея было холодно какъ мраморъ и глаза все также пристально смотрѣли на него… Она подошла еще ближе, почти наклонилась къ нему съ какимъ то непонятнымъ любопытствомъ; но тутъ едва не вскрикнула отъ ужаса, увидя на свѣсившейся рукѣ сэра Джона свое рубиновое кольцо, исчезнувшее такимъ необъяснимымъ образомъ. Оно напомнило ей Эдинбургъ, и тотъ вечеръ, когда сэръ Джонъ надѣлъ кольцо на ея палецъ, и Карлтонъ-гаузъ, гдѣ принцъ снялъ его съ ея руки. Оно было свидѣтелемъ ея измѣны, свидѣтелемъ гибели несчастнаго сэра Джона — и видѣть это кольцо на его рукѣ было для нея еще невыносимѣе, нежели самое зрѣлище смерти. Инстинктивно, какъ бы въ надеждѣ избавиться отъ мучившихъ ее мыслей, она рѣшилась снять кольцо съ пальца умирающаго. Но въ тотъ же моментъ холодная рука схватила ея руку и сжала сильнымъ, почти желѣзнымъ пожатіемъ. Это былъ послѣдній моментъ предсмертной агоніи, послѣднее судорожное движеніе умирающаго… Сэръ Джонъ Эліоттъ переселился въ вѣчность.

Она громко вскрикнула, вырывая руку изъ ледяной руки покойника, изо всѣхъ силъ старалась разогнуть окостенѣвшіе пальцы, но они сжимались все сильнѣе и сильнѣе. Внѣ себя отъ испуга и боли, она чувствовала какъ все помутилось въ ея глазахъ и въ изнеможеніи упала на постель.

Такъ прошло не мало времени, пока наконецъ прибылъ изъ Лондона докторъ въ сопровожденіи полиціи и представителей правосудія.

Сэръ Джонъ лежалъ мертвый, но все еще держалъ руку несчастной женщины. Только силою удалось освободить ее. Рука леди Эліоттъ была покрыта кровавыми пятнами и на ней ясно виднѣлись слѣды ногтей мертвеца.

Много было толковъ о таинственной смерти сэра Джона Эліотта, котораго всѣ жалѣли. Одни приписывали ее полковнику Терлетону, который въ эту же ночь бѣжалъ изъ Англіи съ бывшей возлюбленной его королевскаго высочества. Другіе шли дальше въ своихъ предположеніяхъ и участникомъ совершеннаго преступленія считали не Тарлетона, а самого принца Уэльскаго, для котораго покойникъ былъ помѣхой въ его сердечныхъ дѣлахъ. Наконецъ, благодаря усиленнымъ стараніямъ полиціи и помощи военной силы, схваченъ былъ знаменитый разбойникъ Макъ-Леонъ, который тотчасъ же объявилъ, что онъ застрѣлилъ баронета и ничуть не жалѣетъ объ этомъ. Это было его единственное признаніе; ничто не могло заставить его открыть своихъ сообщниковъ; и судьи напрасно старались напасть на слѣдъ чьего нибудь участія въ убійствѣ сэра Джона. Макъ-Леонъ остался непоколебимымъ. Но по общему мнѣнію это не имѣло никакого значенія, такъ какъ буквы, вырѣзанныя на браслетѣ, достаточно показывали, по чьей иниціативѣ совершено преступленіе, хотя Макъ-Леонъ настойчиво увѣрялъ, что браслетъ принадлежалъ одной дамѣ, которую онъ ограбилъ. Никто не вѣрилъ этому.

Обстоятельства самаго дѣла, тайна, связанная съ преступленіемъ, еще болѣе усилили тотъ интересъ, съ которымъ публика относилась къ знаменитому разбойнику. Количество лицъ, посѣтившихъ его въ Ньюгетской тюрьмѣ, доходило до 3000 человѣкъ; въ числѣ ихъ были чуть ли не всѣ члены клуба „Maccaroni“, много дамъ, и даже самыя знатныя аристократки. Макъ-Леонъ принималъ всѣхъ одинаково любезно. Но всѣ попытки вывѣдать отъ него что либо остались безуспѣшными. Особенно недовольна была его скромностью маркиза Гертфордъ, которая долго разговаривала съ нимъ и очень желала узнать истину въ интересахъ принца. Макъ-Леонъ, увѣряя ее въ своей преданности и уваженіи къ принцу Уэльскому, упорно молчалъ, думая оказать этимъ услугу его королевскому высочеству.

Такимъ образомъ убійство сэра Джона Эліотта осталось неразъясненнымъ. Макъ-Леонъ умеръ, не выдавъ своей тайны и съ радостнымъ убѣжденіемъ, что сдѣлалъ угодное принцу и сдержалъ слово, данное Мэри Робинзонъ. Подаренный ею браслетъ сопровождалъ его на висѣлицу.

Между тѣмъ коронный стряпчій Гренады, узнавъ о случившемся, поспѣшилъ въ Лондонъ, чтобы отдать послѣднюю честь старому пріятелю, оказать свое содѣйствіе въ отысканіи преступниковъ и наконецъ съ тѣмъ, чтобы увезти свою дочь въ Эдинбургъ. Но онъ выполнилъ только первое изъ этихъ предположеній; второе исполнилось помимо его, а отъ послѣдняго онъ отказался самъ, благодаря посредничеству лорда Колмондлея, и предоставилъ заботы о больной дочери тѣмъ высокопоставленнымъ друзьямъ, которыхъ она успѣла пріобрѣсти въ Лондонѣ. Такимъ образомъ мистеръ Дальримпе прожилъ не долго въ столицѣ и уѣхалъ въ Шотландію почти вслѣдъ за похоронами сэра Джона.

Смерть почтеннаго баронета еще долго занимала Лондонское общество; трава успѣла вырости на его могилѣ и леди Эліоттъ давно оправилась отъ опасной болѣзни, бывшей прямымъ слѣдствіемъ испытанныхъ потрясеній. Но имя принца Уэльскаго потеряло прежнее обаяніе для леди Эліоттъ и различныя сомнѣнія глубоко запали въ. ея душу.

Конецъ первой части.

Часть I.

ГЛАВА I.

Прошло нѣсколько лѣтъ послѣ трагической смерти сэра Джона. Леди Эліоттъ переселилась въ Брайтонъ, лежащій на юговосточномъ берегу Англіи, гдѣ мы и находимъ ее лѣтомъ 1790 года.

Брайтонъ изъ небольшой деревушки, населенной рыбаками, превратился въ одно изъ самыхъ фешенэбельныхъ мѣстъ, благодаря капризу принца Уэльскаго, который выбралъ его для своего мѣстопребыванія. Онъ выстроилъ здѣсь великолѣпный дворецъ, названный „Королевскимъ павильономъ“, и скоро по сосѣдству съ нимъ вмѣсто прежнихъ хижинъ появились роскошные дома, принадлежавшіе лицамъ, составлявшимъ „избранное общество“ принца Уэльскаго. Но домовъ было немного и выстроены они были на самомъ берегу, такъ что только узкая полоса земли отдѣляла ихъ отъ моря.

Въ одномъ изъ нихъ жила леди Эліоттъ. Это было красивое каменное зданіе, построенное на подобіе виллы во вкусѣ прошлаго столѣтія съ высокими башенками, которыя могли служить бельведерами. Залы и пріемныя были устроены въ верхнихъ комнатахъ, но леди Эліоттъ постоянно оставалась въ нижнемъ этажѣ, который былъ почти на одномъ уровнѣ съ землею и гдѣ изъ оконъ въ красивыхъ клумбахъ виднѣлись азаліи, золотистые ноготки, розы и множество другихъ цвѣтовъ. Отсюда видны были и голубоватыя волны, въ которыхъ красиво отражались солнечные лучи, окрашивая ихъ всѣми цвѣтами радуги. Но всего чаще сидѣла леди Эліоттъ въ полукруглой верандѣ съ опущенными маркизами, гдѣ былъ постоянный полумракъ и куда доносился ароматъ цвѣтовъ, смѣшанный съ прохладнымъ морскимъ воздухомъ.

Однако величественная тишина морскаго прибрежья, мѣрный прибой волнъ и яркое лѣтнее солнце скорѣе раздражали, чѣмъ успокоивали молодую женщину. Уединеніе было для нея равносильно несчастію. Пока ее окружалъ шумъ и разнообразіе городской жизни, пока балы, празднества и различныя удовольствія слѣдовали одни за другими безконечной вереницей, она была довольна и наслаждалась жизнью. Но теперь она была одна и ее взяло раздумье.

Могла ли леди Эліоттъ скрыть отъ себя, что принцъ не тотъ, какимъ онъ былъ прежде или, вѣрнѣе сказать, какимъ она желала бы видѣть его. Она значительно развилась въ послѣдніе годы; трагическая смерть сэра Джона и тяжелое сознаніе, что она невольная причина его гибели, оставили глубокій слѣдъ въ ея душѣ и благотворно подѣйствовали на нее въ нравственномъ отношеніи. Между тѣмъ принцъ жилъ по прежнему изо дня въ день, не задаваясь никакими цѣлями и думалъ только объ однихъ удовольствіяхъ. Въ немъ осталось тоже юношеское легкомысліе, не знавшее ни въ чемъ границъ, которое въ зрѣлые годы обращается въ безхарактерность, если выдающіяся качества ума и сердца не явятся ей противовѣсомъ. Но этихъ качествъ не было у прославленнаго денди, который умѣлъ такъ изящно завязать свой галстухъ и такъ щегольски носилъ свое платье. Теперь ни для кого не было тайной, что принцъ Уэльскій, который въ цвѣтущіе дни своей юности былъ окруженъ такимъ романическимъ ореоломъ и которому прощались всѣ ошибки, представляетъ собою полное ничтожество, какъ въ нравственномъ, такъ и въ умственномъ отношеніи. Начинала понимать это и леди Эліоттъ, и мечты ея воодушевить принца своею любовью, возвысить его и сдѣлать способнымъ на великія дѣянія, мало по малу разсѣялись какъ дымъ.

Первый годъ ихъ союза прожили они въ Лондонѣ: принцъ въ Карлтонъ-гаузѣ, леди Эліоттъ въ красивомъ домѣ Поль-Молля, который былъ подаренъ ей принцемъ. Когда же сосѣдство С. Джемса и интриги стараго двора сдѣлались для нихъ невыносимыми, они переѣхали въ Брайтонъ, куда послѣдовали за ними многіе изъ приближенныхъ его королевскаго высочества. Но принцъ опять долженъ былъ переѣхать въ Лондонъ, куда призывали его государственныя дѣла. Леди Эліоттъ, довольная тѣмъ, что необходимость наконецъ побудитъ его къ дѣятельности, почти радовалась его отъѣзду. Вернулись прежнія мечты, и она опять представляла себѣ его будущность въ самыхъ розовыхъ краскахъ. Передъ нимъ открывалось необъятное поприще общественной дѣятельности; она съ гордостью видѣла его вступающимъ на это поприще и питала тайную надежду, что онъ и ее поведетъ съ собою. Но этой надеждѣ не суждено было осуществиться! Сначала принцъ довольно часто пріѣзжалъ изъ Лондона въ Брайтонъ для свиданія съ нею, а потомъ сталъ бывать все рѣже и рѣже; и она начала замѣчать перемѣну въ его обращеніи, которая глубоко огорчала ее. По временамъ онъ былъ холоденъ съ нею или сердился безъ всякой видимой причины, и въ этихъ вспышкахъ было столько дѣтскаго и такая неопредѣленность, что у ней сжималось сердце. Она хотѣла видѣть въ немъ героя, но онъ не былъ имъ. Однако и тутъ она не рѣшилась осудить его и объясняла себѣ странность его обращенія затруднительными обстоятельствами, въ которыхъ онъ находился.

Съ Георгомъ III, тогдашнимъ королемъ Англіи, сдѣлался первый припадокъ сумасшествія. Фоксъ, Шериданъ, Бурке, принадлежавшіе къ оппозиціонной партіи виговъ. — хотѣли объявить регентомъ принца Уэльскаго. Питтъ былъ отъявленнымъ противникомъ ихъ. Онъ былъ глаза тори, другъ стараго короля, и стоялъ на сторонѣ королевы. Такимъ образомъ шелъ споръ между матерью и сыномъ, кому изъ нихъ овладѣть прерогативами безумнаго короля, и Питтъ едва не остался побѣдителемъ. Между тѣмъ заболѣвшій король также неожиданно выздоровѣлъ, и приверженцы принца Уэльскаго потерпѣли полное пораженіе. Съ другой стороны перевѣсъ, пріобрѣтенный ими благодаря успѣху Американской войны за независимость и основанію республики въ Новомъ Свѣтѣ, продолжался недолго. Вслѣдъ затѣмъ наступила реакція, и Фоксъ былъ изгнанъ изъ министерства, съ которымъ онъ вступилъ теперь въ открытую борьбу, вооруженный всѣми силами своего геніальнаго краснорѣчія и съ помощью такихъ даровитыхъ людей, какъ Шериданъ и Бурке. Борьба кончилась неудачей. Фоксъ былъ геніальнѣе, а Питтъ практичнѣе; первый выступилъ во имя идеи, и требовалъ реформы; второй защищалъ существующій порядокъ вещей — status quo, и одержалъ верхъ. Оппозиція, разбитая во всѣхъ пунктахъ, должна была замолкнуть.

Но вотъ совершилось великое событіе, которое опять заставило ее поднять голову. Событіе это было — Французская революція.

Подобно тому, какъ при восходѣ солнца, наше вниманіе поглощено не однимъ только созерцаніемъ огненныхъ лучей дневнаго свѣтила, но невольно обращается на окружающій ландшафтъ, освѣщенный этими лучами, такъ и при описаніи начала революціи, мы не можемъ остановиться на ней одной, какъ бы ни были сильны ея взрывы, и для насъ не менѣе важно и любопытно знать, какъ отразилась Французская революція въ сосѣднихъ государствахъ.

Первое впечатлѣніе было безусловно въ ея пользу. Патріоты, свободномыслящіе люди и партіи всѣхъ странъ, ихъ поэты и философы восторженно привѣтствовали ее.

Въ Англіи Французская революція имѣла также своихъ искреннихъ друзей и горячихъ почитателей. Оппозиція признала ея основные принципы и громко провозгласила ихъ въ клубахъ и на трибунахъ. Многочисленный, могущественный во всей Англіи, союзъ друзей революціи», основанный въ намять великаго переворота, даровавшаго свободу Англійскому народу, спѣшилъ поздравить своихъ братьевъ съ успѣхомъ «въ великомъ дѣлѣ». Они думали, что дѣло уже окончено, между тѣмъ какъ оно только что начиналось. Они не поняли сущности Французской революціи и думали, что она ограничится одной Франціей; но она охватила весь цивилизованный міръ. Этого было достаточно, чтобы «друзья революціи» мало по малу охладѣли къ ней и сдѣлались ея заклятыми врагами. Даже въ самой оппозиціи произошло разногласіе. Однажды утромъ въ Англійскомъ парламентѣ Бурке и Фоксъ разстались другъ съ другомъ со слезами на глазахъ. Бурке перешелъ въ другой лагерь и сталъ громить Французскую революцію, импонирующею силою своего слова, призывая весь свѣтъ къ оружію противъ одинокой амазонки, увлекавшей толпу своей красной шапкой и краснымъ знаменемъ.

Принцъ Уэльскій, со своими неразлучными друзьями Шериданомъ и Фоксомъ братался съ революціей, потому что она была ненавистна его коронованнымъ родителямъ. С. Джемсъ сдѣлался открыто сборнымъ пунктомъ французскихъ эмигрантовъ и оказывалъ имъ самый дружелюбный пріемъ, между тѣмъ какъ Карлтонъ-гаузъ поддерживалъ сношенія съ людьми, стоящими во главѣ революціоннаго движенія, приверженцами герцога Орлеанскаго, съ Бриссо, который въ это время жилъ въ Лондонѣ и распространялъ по всему свѣту свои памфлеты, Спллери, Лакло и пр. Принцъ Уэльскій находилъ большое удовольствіе въ ихъ обществѣ, тѣмъ болѣе, что многіе изъ этихъ господъ, развлекавшихъ его своимъ блестящимъ остроуміемъ и веселостью, были также развратны и нравственно испорчены какъ онъ самъ и могли быть достойными участниками его забавъ. Между тѣмъ сближеніе принца съ французскими революціонерами не нравилось его королевской семьѣ и большинству націи и серьезно тревожило ихъ. Но это безпокойство было совершенно напрасное; то, что они принимали за чистосердечную симпатію, было не что иное, какъ своего рода забава, которая для принца Уэльскаго представляла не болѣе, какъ мимолетный интересъ новизны. Его считали заговорщикомъ, но это былъ спортсмэнъ, для котораго революція была такимъ же зрѣлищемъ, какъ пѣтушій бой, конскій бѣгъ, травля лисицъ и т. п.

Леди Эліотъ совершенно иначе относилась къ дѣлу; она внимательно, слѣдила за событіями и принимала въ нихъ самое живое и горячее участіе. Передъ нею открывался новый идеальный міръ, всецѣло увлекавшій ее, и Вольтеръ сдѣлался ея учителемъ. Неясныя мечты, волновавшія ее, приняли большую опредѣленность, и ея личная жизнь отступила на второй планъ. Сознавая, что принцъ Уэльскій охладѣлъ къ ней, она готова была простить его, пожертвовать своею любовью, еслибы черезъ это онъ могъ опять пріобрѣсти любовь націи, презиравшей его за бездѣятельность, еслибы онъ мужественно выступилъ за идеалъ свободы, созданный Французской революціей. Но никакія жертвы и никакая любовь не могли воодушевить принца; міръ идей не существовалъ для него, интересы и дѣла націи всего менѣе занимали его, и онъ со дня на день погружался все болѣе и болѣе въ омутъ пошлости и разврата.

Бѣдная леди Эліоттъ, мечтая о высокой будущности героя, созданнаго ея воображеніемъ, не знала того, что уже давно было извѣстно двору и что не было тайной для цѣлаго города — что принцъ Уэльскій пріискалъ себѣ новую любовницу.

Не задолго передъ тѣмъ въ Лондонѣ появилась ловкая искательница приключеній, миссиссъ Мэри Анна Фитцгербертъ, съ крайне развязными манерами и весьма сомнительнымъ прошедшимъ. Ирландка по происхожденію, она была два раза замужемъ и дважды оставалась вдовою. Послѣ смерти своего втораго мужа, мистера Фитцгербертъ, она долго странствовала по свѣту, жила во Франціи, Германіи и Италіи, наконецъ пріѣхала въ Лондонъ, гдѣ нашла себѣ неожиданный пріютъ въ Карлтонъ-гаузѣ. Миссиссъ Мэри Анна была блондинка, плотнаго тѣлосложенія и хотя ей было подъ сорокъ, но во всемъ ея существѣ было нѣчто такое, что сразу обратило на себя вниманіе принца и вполнѣ соотвѣтствовало его теперешнимъ вкусамъ. Она сдѣлалась всемогущей въ Карлтонъ-гаузѣ, и принцъ, бесѣдуя съ пріятелями о своей новой любовницѣ, съ восхищеніемъ повторялъ: «grosse, belle et quarante ans!»

Такимъ образомъ не политика, какъ воображала себѣ леди Эліоттъ, а миссиссъ Фитцгербертъ была причиною странной перемѣны въ обращеніи принца. Правда, онъ еще колебался между двумя возлюбленными, изъ которыхъ одна была въ Лондонѣ, другая въ Брайтонѣ! Часто въ послѣдніе мѣсяцы онъ пріѣзжалъ къ леди Эліоттъ съ твердымъ намѣреніемъ навсегда проститься съ нею, но въ ея присутствіи рѣшимость оставляла его, и онъ не въ силахъ былъ произнести послѣднее слово разлуки.

Наконецъ наступило одно утро 1790 года. Леди Эліоттъ по своему обыкновенію сидѣла на верандѣ съ опущенными маркизами. На колѣняхъ ея лежала большая переплетенная книга съ золотымъ обрѣзомъ. Это былъ томъ сочиненій Вольтера, и леди Эліоттъ читала его трагедію «Семирамиду».

Что побудило ее читать эту трагедію? Она сильно взволнована, но не можетъ оторвать глазъ отъ книги…

«Семирамида велѣла умертвить своего мужа… нѣтъ, она прямо не приказывала этого… Кто же смѣетъ утверждать, что она руководила убійствомъ и что она знала кто преступникъ? Нѣтъ, ни одинъ человѣкъ не смѣлъ думать этого; ни одни уста даже не рѣшились утверждать это… Семирамида властительница міра; государства повергнуты въ прахъ у ногъ ея… Ее окружаетъ блескъ, она могущественна… Кто же станетъ обвинять ее?.. Но развѣ нѣтъ угрызеній совѣсти? развѣ не мучитъ ее тайное сознаніе ея поступка… Что изгладитъ его изъ ея памяти!.. Но вотъ могила колеблется подъ ея ногами… она слышитъ стонъ»…

Леди Эліоттъ вскрикнула отъ ужаса и уронила книгу. Однако все было тихо; благоухали цвѣты и слышался только мѣрный прибой волнъ… Но вотъ передъ домомъ остановилась карета, и слуга, появившись въ дверяхъ, доложилъ леди Эліоттъ о пріѣздѣ его королевскаго высочества принца Уэльскаго.

Леди Эліоттъ тотчасъ же опомнилась. «Скажите его королевскому высочеству, что я готова принять его», отвѣтила она слугѣ, который почтительно удалился.

Она подняла книгу и машинально пробѣжала монологъ Семирамиды, гдѣ царица говоритъ съ отчаяніемъ, что одинъ Арзасъ можетъ снасти ее, такъ какъ боги открыли ей во снѣ, что юноша искупитъ ея грѣхъ и она будетъ прощена.

«Арзасъ!» воскликнула она, услышавъ шаги въ сосѣдней комнатѣ и выбѣгая на встрѣчу принцу Уэльскому.

ГЛАВА II.
Граціэлла.

— Принцъ! мой дорогой Георгъ! проговорила леди Эліоттъ внѣ себя отъ радости, обнимая принца.

— Потише! холодно замѣтилъ принцъ, стараясь освободиться изъ ея объятій. Дайте мнѣ опомниться. Вы видите, я съ дороги!

Онъ казался утомленнымъ; лицо его раскраснѣлось отъ жары и онъ былъ съ головы до ногъ покрытъ пылью. На немъ было красное платье спортсмэна, высокіе сапоги, круглая бархатная шапка съ длиннымъ козырькомъ и желтыя перчатки; въ рукѣ онъ держалъ хлыстъ.

— Развѣ я не могу радоваться твоему пріѣзду, Георгъ! Мнѣ надоѣло быть вѣчно одной… Иногда на меня находитъ такой страхъ…

Принцъ громко расхохотался. — «Еще этого не доставало! Ей страшно, когда она остается одна! Ужъ не себя ли вы боитесь?» Съ этими словами онъ ударилъ хлыстомъ по воздуху.

Леди Эліоттъ невольно вздрогнула.

— Кого же ты боишься? спросилъ ее принцъ.

— Никого, когда ты со мной. Не уѣзжай, Георгъ, не оставляй меня одну. Я такъ счастлива, когда вижу тебя.

Она еще крѣпче прижалась къ нему.

— Я уже предупреждалъ васъ, миледи, чтобы вы были осторожнѣе. Вы запачкаете свое бѣлое платье пылью; я весь покрытъ ею.

— Не все ли равно! сказала Грэсъ серьезнымъ тономъ. Ты не долженъ говорить такъ, Георгъ! Только любовь твоя заставляетъ меня забывать то, на что я рѣшилась, чтобы принадлежать тебѣ. Но ты разлюбилъ меня; я вижу это по твоему обращенію, по твоимъ глазамъ. — Чѣмъ я заслужила это? Неужели мало мнѣ угрызеній совѣсти, и мнѣ еще предстоитъ полное одиночество!..

Леди Эліоттъ заплакала; принцъ отвернулся съ видимымъ неудовольствіемъ.

— Ты отворачиваешься, продолжала она: я знаю, что на нашу долю выпадаетъ всегда наименѣе выгодная роль. Насъ обманываютъ, пользуясь нашей слабостью, а затѣмъ предоставляютъ сколько угодно мучиться позднимъ раскаяніемъ. Мы, женщины, большею частью на столько наивны, что воображаемъ, будто приносимыя нами жертвы, если не скрѣпятъ любовь, то по крайней мѣрѣ, настолько возбудятъ симпатію тѣхъ, для которыхъ мы приносимъ жертвы, что они почувствуютъ къ намъ состраданіе въ несчастій… Ты убѣждаешь меня въ противномъ… Можетъ быть это спасительно для меня, но такъ не поступаютъ честные люди…

Принцъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, едва сдерживая свое нетерпѣніе… Онъ неожиданно остановился.

— Будетъ ли этому конецъ! крикнулъ онъ, топнувъ ногою.

Леди Эліоттъ замолчала. Блѣдное личико ея казалось еще блѣднѣе отъ темныхъ полураспущенныхъ волосъ и бѣлаго легкаго платья съ длиннымъ шлейфомъ, перехваченнаго у таліи гладкимъ золотымъ поясомъ. Глаза ея были неподвижно устремлены на него съ выраженіемъ полнаго презрѣнія.

— Что значитъ вся эта сцена? спросилъ ее принцъ тѣмъ же недовольнымъ, сердитымъ голосомъ. Неужели ты думаешь привязать меня къ себѣ этимъ способомъ, когда я хочу быть свободнымъ!

— Свободнымъ! воскликнула леди Эліоттъ, холодно взглянувъ на него. Ты конечно можешь порвать любовь, которая связываетъ насъ, но вѣдь насъ связываетъ еще преступленіе, Георгъ!

Принцъ не далъ ей договорить. — «Ты кажется хочешь во что бы то ни стало связать меня съ преступленіемъ, которое уже давнымъ давно скрыто землею и за которое отомстила висѣлица».

— Съ преступленіемъ не такъ легко развязаться, Георгъ, продолжала леди Эліоттъ, не слушая его.

— Замолчишь ли ты, глупая женщина! крикнулъ на нее принцъ, не помня себя отъ ярости. Нужно поскорѣе прекратить эту глупую исторію! пробормоталъ онъ сквозь зубы. Нужно лишить ее возможности вредить мнѣ…

Онъ оттолкнулъ ее отъ себя и хотѣлъ выйти изъ комнаты.

— Не уходи, Георгъ! проговорила она съ мольбою. Выслушай меня. Если ты хочешь быть свободнымъ, то скажи прямо! Женщина, которую ты любилъ, еще не на столько упала, чтобы остаться тамъ, гдѣ чувство собственнаго достоинства говоритъ ей, что она должна уйдти. Но, Георгъ, ты не можешь… Нѣтъ, ты не бросишь меня!

Она изо-всѣхъ силъ прицѣпилась къ его рукѣ и рыдая упала къ его ногамъ.

— Ты сама произнесла свой приговоръ, подумалъ принцъ. Мнѣ не трудно будетъ разстаться съ тобой. Я могъ бы сдѣлать его и теперь… Нѣтъ, подождемъ немного, торопиться нечего!.. Сегодня же все будетъ кончено. Гдѣ разумъ не дѣйствуетъ, тамъ ничего не остается, какъ употребить насиліе. Неужели такъ трудно справиться съ женщиной?

Леди Эліоттъ плакала у ногъ принца, закрывъ лицо обѣими руками.

— Вставай, Грэсъ, сказалъ принцъ нѣсколько секундъ спустя нѣжнымъ голосомъ, хотя съ видимымъ принужденіемъ. Вставай пожалуйста, пойдемъ къ окну, я такъ давно не видалъ моря.

Грэсъ не шевелилась.

— Несносная тварь!.. пробормоталъ принцъ, стиснувъ зубы отъ бѣшенства… Я хотѣлъ бы… Грэсъ, сказалъ онъ наклоняясь и приподымая ея голову… пожалуйста встань. Твой Георгъ проситъ тебя…

Она вопросительно взглянула на него своими заплаканными глазами.

— Ты останешься со мною, Георгъ? спросила она.

— Да, Грэсъ! отвѣтилъ принцъ, дѣлая надъ собою усиліе.

Грэсъ встала и облокотилась на его плечо, такъ какъ чувствовала сильное изнеможеніе. Принцъ равнодушно и нехотя обнялъ ее и взявъ за талію подвелъ къ окну.

Начинался отливъ. Громадное голубое море, освѣщенное ослѣпительными лучами полуденнаго солнца широко разстилалось передъ ихъ глазами. Недалеко отъ берега стояла на якорѣ красивая яхта, на кормѣ которой виднѣлась крупная надпись золотыми буквами: «Граціэлла». Эта яхта представляла собою верхъ великолѣпія и изящества и была подарена принцемъ леди Эліоттъ въ день ея рожденія. Она стояла на якорѣ уже нѣсколько мѣсяцевъ, такъ какъ подарки любви переживаютъ нерѣдко самую любовь; но въ былое время принцъ часто катался на ней съ своей возлюбленной, и красивое судно было не разъ нѣмымъ свидѣтелемъ и повѣреннымъ ихъ счастья, горячихъ поцѣлуевъ, признаній, которыхъ кромѣ него, моря и неба никто не могъ ни видѣть, ни подслушать. Но море, небо, красивая яхта были на своихъ мѣстахъ, а любовь уже исчезла изъ груди принца; ему было тяжело оставаться наединѣ съ Грэсъ — онъ боялся новаго порыва страсти съ ея стороны.

— Какъ ты думаешь, Грэсъ, сказалъ онъ, не прокатиться ли намъ по морю?

Эти слова напомнили ей блаженныя минуты прошлаго.

— Да, поѣдемъ, Георгъ! съ радостью воскликнула она.

Принцъ позвонилъ и велѣлъ поднять паруса на яхтѣ.

Грэсъ надѣла на голову желтый кашемировый платокъ и пошла съ принцемъ на берегъ.

ГЛАВА III.
Предвѣстники бури.

Лодка подвезла принца и леди Эліоттъ къ яхтѣ. Они взошли на пилубу, и благодаря вѣтру скоро очутились въ открытомъ морѣ.

Роскошь и изящество яхты были выше всякаго описанія; фантазія какого нибудь восточнаго принца не могла придумать болѣе дорогаго и своеобразнаго убранства. Паруса были ярко-краснаго цвѣта; бортъ, лѣстница ведущая въ каюту, даже блоки черезъ которые были пропущены канаты, — все это было изъ чернаго рѣзнаго дерева съ позолотой. Стѣны каютъ и низкіе турецкіе диваны были обиты красной камкой и украшены рѣзными коймами изъ чернаго дерева. Рѣзные потолки и двери были такъ богато вызолочены, что казались вылитыми изъ массивнаго золота; на стѣнахъ висѣли зеркала въ широкихъ золотыхъ рамкахъ и между ними стояли вызолоченныя статуи. Всѣ окна были зеркальныя съ красными занавѣсями. Съ потолка каютъ спускались вызолоченныя цѣпи, какъ въ греческихъ лампахъ, прикрѣпленныя къ столамъ, для поддерживанія ихъ во время бури.

Вѣтеръ былъ довольно свѣжій, и фантастическая яхта быстро неслась по волнамъ. Принцъ и леди Грэсъ сидѣли на палубѣ подъ красными парусами, ярко освѣщенными солнцемъ. Темные локоны Грэсъ и ея желтый платокъ развѣвались по вѣтру. Сердце ея радостно билось.

— Если бы я могла всегда плыть съ тобой на этой яхтѣ, сказала она, то это было бы для меня предвкушеніемъ вѣчнаго блаженства. Воздухъ — наша настоящая стихія: здѣсь живутъ наши души послѣ смерти… Не ихъ ли голоса слышимъ мы въ ревѣ бури на морѣ и въ лѣсу…

Съ этими словами Грэсъ подошла къ позолоченному борту яхты и остановилась передъ открытыми дверцами, которыя матросы забыли закрыть, отчаливая отъ берега. Она стояла надъ самой водой и вдругъ почувствовала, что кто-то толкнулъ ее сзади, такъ что она едва не упала, но та-же рука удержала ее.

Это былъ принцъ. Онъ принужденно смѣялся. — «Я только хотѣлъ испытать: дѣйствительно ли вы стремитесь къ вѣчному блаженству — и такъ равнодушны къ смерти, какъ на словахъ»…

— Не ожидала я отъ васъ такой жестокой шутки, принцъ. Но знайте, что я не стану искать смерти, пока жизнь будетъ представлять для меня хотя что-нибудь, изъ-за чего стоило бы любить ее или выносить страданія; если она потеряетъ для меня всякую цѣну, то я не задумаюсь разстаться съ нею. Я не боюсь смерти, но я не помирюсь съ жизнью безъ опредѣленной цѣли, безъ надеждъ и будущности…

— Однако позвольте васъ спросить, какую же цѣль можетъ имѣть наша жизнь, которая такъ скучна какъ самая плохая театральная пьеса, исполняемая жалкими актерами. Какой же въ ней смыслъ, къ чему приводитъ она? Укажите мнѣ эффектныя сцены! Одинъ актъ слѣдуетъ за другимъ и все тѣ-же кулисы, тѣ-же люди. Вы правы, миледи: отсутствіе опредѣленной цѣли убиваетъ насъ. Мы умремъ отъ одной скуки!

— Неужели это говоритъ наслѣдникъ трехъ королевствъ, Георгъ, принцъ Уэльскій, на сторонѣ котораго лучшіе люди страны, и всѣ тѣ, чье сердце когда либо билась за свободу, просвѣщеніе или мечтало о возстановленіи попранныхъ правъ народа? Цѣль вашей жизни, принцъ, выше, чѣмъ всякаго простаго смертнаго. Для васъ не существуетъ никакихъ преградъ. Вы можете смѣло встать на защиту новыхъ идей и съ ихъ знаменемъ одержать полную побѣду надъ старымъ отживающимъ міромъ, и показать націямъ, что высокій постъ занимаемый вами непоколебимъ, потому что вы вполнѣ заслужили его и что королевская власть и любовь къ человѣчеству совмѣстимы… Вотъ цѣль вашей жизни, принцъ, и когда вы приблизитесь къ ней, то для меня будетъ наилучшимъ утѣшеніемъ сознаніе, что быть можетъ я до извѣстной степени способствовала этому…

Принцъ разсѣянно слушалъ ее. Они далеко отъѣхали отъ берега, который незамѣтно скрылся изъ глазъ ихъ. Кругомъ шумѣли волны, и на ихъ темнозеленыхъ гребняхъ начала показываться бѣлая серебристая пѣна. Небо подернулось бѣловатой мглой. Порывы вѣтра становились все сильнѣе… заскрипѣли мачты.

— Мы не особенно удачно выбрали время для нашей прогулки, — сказалъ принцъ, указывая своей спутницѣ на море.

— Да, кажется приближается буря, — отвѣтила леди Эліоттъ.

Море въ то время приняло какой-то особый буровато-зеленый цвѣтъ; все выше и выше поднимались пѣнистыя волны и все быстрѣе набѣгали одна на другую, разсыпались блестящими брызгами. Солнце пока ярко освѣщало ихъ своими отвѣсными лучами, но оно вскорѣ померкло и скрылось за облаками.

Между тѣмъ на небѣ стали собираться тучи, сверкнула молнія…

Принцъ отдалъ приказъ повернуть яхту къ берегу.

— Мы должны возвратиться домой, сказалъ онъ, — пока не разразилась буря… и я жду гостей. A propos, я надѣюсь видѣть васъ сегодня вечеромъ въ Павильонѣ. Герцогъ Орлеанскій также обѣщалъ почтить меня своимъ посѣщеніемъ…

— Герцогъ Орлеанскій!.. воскликнула леди Эліоттъ взволнованнымъ голосомъ. Это имя вывело ее изъ восторженнаго состоянія, въ которомъ она находилась, и сознаніе печальной дѣйствительности опять вернулось къ ней… Вспомнила она и свою подругу, и письмо герцога Орлеанскаго…

Яхта въ это время летѣла на всѣхъ парусахъ, прорѣзая пѣнящіяся волны. Въ воздухѣ слышалась рѣзкое завываніе вѣтра и протяжные заунывные крики.

— Должно быть чайки летятъ, эти всегдашніе предвѣстники бури, — замѣтилъ принцъ.

— Онѣ уже здѣсь — отвѣтила леди Эліоттъ, наклоняясь черезъ бортъ и указывая на птицъ, кружившихся около яхты.

Принцъ и леди Эліоттъ молча вышли на берегъ; каждый изъ нихъ былъ занятъ своими мыслями.

ГЛАВА IV.
При закатѣ солнца.

Въ тотъ же день вечеромъ леди Эліоттъ занималась своимъ туалетомъ въ верхнемъ этажѣ своего дома, гдѣ на сторонѣ, обращенной къ Лондонской дорогѣ, находились ея спальня и будуаръ. Изъ оконъ открывался видъ на обширную равнину, ничѣмъ не застроенную кромѣ рыбацкихъ хижинъ и нѣсколькихъ разбросанныхъ зданій болѣе нарядной наружности.

Заходящее солнце прорѣзало своими золотистыми лучами черныя тучи, которыя съ полудня стали застилать собою небо и теперь заволокли его со всѣхъ сторотъ. Рѣзкій контрастъ яркаго солнца, и грозныхъ тучъ на небѣ, свѣта и тѣней на землѣ, производили странное подавляющее впечатлѣніе, которое еще болѣе усиливалось глухимъ ревомъ моря и печальнымъ завываніемъ вѣтра.

При этомъ своеобразномъ освѣщеніи, гдѣ всѣ предметы принимали особый фантастическій колоритъ, тѣмъ фантастичнѣе долженъ былъ казаться такъ называемый «Королевскій Павильонъ», контуры котораго теперь ясно обрисовывались на темномъ фонѣ тучъ, покрывавшихъ небо. Это было великолѣпное зданіе, съ многочисленными куполами, башнями, минаретами, представлявшее собою смѣсь самыхъ разнообразныхъ стилей, начиная съ Мавританскаго и Византійскаго и кончая индійской пагодой, такъ что издали его можно было принять за одинъ изъ волшебныхъ дворцовъ, описанныхъ въ сказкахъ «Тысяча и одна ночь». Тутъ были и дугообразныя окна съ богатыми архитектурными украшеніями и живописью на стеклахъ, и готическіе зубцы, и мавританскія крыши, мраморныя лѣстницы, ходы съ колоннами, пестрыя мозаичныя арки…

Зданіе это било видно изъ оконъ леди Эліоттъ и отдѣлялось отъ "я дома большимъ лугомъ, который въ это время назывался «the Steyne» и гдѣ рыбаки сушили свои сѣти и починивали паруса^[3].

— Слышите ли вы, миледи, какъ воетъ вѣтеръ. Помяните мое слово, что начнется непогода, прежде чѣмъ мы опомнимся! сказала Бекки, которая, одѣвая свою госпожу, безпрестанно подходила къ окну и испуганно глядѣла то на лугъ и дворецъ, по которымъ скользили гигантскія тѣни облаковъ, то на заходящее солнце.

— Приказано ли кучеру закладывать лошадей?

— Да, миледи.

— Я постараюсь сегодня вернуться пораньше домой. Прикажи кучеру пріѣхать за мной въ двѣнадцатомъ часу.

— Да, миледи, вы хорошо сдѣлаете, если вернетесь во-время. О себѣ я не хлопочу. Но вамъ не мѣшаетъ лечь пораньше въ постель. У васъ не особенно бодрый и веселый видъ.

— Неужели, Бекки? Это было бы совершенно некстати.

— Но вы не безпокойтесь, миледи! Вы отъ этого не подурнѣете. Сколько разъ я замѣчала, что вы особенно красивы въ тѣ минуты, когда вы чѣмъ нибудь огорчены. Меня собственно безпокоитъ ваше здоровье и потому мнѣ не нравится, что вы безпрестанно то блѣднѣете, то краснѣете; вѣрно у васъ опять сердцебіеніе. Но если вы вернетесь пораньше и спокойно проспите ночь, то это навѣрное пройдетъ…

— Ахъ, еслибы только это одно мучило меня! отвѣтила леди Эліоттъ съ печальной улыбкой, тогда я не нуждалась бы въ румянахъ.

— Избави Богъ! воскликнула огорченная Бекки. Моя дорогая леди не нуждается въ нихъ! Неужели она станетъ портить румянами свое бѣлое, нѣжное личико…

— Давно уже я не оставляла тебя одну, Бекки, что ты будешь дѣлать сегодня вечеромъ?

— Не безпокойтесь, миледи… Мосьэ Друэ опять здѣсь!…

Леди Эліоттъ замѣтно поблѣднѣла.

— Значитъ и C.-Мало при дворѣ?… спросила она, дѣлая надъ собою невѣроятныя усилія, чтобы казаться спокойной.

Но Бекки, занятая своей любимой темой, ничего не замѣчала.

— Да, C.-Мало конечно пріѣхалъ!

— Видѣлась ли ты съ своимъ мосье Друэ? улыбаясь спросила ее леди Эліоттъ. Воображаю себѣ, какое у васъ было трогательное свиданіе послѣ столькихъ лѣтъ разлуки! Только я думаю, онъ уже совсѣмъ состарился!…

— Ну разумѣется онъ не помолодѣлъ. Но онъ все-таки очень видный мужчина, отвѣтила Бекки, становясь въ позу, которая по ея мнѣнію должна была изобразить величественный видъ мосье Друэ. Онъ вѣроятно казался бы еще моложе, еслибы у него не было горя, которое онъ долженъ скрывать… Всѣмъ извѣстно, что люди сѣдѣютъ отъ горя.

— Какое горе?… Что же ты молчишь?

— Да это старая исторія, отвѣтила Бекки. Съ тѣхъ поръ, какъ шевалье C.-Мало вступилъ въ семью, все пошло вверхъ дномъ! Мосье Друэ говоритъ, что его баринъ злой, коварный и жадный человѣкъ, и что стоитъ взглянуть ему въ лицо, чтобы убѣдиться въ этомъ…

— Однако это не помѣшало твоему Друэ остаться у него въ услуженіи столько лѣтъ!…

— Онъ сдѣлалъ это изъ любви къ Натали, которая просила его не оставлять ея мужа. Друэ видѣлъ уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ, что дѣло не совсѣмъ чистое, и говоритъ, что до сихъ поръ не знаетъ всей правды. Однако онъ исполнилъ то, что приказала ему Натали: онъ сопровождалъ своего барина въ Англію, затѣмъ ѣздилъ съ нимъ въ Америку, гдѣ шевалье долженъ былъ передать разныя порученія отъ герцога Орлеанскаго… Но когда они вернулись въ Парижъ, Натали C.-Мало была уже въ монастырѣ…

— Въ монастырѣ! воскликнула леди Эліоттъ.

— Да, она вернулась въ монастырь Монфлери, въ которомъ вы когда-то воспитывались вмѣстѣ. Никто не знаетъ, зачѣмъ она это сдѣлала, только она уже не захотѣла вернуться домой. Мужъ ея, шевалье C.-Мало, самъ пріѣзжалъ и допрашивалъ ее. Она стояла за рѣшеткой въ черномъ одѣяніи и бѣломъ платкѣ, какъ настоящая монахиня…

— Beati quorum remissae sunt iniquitates, сказала леди Эліоттъ, невольно вспомнивъ этотъ стихъ псалма, который они не разъ пѣли съ Натали въ монастырѣ. Въ комнатѣ царила глубокая тишина, нарушаемая сердитыми порывами вѣтра и ревомъ моря, который, затихая по временамъ, превращался какъ бы въ жалобный плачъ. Лучи заходящаго солнца начали потухать.

— Натали все еще въ монастырѣ? спросила леди Эліоттъ.

— Нѣтъ, она оставила его на нѣкоторое время, но мосье Друэ говоритъ, что ей уже больше не вернуться туда, потому что въ Парижѣ злые люди рѣшили уничтожить всѣ монастыри.

— Что заставило Натали опять выйти изъ монастыря?

— Видите ли, ея отецъ, откупщикъ, былъ тогда при смерти. Натали вернулась къ нему, чтобы ухаживать за старикомъ и облегчить ему послѣднія минуты. Но мосье Друэ говоритъ, что онъ не можетъ умереть!

— Не можетъ умереть!… Что ты говоришь, Бекки?

— На его душѣ тяжелый грѣхъ, который мѣшаетъ ему умереть.

— Что же онъ такое сдѣлалъ?

— Вы знаете, миледи, что въ семействѣ Бургиньоновъ былъ еще одинъ сынъ, Жильберъ…

— Да помню. Я его никогда не видала, но слышала его имя отъ Натали.

— Натали еще не знала тогда о томъ ужасномъ преступленіи, которое было совершено надъ ея братомъ. Но Божье правосудіе рано или поздно открываетъ такія дѣла. До тринадцати или четырнадцати лѣтъ съ мальчикомъ обращались совершенно прилично, какъ съ сыномъ дворянина. Но послѣ смерти его матери отецъ вдругъ почувствовалъ къ нему такую неестественную ненависть, что почти готовъ былъ убить его. Въ это время Натали вышла замужъ за C.-Мало, а вслѣдъ затѣмъ Жильбера отдали въ Кармелитскій монастырь съ тѣмъ, чтобы постричь его въ монахи по достиженіи совершеннолѣтія. Но молодой человѣкъ не захотѣлъ этого и самовольно вышелъ изъ монастыря; тогда отецъ отказалъ ему отъ дому, а C.-Мало обошелся съ нимъ еще хуже. Мосье Друэ говоритъ, что шевалье сдѣлалъ это изъ жадности, чтобы воспользоваться огромнымъ состояніемъ и имѣніемъ старика Бургиньона, такъ какъ Жильберъ былъ его единственный наслѣдникъ. Молодаго человѣка схватили и силою отправили въ монастырь, гдѣ монахи заперли его въ темную келью, такъ что бѣдняга едва не рехнулся съ горя. Наконецъ ему какъ-то удалось высвободиться изъ этой кельи, но его опять поймали и на этотъ разъ упрятали въ Бастилію, благодаря стараніямъ шевалье C.-Мало, который въ это время случился въ Парижѣ.

— Въ Бастилію! воскликнула леди Эліоттъ.

— Да, въ это время Натали была уже въ монастырѣ, а старикъ находился въ своемъ замкѣ въ Провансѣ, потому что столичная жизнь наскучила ему. Но вотъ въ прошломъ году пошли безпорядки въ Парижѣ, и не приведи Богъ, что дѣлалось тамъ, говоритъ мосье Друэ, когда народъ разрушалъ Бастилію… Съ этихъ поръ о бѣдномъ Жильберѣ ни слуху-нй духу. Думаютъ, что онъ сгорѣлъ живьемъ въ клѣткѣ, куда упрятала его злоба милыхъ родственниковъ.

— Это было бы ужасно! сказала леди Эліоттъ, закрывая себѣ лицо руками.

— На слѣдующій же день послѣ разрушенія Бастиліи, кажется это было 14-го іюля, ровно годъ тому назадъ, мосье Друэ отправился на пожарище, долго рылся между почернѣвшими балками и въ грудахъ камней ничего не могъ найдти; а скоро и отыскивать было негдѣ, такъ какъ негодные парижане, которые, говоритъ Друэ, навсегда обезславили себя своими преступленіями и безбожіемъ, живо расчистили площадь, не оставивъ и слѣда Бастиліи.

Но вотъ угасъ послѣдній отблескъ дня въ темныхъ облакахъ. Зашло солнце, а вслѣдъ затѣмъ въ ночномъ мракѣ разразилась буря.

Изъ оконъ леди Эліоттъ виднѣлся только Королевскій Павильонъ, который былъ весь какъ въ огнѣ отъ тысячи зажженныхъ свѣчей и лампъ; время отъ времени среди стоновъ вѣтра и шума волнъ слышались аккорды веселой музыки.

Леди Эліоттъ сошла съ лѣстницы. — «Въ Королевскій Павильонъ!» сказала она кучеру, садясь въ карету.

Разсказъ Бекки произвелъ на нее тяжелое впечатлѣніе, и она невольно думала о судьбѣ несчастнаго Жильбера.

ГЛАВА V.
Королевскій Павильонъ.

Карета леди Эліоттъ остановилась у главнаго входа Королевскаго Павильона.

Едва опустились за нею красныя занавѣси и она перешла порогъ ярко освѣщенной передней, какъ міръ тьмы съ его грознымъ моремъ, порывами вѣтра и сыростью исчезъ для нея и передъ нею былъ другой міръ, полный блеска, благоуханія, ослѣпительной роскоши. Леди Эліоттъ опять поддалась его обаянію: это были тѣ-же образы, краски, атмосфера, которые нѣкогда увлекали и отуманивали ее.

Она прошла въ китайскую галлерею мимо толпы придворныхъ, которые почтительно поклонились ей, но она такъ была поглощена своими мыслями, что едва отвѣчала на ихъ привѣтствія легкимъ поклономъ головы.

Такъ называемая китайская галлерея состояла изъ пяти комнатъ, стѣны которыхъ были покрыты китайскими изображеніями и картинами, нарисованными самыми яркими красками. Комнаты эти были освѣщены слабымъ красноватымъ свѣтомъ и наполнены сильнымъ запахомъ мускуса, — это были собственные аппартаменты его королевскаго высочества, гдѣ онъ постоянно жилъ, когда пріѣзжалъ въ Брайтонъ. Леди Эліоттъ прошла сюда особымъ ходомъ, который предназначался только для самыхъ близкихъ лицъ, пользующихся особеннымъ довѣріемъ принца. Она сама не могла себѣ отдать отчета, для чего она это сдѣлала. Хотѣлось ли ей идти наперекоръ принцу, который быть можетъ вовсе не желалъ этого, или ей удалось увѣрить себя, что ничто не измѣнилось противъ прежняго, такъ какъ наше сердце упорно держится за то, что боится потерять; и хотя вѣра утрачена, но оно дѣлаетъ надъ собою усиліе, чтобы продолжить заблужденіе.

Какъ хорошо знала леди Эліоттъ эти комнаты, гдѣ она такъ долго была полной властительницей. Но теперь ей казалось, что она здѣсь въ послѣдній разъ, и она медленно шла по гладкому паркету. Съ тѣмъ же грустнымъ предчувствіемъ остановилась леди Эліоттъ у дверей пріемной, гдѣ за тяжелой бархатной портьерой слышался говоръ, шумъ шаговъ, громкая музыка. Наконецъ она сдѣлала надъ, собою усиліе и откинувъ портьеру вошла въ залу, которая представляла громадную ротонду съ длинными боковыми галлереями. На стѣнахъ ея виднѣлись разнообразные ландшафты, изображавшіе роскошную природу южныхъ и восточныхъ странъ, а съ высокаго купола, украшеннаго богатыми фресками, спускались большія хрустальныя люстры, съ безчисленными восковыми свѣчами, сверкавшія всѣми цвѣтами радуги.

Въ залѣ въ этотъ вечеръ было самое блестящее и многочисленное общество, которое когда-либо собиралось въ Королевскомъ Павильонѣ. Дамы соперничали другъ передъ другомъ пестротою и богатствомъ своихъ туалетовъ. Слышался смѣшанный говоръ, покрываемый громкой музыкой, игравшей «Rule Britannia», шуршаніе шлейфовъ, шорохъ платьевъ и вѣеровъ.

Въ это время дамы въ своихъ туалетахъ все еще придерживались своеобразной моды XVIII столѣтія, употребляли бѣлила, румяны и пудру, носили платья съ фижмами, шелкъ, бархатъ, золотую парчу и ажурные чулки. Прически ихъ представляли подобіе баніенъ, украшенныхъ перьями, цвѣтами и брилліантами. Всѣ нововведенія состояли въ болѣе короткой таліи и высокомъ гребнѣ, который впрочемъ носили очень немногія. Такимъ образомъ болѣе естественнымъ модамъ предшествовалъ періодъ крайней утрировки и полнаго безвкусія, тѣмъ болѣе что мода послѣднихъ лѣтъ прошлаго столѣтія украсила дамъ, принадлежавшихъ аристократіи виговъ, «лисьимъ хвостомъ», который они носили in effigie своихъ политическихъ убѣжденій. Мужичины, представлявшіе какъ всегда элементъ менѣе консервативный, скорѣе порѣшили со стариной. Пудра вышла изъ употребленія между либеральными членами Англійской аристократіи, какъ только герцогъ Норфолькъ напудрилъ голову своему груму, а герцогъ Бедфордъ — хвосты у своихъ лошадей; но тори, не желая носить прически французскихъ мятежниковъ, продолжали придерживаться пудри и косички, какъ и своихъ устарѣлыхъ принциповъ… При либеральномъ дворѣ принца Уэльскаго почти всѣ мужчины были безъ париковъ, лентъ и пудры, носили простое платье изъ голубаго сукна безъ золота и вышивокъ, но съ желтыми мѣдными пуговицами, голубые галстуки и желтые жилеты, — голубое и желтое считались цвѣтами Американской республики и, какъ извѣстно, были усвоены въ Англіи прогрессивной партіей виговъ.

Леди Эліоттъ, войдя въ залу, тотчасъ овладѣла собою и на ея гордомъ красивомъ лицѣ даже самый тонкій наблюдатель не замѣтилъ бы и тѣни смущенія. Вечеръ только-что начался, но гости уже успѣли расположиться группами. Въ одной изъ нихъ леди Эліоттъ увидѣла маркизу Гертфордъ, которая холодно поклонилась ей, такъ какъ она лучше чѣмъ кто-нибудь знала повышеніе и пониженіе температуры при дворѣ. Леди Эліоттъ отвѣтила ей еще болѣе холоднымъ и церемоннымъ поклономъ.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ маркизы стоялъ Фоксъ, занятый оживленнымъ разговоромъ со своимъ другомъ Шериданомъ.

Фоксъ происходилъ отъ Стюартовъ и былъ прямой, хотя незаконный потомокъ его королевскаго величества Карла II и его седьмой любовницы Mademoiselle de Querouaille. Происхожденіе это сказывалось въ наружности Фокса и въ характерѣ, который представлялъ собою смѣсь легкомыслія и даровитости Стюартовъ съ сильною примѣсью французской горячности. Но вообще онъ не отличался французскою щеголеватостью и явился среди блестящаго общества «Королевскаго Павильона» въ томъ же потертомъ сюртукѣ и желтомъ жилетѣ, въ которыхъ онъ обыкновенно бывалъ въ палатѣ общинъ.

— Дошли ли до васъ слухи, спросилъ въ полголоса Фоксъ своего собесѣдника, — что третьяго дня въ C.-Джемсѣ приняли очень холодно нашего герцога Орлеанскаго?

— Да, слышалъ, отвѣтилъ Шериданъ. — Говорятъ, что онъ вышелъ совсѣмъ блѣдный изъ аудіенцъ-залы его королевскаго величества. Вѣроятно Питтъ заранѣе все подготовилъ, хотя вообще Орлеанскіе никогда не пользовались особенною милостью у нашихъ монарховъ.

— Ну, бывали и другія времена! сказалъ Фоксъ съ усмѣшкой. — Развѣ вы забыли, что у насъ былъ одинъ монархъ и, въ добавокъ очень веселый, котораго сестра была замужемъ за герцогомъ Орлеанскимъ и всегда пользовалась его особеннымъ расположеніемъ? Хотя правду сказать по весьма понятной причинѣ… Генріэтта Орлеанская пріѣзжала въ Лондонъ не одна — въ свитѣ ея всегда была какая-нибудь хорошенькая статсъ-дама…

Это былъ намекъ на его собственную семейную исторію, такъ какъ Фоксъ по своему легкомыслію иногда избиралъ ее темой для своихъ остротъ. Но это была только одна сторона его характера. Безпечный въ частной жизни, легкомысленный въ своихъ удовольствіяхъ, онъ въ то же время былъ человѣкъ желѣзной воли въ дѣлахъ, непоколебимый въ политическихъ убѣжденіяхъ, неподкупный и великій вождь партіи, геніальный ораторъ. Когда онъ начиналъ говорить, то жесткія и суровыя черты лица его оживлялись своеобразной красотой, и вся его неуклюжая, плотная фигура казалась привлекательной его восхищеннымъ слушателямъ.

Въ даровитости нельзя было отказать и Шеридану. Но по наружности онъ представлялъ полную противоположность съ Фоксомъ. Шериданъ былъ очень статенъ, высокаго роста и лицо его, хотя далеко не красивое, производило самое пріятное впечатлѣніе. Манеры его были безъукоризненны. Сначала онъ занималъ мѣсто театральнаго директора, но впослѣдствіи слава его, какъ драматическаго писателя сдѣлала его на столько популярнымъ, что онъ попалъ въ парламентъ. Здѣсь онъ тѣсно примкнулъ къ Фоксу, съ которымъ связывала его не одна политическая дѣятельность, но также игра въ кости и склонность къ красному вину, что нерѣдко обращалось въ ущербъ ихъ семейнымъ отношеніямъ и подрывало репутацію обоихъ друзей между ихъ приверженцами.

Шериданъ, который и въ шуткахъ, и въ серьезныхъ дѣлахъ ни въ чемъ не уступалъ своему другу, тотчасъ же воспользовался намекомъ Фокса, чтобы слегка кольнуть его. — «Вы правы, сказалъ онъ, — мнѣ не слѣдовало распространяться о пріемѣ, который былъ оказанъ герцогу въ C.-Джемсѣ. Я совершенно забылъ, что семейныя отношенія иногда мѣшаютъ свободѣ мнѣній».

— Мой милый Шериданъ, отвѣтилъ Фоксъ съ веселой улыбкой, ударивъ своего друга по плечу, — вѣдь Стюарты умерли — у насъ теперь Ганноверцы.

— Однако по старой пріязни къ королевскому дому намъ не мѣшало бы загладить то непріятное впечатлѣніе, которое пріемъ его королевскаго величества долженъ былъ сдѣлать на гостя.

— Кажется нашъ другъ, принцъ Уэльскій, уже позаботился объ этомъ, и нынѣшній вечеръ устроенъ исключительно въ честь герцога Орлеанскаго. Нашъ принцъ любезный хозяинъ и Карлтонъ-гаузъ исправитъ ошибку С.-Джемскаго дворца.

— Но какимъ образомъ мы заставимъ публику относиться дружелюбнѣе къ герцогу Орлеанскому? Развѣ вы ничего не слыхали о непріятной исторіи въ Воксалѣ?

— Какъ вамъ извѣстно, отвѣтилъ Фоксъ, — я на нѣсколько дней уѣзжалъ изъ Лондона и только-что вернулся…

— Ну, такъ слушайте. Въ тотъ же самый день, какъ герцога приняли такъ немилостиво въ C.-Джемсѣ, онъ вздумалъ отправиться вечеромъ въ Воксалъ. Здѣсь онъ засталъ многочисленное общество, которое встрѣтило его крайне враждебно и презрительно. Всѣ сторонились отъ него какъ отъ зачумленнаго, такъ что онъ поневолѣ долженъ былъ удалиться.

Фоксъ внимательно выслушалъ своего друга, и веселая улыбка исчезла на его лицѣ. — «Все это въ порядкѣ вещей, сказалъ онъ серьезнымъ тономъ». — Если мы могли ошибиться въ герцогѣ, то изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы общественно мнѣніе также легко поддалось обману. У народа вѣрное чутье и онъ также знаетъ своихъ руководителей, какъ лошадь своего сѣдока; левъ бросается на своего укротителя, лишь только замѣтитъ малѣйшую робость съ его стороны. Революціи нужны были другіе люди, чѣмъ этотъ Орлеанскій. Недостаточно разрушать, нужно также знать, чѣмъ замѣнить уничтоженное; изъ моихъ же разговоровъ съ герцогомъ я вывелъ такое заключеніе, что онъ никогда не думалъ о конечной цѣли революціоннаго движенія. Онъ довольствуется одними французами, что разумѣется гораздо легче. Дешевый либерализмъ подобныхъ особъ для меня невыносимъ. Онъ сказалъ мнѣ однажды: «Волноваться нечего! революція неизбѣжна и мы пойдемъ за нею. Но это софизмъ! Мы не можемъ ограничиться этимъ, мы должны овладѣть ею; кто стоитъ не выше революціи, тотъ погибнетъ отъ нея. Если бы у Орлеанскаго было серьезное намѣреніе ниспровергнуть Бурбонское самовластіе и основать новую династію на иныхъ началахъ, то зачѣмъ онъ прятался подъ деревьями въ Булонскомъ лѣсу въ ночь съ пятаго на шестое октября, вмѣсто того чтобы идти въ Версаль вмѣстѣ съ народомъ. Онъ воспользовался пуассардками, чтобы унизить и оскорбить непріятеля, съ которымъ не смѣлъ вступить въ открытую борьбу. Знаете ли вы, въ чемъ заключается его главная ошибка? Въ полупризнаніи, такъ какъ въ одно и тоже время онъ бралъ и не бралъ на себя отвѣтственность за эти сцены. Но еще глупѣе было позволить сослать себя въ Англію добродѣтельному Лафайету. Какой смыслъ въ этомъ временномъ изгнаніи!.. Но политическое мученичество не обходится такъ дешево! Онъ воображаетъ, что революція будетъ ждать, пока онъ веселится въ Лондонѣ. Онъ грустно ошибается! Когда онъ вернется въ Парижъ, то увидитъ, что революція уже имѣетъ другой обликъ — и она не признаетъ еге»…

Лицо Фокса оживилось, его богатая фантазія представляла ему будущность Франціи въ самыхъ живыхъ краскахъ.

— Не замѣчаете ли вы, — сказалъ ему Шериданъ, понизивъ голосъ, что каждое ваше слово цѣликомъ примѣнимо еще къ одной личности? Не поражаетъ ли васъ сходство между герцогомъ Орлеанскимъ и нашимъ…

— Къ несчастію — да, отвѣтилъ Фоксъ также въ полголоса. — Мнѣ также кажется, что мы ошиблись въ немъ… Но тѣмъ хуже для насъ, хотя конечно только для насъ однихъ, потому что его судьба, равно какъ и нашего народа, совсѣмъ иная. Нельзя сравнивать Англію съ Франціей. Британія представляетъ собою особый міръ, какъ говоритъ Шекспиръ. Англійскихъ королей охраняетъ ихъ прошлое, между тѣмъ какъ во Франціи мы видимъ обратное явленіе.

Въ этотъ моментъ они увидѣли леди Эліоттъ, которая прошла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ.

— Что за прелестное существо! воскликнулъ Фоксъ, который былъ тонкимъ цѣнителемъ женской красоты. Онъ былъ хорошо знакомъ съ нею, такъ какъ часто встрѣчалъ ее при дворѣ принца.

Леди Эліоттъ дошла до конца залы, гдѣ стоялъ принцъ Уэльскій, прислонившись къ колоннѣ, и разговаривалъ съ какимъ-то пожилымъ господиномъ средняго роста, съ выразительнымъ лицомъ, которое и теперь можно было бы назвать красивымъ, еслибы оно было менѣе поношено и не носило такихъ явныхъ слѣдовъ слишкомъ веселой жизни. На этомъ господинѣ былъ голубой фракъ съ стоячимъ воротникомъ, желтый кисейный галстухъ и полуоткрытый жилетъ съ жабо, волосы его были коротко острижены, въ рукахъ онъ держалъ треугольную шляпу. Онъ касался утомленнымъ, и глаза его разсѣянно смотрѣли на собравшуюся публику. Но едва леди Эліоттъ появилась въ залѣ, какъ вся его фигура сразу оживилась, и онъ громко воскликнулъ: «Mon Dieu! comme cette femme est belle!» Онъ жадно слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ, любуясь роскошными формами ея тѣла, тонкими и очаровательными линіями лица.

Дѣйствительно, леди Эліоттъ была необыкновенно хороша въ этотъ вечеръ, такъ что всѣ глаза невольно обратились на нее. Гордая сознаніемъ своей красоты, она медленно шла по залѣ, отвѣчая на привѣтствія кавалеровъ и дамъ легкимъ поклономъ своей прелестной головки. Темные глаза ея свѣтились торжествомъ побѣды; на щекахъ ея былъ легкій румянецъ; она привѣтливо улыбалась, хотя очаровательная улыбка ея полуоткрытыхъ пунцовыхъ губъ представляла оригинальный контрастъ съ тѣмъ выраженіемъ глубокаго страданія и ироніи, которое время отъ времени появлялось въ линіяхъ рта.

Ея темные волосы, слегка приподнятые на лбу, падали пышными локонами на ея плечи и спину до самой таліи. По низко вырѣзанному лифу спускалась нить большихъ красныхъ коралловъ, прикрѣпленныхъ къ груди золотымъ щиткомъ, на которомъ виднѣлся миніатюрный портретъ принца Уэльскаго, окруженный жемчугомъ. Ея гладкое платье изъ темножелтаго атласа, обшитое брюссельскими кружевами, съ большимъ шлейфомъ и длинными разрѣзными рукавами, подбитыми пунцовымъ атласомъ, было особенно эффектно среди широкихъ фижмъ, уродливыхъ и пестрыхъ туалетовъ другихъ дамъ.

Леди Эліоттъ остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ принца и почтительно поклонилась ему.

— Мой кузенъ, герцогъ Орлеанскій, желаетъ возобновить съ вами прежнее знакомство, миледи, сказалъ принцъ Уэльскій, едва отвѣчая на ея поклонъ.

Леди Эліоттъ сдѣлала глубокій реверансъ герцогу, согласно французскому придворному этикету. «Я тотчасъ узнала васъ, сказала она. — Воспоминанія молодости никогда не изглаживаются изъ нашей памяти, ваше королевское высочество! Мы хранимъ ихъ какъ сокровище»…

Она чувствовала непреодолимое отвращеніе къ человѣку, котораго въ эту минуту увѣряла въ своей преданности. Она едва узнала его. Какимъ дряхлымъ, отжившимъ казался онъ ей! Куда дѣвалась его сила, мужественная осанка, которыми она такъ восхищалась въ Монфлери. Правда, образъ его напоминалъ ей лучшіе годы ея жизни; но не онъ ли заронилъ въ ея душу первое стремленіе къ блеску, къ пустой свѣтской жизни своей тонкой лестью, своей болтовней… Не онъ ли погубилъ Натали?.. Но она сама помогла ему въ этомъ… Что побудило ее сжечь его письмо?..

Однако леди Эліоттъ на столько владѣла собой, что ни въ тонѣ ея голоса, ни въ выраженіи лица, нельзя было замѣтить волновавшихъ ее ощущеній. Разговаривая съ герцогомъ, она любезно улыбалась ему.

— Вотъ уже почти десять лѣтъ, какъ вы уѣхали изъ Монфлери! сказалъ герцогъ. — Многое измѣнилось съ тѣхъ поръ, Парижъ совсѣмъ не тотъ, какимъ вы оставили его. Вы представить себѣ не можете, какъ теперь весело въ Парижѣ! Вы постоянно находитесь тамъ въ какомъ-то возбужденномъ состояніи. Пульсъ общественный бьется сильнѣе; разговоры сдѣлались разнообразнѣе и живѣе. Парижъ положительно помолодѣлъ.

— Иначе и быть не можетъ, ваше высочество: идеи имѣютъ живительную силу, онѣ должны были воскресить Францію…

— Вы сочувствуете имъ, миледи?

— Кто же не сочувствуетъ имъ! Идеи, которыя одушевляютъ нынѣшнюю Францію, святы и безсмертны…

— Но онѣ вмѣстѣ съ тѣмъ неумолимо влекутъ васъ къ извѣстной цѣли и оставляютъ на пути своемъ кровь и смятеніе…

— Идеи не болѣе какъ оружіе, которое обращается противъ того, кто не умѣетъ дѣйствовать имъ, или кто слишкомъ легко относится къ своему дѣлу.

— Кто же послѣ того можетъ взяться за это оружіе? Развѣ каждый изъ насъ не считаетъ серьезнымъ то дѣло, которому служитъ, и не увѣренъ въ его правотѣ?..

— Счастливъ тотъ, кто искренно убѣжденъ въ этомъ! воскликнула леди Эліоттъ, — для того и пораженіе можетъ бытъ славнымъ, и смерть — торжествомъ! Развѣ страданіе и смерть за правое дѣло, за идею не высшее счастье?..

— Позвольте однако замѣтить вамъ, миледи, прервалъ ее герцогъ, что вы обрекаете на участь мучениковъ всѣхъ насъ, поднявшихъ знамя свободы и равенства человѣческихъ правъ.

— Нѣтъ, ваше королевское высочество, я думаю только, что мученичество не остановитъ настоящихъ приверженцевъ новыхъ идей. Они не отступятся отъ нихъ, хотя бы имъ пришлось пасть въ борьбѣ и покрыть міръ своими трупами. Существуетъ одна свобода, и чтобы достигнуть ее, только два пути: побѣда или смерть.

— Но ей нужны не одни воины, но и жрицы. Идея свободы, какъ огонь, требуетъ поддержки. Вы должны непремѣнно пріѣхать въ Парижъ, миледи. Наши салоны теперь изображаютъ собою преддверіе національнаго собранія; они должны сдѣлаться ареной вашей дѣятельности. Ваше сердце увлекается свободой; посвятите себя ей. Партія короля имѣетъ свою жрицу — m-me Сталь; почему-же леди Эліоттъ не можетъ быть представительницей партіи герцога Орлеанскаго?

Леди Эліоттъ съ глубокимъ презрѣніемъ взглянула на своего собесѣдника, но тотчасъ же пересилила себя и отвѣтила улыбаясь:

— Очень благодарна вамъ за ваше милостивое предложеніе, но я не предвижу никакой возможности попасть въ Парижъ.

— Возможность явится, если вы захотите… Пріѣзжайте только!.. Будьте богиней Пале-Рояля! нѣжно возразилъ герцогъ, котораго глаза снова разгорѣлись при видѣ прелестной женщины, которая казалась ему теперь еще красивѣе, такъ какъ лицо ея оживилось во время разговора и щеки были покрыты яркимъ румянцемъ.

Звуки громкой музыки, раздававшейся въ концертной залѣ, заглушили оскорбительное предложеніе герцога Орлеанскаго и презрительный отвѣтъ леди Эліоттъ. Однако, несмотря на сильное отвращеніе и едва сдерживаемый гнѣвъ, она должна была, согласно этикету, принять руку герцога и отправиться вмѣстѣ съ нимъ въ залу, гдѣ гостей ожидалъ роскошный ужинъ.

ГЛАВА VI.
Шевалье С.-Мало.

Въ свитѣ герцога Орлеанскаго былъ шевалье C.-Мало. Развѣ леди Эліоттъ не узнала его, или не хотѣла узнать? Почему же она такъ холодно отвѣтила на его поклонъ? Между тѣмъ она хорошо помнила "его и по прежнему чувствовала къ нему непреодолимое отвращеніе. Она старалась не глядѣть на него, но тѣмъ упорнѣе преслѣдовалъ онъ ее своими черными прищуренными глазами, въ которыхъ было столько скрытой насмѣшки. Леди Эліоттъ казалось, что онъ все знаетъ и презираетъ ее; она отъ души ненавидѣла этого человѣка, хотя сознавала свою вину передъ нимъ. Но леди Эліоттъ также ошибалась относительно C.-Мало, какъ и десять лѣтъ тому назадъ: она воображала, что онъ все знаетъ и слѣдитъ за нею. Но шевалье С.-Мало ничего не зналъ и думалъ только о самомъ себѣ и своихъ дѣлахъ. Честолюбіе и любовь къ деньгамъ составляли преобладающую черту его характера и цѣль всѣхъ его стремленій. Судьба долго благопріятствовала ему, но вотъ наступили другія времена, и на пути его встрѣтились подводные камни; онъ не могъ обойти ихъ и ясно видѣлъ, что рано или поздно потеряетъ все то, чѣмъ дорожилъ въ жизни и что считалъ достойной наградой своихъ трудовъ.

Шевалье C.-Мало происходилъ изъ стариннаго бретонскаго рода, который въ своихъ помѣстьяхъ пользовался широкими феодальными правами охоты, суда, пошлинъ, налоговъ, барщины и т. п. Но шевалье какъ младшій сынъ наслѣдовалъ отъ отца своего одно только имя и долженъ былъ самъ пробить себя дорогу въ свѣтѣ. Въ средніе вѣка война и разбой доставляли дворянамъ вѣрныя средства къ жизни, но съ тѣхъ поръ нравы измѣнились, и C.-Мало по-неволѣ выбралъ себѣ другую дѣятельность. Счастливый случай свелъ его съ герцогомъ Орлеанскимъ, который былъ богатъ, пользовался большимъ вліяніемъ и послѣ короля считался первымъ лицомъ во Франціи. Герцогъ назначилъ C.-Мало своимъ адъютантомъ и былъ на столько милостивъ къ нему, что самъ вызвался устроить его бракъ съ дочерью откупщика де-Бургиньона, которая была одна изъ самыхъ красивыхъ и богатыхъ невѣстъ во Франціи. Правда, фамилія де-Бургиньоновъ не принадлежала къ старому французскому дворянству, и С.-Мало, прямой потомокъ древнихъ бретонскихъ рыцарей, при другихъ обстоятельствахъ быть можетъ и не рѣшился бы жениться на такой незнатной дѣвушкѣ, какъ Натали де-Бургиньонъ. Всѣмъ было тогда извѣстно въ Парижѣ, что отецъ ея былъ простой буржуа, по имени Лагэ, который благодаря счастливымъ спекуляціямъ и услугамъ, оказаннымъ Шуазелю, получилъ мѣсто откупщика и, но обычаю подобныхъ людей, въ короткое время составилъ себѣ громадное состояніе. Затѣмъ Лагэ съ помощью значительной суммы денегъ выхлопоталъ себѣ дворянство, гербъ и право носить фамилію де-Бургиньонъ по имени помѣстья Бургиньонъ, пріобрѣтеннаго имъ на югѣ Франціи. Обезпечивъ себя титуломъ, онъ женился на хорошенькой 18-ти лѣтней дѣвушкѣ, дочери одного обѣднѣвшаго дворянина, пріѣхалъ съ нею въ столицу и открылъ салонъ, гдѣ герцогъ Орлеанскій, тогда еще носившій титулъ Шартрскаго, былъ однимъ изъ самыхъ частыхъ его посѣтителей. Герцогъ никогда не справлялся о родословномъ деревѣ въ тѣхъ домахъ, гдѣ могъ найти хорошій обѣдъ и красивыхъ женщинъ, и былъ всегда на столько либераленъ, что открыто покровительствовалъ разнымъ парвеню, въ противоположность своимъ двоюроднымъ братьямъ, которые строго придерживались этикета.

О молодой четѣ скоро заговорили въ Парижѣ, хотя молода была только хозяйка дома, такъ какъ самому де-Бургиньону было въ это время около пятидесяти лѣтъ. Конечно, ея присутствіе преимущественно и привлекало посѣтителей, и она скоро сдѣлалась центромъ большаго и блестящаго кружка. Ходили слухи, что герцогъ былъ сильно увлеченъ красотой г-жи де-Бургиньонъ, но на это никто не обратилъ особеннаго вниманія, потому что въ Парижѣ тогда еще было спокойно, и ухаживанье за хорошенькой женщиной считалось наилучшимъ препровожденіемъ времени.

Прошло нѣсколько лѣтъ. Г-жа де-Бургиньонъ постарѣла и стала часто хворать. Герцогъ все рѣже и рѣже являлся въ отелѣ, но тѣмъ чаще посѣщалъ Монфлери, гдѣ воспитывалась Натали, молоденькая дочь г-жи де-Бургиньонъ. Онъ находилъ въ дѣвочкѣ большое сходство съ матерью, только она казалась ему еще красивѣе, чѣмъ была та въ дни цвѣтущей молодости. Такимъ образомъ герцогъ, принимая самое живое участіе въ судьбѣ молодой дѣвушки, поспѣшилъ выдать ее замужъ за своего адъютанта C.-Мало, какъ только она кончила свое воспитаніе въ монастырѣ.

Мѣсяцъ спустя послѣ этой свадьбы г-жа де-Бургиньонъ умерла. Смерть ея глубоко огорчила Натали, тѣмъ болѣе что она повела къ печальной перемѣнѣ въ судьбѣ ея младшаго брата. Съ того момента, какъ г-жа де-Бургиньонъ въ послѣдній разъ позвала своего мужа и о чемъ-то разговаривала съ нимъ, онъ сдѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ. До этого онъ боготворилъ своего сына больше всего на свѣтѣ, предупреждалъ малѣйшія желанія мальчика и съ гордостью выскочки называлъ его не иначе, какъ мосье де-Бургиньонъ. Теперь онъ впалъ въ другую крайность и, казалось, чувствовалъ къ сыну такую ненависть, что минутами готовъ былъ убить его. Никто не зналъ причины этого. Говорили, что г-жа де-Бургиньонъ передъ смертью открыла своему мужу какую-то тайну, и что будто бы она настаивала, чтобы сынъ ея поступилъ въ духовное званіе…

Но это были только догадки — одно было несомнѣнно, что отецъ сурово разстался съ сыномъ, единственнымъ наслѣдникомъ его имени и громаднаго состоянія, и отдалъ его въ Кармелитскій монастырь въ улицѣ de Beaugirard съ тѣмъ, чтобы онъ былъ постриженъ въ монахи по достиженіи совершеннолѣтія.

Послѣ того старикъ уѣхалъ въ свое помѣстье и рѣдко пріѣзжалъ въ Парижъ.

C.-Мало торжествовалъ. Ему и въ голову не приходила возможность удалить Жильбера или помимо его какимъ нибудь образомъ овладѣть огромнымъ наслѣдствомъ бывшаго откупщика; все устроилось само собою; дѣйствительность превзошла самыя смѣлыя его ожиданія. Онъ стоялъ у цѣли своихъ желаній, и будущность представлялась ему въ самыхъ розовыхъ краскахъ.

Между тѣмъ герцогъ Орлеанскій какъ нарочно давалъ ему порученіе за порученіемъ. Сперва онъ долженъ былъ отправиться въ Лондонъ съ вышеупомянутымъ письмомъ герцога къ принцу Уэльскому. Затѣмъ его послали въ Америку съ поздравленіями отъ герцога, и разными приказами и письмами задержали его тамъ дольше, чѣмъ онъ могъ ожидать, судя по тому, что ему было сказано при отъѣздѣ. Послѣднее порученіе было ему особенно тяжело. Онъ вовсе не радовался провозглашенію республики въ Америкѣ. Ему казались совершенно неумѣстными сношенія герцога съ мятежниками и какими-то типографщиками, игравшими роль дипломатовъ. А тутъ еще его задержали въ Нью-Іоркѣ, и ему пришлось жить среди этихъ скучныхъ лавочниковъ и мѣщанъ… Наконецъ онъ вернулся въ Парижъ, но уже съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ противъ герцога Орлеанскаго…

C.-Мало надѣялся, что въ Парижѣ по крайней мѣрѣ онъ отдохнетъ среди знакомой ему среды отъ испытанныхъ имъ непріятностей. Но въ Парижѣ онъ увидѣлъ чуть ли не то же, что въ Америкѣ и не хотѣлъ вѣрить глазамъ своимъ: буржуазія подняла голову… всѣ сословія смѣшались… говорились рѣчи… всѣ толковали о свободѣ… Наконецъ, въ довершеніе всего даже герцогъ Орлеанскій перешелъ на ихъ сторону. Въ ночь на 4 августа 1789 года онъ былъ во главѣ дворянъ, которые, забывая свое достоинство, съ возмутительнымъ единодушіемъ положили свои lettres de noblesse на столъ національнаго собранія и отказались безъ всякаго вознагражденія отъ своихъ вѣковыхъ правъ: отъ барщины, охоты, суда, отъ правъ имущественныхъ и поземельныхъ, — отъ всего, что дѣлало французское дворянство такимъ могущественнымъ!..

Съ этимъ не могъ помириться С.-Мало. Первое его чувство къ революціи было равнодушіе и презрѣніе, но теперь онъ ненавидѣлъ ее отъ всей души, ненавидѣлъ минутами и самого герцога Орлеанскаго. Цѣлая пропасть раздѣляла Пале-Рояль отъ Тюльери, но С.-Мало чувствовалъ, что всѣ симпатіи его на сторонѣ послѣдняго, что для него; дворянина и аристократа, больше чести погибнуть защищая несчастнаго короля, нежели одержать побѣду за-одно со всей этой толпой…

С.-Мало сознавалъ, что служилъ герцогу не въ силу семейныхъ традицій или убѣжденій и что только случай, а затѣмъ прямой разсчетъ, свели его съ герцогомъ Орлеанскимъ, но онъ тѣмъ не менѣе носилъ его шпагу, и этого было достаточно, чтобы удержать его при герцогѣ. Родъ С.-Мало имѣлъ много грѣховъ и преступленій на совѣсти, но онъ всегда стоялъ за честь или то, что считалъ своей честью; ни одинъ изъ его представителей не измѣнилъ клятвѣ, произнесенной на шпагѣ. Сильная борьба происходила въ душѣ С.-Мало, но онъ все-таки отказался на-отрѣзъ отъ предложеній, которыя ему были сдѣланы изъ Тюльери, утѣшая себѣ тѣмъ, что честь его останется неприкосновенною. Онъ не подозрѣвалъ, что его честь уже пострадала въ другомъ дѣлѣ, которое было еще щекотливѣе и очень близко касалось его. Когда онъ возвратился изъ Америки, стѣны монастыря на время скрыли отъ него печальную тайну и позоръ его жены.

Натали С.-Мало при своемъ мечтательномъ характерѣ и религіозности тяготилась шумомъ и блескомъ парижскихъ салоновъ, гдѣ ее окружали многочисленные поклонники. Она часто вспоминала мирные и счастливые дни, проведенные ею въ Монфлери и, оставшись одна послѣ отъѣзда мужа добровольно вернулась въ монастырь, гдѣ провела ранніе годы своей молодости. Французскіе монастыри передъ революціей представляли довольно своеобразное явленіе. Они не только служили преддверіемъ неба и убѣжищемъ для людей, отказавшихся отъ свѣта и думавшихъ только о спасеніи души, но также давали временной пріютъ тѣмъ, которые искали защиты или отдыха за ихъ стѣнами. Удаленіе Натали въ монастырь никому не казалось страннымъ, такъ какъ она могла опять возвратиться въ свѣтъ, и всѣ были увѣрены, что она сдѣлаетъ это тотчасъ по возвращеніи мужа.

Но едва шевалье С.-Мало вернулся въ Парижъ, какъ Натали объявила ему о своемъ твердомъ намѣреніи постричься въ монахини и настоятельно просила развода. Шевалье былъ сильно встревоженъ этимъ. Хотя женитьба его не имѣла другаго повода, кромѣ денежнаго разсчета, но въ его глазахъ Натали получила двойную цѣну съ тѣхъ поръ, какъ братъ ея былъ лишенъ наслѣдства: онъ видѣлъ въ ней вѣрную гарантію на полученіе вѣрнаго богатства. Онъ не справлялся о томъ, что побудило стараго откупщика засадить насильно своего единственнаго сына въ монастырь, и не былъ вовсе возмущенъ его жестокимъ и неестественнымъ поступкомъ. Для C.-Мало это былъ только совершившійся фактъ, и онъ старался извлечь изъ него пользу. Просьба Натали о разводѣ была въ высшей степени непріятна для него и могла разрушить всѣ его планы; но съ другой стороны ему было нужно во что бы ни стало задержать ее въ Монфлери до окончанія одного дѣла. Онъ не далъ своей женѣ опредѣленнаго отвѣта и, оставивъ ее въ монастырѣ, уѣхалъ въ свой отель, находившійся въ улицѣ Ришелье, близъ Пале-Рояля.

Не задолго передъ тѣмъ Жильберъ де-Бургиньонъ вторично бѣжалъ изъ заключенія, и C.-Мало рѣшилъ отдѣлаться отъ него болѣе энергическимъ способомъ. Онъ зналъ, что Натали горячо любитъ своего брата и что только желѣзная воля отца заставила ее примириться съ его печальной участью; она вѣроятно и теперь заступилась бы за него, еслибы въ это время была въ Парижѣ, и помѣшала бы своему мужу исполнить его преступный замыселъ. Къ несчастью Жильбера Натали осталась въ монастырѣ, а суровый отецъ жилъ безвыѣздно въ своемъ помѣстьѣ, — ничто не стѣсняло шевалье C.-Мало… Благодаря своему обширному знакомству онъ безъ всякаго труда досталъ такъ называемый lettre de cachet и заперъ брата своей жены въ Бастиліи. Это была едва ли не послѣдняя ея жертва. Вслѣдъ затѣмъ Бастилія была разрушена, и C.-Мало былъ увѣренъ, что Жильберъ погибъ подъ ея развалинами. Онъ считалъ себя внѣ опасности и спокойно принялъ извѣстіе, что Натали оставила монастырь и отправилась къ отцу, который въ это время былъ при смерти. Онъ ничего не имѣлъ противъ своей жены и только боялся ея присутствія, пока Жильберъ былъ на свободѣ.

«Пусть она вернется, думалъ онъ, теперь она мнѣ не мѣшаетъ. Мнѣ надоѣло одиночество».

Онъ еще не зналъ тогда одной тайны… Но онъ долженъ былъ скоро узнать ее.

ГЛАВА VII.
Валтасаровъ пиръ.

Шевалье С.-Мало вмѣстѣ съ другими гостями отправился въ столовую Королевскаго Павильона. Стѣны ея были изъ бѣлаго мрамора, а хоры, обнесенныя золотой рѣшеткой, поддерживались огромными каріатидами и колоннами съ золотыми цоколями и капителями. Сотни свѣчей ярко горѣли въ хрустальныхъ люстрахъ и золотыхъ изящныхъ канделябрахъ; издали раздавались гармоническіе звуки музыки. Великолѣпно сервированные столы сверкали золотомъ, дорогимъ фарфоромъ и хрусталемъ; тутъ были и роскошные букеты въ китайскихъ вазахъ, и акваріи съ золотыми рыбками. Съ высокаго свода на золотыхъ проволокахъ опускались колибри, и, качаясь въ воздухѣ, блестѣли какъ красныя и зеленыя звѣздочки.

Общество размѣстилось за множествомъ столиковъ, накрытыхъ для двухъ, четырехъ и болѣе персонъ. Лакеи были въ старомъ придворномъ костюмѣ, напудренныхъ парикахъ и въ бархатныхъ ливреяхъ.

Герцогъ Орлеанскій и леди Эліоттъ сидѣли за особымъ столомъ.

— Не нравятся мнѣ эти испанскія вина! воскликнулъ герцогъ, отодвигая отъ себя стаканъ пурпурно-краснаго вина. Развѣ можно сравнить ихъ съ нашимъ шампанскимъ!…

— Но здѣсь наполовину пѣны, отвѣтила леди Эліоттъ съ улыбкой, вытирая кружевнымъ платкомъ капли вина, упавшія изъ бокала на ея руку.

— Вы кажется не раздѣляете моего вкуса, миледи! Но смотрите, какая игра, какъ оно искрится! продолжалъ герцогъ, поднимая свой бокалъ. — Здѣсь вы видите жизнь, какъ она есть, она льется черезъ край…

— Жизнь, которая ничего не оставляетъ за собою и исчезаетъ какъ мимолетное удовольствіе!

— Но удовольствіе всегда мимолетно, миледи. Въ этомъ вся его прелесть. Одно удовольствіе смѣняется другимъ. Когда вы погасите свѣчу, то лучше полный мракъ, чѣмъ скудный мерцающій полусвѣтъ, угасающій мало по малу. Движеніе, вѣчная перемѣна лучше застоя и томительнаго однообразія. Лучше смерть, чѣмъ мука… Да здравствуетъ революція!

— Блуждающіе огни также горятъ, ваше королевское высочество, но горятъ на болотѣ. Они манятъ усталаго путника, мерцая и танцуя передъ нимъ, и исчезаютъ въ ту минуту, когда для него уже нѣтъ возврата. Они оставляютъ за собою проклятіе — и въ этомъ какъ будто ихъ назначеніе!…

— Что имъ до этого проклятія, миледи? Что такое будущность! Намъ принадлежитъ только настоящее, и то какой нибудь моментъ. Но онъ нашъ… Все остальное — достояніе прошедшаго или будущаго!

— Но этого слишкомъ мало, ваше королевское высочество! отвѣтила леди Эліоттъ, слегка прикасаясь губами къ бокалу, который она держала въ рукѣ.

— Нѣтъ, этого достаточно, миледи! сказалъ герцогъ, пожирая глазами свою хорошенькую собесѣдницу: развѣ мы не чувствуемъ очарованія красоты? Развѣ минута наслажденія не выше цѣлыхъ вѣковъ безсмертія? Не обѣщайте мнѣ ничего въ будущемъ — оно не принадлежитъ намъ! Дайте мнѣ наглядѣться на эти прелестные глазки, прикоснуться къ этимъ роскошнымъ устамъ и слиться съ ними въ долгомъ безконечномъ поцѣлуѣ… Не говорите мнѣ о завтрашнемъ днѣ!.. Кто можетъ знать, что будетъ завтра, или даже въ слѣдующій моментъ…

Герцогъ не окончилъ своей фразы, такъ какъ въ эту минуту послышался звонъ стакановъ и рѣзкій звукъ разбитаго стекла.

Герцогъ поблѣднѣлъ… Не почудилось ли ему, что таинственная рука двигается по стѣнѣ, какъ во время Валтасарова пира?

Нѣтъ, — это былъ только кулакъ «самаго безукоризненнаго джентльмэна въ Европѣ», которымъ онъ ударилъ по столу съ такой силой, что стаканы полетѣли на полъ. Его королевскимъ высочествомъ овладѣлъ обычный недугъ, который часто посѣщалъ его въ послѣднее время и который не рѣдкость было встрѣтить въ тогдашней Англіи, даже въ лучшемъ обществѣ. Этотъ недугъ господствовалъ и между приверженцами C.-Джемса, и въ кружкахъ оппозиціи.

Принцъ Уэльскій сидѣлъ за однимъ столомъ съ Шериданомъ и Фоксомъ, которые были сильно навеселѣ; но всѣхъ пьянѣе былъ будущій глаза Британскаго государства.

— Заприте всѣ двери! крикнулъ онъ слугамъ, какъ онъ это всегда дѣлалъ въ подобныхъ случаяхъ. — Всѣ должны оставаться на своихъ мѣстахъ! Если кому вздумается уйдти отсюда, тотъ не отдѣлается отъ «ночнаго колпака!»

Такъ назывался особенный крѣпчайшій пуншъ, изобрѣтенный его королевскимъ высочествомъ.

Принцъ Уэльскій всталъ съ мѣста. За нимъ поднялись его собесѣдники: Шериданъ и Фоксъ. Остальное общество осталось на своихъ мѣстахъ, изъ боязни разгнѣвать его королевское высочество.

Герцогъ Орлеанскій подошелъ къ принцу Уэльскому. Леди Эліоттъ послѣдовала за нимъ, никѣмъ незамѣченная.

Что побудило ее къ этому? Она была недовольна поведеніемъ принца, почти презирала его въ эту минуту, но въ то же время среди веселаго общества, смѣха и звона бокаловъ она готова была упасть къ его ногамъ и умолять его… но о чемъ… Она сама не знала.

Она стояла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ ихъ королевскихъ высочествъ, которые, удалившись отъ остального общества, зашли за колонну.

— Ну, сказалъ принцъ, прикоснувшись къ плечу герцога, — какого ты мнѣнія о моемъ вкусѣ? Что ты скажешь о леди Эліоттъ?

Голосъ принца возбудилъ ея вниманіе, но услыхавъ свое имя, она стала прислушиваться съ удвоеннымъ напряженіемъ. Сердце ея сильно билось.

— Мой милый кузенъ, отвѣтилъ герцогъ Орлеанскій, понизивъ голосъ, я готовъ отдать половину жизни, чтобы…

— Я зналъ это… отвѣтилъ принцъ, едва ворочая языкомъ. — Понимаю, что ты хочешь сказать… Но если ты говоришь серьезно, кузенъ, то ты можешь получить ее болѣе дешевой цѣной…

— Никакая цѣна не дорога для меня, кузенъ! прервалъ его герцогъ Орлеанскій.

— Ну, хорошо!.. Ты долженъ обѣщать мнѣ, что увезешь ее съ собою во Францію и какъ можно скорѣе… Она мнѣ надоѣла и Только.

Около нихъ послышался легкій, какъ бы подавленный крикъ.

— Что это такое? съ удивленіемъ спросилъ принцъ.

— Вѣрно кто нибудь подслушалъ насъ, сказалъ герцогъ, озираясь кругомъ.

Но никого не было видно. Черезъ залу въ это время проходила леди Эліоттъ, величественно раскланиваясь съ гостями. Никто не замѣтилъ ее въ ту минуту, какъ она стояла у колонны и никто изъ остального общества не слышалъ ея крика.

— Кажется она уходитъ! сказалъ герцогъ съ видимымъ безпокойствомъ.

— Но все ли тебѣ равно!.. Развѣ тебѣ далеко дойти до ея виллы, — возразилъ принцъ.

— Какъ! ты позволяешь?..

— Сколько угодно, только избавь меня отъ этой…

Въ этотъ моментъ леди Эліоттъ скрылась за тяжелой бархатной портьерой. Она почти не замѣтила, какъ очутилась на лугу среди глубокаго мрака. Теперь ей не нужно было сдерживать своихъ рыданій. Буря и ревъ моря заглушали ихъ.

ГЛАВА VIII.
Встрѣча обѣихъ Магдалинъ.

— Боже мой! что это!.. Неужели это были его слова? — воскликнула съ отчаяніемъ леди Эліоттъ, заливаясь горькими слезами.

Расходилась буря на безбрежномъ морѣ, ревѣла и стонала она, заглушая крики и жалобы несчастной женщины; вѣтеръ разносилъ ихъ… Наконецъ сознаніе своего полнаго ничтожества передъ дикимъ величіемъ природы мало по малу овладѣло ею, и она затихла. Полумашинально, безъ слезъ шла она по кремнистому берегу, залитому дождемъ и прибоемъ волнъ; холодная сырость охватывала ее, камни разрывали ея тонкую обувь. Вѣтеръ сорвалъ вуаль съ ея головы, путалъ ея длинные волосы; нить коралловъ разсыпалась по землѣ, упалъ, и драгоцѣнный медальонъ, украшенный жемчугомъ, платье ея промокло отъ дождя.

Передъ нею раскрывался безконечный грозный океанъ. Волны бились объ утесы, какъ о прикованные титаны, и молили принять ихъ въ свое лоно; но утесы отбрасывали ихъ — онѣ подступали вновь и опять отступали, какъ будто не находя себѣ покоя.

Леди Эліоттъ бросилась на мокрый берегъ. Не сонъ ли это? Неужели вся ея прошлая жизнь не существовала! Замокъ, роскошный пиръ, люди сидѣвшіе за столами, говоръ, смѣхъ — все исчезло. Ничего не осталось, кромѣ ночи, бури и моря.

Она была одна. Волны доходили до ногъ ея, осыпая ее брызгами. Можетъ быть какая нибудь волна унесетъ ее съ собою… Отчего у ней нѣтъ достаточно мужества, чтобы броситься въ море? Стоитъ только сдѣлать два-три шага — и всему конецъ… Но что ждетъ ее тамъ? Вода такая холодная и черная!.. Не встрѣтитъ ли она въ волнахъ то, чего боялась больше смерти? Ей казалось, что она видитъ возлѣ себя тѣло убитаго мужа; черты лица были знакомы; рука его крѣпко сжимала ея руку. Она вскочила въ ужасѣ. Неужели только смерть избавитъ ее отъ этихъ мученій! Къ берегу опять подступили волны и, казалось, тянули ее въ пропасть.

Но вотъ среди рева бури и вѣтра она услышала, что кто-то зоветъ ее по имени. «Грэсъ, Грэсъ»! слышалось ей. Это былъ голосъ любимой подруги ея дѣтства. Она узнала бы его среди тысячи голосовъ. Какъ могла очутиться Натали на этомъ пустынномъ берегу? Быть можетъ она умерла, и душа ея зоветъ ее къ себѣ?..

Голосъ то казался сильнѣе, то какъ будто слабѣлъ и удалялся отъ нея. Леди Эліоттъ остановилась въ недоумѣніи. Черезъ секунду она опять услышала: «Грэсъ! Грэсъ!» Не изъ воды ли этотъ слабый крикъ?.. Нѣтъ, зовъ повторился, и очевидно на берегу. Леди Эліоттъ бросилась въ другую сторону; но было такъ темно, что въ двухъ шагахъ нельзя было ничего различить. Она долго ходила взадъ и впередъ, прислушивалась, но все напрасно — и пришла въ отчаяніе… Вдругъ она услышала за собою: «Грэсъ! Грэсъ!»

— Натали! — воскликнула она. Обѣ женщины бросились другъ, другу въ объятія.

ГЛАВА IX.
Сватовство мосье Друэ.

Бекки не скучала въ отсутствіе леди Эліоттъ, такъ какъ съ нею былъ мосье Друэ. Они сидѣли у камина въ маленькой уютной комнатѣ нижняго этажа, дверь которой выходила въ залу.

Огонь весело горѣлъ за желѣзной рѣшеткой; только по временамъ вѣтеръ, завывавшій въ трубѣ, врываясь въ комнату, наполнялъ ее дымомъ и пепломъ.

— Нечего сказать, хороша погода! говорила Бекки при каждомъ новомъ порывѣ вѣтра, не замѣчая, что повторяетъ одну и ту-же фразу чуть-ли не въ десятый разъ.

— Ну, ну, отвѣтилъ мосье Друэ, который до этого молча покуривалъ изъ своей глиняной трубки, — если всѣмъ такъ хорошо какъ мнѣ, то еще можно жить на свѣтѣ.

Друэ казался въ наилучшемъ расположеніи духа. Въ рукахъ у него была его любимая трубка съ табакомъ, чашка чаю, налитая руками Бекки; наконецъ рядомъ съ нимъ сидѣла она сама на деревянномъ креслѣ, обитомъ кожей.

— Видите ли, миссъ Бекки, продолжалъ онъ, съ разстановкой: мое давнишнее желаніе сидѣть когда нибудь у моего собственнаго камина и имѣть возлѣ себя особу, которая пользуется хорошей репутаціей. Потому что, видите ли, миссъ, мы старѣемся со дня на день, и свѣтъ становится все хуже…

— На все воля Божія! отвѣтила со вздохомъ Бекки.

— Свѣтъ становится хуже, а мы старѣемся, повторилъ мосье Друэ. Право, я не понимаю, чего мы ждемъ…

Мосье Друэ послѣ этой фразы погрузился въ свое обычное молчаніе, которое находило на него всякій разъ, когда разговоръ касался извѣстной темы. Ни онъ, ни Бекки не могли разрѣшить вопроса: чего они ждутъ, и прійти къ желанному концу, тѣмъ болѣе, что всегда случалось что нибудь неожиданное и прерывало ихъ объясненіе въ самомъ началѣ. Такъ продолжалось нѣсколько лѣтъ и даже послѣдніе три-четыре года, когда Друэ почувствовалъ особенную склонность къ Бекки. Собственно взаимная любовь этихъ пожилыхъ людей началась въ Стюдлей-Голлѣ, такъ какъ здѣсь, вспоминая свое старое знакомство въ Монфлери, они вели между собою долгія бесѣды и незамѣтно дошли до нѣжныхъ признаній, которыя впрочемъ никогда не переходили извѣстной границы.

Но сегодня мосье Друэ рѣшился дѣйствовать смѣлѣе и довести дѣло до конца, не смотря ни на какія препятствія.

Бекки скромно смотрѣла въ свою чашку, какъ прилично добродѣтельной дѣвицѣ; ея лобъ, уши, щеки, подбородокъ покраснѣли, точно огонь въ каминѣ, и только глаза ея блестѣли, какъ два черные уголька. Вѣроятно это сравненіе пришло въ голову и самому мосье Друэ, потому что онъ поперемѣнно смотрѣлъ, то на огонь въ каминѣ, то на пылавшее лицо Бекки.

Наконецъ вдохновеніе посѣтило его, и онъ почувствовалъ приливъ краснорѣчія.

— Вотъ ужъ погода! мосье Друэ. Смотрите-ка, сказала Бекки, указывая ему на яркое пламя, вспыхнувшее въ каминѣ отъ сильнаго порыва вѣтра, — между тѣмъ какъ на дворѣ слышался глухой шумъ бури и прибой морскихъ волнъ.

— Да, да! отвѣтилъ мусье Друэ: погода непріятная! Но право все забываешь и на душѣ дѣлается отрадно, когда видишь такое хорошее лицо, какъ ваше, миссъ Бекки. Оно можетъ согрѣть сердце лучше всякаго камина и освѣтить самое мрачное жилище… Когда я думаю о своемъ домѣ и представляю себѣ, какъ въ немъ скучно въ такую ночь, то у меня является сильнѣйшее желаніе, чтобы ваше лицо было въ моемъ домѣ. Отъ него бы сразу потеплѣло.

— Но, мосье Друэ, у васъ вѣрно есть камины въ домѣ!

— Разумѣется, миссъ Бекки. Но я не это хотѣлъ сказать. Дѣло не въ однихъ каминахъ — но около камина нужно сидѣть вдвоемъ; ужъ такъ принято… Говоря откровенно, мысль, что я буду сидѣть одинъ у камина, всего болѣе мѣшала мнѣ завести собственное хозяйство, хотя у меня прехорошенькій домъ на улицѣ de Charenton, въ предмѣстьѣ С.-Антуанъ… Съ самыхъ молодыхъ лѣтъ во мнѣ созрѣла рѣшимость не кончать жизни въ одиночествѣ!.. Въ молодости и такъ хорошо живется, а подъ старость мы нуждаемся въ другѣ; можно заболѣть, сдѣлаться хилымъ, хромымъ или глухимъ, какъ это часто бываетъ. Тогда ничто не можетъ быть лучше любви, миссъ Бекки!

Бекки кивнула головой въ знакъ согласія и вздохнула.

— Вѣрьте мнѣ, миссъ, чужіе люди совсѣмъ не то, что близкій другъ… Вотъ я и рѣшилъ не кончать своей жизни между чужими людьми. Я скопилъ кругленькую сумму денегъ, и когда былъ въ послѣдній разъ въ Парижѣ, то купилъ себѣ домъ. Теперь это самая выгодная афера! Съ тѣхъ поръ какъ начался бунтъ, дома въ Парижѣ стали также дешевы, какъ воробьи; съ горстью луидоровъ я вамъ пріобрѣту лучшій графскій отель въ С.-Жерменскомъ предмѣстьѣ. У кого луидоры въ карманѣ, тотъ въ настоящее время пробьетъ себѣ дорогу во Франціи!.. благодаря тому, что у нихъ пущены въ ходъ грязныя бумажки, называемыя ассигнаціями, они сдѣлались также падки на золото, какъ сороки!.. Ну, старый Друэ всегда зналъ, гдѣ раки зимуютъ, и понемногу все откладывалъ деньги на черный день… Вотъ у него теперь и луидоры въ карманѣ, и свой домъ въ предмѣстьѣ!

Бекки слушала съ величайшимъ вниманіемъ своего собесѣдника, хотя его финансовыя соображенія были не совсѣмъ понятны ей. Но двѣ вещи были для нея ясны, какъ день: во-первыхъ, что мосье Друэ необыкновенно уменъ; во-вторыхъ, что у него собственный домъ въ Парижѣ.

— Почему-же вы до сихъ поръ не переѣхали въ свой домъ, мосье Друэ?

— Я очень радъ, миссъ, что вы заговорили объ этомъ, отвѣтилъ Друэ серьезнымъ голосомъ, выпрямившись на своемъ стулѣ. Я теперь могу высказать то, что у меня на сердцѣ. Видите-ли, я усталъ разъѣзжать по свѣту съ моимъ господиномъ и въ добавокъ я не желаю больше оставаться въ его домѣ. Мнѣ собственно жаль m-me Натали, которую я носилъ на рукахъ, когда она была ребенкомъ. Какъ додумаю о ней, такъ у меня и сожмется сердце; кажется готовъ-бы душу свою отдать за нее. Но она въ монастырѣ, мосье Жильберъ пропалъ безъ вѣсти, а старому де-Бургиньону я не нуженъ, — у него и помимо меня много слугъ. Что-же касается шевалье C.-Мало, то чѣмъ раньше я уйду отъ него, тѣмъ лучше; не особенно-то пріятно служить у него!.. Однимъ словомъ, миссъ Бекки, нора наконецъ кончить то, о чемъ я уже давно хотѣлъ сказать вамъ…

Мосье Друэ всталъ съ своего стула и торжественно подошелъ къ Бекки, которая также поднялась съ мѣста, стыдливо потупивъ глаза.

— Миссъ Бекки, мы стараемся со дня на день, а свѣтъ становится все хуже…

Мосье Друэ опять не кончилъ своей фразы, такъ какъ въ эту минуту послышался стукъ въ наружную дверь.

Влюбленные, которые на этотъ разъ совсѣмъ готовы были протянуть другъ другу руки, остановились въ недоумѣніи.

— Господи! пресвятая Богородица! кто-же это стучится? Вѣдь это со стороны моря! Даже малый ребенокъ въ Брайтонѣ знаетъ, что главный входъ съ другой стороны. Миледи еще въ Павильонѣ, я никого не впущу, пока она не вернется…

Стукъ желѣзнаго кольца у двери послышался еще сильнѣе.

— Господи! что мнѣ дѣлать?.. Иду… Сейчасъ!.. говорила Бекки. Лишь-бы не пьяный, и не привидѣніе… Съ этими словами Бекки вышла въ залу и направилась къ двери, ведущей въ переднюю.

— Ничего не выйдетъ изъ этого, приговорилъ съ досадой Друэ, отталкивая ногой кресло. — Каждый разъ, когда я начну дѣло какъ слѣдуетъ, всегда явится какая-нибудь проклятая помѣха!.. Нѣтъ, ничего не выйдетъ изъ этого!..

Онъ слышалъ, какъ его возлюбленная шла по залѣ, затѣмъ вошла въ переднюю и какъ зазвенѣла цѣпь въ ея рукахъ, когда она отодвинула тяжелый желѣзный засовъ.

Друэ не могъ спокойно оставаться на своемъ мѣстѣ и рѣшилъ удостовѣриться собственными глазами, не грозитъ-ли какая опасность его Бекки. Онъ вышелъ въ залу, но въ эту минуту изъ передней подуло вѣтромъ и дверь захлопнулась съ такой силой, что онъ отскочилъ въ испугѣ, а лампа, горѣвшая въ залѣ, слетѣла со стола и разбилась въ дребезги.

Друэ очутился въ темнотѣ. Онъ былъ въ нерѣшимости: остаться-ли ему въ залѣ, или же поспѣшить на помощь своей возлюбленной, но тутъ онъ услышалъ шумъ шаговъ и жалобный возгласъ Бекки: «Боже мой, что это?.. Пресвятой Андрей Шотландскій! Что съ вами моя дорогая миледи?.. Господи, жива-ли она?»

Друэ вышелъ въ сосѣднюю комнату и принесъ свѣчу. Онъ увидѣлъ посреди залы леди Эліоттъ съ распущенными волосами и въ бальномъ нарядѣ, промокшемъ отъ дождя. Она придерживала другую женщину, въ черномъ монашескомъ платьѣ, съ бѣлымъ платкомъ на головѣ, которая была блѣдна какъ смерть и казалась въ обморокѣ.

— Боже мой! Она умерла! вскрикнула Бекки, ломая руки.

Но когда Друэ поднесъ свѣчку къ ея лицу, женщина въ черномъ платьѣ открыла свои темноголубые глаза.

— М-гае C.-Мало!.. Натали де-Бургиньонъ!.. воскликнулъ съ изумленіемъ старый слуга.

Она также узнала его, и, закрывъ лицо руками, проговорила умоляющимъ голосомъ: «Пусть онъ уйдетъ, Грэсъ… Я не могу его видѣть»!

— Мосьэ Друэ, сказала Бекки, взявъ свѣчу изъ его рукъ: приходите лучше завтра утромъ. Она поправится къ тому времени.

— Давай Богъ! отвѣтилъ честный старикъ, по щекамъ котораго струились слезы. — Но все-таки, добавилъ онъ про себя, — я считаю христіанскимъ долгомъ сообщить мосье C.-Мало, въ какомъ жалкомъ состояніи я видѣлъ его жену.

Онъ вышелъ изъ дому и направился къ Королевскому Павильону, а г-жа C.-Мало, опираясь на руки леди Эліоттъ, поднялась въ верхній этажъ по лѣстницѣ, обитой коврами.

ГЛАВА X.
Исповѣдь.

— Это твой домъ, Грэсъ? Я у тебя? спросила г-на C.-Мало, войдя въ большую комнату, гдѣ Бекки поспѣшила развести огонь въ каминѣ. Это были первыя слова Натали послѣ ея встрѣчи съ подругой дѣтства. Они проговорила ихъ робко и въ полголоса, какъ будто боялась получить отрицательный отвѣтъ.

— Да, Натали, ты, у меня и останешься со мной, ласково отвѣтила леди Эліоттъ, дѣлая знакъ Бекки, чтобы она вышла изъ комнаты.

Бекки повиновалась, хотя ей сильно хотѣлось узнать, какимъ образомъ очутились у нихъ г-жа С.-Мало.

Едва Бекки вышла изъ комнаты, какъ Натали бросилась на шею леди Эліоттъ и горько заплакала. «Я тебя долго искала, Грэсъ, проговорила она сквозь слезы. — Наконецъ-то Господь привелъ увидѣть тебя! На тебя вся моя надежда»!

— Я сдѣлаю все, что могу, отвѣтила леди Эліоттъ беззвучнымъ голосомъ.

— Мое сердце стремилось къ тебѣ, Грэсъ. Ты можешь спасти меня! Ты знаешь, гдѣ онъ… Наклонись, я тебѣ скажу его имя на ухо.

— Герцогъ Орлеанскій! воскликнула леди Эліоттъ, отталкивая свою подругу, — но тотчасъ же опомнилась и нѣжно обняла ее.

— Что я тебѣ сдѣлала? спросила Натали С.-Мало рыдая. — Ты тоже сердишься и обвиняешь меня?

— Нѣтъ, моя дорогая, не мнѣ обвинять тебя, печально отвѣтила леди Эліоттъ. — Я готова все сдѣлать, чтобы выручить тебя изъ бѣды…

— Это не въ твоей власти, Грэсъ… Ты назвала его имя… Онъ одинъ можетъ помочь мнѣ разрѣшить мои сомнѣнія… Вѣдь онъ не откажется сдѣлать это, Грэсъ?..

— Я не могу отвѣтить на твой вопросъ, Натали… Я не знаю, въ чемъ онъ можетъ помочь тебѣ.

— Ты сомнѣваешься… Значитъ я напрасно пріѣхала сюда, и такъ долго искала тебя…

Леди Эліоттъ не рѣшалась дѣлать какихъ бы то ни было вопросовъ… «Какое безуміе ждать помощи отъ герцога Орлеанскаго», думала она, — и при одномъ его имени кровь какъ будто застывала у ней въ жилахъ. Она живо вспомнила его разговоръ съ принцемъ въ Королевскомъ Павильонѣ, свое отчаяніе, но все-таки овладѣла собою. Забота о Натали заставила ее забыть свое личное горе. Нѣсколько минутъ передъ тѣмъ она хотѣла покончить съ жизнью, теперь она почувствовала ей цѣну. Она будетъ жить для этой несчастной женщины, съ которою судьба такъ неожиданно свела ее послѣ долгихъ лѣтъ разлуки.

— Не приходи въ отчаяніе, Натали, сказала она ласково: можетъ быть все устроится къ лучшему.

— Такъ ты думаешь, Грэсъ, что онъ не откажется сказать мнѣ то, что мучитъ меня день и ночь? Неизвѣстность хуже всего… Тогда по крайней мѣрѣ я буду спокойна… Все будетъ кончено для меня…

— Но у тебя останется другъ! Дружба вѣрнѣе любви, Натали!

— Ты права, Грэсъ, мнѣ такъ хорошо съ тобою, какъ въ то время, когда мы жили въ монастырѣ… Какъ теперь вижу передъ собою образъ Божьей Матери въ Монфлери. Мы становимся передъ нимъ на колѣни… Троицынъ день, мы всѣ въ бѣлыхъ платьяхъ… Раздается торжественное пѣніе, заигралъ органъ; звуки его становятся все громче и громче, доходятъ до высокихъ сводовъ… Солнечный лучъ проходитъ сквозь рѣшетчатыя окна… На мраморномъ полу разсыпаны цвѣты… Но что это?.. воскликнула Натали въ ужасѣ, закрывая лицо руками: ликъ Божьей Матери проливаетъ слезы… Поднимается темный столбъ дыму… Вся церковь въ пламени… «Agnus Dei, miserere nobis»!…

— Успокойся, милая, сказала леди Эліоттъ ласковымъ голосомъ. Я слышала, ты опять жила въ Монфлери?.. Разскажи мнѣ, долго-ли ты оставалась тамъ?

— Да, я разскажу тебѣ все, что случилось со мной въ это время, отвѣтила Натали послѣ нѣкотораго молчанія, какъ бы опомнившись отъ сна. — Ты должна выслушать мою исповѣдь. Когда я осталась одна въ Парижѣ, то сознаніе моей вины на столько преслѣдовало меня, что я рѣшилась вернуться въ монастырь, гдѣ провела счастливые дни моего дѣтства. Но я не долго прожила здѣсь; мой мужъ пріѣхалъ изъ Америки и сталъ настоятельно требовать, чтобы я переселилась къ нему въ Парижъ. Я умоляла его согласиться на разводъ и позволить мнѣ постричься въ монахини. Сначала онъ отказалъ на-отрѣзъ, но потомъ отвѣтилъ, что подумаетъ, и позволилъ мнѣ остаться еще нѣкоторое время въ Монфлери. Вслѣдъ затѣмъ пріѣхалъ посланный съ извѣстіемъ, что отецъ умираетъ и зоветъ меня къ себѣ.

— Ты еще застала отца своего въ живыхъ? спросила леди Эліоттъ.

— Да, онъ еще былъ живъ. Ты знаешь, онъ давно удалился въ свой старый замокъ де-Бургиньонъ, гдѣ велъ самую уединенную жизнь, равнодушный ко всему, что дѣлалось на бѣломъ свѣтѣ, хотя вѣроятно до него доходили слухи о томъ, что возстаніе со дня на день усиливается во всей Франціи и особенно въ Парижѣ. Но вотъ ненависть народа обрушилась наконецъ и на откупщиковъ. Народъ обвинялъ ихъ въ своемъ раззореніи и во всѣхъ своихъ бѣдствіяхъ, такъ какъ во Франціи съ давнихъ поръ все было на откупу, даже подати. Національное собраніе въ угоду народа постановило уничтожить откупа и считать несуществующими всѣ прежнія условія, заключенныя правительствомъ. Однако эта мѣра вмѣсто того чтобы утишить бурю, еще болѣе усилила ее; народъ не довольствовался этимъ и началъ самъ расправляться съ откупщиками, выражая свою месть поджогами, убійствами и грабежомъ. Въ это время разрушенъ былъ и богатый отель моего отца въ Парижѣ. Это извѣстіе на столько встревожило его, что онъ не могъ долѣе оставаться одинъ въ своемъ мрачномъ замкѣ и послалъ за мной. Я застала его сидящимъ въ креслѣ подъ шубой, лицо у него было худое, землянаго цвѣта, щеки ввалились, глаза были неподвижны. Въ провинціи было также неспокойно; крестьяне собирались толпами и нападали на господъ; подъ нашими окнами мы не разъ слышали, какъ на насъ сыпались проклятія и раздавался грозный возгласъ: «долой откупщиковъ»! Отецъ приходилъ въ бѣшенство, поднималъ кулакъ и кричалъ своимъ хриплымъ старческимъ голосомъ: «я не отдамъ своего имущества, я заработалъ его своимъ трудомъ, хлопоталъ всю жизнь»… Но вотъ однажды ночью мы опять услышали шумъ и проснулись въ испугѣ: крестьяне сломали рѣшетку, защищавшую насъ, изрубили деревья въ паркѣ и подожгли замокъ. Мы едва не задохлись отъ дыму…

— А старикъ отецъ? спросила леди Эліоттъ, которая съ ужасомъ слушала разсказъ своей подруги.

— Мы его вынесли на рукахъ — его старый лакей и я. Онъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ подъ шубой и сжимая кулакъ, повторялъ ту же фразу: «я не отдамъ своего имущества»… На другой день не было и слѣда замка и помѣстья де-Бургиньонъ. Все изчезло съ лица земли…

Натали вздохнула и остановилась, но потомъ, какъ-бы собравшись съ силами, продолжала: "Мы спасли ему жизнь противъ его воли и перенесли въ хижину полѣсовщика, которая была со всѣхъ сторонъ окружена лѣсомъ. Мы, т. е. полѣсовщикъ, старый лакей и я, ни на минуту не оставляли старика; каждый шорохъ въ лѣсу пугалъ насъ, такъ какъ мы боялись, что слѣпая ярость крестьянъ и здѣсь не пощадитъ умирающаго. Молча сидѣлъ отецъ на креслѣ; глаза его были почти закрыты; онъ часто засыпалъ, и мы слышали, какъ въ вздыхалъ и звалъ по имени мать и брата. Разъ утромъ онъ сдѣлалъ знакъ, чтобы я подошла къ нему поближе. Онъ дотронулся до меня своей рукой; я почувствовала, что она дрожитъ и холодна какъ ледъ. Наконецъ онъ зашевелилъ губами и сказалъ: «Натали, выслушай меня, пока я еще въ состояніи говорить. Скажи мнѣ, любила ли ты свою мать и брата? Если да, то вырви эту любовь изъ твоего сердца»…

Натали не могла продолжать и рыдая указала леди Эліоттъ на золотой медальонъ, висѣвшій у ней на шеѣ на шелковомъ шнуркѣ.

— Что значитъ этотъ медальонъ? съ недоумѣніемъ спросила леди Эліоттъ.

Наконецъ Натали пришла въ себя и отвѣтила взволнованнымъ голосомъ: «Отецъ передалъ его мнѣ передъ смертью и сказалъ: „этотъ медальонъ отдала мнѣ твоя умирающая мать; она не хотѣла унести съ собой въ могилу тяжелый грѣхъ, который скрывала при жизни. Въ медальонѣ портретъ человѣка, котораго она любила… отца Жильбера, который одинъ знаетъ, какъ открыть его. Она сказала мнѣ его имя, только взяла съ меня клятву не называть его до послѣдней минуты моей жизни“. Отецъ сдержалъ свою клятву, хотя она мучила его всю жизнь… Онъ оттолкнулъ отъ себя Жильбера, не имѣя права открыть ему причины… Медальонъ этотъ погубилъ моего брата; та же будетъ и со мною»!..

— Развѣ твой отецъ не назвалъ его имени? спросила леди Эліоттъ.

— Онъ хотѣлъ это сдѣлать, но губы уже не слушались его… онъ тутъ же выпрямился и умеръ… Если оправдается мое предчувствіе, Грэсъ, то я самое несчастное и погибшее существо на свѣтѣ… Ты оттолкни меня тогда, чтобы мое прикосновеніе не заражало тебя…

Странное предположеніе мелькнуло въ головѣ леди Эліоттъ, но оно показалось ей на столько дикимъ, что оно громко воскликнула: «Нѣтъ, это невозможно!»

Натали, занятая своими мыслями, не слышала этого возгласа. Она пристально смотрѣла передъ собой и, казалось, ничего не видѣла. Лицо ея приняло кроткое задумчивое выраженіе. «Я думала найти покой въ монастырѣ, примириться съ небомъ и съ собою… Но мы живемъ въ тяжелыя времена, Грэсъ. Дѣти платятся за грѣхи отцовъ. Давнія преступленія влекутъ за собою безконечную вереницу новыхъ преступленій… Человѣчество мститъ за свои бѣдствія отдѣльнымъ личностямъ. Не существуетъ больше ни жалости, ни прощенія, а только гнѣвъ, месть и всюду кровь… Священники изгнаны изъ Франціи, церкви поруганы. Они не хотятъ имѣть ни Бога, ни короля… Подъ развалинами замка Бургиньонъ я похоронила отца; когда я вернулась въ Монфлёри — монастырь горѣлъ…»

— Какъ? нашъ монастырь? — спросила съ удивленіемъ леди Эліоттъ.

— Да, — отвѣтила Натали глухимъ голосомъ. — Пламя выбивалось изъ оконъ, все было полно огнемъ и дымомъ; горѣла церковь, образъ Божьей Матери. Колокола печально звонили на башняхъ; въ нихъ слышался какъ будто стонъ… Теперь все для меня конечно! Я лишилась послѣдняго пріюта! Свѣтъ для меня все равно что пустыня. Кругомъ мракъ… груды пепла…

Силы начали измѣнять бѣдной измученной женщинѣ, она опустилась на колѣни передъ подругой своего дѣтства.

Леди Эліоттъ хотѣла приподнять ее и посадить рядомъ съ собою.

— Нѣтъ, оставь меня, — сказала Натали, положивъ свою голову на колѣни леди Эліоттъ. — Я такъ устала, но это скоро пройдетъ…

Натали замолчала. Въ комнатѣ была мертвая тишина, только время отъ времени вспыхивалъ огонь въ каминѣ и слышался легкій трескъ падавшихъ угольевъ.

— Знаешь ли что, — начала опять Натали, которая повидимому чувствовала непреодолимое желаніе высказать подругѣ дѣтства всѣ ощущенія своего наболѣвшаго сердца — когда я сидѣла на камнѣ и смотрѣла на пылавшій монастырь, то я непремѣнно покончила бы съ собой, если бы мысль о медальонѣ не остановила меня. Я рѣшила во что бы то ни стало узнать имя отца Жильбера и. съ этой цѣлью пріѣхала въ Англію. Но его не оказалось въ Лондонѣ, и я послѣдовала за нимъ въ Брайтонъ. Ты должна свести меня къ нему, или его позвать сюда. Леди Эліоттъ измѣнилась въ лицѣ. — «Но это невозможно, по крайней мѣрѣ теперь»…

Натали не обратила вниманія на эти слова… «Когда я шла мимо освѣщеннаго дворца, то ноги отказывались служить мнѣ… Онъ тутъ, подсказывало мнѣ сердце… Мнѣ казалось, что я вижу его тѣнь у окна, слышу его смѣхъ… Если бы ты знала, какой это дурной человѣкъ, Грэсъ! Я никогда не любила его. Развѣ это любовь? Я была ребенкомъ и покорилась его волѣ… Помню я ту чудную лѣтнюю ночь… Мѣсяцъ свѣтилъ такъ ярко, сирень цвѣла подъ окнами. Прежде я любила сирень, теперь я ее ненавижу… Моего мужа не было въ Парижѣ… Онъ обѣщалъ освободить Жильбера. Я изъ благодарности поцѣловала его руку… Онъ бросился точно ястребъ на свою добычу — мнѣ сдѣлалось страшно, голова закружилась отъ запаха сирени… Онъ обманулъ меня — братъ и теперь въ монастырѣ, и если догадка моя справедлива!.. Когда я пріѣхала сюда и узнала, что у принца званый вечеръ, я была увѣрена, что онъ во дворцѣ, такъ какъ онъ всегда тамъ, гдѣ шумъ, свѣтъ, веселое общество. Долго стояла я на лугу, не чувствуя ни дождя, ни бури. Нѣсколько разъ я хотѣла войти въ. освѣщенную залу и не могла сдвинуться съ мѣста… Наконецъ все перепуталось въ моихъ глазахъ, и я видѣла замокъ какъ будто во снѣ — въ это время ты показалась въ дверяхъ, и я приняла тебя за неземное существо, которое должно вывести меня изъ мрака. Когда я опомнилась и узнала твое лицо, ты уже исчезла изъ глазъ моихъ, по дорогѣ къ морю. Я бросилась за тобою, звала по имени, но голосъ мой заглушался вѣтромъ и ревомъ волнъ. Я уже начала терять всякую надежду и думала, что ты не болѣе какъ видѣніе, созданное моей фантазіей.» Но тутъ я очутилась неожиданно въ двухъ шагахъ отъ тебя…"

Леди Эліоттъ заплакала; Натали молча обняла ее колѣни и прижалась къ ней.

Въ комнатѣ опять воцарилась тишина, только слышны были грозные порывы бури и ревъ волнъ, которые со стономъ разбивались о песчаный берегъ. Но время отъ времени среди всего этого доносилось какъ далекое эхо однообразное тихое пѣніе — это была колыбельная пѣсня Бекки:

"Я не хочу цѣловать тебя, Аргиль —

«Я не хочу нѣжно цѣловать тебя».

ГЛАВА XI.
Неожиданная встрѣча.

Натали закрыла глаза и скоро заснула крѣпкимъ сномъ. Леди Эліоттъ изъ боязни потревожить ее сидѣла неподвижно. Она пристально смотрѣла на потухающій огонь въ каминѣ, прислушиваясь къ однообразному напѣву знакомой колыбельной пѣсни, которая смѣшивалась съ завываніемъ вѣтра и ревомъ волнъ.

Но вдругъ пѣніе неожиданно прекратилось, и леди Эліоттъ услышала на лѣстницѣ голосъ Бекки, которая съ кѣмъ-то горячо спорила;

— Вы не сдѣлаете больше ни одного шагу, а то клянусь вамъ сВ. Андреемъ Шотландскимъ, что я закричу на весь домъ.

— Тише, говорилъ другой голосъ, — чего ты такъ шумишь! Леди Эліоттъ не поблагодаритъ тебя за это.

— Не смѣйте называть мою леди, да еще въ такой поздній часъ ночи! Ея имя слишкомъ извѣстно, и нечестнымъ людямъ нечего соваться къ ней.

— Да развѣ я похожъ на вора? Возьми себѣ это и успокойся…

— Я не нуждаюсь въ вашихъ деньгахъ! Я не такая продажная душа…

— Если бы ты знала, кто я, то не стала бы тратить попусту столько словъ.

— Да я и не желаю знать, кто вы. Какъ будто не вижу, въ чемъ дѣло…

— Будетъ ли этому конецъ? Прочь съ дороги!

Послышался крикъ Бекки, который тотчасъ же затихъ, и вслѣдъ затѣмъ кто-то сталъ подниматься на лѣстницу.

Леди Эліоттъ слышала весь разговоръ и, узнавъ голосъ неожиданнаго гостя, сразу догадалась о причинѣ его ночного визита. Она поспѣшила разбудить Натали, бережно подняла ее съ полу и увела полусонную въ сосѣднюю комнату, которая была освѣщена лампой и представляла родъ будуара.

— Подожди здѣсь, милая Натали, сказала она, поспѣшно опуская за ней тяжелую портьеру.

Шаги на лѣстницѣ слышались все отчетливѣе вмѣстѣ съ бранью и отчаянными криками Бекки.

Леди Эліоттъ взяла съ камина одинъ изъ серебряныхъ шандаловъ, зажгла свѣчи и подошла къ двери.

Верхняя площадка лѣстницы освѣтилась сразу, и леди Эліоттъ увидѣла передъ собой герцога Орлеанскаго, стоявшаго у перилъ. Лицо его разгорѣлось отъ кутежа, и онъ казался взволнованнымъ.

— Не сердитесь на меня, миледи, пробормоталъ онъ, немного сконфуженный внезапнымъ появленіемъ леди Эліоттъ, которая показалась ему еще прекраснѣе и соблазнительнѣе. — Вы такъ неожиданно исчезли изъ Павильона… одни въ такую ночь… я думалъ…

— Не стѣсняйтесь, ваше королевское высочество, отвѣчала она, граціозно улыбаясь. — Я очень рада, что вы пришли.

Герцогъ хотѣлъ поцѣловать у ней руку, но она вѣжливо отстранила его.

Бекки, сказала леди Эліоттъ, обращаясь къ оторопѣвшей служанкѣ, которая въ недоумѣніи остановилась на лѣстницѣ, — не безпокойся, я ждала этого джентльмэна.

Бекки не узнала герцога Орлеанскаго, такъ какъ въ Монфлери юна видала его мелькомъ, и наружность его сильно измѣнилась съ тѣхъ поръ.

— Ну, это дѣло другое, съ досадой пробормотала Бекки, спускаясь съ лѣстницы. — Могла ли я думать, что миледи ожидаетъ гостей въ такую пору. Къ несчастью Друэ правъ, какъ всегда: свѣтъ, со дня на день становится хуже…

Леди Эліоттъ отворила дверь своему гостю, который остался очень доволенъ ея пріемомъ; хотя онъ былъ не особенно высокаго мнѣнія о женской добродѣтели, но все-таки на этотъ разъ успѣхъ превзошелъ всѣ его ожиданія. Онъ долго колебался: воспользоваться ли ему или нѣтъ позволеніемъ принца, такъ какъ боялся сильнаго отпора со стороны гордой красавицы, и наконецъ рѣшилъ, что смѣлый приступъ всего вѣрнѣе. «Женщины и крѣпости, на что вамъ добродѣтель и стѣны, — искусный полководецъ всегда справится съ обѣими»! самодовольно повторялъ онъ, идя по лугу, и только сопротивленіе Бекки и внезапное появленіе леди Эліоттъ на лѣстницѣ нѣсколько озадачили его. Но теперь онъ совсѣмъ. успокоился и бодро шелъ по богатому турецкому ковру, которымъ былъ покрытъ гладкій паркетный полъ изъ чернаго дерева.

Онъ очутился въ парадно-убранной комнатѣ, едва освѣщенной свѣтомъ потухающаго камина; но тутъ ему показалось, что на противоположной стѣнѣ шевельнулась портьера и что на ярко освѣщенномъ красномъ фонѣ онъ видитъ передъ собою знакомый ему миніатюрный образъ женщины въ монашескомъ платьѣ съ миловидной хорошенькой головкой, темными волосами и большими, задумчивыми глазами.

— Что это такое? воскликнулъ въ испугѣ герцогъ, у котораго вся кровь прилила къ сердцу.

Въ эту минуту вошла леди Эліоттъ съ зажженнымъ шандаломъ въ рукѣ, и видѣніе исчезло, портьера казалась неподвижною.

— Parbleu! воскликнулъ герцогъ, котораго лицо побѣлѣло отъ испуга какъ платокъ на головѣ привидѣвшейся ему монахини. — Скажите мнѣ, миледи, что вы думаете о привидѣніяхъ?

— Я не вѣрю имъ, спокойно отвѣтила леди Эліоттъ. — Иногда воображеніе рисуетъ намъ мрачныя картины, которыя проходятъ безслѣдно, какъ тѣни волшебнаго фонаря на стѣнѣ.

— Ваше сравненіе довольно вѣрно, задумчиво замѣтилъ герцогъ. — Да, я согласенъ съ вами… такъ по крайней мѣрѣ можно объяснить…

— Я не признаю выходцевъ съ того свѣта, продолжала леди Эліоттъ, такимъ нерѣшительнымъ тономъ, какъ будто сама не вѣрила тому, что говорила. — Мнѣ кажется, что гораздо больше можно бояться живыхъ, нежели мертвыхъ людей.

— Бояться живыхъ людей! воскликнулъ герцогъ Орлеанскій. Однако это было бы слишкомъ неудобно. Въ подобныхъ случаяхъ вопросъ разрѣшается очень просто. Нужно уничтожать тѣхъ, чья жизнь мѣшаетъ нашимъ наслажденіямъ, или покончить съ своей жизнью, если мы не умѣемъ пользоваться ею.

Въ сосѣдней комнатѣ послышался шумъ. Герцогъ съ безпокойствомъ оглянулся, но портьера не шевельнулась.

Герцогъ засмѣялся, думая заглушить этимъ свое тревожное состояніе духа. — Не лучше ли прекратить разговоръ о привидѣніяхъ, миледи. Они всегда появляются въ этотъ часъ, а мы еще вызываемъ ихъ.

— Я уже говорила вамъ, что не боюсь мертвыхъ, возразила леди Эліоттъ. — Мы всегда можемъ загладить наши прегрѣшенія противъ мертвыхъ, дѣлая добро живымъ людямъ.

— Нѣтъ, это невозможно! сказалъ герцогъ взволнованнымъ голосомъ, — или по крайней мѣрѣ очень трудно для тѣхъ, которые продолжаютъ грѣшить. Но противъ этого нѣтъ средствъ: развѣ я могу приказывать моему сердцу или измѣнить мою кровь! Не стоитъ жить, если нужно постоянно сводить счеты съ прошлымъ! Философы отрицаютъ будущность, а я не признаю прошедшаго — его нѣтъ! Существуетъ только настоящій моментъ, въ немъ вся наша жизнь!

Апатичное лицо герцога оживилось огнемъ страсти; онъ жадно глядѣлъ на Грэсъ своими сверкающими глазами.

Леди Эліоттъ окинула его съ ногъ до головы гордымъ спокойнымъ взглядомъ.

— Избавь пожалуйста и меня, и себя отъ всѣхъ этихъ прелюдій, шутливо замѣтилъ герцогъ. — Какъ будто мы не знаемъ, что женщина, которая добровольно отдалась одному или двумъ любовникамъ, не погнушается и третьимъ. Не такъ ли, моя ненаглядная красавица? Дай мнѣ поцѣловать тебя…

Съ этими словами онъ еще ближе придвинулся къ леди Эліоттъ, — но тотчасъ же отскочилъ отъ нея, такъ какъ портьера снова поднялась, и онъ опять увидѣлъ передъ собою августинскую монахиню съ бѣлымъ платкомъ на головѣ и съ большимъ серебряннымъ крестомъ на груди. Но это былъ не призракъ, — она вошла въ комнату и остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него.

Герцогъ не помнилъ себя отъ злости. «Прекрасная Далила, сказалъ онъ, насмѣшливо обращаясь къ леди Эліоттъ, ты думала поймать меня, въ надеждѣ, что я такъ и попадусь въ твою ловушку. Или ты намѣревалась разыграть роль Юдифи»!..

Герцогъ не кончилъ своей рѣчи, такъ какъ въ эту минуту послышался стукъ у параднаго входа, и вслѣдъ затѣмъ рѣзкій мужской голосъ громко спросилъ: "гдѣ она? я хочу ее видѣть. Прочь!.. говорятъ тебѣ, Друэ! убери куда нибудь эту женщину!

— Ради Бога, пощадите ее, просила Бекки жалобнымъ тономъ.

— Не задерживайте его, миссъ, говорилъ Друэ… Вѣдь это жена его; онъ долженъ ее видѣть…

— Пустишь ли ты меня наконецъ! проговорилъ съ нетерпѣніемъ тотъ же мужской голосъ громче прежняго.

— Шевалье C.-Мало! воскликнулъ герцогъ въ испугѣ, мѣняясь въ лицѣ. — Это игра съ подтасованными картами… Покушеніе на мою жизнь!.. Контръ-революція, и австрійцы преслѣдуютъ меня даже въ Брайтонѣ!

— Ни то, ни другое не преслѣдуетъ васъ, спокойно отвѣтила леди Эліоттъ. — Это только небольшая непріятность, которую вы сами навлекли на себя. Но пока вы въ моемъ домѣ, вамъ нечего опасаться за свою жизнь. Не угодно ли вашему королевскому высочеству пройти въ мой будуаръ.

Герцогъ тотчасъ же послѣдовалъ совѣту леди Эліоттъ, такъ какъ трусость всегда побуждала его въ первую минуту скрыться отъ врага, какія бы ни были отъ этого послѣдствія. Желая спасти себя отъ мести оскорбленнаго мужа, онъ предпочелъ остаться наединѣ съ женщиной, передъ которой онъ былъ едва ли не больше виноватъ, но которую меньше боялся и считалъ беззащитной. Онъ отправился въ сосѣднюю комнату вслѣдъ за Натали, и темная портьера опустилась за ними.

Въ это время изъ другихъ дверей вошелъ C.-Мало, который казался сильно разстроеннымъ.

— Близкая пріятельница m-me C.-Мало вѣроятно извинитъ меня, что я рѣшаюсь безпокоить ее въ такую пору, сказалъ шевалье съ вѣжливымъ поклономъ.

— Я и домъ мой къ вашимъ услугамъ, мосье C.-Мало, отвѣтила леди Эліоттъ, подавая ему руку. Хотя она возненавидѣла этого человѣка чуть ли не съ перваго взгляда и постоянно относилась къ нему съ недовѣріемъ, но теперь она чувствовала къ нему невольное состраданіе.

— Мой слуга, продолжалъ шевалье взволнованнымъ голосомъ, сообщилъ мнѣ нѣкоторыя подробности… Онѣ на столько удивили меня, что я до сихъ поръ не могу прійти въ себя… Онъ говорилъ, что видѣлъ m-me C.-Мало чуть ли не умирающею, — по его словамъ она вѣроятно выброшена бурею на этотъ берегъ… но онъ не можетъ понять, какъ она очутилась въ Англіи…

— Натали жива… Это извѣстіе вѣроятно успокоитъ васъ, сказала леди Эліоттъ.

— Да, разумѣется, разсѣянно отвѣтилъ C.-Мало, который невидимому ожидалъ другаго отвѣта. — Но позвольте мнѣ спросить васъ, гдѣ m-me С.-Мало?

— Къ сожалѣнію, Натали такъ слаба, что я должна приготовить ее къ свиданію съ вами, и можетъ быть завтра…

Шевалье C.-Мало едва владѣлъ собою. Друэ въ короткихъ словахъ разсказалъ ему исторію нѣсколькихъ лѣтъ. «Продолжается ли еще связь между Натали и герцогомъ Орлеанскимъ»? — спрашивалъ онъ себя съ мучительнымъ недоумѣніемъ. « -Значитъ воспользовались его отсутствіемъ, чтобы обмануть его самымъ безсовѣстнымъ образомъ въ то время, когда онъ былъ поглощенъ своими честолюбивыми планами и воображалъ, что устроитъ свою будущность, разъѣзжая по свѣту съ порученіями герцога! Вѣроятно его тайна извѣстна многимъ. Леди Эліоттъ конечно все знаетъ и дастъ ему это почувствовать»…

Отъ этихъ мыслей вся кровь бросилась въ голову C.-Мало, но онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе и отвѣтилъ спокойнымъ голосомъ: «Вы правы, свиданіе было бы слишкомъ мучительно для насъ обоихъ. Я не стану распространяться о нѣкоторыхъ вещахъ, которыя должны быть извѣстны пріятельницѣ моей жены. Разумѣется, не всѣ браки совершаются по любви; но кто вступаетъ въ такой бракъ по какому бы то ни было мотиву, обязанъ по крайней мѣрѣ уважать имя, которое онъ носитъ. Фактъ на-лицо, и честь не пустое слово, миледи. Я не могу относиться хладнокровно къ этому».

Леди Эліоттъ поняла, къ чему клониться рѣчь шевалье, и сознавала, какую тяжелую отвѣтственность она взяла на себя въ этомъ дѣлѣ. Развѣ она не оскорбила этого человѣка, скрывъ отъ него письмо, которое могло спасти его отъ позора? Права ли она и теперь, скрывая "отъ него жену, когда онъ имѣлъ полное право требовать свиданія съ нею? Но желаніе избавить подругу дѣтства отъ непріятной встрѣчи взяло верхъ надъ всѣми другими соображеніями.

— Я надѣюсь, сказала она, что вамъ извѣстны наши обычаи, и вы не забудете, что домъ англійской леди можетъ вполнѣ оградить m-me С.-Мало отъ какого бы то ни было насилія.

Шевалье не успѣлъ отвѣтить леди Эліоттъ, потому что въ сосѣдней комнатѣ послышался голосъ Натали.

— Я не стану молчать… Не удерживай меня! Я знаю, что тамъ шевалье и онъ все слышитъ… Но при всѣхъ своихъ недостаткахъ онъ никогда не мучилъ меня такъ, какъ ты своею любовью… У тебя хватаетъ наглости отрицать то, въ чемъ я почти увѣрена!… Ты не уйдешь отъ меня, пока не скажешь правды. Неужели такъ трудно сказать да или нѣтъ?.. Я умоляю…

Натали сразу замолкла, какъ будто ей зажали ротъ, и слышно было, что кого-то волокли по полу. Затѣмъ раздался слабы крикъ, и все замолкло.

— Миледи, сказалъ шевалье, задыхаясь отъ злобы, — мнѣ было непріятно, что вамъ извѣстна моя тайна; но я не ожидалъ, что вы способны быть участницей гнуснаго обмана.

Съ этими словами онъ поднялъ портьеру и вошелъ въ будуаръ леди Эліоттъ, гдѣ увидѣлъ жену свою, лежащую у ногъ герцога Орлеанскаго.

Леди Эліоттъ молча послѣдовала за шевалье С.-Мало.

Герцогъ былъ блѣденъ какъ смерть и имѣлъ самый испуганный и жалкій видъ. Онъ надѣялся спастись бѣгствомъ, но это не удалось ему, и мужество окончательно оставило его.

Шевалье бросился на него съ обнаженной шпагой; но видя, что герцогъ не способенъ оказать ему ни малѣйшаго сопротивленія, невольно опустилъ руку.

— Нѣтъ, сказалъ шевалье C.-Мало: я не стану безчестить своей шпаги и пачкать ее кровью герцога Орлеанскаго. Возьми ее себѣ… Мнѣ она больше не нужна. Онъ переломилъ шпагу и бросилъ ее къ ногамъ герцога.

— Теперь я свободенъ отъ клятвы, которая связывала меня съ тобой! воскликнулъ С.-Мало. — Она давно тяготила меня, но я считалъ тебя лучше, чѣмъ ты оказываешься на дѣлѣ, потому что предполагалъ въ тебѣ остатокъ чести. Вижу, какъ я жестоко заблуждался до сихъ поръ: я поклонялся идолу и, ослѣпленный его обманчивымъ блескомъ, сдѣлался жертвой другихъ. Чтобы достигнуть богатства, вліянія и высокаго положенія въ свѣтѣ, я сдѣлалъ много зла и во многомъ могу упрекнуть себя; но я вѣрилъ, что существуетъ честь, и не считалъ возможнымъ, чтобы французъ могъ не признавать ее. Я никогда не измѣнялъ вамъ, ваше королевское высочество.

Герцогъ стоялъ молча, опустивъ голову.

— Вы видите, я также беззащитенъ теперь какъ и вы. Я пощадилъ васъ, хотя жизнь ваша была въ моихъ рукахъ. Но ваши поступки на столько гнусны, что мы не можемъ идти по одной дорогѣ. Я не признаю относительно васъ никакихъ обязательствъ. Безчисленныя преступленія, совершенныя вами, давно отвратили меня отъ васъ, и я служилъ вамъ только потому, что носилъ вашу шпагу. Съ нынѣшняго дня я перехожу къ Бурбонамъ; да будутъ прокляты вѣрность, убѣжденія… мы теперь будемъ бороться съ одинаковымъ оружіемъ… Теперь у меня будетъ одна цѣль въ жизни — отомстить Орлеанскимъ. Гдѣ соберется толпа ихъ непріятелей, тамъ и я буду въ числѣ ихъ, все равно будутъ ли они носить бѣлую или красную кокарду. Я стану преслѣдовать васъ изо-дня въ день, пока не наступитъ моментъ, когда я буду въ состояніи сказать: Людовикъ Филиппъ, герцогъ Орлеанскій, я считаю себя удовлетвореннымъ…

Герцогъ хотѣлъ удалиться, но С.-Мало удержалъ его.

— Вспомни мои слова, Людовикъ Филиппъ, сказалъ С.-Мало, что наступитъ день, когда ты получишь должное возмездіе за твое гнусное поведеніе относительно короля, родины, народа и той несчастной, которая лежитъ у твоихъ ногъ. Ты сдѣлаешься жерткой возстанія, которое ты раздулъ своимъ золотомъ и своимъ именемъ; люди, которые теперь пользуются тобою, отвергнутъ тебя — революція не пощадитъ твоей головы.

Съ этими словами шевалье С.-Мало вытолкнулъ герцога въ другую комнату и, наклонившись къ женѣ, сказалъ:

— Прощай, Натали, ты была виновата предо мною, но ты раскаялась — и я не имѣю больше правъ надъ тобою. Я отомщу ему и за себя, и за тѣ страданія, которыя ты вынесла отъ него… Я прощаю тебѣ… А васъ, добавилъ онъ, обращаясь къ леди Эліоттъ, я предоставляю вашей судьбѣ и суду вашей совѣсти.

Леди Эліоттъ молчала, но слова шевалье вывели Натали изъ того оцѣпенѣнія, въ которомъ она находилась; она поднялась на ноги, бросила умоляющій взглядъ на своего мужа, хотѣла что-то сказать, но губы не слушались ея и она опять упала на полъ. Шевалье ушелъ. Въ эту минуту онъ чувствовалъ искреннее состраданіе къ своей женѣ, по всей душой ненавидѣлъ леди Эліоттъ.

Въ ту-же ночь онъ получилъ извѣстіе о полномъ раззореніи и смерти стараго откупщика и о томъ, что Жильберъ де-Бургиньонъ живѣ и находится въ Парижѣ.

Леди Эліоттъ спокойно выслушала оскорбительныя для нея слова шевалье. Пока свѣтъ имѣлъ право осуждать ее — все преклонялось передъ нею, а теперь, когда она раскаялась и готова была искупить свою вину цѣною всей жизни, къ ней относились съ презрѣніемъ. Она не чувствовала никакой злобы противъ C.-Мало; она знала, что это не послѣдній камень, который будетъ брошенъ въ нее.

Она подняла Натали и, уложивъ ее на диванъ, слѣдила за больной, съ которой сдѣлался сильный жаръ и бредъ. Леди Эліоттъ просидѣла около нея цѣлую ночь. Занялась заря. Она встала и подняла занавѣси.

---

Между тѣмъ въ нижнемъ этажѣ виллы произошло другаго рода событіе.

Мосье Друэ, проводивъ своего господина въ домъ леди Эліоттъ, счелъ нужнымъ подождать его. Онъ вошелъ въ маленькую уютную комнату, гдѣ нѣсколько часовъ тому назадъ онъ пилъ чай съ такими удобствами и покуривалъ трубку. Здѣсь онъ опять увидѣлъ Бекки сидящую у камина; но она казалась такою печальною и разстроенною, какъ онъ еще никогда не видалъ ее.

— Все кончено! сказала она рѣшительнымъ тономъ, когда Друэ спросилъ ее о причинѣ ея огорченія. — Я не останусь въ домѣ, гдѣ происходятъ подобныя вещи!

— Развѣ я не говорилъ вамъ, миссъ Бекки, что свѣтъ становится хуже со дня на день.

— Вы правы, мосье Друэ, и если вы хотите…

— Конечно хочу, развѣ можно спрашивать, хочу ли я…

— Ну, значитъ дѣло рѣшенное, я выйду за васъ замужъ…

— И поѣдете со мной въ Парижъ, въ мой домъ, на улицѣ de Charenton, въ предмѣстьѣ С.-Антуанъ!

Будущіе супруги подали другъ другу свои жесткія руки.

ГЛАВА XII.
Еще рамень, брошенный въ леди Эліоттъ.

Утро было пасмурное и сырое. Буря пронеслась; но вездѣ остались слѣды ея. На всемъ берегу лежали выброшенныя водоросли; море еще бушевало, но оно казалось уставшимъ и постепенно затихало. Разорванныя облака неслись по небу въ неудержимомъ бѣгствѣ, какъ будто искали мѣста, гдѣ бы имъ поскорѣе укрыться отъ людскихъ взоровъ. Вдали, въ лучахъ восходящаго солнца на сѣромъ горизонтѣ виднѣлся одинокій парусъ.

Леди Эліоттъ долго смотрѣла на море и подняла окно, чтобы подышать утреннимъ воздухомъ, но тотчасъ же опустила его, такъ какъ на нее пахнуло сыростью и запахомъ водорослей. Она перешла въ другую комнату, гдѣ лежала Натали, и видя, что она дремлетъ, сѣла за письменный столъ, стоящій у окна, изъ котораго видѣнъ былъ Королевскій Павильонъ. Здѣсь также все затихло: гости уѣхали въ Лондонъ съ наступленіемъ утра; дворецъ опустѣлъ, — безслѣдно прошла дикая оргія, продолжавшаяся тамъ всю ночь.

Леди Эліоттъ долго не рѣшалась начать письмо; печальныя думы наполняли ея голову. Она мысленно прощалась со всѣмъ, что окружало ее: съ своей виллой, цвѣтами, съ моремъ, которое было нѣмымъ свидѣтелемъ ея счастливыхъ дней и послѣднихъ тяжелыхъ минутъ отчаянія. Что ожидало ее въ будущемъ? что утишитъ тоску ея сердца и чѣмъ наполнитъ она свою жизнь? Наконецъ она пересилила себя и написала слѣдующее письмо принцу Уэльскому:

"Ваше королевское высочество, я поняла васъ; вы произнесли рѣшительное слово, которое должно разлучить насъ, и сдѣлали это такимъ способомъ, который долженъ былъ убить во мнѣ всякое чувство собственнаго достоинства. Но то, что при другихъ обстоятельствахъ совершенно уничтожило-бы меня, возвращаетъ мнѣ теперь полное самообладаніе; я вижу, что сильно заблуждалась въ васъ, что во всемъ должна обвинять только себя. Прежде чѣмъ оставить виллу, подаренную вами и которую уже не считаю своей собственностью, я хочу сказать вамъ, что не чувствую противъ васъ никакой злобы. Я уѣзжаю изъ Брайтона и въ скоромъ времени навсегда оставлю Англію, чтобы избавить и себя, и васъ отъ непріятной встрѣчи. Я окончательно рѣшилась на это. Не стану писать вамъ о томъ, какія чувства волнуютъ меня. Но съ моей стороны не бойтесь ни упрековъ, ни проявленій гнѣва, ни мести. Я, напротивъ того, искренно желаю, чтобы вы опять пріобрѣли любовь и уваженіе своихъ подданныхъ, чтобы ваше имя пережило васъ и перешло незапятнаннымъ къ потомству. Мое имя скоро забудется, но для вашей репутаціи имѣетъ значеніе, что вы обманули довѣріе слабаго, беззащитнаго существа, которое такъ слѣпо отдалось вамъ, потому что вѣрило вашему слову, вашей чести. Вы властелинъ, но и для васъ существуетъ оцѣнка современниковъ и судъ потомства. Я ничего не желаю для себя лично, кромѣ того, чтобы вы никогда не были настолько несчастны, чтобы пожелатъ увидѣть ту, которая никогда не вернется и которая говоритъ вамъ «прости» на вѣки.

"Леди Грэсъ Дальримпе Эліоттъ".

Натали проснулась. Леди Эаіоттъ подошла къ ней.

— Милая, сказала она, шока ты спала, наступило утро новаго дня; мы тоже начнемъ новую жизнь.

Больная хотѣла привстать. Она была блѣдна и казалось въ полномъ изнеможеніи — но тутъ по лицу ея внезапно пробѣжалъ лучъ радости, и всѣ черты лица ея оживились.

Въ это время на улицѣ послышались звуки знакомой мелодіи.

Oh Richard, oh mon roi

L’univers t’abandonne…

пѣлъ свѣжій дѣтскій голосъ подъ аккомпаниментъ тамбурина.

Эта пѣсня Блонделя передъ темницей короля Ричарда — Львиное Сердце была въ большомъ ходу у французскихъ роялистовъ того времени. Ее пропѣли въ Версалѣ офицеры Фландрскаго полка и швейцарцы въ ту печальную ночь, когда Марія-Антуанетта должна была войдти съ дофиномъ на балконъ по требованію собравшейся толпы.

Натали много разъ слышала эту пѣсню на родинѣ въ счастливыя минуты ея жизни и знакомый мотивъ подѣйствовалъ на нее какъ электрическая искра. Она хотѣла что-то сказать, но не могла выговорить ни одного слова. Лицо ея раскраснѣлось, все тѣло подергивалось судорогами, и она дѣлала напрасныя усилія, чтобы поднять руку. Леди Эліоттъ принесла карандашъ и листъ бумаги, но больная печально глядѣла на нее своими большими темно-голубыми глазами.

У пей отнялся языкъ и правая рука. Нервный ударъ былъ послѣдствіемъ потрясеній прошедшей ночи.

Но вотъ она опять повернула голову, какъ будто въ ожиданіи услышать еще разъ родную пѣсню.

Леди Эліоттъ поспѣшно открыла окно и увидала вдали шарманщика и стройную дѣвушку съ длинными черными косами и тамбуриномъ въ рукахъ; сзади ихъ бѣжалъ мальчикъ, напѣвая свою пѣсню.

Странствующіе музыканты подходили къ Королевскому Павильону, такъ что было слишкомъ поздно, чтобы вернуть ихъ.

Немного погодя въ комнату вошла Бекки.

На ней было ея лучшее платье вишневаго цвѣта съ черными клѣточками, а на головѣ красовалась зеленая шелковая шляпа съ палевыми лентами.

Хотя Бекки любила пестрые наряды и щеголяла въ нихъ при всякомъ торжественномъ случаѣ, но день былъ будничный, и леди Эліоттъ съ удивленіемъ взглянула на нее.

Добрая Бекки была въ сильномъ смущеніи и молча стояла передъ своей госпожой, какъ будто сознавая, что хочетъ поступить съ. нею не совсѣмъ добросовѣстнымъ образомъ.

— Что съ тобой? спросила ее леди Эліоттъ. — Развѣ ты собираешься куда нибудь?

— Да! отвѣтила Бекки, краснѣя?

— Отчего ты не сказала объ этомъ заранѣе?

Бекки еще больше растерялась и молча расправляла палевыя ленты своей шляпы, какъ бы желая выставить на показъ свои свѣтло-голубыя перчатки.

Леди Эліоттъ начала терять терпѣніе. «Чего же ты молчишь»? спросила она ее суровымъ тономъ. «Ты какъ будто переродилась въ эту ночь?»

Эти слова возвратили мужество Бекки и заставили ее прійти въ себя.

— Ну, если вы требуете, чтобы я говорила, то я должна объявить вамъ, что хочу отказаться…

— Отказаться! воскликнула леди Эліоттъ, отъ чего?

— Отъ васъ, миледи!

Извѣстіе, что Бекки хочетъ уйти отъ нея такъ внезапно и въ такія тяжелыя минуты ея жизни, сильно огорчило леди Эліоттъ. Она такъ привыкла къ этому доброму, преданному ей существу, что не могла себѣ представить жизнь безъ Бекки и была увѣрена, что ничто не разлучитъ ихъ. Съ самаго дѣтства леди Эліоттъ смотрѣла на нее, какъ на вѣрнаго друга, съ которымъ дѣлила и радость, и горе; а теперь Бекки дала ей почувствовать, что она не лучше простой служанки, которую нанимаютъ и должны отпустить, когда она заявляетъ желаніе уйти.

— Развѣ я огорчила тебя чѣмъ-нибудь? спросила леди Эліоттъ взволнованнымъ голосомъ.

— Нѣтъ! отвѣтила Бекки.

— Не нужно-ли тебѣ чего-нибудь? Я сдѣлаю все, что могу!

— Нѣтъ, мнѣ ничего не нужно. Я только прошу отпустить меня

— Значитъ ты говоришь серьезно? Объясни мнѣ по крайней мѣрѣ, почему ты оставляешь меня?

Бекки не поднимала глазъ и какъ будто стыдилась сказать причину. — Мосье Друэ, наконецъ отвѣтила она, сдѣлалъ мнѣ предложеніе, и я уѣду съ нимъ въ Парижъ.

— Такъ вотъ что! воскликнула леди Эліоттъ со слезами на глазахъ. — Я конечно желаю тебѣ счастья, Бекки; но я не ожидала, что ты оставишь меня въ такое время…

Неблагодарность Бекки глубоко огорчила леди Эліоттъ. Она не могла помириться съ мыслью, что Бекки послѣ столькихъ лѣтъ совмѣстной жизни равнодушно оставляетъ ее и думаетъ только о самой себѣ… Но развѣ можно разсчитывать на благодарность прислуги!.. Какъ мы наивны, воображая, что она платитъ взаимностью за наше расположеніе и довѣріе къ ней! Какое ей дѣло до нашихъ привычекъ, чувствъ и до нашего горя!

— Я не стану удерживать тебя, сказала леди Эліоттъ, сдѣлавъ надъ собой усиліе. — Но хорошо-ли ты дѣлаешь, что оставляешь меня такъ внезапно? Смотри, чтобы не пришлось тебѣ раскаяться въ этомъ. Она протянула руку Бекки и горько заплакала.

Бекки сама знала, что поступаетъ не совсѣмъ хорошо, но упрекъ леди Эліоттъ задѣлъ ее за живое и, силясь заглушить голосъ совѣсти, она отвѣтила: «Мнѣ раскаиваться нечего! За что я могу быть наказана? Развѣ за ваши грѣхи, миледи… Я что-ли привела сюда m-me C.-Мало и устроила ей свиданіе съ герцогомъ Орлеанскимъ къ позору и стыду вашего дома?.. Вообще разсказываютъ странныя вещи, и я не желаю быть участницей во всемъ этомъ. Я долго молчала, миледи, но Друэ говоритъ, что пора положить этому конецъ… Однимъ словомъ, я не хочу дольше оставаться въ домѣ, гдѣ нѣтъ страха Божьяго, а одни только скандалы… Рано или поздно Божіе правосудіе постигнетъ его за все то, что дѣлалось и дѣлается здѣсь…»

Леди Эліоттъ едва владѣла собой. Не ожидала она слышать такія рѣчи отъ преданной ей Бекки. Но гордость проснулась въ ней, и на лицѣ появилась снисходительная — недобрая улыбка знатной дамы, потерявшей терпѣніе.

— Ты можешь тотчасъ же отправиться къ своему мосье Друэ, оказала она кроткимъ и рѣшительнымъ голосомъ, который окончательно уничтожилъ бѣдную служанку. Бекки охотно отдала бы десять разъ свою жизнь, чтобы вернуть свои жесткія слова. Но они были сказаны, и ей оставалось только уйти. Лицо ея было красно, слезы подступили къ ея глазамъ, и въ глубинѣ души она чувствовала, что напрасно оскорбила свою дорогую Грэсъ.

Леди Эліоттъ приказала другой служанкѣ укладывать вещи, а одного изъ слугъ послала въ Лондонъ за докторомъ и покойнымъ экипажемъ.

ГЛАВА XIII.
На берегу Темзы.

Докторъ нашелъ положеніе г-жи C.-Мало крайне ненадежнымъ, но позволилъ перевезти ее въ Лондонъ, и самъ взялся сопровождать обѣихъ дамъ.

Леди Эліоттъ отпустила большую часть своей прислуги и оставила только самую необходимую. По пріѣздѣ въ Лондонъ она наняла себѣ приличное помѣщеніе въ Norfolk-Street'ѣ, маленькой уединенной улицѣ, примыкавшей къ Темзѣ. Свѣтъ не существовалъ теперь для леди Эліоттъ, ни она для него. Съ набережной слышались цѣлый день шумъ и суета городской жизни, говоръ, крики, ѣзда, шаги людей, которые глухо раздавались по каменнымъ плитамъ. Изъ оконъ виднѣлась величественная рѣка, покрытая кораблями, которые то приходили и разгружались, то опять отчаливали, и на смѣну имъ являлись новые. Сначала сосѣдство многолюдной набережной безпокоило леди Эліоттъ, но она скоро привыкла къ шуму и почти не замѣчала его. Много разъ видѣла она, какъ поднималось солнце надъ тихой рѣкой, освѣщая ее блескомъ утреннихъ лучей, которые то разсыпались искрами по водѣ, то отражались въ ней широкими золотистыми полосами. По вечерамъ при солнечномъ закатѣ картина рѣки становилась еще роскошнѣе: все русло ея зажигалось сразу, и волны отливали золотомъ и пурпуромъ. Свѣтились и темные дома на противоположномъ берегу, которые днемъ казались черными отъ копоти; даже дымъ, выходящій изъ ихъ трубъ, и зелень, которая мѣстами проглядывала между домовъ и улицъ, принимали золотистый оттѣнокъ.

Но вотъ наступила осень; солнце не показывалось иногда цѣлые дни и недѣли. На маленькой улицѣ совсѣмъ стемнѣло, и въ домѣ леди Эліоттъ царилъ теперь постоянный полумракъ; густой туманъ разстилался передъ окнами. Не видно было ни берега, ни рѣки, ни парусовъ, только по прежнему съ утра до ночи слышался шумъ и гулъ городской жизни. У леди Эліоттъ являлось по временамъ непреодолимое желаніе опять побывать въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она жила прежде, взглянуть на домъ въ Cork-Street'ѣ и на одинокое дерево. Но она всякій разъ подавляла въ себѣ это желаніе и садилась у постели больной; здѣсь она скоро забывала свое горе и все, что касалось ея собственной жизни, и въ этомъ самозабвеніи она находила своего рода утѣшеніе.

Но для Натали все было кончено: медленно и безостановочно угасала ея жизнь. Приближеніе смерти не пугало ее: послѣ всѣхъ испытанныхъ потрясеній она находилась въ состояніи полной апатіи и почти постоянно дремала. Леди Эліоттъ не разъ задавала себѣ вопросъ, думаетъ ли о чемъ Натали? Видитъ ли во снѣ безоблачныя страны вѣчнаго покоя, рисуются ли передъ ней картины прошлаго, или ея дремота чужда всего этого и на нее нашло оцѣпенѣніе близкое къ смерти? Но бывали и свѣтлые промежутки, гдѣ сознаніе возвращалось къ больной: она долго глядѣла на леди Эліоттъ и въ глазахъ ея выражалось столько нѣжности и глубокой благодарности, что блѣдное лицо ея оживлялось и опять казалось красивымъ.

Такъ проходили мѣсяцы. Началъ рѣдѣть туманъ подъ окнами и наконецъ совсѣмъ исчезъ при появленіи весенняго солнца. Снова видна была зеркальная поверхность рѣки и мрачные дома на противоположномъ берегу.

Въ одинъ изъ такихъ солнечныхъ весеннихъ дней леди Эліоттъ сидѣла у постели Натали. Изъ открытаго окна вѣяло тепломъ и доносился съ набережной обычный неумолкаемый шумъ. Но вотъ послышались издали звуки шарманки и тамбурина; — они становились все яснѣе и наконецъ подъ самыми окнами раздался знакомый дѣтскій голосъ, который пѣлъ:

Oh Richard, oh mon Roi

L’univers t’abandonne…

Это были тѣ же странствующіе музыканты, что и въ Брайтонѣ. Натали проснулась, и леди Эліоттъ, желая доставить ей удовольствіе, приказала слугѣ позвать къ себѣ маленькаго пѣвца, а шарманщика и его спутницу провести въ одну изъ комнатъ нижняго этажа.

Нѣсколько секундъ спустя въ комнату больной вошелъ красивый, хорошо сложенный восьмилѣтній мальчикъ, аристократическія манеры котораго представляли странный контрастъ съ его бѣдной одеждой.

Лицо его поразило леди Эліоттъ. «Я должна узнать, кто его отецъ и мать», подумала она: «эти большіе сѣрые глаза съ свѣтлыми рѣсницами и бровями незнакомы мнѣ, но губы, носъ, лобъ… какое странное сходство!»

Она заговорила съ мальчикомъ по французски и спросила: «Откуда ты?

— Изъ Парижа.

— Какъ тебя зовутъ?

— Шарлемань!

— Какое смѣшное прозвище! Ты еще такой маленькій! Ну, Карлъ Великій, не пропоешь ли ты свою пѣсню для этой больной дамы, которая также француженка.

— Съ удовольствіемъ, развязно отвѣтилъ Шарлемань и, заложивъ руки за спину, пропѣлъ всю пѣсню Блонделя своимъ звонкимъ дѣтскимъ голосомъ, съ такимъ выраженіемъ, какъ будто принималъ къ сердцу каждое слово.

Натали была очень взволнована и такъ нѣжно поцѣловала маленькаго пѣвца, что тотъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее. Леди Эліоттъ дала ему деньги и уже хотѣла отпустить его, но видя по лицу больной, что присутствіе мальчика доставляетъ ей особенное удовольствіе, рѣшила оставить его у себя на нѣкоторое время.

— Не хочешь ли ты остаться съ нами? спросила она Шарлеманя. Я пойду къ твоему отцу и попрошу у него позволенія.

— Это не мой отецъ.

— Какъ, ты значитъ не сынъ этого шарманщика? Гдѣ же твой отецъ?

— Онъ далеко — онъ на небѣ!

— Бѣдное дитя! сказала леди Эліоттъ. Но зачѣмъ же твой отецъ ушелъ отъ тебя такъ далеко?

— Все это надѣлали злые люди. Мой отецъ былъ офицеръ въ красивомъ платьѣ, съ золотомъ и съ длинной саблей. Онъ былъ разъ въ Версалѣ, пришли изъ Парижа злые люди, хотѣли разграбить дворецъ; отецъ сталъ защищать короля и королеву своей саблей — и злодѣи убили его. Онъ былъ храбрый офицеръ и Delphica… какъ это… Delphica laura… Теперь у него лавровый вѣнокъ.

— Какъ! со смѣхомъ замѣтила леди Эліоттъ, ты толкуешь о лавровомъ вѣнкѣ и знаешь латинскія слова. Откуда ты научился всему этому?

— У мосье Реаль.

— Кто это мосье Реаль?

— Мой гувернеръ — онъ жилъ у насъ.

— А твоя мать? спросила леди. Эліоттъ.

— Развѣ нужно имѣть мать? У меня нѣтъ матери.

Леди Эліоттъ почувствовала искреннее состраданіе къ бѣдному ребенку, который повидимому даже не сознавалъ своего положенія. Она крѣпко обняла его и сказала: — Я буду твоей матерью! я постараюсь, чтобы тебѣ было хорошо у меня… Останься здѣсь съ этой больной дамой… Сиди смирно и не безпокой ее, — я тотчасъ же вернусь.

Шарманщикъ и дѣвушка съ тамбуриномъ сидѣли въ одной изъ комнатъ нижняго этажа и ждали возвращенія своего маленькаго товарища. Вмѣсто него вошла хозяйка дома.

— Мой другъ, обратилась она къ шарманщику, я желала бы поговорить съ вами относительно мальчика… Шарлеманя… Какое у него странное прозвище!

— У нихъ былъ въ домѣ полусумасшедшій гувернеръ, который говорилъ на разныхъ языкахъ. Вѣрно онъ и далъ ему эту кличку.

— Какъ зовутъ его?

— Должно быть Шарлемъ. Навѣрно не знаю, миледи, я не отецъ его.

— Да онъ говорилъ, что отецъ его былъ офицеръ и умеръ защищая короля.

— Онъ увѣренъ въ этомъ, и я не разубѣждаю его…

— Кто же ты такой?

— Шарманщикъ, какъ вы видите, и нищій, который долженъ заработывать себѣ хлѣбъ чуть ли не милостыней — французскій эмигрантъ, оплакивающій свою родину.

Искренній тонъ, которымъ были сказаны эти слова, сразу расположилъ леди Эліоттъ въ пользу бѣдняка.

— Мой другъ, спросила она его ласковымъ голосомъ, что побудило васъ бѣжать изъ Франціи?

— Я бывшій солдатъ пѣхотнаго Фландрскаго полка его величества короля и мой капитанъ маркизъ де Бариньи погибъ геройскою смертью въ ночь на 5 октября, въ Версалѣ, защищая жизнь короля и королевы. Голосъ разсказчика задрожалъ, но онъ овладѣлъ собою и продолжалъ: я видѣлъ, какъ онъ упалъ у дверей, ведущихъ въ опочивальню королевы, защищаясь одинъ противъ цѣлой толпы убійцъ; но это дало возможность королевѣ убѣжать вмѣстѣ съ дѣтьми въ покои короля… а тамъ явился Лафайетъ, этотъ мошенникъ, который командуетъ шайкой лавочниковъ и парикмахеровъ и величаетъ себя генераломъ. Но къ счастью мошенникъ всегда перебьетъ дорогу своему собрату. Лафайетъ завидовалъ герцогу Орлеанскому; — и одна армія негодяевъ должна была положить оружіе передъ другой — хорошее оружіе, нечего сказать! — сапожные ножи, ножницы, топоры, камни съ мостовой… У приверженцевъ короля были тогда ружья, пушки, пули и порохъ; мы могли бы такъ угостить ихъ, что вся эта сволочь улетѣла бы къ чорту… а намъ не позволили стрѣлять… Повѣрите ли, что многіе изъ насъ плакали какъ дѣти съ досады!

Разсказчикъ не могъ говорить отъ волненія и остановился.

— Чѣмъ же все это кончилось? спросила леди Эліоттъ.

— Кончилось тѣмъ, что они надѣли на пику голову моего дорогаго капитана, понесли въ Парижъ съ пѣніемъ и пляской и воткнули ее на площади противъ la Maison de Ville… Ну ужъ этого разумѣется я не могъ стерпѣть и вмѣстѣ съ нѣсколькими товарищами бросился среди бѣлаго дня въ толпу пьяныхъ бабъ, которыя, взявшись за руки, выплясывали свой проклятый танецъ кругомъ мертвой головы нашего капитана и пѣли: „vive le son du canon!“ — Вотъ, погодите, будетъ по вашему, крикнулъ я и прицѣлился въ нихъ изъ ружья… онѣ струсили и разсѣялись какъ вѣдьмы отъ креста. Мы сняли съ пики голову маркиза де Бариньи и снесли въ его домъ, въ С.-Жерменскомъ предмѣстья, на углу rue de Beaune и rue de Lille. Сколько было у насъ пролито слезъ тогда! Хотя капитанъ не былъ женатъ, но прислуга любила его какъ роднаго, особенно моя сестра, которая вмѣстѣ съ дочерью завѣдывала его хозяйствомъ. Мы достали гробъ, украсили его цвѣтами и хотѣли похоронить нашего капитана съ честью, какъ христіанина. Но подъ вечеръ собралась толпа передъ домомъ, тутъ были и проклятыя торговки, которыя шумѣли, что было мочи, ломились въ дверь и кричали: „выдайте намъ слугу маркиза, а то не оставимъ камня на камнѣ!“ Чтобы спасти своихъ, я хотѣлъ самъ выйдти къ нимъ и отбиваться на сколько хватитъ силъ, но сестра ухватилась за меня и упрашивала не оставлять ихъ. Тогда разъяренная толпа начала пускать ракеты въ домъ, — и черезъ нѣсколько секундъ все было объято пламенемъ. Я взялъ пріемнаго сына капитана на руки и вытащилъ племянницу и сестру изъ огня. Я хотѣлъ провести ихъ садомъ въ улицу Vorneuil; все шло хорошо и мы уже подходили къ калиткѣ, — какъ вдругъ сестра моя исчезла. Оказалось, что она вернулась въ домъ, чтобы спасти канарейку, которую очень любила и забыла захватить въ-торопяхъ… Она уже была на порогѣ съ клѣткой, но въ эту минуту обвалилась крыша и горящая балка убила ее вмѣстѣ съ птицей… Вотъ дочь моей сестры, — добавилъ разсказчикъ, указывая на дѣвушку съ черными, длинными косами.

— Что вамъ еще извѣстно о мальчикѣ? спросила леди Эліоттъ.

— Ничего кромѣ того, что онъ не сынъ капитана. Я слышалъ отъ сестры, что у ребенка очень знатный отецъ, который не хочетъ или не можетъ его признать, и капитанъ усыновилъ его. Нашъ капитанъ былъ такой добрый, заботился о ребенкѣ лучше роднаго отца, нашелъ ему гувернера и воспитывалъ какъ настоящаго французскаго дворянина…

— Куда дѣвался гувернеръ? спросила леди Эліоттъ.

— Я уже говорилъ вамъ, миледи, что это былъ такой чудакъ, что я всегда удивлялся, какъ можно держать въ домѣ такого учителя. Мнѣ говорили потомъ, что онъ былъ не сумасшедшій, а ученый философъ; не знаю, правда ли это, но онъ во всякомъ случаѣ не далеко ушелъ со своей философіей. Вмѣсто того, чтобы уйти изъ дому черезъ садъ, онъ бросился прямо въ толпу и — что съ нимъ сталось — одинъ Господь вѣдаетъ. Я ничего не слыхалъ о немъ съ тѣхъ поръ, потому что тогда же уѣхалъ изъ Франціи вмѣстѣ съ племянницей и мальчикомъ.

— Какъ васъ зовутъ?

— Пьеръ Леметръ, бывшій капралъ пѣхотнаго Фландрскаго французскаго полка его королевскаго величества.

— Мосье Пьеръ, спросила его задумчиво леди Эліоттъ, — не собираетесь ли вы опять вернуться въ Парижъ?

— Нѣтъ, миледи, на это нѣтъ никакой надежды, пока нашъ король допускаетъ такое положеніе дѣлъ, которое уже длится третій годъ. Кто теперь за короля — тотъ пропалъ. У его королевскаго величества вездѣ есть друзья и въ Кобленцѣ на Рейнѣ, и въ Англіи… только не въ Парижѣ… Скоро Франція сдѣлается такой страной, что всякій порядочный человѣкъ будетъ говорить о ней съ ужасомъ. Дошло до того, что хорошіе люди должны бѣжать изъ своей родины, а безбожниковъ принимаютъ съ почетомъ. Извѣстно ли вамъ, что герцогъ Орлеанскій опять вернулся въ Парижъ?

Леди Эліоттъ не знала этого.

— Да, какже, продолжалъ Леметръ — и еще съ какимъ тріумфомъ! Однако, добавилъ онъ съ тайнымъ злорадствомъ, — мы не разъ пѣли подъ его окнами одну пѣсню, которая для него хуже чумы и еще въ послѣдній разъ въ Брайтонѣ…

— Мосье Пьеръ, сказала леди Эліоттъ, — скажите мнѣ, не могу ли я что нибудь сдѣлать для васъ?

— Да благословитъ васъ Господь, миледи! отвѣтилъ эмигрантъ, тронутый до глубины души. — Значитъ вы на сторонѣ короля и его приверженцевъ?

— Не все ли равно, отвѣтила леди Эліоттъ уклончиво, — я всегда на сторонѣ несчастныхъ. Лучше поговоримъ о вашемъ дѣлѣ. Не хотите ли вы приняться за какое нибудь ремесло, я могу дать вамъ денегъ на обзаведеніе.

— Я когда-то занимался ружейнымъ мастерствомъ, отвѣтилъ Леметръ, — и если вы дѣйствительно хотите помочь мнѣ, то я охотно возьмусь приготовлять ружья для тѣхъ, которые пойдутъ на защиту короля…

Леди Эліоттъ улыбнулась. „Ну, твои ружья, подумала она, — не опасны для революціи и мало принесутъ пользы королю!“ Затѣмъ, обратившись къ Леметру, она сказала: „Ну хорошо, пріищите себѣ мастерскую и принимайтесь за работу. Племянница ваша займется вашимъ хозяйствомъ, а ребенка я возьму къ себѣ и буду воспитывать какъ сына“.

Бѣднякъ заплакалъ отъ радости.

— Что же! отдадите ли вы мнѣ Шарлеманя?

— Могу ли я отказать вамъ, отвѣтилъ Леметръ сквозь слезы. — Возьмите его, судьба вѣроятно назначила ему лучшую участь, чѣмъ ходить по улицѣ съ шарманщикомъ и распѣвать пѣсни…

— Что вы сдѣлаете со своей шарманкой?

— Я буду хранить ее до конца моей жизни, какъ святыню. Она будетъ напоминать мнѣ мою родину и все, что я потерялъ въ ней, а также ту, которая явилась ко мнѣ на помощь, какъ ангелъ съ неба…

Пьеръ Леметръ ушелъ съ своей племянницей. Леди Эліоттъ поспѣшила къ больной и застала маленькаго Шарлеманя у ея постели. Онъ сидѣлъ молча и задумчиво смотрѣлъ на блѣдное лицо Натали своими большими сѣрыми глазами.

Присутствіе ребенка освѣтило маленькій уединенный домъ въ Norfolk-Street'ѣ, какъ лучъ солнца. Съ утра до вечера слышался теперь его звонкій голосъ, смѣхъ, пѣніе. Натали, пробуждаясь отъ дремоты, съ радостной улыбкой слышала его болтовню и ласково глядѣла на него. Въ ея взглядѣ по временамъ выражалась такая безконечная грусть, что у леди Эліоттъ сжималось сердце. Ребенокъ представлялъ собою олицетвореніе жизни — Натали прощалась съ нею. Это была яркая картина жизни и смерти, печальные, потухающіе глаза умирающей представляли полный контрастъ съ блестящими, живыми глазами ребенка, полными огня и дѣтской веселости. Паденіе увядшихъ листьевъ осенью всегда возбуждаетъ въ насъ невольное чувство сожалѣнія, — а тутъ рядомъ была новая весна, — закатъ и восходъ солнца, прибыль и убылъ въ морѣ жизни, какъ бы падающая и поднимающаяся волна…

Иногда леди Эліоттъ долго вглядывалась въ красивыя черты ребенка, отъискивая сходство, поразившее ее въ первую минуту ихъ знакомства — но это сходство казалось ей теперь неуловимымъ. Дѣтское лицо часто представляетъ собою загадку, которая можетъ разрѣшиться только съ годами, когда черты принимаютъ опредѣленный характеръ. Что составляетъ главное различіе лицъ, какъ не извѣстное выраженіе, которое у взрослаго человѣка всегда тѣсно связано съ его внутреннимъ міромъ и прошлою жизнью, тогда какъ это же различіе между дѣтскими лицами болѣе или менѣе внѣшнее. Носъ и лобъ мальчика живо напоминали леди Эліоттъ знакомое лицо, но она не была убѣждена въ этомъ сходствѣ и старалась увѣрить себя, что воображеніе обманываетъ ее. Однако это не уменьшило въ ней участіе къ маленькому Шарлеманю, котораго она называла Шарлемъ. Она серьезно занялась его воспитаніемъ и нашла въ немъ природный умъ, быстрыя способности и любознательность. Аристократическое происхожденіе сказалось въ немъ, какъ только его одѣли въ приличное платье и онъ очутился въ свойственной ему сферѣ, но тѣмъ не менѣе тайна, покрывавшая прошлое ребенка, осталась неразъясненной. Для леди Эліоттъ было достаточно, что онъ круглый сирота, и она отъ всей души привязалась къ нему. Онъ платилъ ей взаимностью и называлъ матерью.

Наступилъ тихій майскій вечеръ. Темза была вся какъ въ огнѣ отъ яркихъ лучей заходящаго солнца. Фасады и окна дворцовъ Lambeth и Somerset, крыши и башни St. Mary, St. Dunstan, Темпля были покрыты- розоватымъ свѣтомъ, равно какъ и вся масса безъименныхъ церквей и домовъ, которые тянулись отъ нихъ во всѣ стороны. Воздухъ былъ теплый и прозрачный; съ рѣки доносился по временамъ легкій, свѣжій вѣтерокъ.

Натали проснулась и задумчиво глядѣла на отблескъ вечерней зари, отражавшійся на стѣнахъ и потолкѣ ея комнаты. На душѣ ея становилось все свѣтлѣе и спокойнѣе, и она съ кроткой улыбкой смотрѣла на сидѣвшую около нея леди Эліоттъ.

Въ это время маленькій Шарль, стоявшій у окна, громко воскликнулъ: „Посмотри, мама, какъ горитъ!“

Съ этими словами онъ указалъ на золотой крестъ на шпицѣ Тамиля, который казался весь въ огнѣ и ясно обрисовывался на голубомъ фонѣ безоблачнаго неба.

Больная зашевелилась. Она неожиданно приподняла правую руку и заговорила. Было ли это возвращеніе къ жизни или прощаніе съ нею? Она сняла съ шеи золотой медальонъ и подала его леди Эліоттъ: „Моему брату… въ Парижѣ!“ сказала она.

Это были ея послѣднія слова.

— Мама, крестъ погасъ, смотри, какъ стало темно! воскликнулъ опять Шарль.

Леди Эліоттъ подозвала его къ постели. „Молись за нее“, — сказала она.

Мальчикъ сложилъ руки и прочелъ „Отче нашъ“. Леди Эліоттъ бросилась рыдая на трупъ подруги своего дѣтства и покрыла его поцѣлуями.

— О чемъ ты плачешь, мама?

— Она умерла! воскликнула леди Эліоттъ сквозь слезы. Нѣсколько дней спустя послѣ похоронъ г-жи С. Мало леди Эліоттъ уѣхала изъ Лондона съ своимъ пріемнымъ сыномъ.

Они отправились въ Парижъ.

ГЛАВА XIV.
Леди Эліоттъ въ Парижѣ.

Наступилъ памятный для Парижа день 11 іюля 1791 года. Это былъ день торжественнаго погребенія Вольтера въ Пантеонѣ.

Леди Эліоттъ проснулась рано утромъ отъ громкаго звона колоколовъ и открыла окно. Солнце ярко свѣтило; со всѣхъ сторонъ слышалась музыка.

Домъ леди Эліоттъ находился почти на краю города въ улицѣ Miromésnil. Здѣсь въ предмѣстьѣ St.-Honoré, по близости Елисейскихъ полей, вдали отъ шума и суеты главныхъ парижскихъ улицъ поселилась она съ своимъ пріемнымъ сыномъ, — и для нея началось новое существованіе. Лондонъ, вся ея прошлая жизнь, были свѣжи въ ея памяти, но уже отошли на второй планъ, благодаря массѣ новыхъ впечатлѣній. Только они и могутъ спасти насъ отъ самихъ себя и тяжелыхъ воспоминаній и водворить миръ въ нашей душѣ. У леди Эліоттъ опять была цѣль въ жизни, — на рукахъ ея былъ ребенокъ и кромѣ того на ней лежалъ нравственный долгъ исполнить послѣднюю волю Натали.

Маленькій Шарль былъ внѣ себя отъ радости, что онъ снова въ Парижѣ, хотя и въ незнакомомъ ему кварталѣ и увѣрялъ леди Эліоттъ, что если она сведетъ его въ С.-Жерменское предмѣстье по ту сторону Сены, то ему извѣстны тамъ всѣ улицы. Еще наканунѣ онъ цѣлый день прыгалъ по всѣмъ комнатамъ, подбѣгалъ къ окнамъ, повторяя десятки разъ, что Парижъ гораздо красивѣе Лондона и что въ Лондонѣ страшно скучно, а въ Парижѣ весело. Но теперь мальчуганъ спалъ крѣпкимъ сномъ, не смотря на звонъ колоколовъ.

Леди Эліоттъ подошла къ нему и поцѣловала въ лобъ.

— Проснись! сказала она. — Посмотри, какъ свѣтитъ солнце. Слышишь ли ты, какъ звонятъ колокола?

— Что это такое, мама? спросилъ мальчикъ.

— Сегодня праздникъ. Ты одѣнешь нарядное платье и мы съ тобой поѣдемъ въ коляскѣ. Одѣвайся скорѣе и приходи ко мнѣ.

Маленькій Шарль соскочилъ съ постели, хлопая въ ладоши отъ радости, при мысли, что онъ надѣнетъ красное шелковое платье съ свѣтлыми пуговицами и бархатную шляпу съ перомъ.

Нѣсколько минутъ спустя онъ постучался въ дверь леди Эліоттъ и, остановившись на порогѣ, снялъ шляпу.

— Мама, экипажъ готовъ, сказалъ онъ, величественно кивнувъ ей головой, но тотчасъ же забылъ свою роль и бросившись къ ней, принялся цѣловать ей руки и платье.

— Тише, Шарль, ты испортишь свою шляпу, сказала леди Эліоттъ, слегка отталкивая его, потому что выраженіе лица мальчика опять напомнило ей знакомыя черты и пережитыя ею минуты невыразимаго блаженства и безконечнаго горя.

Леди Эліоттъ взяла его за руку и они вышли на улицу. Въ воздухѣ слышался оглушительный звонъ всѣхъ парижскихъ колоколовъ и издали доносился шумъ и говоръ громадной толпы народа, высыпавшей изъ домовъ по случаю предстоящаго празднества. Ночью шелъ сильный дождь, но теперь все ожило, все было свѣтло и полно веселіемъ. На голубомъ небѣ сіяло жаркое лѣтнее солнце, воздухъ былъ чистъ и прозраченъ и наполненъ благоуханіемъ цвѣтовъ и деревьевъ, которыми такъ богатъ Парижъ.

— Какъ здѣсь хорошо! воскликнулъ Шарль, сидя рядомъ съ леди Эліоттъ въ нарядной коляскѣ. — Посмотри, какъ скоро бѣгутъ лошади, я хотѣлъ бы имѣть такіе же быстрыя ноги… Тогда… Увижу ли я домъ, гдѣ жилъ мой отецъ? спросилъ онъ нерѣшительно, и лицо его приняло печальное выраженіе.

— Мой милый, домъ этотъ вѣроятно сгорѣлъ! Но ты не долженъ вспоминать объ этомъ. Ты знаешь, у тебя есть мать; она любитъ маленькаго Шарля не меньше его отца…

— Мама отчего въ Парижѣ такіе злые люди? Когда я выросту, я постараюся отомстить имъ за то, что они убили отца.

— Кто тебя научилъ говорить такія вещи? спросила леди Эліоттъ.

— Никто, я самъ придумалъ.

— Развѣ это хорошо? Ты не для того живешь на свѣтѣ, чтобы мстить и дѣлать зло другимъ!

— А они зачѣмъ такъ дѣлаютъ?

— Неужели, если ты встрѣтишь мальчика, который лжетъ или ведетъ себя дурно, то и ты станешь дѣлать то же самое?

— Нѣтъ, но если онъ меня побьетъ, тогда…

— Что тогда?

— Я также постараюсь прибить его какъ можно сильнѣе…

— А если онъ окажется сильнѣе тебя и выше ростомъ?

— Это будетъ нечестно съ его стороны.

— Что же ты сдѣлалъ бы съ нимъ въ томъ случаѣ?

Мальчикъ задумался.

— Но вѣдь онъ долженъ быть наказанъ: развѣ нельзя какъ нибудь наказать его?

— Конечно можно.

— Ну такъ скажи, мама.

— Предположимъ, ты видишь, что злой мальчикъ, который обидѣлъ тебя, упалъ въ воду, неужели ты не подалъ бы ему руку, чтобы спасти его?

— Да, я это сдѣлалъ бы!

— Какъ ты думаешь, что почувствовалъ бы онъ, если бы ты спасъ его отъ смерти?

— Ему сдѣлалось бы стыдно, отвѣтилъ Шарль съ просіявшимъ лицомъ, но минуту спустя онъ опять опечалился. — А если онъ не упадетъ въ воду, тогда что?

— Всегда есть тысяча случаевъ отплатить добромъ за зло — это единственный и лучшій способъ наказывать злыхъ людей. Понимаешь ли ты меня?

— Нѣтъ, я не понялъ, что ты говоришь, отвѣтилъ Шарль съ озабоченнымъ видомъ. — Но я буду дѣлать такъ, какъ ты совѣтуешь…

Коляска остановилась. Съ обѣихъ сторонъ передъ ними тянулись длинныя, необозримыя аллеи, наполненныя безчисленной нарядной толпой, которая медленно подвигалась впередъ среди говора, криковъ, музыки, колокольнаго звона. Іюльское утро озаряло эту величественную картину своими яркими золотистыми лучами.

— Бульвары! бульвары! вскрикнулъ мальчикъ внѣ себя отъ радости. Онъ бросился въ козламъ, махая своей маленькой шляпой, на которой развѣвалось перо.

Передъ ними былъ бульваръ Madelaine. Масса народа была такъ велика, что коляска леди Эліоттъ должна была примкнуть къ вереницѣ экипажей, ѣхавшихъ шагомъ вдоль бульвара.

ГЛАВА XV.
Похороны Вольтера.

Четыре ряда деревьевъ, составлявшихъ роскошныя и тѣнистыя аллеи тогдашняго бульвара Madelaine, были украшены пестрыми гирляндами цвѣтовъ на всемъ своемъ протяженіи; вѣнки висѣли чуть ли не на каждой вѣткѣ. Со всѣхъ крышъ, оконъ, развѣвались трехцвѣтныя знамена обновленной Франціи. Вездѣ виднѣлись радостныя, веселыя лица, праздничныя одежды, трехцвѣтныя ленты, банты, кокарды, шарфы, освѣщенные лѣтнимъ солнцемъ. Любовь къ родинѣ, гордое сознаніе одержанной побѣды, одинаково воодушевляли всѣхъ.

Куда дѣлись мрачныя лица, искаженныя страстью, фанатизмомъ, жаждой мести? Гдѣ палачи, наводившіе ужасъ на Версаль, убійцы де-Лонея, Флесселя и Фулона?.. Гдѣ же свирѣпая толпа рыночныхъ торговокъ, оборванцевъ, мясниковъ?.. Куда дѣлась революція?

Лѣтнее солнце, весенній сонъ свободы, предстоящее торжество преобразили дикія лица актеровъ страшной драмы. Революція сложила оружіе и улыбалась.

Сегодня она перевозитъ въ Парижъ бренные остатки великаго Вольтера изъ неосвященной земли, гдѣ они были преданы забвенію въ теченіе тринадцати лѣтъ. Самовластіе въ 1778 году лишило его церковнаго погребенія, — революція отвела ему лучшую церковь въ Парижѣ для послѣдняго успокоенія. Представители французской націи рѣшили, что церковь св. Женевьевы сдѣлается „Пантеономъ великихъ людей“, и что прахъ Вольтера удостоится чести погребенія въ ней.

Прошло много времени прежде чѣмъ экипажъ леди Эліоттъ проѣхалъ бульвары въ ряду другихъ экипажей. Каждая изъ боковыхъ улицъ приносила изъ средины города новыя толпы народа въ общій потокъ, который хотя медленно, но постоянно подвигался впередъ. Наконецъ, нѣсколько часовъ спустя, они достигли площади. Наступалъ полдень. Жаръ дѣлался все сильнѣе отъ яркихъ и палящихъ лучей солнца, колокола не умолкали и глухой шумъ внизу смѣшивался въ ихъ звономъ.

Впечатлѣніе было подавляющее. Леди Эліоттъ, сидя въ коляскѣ, ничего не видѣла, кромѣ колеблющагося необъятнаго моря головъ, ничего не слышала кромѣ смѣшаннаго гула и говора нѣсколькихъ сотъ тысячъ человѣкъ.

— Мама, воскликнулъ Шарль, взглянувъ на площадь, вотъ мѣсто, гдѣ была Бастилія.

У леди Эліоттъ сжалось сердце. Она вспомнила всѣ ужасы, которые когда-то слышала о Бастиліи, вспомнила о несчастномъ Жильберѣ. Въ такое же іюльское утро два года тому назадъ, среди криковъ разъяреннаго народа рушилась страшная тюрьма, представляя собою груду дымящихся развалинъ, и самое мѣсто ея сравняли съ землею.

— Мама, продолжалъ Шарль, — тутъ стояла прежде старая тюрьма съ толстыми черными стѣнами и темной башней; въ ней много сидѣло народу съ цѣпями на рукахъ и ногахъ. Я самъ видѣлъ эту тюрьму, башню и стѣны.

Мальчикъ замолчалъ, но черезъ минуту онъ опять заволновался.

— Иди сюда! крикнулъ онъ одной изъ молодыхъ дѣвушекъ, которыя съ тяжелыми корзинами на рукахъ пробирались сквозь толпу, чтобы достигнуть экипажей, стоявшихъ полукругомъ на площади.

— Камни Бастиліи! кричали торговки, — пятнадцать су… камни Бастиліи!

Одна изъ дѣвушекъ подошла къ экипажу леди Эліоттъ и стала раскладывать свой товаръ.

— Вотъ отличный камень, изъ самой средины тюрьмы, сказала она. — Не одинъ несчастный вздыхалъ надъ нимъ, плакалъ и проклиналъ своихъ притѣснителей… Онъ стоитъ немного дороже… двадцать, пять су… Купите его, сударыня — это лучшій камень изъ всей Бастиліи.

Леди Эліоттъ купила камень, но по всему ея тѣлу пробѣжала дрожь, когда она прикоснулась къ нему. Шарль также отобралъ себѣ нѣсколько камней, но тотчасъ же забылъ о нихъ и, стоя на козлахъ, весь погрузился въ созерцаніе величественнаго зрѣлища, представлявшагося его глазамъ.

— Мама, воскликнулъ онъ, — ты ничего не видишь!.. Вотъ они несутъ красивый гробъ, онъ весь покрытъ золотомъ, лавровыми вѣнками и краснымъ сукномъ… Они ставятъ гробъ на груду развалинъ — они воткнули надъ нимъ знамя съ золотыми буквами…

Громкій возгласъ толпы прервалъ слова Шарля. Сотни тысячъ, голосомъ привѣтствовали гробъ и знамя. Крикъ этотъ раздался на площади какъ раскатъ грома, которому вторили крики толпы, наполнявшей сосѣднія улицы, и замеръ въ воздухѣ.

Наконецъ, все стихло.

Началась торжественная музыка… Не слышно было ни малѣйшаго признака жизни въ этой громадной толпѣ, даже листья какъ будто заснули на деревьяхъ… Все замерло, только тишина и музыка чествовали память великаго человѣка. Но это длилось всего нѣсколько секундъ; опять зашумѣла и задвигалась народная масса. Все перемѣшалось; экипажи съѣзжались другъ съ другомъ, началась давка и. толкотня.

— Что съ тобой, Шарль? спросила леди Эліоттъ. — Отчего ты не разсказываешь, что дѣлается на площади.

— Посмотри на эту женщину! отвѣтилъ мальчикъ съ испугомъ…

— Какую женщину?

— Да вотъ эту, съ большими сѣрыми глазами и разорваннымъ платкомъ… чего она такъ смотритъ на тебя? Уже сколько времени она не сводитъ съ тебя глазъ, мама… у ней такіе страшные глаза!

— Гдѣ же ты видишь ее, Шарль? спросила леди Эліоттъ, приподымаясь немного съ своего мѣста.

— Вотъ тутъ, мама… Нѣтъ, ты ее не увидишь… она скрылась въ толпѣ…

Въ это время усилившаяся давка перемѣнила размѣщеніе группъ. Экипажи двинулись впередъ, народъ отхлынулъ по обѣ стороны, сторонясь отъ лошадей.

— Ахъ, какая страшная женщина! сказалъ Шарль… Я никогда не видалъ такихъ большихъ глазъ!..

— Не думай больше о ней. Становись лучше возлѣ меня и разсказывай, что увидишь.

— Я вижу золотую колесницу, запряженную двѣнадцатью бѣлыми лошадьми… Ахъ, какія красивыя лошади, у нихъ золотыя уздечки, а вся сбруя украшена цвѣтами; шесть человѣкъ въ красныхъ мантіяхъ и съ золотыми лентами на головѣ ведутъ лошадей. Знаешь ли, мама, они одѣты точно такъ, какъ Брутъ и Кассій на картинѣ въ нашей комнатѣ. Вотъ подходятъ другіе люди, снимаютъ гробъ съ развалинъ и ставятъ на колесницу… Но въ эту минуту маленькій разсказчикъ едва не выпалъ на мостовую, такъ какъ экипажъ получилъ сильный толченъ отъ подступившей къ нему толпы.

— Садись, Шарль, сказала леди Эліоттъ, ты и такъ все увидишь Шествіе пройдетъ мимо насъ.

Въ это время батальонъ національной гвардіи, одѣтый въ голубое съ трехцвѣтными кокардами, очищалъ мѣсто для тріумфальной колесницы Вольтера. Музыка, заигравшая торжественный маршъ, возвѣстила публикѣ, что шествіе двинулось въ путь. Барабанщики съ барабанами, покрытыми чернымъ крепомъ, музыка, артиллерія и пушки открывали кортежъ. Затѣмъ слѣдовало національное собраніе въ полномъ своемъ составѣ. Леди Эліоттъ съ невольнымъ любопытствомъ и чувствомъ глубокаго уваженія разглядывала фигуры, головы и лица этихъ людей, которые ломали окостенѣвшія традиціи міра, чтобы водворить на ихъ мѣсто новыя идеи и порядки. Мирабо уже не было между ними. Этотъ геніальный ораторъ умеръ во-время, чтобы сохранить свою славу, честь и иллюзіи. Но тутъ были другіе, которыхъ леди Эліотъ узнала по портретамъ: Сіэссъ, — смѣлый прелатъ; Лафайэтъ, герой, сражавшійся за свободу въ Новомъ и Старомъ Свѣтѣ, одѣтый въ мундиръ начальника національной гвардіи; рядомъ съ нимъ и другими представителями націи шелъ герцогъ Орлеанскій. Лицо его было спокойно, въ походкѣ замѣтна была особенная увѣренность.

Вся кровь бросилась въ голову леди Эліоттъ, и сердце болѣзненно забилось въ ея груди при видѣ этого знакомаго и ненавистнаго для нея лица.

— И этотъ между ними! невольно воскликнула она.

— Кто, мама? спросилъ Шарль.

Леди Эліоттъ ничего не отвѣтила. Лицо, взволновавшее ее, исчезло, и мѣсто его заступила торжественная колесница, которую везли двѣнадцать бѣлыхъ лошадей по четыре въ рядъ. Она представляла подобіе древнихъ римскихъ колесницъ, была вся выложена золотомъ и съ золотыми колесами. Шесть человѣкъ вели лошадей подъ уздцы; всѣ они были въ древней римской одеждѣ, въ тогахъ, сандаліяхъ и съ золотыми обручами на головахъ. Революція сочувственно относилась къ классическому міру, высоко ставила гражданскую доблесть римлянъ и подражала имъ во всемъ, даже въ одеждахъ. На саркофагѣ, который былъ также сдѣланъ по древнему образцу, виднѣлось мраморное изображеніе Вольтера въ лежачемъ положеніи съ короной на головѣ. За колесницей шелъ парижскій муниципалитетъ, магистратъ, ремесленники, коллегіи, университетъ, работники, люди, раззорившіе Бастилію, въ красныхъ колпакахъ съ добытыми тамъ цѣпями и ядрами, съ знаменемъ, которое развѣвалось нѣкогда на башнѣ Бастиліи, съ заржавленнымъ оружіемъ и пиками. Къ одной изъ нихъ былъ прикрѣпленъ листъ съ словами: „это желѣзо освободило насъ“. Пику эту несла молодая дѣвушка, одѣтая амазонкой. Въ день взятія Бастиліи она сражалась наравнѣ съ мужчинами и потому шла вмѣстѣ съ ними, сопровождая тріумфальную колесницу Вольтера.

Актеры и актрисы всѣхъ парижскихъ театровъ замыкали шествіе, одѣтые въ пестрыхъ восточныхъ костюмахъ и въ классическихъ одеждахъ героическаго періода древней Греціи. Они несли пирамиду съ названіями всѣхъ произведеній Вольтера, позолоченный ящикъ съ его сочиненіями и его статую, украшенную лавровымъ вѣнкомъ. При видѣ всего этого, маленькій Шарль пришелъ въ полный восторгъ и засыпалъ вопросами леди Эліоттъ, такъ что она едва успѣвала отвѣчать ему.

— Значитъ Вольтеръ былъ поэтъ, мама, и написалъ много сочиненій и прославилъ эти древніе народы? Вѣдь онъ сдѣлалъ хорошее дѣло… Зачѣмъ же его посадили въ Бастилію?

— Вольтеръ сидѣлъ въ тюрьмѣ по злобѣ своихъ враговъ, которые ненавидѣли и преслѣдовали его, потому что онъ всегда говорилъ правду.

— Неужели бываютъ такіе злые люди! Развѣ не гадко запереть кого нибудь въ тюрьму за то, что онъ говоритъ правду?

— Разумѣется, это не хорошо, отвѣтила леди Эліоттъ. Но ты самъ видѣлъ, что Бастилія раззорена, и теперь уже ни одного человѣка не запрутъ напрасно въ тюрьму.

— Куда же дѣвались враги Вольтера?

— Ихъ забыли. Потомство помнитъ только тѣхъ, кто при жизни говорилъ правду и готовъ былъ вынести страданія, заключеніе и даже смерть изъ-за своихъ убѣжденій, сказала леди Эліоттъ, воодушевляясь все болѣе и болѣе и забывая, что говоритъ съ ребенкомъ. Враги Вольтера умерли безслѣдно, продолжала она, а онъ живъ. Его мысли и чувства воодушевляютъ всю эту толпу…

Маленькій Шарль съ удивленіемъ глядѣлъ на нее. Слова были непонятны для него, но оживленная рѣчь леди Эліотгъ, ея взволнованный голосъ произвели глубокое впечатлѣніе на его дѣтскую душу. Какъ хороша казалась она ему въ эту минуту!

ГЛАВА XIV.
Еще о Вольтерѣ.

Съ бульвара послышался громкій единодушный крикъ толпы, привѣтствовавшей прибытіе кортежа. Всюду была музыка, хоры, пѣвшіе торжественные гимны, и все время не умолкали пушки и колокола; дома какъ будто ожили отъ множества знаменъ и платковъ, которые развѣвались на крышахъ и во всѣхъ окнахъ; бульвары, улицы, площади были усѣяны народомъ. Пока процессія шла вдоль бульваровъ, экипажи спѣшили опередить ее въ объѣздъ изъ улицы St-Antoine узкими переулками, которые были теперь совершенно пусты, и миновавъ величественный соборъ Notre-Dame и Пале-Рояль, созданный нѣкогда Ришелье и сдѣлавшійся очагомъ революціи, они выѣхали на площадь Людовика XV. Тутъ опять появилось солнце и зелень. Было уже далеко за полдень. На заднемъ фонѣ виднѣлись Елисейскія поля, которыя въ тѣ времена больше походили на лѣсъ, чѣмъ на мѣсто прогулки, хотя и тогда существовала „большая аллея“, ведущая изъ Longchemps къ Bois de Boulogne. Посреди площади, которая до сихъ поръ носитъ свое прежнее названіе, стояла конная статуя Людовика XV, а отсюда изъ-за верхушекъ каштановыхъ деревъ дворцоваго замка виднѣлись голубовато-стальныя крыши Тюльери.

Процессія перешла площадь Людовика XV, Тюльерійскій садъ потянулась вдоль набережной къ Pavillon de Hore и Pont-Royal’ю. Отсюда виднѣлся Парижъ, освѣщенный вечернимъ солнцемъ, представляя собою роскошное, волшебное зрѣлище. Ярко сверкало золото на куполѣ Академіи; обѣ четырехъугольныя башни Notre-Dame обрисовывались на небѣ точно скроенныя изъ облаковъ, чудно группировались сплошныя голубоватыя массы cité, университета, старыхъ кварталовъ Парижа съ ихъ фантастическими профилями, углами, шпицами, среди окружающихъ ихъ куполовъ, башенъ, церквей. Сколько красокъ въ этой картинѣ и какая удивительная тишина въ воздухѣ. Только и слышенъ шопотъ и шумъ рѣки, протекающей черезъ городъ. Сена лѣтомъ въ тихую погоду вся голубая, острова лежатъ на ней какъ плавающіе букеты цвѣтовъ и мосты кажутся висящими надъ водой.

Процессія, перейдя Pont-Royal, вступила на набережную, которая съ этого дня носитъ названіе „Quais Voltaire“ и остановилась передъ однимъ домомъ, который былъ весь покрытъ пальмовыми листьями и розами, такъ какъ здѣсь умеръ Вольтеръ тринадцать лѣтъ тому назадъ. Въ тотъ же моментъ изъ дому вышла молодая женщина рѣдкой красоты, окруженная толпой молодыхъ дѣвушекъ въ бѣлыхъ платьяхъ, и положила на гробъ Вольтера пышный розовый вѣнокъ при торжественномъ пѣніи поставленныхъ кругомъ хоровъ. Это была дань дочери, — послѣдній подарокъ любви.

Леди Эліоттъ была растрогана до слезъ.

— Это г-жа Вольтеръ, сказала она своему маленькому спутнику. — Счастливая, ее любилъ самый великій человѣкъ восемнадцатаго столѣтія той высокой, чистой любовью, которую можетъ чувствовать только отецъ къ дочери. На ея рукахъ скончался Вольтеръ. Умирая онъ завѣщалъ богатое наслѣдство своего ума всему міру, а сердце его всецѣло принадлежало ей одной… Видишь ли ты это, Шарль? добавила она, указывая на фасадъ дома, гдѣ среди пальмовыхъ листьевъ и розъ красовалась крупная надпись: „Son esprit est partout, et son coeur est ici“.

Но мальчикъ былъ занятъ совсѣмъ другимъ.

— Мама! воскликнулъ онъ испуганнымъ голосомъ, опять эта женщина… это ея глаза… Какъ она на тебя смотритъ… кажется хочетъ пробраться къ намъ… Мама, берегись ея!»

Леди Эліоттъ посмотрѣла въ ту сторону, куда ей указывалъ мальчикъ и увидѣла въ толпѣ женщину съ большими темно-сѣрыми глазами, которые были пристально устремлены на нее. Лицо ея было худое, изнуренное, и она казалась такой несчастной, что леди Эліоттъ почувствовала къ ней искреннее состраданіе. «Вѣроятно бѣдняжка хочетъ обратиться ко мнѣ за помощью, подумала она, неужели я стану избѣгать ея».

Леди Эліоттъ наклонилась изъ экипажа, чтобы подозвать ее, но въ эту минуту процессія опять двинулась въ путь и женщина исчезла въ толпѣ.

Немного погодя шествіе остановилось передъ Thйвtre Franзais, который въ то время находился на лѣвомъ берегу Сены по близости Люксембурга. Здѣсь пропѣты были торжественные гимны въ честь великаго человѣка, завѣщавшаго французскому театру свои произведенія. Недалеко отсюда по сосѣдству съ Jardin des Plantes находилась церковь св. Женевьевы, на которой во все время революціи красовалась надпись: "Великимъ людямъ — благодарная родина, — Національный Пантеонъ! "

Процессія достигла Пантеона уже при закатѣ солнца. Здѣсь прахъ Вольтера былъ торжественно снятъ съ колесницы и поставленъ подъ сводами церкви между могилами Декарта и Мирабо.

ГЛАВА XVII.
Семирамида въ театрѣ.

На слѣдующій вечеръ на всѣхъ парижскихъ театрахъ давались піесы Вольтера. Революція, уничтожившая всѣ привиллегіи, отняла ихъ у Théâtre National и Théâtre Franèais, которые до этого пользовались исключительнымъ правомъ представленія трагедій и такъ называемыхъ высшихъ комедій. Расинъ, Корнель, Мольеръ, Вольтеръ сдѣлались теперь достояніемъ и низшихъ театровъ, какъ общая національная собственность, которою могъ пользоваться каждый.

Леди Эліоттъ отправилась въ Théâtre Franèais. Маленькій Шарль остался дома.

Въ этотъ вечеръ въ Théâtre Franèais былъ особенно большой наплывъ народа, такъ какъ въ представленіи участвовали лучшіе артисты того времени, и вдобавокъ распространился слухъ, что королевское семейство будетъ также присутствовать тутъ. Послѣ неудачной попытки къ бѣгству король и королева въ первый разъ появлялись въ публикѣ и должны были опять встрѣтиться лицомъ къ лицу съ революціею и съ своими подданными. Быть можетъ и на этотъ разъ у короля было серьезное намѣреніе помириться съ народомъ, но такова уже была судьба этого несчастнаго человѣка, что онъ все дѣлалъ на половину. Для него было только два исхода: или встать во главѣ революціи, или во главѣ ея враговъ. Онъ не дѣлалъ ни того ни другаго, и постоянно колебался между революціей и контръ-революціей и самъ приготовилъ себѣ гибель, благодаря своей нерѣшительности. Королева отличалась совершенно иными свойствами. Для гордой дочери Маріи Терезіи не существовало ни колебаній, ни полумѣръ, — и она была тѣмъ болѣе достойна сожалѣнія, что не смотря на всю свою энергію могла только страдать и терпѣть. Если бы она родилась мужчиной, и была политическимъ дѣятелемъ, полководцемъ, королемъ Франціи, то революція представила бы собою совершенно иное зрѣлище. Вмѣсто случайной безобразной рѣзни свѣтъ увидѣлъ бы правильный открытый бой, гдѣ храбрости противопоставлена храбрость, принципъ противъ принципа. Но къ несчастію Марія Антуанета была женщина, и на ея долю выпало одно мученичество, но и въ тѣхъ оковахъ, которыя связывали ее, народъ видѣлъ въ ней львицу.

Она возмущалась до глубины души, слѣдуя за невѣрными, нерѣшительными шагами короля, и все-таки слѣдовала за нимъ. Какъ должно было обливаться кровью сердце этой женщины при каждой новой уступкѣ революціи. Но она была женой и матерью, и что значило униженіе, если можно было этимъ путемъ купить жизнь мужа и дѣтей! Когда король заявилъ о своемъ рѣшеніи ѣхать въ театръ, чтобы угодить народу, чествовавшему Вольтера, королева была недовольна и охотно воспротивилась бы этому намѣренію. Но она молчала и отправилась вмѣстѣ съ королемъ и дѣтьми въ Théâtre Franèais, который помѣщался на концѣ улицы того-же имени, нынѣшней rue de l’Odeon.

Когда карета леди Эліоттъ приблизилась къ театру, она увидѣла королевскіе экипажи, въѣзжавшіе во дворъ. Это были старинныя парадныя кареты, украшенныя коронами, лиліями, съ лакеями въ ливреяхъ и парикахъ, пажами, форрейторами, запряженныя красивыми лошадьми. Еще не утратился наружный блескъ старой монархіи и великаго короля, но онъ уже не производилъ никакого впечатлѣнія на толпу. Театральный дворъ былъ наполненъ народомъ, но ни одна рука не шевельнулась, чтобы снять шляпу и поклониться королевской фамиліи.

Королевскіе экипажи отъѣхали и на ихъ мѣста стали подъѣзжать другіе. Леди Эліоттъ приказала своей каретѣ пріѣхать за ней къ одиннадцати часамъ.

Контрастъ между солнечнымъ свѣтомъ на улицѣ и тусклымъ ламповымъ освѣщеніемъ, распространявшимся со всѣхъ стѣнъ и во всѣхъ корридорахъ, произвелъ тяжелое впечатлѣніе на леди Эліоттъ, которое однако скоро разсѣялось, такъ какъ ее сильно занималъ вопросъ: какая піеса будетъ дана въ этотъ вечеръ: Ирена или Эдипъ? Съ этою мыслью она стала подниматься по широкой лѣстницѣ, ведущей къ ложамъ, но тутъ на одной изъ колоннъ увидѣла слѣдующую афишу, напечатанную крупными буквами:

SEMIRAMIS Tragédie en cinq actes et envers. Par M-r de Voltaire. Acteurs: Semiramis, reine de Babylone — M-elle Sаinval. Arsace, ou Ninias, fils de Semiramis — M-r Talma.

*  *  *

Леди Эліоттъ не дочитала афиши. Она чувствовала, какъ кровь бросилась ей въ голову. Семирамида — убійца своего мужа!… Арзасъ!… Эти имена растревожили старыя раны и воспоминанія. — А вернусь домой, подумала она. Мнѣ казалось, что все забыто… а все также свѣжо въ сердцѣ, какъ будто это было вчера. Но ей стало досадно на свое малодушіе, и она рѣшилась преодолѣть себя. Собравшись съ мужествомъ, она увѣренною поступью поднялась на лѣстницу и заняла свое мѣсто въ ложѣ. Ни одинъ посторонній человѣкъ не замѣтилъ бы и тѣни волненія на ея лицѣ. Но она страдала невыносимо, и чтобы разсѣять себя, внимательно разглядывала театръ, ложи, публику, туалеты. Théâtre Franèais считался тогда первымъ изъ всѣхъ парижскихъ театровъ. Зала его была очень велика и славилась своимъ великолѣпнымъ освѣщеніемъ и убранствомъ; вездѣ было серебро и голубой цвѣтъ и на всемъ лежалъ еще отпечатокъ аристократизма и монархизма, при которыхъ особенно процвѣтали парижскіе театры. Театральное искусство, какъ и всякое другое, преимущественно держится аристократіей и высшими достаточными слоями общества; блескъ двора, мундировъ, блестящихъ туалетовъ также необходимы ему, какъ свѣтъ большой люстры. Но съ наступленіемъ революціи въ рядахъ аристократовъ сдѣлались большіе пробѣлы. Когда національное собраніе лишило ихъ титуловъ, гербовъ, привиллегій и даже части ихъ имущества, то высшее дворянство эмигрировало изъ Франціи и примкнуло къ полчищамъ, которыя образовывались тогда въ Германіи для крестоваго похода противъ революціи. Только немногіе приверженцы короля и королевы остались съ ними, но они уже не выдѣлялись изъ толпы своими яркими роскошными костюмами. Они всѣ были въ темныхъ или черныхъ одеждахъ; такого же цвѣта были и платья дамъ, ихъ перчатки, вѣера, ленты въ напудренныхъ волосахъ, что придавало траурный оттѣнокъ униженной королевской власти и производило крайне тяжелое впечатлѣніе. Зрители же республиканскихъ убѣжденій по своей внѣшности представляли съ ними полный контрастъ, такъ что казалось, какъ будто видишь передъ собою два различныхъ міра. Республиканцы не носили пудры; туалетъ женщинъ напоминалъ древнюю римскую одежду; у нихъ были короткія тальи, античные кушаки, гребни, пряжки и вуали римскихъ матронъ. На леди Эліоттъ былъ простой, но изысканный нарядъ. Одно, что бросалось въ глаза въ ея туалетѣ и составляло контрастъ съ красотой ея молодаго лица — это былъ вдовій маленькій чепчикъ à la Marie Stuart, которымъ были на половину прикрыты ея роскошные волосы. Этотъ чепчикъ она надѣла утромъ, выѣзжая изъ Брайтона, и съ тѣхъ поръ никогда не являлась безъ него въ публикѣ. Королевская ложа была у самой сцены и всего больше привлекла вниманіе леди Эліоттъ. Королева была^- вся въ черномъ. Правильныя, красивыя черты лица ея носили отпечатокъ сильныхъ, но мужественно вынесенныхъ страданій. Глаза смотрѣли спокойно, ни одна рѣсница не дрогнула, когда она, войдя въ ложу, бросила взглядъ на партеръ. Ее встрѣтили шиканьемъ. Она не сдвинулась. Ея большое овальное лицо, съ орлинымъ носомъ и рѣзко очерченной губой Австрійскаго дома ни на минуту не утратило своего надменнаго выраженія. Она только слегка зажмурила глаза и презрительно сжала губы, но когда она положила свою прекрасную, сильную руку на бархатъ балюстрады, то казалось, какъ будто она хотѣла ею раздавить весь народъ, еслибы это было въ ея власти! Но вотъ она сѣла и взяла маленькаго дофина на руки. Все лицо ея преобразилось; она уже не видѣла болѣе угрожающей толпы; забыла, что она униженная королева, оскорбленная женщина, и что ее окружаютъ враги, — ею овладѣло одно чувство, что она держитъ на рукахъ дофина, своего любимаго ребенка, — и слеза упала изъ ея блестящихъ глазъ. Ребенокъ вопросительно посмотрѣлъ на мать, какъ будто спрашивая, о чемъ она плачетъ. Бѣдное дитя, она плачетъ о тебѣ и клянетъ судьбу, зачѣмъ ты родился королевскимъ принцемъ во Франціи! Дофину было тогда шесть лѣтъ. У него было лицо Бурбоновъ, но не тупое, апатичное лицо отца, а полное жизни и энергіи, напоминавшее его предка Людовика XIV, родъ котораго долженъ былъ угаснуть съ нимъ. Его сестра, тринадцатилѣтняя М-me Royale была живой портретъ матери; у ней были тѣ-же голубые глаза, высокій лобъ, орлиный носъ и бѣлокурые вьющіеся волосы, которыми нѣкогда такъ восхищался герцогъ Шуазель, видѣвшій Марію Антуанетту въ дѣтствѣ, а позднѣе французскіе крестьяне, когда она переѣзжала съ тріумфомъ границу Франціи, въ качествѣ невѣсты дофина. Рядомъ съ M-me Royale сидѣла дама съ серьезными миловидными чертами лица, въ которомъ было столько красоты и доброты, что она казалась какимъ-то неземнымъ существомъ. Это была M-me Elisabeth, сестра короля, вѣрная подруга королевы, раздѣлявшая всѣ ея страданія. За ней виднѣлась г-жа Ламбалль, красавица изъ красавицъ, которую не могло обезобразить ни время, ни горе, ни сердечныя огорченія — бѣлая роза, которой суждено было погибнуть въ красномъ потокѣ собственной крови. Въ самой глубинѣ ложи сидѣлъ король Франціи. Онъ былъ въ тѣни, и потому лица его нельзя было разглядѣть, а только виднѣлась его широкоплечая, толстая фигура. Но вотъ позвонилъ колокольчикъ. Публика заняла свои мѣста и занавѣсъ поднялся. Сцена изображала большой портикъ съ колоннами; вдали виднѣлись террассы и дворецъ Семирамиды. Направо былъ храмъ маговъ, налѣво мавзолей, который царица воздвигла своему убитому мужу. Упоенная успѣхами, почестями, сознаніемъ своего величія, утопая въ наслажденіяхъ, она не чувствовала никакихъ угрызеній совѣсти въ теченіе долгихъ лѣтъ, но теперь на закатѣ жизни сознаніе совершеннаго ею преступленія проснулось въ ней, не даетъ покоя ни днемъ, ни ночью. Видѣнія преслѣдуютъ ее. подземные голоса изъ могильнаго свода кричатъ ей: «Семирамида — ты убійца». Наконецъ ей снится сонъ. Она созываетъ своихъ маговъ и тѣ, объяснивъ значеніе сна, говорятъ ей, что только одинъ человѣкъ можетъ искупить ея грѣхъ и что этотъ человѣкъ молодой полководецъ Арзасъ, не задолго передъ тѣмъ усмирившій возстаніе въ одной изъ провинцій, подвластныхъ Семирамидѣ. «Арзасъ — мое спасеніе!» говоритъ царица и отдаетъ приказаніе, чтобы молодой герой, избранный богами, вернулся къ ея двору. Арзасъ, — роль котораго исполнялъ знаменитый актеръ Тальма, только что выступившій на сцену, — возвращается въ Вавилонъ въ сопровожденіи своего друга Митрана. Главный магъ Орозсъ съ свитой другихъ маговъ встрѣчаетъ Арзаса и таинственно, неясными намеками, сообщаетъ ему, что онъ не сынъ стараго мудреца, воспитавшаго его, что его отецъ погибъ отъ преступленія, и онъ, Арзасъ, по волѣ боговъ, долженъ отомстить за него. Арзасъ глубоко возмущенъ этимъ извѣстіемъ, — онъ хватается за мечъ, чтобы поразить убійцу отца… Въ этотъ моментъ входитъ Семирамида; маги и Арзасъ удаляются. Царица является передъ зрителями блѣдной, измученной женщиной; ее нресѣдуетъ прошлое; ей кажется, что она видитъ тѣнь Нина, своего умершаго мужа. М-elle Сенваль, одна изъ лучшихъ трагическихъ актрисъ, извѣстная еще въ царствованіе Людовика XV, играла роль Семирамиды. Игра ея производила потрясающее впечатлѣніе. Мученія совѣсти, раскаяніе преступной царицы, ея отчаяніе, — все это было выражено талантливой актрисой съ неподражаемымъ искусствомъ. Отана, наперстница Семирамиды, старается успокоить ее. «Не ты приготовляла ядъ» — говоритъ она царицѣ — «не ты подала его твоему мужу: это сдѣлалъ Ассуръ; развѣ не живетъ онъ въ славѣ и покоѣ при твоемъ дворѣ? Если Ассуръ спокоенъ, то чего трепетать Семирамидѣ»?.. «Напрасно» (возражаетъ Семирамида), "Напрасно пытаешься ты умиротворить это бѣдное сердце:

"Чѣмъ священнѣе союзъ, тѣмъ больше преступленіе.

«Я была его женой, Отана».

Леди Эліоттъ содрогнулась. Ей показалось, что актриса пристально смотритъ на нее и къ ней одной обращается съ этими словами, поднимая руки къ небу.

Наконецъ Отанѣ удается успокоить царицу и вызвать въ ней надежду извѣстіемъ о пріѣздѣ Арзаса. Семирамида видитъ молодаго полководца, влюбляется въ него и приказываетъ устроить свадебное пиршество. Она хочетъ увѣнчать свое преступленіе новымъ преступленіемъ, такъ какъ Арзасъ ея родной сынъ и любитъ Азему.

Въ трогательной сценѣ между двумя влюбленными Арзасъ говоритъ Аземѣ:

«Небо наконецъ отомститъ царицѣ»…

Едва были произнесены эти слова, какъ въ партерѣ и въ верхнихъ ярусахъ послышались громкія рукоплесканія и крики одобренія; всѣ взоры были устремлены на королевскую ложу. Марія Антуанетта опустила глаза.

Шумъ былъ такъ великъ, что представленіе остановилось на нѣсколько минутъ. Когда все успокоилось, Азема возразила Арзасу:

"Пусть шумитъ народъ въ своемъ гнѣвѣ.

«Это продажное эхо продажнаго голоса»…

При этихъ строфахъ послышались апплодисменты роялистовъ. Другая часть публики, составлявшая большинство, принялась шикать и принудила ихъ къ молчанію.

Вслѣдъ за этимъ уже каждое слово актеровъ вызывало апплодисменты или шиканье той или другой партіи.

Наконецъ, когда на сценѣ произнесены были извѣстныя строфы трагедіи:

"Монархъ безъ государства — утраченный блескъ,

«Окруженный могуществомъ — но плѣнникъ!»

— Bravo, bravissimo! закричали разомъ сотни голосовъ со всѣхъ ярусовъ и въ партерѣ.

Марія Антуанетта все ниже и ниже наклоняла голову. Она хотѣла скрыть свои слезы — слезы безсильной ярости.

Многіе изъ тогдашнихъ актеровъ были роялисты и относились съ искреннимъ состраданіемъ къ несчастному королевскому семейству. Молодая актриса, исполнявшая роль Аземы, смѣло выступила на авансцену, низко поклонилась королевской ложѣ и произнесла съ глубокимъ чувствомъ слова поэта:

«Je viens avec transport embrasser vos genoux!»

Затѣмъ, обращаясь къ публикѣ, она продолжала:

"Не думаютъ ли ваши вожди увѣнчать свое кровавое дѣло,

«Повелѣвая вамъ оскорблять беззащитную женщину»?..

Этими словами молодая актриса думала пристыдить и успокоить толпу. Дѣйствительно, публика сразу умолкла, и послышалось нѣсколько робкихъ возгласовъ: «Да здравствуетъ королева!»

Но это продолжалось всего одну секунду, а затѣмъ поднялся страшный шумъ; нѣсколько якобинцевъ вскочили на сцену съ дикимъ крикомъ: «Долой Семирамиду! Долой убійцу!» и еслибы другіе актеры не скрыли во-время m-elle Рокуръ, исполнявшую роль Аземы, то ее вѣроятно растерзали бы на куски.

Ярость толпы уже не знала никакой удержи…

Королевская фамилія поспѣшно оставила театръ и, скрывшись потаеннымъ ходомъ, отправилась въ Тюльери.

Представленіе не могло продолжаться; народъ не интересовался больше Вольтеровской Семирамидой. Всѣ бросились къ выходу: роялисты, республиканцы, мужчины, женщины, дѣти. Слышались крики, брань, проклятія, мольбы, плачъ дѣтей.

Леди Эліоттъ была такъ взволнована, что не чувствовала никакого страха и, выйдя изъ своей ложи, машинально послѣдовала за разъяренной бушующей толпой.

ГЛАВА XVII.
Леди Эліоттъ встрѣчаетъ свою соотечественницу.

Леди Эліоттъ вышла на театральный дворъ. Но тутъ была такая же паника, давка, шумъ какъ на пожарѣ, — каждый думалъ только о томъ, какъ бы ему поскорѣе добраться до выхода, и черезъ это общая сумятица еще больше усиливалась. Слышались угрозы, брань, вскрикиванія женщинъ, грубый смѣхъ, неприличныя слова… Проснулись дикіе животные инстинкты массы; присутствіе женщинъ еще больше возбуждало ихъ.

Леди Эліоттъ, на сколько возможно, держалась въ сторонѣ отъ толпы. Ея гордая осанка, спокойный, увѣренный взглядъ, пока ограждали ее отъ оскорбленій. Но вдругъ она услышала за собой хриплый, угрожающій голосъ.

— Что, попалась, аристократка! воскликнулъ человѣкъ въ красной шапкѣ съ большой трехцвѣтной кокардой. Верхнее платье висѣло у него на плечѣ; рукава грязной, пропитанной потомъ рубашки были засучены. Его обнаженная жилистая рука протянулась къ леди Эліоттъ съ видимымъ желаніемъ обнять ее.

— Вы ошибаетесь, мой другъ, я не аристократка, я сочувствую народу и искренно сожалѣю, что онъ забываетъ свое достоинство.

— Старая пѣсня! Эти разговоры ни къ чему не поведутъ! Sacre tonnere! На что намъ свобода, если мы даже не смѣемъ поцѣловать аристократку!

Леди Эліоттъ остановилась. Свѣтъ фонаря освѣщалъ ея лицо.

— Sapristi! до чего ты хороша! — воскликнулъ онъ, снова дѣлая понытку обнять ее. Но рука его сразу опустилась. Леди Эліоттъ взглянула на него своими темными глазами, и взглядъ этотъ приковалъ его на мѣстѣ, потому что народъ въ минуту ярости похожъ на дикаго звѣря, которому нужно смѣло смотрѣть въ глаза, чтобы укротить его.

Представитель народа стоялъ передъ нею, потупившись.

— Чего ты смотришь на меня, аристократка! — проговорилъ онъ въ смущеніи.

— Есть у тебя дочь? — спросила леди Эліоттъ.

Суровое лицо республиканца оживилось недобрымъ огнемъ.

— Не напоминай мнѣ объ этомъ! — крикнулъ онъ съ бѣшенствомъ иначе клянусь небомъ я размозжу тебѣ голову! Да, у меня была дочь, — продолжалъ онъ болѣе кроткимъ голосомъ. Она была красива какъ картина, умна и добра, какъ ангелъ. Я гордился ею и берегъ какъ зѣницу ока. Но проклятый аристократъ соблазнилъ ее и она бросилась въ Сену… Я еще разъ увидѣлъ ее въ моргѣ… При этихъ словахъ крупная слеза скатилась по его грязной щекѣ и оставила на ней широкій слѣдъ.

Онъ утеръ глаза кулакомъ и, какъ-бы стыдясь своего волненія, продолжалъ съ злобной усмѣшкой: — Ну, да что толковать объ этомъ! Не мало поруганій вынесли отъ васъ наши женщины; — теперь ваша очередь!

— Значитъ, ты хочешь почтить память твоей дочери тѣмъ, что оскорбляешь другихъ женщинъ, которыя также слабы и беззащитны какъ была она, — спокойно отвѣтила леди Эліоттъ. — Если хочешь мстить, то или къ мужчинамъ и требуй отъ нихъ отчета. Мужчина обезчестилъ твою дочь… Что тебѣ сдѣлали женщины?

Человѣкъ въ красной шапкѣ задумался на минуту.

— Ты права, аристократка. Вотъ тебѣ моя рука… Не бойся меня. Клянусь трехцвѣтной кокардой Французской націи, что я не трону тебя и буду твоимъ защитникомъ, пока не выведу изъ этой толпы и не буду увѣренъ, что ты въ безопасности. Ну что согласна?

— Я съ благодарностью принимаю твое предложеніе, — отвѣтила леди Эліоттъ, подавая руку своему неожиданному покровителю, который стоялъ передъ ней съ обнаженной головой, приложивъ два пальца правой руки къ національной кокардѣ, приколотой къ его красной шапкѣ, которую онъ держалъ въ рукахъ.

— Разступитесь! — крикнулъ онъ, расталкивая толпу своими сильными кулаками. — Что не узнаете развѣ якобинца Николая Трюшона! Эй вы! Дорогу!..

Толпа разступилась съ обѣихъ сторонъ и леди Эліоттъ, слѣдуя за своимъ бородатымъ покровителемъ, скоро очутилась на улицѣ.

— Какъ-бы я желала найти свою карету, — сказала она. — Не знаете-ли вы, мосье Трюшонъ, пробило-ли одиннадцать?

— Давнымъ-давно! — отвѣтилъ онъ, — представленіе продолжалось больше часу.

— Значитъ моя карета пріѣхала. Но гдѣ найти ее?

— Кареты аристократовъ спроважены подальше отъ театра, отвѣтилъ Трюшонъ. Одни стоятъ у Pont Neuf или Pont Royal, а остальныя на другомъ берегу Сены. Какая у тебя карета, аристократка?

— Коричневая съ синими занавѣсками.

— Ну въ темнотѣ по этимъ примѣтамъ ничего не сыщешь. Sapristi! Какъ же тебя зовутъ?

— Леди Эліоттъ!

— Леди… леди… это кажется по англійски. Леди Эліоттъ! Ты развѣ англичанка?

— Да.

— А что хорошіе ли патріоты англичане? Можно ли считать ихъ друзьями народа, или они такіе же проклятые аристократы какъ наши.

— Тѣ, которые смотрятъ на вещи какъ слѣдуетъ, также искренно сочувствуютъ народу, какъ и я!

— Такъ ты въ самомъ дѣлѣ патріотка и любишь народъ! Ты не въ заговорѣ противъ насъ?

— Нѣтъ.

— Поклянись, что ты всегда будешь стоять за народъ и не станешь дѣйствовать за-одно съ его врагами? Если ты измѣнишь намъ, то я самъ расправлюсь съ тобой. Ну что, даешь слово?

— Вотъ тебѣ моя рука.

— Смотри, не вздумай измѣнить намъ! Николай Трюшонъ не позволитъ никому насмѣяться надъ собою.

— Надѣюсь, что и ты исполнишь обѣщаніе, которое ты далъ мнѣ сегодня?

— Браво, патріотка! Такъ и быть: я отыщу твой экипажъ. Жди меня здѣсь на углу. Не сходи только съ мѣста. Я скоро вернусь.

Онъ направился быстрыми шагами къ Сенѣ, и скоро скрылся изъ виду. Леди Эліоттъ осталась одна. Она находилась теперь на углу улицы rue des Marais, гдѣ этотъ узкій переулокъ примыкаетъ къ широкой rue de Saine между Pont Neuf и Pont Royal, которые были тогда единственными мостами, соединявшими оба берега Сены въ этой мѣстности.

Но едва леди Эліоттъ отошла отъ фонаря, у котораго оставилъ ее Трюшонъ, какъ со стороны театра послышались громкіе крики, смѣхъ, перебранка и раздирающее уши пѣніе.

"Ah èa ira, èa ira, èa ira

"Les aristocrats à la lanterne!..

Пѣніе это, похожее на карканье хищныхъ птицъ, раздавалось все громче и очевидно приближалось къ тому мѣсту, гдѣ стояла леди Эліоттъ. Это была толпа женщинъ, принадлежавшихъ къ самому низшему слою Парижскаго населенія: пуассардки, рыночныя торговки, тряпичницы, женщины метущія улицы и т. н. Вооруженныя метлами, крючьями и кочергами, онѣ гнали передъ собою какую то нищую, одѣтую въ грязное тряпье. Лохмотья висѣли на ея исхудаломъ тѣлѣ какъ на вѣшалкѣ, волосы длинными растрепанными прядями болтались вокругъ шеи. Одна нога была у ней босая, другая въ башмакѣ.

— Дрянь! продажная тварь! пріятельница аристократовъ. Посмотри на себя какая ты скверная… Ты теперь совсѣмъ подъ стать аристократамъ!.. поддразнивали ее разсвирѣпѣвшія мегеры, подгоняя ее своими метлами и припѣвая въ то же время:

"Que faut il au républicain?

"Du coeur, du fer, et puis du pain…

"Ah èa ira. èa ira, èa ira

"Les aristocrats à la lanterne…

Леди Эліоттъ съ ужасомъ глядѣла на эту сцену, такъ какъ толпа остановилась въ эту минуту на углу rue des Marais, противъ того мѣста, гдѣ она ожидала возвращенія Трюшона. Несчастная преслѣдуемая женщина была въ такомъ изнеможеніи, что ноги отказывались служить ей. Она стояла у фонаря и леди Эліоттъ сразу узнала въ ней ту нищую, которая такъ напугала маленькаго Шарля во время похоронъ Вольтера своими большими сѣрыми глазами.

— Что я вамъ сдѣлала, кричала она, за что вы меня преслѣдуете? Я также жалка и бѣдна какъ вы? Я въ такихъ же лохмотьяхъ! Нѣтъ, я въ тысячу разъ несчастнѣе васъ… Развѣ у которой нибудь изъ васъ украли ребенка. Не бейте меня! Сжальтесь надъ матерью, у которой аристократы отняли единственное дитя!

— Плодъ грѣха! вопили торговки. Ребенокъ какого нибудь аристократа… Что же ты молчишь. Видно отгадали!

— Маленькій герцогъ или графъ!

— La belle anglaise!

— Мы ужъ не прогуливаемся больше подъ арками Нале-Рояля!

— Куда дѣвались наши добрые друзья, съ которыми мы столько разъ пили шампанское въ ресторанѣ Mйot, издѣваясь надъ голодомъ и слезами черни.

— Быть можетъ они уѣхали въ Кобленцъ.

— Или въ какое другое мѣсто!

— Поколотимъ-ка ее хорошенько эту англичанку… любовницу аристократовъ!..

Несчастная съ болѣзненнымъ стономъ упала на землю подъ ударами кулаковъ, палокъ, желѣзныхъ крючьевъ…

Леди Эліоттъ не въ состояніи была дольше оставаться безучастной зрительницей этой возмутительной сцены. Рискуя своей жизнью, она смѣло вошла въ толпу, которая была такъ озадачена появленіемъ знатной дамы, что невольно разступилась передъ нею. Никто изъ женщинъ не замѣтилъ ея приближенія, и она точно упала съ неба. Леди Эліоттъ воспользовалась этой минутой, чтобы подойти къ несчастной жертвѣ, которая лежала у фонаря, блѣдная какъ смерть, съ закрытыми глазами.

— Citoyennes — сказала она, — я не спрашиваю васъ, какое преступленіе совершило это бѣдное созданіе и за что вы наказываете ее. Но вы видите — все кончено. Вы не пожалѣли ее живую, то по крайней мѣрѣ пощадите ее мертвую.

Слова эти возбудили ярость женщинъ. Онѣ снова зашумѣли:

— Какое она имѣетъ права читать намъ проповѣди?

— Понятное дѣло! Аристократка явилась на помощь другой аристократкѣ!

— Убирайся прочь, а то мы и тебя повалимъ на мостовую рядомъ съ нею.

— Выслушайте меня…

— Не хотимъ мы ничего слышать… Убирайся!

— Чего церемониться съ аристократкой. Угостимъ-ка ее метлой, онѣ только этого и стоятъ.

— Всѣ онѣ продажныя, негодныя твари!

— Нужно извести все ихъ отродье!

Разъяренныя мегеры уже готовы были броситься на новую жертву и растерзать ее. Но къ счастью со стороны набережной послышался стукъ быстро приближавшагося экипажа.

— Господь сжалился надо мною, — подумала леди Эліоттъ и начала кричать изо всѣхъ силъ: Николай Трюшонъ!.. сюда… скорѣе…

— Она зоветъ якобинца Трюшона! съ удивленіемъ заговорили женщины, опуская свои поднятые кулаки.

— Николай Трюшонъ! — кричала леди Эліоттъ.

— А здѣсь! — крикнулъ въ отвѣтъ мужской голосъ съ другой стороны улицы. — Кто зоветъ Николая Трюшона? — Я здѣсь, леди Эліоттъ!

При этихъ словахъ женщина, лежавшая на землѣ, которую всѣ считали мертвой, неожиданно открыла свои большіе сѣрые глаза.

— Я не ошиблась… Это она — проговорила она чуть слышнымъ голосомъ.

— Она жива! — воскликнула съ радостью леди Эліоттъ. — Николай Трюшонъ, ради Бога или скорѣе!

Трюшонъ подошелъ къ толпѣ.

— Что это такое! — воскликнулъ онъ своимъ хриплымъ, грубымъ голосомъ, который былъ хорошо извѣстенъ уличной черни. — Не ожидалъ я встрѣтить старыхъ знакомыхъ! продолжалъ онъ, подавая руку нѣкоторымъ изъ женщинъ. — Что вы растанцовались такъ поздно, мои кумушки, свободныя гражданки, рыночныя дворянки!

— Добрый вечеръ, братъ! — крикнула ему толпа въ отвѣтъ.

— И ты здѣсь — тетушка Камилла, и ты предсѣдательница рыбнаго ряда!.. а вотъ и висѣльница… и маленькая жирная жаба!.. Тебя ли я вижу, мой сладкій сахарный цвѣточекъ!.. И ты, мое сокровище съ бомбоньеркой!.. Каково! и Анжелика Фойэ выползла сегодня, мой прелестный ангелъ, моя ненаглядная!..

— Да, да, мы всѣ здѣсь! — отвѣтила Анжелика, одна изъ самыхъ свирѣпыхъ и нахальныхъ уличныхъ мегеръ революціи.

— А что вы тутъ дѣлали?

— Мы захватили наконецъ эту проклятую англичанку.

— Ah, la belle anglaise! Sapristi… Добыча хоть куда. Надѣюсь, вы справились съ нею.

— Да, братъ Николай, мы думали, что уже совсѣмъ доконали ее; но она вотъ опять открыла глаза и сказала что-то на своемъ дурацкомъ Англійскомъ языкѣ, который мы не понимаемъ… Кажется она еще жива.

— Чего-же вы смотрите, сестрицы! Что церемониться съ аристократами, врагами народа! Дѣла еще много впереди. Ну, принимайтесь-ка! Ихъ нужно давить какъ червей.

Кровожадная толпа опять бросилась на свою жертву.

Леди Эліоттъ заступилась за нее.

— Николай Трюшонъ!.. сказала она умоляющимъ голосомъ.

— Ну, что?

— Отдай мнѣ эту женщину.

— Нѣтъ, ужъ извини, я не могу исполнить твоей просьбы. Когда она умретъ, то пожалуй возьми ее себѣ, а пока эта тварь жива, она принадлежитъ намъ.

— Ты видишь, въ какомъ она жалкомъ положеніи.

— Она далеко не такъ жалка, какъ тебѣ кажется. Если бы у ней было двадцать жизней вмѣсто одной, то я двадцать разъ сряду былъ бы готовъ убить ее. Согласны ли вы со мной «кумушки»?

— Да, да, да! — крикнула въ отвѣтъ толпа дикимъ хоромъ.

— Вы уже достаточно наказали ее, citoyennes, — сказала леди Эліоттъ, обращаясь съ мольбой къ разсвирѣпѣвшимъ женщинамъ.

— Мы еще вырвемъ у ней языкъ, которымъ она такъ часто поносила народъ! — отвѣтила Анжелика Фойэ.

— А изъ ея красныхъ волосъ, которыми она прельщала аристократовъ, мы сдѣлаемъ себѣ подвязки… Теперь красный цвѣтъ въ модѣ, — сказала Камилла.

— Браво, тетушка, вотъ такъ удачная острота, — замѣтилъ со смѣхомъ Трюшонъ. — А откуда ты добудешь чулки?

— А дамъ тебѣ на чулки, citoyenne. Тутъ хватитъ для всѣхъ васъ, сказала леди Эліоттъ, вынимая изъ кармана горсть золотыхъ, которые, блеснувъ при свѣтѣ фонаря, разсыпались по темной мостовой.

Толпа женщинъ бросилась на добычу, какъ стая воронъ, толкаясь и вырывая другъ у друга золото изъ рукъ.

— Не смѣйте брать этихъ денегъ! — крикнулъ имъ Трюшонъ грознымъ голосомъ. — Я отрублю руку той, которая посмѣетъ оставить у себя хотя одинъ золотой. Подбирайте скорѣе деньги и отдавайте ихъ сполна этой дамѣ. Вотъ ваши золотые, патріотка. Мы не продаемъ своихъ жертвъ.

— Николай Трюшонъ, — сказала леди Элліотъ, положивъ свою изящную ручку на жесткій кулакъ якобинца. — Исполни мою просьбу во имя твоей несчастной дочери.

— Опять! — крикнулъ Трюшонъ, но тотчасъ-же смягчился и, обращаясь къ толпѣ женщинъ, сказалъ кроткимъ, взволнованнымъ голосомъ:

— Дѣлать нечего, citoyennes, она надежная патріотка!.. Отдайте эту подлую англичанку… Несите ее въ карету… Эй, кучеръ подавай!…

При этихъ словахъ несчастная, которая все время лежала неподвижно, пока шли толки о ея судьбѣ, неожиданно вскочила на ноги.

— Убейте меня… Забейте до смерти! — кричала она умоляющимъ испуганнымъ голосомъ, обращаясь къ своимъ мучительницамъ. Только не отдавайте меня этой женщинѣ.

— Она рехнулась! — сказалъ Трюшонъ. Несите ее!

Толпа женщинъ тотчасъ-же схватила нищую, не смотря на ея отчаянное сопротивленіе, и потащила къ каретѣ.

— До свиданія, Николай Трюшонъ! — сказала леди Эліоттъ. Большое тебѣ спасибо за все. Можетъ быть мы еще увидимся съ тобой.

Она подала руку народному вождю и тотъ дружески пожалъ ее.

— До свиданія, патріотка. Помни свою клятву.

Карета быстро покатилась по rue de Saine, а затѣмъ по набережной къ Pont Royal.

ГЛАВА XVIII.
Леди Эліоттъ встрѣчаетъ молодыхъ супруговъ.

Карета выѣхала на другую сторону Сены.

— Теперь скажи мнѣ пожалуйста, гдѣ ты живешь? — спросила леди Эліоттъ, обращаясь къ своей спутницѣ, которая сидѣла молча, прижавшись къ углу кареты. — Мнѣ нѣтъ дѣла до твоего имени, но я должна знать, куда отвезти тебя?

Леди Эліоттъ, не получая никакого отвѣта на свои вопросы, была въ большомъ затрудненіи. При другихъ обстоятельствахъ она не задумалась-бы принять къ себѣ бѣдную женщину; но теперь мысль о Шарлѣ останавливала ее. Она хотѣла избавить мальчика отъ зрѣлища глубокаго человѣческаго униженія и страданій и неизбѣжныхъ сценъ, вслѣдствіе присутствія такого существа въ домѣ.

Она снова обратилась къ своей спутницѣ: — Скажи-же наконецъ, куда намъ ѣхать? Неужели у тебя нѣтъ пристанища въ этомъ огромномъ Парижѣ?

Боязливый, полуподавленный стонъ былъ единственнымъ отвѣтомъ на эти слова.

Чувство состраданія въ душѣ леди Эліоттъ взяло верхъ надъ всѣми другими чувствами.

— Бѣдняжка! — сказала она. Не могу-ли я чѣмъ-нибудь помочь тебѣ? При этомъ леди Эліоттъ слегка прикоснулась плеча нищей.

— Не трогай меня! — вскрикнула та, вскакивая съ мѣста, какъ будто ужаленная змѣей.

— Чего ты сердишься на меня. Развѣ я виновата передъ тобой?

— Ты еще спрашиваешь объ этомъ?

— Несчастная, ты хотѣла умереть… Я виновата въ томъ, что спасла тебя. Дай мнѣ руку. Можетъ мнѣ удастся помирить тебя съ собою и съ твоимъ существованіемъ…

— Прочь! я тебя ненавижу!

— Я думала оказать тебѣ благодѣяніе.

— Благодѣяніе! — воскликнула нищая съ горькимъ смѣхомъ. — Ужъ не считаешь-ли ты благодѣяніемъ ту жизнь, которую мнѣ приходится выносить, мою крайнюю бѣдность, послѣднюю степень униженія, до которой я дошла… полную невозможность отомстить виновнику всѣхъ моихъ бѣдствій… Да всѣмъ этимъ я обязана тебѣ. Развѣ ты не леди Эліоттъ?

— Да, это мое имя. Но я не понимаю…

— Ты не понимаешь! воскликнула нищая и опять захохотала непріятнымъ смѣхомъ, въ которомъ слышалось какое-то злорадство. — Леди Эліоттъ думала оказать мнѣ благодѣяніе! Она точно не знаетъ, что каждая рана моего сердца нанесена ею! Всѣ эти тряпки, лохмотья, мой позоръ… всѣмъ этимъ я обязана леди Эліоттъ!..

— Она должно быть съ ума сошла! подумала леди Эліоттъ. — Впрочемъ это вполнѣ естественно… Это ужасное приключеніе, страхъ, вынесенные побои не могли пройти безслѣдно.

— Ты не узнаешь меня? спросила нищая.

— Нѣтъ!

— Ты меня никогда не видала?

— Никогда.

— Какъ это забавно! продолжала нищая, не переставая хохотать. — Леди Эліоттъ меня никогда не видала! Да это чистая комедія! Что можетъ быть лучше нашей встрѣчи! Судьба отлично распорядилась… Леди Эліоттъ разъѣзжаетъ въ каретѣ съ лакеями, а я шатаюсь по улицамъ чуть-ли не босая… Однимъ словомъ, добродѣтель торжествуетъ, норокъ наказанъ: говорятъ, каждому воздается по заслугамъ… Леди Эліоттъ знатная, всѣми уважаемая дама, а я ночная птица, отверженная тварь, посмѣшище уличныхъ торговокъ! Ея сынъ въ атласѣ, съ перомъ на шляпѣ, а мой сынъ… его украли у меня!

При этихъ словахъ несчастная женщина заплакала такими горькими искренними слезами, что у леди Эліоттъ разрывалось сердце.

— Какъ ты думаешь, гдѣ твой ребенокъ. Надѣешься ли ты увидѣть его еще разъ?

— Развѣ я могла бы существовать безъ этой надежды. Шесть лѣтъ тому назадъ ребенокъ исчезъ изъ моего дома; но съ тѣхъ поръ былъ ли хотя одинъ часъ, или одна минута, въ которую я не вспоминала бы о немъ. Какой онъ былъ хорошенькій! Черты лица его напоминали того, кто далъ ему жизнь, а мнѣ одни только мученія, которыя хуже смерти. Помню я ту страшную минуту, когда онъ исчезъ и я напрасно искала его въ его постелькѣ, въ дѣтской, по всему дому, и мнѣ чудилось, что онъ зоветъ меня, протягиваетъ ко мнѣ свои маленькія рученки… Но его нигдѣ не было. Я плакала, ломала руки, рвала на себѣ волосы, бросалась на колѣни, молилась; но судьба также немилосердна, какъ и люди. Она любитъ только счастливыхъ… Въ то время я имѣла друга, человѣка, который любилъ меня больше всего на свѣтѣ и привязался ко мнѣ еще въ то время, когда я была невинной дѣвушкой. Онъ видѣлъ мое поведеніе, мой стыдъ… изъ-за меня онъ оставилъ родину — измѣнилъ своему долгу. Этого преданнаго друга я прогнала отъ себя, обвинила въ похищеніи ребенка… Бѣдный! Я обошлась съ нимъ какъ съ собакой, которую гонитъ хозяинъ, и она все-таки возвращается къ нему… Наконецъ онъ оставилъ меня. Я очутилась совсѣмъ одна, бродила день и ночь по парижскимъ улицамъ, отыскивая моего ребенка. Сколько разъ ходила я въ моргъ, и когда я видѣла дѣтскій трупъ на мѣдной доскѣ, орошаемой водой, я мысленно молила Бога, чтобы это былъ мой ребенокъ. Тогда я прижала бы его въ послѣдній разъ къ сердцу и покончила бы съ собой. Но это желаніе не исполнилось. Наконецъ отчаяніе овладѣло мной. Я стала искать веселья во что бы то ни стало, начала пить вино, издѣвалась надъ несчастными; встрѣчая бѣдную женщину, я отворачивалась отъ нея, называла лоскутницей. Веселое общество окружало меня, я была знакома съ князьями, графами, кровными аристократами; знатныя дамы покровительствовали мнѣ. Революція разразилась неожиданно — и все измѣнилось. Теперь единственное мое достояніе эти лохмотья и одинъ изорванный башмакъ для шатанья по улицамъ и подвальная яма въ rue de Charonne, въ видѣ ночлега. Если ты дѣйствительно леди Эліоттъ, то скажи мнѣ, не замѣшался ли во всемъ этомъ герцогъ… Я готова принести присягу, что это его дѣло… Нѣтъ, все вздоръ!.. Не вѣрь ни одному моему слову… Все это ложь… Я налгала тебѣ.

Несчастная опять захохотала своимъ непріятнымъ рѣзкимъ смѣхомъ.

Леди Эліоттъ воспользовалась этой минутой, чтобы закричать кучеру, чтобы онъ везъ въ «me de Charonne!»

— Знаю, это въ предмѣстьѣ С.-Антуанъ, — отвѣтилъ тотъ, поворачивая лошадей въ сторону бульваровъ.

Это была та самая дорога, но которой леди Эліоттъ ѣхала наканунѣ, при сіяніи солнца, во время торжественнаго народнаго празднества. Теперь бульвары были пусты. Карета проѣхала мрачную площадь Бастиліи, гдѣ царила могильная тишина и повернула на rue de Charonne. Въ тѣ времена это была сравнительно новая улица. Нѣкоторые дома были недостроены и покрыты лѣсами, представляя собою подобіе какихъ-то фантастическихъ развалинъ. Теперь никто не думалъ достраивать ихъ — у революціи едва хватало время разрушать существующее. Другіе дома хотя были уже совсѣмъ отдѣланы, но стояли почти безъ постояльцевъ; и только кое-гдѣ мелькали рѣдкіе огоньки въ окнахъ среди темной окружающей массы. Мѣстами виднѣлись пустыри, окруженные досчатыми заборами, — это были мѣста, купленныя подъ дома и заброшенныя. У одного такого мѣста возвышался шести-этажный домъ, похожій на башню, съ безчисленными окнами, антресолями, мансардами. Окна были узкія и длинныя, безъ гардинъ, исключая впрочемъ двухъ оконъ въ rez de chaussée, гдѣ жилъ самъ хозяинъ дома, исполнявшій должность привратника.

Карета остановилась передъ этимъ домомъ, такъ какъ спутница леди Эліоттъ теперь совсѣмъ присмирѣла и охотно отвѣчала на всѣ вопросы. Силы оставили ее и она казалась совсѣмъ безпомощной.

Лакей сошелъ съ козелъ, чтобы разбудить привратника. Все было тихо на улицѣ и въ домѣ.

Наконецъ послѣ долгаго стука открылось одно изъ оконъ съ гардинами, и показалась голова въ ночномъ колпакѣ.

— Кто тамъ? спросилъ ночной колпакъ.

Лакей подошелъ къ дверцамъ кареты, чтобы узнать имя незнакомой женщины.

— Миссиссъ Францисъ, отвѣтила она нерѣшительнымъ голосомъ.

— Миссиссъ Францисъ! повторилъ за ней лакей.

— Хороша миссиссъ! воскликнулъ въ сердцахъ ночной колпакъ. — Негодная тварь, ты опять возвращаешься домой чортъ знаетъ какъ поздно и мѣшаешь спать честнымъ людямъ. Развѣ не можешь забираться во-время въ свою нору. Убирайся прочь изъ моего дома. Вотъ я сейчасъ выброшу твой мѣшокъ за дверь!

Тогда изъ глубины комнаты послышался женскій голосъ, который былъ хорошо знакомъ леди Эліоттъ и котораго французская рѣчь сильно отзывалась англійскимъ акцентомъ.

— Сдѣлай одолженіе, другъ мой, говорилъ этотъ голосъ, позволь ей войти въ домъ хоть на эту ночь. Если она не исправится, то ты всегда можешь прогнать ее.

— Еще что выдумала! — отвѣтилъ ночной колпакъ. — Ты и безъ того надѣлала мнѣ не мало хлопотъ! Если ты будешь брать къ себѣ съ улицы всякую непотребную женщину изъ-за того только, что она англичанка, то скоро не хватитъ мѣста въ домѣ, хотя бы въ немъ было десять этажей вмѣсто шести; за квартиру она также не платитъ. Пусть она отправляется на всѣ четыре стороны, я больше ничего не хочу слышать объ этомъ.

Онъ хотѣлъ было запереть окно, но леди Эліоттъ остановила его.

— Сжальтесь надъ этой несчастной женщиной, сказала она, подходя къ окну, я вамъ заплачу за ея квартиру…

Леди Эліоттъ не успѣла кончить своей фразы, потому что ночной колпакъ, услышавъ ея голосъ, тотчасъ исчезъ и вмѣсто него черезъ секунду показалась голова въ парикѣ и взволнованное удивленное лицо.

Въ то же время изъ глубины комнаты быстро подкатилась къ окну какая-та круглая масса.

— Святой Андрей Шотландскій! воскликнула она. — Умри я на мѣстѣ, если это не голосъ моей милой, дорогой обожаемой леди, передъ которой я страшно виновата… Я поступила съ ней какъ самое неблагодарное существо…

— Молчи, старуха, прервалъ ее человѣкъ въ парикѣ, который былъ не кто иной, какъ нашъ старый знакомый Друэ, мужъ Бекки. — Лучше пріодѣнься, смотри, на что ты похожа!

Совѣтъ этотъ былъ нелишній, потому что Бекки, услыхавъ голосъ леди Эліоттъ, соскочила съ постели въ одной ночной рубашкѣ.

Мосье Друэ отворилъ дверь, зажегъ свѣчу и принялъ своихъ позднихъ гостей въ комнатѣ, раздѣленной перегородкой, которая была и кухней, и пріемной въ одно и тоже время.

Мнѣніе Бекки о леди Эліоттъ на столько перемѣнилось въ ея пользу со времени ихъ послѣдняго свиданія, что не смотря на присутствіе мосье Друэ, она бросилась къ ногамъ своей прежней госпожи.

— Негодная я тварь! воскликнула она со слезами. — Тысячу разъ я раскаявалась въ томъ, что огорчила васъ, моя дорогая леди. Бейте меня, топчите ногами, — но забудьте только все, что я наговорила вамъ въ то утро въ Брайтонѣ. Но во всемъ виноватъ Друэ. Онъ мнѣ набилъ голову мыслями о женитьбѣ, и я сдалась.

— Развѣ ты несчастна, Бекки?

— Нѣтъ, я не могу этого сказать. Я счастлива. Но когда я подумаю о томъ, какъ я обидѣла васъ, моя милая леди… Мнѣ тогда весь свѣтъ не милъ…

— Ну, Бекки, ты раскаялась, я знаю, что ты не настолько зла, чтобы намѣренно огорчить меня. Не такъ ли?..

— Разумѣется… Вы были всегда такъ добры ко мнѣ… проговорила рыдая Бекки, покрывая поцѣлуями платье и руки леди Эліоттъ.

— Не плачь, Бекки. Помиримся. Но только ты должна исполнить то, что я попрошу у тебя.

— Я сдѣлаю все, что вы прикажете, моя милая леди.

— Вотъ, я поручаю тебѣ ее, сказала леди Эліоттъ, указывая на бѣдную женщину, которая сидѣла молча въ углу комнаты. — Если ты будешь заботиться о ней, то вполнѣ загладишь свою вину. Помни только, что все, что ты сдѣлаешь для нея, будетъ сдѣлано для меня. Ну, что, согласна?…

— Да, да! воскликнула Бекки, видимо обрадованная. — Я буду обходиться съ ней, какъ съ родной сестрой.

— А вы, мосье Друэ, продолжала леди Эліоттъ, — вы дадите миссиссъ Францисъ лучшую комнату въ вашемъ домѣ. Я буду платить за нее.

— Все будетъ исполнено, миледи, отвѣтилъ Друэ съ низкимъ поклономъ.

— Ну, теперь до свиданія, друзья мои; я побываю у васъ на дняхъ.

Съ этими словами леди Эліоттъ вышла изъ комнаты.

Бекки и ея супругъ проводили ее до кареты.

ГЛАВА XIX.
Николай Трюшонъ и его товарищъ.

За мирными демонстраціями Вольтеровскаго празднества слѣдовалъ цѣлый рядъ бурныхъ сценъ и важныхъ событій. Въ національномъ собраніи шли горячія пренія по поводу вопроса, что дѣлать съ королемъ послѣ его неудачной попытки къ бѣгству три недѣли тому назадъ.

Конституціонная партія, которая послѣ паденія феодализма играла главную роль въ революціонной Франціи и въ новомъ учредительномъ собраніи — едва ли не болѣе всѣхъ негодовала на бѣгство короля. Согласно ея плану государственнаго устройства, Франція не могла обойтись безъ короля, и революція должна была остановиться съ почтеніемъ у ступеней королевскаго престола.

Но революція никогда не останавливается тамъ, гдѣ ей приказываютъ. Это своего рода стихійная сила, и слѣпой случай управляетъ ею — тотъ же пожаръ, паденіе лавины, обрушившаяся крыша… Опытъ скоро показалъ, что событія, руководящія революціей, не подлежатъ никакимъ опредѣленнымъ законамъ и что отдѣльные люди не въ силахъ ни остановить, ни предвидѣть ихъ.

Однимъ изъ такихъ событій было бѣгство короля, которое представляетъ собою важный моментъ въ ходѣ Французской революціи, такъ какъ оно повергло въ прахъ всѣ предположенія учредительнаго собранія и послужило началомъ борьбы партій. До этого момента всѣ были согласны относительно того, что необходимо устранить существующія злоупотребленія, уничтожить привиллегіи, возвратить гражданамъ отнятыя у нихъ права и предоставить ихъ той части націи, которая никогда не пользовалась ими и не считалась «людьми», хотя врядъ ли кому приходило тогда въ голову, что эти «новые люди» скоро потребуютъ себѣ еще новыхъ и болѣе существенныхъ правъ. Только благодаря этому единодушію введены были разныя ограниченія въ законодательной и исполнительной власти, признана безусловная отвѣтственность министровъ и самовластіе во Франціи замѣнено конституціей.

Но послѣ неожиданнаго бѣгства короля тотчасъ же началось разногласіе въ учредительномъ собраніи. Одни стояли за короля, который долженъ былъ осуществить собою ихъ конституціонныя теоріи; другіе, признавая королевскую власть въ принципѣ, возставали только противъ Людовика XVI. Это послужило первымъ поводомъ къ борьбѣ партій, которая продолжалась во все время революціи и кончилась только съ нею. Побѣда какой нибудь партіи влекла за собой образованіе цѣлой массы новыхъ партій, которыя въ свою очередь опять распадались на секціи. Знамя революціи переходило изъ рукъ въ руки; сегодня у ней были одни герои, завтра — другіе; она уже не отличала своихъ друзей отъ враговъ. Руководители ея исчезали одни за другими, являлись все новые и новые, пока не наступилъ терроръ, а за нимъ диктатура, господство солдатчины и во главѣ ея цезарь.

Но въ 1791 году никто не предвидѣлъ такого исхода революціи. Совершенно иного ожидали отъ нея тогдашніе приверженцы конституціи: генералъ Лафайетъ, парижскій мэръ Балльи, ихъ приверженцы и большинство буржуазіи. Они первые предложили свои услуги революціи и считали себя въ правѣ предписывать ей свои законы. Но она пошла дальше, нежели они того хотѣли, и отвергла ихъ. Вслѣдъ затѣмъ 15 іюля 1791 года эти же сами люди, которые два году тому назадъ стояли во главѣ народа, вмѣстѣ съ нимъ брали Бастилію, — теперь открыто перешли на сторону контръ-революціи.

Утромъ того же дня въ національномъ собраніи шли сильные дебаты о томъ, можетъ ли быть судимъ король или нѣтъ. Признать подсудимость короля было равносильно уничтоженію конституціи въ самомъ ея зародышѣ, и потому сдѣланное въ этомъ смыслѣ предложеніе было отвергнуто большинствомъ голосовъ. Однако парижская чернь громко возстала противъ этого рѣшенія и требовала не только суда надъ королемъ, но и отреченія его отъ престола. Національное собраніе стояло на своемъ. Тогда народъ воспользовался годовщиной взятія Бастиліи и днемъ торжественныхъ похоронъ Вольтера, чтобы съ Марсова поля отправить два адреса національному собранію съ изложеніемъ своихъ требованій. Національное собраніе отклонило отъ себя принятіе обоихъ адресовъ и въ тотъ же день вопреки желанію народа издало декретъ о неприкосновенности особы короля. Вслѣдъ затѣмъ во избѣжаніе безпорядковъ велѣно было занять войсками Марсово поле.

Народъ заволновался. Клубы были тогда мѣстомъ, куда всего больше стремилась публика въ подобныя минуты общаго возбужденія: здѣсь непросвѣщенная масса выливала свое горе, радость, веселье и отчаяніе, а предводители различныхъ партій старались привлечь парижскую чернь на свою сторону, успокоивая или разжигая ея страсти. Такимъ образомъ клубы представляли собой какъ бы очагъ революціи, гдѣ народъ подготовлялся къ борьбѣ и гдѣ всякое совершившееся событіе тотчасъ же находило отголосокъ. Но изъ всѣхъ клубовъ, якобинскій игралъ наибольшую роль и потому наплывъ толпы былъ здѣсь особенно великъ въ тотъ вечеръ, когда разнеслась вѣсть объ отказѣ національнаго собранія принять адресы и занятіи Марсова поля войсками.

Едва наступили сумерки, какъ изо всѣхъ улицъ потянулся народъ къ монастырю якобинцевъ. За толпой шла и леди Эліоттъ въ сопровожденіи мосье Друэ. Порученіе, данное ей умирающею подругою если не исключительно привело ее въ Парижъ, то сильно способствовало этому. Она слышала, что братъ Натали совсѣмъ посвятилъ себя народному дѣлу и жилъ среди черни въ одномъ изъ парижскихъ предмѣстій. Не имѣя его точнаго адреса, она неизмѣнно посѣщала народныя сборища и клубы, въ надеждѣ гдѣ нибудь встрѣтить его. Не смотря на свою молодость и красоту, леди Эліоттъ не боялась народной толпы, такъ какъ была увѣрена, что каждый долженъ видѣть по ея лицу, что она пришла за дѣломъ, а не изъ пустаго любопытства, или для какой либо другой цѣли. Она брала съ собой Друэ не въ видѣ защиты, а только потому, что никогда не видала Жильберта де-Бургиньона и боялась принять за него кого нибудь другаго.

Старикъ неохотно сопровождалъ ее къ якобинцамъ. Онъ очень обрадовался, узнавъ, что его молодой баринъ, котораго онъ считалъ умершимъ, остался живъ, но его печаль была еще сильнѣе, когда ему сообщили, что де-Бургиньонъ братается съ чернью. Сердце бѣднаго Друэ обливалось кровью при одной мысли, что онъ можетъ встрѣтить его среди якобинцевъ и только чувство долга и приличія могло заставить его уступить желанію леди Эліоттъ. Онъ былъ глубоко проникнутъ аристократическимъ чванствомъ, которое въ лакеяхъ аристократовъ проявляется въ болѣе усиленной степени, нежели у ихъ господъ. Друэ дѣлалъ видъ, что игнорируетъ революцію, хотя ненавидѣлъ ее отъ всей души, такъ какъ она казалось ему недостаточно изящной. Если бы революція была произведена знатными людьми, то можетъ быть она пришлась бы но вкусу Друэ; но въ ней участвовала одна чернь, и онъ смотрѣлъ на нее съ презрѣніемъ и называлъ не иначе, какъ «бунтъ» или «мятежъ». Онъ любилъ употреблять слово «отечество» въ своихъ разговорахъ, но не пожертвовалъ бы для него даже своими серебряными пряжками на башмакахъ, которые онъ видимо старался выставить на показъ, несмотря на тусклое мерцаніе рѣдкихъ фонарей. На груди его красовалась толстая цѣпочка и огромная золотая печать съ ониксомъ, завѣщанная ему откупщикомъ Бургиньономъ, на которой былъ вырѣзанъ гербъ покойнаго.

Идти къ якобинцамъ на языкѣ Друэ значило все равно что идти къ разбойникамъ и бандитамъ, и онъ прямо считалъ это униженіемъ своего достоинства; но его поддерживала мысль, что онъ сопровождаетъ даму, которую нельзя же оставить одну въ подобномъ обществѣ.

Прошло не мало времени, пока леди Эліоттъ и ея спутникъ, пройдя пѣшкомъ длинную улицу St.-Honoré, достигли rue Neuve. Между этой улицей и площадью Vendôme, гдѣ теперь находится рынокъ St.-Honoré, стоялъ въ тѣ времена старый якобинскій монастырь и церковь, которая служила мѣстомъ засѣданій для членовъ такъ называемаго якобинскаго клуба. За высокими монастырскими стѣнами виднѣлся тѣнистый садъ, среди котораго находился монастырь съ его заброшенными одинокими кельями, изъ которыхъ революція изгнала прежнихъ мирныхъ обитателей. Но густыя деревья и въ ту ночь также торжественно шумѣли, какъ въ цвѣтущія времена монастыря, и также мѣрно раздавался бой часовъ, нѣкогда призывавшій монаховъ къ молитвѣ. Монастырь и садъ представляли собою темную, величественную массу среди наступившихъ сумерокъ, и только окна церкви, выходившія на улицу, были освѣщены внутри для предстоящаго засѣданія. Церковь была новѣйшей постройки сравнительно съ монастыремъ и заложена Маріей Медичи въ 1613 году.

Передъ церковью собралась теперь огромная толпа праздныхъ и любопытныхъ зрителей; тутъ были женщины, дѣти — неизбѣжные участники всякихъ уличныхъ безпорядковъ, и всякій сбродъ парижскаго населенія. Все это шумѣло, кричало и лѣзло на ступени паперти, такъ что ихъ приходилось сдерживать силою. Члены якобинскаго клуба, большею частью прилично одѣтые и принадлежащіе къ высшему и среднему сословію, депутаты національнаго собранія подъ руку съ своими дамами медленно и съ трудомъ пробирались сквозь толпу. Они держали себя крайне осторожно, чтобы не наступить на ногу или не толкнуть котораго нибудь изъ патріотовъ, такъ какъ малѣйшая вспышка со стороны народа могла бы имѣть печальныя послѣдствія.

Друэ охотно остался бы незамѣченнымъ, но его своеобразная фигура тотчасъ-же обратила на себя вниманіе толпы.

— Смотрите, какой толстый аристократъ, какая у него толстая золотая цѣпочка! — закричалъ кто-то.

— Гдѣ? спрашивали другіе.

— Вотъ онъ!

Бѣдный Друэ очутился сразу среди черни, которую онъ такъ презиралъ. Его толкали со всѣхъ сторонъ и не успѣлъ онъ опомниться, какъ съ него сорвали цѣпочку. Если онъ рѣшился идти къ якобинцамъ, то единственно изъ снисхожденія къ леди Эліоттъ, но онъ вовсе не желалъ пожертвовать изъ-за этого своей цѣпочкой и печатью.

— Проклятые воры, — воскликнулъ онъ, отдайте мнѣ цѣночку! Негодяи!

— Онъ еще ругается! — закричало разомъ пятьдесятъ голосовъ, и на него поднялись кулаки.

Положеніе Друэ было довольно затруднительно. Онъ уже считалъ себя погибшимъ и закрылъ глаза; но количество враговъ спасло его: они толкали его взадъ и впередъ, пока онъ не очутился у ступеней церковной паперти. Тутъ неожиданно чья-то сильная рука выхватила его изъ толпы и онъ почувствовалъ почву.

Друэ тотчасъ же опомнился, убѣдившись, что его спасъ одинъ изъ привратниковъ клуба. Это былъ человѣкъ геркулесовскаго сложенія, въ красной шапкѣ и съ рыжей бородой. Верхнее платье висѣло у него на плечѣ; рукава рубашки были засучены.

— Велите имъ отдать мою цѣпочку, — сказалъ ему Друэ.

— Ты еще пускаешься въ разговоры, собака-аристократъ.

— Къ несчастью я не аристократъ, а только лакей…

— Ты только лакей! воскликнулъ привратникъ. Ну мы дадимъ тебѣ дворянство. Ты будешь бариномъ… Что вы на это скажете, друзья мои? — добавилъ онъ обращаясь съ громкимъ смѣхомъ къ окружавшей толпѣ.

— Да, да, — послышалось со всѣхъ сторонъ, — мы сдѣлаемъ его дворяниномъ.

— Отвѣчай смѣло, — продолжалъ привратникъ, хлопнувъ Друэ по плечу, — чѣмъ ты хочешь быть: герцогомъ, графомъ, маркизомъ или барономъ?..

— Слушай братъ, — прервалъ его другой привратникъ, который своей безобразной наружностью напоминалъ пугало для птицъ, — ты не долженъ забывать, что всѣ эти титулы не одно и то-же, хотя они созданы для слугъ: — іне quem requiris, — говоритъ еще Марціалъ. Если бы онъ былъ конюхомъ, то сообразно съ этимъ его можно назвать шевалье отъ слова cabal lus cheval. Равнымъ образомъ, если онъ былъ привратникъ или сторожъ, то онъ въ правѣ получить титулъ маркиза sive…

— Муцій Сцевола! — прервалъ его другой привратникъ, ты очень краснорѣчивъ, но этотъ человѣкъ не понимаетъ латыни, я съ нимъ поговорю нашимъ языкомъ…

Силачъ поднялъ свой кулакъ надъ головой несчастнаго Друэ, къ полному удовольствію зрителей.

Жизнь Друэ опять висѣла на волоскѣ. На этотъ разъ его спасла леди Эліоттъ, которая, пробравшись сквозь толпу, встала между грознымъ якобинцемъ и его жертвой. Якобинецъ опустилъ кулакъ съ восклицаніемъ: — Sacre tonnerre! Какъ ты сюда попала, моя хорошенькая патріотка?

Леди Эліоттъ подала ему руку. Она также узнала его. Это былъ Николай Трюшонъ, извѣстный въ народѣ подъ кличкой «большаго».

Трюшону было около сорока лѣтъ. Въ прежнія времена онъ усердно занимался своимъ ремесломъ каменьщика и считался честнымъ и порядочнымъ малымъ, по несчастіе дочери произвело крутой переворотъ въ (то жизни. Послѣ тщетныхъ попытокъ притянуть къ отвѣтственности соблазнителя дочери, онъ совершилъ цѣлый рядъ «незаконныхъ» поступковъ и былъ сосланъ на галеры. По окончаніи положеннаго срока наказанія, его выпустили изъ заключенія, но онъ уже отвыкъ отъ работы, и, чувствуя сильное ожесточеніе противъ аристократовъ и правительства, отказавшаго ему въ правосудіи, онъ бросился очертя голову въ омутъ начинающейся революціи и скоро пріобрѣлъ себѣ имя въ средѣ ея главныхъ дѣятелей.

Трюшонъ дружески пожалъ руку леди Эліоттъ и обошелся съ ней съ той вѣжливостью, которая присуща французу, въ какомъ бы положеніи онъ ни находился. Однако нѣкоторое время онъ былъ въ нерѣшимости, искать ли цѣпочку Друэ и вообще впустить ли его въ клубъ вмѣстѣ съ леди Эліоттъ, такъ какъ по мнѣнію Трюшона лакею аристократа всего было приличнѣе висѣть на фонарномъ столбѣ.

Друэ воспользовался этой минутой, чтобы схватить за горло такъ называемаго Муція Сцеволу, который казался ему далеко не такимъ грознымъ, какъ его товарищъ.

— Отдай мнѣ цѣпочку, приставалъ къ нему Друэ.

— "Хее (leus intersit! — отвѣтилъ Сцевола, едва переводя дыханіе — развѣ я укралъ ее?

— Гдѣ цѣпочка? крикнулъ Трюшонъ.

— Здѣсь! отвѣтило разомъ нѣсколько дѣтскихъ голосовъ, и маленькіе воры, похитившіе цѣпочку, тотчасъ же подали свою добычу народному предводителю.

— Отличная цѣпочка, да еще съ какой печатью, замѣтилъ Трюшонъ, разглядывая ее при свѣтѣ фонаря. — Но камень все таки ни къ чорту не годится: на немъ вырѣзанъ гербъ — знакъ рабства… долой его… Ну, а цѣпочку мы промѣняемъ на серебро и пропьемъ.

Съ этими словами якобинецъ оторвалъ печать отъ цѣпочки.

Друэ былъ сильно опечаленъ. Онъ чувствовалъ, какъ будто бы въ этотъ моментъ у него вырвали сердце изъ тѣла. На печати былъ гербъ дома, которому онъ служилъ столько лѣтъ, и вдобавокъ старый де Бургиньонъ подарилъ ему ее на память.

Онъ опять приступилъ къ Сцеволѣ съ требованіемъ возвратить ему цѣпочку. Но этотъ храбрый мужъ уже успѣлъ спрятаться за спину Трюшона.

— Не слушай его, Николай, ораторствовалъ Сцевола, чувствуя себя теперь въ полной безопасности. — Знаешь ли, что говоритъ Ювеналъ? Probitas laudatur et alget. — Ты правъ, какъ всегда! Другими словами, мы посеребримъ золото и пропьемъ серебро.

— Ура! ура! закричала толпа, восхищенная рѣчью ученаго мужа. Оба привратника клуба якобинцевъ: Трюшонъ и Муцій Сцевола были неразлучными и вѣрными друзьями. Широкая спина Трюшона въ минуты опасности всегда служила надежной защитой его слабому другу, величавшему себя Муціемъ Сцеволой. Но природа, щедро одаривъ Трюшона мускулами и костями, совершенно лишила его краснорѣчія, и когда нужно было подѣйствовать на толпу путемъ убѣжденія, вмѣсто него всегда выступалъ Сцевола, который не говорилъ ни одной фразы безъ ученаго слова или цитаты изъ римскихъ поэтовъ и прозаиковъ; конечно смыслъ его рѣчей былъ не всегда понятенъ его слушателямъ, но Трюшонъ гордился ученостью своего друга, такъ какъ латынь была въ большомъ ходу у республиканцевъ, и считалъ латинскія цитаты необходимыми во всѣхъ случаяхъ жизни. Когда онъ билъ какого нибудь аристократа, выламывалъ двери виннаго погреба, колотилъ окна илй изрыгалъ передъ толпой проклятія противъ Кобленца и Австріи, — Муцій сыпалъ цѣлыми фразами изъ рѣчей Цицерона или анналъ Тацита.

Муцій Сцевола былъ уже не первой молодости. До революціи онъ назывался Франсуа Реаль, и это имя было единственнымъ наслѣдствомъ, которое онъ получилъ отъ своихъ бѣдныхъ родителей. Окончивъ воспитаніе въ коллегіи Людовика Великаго съ званіемъ магистра, онъ послѣ того нѣсколько лѣтъ былъ гувернеромъ въ разныхъ дворянскихъ домахъ и наконецъ поступилъ къ одному капитану Фландрскаго полка. Но тутъ судьба окончательно измѣнила ему. Капитана убили въ Версалѣ, домъ сожгли, а воспитанникъ исчезъ куда-то во время пожара. Бѣдный педагогъ едва не задохся отъ дыма и вмѣсто того, чтобы бѣжать въ садъ, попалъ прямо на улицу въ разъяренную толпу, которая едва не убила его. Но къ счастью онъ попался на глаза Николая Трюнюна, неизбѣжнаго участника всѣхъ уличныхъ сборищъ и волненій, который спасъ его, говоря, что «нужно сохранить жизнь такому скелету на посрамленіе аристократовъ, которые его такъ плохо кормили». Франсуа Реаль волей-неволей долженъ былъ тепері. поступить въ число революціонеровъ, такъ какъ уже не существовало болѣе дворянскихъ домовъ, куда бы его могли взять въ качествѣ воспитателя. Онъ немедленно нарядился въ фригійскій колпакъ и рѣшилъ перемѣнить свое прежнее полуаристократическое имя на настоящее республиканское и назвалъ себя Муціемъ Сцеволой, потому что былъ калѣка отъ природы и хотя не пожертвовалъ рукой для отечества подобно древнему Муцію Сцеволѣ, но долженъ былъ также довольствоваться одной лѣвой рукой. Однако революція, оторвавшая его отъ ученой дѣятельности, не знала на что употребить его; онъ не могъ носить оружіе и владѣть топоромъ, не годился ни на какое практическое дѣло и вѣроятно умеръ бы съ голоду, если бы Трюшонъ вторично не спасъ ему жизнь, предложивъ раздѣлить съ нимъ все, что онъ имѣлъ, хотя вѣроятно самъ Трюшонъ затруднился бы сказать, въ чемъ состояло его имущество. Когда началась революція, онъ считалъ себя въ правѣ жить на чужой счетъ и уже существовалъ такимъ образомъ третій годъ, чувствовалъ себя какъ нельзя лучше, старался наверстать на другой день то, что ему не удалось наканунѣ, ѣлъ и пилъ когда попало, иногда сразу наѣдался дня на два впередъ. Присутствіе безпомощнаго товарища конечно не улучшило его положенія, такъ какъ онъ дѣйствительно дѣлился съ нимъ всѣмъ, что пріобрѣталъ.

Цѣпочка Друэ была такой выгодной находкой для обоихъ друзей, что они совершенно забыли о возложенной на нихъ обязанности охранять двери якобинскаго клуба и не обращали ни малѣйшаго вниманія на то, что цѣлая толпа хлынула на церковную паперть. Тѣснота и шумъ на столько увеличились, что члены клуба, особливо тѣ, которые были съ дамами, не зная, какъ пробраться въ засѣданіе, начали бранить привратниковъ. Но это не произвело на нихъ никакого впечатлѣнія. Николая Трюшона трудно было запугать чѣмъ бы то ни было, а Муцій Сцевола никогда не трусилъ, когда стоялъ за спиною своего друга.

Леди Эліоттъ, утомленная долгимъ ожиданіемъ, потеряла наконецъ всякое терпѣніе и рѣшила отложить до другаго раза свое намѣреніе посѣтить клубъ якобинцевъ. Но тутъ неожиданно все стихло; замолкли грубыя шутки и смѣхъ, и толпа добровольно разступилась, чтобы дать дорогу худощавому человѣку лѣтъ тридцати, средняго роста. Онъ былъ въ напудренномъ парикѣ, низкой шляпѣ, свѣтлоголубомъ фракѣ съ мѣдными пуговицами, въ короткихъ замшевыхъ штанахъ, бѣлыхъ чулкахъ и башмакахъ съ серебряными пряжками. Этотъ простой нарядъ чрезвычайно шелъ къ его гордой и нѣсколько натянутой осанкѣ и былъ изященъ до педантизма, что рѣзко отличало его отъ грязной и оборванной толпы, которая робко и съ какимъ-то благоговѣніемъ привѣтствовала его. Не было ни криковъ, ни шума, ни бросанія шапокъ; только всѣ почтительно кланялись ему и говорили: «добрый вечеръ, гражданинъ»!

Онъ привѣтливо отвѣчалъ на поклоны, но не съ высокомѣрною снисходительностью аристократа, а съ тою задушевностью, которая всегда понятна народу и находитъ доступъ къ его сердцу. «Добрый вечеръ, дѣти мои»! отвѣтилъ онъ своимъ симпатичнымъ, но нѣсколько крикливымъ голосомъ.

Медленно и съ достоинствомъ дошелъ онъ до ступеней церкви, которыя тотчасъ же были очищены народомъ, между тѣмъ какъ оба привратника бросились къ главному входу, столкнувъ съ дороги леди Эліоттъ и Друэ.

— Посторонитесь! Прочь съ дороги! — кричалъ Трюшопъ.

Но тотъ, для котораго дѣлалась вся эта овація, замѣтилъ безцеремонное обращеніе якобинца съ леди Эліоттъ. Пойдя на паперть, онъ вѣжливо поклонился ей и сказалъ:

— Эти маленькіе тираны едва-ли не хуже всѣхъ остальныхъ! Надѣюсь, что привратники якобинскаго клуба вели себя какъ слѣдуетъ относительно васъ?

Леди Эліоттъ могла теперь хорошо разглядѣть лицо своего неожиданнаго покровителя при свѣтѣ фонаря. Это не было лицо аристократа. Трудъ, заботы, тяжелыя думы, безсонныя ночи наложили на немъ свою неизгладимую печать. Видно было, что этотъ человѣкъ не зналъ ни въ чемъ пресыщенія и всегда терпѣлъ нужду. Лицо его за исключеніемъ высокаго, прекрасно очерченнаго лба было чисто плебейское, широкое, съ выдающимися скулами, темноголубыми глазами, плоскимъ носомъ, блѣдными сжатыми губами. Но вмѣстѣ съ тѣмъ въ спокойныхъ и повидимому безстрастныхъ чертахъ выражалась такая энергія и непреклонная воля, что трудно было забыть ихъ. Леди Эліоттъ сразу почувствовала глубокое уваженіе и довѣріе къ этому человѣку.

Вопросъ его вызвалъ улыбку на ея лицѣ.

— Я не стану жаловаться на моего друга Николая Трюшона. Не правда-ли, Николай, мы друзья?

— Да, конечно! — отвѣтилъ въ смущеніи привратникъ, который до этого стоялъ съ опущенной головой и теперь нѣсколько пріободрился въ надеждѣ, что леди Эліоттъ скроетъ также исторію съ цѣпочкой.

— Я пришла сюда, — продолжала леди Эліоттъ, обращаясь къ своему неожиданному покровителю, чтобы посѣтить клубъ якобинцевъ… Но встрѣтились неожиданныя препятствія и кажется…

— У меня отняли печать и цѣпочку! прервалъ ее Друэ изъ боязни упустить удобную минуту.

Трюшонъ задрожалъ отъ злости, что не можетъ заткнуть ему глотку.

Леди Эліоттъ тотчасъ же заступилась за своего друга якобинца.

— Молчи, Друэ, сказала она, отстраняя сто рукой. Все дѣло въ томъ, что когда мы пробирались сквозь толпу, этотъ человѣкъ потерялъ свою цѣпочку, и Николай Трюшонъ какъ честный гражданинъ и вѣрный исполнитель своей должности, взялъ ее себѣ, такъ какъ онъ еще не вполнѣ увѣренъ, кому принадлежитъ эта вещь.

— Но вотъ конецъ цѣпочки, сказалъ Друэ, вынимая свои часы изъ кармана. Не угодно ли сравнить…

— Мнѣ кажется, что тутъ не можетъ быть никакихъ сомнѣній, отвѣтилъ человѣкъ въ напудренномъ парикѣ.

Николай Трюшонъ, видя, что всѣ его надежды на обладаніе цѣпочной и на выпивку разлетаются въ прахъ, рѣшилъ отомстить виновнику своего горя.

— Этотъ человѣкъ, сказалъ онъ, указывая на Друэ, измѣнникъ отечества и дурной гражданинъ…

— Чѣмъ ты можешь подтвердить свои слова?

Трюшонъ молчалъ. Единственной уликой противъ Друэ была печать съ гербомъ, но она находилась въ его рукахъ, и онъ не имѣлъ никакого желанія разстаться съ нею.

— Каждый считается хорошимъ гражданиномъ, пока нѣтъ противъ него никакихъ доказательствъ. Ты долженъ возвратить цѣпочку этому человѣку… А теперь, если вамъ угодно, добавилъ онъ, обращаясь къ леди Эліоттъ, я могу проводить васъ въ залу засѣданія.

Онъ подалъ ей руку. Друэ, получивъ отъ Трюшона свою цѣпочку и оторванную печать, послѣдовалъ за ними.

— Вотъ ужъ правосудіе! воскликнулъ Муцій Сцевола. Отъ насъ отнимаютъ цѣпочку и отдаютъ ее лѣнтяю! Ювеналъ нравъ — dat меniam corvis!

Трюшонъ съ мрачнымъ видомъ сложилъ руки на груди. «Чортъ побери эту свободу, пробормоталъ онъ: если будутъ обращать вниманіе на такія мелочи, то какой толкъ выйдетъ изъ всей этой революціи».

ГЛАВА XX.
У Якобинцевъ.

Новый знакомый леди Эліоттъ провелъ ее по деревянной лѣстницѣ въ галлерею, устроенную въ видѣ амфитеатра, и, усадивъ ее рядомъ съ Друэ, присоединился къ остальнымъ членамъ клуба.

Первые ряды галлереи до самой балюстрады были заняты дамами изъ достаточныхъ классовъ общества. Ихъ туалетъ отличался изысканной простотой; всѣ онѣ были безъ пудры, съ большими трехцвѣтными кокардами на головѣ, въ серьгахъ и брошкахъ, изображавшихъ миніатюрныя бастиліи.

У противоположной стѣны, на другой сторонѣ церкви, была устроена другая такая же галлерея, надъ которой виднѣлась крупная надпись золотыми буквами: «Vivre libre ou mourir». Здѣсь помѣщались члены клуба. Это было цѣлое море головъ; большинство сидѣло въ шляпахъ и у всѣхъ былъ членскій билетъ, висѣвшій въ петлицѣ, на ленточкѣ.

Изъ церкви было вынесено все, что напиминало ее. Остались только стѣны, сводъ, нѣсколько одинокихъ ангеловъ, почернѣвшихъ отъ копоти масляныхъ лампъ и черная мраморная пирамида, служившая прежде надгробнымъ памятникомъ, но которая была обращена теперь въ бюро одного изъ секретарей клуба. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея на платформѣ помѣщался президентъ у простаго стола, за которымъ виднѣлись бѣлые бюсты Руссо, Гельвеція и Мирабо, стоявшіе на алтарѣ, и пучокъ пикъ, драпированный краснымъ якобинскимъ колпакомъ и соединенными знаменами Франціи, Америки и Англіи. У леди Эліоттъ сильно забилось сердце, когда она увидѣла цвѣта родины и знакомое знамя, которое такъ часто развѣвалось передъ ея домомъ, въ Брайтонѣ, на голубой поверхности моря. Это знамя было прислано сюда изъ Англіи партіей виговъ. Сверху на стѣнѣ въ видѣ желѣзныхъ гирляндъ висѣли цѣпи, снятыя съ солдатъ полка Cliateau-vieux, осужденныхъ на галеры. Мрачная готическая церковь, едва освѣщенная нѣсколькими лампами, производила подавляющее впечатлѣніе своими необъятными размѣрами; масса народа, ряды мѣстъ, столы, почти исчезали въ ней, и она казалась пустою. Въ наполнявшихъ ее сумеркахъ было что-то таинственное и сколько еще тайнъ, ужасовъ, убійствъ, безотраднаго отчаянія должны были скрыть ея стѣны въ недалекомъ будущемъ.

Колокольчикъ президента возвѣстилъ начало засѣданія.

На минуту все стихло; смолкъ и глухой ропотъ въ рядахъ якобинцевъ.

Въ этотъ вечеръ долженъ былъ обсуждаться важный вопросъ, занимавшій всю тогдашнюю Францію — вопросъ объ участи короля. Депутаты, которыхъ голоса были заглушены большинствомъ въ законодательномъ собраніи, явились въ клубъ якобинцевъ, чтобы выразить свои мнѣнія. Одинъ изъ приверженцевъ герцога Орлеанскаго Лакло, бывшій офицеръ, писатель плохихъ романовъ, извѣстный своимъ развратнымъ поведеніемъ — выступилъ на трибуну.

Орлеанская партія, потерпѣвшая пораженіе въ день осады Версаля опять подняла голову послѣ неудавшагося бѣгства королевской семьи. Лакло требовалъ суда надъ королемъ; но всѣ знали, что, задавшись мыслью свергнуть съ престола Людовика XVI, онъ хотѣлъ возвести на него герцога Орлеанскаго.

Самъ герцогъ врядъ ли желалъ этого. Его даже нельзя было назвать предводителемъ партіи, такъ какъ она руководила имъ и въ большинствѣ случаевъ даже не спрашивала его согласія. Его приверженцы были честолюбивѣе, нежели онъ самъ, и пользовались его именемъ и богатствомъ для достиженія извѣстныхъ цѣлей. Это были большею частью люди безъ всякихъ убѣжденій, которыхъ мнѣнія мѣнялись сообразно обстоятельствамъ и ходу революціи, что прямо объясняется личностью самого герцога Орлеанскаго, который не могъ привязать къ себѣ ни одного честнаго или сколько-нибудь порядочнаго человѣка.

Лакло предложилъ разослать адресы по всѣмъ департаментамъ, для подписи, не исключая женщинъ и дѣтей.

Послѣ него вошелъ на трибуну человѣкъ лѣтъ тридцати, съ напудренными волосами, въ башмакахъ съ пряжками и въ старомодной французской одеждѣ, представлявшей странный контрастъ съ красными шапками и трехцвѣтными кокардами республиканцевъ.

Леди Эліоттъ тотчасъ же узнала его. Это былъ тотъ самый человѣкъ, который ввелъ ее въ клубъ якобинцевъ, хотя на немъ были теперь синіе очки, нѣсколько измѣнявшія его физіономію.

— Кто это? спросила леди Эліоттъ сидѣвшую возлѣ нея даму.

— Неужели вы не знаете его? отвѣтила парижанка съ удивленіемъ. — Вѣрно вы пріѣзжая. Кто же не знаетъ его! Это депутатъ изъ Араса, Максимиліанъ Робеспьеръ.

Хотя въ это время Робесньеръ еще не прославился своей кровожадностью, затемнившей высокія черты его характера въ глазахъ потомства, но и въ это время онъ былъ, если не самымъ вліятельнымъ, то во всякомъ случаѣ самымъ популярнымъ человѣкомъ революціи.

— Мы должны остеречься и не вводить терроръ въ департатенты. сказалъ онъ, и въ голосѣ его въ первую минуту послышались рѣзкія, крикливыя ноты. — На что намъ подписи женщинъ и дѣтей? Ужъ не хотятъ ли ввести новый способъ голосованія? Не думаютъ ли исполнить этимъ недостающія голоса тѣхъ гражданъ, которые будутъ колебаться, или пожелаютъ остаться въ сторонѣ въ извѣстномъ дѣлѣ?

Въ этихъ словахъ заключался ясный намекъ на Пале-Рояль, такъ какъ всѣмъ было извѣстно, что Робеспьеръ — непримиримый противникъ герцога Орлеанскаго. Безпрестанныя попытки послѣдняго играть роль народнаго трибуна и пріобрѣсти популярность золотомъ и различными происками встрѣчали строгое порицаніе со стороны неподкупнаго республиканца. Робеспьеръ, какъ человѣкъ твердыхъ убѣжденій, ненавидѣлъ Орлеанскаго за его честолюбіе и пороки и считалъ его самымъ опаснымъ врагомъ народа. «Наше дѣло, продолжалъ ораторъ, — требуетъ чистыхъ рукъ и чистыхъ душъ. Достаточно пятнали его въ теченіе столѣтій»…

Въ собраніи поднялся шумъ. Приверженцы герцога требовали удаленія Робеспьера съ трибуны.

Но Робеспьеръ остался на своемъ мѣстѣ. Лицо его оживилось; онъ снялъ очки и окинулъ взглядомъ толпу. — Не думаете ли вы, воскликнулъ онъ, что и я способенъ быть продажнымъ орудіемъ извѣстной вамъ партіи!.. Сегодня утромъ я говорилъ противъ Людовика XVI, сегодня вечеромъ я буду говорить противъ тѣхъ, которые мечтаютъ замѣнить его. Эти люди вреднѣе его самого. Какую пользу пріобрѣтемъ мы отъ перемѣны правленія, если мы дадимъ овладѣть собой порочнымъ людямъ; тиранство — ихъ неразлучный спутникъ…

Въ этотъ моментъ послышался глухой шумъ на улицѣ. Онъ дѣлался все сильнѣе и наконецъ разразился у самыхъ дверей якобинской церкви.

— Что это значитъ? Кто смѣетъ мѣшать засѣданію клуба? спросилъ президентъ, поднимаясь съ своего мѣста.

Вошелъ цензоръ.

— Передъ церковью толпа отъ трехъ до четырехъ тысячъ, доложилъ онъ. Они хотятъ присутствовать при засѣданіи, грозятъ выбить двери, если они не будутъ допущены.

Это извѣстіе произвело всеобщее смятеніе внутри церкви. Всѣ заговорили разомъ: одни требовали, чтобы народъ былъ допущенъ, — другіе были противъ этого. Безпорядокъ усиливался съ каждой минутой, пока не заговорилъ Робеспьеръ, все еще стоявшій на трибунѣ.

— Я не могу понять, сказалъ онъ громкимъ голосомъ, который казался особенно рѣзкимъ среди неожиданно водворившейся тишины, почему запрещаютъ входъ этимъ гражданамъ. Эта зала засѣданія достаточно велика, чтобы вмѣстить всѣхъ патріотовъ, которые пожелаютъ войдти сюда. Я подаю голосъ за то, чтобы они были допущены.

Большинство присутствующихъ подняло руки, въ знакъ согласія, и предложеніе Робеспьера было принято.

Тотчасъ же съ трескомъ раскрылись двери, и толпа хлынула разомъ подобно грозному потоку изъ прорванной плотины и неслась впередъ съ глухимъ ревомъ и шумомъ, пока не наполнила собою церковь. Тутъ были мужчины съ засученными рукавами въ красныхъ якобинскихъ шапкахъ, женщины въ лохмотьяхъ, полунагія дѣти, работники изъ предмѣстьевъ и праздный народъ съ улицы.

Робеспьеръ сошелъ съ трибуны; никто не рѣшался занять ее.

Президентъ опять поднялся съ мѣста и, обращаясь къ толпѣ, спросилъ, чего она желаетъ и чего требуетъ отъ членовъ клуба.

Ему отвѣтили разомъ нѣсколько сотенъ голосовъ.

— Мы такимъ способомъ не поймемъ другъ друга, сказалъ президентъ, когда шумъ нѣсколько затихъ. Если вы хотите сообщить намъ о цѣли своего появленія, то вы должны выбрать кого нибудь изъ васъ, пусть онъ войдетъ на трибуну и говоритъ отъ вашего имени, а остальные должны молчать.

Опять множество голосовъ назвало разомъ имя человѣка, котораго они признавали достойнымъ изложить ихъ дѣло передъ собраніемъ.

Имя это невозможно было разслышать, но присутствующія дамы нашли очень интереснымъ молодаго человѣка, который въ это время входилъ на трибуну но требованію народа!

На немъ была грубая тиковая блуза и коричневый слегка завязанный галстухъ. Но но первымъ его движеніямъ можно было замѣтить, что это не простой работникъ, а человѣкъ другой среды и что не одинъ инстинктъ руководить имъ. Онъ былъ средняго роста и въ его коренастой, широкоплечей фигурѣ было что-то рѣшительное и сдержанное, что внушало къ нему невольное уваженіе. Онъ шелъ задумчиво съ поникшей головой; въ одной рукѣ держалъ свертокъ, въ другой — шапку; лица его не было видно отъ спустившихся на лицо волосъ; онъ какъ будто хотѣлъ избѣжать всѣхъ тѣхъ глазъ, которые были устремлены на него.

Но войдя на трибуну, онъ поднялъ голову, стряхнулъ съ лица свои длинные, черные волосы и смѣло взглянулъ на окружающую толпу.

Въ этотъ моментъ Друэ дотронулся до руки леди Эліоттъ, чтобы привлечь ея вниманіе.

— Вотъ тотъ, котораго мы ищемъ, шепнулъ онъ ей на ухо дрожащимъ голосомъ.

— Какъ! воскликнула леди Эліоттъ: этотъ человѣкъ на трибунѣ…

— Да, это онъ! отвѣтилъ Друэ, сердце котораго помимо его воли чувствовало глубокую симпатію къ послѣдней отрасли до Бургиньоновъ.

Леди Эліоттъ еще внимательнѣе взглянула на человѣка, который имѣлъ для нея двойной интересъ, какъ народный трибунъ и какъ братъ Натали C.-Мало. Онъ стоялъ противъ нея и почти на одной высотѣ съ ея мѣстомъ, такъ что она могла видѣть каждую черту его лица, уловить малѣйшій отблескъ его темныхъ, печальныхъ глазъ и каждое движеніе его выразительнаго рта. Хотя онъ казался не старше двадцати лѣтъ, но на его блѣдномъ и смугломъ лицѣ не было ни тѣни улыбки или юношеской беззаботности; глубокое горе наложило на него свою неизгладимую печать.

Леди Эліоттъ не могла оторвать глазъ отъ этого прекраснаго грустнаго лица, и что-то странное зашевелилось въ ея душѣ. Она невольно прижала руку къ груди, какъ будто хотѣла остановить сильное біеніе своего сердца. «Нѣтъ», подумала она, «для виновныхъ не существуетъ счастія»…

Слезы блеснули на ея рѣсницахъ, но она тотчасъ же пересилила свое волненіе.

Народный представитель началъ было свою рѣчь, но его прервали, такъ какъ члены клуба хотѣли знать, кто онъ и по какому нраву вошелъ на трибуну.

— Хорошо, сказалъ онъ, я отвѣчу на ваши вопросы. Я сынъ богатаго дворянина и родился на югѣ Франціи. Меня звали прежде мосье Жильберъ де… Нѣтъ, къ чему упоминать объ этомъ. Я отрекаюсь отъ дворянства и горжусь тѣмъ, что я не что иное, какъ простой гражданинъ. Я ношу теперь ту фамилію, которую носила моя семья, пока вмѣстѣ съ богатствомъ не обрушилось на нее проклятіе гнилаго общества и пока дворянство не втянуло ее въ пороки аристократіи… Меня зовутъ Жильберъ Лагэ.

Онъ остановился на минуту. Тонъ и смыслъ его рѣчи сразу расположили собраніе въ его пользу. Послышались одобрительные возгласы.

— Не думайте, продолжалъ Жильберъ, что я пришелъ сюда съ цѣлью обличать кого бы то ни было, или по своему личному дѣлу. Бѣда не велика, если страдаютъ отдѣльныя личности; но я буду говорить отъ лица народа, для котораго уже не существуетъ правосудія во Франціи. Мое обвиненіе будетъ направлено не противъ одного человѣка, а противъ цѣлаго общества и всего соціальнаго строя. Я обвиняю общество въ жестокости, безчеловѣчности, въ извращеніи всѣхъ естественныхъ чувствъ… Оно сгнило до основанія и должно быть истреблено въ корнѣ. Отецъ предаетъ сына, братъ брата и Французское государство помогаетъ преступленію, даетъ ему свою санкцію. Если вы сомнѣваетесь въ этомъ, то передъ вами отверженный сынъ, братъ преданный братомъ, — человѣкъ, котораго безъ вины лишили свободы и гражданскаго существованія! Вы спросите, какъ это могло случиться? Да развѣ можно спрашивать объ этомъ! Развѣ я знаю, почему меня въ дѣтствѣ оторвали отъ любимой сестры, отъ тѣнистаго сада, окружавшаго домъ моихъ родителей, отъ луговъ, гдѣ мы играли съ сестрой. Холодныя стѣны католическаго монастыря окружали меня съ тѣхъ поръ, одинокая келья стала моимъ домомъ и должна была замѣнить собою цѣлый міръ. Пока я былъ ребенкомъ, мое сердце жило воспоминаніемъ о сестрѣ, лугахъ, тѣнистомъ садѣ… Но проходили годы. Меня хотѣли сдѣлать монахомъ и принудить къ постриженію. Хотя мое отвращеніе къ той жизни, на которую осудили меня, росло съ каждымъ днемъ и становилось все опредѣленнѣе. Я стремился къ дѣятельности, къ жизни, я былъ слишкомъ молодъ и полонъ силъ, чтобы отречься отъ нея, и сдѣлалъ попытку вернуться въ домъ моихъ родителей, но я встрѣтилъ въ немъ чужія лица. Отецъ въ это время жилъ въ провинціи въ одномъ изъ своихъ отдаленныхъ помѣстій; онъ не захотѣлъ видѣть меня. Чужой человѣкъ, который жилъ въ его парижскомъ отелѣ, шевалье, я не назову его фамиліи, потому что во всемъ виноваты не отдѣльныя личности, а существующій порядокъ вещей, — этотъ шевалье былъ мужъ моей сестры и не допустилъ меня до свиданія съ нею… Еслибы я тогда могъ остаться съ сестрой… это было мое единственное желаніе… моя жизнь сложилась бы иначе…

Жильберъ остановился на минуту, такъ какъ голосъ его дрожалъ отъ волненія.

— Простите, продолжалъ онъ, овладѣвъ собою. — Вы видите, и народъ имѣетъ сердце, и революція можетъ плакать… Да, съ того момента, когда меня, девятнадцатилѣтняго юношу, разлучили съ сестрой, когда отецъ отрекся отъ меня и оттолкнулъ братъ, котораго я полюбилъ бы изъ-за сестры — отчаяніе овладѣло мной, въ моемъ сердцѣ родилась ненависть… Я сталъ революціонеромъ до революціи… Меня опять заперли въ монастырь, и мнѣ предстоялъ выборъ между постриженіемъ и церковнымъ проклятіемъ. Я выбралъ послѣднее и, стоя передъ настоятелемъ и монахами, я началъ насмѣхаться надъ ними… пока они не велѣли связать меня какъ помѣшаннаго. Съ цѣпями на рукахъ и ногахъ меня бросили въ сырую, темную яму подъ землею, гдѣ крысы были моими единственными товарищами; я слышалъ шорохъ ихъ длинныхъ хвостовъ; они ползали по мнѣ, грызли своими острыми зубами… Въ это время я кажется дѣйствительно былъ не въ своемъ умѣ…

Разсказъ этотъ произвелъ потрясающее впечатлѣніе на присутствующихъ; никто не рѣшился прервать оратора.

— Знаете ли вы кармелитскій монастырь? продолжалъ Жильберъ, и глаза его загорѣлись огнемъ ненависти… огромное, мрачное зданіе на улицѣ de Beaugirard, съ длинными переходами, церковью, дворами, садами, пустыми землями, которыми онъ отдѣленъ отъ остальнаго міра и людей. Мы можете видѣть его когда угодно, ворота его открыты теперь… монахи изгнаны… Цѣла еще яма, въ которой я сидѣлъ въ сырости, въ темнотѣ — и крысы тамъ!.. Сколько разъ дѣлалъ я тогда напрасныя попытки разорвать мои оковы, приходилъ въ ярость, доходилъ до обморока. Наконецъ мною овладѣла тоска, я смирился и сталъ жаловаться на свою судьбу послушнику, который приносилъ мнѣ черезъ каждые 24 часа кружку воды и кусокъ хлѣба. Онъ вѣроятно передалъ мои слова, такъ какъ вслѣдъ затѣмъ явился монахъ и спросилъ меня, не хочу ли я вступить въ ихъ орденъ. Я отвѣтилъ отказомъ, и монахъ не возвращался ко мнѣ; я сталъ изливать мое горе передъ камнями моей темницы; камни были милосерднѣе людей. Отъ нихъ я выучился молчать и терпѣть. Они многое объяснили мнѣ… Я началъ мечтать о томъ переворотѣ, который теперь переживаетъ Франція. — Лицо Жильбера просвѣтлѣло и воодушевилось. — Мысль объ освобожденіи стала посѣщать мои мечты; я видѣлъ божественный ликъ свободы, я говорилъ съ нею, сердце мое заранѣе упивалось ею. Въ это время разъ ночью, или это было днемъ — не знаю — день и ночь были одинаковы въ моей темницѣ — я услышалъ звукъ ключей, и дверь отворилась. Это былъ почтенный патеръ Амвросій: онъ не могъ больше выносить роль тюремщика и пришелъ освободить меня, втайнѣ отъ монаховъ. Я обѣщалъ никому не говорить объ этомъ, но мой освободитель умеръ, и потому нѣтъ никакой надобности долѣе скрывать это… Онъ возвратилъ мнѣ жизнь, я опять дышалъ на свободѣ… увидѣлъ небо и солнце… Не помня себя отъ счастья, я бросился на землю и цѣловалъ ее… по ней ходили люди, которыхъ я не видалъ цѣлые годы. Не идти ли мнѣ къ сестрѣ, думалъ я, и при одной этой мысли сердце мое трепетало отъ радости. Я увидѣлъ ее: она проѣхала мимо меня на улицѣ; другой разъ я видѣлъ ее на балконѣ. Наконецъ послѣ долгихъ колебаній я рѣшился войти въ домъ; но уже не засталъ сестры… Мужъ ея, шевалье, выхлопоталъ lettre de cachet и меня засадили въ Бастилію…

— Въ Бастилію! воскликнуло разомъ нѣсколько сотенъ голосовъ; и леди Эліоттъ вспомнила ту ночь въ Брайтонѣ, когда Бекки сообщила ей это извѣстіе со словъ Друэ.

— Да, въ Бастилію, продолжалъ Жильберъ. — Тамъ мнѣ отвели темницу, такую же мрачную и сырую, какъ та, въ которой меня содержали монахи. Я опять очутился наединѣ съ моими старыми товарищами камнями… прежнія мысли и ощущенія вернулись ко мнѣ, но я пришелъ къ инымъ выводамъ. Камни говорили мнѣ, что не аристократы и не отдѣльныя личности виноваты въ томъ, что случилось со мною, что всему причиной общественное устройство, которое можетъ держаться мѣсяцы, годы, столѣтія, — но должно пасть; что я не единица, а представляю собою народъ, и только народъ можетъ спасти меня… Я успокоился и ждалъ. Бремя незамѣтно проходило для меня. То, что было мечтой, превратилось въ полную увѣренность… Камни были правы… Въ одинъ прекрасный день я услышалъ выстрѣлы, грохотъ; тюрьма пошатнулась… «Что это?» спросилъ я у камней. — «Это то, чего ты ждалъ такъ долго!» отвѣтили камни, разлетаясь въ разныя стороны… Огонь подымался со всѣхъ сторонъ, я задыхался отъ дыма! Неожиданно отворилась дверь моей темницы; съ меня сняли цѣпи, и я очутился среди ликующаго народа… Я былъ опять на свободѣ… Да здравствуетъ свобода…

Громкій крикъ восторга огласилъ стѣны и куполъ якобинской церкви.

— Никогда не забуду я этотъ день, когда свобода явилась ко мнѣ. «Теперь еще идетъ борьба, сказала она, — ты увидишь меня въ день побѣды. Иди и мужайся въ рядахъ народа». Съ этой минуты я сдѣлался другомъ народа; я сказалъ ему: ты спасъ меня, возвратилъ мнѣ жизнь, я буду работать вмѣстѣ съ тобой. Быть можетъ мы всѣ погибнемъ, но никто изъ насъ не скажетъ: «après moi le déluge». Наша цѣль не всемірный потопъ, не гибель людей; послѣ насъ должна наступить заря новой жизни; старые порядки должны быть уничтожены до тла… Мы не хотимъ никакихъ компромиссовъ. Вотъ что привело меня сюда и моихъ братьевъ рабочихъ. Національное собраніе отказало намъ въ принятіи двухъ адресовъ — увидимъ, хватитъ ли у него мужества отказать народу въ третій разъ. Мы приглашаемъ нашихъ друзей якобинцевъ собраться завтра въ 6 часовъ утра на Марсовомъ полѣ для подписи адреса, который будетъ поданъ собранію тысячами рукъ…

— Адресъ! Прочтите адресъ! слышалось со всѣхъ сторонъ.

Жильберъ взялъ лежавшій передъ нимъ свертокъ, и началъ читать проэктъ адреса громкимъ и внятнымъ голосомъ:

"На алтарь отечества 16-uо іюля.

"ІІІ-й годъ революціи.

"Представители націи!

"Вы приближаетесь къ цѣли вашихъ трудовъ. Совершено важное преступленіе. Людовикъ бѣжалъ, оставивъ свой постъ недостойнымъ образомъ. Государство было на волоскѣ отъ анархіи. Его задержали. Онъ привезенъ въ Парижъ, — требуютъ, чтобы онъ предсталъ передъ своими судьями. Вы объявляете своимъ декретомъ, что онъ останется королемъ…

«Народъ не хочетъ этого! Декретъ безсиленъ. Его вынудили у васъ 292 аристократа, которые сами же заявили, что не будутъ имѣть ни одного лишняго голоса въ національномъ собраніи. Декретъ и не можетъ имѣть силы, потому что составленъ противъ воли народа. Людовикъ показалъ своимъ бѣгствомъ, что не хочетъ больше оставаться на своемъ посту. Вы идете даже на перекоръ его собственному желанію. Не удерживайте его. Созовите новое учредительное собраніе, судите его и организуйте новую исполнительную власть».

Жильберъ сошелъ съ трибуны при громкихъ рукоплесканіяхъ публики.

Проэктъ адреса встрѣтилъ общее одобреніе, но въ то-же время былъ поднятъ вопросъ о необходимости королевской власти и скорѣйшемъ замѣщеніи престола.

— Этотъ пунктъ, — сказалъ Робеспьеръ стоявшему возлѣ него Жильберу, — можетъ упрочить королевскую власть и открыть дорогу Орлеанскому… Мы должны потолковать объ этомъ… Приходи ко мнѣ, citoyen. Я живу rue St. Honoré, въ домѣ плотника Дюнлея.

Засѣданіе кончилось только къ полуночи. Толпа народа въ ожиданіи завтрашняго утра хлынула къ выходу такимъ-же неудержимымъ потокомъ, какимъ ворвалась въ залу засѣданія. Въ церкви черезъ нѣсколько минутъ водворилась такая-же мертвая тишина, какъ и въ былыя времена, когда якобинскій монастырь былъ достояніемъ монаховъ; одни только старыя деревья шумѣли въ саду, при легкомъ лѣтнемъ вѣтрѣ.

ГЛАВА XXI.
Жильберъ у леди Эліоттъ.

Жильберъ вышелъ изъ Якобинской церкви вслѣдъ за толпой. Тутъ онъ почувствовалъ на своемъ плечѣ чью-то руку.

Онъ оглянулся.

Передъ нимъ стоялъ старикъ съ заплаканными глазами. — Вы меня не узнали, мосье Жильберъ? — сказалъ онъ. — Я старый слуга вашего дома, Друэ…

— Моего дома? — повторилъ Жильберъ съ удивленіемъ. — Развѣ кто-нибудь изъ нашихъ слугъ можетъ помнить меня! Не нужна-ли тебѣ моя помощь, старина? Говори скорѣе, въ чемъ дѣло.

— Мнѣ ничего не нужно, но вотъ эта дама…

Леди Эліоттъ подошла къ нему. Лицо ея было закрыто густымъ вуалемъ.

— Я хочу передать вамъ поклонъ и подарокъ отъ Натали, — сказала она.

— Отъ Натали! — воскликнулъ Жильберъ взволнованнымъ голосомъ. — Отъ моей сестры! Она еще не забыла меня… Спасибо вамъ, тысячу разъ спасибо… Моя сестра жива, я увижу ее…

— Нѣтъ, не то хотѣла я сказать вамъ… — возразила леди Эліоттъ. Но пойдемте ко мнѣ. Мой домъ на концѣ этой улицы. Вратъ Натали можетъ войти ко мнѣ во всякое время.

Жильберъ молча послѣдовалъ за ней. Звуки ея голоса произвели на него неотразимое впечатлѣніе. Онъ не могъ разглядѣть ея лица и видѣлъ только при отблескѣ фонарей ея стройную и величественную фигуру.

Друэ проводилъ ихъ до улицы Meromésnil и на прощанье поцѣловалъ руку Жильбера.

Леди Эліоттъ и ея поздній гость вошли въ домъ.

Въ большихъ изящно убранныхъ комнатахъ царилъ полумракъ, не смотря на двойной свѣтъ матовыхъ лампъ и серебристыхъ лучей восходящаго мѣсяца, который еще скрывался за темной массой парижскихъ домовъ. Леди Эліоттъ ввела Жильбера въ гостинную, казавшуюся еще мрачнѣе отъ темныхъ обоевъ и темной мебели и гдѣ сильный запахъ цвѣтовъ среди таинственнаго полусвѣта производилъ одуряющее впечатлѣніе. Жильберу казалось, что онъ видитъ сонъ.

— Вотъ медальонъ, который Натали велѣла мнѣ передать вамъ, — сказала леди Эліоттъ. — Старый де-Бургиньонъ отдалъ его вашей сестрѣ на смертномъ одрѣ. Въ этомъ медальонѣ тайна вашей жизни. Тотъ, кого вы считали отцомъ вашимъ, не отецъ вашъ…

Жильберъ глубоко вздохнулъ, какъ будто съ груди его свалилась тяжесть.

— Тѣмъ лучше. — сказалъ онъ тихимъ, торжественнымъ голосовъ, однимъ преступленіемъ меньше на свѣтѣ! Значитъ можно еще вѣрить въ существованіе чистой, искренней привязанности между отцомъ и сыномъ, и мы еще не дошли до полнаго извращенія всѣхъ человѣческихъ чувствъ и понятій…

— Возьмите этотъ медальонъ, — продолжала леди Эліоттъ. Въ немъ портретъ вашего отца. Можетъ быть вамъ удастся встрѣтиться съ нимъ.

Жильберъ взялъ медальонъ и повѣсилъ его себѣ на шею.

— Разскажите мнѣ все, что вы знаете о Натали, — сказалъ онъ.

— Мнѣ нечего разсказывать о ней. Умирая, она поручила мнѣ только передать вамъ ея послѣдній поклонъ.

— Она ничего не говорила вамъ о себѣ?… — спросилъ Жильберъ.

— Ни одного слова, — отвѣтила съ грустью леди Эліоттъ.

Жильберъ отошелъ въ темный уголъ комнаты и сѣлъ подъ высокимъ олеандромъ, который наполовину закрылъ его своими листьями и цвѣтами.

Въ душѣ леди Эліоттъ происходила сильная борьба. Она была въ нерѣшимости: должна-ли она или нѣтъ разсказать ему, какъ умерла его сестра. Въ нравѣ-ли она возбудить въ немъ сомнѣнія относительно той, чье имя осталось незапятнаннымъ въ его памяти, которая была для него самымъ дорогимъ существомъ въ жизни, его вѣрой, идеаломъ. Въ правѣ-ли она назвать имя того, кто былъ виновникомъ ея паденія, причиной ея смерти.

— Нѣтъ, я буду молчать, — сказала она про себя, — пусть горечь и гнѣвъ не отравляютъ его чистыхъ слезъ.

Она подошла къ нему и положила руку на его плечо.

— Это была послѣдняя звѣзда на мрачномъ небѣ моей жизни, — сказалъ Жильберъ. — Она угасла; въ сердцѣ моемъ полная тьма, міръ опустѣлъ для меня… Пока она была жива, радость еще существовала для меня. Я надѣялся увидѣть се… Кажется отдалъ-бы пол-жизни, лишь-бы еще разъ взглянуть на нее…

Онъ судорожно зарыдалъ при этихъ словахъ.

— Жильберъ! — сказала ему леди Эліоттъ, наклонясь къ нему — хочешь-ли, я буду твоимъ другомъ.

Онъ всталъ съ своего мѣста и вышелъ на средину комнаты. Мѣсяцъ прямо свѣтилъ въ большія окна, разливая по комнатѣ свой кроткій серебристый свѣтъ.

— Жильберъ! Если ты хочешь, я буду твоей сестрой, — сказала леди Эліоттъ.

Она стояла противъ окна, окруженная луннымъ сіяніемъ. Въ эту минуту можно было ясно различить роскошныя формы ея тѣла, каждую черту ея милаго лица; хотя горе уже наложило на него свою печать, но губы и глаза сохранили всю свою прелесть и были такъ-же хороши, какъ въ тѣ дни, когда любовь озаряла ихъ.

Жильберъ остановился передъ нею съ невольнымъ изумленіемъ. Чувство восторга, полнаго опьяненія, овладѣло имъ и онъ не могъ оторвать отъ нея глазъ.

— Ты ли это говоришь? сказалъ онъ. Ты также хороша, какъ то видѣніе, которое не разъ являлось въ мечтахъ моихъ. Не ты ли посѣтила меня въ тотъ день, когда огонь пылающей Бастиліи проникъ въ мою мрачную келью, сорвалъ цѣпи съ моихъ рукъ. Я хотѣлъ удержать тебя. Ты отвѣтила: еще борьба не кончена, ты увидишь меня въ День побѣды. Ты сдержала слово. Ты — свобода; теперь ты стоишь передо мной, окруженная небеснымъ сіяніемъ… Ты моя невѣста. Я столько выстрадалъ изъ-за тебя, что заслужилъ твою любовь. Прелестная женщина, какимъ бы именемъ ни называли тебя люди, но для меня ты олицетвореніе свободы… Я преклоняюсь передъ тобой; я люблю тебя. Нѣтъ, ты не будешь моей сестрой. Ты моя невѣста. Какъ только займется заря, я поведу тебя къ алтарю отечества, и революція благословитъ нашъ бракъ!

Онъ обнялъ ее съ горячимъ порывомъ юной, неиспытанной страсти. Сердце его усиленно билось.

Леди Эліоттъ высвободилась изъ его рукъ.

— Ты не знаешь, кто я и какое пятно лежитъ на моей душѣ. Не связывай себя союзомъ, который не достоинъ тебя. Твоя жизнь должна всецѣло принадлежать родинѣ.

Жильберъ сѣлъ къ окну, закрывъ лицо руками. Молча сидѣлъ онъ погруженный въ свои думы…

Незамѣтно прошла короткая лѣтняя ночь, скрылся мѣсяцъ, и утренняя заря заглянула въ окна.

Онъ всталъ и подошелъ къ леди Эліоттъ, которая сидѣла на его прежнемъ мѣстѣ подъ олеандровымъ деревомъ.

— Я видѣлъ сонъ, сказалъ онъ, подавая ей руку; будь счастлива, наступилъ день, нора за работу. Народъ уже вышелъ на улицу. Они идутъ на Марсово поле!… Отечество призываетъ меня.

Жильберъ стоялъ передъ нею, освѣщенный лучами восходящаго солнца и съ тѣмъ же выраженіемъ лица, какое было у него наканунѣ, когда онъ вошелъ на трибуну но требованію толпы.

Онъ ушелъ, и леди Эліоттъ осталась наединѣ съ своими невеселыми, тревожными думами.

ГЛАВА XXII.
Алтарь отечества.

Іюльское солнце высоко стояло на небѣ, когда со стороны Сены послышались мѣрные шаги приближающихся войскъ. Бой 400 барабановъ раздавался по всему городу. Лафайетъ ѣхалъ по бульвару на бѣлой лошади во главѣ гражданской милиціи; передъ нимъ несли красное знамя, которое издали казалось кровавымъ пятномъ въ прозрачномъ утреннемъ воздухѣ.

Леди Эліоттъ поспѣшно открыла окно. На улицѣ замѣтно было необычайное движеніе. Люди спѣшили вдоль бульваровъ или собирались группами.

— Что это значитъ? спросила леди Эліоттъ, обращаясь къ одной группѣ, занятой оживленнымъ разговоромъ подъ ея окномъ.

— По улицамъ читаютъ воззванія, отвѣтили ей. На Марсовомъ полѣ народный предводитель Жильберъ Лагэ собралъ безчисленную толпу и говоритъ ей рѣчь, стоя на алтарѣ отечества. Парижскій мэръ Балльи упрашиваетъ народъ разойтись по домамъ. Но вотъ и генералъ Лафайетъ: онъ живо разгонитъ ихъ порохомъ и свинцомъ.

Изъ открытаго окна вѣяло теплымъ лѣтнимъ воздухомъ съ Елисейскихъ полей и Марсова поля. Сердце леди Эліоттъ усиленно билось, и она закрыла окно.

Четверть часа все было тихо: воздухъ, зелень, солнце были также хороши, какъ въ тѣ утра, когда не было и помину объ убійствахъ.

Вдругъ опять раздался глухой барабанный бой.

Затѣмъ наступила мертвая тишина, но всего на одну минуту воздухъ огласился эхомъ страшнаго картечнаго залпа; въ домѣ зазвенѣли всѣ окна, и мрачное облако дыма поднялось со стороны Марсова поля.

Леди Эліоттъ отошла отъ окна.

Не успѣла она опомниться отъ перваго испуга, какъ послышался второй сильнѣйшій залпъ. Стекла въ окнахъ задрожали; одно изъ нихъ разбилось, и осколки его съ шумомъ упали на полъ. Комната наполнилась запахомъ пороха.

Все помутилось въ глазахъ леди Эліоттъ, и съ устъ ея сорвалось имя Жильбера.

На Марсовомъ полѣ у алтаря отечества лежало нѣсколько сотъ человѣкъ мертвыхъ и раненныхъ, изуродованныхъ и окровавленныхъ. Это были первыя жертвы революціи.

Конецъ второй части.

Часть III.

ГЛАВА I.

Наступила весна 1792 года. Солнце королевской власти во Франціи близилось къ закату; послѣдніе лучи его освѣщали Тюльери, этотъ гордый памятникъ францускихъ цезарей, безмолвный свидѣтель ихъ бывшаго величія, который и теперь стоитъ суровый и задумчивый среди легкомысленнаго, веселаго Парижа.

Въ одно прекрасное воскресное утро въ дворцовой капеллѣ Тюльери по обыкновенію совершалась церковная служба, но уже безъ прежней торжественности и съ соблюденіемъ возможной тишины, потому что революція неумолимо преслѣдовала обряды католической церкви. Служившій обѣдню заключилъ ее обычной молитвой за короля: «Domine, fac salvuni Regem!» «Et Reginam!» невольно добавили присутствующіе придворные, вопреки установленному порядку службы.

Дворцовая капелла и въ тѣ времена обращенная своими окнами на Тюльерійскій дворъ, находилась противъ главнаго портала и такъ называемой «большой лѣстницы», ведущей во дворецъ и въ его боковые флигеля.

Перила передъ капеллой и нижнія ступени лѣстницы были заняты національной гвардіей.

Едва королевской семейство вышло изъ капеллы, какъ его окружила толпа придворныхъ, большею частью одѣтыхъ въ черное платье безъ всякихъ отличій, и только на нѣкоторыхъ изъ нихъ былъ мундиръ «конституціонной гвардіи», образованной герцогомъ Бриссакомъ изъ «вѣрныхъ дворянъ» для защиты короля, но распущенной но юлѣ народа, считавшаго ее опаснымъ орудіемъ контръ-революціи.

Королева, проходя мимо, обращалась ко многимъ изъ нихъ съ привѣтливымъ и милостивымъ словомъ.

— Шевалье, сказала она одному изъ офицеровъ, одѣтому въ мундиръ бывшей конституціонной гвардіи, — вамъ не слѣдовало бы заявлять такъ открыто вашу преданность королю.

— Ваше королевское величество, отвѣтилъ онъ, не лишайте меня счастья носить этотъ голубой мундиръ съ лиліями. Онъ избавляетъ меня отъ угрызеній совѣсти, что я когда-то носилъ гербъ Орлеанскаго.

Едва уловимая горькая усмѣшка скользнула но гордому, спокойному. лицу королевы, величественной даже въ своихъ страданіяхъ и которая нѣсколько мѣсяцевъ спустя должна была лишиться и престола, и жизни.

Она подошла къ лѣстницѣ; король, придворныя дамы, кавалеры и тотъ офицеръ, съ которымъ она разговаривала, называя его «шевалье» — послѣдовали за ней.

Этотъ офицеръ былъ С.-Мало.

Съ той ночи, которая открыла ему заблужденія цѣлой жизни и собственное самообольщеніе, онъ сдѣлался совсѣмъ инымъ человѣкомъ. Конечно желаніе идти на перекоръ герцогу Орлеанскому всего больше руководила имъ, когда онъ вступилъ въ ряды королевскихъ приверженцевъ. Но иногда дѣло само но себѣ облагораживаетъ тѣхъ, которые служатъ ему. Рѣшеніе поддержать во что бы то ни стало королевскую власть и раздавить ненавистнаго Орлеанскаго привели его въ Тюльери, а ходъ событій довершилъ то, на что быть можетъ у него не достало бы собственной иниціативы. Сдѣлавшись свидѣтелемъ стрададаній королевскаго семейства, его приверженцемъ и товарищемъ въ несчастьи, С.-Мало обрекъ себя на мученичество, которое при извѣстныхъ условіяхъ можетъ обратить въ героевъ даже самыхъ слабыхъ и себялюбивыхъ людей.

Медленно поднималась королева по широкой тюльерійской лѣстницѣ въ сопровожденіи придворныхъ.

— Ваше королевское величество, сказала герцогиня де-Турсель, воспитательница королевскихъ дѣтей, которая вела за руку М-те Коуаіе, — вы такъ измучены, что вамъ трудно подниматься на лѣстницу. Вы должны принять что нибудь. чтобы успокоить свои нервы.

— Нервы! возразила королева съ печальной улыбкой. — Развѣ у несчастныхъ могутъ быть нервы? Эта болѣзнь придумана счастливцами для препровожденія времени.

Они дошли до втораго этажа, гдѣ находились парадныя комнаты, занимаемыя [годовикомъ XVI и Маріей Антуанеттой. Впослѣдствіи въ этихъ самыхъ комнатахъ жили Наполеонъ III и Евгенія, принимали гостей, давали празднества; распредѣленіе и убранство комнатъ было почти то же, что и прежде; остались тѣ же картины, обои, статуи, даже мебель. Но зала, носившая при Наполеонѣ, названіе «Salle des maréchaux», и украшенная портретами французскихъ маршаловъ — въ 1792 году была занята отрядомъ швейцарцевъ, въ красныхъ мундирахъ, бѣлыхъ и голубыхъ шапкахъ, съ коронами и лиліями на оловянныхъ пуговицахъ. Французскій престолъ въ это время не имѣлъ болѣе вѣрныхъ защитниковъ, какъ этихъ свободныхъ сыновъ республики, продавшихъ свою жизнь на защиту королевской власти и готовыхъ умереть за короля, съ которымъ они были связаны не языкомъ, не религіей, не отечествомъ, а только одной присягой. На ихъ серьезныхъ и нахмуренныхъ лицахъ видна была твердая рѣшимость сдержать данное ими слово; изъ за него пожертвовали они жизнью, «не sacrainenti fidem fallerent», какъ гласитъ надпись на знаменитомъ памятникѣ «Львовъ» въ Люцернѣ.

Они тотчасъ же отдали честь, когда король и королева приблизились къ нимъ.

— Извѣстно ли вамъ, мой милый Салисъ, что мы ожидаемъ сегодня рѣдкаго гостя въ Тюльери? спросила королева, обращаясь къ молодому капитану, на своемъ родномъ нѣмецкомъ языкѣ съ легкимъ вѣнскимъ акцентомъ, на которомъ она рѣшалась говорить только въ рѣдкихъ случаяхъ, когда была увѣрена, что никто не можетъ подслушать ее.

— Да, ваше величество, отвѣчалъ почтительно швейцарецъ, но съ видимымъ неудовольствіемъ, — мы уже получили извѣщеніе, но почему визитъ этотъ назначенъ именно сегодня, въ праздничный день?

Королева усмѣхнулась своей все еще привлекательной улыбкой.

— Вѣроятно нашъ кузенъ не можетъ отлучиться въ будни, сказала она, особенно съ тѣхъ поръ, какъ онъ содержитъ лавки.

Королева шла въ сопровожденіи своей свиты, Людовика XVI и аббата Эджеворта, духовника Madame Elisabeth’ы, нѣкогда веселой и рѣзвой, но теперь молчаливой, печальной и набожной.

Король въ это время велъ оживленную бесѣду съ аббатомъ, почти единственнымъ духовнымъ лицомъ, на которомъ лежала обязанность отправлять всю церковную службу въ Тюльери со времени послѣдняго декрета національнаго собранія, по которому всѣ священники, не присягнувшіе новой конституціи, осуждены были на пожизненное изгнаніе. Аббатъ Эджевортъ скрывался въ мансардѣ въ rue de Bac и долженъ былъ тайкомъ пробираться въ Тюльери всякій разъ, когда оказывалась необходимость въ его присутствіи. Не смотря на это онъ такъ же спѣшилъ на зовъ и съ тою же готовностью явился въ темницу въ тотъ день, когда король призвалъ его къ себѣ, чтобы получить отъ него послѣднее утѣшеніе.

Въ описываемый нами день на королѣ былъ парадный костюмъ лучшихъ дней монархіи: верхнее платье изъ голубаго бархата съ золотыми шнурами, богато вышитая жилетка, парикъ съ косичкой и шпага; на груди красовалась звѣзда и голубая лента ордена св. Людовика. Страданія и заботы послѣднихъ горькихъ лѣтъ не оставили слѣдовъ на его тучномъ бурбонскомъ лицѣ; станъ его остался такимъ же толстымъ и неуклюжимъ, какъ прежде. Онъ шелъ покачиваясь. На лицѣ его трудно было найти что либо кромѣ выраженія безпредѣльной доброты, близкой къ полной безпомощности и слабости. Только дважды въ жизни онъ выказалъ мужество и остался непреклоненъ до геройства: въ то утро, когда онъ произнесъ свое veto за духовныхъ, отказавшихся принять присягу и еще въ другой разъ, когда онъ за свое veto пошелъ на эшафотъ.

За «Salle des gardes» слѣдовала «Antichambre du roi» — великолѣпная комната, украшенная мастерской рукой Николая Луара съ изображеніемъ Аполлона на потолкѣ и портретомъ Людовика XIV надъ каминомъ, работы Миньяра. Эта зала примыкала къ «Grande chambre du roi», бывшей впослѣдствіи тронной залой Наполеона III.

Престолъ Бурбоновъ, уже крайне непрочный, въ первыхъ мѣсяцахъ 1792 года стоялъ на возвышеніи въ глубинѣ такъ называемой «Galerie des ambassadeurs», потолокъ которой, раздѣленный на части и разрисованный Миньяромъ съ оригинала Аннибала Каррачи въ галлереѣ Фарнезе, изображалъ исторію Психеи. Галлерея эта, обращенная своими шестью окнами на тюльерійскіе дворы «place du Саroussel», примыкала съ другой стороны къ покоямъ Маріи Антуанетты, изъ которыхъ открывался видъ на террассы и Тюльерійскій садъ. Покои эти, расположенные анфиладой, состояли изъ прихожей, двухъ залъ, пріемной, кабинета, спальни и будуара.

Людовикъ XVI и его дѣти занимали другую часть «центральнаго» дворца; спальня короля отдѣлена была такъ называемымъ «Grand cabinet» отъ вышеупомянутой «Grande chambre du roi», служившей тогда пріемной залой. Она занимала всю ширину дворца; окна ея съ одной стороны выходили въ садъ, съ другой — на тюльерійскіе дворы. Стѣны "'я въ тѣ времена были украшены различными эмблемами Бурбонскаго дома: мечемъ, шлемомъ, золотыми линіями, государственною хоругвью Франціи и девизомъ: «Moutjoye St. Denys».

Въ этой самой залѣ, — гдѣ 67 лѣтъ спустя, утромъ въ день новаго года императоръ французовъ, въ своей тронной рѣчи объявилъ войну противъ Австріи — стояла въ воскресное утро 1792 г. дочь Маріи Терезіи, французская королева Марія Антуанетта, окруженная немногими вѣрными приверженцами, съ которыми ее связывала дружба чувство благодарности и общая опасность.

— Моя дорогая принцесса, сказала королева, обращаясь къ дамѣ, стоявшей въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея у окна, выходившаго въ садъ.

Дама низко поклонилась. Это была обергофмейстерина ея величества, извѣстная принцесса де-Ламбалль, вдова принца Станислава Бурбонъ-Пентьевра, урожденная де-Кариньянъ.

— Оставайтесь на своемъ мѣстѣ, принцесса, продолжала королева, подходя къ ней. Я не хочу лишать васъ солнца, кто знаетъ, долго-ли мы будемъ еще наслаждаться имъ.

Принцесса Ламбалль поцѣловала руку ея величества.

— Моя милая Ламбалль, сказала ей королева но итальянски, я должна сообщить вамъ не Совсѣмъ пріятную новость, но я знаю, что вамъ будетъ легче услышать ее отъ меня, нежели отъ кого Нибудь другаго… Герцогъ Орлеанскій явится сегодня въ Тюльери…

Принцесса Ламбалль замѣтно встревожилась и молча опустила свои темные красивые глаза, какъ бы собираясь съ силами.

Герцогъ Орлеанскій былъ для нея самымъ ненавистнымъ человѣкомъ въ свѣтѣ. Она чувствовала къ нему непреодолимое отвращеніе, уже въ то время, когда пріѣхала въ Парижъ съ своимъ мужемъ восемнадцатилѣтней женщиной и впервые явилась ко двору. Она считала его виновникомъ своего ранняго вдовства, хотя и старалась увѣрить себя съ чужихъ словъ, что герцогъ въ этомъ случаѣ дѣйствовалъ безъ всякаго разсчета.

— Герцогъ Орлеанскій явится сегодня въ Тюльери, сказала она наконецъ, повторяя слова королевы и дѣлая невольный жестъ рукою, какъ бы отстраняя кого-то отъ себя.

— Да. мой другъ, ласково отвѣтила Марія Антуанетта, король желаетъ этого.

— Какъ! воскликнула принцесса съ негодованіемъ, развѣ могутъ желать и требовать, чтобы вы видѣлись съ герцогомъ и принимали его!

— Развѣ я не была вынуждена принимать Мирабо?

— Но Мирабо не былъ отступникомъ!

— Принимала же я Варнава и Лафайета…

— Можно ли сравнивать ихъ съ Орлеанскимъ! Ни тотъ, ни другой не запятналъ себя кровью брата…

На глазахъ принцессы Ламбалль навернулись слезы, вызванныя воспоминаніемъ о несчастномъ юношѣ, изъ-за котораго она вынесла столько горя, хотя онъ никогда не стоилъ ея любви.

— Я вполнѣ раздѣляю ваше отвращеніе къ герцогу, сказала королева, пожимая руку своей любимой подруги. Мнѣ невыносимо тяжела та жертва, которую требуютъ отъ меня, но мы не всегда должны слѣдовать влеченію нашего сердца.

— Бываютъ и такія жертвы, которыя никто не въ правѣ требовать отъ насъ.

— Но если это необходимо для спасенія короля, престола, монархіи…

— Кто же кромѣ Орлеанскаго виновенъ во всемъ что случилось? Развѣ онъ не соединился съ врагами монархіи?

— Его появленіе при нашемъ дворѣ служитъ лучшимъ ручательствомъ, что онъ хочетъ порвать съ ними всѣ сношенія.

— Сколько разъ онъ огорчалъ короля, наносилъ ему тысячи оскорбленій, ругался надъ нимъ… онъ, первѣйшій изъ принцевъ королевской крови, ближайшій родственникъ короля… Помните ли вы ту ночь въ Версалѣ… когда онъ…

— Къ чему вспоминать все это, моя дорогая Ламбалль!

— Кто же какъ не Орлеанскій съ своими подкупленными убійцами хотѣлъ ниспровергнуть престолъ Бурбоновъ… Если вѣрить слухамъ, то онъ нарочно выписалъ изъ Лондона эту отвратительную женщину, Ла-Моттъ, чтобы^[4]…

— Остановитесь, принцесса!.. прервала ее съ негодованіемъ королева. Я не хочу больше слышать объ этой исторіи… Но тотчасъ же овладѣвъ собою, она добавила болѣе спокойнымъ голосомъ: неужели мы не можемъ принудить себя прощать обиды?

— Нѣтъ, это свыше нашихъ силъ, отвѣтила принцесса рѣшительнымъ тономъ, который представлялъ странный контрастъ съ кроткимъ выраженіемъ ея очаровательнаго лица. Мы можемъ прощать только тѣхъ, которые раскаиваются въ своихъ поступкахъ.

— Вѣроятно Орлеанскій…

— Орлеанскій не можетъ раскаяться…

— А если я докажу вамъ противное, продолжала королева. Разумѣется это должно остаться между нами… Знаете ли вы, что Орлеанскій имѣлъ тайное свиданіе съ королемъ… онъ обнималъ колѣна его величества, плакалъ, просилъ прощенія…

^{: --} Все это одно притворство со стороны Орлеанскаго.

Когда король спросилъ герцога о причинахъ, побудившихъ его встать на сторону народа, то онъ отвѣтилъ, что ничего не имѣетъ противъ его величества, и что онъ удалился отъ двора только вслѣдствіе тѣхъ огорченій, которыя ему приходилось выносить отъ меня. Какъ видите, я во всемъ виновата… Да длиненъ списокъ грѣховъ, которые приписываютъ мнѣ уже не знаю съ которыхъ поръ! Между прочимъ Орлеанскій обвиняетъ меня въ томъ, что лѣтъ двадцать тому назадъ, мой братъ, кельнскій курфирстъ Максимиліанъ Францъ, въ свою бытность при нашемъ дворѣ въ Версалѣ, при какомъ-то торжествѣ не уступилъ дорогу Орлеанскому или не отдалъ ему визита, навѣрное не помню. Я же виновата, что герцога встрѣтили въ театрѣ шиканьемъ и свистками послѣ морской битвы при Квессанѣ, когда онъ, принцъ королевской крови, показалъ собою примѣръ неслыханной трусости! Я виновата и въ томъ, что когда онъ поднялся на воздушномъ шарѣ Монгольфіера съ аптекаремъ Шарлемъ, то въ Парижѣ распространился слухъ, будто онъ со страху прокололъ шаръ своей шпагой, чтобы скорѣе опуститься на землю. Наконецъ по моимъ-же проискамъ дали чинъ главнаго адмирала графу д’Артуа, а не ему, побѣдителю Квессана, смѣлому воздухоплавателю…

Королева засмѣялась злымъ ироническимъ смѣхомъ. "По крайней мѣрѣ теперь, добавила она, Орлеанскій удовлетворенъ относительно послѣдняго пункта. Его величество пожаловалъ ему вчера титулъ главнаго адмирала и онъ явится сегодня во дворецъ благодарить короля за оказанную ему милость.

— Быть можетъ вліянію вашего величества припишутъ и отъѣздъ нашей благочестивой кузины Адельгейдъ-Маріи, супруги герцога Орлеанскаго, которая отправилась къ отцу съ твердою рѣшимостью никогда не возвращаться въ Пале-Рояль… Извѣстно ли вамъ, что герцогъ велѣлъ записать своего старшаго сына, якобинскій клубъ, а младшихъ дѣтей отправилъ въ Англчо къ своей прежней любовницѣ m-me Жанлисъ? Теперь въ Пале-Роялѣ живетъ его новая возлюбленная m-me Бюффонъ.

— Неужели это правда? Невѣсткѣ знаменитаго натуралиста слѣдовало бы больше дорожить великимъ именемъ отца ея покойнаго мужа!..

— М-me Бюффонъ молода и не придаетъ никакой цѣны ученымъ заслугамъ, отвѣтила принцесса Ламбалль; ей нужны туалеты, а Орлеанскій богатъ. Говорятъ, онъ до безумія влюбленъ въ эту красивую легкомысленную женщину. Онъ разъѣзжаетъ съ ней цѣлые дни по улицамъ Парижа и чуть ли не каждый вечеръ они являются вдвоемъ въ театръ.

— Все это разумѣется не говоритъ въ пользу Орлеанскаго, и я вполнѣ сознаю, на сколько унизительно для насъ поддерживать сношенія съ подобными личностями, но утопающій хватается за соломинку.

— Но герцогъ еще не надежнѣе соломинки, ваше величество. Неужели вы надѣетесь на его помощь?

— Теперь вся наша задача заключается въ томъ, чтобы замедлить ходъ революціи, выиграть время, пока явится помощь изъ-за границы. Для нашего спасенія необходимо въ данную минуту хотя до извѣстной степени умѣрить партіи. Вотъ все, что мы требуемъ отъ Орлеанскаго.

— И вы надѣетесь, что онъ сдѣлаетъ это?.. Еще вопросъ, въ его ли это власти и захочетъ ли онъ?..

— Для него нѣтъ другаго исхода. Голь принцевъ, играющихъ роль демагоговъ, самая печальная. Ни одна партія не довѣряетъ имъ вполнѣ и считаетъ измѣнниками. Неужели вы предполагаете во мнѣ столько сантиментальности, что я могу думать, будто Орлеанскій своимъ настоящимъ поведеніемъ дѣйствительно намѣренъ загладить свои старыя прегрѣшенія. Весь секретъ въ томъ, что онъ боится будущности. Принцъ королевской крови но можетъ быть другомъ революціи и народнымъ вождемъ. Народъ вѣчно будетъ ставить ему въ упрекъ его происхожденіе, имя, фамилію, званіе, хотя бы онъ тысячу разъ отрекался отъ нихъ. Онъ тотъ же Іуда Искаріотъ, и ему никогда не удастся воспользоваться жалкими серебренниками своей измѣны. Помните ли вы, моя милая принцесса, слова короля шведскаго Густава ІІІ-го, когда во время его пребыванія при нашемъ дворѣ, лѣтъ восемь или девять лѣтъ тому назадъ, его уговаривали посѣтить типографщика Франклина, посла сѣверо-американскихъ республиканцевъ, такъ какъ это было въ модѣ у высшаго общества. Правда, мой покойный братъ, императоръ Іосифъ II, не разъ бывалъ инкогнито у этого посланника-мѣщанина. Но шведскій король упорно отказывался отъ подобнаго визита, и вотъ его подлинныя слова, сказанныя но этому поводу: «никто больше меня не цѣнитъ научныя заслуги Франклина, но монархъ, выказывающій сочувствіе американской свободѣ — лицемѣръ».

Марія Антуанетта печально улыбнулась при воспоминаніи о тѣхъ счастливыхъ дняхъ, когда она, одѣтая пастушкой въ соломенной шляпкѣ, прогуливалась въ садахъ Тріанона подъ руку съ шведскимъ королемъ, который чувствовалъ къ ней какое-то рыцарское обожаніе.

— Но довольно объ этомъ, — продолжала королева послѣ минутнаго молчанія. — Бремя иллюзій прошло, и мы дорого платимся за наше горячее сочувствіе американской войнѣ. Еще должна я сообщить вамъ, моя дорогая Ламбалль, новость, полученную мною сегодня утромъ изъ Кобленца, — что шведскій король Густавъ III на дняхъ оставляетъ свою столицу и собирается въ Ахенъ. За нимъ послѣдуетъ двѣнадцати-тысячное войско, навербованное благодаря русскимъ субсидіямъ, которое должно соединиться съ французскими эмигрантами. Они сядутъ у голландскаго берега на англійскія суда и высадятся близъ устья Сены, между тѣмъ какъ съ другой стороны подойдутъ къ Парижу войска моего брата, императора Леопольда, и его союзниковъ: короля прусскаго и герцога Брауншвейгскаго. Черезъ какія нибудь шесть-восемь недѣль мы будемъ избавлены отъ невыносимаго унизительнаго положенія, въ которомъ мы теперь находимся, и прежняя власть вернется къ намъ… Но чтобы пережить этотъ промежутокъ времени, цока наши друзья собираются въ Германіи, мы должны заручиться Орлеанскимъ, оградить себя отъ его интригъ и честолюбія, и мы разсчитываемъ на вашу помощь, моя дорогая принцесса! Что значитъ униженіе, когда мы имъ обезпечиваемъ свою будущность и неужели мы не пожертвуемъ нашей гордостью, для святаго дѣла королевской власти, когда мы охотно отдали бы за него свою жизнь. Въ жилахъ моего сына течетъ моя кровь, и я надѣюсь, что наступитъ день, когда онъ окажется достойнымъ внукомъ Маріи Терезіи.

Съ этими словами Марія Антуанетта гордо подняла свою голову. Отуманенная видѣніями блестящей будущности она опять чувствовала себя прежней королевой, которой желанія были когда-то равносильны приказаніямъ. Настоящее не существовало для нея: она готова была смѣяться надъ безуміемъ толпы, мечтавшей отнять у ней корону.

Въ эту минуту къ ней подбѣжалъ маленькій дофинъ, одѣтый въ мундиръ недавно учрежденнаго полка мальчиковъ, названнаго въ честь его полкомъ дофина.

— Мама, — сказалъ дофинъ, внизу музыка, позволь мнѣ подойти къ окну.

Въ Тюльерійскомъ саду, который въ тѣ времена примыкалъ къ окнамъ дворца, какой-то савояръ, играя на флейтѣ, заставлялъ плясать своего сурка. Хотя это зрѣлище и тогда не было новостью на улицахъ Парижа, но вокругъ савояра была цѣлая толпа.

Королева отворила окно и взяла на руки маленькаго дофина, который захлопалъ въ ладоши отъ радости.

Но едва показались они у окна, какъ снизу послышалось нѣсколько грубыхъ голосовъ:

— Ah! le voila! le petit mitron. Это была бранная кличка, данная народомъ дофину послѣ позорнаго нападенія на Версаль.

— А вотъ и она!.. кричали другіе, указывая пальцами на Марію Антуанетту.

Савояръ, не окончивъ начатой пьесы, неожиданно заигралъ карманьолу; стоявшіе около него дѣти, мужчины и женщины, взявшись на руки, запѣли хоромъ:

«Madame Veto avait promis

De faire égorger tout Paris,

Mais son coup a manqué,

Grâce ii nos cannoniers.

Dansons la carmagnole,

Vive le son, vive le son,

Dansons la carmagnole,

Vive le son du canon»!..

Королева съ негодованіемъ заперла окно и приказала унести дофина, такъ какъ шумъ внизу сдѣлался еще сильнѣе. Слышался громкій смѣхъ и шутки: толпа, довольная тѣмъ, что ей удалось огорчить королеву, продолжала нѣтъ еще съ большимъ одушевленіемъ вышеприведенныя строфы, добавленныя къ старой пѣснѣ по поводу veto, произнесеннаго королемъ противъ изгнанія священниковъ.

Но за все, что ни случалось въ Тюльери, отвѣтственнымъ лицомъ неизмѣнно являлась Марія Антуанетта. Поэтому и въ пѣснѣ она должна была фигурировать подъ именемъ «madame Veto».

Марія Антуанетта съ глубокою грустью отошла отъ окна. Она уже не думала о коронѣ съ тою увѣренностью, какъ нѣсколько минутъ тому назадъ. Въ душѣ ея впервые проснулось смутное предчувствіе, что корона рано или поздно можетъ сдѣлаться для нея терновымъ вѣнцомъ.

ГЛАВА II.
Пріемъ, оказанный герцогу Орлеанскому во дворцѣ.

Въ этотъ моментъ подъ высокимъ позолоченнымъ порталомъ, ведущимъ въ «Grande chambre du roi», появился одинъ изъ привратниковъ въ обычной придворной одеждѣ, съ булавой и съ широкой шляпой въ рукахъ.

— Карета его королевскаго высочества герцога Орлеанскаго, — доложилъ онъ звучнымъ голосомъ, который звонко раздался во всѣхъ ближайшихъ залахъ и произвелъ всеобщее смущеніе.

За исключеніемъ короля, министровъ и г-на фонъ Саллисъ, начальника швейцарскаго отряда, никто не зналъ во дворцѣ о предполагаемомъ визитѣ герцога Орлеанскаго.

Это опять была одна изъ тѣхъ полумѣръ, которыя имѣли такія гибельныя послѣдствія для Людовика XVI-го и для Французской монархіи, потому что для короля подобный способъ дѣйствія едва ли не самый ошибочный и нецѣлесообразный.

Обычная нерѣшительность и уваженіе къ предразсудкамъ придворныхъ побудили короля скрыть отъ нихъ до послѣдняго момента ожидаемый визитъ Орлеанскаго. Къ тому же Людовикъ XVI боялся открытаго противодѣйствія съ ихъ стороны. Они чувствовали глубокую непримиримую ненависть къ Орлеанскому, и никто изъ нихъ не могъ допустить мысли, чтобы король но собственной иниціативѣ пожелалъ видѣться съ нимъ. Такое сближеніе показалось бы имъ также невозможнымъ, какъ то, что день и ночь могутъ быть вмѣстѣ. Наконецъ врядъ ли королю удалось увѣрить ихъ въ необходимости такого шага, если бы онъ и вздумалъ сдѣлать ихъ своими повѣренными. Можетъ быть они и въ этомъ случаѣ воскликнули бы: «лучше смерть, нежели Орлеанскій».

Такимъ образомъ извѣстіе о прибытіи герцога въ Тюльери было совершенно неожиданное и застало всѣхъ въ расплохъ.

Большая часть господъ, находившихся въ это время въ «Antichambre du roi», были мелкіе дворяне изъ провинцій. Это были все новыя лица при дворѣ, о которыхъ никто и не думалъ, пока шли празднества въ Версалѣ и буколическія забавы въ Тріанонѣ. Но теперь, когда эмиграція уменьшила число придворныхъ и со сцены сошли такія видныя лица какъ Конде, Полиньякъ, Брольи, Куаньи, Гуинъ и проч. — тогда явились въ Парижъ изъ своихъ феодальныхъ помѣстій мелкіе дворяне съ полумужицкой наружностью и пріемами, чтобы встать между королемъ и народомъ и защитить собою того, кому они клялись въ вѣрности. Однако, не смотря на всю свою готовность пожертвовать жизнью для короля, что могли сдѣлать они для его спасенія? Ихъ было всего нѣсколько сотъ и они не имѣли предводителя, который бы руководилъ ими.

Днемъ они находились неотлучно во дворцѣ, а на ночь удалялись въ нанятыя ими квартиры по близости Тюльери. У нихъ были пропускные билеты, дававшіе имъ доступъ въ тюльерійскія ворота во всякое время, и особые знаки, по которымъ они узнавали другъ друга. Они носили подъ платьемъ обнаженные кинжалы, которые были всегда на готовѣ противъ враговъ короля. Народъ скоро открылъ существованіе этого тайнаго общества, членовъ котораго можно было легка узнать но ихъ чернымъ, мрачнымъ фигурамъ, которыя только ночью показывались внѣ дворца, — преслѣдовалъ ихъ, наносилъ имъ различныя оскорбленія и называлъ «рыцарями кинжала».

Эти рыцари кинжала составляли тайную стражу королевскаго семейства и постоянно находились въ «Antichambre du roi». Большинство ихъ было одѣто въ черномъ, но между ними виднѣлись еще мундиры распущенной конституціонной гвардіи и мундиры линейныхъ полковъ, которые національное собраніе отодвинуло на границы съ цѣлью очистить Парижъ отъ солдатъ, сохранившихъ вѣрность королю.

Первое впечатлѣніе, произведенное на этихъ господъ докладомъ привратника — билъ испугъ.

— Неужели дошло до того, — воскликнули нѣкоторые изъ нихъ, что Орлеанскій рѣшается напасть на насъ при дневномъ свѣтѣ!

— Какое можетъ быть у него дѣло въ Тюльери? — спрашивали другіе.

— Къ чорту Орлеанскаго! — слышалось въ третьей группѣ.

— Онъ вѣроятно явился парламентеромъ отъ рыночныхъ торговокъ.

— Хотя бы онъ былъ посланъ отъ всѣхъ парижскихъ предмѣстьевъ, ему не пройти во дворецъ.

— Нѣтъ, онъ не войдетъ сюда, клянусь частью воскликнулъ одинъ, изъ господъ, одѣтый въ мундиръ Фландрскаго полка, — будь проклятъ тотъ дворянинъ, который допустилъ, чтобы Орлеанскій вошелъ въ комнату короля.

— Ты правъ — сказалъ другой, — этому не бывать. Кто знаетъ, что. на умѣ у герцога Орлеанскаго.

— Я знаю, что у него на умѣ.! — отвѣтилъ господинъ въ мундирѣ конституціонной гвардіи. — За мною, кто вѣренъ королю!.. На насъ лежитъ отвѣтственность за особу его королевскаго величества.

— Ты кажется не особенно расположенъ къ Орлеанскому, С. Мало! замѣтилъ стоявшій возлѣ него дворянинъ.

— Кто можетъ любить его! отвѣтилъ С. Мало. — Гдѣ убійство, измѣна, нарушеніе клятвы, поруганіе супружества — тамъ и Орлеанскій! Будь онъ проклятъ! Вонъ его.

— Не пускать Орлеанскаго! послышалось въ тѣсной толпѣ дворянъ, — и сотни рукъ инстинктивно схватились за кинжалы.

Между тѣмъ въ «Grande chambre du roi», король, королева, королевскія дѣти, принцесса Ламбалль, другія дамы, министры, — готовились встрѣтить Орлеанскаго, который въ это время вошелъ въ залу, занимаемую швейцарцами.

— Отдайте честь его королевскому высочеству! — скомандовалъ фонъ Саллисъ. — На караулъ!

Послышалось мѣрное звяканье ружей, когда Орлеанскій, раскланиваясь по военному, проходилъ мимо швейцарцевъ, ставшихъ шпалерою по обѣимъ сторонамъ залы.

На герцогѣ былъ новый мундиръ главнаго французскаго адмирала съ широкой орденской лентой св. Михаила черезъ плечо.

Орлеанскій всегда дѣйствовалъ подъ впечатлѣніемъ минуты, и потому трудно сказать, на сколько онъ былъ искрененъ въ своемъ желаніи примириться съ королемъ и въ своихъ увѣреніяхъ о преданности и повиновеніи его величеству. Быть можетъ на этотъ разъ имъ руководилъ не одинъ капризъ, а прямая необходимость. Онъ стоялъ на распутьи. Пока существовала одна партія оппозиціи, къ которой принадлежало большинство національнаго собранія, онъ безъ колебанія вступилъ въ ея ряды — но теперь она распалась на новыя партіи и конституціонно-монархическій элементъ былъ подавленъ въ корнѣ. Побоище на Марсовомъ полѣ было главною причиною его гибели. Вопросъ шелъ теперь не о расширеніи или уменьшеніи монархическихъ правъ; конечною цѣлью для всѣхъ стала республика. Умѣренная партія республиканцевъ идеалистовъ, — къ которой въ силу естественнаго хода революціи примкнулъ Орлеанскій, — оттолкнула его. Душою этой партіи была теперь m-me Роланъ, которая на первомъ планѣ своей программы, рядомъ съ древне-римскою любовью къ свободѣ ставила и древне-римскую добродѣтель, и потому она необходимо должна была отвергнуть человѣка, подобнаго Орлеанскому, не признававшему основныхъ правилъ честности. Во главѣ другой партіи стоялъ «неподкупный» Робеспьеръ, для котораго не существовали ни деньги, ни милости Орлеанскаго и который на столько же любилъ революцію и увлекался ею, какъ Орлеанскій женщинами. Въ герцогѣ не было ни одного изъ тѣхъ свойствъ, которыя Робеспьеръ неуклонно требовалъ отъ приверженцевъ своей партіи, и ему оставалось только примкнуть къ Марату, но надъ этимъ онъ задумался, тѣмъ болѣе что для него былъ еще одинъ исходъ — примиреніе съ дворомъ.

Въ это время положеніе роялистовъ далеко не было такъ безнадежно, какъ оно казалось. Правда, принцы, высшее дворянство были въ Эдинбургѣ, Лондонѣ, Кобленцѣ, — вездѣ кромѣ поля чести, которое они очистили безъ боя, оставивъ вмѣсто себя однихъ только «рыцарей кинжала», преданныхъ, но неумѣлыхъ людей, которые могли только ухудшить положеніе короля. Но съ другой стороны смѣлый и краснорѣчивый призывъ, сдѣланный во-время, могъ бы немедленно собрать подъ бѣлое знамя со всѣхъ концовъ Франціи цѣлую толпу королевскихъ приверженцевъ, между тѣмъ какъ на границахъ въ свою очередь собирались войска нѣмецкихъ монарховъ для вторженія во французскую территорію.

Все это конечно было хорошо извѣстно Орлеанскому; и если онъ именно въ это время искалъ примиренія съ дворомъ, то онъ могъ только имѣть въ виду или восторжествовать съ королемъ, или пасть вмѣстѣ съ нимъ. Однако такая рѣшимость повидимому дорого стоила ему, потому что лицо его противъ обыкновенія выражало сильное смущеніе.

Онъ дошелъ до «Antichambre du roi», но тутъ «рыцари кинжала» загородили ему дорогу самымъ непочтительнымъ образомъ.

— Господа — сказалъ имъ Орлеанскій, — прошу у васъ позволенія представиться его королевскому величеству.

— Здѣсь не мѣсто Орлеанскому — говорили разомъ сотни голосовъ.

— Вы ошибаетесь, господа, я пришелъ сюда по повелѣнію его королевскаго величества.

При этихъ словахъ нѣсколько дворянъ, стоявшихъ у порога, отступили въ нерѣшимости, и Орлеанскій вошелъ, но тутъ ему опять загородили дорогу, и онъ очутился среди толпы, тѣснившей его со всѣхъ сторонъ.

— Господа… Что это значитъ? Пропустите меня… я положительно задыхаюсь…

— Тѣмъ лучше, — отвѣтили ему.

— Тутъ очевидное недоразумѣніе, — проговорилъ съ усиліемъ Орлеанскій, чуть не вскрикивая отъ боли, такъ какъ его не только толкали въ грудь и бока, но нарочно наступали ему изо всѣхъ силъ на ноги. Наконецъ онъ почувствовалъ ударъ кулака въ спину.

— Это уже насиліе! воскликнуло разомъ нѣсколько голосовъ. — Мы не должны нарушать приличій.

— С.-Мало! — пробормоталъ герцогъ блѣднѣя.

Это была его первая встрѣча съ мужемъ Натали послѣ памятной для него ночи въ Брайтонѣ.

— Это измѣна… продолжалъ герцогъ, стараясь овладѣть собой.

— Гдѣ Орлеанскій, тамъ всегда измѣна, — отвѣтилъ С.-Мало, пристально глядя ему въ лицо.

— Меня заманили въ западню, — сказалъ герцогъ.

— Тебѣ платятъ той же монетой.

— Господа, пропустите… Меня раздавятъ въ передней его королевскаго величества.

— Это была бы слишкомъ почетная смерть для Орлеанскаго…

— Вонъ!.. Гоните его! — закричало разомъ нѣсколько голосовъ, и Орлеанскаго тотчасъ-же вытолкнули за двери.

— Вотъ тебѣ за Натали! — шепнулъ ему на прощанье С.-Мало.

Орлеанскій окончательно растерялся.

Швейцарцы были крайне озадачены этой дикой сценой, но не получая никакого приказа отъ своего капитана, они не рѣшались подать помощь Орлеанскому и молча стояли подъ ружьемъ.

Король и его приближенные серьезно встревожились, когда узнали причину слышаннаго ими шума. Лицо принцессы Ламбалль приняло на минуту какое-то странное, неуловимое выраженіе: была-ли это улыбка торжества, невольное состраданіе къ врагу, или боязливое предчувствіе будущаго? «Этого можно было ожидать», сказала она вполголоса. Король какъ всегда выказалъ полную безпомощность и неутѣшительность. Но королева тотчасъ же приказала одному изъ министровъ вернуть Орлеанскаго во что бы то ни стало и провести въ ея комнаты, такъ какъ она рѣшилась сама извиниться передъ герцогомъ за своихъ придворныхъ.

Между тѣмъ герцогъ въ замѣшательствѣ вмѣсто главной и большой лѣстницы вышелъ на другую, которая вела въ покои королевы. На встрѣчу ему попались лакеи съ обѣдомъ для королевскихъ дѣтей, я тотчасъ-же сверху послышались голоса его враговъ.

— Будьте осторожны съ блюдами, — кричали они лакеямъ, чтобы Орлеанскій не подсыпалъ въ нихъ отравы.

Герцогъ бросился назадъ по лѣстницѣ и быстрыми шагами прошелъ мимо дворянъ и C.-Мало, которые съ ненавистью смотрѣли на него. Наконецъ достигъ онъ «большой» лѣстницы и сталъ спускаться съ нея, но тутъ его ожидало новое, еще худшее оскорбленіе; стоявшіе у перилъ дворяне плевали на него сверху: на голову, лицо, платье…

Оплеванный, пристыженный вышелъ онъ на улицу и бросился въ свою карету, ожидавшую его у главнаго входа. «Это дѣло твоихъ рукъ, Марія Антуанетта! воскликнулъ онъ внѣ себя отъ ярости и стыда. Но ты будешь наказана. Ты оттолкнула руку, которая могла бы спасти всѣхъ васъ; эта рука погубитъ тебя. Ты вынесешь еще не такія униженія и умрешь самою позорною смертью»…

Въ тотъ-же вечеръ Маратъ получилъ черезъ посредство Дантона первый свертокъ луидоровъ отъ Орлеанскаго, съ надписью: «позаботься, чтобы мы поскорѣе отчеканили новыя золотыя съ инымъ изображеніемъ».

Въ слѣдующую затѣмъ ночь Орлеанскій собралъ у себя своихъ друзей, между которыми въ первый разъ былъ Сантерръ, пивоваръ изъ предмѣстья C.-Антуанъ. Въ большой залѣ Пале-Рояля раздавался веселый звонъ стакановъ, наполненныхъ шампанскимъ; провозглашались тосты за погибель Людовика XVI и его семьи.

Герцогъ окончательно перешелъ на сторону республиканцевъ. На его дворцѣ стерта была прежняя надпись «Palais-Royal» и замѣнена новою «Palais d’Orleans».

Вскорѣ послѣ того несчастная Марія Антуанетта получила извѣстіе, что ея братъ, австрійскій императоръ Леопольдъ, внезапно умеръ, а шведскій король Густавъ III убитъ въ маскарадѣ.

Три мѣсяца спустя, 20 іюня 1792 года, огромная толпа народа подъ предводительствомъ Сантерра ворвалась въ Тюльери, вооруженная копьями, пиками, ножами, топорами. Помимо оскорбленій, нанесенныхъ Маріи Антуанеттѣ и безпомощному Людовику XVI, на маленькаго дофина надѣли тогда красную якобинскую шапку.

ГЛАВА III.
Леди Эліоттъ среди революціи.

Въ душѣ леди Эліоттъ совершилась странная перемѣна съ той ночи, когда она встрѣтила брата Натали. Она была увѣрена, что пережила всѣ бури жизни и достигла тихой пристани, гдѣ нѣтъ больше личныхъ желаній, веселыхъ и печальныхъ сновидѣній, и гдѣ человѣкъ является зрителемъ или участникомъ чужой жизни, чужихъ радостей или страданій.

Но она еще не дошла до этого.

Въ тѣ моменты, когда выстрѣлы пушекъ на Марсовомъ полѣ потрясали воздухъ, она горячо молилась о жизни Жильбера. Но тутъ среди молитвы и невольно проливаемыхъ слезъ въ душѣ ея возникъ рядъ сомнѣній: «Развѣ съ этой молитвой за другаго не связана эгоистическая мысль о самой себѣ? Не лучше ли въ этомъ случаѣ желать ему смерти, а не жизни?.. Но эта мысль еще эгоистичнѣе и преступнѣе… Неужели мы въ правѣ желать смерти тому, кого мы боимся?.. Развѣ нѣтъ у ней силъ для борьбы»…

Прошелъ годъ съ того дня, когда леди Эліоттъ молилась, плакала и горевала о Жильберѣ.

Пораженный пулей онъ палъ съ высоты алтаря отечества, на которомъ говорилъ рѣчь народу. Но онъ не умеръ, — въ немъ была та же живучесть, что и въ революціи; первое пораженіе придало ему новыя силы. Мертвыя тѣла, которыми Лафайеть покрылъ Марсово поле, должны были служить плотиной для революціи; но она порвала эту плотину и неудержимымъ потокомъ охватила всю Францію, увлекая съ собою престолъ французскихъ королей, Людовика XVI-го, партію за партіею и только одного Робеспьера возвела она на недосягаемую высоту, и то на одинъ моментъ, — и сама же свергла его, обремененнаго проклятіями человѣчества.

Робеспьеръ, значеніе котораго росло съ каждымъ днемъ, увлеченный рѣчью Жильбера въ якобинскомъ клубѣ, вывелъ его изъ неизвѣстности и познакомилъ съ главными народными предводителями. Первый шагъ былъ сдѣланъ; остальнаго уже не трудно было достигнуть; — скоро для Жильбера открылось широкое поле дѣятельности, такъ какъ онъ былъ принятъ въ революціонный кружокъ, который изъ Парижа управлялъ тогда цѣлой Франціей.

— Твои враги богатые и порочные люди, — сказалъ ему Робеспьеръ при первомъ ихъ свиданіи. — Они и революціи и мнѣ такіе-же враги. Будемъ друзьями.

Робеспьеръ ввелъ Жильбера въ семейство каменьщика Дюплея, у котораго онъ жилъ, а равно и въ интимный кругъ своихъ друзей: Кутбна, C.-Жюста и Лебаса. Прошлое Жильбера, а равно и близость его съ извѣстными революціонерами-фанатиками обратили на него общее вниманіе и онъ былъ единогласно выбранъ въ числѣ представителей народа въ новое законодательное собраніе.

Жильберъ посвятилъ себя новой дѣятельности съ горячимъ увлеченіемъ, которое возвысило и преобразило все его существо. Революція, представлявшая для Робеспьера логическое послѣдствіе извѣстнаго порядка вещей, была для Жильбера конечной цѣлью его стремленій, исполненіемъ любимой мечты. Онъ проснулся послѣ темной ночи своего прошлаго, чтобы увидѣть утро, которое принесло ему съ собою свободу и любовь, и теперь переживалъ лучшія минуты въ своей жизни.

Но для леди Эліоттъ это было время двойной борьбы. Она любила и вмѣстѣ съ тѣмъ боялась Жильбера, въ которомъ нашла олицетвореніе всего того, что она нѣкогда мечтала встрѣтить въ любимомъ человѣкѣ. Онъ былъ полонъ жизни, дѣятельности, энергіи, красивъ собою, благороденъ во всѣхъ своихъ помыслахъ и поступкахъ, — что же заставляло ее бороться съ такою силою противъ той любви, которую она чувствовала къ нему? «Слишкомъ поздно», говорила она себѣ. Она видѣла въ немъ идеалъ своей утраченной молодости и мстителя за то, что этотъ идеалъ по ея винѣ недоступенъ для нея. «Арзасъ!» невольно повторяла она, и это имя всякій разъ вызывало въ ея душѣ отголосокъ далекаго прошлаго. Бывали минуты, когда присутствіе Жильбера приводило ее въ трепетъ. Онъ былъ представитель революціи, которая наступила для суда и наказанія и должна была очистить свѣтъ отъ лжи и водворить правду. Но развѣ она не лжетъ передъ нимъ?.. Эта мысль терзала ее, не давала покоя, но она все-таки не рѣшалась на признаніе. Если бы она даже захотѣла разсказать ему все, что ей было извѣстно о Натали, то какъ обойти тотъ моментъ, когда судьба любимой подруги была въ ея рукахъ и она вѣроломно предала ее, уничтоживъ письмо Орлеанскаго. Имѣла-ли она право разсказать о грѣхахъ умершей и умолчать о живущихъ. Все прошлое возставало въ ея памяти и свидѣтельствовало противъ нея. Передъ своимъ судьей леди Эліоттъ теряла всякое мужество. Не могла же она назвать герцога Орлеанскаго, не упомянувъ принца Уэльскаго.

Жильберъ, пройдя черезъ аскетизмъ тюрьмы, вполнѣ сочувствовалъ, строгимъ правиламъ Робеспьера, который принялъ своимъ девизомъ: «наши враги порочны, — мы будемъ добродѣтельны». Но даже помимо этого могла-ли леди Эліоттъ признаться Жильберу, человѣку изъ народа, что она была любовницей принца. "Нѣтъ, лучше смерть, чѣмъ подобное признаніе!..

Леди Эліоттъ въ своихъ долгихъ бесѣдахъ съ Жильберомъ всегда говорила ему о своемъ прошломъ въ общихъ чертахъ, и только вскользь разсказала ему о своемъ раннемъ замужествѣ и скоромъ вдовствѣ, добавивъ, что послѣ того она жила одна и совершенно независимо. Но обо всемъ остальномъ она упорно молчала. Это молчаніе поразило Жильбера съ самаго начала ихъ сближенія, но онъ объяснилъ себѣ его какъ влюбленный. Онъ былъ увѣренъ, что причина такихъ пробѣловъ — несчастная любовь, и въ душѣ его пробудилось странное чувство ревности.

— Ты любила, Грэсъ, разскажи мнѣ объ этомъ, — сказалъ онъ ей однажды.

— Если я любила, — отвѣтила съ смущеніемъ леди Эліоттъ, то я лишилась того, кого любила. Ты не будешь требовать отъ меня, Жильберъ, чтобы я будила старое горе, говоря о прошломъ.

— Развѣ любовь никогда не забывается.

— Никогда! — съ живостью воскликнула леди Эліоттъ. — Если только это не былъ обманъ чувствъ.

— Ты не любишь меня! — сказалъ Жильберъ. — Неужели я не буду въ состояніи изгладить изъ твоей памяти образъ того, котораго ты любила и потеряла на всегда.

Леди Эліоттъ молчала.

— Твое молчаніе для меня краснорѣчивѣе твоихъ словъ, Грэсъ. Ты щадишь меня и потому не говоришь «нѣтъ». Развѣ не лучше сразу узнать всю правду, чѣмъ успокоивать себя обманомъ, который, удаляя минуту признанія, дѣлаетъ ее еще страшнѣе.

Эти слова поразили леди Эліоттъ въ самое сердце. Но она предпочла вынести муку самообвиненія, нежели признаться любимому человѣку, что она недостойна его любви.

— Жильберъ, сказала она: передъ тобою открыто блестящее поприще дѣятельности. Народъ возлагаетъ на тебя свои надежды, ты призванъ къ великому дѣлу съ лучшими и избранными людьми Франціи. Для человѣчества только что наступаетъ заря новой жизни — она освѣтитъ и твою жизнь. Зачѣмъ ты обращаешь твои взоры на ту, для которой все кончено…

— Ты несчастна, Грэсъ. Тѣмъ лучше для меня. Быть можетъ мнѣ удастся возвратить тебѣ счастье.

— Счастье, Жильберъ!.. счастливы только тѣ, которые отреклись отъ всего.

— Нѣтъ, Грэсъ, скромная доля счастья дана людямъ и въ ихъ наслажденіяхъ. Развѣ революція извратила міръ… изгнавъ лжецовъ и мнимыхъ пророковъ, она не думала отнимать отъ насъ то, что составляетъ лучшую красу жизни. Если она преслѣдуетъ пороки и распущенность гнилаго общества, то съ тѣмъ, чтобъ создать иную нравственность, — на иныхъ началахъ. Кто можетъ отвергать святость и чистоту любви, основанной на истинномъ чувствѣ. Каждый изъ насъ носитъ небо въ своей душѣ. Кто любитъ — тотъ святъ.

— Есть также несчастная любовь.

— Развѣ существуетъ грѣховная добродѣтель и временная вѣчность! возразилъ съ нетерпѣніемъ Жильберъ. Это ложь и противорѣчіе, которыми пробавлялось старое поколѣніе съ его извращенною моралью. Это гнилыя подпорки, которыми слишкомъ долго держался старый порядокъ вещей. Прочь ихъ! Революція уничтожила ихъ, — она олицетвореніе правды.

— Она олицетвореніе мести, Жильберъ.

— Нѣтъ, Грэсъ, революція — любовь. Корень ея въ чистой безкорыстной любви къ человѣчеству, непреложной и неумолимой какъ смерть. Ея пламя…

— Пламя, которое все разрушаетъ.

— Да, какъ молнія, падающая съ неба. Но грозы очищаютъ воздухъ. Кругомъ насъ постоянно совершаются перевороты. Рядъ геологическихъ переворотовъ создалъ нашу землю. Революція на мѣсто стараго создаетъ новый свѣтъ.

— Но если рушится старый свѣтъ, то живущіе въ немъ должны погибнуть.

— Быть можетъ и мы послѣдуемъ за нашими врагами, — отвѣтилъ Жильберъ, — они идутъ къ эшафоту путемъ преступленія; мы избрали другой путь — въ этомъ вся разница. Революція не для революціонеровъ — ихъ ждетъ могила и безсмертіе въ памяти потомства. Разрушители погибнутъ сами подъ развалинами; жертвы настоящаго послужатъ спасеніемъ для будущаго. Тогда начнется новый міръ. Охладѣвшая лава украсится вновь виноградными лозами и цвѣтами. Роскошнѣе ростетъ посѣвъ на почвѣ долины, удобренной иломъ наводненія; изъ пепла сгорѣвшаго лѣса подымается буковое дерево и величественный дубъ, символъ силы и свободы. Когда все совершится, пронесутся бури и наступитъ новый, лучшій міръ, тогда въ тишинѣ природы, вдали отъ людей мы найдемъ счастіе, которое вознаградитъ меня за вынесенныя страданія, заставитъ и тебя забыть прошлое.

— Ты только что сказалъ, Жильберъ, что революція не для революціонеровъ. — Переживемъ ли мы ее?

— Кто знаетъ… Если бы это случилось, въ цѣломъ свѣтѣ не было бы человѣка счастливѣе меня! — Сколько разъ ты сама, Грэсъ, подавала мнѣ надежду въ будущемъ. Когда цѣль будетъ достигнута, ты будешь моя.

— Но достигнемъ ли мы ея?.. нерѣшительно отвѣтила леди Эліоттъ.

— Если у человѣка опредѣленная цѣль, то.онъ долженъ достигнуть ея. Тогда, Грэсъ, ничто уже не разлучитъ насъ.

— Да, тогда… тихо проговорила она — и слеза упала съ ея глазъ на его руку, которую онъ протянулъ, чтобы обнять ее.

Какъ хороша она была въ эту минуту. Блескъ и полнота молодости покинули ее; но нѣжныя черты лица стали еще выразительнѣе и едва-ли не прекраснѣе прежняго; на нихъ былъ тотъ отпечатокъ страданія и грусти, который дѣлаетъ такими дорогими и милыми иныхъ женщинъ для любящаго человѣка.

Въ любви Жильбера къ леди Эліоттъ уже не было страстности первой встрѣчи; его чувство сдѣлалось болѣе спокойнымъ, глубокимъ и серьезнымъ. Онъ объяснялъ себѣ ея молчаніе относительно прошлаго боязнью оскорбить его воспоминаніями о человѣкѣ, нѣкогда любимомъ ею, — и она казалась ему еще чище и святѣе. Даже самая эта таинственность и ея стремленія къ самоотреченію привлекали его; онъ не могъ еще больше любить ее, если бы даже встрѣтилъ полную горячую взаимность съ ея стороны.

Возвратить счастіе существу, которое мы любимъ и обоготворяемъ, для людей высокаго нравственнаго развитія своего рода наслажденіе, которое имѣетъ для нихъ большую прелесть, нежели пробудить первое ощущеніе счастія въ юной, ничего не испытавшей душѣ. Въ такой любви нѣтъ эгоизма и чувственности, и такою любовью Жильберъ любилъ леди Эліоттъ. Идеалистъ въ душѣ онъ искалъ и въ любви идеала. Стремленіе обладать той, которую онъ считалъ совершенствомъ женской добродѣтели и красоты, было для него дороже самаго обладанія.

— Когда мы достигнемъ цѣли, я буду твоей, — сказала она ему, и эта надежда постоянно поддерживала его. Онъ шелъ спокойный и довольный но избранному имъ пути, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязываясь къ леди Эліоттъ, которая незамѣтно для него сдѣлалась центромъ всѣхъ его Чувствъ, мыслей и самой жизни.

Леди Эліоттъ видѣла это и боялась образа, созданнаго любовью Жильбера. Она знала, что не имѣетъ ничего общаго съ этимъ образомъ. До знакомства съ нимъ она твердо начертала себѣ планъ своей будущей жизни и это доставляло ей спокойствіе въ минуты тревоги. Но теперь, когда между ею и ея планомъ стоялъ Жильберъ, она уже не чувствовала твердой почвы подъ собою и съ ужасомъ думала о своей будущности.

Леди Эліоттъ даже усомнилась въ той задачѣ, которая прежде удовлетворяла ее. Она не разъ задавала себѣ вопросъ: зачѣмъ она взяла на себя воспитаніе мальчика, случайно встрѣченнаго ею и что выйдетъ изъ него?

Всѣ ея попытки узнать что-либо о его прошломъ окончились неудачей. Она ходила съ Шарлемъ на лѣвый берегъ Сены, чтобы онъ указалъ ей улицу и мѣсто, гдѣ стоялъ домъ г-на Бариньи. Мальчикъ тотчасъ же узналъ мѣсто, тѣмъ болѣе, что домъ разрушенный въ началѣ революціи, еще лежалъ въ развалинахъ загороженный рѣшеткой. Но развалины не дали разрѣшенія тайны, котораго напрасно искала леди Эліоттъ. Г-нъ Бариньи не оставилъ послѣ себя семьи, а всѣ его друзья и знакомые выѣхали изъ Парижа. Также нельзя было найти и слѣда прежняго гувернера Шарля, который пропалъ безъ вѣсти при пожарѣ дома г-на Бариньи.

Маленькій Шарль значительно выросъ и похорошѣлъ въ это время, но чѣмъ больше онъ развивался, тѣмъ сильнѣе выступала индивидуальность его лица. Леди Эліоттъ часто съ удивленіемъ смотрѣла на него: -это былъ тотъ-же широкій лобъ, прямой выдающійся носъ, полныя губы — неужели подобное сходство могло быть дѣломъ одной случайности? Она не могла долѣе обманывать себя; прошлое живо воскресло въ ея памяти и, не смотря на всѣ усилія, она уже не въ состояніи была относиться къ ребенку съ прежнимъ чувствомъ. Борьба въ ея душѣ становилась мучительнѣе.

Между тѣмъ Жильберъ, узнавъ отъ леди Эліоттъ о странной судьбѣ красиваго и понятливаго мальчика, относился къ нему съ большимъ сочувствіемъ. Маленькій Шарль съ радостью встрѣчалъ его, бросался къ нему въ объятья и ждалъ, пока Жильберъ отдастъ ему свою шляпу съ плюмажемъ и трехцвѣтный шарфъ. Мальчикъ наряжался въ нихъ и важно расхаживалъ по комнатѣ, повторяя подслушанныя имъ фразы.

— Я хочу быть представителемъ народа, — сказалъ онъ однажды. — Эй, вы! Уваженіе къ верховной власти французской націи.

Жильберъ улыбался, слушая его, но леди Эліоттъ была видимо недовольна.

— Положи на столъ шляпу и шарфъ, Шарль, — сказала она — и оставь насъ однихъ.

Маленькій Шарль поспѣшно удалился.

Жильберъ былъ очень удивленъ такою строгостью.

— Почему запрещаешь ты ему играть и веселиться.

— Мнѣ было непріятно, что онъ украшаетъ себя отличительными знаками революціи, которые запятнаны кровью его отца, или вѣрнѣе сказать, — добавила она, — кровью того человѣка, котораго онъ считаетъ своимъ отцомъ. Я ему не сказала еще, что не Бариньи отецъ его… Но непремѣнно скажу. Можетъ быть это ему пригодится въ будущемъ.

— Какъ! — воскликнулъ Жильберъ. — Неужели ты можешь быть такой жестокой. Бѣдный ребенокъ, какъ ты сама разсказывала, не зналъ даже, что у каждаго человѣка должна быть мать, а ты хочешь отнять у него и отца.

Голосъ Жильбера задрожалъ. Онъ думалъ о своей собственной участи, которая имѣла такое сходство съ судьбой маленькаго Шарля. — Оставь ему это заблужденіе, — продолжалъ Жильберъ. — Что ты можешь дать ему взамѣнъ этого?

Леди Эліоттъ не смѣла сообщить свое предположеніе относительно происхожденія мальчика, такъ какъ ей пришлось бы коснуться одного пункта, который она утаила отъ Жильбера. Она сознавала съ болью въ сердцѣ, что все больше и больше путается въ паутинѣ лжи и скрывательства. Но воля окончательно оставила ее.

Жильберъ не замѣтилъ страннаго выраженія на лицѣ леди Эліоттъ. Онъ думалъ о мальчикѣ, о своемъ прошломъ, къ которому неизмѣнно примѣшивалось воспоминаніе о Натали. Въ это время на него всегда находило мирное расположеніе духа.

— Что можетъ быть счастливѣе дѣтства, — сказалъ онъ. — Для дѣтей не существуетъ ни воспоминаній, ни обманчивыхъ надеждъ. Они живутъ настоящимъ. У нихъ новое впечатлѣніе изглаживаетъ старое, такъ что въ позднѣйшіе годы мы и сами не понимаемъ, какъ выступаютъ въ нашей памяти одинъ за другимъ образы дѣтства.

Леди Эліоттъ была, напротивъ того, въ нервномъ и раздраженномъ состояніи.

— Вотъ это и заставляетъ меня сомнѣваться въ вѣчной справедливости, — сказала она. — Почему каждый человѣкъ, являясь на свѣтъ Божій, не можетъ начать новую жизнь независимо отъ прошлаго и долженъ отвѣчать за грѣхи, которые были совершены до него.

— Какъ можешь ты называть это вѣчной справедливостью, другъ мой, — возразилъ Жильберъ. — Только люди но своей ограниченности не могутъ различить, за что человѣка слѣдуетъ привлечь къ отвѣтственности и въ чемъ онъ совершенно невиновенъ.

— Какъ! — воскликнула леди Эліоттъ. — Развѣ я не слышала тысячу разъ отъ васъ, — когда васъ упрекали въ жестокости къ Людовику XVI и Маріи Антуанеттѣ, которыхъ вы мучите и заставляете выносить всевозможныя оскорбленія, — что они отвѣчаютъ за грѣхи отцовъ.

— Да, за грѣхи отцовъ, отъ которыхъ они не хотятъ отрѣшиться. Революція указывала имъ средство къ спасенію. Они отвергли ея предложенія, приняли участіе въ заговорѣ нашихъ враговъ внутри Франціи и эмигрантовъ за-Границей. Развѣ не стоятъ войска коалиціи на нашихъ границахъ? Революція требовала отъ нихъ открытаго, честнаго способа дѣйствій. Они дали намъ одну ложь, и она погубитъ ихъ.

Леди Эліоттъ въ смущеніи опустила глаза.

— Неужели ты думаешь, — продолжалъ Жильберъ, — что я и мои друзья желаемъ республики. Къ несчастію, для республики нужны республиканцы, а мы знаемъ, чего можно ожидать отъ Французскаго народа, который при своихъ вѣковыхъ путахъ перенялъ всѣ пороки, отъ которыхъ ему приходилось страдать, и они крѣпко привились къ нему.. Но не далекъ день, когда мы должны будемъ провозгласить республику и создать республиканцевъ. И мы создадимъ ихъ, — добавилъ. Жильберъ, и прекрасное лицо его приняло мрачное и рѣшительное выраженіе.

Леди Эліоттъ не смѣла взглянуть на него.

— Тогда, сказалъ Жильберъ, — и рука его судорожно сжала ручку кресла, на которомъ онъ сидѣлъ, — тогда братъ возстанетъ на брата, сынъ не пощадитъ отца.

— Жильберъ! воскликнула леди Элліотъ, — не можетъ революція требовать отъ людей того, что противно законамъ природы.

— Противенъ законамъ природы и настоящій порядокъ вещей, и мы уничтожимъ его. Мы сами ужасаемся крови, потому что мы первые подали голосъ за уничтоженіе смертной казни, но мы должны пролить кровь, чтобы напомнить людямъ, что не должно существовать другаго порядка вещей кромѣ разума и правды!

— Жильберъ, сказала леди Эліоттъ робкимъ умоляющимъ голосомъ и подходя къ нему, — вспомни, что ты человѣкъ и блуждаешь во тьмѣ. Революція кричитъ тебѣ свое ужасное «впередъ!» А знаешь-ли ты, куда она ведетъ тебя? Быть можетъ наступитъ день, когда ты почувствуешь, что ты считалъ себя сильнѣе, чѣмъ ты окажешься въ дѣйствительности. Отъ тебя могутъ потребовать больше того, что человѣкъ въ состояніи выполнить…

Жильберъ задумался. Рука его въ минуту машинально прикоснулась медальона, висѣвшаго у него на груди. — Прочь! воскликнулъ онъ, дѣлая жестъ, чтобы сорвать его съ шеи: на что мнѣ эта тайна, которая не принадлежитъ мнѣ и которую я не хочу знать…

— Что ты дѣлаешь! воскликнула леди Эліоттъ. — Вспомни, Натали!

Жильберъ опустилъ руку. Блѣдное лицо его судорожно исказилось.

— Дорогая тѣнь, сказалъ онъ: я отомщу за тебя! Костеръ уже готовъ, — и первой его жертвой будетъ ненавистный человѣкъ, погубившій твою жизнь и сдѣлавшій тебя безучастной свидѣтельницей страданій твоего брата!…

— Господи! вскрикнула леди Эліоттъ внѣ себя отъ ужаса и бросаясь на шею Жильберу. — Ты думаешь, что шевалье…

— Да. C.-Мало, отвѣтилъ Жильберъ, отстраняя ее отъ себя.

— Ты не посмѣешь этого сдѣлать, проговорила она, рыдая и падая передъ нимъ на колѣни. — Не онъ… другой… я… Она хотѣла заставить себя говорить, но не могла произнести ни одного слова.

— Встань, Грэсъ, сказалъ Жильберъ. — Ты не остановишь правосудія. Близокъ кровавый день возмездія, и въ этотъ день погибнетъ С.-Мало…

Леди Эліоттъ замолчала. Въ ея рукахъ было только одно средство спасти С.-Мало, но она не рѣшилась на него.

Волненіе въ Парижѣ росло съ каждымъ днемъ. По городу ходили разные слухи; шопотомъ поговаривали и о предстоящей развязкѣ — Людовикъ XVI дѣлалъ послѣдній смотръ своимъ войскамъ; революція дѣлала смотръ своимъ.

Уже совсѣмъ стемнѣло, когда Жильберъ пришелъ къ леди Эліоттъ. Онъ казался серьезнѣе и мрачнѣе чѣмъ когда-либо.

— Я пришелъ, Грэсъ, проститься съ тобой. Я долженъ отправиться въ путь. Если вернусь, то мы скоро увидимся, если нѣтъ…

— Жильберъ! воскликнула леди Эліоттъ уже не владѣя собою, съ глазами полными слезъ.

— Революція готовится выступить противъ своего врага, — я долженъ покончить съ моимъ. Скоро увидимся. До свиданія.

Онъ ушелъ.

Леди Эліоттъ смотрѣла ему вслѣдъ одну секунду. Но потомъ, какъ бы опомнившись, она набросила на себя шляпку и плащъ и поспѣшно вышла изъ дому.

ГЛАВА IV.
Подъ тѣнью.

Леди Эліоттъ шла, прикрываясь тѣнью домовъ, чтобы Жильберъ не замѣтилъ ее, потому что едва окончились вечернія сумерки, какъ взошелъ мѣсяцъ. Она послѣдовала за нимъ въ лабиринтъ узкихъ улицъ, въ которыхъ высокія крыши рисовались черными силуэтами на небѣ. По темнымъ улицамъ двигался народъ. Бородатые мужчины съ засученными рукавами рубашекъ стояли группцми; женщины несли дѣтей, на рукахъ; подростки лежали на мостовой. Невольное безпокойство овладѣло леди Эліоттъ, но она шла не останавливаясь изъ боязни отстать отъ Жильбера.

Онъ обогнулъ длинную улицу St.-Antoine, которая вела въ одно изъ предмѣстьевъ, населенныхъ работниками. Ночь была тихая и теплая; народная толпа становилась все гуще. Многіе знали Жильбера и раскланивались съ нимъ.

— Добрый вечеръ, citoyen reprйsentant, говорили ему нѣкоторые, подходя къ нему, — а что, будетъ намъ работа?

— Будьте на-готовѣ, отвѣчалъ Жильберъ, — секціи останутся въ сборѣ цѣлую ночь.

— Браво! воскликнулъ одинъ изъ вожаковъ. — Да здравствуетъ нація!

Возгласъ этотъ, повторенный тысячами голосовъ, пронесся по узкой улицѣ какъ волна, которая то останавливается, то катится вновь съ новой силой.

Жильберъ остановился почти на концѣ улицы передъ высокимъ домомъ, нижніе этажи котораго были освѣщены. Надъ дверью висѣла черная старая доска, служившая вывѣской, съ полустертою надписью: «Au soleil d’or», которую трудно было разобрать даже при лунномъ свѣтѣ. Это былъ питейный домъ.

Въ первомъ этажѣ возсѣдалъ такъ называемый комитетъ возстанія, назначенный якобинскимъ клубомъ для раздачи денегъ обитателямъ предмѣстьевъ и на ихъ попойки, съ цѣлью «возбужденія патріотизма». Всѣмъ было извѣстно, что комитетъ этотъ расходуетъ деньги, получаемыя изъ Пале-Рояля и еще изъ какого-то неизвѣстнаго таинственнаго источника.

Такимъ образомъ Орлеанскій и здѣсь игралъ самую незавидную роль. Преданный одному наслажденію, никогда ничѣмъ не занятый, ничего не читавшій, онъ принадлежалъ къ старой школѣ «roués aimables» и подобно придворнымъ Людовика XV, между которыми онъ получилъ свое образованіе, былъ способенъ только на мелкія интриги, а не на крупные заговоры. Очутившись посреди революціи и людей съ образованіемъ другаго времени, онъ не могъ пристать къ нимъ и по своей апатичной натурѣ всегда и вездѣ игралъ пассивную роль. Однако въ немъ была одна страсть, которая могла воодушевить его и придать ему энергіи — это было чувство мести. Онъ никогда не прощалъ свои личныя обиды. Оскорбленія, вынесенныя имъ въ Тюльери, были ему на столько чувствительны, что онъ сразу всталъ на сторону самой крайней партіи. Онъ былъ слишкомъ не предпріимчивъ, чтобы думать о достиженіи престола въ данный моментъ, когда еще живы были король, королева и дофинъ, и онъ могъ встрѣтить на этомъ пути тысячи всевозможныхъ препятствій. Наказать тѣхъ, которые приготовили ему позорный пріемъ въ Тюльери, дать просторъ ненависти, которую онъ теперь чувствовалъ къ королю и всегда имѣлъ къ королевѣ — таковы были главныя побудительныя причины, связавшія его съ партіей «дѣйствія». Партія эта поспѣшила воспользоваться богатствомъ Орлеанскаго; но не трудно было предвидѣть, что рано или поздно и она отстранитъ его, какъ это сдѣлали до нея другія партіи. Шаткость положенія Орлеанскаго приводила его изъ дурныхъ рукъ въ худшія; и хотя его собственное чувство возставало противъ этого, но для него не было другаго выбора, кромѣ тайнаго общенія съ подкупленными имъ людьми возстанія, которые пользовались его золотомъ и напивались его виномъ. Самъ онъ никогда не присутствовалъ въ засѣданіяхъ комитета возстанія, устроеннаго на его деньги, изъ боязни компрометировать себя. Но когда леди Эліоттъ вслѣдъ за Жильберомъ подошла къ питейному дому, она увидѣла фигуру Орлеанскаго, который шелъ съ противоположной стороны. Леди Эліоттъ тотчасъ же узнала герцога, хотя на немъ была шляпа съ широкими полями, низко надвинутая на лобъ. Смѣшавшись съ толпой, она ускользнула отъ его вниманія, но сама зорко слѣдила за нимъ и за входомъ въ «Soleil d’or», въ который вошелъ Жильберъ.

Жильберъ былъ членомъ комитета, засѣдавшаго въ первомъ этажѣ. Хотя ночь била теплая, но всѣ окна этого этажа были закрыты и только въ нихъ по временамъ мелькали тѣни. Голосовъ не было слышно; все было тихо и таинственно.

За то въ нижнемъ этажѣ слышался страшный шумъ. Окна были отворены настежь. Огонь въ комнатахъ смѣшивался съ луннымъ свѣтомъ. Можно было ясно различить говоръ множества голосовъ, крикъ, смѣхъ, звукъ разбитыхъ кружекъ, чоканье стакановъ. По временамъ въ окнахъ показывались освѣщенныя мѣсяцемъ фигуры распорядителей попойки, устроенной на деньги комитета, съ бутылками въ рукахъ, но которые тотчасъ же исчезали въ толпѣ наполнявшей комнаты. Иные входя бросали пригоршни монетъ, которыя, блеснувъ въ воздухѣ, падали на полъ, и чернь съ жадностью кидалась подымать ихъ, кричала, шумѣла, барахталась, — пока каждый не получалъ своей доли. На минуту водворялась тишина, а затѣмъ раздавался громкій крикъ: «да здравствуетъ революція». Нѣкоторые подходили къ окнамъ и разговаривали съ народомъ, стоявшимъ на улицѣ; другіе съ улицы входили въ комнаты черезъ окна, пока наконецъ улица приняла тотъ же кабачный видъ: слышались вскрикиванія, дикій смѣхъ; кругомъ царило пьянство и грубое, необузданное веселіе.

Въ это время къ дверямъ питейнаго дома подошелъ человѣкъ геркулесовскаго сложенія. Онъ снялъ съ головы свою красную шапку и, утирая потъ со лба, громко воскликнулъ: «Sacre tonnere! вино горячитъ, а ночь и безъ того не прохладная»…

Леди Эліоттъ замѣтила, что онъ искалъ кого-то глазами и наконецъ подошелъ къ герцогу Орлеанскому, стоявшему на противоположной сторонѣ улицы въ тѣни дома, такъ что его трудно было отличить отъ темной стѣны, о которую онъ опирался.

Леди Эліоттъ незамѣтно подошла къ нимъ подъ прикрытіемъ сновавшей взадъ и впередъ толпы.

— Добрый вечеръ, citoyen-герцогъ, сказалъ человѣкъ въ красной шапкѣ, ударивъ по плечу Орлеанскаго, погруженнаго въ свои думы.

Герцогъ вздрогнулъ.

— Ты ли это, Николай Трюшонъ? спросилъ онъ.

— Клянусь своей шапкой, что я, а никто другой! крикнулъ великанъ своимъ хриплымъ голосомъ.

— Потише, другъ мой. Ты видишь, мы не одни. Я не хочу, чтобы говорили объ Орлеанскомъ, что онъ присутствовалъ, когда произносили смертный приговоръ надъ Бурбонами…

— Нечего сказать, хорошій гражданинъ! презрительно замѣтилъ Трюшонъ. — Какъ онъ Заботится о приличіяхъ! Ну, да это и должно быть. Развѣ мы уже не прятались подъ деревьями въ Булонскомъ лѣсу. Но я во всякомъ случаѣ желаю Орлеанскому на завтрашній день лучшаго успѣха, чѣмъ три года тому назадъ въ Берсали.

— Негодяй! пробормоталъ герцогъ про себя.

Трюшонъ смѣялся и не разслышалъ этого лестнаго для себя эпитета. Онъ дружески потрепалъ герцога по плечу и сказалъ: — «Однако не безпокойся, citoyen-герцогъ, Николай Трюшонъ не выдаетъ своихъ друзей.

— Николай Трюшонъ, сказалъ герцогъ, пересиливъ себя, — мнѣ рекомендовали тебя какъ надежнаго человѣка. Возьми это вмѣсто задатка и подѣлись съ товарищами.

Герцогъ подалъ ему тяжелый кошелекъ.

— Тутъ кажись золото, сказалъ Трюшонъ, ощупывая кошелекъ. Ну, такъ и быть. За хорошую плату не грѣхъ и поработать. Честная сдѣлка мнѣ всегда по-сердцу. Чего требуетъ отъ меня герцогъ Орлеанскій?

— Николай, сказалъ герцогъ вполголоса, — завтра наступаетъ великій праздникъ революціи.

— Да, мы всѣ надѣемся, возразилъ Трюшонъ рѣзкимъ тономъ. — Сегодня мы пили вино Орлеанскаго, завтра будемъ пить вино короля. Ты добровольно угощалъ насъ, это очень похвально съ твоей стороны. Ну, а къ Людовику Капету мы сами заберемся въ погреба и разнесемъ ихъ, у насъ запляшутъ бутылки.

— Отлично, другъ мой! отвѣтилъ Орлеанскій, — а та знатная дама…

— О ней позаботятся марсельцы. Она назвала нашихъ солдатъ арміей подлецовъ!… Sacre tonnerre! Подожди, голубушка, они напомнятъ твою кличку „Coquins“. Уже пятнадцать тысячъ ихъ стоитъ подъ ружьемъ, и когда мы подадимъ знакъ — тогда начнется потѣха!

— Да, сказалъ герцогъ, давно пора! Измѣнники, враги народа, погибнутъ въ собственныхъ сѣтяхъ; ни одному изъ нихъ не нужно давать пощады, Трюшонъ, — слышишь-ли, ни единому…

— О комъ это говоритъ Орлеанскій? — спросилъ Трюшонъ, понижая голосъ.

— Объ одномъ аристократѣ, рыцарѣ кинжала. Всѣ они носятъ кинжалъ, спрятанный на груди, и поклялись убивать друзей народа. Не примѣтилъ ли ты въ числѣ ихъ шевалье С.-Мало.

— Шевалье С.-Мало! — воскликнулъ Трюшонъ, и его грубый голосъ задрожалъ при этихъ словахъ.

— Что съ тобой? спросилъ герцогъ. — Развѣ ты знаешь его?

— Не служилъ-ли онъ прежде при вашей особѣ?

— Да, онъ былъ моимъ адъютантомъ, но теперь онъ носитъ голубой мундиръ гвардіи Бриссака.

— У него блѣдное лицо, черные волосы, темные глаза…

— И тонкія непріятныя губы, — добавилъ герцогъ.

— Клянусь честью, это онъ… Въ дни своей молодости онъ соблазнилъ мою бѣдную дочь, и она бросилась въ Сену… Съ этимъ человѣкомъ я самъ расправлюсь, герцогъ! Я тогда-же подалъ на него жалобу въ судъ; но въ тѣ времена не существовало правосудія для народа. Меня же сочли виновнымъ и отправили какъ преступника на галеры въ портъ св. Павла, гдѣ со мной обходились хуже чѣмъ съ собакой въ теченіе пяти лѣтъ.

— Ну, значитъ ты хорошо знакомъ съ нимъ?

— Относительно C.-Мало, будьте покойны, герцогъ.

— Только дай мнѣ слово, что назовешь ему мое имя передъ смертью.

— Я не забуду ему напомнить объ васъ и кстати назову ему имя отца, у котораго онъ отнялъ единственную дочь.

— Однако, сказалъ герцогъ, намъ нужно разстаться, за нами подсматриваютъ.

Трюшонъ хотѣлъ было отойти, но герцогъ остановилъ его.

— Еще одно слово, сказалъ онъ съ видимымъ усиліемъ. — Скажи мнѣ пожалуйста, гдѣ Жильберъ Лагэ?

— Онъ засѣдаетъ на верху въ комитетѣ, — отвѣтилъ Трюшонъ, указывая на питейный домъ.

— Не можешь-ли ты устроить такимъ образомъ, чтобы мнѣ повидаться съ нимъ… Скажи ему, что на улицѣ его ждетъ человѣкъ, который хочетъ переговорить съ нимъ объ одномъ дѣлѣ.

— Разумѣется, это не трудно сдѣлать.

— Но смотри, не говори, что это я.

— Хорошо, citoyen.

— Ну, скорѣе, я останусь на этомъ мѣстѣ.

Трюшонъ направился быстрыми шагами къ питейному дому и исчезъ въ дверяхъ.

Леди Эліоттъ отошла. Не задуманное убійство, не жестокость утонченной мести, — ничто изъ того, что она слышала, не потрясло ее въ такой степени, какъ мысль, что опять дѣло шло о жизни С.-Мало. Жильберъ и Трюшонъ имѣли право мстить ему, — а Орлеанскій… Неужели революція можетъ пользоваться подобными людьми какъ герцогъ и поручать имъ правосудіе! Гдѣ въ этомъ господство вѣчной справедливости? Сомнѣніе и страхъ овладѣли леди Эліоттъ. Въ первый разъ у ней явилось сознаніе, что идетъ по ложной дорогѣ и, изнемогая отъ волненія и усталости, она перешла на другую сторону улицы и сѣла на порогъ одного дома, стоявшаго рядомъ съ „Soleil d’or“.

ГЛАВА V.
Въ питейномъ домѣ.

Въ это время попойка въ питейномъ домѣ была въ полномъ разгарѣ. Дѣятели революціи сидѣли у длинныхъ столовъ, пили дешевое вино изъ ломанныхъ кружекъ и стакановъ и курили табакъ изъ грязныхъ глиняныхъ трубокъ. Вся комната была наполнена чадомъ; свѣчи на столахъ горѣли такъ тускло, что едва можно было различить ружья и пики, поставленныя у стѣнъ. Вино разгорячило головы и развязало всѣмъ языки; слышались удары кулаковъ по столу, патріотическія пѣсни, проклятія тиранамъ, громкіе тосты за свободу и республику. Большинство присутствующихъ отличалось оборванными одеждами и мрачными лицами. Въ числѣ ихъ возсѣдалъ Муцій Сцевола и, ораторствуя, приглашалъ своихъ друзей пить и веселиться, а самъ былъ пьянѣе и веселѣе всѣхъ. Краснорѣчіе лилось потокомъ изъ его устъ вмѣстѣ съ латинскими цитатами. Наконецъ онъ умолкъ и принялся насвистывать припѣвъ вновь появившейся пѣсни:

„Tôt, tôt, tôt

Battons chaud“…

— Каково! — воскликнулъ сосѣдъ Сцеволы. — Да это новая пѣсня, которая на-дняхъ произвела такой фуроръ въ театрѣ Vaudeville. Пропой-ка намъ ее кстати.

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ добродушный Сцевола, который всегда готовъ былъ дѣлиться всѣмъ, что имѣлъ — золотомъ, которое только изрѣдка попадало ему въ¹ руки, и своими артистическими талантами, хотя они доставляли ему всегда больше насмѣшекъ чѣмъ похвалъ.

Онъ тотчасъ же запѣлъ своимъ крикливымъ голосомъ:

Бѣднякъ я прежде былъ.

Таковъ и нынѣ я;

Бѣдный и голодный,

Безъ хлѣба и вина…

Куплетъ понравился присутствующимъ и они подхватили хоромъ:

Tôt, tôt, tôt,

Battons chaud,

Je n’eus jamais d’aussi bon temps

Qu’avec les sans-culottes!

Однако сапожникъ Симонъ, сидѣвшій противъ Муція Сцеволы, повидимому не раздѣлялъ общаго удовольствія и искоса поглядывалъ на пѣвца.

— Бѣднякъ ты прежде былъ, душа моя, — сказалъ онъ, обращаясь къ Муцію Сцеволѣ съ злобной усмѣшкой, — бѣдный и голодный… Да, эта пѣсня какъ разъ сочинена про тебя. Не знаю, что дальше говорится въ ней, мы еще не дослушали конца…

Но Муцій привыкъ къ насмѣшкамъ и на подобныя выходки не обращалъ никакого вниманія.

— Мы не должны забывать, что наши стаканы пусты, — сказалъ онъ добродушнымъ тономъ, обращаясь къ остальной публикѣ. — Дайте мнѣ вина. Augurium futuroruni est! — incenditque animum, или, другими словами — вино веселитъ человѣка. Narratin' et prisci Catonis — говорятъ, что добродѣтелямъ древняго Катона не мало способствовало вино.

— Дайте ему вина, — воскликнулъ сосѣдъ Сцеволы, шорникъ Роше, некрасивый человѣкъ въ шерстяномъ красномъ колпакѣ, съ длинной бородой и сиплымъ голосомъ. — Мое сердце всегда радуется, когда хорошій республиканецъ пьетъ.

— Однако и у лучшаго республиканца только двѣ ноги, — сказалъ сапожникъ Симонъ, который повидимому поставилъ Себѣ задачей, разсердить Сцеволу.

На этотъ разъ Сцевола противъ обыкновенія потерялъ терпѣніе, потому что слишкомъ часто прикладывался къ бутылкѣ.

— Homo sum, если ты хочешь знать, — воскликнулъ онъ. — Я человѣкъ, и ничто человѣческое мнѣ не чуждо. Какъ видишь, я еще твердо стою на ногахъ; но если у меня раздерутся сапоги, то я отдамъ ихъ тебѣ въ починку, citoyen Симонъ.

Всѣ захохотали.

— Но дѣломъ тебѣ, citoyen Симонъ, — замѣтилъ шорникъ Роше. — Браво Муцій! не нужно никогда оставаться въ долгу съ отвѣтомъ.

— Я тебѣ задамъ… проклятый оборванецъ! Ты узнаешь, какъ издѣваться надо мной. Я плюю на твою латынь!… Пьяница! — кричалъ Симонъ.

— Успокойся, citoyen, — сказалъ Сцевола, польщенный замѣчаніемъ шорника и чувствуя себя въ безопасности въ его сосѣдствѣ. — Положимъ, я пьяница, citoyen Симонъ, но у каждаго свое ремесло. Мы равны. Я пью вино, а ты нашиваешь заплаты на старые сапоги. Ne sutor supra crepidam.

— Я тебѣ пробью башку, если ты не заткнешь свой негодную глотку. Нищій, а туда же лѣзетъ…

— Въ такомъ случаѣ, — отвѣтилъ, улыбаясь, Сцевола, воодушевленный одобреніемъ и апплодисментами присутствующихъ, я — попрошу тебя вымыть себѣ руки. Я не желаю, чтобы отъ меня несло дратвой и кожей при моемъ погребеніи.

Симонъ окончательно разсвирѣпѣлъ и вскочилъ съ своего мѣста съ кружкой въ рукѣ: — Старый лакей аристократа! шутъ! Ты смѣешь насмѣхаться надъ моимъ ремесломъ.

При этихъ словахъ онъ поднялъ кружку съ очевиднымъ намѣреніемъ бросить ее въ голову своего противника.

Муцій Сцевола струсилъ; остальная компанія также опомнилась, видя, что зашла слишкомъ далеко въ своихъ шуткахъ.

— Онъ вовсе не хотѣлъ обижать тебя, citoyen Симонъ, — сказалъ молодой человѣкъ щеголеватой наружности. — Какое отношеніе имѣютъ руки къ образу мыслей. Мои руки пахнутъ помадой, а всему Парижу извѣстно, что парикмахеръ Сире поставилъ первый трехцвѣтное знамя на развалинахъ Бастиліи.

— Смотрите, — сказалъ другой, показывая свои огромные кулаки изъ-подъ грязныхъ рукавовъ рубашки. — Мои руки достаточно черны, а все-таки онѣ подняли высоко на воздухъ маленькаго Капета, когда citoyen Симонъ надѣлъ на него красную шапку въ Тюльери. Успокойся, дружище, — сказалъ онъ, обращаясь къ Симону, — ты сапожникъ, я кожевникъ Гибонъ — мы работаемъ другъ для друга, а всѣ трудимся для націи. — Да здравствуетъ Французская нація!

Тостъ этотъ былъ встрѣченъ громкими криками одобренія. Всѣ подняли свои стаканы и кружки. Одинъ только Симонъ ворчалъ и сердился.

Въ это время въ комнату вошелъ Николай Трюшонъ. Еще въ сѣняхъ онъ слышалъ шумъ, но только съ трудомъ могъ добраться до своихъ друзей, расталкивая толпу своими здоровыми кулаками.

— Что у васъ такое? — спросилъ онъ, подходя къ столу.

— Bella, horrida bella! — воскликнулъ Муцій Сцевола, который тотчасъ-же почувствовалъ мужество при появленіи своего друга и покровителя.

— Онъ оскорбилъ меня, — сказалъ Симонъ.

— А онъ обругалъ меня, — пожаловался въ свою очередь Сцевола.

— Молчать! — крикнулъ Трюшонъ. — Нашли время для споровъ! Народъ уже стоитъ подъ ружьемъ, а вы ругаетесь тутъ изъ-за пустяковъ. Симонъ, и ты, Муцій, подайте другъ другу руки и чтобы все было кончено. Слышите!

Муцій тотчасъ же повиновался. — Redeunt Saturnia regna! — воскликнулъ онъ, протягивая руку своему противнику.

Симонъ неохотно подалъ свою Сцеволѣ. — Погоди, — пробормоталъ онъ: я тебѣ напомню когда-нибудь, какъ ты насмѣхался надо мною въ нынѣшнюю ночь.

Время быстро летѣло, пока пьяная компанія шумѣла и бражничала въ питейномъ домѣ въ ожиданіи наступающаго дня. На городскихъ башняхъ пробило два часа ночи. Вошелъ Жильберъ Лагэ — посланный отъ комитета. Въ комнатѣ водворилась мертвая тишина.

— Засѣданіе кончилось! — сказалъ онъ. — Участь Капета рѣшена! Члены комитета посланы въ разныя секціи для распоряженій на завтрашній день.

— Друзья, — продолжалъ онъ, вставая на столъ, на которомъ стояли свѣчи, кружки и стаканы, — когда регулярныя арміи выступаютъ въ бой, передъ ними развѣваются красивыя знамена; военная музыка предшествуетъ имъ; вооруженіе ихъ ярко блеститъ на солнцѣ. Съ чѣмъ же выступитъ Французскій народъ? Съ своею бѣдностью и лохмотьями… Но у него есть будущность… Да здравствуетъ нація!..

— Да здравствуетъ нація! — громко повторили присутствующіе, и шапки полетѣли въ воздухъ.

— У кого изъ васъ еще нѣтъ оружія, идите къ арсеналу, возьмите его… Пора мести наступила…

Громкій звукъ оружія прервалъ его. Всѣ схватились за пики, копья, сабли, ружья и пистолеты, прилаженныя къ стѣнѣ и лежавшія на столахъ и скамейкахъ.

— Не давайте никому пощады! — говорилъ Жильберъ — и не принимайте ее… вы знаете вашихъ враговъ…

— Долой швейцарцевъ! — закричала толпа, отуманенная виномъ и рѣчью Жильбера. — Долой рыцарей кинжала… Не давать пощады контръ-революціи…

— Бѣдное дитя мое, и ты будешь отомщена! — пробормоталъ Трюшонъ.

Толпа становилась все болѣе и болѣе безпокойной.

Жильберъ сошелъ со стола. — Citoyen Маларъ, сказалъ онъ, вотъ, приказъ; позаботься, чтобы онъ былъ прибитъ на всѣхъ углахъ парижскихъ улицъ.

Онъ подалъ Малару большой листъ, на которомъ было написано крупными буквами:

„Смерть всѣмъ, кто будетъ стрѣлять въ народъ“.

— Citoyen Сире, ты несъ наше знамя въ день взятія Бастиліи, ты будешь нести его при штурмѣ Тюльери.

Жильберъ передалъ стоявшему возлѣ него Сире пику, къ концу которой былъ привязанъ красный платокъ.

Въ этотъ моментъ послышался глухой бой барабана.

— Идутъ марсельцы, они уже недалеко… — сказалъ Жильберъ.

Среди тишины ночи, которая еще покрывала своимъ покровомъ возростающее возстаніе, послышалась всѣмъ знакомая пѣсня…

— „Le jour de gloire est arrivé“, — повторилъ Жильберъ глубоко растроганный, снимая шляпу съ головы. — Святой день, ты близокъ… продолжалъ онъ, подходя къ окну. Свѣжій воздухъ утренней зари пахнулъ на него; мѣсяцъ слабо свѣтилъ, готовясь исчезнуть при появленіи дня.

— Вина! — воскликнулъ Жильберъ. — Я выпью за здоровье братьевъ, которые, -подобно намъ, привѣтствуютъ этотъ день. Наполняйте стаканы, выпьемъ за успѣхъ наступающаго дня.

Шумно, подъ звонъ стакановъ и оружія, обнимался грубый, пьяный народъ, превращенный на минуту въ героевъ истиннымъ энтузіазмомъ Жильбера.

Мечтатель революціи стоялъ выпрямившись съ непокрытой головой, освѣщенный блѣдными лучами заходящаго мѣсяца, не предчувствуя, какъ скоро эта революція, которой онъ поклонялся, раздавитъ, его самого.

Трюшонъ подошелъ къ нему и сказалъ что-то на ухо.

— Кому я нуженъ теперь, въ эту послѣднюю минуту! — воскликнулъ Жильберъ, какъ бы пробуждаясь отъ сна. — Хорошо, я иду, — добавилъ онъ, подходя къ двери.

Какая-то фигура скользнула мимо его; но онъ не узналъ ее.

Это была леди Эліоттъ. Она незамѣтно прокралась за нимъ, слышала и видѣла все. Сердце ея было полно ненавистью къ Орлеанскому, восторженнымъ удивленіемъ къ Жильберу и горемъ о самой себѣ. Какъ тѣнь скользнула она въ сумерки исчезающей ночи.

Орлеанскому долго пришлось ждать Жильбера.

Съ того дня, какъ Жильберъ Лагэ, благодаря Робеспьеру, выдвинулся на высоту и сталъ играть видную роль, Орлеанскій почувствовалъ къ нему особенное участіе. Онъ былъ сильно взволнованъ, когда, войдя въ Законодательное Собраніе, увидѣлъ впервые Жильбера, который сидѣлъ на сторонѣ монтаньяровъ вмѣстѣ съ его непримиримыми врагами, и конечно раздѣлялъ ихъ убѣжденія. Тѣмъ не менѣе Орлеанскій не сводилъ съ него глазъ, и только на минуту, опустилъ ихъ, краснѣя, когда ему показалось, что за нимъ слѣдятъ.

Онъ имѣлъ сильное желаніе подойти къ Жильберу, но у него не хватило на то мужества, а тамъ пропасть, раздѣлявшая его отъ Робеспьера и его приверженцевъ, все больше увеличивалась и сближеніе становилось все труднѣе. Орлеанскій дѣлалъ не разъ. попытки войти въ сношеніе съ Жильберомъ косвенными путями; но къ своему несчастію герцогъ всегда предпочиталъ ихъ прямому способу дѣйствій и это окончательно удалило его отъ того, кого онъ искалъ, потому что партія Робеспьера относилась крайне враждебно ко всему, что имѣло видъ подкупа.

Такъ прошелъ годъ; наступилъ вечеръ 9-го августа и нужно приписать особенному возбужденію, которое сообщалось каждому, помимо его воли, что Орлеанскій принялъ рѣшеніе, которое было для него своего рода геройствомъ.

Онъ хотѣлъ говорить съ Жильберомъ и надѣялся имѣть на столько силы воли, чтобы открыть ему тайну, которая съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе тяготила его. Минуты ожиданія казались ему безконечными. Но вотъ въ дверяхъ показался наконецъ Жильберъ. Герцогъ поспѣшно подошелъ къ нему и увелъ въ тѣнь дома, лежавшаго на противоположной сторонѣ.

Жильберъ не узналъ герцога, такъ какъ онъ былъ весь закутанъ въ плащъ, но онъ чувствовалъ, что рука, лежавшая на его плечѣ, сильно дрожала и что призвавшій его не рѣшается говорить.

— Кто ты? — спросилъ Жильберъ, чтобы положить конецъ молчанію. — Что ты хочешь сообщить мнѣ?

— Жильберъ… сказалъ герцогъ дрожащимъ голосомъ, который также былъ незнакомъ Жильберу Лагэ, потому что ему никогда не приходилось разговаривать съ Орлеанскимъ.

Но тутъ возлѣ него появилась неожиданно черная фигура.

— Остерегайся Орлеанскаго, — сказала она рѣзкимъ голосомъ.

Герцогъ въ бѣшенствѣ бросился на нее и сорвалъ вуаль съ ея лица.

— Леди Эліоттъ, — проговорилъ онъ, блѣднѣя. — Мой злой геній… Все кончено!…

— У меня нѣтъ ничего общаго съ Орлеанскимъ, — проговорилъ Жильберъ презрительно, отворачиваясь отъ него.

На башняхъ Notre-Dame раздался набатъ.

ГЛАВА VI.
У дома леди Эліоттъ.

Вслѣдъ за набатомъ въ соборѣ Notre-Dame начался звонъ всѣхъ парижскихъ церквей на далекомъ разстояніи. Во всѣхъ кварталахъ били генералъ-маршъ; раздавались пушечные выстрѣлы, служившіе сигналомъ къ сбору.

Леди Эліоттъ, изнемогая отъ усталости, дошла до своего дома и не раздѣваясь бросилась на постель. Но она не могла успокоиться, потому что набатъ дѣлался все сильнѣе, а шумъ въ отдаленіи замѣтно увеличивался.

Наступилъ прекрасный лѣтній день. Надъ Елисейскими полями пѣлъ жаворонокъ; утренняя заря освѣщала своимъ золотистымъ отблескомъ верхушки деревьевъ и Сену.

Наконецъ усталость взяла свое, и леди Эліоттъ задремала, но тотчасъ же опять проснулась.

Среди звона колоколовъ, барабаннаго боя, пушечныхъ выстрѣловъ послышалось вдали стройное пѣніе многихъ тысячъ голосовъ. Революція выливала свою душу въ пѣснѣ, — нѣжной и сильной, торжественной и жалобной въ то-же время.

Народъ пѣлъ марсельезу.

Леди Эліоттъ подошла къ окну, погруженная въ свои думы и, сложивъ руки, долго стояла на мѣстѣ, не замѣчая времени. Слезы текли по ея лицу.

Проходили часы. Парижъ плавалъ въ крови. Тихая улица, на которой жила леди Эліоттъ, отдаленная отъ мѣста рѣзни, скоро сдѣлалась свидѣтельницей ужасающихъ сценъ.

Разогнанные солдаты Швейцарскаго отряда, покрытые порохомъ и копотью дыма, истекавшіе кровью отъ глубокихъ ранъ, разбѣжались по городу, спасаясь отъ своихъ преслѣдователей. Крупныя капли крови на мостовой служили для нихъ уликой, — ихъ рубили у пороговъ мирныхъ гражданъ, которые, быть можетъ, пріютили бы ихъ, если бы небоязнь подвергнуться мести разъяренной толпы. Нѣкоторымъ удалось скрыться въ погребахъ и подъ крышами, но и тутъ враги отыскивали ихъ и не давали пощады.

Трое безоружныхъ и окровавленныхъ солдатъ пронесли умирающаго офицера мимо оконъ леди Эліоттъ.

— Спасайтесь, друзья мои, — сказалъ онъ солдатамъ. — Для меня все кончено.

Они внесли его на дворъ дома леди Эліоттъ и бережно положили на землю, но не рѣшились оставить его.

— Уходите скорѣе, — сказалъ онъ. — Если увидите опять наши горы, вспомните обо мнѣ, а если судьба занесетъ васъ когда-нибудь въ С.-Галленъ, гдѣ Рейнъ тѣснится между Альпами и Боденскимъ озеромъ и гдѣ между орѣшниками выглядываетъ старая башня Цицерса… тамъ моя милая деревня… замокъ Саллисъ на горѣ… поклонитесь моему отцу, скажите ему, что сынъ его умеръ, не измѣнивъ своей клятвѣ… Да здравствуетъ король!

— Тише, ради Бога, капитанъ, — воскликнули солдаты. — Если васъ услышатъ, мы погибли.

— Для меня все кончено, и для короля тоже… Оставьте меня… Уходите, умоляю васъ.

Но они не слушались. Одинъ изъ нихъ постучался въ дверь дома леди Эліоттъ. — Дайте пристанище умирающему! — крикнулъ онъ.

Леди Эліоттъ сошла съ лѣстницы и сама отворила дверь.

— Вносите его, — сказала она солдатамъ.

Но уже было слишкомъ поздно, потому что изъ сосѣдней улицы высыпала дикая толпа. Они тащили за собой одного швейцарца, котораго разрубили на глазахъ леди Эліоттъ, такъ что стѣны ея дома были обрызганы кровью.

— Злодѣи, — воскликнула леди Эліоттъ, бросаясь къ нимъ. — Неужели вы не можете дать пощады умирающимъ!

— Не будетъ никому пощады! — кричали они, и одинъ изъ нихъ замахнулся прикладомъ ружья на леди Эліоттъ.

Раненый капитанъ, сдѣлавъ отчаянное усиліе, неожиданно всталъ на ноги и, отклонивъ ударъ, толкнулъ леди Эліоттъ къ двери. Она тотчасъ заперла ее на засовъ. Капитанъ въ изнеможеніи опустился на землю; въ ту же минуту на него бросилось нѣсколько человѣкъ. Напрасно товарищи его силились прикрыть его собою за неимѣніемъ оружія. — Спасайтесь, — сказалъ онъ имъ еще разъ. — Да здравствуетъ король!… — прошепталъ онъ, умирая.

— Добивайте швейцарцевъ! Да здравствуетъ республика! — слышалось въ толпѣ, и послѣ недолгаго боя у двери дома леди Эліоттъ лежали четыре обезображенныхъ трупа; около нихъ образовалась цѣлая лужа крови.

Убійцы, перешагнувъ черезъ мертвыя тѣла, стали ломиться въ дверь, ударяя въ нее своими пиками и дубинами.

— Мы доберемся до тебя, аристократка! Нечего щадить ее! Она врагъ народу!

На счастіе леди Эліоттъ, крѣпкая дубовая дверь выдержала первый натискъ осаждающихъ, а затѣмъ вниманіе ихъ было отвлечено неожиданнымъ появленіемъ мальчика лѣтъ десяти или одиннадцати. — „Отецъ мой!… кричалъ онъ, обращаясь къ толпѣ. — Я не могу найти его!“

Мальчикъ этотъ былъ барабанщикъ Швейцарскаго отряда. На немъ былъ красный мундиръ съ бѣлыми отворотами, бѣлые эполеты, оловянныя пуговицы съ короной и лиліями и маленькая шляпа съ бѣлой кистью и бѣлой оторочкой. Онъ былъ безъ барабана. Лицо его выражало испугъ и отчаяніе. Онъ громко кричалъ и плакалъ.

Люди, осаждавшіе дверь леди Эліоттъ, остановились, услышавъ крикъ мальчика.

— А вотъ еще маленькій мятежникъ! — воскликнулъ одинъ изъ толпы, выбѣжавъ на улицу и хватая его.

— У насъ уже четверо готовы, пятый не мѣшаетъ для компаніи.

Мальчика притащили къ мертвымъ тѣламъ. Но едва онъ увидѣлъ ихъ, какъ пронзительно вскрикнулъ и, вырвавшись изъ рукъ своихъ враговъ, бросился на одинъ изъ лежавшихъ труповъ.

Крикъ его былъ такой раздражающій, что леди Эліоттъ невольно подошла къ окну.

Мальчикъ такъ крѣпко прицѣпился къ трупу, что не было возможности отцѣпить его.

— Ну, и такъ можно покончить съ нимъ!

— Разрубимъ-ка въ куски этого щенка!

— Нѣтъ, лучше удавить его!

Угрозы эти вѣроятно не пропали бы даромъ, если-бы въ это время не ворвалась въ улицу новая толпа людей съ пиками, ружьями и ножами. Въ числѣ ихъ былъ одинъ, котораго леди Эліоттъ тотчасъ-же узнала и подозвала къ себѣ.

Это былъ Николай Трюшонъ.

Его сверкающіе глаза и суровое, мрачное лицо напоминали льва, упившагося кровью. Голыя руки и свѣсившіяся рукава рубашки были покрыты багровыми и темными пятнами, грудь его была вся расцарапана ногтями его жертвъ.

— Кто зоветъ меня? — спросилъ Трюшонъ, лѣниво подходя къ окну. Усталость и похмѣлье ночной попойки повидимому уже начали овладѣвать имъ. Изнеможеніе сказывалось въ несвойственной ему медленности движеній и въ самомъ тонѣ его голоса.

Леди Эліоттъ молча указала ему на мальчика, котораго старались силой оттащить отъ мертваго тѣла.

— Что это значитъ? — спросилъ Трюшонъ.

— Онъ не хочетъ разстаться съ тѣломъ своего отца, — отвѣтили разомъ нѣсколько человѣкъ.

— Вы убили его отца?

— Да, citoyen.

— Оставьте его въ покоѣ.

— Но вѣдь это сынъ мятежника.

— Пусть дѣти живутъ, чтобы они могли разсказывать впослѣдствіи, какъ кончили жизнь отцы ихъ.

Трюшонъ обратился къ мальчику. — Вставай! — сказалъ онъ. — Тебѣ будетъ пощада!

— Не нужно, — отвѣтилъ мальчикъ. — Убейте меня.

Трюшонъ сдѣлалъ знакъ своей шайкѣ. Мальчика схватили и поднесли къ нему.

— Стащите его на гауптвахту Feuillants; пусть его держатъ тамъ вмѣстѣ съ другими. Судъ разберетъ, что дѣлать съ нимъ.

Мальчика унесли.

Толпа опять бросилась къ дому леди Эліоттъ.

— Ну, теперь можно расправиться съ аристократкой! Нечего щадить враговъ народа!

Трюшонъ остановилъ толпу, которая повиновалась ему съ видимой неохотой.

— Citoyenne, сказалъ Трюшонъ обращаясь къ леди Эліоттъ, серьезнымъ, почти торжественнымъ тономъ. — Сегодняшній день я праздную двойную побѣду. Шевалье C.-Мало лежитъ мертвый въ Тюльери.

Леди Эліоттъ не могла подавить легкаго нервнаго движенія на своемъ лицѣ.

Оно не ускользнуло отъ вниманія Трюшона. — Что это значитъ! воскликнулъ онъ. — Ты жалѣешь враговъ народа. Еще разъ говорю тебѣ. Помни ту клятву, которую ты когда-то дала мнѣ. Иначе, sacre tonnerre, даже Николай Трюшонъ не въ состояніи будетъ защитить тебя.

— En avant, закричалъ онъ громкимъ голосомъ стоявшей кругомъ его толпѣ.

На улицѣ опять все смолкло. Осталась только пролитая кровь и четыре трупа, лежавшіе у дома леди Эліоттъ.

Наступила ночь. Взошелъ мѣсяцъ. Но шумъ и смятеніе не умолкали на парижскихъ улицахъ. Леди Эліоттъ прислушивалась къ нимъ съ замираніемъ сердца. Тяжелыя мысли наполняли ея голову. Она не была малодушна, но чувствовала невольный ужасъ при разрушеніи „міра лжи“, какъ назвалъ его Жильберъ, и сознавала, что въ „новомъ мірѣ правды“ для нея нѣтъ мѣста… Куда дѣвалось великолѣпіе дворцовъ, нѣкогда окружавшее ее, ослѣпляющій блескъ, ея молодость, заблужденія, любовь, наслажденіе жизнью!… Все прошло, — а она жива.

Она ясно видѣла, что все кончено для нея. — „Зачѣмъ не убили меня эти люди, — проговорила она съ отчаяніемъ — когда я стояла передъ ними беззащитная? Они убивали на глазахъ моихъ этихъ несчастныхъ швейцарцевъ; но если-бы они знали, что и я была такая же прислужница, или еще хуже… Я отверженная наложница принца“…

Она низко опустила голову и сидѣла неподвижно въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Но это подавленное состояніе продолжалось не долго; гордость заговорила въ ней.

— Довольно! — воскликнула она, не замѣчая, что бесѣдуетъ сама съ собою. — Къ чему вся эта ложь — я буду правдива… я сама выдамъ себя… Пойду и брошусь къ ногамъ несчастной французской королевы и всѣмъ открыто скажу: да здравствуетъ король!

Она стала спокойнѣе. Отчаяніе придало ей новыя силы. — „Чего мнѣ бояться, думала она, — я пойду наперекоръ жизни, всему, чѣмъ, дорожила до сихъ поръ“.

Мѣсяцъ свѣтилъ прямо въ окно, у котораго она сидѣла, и освѣщалъ ее своимъ холоднымъ, ровнымъ свѣтомъ. Но она не замѣчала, его, не видѣла ничего, что дѣлалось вокругъ нея.

Между тѣмъ въ комнату вошелъ человѣкъ и боязливо приблизился въ ней.

— Слава Богу, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, — что я наконецъ добрался сюда. Господи! что тутъ творилось сегодня у вашего дома!…

Леди Эліоттъ съ невольнымъ испугомъ вскочила съ своего мѣста — Кто это? — вскрикнула она.

— Это я, моя дорогая леди, — отвѣтилъ голосъ въ темнотѣ. — Мосье Друэ… Друэ Бекки…

— Что это значитъ?… Въ такой часъ! Что тебѣ нужно?

— Ради Бога, миледи… сжальтесь.

— Говори скорѣе, въ чемъ дѣло, — прервала его съ досадой леднэліоттъ.

— Ахъ, миледи, — сказалъ старикъ, у котораго дрожали колѣни отъ страха, — если вы когда-нибудь совершили- прегрѣшеніе…

— Какъ ты смѣешь!… воскликнула леди Эліоттъ, возвысивъ голосъ.

— Мы всѣ грѣшны, миледи… Но если вы хотите очистить свою душу, заслужить передъ Господомъ… Отъ васъ зависитъ спасти жизнь человѣку!

— Кто этотъ человѣкъ?

— Враги ищутъ его… Пойдемте къ нему. Онъ истекаетъ кровью… некому помочь ему. Онъ пропадетъ, если вы не спасете его.

— Я хочу знать его имя.

— Пойдемте со мной. Ради Бога. Вы все узнаете… Вы не рѣшаетесь, миледи! Мы опоздаемъ.

Друэ съ отчаяніемъ направился къ двери.

— Ты кажется хочешь меня съ ума свести! — воскликнула леди Эліоттъ, которая въ эту минуту была въ сильномъ волненіи отъ мысли, промелькнувшей въ ея головѣ. — Не зовешь-ли ты меня къ Жильберу?

Друэ подошелъ и молча взялъ ее за руку.

— Пойдемъ, сказала леди Эліоттъ, — скорѣе, умоляю тебя…

Теперь она торопилась больше самого Друэ и первая вышла изъ. дому.

Она перешагнула черезъ мертвыя тѣла, лежавшія у ея порога, прошла по лужѣ крови, мимо обезображеннаго трупа швейцарца убитаго на ея глазахъ. Сердце ея не дрогнуло. Друэ едва поспѣвалъ, за нею.

ГЛАВА VII.
DlES IRAE.

— Ну, скорѣе, не отставай отъ меня, старикъ, — говорила леди Эліоттъ, проходя улицы, наполненныя грудами мертвыхъ тѣлъ.

— Какъ ты медленно идешь, Друэ; намъ еще такъ далеко идти, — сказала она опять.

— Да, далеко, отвѣтилъ Друэ, — я и то спѣшу; ноги-то у меня ужъ не тѣ, что были прежде.

Леди Эліоттъ повернула въ переулокъ, чтобы избѣгнуть толкотни и не быть на виду у народа. Но въ переулкахъ давка была еще сильнѣе. Имъ пришлось съ трудомъ пробираться сквозь толпу и вынести не мало грубостей отъ черни, которая теперь царила въ Парижѣ. Однако леди Эліоттъ не теряла присутствія духа и невольно прислушивалась къ тому, что говорилось вокругъ нея. Особенно встревожилъ ее одинъ разговоръ, который повидимому имѣлъ прямое отношеніе къ занимавшей ее мысли.

— Онъ живъ еще, — сказалъ одинъ.

— Не можетъ быть, — отвѣтилъ другой.

— Честное слово.

— Онъ казался совсѣмъ мертвымъ. Я самъ видѣлъ, какъ онъ упалъ прострѣленный и проколотый насквозь, какъ заяцъ.

— Такъ это и было. Но онъ опять поднялся и пошелъ по улицѣ. Онъ былъ въ мундирѣ національной гвардіи; жена парикмахера Сире не узнала его и подала ему воды; но одинъ изъ подмастерьевъ, который прежде видалъ его, клянется, что это онъ…

— Куда-же онъ дѣвался?

— Изъ улицы l’Echelle онъ прошелъ къ St.-Honoré, а тамъ пропалъ.

— А что говоритъ Николай Трюшонъ?

— Онъ только-что узналъ объ этомъ и совсѣмъ разсвирѣпѣлъ: говоритъ, что добудетъ его живымъ или мертвымъ. Онъ разставилъ своихъ людей на всѣхъ перекресткахъ улицы St.-Honoré и по всему предмѣстью и клянется, что убьетъ каждаго, который окажетъ помощь раненому.

— Кто же посмѣетъ сдѣлать это, сказалъ кто-то изъ толпы, которая въ это время тѣснилась къ бульвару, такъ какъ тамъ появился вооруженный всадникъ въ красной шапкѣ и въ трехцвѣтномъ шарфѣ, въ сопровожденіи шести человѣкъ съ пиками, къ которымъ были привязаны фонари.

Шествіе остановилось; провожатые опустили пики, и человѣкъ, сидѣвшій на лошади, при свѣтѣ фонарей прочелъ громкимъ голосомъ прокламацію парижскаго муниципалитета, по которой запрещалось гражданамъ, подъ угрозой смертной казни, принимать кого бы то ни было изъ бывшихъ въ этотъ день въ Тюльери при королѣ, скрывать ихъ или оказывать имъ помощь.

— Мы погибли, шепнулъ Друэ на ухо леди Эліоттъ, — насъ всѣхъ убьютъ здѣсь.

Но леди Эліоттъ успокоила его, и они достигли наконецъ улицы de Charonne, гдѣ находился домъ мосье Друэ.

И тутъ были вооруженные люди, пики, факелы, валялись трупы на мостовой. Бекки стояла у воротъ своего дома и боязливо выжидала появленія леди Эліоттъ и Друэ.

Она узнала ихъ издали и тотчасъ же отворила дверь.

— Моя дорогая леди! воскликнула она сквозь слезы, бросаясь на шею своей бывшей госпожѣ. — Господи, до чего мы дожили!.. Какъ я рада, что вы пришли.

— Веди меня къ нему, сказала леди Эліоттъ съ нетерпѣніемъ. — Я хочу видѣть его! Гдѣ онъ?

— Мы его снесли наверхъ къ больной англичанкѣ. Тамъ онъ всего безопаснѣе… Это подъ самой крышей… Не скоро доберутся туда.

Мосье Друэ не совсѣмъ точно исполнилъ приказаніе леди Эліоттъ относительно миссиссъ Францисъ, потому что въ его домѣ было не мало комнатъ лучше той, въ которой онъ помѣстилъ англичанку, но онъ считалъ, что „нищей“ все годится.

Леди Эліоттъ прежде всѣхъ поднялась на лѣстницу, не дожидаясь огня, о которомъ хлопоталъ Друэ. Она хорошо знала дорогу въ комнату англичанки, такъ какъ часто посѣщала ее.

Въ комнатѣ былъ полумракъ, и только луна освѣщала ее своимъ блѣднымъ свѣтомъ. Больная сидѣла у окна въ большомъ креслѣ, безучастная ко всему, что дѣлалось вокругъ нея. Въ противоположномъ углу лежалъ человѣкъ въ полудремотѣ. Онъ не двигался и повидимому не замѣтилъ, какъ отворилась дверь и вошла леди Эліоттъ въ сопровожденіи Бекки.

— Ну что, какъ ваше здоровье?.. Что съ нимъ? Я слышала онъ раненъ…

— Благодарю васъ за насъ обоихъ. Но кажется и спрашивать нечего, сами видите…

Леди Эліоттъ подошла къ человѣку, лежавшему на землѣ и наклонилась надъ нимъ, прислушиваясь къ его неровному дыханію.

Въ этотъ моментъ вошелъ Друэ со свѣчой въ рукахъ.

— C.-Мало! воскликнула леди Эліоттъ, отскочивъ отъ него какъ ужаленная.

Раненый открылъ глаза.

Миссиссъ Францисъ была видимо заинтересована. На лицѣ ея появилась злая улыбка. Она не понимала причины испуга леди Эліоттъ, но для нея достаточно было самаго факта, и сердце ея забилось отъ радости. Она по прежнему ненавидѣла ту, которой была обязана жизнью и своимъ дальнѣйшимъ существованіемъ.

Между тѣмъ C.-Мало, блѣдный какъ смерть и весь окровавленный, поднялся на ноги.

— Моя жизнь въ вашихъ рукахъ, миледи, сказалъ онъ слабымъ голосомъ.

— Зачѣмъ ты не сказалъ мнѣ, что здѣсь C.-Мало? спросила леди Эліоттъ оторопѣвшаго Друэ.

— Я былъ увѣренъ, что миледи сама догадалась объ этомъ изъ моихъ словъ, пробормоталъ старикъ.

— Неужели ты думаешь, что я пришла бы сюда для шевалье C.-Мало? проговорила съ негодованіемъ леди Эліоттъ.

Она надѣялась увидѣть Жильбера и вмѣсто него встрѣтила ненавистнаго ей человѣка. Она вспомнила разговоръ, слышанный ею на улицѣ, и теперь ей стало ясно, что говорили о C.-Мало и что Трюшонъ не добилъ своей жертвы.

Мысль объ опасности, которой подвергался шевалье, оставаясь въ Парижѣ, невольно пугала ее. Но въ правѣ ли она спасти этого человѣка? Не будетъ ли это неблагодарностью относительно Трюшона? Она вспомнила послѣднія слова его, содержаніе слышанной прокламаціи, — по страхъ смерти никогда не останавливалъ ее. Хотя она ненавидѣла C.-Мало, однако онъ первый обращается къ ней за помощью. Сознаніе вины передъ нимъ опять проснулось въ ея душѣ. Кто знаетъ, можетъ быть все было бы иначе, еслибы тогда… Не она ли виновата въ томъ, что онъ стоитъ теперь передъ ней униженный, побѣжденный, несчастный?…

— Что могу я сдѣлать для васъ? спросила она болѣе ласковымъ голосомъ, обращаясь къ С.-Мало.

— Миледи, отвѣтилъ шевалье, — каждому человѣку дана извѣстная задача въ жизни, я желалъ бы исполнить ее…

— Вы кажется очень ослабѣли отъ потери крови? прервала его леди Эліоттъ.

— Да, я весь изрѣзанъ. Но отчаяніе — лучшее лѣкарство. Теперь меня ничто не испугаетъ послѣ тѣхъ ужасовъ, которые мнѣ пришлось видѣть сегодня.

— Вы сами не щадили ихъ, замѣтила леди Эліоттъ.

— Да, мы защищали короля до послѣдней возможности или, лучше сказать, до тѣхъ поръ, пока король не рѣшился искать спасенія въ Національномъ Собраніи. Королева сильно противилась этому, плакала, становилась на колѣни передъ его величествомъ, говорила, что скорѣе дастъ себя пригвоздить къ стѣнамъ Тюльери, чѣмъ сдѣлаетъ подобный шагъ. Ничто не помогло: Людовикъ стоялъ на своемъ. Можетъ быть онъ надѣялся этимъ поступкомъ остановить рѣзню и спасти своихъ близкихъ… вѣдь онъ не понимаетъ революціи и судитъ о ней по себѣ. Когда королева; покидала дворецъ, то она сказала мнѣ на прощанье: „Намъ вѣроятно придется раскаяться… Но я должна покориться волѣ короля… До свиданія, хотя Богъ знаетъ, увидимся ли мы когда нибудь“.

C.-Мало замолчалъ. Онъ чувствовалъ такую слабость, что едва держался на ногахъ, однако переселилъ себя и продолжалъ, воодушевляясь все болѣе и болѣе.

— Не смотря на бѣгство короля и на то, что на каждаго изъ насъ приходилось по десяти враговъ, мы принудили ихъ отступить. Но тутъ пришелъ злополучный приказъ короля, и мы должны были сложить оружіе… Этимъ распоряженіемъ Людовикъ погубилъ насъ и отдалъ въ руки черни…

Чуть ли не весь отрядъ швейцарцевъ и батальонъ св. Ѳомы были изрублены въ куски. Кровь лилась рѣкою; всюду лежали мертвыя тѣла; гауптвахта, Place du Carrousel были покрыты ими. Пушки громили своими ядрами стѣны Тюльери. Народъ постоянно прибывалъ изъ предмѣстьевъ; золотыя вещи, брилліанты, книги, свѣчи, серебряная посуда, вазы, бархатъ, шелковыя матеріи, — все это переходило изъ рукъ въ руки, исчезало въ карманахъ или безпощадно уничтожалось. Дорогія вещи валялись по полу, сломанныя, запачканныя кровью. На лѣстницахъ была такая давка, что перила ломались отъ напора толпы; одни входили, другіе спускались, толкая другъ друга, перелѣзая черезъ мертвыя тѣла. Со шпагой въ одной рукѣ и пистолетомъ въ другой я добрался до дворцовой капеллы. Она представляла ту же картину раззоренія. Алтарь, священные сосуды были обрызганы кровью… маленькій савояръ, сидя у органа, наигрывалъ „Dies ігае“.

C.-Мало остановился. Лицо его выражало ужасъ; онъ протянулъ руку, отстраняя кого-то: „Вотъ онъ стоитъ передо мною“… проговорилъ онъ какъ-бы въ бреду. „Я вижу его въ первый разъ, но я знаю, кто онъ… Мнѣ не будетъ пощады… Онъ убьетъ меня! Гдѣ моя шпага“?…

— Что съ вами? — прервала его леди Эліоттъ. О комъ вы говорите?..

Слова эти заставили опомниться С. Мало. Онъ продолжалъ болѣе спокойнымъ голосомъ:

— Да, я тотчасъ узналъ его… Это былъ братъ Натали. Его мрачный взглядъ поразилъ меня… Повязка спала съ моихъ глазъ — я понялъ значеніе революціи!.. Она. взяла свое — Людовикъ въ плѣну — C.-Мало изгнанникъ… Кругомъ меня враги; но можно ли бояться смерти, когда у насъ отняли все, за что мы боролись и страдали, и въ насъ осталось только сознаніе своего ничтожества и безполезности существованія…

Слова эти произвели глубокое впечатлѣніе на леди Эліоттъ. Не къ тѣмъ ли самымъ выводамъ пришла она нѣсколько часовъ тому назадъ, сводя итоги собственной жизни?

— Вы поймете меня, — продолжалъ C.-Мало, какъ бы угадывая ея мысли. — Хотя вы молоды, но чаша страданій не миновала васъ… Если мы не можемъ имѣть другъ къ другу братское чувство, то насъ все-таки тѣсно связываетъ то поруганіе, которому подверглось существо когда-то близкое обоимъ намъ. То же хотѣлъ я сказать Жильберу въ ту минуту, когда онъ готовился напасть на меня.

Леди Эліоттъ подошла къ нему. — „Я спасу васъ, — прошептала она съ замираніемъ сердца, — но подъ однимъ условіемъ… Говорите тише, они не должны слышать то, что я скажу вамъ“.

— Я исполню все, что потребуетъ отъ меня миледи, если только это въ моей власти.

— Поклянитесь, что вы не измѣните мнѣ… сказала она чуть слышнымъ голосомъ, — вы никогда не скажете ему ни одного слова о моемъ прошломъ и даже не сдѣлаете ни одного намека…

На блѣдныхъ губахъ C.-Мало промелькнула горькая усмѣшка. Но леди Эліоттъ не замѣтила ее, потому что въ углу комнаты, гдѣ они стояли въ эту минуту, было совсѣмъ темно.

— Клянусь своей честью! — сказалъ онъ, подавая ей руку.

Леди Эліоттъ содрогнулась отъ ея ледянаго прикосновенія, и въ душѣ ея проснулось мучительное сомнѣніе: „Ты выдала ему свою тайну, подумала она. — Ты въ его власти! Если онъ когда нибудь измѣнитъ тебѣ… Однако нѣтъ, я спасу его, онъ будетъ благодаренъ мнѣ… Онъ исполнитъ свое слово“…

— Пожалѣйте меня, — шепнула она ему умоляющимъ голосомъ, дружески пожимая его холодную руку.

— Миледи, — отвѣтилъ С.-Мало, — вы не довѣряете мнѣ… Правда, жъ ту ночь… въ Брайтонѣ… когда я засталъ у васъ Орлеанскаго, у меня явилось одно подозрѣніе… я позволилъ себѣ назвать васъ его сообщницей. Но вашъ разрывъ съ принцемъ Уэльскимъ, вѣрная дружба къ бѣдной Натали, — которую мнѣ уже не удалось видѣть, — вся ваша послѣдующая жизнь доказали мнѣ, что я тогда напрасно обвинилъ васъ. Простите того, который давно простилъ Натали.

Леди Эліоттъ молчала.

— Даже Жильберъ готовъ былъ подать мнѣ руку примиренія, продолжалъ С.-Мало взолнованнымъ голосомъ. — Мы встрѣтились у алтаря капеллы. Тускло горѣла надъ нами лампада, ея потухающій свѣтъ падалъ на лицо Жильбера. Онъ стоялъ какъ прикованный къ мѣсту, съ поднятой шпагой и смотрѣлъ на меня своими печальными глазами, въ которыхъ выражалось глубокое страданіе. Это окончательно обезоружило меня. Пистолетъ выпалъ изъ моихъ рукъ, и я невольно протянулъ ему свои объятія. Онъ опустилъ шпагу… одни только ступени аітаря раздѣляли насъ… Но тутъ ворвался якобинецъ съ окровавленными руками и поднятымъ кинжаломъ: „Стой, Жильберъ“, крикнулъ онъ: „я самъ расправлюсь съ этимъ человѣкомъ“!

— Вы должны были помнить этого якобинца — прервала его леди Эліоттъ. — Имя его Николай Трюшонъ, отецъ несчастной дѣвушки, которая…

— Да, онъ напомнилъ мнѣ одно любовное приключеніе молодости… отвѣтилъ C.-Мало съ холодной усмѣшкой, которая такъ пугала леди Эліоттъ въ былыя времена.

Но улыбка скоро исчезла съ лица его. — Ударъ якобинца сразилъ меня, продолжалъ онъ прежнимъ серьезнымъ тономъ, я потерялъ сознаніе и, когда опомнился, то увидѣлъ себя на Тюльерійскомъ дворѣ, среди массы мертвыхъ тѣлъ; солнце пекло мнѣ голову, лежавшіе возлѣ меня трупы леденили меня. Подъ вечеръ пришелъ какой-то человѣкъ, одѣтый въ мундиръ національной гвардіи; онъ искалъ между убитыми своего пріятеля. Видя, что я еще живъ, онъ отдалъ мнѣ свое платье и посовѣтовалъ искать спасенія въ бѣгствѣ. Благодаря новому костюму, я выбрался на улицу безъ всякихъ приключеній, хотя изнемогалъ отъ потери крови, голода и жажды. По дорогѣ я зашелъ въ парикмахерскую и попросилъ встрѣтившую меня женщину дать мнѣ воды и кусокъ хлѣба. Но едва сѣлъ я у стола, кащ» черезъ заднюю Дверь вошло нѣсколько подмастерьевъ, изъ которыхъ одинъ показался мнѣ знакомымъ, я тотчасъ же обратился въ бѣгство и подъ прикрытіемъ сумерокъ добрался до этого дома. Друэ, какъ вамъ извѣстно, мой бывшій слуга, онъ далъ мнѣ убѣжище, перевязалъ мои раны; но я не могу долѣе оставаться здѣсь, не подвергая опасности этихъ добрыхъ людей. Моя дальнѣйшая судьба въ вашихъ рукахъ; помогите мнѣ скрыться отъ моихъ враговъ.

— Пойдемте, сказала леди Эліоттъ, я сдѣлаю все, что могу.

C.-Мало молча послѣдовалъ за ней.

Медленно стали они спускаться съ лѣстницы, Друэ заботливо поддерживалъ раненаго; Бекки несла свѣчу. Шаги ихъ слышались все ниже и ниже.

Больная англичанка, все время сидѣвшая неподвижно въ своемъ креслѣ, прокралась къ двери и смотрѣла имъ вслѣдъ, пока они не скрылись изъ ея глазъ. Тогда она открыла окно и увидѣла, какъ двѣ темныя фигуры перешли на другую сторону улицы.

Она дико захохотала и, сжавъ кулакъ, погрозйла имъ вслѣдъ.

— Ты опять хочешь оказать благодѣяніе… проговорила она съ бѣшенствомъ.

Но голосъ ея оборвался, и она упала безъ чувствъ у своего кресла. Луна безучастно глядѣла на нее изъ открытаго окна, освѣщая своимъ блѣднымъ свѣтомъ ея исхудалое лицо и длинные волосы, которые протянулись отъ ея головы по полу, какъ красныя змѣи.

ГЛАВА VIII.
Бѣгство.

Леди Эліоттъ не рѣшилась скрыть C.-Мало въ своемъ домѣ. Она боялась Трюшона, который невидимому не довѣрялъ ей, потому что счелъ нужнымъ еще разъ предостеречь ее отъ сближенія съ врагами народа и вѣроятно будетъ теперь зорко слѣдить за нею. Въ виду этого она рѣшилась искать другаго убѣжища для шевалье.

Друэ совѣтовалъ имъ отправиться къ одному садовнику, который жилъ за городомъ но близости Арсёль и нѣкогда служилъ у старика Бургиньона, такъ что можно было смѣло разсчитывать, что онъ не откажется дать пріютъ шевалье C.-Мало. Леди Эліоттъ вполнѣ одобрила этотъ планъ, но для большей безопасности отказалась на-отрѣзъ отъ предложенія Друэ, который хотѣлъ во что бы то ни стало сопровождать ихъ.

Однако едва вышли они на улицу, какъ у шевалье закружилась голова отъ слабости.

— Вы видите, миледи, я не въ состояніи идти… сказалъ онъ. Вы только напрасно будетъ подвергать свою жизнь опасности. Оставьте меня здѣсь!…

Леди Эліоттъ не хотѣла и. слышать объ этомъ. Она тотчасъ же отправила Друэ отыскивать экипажъ, хотя знала, что это будетъ не легкая задача для бѣднаго старика.

Раненый опустился въ изнеможеніи на ступени ближайшаго дома; леди Эліоттъ встала возлѣ него у стѣны.

Уже было за полночь. Городъ почти опустѣлъ. Герои дня, утомленные отъ грабежей и убійствъ, разбрелись по мрачнымъ домамъ парижскихъ предмѣстьевъ, кто съ богатой добычей, кто съ угрызеніями совѣсти и всѣ въ тяжеломъ похмѣльи отъ пролитой ими крови. Все рѣже и рѣже показывались на улицѣ темныя и медленно двигавшіяся фигуры. Леди Эліоттъ тревожно приглядывалась къ нимъ, но никто не обращалъ на нее вниманія.

Наконецъ въ Сосѣдней улицѣ послышался стукъ колесъ. Это былъ двухъ-мѣстный кабріолетъ въ одну лошадь. Друэ нанялъ его къ заставѣ Enfer. Отсюда вела большая дорога въ Иври, Витри, Фонтэнбло, а тамъ уже проселочной дорогой не трудно было добраться до Арсёль. Кучеръ былъ не въ духѣ, говорилъ, что ни за что не поѣдетъ ночью въ такую даль, однако сразу уступилъ, когда ему предложили непомѣрно высокую плату. Но тутъ на него опять нашло сомнѣніе, почему даютъ ему такую цѣну, и онъ пробормоталъ что-то сквозь зубы объ «аристократахъ»! Леди Эліоттъ принуждена была объяснить ему, что живетъ за городомъ по близости Медона и торопится домой къ своему мужу, а на вопросъ кучера: кто этотъ мужчина, который поѣдетъ съ нею? она отвѣтила, что это ея лакей.

Кучеръ нѣсколько успокоился и сказалъ, что такъ и быть: онъ довезетъ ихъ до заставы, но что не сдѣлаетъ ни одного лишняго шагу. Леди Эліоттъ и ея спутникъ сѣли въ кабріолетъ и наконецъ двинулись въ путь. Лошадь бѣжала крупною рысью; они проѣхали цѣлый рядъ улицъ и переулковъ, которые по мѣрѣ удаленія отъ центра становились все пустыннѣе, дома попадались рѣже; между ними тянулись сады, обнесенныя заборомъ пашни и поля, пустыри, виноградники, деревья, живыя изгороди. Городъ мало по малу превращался въ деревню; застава уже была въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ нихъ.

Леди Эліоттъ приказала кучеру остановиться.

— Мнѣ кажется, что мой лакей совсѣмъ пьянъ: смотрите, какъ онъ сидитъ. Пожалуйста, помогите ему выйдти изъ экипажа.

— Да, я уже это давно замѣтилъ, онъ едва держался на ногахъ, когда вы нанимали меня. Ну, негодяй, проваливай! мнѣ съ тобой возиться некогда.

Съ этими словами онъ такъ хватилъ по спинѣ раненаго, что тотъ едва не умеръ отъ боли.

Кучеръ, получивъ обѣщанную плату, сдѣлался любезнѣе и выразилъ сожалѣніе, что бѣдной дамѣ придется совершить такой длинный путь съ такимъ пьяницей, который себя не помнитъ.

Леди Эліоттъ отвѣтила въ томъ же тонѣ и, поблагодаривъ кучера, пожелала ему счастливаго пути.

Застава Enfer, не существующая въ настоящее время, представляла собою тогда низкое, продолговатое зданіе съ двумя дворами, къ обѣимъ сторонамъ котораго примыкали городскія стѣны. Она служила только таможней и потому въ эту ночь была довольно плохо охраняема. Нѣкоторые изъ сторожей лежали у воротъ на скамьяхъ, другіе сидѣли въ караульной у стола и пили вино при тускломъ освѣщеніи лампы.

Когда леди Эліоттъ подошла къ нимъ съ своимъ спутникомъ, они удовольствовались обычными вопросами. Но имъ показалась подозрительною личность шевалье, и они выразили удивленіе, какъ могли ранить человѣка, одѣтаго въ мундиръ національной гвардіи.

— Бѣднякъ изъ любопытства отправился сегодня въ Тюльери, отвѣтила леди Эліоттъ. — Тамъ онъ попалъ въ свалку и едва не былъ убитъ. Мнѣ хочется поскорѣе довести его домой; онъ совсѣмъ ослабѣлъ отъ потери крови.

Стража пропустила ихъ. Леди Эліоттъ вздохнула свободнѣе, когда они перешли заставу. Передъ ними открылось пустынное поле, освѣщенное луной. На всемъ пространствѣ, на сколько можно было окинуть взглядомъ, нигдѣ не видно было ни кустика, ни деревца, и только кое-гдѣ, какъ черныя точки, виднѣлись маленькія, низкія хижины. Истощенная почва, жесткая и красноватая, казалась какъ будто выжженной и мертвой. Самый видъ этой безплодной, однообразной равнины производилъ подавляющее впечатлѣніе. Между тѣмъ въ получасовомъ разстояніи отсюда ландшафтъ неожиданно измѣняется и около Арсель, Шантильи, Монружъ и Медона начинается роскошная растительность съ цвѣтущими лугами, плодородными полями, тѣнистыми группами деревьевъ; горы, перемежаясь долинами, представляютъ рядъ роскошныхъ видовъ.

Леди Эліоттъ и ея спутникъ шли не останавливаясь по песчаной обнаженной равнинѣ, пока не достигли первыхъ признаковъ растительности и не увидѣли въ отдаленіи широкую церковную башню Арсель, которая рельефно выступала среди густой зелени каштановыхъ деревьевъ. Они вошли въ темную аллею изъ вязовъ. Верхушки деревьевъ шумѣли при лѣтнемъ вѣтеркѣ, смѣшиваясь съ журчаніемъ протекавшаго вблизи ручья; лунный свѣтъ ярко озарялъ листву, окрестные холмы и долины; подъ тѣнью вѣтвей царила пріятная прохлада. По временамъ слышался лай собаки или бой колокола съ сосѣдней башни, который, медленно замирая, терялся вдали.

— Какъ жаль, сказалъ C.-Мало, садясь подъ тѣнью вяза, что мы не можемъ вполнѣ насладиться тишиной этой прекрасной ночи! Почему судьба осудила насъ на изгнаніе? Чего не доставало міру. Зачѣмъ пролито столько крови и слезъ!…

— Вы ли это спрашиваете, шевалье, отвѣтила леди Эліоттъ, прислоняясь къ стволу дерева, подъ которымъ сидѣлъ С.-Мало. — Развѣ вы, я, — всѣ мы, не подкапывали тѣмъ или другимъ способомъ чудный храмъ природы, созданное для насъ святилище, пока оно не рушилось и не увлекло насъ въ своемъ паденіи? Мирныя наслажденія не существуютъ для насъ, мы не способны даже ощущать ихъ. Только но временамъ мы чувствуемъ еще болѣзненное стремленіе къ нимъ или, вѣрнѣе сказать, мы невольно тоскуемъ о томъ, что безвозвратно потеряно для насъ.

— Но развѣ человѣческое сердце можетъ отказаться отъ надежды. Отымите ее у меня, и я не сдѣлаю ни одной попытки, чтобы скрыться отъ моихъ враговъ. Такая лунная ночь какъ эта, полная таинственной прелести; тихій шопотъ листьевъ, сонное журчанье ручья, — все это развѣ не находитъ доступа къ нашей душѣ, если она способна понимать языкъ природы.

— Вы сами невольно обманываете себя, шевалье. Неужели вы серьезно вѣрите, что для васъ или для меня еще возможно наслажденіе въ какомъ бы то ни было видѣ. Намъ не зачѣмъ скрывать другъ передъ другомъ наше прошлое, такъ какъ оно хорошо извѣстно обоимъ намъ, а съ такимъ прошлымъ погоня за счастіемъ одна мечта. У насъ нѣтъ почвы подъ ногами; куда мы ни вступимъ, передъ нами яма; обойдя ее, мы встрѣчаемъ другую…

— Вы ошибаетесь, моя великодушная спасительница, и слишкомъ мрачно смотрите на жизнь. Правда, намъ нѣтъ нужда скрывать другъ отъ друга свое прошлое. Да я и не считаю нужнымъ отрекаться отъ тѣхъ проступковъ, въ которыхъ признаю себя виновнымъ. Одно только чистосердечное признаніе въ нихъ можетъ спасти насъ и возстановить нравственно. Я знаю, что главная ошибка моей жизни заключалась въ суетности, въ неуваженіи чужихъ правъ и наконецъ въ томъ, что я не разбиралъ средствъ для достиженія своихъ цѣлей. Это нашъ общій грѣхъ и въ этомъ корень революціи. Мы сами вызвали ее и она караетъ насъ послѣдствіями нашихъ дѣяній. Развѣ я не все потерялъ, чему придавалъ наибольшую цѣну, благодаря своему ослѣпленію? Развѣ не отняли у меня честь, имущество, завидное положеніе въ свѣтѣ? На меня возсталъ тотъ, чьи права были попраны мною… мнѣ пришлось бѣжать отъ Трюшона; кто поручится, что онъ въ эту же минуту не набросится на меня съ своей шайкой убійцъ… Да, вы правы, намъ нечего скрываться другъ передъ другомъ; но если вы признаете, что искреннее покаяніе можетъ быть единственнымъ искупленіемъ моего прошлаго, то почему же вы не считаете возможнымъ, примѣнить это къ себѣ?

— Вы забываетесь, шевалье, сказала леди Эліоттъ, вся вспыхнувъ отъ гнѣва. — Кто далъ вамъ право говорить со мною этимъ тономъ?

— Вы сами, миледи. Зачѣмъ намъ лицемѣрить другъ передъ другомъ? Вы потребовали, чтобы я не касался вашего прошлаго. Я готовъ исполнить данное мною слово. Но я не понимаю вашей цѣли. Неужели правда такъ невыносима для васъ?

— Я не хочу слышать правды отъ васъ…

— Вы считаете меня своимъ врагомъ, миледи?..

— Вы всегда относились ко мнѣ враждебно.

— Между тѣмъ вы теперь одни со мною на большой дорогѣ ночью и рѣшились способствовать моему бѣгству.

— Я рѣшилась на это по-неволѣ…

— Такъ сдѣлайте одолженіе, оставьте меня здѣсь… Возвратитесь въ Парижъ, пока еще есть возможность… Еще моментъ, и вамъ дѣйствительно по-неволѣ придется раздѣлить мою участь.

— Я взялась за дѣло и кончу его.

— Зачѣмъ же вы брались за него. Что побудило васъ оставить свой домъ и поспѣшить на помощь раненому.

— Я думала, что меня зоветъ Жильберъ.

C.-Мало поднялся съ своего мѣста.

— Миледи, сказалъ онъ, подходя къ ней и пристально глядя на нее, если вы намѣрены измѣнить мнѣ, если…

Въ отдаленіи послышался шумъ, не похожій ни на журчанье ручья, ни на шелестъ листьевъ…

— Уходите, ради Бога! воскликнулъ С.-Мало. — Они напали на нашъ слѣдъ!…

— Нѣтъ, я не уйду, отвѣтила леди Эліоттъ, — я докажу вамъ на дѣлѣ, на сколько основательно ваше подозрѣніе, хотя бы это стоило мнѣ жизни…

Все опять затихло, слышался только шелестъ листьевъ и мѣрное журчанье ручья.

— Мы кажется ошиблись, сказала леди Эліоттъ, — вы видите, все тихо.

— Я виноватъ передъ вами и готовъ просить прощенія, сказалъ С.-Мало. — Если въ этотъ моментъ я внѣ опасности, то все-таки мнѣ не избѣжать смерти… Я чувствую, что стою на краю гроба и потому выслушайте отъ меня горькую истину, леди Эліоттъ. Вы избрали ложный путь. Отрекаясь отъ прошлаго, вы никогда не избавитесь отъ него. Вы похожи въ этомъ на героевъ нынѣшняго дня, которые, совершая убійства въ Тюльери, считаютъ себя революціонерами, дѣтьми свободы. Жалка та революція, которая топитъ кровь въ крови и за старые грѣхи отплачиваетъ новыми, худшими преступленіями. Переворотъ долженъ совершиться въ насъ самихъ, мы должны прежде всего покаяться въ нашихъ проступкахъ, а не призывать къ отвѣтственности невинныхъ людей за тѣ несправедливости, которыя намъ приходится переносить въ жизни. Пусть лучше мы будемъ мучениками, чѣмъ мучить другихъ. Только въ этомъ смыслѣ я и понимаю революцію… и вы видите, меня преслѣдуютъ… Я изгнанникъ, осужденный на смерть… Вы же перешли въ лагерь враговъ съ прежними понятіями, съ гнилью и ложью старыхъ порядковъ въ душѣ, хотите прикрыть мантіей свободы продажное тѣло и думаете затопить мученія совѣсти въ пролитой крови и въ усладительномъ зрѣлищѣ общаго разрушенія. Сѣть лжи и притворства будетъ все больше и больше опутывать васъ, пока вы не преодолѣете эту малодушную боязнь правды.

Слезы безсильной ярости полились изъ глазъ леди Эліоттъ.

— Если это и правда, воскликнула она, то вы не смѣете говорить мнѣ такія вещи. Кто далъ вамъ власть читать въ моей душѣ и дѣлать мнѣ упреки. Безумецъ! ты считаешь лишнимъ стѣсняться со мною, потому что мы въ двухъ шагахъ отъ твоего убѣжища; но если я захочу, то я и теперь могу погубить тебя! Мнѣ стоитъ только крикнуть — и вся деревня- подымется на ноги, забьютъ въ набатъ, и ты пропалъ… слышишь ли!?…

Она выбѣжала изъ аллеи и среди ночной тишины неожиданно раздался ея громкій, протяжный зовъ. Не прошло и минуты, какъ со стороны деревни ясно послышался шумъ и говоръ.

Леди Эліоттъ, не помня себя отъ ужаса, бросилась назадъ.

— Господи, что я сдѣлала? воскликнула она, — я погубила его… теперь ничто не спасетъ его… за деревьями виднѣются ружья и пики… Куда намъ дѣваться!…

— Что же, вы достигли своей цѣли… сказалъ С.-Мало. — Идите къ нимъ на встрѣчу и объявите имъ, что здѣсь лежитъ раненый роялистъ… Вы получите за это хорошую плату…

— Ради Бога, замолчите. Я больше не могу выносить этого… Но вы не погибнете… Клянусь, я не оставлю васъ, пока вы не будете въ полной безопасности…

— Оставьте меня, холодно отвѣтилъ С.-Мало. — Посмотримъ, удастся ли вамъ также легко отдѣлаться отъ своей совѣсти, какъ, отъ меня…

Въ концѣ аллеи послышались шаги приближавшихся людей, бряканье ружей и пикъ.

— Умоляю васъ, встаньте и идите за мною, сказала леди Эліоттъ съ горькимъ плачемъ, бросаясь на колѣни передъ своей жертвой. — Еще время не ушло…. Не отказывайтесь… Пожалѣйте меня!

— Идемте, сказалъ шевалье, поднимаясь съ усиліемъ на ноги.

Они вышли изъ аллеи на долину, освѣщенную луной. Между тѣмъ шаги приближавшихся людей слышались все яснѣе, даже можно было различить ихъ голоса и отдѣльныя слова.

Укрыться отъ нихъ не было никакой возможности, потому что каждый предметъ на пустынной равнинѣ былъ отчетливо видѣнъ издали.

Преслѣдователи тотчасъ же замѣтили бѣглецовъ и ускорили шаги, чтобы нагнать ихъ, кричали имъ, чтобы они остановились, стрѣляли имъ вслѣдъ. Рѣзко раздавались выстрѣлы среди ночной тишины. Все было плоско и голо кругомъ; земля, освѣщенная луной, казалась совсѣмъ бѣлою и какъ бы покрытою саваномъ. Бѣглецы спѣшили впередъ и на столько опередили своихъ враговъ, что пули не достигали ихъ. Они добрались такимъ образомъ до заставы.

— Сюда, въ эти ворота, воскликнула леди Эліоттъ, таща за собою своего изнемогающаго спутника. — На другой сторонѣ караульные.

Они вошли во дворъ.

Теперь уже для нихъ не было никакого спасенія. Стража увидѣла ихъ — замелькали фонари, забрякали ружья, раздался набатъ и въ то же время съ поля послышался дикій крикъ торжествующихъ враговъ, готовыхъ наброситься на свою добычу.

— Благодарю васъ, сказалъ шевалье, слабымъ, едва слышнымъ голосомъ. — Для меня все кончено… Но и вы пропали…

— Нѣтъ!… воскликнула леди Эліоттъ, съ отчаяніемъ отыскивая выхода со двора и бросаясь къ стѣнѣ, въ которой увидѣла проломъ. — Здѣсь ниша… а тутъ въ землѣ какъ будто подвалъ…

Она ухватилась обѣими руками за желѣзное кольцо и тянула его къ себѣ изо всѣхъ силъ, пока ей не удалось поднять широкую деревянную доску, плотно прилегавшую къ каменнымъ плитамъ, которыми былъ вымощенъ дворъ.

Свѣтъ луны, падавшій сверху, освѣтилъ черную открывшуюся яму и полусгнившую деревянную лѣстницу, которая вела въ подземелье.

— Сюда, скорѣе, сказала она, хватая за руку C.-Мало, который едва держался на ногахъ отъ слабости, и толкая его къ лѣстницѣ. — Здѣсь никто не найдетъ васъ, а когда опасность пройдетъ, я приду къ вамъ.

Выждавъ минуту, когда шевалье скрылся изъ ея глазъ, она опять захлопнула доску, которая опустилась съ страшнымъ грохотомъ, глухо раздавшимся подъ землею.

Въ тотъ же моментъ въ воротахъ показалась толпа людей въ якобинскихъ шапкахъ, съ ружьями и пиками, и дворъ освѣтился множествомъ фонарей и факеловъ.

— Они вѣроятно тутъ! крикнуло разомъ нѣсколько голосовъ.

ГЛАВА IX.
Заживо погребенный.

Леди Эліоттъ увидѣла себя окруженною со всѣхъ сторонъ вооруженными людьми. Одинъ изъ нихъ поднесъ фонарь къ ея лицу.

— Наконецъ-то мы поймали тебя, голубушка! воскликнулъ онъ хриплымъ голосомъ, — мы ужъ давно гонимся за тобой, но ты неслась передъ нами точно лань вмѣстѣ съ своей тѣнью, такъ что намъ казалось, что васъ двое.

— Да ихъ было двое, крикнулъ одинъ изъ сторожей. — Когда она прошла заставу, часа два тому назадъ, съ ней былъ больной человѣкъ.

— Вы ошибаетесь, сказала леди Эліоттъ, обращаясь къ толпѣ. — Мнѣ не зачѣмъ было скрываться отъ васъ… Съ больнымъ сдѣлалось дурно… я его оставила на дорогѣ у одной хижины, а сама побѣжала за докторомъ въ предмѣстье. Пожалуйста не задерживайте меня, иначе будетъ поздно и онъ можетъ умеретъ.

— Ну, бѣда не велика, если онъ умретъ, а ты должна идти съ нами.

— Что ты стоишь тутъ?.. сказалъ другой, схвативъ ее за руку и сталкивая съ мѣста: доска гнилая и ты провалишься въ катакомбы.

Леди Эліоттъ вырвала свою руку и опять встала на прежнее мѣсто.

— Что ты упрямишься, сойди съ доски! закричало нѣсколько голосовъ.

Ее стащили съ мѣста.

— Катакомбы! повторила леди Эліоттъ, не помня себя отъ ужаса. Она живо представляла себѣ положеніе несчастнаго шевалье, — раненнаго, изнуреннаго, безъ пищи, питья, свѣта и воздуха, въ безконечномъ лабиринтѣ подземныхъ ходовъ, среди камней и скелетовъ. Оставить его тамъ значило обречь на вѣрную гибель. Не лучше ли для него умереть здѣсь, подъ открытымъ небомъ, отъ ударовъ враговъ, чѣмъ тамъ, въ страшной пропасти среди мертвецовъ… Но въ правѣ ли она выдать его?..

— Куда ты дѣвала своего спутника? спросилъ ее одинъ изъ сторожей, стоявшій у воротъ.

Она готова была произнести слово, которое освободило бы бѣглеца изъ его подземной темницы и предало бы въ руки его враговъ, но слово это замерло на ея губахъ. — «Нѣтъ, подумала она, тогда уже ничто не спасетъ его. Я не имѣю нрава лишить его послѣдней надежды. Если бы мнѣ удалось спровадить ихъ»…

— Пойдите и сыщите его, сказала она, обращаясь къ толпѣ; — я вамъ подробно опишу домъ, гдѣ я его оставила… Видите ли, тамъ, у дороги…

Она едва сознавала то, что говорила. Ее занимала теперь одна мысль: какъ бы удалить всѣхъ этихъ людей и спасти заживо погребеннаго, хотя въ другую минуту она сразу сообразила-бы, на сколько это невозможно.

Но окружавшіе ее люди не хотѣли и слушать ее.

— У насъ и безъ того довольно работы, закричали они. — Пусть онъ лежитъ, и намъ какое дѣло до него, а ты пойдешь съ нами въ городъ.

— Сжальтесь, проговорила она рыдая. — Отпустите меня къ больному. Я не уйду отсюда… Не лишайте меня свободы…

Она опять бросилась къ доскѣ и ухватилась изо всѣхъ силъ за желѣзное кольцо. Но грубыя руки оттащили ее и вывели изъ воротъ.

Она очутилась среди красныхъ шапокъ, пикъ и фонарей, которые представляли странный контрастъ съ бѣловатой равниной, освѣщенной луннымъ свѣтомъ.

Это былъ обходъ, который преслѣдовалъ нѣсколькихъ убѣжавшихъ швейцарцевъ и застигъ ихъ но близости Арсёль. Захвативъ плѣнныхъ, они уже готовы были двинуться въ путь, когда услыхали крикъ леди Эліоттъ. Но прійдя въ аллею, они никого не застали, и, замѣтивъ издали женскую фигуру, бѣжавшую но равнинѣ, бросились за нею.

Обезоруженные плѣнники стояли со связанными руками. Полная апатія виднѣлась на ихъ лицахъ; они знали, какая участь ожидаетъ ихъ, и равнодушно шли на встрѣчу смерти.

Шествіе двинулось въ путь; но въ тотъ же моментъ леди Эліоттъ бросилась къ желѣзной рѣшеткѣ заставы.

— Я не уйду отсюда, проговорила она съ отчаяніемъ.

Однако, не смотря на сопротивленіе, она должна была идти за ними.

— Убейте меня, сказала она, — мнѣ легче будетъ…

— Какая храбрая! — замѣтилъ одинъ изъ стоявшихъ возлѣ нея людей. — Не боишься смерти, а вся дрожишь какъ въ лихорадкѣ.

Леди Эліоттъ ничего не отвѣтила. Видя, что сопротивленіе безполезно и изнемогая отъ усталости, она добровольно пошла съ толпой.

Рядомъ съ нею шелъ человѣкъ въ якобинской шапкѣ, но безъ всякаго оружія. Мѣрный шумъ шаговъ, которые глухо раздавались по пустынной улицѣ, надоѣлъ ему, и онъ вдругъ запѣлъ:

Tôt, tôt, tôt

Battons chaud,

Je n’eus jamais d’aussi bon temps

Qu’avec les sans-culottes!

Но пѣніе это не понравилось человѣку, который невидимому считался начальникомъ отряда.

— Избавь насъ отъ своего нескладнаго пѣнія, — сказалъ онъ повелительнымъ тономъ. — Кто не въ состояніи носить пику, тому нечего распѣвать пѣсни.

— Я молчу, citoyen Симонъ, — отвѣтилъ пѣвецъ, замолчавъ сразу. Hinc illiae lacrymae. Тутъ дѣло не въ пикѣ, а въ томъ, что ты постоянно пикируешься со мною….. Но мудрецъ долженъ владѣть собою. Ты не задѣвалъ-бы меня, еслибы здѣсь былъ Николай Трюшонъ.

— Убирайся къ чорту съ своимъ Трюшономъ — отвѣтилъ Симонъ. Придетъ время, когда тебя не спасутъ ни твоя латынь, ни твой пріятель.

— Permitte divis cetera! — пробормоталъ про себя безстрашный поклонникъ классиковъ.

Леди Эліоттъ, услыхавъ знакомое имя, пріободрилась. Она посмотрѣла на шествовавшаго возлѣ нея якобинца, наружность котораго была на столько комична, что не могла внушить ни малѣйшаго страха.

— Какъ тебя зовутъ, citoyen? — спросила она его.

— Муцій Сцевола, — отвѣтилъ онъ, выпрямившись.

— Ты знаешь Николая Трюшона?

— Это мой alter-ego, мое второе я. Non ego paucis offendor maeulis, — нѣтъ меня не легко обидѣть, но я жалѣю, что онъ не съ нами.

— Онъ также оказалъ мнѣ нѣкогда большую услугу, — сказала она вполголоса, какъ-бы про себя. Затѣмъ, обращаясь къ Сцеволѣ, спросила: — Не можешь-ли ты сказать мнѣ, куда насъ ведутъ?

— Nec seit quod sit iter… Право не знаю!… Должно быть въ ратушу или въ тюрьму… Куда же больше?

— И меня задержатъ тамъ, — прошептала леди Эліоттъ съ отчаяніемъ… Онъ погибнетъ отъ голода, жажды, недостатка воздуха и умирая будетъ проклинать меня… Боже мой, что я надѣлала!…

— Умоляю тебя, помоги мнѣ, — продолжала она, обращаясь къ Сцеволѣ со слезами на глазахъ.

Добрякъ совсѣмъ растерялся. — Что могу сдѣлать для тебя, моя милѣйшая женщина? — спросилъ онъ.

— Не отходи отъ меня. У тебя есть сердце… а другіе…

— Говори тише: если они тебя заслышатъ, ты пропала, и я не въ состояніи буду помочь тебѣ.

Присутствіе Сцеволы, не смотря на его странную наружность, успокоительно подѣйствовало на леди Эліоттъ.

— Скажи мнѣ пожалуйста, — спросила она, кто этотъ человѣкъ съ чернымъ лицомъ и великолѣпной бородой, который идетъ впереди?

— Это сапожникъ Симонъ, — отвѣтилъ шопотомъ Муцій Сцевола, какъ-бы изъ боязни, что его услышатъ. Теперь это ни по чемъ — вчера онъ шилъ сапоги, сегодня онъ народный вождь, а что будетъ завтра — никто не знаетъ… Быть можетъ наступитъ день, моя милѣйшая, когда этотъ самый сапожникъ захватитъ у насъ верховную власть въ свои руки…

Прошло около часу, пока шествіе совершило путь отъ заставы до набережной Сены. Въ узкихъ кварталахъ St.-Marceau царила мертвая тишина и мракъ и одна только луна освѣщала высокія крыши. Но когда они вышли изъ лабиринта улицъ окружающихъ университетъ, на открытый берегъ Сены, то передъ ними предстало огромное зарево со стороны Тюльери, окрасившее рѣку своимъ багровымъ свѣтомъ.

— Что это? — воскликнули всѣ въ одинъ голосъ.

— Горитъ дворецъ.

— Morbleu! они подожгли Тюльери.

— Смотрите, какъ высоко подымается пламя.

— Ну, это плохая шутка. Развѣ не могли они подождать насъ. Вѣдь поджечь Тюльери легче, чѣмъ брать его штурмомъ.

Разговаривая такимъ образомъ, толпа достигла Pont-Neuf. Здѣсь они невольно остановились передъ бронзовой статуей Генриха IV, освѣщенной отблескомъ пожара. Эта статуя, хорошо знакомая каждому парижанину, была обезглавлена; одно только безжизненное туловище удерживало взвившуюся на дыбы лошадь. Это зрѣлище поразило даже людей, пережившихъ ужасы 10 августа. Но это продолжалось всего одну секунду. Кто-то изъ толпы нашелъ голову статуи, лежавшую въ пыли и поднялъ ее на пику. Раздался громкій крикъ торжества и толпа бросилась на изувѣченный памятникъ, ударяя въ него пиками, прикладами ружей и камнями, пока статуя не рухнула съ грохотомъ на мраморный пьедесталъ.

Стащивъ ее на землю и покончивъ такимъ образомъ дѣло разрушенія, толпа продолжала свой путь. Но подходя къ Тюльери, они убѣдились, что дворецъ не тронутъ и что зарево происходитъ отъ гигантскихъ костровъ, разведенныхъ на тюльерійскихъ дворахъ для сожиганія мертвыхъ тѣлъ, подобранныхъ во дворцѣ, въ садахъ, на улицахъ, всюду — гдѣ только было побоище. Телѣги, тяжело нагруженныя мертвыми и изувѣченными тѣлами, гремѣли по мостовой выѣзжая одна за другой съ дворовъ des Princes, du Pavillion Marsan, черезъ ворота Pont-Royal’я, съ праваго берега Сена и улицы Nicaise, со стороны ci-devant Пале-Рояля, переименованнаго теперь въ Palais d’Orlйans. Стоявшіе кругомъ люди то покрывались копотью отъ подымавшагося дыма, то казались совсѣмъ красными отъ взвивавшагося пламени; одни вытаскивали окровавленный грузъ изъ телѣгъ и бросали его въ пылающіе костры; другіе мѣшали огонь желѣзными крючьями. Воздухъ оглашался мѣрнымъ пѣніемъ марсельезы; огромные столбы пламени съ трескомъ подымались къ лунному небу, подернутому облаками, и разсыпались. искрами на всѣ стороны. Густой, смрадный дымъ валилъ черными клубами изъ пылающихъ костровъ, окрашивался огнемъ и бросалъ фантастическія тѣни на ярко освѣщендыя стѣны, балконы и фасады старыхъ, мрачныхъ домовъ, окружавшихъ тогдашнюю площадь Карусель. Между тѣмъ телѣги подвозили все новые и новые трупы и возвращались, нагруженныя пепломъ и полусгорѣвшими костями, чтобы выбросить ихъ въ Сену, которая должна была принять такимъ образомъ остатки четырехъ тысячъ людей, убитыхъ въ этотъ день.

По другую сторону Тюльери отблескъ зарева освѣщалъ стѣны большаго продолговатаго зданія, называемаго «Манежемъ» и бывшаго недавно главной конюшней его высочества графа д’Артуа, при которой Мара нѣкогда исполнялъ должность ветеринара. Но съ самаго начала революціи и бѣгства графа д’Артуа Національное Собраніе превратило бывшую конюшню въ залу своихъ засѣданій. Здѣсь искалъ себѣ убѣжища король 10-го августа, спасаясь изъ Тюльери; отсюда же онъ написалъ приказъ, которымъ обезоружилъ своихъ приверженцевъ и предалъ ихъ въ руки враговъ: «Le Roi ordonne aux Suisses de deposer à l’instant leurs armes et de se retirer dans leurs casernes»…

Шествіе подъ предводительствомъ сапожника Симона остановилось у воротъ Манежа, гдѣ стояла цѣлая толпа, ожидавшая окончанія происходившаго въэ то время засѣданія. Дворъ Feuillants былъ также переполненъ народомъ, такъ что не было никакой возможности перейти на другую сторону зданія, гдѣ находился караулъ и гдѣ Симонъ предполагалъ сдать свою добычу.

Благодаря этому, усталымъ плѣнникамъ позволили сѣсть на скамьи, стоявшія подъ деревьями терассы Feuillants.

Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ теперь возвышается великолѣпная колоннада и находятся улицы съ громкими названіями въ честь побѣдъ, какъ-то: de Castiglione, Rivoli, d’Alger и des Pyramides, были тогда узкіе переходы и извилистые дворы, окружавшіе залу Манежа, а за ними виднѣлся старый монастырь Feuillants, выходившій фасадомъ на площадь, которая до настоящей ночи носила названіе «Place Louis le Grand». Но въ эту ночь конная статуя великаго монарха была свергнута и площадь получила названіе «Place des piques». Впослѣдствіи ее переименовали въ «Place Vendфme», а на мѣстѣ прежней статуи поставлена бронзовая колонна, отлитая изъ завоеванныхъ пушекъ съ фигурой Наполеона I. Въ этотъ вечеръ, положившій начало республики, онъ стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда на своемъ посту въ качествѣ артиллерійскаго офицера и съ негодованіемъ глядѣлъ на происходившіе вокругъ него ужасы, не подозрѣвая, что совершенныя въ этотъ день убійства и насилія, эти самые костры, пылавшіе на его глазахъ, послужатъ для него первою ступенью къ достиженію власти.

За часъ передъ тѣмъ былъ прочитанъ декретъ, предлагавшій Французскому народу составить національный конвентъ, такъ какъ Франція уже не имѣла больше короля.

Собравшаяся на улицѣ толпа ожидала теперь съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ рѣшенія дальнѣйшей участи Людовика XVI.

Между тѣмъ двери манежной залы оставались закрытыми и черезъ освѣщенныя окна видны были только тѣни ходившихъ взадъ и впередъ людей.

На часовой башнѣ Тюльери, а затѣмъ въ церквахъ Feuillants и de l’Assomption пробило два часа.

Въ толпѣ пробѣжалъ глухой шопотъ.

— Засѣданіе кончилось, послышалось со всѣхъ сторонъ.

Изъ Манежа, вышелъ одинъ изъ членовъ собранія и громко объявилъ народу:

— Людовикъ Капетъ и его семейство будутъ заключены въ монастырь Feuillants.

Симонъ и его товарищи изъ боязни пропустить такое любопытное зрѣлище тотчасъ же подняли на ноги сидѣвшихъ подъ деревьями плѣнниковъ:

— Ну, пошевеливайтесь! кричали они. Вы видѣли на мосту, какъ мы расправлялись съ статуями, а теперь мы вамъ еще нр то покажемъ…

Несчастныя жертвы молча повиновались, между тѣмъ какъ ихъ тюремщики, расталкивая народъ, громко провозгласили:

— Пропустите плѣнниковъ народа.

Толпа немедленно очистила имъ дорогу, и Симонъ съ своими товарищами и плѣнниками очутился въ первомъ ряду.

Почти въ тотъ же моментъ въ воротахъ Манежа показалось шествіе и двинулось по двору.

Впереди всѣхъ шла величественная фигура женщины съ гордо поднятой головой и печальнымъ разбитымъ сердцемъ.

Эта женщина была дочь Маріи Терезіи — Марія Антуанетта. Окруженная солдатами національной гвардіи, которые воткнули зажженные огарки въ дуло своихъ ружей, она медленно шла черезъ темный дворъ, мимо живой шпалеры, которую толпа образовала съ обѣихъ сторонъ. Марія Антуанетта вела за руку маленькаго дофина; за нею слѣдовала madame Royale; позади всѣхъ шелъ король.

— Полюбуйтесь-ка на свою королеву! воскликнулъ сапожникъ Симонъ, обращаясь съ торжествующимъ видомъ къ плѣнникамъ.

Швейцарцы почтительно поклонились, когда Марія Антуанетта проходила мимо ихъ. Она грустно улыбнулась, увидя своихъ вѣрныхъ приверженцевъ, и отвѣтила на ихъ привѣтствіе легкимъ поклономъ.

Въ этотъ моментъ съ правой стороны показались башни и павильоны Тюльери, освѣщенные отблескомъ потухающихъ костровъ.

Королева отвернулась отъ этого зрѣлища; слезы душили ее…

Шествіе достигло мрачнаго входа въ монастырь Feuillants и исчезло за его. воротами. Толпа, уже не сдерживаемая присутствіемъ королевы, вдругъ зашумѣла. Одни громко запѣли «madame Veto;» другіе кричали: "что медлить! давайте ее сюда, мы расправимся съ нею!..

Симонъ, недовольный вмѣшательствомъ Трюшона, крикнулъ своей командѣ сердитымъ голосомъ: «Marchons! теперь дорога очищена!»

Леди Эліоттъ, увидя депутатовъ, выходившихъ изъ боковой двери Манежа, рѣшилась на отчаянное средство для своего спасенія.

— Другъ мой, спросила она, обращаясь къ Сцеволѣ, не знаешь ли ты Жильбера Лагэ?

— Разумѣется! Это тотъ citoyen représentant, который вчера ночью сказалъ намъ такую прекрасную рѣчь «au Soleil d’or»… Да вотъ онъ идетъ…

— Зови его скорѣе сюда, иначе я пропала…

Муцій бросился къ Жильберу и привелъ его къ леди Эліоттъ въ тотъ моментъ, когда она должна была перешагнуть порогъ гауптвахты по приказу Симона.

— Несчастная женщина, воскликнулъ Жильберъ въ ужасѣ, какъ могла ты попасть въ руки этихъ людей!

Леди Эліоттъ съ мольбою протянула къ нему свои руки, но тотчасъ же опустила ихъ въ смущеніи. Она не могла выносить его взгляда!

— Отпустите ее, сказалъ Жильберъ, обращаясь къ Симону. Я ручаюсь за нее своимъ трехцвѣтнымъ шарфомъ и кокардой.

Сапожникъ Симонъ нехотя и съ ворчаніемъ разстался съ своей жертвой.

Леди Эліоттъ вернулась домой въ полу-сознательномъ состояніи. Она не могла дать себѣ отчета: видѣла ли она сонъ или въ дѣйствительности случилось все то, что она пережила въ эту страшную ночь.

ГЛАВА X.
Отъ утренней до вечерней зари.

Леди Эліоттъ не могла заснуть цѣлую ночь; самыя дикія видѣнія преслѣдовали ее; она съ ужасомъ думала о человѣкѣ, котораго едва не предала врагамъ, а затѣмъ погребла заживо въ страшномъ подземельѣ. Тишина, царившая въ домѣ, покой постели, мѣрный бой стѣнныхъ часовъ — были для нея невыносимы.

Наконецъ она не выдержала и, вставъ съ постели, бросилась передъ распятіемъ изъ чернаго дерева, которое было съ нею еще въ Монфлёри и съ которымъ она не разставалась съ тѣхъ поръ. Розовый лучъ восходящаго солнца озарялъ печально опущенную голову съ терновымъ вѣнцомъ, часть стѣны и потолокъ; но утренній свѣтъ не радовалъ несчастную, измученную женщину. Долго молилась она и плакала, закрывъ лицо руками; но ни слезы, ни молитва не могли заглушить ея мучительныхъ думъ и угрызеній совѣсти.

Она поднялась на ноги.

«Нѣтъ, я не могу болѣе оставаться здѣсь!» проговорила она съ отчаяніемъ. — «Я должна отыскать его»…

Она вышла изъ дому и, пройдя рядъ пустынныхъ улицъ, опять очутилась за заставой, въ тѣхъ самыхъ мѣстахъ, гдѣ проходила наканунѣ съ C.-Мало. Опять увидѣла она широкую церковную башню Арсбль, выступавшую среди густыхъ каштановыхъ деревьевъ. Крупныя капли росы на цвѣтахъ, травѣ и листьяхъ ярко блестѣли при утреннемъ солнцѣ. Вдали разстилалась темная масса Парижа и его предмѣстьевъ, подернутая туманомъ, изъ которой выступали возвышенности Montmartre и Père Lacliaise, верхушки башенъ, куполы церквей, и мѣстами проглядывала рѣка. Старинные парки Bois de Boulogne и Vincennes, прилегавшіе съ обѣихъ сторонъ къ стѣнамъ Парижа, были погружены въ голубоватый паръ.

Леди Эліоттъ, изнемогая отъ усталости, опустилась на небольшой холмъ и прижала свое пылающее лицо къ влажной землѣ. Она невольно упивалась свѣжимъ утреннимъ воздухомъ, запахомъ травы и цвѣтовъ. Вблизи слышалось мѣрное журчанье ручья, кругомъ пѣли птицы. Всюду пробуждалась жизнь. Солнце заглянуло въ каждый потаенный уголокъ, каждую щель въ скалѣ, въ глубину овраговъ, разсыпая всюду искры и щедро вплетая золотистыя нити въ фантастическую ткань лѣсовъ. Земля разоблачила передъ нимъ всѣ свои сокровища красокъ и цвѣтовъ, все свое безконечное разнообразіе мховъ и камней.

Леди Элліотъ опустила руку въ ручей и, зачерпнувъ горсть прозрачной воды, освѣжила ею свои горѣвшія, запекшіяся губы. Благодѣтельная прохлада вѣяла на нее съ кустовъ, подъ которыми она лежала. Чувство нѣги охватило ее — и она задремала. Но сознаніе тяжелой дѣйствительности тотчасъ же вернулось къ ней.

Наступалъ полдень. Виднѣвшійся издали Парижъ со своими башнями и церквами, безконечной вереницей домовъ и зеленью примыкавшихъ къ нему парковъ, горѣлъ какъ въ огнѣ подъ отвѣсными лучами августовскаго солнца. Кругомъ разстилалась безотрадная пустынная равнина.

Леди Элліотъ поднялась съ мѣста. Мысли путались въ ея головѣ. Юна горько упрекала себя за минуту забвенія.

«Развѣ отдыхъ существуетъ для меня?» подумала она съ отчаяніемъ. — «Какое я имѣю право наслаждаться чѣмъ бы то ни было? Мнѣ ли прятаться отъ жары и зноя»?…

Она вышла на равнину. Пустынная, плоская поверхность земли при солнцѣ казалась еще печальнѣе, чѣмъ при лунномъ освѣщеніи. Вездѣ былъ свѣтъ и жаръ и полное отсутствіе тѣни или мѣста для "отдыха. Леди Эліоттъ сѣла на выступъ скалы, ярко освѣщенный полуденнымъ солнцемъ. Но она почти не чувствовала зноя-и только думала о томъ, что долженъ теперь испытывать C.-Мало подъ землею, среди мрака и могильной сырости. Она должна была ожидать наступленія сумерекъ, чтобы спасти его. Медленно тянулось время. Кругомъ все было мертво, только слышалось бряканье цѣпей и шумъ подъемныхъ машинъ изъ ближайшей каменоломни, да стукъ молотковъ въ маленькихъ, черныхъ хижинахъ, разбросанныхъ по долинѣ, въ которыхъ также работали каменьщики.

Между тѣмъ солнце склонялось къ западу. Тѣни сгущались надъ землей; вечерняя заря освѣщала только верхушки деревьевъ и церквей и отдѣльныя возвышенности. Въ городѣ не слышно было обычнаго вечерняго звона колоколовъ, — они всѣ были сняты съ тѣмъ, чтобы перелить ихъ въ пушки, а въ каждомъ приходѣ оставлено по одному колоколу для боя часовъ и набата.

Понемногу стихла работа въ каменоломнѣ и въ маленькихъ, черныхъ хижинахъ. Леди Эліоттъ видѣла, какъ изъ нихъ выходили работники и поспѣшно направлялись въ сосѣднія деревни, гдѣ жили ихъ семьи.

Но вотъ потухъ и послѣдній отблескъ зари и медленно вышла полная луна, освѣщая синеву неба своимъ серебристымъ блескомъ.

Леди Эліоттъ поднялась съ своего мѣста и, войдя въ одну изъ хижинъ, только что оставленныхъ работниками, взяла стоявшую на столѣ кружку, наполнила ее водою изъ ближайшаго ручья и опять вернулась въ хижину. Послѣ долгихъ поисковъ ей удалось наконецъ отыскать фонарь, употребляемый въ каменоломняхъ; она зажгла его и, прикрывъ платьемъ, съ кружкой въ другой рукѣ, направилась къ заставѣ. Enfer. Здѣсь она вошла во дворъ никѣмъ незамѣченная и, благодаря яркому лунному свѣту, нашла подъемную дверь въ катакомбы. Поставивъ кружку и фонарь на землю, она уже готова была поднять доску, — но остановилась, такъ какъ на нее опять напало сомнѣніе.

— Не оставить ли его въ подземельѣ, подумала она. — Если онъ умретъ, то некому будетъ разоблачить мою тайну. Все будетъ кончено… Зачѣмъ я стану спасать его? Съ того дня, когда мы въ первый разъ встрѣтились въ Стюдлей-Голлѣ, онъ всегда приносилъ мнѣ несчастія; но тутъ она опомнилась. — «Что ты дѣлаешь, Грэсъ, громко воскликнула она: въ подобную же минуту ты погубила Натали. Вспомни, сколько разъ ты жалѣла объ этомъ»…

Она крѣпко ухватилась за кольцо и подняла доску.

Мертвящее дыханіе земли встрѣтило ее. Она еще разъ оглянулась.

Луна стояла высоко на небѣ, освѣщая крыши парижскихъ домовъ, отъ которыхъ протягивались по землѣ длинныя, черныя тѣни. Невольная дрожь пробѣжала по ея тѣлу. Она взяла кружку съ водой и фонарь и стала спускаться съ лѣстницы.

Тяжелая доска упала надъ ея головой, и она очутилась въ парижскихъ катакомбахъ.

ГЛАВА XI.
Въ парижскихъ катакомбахъ.

Жильберъ былъ сильно взволнованъ неожиданной встрѣчей съ леди Эліоттъ на дворѣ Манежа и на другой же день утромъ отправился къ ней въ улицу Miromésnel, чтобы узнать, при какихъ обстоятельствахъ она попалась въ руки Симона и предостеречь ее на будущее время отъ подобныхъ непріятностей. Но онъ не засталъ ея.

Никто изъ ея домашнихъ не зналъ, гдѣ она.

Леди Эліоттъ вернулась вчера очень поздно и вѣроятно вышла сегодня до восхода солнца, потому что прислуга, поднявшись чуть ли не съ разсвѣтомъ, напрасно искала ее по всему дому.

Жильберъ терялся въ догадкахъ. Онъ невольно спрашивалъ себя: не имѣло ли какой связи ея загадочное поведеніе со вчерашними событіями? Что значило ея внезапное исчезновеніе наканунѣ вечеромъ и сегодня утромъ?

Маленькій Шарль былъ также въ полномъ невѣдѣніи и даже едва отвѣчалъ на его разспросы. Бѣдный ребенокъ, напуганный мыслью, что леди Эліоттъ покинула его и что онъ теперь одинъ на свѣтѣ, въ первый разъ плакалъ горькими слезами о своей невѣдомой матери.

Жильберъ не въ состояніи былъ утѣшить его. Помимо безпокойства, другія мысли терзали его. Онъ такъ любилъ ер, а она, не дождавшись его прихода, не удостоивъ ни малѣйшимъ объясненіемъ, скрылась изъ дому такимъ загадочнымъ образомъ. Чувство недовѣрія впервые проснулось въ немъ. Была ли это своего рода ревность, — онъ самъ не могъ дать себѣ въ этомъ отчета.

Прошлое леди Эліоттъ до сихъ поръ было для него святыней, которой онъ не смѣлъ касаться даже мысленно послѣ первыхъ неудачныхъ попытокъ вызвать ее на откровенность. Зачѣмъ-же теперь это прошлое такъ неотступно преслѣдуетъ его? Но развѣ не сама леди Эліоттъ виновата въ этомъ? Она первая выступила изъ заколдованнаго круга, который охранялъ ее. Если онъ не имѣлъ нрава спрашивать о томъ, что было до него, то ея настоящая жизнь прямо касалась его, потому что онъ любилъ ее и вѣрилъ, что и она платитъ ему взаимностью. А ея прошлое? Видно его нельзя отбросить какъ негодную ветошь… Человѣкъ только самъ можетъ отрѣшиться отъ него путемъ долгихъ усилій и полной переработки своей личности. А Грэсъ?.. Развѣ она отрѣшалась отъ своего прошлаго?.. Можетъ быть она опять вернулась къ старому?

Теперь какъ будто повязка спала съ его глазъ.

Если въ любви утрачивается вѣра, то сомнѣніямъ нѣтъ конца. Любовь держится довѣріемъ. Кто не можетъ довѣрять всецѣло и отъ всего сердца любимому существу, тотъ перестаетъ любитъ. Обманутое чувство у однихъ превращается въ ненависть, у другихъ, болѣе возвышенныхъ натуръ — въ презрѣніе, а это худшій исходъ любви.

«Почему она никогда не говорила съ мной о своихъ прежнихъ отношеніяхъ?» спрашивалъ себя Жильберъ. «Нѣтъ ли въ нихъ чего, либо такого, что она желала бы скрыть отъ меня? Не заключаетъ ли ея прошлое инаго рода воспоминаній, помимо безгрѣшнаго съ твердостью вынесеннаго несчастія… Тогда вполнѣ понятенъ ея отказъ говорить объ этомъ. Что значитъ эта новая тайна? Скрытность передъ любимымъ человѣкомъ есть начало грѣха или желаніе скрыть прежніе проступки»…

Сѣмя сомнѣнія такъ глубоко запало въ его душу, что теперь уже ничто не могло успокоить его. Что ожидало его въ будущемъ? Любовь несогласная съ разсудкомъ… Но можетъ ли быть что нибудь мучительнѣе этого чувства?.. Не лучше ли умертвить его какъ больной нервъ…

Жильберъ, выйдя изъ улицы Miromésnil, отправился къ сапожнику Симону, чтобы узнать о ближайшихъ причинахъ, вызвавшихъ арестъ леди Эліоттъ.

Симонъ разсказалъ ему, что возвращаясь съ своими людьми изъ Арсель, онъ замѣтилъ, что какая-то фигура, напуганная ихъ приближеніемъ, бросилась бѣжать по равнинѣ. Но такъ какъ они вели плѣнныхъ, изъ которыхъ многіе были ранены, то имъ удалось настигнуть ее только на дворѣ заставы Enfer. Здѣсь онъ убѣдился, что это была дама, но имени ея онъ не зналъ. Товарищи его были увѣрены, что ихъ было двое, хотя въ этомъ случаѣ трудно сказать что либо положительное, потому что мало ли что можетъ показаться при лунномъ свѣтѣ. — «Впрочемъ, — добавилъ Симонъ: дама сама объявила, что она была не одна, но что ея спутникъ внезапно заболѣлъ и остался гдѣ-то на дорогѣ у крестьянской хижины».

— Развѣ вы не отыскали его? спросилъ Жильберъ взволнованнымъ голосомъ. — Она вамъ не сказала, гдѣ остался ея спутникъ?

— Да, citoyen représentant, она указывала намъ на одну изъ хижинъ у дороги, но мы дорожили временемъ, такъ какъ уже былъ поздній часъ ночи… Возвращаться назадъ было неудобно…

Жильберъ снова отправился въ улицу Miromésnil, но леди Эліоттъ еще не вернулась. Онъ тотчасъ же послалъ людей для развѣдки мѣстности между Медономъ и Арсёль до самой заставы Enfer. Всѣ они должны были сойтись къ десяти часамъ вечера. Жильберъ надѣялся, что къ этому времени которой-нибудь изъ посланныхъ партій удастся напасть на слѣдъ леди Эліоттъ или ея спутника. Послѣдній едва ли не болѣе занималъ его. чѣмъ даже мысль отыскать любимую женщину.

Мѣсяцъ высоко стоялъ на небѣ, когда Жильберъ достигъ заставы Enfer. Сторожа у воротъ ничего не знали о случившемся въ этотъ день. Они помнили только, что вчера ночью у нихъ арестовали одну даму, которая пристально смотрѣла на входъ въ катакомбы и не хотѣла сойти съ подъемной двери, такъ что ее силою пришлось стащить съ мѣста. При этомъ сторожа добавили, что эта самая дама за часъ или два до ареста прошла заставу съ какимъ-то мужчиной.

— Вы видѣли этого человѣка? спросилъ Жильберъ, особенно заинтересованный послѣднимъ извѣстіемъ.

— Да, отвѣтили сторожа. — Онъ былъ въ мундирѣ національной гвардіи и казался опасно раненымъ. Онъ былъ такъ слабъ, что при ходьбѣ опирался на ея руку.

— Молодой онъ или старикъ? спросилъ Жильберъ съ видимымъ волненіемъ.

— Твоихъ лѣтъ, citoyen représentant, отвѣтилъ одинъ изъ сторожей.

— Нѣтъ, сказалъ другой, — онъ будетъ постарше. Тебѣ, citoyen représentant должно быть двадцать шесть лѣтъ или около этого, а ему навѣрное тридцать, если не больше.

— Что онъ, красивъ? какой видъ у него?

— Какъ тебѣ сказать… Онъ шелъ понуривъ голову; лицо у него было такое блѣдное, — впрочемъ хорошо сложенъ и красивый малый, только пуля или желѣзо порядкомъ искалѣчили его.

— Теперь все ясно, воскликнулъ Жильберъ, выходя черезъ мрачныя ворота заставы на лунный свѣтъ. — Она любитъ другаго, а я былъ игрушкой для нея. У меня былъ идеалъ — образъ свободы, олицетворенный ею. Свобода и Грэсъ одновременно вступили въ мою жизнь, которая до этого была чужда любви, цѣли, надежды. Я не искалъ ихъ; онѣ сами явились ко мнѣ: свобода вывела меня изъ мрака темницы, любовь научила чувствовать свободу. Все рушилось. Грэсъ была для меня свобода, будущность, вѣчность. Можетъ ли свобода улыбаться мнѣ безъ Грэсъ… Долой маску, лживая женщина! Неужели я родился для того, чтобы узнать собственнымъ опытомъ, что судьба распоряжается нами, а не мы ею. Къ чему продолжать борьбу, когда не предвидишь исхода… Лучше было бы умереть въ тюрьмѣ, среди моихъ мечтаній; я наслаждался тогда, созерцая идеальные образы, которые плавали по небу, подобно утреннимъ облакамъ. Они хороши только въ отдаленіи… Прикасаясь къ землѣ, они теряютъ свое обаяніе. Вы не узнаете созданныхъ вами образовъ — они отталкиваютъ васъ и повергаютъ еще глубже и безнадежнѣе въ бездну отчаянія… Лучше не знать счастія, чѣмъ потерять его… На что мнѣ жизнь безъ Грэсъ…

Онъ громко зарыдалъ, закрывъ лицо руками, но услышавъ вблизи шаги, тотчасъ же овладѣлъ собою.

Это была одна изъ партій, посланныхъ имъ на поиски Грэсъ.

Сердце Жильбера усиленно билось; онъ вышелъ къ нимъ на встрѣчу.

Въ партіи было человѣкъ двѣнадцать. Они прошли все пространство отъ Медона до Арселя, но не могли собрать никакихъ свѣдѣній о раненомъ, который сопровождалъ даму, такъ какъ онъ невидимому исчезъ безслѣдно. Они привели съ собой крестьянина изъ Медона, который, проходя мимо, видѣлъ сегодня утромъ незнакомую женщину сидѣвшую на холмѣ. Но его описанію можно было думать, что это была леди Эліоттъ. Возвращаясь назадъ черезъ какихъ-нибудь полчаса, крестьянинъ уже не засталъ ее на прежнемъ мѣстѣ и не зналъ, куда она отправилась.

Между тѣмъ подошла другая партія, изслѣдовавшая мѣстность но сосѣдству съ Seaux и Robinson. Она захватила съ собою нѣсколькихъ каменьщиковъ, которые, возвращаясь вечеромъ домой, видѣли среди долины какую-то женскую фигуру, но не обратили на нее никакого вниманія.

— Давно ли это было? спросилъ Жильберъ.

— Часа два тому назадъ, не больше, — отвѣтили оци.

— Значитъ она должна быть гдѣ-нибудь въ этой мѣстности! воскликнулъ Жильберъ. — Мы должны отыскать ее.

Они обошли въ разбродъ всю долину, заглянули въ мастерскія каменьщиковъ и обшарили всѣ углы, но все было напрасно.

Наконецъ одинъ изъ рабочихъ, войдя въ хижину у дороги, замѣтилъ, что фонари, которые они обыкновенно ставили въ рядъ, лежали разбросанные по полу.

— Тутъ былъ кто-то! сказалъ рабочій и, сосчитавъ фонари, объявилъ, что одинъ изъ нихъ украденъ.

Тотчасъ же донесли Жильберу о сдѣланномъ открытіи.

— Огниво также пропало, она вѣрно воспользовалась имъ, сказали каменьщики.

— На что ей могъ понадобиться фонарь? съ недоумѣніемъ спросилъ Жильберъ.

Никто не отвѣчалъ ему; только каменьщики многозначительно переглянулись между собою.

Сдѣланное открытіе въ связи, съ разсказомъ сторожей заставы навело Жильбера на такое дикое предположеніе, что онъ самъ испугался его.

— Нѣтъ, это невозможно, подумалъ Жильберъ, но тутъ-же добавилъ рѣшительнымъ голосомъ: — возьмите каждый по фонарю и зажгите ихъ.

— Куда это онъ насъ ведетъ? — спрашивали съ недоумѣніемъ другъ друга сопровождавшіе его люди; однако безпрекословно исполнили его приказаніе.

Минуту спустя Жильберъ былъ окруженъ множествомъ зажженныхъ фонарей, которые казались красными точками при серебристомъ свѣтѣ лунной ночи.

— Идите за мной, сказалъ Жильберъ, и красная мерцающая линія потянулась къ заставѣ.

Здѣсь Жильберъ еще разъ переспросилъ сторожей и велѣлъ имъ указать мѣсто, гдѣ была захвачена эта дама.

Сторожъ, бывшій при арестѣ леди Эліоттъ, повелъ ихъ на западный дворъ.

— Ее нашли на этомъ мѣстѣ, сказалъ онъ, указывая на почернѣвшія доски, освѣщенныя мрачнымъ свѣтомъ фонарей. — Здѣсь она бросилась на землю и кричала, что не уйдетъ отсюда. Наконецъ схватилась за это желѣзное кольцо… Но что это такое… какая-то бѣлая тряпка!…

Сторожъ наклонился и поднялъ съ земли батистовый носовой платокъ.

Всѣ съ любопытствомъ обступили его. Жильберъ взялъ платокъ дрожащей рукой и при свѣтѣ фонаря увидѣлъ богато вышитую мѣтку: «Грэсъ Дальримпе Эліоттъ».

Онъ едва не потерялъ сознаніе, но тотчасъ же опомнился и громко воскликнулъ: — Нечего мѣшкать! подымите доску. Она внизу!

Эти слова привели въ ужасъ сопровождавшихъ его людей.

— Какъ, ты хочешь вести насъ въ катакомбы, citoyen représentant! заговорили всѣ разомъ подъ вліяніемъ страха.

Жильберъ не хотѣлъ слушать никакихъ возраженій и вторично приказалъ поднять доску.

Одинъ изъ каменьщиковъ открылъ дверь, но тотчасъ же отскочилъ назадъ при видѣ черной пропасти, которая разверзлась у его ногъ, такъ какъ видны были только верхнія ступени полусгнившей лѣстницы, освѣщенныя двойнымъ свѣтомъ лупы и фонарей.

— Чего вы боитесь! воскликнулъ Жильберъ. — Идите за мной!

Онъ началъ спускаться съ лѣстницы. Сопровождавшіе его люди послѣдовали за нимъ — постепенно исчезали одинъ за другимъ фонари, скрываясь въ подземельѣ, и теперь на опустѣвшемъ дворѣ виднѣлись только края чернаго подземелья и верхнія ступени лѣстницы, освѣщенныя луной.

Парижскія катакомбы образовались изъ прежнихъ заброшенныхъ каменоломенъ, въ которыхъ Новый Вавилонъ схоронилъ многообразные и бренные остатки долгой жизни, пережитой имъ въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ.

Катакомбы занимаютъ собою громадное пространство земли, на поверхности которой расположена южная часть Парижа, вся построенная изъ камня: предмѣстье St-Germain, университетъ, улицы Veaugirard, St-Jacques, La Harpe, L’Odйon, le Panthéon, Val-de-Grâce, l’Observatoire и пр. Всѣ, эти улицы и зданія висятъ надъ страшною пропастью, которая достаточно велика и глубока, чтобы поглотить ихъ, и отдѣлены отъ нея тонкой земляной корой не болѣе ста футовъ толщины.

Прошло нѣсколько сотъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ перестали добывать камень изъ парижскихъ катакомбъ; онѣ были заброшены и забыты. Но во второй половинѣ прошлаго столѣтія катакомбы неожиданно заявили о своемъ существованіи. Размытыя водой шахты, оставленныя на произволъ судьбы и отягощенныя вѣсомъ ежедневно возростающей массы каменныхъ зданій, стали разрушаться. Слабыя подпорки сдались; въ сводахъ показались трещины и въ нѣсколькихъ мѣстахъ поверхности образовались провалы.

Послѣ этого грознаго предостереженія, Парижъ уже не забывалъ, что стоитъ надъ открытой могилой, и привыкъ смотрѣть на катакомбы, какъ на фундаментъ, отъ котораго зависитъ безопасность города.

Тотчасъ же приступили къ работѣ, укрѣпили галлереи, наполнили пустыя мѣста, и мало-по-малу подъ землей выросъ второй не менѣе обширный Парижъ. Въ 1784 году рѣшено было перевезти въ катакомбы кости съ кладбища des Innocents, а затѣмъ и изъ другихъ упраздненныхъ въ это время городскихъ кладбищъ. У главнаго входа поставленъ былъ тогда въ видѣ украшенія такъ-называемый «Croix Gastine», старый могильный крестъ, съ которымъ было связано много темныхъ преданій, отчего и вся окрестность получила дурную славу въ народѣ. Говорили, что здѣсь показываются привидѣнія и что нечистый часто удостоиваетъ это мѣсто своимъ посѣщеніемъ. «Croix Gastine» былъ снесенъ при дальнѣйшемъ ходѣ революціи, уничтожившей многіе памятники благочестивой старины. Но въ ту августовскую ночь, о которой идетъ рѣчь, крестъ еще не былъ разрушенъ и осѣнялъ собою площадь, подъ которой собраны были останки многихъ милліоновъ людей, накопившіеся въ теченіе цѣлыхъ столѣтій.

Такимъ образомъ катакомбы превращены въ городъ мертвыхъ, населенный тѣнями людей, жившихъ и умершихъ въ Парижѣ съ самаго основанія города. Общая судьба соединила ихъ: тутъ были кости и черепа мужчинъ, женщинъ и дѣтей, богатыхъ и нищихъ, добрыхъ и злыхъ, духовныхъ и свѣтскихъ людей, безъ различія званія или состоянія. Хотя и здѣсь виднѣлись мѣстами могильные кресты, памятники и урны, но кто могъ сказать, гдѣ прахъ людей, въ намять которыхъ они были воздвигнуты.

— Однако тутъ настоящая республика, подумалъ Жильберъ, сойдя съ лѣстницы и вступая въ катакомбы. — Здѣсь все общее, полная равноправность, братство, свобода… Черепъ на черепѣ, кость на кости — все смѣшалось здѣсь… Да здравствуетъ смерть! она одна осуществляетъ идеалы недосягаемые въ жизни.

Но, сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ, Жильберъ невольно остановился. Кругомъ царилъ непроницаемый мракъ; куда ни падалъ свѣтъ его фонаря, онъ видѣлъ всюду разсыпанные но землѣ черепа и кости. Нервная дрожь пробѣжала но его тѣлу. — Да здравствуетъ смерть! — громко воскликнулъ онъ, чтобы пріободрить себя и товарищей. Какъ-бы въ отвѣтъ на это восклицаніе въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него послышался шорохъ. Онъ повернулъ фонарь и увидѣлъ передъ собой большой черепъ, который еще на столько сохранился, что въ челюстяхъ уцѣлѣли всѣ зубы,.- бѣлые и блестящіе какъ слоновая кость. Жильберу показалось, что этотъ черепъ дружелюбно осклабился и ему пришла фантазія поднять его; но въ ту-же минуту изъ него выскочила огромная крыса, испуганная свѣтомъ, и бросилась на щеку Жильбера. Онъ упалъ навзничь какъ-бы пораженный выстрѣломъ и выронилъ изъ рукъ фонарь, который разлетѣлся въ дребезги.

— Опять крысы! воскликнулъ онъ, не помня себя отъ ужаса и теряя сознаніе. Но это продолжалось всего одну секунду; онъ поднялся на ноги и, замѣтивъ, что обрѣзалъ себѣ руку осколками стеколъ, поспѣшно обвязалъ ее платкомъ, найденнымъ у входа въ катакомбы.

Платокъ леди Эліоттъ напитался его кровью…

Эта мысль возвратила ему прежнюю энергію.

— Все это вздоръ! сказалъ онъ спокойнымъ голосомъ. — Дайте мнѣ другой фонарь. Мы и такъ потеряли много времени…

Онъ бодро пошелъ впередъ, хотя все еще чувствовалъ сильное волненіе. Происшествіе съ крысой живо напомнило ему страшныя ночи, проведенныя имъ въ заключеніи въ обществѣ крысъ. Къ этому примѣшивалось мучительное безпокойство о леди Эліоттъ. Здѣсь въ присутствіи смерти всѣ чувства смолкли въ немъ, кромѣ состраданія. Онъ готовъ былъ простить ее, и только видѣлъ въ леди Эліоттъ несчастную женщину, которая можетъ погибнуть въ этомъ царствѣ мертвыхъ и которую нужно спасти во что бы то ни стало.

Они пошли дальше, сплотившись какъ можно тѣснѣе, изъ боязни затеряться, и поднявъ кверху фонари. Дорога освѣтилась на всѣ стороны. Всюду виднѣлись кучи костей, скрещенныхъ ключицъ, черепа безъ глазъ, которые смотрѣли на нихъ своими темными глазными впадинами; свѣтъ фонарей, падая на ихъ обезображенныя остовы, придавалъ имъ мнимую жизнь, и ихъ полуразрушенныя челюсти складывались въ какую-то уродливую, страшную улыбку. Теперь все чаще и чаще попадались имъ кресты, пирамиды, памятники съ надгробными надписями, разукрашенные костями. Затѣмъ слѣдовали обвалившіяся лѣстницы, арки, галлереи, цѣлый міръ развалинъ, сооруженія на подобіе капеллъ, фантастически сложенныя изъ костей и обвалившихся камней.

Жильберъ и его спутники шли на-угадъ, среди лабиринта костей и камней, такъ какъ катакомбы состояли изъ множества переходовъ, которые перекрещивались какъ улицы стоявшаго надъ ними города. Тутъ были переулки, главные, боковыя и даже глухія улицы безъ выхода, кончающіяся стѣной. Кругомъ царила глубокая тишина, нарушаемая шумомъ ихъ шаговъ; фонари тускло горѣли, освѣщая подземелье своимъ красноватымъ свѣтомъ.

Но путники піли безъ, устали, не замѣчая времени, потому что въ катакомбахъ нѣтъ ни восхода, ни захода солнца. Иногда имъ казалось, что они слышатъ какъ бы отдаленный громъ, потрясавшій своды. Они останавливались, и когда все стихало, шли дальше. Но вотъ снова послышался громъ надъ ихъ головами и повторялся все чаще и чаще. Это былъ стукъ экипажей; они находились теперь подъ одной изъ самыхъ оживленныхъ улицъ Парижа.

— Тамъ ужъ видно давно.день, замѣтилъ одинъ изъ каменьщиковъ, а у насъ все ночь, да кажется ей и конца не будетъ.

Жильберъ ничего не отвѣтилъ. Онъ почувствовалъ среди окружающей ихъ духоты и сырости какъ бы легкій притокъ свѣжаго воздуха. Вдали "показался голубоватый свѣтъ и въ то же время они услышали глухой стонъ въ одной изъ боковыхъ га-ллерей.

Сердце Жильбера сильно забилось. Онъ боялся встрѣтить ту, которую искалъ, и въ то же время трепеталъ отъ мысли, что это не она, а кто нибудь другой.

— Не будьте бабами, крикнулъ онъ своимъ испуганнымъ товарищамъ, — держите повыше фонари и не отставайте отъ меня.

Подземелье сразу освѣтилось и на нихъ опять смотрѣли со всѣхъ сторонъ мертвыя головы.

Одинъ изъ каменьщиковъ едва не упалъ, споткнувшись на что-то твердое, лежавшее на землѣ.

— Чортъ возьми! пробормоталъ онъ съ досадой. — Здѣсь не мудрено сломать себѣ шею. Вездѣ валяются черепа…

Онъ наклонился и, освѣтивъ землю, увидѣлъ фонарь.

Толпа остановилась.

— Да это мой фонарь! воскликнулъ другой каменьщикъ, разглядывая его; онъ уже столько лѣтъ служитъ мнѣ, да вотъ и наша кружка…

Жильберъ подошелъ. Глаза его невольно остановились на старомъ могильномъ крестѣ, на которомъ виднѣлась крупная надпись:

«Vidi impiuin superexaltatum»… прочелъ онъ, но тутъ едва не вскрикнулъ, замѣтивъ около креста человѣческую фигуру. Свѣтъ его фонаря освѣтилъ прислоненное къ пьедесталу креста женское лицо, которое было блѣдно какъ смерть и смотрѣло на него широко раскрытыми безжизненными глазами.

— Грэсъ, ты ли это? воскликнулъ Жильберъ внѣ себя отъ ужаса.

Голосъ его не разбудилъ ее. — Неужели она умерла?

Онъ хотѣлъ взять ее за руку, но тотчасъ же отскочилъ назадъ, увидя рядомъ съ нею мужскую фигуру.

— Шевалье C.-Мало! воскликнулъ Жильберъ. Но въ этомъ возгласѣ не было ни тѣни гнѣва или упрека. Онъ былъ слишкомъ удивленъ, чтобы ощущать что либо, тѣмъ болѣе что душа его была полна состраданіемъ къ любимому существу.

— Грэсъ, моя дорогая, что съ тобой? Опомнись… упрашивалъ онъ ее нѣжнымъ, умоляющимъ голосомъ.

Она не двигалась. Глаза ея неподвижно глядѣли въ пустое пространство.

— Грэсъ! сжалься надо мною… Скажи хотя одно слово… Можетъ быть я напрасно обвинилъ тебя… Ты была другомъ Натали… а тутъ C.-Мало… Это невозможно! Объясни мнѣ, что это значитъ!..

C.-Мало медленно поднялся съ мѣста. Его желтое, изнуренное лицо ожило и онъ протянулъ къ Жильберу свою костлявую, холодѣющую руку.

— Клянусь этой рукой умирающаго человѣка! Ты напрасно подозрѣваешь ее… Мы всегда были врагами; я и теперь ненавижу ее отъ всей души… Она продала твою сестру Орлеанскому…

Жильберъ судорожно зарыдалъ.

— Я умираю, продолжалъ C.-Мало чуть слышнымъ голосомъ. — Но я завѣщаю тебѣ мою ненависть… Ты отомстишь Орлеанскому…

С.-Мало упалъ на землю въ предсмертной _агоніи.

Грэсъ Эліоттъ сама разсказала своему врагу исторію уничтоженнаго письма, которая была извѣстна ей одной.

Жильберъ сорвалъ съ груди медальонъ, посланный ему умирающей сестрой, который онъ постоянно носилъ на груди.

— Прочь! проговорилъ онъ глухимъ, отрывистымъ голосомъ. — Она больше не существуетъ для меня — ничто уже не привязываетъ меня къ землѣ… Клянусь этими мертвымй костями, что съ этой минуты я не буду имѣть ничего общаго ни съ жизнью, ни съ людьми… На свѣтѣ одна ложь… Теперь болѣе чѣмъ когда нибудь я преклоняюсь передъ революціей… любовь обманула меня — посмотримъ, что будетъ съ ненавистью…

Онъ бросилъ на землю золотой медальонъ, который упалъ у ногъ леди Эліоттъ.

Она наклонилась и подняла его. Это былъ единственный признакъ жизни поданный ею, а затѣмъ она опять впала въ прежнее апатичное состояніе и позволила увести себя безъ малѣйшаго сопротивленія.

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, они снова увидѣли голубоватый свѣтъ вдали, который становился все больше и больше.

Это былъ дневной свѣтъ, проникавшій сквозь рѣшетчатую дверь, служившую выходомъ изъ катакомбъ.

Уже былъ полдень, когда Жильберъ и его спутники вышли на свѣтъ Божій.

---

Леди Эліоттъ заболѣла медленною, но крайне опасною болѣзнью. Нѣсколько недѣль она пролежала въ безпамятствѣ близкомъ къ смерти. У ея постели неотлучно сидѣли два преданныхъ ей существа: маленькій Шарль и Бекки, которая не задумавшись оставила свой домъ и мосье Друэ, чтобы ухаживать за своей прежней госпожой. По временамъ на больную находилъ бредъ и она шептала какія-то странныя, непонятныя слова, приводившія въ ужасъ вѣрную Бекки. Такъ, однажды она бросилась съ постели и, протягивая руки, громко проговорила:

«Арзасъ, мое спасеніе!

Онъ избавляетъ меня

Отъ грозящихъ мукъ»…

Въ другой разъ, пробудившись отъ сна, она такъ долго и пристально смотрѣла на Шарля, что тотъ наконецъ испугался и заплакалъ.

— Зачѣмъ явился сюда принцъ? воскликнула больная взолновайнымъ голосомъ, не сводя глазъ съ мальчика. — Развѣ принцъ недоволенъ тѣмъ, что онъ сдѣлалъ меня несчастной при жизни и хочетъ еще насладиться моей мучительной смертью. Я умерла… слышите… скажите принцу, что я умерла!..

Бекки увела маленькаго Шарля и больше не пускала его къ больной. Вѣрная служанка теперь окончательно убѣдилась, что ея дорогая леди сошла съ ума и горько оплакивала ее. Чтобы успокоить ее, она принялась пѣть свою старую колыбельную пѣсню, не подозрѣвая, что это пѣніе было пыткой для леди Эліоттъ. Чѣмъ дальше пѣла Бекки, тѣмъ безпокойнѣе становилась больная, метаясь по постели, прижимала руки къ груди, какъ будто отъ сильной боли, и лицо ея принимало невыразимо печальное и страдальческое выраженіе. Она опять начала бредить и, не смотря на всѣ усилія, не могла заставить Бекки прекратить свое пѣніе. Между тѣмъ въ ушахъ ея раздавался все тотъ же заунывный, однообразный напѣвъ:

«Я не хочу цѣловать тебя, грозный Аргиль,

Не стану я цѣловать тебя нѣжно»…

ГЛАВА XII.
Герцогъ Орлеанскій провозглашаетъ тостъ.

Людовикъ-Іосифъ-Филиппъ, носившій еще тогда титулъ герцога Орлеанскаго, ходилъ быстрыми шагами по залѣ своего дворца Palais d’Orléans — прежняго Пале-Рояля, обращенной окнами на дворъ. Тусклый свѣтъ пасмурнаго сентябрьскаго дня, освѣщая залы дворца и дворъ, придавалъ имъ мрачный, унылый видъ.

Наступалъ вечеръ 3-го сентября 1792 года.

Паническій страхъ господствовалъ въ Парижѣ, — тотъ безотчетный страхъ, который иногда овладѣваетъ внезапно всѣми, каждый невольно предается ему, дрожитъ за cbojo жизнь въ ожиданіи общей гибели и не видитъ исхода грозящей всѣмъ опасности.

Союзныя войска въ это время были на двухъ или трех-дневномъ разстояніи отъ Парижа. Пограничныя крѣпости были въ рукахъ непріятеля; Донгви сдался на капитуляцію; Верденъ, главный оплотъ государства, стѣсненный со всѣхъ сторонъ, находился въ блокадѣ, и не предвидѣлось возможности послать ему подкрѣпленіе. Такъ называемая Французская «Сѣверная армія», покинутая Лафайетомъ, была въ полномъ разстройствѣ. Прославленный герой революціи въ Новомъ и Старомъ свѣтѣ бѣжалъ изъ своего отечества послѣ неудачной попытки спасти заключеннаго короля. Войско было въ самомъ печальномъ состояніи, между тѣмъ какъ хорошо вооруженныя и организованныя арміи союзниковъ подъ предводительствомъ искусныхъ и опытныхъ генераловъ подступали все ближе и ближе. Французскимъ главнокомандующимъ назначенъ былъ человѣкъ ничѣмъ не заявившій своихъ военныхъ способностей, о которомъ было только извѣстно, что онъ большой интриганъ, тонкій и хитрый дипломатъ школы Людовика XV и Дюбарри, ловко устраивавшій свои дѣла въ кабинетѣ Людовика XVI. Пользуясь различными партіями для своихъ цѣлей, онъ дѣлалъ видъ, что отдаетъ себя въ ихъ распоряженіе, и теперь извлекалъ выгоды изъ революціи, какъ прежде изъ абсолютизма. Революція была для него смѣлой и умной азартной игрой, гдѣ онъ впередъ разсчитывалъ всѣ шансы и, предугадывая, на чьей сторонѣ будетъ успѣхъ, всегда готовъ былъ перейдти на сторону побѣдителей.

Этотъ, человѣкъ былъ Дюмурье. Надѣялись, что новый главнокомандующій поспѣетъ во-время на выручку Вердена и отрѣжетъ союзникамъ дорогу въ Парижъ. Но изъ войска не было никакихъ извѣстій: боялись сдачи Вердена и вступленія пруссаковъ въ столицу.

Въ то-же время распространилась паника другаго рода. «Франція въ Парижѣ», сказалъ Дантонъ; Парижъ спасетъ Францію и приведетъ въ трепетъ нашихъ враговъ.

1-го сентября но распоряженію Дантона пробили генералъ-маршъ, зазвонили въ набатъ, и сдѣланъ былъ сигнальный выстрѣлъ изъ пушки.

— Этотъ выстрѣлъ, — сказалъ Дантонъ, служитъ сигналомъ къ походу противъ нашихъ противниковъ. Что нужно, чтобы побѣдить и напугать ихъ? Смѣлость, — только смѣлость и опять-таки смѣлость!..

Въ ночь съ 1-го на 2-е сентября получена была депеша отъ Дюмурье:

«Верденъ взятъ, жду пруссаковъ. Лагерь въ Grandprй и Isletten — Ѳермопилы Франціи, но я надѣюсь быть счастливѣе Леонида».

2- то сентября, рано утромъ на башняхъ парижской ратуши и Notre-Dame появились черныя знамена. Наступили дни террора.

Парижъ превратился въ лобное мѣсто ужасающихъ казней и убійствъ. Картечный огонь и топоръ свирѣпствовали безостановочна надъ беззащитными толпами въ теченіе долгихъ часовъ дня и ночи. Во всѣхъ тюрьмахъ безпощадно разстрѣливали и убивали монаховъ, епископовъ, священниковъ, дворянъ, роялистовъ, швейцарцевъ, всѣхъ находившихся въ заключеніи и пережившихъ ужасы 10 августа. Рѣзня продолжалась и на другой день. Дворы тюремъ были загромождены трупами, сосѣднія улицы обагрены кровью. Въ церквахъ, монастыряхъ, алтаряхъ и ризницахъ происходили тѣ-же сцены жестокихъ убійствъ. Вода въ главныхъ каналахъ была окрашена кровью, воздухъ наполнился смрадомъ разлагавшихся труповъ.

Наступилъ вечеръ Герцогъ Орлеанскій ходилъ быстрыми шагами взадъ и впередъ по залѣ. Страхъ и безпокойство наполняли его душу. Хотя онъ былъ въ полной безопасности въ своемъ дворцѣ, не видѣлъ ужасовъ, совершавшихся въ церквахъ и тюрьмахъ, но воображеніе постоянно рисовало ему знакомую голову, которую ему подносила на блюдѣ чья-то рука и въ душѣ его пробуждалось чувство, похожее на то, которое долженъ былъ испытывать Иродъ при видѣ головы Іоанна Крестителя. Ему чудились странные звуки въ воздухѣ, похожіе на стонъ и крики невинно убиваемыхъ жертвъ, слышались проклятія убійцъ и среди всего этого раздавались грозные голоса невидимыхъ судей.

Со стѣнъ глядѣли на герцога портреты его предковъ — мрачная и молчаливая толпа мужчинъ и женщинъ съ темнымъ колоритомъ протекшихъ столѣтій, который казался еще темнѣе при наступающихъ сумеркахъ. Глаза всѣхъ ихъ были обращены на него, наслѣдника ихъ крови, имени и дѣяній. Тутъ были дѣти Генриха IV, Людовика XIII, сестра послѣдняго Генріетта, королева англійская, видѣвшая смерть своего супруга на эшафотѣ и еще другая Генріетта — Орлеанская, миловидная сирена, которая своими кознями не мало способствовала тому, что другой король, ея братъ, долженъ былъ сойти съ престола своихъ предковъ и искать спасенія въ бѣгствѣ. Тутъ была и Анна Австрійская, гордая противница Гишелье, и сыновья ея — Людовикъ XIV, король Франціи, и братъ его Филиппъ. Нила тутъ и широкоплечая, сильная Елизавета Шарлотта, дочь курфирста Пфальцскаго и ея геніально-распутный сынъ регентъ.-Былъ тутъ и отецъ герцога и дѣдъ, который нашелъ себѣ убѣжище въ монастырѣ отъ грѣховныхъ радостей, пороковъ и соблазновъ міра…

Герцогъ, глядя на всѣ эти лица, на эту смѣсь эгоизма, властолюбія, энергіи и слабости, горя, раскаянія, нрроковъ и интригъ — невольно спрашивалъ себя: могъ ли онъ идти другой дорогой, чѣмъ та, по которой онъ шелъ? Не завѣщанъ ли былъ его нредками тотъ путь, но которому неудержимо влекла его судьба? Развѣ не вели они сотни лѣтъ той-же борьбы противъ Бурбоновъ? Теперь борьба подходила къ концу. Кто знаетъ, не наступилъ ли день, когда Бурбоны должны смириться передъ Орлеанскими, когда…

Орлеанскій остановился. Онъ чувствовалъ гдѣ-то въ потаенномъ уголкѣ своего сердца остатокъ совѣсти, который нужно было подавить и для своего успокоенія сталъ припоминать всѣ огорченія и оскорбленія, вынесенныя имъ отъ королевскаго дома. Онъ вспомнилъ Іо іюля, канунъ штурма Бастиліи, когда онъ явился къ королю за приказаніями и, тотъ рѣзко сказалъ ему передъ цѣлымъ дворомъ: «Я не желаю говорить съ вами, идите туда, откуда вы пришли». Живо представилось герцогу и послѣднее невыносимое оскорбленіе, полученное имъ въ Тюльери, куда его заманили какъ въ западню беззащитнаго и не смотря на его добрыя намѣренія, обманули самымъ постыднымъ образомъ. Вся кровь бросилась ему въ голову при этомъ воспоминаніи.

— Теперь все кончено! воскликнулъ онъ. — Бурбоны свергнуты, и дорога очищена… Теперь ничто не мѣшаетъ Орлеанскому занять престолъ французскихъ королей…

Онъ подошелъ къ окну и задумчиво глядѣлъ на дворъ и садъ своего дворца. Онъ видѣлъ передъ собою построенныя имъ великолѣпныя галлереи, аркады, базаръ, блестѣвшій всевозможными драгоцѣнностями и предметами роскоши; тутъ былъ и театръ, и рестораны, и красивый дворъ, обращенный имъ въ увеселительное мѣсто для публики… Но вотъ наступилъ день, гдѣ онъ съ трепетомъ ожидалъ момента, который долженъ былъ увѣнчать его усилія. Онъ съ сожалѣніемъ думалъ о томъ времени, когда безпечно наслаждался блескомъ и всѣми удовольствіями жизни, не задаваясь никакими честолюбивыми замыслами. Затѣмъ онъ бросился очертя голову въ революцію — что руководило имъ тогда? Быть можетъ легкомысленное желаніе перемѣны и сильныхъ ощущеній… Но ходъ событій увлекъ его дальше, чѣмъ онъ ожидалъ. Теперь возвратъ къ прошлому былъ невозможенъ.

Послѣднія событія застали его врасплохъ, и это была главная причина того безпокойства, которое онъ испытывалъ въ эту минуту.

Передъ глазами его былъ Café de Foy и скамейка, съ которой Камиллъ Дюмуленъ призывалъ народъ къ возстанію и дерево, подъ которымъ онъ роздалъ первыя трехцвѣтныя кокарды. Дерево это поблекло и было покрыто желтыми листьями; вѣтви, его печально опустились. Кафе, галлереи, аркады, лужайки, скамьи — все было пусто. Только изрѣдка мелькали человѣческія фигуры, похожія на тѣни при мертвенномъ колоритѣ пасмурнаго осенняго вечера. Дворъ и садъ представляли печальный видъ увеселительнаго мѣста при наступленіи утренней зари: шумъ и суета смолкли, исчезли блестящіе праздничные наряды, золото, жемчугъ, брилліанты… Между тѣмъ все оставалось на прежнемъ мѣстѣ; за окнами противоположной лавки точно также стояли восковыя, гипсовыя и мраморныя изображенія какъ и въ тотъ день, когда отсюда были торжественно вынесены бюсты Мирабо. Неккера, Лафайета и самого Орлеанскаго и народъ съ громкими криками понесъ ихъ по улицамъ Парижа. Гдѣ теперь Мирабо? Онъ умеръ — быть можетъ отравленный той партіей, которой онъ измѣнилъ. Гдѣ Неккеръ? въ изгнаніи… А Лафайетъ? Онъ бѣжалъ въ непріятельскую землю, попалъ въ плѣнъ и томится теперь въ казематахъ Магдебурга.

Изъ нихъ уцѣлѣлъ одинъ только герцогъ Орлеанскій и смотрѣлъ теперь изъ оконъ своего дворца на дворъ, гдѣ происходили всѣ эти событія, которыя живо представлялись его памяти въ эту минуту. Но дворъ, всегда оживленный и наполненный толпой, былъ тихъ и безлюденъ и производилъ на герцога тяжелое, подавляющее впечатлѣніе своимъ унылымъ видомъ.

— Ничего не придумаешь, пробормоталъ онъ съ отчаяніемъ. Не мы, а судьба распоряжается нами. Нотокъ влечетъ меня съ неудержимою силою; онъ или подыметъ меня на высоту, или унесетъ въ бездну вмѣстѣ съ собой…

Герцогъ отошелъ отъ окна. Взглядъ его случайно упалъ на фарфоровый бюстъ его великаго предка Генриха IV, стоявшій на мраморномъ каминѣ, на головѣ котораго была большая трещина. Въ тѣ времена, когда еще Робеспьеръ бывалъ во дворѣ Орлеанскаго, онъ разъ случайно задѣлъ бюстъ неловкимъ движеніемъ и уронилъ его на полъ. Замѣтивъ трещину, Робеспьеръ началъ извиняться, но Орлеанскій остановилъ его шутливымъ замѣчаніемъ: Робеспьеру не привыкать къ такимъ вещамъ, а этотъ не заслуживаетъ лучшей участи. Робеспьеръ улыбнулся своей обычной саркастической улыбкой и отвѣтилъ спокойнымъ голосомъ: — Только тѣ изъ нихъ заслуживаютъ эту участь, которые покоряются ей. Они всегда могутъ избѣгнуть ея, если у нихъ хватитъ на это ума.

Герцогъ невольно вспомнилъ эти слова, стоя передъ каминомъ.

— Ты самъ сказалъ, если у нихъ хватитъ ума. Посмотримъ удастся ли тебѣ перехитрить меня. Одно изъ двухъ: мечъ или твое краснорѣчіе — тронъ или трибуна — Орлеанскій или Робеспьеръ. Увидимъ, что выйдетъ изъ всего этого…

Въ эту минуту въ сосѣднемъ корридорѣ послышались тяжелые шаги и бряцанье сабли. Орлеанскій вздрогнулъ и обернулся. Въ комнату вошелъ человѣкъ, растерянный видъ котораго и перепачканныя кровью руки ясно показывали, что онъ принималъ непосредственное участіе въ тѣхъ ужасахъ, которые совершались въ этотъ день въ различныхъ частяхъ Парижа.

Это былъ Николай Трюшонъ. За нимъ волочилась но полу длинная сабля, которую онъ пристегнулъ къ своему кушаку; на его якобинской шапкѣ красовалась огромная трехцвѣтная кокарда.

— Ну, Николай, какія вѣсти? спросилъ герцогъ запирая дверь и съ видимымъ нетерпѣніемъ ожидая отвѣта.

— Не особенно веселыя… отвѣтилъ Трюшонъ, понуривъ голову и съ видимымъ смущеніемъ.

— Я надѣюсь, что ты исполнилъ въ точности мои приказанія?

— Да, на сколько было возможно… я сдѣлалъ, что могъ, но…

— Скажи мнѣ только одно, прервалъ его герцогъ: удалось ли тебѣ спасти ее… жива ли она?…

— Нѣтъ, citoyen-герцогъ, она умерла!

— Умерла… убита?… воскликнулъ герцогъ въ ужасѣ, бросаясь на кресло и закрывъ лицо руками.

Глубокая тишина царила въ комнатѣ; молчаливо глядѣли со стѣнъ темныя лица и пасмурный осенній свѣтъ изъ оконъ.

— Убита!… повторилъ еще разъ герцогъ глухимъ голосомъ. Ты -это знаешь навѣрное?…

— Да, она умерла. Не стану же я обманывать васъ!

— Значитъ нѣтъ никакой надежды, никакого спасенія…

— Никакого, отвѣтилъ равнодушно Трюшонъ.

— Негодяй! воскликнулъ герцогъ, не помня себя отъ ярости. Какимъ ты голосомъ говоришь?…

Герцогъ вскочилъ съ кресла и схватилъ Трюшона за шиворотъ; но тотъ стоялъ также неподвижно кцкъ столбъ врытый въ землю.

— Когда вы успокоитесь, citoyen герцогъ, сказалъ Трюшонъ, тогда я сообщу вамъ все какъ было. Посудите сами, кто въ этомъ виноватъ — я или ея собственные грѣхи, что она теперь мертвый изувѣченный трупъ. Клянусь своей душой, что не было никакой возможности спасти ее. Неужели вы думаете, что я пришелъ бы сюда, еслибы чувствовалъ за собою какую нибудь вину.

— Я и не думаю сердиться на тебя, сказалъ герцогъ, опять садясь въ кресло. Газсказывай, я хочу знать все до малѣйшихъ подробностей.

— Вы знаете, citoyen-герцогъ, началъ Трюшонъ, что я сдѣлалъ все отъ меня зависящее, чтобы ее не водили вчера на судъ. Но вчера никто не могъ бы ничего сдѣлать, потому что народъ жаждалъ крови, sacre tonnerre! Онъ не разбиралъ была ли это кровь барона, епископа или принцессы-. Вотъ я и поставилъ своего друга Муція Сцеволу у входа темницы, гдѣ она лежала, чтобы кто нибудь не вывелъ ее оттуда. Я выигралъ этимъ цѣлыя сутки, а наши тѣмъ временемъ порядочно истомились. Шутка ли проработать топоромъ цѣлые двадцать четыре часа безъ устали днемъ и ночью. Вы только представьте себѣ это, citoyen-герцогъ…

— Это ужасно! воскликнулъ герцогъ взволнованнымъ голосомъ.

— Дворъ тюрьмы la Force, продолжалъ Трюгаонъ, былъ наполненъ мертвыми тѣлами епископовъ, священниковъ, монаховъ, дворянъ, — кого тамъ только не было, ихъ живо прибирали, но все еще оставались цѣлые груды труповъ. Дворъ нѣсколько разъ устилали соломой, но кровь просачивалась насквозь, и если приходилось идти черезъ дворъ, то ноги вязли какъ въ болотѣ. Народъ съ женами и дѣтьми толпой стоялъ подъ стѣнами тюрьмы и глазѣлъ на это зрѣлище цѣлый день и половину ночи и разршелся всего на какіе нибудь полчаса, чтобы отдохнуть, а наши такъ и не ложились и только на-скоро позавтракали на дворѣ у труповъ. Наконецъ пробило четыре часа ночи и стало разсвѣтать. Я прошелъ въ комнату, гдѣ засѣдали судьи. Они передъ этимъ такъ здорово выпили, что всѣ спали крѣпкимъ сномъ, кто на полу, кто на стульяхъ. На столѣ еще горѣли свѣчи и стояли бутылки и стаканы; тутъ же валялись списки заключенныхъ и показанія свидѣтелей, залитыя виномъ. Въ первую минуту мнѣ показалось, что они запачканы кровью, но это оказалось красное вино… Я разбудилъ Герберта и шепнулъ ему на ухо, что теперь настоящая пора справить наше дѣло. Сначала Гербертъ и слышать ничего не хотѣлъ, говорилъ, что не нужно давать пощады врагамъ націи…

— Мошенникъ! воскликнулъ герцогъ, вѣдь онъ взялъ съ меня деньги!…

— Я вѣдь зналъ это, отвѣтилъ Трюшонъ. и напомнилъ ему о нихъ…

— Что же, ты обѣщалъ ему прибавку въ случаѣ удачи?

— Какже, я видѣлъ, что иначе съ нимъ не справишься. Ну, такъ и быть, сказалъ онъ, попробуемъ. Я тотчасъ же спустился съ лѣстницы и подошелъ къ ея темницѣ, у которой поставилъ своего пріятеля. Онъ также спалъ, но во всякомъ случаѣ исполнилъ мое порученіе. Дверь была на замкѣ, какъ и въ прошлый вечеръ. Наступила пасмурная утренняя заря. Я отперъ двери и тотчасъ же закрылъ ихъ за собою. Какъ только заскрипѣли петли, она поднялась на ноги. Темница ея освѣщалась маленькой лампой, которая уже догорала и отъ нея шелъ чадъ. — Ну теперь колецъ! — сказала она, падая на солому и заложивъ руки за голову…

— Какой у нея былъ видъ? спросилъ герцогъ, который съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за каждымъ словомъ Трюшона.

— Она была очень блѣдна. Глаза у ней впали, на лбу были глубокія морщины, должно быть отъ безсонницы.

— Оставьте меня! дайте мнѣ умереть здѣсь, сказала она слабымъ голосомъ, такъ какъ въ это время къ дверямъ подошли люди съ пиками, чтобы вести ее въ судъ. Я наклонился и шепнулъ ей на ухо: Идите за мной, не бойтесь! Я пришелъ сюда, чтобы спасти васъ по порученію герцога… — Какого герцога! быстро воскликнула она — я видѣлъ, какъ она вдругъ вся покраснѣла.

— Что же, ты сказалъ ей? Назвалъ ты ей другое имя?

— Да, я такъ и сдѣлалъ, отвѣтилъ Трюшонъ послѣ нѣкотораго колебанія.

— Я ожидалъ этого, пробормоталъ герцогъ, опустивъ голову.

— Но когда она услышала имя старика герцога, она сдѣлала надъ собою усиліе и сѣла на постель. «Если онъ этого желаетъ, то я согласна». Мы ее подняли, и она пошла за людьми, которые ожидали ее у дверей съ пиками. Но она была такъ слаба, что мы съ Муціемъ должны были поддерживать ее. Я воспользовался этимъ и шепнулъ ей на ухо: «Если васъ будутъ допрашивать, то давайте только тѣ отвѣты, которые я вамъ подскажу». — «Если только буду въ состояніи», сказала она. Мы поднялись на лѣстницу и вошли въ комнату, гдѣ засѣдали судьи. Они пріободрились и чинно сидѣли на своихъ мѣстахъ. Гербертъ былъ президентомъ. Я подмигнулъ ему; онъ тотчасъ же понялъ, въ чемъ дѣло — и слѣдствіе началось. Къ несчастью всѣ двери были открыты настежь, и такъ какъ уже совсѣмъ разсвѣло, то видны были сваленные тамъ трупы и между ними несчастныя фигуры осужденныхъ, которыхъ убивали топорами, саблями и прикладами ружей. Не знаю, этотъ ли видъ или запахъ крови подѣйствовали на нее, толькосъ ней сдѣлался обморокъ, и она упала ко мнѣ на руки. Я велѣлъ, запереть двери и старался на сколько могъ привести ее въ чувство. — «Вспомните о старикѣ», шепнулъ я ей на ухо. Наконецъ она пришла въ себя и отвѣтила мнѣ: — «Да, вы правы; я сдѣлаю все что могу». Затѣмъ судьи спросили объ ея имени, званіи и знала ли она что нибудь о заговорѣ 10-го августа. Она сказала: — «Я Марія Луиза Ламбалль, принцесса Савойская, оберъ-гофмейстерина ея королевскаго величества и ничего не знала о заговорѣ 10-го августа». — «Ну хорошо, сказалъ одинъ изъ судей, этого довольно, поклянитесь теперь намъ, что вы поклоняетесь равенству и свободѣ и ненавидите короля, королеву и королевскую власть». — «Клянитесь! шепталъ я ей, — только поднимите руку, только это и требуется»… Но рука ея не шевельнулась и, къ моему ужасу, она отвѣтила: — «Я готова поклясться въ первомъ, но второй клятвы не могу произнести, потому что мое сердце противъ этого!» — «Сумасшедшая, гордая аристократка!» крикнулъ я ей со злости. Одинъ изъ Судей уже отдалъ приказъ отвести ее въ аббатство… а вы знаете, citoyen герцогъ, что это значитъ. Но Гербертъ подалъ знакъ судьямъ, чтобы они молчали, и наклонившись къ ней сказалъ вполголоса: — «Клянитесь во всемъ, что отъ васъ требуютъ, или вы обречены на смерть». Но принцесса ничего не отвѣтила, подняла обѣ руки къ глазамъ и сдѣлала шагъ къ рѣшеткѣ.

— Благородная душа! пробормоталъ герцогъ, который опять началъ ходить по- залѣ быстрыми шагами. — Зачѣмъ мнѣ суждено было заслужить твою ненависть…

— Я отвелъ Герберта въ уголъ комнаты, продолжалъ Трюшонъ, — и наскоро переговорилъ съ нимъ. — «Хорошо, сказалъ онъ, уведите ее, только постарайтесь, чтобы она кричала „vive la nation“, когда пойдете по двору и по улицамъ». —"Постараюсь", отвѣтилъ я, и Гербертъ громко крикнулъ «Qu’on élargisse, jnadame!» Дверь опять отворили и, когда мы вышли на дворъ, то меня разбиралъ страхъ, чтобы съ ней опять не сдѣлалось дурно. Но не тутъ-то было. Она точно переродилась. Смѣло закцнувъ голову, она остановилась на порогѣ, и какъ будто королева стояла въ своемъ черномъ шелковомъ илатьѣ, бѣломъ платкѣ на шеѣ и длинныхъ спутанныхъ волосахъ, которые широкими прядями падали съ ея плечъ. — «Не держитесь такъ гордо, сказалъ я ей, и крикните одинъ разъ „vive la nation“, вамъ это ничего не стоитъ». А она вмѣсто этого громко воскликнула: "Боже мой, какіе ужасы творятся здѣсь! " Тогда я счелъ за лучшее зажать ей ротъ рукой, такъ что она поневолѣ замолчала. Мы ее схватили на руки съ Муціемъ и живо пронесли черезъ дворъ и всѣ трупы. Выйдя на улицу я вздохнулъ свободно. — «Ну теперь бѣда миновала, сказалъ я, только пожалуйста будьте осторожны и не держитесь такъ прямо, опустите голову». Мы благополучно достигли улицы Des droits des hommes, которая прежде называлась rue du roi de Sicile и повернули въ переулокъ Cul-de Sac des Prêtres. Вы знаете этотъ узкій проходъ, который ведетъ изъ тюремъ въ улицу St.-Antoine. У меня было точно предчувствіе, я боялся особенно этой улицы, которая не больше любаго двора, и такая темная и шумная; но миновать ея не было возможности и мы уже добрались до питейнаго дома а L’ancre nationale. Тутъ была цѣлая толпа людей, которая собралась здѣсь изъ разныхъ тюремныхъ дворовъ, и при этомъ почти всѣ были вооружены. Двое молодыхъ людей пристали къ намъ, кажется просто изъ дурачества; одинъ изъ нихъ, если не ошибаюсь, Шарло, помощникъ парикмахера Сире тронулъ пикой ея длинные волосы — также шутя. «Ламбалль! Принцесса Ламбалль!» повторяли они съ хохотомъ. Я дружески поздоровался съ ними. Но бываютъ же такія несчасгія… У ней подъ шляпкой было спрятано письмо и когда одинъ изъ этихъ шутниковъ приподнялъ пикой шляпу съ ея головы, то письмо упало на землю. Нѣсколько человѣкъ изъ окружавшей насъ толпы бросились поднимать его. — «Это почеркъ нашей Autrichienne! письмо m-me Капетъ!» — завопили они. Видя, что дѣло плохо, я опять шепнулъ ей, чтобы она теперь одинъ только разъ крикнула: «vive la nation», хотя бы ради своего отца. Но она отвѣтила: «Мой отецъ желаетъ, чтобы я жила, но онъ не требуетъ лжи». Это были ея послѣднія слова.

Трюшонъ замолчалъ.

— Что же дальше было? говори ради Бога, — воскликнулъ герцогъ.

— Дальше?.. сказалъ Трюшонъ. — Тутъ и конецъ. На нее набросилось разомъ чуть ли не двадцать человѣкъ и насквозь прокололи пиками. Я видѣлъ, какъ она упала на землю…

— Ну, а потомъ?..

— Они отрубили ей голову и положили на прилавокъ питейнаго дома, хотѣли ненременно, чтобы хозяинъ выпилъ за ея здоровье, а когда онъ сталъ отнѣкиваться, то его стащили на дворъ тюрьмы La Force къ грудѣ труповъ и онъ только спасъ себѣ жизнь тѣмъ, что успѣлъ вовремя прокричать «vive la nation». Между тѣмъ другіе, воспользовавшись отлучкой хозяина, выпили у него все вино, разграбили кассу, надѣли на пику голову принцессы и съ крикомъ и пѣніемъ отправились къ Temple, чтобы показать ее семейству Капота.

Герцогъ такъ крѣпко прижался лбомъ къ стеклу окна, что едва не раздавилъ его, но тотчасъ-же опомнившись, отошелъ отъ окна.

— Вотъ онъ, этотъ народъ, — воскликнулъ герцогъ, для котораго я пожертвовалъ высокимъ положеніемъ въ свѣтѣ, своимъ именемъ, предразсудками тысячелѣтій, которому я отдалъ все что имѣлъ, и взамѣнъ не могъ получить даже такой ничтожной вещи, какъ жизнь женщины? Fi la canaille!

— Citoyen-герцогъ, сказалъ Трюшонъ, подходя къ двери. — я не слыхалъ вашихъ послѣднихъ словъ.

— Ты слышалъ ихъ и можешь воспользоваться ими, если хочешь.

— Не прикажете ли воспользоваться и тѣмъ, о чемъ мы говорили съ вами въ ночь на 10 августа передъ питейномъ домомъ Au Soleil d’or? спросилъ Трюшонъ съ усмѣшкой, но спокойнымъ голосомъ.

— Замолчи! — воскликнулъ герцогъ. — Я не хочу ничего слышать объ этомъ.

— Вы не повѣрите, citoyen — герцогъ, какъ мнѣ обидно, что этотъ шевалье С. Мало выскользнулъ изъ моихъ рукъ. — Въ этомъ виновата одна женщина, которой я имѣлъ глупость оказать услугу. Она его стащила въ катакомбы, гдѣ онъ умеръ спокойной смертью! Клянусь именемъ моей покойной дочери, что я никогда не прощу этой обманщицѣ.

Герцогъ не слушалъ его.

— Нѣтъ исхода! — воскликнулъ онъ, забывая, что онъ не одинъ, и что Трюшонъ слышитъ каждое его слово. — Все кончено! Мнѣ такъ хотѣлось спасти ее! Бѣдный старикъ, которому я причинилъ столько горя, въ первый разъ обратился ко мнѣ съ просьбой и я не могъ исполнить ее… Что стоило имъ пощадить жизнь женщины, когда въ ихъ рукахъ столько жертвъ, что они едва могутъ справиться съ ними. Жалкій народъ! ты доказалъ мнѣ, на сколько ты неблагодаренъ… Стоило ли хлопотать изъ-за тебя!.. Если бы я могъ только предвидѣть это!

Герцогъ въ отчаяніи прислонился къ косяку окна и началъ опять перечитывать письмо съ черною печатью, на которой былъ гербъ герцога Пентьевръ, хотя зналъ его почти наизусть.

— Онъ проситъ меня спасти его невѣстку… проговорилъ герцогъ взволнованнымъ голосомъ; пишетъ, что изъ-за этого готовъ пожертвовать всѣмъ своимъ состояніемъ и даже собственной жизнью… Это его первая просьба ко мнѣ. Если бы мнѣ удалось исполнить ее, то многое измѣнилось бы… Это дало бы мнѣ возможность загладить прошлое… Изъ-за нихъ все пропало для меня. Если они такъ относятся ко мнѣ, то и я не стану церемониться съ этимъ народомъ. Увидимъ, кто кого одолѣетъ, у меня найдутся союзники!…

— Citoyen-герцогъ, — сурово замѣтилъ ему Трюшонъ, — опомнитесь, вѣдь и съ вами могутъ расправиться…

Герцогъ не слушалъ его, такъ какъ былъ весь погруженъ въ чтеніе письма.

«Если на то Божья воля, — прочелъ онъ вслухъ, и ей суждено умереть, то умоляю васъ, мой дорогой герцогъ, распорядиться чтобы мнѣ отдали по крайней мѣрѣ ея дорогое тѣло для погребенія въ Dreux, гдѣ покоится прахъ ея мужа и куда я надѣюсь вскорѣ послѣдовать за нею»…

Герцогъ задумался и стоялъ молча съ письмомъ въ рукахъ.

— Трюшонъ, — сказалъ онъ наконецъ, ты долженъ добыть ея трупъ.

— Не знаю, удастся ли… Но сдѣлаю, что могу.

— Я заплачу тебѣ за это… На, возьми мой кошелекъ.

— Оставьте его у себя. Вы мнѣ заплатили впередъ за дѣло, которое мнѣ неудалось. Посмотримъ, не посчастливится ли мнѣ хотя на этотъ разъ.

— Ну, слушай. Сегодня ночью мы спрячемъ тѣло въ моемъ загородномъ замкѣ Mousseaux, а завтра мы отправимъ его прямо въ Бретань.

— Я согласенъ. — отвѣтилъ Трюшонъ. Ждите меня, сегодня вечеромъ въ одинадцатомъ часу, въ улицѣ Du Bocher, у заставы.

— Хорошо, я непремѣнно приду.

— До свиданія, citoyen-герцогъ.

Трюшонъ вышелъ.

Немного погодя дверь опять отворилась, и въ комнату вошелъ Ромэнъ, старый слуга герцога, бывшій при немъ со дня его рожденія и который съ безпокойствомъ слѣдилъ за дѣйствіями герцога, предчувствуя, что рано или поздно они приведутъ его къ гибели.

Ромэнъ пришелъ доложить герцогу, что обѣдъ поданъ и гости собрались.

— Можно ли обѣдать въ такіе дни! — воскликнулъ герцогъ, какъ бы пробуждаясь отъ сна.

— Не только можно, но даже необходимо, отвѣтила дама, которая въ эту минуту незамѣтно вошла въ залу черезъ «petits appartements» дворца.

Это была мадамъ Бюффонъ, сожительница герцога Орлеанскаго, семейство котораго разсѣялось по свѣту. Его супруга герцогиня вернулась къ своему отцу Пентіевру; дочь его «Mademoisselle Egalité», была въ Англіи съ своей воспитательницей мадамъ Жанлисъ-Силлери. Старшій сынъ, Шартрскій, «General Egalité», находился въ Сѣверной арміи въ штабѣ Дюмурье, а второй сынъ, Монпансье, въ Ниццѣ — въ качествѣ адъютанта Бирона. Они разошлись съ отцомъ за его отношенія къ королевскому семейству, а также изъ-за политическихъ убѣжденій. Такимъ образомъ Пале-Рояль опустѣлъ преждевременно и въ замѣнъ покинувшей его семьи при герцогѣ осталась только одна мадамъ Бюффонъ. Она была очень привлекательная женщина, хотя излишняя полнота формъ и рѣзкость чертъ лица ясно показывали, что ей уже подъ сорокъ. Волосы ея были завиты à la Titus, а на камеѣ, которой былъ заколотъ шейный платокъ, красовалась голова Брута.

— Къ чему такія сантиментальныя фразы, мой другъ! Мы должны радоваться что народъ торжествуетъ надъ своими врагами. Такой день какъ сегодня долженъ быть праздникомъ для насъ.

Герцогъ молчалъ.

— Надѣюсь, вы не хотите навлечь на себя подозрѣніе, что вы сочувствуете измѣнникамъ народа, продолжала мадамъ Бюффонъ.

— Нѣтъ, отвѣтилъ герцогъ, — объ этомъ пока и думать нечего.

Онъ подалъ руку мадамъ Бюффонъ и повелъ ее въ столовую, находившуюся въ той части Пале-Рояля, которую построилъ Ришелье и въ которой долго жила Анна Австрійская и Людовикъ XIV, пока дворецъ не былъ подаренъ брату короля, Филиппу Французскому, а затѣмъ сыну послѣдняго Филиппу Орлеанскому, бывшему впослѣдствіи регентомъ.

Столовая представляла собою обширную и великолѣпную залу съ балкономъ, выходившимъ на улицу Richelieu. Въ этотъ день герцогъ обѣдалъ en petit comité. Общество состояло всего изъ нѣсколькихъ человѣкъ англичанъ, г-на Силлери, Камилля-Дюмулена, самаго даровитаго и любезнаго изъ революціонеровъ, затѣмъ Фабра д’Еглантинъ, Лежандра и Лакло.

Всѣ были въ наилучшемъ расположеніи духа, хотя въ тюрьмахъ Аббатства и Кармелитскомъ монастырѣ кровь лилась потоками и разъяренный народъ опустошивъ тюрьмы, за неимѣніемъ другихъ жертвъ, принялся за сумасшедшихъ Бисетра и больныхъ de la Salpétrière.

Камилль-Дюмуленъ поднялъ бокалъ шампанскаго и сказалъ: «Они упиваются кровью, мы — виномъ. Какая разница между нами! Гдѣ опьяненіе, тамъ жизнь»…

— Жизнь то же опьяненіе! воскликнулъ Фабръ д’Еглантинъ. — Лучше смерть, чѣмъ тихое однообразное существованіе…

Въ этотъ моментъ послышался глухой шумъ въ отдаленіи.

— Это народъ, сказалъ Лежандръ. — Я узнаю его голосъ, онъ идетъ сюда.

— Что ему нужно отъ меня?! воскликнулъ съ досадой герцогъ.

Шумъ становился все сильнѣе и приближался все ближе и ближе къ Пале-Роялю. Это былъ смѣшанный говоръ тысячи голосовъ, среди котораго можно было ясно различить отдѣльныя восклицанія: «Да здравствуетъ citoyen-герцогъ! Давайте его сюда! Орлеанскій! Гдѣ Орлеанскій!»

— Ты долженъ выйти къ нимъ, citoyen, сказалъ Фабръ. — Народъ требуетъ тебя. Ты долженъ показаться ему.

— Я вовсе не желаю этого, отвѣтилъ герцогъ, — и не расположенъ разговаривать съ нимъ.

— Одинъ народъ можетъ имѣть капризы, замѣтилъ ему Дюмуленъ.

Герцогъ приказалъ открыть балконъ и вышелъ къ народу.

— Браво Орлеанскій! браво! браво! кричала толпа.

Между тѣмъ къ дворцу приблизилась процессія съ барабанами и свистками. Она тащила за собой по мостовой обезглавленный изуродованный трупъ въ одной рубашкѣ, привязанный къ длинной веревкѣ, а передъ нимъ какой-то пьяный несъ голову на пикѣ, бѣлую какъ алебастръ, съ закрытыми глазами, перепачканную кровью и грязью.

Это была женская голова, окровавленная, но не изуродованная, сохранившая всю прелесть линій и выраженія. Красивыя губы были полуоткрыты; длинные, бѣлокурые волосы, запачканные кровью, завиты и напудрены парикмахеромъ съ площади Бастильи для предполагаемой прогулки по улицамъ Парижа.

Процессія, сравнявшись съ Пале-Гоялемъ, остановилась. Голову подняли на балконъ и показали ее Орлеанскому.

Онъ узналъ ее.

Это была голова несчастной принцессы Ламбалль, которую онъ пытался спасти отъ смерти, но безъ успѣха.

Орлеанскому сдѣлалось дурно и онъ едва не упалъ на руки Лежандра.

Мадамъ Бюффонъ, опомнившись отъ перваго испуга и не теряя присутствія духа, поспѣшила подать ему бокалъ съ шампанскимъ.

— Что это значитъ? спросилъ герцогъ взволнованнымъ голосомъ. — Газвѣ не довольно всего этого!…

— Вы должны провозгласить тостъ за здоровье народа и выпить этотъ бокалъ, сказалъ Фабръ д’Еглантинъ.

— Повторяйте мои слова, шепнулъ Дюмуленъ.

Герцогъ подошелъ къ решеткѣ балкона и поднялъ бокалъ.

— Да постигнетъ та же участь всѣхъ враговъ народа! сказалъ Дюмуленъ. — Да здравствуетъ торжествующій народъ! Да здравствуетъ нація!

Но герцогъ не въ состояніи былъ выговорить этихъ словъ. «Несчастная! пробормоталъ онъ, если бы ты довѣряла мнѣ, можетъ быть мнѣ удалось бы спасти тебя»…

Онъ поднесъ бокалъ къ губамъ, но тотчасъ же выронилъ его изъ рукъ, такъ какъ имъ овладѣло непреодолимое чувство ужаса и отвращенія.

Бокалъ разбился въ дребезги о желѣзную рѣшетку, и осколки стекла полетѣли въ толпу вмѣстѣ съ брызгами вина.

Народъ не понялъ значенія этого происшествія и объяснилъ его въ свою пользу.

— Да здравствуетъ Орлеанскій! крикнула толпа. — Браво, citoyen-герцогъ!

Они удалились и унесли съ собою мертвую голову.

Лежандръ и Камилль Дюмуленъ отвели герцога въ его спальню, гдѣ онъ безъ чувствъ упалъ на диванъ.

ГЛАВА XIII.
Сентябрскія ночи.

Въ тотъ же вечеръ герцогъ Орлеанскій не дожидаясь условленнаго часа, вышелъ изъ дворца никѣмъ незамѣченный. Онъ не могъ дольше оставаться въ комнатахъ, которые казались ему слишкомъ душными, — его тянуло на свѣжій воздухъ, но и воздухъ въ эти страшныя времена былъ зараженъ міазмами.

Несмотря на ранній часъ вечера, въ Парижѣ царствовала мертвая тишина. Замолкли и опустѣли улицы, еще такъ недавно оживленныя ѣздой и шумомъ экипажей, цѣлыми толпами пѣшеходовъ, смѣшаннымъ гуломъ и говоромъ многолюдной столицы. Только время отъ времени слышался бой барабана, который съ наступленіемъ сумерекъ долженъ былъ пройти вдоль и поперегъ по всему городу, приглашая гражданъ расходиться по домамъ. Отданъ былъ строгій приказъ, чтобы съ двухъ часовъ по полудни жители не смѣли показываться на улицахъ, а съ десяти часовъ вечера запрещено было жителямъ выходить изъ домовъ. Всѣ лавки были закрыты, двери и окна заперты на-глухо. Каждый боялся за свою жизнь и имущество и всѣ съ трепетомъ ожидали наступленія ночи. Секціи, суды, клубы прекратили свои засѣданія въ виду важнаго и болѣе настоятельнаго дѣла. Въ Парижѣ, который еще наканунѣ* и даже часа два тому назадъ, былъ наполненъ дикимъ смятеніемъ революціи, стало такъ тихо, что теперь каждый шагъ Орлеанскаго глухо отдавался по мостовой и онъ чувствовалъ себя какъ въ пустынѣ.

На городскихъ башняхъ пробило десять часовъ и тотчасъ же на всѣхъ улицахъ и гауптвахтахъ послышался барабанный бой. До этого всюду была непроницаемая тьма, такъ какъ ни одинъ фонарь не былъ зажженъ, но тутъ неожиданно весь городъ освѣтился сразу. Во всѣхъ окнахъ появились одновременно зажженныя свѣчи согласно опубликованному въ этотъ день декрету. На улицахъ было также свѣтло какъ днемъ, хотя никто не показывался, кромѣ нѣсколькихъ людей, вооруженныхъ съ головы до ногъ. Орлеанскій вынужденъ былъ идти самой дальней дорогой и пробираться узкими переулками, такъ какъ здѣсь онъ меньше подвергался опасности быть замѣченнымъ.

Передъ домами все казалось спокойно, но неспокойно было въ домахъ.. Никто не рѣшался лечь въ постель въ эту ночь. Въ каждомъ домѣ были спрятаны или люди или вещи: изъ-за нихъ всѣ живущіе въ немъ могли быть призваны къ отвѣтственности при «visites domiciliaires», которыхъ теперь ждали съ минуты на минуту. Парижскими секціями были выбраны особые комиссары, которые именемъ закона и съ помощью вооруженной силы должны были произвести одновременный обыскъ во всемъ городѣ. Объявлено было, что «единственная цѣль этихъ ночныхъ посѣщеній — конфискація оружія, такъ какъ непріятель уже не далекъ отъ Парижа, а въ городѣ скрываются сотни противниковъ революціи, которые могутъ воспользоваться благопріятной минутой и измѣнить отечеству. Въ виду этого каждый гражданинъ обязанъ предъявить имѣющееся у него оружіе и отдать его. Въ противномъ случаѣ онъ будетъ арестованъ, равно и каждый посторонній человѣкъ найденный въ чужомъ домѣ. Пустые дома и тѣ. которые не будутъ отворены при первомъ требованіи, должны быть опечатаны. Вооруженныя парижскія секціи возьмутъ на себя поставку часовыхъ и патрулей во главѣ которыхъ будетъ который-нибудь изъ комиссаровъ, членъ Національнаго Собранія или парижской коммуны, въ качествѣ представителей закона».

Ужасъ царилъ въ воздухѣ и Орлеанскій невольно ощущалъ его, прокрадываясь изъ улицы въ улицу, пока не достигъ rue du Kocher у заставы, гдѣ надѣялся встрѣтить Трюшона. Но его не было на условленномъ мѣстѣ и у Орлеанскаго замерло сердце, когда онъ замѣтилъ, что ворота заставы заперты, а дворы заняты вооруженными людьми. Пройти ворота не было никакой возможности. Между тѣмъ за четверть часа ходьбы отъ заставы былъ его паркъ и замокъ Mousseaux… сколько разъ онъ совершалъ этотъ путь въ веселомъ обществѣ своихъ пріятелей. Можетъ быть его и пропустили бы за городъ, но онъ не желалъ чтобы узнали его въ эту минуту и боялся разойтись съ Трюшономъ. Ему ничего не оставалось какъ ждать на одномъ изъ перекрестковъ. Городъ блестѣлъ огнями свѣчей, которые виднѣлись въ каждомъ окнѣ съ чердака до подваловъ, за зеркальными и простыми стеклами и въ тусклыхъ крошечныхъ окнахъ бѣдняковъ. Такая же иллюминація была въ Парижѣ двадцать лѣтъ тому назадъ, когда Людовикъ XVI, тогда еще дофинъ, и его невѣста Марія Антуанета совершали свой торжественный въѣздъ въ столицу Франціи, а затѣмъ въ іюльскую ночь 1790 года, когда Парижъ праздновалъ годовщину взятія Бастиліи и провозглашеніе первой конституціи. Но теперь улицы были пусты. Куда дѣвалась эта несмѣтная толпа людей, которые такъ радостно привѣтствовали дофина и Марію Антуанету своими громкими криками восторга, а затѣмъ провозглашеніе конституціи!.. Они всѣ были заключены въ своихъ домахъ и каждый трепеталъ за свою жизнь и имущество.

Мрачныя мысли терзали и мучили Орлеанскаго. Онъ ходилъ безъ устали по узкому пространству за высокой темной стѣной, останавливался и опять ходилъ взадъ и впередъ, но ничѣмъ не могъ заглушить своихъ тяжелыхъ мыслей и воспоминаній. Парижъ сдѣлался для него адомъ. Онъ до сихъ поръ чувствовалъ леденящее прикосновеніе бокала, который ему предлагали выпить за здоровье палачей несчастной Ламбалль. Воображеніе живо представляло ему ужасный образъ мертвой головы, которую держали передъ нимъ, ея закрытые глаза, длинные волосы, мокрые отъ крови, посинѣвшія губы.

Наконецъ голосъ Трюшона прервалъ нить его непріятныхъ размышленій.

— Ну что досталъ… гдѣ трупъ? — спросилъ герцогъ взволнованнымъ прерывающимся голосомъ.

— Ничего не досталъ кромѣ головы.

Герцогъ готовъ былъ разразиться проклятіями, но Трюшонъ остановилъ его:

— Успокойтесь и не говорите такъ громко citoyen-герцогъ, развѣ вы не видите, что въ десяти шагахъ отъ насъ часовые? Вы погубите и себя и меня… Честное слово, я сдѣлалъ все что могъ, да и это не легко было устроить. Развѣ вы не замѣтили меня, когда мы остановились передъ вашимъ дворцомъ? Sacre tonnerre! Какъ только я вышелъ тогда отъ васъ, я примкнулъ къ шествію и сопровождалъ его до той минуты, когда они подошли къ вашему балкону…

— Не напоминай мнѣ объ этомъ! — прервалъ его герцогъ съ досадой.

— Послѣ того шествіе вернулось въ предмѣстье С. Антуанъ. Голову несли впереди, а я шелъ сзади и не терялъ ее изъ виду, какъ бы высоко они не поднимали ее на пикѣ, а подъ конецъ, когда уже совсѣмъ стемнѣло, то я все-таки могъ различить волосы которые распустились и развѣвались но вѣтру какъ знамя. Когда мы проходили мимо воротъ La Force, какой-то негодяй подбѣжалъ, и, наклонивъ пику съ мертвой головой, обрѣзалъ ей волосы. Это было сдѣлано съ быстротой молніи. Diantre! еслибы я не боялся отстать отъ шествія, я непремѣнно погнался бы за этимъ человѣкомъ. Вы неповѣрите, какъ я разсердился на него…

— Ну-же, разсказывай скорѣе, — крикнулъ герцогъ, — что же ты потомъ сдѣлалъ.

— Мы добрались такимъ образомъ до угла улицы Des Ballets, гдѣ питейный домъ. Народъ уже почти весь разошелся… Шарло, который все время несъ пику съ головой, должно быть усталъ порядкомъ, объявилъ тутъ, что умираетъ отъ жажды и, прислонивъ свою ношу къ двери, зашелъ въ пивную съ товарищами. Я тотчасъ воспользовался этимъ, снялъ голову съ пики, завернулъ ее въ платокъ и убѣжалъ оттуда.

— Гдѣ-же ея тѣло, Трюшонъ? — спросилъ герцогъ.

— Они бросили его въ одинъ пустой полуразрушенный домъ на кучу другихъ тѣлъ; — хотя я не трусъ, но не рѣшился искать его тамъ. Вдобавокъ, это было бы совершенно безполезно. Еще вопросъ, удастся ли намъ вынести изъ города даже эту голову.

— Ну, это будетъ сдѣлано во всякомъ случаѣ, — воскликнулъ герцогъ. Если намъ удалось вырвать у нихъ только одну голову, то она по крайней мѣрѣ должна послужить залогомъ примиренія между мной я старикомъ…

Трюшонъ расхохотался.

— Вы разсуждаете какъ будто уже все кончено. Паркъ Mousseaux почти у самой заставы, и вы увѣрены, что ничего не стоитъ пробраться туда. Ну-ка попробуйте! Съ полудня на всѣхъ парижскихъ заставахъ поставленъ двойной, а гдѣ и тройной караулъ. Никто не можетъ сегодня ни войти въ городъ, ни выйти изъ него; сверхъ этого вооруженныя секціи образовали еще второй кордонъ, который какъ стѣна опоясываетъ городъ на всемъ протяженіи. Поиски производятся и въ окрестностяхъ обыскиваютъ сады, парки, всѣ увеселительныя мѣста. Вамъ не удастся выйти изъ города, — не стоитъ и думать объ этомъ.

— Нельзя ли пробраться въ лодкѣ вдоль Сены?

— Невозможно! Вся рѣка усѣяна лодками съ вооруженными людьми, а на двухъ концахъ города стоятъ эскадроны, которые никого не пропустятъ безъ особаго распоряженія начальства. Повѣрьте мнѣ, что всѣ дороги закрыты, и отсюда никто не выберется сегодня, ри водой, ни сухимъ путемъ.

— Отдай мнѣ голову. Если я не могъ спасти ее отъ насильственной смерти, то клянусь, что послѣ смерти я избавлю ее отъ поруганія.

— Я не понимаю, какая вамъ польза отъ этого! У васъ найдутъ голову принцессы и заподозрятъ въ сочувствіи къ особѣ, которую постигла народная месть. Вѣдь это равносильно заговору- Я не совѣтовалъ бы вамъ citoyen-герцогъ брать на себя такую отвѣтственность.

— Да это просто тиранство! — воскликнулъ герцогъ, топнувъ ногой. Когда же кончатся всѣ эти проклятыя исторіи и я опять буду дышать свободно…

Герцогъ остановился изъ боязни разсердить Трюшона.

Но тотъ сдѣлалъ видъ, какъ будто не слышитъ словъ герцога.

— Я держу пари, — продолжалъ Трюшонъ, — что васъ найдутъ, гдѣ бы вы ни спрятались. Черезъ какіе нибудь полчаса начнутся обыски во всѣхъ домахъ и повѣрьте мнѣ, что во всѣхъ тридцати пяти секціяхъ Парижа не останется ни одного подвала, чердака, камина или трубы, куда бы ни проникли наши секціонеры! Никакіе замки и преграды не помѣшаютъ имъ, они не оставятъ камня на камнѣ, бревна на бревнѣ, если за ними будетъ скрываться измѣнникъ. Наши sansculottes храбрый народъ citoyen-герцогъ и мы справимся съ нашими врагами и въ Парижѣ и за его стѣнами!

— Нужно попытаться, нельзя ли спрятать ее въ моемъ дворцѣ, сказалъ герцогъ, не обращая никакого вниманія на патріотическій порывъ Трюшона и занятый только мыслью о томъ, какъ бы ему спасти голову принцессы во время предстоящихъ обысковъ.

— Не считаете ли вы дворецъ вашъ болѣе безопаснымъ убѣжищемъ, чѣмъ любой изъ парижскихъ домовъ? спросилъ насмѣшливо Трюшонъ. — Неужели вы думаете, что народъ станетъ больше церемониться съ измѣнниками, которые будутъ найдены въ Пале-Роялѣ, чѣмъ съ тѣми, которые были заключены въ Тюльери.

— Замолчишь ли ты! крикнулъ герцогъ, не помня себя отъ ярости.

— Успокойтесь citoyen-герцогъ, я сказалъ это только въ видѣ предположенія. Я убѣжденъ, что никогда не случится ничего подобнаго. Впрочемъ, если вы ужъ такъ дорожите этой мертвой головой, то можетъ быть мнѣ и удастся доставить вамъ ее завтра во дворецъ, а вы ее продержите тамъ, пока не явится возможность вывезти ее изъ Парижа. Днемъ мнѣ будетъ легче пробраться къ вамъ, нежели ночью, а теперь это невозможно.

— Куда же ты дѣвалъ голову?

— Я снесъ ее въ безопасное мѣсто, недалеко отсюда, хотя собственно такихъ мѣстъ теперь нѣтъ въ Парижѣ. Я надѣялся, что проберусь съ моимъ другомъ Сцеволой за заставу, пока не освѣтятъ, оконъ; но это не удалось намъ. Улицы освѣтились сразу и мы едва успѣли спрятать голову въ домѣ одной знатной дамы, которой я когда-то оказалъ услугу, значитъ и она можетъ услужить мнѣ, а если попадется, то я плакать не стану. Sapristi, кто знаетъ, долго ли мы проживемъ?… Нужно торопиться кончать счеты, пока еще есть время!…

— Сведи меня туда, сказалъ герцогъ взволнованнымъ голосомъ.

— Вы не довѣряете мнѣ?… спросилъ Трюшонъ.

— Ничего подобнаго… Я не думаю подозрѣвать тебя… Ты развѣ не понимаешь… я…

Герцогъ остановился. Онъ не могъ долѣе продолжать отъ судорожныхъ рыданій, которыхъ не въ состояніи былъ остановить, не смотря на всѣ свои усилія.

Трюшонъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на него, но тутъ лицо его, на половину закрытое бородой, неожиданно просіяло.

— Хорошо, сказалъ онъ, — я сведу васъ, только помните, что когда вы перейдете порогъ этого дома, то моя отвѣтственность кончается… что бы ни случилось съ вами — это ужъ ваше дѣло.

— Ну, да, разумѣется, прервалъ его герцогъ съ нетерпѣніемъ.

Они отправились.

Орлеанскій хотѣлъ было опять свернуть въ переулокъ, но Трюшонъ остановилъ его.

— Выйдемте на свѣтъ. Пока вы со мною, вамъ не грозитъ никакая опасность. Николаю Трюшону нечего прятаться отъ кого бы то ни было.

Они повернули въ ярко освѣщенныя улицы предмѣстья. Теперь уже въ нихъ не было прежней тишины, такъ какъ пробило полночь и начались «visites domiciliaires». На улицахъ появились вооруженныя толпы людей. Всюду раздавался стукъ молотковъ, точно заколачивали разомъ сотни гробовъ. Это были молотки грозныхъ ночныхъ посѣтителей, которые этимъ способомъ требовали себѣ доступа въ дома_т и войдя въ домъ, безъ умолку стучали въ стѣны и полы чтобы убѣдиться нѣтъ-ли гдѣ потаенной двери или пустого пространства. Страхъ и отчаяніе царили всюду. Чуть-ли не въ каждомъ домѣ происходили дикія и ужасающія сцены. Находили людей, заколоченныхъ на глухо въ стѣнахъ, полумертвыхъ отъ недостатка воздуха и неестественнаго положенія; другихъ вытаскивали изъ подъ матрацовъ, изъ бочекъ и трубъ. По всѣмъ улицамъ, по которымъ проходилъ Орлеанскій съ Трюпюномъ, слышались раздирающіе крики отчаянія, плачъ женщинъ и дѣтей, неясный говоръ мужскихъ голосовъ, шумъ оружія. Они видѣли въ нѣсколькихъ мѣстахъ, какъ изъ домовъ выводили «подозрительныхъ людей», и вся семья съ громкими воплями бросалась за ними въ безумной надеждѣ удержать ихъ и вырвать изъ рукъ народнаго правосудія. Женщины совершали чудеса самоотверженія и неустрашимости. Но все было напрасно. Патрули въ шестьдесятъ человѣкъ вооруженныхъ съ головы до ногъ, съ коммиссаромъ во главѣ, были разставлены на всѣхъ улицахъ.

Орлеанскаго вездѣ пропускали свободно, благодаря Трюшону, но тѣмъ не менѣе этотъ странный ночной шумъ, крики, плачъ, неумолкаемый стукъ молотковъ, трескъ дверей срываемыхъ съ нетель — все это производило на него дикое подавляющее впечатлѣніе. Сердце его усиленно билось при видѣ стоявшихъ вездѣ патрулей, видѣнныхъ имъ потрясающихъ сценъ, представлявшихъ странный контрастъ съ ликованіемъ и возгласами, которые слышались въ домахъ секцій вмѣстѣ съ звономъ стакановъ и криками пьяной, собравшейся тамъ толпы.

Наконецъ оба путника достигли цѣли своего странствованія и вошли въ маленькую тихую улицу, которая была такъ же ярко освѣщена, какъ и всѣ улицы Парижа въ эту ночь.

Трюшонъ остановился у одного дома.

— Здѣсь, сказалъ Трюшонъ. — Мы ее принесли сюда въ ящикѣ. Если вы не раздумали, citoyen-герцогъ, то я прикажу отворить.

Орлеанскій кивнулъ головой въ знакъ согласія и Трюшонъ постучалъ въ наружную дверь дома, которую тотчасъ же открыли.

На порогѣ показалась толстая фигура Бекки съ лампочкой въ рукѣ.

— Св. Андрей Шотландскій! воскликнула она съ удивленіемъ. — Да это герцогъ Орлеанскій!

— Гдѣ я? спросилъ герцогъ, испуганный этимъ возгласомъ и недоумѣвая, какъ могла узнать его совершенно незнакомая ему женщина.

— Вы у леди Эліоттъ, отвѣтилъ якобинецъ, почти вталкивая герцога въ домъ и захлопывая за нимъ дверь.

Трюшонъ, очутившись одинъ на улицѣ, захохоталъ во все горло.

— Вотъ такъ мастерская штука! воскликнулъ онъ, потирая руки отъ удовольствія. — Оба въ ловушкѣ. Если ты попалъ въ нее, citoyen-герцогъ, то это твоя вина. Теперь посмотримъ какъ ты выберешься отсюда! Ну, а ты, хитрая аристократка, обманщица, продажная душа! Я тебѣ отплатилъ какъ слѣдуетъ. Ты запоешь, когда у тебя найдутъ голову Ламбалль!

Трюшонъ опять захохоталъ злобнымъ смѣхомъ и дойдя до конца улицы, свернулъ въ переулокъ.

Между тѣмъ герцогъ все еще стоялъ молча передъ Бекки и старался припомнить, гдѣ онъ могъ видѣть ее.

— Я тотчасъ узнала васъ, сказала наконецъ Бекки, которая по прежнему не выносила долгаго молчанія. Помните, вы приходили къ намъ въ Брайтонъ въ ту ночь, когда бѣдная Натали С.-Мало…

Герцогъ вздрогнулъ. — Замолчишь ли ты! воскликнулъ онъ взволнованнымъ голосомъ, — или я…

— Сдѣлайте одолженіе, не горячитесь! спокойно замѣтила Бекки, не спуская съ него своихъ черныхъ глазъ. — Я васъ нисколько не боюсь, г-нъ герцогъ, хотя-бы вы со мной сдѣлали тоже, что съ этимъ несчастнымъ шевалье С.-Мало.

— Кто-же ты такая?.. Откуда.. Какъ ты смѣешь говорить со мной такимъ образомъ…

— Вы желаете знать: кто я. Извольте… Я родилась въ Шотландіи и всю жизнь дѣлала только однѣ глупости, г-нъ герцогъ. Но я вѣрно служила моей дорогой леди съ самаго ея рожденія до той минуты, когда вы явились къ намъ въ Брайтонъ. Тогда все пошло вверхъ дномъ. Я заподозрила ее, повѣрила всему, что говорили о ней злые языки и бросила одну въ горѣ съ умирающей… Я уѣхала изъ Англіи, вышла замужъ и воображала, что буду счастлива, но это не удалось мнѣ… У меня точно камень лежалъ на сердцѣ, и чѣмъ дальше все было хуже. Я чувствовала, что не она дурная женщина, а я сама, потому что думать худо о человѣкѣ такъ же грѣшно, какъ и дѣлать ему зло. Совѣсть упрекала меня днемъ и ночью и не давала ни минуты покоя и я безпрестанно плакала. Это все вы надѣлали, г-нъ герцогъ, положительно вы… Изъ-за васъ я бросила ее и вотъ причина всѣхъ несчастій, которыя постигли мою дорогую леди. У ней никого небыло, кто могъ бы утѣшить ее и дать добрый совѣтъ; она всегда слушалась меня и если бы я разсказала вамъ, какъ бывало въ старину, когда она была еще ребенкомъ, а потомъ въ Монфлери…

— Монфлери! повторилъ полусознательно герцогъ и въ душѣ его проснулся цѣлый рой давно забытыхъ воспоминаній.

— Послѣ этого она не захотѣла больше оставаться въ Лондонѣ и покинула пашу милую и дорогую Англію и пріѣхала сюда въ этотъ проклятый омутъ, гдѣ кровь льется какъ вода. Здѣсь она переходила отъ одного бѣдствія къ другому, пока наконецъ въ эту страшную августовскую ночь, недѣли три тому назадъ, не захватила горячку и теперь такъ мучится и въ такомъ бреду, что кажется камень тронулся бы слушая ее!..

Бекки горько заплакала.

Герцогъ не въ состояніи былъ сказать что-нибудь въ свое оправданіе и молча слушалъ разсказъ болтливой-женщины.

— Она вѣрно простудилась въ ту ночь, когда помогала бѣгству C.-Мало, продолжала Бекки. — Мосье Друэ былъ прежде камердинеромъ у шевалье и уговорилъ мою дорогую леди спасти несчастнаго С.-Мало, котораго ваши пріятели, г-нъ герцогъ, едва не убили. Но онъ умеръ а моя бѣдная леди лежитъ теперь наверху при смерти и вы виноваты въ этомъ, г-нъ герцогъ… Вы еще спрашиваете: кто я? — Служанка, г-нъ герцогъ, простая служанка, которая разъ въ жизни сдѣлала дурное дѣло и хочетъ посвятить остатокъ своей жизни чтобы загладить его… Я оставила мужа и домъ, чтобы ухаживать за моей больной госпожей; и лягу на порогъ ея комнаты, буду защищать ее собственнымъ тѣломъ, если окажется нужнымъ и не покину ее до тѣхъ поръ, пока она не выберется изъ этого Содома и Гоморы — Парижа и Франціи! Будь они прокляты! Я успокоюсь только тогда, когда моя леди уѣдетъ въ нашу милую и дорогую Англію, тогда я вернусь домой къ мужу, буду спокойно выносить тоску по родинѣ и муку жить въ этомъ омутѣ до конца моей жизни и послѣ такого жестокаго наказанія умру покойная и довольная въ мирѣ съ Богомъ и съ моей совѣстью. Вы хотѣли узнать мое имя, г-нъ герцогъ — называйте меня Бекки, если вамъ угодно говорить со мной.

Герцогъ чувствовалъ себя разбитымъ и уничтоженнымъ. Событія послѣднихъ дней какъ то странно смѣшивались въ его головѣ съ тяжелыми воспоминаніями прошлой жизни. Онъ не могъ дать себѣ отчета, зачѣмъ онъ попалъ въ домъ леди Эліоттъ и что хочетъ отъ него эта старуха, которая мрачно смотритъ на него своими черными блестящими глазами. Наконецъ онъ опомнился и отвѣтилъ нерѣшительнымъ голосомъ:

— Я вовсе не желаю безпокоить твою больную госпожу, мнѣ нужно только видѣть мертвую, которую спрятали въ этомъ домѣ.

— Какъ же, знаю, пробормотала Бекки, — вы вѣрно говорите объ ящикѣ, въ которомъ ничего нѣтъ кромѣ головы. Это самая ужасная исторія, которую я когда либо слышала, даже вспомнить страшно, но всего хуже, что вы замѣшаны въ этомъ. Мнѣ еще тогда пришло это въ голову, когда явились сюда тѣ два чудовища съ ящикомъ и потребовали, чтобы я спрятала его на ночь въ нашемъ домѣ. Теперь приходится дѣлать все, что потребуютъ эти люди… Господи помилуй! Они уже на улицѣ!… воскликнула съ испугомъ Бекки, приложивъ ухо къ двери. — Святой Андрей Шотландскій, чѣмъ все это кончится!… Нѣтъ это не сюда… Они прошли мимо… Ну, вотъ, видите ли, продолжала Бекки болѣе спокойнымъ голосомъ, эти два дикаря подняли такой крикъ, какъ будто я сопротивлялась, а я имъ и слова не сказала. Что могла я подѣлать съ ними, они едва не ворвались въ домъ… Я только думала о томъ, чтобы они не разбудили мою бѣдную леди и чтобы она какъ нибудь не узнала что въ домѣ покойница. Это могло бы убить ее. Она очень боится мертвецовъ и даже въ бреду все говорила о какомъ то покойникѣ. Чтобы скорѣе спровадить этихъ людей я согласилась и сдѣлала видъ какъ будто не понимаю въ чемъ дѣло и да проститъ мнѣ Господь, если я этимъ навлекла новое несчастіе на мою дорогую леди…

— Гдѣ же этотъ ящикъ? спросилъ герцогъ.

— Они снесли его въ погребъ.

— Сведи меня туда.

Бекки съ недоумѣніемъ взглянула на герцога и не двигалась съ мѣста.

— Чего ты боишься? сказалъ герцогъ. Я не думаю нарушать спокойствія этого дома. Я не разбужу твою леди, а покойницы мнѣ не разбудить, какъ бы я не желалъ этого.

Бекки стояла въ нерѣшимости и молча глядѣла на герцога.

— Сведи меня къ ней, повторилъ онъ взволнованнымъ дрожащимъ голосомъ. Эта голова самой красивой и лучшей женщины, которую я когда либо зналъ въ моей жизни. Я видѣлъ ее еще во времена ея цвѣтущей молодости — слышалъ какъ она смѣялась и пѣла… Пусти меня къ ней…

Въ этихъ словахъ слышалось столько горя и глубокаго отчаянія, что Бекки была тронута.

— Идите за мной, сказала она герцогу и повела его черезъ сѣни на лѣстницу, а затѣмъ въ погребъ, гдѣ на землѣ стоялъ простой деревянный ящикъ.

Орлеанскій бросился на него съ громкими рыданіями, которыя глухо раздались среди тишины мрачнаго погреба.

Бекки едва не расплакалась.

— Раскаяніе великое дѣло! сказала она, думая утѣшить герцога, вѣдь у мертвыхъ также можно просить прощенія.

— Но они не слышатъ насъ, отвѣтилъ полусознательно герцогъ.

— За то слышитъ насъ Тотъ, который властенъ надъ жизнью и смертью.

— Они не чувствуютъ нашихъ слезъ.

— Но мы чувствуемъ, какъ съ каждой искренней слезой, все легче и легче становится у насъ на душѣ.

Герцогъ поднялся на ноги.

— Да, сказалъ онъ болѣе спокойнымъ голосомъ. Если бы она могла слышать меня, то я готовъ былъ бы просить у ней прощенія за то зло, которое я сдѣлалъ ей въ жизни, но клянусь что я не повиненъ въ ея смерти…

Въ эту минуту послышался сверху какой то странный шумъ и стукъ молотковъ, который повторился нѣсколько разъ.

Бекки вздрогнула. Маленькая лампа задрожала въ ея рукахъ.

— Святой Андрей Шотландскій, воскликнула она, не помня себя отъ ужаса.

— Что съ тобой! спросилъ герцогъ,

— Развѣ вы не слышите? Вѣдь они у нашего дома! Злодѣи напугаютъ до смерти мою бѣдную леди. Ну и вамъ не сдобровать, если они найдутъ васъ въ этомъ домѣ.

Герцогъ былъ до того погруженъ въ свои мысли, что ничего не слыхалъ, но слова Бекки и сознаніе неминуемой опасности заставили его мало но малу придти въ себя.

— Да правда, сказалъ онъ, мы въ Парижѣ… Это домъ леди Эліотъ, а тутъ эта мертвая голова… Если они найдутъ здѣсь герцога Орлеанскаго…

Между тѣмъ стукъ молотковъ съ улицы опять повторился и становился все сильнѣе.

— Это обыскъ, сказалъ герцогъ.

— А должна идти наверхъ; они еще пожалуй выломаютъ двери…. сказала Бекки, поднимаясь по лѣстницѣ невѣрными шагами.

— Что ты дѣлаешъ! воскликнулъ герцогъ. Я ни за что не останусь здѣсь одинъ съ покойницей.

— Вамъ же будетъ плохо, если они увидятъ васъ! крикнула Бекки, которая чувствовала все большее безпокойство по мѣрѣ того, какъ стукъ въ двери становился громче и движеніе на дворѣ увеличивалось.

— Но еще будетъ хуже, если они найдутъ меня здѣсь съ головой принцессы Ламбалль… Тогда все кончено!… пробормоталъ герцогъ съ отчаяніемъ, я напрасно пожертвовалъ моимъ прошлымъ именемъ… всѣмъ, что было для меня дорого… а теперь…

Но Бекки исчезла. Послѣдній отблескъ лампы еще разъ освѣтилъ сводъ погреба и герцогъ очутился среди непроницаемой тьмы.

Двойной страхъ овладѣлъ имъ: онъ настолько же боялся мертвой головы, какъ и людей ворвавшихся въ домъ для обыска.

Онъ протянулъ руки и едва не упалъ на ящикъ съ мертвой головой. Ему казалось что онъ прикоснулся холоднаго лица, губъ, волосъ; и сердце его замерло отъ ужаса.

Онъ слышалъ, какъ сверху отодвинули засовъ, повернули ключъ въ замкѣ, какъ заскрипѣла дверь выходившая на улицу и распахнулась настежъ. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и встрѣтилъ препятствіе, которое думалъ одолѣть, но напрасно, — передъ нимъ была каменная стѣна.

— Вотъ такъ будешь въ тюрьмѣ, подумалъ герцогъ, падая въ изнеможеніи на кучу щебня и сора лежавшую въ углу погреба. Онъ чувствовалъ такую слабость, что не въ состояніи былъ шевелить губами. Даже страхъ оставилъ его въ эту минуту. У него было одна ощущеніе — потребность спокойствія. Голова кружилась, сознаніе дѣйствительности замѣнилось дикими и туманными галюцинаціями; — ему казалось что онъ лежитъ мертвый въ гробу и слышитъ какъ надъ его головой ходятъ взадъ и впередъ люди.

ГЛАВА XIV.
Орлеанскій мѣняетъ свое имя.

Между тѣмъ Бекки отворила дверь и впустила патруль, состоящій изъ шестидесяти человѣкъ, которые вошли въ домъ, гремя саблями и пиками.

— Сжальтесь надъ моей бѣдной леди! воскликнула Бекки, сложивъ руки на груди. — Она очень больна; ей не пережить такого испуга!

— Я зналъ, что она больна и потому самъ пришелъ сюда, отвѣтилъ коммисаръ, выйдя изъ толпы вооруженныхъ людей. — Мы не станемъ безпокоить ее.

Съ этими словами онъ подошелъ къ лѣстницѣ, ведущей въ верхній этажъ, и обращаясь къ товарищамъ сказалъ:

— Citoyens, я долженъ предупредить васъ, что въ этомъ домѣ лежитъ больная. Шумъ, новыя лица, испугъ, могутъ быть для нея смертельны. Мы исполнимъ нашу обязанность, но сдѣлаемъ это на человѣчески.

Свѣтъ лампы, висѣвшей у лѣстницы, освѣщалъ его стройную фигуру, трехцвѣтный шарфъ, шляпу съ перьями и его блѣдное лицо.

— Лагэ! Жильберъ Лагэ! шептали между собою слуги леди Эліоттъ, выбѣжавшіе въ сѣни изъ разныхъ комнатъ при входѣ патруля.

— Жильберъ Лагэ! воскликнула съ умиленіемъ Бекки. Она наконецъ увидѣла того, о которомъ Друэ говорилъ не иначе, какъ со слезами на глазахъ, и котораго леди Эліоттъ такъ часто звала въ своемъ бреду.

Бекки въ эту минуту чувствовала непреодолимое желаніе упасть передъ нимъ на колѣни, какъ передъ высшимъ существомъ, и выразить ему свою благодарность и уваженіе. Она сама не могла дать себѣ отчета, откуда могло явиться у ней такое желаніе; — не потому-ли, что Лагэ такъ дорогъ Друэ и леди Эліоттъ? Однако, благодаря присутствію постороннихъ людей, она не рѣшилась выразить своихъ чувствъ и только воскликнула: — ахъ, если бы моя леди знала, что вы здѣсь!…

Жильберъ взглянулъ на нее своими печальными глазами и сдѣлалъ движеніе, какъ будто хотѣлъ кого-то отстранить отъ себя.

— Если моя леди узнаетъ, что вы опять въ ея домѣ, продолжала Бекки. — она непремѣнно выздоровѣетъ и я опять увижу улыбку на ея милыхъ губахъ, которыя теперь горятъ отъ лихорадки, и пульсъ сдѣлается какъ слѣдуетъ — и все опять пойдетъ по старому…

— Не говори мнѣ объ этомъ, прервалъ ее Жильберъ. Между тѣмъ онъ дорого далъ бы, чтобы услышать еще что-нибудь и какъ можно больше о той, которую онъ не могъ забыть и которую напрасно старался изгнать изъ своего сердца! Ея образъ и его сердце неразрывно слились между собою. Онъ тысячу разъ повторялъ себѣ, что навсегда отказался отъ этой женщины, что она ненавидитъ его и измѣнила ему самымъ недостойнымъ образомъ, но онъ все-таки любилъ ее по прежнему или даже еще сильнѣе, безнадежнѣе, съ большею страстью. Любовь эта была его жизнью.

— Довольно… замолчи пожалуйста… сказалъ опять Жильберъ почти умоляющимъ голосомъ.

Но не легко было остановить Бекки и еще въ такую минуту.

— Я увѣрена, что все пойдетъ по старому, сказала она. — Если только моя дорогая леди узнаетъ, что вы пришли и только взглянетъ на васъ, то это можетъ спасти ее — возвратить здоровье, жизнь, счастье…

Каждое слово болтливой женщины было для него пыткой. Онъ долженъ былъ вооружиться мужествомъ и почти уже потерялъ его. Тамъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него была ея комната. Она лежала теперь больная, безъ памяти… его появленіе могло быть для нея небеснымъ блаженствомъ… онъ могъ увидѣть ее… она опять протянула бы къ нему свои руки, эти милыя руки, которыя онъ такъ давно не цѣловалъ; — ея милые, дорогіе глаза снова взглянули бы на него съ прежнимъ выраженіемъ… Быть можетъ она…

Нѣтъ этому не бывать…

— Однако, что же мы теряемъ время, citoyens, крикнулъ онъ. — Пора приниматься за дѣло. Вы не должны тревожить больную, но будете караулить эту лѣстницу, сѣни и двери, и прежде всего осмотрите погребъ, какъ сказано въ приказѣ.

— Погребъ! воскликнула Бекки, которая въ эту минуту съ ужасомъ вспомнила объ Орлеанскомъ и мертвой головѣ. — Нѣтъ, ради Бога, не ходите туда! Что вы тамъ найдете… мусоръ и всякій соръ… ящики, сундуки, ломанную посуду, бутылки… тамъ искать-то нечего…

— Тѣмъ лучше, отвѣтили ей; и нѣсколько человѣкъ, отдѣлившись отъ толпы, отправились въ погребъ. Бекки бросилась къ лѣстницѣ, чтобы загородить имъ дорогу, но ее удалили.

— Ну, всѣ несчастія обрушились на этотъ домъ! воскликнула она, отходя отъ лѣстницы съ замирающимъ сердцемъ.

Черезъ, двѣ-три минуты люди вернулись изъ погреба, таща за собою герцога Орлеанскаго, у котораго платье и волосы были покрыты пылью и известью. Онъ не сопротивлялся и только низко надвинулъ шляпу на лобъ изъ боязни, чтобы его не узнали, хотя самъ сознавалъ, что это не удастся ему.

— Мы нашли этого человѣка въ погребѣ, сказалъ одинъ изъ секціонеровъ. — Онъ спрятался въ углу, а около него былъ ящикъ съ головой Лймбалль.

— Ламбалль! повторила толпа съ удивленіемъ.

Орлеанскаго вывели на середину сѣней и онъ очутился противъ Жильбера.

— Долой шляпу! крикнуло разомъ нѣсколько голосовъ и не смотря на сопротивленіе Орлеанскаго, шляпа слетѣла съ его головы. Свѣтъ лампы упалъ на его лицо, искаженное страхомъ и волненіемъ.

— Орлеанскій! послышалось со всѣхъ сторонъ; и въ этомъ возгласѣ было столько же злобы, сколько затаеннаго презрѣнія.

Глаза Жильбера заискрились недобрымъ огнемъ.

— Герцогъ Орлеанскій въ домѣ леди Эліоттъ! проговорилъ онъ съ усиліемъ и рука его инстинктивно ухватилась за рукоятку сабли.

Между тѣмъ Орлеанскій, выведенный силой изъ мрака уединеннаго погреба и видя кругомъ себя толпу вооруженныхъ людей долго не могъ опомниться и понять, гдѣ онъ. Наконецъ онъ увидѣлъ Жильбера — лучъ радости пробѣжалъ по его блѣдному лицу и на глазахъ навернулись слезы. — Жильберъ! проговорилъ онъ. протягивая къ нему свои дрожащія руки.

— Трусъ! крикнулъ Жильберъ. Удержи эти постыдныя слезы! Не унижай достоинства мужчины…

— Ты не понимаешь меня Жильберъ, сказалъ герцогъ, взявъ его за руку.

Но тотъ съ гнѣвомъ и ненавистью оттолкнулъ его отъ себя: Прочь!.. убійца моей сестры! Ты думаешь умилостивить меня!..

— Жильберъ, выслушай меня, дай мнѣ сказать тебѣ одно слово. Какъ давно хотѣлъ- я открыть тайну, которая тяготила меня — она можетъ спасти и тебя и меня…

— Я и слышать не хочу.

— Я всюду искалъ тебя… неотступно ходилъ за тобой — въ собранія, въ клубы, по улицамъ, чтобы найти удобную минуту, и поговорить съ тобою наединѣ…

— Чтобы поймать меня въ свои сѣти какъ Демулена и Фабра. Но ты долженъ былъ знать, герцогъ, что я не такой человѣкъ, чтобы сидѣть у твоего стола, нить твое вино… и болтать съ женщинами Пале-Рояля. Я служу революціи и другъ Робеспьера…

— Жильберъ, умоляю тебя прикажи отойти этимъ людямъ. Выслушай меня, отъ этого зависитъ спасеніе твоей души…

Жильберъ захохоталъ злобнымъ смѣхомъ.

— Спасеніе моей души! воскликнулъ онъ. — Развѣ можетъ оно быть въ рукахъ человѣка, запятнавшаго себя всевозможными злодѣяніями!¹ Не этими ли руками ты прикасался къ Натали… Не ты ли осквернилъ этого ангела! Не спасенія души жду я отъ тебя, а удовлетворенія мой мести. Ты убилъ Натали, а я братъ ея! Жизнь за жизнь.

Онъ поднялъ саблю и лезвее ея блеснуло надъ головой Орлеанскаго.

Но въ эту минуту на верху лѣстницы показалась женская фигура, которая ясно обрисовалась на темномъ фонѣ корридора. Слышенъ былъ шелестъ ея длиннаго бѣлаго платья. Темные волосы падали по ея плечамъ, представляя рѣзкій контрастъ съ ея блѣднымъ овальнымъ лицомъ, все еще сохранившимъ прежнюю красоту, не смотря на лихорадочный блескъ глазъ и запекшіяся губы.

Жильберъ, при видѣ ея, выронилъ изъ рукъ саблю, которая съ шумомъ упала на каменный полъ.

Стоявшая на верху женщина вздрогнула, но не двигалась съ мѣста и пристально глядѣла на Жильбера, хотя по ея лицу трудно было замѣтить: узнала ли она его или нѣтъ.

Бекки первая прервала молчаніе.

— Боже мой! воскликнула она, всплеснувъ руками, это моя леди!

Жильберъ опомнился и, сдѣлавъ надъ собой усиліе, обратился къ вооруженной толпѣ.

— Мы исполнили нашу обязанность, citoyens, сказалъ онъ возвысивъ голосъ, герцогъ дастъ свои показанія на судѣ секціи и объяснитъ, что привело его въ этотъ домъ и въ такую пору. Откройте двери и выпустите его. Вы теперь свободны герцогъ и можете идти куда вамъ угодно. Я пощадилъ васъ сегодня только потому, что надѣюсь разсчитаться съ вами болѣе достойнымъ образомъ. Близокъ день, когда я возвышу голосъ въ собраніи представителей націи и скажу имъ указывая на васъ: Орлеанскій — измѣнникъ!

Вооруженная толпа по знаку Жильбера бросилась къ герцогу и вытолкнула его на улицу.

— Такъ вотъ до чего дошло! бормоталъ герцогъ, поспѣшно удаляясь отъ дома леди Эліоттъ. — Максимиліанъ Робеспьеръ хочетъ выдать меня за измѣнника, меня, который стоялъ во главѣ революціи еще въ то время, когда никто не зналъ объ его существованіи… Мы будемъ имѣть это въ виду… Посмотримъ, кто кого пересилитъ… Орлеанскій не уступитъ своимъ врагамъ!.. Дѣло идетъ не только о спасеніи жизни, но и достиженіи престола!..

Патруль считая свое дѣло оконченнымъ отправился въ домъ ближайшей секціи, чтобы дать свои показанія относительно результатовъ обыска въ домѣ леди Эліоттъ.

Одинъ только Жильберъ остался на мѣстѣ. Онъ хотѣлъ пробыть еще одну минуту въ ея домѣ, взглянуть на то мѣсто, гдѣ она стояла. Ему казалось, что она протягиваетъ къ нему руки и молитъ его, чтобы онъ поспѣшилъ къ ней и прижалъ ее къ своему сердцу.

Онъ взглянулъ на верхъ. Она все еще стояла у лѣстницы. Глаза ихъ встрѣтились. Оба чувствовали непреодолимое желаніе броситься другъ къ другу въ объятія, забыть все и всѣхъ на свѣтѣ. Онъ сознавалъ, что еще минута и онъ уже не будетъ властенъ ни надъ своими мыслями, ни надъ своими поступками.

Но тутъ, вооружившись внезапной рѣшимостью, онъ наклонился къ полу, поднялъ свою саблю и выбѣжалъ изъ дому.

Очутившись на улицѣ, онъ глубоко вздохнулъ.

— Опять эта сирена едва не опутала меня своими чарами! воскликнулъ онъ. — Въ моемъ безуміи я готовъ былъ забыть, что она имѣетъ сношенія съ моими врагами. Развѣ не засталъя ее съ тѣмъ человѣкомъ, который лишилъ меня крова — сегодня я застаю у ней убійцу моей сестры. И тотъ, и другой — враги народа и свободы. — Если она такъ желаетъ этого, то она погибнетъ съ ними.

*  *  *

Наконецъ послѣ страшныхъ, такъ называемыхъ, «сентябрскихъ ночей», въ Парижѣ опять водворилось спокойствіе. Черные флаги были сняты съ городскихъ башенъ и замѣнены трехцвѣтными знаменами, которыя красиво развѣвались при осеннемъ солнцѣ.

Со всего города собраны были мертвыя тѣла и свезены въ громадныхъ телѣгахъ на долину Montrouges, гдѣ ихъ побросали въ катакомбы. Голова «ci-devant» принцессы Ламбалль, найденная въ домѣ леди Эліоттъ, въ ту же ночь была сдана въ секцію «Quinze-vingt», откуда она была унесена какимъ-то неизвѣстнымъ человѣкомъ и погребена на кладбищѣ Воспитательнаго Дома незаконнорожденныхъ дѣтей, для которыхъ бездѣтная принцесса Ламбалль была всегда второй матерью. Обезглавленное тѣло этой, едва ли не самой невинной изъ всѣхъ жертвъ революціи, вѣроятно было брошено въ катакомбы среди безчисленныхъ костей и скелетовъ на то мѣсто, гдѣ теперь виднѣется черный могильный памятникъ съ надписью: «Massacre de Septembre 1792».

Но катакомбы — городъ мертвыхъ и побѣжденныхъ; онъ скрылъ послѣдніе остатки рѣзни, и 4-го сентября, утромъ, столица Франціи опять приняла свой обычный оживленный видъ.

Умолкъ набатъ. Праздничная музыка, пѣніе, веселый говоръ наполняли парижскія улицы.

20-го сентября происходило первое засѣданіе Національнаго Конвента.

21-го сентября конные гренадеры объявили по всѣмъ улицамъ Парижа отрѣшеніе Людовика Канета отъ престола.

Въ тотъ же день съ границъ Франціи получено было радостное извѣстіе, которое моментально разнеслось по городу: «пруссаки побиты! пруссаки и эмигранты обратились въ бѣгство!» «Да здравствуемъ Дюмурье, побѣдитель при Вальми, спаситель республики!» кричалъ народъ. Съ этого дня Дюмурье, возведенный въ свою должность наканунѣ битвы, почти никому неизвѣстный, сдѣлался героемъ дня, самымъ могущественнымъ, вліятельнымъ и популярнымъ человѣкомъ новой республики. Встрѣча его въ Парижѣ походила на древне-римскій тріумфъ.

— Я не довѣряю такимъ людямъ, сказалъ Робеспьеръ своимъ приближеннымъ.

Чѣмъ выше возносило Дюмурье народное расположеніе — это подвижное «aura popularis», тѣмъ подозрительнѣе становится онъ Робеспьеру, который все больше и больше окружалъ его своими шпіонами.

Затѣмъ наступили печальные дни, когда лишенный престола Людовикъ долженъ былъ предстать передъ Національнымъ Конвентомъ, послѣ чего слѣдовало голосованіе, приговоръ, его смерть.

Въ мрачное холодное утро, 21-го января 1793 года, воздвигнутъ былъ эшафотъ на томъ мѣстѣ, гдѣ до революціи стояла статуя Людовика XV. На этотъ эшафотъ вошелъ человѣкъ съ длинной бородой, блѣдный и исхудалый — его окружало несмѣтное, шумное море людей; всюду виднѣлись штыки и ружья. Со стороны набережной разставлены были пушки, заряженныя картечью; командовалъ citoyen-général Сантеръ. Стоявшій на эшафотѣ человѣкъ приготовился къ смерти и обратившись къ толпѣ, сказалъ: «Franзais, je meurs innocent»… но слова эти были заглушены сотнями барабановъ. Затѣмъ человѣкъ этотъ положилъ голову подъ гильотину; духовникъ его наклонился къ нему и набожно произнесъ: «иди на небо сынъ святаго Людовика»… Палачъ поднялъ окровавленпую голову бывшаго французкаго короля и показалъ ее народу.

Тѣло его было снесено въ церковь Madelaine и погребено среди тѣхъ, которые двадцать три года тому назадъ погибли въ давкѣ на площади Louis Quinze въ день его въѣзда въ Парижъ; здѣсь же лежали и бренные останки швейцарцевъ, пожертвовавшихъ для него жизнью 10-го августа. Могила его, залитая известью, имѣла 12 футовъ глубины и 6 футовъ ширины, какъ значилось въ Moniteur, 23-го января 1793 года.

А герцогъ Орлеанскій? — Онъ уже не носилъ болѣе этого титула. Онъ выхлопоталъ себѣ у комуны новое или, не имѣвшее ничего общаго съ именали французскихъ королей и принцевъ. Онъ назывался теперь Филиппъ Egalité, а его дворецъ, прежній Пале-Рояль, нереименованъ былъ въ maison Egalité и на фасадѣ его появилась крупная трехцвѣтная надпись: «Республика». Равнымъ образомъ переименованы были примыкавшія къ нему улицы, площадь, набережная и садъ, носившіе названіе Пале-Рояля въ les rues, la place, le qûai et le jardin Egalité.

Орлеанскій хотѣлъ всѣмъ этимъ доказать Робеспьеру, что онъ пошелъ дальше его — онъ принцъ крови, который отрекся отъ своего прошлаго и несмотря на свое родство съ королевскимъ домомъ вотировалъ смерть Людовика и смотрѣлъ на его казнь въ открытомъ кабріолетѣ.

Но Робеспьеръ и въ этомъ случаѣ повторилъ ту-же фразу: «я не довѣряю такимъ людямъ».

Въ ночь послѣ казни Людовика XVI произошло заранѣе условленное свиданіе между Филиппомъ Egalité, ci-devant Орлеанскимъ и Дюмурье, главнокомандующимъ «сѣверной» арміей, который для этой цѣли тайно пріѣхалъ изъ своего лагеря въ Парижъ и оставался здѣсь нѣкоторое время инкогнито, хотя ни одинъ изъ тогдашнихъ правительственныхъ лицъ и членовъ конвента не подозрѣвалъ этого.

Однако это совѣщаніе вскорѣ получило громкую огласку и должно было имѣть роковыя послѣдствія для обоихъ заговорщиковъ.

Конецъ третьей части.

Часть IV.

ГЛАВА I.
Свиданіе леди Эліоттъ съ Филиппомъ Egalité.

Мартовское солнце ярко свѣтило въ окна дола леди Эліоттъ, наполняя комнаты весеннимъ свѣтомъ и тепломъ. Леди Эліоттъ уже настолько понравилась послѣ своей продолжительной болѣзни, что могла встать съ постели. Но силы медленно возвращались къ ней; она все еще чувствовала тяжесть и боль въ головѣ, хотя давно не была такъ спокойна, какъ теперь. Ея бѣдное, измученное сердце, послѣ всѣхъ испытанныхъ волненій и страданій въ теченіи длинныхъ лихорадочныхъ ночей, билось также ровно, какъ бьются сердца людей, не тронутыхъ жизнью или покончившихъ съ нею.

Леди Эліоттъ сидѣла у окна въ большомъ покойномъ креслѣ. Сверхъ длиннаго сѣраго платья на плечи ея была накинута лиловая мантилья, а на головѣ надѣтъ ея вдовій чепчикъ. Противъ нея у стола сидѣлъ маленькій Шарль и занимался рисованіемъ. Она хотѣла принудить себя любить его, какъ свое собственное дитя, но со времени ея послѣдней болѣзни это сдѣлалось для нея еще труднѣе. Лицо мальчика все опредѣленнѣе напоминало ей тяжелое и унизительное для нея время, равно какъ и человѣка, бывшаго виновникомъ всѣхъ ея несчастій. Ей нужно было дѣлать надъ собой усиліе, чтобы глядѣть на маленькаго Шарля или говорить съ нимъ.

Мальчикъ съ своей стороны инстинктивно чувствовалъ перемѣну, которая совершилась относительно его въ сердцѣ леди Эліоттъ. Во время ея продолжительной болѣзни онъ не смѣлъ входить въ ея комнату, потому что докторъ замѣтилъ, что его присутствіе тревожитъ больную. Когда онъ опять увидѣлъ ее черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, то сталъ называть ее «madame», а не «maman», какъ прежде; — и леди Эліоттъ сдѣлала видъ, что не замѣчаетъ этого.

— Что ты рисуешь Шарль? — спросила она.

— Корабль я море — отвѣтилъ мальчикъ, соскакивая со стула, чтобы показать ей рисунокъ.

— Корабль и море! — повторила улыбаясь леди Эліоттъ, — но мнѣ кажется, что корабль вышелъ у тебя больше, чѣмъ слѣдуетъ. Смотри, мачта выше деревьевъ на берегу, а этого никогда не бываетъ въ дѣйствительности. Тебѣ слѣдовало-бы сперва научиться копировать съ рисунковъ.

— Нѣтъ, это скучно! — воскликнулъ мальчикъ. Мнѣ гораздо веселѣе, когда я рисую что-нибудь изъ головы. Вотъ я нарисую корабль и мнѣ представляется, что я на морѣ, слышу какъ свищетъ вѣтеръ, и я несусь по волнамъ…

— Ты вѣроятно хотѣлъ бы опять увидѣть море? — спросила леди Эліоттъ.

— Не только увидѣть, но и плыть по морю. Когда я выросту, непремѣнно сдѣлаюсь морякомъ.

— А лошади Шарль! развѣ ты совсѣмъ разлюбилъ ихъ?

— Нѣтъ, не я желалъ бы имѣть красивую, дикую лошадь, на которой я могъ бы скакать на свободѣ по нолямъ и лѣсамъ черезъ рвы и заборы. Ѣзда въ манежѣ совсѣмъ другое дѣло; только и видишь передъ собой доски, стѣны и крышу. Тутъ ничего не представишь себѣ.

— Ну, а если бы ты ѣхалъ на собственной лошади?..

Лицо маленькаго Шарля просіяло.

— Тогда, сказалъ онъ. я вообразилъ-бы себѣ, что несусь на кораблѣ, а кругомъ меня море…

— Твое желаніе исполнится Шарль. Ты недавно разсказывалъ мнѣ о ворономъ понни въ манежѣ Астлей, который такъ понравился тебѣ. Пойди и узнай, не продается ли еще эта лошадь. Если да. — то я куплю ее для тебя.

Ей хотѣлось вознаградить чѣмъ-нибудь мальчика за то отчужденіе, которое она чувствовала къ нему. Цѣль ея была вполнѣ достигнута. Маленькій Шарль пришелъ въ полный восторгъ и нѣжно поцѣловавъ ея руку, тотчасъ же выбѣжалъ изъ комнаты, чтобы навести справки о лошади, которая теперь занимала всѣ его помыслы.

Леди Эліоттъ осталась одна. Тяжелое чувство полнаго одиночества всецѣло охватило ее; она постоянно испытывала его съ тѣхъ поръ, какъ Жильберъ покинулъ ее. Послѣ высказаннымъ имъ подозрѣній, всякая мысль о немъ была для нея пыткой и она употребляла всѣ усилія, чтобы забыть объ его существованіи. Съ окружающемъ ее внѣшнемъ мірѣ она также не находила ничего отраднаго. Во Франціи была революція; за предѣлами Франціи — страхъ передъ революціей; всюду царилъ раздоръ, безпокойство и несогласіе. Наступило время, когда, казалось, буквально исполнились слова Евангелія: «предастъ-же братъ брата на смерть и отецъ сына и возстанутъ дѣти на родителей и умертвятъ ихъ».

Въ самомъ Конвентѣ происходила борьба партій. Французская революція шла обычнымъ путемъ всякой революціи, которая не разбивается съ самаго начала о геніальныя противорѣчія и поэтическія иллюзіи ея зачинщиковъ, а развивается въ рукахъ ихъ послѣдователей въ систему, которая бываетъ также логична и непреложна, какъ любая математическая задача.

Дантонъ отступилъ, какъ только прошли въ немъ первыя минуты восторга и упоенія; а когда онъ опять хотѣлъ захватить власть въ свои руки, то уже было поздно.

Жирондисты были наканунѣ своего паденія. Робеспьеръ уже почти достигъ апогея своей власти. Въ одномъ маленькомъ средневѣковомъ городѣ, душа молодой дѣвушки, все болѣе и болѣе воодушевлялась исторіей Юдиѳи — отъ ея руки долженъ былъ впослѣдствіи погибнуть Маратъ. Въ Вандеѣ свирѣпствовала междоусобная война, а на границахъ Франціи шла война съ коалиціей. Почти всѣ европейскія государства выслали свои арміи противъ молодой республики, чтобы загладить постыдныя результаты «военной прогулки», легкомысленно предпринятой прусаками противъ арміи «адвокатовъ». Англія также мобилизировала свои войска, которыя высадились въ Бельгіи, подъ предводительствомъ герцога Іоркскаго, брата принца Уэльскаго, между тѣмъ какъ линейные англійскіе корабли крейсировали на морѣ. Англійскій посланникъ лордъ Говеръ выѣхалъ изъ Парижа какъ только начался процессъ короля, а вслѣдъ за его казнью французскій посланникъ М. de Chauvelin былъ позорно изгнанъ изъ Лондона. Никогда еще ненависть къ англичанамъ не была такъ сильна во Франціи, какъ въ это время. Національное соперничество, игравшее тутъ главную роль, съ той и другой стороны было пущено въ ходъ, чтобы искуственно увеличить эту ненависть. Слово «Питтъ» сдѣлалось браннымъ словомъ у французовъ; Англія служила поводомъ сатирическихъ и уличныхъ пѣсенъ, а каждый англичанинъ, жившій тогда въ Парижѣ, постоянно подвергался насмѣшкамъ и насилію. Многіе изъ нихъ выѣхали одновременно съ своимъ посланникомъ, а тѣ, которые остались, могли ежеминутно ожидать смерти, такъ какъ нѣкоторые изъ ихъ соотечественниковъ уже сдѣлались жертвою революціи.

Но леди Эліоттъ была равнодушна къ опасности, которая грозила ей больше, чѣмъ кому-нибудь другому послѣ того, какъ голова Ламбалль была найдена въ ея домѣ. Смерть и бури внѣшняго міра уже не пугали ее съ тѣхъ поръ, какъ разлука съ Жильберомъ лишила ее послѣдней надежды въ жизни. Оставшись одна послѣ ухода Шарля, она сняла съ шеи медальонъ, съ которымъ не разставалась въ послѣдніе мѣсяцы. Это былъ тотъ самый медальонъ, который сперва носила Натали, а затѣмъ Жильберъ и который она подняла въ катакомбахъ во время ихъ послѣдней встрѣчи. Это было все, что у ней осталось отъ Жильбера и единственная вещь, связывавшая его съ ней. Когда Шарля не было дома, она снимала съ себя медальонъ и долго разсматривала его. Трудно сказать, что чувствовала она въ эти минуты: было ли это сожалѣніе о прошломъ или желаніе узнать неразрѣшимую тайну? Несмотря на тяжелыя воспоминанія, связанныя съ медальономъ, она чувствовала особенное удовольствіе держать его въ рукахъ и смотрѣть на него, какъ это дѣлала она и въ настоящую минуту, потому что была въ полной увѣренности, что никто не нарушитъ ея уединенія.

Но дверь неожиданно отворилась и вошелъ слуга.

— Cytoyen Egalité проситъ миледи принять его.

— Egalité! повторила она въ смущеніи, досадуя, что ее застали врасплохъ. — Я даже никогда не слыхала такого имени.

Она хотѣла спрятать медальонъ, но не успѣла, такъ какъ въ дверяхъ появилась мрачная фигура ci-devant герцога Орлеанскаго, одѣтаго съ головы до ногъ въ глубокій трауръ; только на шляпѣ его виднѣлась трехцвѣтная кокарда изъ атласныхъ лентъ. Худощавое лицо его казалось сильно взволнованнымъ, хотя онъ дѣлалъ видимыя усилія чтобы овладѣть собою.

Три года прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ стоялъ передъ леди Эліоттъ лицомъ къ лицу въ Брайтонѣ; затѣмъ они встрѣчались нѣсколько разъ, но всегда случайно и помимо своей воли. Герцогъ тщательно избѣгалъ ту, которая еще дѣвочкой нравилась ему въ Монфлери и которая впослѣдствіи поразила его своей красотой, когда онъ встрѣтилъ ее въ Англіи и возбудила въ немъ мимолетную страсть. Воспоминаніе объ этомъ времени смущало его, потому что въ любовныхъ дѣлахъ у него никогда не было искренняго глубокаго чувства. Относительно леди Эліоттъ онъ не испытывалъ теперь ни стыда, ни гнѣва, ни даже желанія мести, которое было бы естественно въ отвергнутомъ поклонникѣ. Онъ скорѣе чувствовалъ къ ней какое-то физическое отвращеніе и смутную боязнь, что эта женщина, связанная съ темной стороной его прошлаго, будетъ играть роковую роль въ его будущемъ. Въ рѣшительныя минуты его жизни она являлась передъ нимъ предвѣстницей несчастія и всякій разъ разрушала его планы, начиная съ той ночи въ Брайтонѣ, когда она неожиданно вывела къ нему Натали, чтобы вынудить у него тяжелое признаніе. Затѣмъ она явилась ему въ ночь на 10-е августа у «Soleil d’or», когда она выросла точно изъ-подъ земли, чтобы оторвать отъ него Жильбера, наконецъ въ третій разъ онъ также неожиданно увидѣлъ ее въ день обыска въ ея домѣ, когда едва не погибъ отъ руки Жильбера.

Съ этого раза суевѣрный страхъ герцога къ леди Эліоттъ еще больше увеличился. Онъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что она рано или поздно погубитъ его; связь существовавшая между ею и Жильберомъ была для него предметомъ постояннаго безпокойства и онъ былъ увѣренъ, что разлучивъ ихъ избѣгнетъ опасности. Ему казалось, что она стоитъ у него на дорогѣ и виновна въ томъ, что онъ не можетъ сблизиться съ Жильберомъ и что ея затаенная цѣль — довести ихъ обоихъ до послѣдней крайности. Орлеанскій такъ долго думалъ объ этомъ, что это сдѣлалось у него idée fixe и онъ наконецъ рѣшилъ, что для него нѣтъ иного исхода, какъ искать личнаго свиданія съ леди Эліоттъ. Онъ надѣялся, что вслѣдствіе этого разговора она уѣдетъ изъ Парижа и оставитъ ему Жильбера; или же они уѣдутъ вмѣстѣ и тогда сама собою кончится неестественная борьба, которая не предвѣщала ничего хорошаго.

Но для того, чтобы достигнуть такихъ результатовъ, нуженъ былъ значительный запасъ энергіи, осмотрительности и главнымъ образомъ мужества, которымъ никогда не отличался Орлеанскій. Благодаря этому, онъ довольствовался полумѣрами, которыя только могли ухудшить положеніе дѣлъ. Онъ не осмѣлился прямо искать свиданія съ леди Эліоттъ, по слѣдилъ за каждымъ ея шагомъ, зналъ до малѣйшихъ подробностей все, что касалось ея жизни въ Парижѣ и нѣсколько разъ переписывался о ней съ принцемъ Уэльскимъ. Послѣдній, несмотря на свое легкомысліе, сохранилъ къ леди Эліоттъ болѣе глубокое чувство, нежели можно было ожидать отъ него. Ея прощальное письмо произвело на него сильное впечатлѣніе; угаснувшая любовь опять проснулась въ немъ. Оттолкнувъ отъ себя леди Эліоттъ самымъ постыднымъ и унизительнымъ Образомъ, какъ игрушку своего каприза, онъ только теперь оцѣпилъ эту любящую, вѣрную, способную на самоотверженіе женщину и понялъ ея значеніе въ окружавшей его средѣ разврата, фальши и корыстолюбія. Когда море, революція, и любовь леди Эліоттъ къ другому человѣку, окончательно раздѣлили ихъ, онъ почувствовалъ раскаяніе и у него явилось напрасное стремленіе къ ней; -онъ жалѣлъ о потерянномъ счастьѣ, имѣвшемъ для него значеніе лучшихъ воспоминаній молодости. Ко всему этому примѣшивалось чувство естественнаго состраданія къ той, которую онъ оскорбилъ когда-то, и которую видѣлъ теперь въ опасности среди революціоннаго Парижа… Онъ хотѣлъ во что бы то ни стало спасти ее, и съ этой цѣлью написалъ ей письмо, поручивъ герцогу лично передать его при первой возможности.

Герцогъ не сомнѣвался въ полномъ успѣхѣ возложеннаго на него порученія и охотно взялся за него, тѣмъ болѣе что оно совпадало съ его тайными намѣреніями.

Такимъ образомъ письмо принца и связанныя съ нимъ надежды побудили его сдѣлать визитъ, который онъ откладывалъ со дня на день. Не зная ничего о разрывѣ леди Эліоттъ съ Жильберомъ, онъ радовался, что наконецъ нашлось средство разлучить тѣхъ, которыхъ союзъ былъ непріятенъ ему и удалить ненавистную для него женщину, которую онъ самъ на свое несчастье уговаривалъ когда-то пріѣхать въ Парижъ.

Письмо принца, лежавшее у него въ карманѣ, придало ему настолько бодрости, что онъ смѣло явился въ домъ леди Эліоттъ и вошелъ въ комнату, гдѣ она сидѣла, не дожидаясь возвращенія слуги.

— Герцогъ Орлеанскій! воскликнула леди Эліоттъ быстро поднимаясь съ своего мѣста и роняя изъ рукъ медальонъ, который упалъ съ ея колѣнъ на полъ. Она хотѣла поднять его, но почувствовала такое сильное головокруженіе, что тотчасъ же снова опустилась въ свое кресло.

Слуга вышелъ. Герцогъ Орлеанскій заперъ за нимъ дверь и подошелъ къ леди Эліоттъ.

— Я зналъ, что мое неожиданное появленіе йснугаетъ васъ, но меня не было въ Парижѣ довольно долгое время и…

— Вы въ траурѣ? спросила леди Эліоттъ, дѣлая надъ собой усиліе чтобы подавить овладѣвшее ею волненіе.

— Я ношу трауръ но моемъ тестѣ, герцогѣ Пентьевръ. Онъ пережилъ только нѣсколькими мѣсяцами свою невѣстку герцогиню Ламбалль. Мы погребли его на дняхъ въ его фамильномъ склепѣ Dreux. Я только-что вернулся въ Парижъ…

Леди Эліоттъ замѣтила въ эту минуту медальонъ, лежавшій на коврѣ у ея ногъ и наклонилась чтобы поднять его.

— Позвольте, сказалъ Орлеанскій съ своей обычной учтивостью и быстро сдѣлавъ нѣсколько шаговъ поспѣшилъ поднять упавшую вещь.

— Это мой медальонъ! Какъ онъ попалъ къ вамъ? воскликнулъ герцогъ внимательно разглядывая его.

Онъ былъ такъ пораженъ сдѣланнымъ открытіемъ, что совершенно забылъ о цѣли своего посѣщенія и съ замирающимъ сердцемъ ожидалъ отвѣта.

— Я получила его отъ умирающей, сказала леди Эліоттъ, и передала человѣку, жизнь котораго имѣетъ какую-то таинственную связь съ этимъ медальономъ. Но онъ открывается особеннымъ способомъ…

— Позвольте мнѣ сѣсть миледи, сказалъ Орлеанскій, который считалъ себя сильнѣе, чѣмъ былъ въ дѣйствительности. Онъ опять чувствовалъ необъяснимый страхъ къ леди Эліоттъ и напрасно старался преодолѣть себя.

Леди Эліоттъ пригласила его сѣсть движеніемъ руки, указавъ на стоящее возлѣ нея кресло.

— Я не объяснилъ вамъ цѣли моего посѣщенія, продолжалъ герцогъ послѣ нѣкотораго молчанія и даже не попросилъ извиненія, въ томъ, что явился къ вамъ такъ неожиданно…

— Къ чему вы говорите это! прервала его леди Эліоттъ спокойнымъ голосомъ. При тѣхъ отношеніяхъ какія установились между нами, намъ нечего извиняться другъ передъ другомъ, monseigneur!

— Тише, ради Бога! воскликнулъ герцогъ оглядываясь съ испугомъ. Называйте меня citoyen… Забудьте о всѣхъ титулахъ, они теперь лишніе… Мое имя — citoyen Egalité.

Леди Эліоттъ улыбнулась. — Извольте, я буду называть васъ citoyen Egalité, хотя я не понимаю, зачѣмъ вамъ нужна эта ложь въ настоящую минуту, когда мы совершенно одни.

Разговоръ ихъ опять перешелъ на тему, одинаково занимавшую обоихъ. Герцогъ счелъ нужнымъ разсказать леди Эліоттъ исторію медальона, такъ какъ повидимому многое уже было извѣстно ей.

— Я долженъ предупредить васъ миледи, началъ герцогъ, что это случилось много лѣтъ тому назадъ, когда во Франціи существовалъ блестящій дворъ и знатные люди. Судьбѣ было угодно, что бы одинъ изъ этихъ знатныхъ людей познакомился съ одной дамой, которая увлекла его своимъ умомъ, красотой и граціей… Она уже была замужемъ, однако… въ злополучную минуту отдалась этому человѣку. Сознаніе грѣха терзало ее даже въ лучшія минуты ихъ кратковременнаго счастья. Она потребовала разлуки. Этотъ человѣкъ… герцогъ… горячо любилъ ее, и хотя сердце его обливалось кровью, онъ простился съ нею навсегда, оставаясь по прежнему въ свѣтѣ, который не зналъ и не долженъ былъ ничего знать объ этой связи. Разставаясь съ любимой женщиной, онъ далъ ей на намять медальонъ съ его портретомъ… Нѣсколько мѣсяцевъ спустя она сдѣлалась матерью… у ней родился сынъ… а вскорѣ послѣ того она завяла какъ цвѣтокъ, подбитый бурею…

Голосъ герцога задрожалъ при этихъ словахъ.

— Другой цвѣтокъ выросталъ около нея, продолжалъ герногъ понизивъ голосъ. Цвѣтокъ этотъ представлялъ живое подобіе того, который увядалъ, съ тѣми-же оттѣнками красоты душевной и тѣлесной. Тогда вновь воскресла старая любовь — образъ, который герцогъ носилъ въ своемъ сердцѣ вонлотился для него, и…

— Натали стала вашей жертвой… сказала леди Эліоттъ, не подымая глазъ.

— Вы были ея другомъ, и я знаю, что мнѣ нечего ждать пощады отъ васъ.

— Развѣ вы забыли Брайтонъ?

— Не напоминайте мнѣ о прошломъ, мы всѣ несемъ на себѣ его послѣдствія. Теперь не время разбирать: кто изъ насъ правъ или виноватъ. Дни золотыхъ заблужденій сдѣлали насъ врагами, пускай эти дни горькой дѣйствительности сблизятъ насъ… Мы нуждаемся другъ въ другѣ и должны примириться…

— А не думаю осуждать васъ, monseigneur. Я должна прощать другихъ, чтобы и они были снисходительнѣе къ моему прошлому… Но относительно умершихъ…

— Умершихъ! повторилъ герцогъ. Развѣ мы не можемъ помириться съ ними?..

— Въ этомъ случаѣ нѣтъ иного искупленія, кромѣ смерти.

— Можетъ быть вы нравы, мрачно пробормоталъ герцогъ. Не то ли самое думалъ этотъ роялистъ-фанатикъ, который хотѣлъ убить меня въ моемъ собственномъ дворцѣ и вмѣсто меня убилъ другого… Но есть еще исходъ!…

Глаза герцога зажглись выраженіемъ энергіи и воодушевленія.

— У насъ еще есть задача въ жизни, которую нужно исполнить! Я не считаю свою жизнь поконченною. У насъ еще есть извѣстныя желанія, надежды, планы, миледи. Пусть умираютъ тѣ, которымъ ничего не осталось кромѣ смерти.

Леди Эліоттъ съ удивленіемъ смотрѣла на своего собесѣдника. Вся фигура его преобразилась. Въ манерахъ и осанкѣ Орлеанскаго было столько же величія и достоинства, какъ въ былыя времена, когда онъ возбудилъ въ ней дѣтское почитаніе къ нему. Такимъ она всегда видала его въ Монфлёри.

— Какъ, воскликнулъ онъ, мы должны умереть въ тотъ моментъ, когда цѣль всей нашей жизни, мечтаній, стремленій уже почти достигнута и стоитъ только протянуть руку чтобы взять корону…

— Это еще не такъ скоро удастся вамъ monseigneur, сказала леди Эліоттъ. Прежде чѣмъ надѣть корону, вы должны отогнать отъ себя тѣнь этого блѣднаго, окровавленнаго человѣка съ длинной бородой и впалыми глазами…

Герцогъ вздрогнулъ и оглянулся какъ будто въ самомъ дѣлѣ, ожидалъ увидѣть передъ собою тѣнь. Онъ всталъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и опять вернулся на прежнее мѣсто.

— Если вы намекаете на тѣнь Людовика XVI сказалъ онъ, спокойнымъ голосомъ, обращаясь къ леди Эліоттъ, то если бы она въ дѣйствительности явилась передо мною, я повторилъ бы передъ нею тѣ же слова, какія сказалъ ночью 10 января въ засѣданіи Національнаго Конвента, когда пришла моя очередь подать голосъ и когда безусловно присудили къ смерти Людовика Капета за его самовластіе… Теперь французскій престолъ можетъ считаться вакантнымъ и другой займетъ мѣсто прежняго короля.

— Его мѣсто на эшафотѣ? спросила леди Эліоттъ.

— Такая фраза прилична была бы Эндорской волшебницѣ!

— Развѣ не то же самое говоритъ ваша совѣсть.

— Ну, съ этимъ оракуломъ еще можно справиться, отвѣтилъ герцогъ шутливымъ тономъ, который представлялъ странный контрастъ съ мрачнымъ выраженіемъ его лица.

— Для васъ миледи, какъ и для всѣхъ, продолжалъ онъ, не было тайной, что король ненавидѣлъ меня и что онъ заперъ бы меня въ Бастилію послѣ 12-го іюля, еслибы на мое счастье ее не разрушили тогда; и будь у него средства въ рукахъ, онъ разумѣется велѣлъ бы отравить меня или обезглавить. Мои дальнѣйшія поступки были только прямымъ слѣдствіемъ горькой необходимости. Между тѣмъ было время, когда, я отъ всей души хотѣлъ примириться съ королемъ и королевой, но они отвергли меня и въ двухъ случаяхъ отнеслись самымъ оскорбительнымъ образомъ къ моимъ добрымъ намѣреніямъ, такъ что мнѣ стоитъ только вспомнить объ этомъ, чтобы вся кровь бросилась мнѣ въ голову. Послѣ этого мнѣ уже не оставалось другого исхода, какъ перейти на сторону ихъ враговъ.

— Неужели вы думаете, что этотъ исходъ можетъ спасти васъ?

— Я знаю только одно, что все пошло бы иначе, еслибы я тогда встрѣтилъ иной пріемъ въ Тюльери. Отвергнутый королемъ и дворцовой партіей, я поневолѣ долженъ былъ опять обратиться къ друзьямъ, которыхъ имѣлъ въ средѣ народныхъ представителей…

— Къ вашимъ друзьямъ? спросила леди Эліоттъ съ презрительной улыбкой. — Не считаете ли вы также своими друзьями Мирабо и Лафайета?

Замѣчаніе это не понравилось герцогу.

— Время покажетъ, кто мои друзья и враги! Но я долженъ предупредить васъ миледи, что у насъ готовится переворотъ. Кромѣ этого я разумѣется ничего не могу сообщить вамъ и не считаю себя въ нравѣ. Но вы видите, я отношусь "къ вамъ съ довѣріемъ, и вдобавокъ я долженъ предупредить васъ, что мнѣ нужна ваша помощь.

— Моя помощь! воскликнула съ испугомъ леди Эліоттъ.

— Здравомыслящіе люди Франціи слишкомъ долго терпѣли гнетъ неслыханнаго тиранства. Истинная свобода скоро вступитъ въ свои нрава! Народныя бѣдствія вопіютъ къ небу, мы обязаны очистить отъ нихъ государство, чтобы оно не сдѣлалось посмѣшищемъ другихъ націй. Страна и народъ, которые издавна пользуются заслуженной славой, не должны управляться нищимъ адвокатомъ и отставнымъ ветеринаромъ. Кровь моя возмущается, когда я думаю объ этомъ, потому что во всякомъ случаѣ во мнѣ та же кровь, которая въ теченіе столѣтій текла въ жилыхъ французскихъ королей! Ботъ до чего дожили мы!…. королевскій принцъ Франціи украшенъ этимъ знакомъ (герцогъ едва не сорвалъ кокарды съ своей шляпы) и носитъ названіе Egalité… Вѣдь это абсурдъ!…

— Не только абсурдъ, но и преступленіе, замѣтила леди Эліоттъ.

Эти слова заставили опомниться Орлеанскаго.

— Вы измѣните намъ миледи, воскликнулъ онъ взволнованнымъ голосомъ. — Вы роялистка! Насъ могутъ услышать! Еще время не наступило!… Но оно наступитъ, продолжалъ онъ, увлекаясь все больше и больше, и забывая всякую осторожность, — въ одинъ прекрасный день поднимутъ знамя Орлеанскаго… и вся армія… Нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать… наступитъ день, когда мы избавимся отъ этихъ негодныхъ плебеевъ, которымъ должны угождать теперь… я опять заставлю преклониться предо мною тѣхъ самыхъ людей, которые въ былое время ползали у моихъ ногъ, а теперь, благодаря моей снисходительности, осмѣливаются презирать меня. Мы сбросимъ съ себя ненавистную маску и уничтожимъ эту жалкую горсть людей, позорящихъ Францію!… Но изъ этой шайки я хотѣлъ бы спасти одного человѣка… привязать его къ себѣ, раздѣлить съ нимъ ожидающія меня почести, назвать тѣмъ именемъ, которое уже давно даетъ ему мое сердце втайнѣ. Съ этимъ человѣкомъ связаны лучшія воспоминанія моей жизни; заботясь о его счастьи, я искупилъ бы то зло, которое сдѣлалъ другимъ людямъ… Вы должны помочь мнѣ въ этомъ миледи…

Блѣдныя щеки леди Эліоттъ покрылись яркимъ румянцемъ.

— Я могу вамъ помочь? спросила она нерѣшительнымъ голосомъ.

— Именно вы! Не было ли это предопредѣленіемъ судьбы, что этотъ медальонъ очутился въ вашихъ рукахъ и упалъ на землю въ. такой моментъ, что мнѣ пришлось поднять его. Долго соблюдаемая тайна должна наконецъ открыться. Умирающая Натали поручила вамъ отдать этотъ медальонъ ея брату Жильберу Лагэ… въ медальонѣ мой портретъ… и…

— Я отецъ Жильбера, сказалъ герцогъ и пожавъ пружину, подалъ открытый медальонъ леди Эліоттъ.

Передъ нею былъ превосходно нарисованный миніатюрный портретъ герцога Орлеанскаго въ молодости, съ изящно очерченной головой и въ мундирѣ гусарскаго полка, который онъ носилъ въ тѣ времена. когда еще назывался герцогомъ Шартрскимъ.

На дворѣ въ этотъ моментъ послышались крики и топотъ лошади.

Герцогъ съ испугомъ вскочилъ на ноги. Онъ опять вспомнилъ, что онъ citoyen Egalité; его лицо, раскраснѣвшееся отъ волненія, покрылось смертельною блѣдностью; холодный потъ выступилъ у него на лбу. Воодушевлявшая его энергія изчезла; — и онъ казался истощеннымъ нравственно и физически.

— Я не смѣю дольше оставаться у васъ миледи, сказалъ онъ поспѣшно, едва переводя духъ отъ волненія, — они не должны знать, что я былъ у васъ. Не удивляйтесь и не осуждайте меня… Я надѣюсь оправдаться въ будущемъ. Я знаю свое положеніе и долженъ былъ поступать извѣстнымъ образомъ, вслѣдствіе горькой необходимости. Я болѣе достоинъ сожалѣнія, нежели вы думаете, — едва ли найдется во Франціи другой человѣкъ, который былъ бы въ такой степени игрушкой партій, какъ я, и это будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока мнѣ не удастся овладѣть ими. Но въ данную минуту я не могу распоряжаться ни моимъ именемъ, ни даже собою, и мой сегодняшній визитъ долженъ остаться тайной… Вы у нихъ въ сильномъ подозрѣніи!…

— Въ подозрѣніи! воскликнула леди Эліоттъ, прислушиваясь къ шуму на дворѣ, который все усиливался.

— Мнѣ некогда сообщать вамъ какія либо подробности. Я пришелъ сюда между прочимъ съ тою цѣлью, чтобы предупредить васъ, что одинъ изъ самыхъ страшныхъ якобинцевъ поклялся погубить васъ; его зовутъ Николаемъ Трюшонъ…

— Николай Трюшонъ! повторила леди Эліоттъ, сильно озадаченная.

— Говорятъ, что вы помогали бѣгству какого то шевалье…

Теперь все стало ясно для леди Эліоттъ.

— Такъ вотъ причина, сказала она задумчиво. Но вамъ должно быть извѣстно monseigneur, что имя этого шевалье C.-Мало, хотя вы боитесь назвать его. Я дѣйствительно помогала его бѣгству, несмотря на одинъ разговоръ передъ «Soleil d’or», который я случайно подслушала. Надѣюсь, что вы лично не станете осуждать и меня за мою попытку спасти несчастнаго С.-Мало…

— Это воспоминаніе было непріятно герцогу.

— Зачѣмъ будемъ мы возвращаться къ прошлому, сказалъ онъ нахмуривъ брови. — Вамъ достаточно знать, что Николай Трюшонъ рѣшился отомстить вамъ и если съ вашей стороны будетъ поданъ малѣйшій поводъ, то онъ тотчасъ воспользуется имъ, чтобы отправить васъ въ тюрьму, а затѣмъ, на эшафотъ… Разумѣется такой порядокъ вещей не можетъ продолжаться… Но пока мы должны быть осторожны и не раздражать нашихъ враговъ… Мнѣ кажется, миледи, что вамъ слѣдовало бы воспользоваться тѣмъ короткимъ промежуткомъ времени, когда вы еще можете располагать своей жизнью и дѣйствіями и выѣхать изъ Франціи, гдѣ вы со всѣхъ сторонъ окружены опасностью. Въ противномъ случаѣ вы рано или поздно попадете въ сѣти, которыя разставляетъ вамъ извѣстный человѣкъ. Уѣзжайте скорѣе отсюда, никакія колебанія не должны останавливать васъ, тѣмъ болѣе, что въ вашемъ благословенномъ отечествѣ васъ ожидаетъ могущественный другъ, готовый загладить всѣми способами свою прошлую вину. Онъ дастъ вамъ положеніе болѣе прочное и блестящее нежели то, которымъ вы пользовались въ былые годы.

Багровый румянецъ покрылъ блѣдныя щеки леди Эліоттъ.

— Что значитъ этотъ намекъ, monseigneur? Кто далъ вамъ право оскорблять меня въ моемъ домѣ? спросила она возвысивъ голосъ.

Внизу послышалось дикое пѣніе, перемѣшанное съ крикливыми возгласами:

«Soldats le bal va se rouvrir

Et vous aimez la danse,

L’Allemande va finir Mais

l’Anglaise commence!»

— Кто это? воскликнула съ испугомъ леди Эліоттъ.

— Кто же, какъ не народъ миледи! отвѣтилъ герцогъ. Однако вернемся къ нашему разговору. Вы видите, что у насъ общія интересы и желанія. Вы другъ Жильбера.

— Такъ было прежде, но не теперь, сказала леди Эліоттъ.

— Тѣмъ лучше. Значитъ отъѣздъ изъ Парижа не потребуетъ отъ васъ даже этой жертвы… а тогда уже ничто не помѣшаетъ моему сближенію съ Жильберомъ.

— Вы забываетесь, monseigneur! воскликнула леди Эліоттъ.

— Не вы ли возстановили противъ меня Жильбера?

— Вотъ убѣжденіе достойное Орлеанскаго! Я уже говорила вамъ, что мы разошлись съ Жильберомъ, благодаря вамъ, monseigneur! Но это не помѣшаетъ мнѣ исполнить ваше порученіе; я постараюсь отрѣшиться отъ собственныхъ ощущеній, увижу его и сообщу то, что узнала сегодня. Я сдѣлаю это не для васъ, а для Жильбера, такъ какъ считаю излишнимъ разубѣждать васъ и внушать вамъ лучшія понятія о людяхъ.

Между тѣмъ шумъ на дворѣ настолько усилился, что леди Эліоттъ поспѣшно встала съ своего мѣста, и взглянувъ въ окно, увидѣла Шарля на подаренной ему лошади; въ одной рукѣ онъ держалъ поводья, а другой махалъ хлыстомъ, чтобы защищать себя отъ окружавшихъ его уличныхъ мальчишекъ, которые хотѣли стащить его на землю.

— Ради Бога, отойдите отъ окна! Вы не знаете на что способенъ народъ! Позвольте предостеречь васъ..

Леди Эліоттъ не обратила никакого вниманія на слова герцога и онъ счелъ необходимымъ подойти къ ней.

— Кто этотъ мальчикъ? спросилъ онъ съ удивленіемъ, увидя изъ окна маленькаго Шарля.

— Мой пріемный сынъ!

— Вашъ сынъ… Этотъ мальчикъ!.. Какое поразительное сходство! Я знаю только одного человѣка, сидящаго такимъ образомъ на лошади — это принца Уэльскаго!

Слова эти опять смутили леди Эліоттъ.

— Я сообщилъ вамъ все, что вамъ было необходимо знать! сказалъ развязно герцогъ, " къ которому вернулось все его самообладаніе. — Теперь мнѣ остается передать вамъ одно письмо… Оно скорѣе побудитъ васъ перемѣнить ваше пагубное рѣшеніе, чѣмъ всѣ мои увѣщанія. Оно убѣдитъ васъ оставить эту негостепріимную страну и вернуться туда, гдѣ васъ съ пламеннымъ нетерпѣніемъ ожидаетъ преданный другъ, Писавшій эти строки!

Герцогъ Орлеанскій вынулъ письмо принца Уэльскаго и съ торжествующимъ видомъ подалъ его леди Эліоттъ.

Она взяла письмо; но лицо ея не выразило ни гнѣва, ни смущенія, а приняло, къ отчаянію герцога, какое-то особенное выраженіе униженной гордости. Такою видѣлъ онъ ее нѣкогда въ Брайтонѣ, и взглядъ ея тогда подѣйствовалъ на него сильнѣе, чѣмъ жалобы Натали и угрозы С.-Мало.

— Теперь я понимаю, что побудило васъ посѣтить меня monseigneur, сказала она насмѣшливымъ тономъ. — По вашему мнѣнію une lettre d’amour принца Уэльскаго даже теперь можетъ тронуть меня и закрыть раздѣлявшую насъ пропасть. Вы можете удалиться monseigneur, но знайте, что вы немного опоздали съ своимъ порученіемъ.

Съ этими словами она бросила на полъ нераспечатанное письмо и съ презрѣніемъ отвернулась отъ герцога.

— Я ухожу, миледи, отвѣтилъ Орлеанскій; — и не сержусь на васъ! Но совѣтую вамъ подумать о моемъ предостереженіи… Citoyen Egalitй явился къ вамъ сегодня съ добрыми намѣреніями; и вы отвергли его… въ этомъ отношеніи онъ особенно несчастливъ…

Орлеанскій вышелъ, но въ его походкѣ далеко не было той самоувѣренности какъ въ тонѣ его голоса. Слуга проводилъ его заднимъ ходомъ черезъ садъ и вывелъ на Елисейскія поля.

Въ это время маленькій Шарль съ помощью хлыста наконецъ освободился отъ толпы осаждавшихъ его мальчишекъ, и ворвавшись въ комнату съ крикомъ «мама» бросился на шею леди Эліоттъ; но тотчасъ же опомнился, и проговорилъ въ смущеніи: «Извините меня… Но если-бы вы знали, что я слышалъ отъ нихъ!»

ГЛАВА II.
Улицы.

Тайна происхожденія Жильбера была разрѣшена. Хотя для леди Эліоттъ было мало новаго въ словахъ Орлеанскаго, но они глубоко потрясли ее.

Жильберъ сынъ Орлеанскаго!..

Она почти догадалась объ этомъ изъ разсказа Натали, но услыхавъ подтвержденіе своей догадки въ первую минуту совсѣмъ упала духомъ и почувствовала полную свою безпомощность.

Между тѣмъ, чтобы удержать Жильбера отъ возможности убить роднаго отца, для нея не было иного исхода, какъ пожертвовать остаткомъ гордости, идти къ Жильберу и сообщить ему все, что она слышала отъ герцога. Мысль о собственной опасности не занимала ее, хотя зная Трюшона она не могла сомнѣваться, что ей нечего ждать отъ него пощады. Она думала только о Жильберѣ. Теперь наступилъ моментъ для разъясненія недоразумѣнія, возникшаго между ними — она должна разсказать ему исторію своей жизни, свои прежнія заблужденія… Теперь или никогда!.. Это свиданіе могло спасти его, возвратить имъ обоимъ утраченное счастье… Чѣмъ больше думала она объ этомъ, тѣмъ сильнѣе чувствовала желаніе увидѣть Жильбера, говорить съ нимъ.

Она поднялась съ мѣста, но тотчасъ-же должна была убѣдиться что ей не выполнить своего намѣренія и что воля человѣка иногда бываетъ безсильна противъ физическихъ страданій. Голова ея закружилась и она въ изнеможеніи опустилась въ кресло.

Обыкновенно люди всего чаще жалуются на судьбу, когда имъ приходится нести отвѣтственность въ томъ, что внѣ ихъ власти. Но если мы безпристрасно взглянемъ на факты, которые намъ приходится принимать съ тупымъ сознаніемъ своего безсилія, то увидимъ, что они представляютъ собою только логическія послѣдствія нашихъ собственныхъ дѣйствій и что мы сами связали себѣ руки. Въ нашемъ прошломъ всегда найдется моментъ, гдѣ. мы имѣли полную возможность выбрать тотъ или другой путь. Конечно это былъ только моментъ и мы простые смертные не могли предвидѣть результатовъ… Но это только объясненіе, а не оправданіе… Въ подобныхъ случаяхъ мы можемъ жаловаться на жестокость Провидѣнія, но не имѣетъ права говорить объ его несправедливости.

Что мѣшало леди Эліоттъ разсказать Жильберу свое прошлое, сообщить ему все, что касалось его лично? развѣ смыслъ разсказа Натали не былъ ясенъ для нея? Сколько разъ хотѣлъ онъ вызвать ее на откровенность — она всегда упорно молчала. Теперь она сама хотѣла высказать ему все, что у ней было на душѣ, но его уже не было съ нею, и она не знала скоро-ли ей удастся пойдти къ нему. Каждое утро она просыпалась съ тяжелымъ сознаніемъ, что должна отложить еще на день исполненіе своего намѣренія. Ноги отказывались служить ей и она чувствовала постоянныя головокруженія отъ слабости.

Наконецъ она рѣшилась и написала письмо Жильберу въ которомъ просила его придти къ ней. Но тутъ на нее опять нашло сомнѣніе, что онъ не прійдетъ, такъ какъ не будетъ знать зачѣмъ она зоветъ его, и тогда она напрасно унизитъ себя и лишится послѣдней возможности увидѣть его. Она написала другое письмо и точно также осталась недовольна имъ, потому что оно показалось ей недостаточно яснымъ, а писать подробнѣе было слишкомъ опасно.. Ея письмо могло попасть въ чужія руки, а это погубило бы несчастнаго герцога, котораго судьба была теперь тѣсно связана съ судьбой Жильбера.

До своего свиданія съ герцогомъ, леди Эліоттъ не имѣла никакого понятія о томъ, что дѣлалось въ Парижѣ послѣ памятной для нея ночи 10-го августа. Когда она встала съ постели, докторъ строго запретилъ ей чтеніе газетъ и летучихъ листковъ наводнявшихъ тогдашній Парижъ, а Бекки была неумолима, когда дѣло касалось исполненія докторскихъ предписаній. Но вѣрная служанка не могла ни предвидѣть визита герцога Орлеанскаго, ни помѣшать ему, и леди Эліоттъ знала теперь больше того, что могли сообщить ей газеты и всевозможные листки. Бывали минуты, гдѣ ей казалось, что ей не пережить того мучительнаго безпокойства, которымъ было переполнено ея сердце. Часы проходили для нея въ тяжелой борьбѣ и казались ей безконечными, пока она не почувствовала въ себѣ настолько силъ, что проснувшись однажды утромъ рѣшила въ тотъ же день исполнить давно задуманное намѣреніе.

Это было въ апрѣлѣ, въ прекрасное солнечное утро, ясное и теплое, какія только бываютъ ранней весной, когда человѣкъ какъ будто оживаетъ заодно съ природой и въ немъ опять пробуждаются прежнія надежды и стремленія. Счастливъ тотъ, кто способенъ испытывать это чувство, вызванное благодѣтельнымъ вліяніемъ природы! Онъ еще не умеръ заживо и будущее не закрыто для него.

Леди Эліоттъ уже давно не чувствовала себя такъ хорошо, какъ въ ту минуту, когда она вышла изъ своей комнаты, чтобы идти къ Жильберу. Она думала только о томъ, что опять будетъ дышать свѣжимъ воздухомъ и увидитъ солнце во всемъ его блескѣ, радовалась, что снова можетъ распоряжаться собою.

Бекки всплеснула руками, увидя свою леди одѣтою для прогулки и употребила все свое краснорѣчіе, чтобы удержать ее.

— Сдѣлай одолженіе, оставь меня въ покоѣ, отвѣтила леди Эліоттъ. Ты видишь солнце свѣтитъ, на дворѣ совершенная весна, вспомни сколько времени я уже не выходила изъ дому.

— Но моя дорогая леди, вы совсѣмъ больны; возьмите по крайней мѣрѣ съ собой котораго нибудь изъ слугъ, или маленькаго Шарля… Пусть они проводятъ васъ…

— Мнѣ никого не нужно, я пойду одна…

— Леди Эліоттъ вышла изъ дому. Она хорошо знала мѣсто, гдѣ жилъ Жильберъ и считала себя въ полной безопасности, такъ какъ былъ еще ранній часъ утра.

Сердце ея усиленно билось въ ожиданіи встрѣчи, которая должна была окончательно рѣшить ея судьбу.

На улицахъ было тихо потому что мѣстность гдѣ жила леди Эліоттъ не принадлежала тогда къ оживленнымъ пунктамъ города. На Елисейскихъ Ноляхъ слышно было пѣніе жаворонковъ; жуки летали по воздуху.

Та же тишина царила и на Площади Революціи. Не видно было экипажей и только изрѣдка встрѣчались прохожіе.

Но тутъ глазамъ леди Эліоттъ представилось неожиданное зрѣлище, поразившее ее ужасомъ. Она увидѣла эшафотъ, на которомъ три мѣсяца тому назадъ погибъ Людовикъ XVI. Эшафотъ этотъ, сколоченный изъ красныхъ балокъ, ярко свѣтился при весеннемъ солнцѣ, бросая длинную тѣнь на площадь и на дорогу, по которой должна была идти леди Эліоттъ. Она остановилась на минуту въ нерѣшимости, но сдѣлавъ надъ собою усиліе перешла тѣнь.

Жильберъ жилъ въ одной изъ маленькихъ улицъ, теперь уже не существующихъ, но которыя въ тѣ времена составляли собою цѣлый лабиринтъ около Тюльери и Пале-Рояля.

Леди Эліоттъ свернула въ одну изъ этихъ улицъ и тотчасъ же почувствовала какъ ее охватилъ тяжелый удушливый воздухъ и говоръ огромной толпы, которая безпорядочно двигалась взадъ и впередъ.

Перемѣна эта была такая внезапная, что у леди Эліоттъ закружилась голова. Она походила на человѣка, который проснулся послѣ долгой летаргіи и, увидя кругомъ себя множество людей, не можетъ дать себѣ отчета: гдѣ онъ и что съ нимъ? Она не понимала куда дѣвался мирный, только что видѣнный ею ландшафтъ, свѣжая зелень Елисейскихъ Полей, прозрачное небо, солнце, и что означаетъ эта мрачная улица, масса нагроможденныхъ домовъ и вся эта безпокойная толпа. Какъ она сюда попала, и что намѣревалась дѣлать?…

Наконецъ, мало но малу она стала приходить въ себя… Въ ея головѣ промелькнули два имени: «Жильберъ и Орлеанскій?» Она вспомнила слова герцога, но еще не была увѣрена: слышала ли она ихъ въ дѣйствительности или все это приснилось ей. Она такъ долго была одна во время своей продолжительной болѣзни и такъ привыкла думать объ одномъ и томъ же занимавшемъ ее предметѣ, что масса новыхъ впечатлѣній совершенно подавили ее. Голова ея была отуманена. Неясныя представленія смѣнялись одни другими и она помимо своей воли очутилась среди потока людей, постоянно прибывавшихъ со всѣхъ улицъ.

Опустѣвшій Тюльери сдѣлался очагомъ революціи и въ немъ водворился Національный Конвентъ. Народъ постоянно осаждалъ собранія своихъ представителей, ожидая рѣшенія того или другаго вопроса. Въ это утро толпа собралась раньше обыкновеннаго, такъ какъ по городу разнеслись, хотя неопредѣленные, но тревожные слухи поднявшіе на ноги все парижское населеніе. Несмотря на ясное весеннее утро, всѣ находились въ напряженномъ состояніи и съ безпокойствомъ ожидали наступленія кризиса.

Это было первое сознательное впечатлѣніе, вынесенное леди Эліоттъ среди окружавшей ее сумятицы. Она знала изъ словъ Орлеанскаго, что кризисъ недалекъ и что онъ поразитъ ужасомъ даже Парижъ, который уже былъ подготовленъ къ тому, чтобы услышать самыя дурныя вѣсти.

На перекресткахъ улицъ стояли огромныя толпы плохо вооруженныхъ и плохо или вовсе необмундированныхъ людей, въ красныхъ шапкахъ на взъерошенныхъ волосахъ. Люди эти входили въ составъ большаго ополченія въ 200,000 человѣкъ, собраннаго согласно послѣднему декрету республики.

Всюду раставлены были деревья свободы, убранныя трехцвѣтными лентами и знаменами, которые живописно развѣвались но воздуху при весеннемъ солнцѣ.

Ополченіе должно было выступить въ самомъ непродолжительномъ времени.

Противъ кого?

Противъ Пруссіи, Австріи, Испаніи, Неаполя, Голландіи, Германіи и Великобританіи.

Чуть ли не весь свѣтъ возсталъ противъ новой республики. Она вызвала на свою защиту людей, никогда не владѣвшихъ оружіемъ. Но эти люди вѣрили въ свое дѣло и знали, что на войнѣ ихъ красное знамя одержитъ верхъ среди пестраго смѣшенія знаменъ и красокъ.

Звонко раздавалась въ утреннемъ воздухѣ ихъ хоровая пѣсня:

Que faut il au républicain?

Du coeur, du fer et puis du pain —

Ah èa ira, èa ira, èa ira…

Но вдругъ пѣвцы онѣмѣли и все замолкло.

Слово «измѣна», которое было у каждаго на умѣ и которое никто не рѣшался выговорить, наконецъ пронеслось въ толпѣ и привело ее въ трепетъ.

Въ данный моментъ, когда англійскій флотъ бросилъ якорь въ Остенде, и австрійская армія начала наступательныя дѣйствія — сѣверная армія была оплотомъ Франціи. Между тѣмъ главнокомандующій этой арміи, прославленный герой и побѣдитель Вальми, навлекъ на себя подозрѣніе въ измѣнѣ…

Республика была на краю гибели.

Дюмурье потерялъ сраженіе и послѣ этого оставался въ бездѣйствіи, или по крайней мѣрѣ хотѣлъ убѣдить въ этомъ общественное мнѣніе, хотя втайнѣ посылалъ въ Парижъ свои эстафеты и къ нему безпрестанно пріѣзжали коммисары Конвента. Народъ зналъ, что Конвентъ скрываетъ отъ него какія-то важныя тайны и ропталъ. Больше было слышно проклятій противъ богатыхъ и знатныхъ людей, чѣмъ даже противъ пруссаковъ и австрійцевъ, и можно было ожидать возобновленія ужасовъ 2-го сентября. Люди террора были опять на сценѣ, театры закрыты — худая примѣта для Парижа.

Дня два тому назадъ, въ сѣверную армію уѣхали депутаты якобинскаго клуба; ихъ сообщенія были опубликованы въ газетахъ и листкахъ, вышедшихъ въ это утро.

Ихъ вырывали другъ у друга; каждый хотѣлъ ихъ прочесть.

Въ узкихъ улицахъ была такая давка, что только съ трудомъ можно было пробираться сквозь толпу. Слышался смѣшанный говоръ, крики, возгласы сотенъ тысячъ людей. Громадный городъ за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ погруженный въ сонную тишину ночи, ожилъ, охваченный одной электрической искрой — сознаніемъ общей опасности. На лицахъ виднѣлись всѣ страсти — гнѣвъ, недовольство, ненависть, отчаяніе, вызванные длиннымъ рядомъ страданій въ видѣ голода, нужды, тяжелыхъ условій жизни, отсутствія крова и т. п. Между тѣмъ толпа и давка усиливались съ каждой минутой; леди Эліоттъ начала сознавать, что врядъ ли ей удастся достигнуть цѣли своихъ стремленій. Это заставило ее окончательно прійти въ себя.

Какъ перемѣнился Парижъ съ тѣхъ поръ, какъ она видѣла его въ послѣдній разъ.

Всюду среди улицъ, по близости домовъ, были подвижныя трибуны; народные ораторы говорили рѣчи; на всѣхъ стѣнахъ, заборахъ, загородкахъ наклеены были афиши, приказы, прокламаціи, муниципальныя распоряженія на красной, голубой, зеленой, желтой или бѣлой бумаі'ѣ. Листъ висѣлъ надъ листомъ, какъ бы вытѣсняя другъ друга и щеголяя своими гигантскими буквами — нѣмые, но краснорѣчивые ораторы, спорившіе о нравѣ сказать свое слово, которое жадно ловилось на лету и повторялось толпою. Надъ дверями, на окнахъ, на фасадѣ чуть ли не каждаго дома красовались трехцвѣтныя надписи: «Единство, нераздѣльность республики». — «Свобода, братство или смерть».

Между тѣмъ на улицахъ постоянно слышались возгласы мальчишекъ и газетчиковъ.

— Вотъ послѣднія извѣстія, только что полученныя!

— Le Moniteur!

— La Gazette de France!

— Le Thermomètre du jour!

— Le Journal des Débats! Le Babillard! Народный Ораторъ Фреропа!

— Публицистъ Французской республики Марата!

— Купите остатки — за два льярда.

— Письмо депутатовъ!

— Письмо! Письмо депутатовъ! слышалось со всѣхъ сторонъ.

Каждый хотѣлъ купить это письмо. Число экземпляровъ скоро оказалось недостаточнымъ.

— На трибуну! закричала толпа. — Прочитайте письмо! Мы хотимъ слышать письмо якобинцевъ!

Въ этотъ моментъ надъ толпой показался человѣкъ огромнаго роста, которому подмостками служили людскія плечи.

Леди Эліоттъ невольно вздохнула увидя его.

— Мой другъ Муцій Сцевола умѣетъ читать, крикнулъ онъ своимъ громкимъ хриплымъ голосомъ. Онъ ученый!

Толпа радостно привѣтствовали своего любимца. Это былъ Николай Трюшонъ, одѣтый въ уродливо сшитый мундиръ, съ длинной саблей, въ красной шапкѣ и трехцвѣтномъ шарфѣ. Онъ былъ недавно возведенъ въ званіе gandarme licencié, но не смотря на это повышеніе, его дружба къ злополучному ни на что негодному товарищу оставалась все та же. Его первой заботой было устроить Муція: онъ одѣвалъ и кормилъ ученаго мужа до послѣдняго времени (на счетъ націи), но теперь нація сама должна била позаботиться о немъ. Доводъ этотъ вѣроятно найденъ былъ основательнымъ, потому что Муцію Сцеволѣ выданъ былъ патентъ, назначавшій его «porte-clefs», т. е. однимъ изъ младшихъ тюремныхъ сторожей Темпля.

— На трибуну! крикнули сотни голосовъ, и вслѣдъ за тѣмъ остроумный пріятель Трюшона, ci-devant ученый магистръ, Муцій Сцевола былъ поднятъ толпой на бочку, стоявшую подъ однимъ изъ деревьевъ свободы.

Революція и перемѣна обстоятельствъ не пошли въ прокъ бѣдняку. Онъ былъ также худъ, какъ прежде и на лицѣ виднѣлись тѣ же глубокія морщины, которыя впрочемъ разгладились, когда онъ взялъ печатный листъ, развернулъ его и началъ читать съ паѳосомъ и съ глубокимъ сознаніемъ своего достоинства:

— Письмо депутатовъ…

— Нѣтъ ли въ немъ извѣстія о…

— Молчать! послышалась со всѣхъ сторонъ. Не прерывать чтенія! Продолжай citoyen.

Тотчасъ же воцарилось мертвое молчаніе, изрѣдка прерываемое подавленными возгласами одобренія или неудовольствія.

Муцій Сцевола возвысилъ голосъ и приступилъ къ чтенію письма:

"Депутаты якобинскаго клуба своимъ согражданамъ въ Парижѣ:

"Citoyens! Мы пишемъ вамъ изъ маленькаго городка въ Бельгіи по близости нашего лагеря. Онъ передъ нашими глазами, мы не потеряемъ его изъ виду и не удалимся отсюда, пока не исполнимъ обязанности, возложенной на насъ святымъ дѣломъ якобинцевъ. Прибывъ въ лагерь, мы въ то же утро отправились къ генералу и представили ему наши увѣщанія въ качествѣ депутатовъ якобинскаго клуба и членовъ Національнаго Конвента. — Конвента! воскликнулъ онъ, вашъ Конвентъ сборище 735 тирановъ…

Взрывъ негодованія на минуту прервалъ чтеніе.

Муцій Сцевола продолжалъ:

"Пока у меня останется хотя дюймъ стали въ рукахъ, сказалъ намъ Дюмурье, я не потерплю чтобы царствовалъ Конвентъ и проливалъ кровь съ помощью революціоннаго судилища, которое онъ намѣренъ учредить! Что же касается республики, то это пустое слово…

Толпа заволновалась.

Крики: «Да здравствуетъ республика! Да здравствуетъ Конвентъ французской націи», огласили воздухъ.

— Пустое слово, повторилъ Муцій, вновь принимаясь за чтеніе письма. — "Я вѣрилъ революціи три дня, сказалъ Дюмурье, но послѣ битвы при Жемапнѣ, я раскаивался въ каждомъ успѣхѣ, пріобрѣтенномъ мною въ такомъ позорномъ дѣлѣ. Я не предвижу возможности остановить вторженіе непріятеля въ наши предѣлы. Полонтеры которыхъ мнѣ посылаютъ сюда — трусы и негодяи. Франція управляется сумасшедшими людьми; это должно прекратиться, или все пропало. Учредительныя собранія необходимы для пересмотра государственнаго устройства; ихъ нужно созвать немедленно, потому что иностранныя державы согласятся вести переговоры только съ народомъ и со мной, а не съ Конвентомъ. Есть одно средство снасти отечество, — это возстановленіе конституціи 1791 года и избраніе новаго короля!..

Муцій Сцевола долженъ былъ прекратить чтеніе, потому что крутомъ его раздались оглушающіе крики: «Долой Дюмурье! Долой измѣнника! Онъ слѣдуетъ примѣру Лафайета.»

Когда шумъ затихъ, Муцій Сдевола опять принялся за письмо: "Теперь не время разсуждать о такихъ вещахъ, генералъ, сказалъ одинъ изъ насъ. Вы знаете съ какимъ отвращеніемъ относятся французы къ королевской власти; одно имя Людовика… — Имя ничего не значитъ, — возразилъ Дюмурье. — Не все ли равно будетъ ли называться новый король Людовикомъ или Филиппомъ…

При этихъ словахъ ярость толпы уже не знала никакихъ предѣловъ.

«Филипъ… Филипъ Egalité,» заревѣла толпа — «намъ не нужно короля! Долой узурпатора! Долой лицемѣра! Онъ только прикидывался нашимъ другомъ! Долой Орлеанскаго!»

Леди Эліотъ невольно вспомнила слова Орлеанскаго, что «ему стоитъ только протянуть р|ку, чтобы взять корону…» Какъ ошибался онъ, разсчитывая на преданность народа! Онъ все поставилъ на карту, и долженъ былъ всего лишиться разомъ…

Теперь каждая минута была дорога. Леди Эліоттъ сдѣлала отчаянное усилье чтобы пробраться сквозь толпу. Она хотѣла предупредить Жильбера… Домъ его былъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, но кругомъ стоялъ народъ сплошной стѣной, такъ что ей по неволѣ пришлось остаться на мѣстѣ и слушать чтеніе письма.

Муцій продолжалъ:

«Какія же у васъ средства, чтобы достигнуть этой цѣли? спросилъ одинъ изъ насъ. — Моя армія, отвѣтилъ генералъ, она въ моихъ рукахъ… Цѣль будетъ достигнута, если армія объявитъ изъ лагеря или изъ какой-нибудь, крѣпости что она требуетъ избранія короля. — Но это поведетъ къ гибели извѣстнаго вамъ узника въ Тамилѣ, возразили мы ему… Пусть падетъ послѣдній изъ Бурбоновъ отвѣтилъ Дюмурье, пусть погибнутъ и тѣ, которые теперь въ Кобленцѣ, но Франція будетъ имѣть короля!..»

— Бурбоны и Орлеанскіе захлебнутся въ собственной крови, прежде чѣмъ достигнутъ престола! закричала толпа.

"А если Парижъ, добавилъ Дюмурье, совершитъ еще новыя убійства, помимо тѣхъ, которыми онъ опозорилъ себя, то я поведу свою армію на Парижъ, разгоню Конвентъ и успокою народъ съ помощью пушекъ…

— Что отвѣтили наши депутаты? закричало нѣсколько голосовъ.

Муцій продолжалъ чтеніе:

"Послѣ этого разговора, намъ уже ничего не оставалось, какъ сообщить обо всемъ Конвенту, что мы немедленно исполнили и Конвентъ потребовалъ генерала къ отвѣтственности. Онъ отвѣтилъ отказомъ; — и въ данный моментъ, когда мы кончаемъ наше письмо, сюда пріѣхали депутаты отъ Конвенга и военный министръ чтобы арестовать генерала…

Но тутъ опять начался шумъ. Со всѣхъ сторонъ послышались громкіе крики:

— Прочь съ дороги! Пропустите! Депеши изъ лагеря! Депеши въ Конвентъ!

Толпа разступилась и мимо нее пронесся курьеръ. Онъ высоко поднялъ надъ головою свою шляпу съ трехцвѣтнымъ плюмажемъ.

"Да здравствуетъ республика! прокричалъ онъ.

«Да здравствуетъ республика!» отвѣчала ему толпа, махая ему своими шапками и платками.

Леди Эліоттъ воспользовалась этимъ моментомъ, чтобы пробраться въ сосѣднюю улицу къ дому Жильбера.

ГЛАВА III.
LASCIATE OGNI SPERANZA.

Жильберъ жилъ въ меблированномъ отелѣ «А la bonne foi», въ мрачномъ старомъ домѣ съ фронтономъ. Это было высокое уродливое зданіе изъ закопченныхъ черныхъ бревенъ съ лѣстницами, истертыми отъ ходьбы и несмѣтнымъ количествомъ оконъ и этажей. Такіе дома не представляли собою исключенія въ бѣдныхъ и многолюдныхъ кварталахъ тогдашняго Парижа. Жильберъ больше щеголялъ своей бѣдностью, чѣмъ нѣкогда главный откупщикъ де-Бургиньонъ своимъ богатствомъ.

Улица показалась леди Эліоттъ совершенно пустынною, особенно послѣ той давки, изъ которой она только-что выбралась. Въ меблированномъ отелѣ она даже не нашла ни одного человѣка, у котораго могла-бы спросить о Жильберѣ. Она поспѣшно взбѣжала на лѣстницу въ четвертый этажъ и остановилась на площадкѣ, которая была подъ самой крышей, такъ какъ знала, что Жильберъ живетъ въ мансардѣ. На одной изъ дверей она увидѣла листъ бумаги на которомъ Жильберъ собственноручно написалъ:

Le citoyen Gilbert Lahaye

Depute à la Convention.

Для леди Эліоттъ наступила рѣшительная минуту. Сдѣлавъ надъ собою усиліе, она подавила всякое душевное волненіе и со спокойнымъ лицомъ постучала въ дверь.

Отвѣта не было. Ей и въ голову не приходило, что она можетъ не застать Жильбера. Теперь эта мысль обдала ее холодомъ.

Она постучала во второй разъ.

Но все было тихо въ комнатѣ, а также въ сѣняхъ и во всемъ домѣ. Казалось, что домъ этотъ вымеръ среди бушующаго Парижа. Только время отъ времени слышался шумъ изъ сосѣднихъ улицъ, подобной реву отдаленной бури.

Леди Эліоттъ взялась за ручку двери и попробовала отворить ее, но дверь оказалась запертою.

Тяжелое чувство разочарованія овладѣло леди Эліоттъ, то чувство, которое такъ подавляетъ насъ, когда мы должны отказаться отъ любимой мечты, съ которой были связаны всѣ наши надежды. Она испытывала такую тоску и пустоту въ сердцѣ, какъ будто для нея уже ничего не осталось на свѣтѣ; все было сѣро и безнадежно кругомъ. Въ глазахъ у ней потемнѣло и она почувствовала сильную боль въ вискахъ.

Боль эта возвратила ей сознаніе дѣйствительности. Она съ отчаяніемъ схватилась за голову обѣими руками. Въ ея душѣ происходила сильная борьба, которая неизбѣжна въ страстныхъ, богато одаренныхъ натурахъ, гдѣ чувственность идетъ объ руку съ крайнимъ идеализмомъ, малодушіе съ высокимъ самоотверженіемъ. Мы искренно жалѣемъ ихъ, когда онѣ погибаютъ въ борьбѣ и поклоняемся имъ, когда онѣ выходятъ изъ нея побѣдителями. Но, что можетъ дать имъ побѣда? Для нихъ она состоитъ въ томъ, чтобы въ извѣстный моментъ пожертвовать всѣмъ, отказаться отъ всего, чѣмъ дорожило сердце, отъ любви, грёзъ и наслажденій и спокойно признать тотъ фактъ, что праздникъ жизни кончился для нихъ… Что остается имъ взамѣнъ всего этого, кромѣ тяжелаго сознанія: «все потеряно для насъ, мы спасли только самихъ себя послѣ крушенія нашей жизни!» Но что можетъ дать это кромѣ сознанія своего полнаго ничтожества и безсилія?

Леди Эліоттъ отошла отъ двери и силилась улыбнуться, но вмѣсто улыбки изъ глазъ ея полились крупныя слезы.

Ей сдѣлалось досадно на свое малодушіе. «Слезы ни къ чему не ведутъ, сказала она себѣ. Сегодня должно все выясниться. Я исполню свой долгъ до конца и достигну цѣли, какая-бы участь не ожидала меня…»

Она спокойно сошла съ лѣстницы, хотя голова ея горѣла и пульсъ усиленно бился. Теперь ее занимала только одна мысль: куда могъ уйти Жильберъ.

На ея счастье она увидѣла мальчика, который сидѣлъ развалившись на нижнихъ ступеняхъ лѣстницы и напѣвалъ республиканскую пѣсню.

— Citoyen, — спросила леди Эліоттъ, развѣ никто не живетъ въ этомъ отелѣ?

— Днемъ отель пустъ, потому что всѣ жильцы уходятъ на работу, — отвѣтилъ мальчикъ, надвигая на лобъ свою красную шапку. Corbleu! вмѣсто того, чтобы сидѣть здѣсь, я самъ охотнѣе былъ-бы теперь на улицѣ, махалъ шапкой и кричалъ: да здравствуетъ республика! Но сегодня я долженъ былъ остаться дома, потому что мой отецъ отправился по какому-то дѣлу въ Конвентъ.

— Кто твой отецъ?

Мальчикъ расхохотался. — Такъ ни не знаете этого citoyenne! — воскликнулъ онъ такимъ тономъ, какъ будто весь свѣтъ долженъ знать, кто его отецъ. Онъ всталъ съ мѣста и важно произнесъ: «Мой отецъ служитъ въ національной гвардіи, онъ гражданинъ французской республики и привратникъ этого дома».

— А citoyen représentant Лагэ, ты, вѣроятно, знаешь его?

— Разумѣется знаю и считаю его достойнымъ всякаго уваженія, отвѣтилъ мальчикъ, прикладывая грязныя пальцы къ своей грязной шапкѣ.

— Дома ли citoyen Лагэ?

— Кто же будетъ сидѣть дома, когда весь свѣтъ на улицѣ!… Знаешь ли что, citoyenne… Маленькій республиканецъ довѣрчиво взглянулъ на нее своими большими черными глазами и шепнулъ ей на ухо: «Сегодня дѣло разыграется не на шутку!»

— Какое дѣло? спросила леди Эліоттъ.

— Увидишь сама citoyenne!… Ну а что оно разыграется, то т, ы можешь повѣрить мнѣ на слово… Citoyen Лагэ вернулся вчера изъ лагеря поздно вечеромъ, а сегодня чуть ли не на разсвѣтѣ Робеспьеръ позвалъ его къ себѣ… Увидишь citoyenne, что это не даромъ…

Но леди Эліоттъ не слушала его. Теперь она знала, гдѣ искать Жильбера и не хотѣла терять ни минуты времени. «Робеспьеръ!» повторила она, поспѣшно удаляясь.

Мальчикъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, засмѣялся и сказалъ: «Это кажется также знатная дама!» Затѣмъ онъ принялся насвистывать мотивъ одной сатирической народной пѣсни, приплясывалъ и кружился, напѣвая: «Zon, zon, zon, zon!» пока леди Эліоттъ не скрылась изъ виду.

Домъ, въ которомъ жилъ Робеспьеръ, находился на улицѣ St. Honoré, противъ церкви P Assomption. До сихъ поръ это мѣсто показываютъ путешественникамъ.

Здѣсь жилъ Робеспьеръ впродолженіе всей революціи, у плотника Дюпле, съ старшей дочерью котораго, Элеонорой, онъ былъ обрученъ нѣсколько лѣтъ. Сначала неизвѣстный, потомъ осмѣянный, затѣмъ наводившій ужасъ, онъ прожилъ въ этомъ домѣ до самаго момента своего паденія.

Наружность дома представляла странную противоположность съ образомъ мыслей и настроеніемъ его обитателей. Это былъ типичный домъ буржуа средней руки, безъ всякихъ архитектурныхъ украшеній и не носившій на себѣ никакихъ особенныхъ признаковъ бѣдности или богатства.

Низкая каменная стѣна, окружавшая домъ съ дворомъ, отдѣляла его отъ улицы St. Honoré, которая въ тогдашнемъ Парижѣ составляла одинъ изъ главныхъ центровъ столичной торговли. Здѣсь было множество лавокъ и магазиновъ, хотя безъ той нарядной публики и блестящихъ экипажей, которые наполняютъ нынѣшнюю улицу St. Honoré. Во времена террора, по этой улицѣ безпрестанно проѣзжали телѣги, въ одну лошадь, съ приговоренными на казнь, которыхъ везли на эшафотъ, стоявшій на «революціонной» площади.

Леди Эліоттъ подошла къ дому съ замираніемъ сердца и робко позвонила у воротъ.

Нѣсколько минутъ спустя отворилась калитка и на порогѣ показалась женщина среднихъ лѣтъ, которую можно было принять за жену ремесленника, судя по платью и манерамъ.

— Что вамъ нужно citoyenne? холодно спросила она; въ голосѣ ея не было и тѣни грубости или привѣтствія.

— Вы citoyenne Дюпле? спросила леди Эліоттъ, которая еще не успѣла оправиться отъ своего смущенія.

— Да, я жена плотника Дюпле… Вы вѣрно съ какой-нибудь иросьбой?

— Я желала бы видѣть citoyen Робеспьера.

— Ну это врядъ ли будетъ возможно, по крайней мѣрѣ сегодня. Citoyenne должна прійти въ другой разъ.

Она хотѣла запереть дверь.

— Сжальтесь надо мной, citoyenne, мнѣ необходимо его видѣть… Почему онъ не можетъ принять меня сегодня?…

— Сегодня! повторила женщина съ удивленіемъ. — Весь Парижъ въ волненіи, а вы спрашиваете почему… Теперь уже около одиннадцати, значитъ часъ пріема у citoyen-representant почти конченъ.

— То, что я должна сообщить ему, слишкомъ важно. Завтра, сегодня вечеромъ, даже можетъ быть черезъ часъ будетъ слишкомъ поздно!… проговорила леди Эліоттъ съ волненіемъ.

— Такъ вотъ въ чемъ дѣло, замѣтила жена плотника съ злобной усмѣшкой, затѣмъ лицо ея приняло опять прежнее холодное выраженіе. — Знаемъ мы этихъ знатныхъ дамъ, которыя являются сюда, чтобы выпросить голову какого-нибудь измѣнника.

— Я и не думаю хлопотать объ этомъ, воскликнула леди Эліоттъ рѣшительнымъ тономъ. — Я знаю, что теперь citoyen Лагэ у Робеспьера. Дѣло, по которому я пришла сюда, касается Лагэ. Кто же рѣшится безпокоить Робеспьера въ такой день изъ-за пустяковъ. Скажите ему, что другъ Жильбера, Ррзсъ Эліоттъ, проситъ у него свиданія на нѣсколько минутъ… Не забудьте — другъ Жильбера Лагэ. Позвольте мнѣ войти citoyenne, или вамъ прійдется отвѣчать за послѣдствія.

Леди Эліоттъ вошла на дворъ.

М-мъ Дюпле остановилась въ нерѣшительности. Въ душѣ ея былъ уголокъ, гдѣ она оказывалась не сильнѣе другихъ женщинъ… она была мать и въ эту минуту невольно подумала о своей дочери — невѣстѣ Робеспьера,

— Такъ и быть, сказала она, я попытаюсь.

Леди Эліоттъ была на дворѣ, гдѣ двигалась масса уличнаго народа: большинство было съ кавалерійскими саблями, въ красныхъ шапкахъ съ кокардами и деревянныхъ башмакахъ; и только у нѣкоторыхъ были трехцвѣтные шарфы. Между ними были просители и просительницы, которые явились сюда съ разными требованіями, письмами и рекомендаціями, такъ какъ это былъ единственный часъ, пріема у Робеспьера; ихъ лица выражавшія надежду или отчаяніе, усталость или томительное ожиданіе, представляли рѣзкую противуположность съ суровыми и самоувѣренными фигурами якобинцевъ, въ сюртукахъ наброшенныхъ на плечи. Изъ послѣднихъ многіе вошли потомъ въ Конвентъ, сдѣлались тѣлохранителями Робеспьера и участниками кратковременной, страшной трагедіи, которая началась съ этого дня. Они пробирались сквозь толпу съ громкими проклятіями: одни держали подъ мышкой громадные картоны съ объявленіями, за другими слѣдовали мальчишки изъ разныхъ типографій, которыми всегда переполненъ Парижъ, съ грязными лицами, руками и рубашками и въ красныхъ шапкахъ на взъерошенныхъ волосахъ.

Толпа была въ крайне возбужденномъ состояніи; — слышалась брань, крики; всѣ говорили въ одно и то же время, не слушая другъ друга: и среди всего этого изъ деревянныхъ мастерскихъ окружающихъ дворъ раздавался мѣрный шумъ плотничной работы, стукъ молотка, визгъ пилы, строганіе досокъ… Леди Эліоттъ была поражена страннымъ контрастомъ мирной дѣятельности съ тѣмъ лихорадочнымъ волненіемъ, которое господствовало на дворѣ и на сосѣднихъ улицахъ. Она невольно задала себѣ вопросъ: что могло побудить этихъ людей работать въ такой день — нужда или спокойная увѣренность, что скоро наступитъ время, когда работа не будетъ идти рука объ руку съ нищетой и отчаяніемъ и когда идея свободы и равенства осуществится на дѣлѣ…

Домъ плотника Дюпле представлялъ собою небольшое двухъэтажное зданіе, обнесенное деревянной галлереей съ перилами. Окна и двери верхняго этажа со стороны двора выходили на эту галлерею; — фасадъ дома былъ обращенъ на улицу.

М-мъ Дюпле ввела Леди Эліоттъ въ большую и опрятную комнату нижняго этажа и предложивъ ей стулъ тотчасъ-же удалилась, чтобы исполнить ея порученіе. Обстановка комнаты была проста до аскетизма: нигдѣ не видно было слѣда какихъ-либо украшеній и только на окнахъ стояло нѣсколько горшковъ съ цвѣтами. Тутъ сидѣли двѣ молодыя дѣвушки съ красивыми и правильными, но въ то-же время такими строгими, и серьезными лицами, что онѣ напоминали собою изображеніе древнихъ римлянокъ, вырѣзанныя на камняхъ. Это были дочери плотника Дюпле; одна изъ нихъ была невѣста Робеспьера. Онѣ сидѣли на деревянныхъ стульяхъ и молча занимались шитьемъ; обѣ одинаково холодно отвѣтили на поклонъ леди Эліоттъ.

Какъ не безотрадно было первое впечатлѣніе этой изысканной простоты для леди Эліоттъ, избалованной красивыми формами богатой обстановкой, но ею овладѣло глубокое чувство унынія и зависти при взглядѣ на эту мирную, идиллическую картину среди волнующагося Парижа. Комната была наполнена ароматомъ цвѣтовъ, весеннее солнце, проникая въ окна, освѣщало бѣлокурыя головки дѣвушекъ, которыя сидѣли наклонившись надъ своей работой и казались такими спокойными, какъ будто имъ не было никакого дѣла до того, что совершалось кругомъ ихъ. Одна только канарейка весело чирикала и распѣвала изо всѣхъ силъ въ своей клѣткѣ, согрѣтой теплыми лучами солнца.

«Хорошо быть такой какъ онѣ, подумала леди Эліоттъ, и никогда не испытывать искушенія; — онѣ слишкомъ холодны чтобы поддаться ему… Неужели добродѣтель такое же прирожденное свойство, какъ и всѣ другія!..»

Такъ разсуждала леди Эліоттъ, сидя въ той комнатѣ, гдѣ обѣдалъ и проводила вечера Робеспьеръ. Здѣсь онъ высказывалъ свои задушевныя мысли своему хозяину Дюпле, съ которымъ его связывала самая тѣсная дружба и который вмѣстѣ съ нимъ вѣрилъ въ осуществленіе отвлеченнаго и невозможнаго идеала — «естественнаго человѣка» Руссо.

Немного погодя въ комнату вошла м-мъ Дюпле.

— Citoyenne, сказала она, я доложила о васъ Робеспьеру, Лагэ былъ у него…

Щеки леди Эліоттъ покрылись багровымъ румянцомъ.

— Что сказалъ Жильберъ Лагэ? спросила она торопливо.

— Когда я назвала васъ, Лагэ наклонился къ Робеспьеру, шепнулъ ему что-то на ухо и ушелъ.

— Куда? спросила леди Эліоттъ.

— Онъ вышелъ на лѣстницу, которая ведетъ на улицу St.-Honoré.

— А Робеспьеръ?

— Онъ ожидаетъ васъ citoyenne; если вамъ угодно я проведу васъ къ нему.

"Жильберъ избѣгаетъ меня, " подумала леди Эліоттъ печально опустивъ голову.

Она послѣдовала за хозяйкой дома, которая провела ее но деревянной лѣстницѣ въ верхнюю галлерею. Здѣсь сидѣлъ Робеспьеръ на солнечномъ припекѣ. За его стуломъ стоялъ парикмахеръ въ красной шапкѣ и бѣломъ передникѣ и завивалъ ему волосы.

Кто объяснитъ тѣ странныя противорѣчія, которыя намъ часто приходится видѣть въ жизни? Робеспьеръ занимался своей наружностью въ тотъ самый день, часъ и чуть ли не въ ту минуту, когда рѣшался для него роковой вопросъ: дастъ ли ему судьба побѣду и сдѣлается ли онъ, адвокатъ Арраса, руководителемъ республики, владыкой Франціи? Владычество это продолжалось всего годъ и три мѣсяца! Жалкій кратковременный срокъ, но достаточный для безсмертія, потому что эти пятнадцать мѣсяцевъ никогда не забудутся, сколько бы тысячелѣтій не прожило человѣчество.

Въ церкви «l’Assomption» пробило одиннадцать часовъ.

Парикмахеръ, покончивъ свое дѣло, снялъ съ Робеспьера пудермантель и, поправивъ еще разъ его напудренные локоны «aux ailes dе pigeon», сказалъ: «Все въ исправности citoyen-representant; теперь вы можете смѣло явиться публикѣ.»

Робеспьеръ поднялся съ мѣста; съ его колѣнъ упала масса газетъ, листковъ и всякихъ писемъ, которые онъ читалъ пока, парикмахеръ убиралъ ему голову. Онъ отодвинулъ стулъ, на которомъ были остатки его завтрака: вино, хлѣбъ и фрукты, и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ на встрѣчу леди Эліоттъ, которая вошла въ этотъ моментъ съ м-мъ Дюпле.

Леди Эліоттъ поклонилась. Робеспьеръ отвѣтилъ ей вѣжливымъ, но церемоннымъ поклономъ.

— Не угодно ли вамъ, citoyenne, войти въ комнату, сказалъ онъ указывая на дверь, передъ которой лежалъ большой бульдогъ.

Леди Эліоттъ невольно вздрогнула, когда собака поднялась съ мѣста и остановилась въ нерѣшимости.

Движеніе это не ускользнуло отъ Робеспьера.

— Citoyenne боится собакъ? спросилъ онъ съ неопредѣленной улыбкой, которую можно было одинаково принять за выраженіе ироніи или благосклонности. Броунъ! крикнулъ онъ; и собака послушно приползла къ нему и стала лизать его руку.

Робеспьеръ отворилъ дверь въ свою комнату. Леди Эліоттъ вошла.

Обстановка комнаты была крайне проста и даже бѣдна. Въ углу стояла кровать орѣховаго дерева, покрытая голубымъ одѣяломъ съ бѣлыми цвѣтами; около нея стоялъ столъ и нѣсколько Камышевыхъ стульевъ. Въ другомъ углу была полка изъ сосноваго дерева, на которой лежали рукописи, рѣчи, ненапечатанныя сочиненія Робеспьера и нѣсколько книгъ. Леди Эліоттъ замѣтила на столѣ только двѣ раскрытыя книги; одна изъ нихъ была: «Le contrat social», другая: «Profession de foi du vicaire de Savoie». Оба эти сочиненія Руссо составляли кодексъ религіозныхъ и нравственныхъ убѣжденій Робеспьера. Возлѣ книгъ лежали его очки, которыя онъ употреблялъ только для чтенія и въ особенныхъ случаяхъ. На одномъ изъ стульевъ положены были его перчатки и шляпа съ кокардой. Трехцвѣтная кокарда была единственнымъ аттрибутомъ республики, который носилъ Робеспьеръ — предводитель якобинцевъ и sans-culottes’овъ. Онъ никогда не надѣвалъ на себя красной шапки, которой его приверженцы украсили бюстъ Вольтера и свои собственныя головы.

«Я считаю это совершенно лишнимъ, говорилъ Робеспьеръ: и безъ того слишкомъ много людей скрываютъ свои пороки и эгоистическіе планы подъ волосами безъ пудры и красными шапками.» Онъ былъ врагъ всякихъ демонстрацій и вывѣсокъ, имѣющихъ цѣлью удовлетвореніе тщеславія, хотя этому основному положенію противорѣчило украшеніе стѣнъ его комнаты, которыя почти исключительно были увѣшаны его собственными портретами. Ихъ была цѣлая масса, всевозможныхъ формъ и видовъ — нарисованные масляными красками, и акварелью, силуэты, миніатюры, и сверхъ того на столѣ и каминѣ стояли бюсты Робеспьера.

Леди Эліоттъ была поражена спокойнымъ видомъ Робеспьера. Но спокойствіе и неподвижность его лица были только маскою, скрывавшею самыя противорѣчивыя чувства и страсти — боязнь наступающей минуты, надежда, гордость, честолюбіе!… Сердце его трепетало отъ ожиданія, пульсъ усиленно бился, каждая жила его была напряжена. Но желѣзная воля была сильнѣе волнующейся крови. Онъ былъ тиранъ; но онъ началъ съ самого себя, а потомъ уже сдѣлался тираномъ надъ другими.

Въ данный моментъ рѣшался вопросъ его жизни. Разосланные имъ шпіоны сообщили ему самыя подробныя свѣдѣнія о положеніи дѣлъ и онъ могъ опасаться самаго худшаго исхода. Хотя по своимъ идеямъ онъ былъ крайнимъ утопистомъ, но для него не существовало иллюзій въ практическихъ вопросахъ. Его задачей было разрушеніе и онъ выполнялъ ее. Онъ принялъ заранѣе всѣ мѣры, которыя считалъ нужными, организовалъ партію и твердо опредѣлилъ себѣ цѣль. Потомство еще далеко не сдѣлало настоящей оцѣнки Робеспьера. Мы обыкновенно смѣшиваемъ его съ лицами окружавшими его и приписываемъ ему ихъ пороки и преступленія, но исторія уже занялась возстановленіемъ его личности, равно какъ и личности Маріи Антуанетты — этихъ двухъ самыхъ сильныхъ и логичныхъ характеровъ великой революціи, и уже до извѣстной степени достигла этой цѣли.

Робеспьеръ хорошо зналъ партію, которая могла перейти на сторону герцога Орлеанскаго, еслибы главнокомандующему удалось выполнить свой планъ съ помощью арміи. Это были все люди враждебные ему — Дюмурье, жирондисты, Дантонъ, уставшій отъ борьбы и готовый пристать къ любой партіи, на сторонѣ которой будетъ побѣда. Если Дюмурье удастся выполнить угрозу, соединиться съ австрійцами и повести обѣ арміи на Парижъ, то Робеспьеръ и республика должны считать себя погибшими. Тогда неизбѣжно возведена будетъ на престолъ новая династія.

Что могъ предпринять Робеспьеръ въ данный моментъ? Онъ готовъ былъ воспользоваться малѣйшей ошибкой своихъ враговъ, сообщники его были предупреждены и онъ могъ разсчитывать на нихъ; — но побѣда враговъ могла разрушить всѣ его планы.

Власть еще не была въ его рукахъ; онъ только стремился къ ней.

Онъ могъ обличить Орлеанскаго, отправить его въ тюрьму? Но эта мѣра казалась ему безполезной, если совершилось предполагаемое соединеніе сѣверной арміи съ австрійцами, и преждевременной, пока не будетъ получено оттуда вѣрныхъ извѣстій.

Заговоръ существовалъ. Участіе Орлеанскаго въ измѣнѣ Дюмурье не подлежало никакому сомнѣнію. Доказательства были на лицо. Лагэ вернулся вчера вечеромъ изъ лагеря и привезъ съ собою документъ, который служилъ прямымъ свидѣтельствомъ противъ Орлеанскаго. Этого документа было достаточно, чтобы убѣдить Робеспьера въ необходимости устранить навсегда это жалкое орудіе всевозможныхъ партій, послѣднюю опасность, грозившую республикѣ. Обвинительный актъ былъ готовъ и имѣлъ за себя всѣ данныя, но Робеспьеръ не смѣлъ воспользоваться имъ.

Не менѣе убѣдительно было письмо трехъ депутатовъ Якобинскаго клуба. Съ минуты на минуту можно было ожидать другихъ не менѣе важныхъ извѣстій. Дюмурье отказалъ въ повиновеніи Конвенту; Конвентъ послалъ въ лагерь своихъ коммисаровъ и военнаго министра съ приказомъ арестовать главнокомандующаго. Пока Дюмурье былъ на свободѣ, до тѣхъ поръ Робеспьеръ не могъ предпринять ничего рѣшительнаго. Онъ долженъ былъ знать: останется ли армія вѣрна республикѣ или будетъ дѣйствовать противъ нее?

Эта неизвѣстность терзала Робеспьера, равно какъ и весь Парижъ: одни пророчили успѣхъ Дюмурье, другіе колебались между боязнью и надеждою. Но Парижъ шумно выражалъ свои чувства, а Робеспьеръ молчалъ. Въ этой разницѣ и заключалась тайна могущества Робеспьера надъ Парижемъ.

— Citoyenne, сказалъ Робеспьеръ, обращаясь къ леди Эліоттъ и приглашая ее сѣсть, — вы знакомы съ citoyen Лагэ?

— Да, я знакома съ нимъ… отвѣтила леди Эліоттъ, краснѣя и запинаясь, — или по крайней мѣрѣ была знакома съ нимъ…

Она чувствовала непонятную для нея робость въ присутствіи Робеспьера.

— И больше не знакомы съ нимъ? возразилъ Робеспьеръ… Это не говоритъ въ пользу того, кто былъ другомъ citoyen Лагэ.

— Citoyen-reprйsentant, сказала леди Эліоттъ, — я познакомилась съ Жильберомъ Лагэ въ тотъ самый вечеръ, какъ и съ вами.

— Со мной! повторилъ Робеспьеръ, пристально глядя на нее.

— Вы были такъ добры, что избавили меня отъ большой непріятности… Женщины не забываютъ такихъ вещей.

— Вы англичанка? спросилъ Робеспьеръ, нахмуривъ брови.

— Я родилась въ Шотландіи…

— Тѣмъ хуже — шотландцы еще упорнѣе и консервативнѣе англичанъ въ своей преданности роялизму. Впрочемъ это совершенно безразлично — англичанка или шотландка одинаково не можетъ чувствовать расположенія къ республикѣ и благодарности къ Робеспьеру.

— Но я только что сказала вамъ…

— Возможно-ли, продолжалъ Робеспьеръ, прерывая ее, — чтобы представительница націи, во главѣ которой стоитъ Питтъ, могла относиться съ инымъ чувствомъ къ республикѣ и Робеспьеру, кромѣ ненависти! Возможно-ли, чтобы она оставалась такъ долго въ Парижѣ съ добрыми намѣреніями.

— Я могла бы привести фактическія доказательства…

Робеспьеръ не далъ ей договорить.

— Нѣтъ, это немыслимо! продолжалъ онъ, съ замѣтнымъ раздраженіемъ, — народъ, который вѣшаетъ Кромвеля съ цѣпями на ногахъ, который на пьедесталѣ свергнутаго короля сдѣлалъ надпись: "Exit tiranuus, ultimus regum — такой народъ и каждый изъ его членовъ въ отдѣльности лицемѣритъ, говоря о своей дружбѣ къ республикѣ… Можемъ-ли мы довѣрять англичанамъ въ то время, когда Боркъ ораторствуетъ противъ насъ, а Питтъ вооружаетъ эмигрантовъ, которыхъ Іоркскій ведетъ на насъ. Мнѣ слишкомъ хорошо извѣстно, что гнѣздо всѣхъ смутъ, грозящихъ республикѣ, находится но ту сторону пролива. Развѣ Англія не посылаетъ втайнѣ противъ насъ оружіе на каждомъ кораблѣ, который приходитъ во Францію или въ Парижъ. Видя, что всѣ орды абсолютизма безсильны противъ республиканской арміи они прибѣгаютъ къ интригамъ, коварству, измѣнѣ… а этотъ заговоръ среди республиканской арміи, чтобы испытать вѣрность сыновъ отечества — это ничто иное, какъ золотая цѣпь, первое звено которой въ Лондонѣ, а послѣднее въ Парижѣ…

— Citoyen-représentant! воскликнула она, что хотите вы сказать этимъ?..

— Я хочу сказать, возразилъ Робеспьеръ, возвысивъ голосъ, что противъ насъ скована цѣпь… Начало ея въ Карльтонъ-Гаузѣ, конецъ въ Пале-Роялѣ, а промежуточныя звенья среди насъ; — измѣна прикрывается именемъ дружбы…

Намекъ былъ слишкомъ ясенъ. Леди Эліоттъ измѣнилась въ лицѣ. Она все болѣе и болѣе теряла самообладаніе, между тѣмъ какъ блѣдно-голубые, впалые глаза Робеспьера ловили каждое мимолетное движеніе ея лица.

— Я хочу сказать, повторилъ Робеспьеръ, не сводя глазъ съ своей жертвы, что нѣтъ недостатка въ продажныхъ людяхъ, готовыхъ быть шпіонами…

Едва слышный возгласъ, вырвавшійся изъ груди леди Эліоттъ, на минуту прервалъ Робеспьера.

— Отечество въ опасности, продолжалъ онъ, и въ голосѣ его послышались рѣзкія, крикливыя ноты. — Клянусь Творцомъ, создавшимъ насъ, что враги республики восторжествуютъ только въ случаѣ нашей смерти. Я знаю, что она неизбѣжна, не даромъ возстали мы противъ всякаго насилія и пороковъ, заѣдающихъ общество. Кто же безнаказанно защищалъ человѣчество! Но мы должны отстоять принципъ и внушить націи, что послѣ нашего «Le roi est mort» для Франціи уже не существуетъ больше «Vive le roi!»

На дворѣ послышался шумъ, а вслѣдъ затѣмъ раздался громкій крикъ: «Депеши! Депеши изъ лагеря!»

Лицо Робеспьера едва не выдало волновавшихъ его ощущеній. Яркая краска на секунду покрыла его -щеки и онъ не успѣлъ еще окончательно овладѣть собой, какъ въ комнату вошелъ красивый человѣкъ съ длинными бѣлокурыми волосами, лицо котораго напоминало изображеніе Іоанна Крестителя.

Это былъ Сенъ-Жюстъ.

Онъ держалъ въ рукахъ частную денешу къ Робеспьеру, привезенную изъ лагеря тѣмъ же курьеромъ, который въ это утро доставилъ депеши въ Конвентъ. Теперь въ государствѣ явилась уже другая власть и полученныя денеши должны были рѣшить, за кѣмъ останется нервенство.

Робеспьеръ, не обращая больше вниманія на леди Эліоттъ, съ нетерпѣніемъ сорвалъ печать и прочиталъ депешу.

Лицо его покрылось смертельною блѣдностью.

Депеша была слѣдующаго содержанія:

«Дюмурье арестовалъ депутатовъ Конвента и военнаго министра республики и отправилъ ихъ въ заключеніе. Онъ обѣщалъ фельдмаршалу Маку немедленно открыть крѣпости Condé и Valenciennes, въ видѣ залога за военное вмѣшательство австрійцевъ».

— Республика погибнетъ и мы за нею, пробормоталъ Сенъ-Жюстъ.

Наступила минута молчанія, но эта минута возвратила Робеспьеру все его самообладаніе и сознаніе своего нравственнаго превосходства надъ другими.

— Депеша сообщаетъ намъ объ измѣнѣ одного Дюмурье, сказалъ онъ въ полголоса Сенъ-Жюсту. Въ этомъ нѣтъ ничего неожиданнаго. Посмотримъ, какъ поступитъ армія? Въ ея рукахъ участь Франціи и республики. Пока отступникомъ можно считать одного главнокомандующаго… Исходъ борьбы неизвѣстенъ, примемъ мѣры чтобы побѣда враговъ не застала насъ врасплохъ…

— Citoyenne, я долженъ сказать вамъ нѣсколько словъ, продолжалъ Робеспьеръ, обращаясь къ леди Эліоттъ такимъ холоднымъ и равнодушнымъ тономъ, какъ будто ничего не произошло съ того момента, какъ прервался ихъ разговоръ. — Намъ давно извѣстно, какъ вы относитесь къ французской націи и, если вы до сихъ поръ пользовались свободой, то обязаны этимъ ходатайству Жильбера Лагэ, ему же обязаны вы и тѣмъ, что въ настоящую минуту вмѣсто заслуженнаго наказанія подвергнетесь только изгнанію. Уѣзжайте скорѣе отсюда, пользуйтесь позволеніемъ, которое мы даемъ вамъ подъ условіемъ немедленнаго удаленія изъ Парижа, иначе обстоятельства могутъ заставить насъ сдѣлать то, отъ чего мы желали бы оградить васъ. Надѣюсь, что намъ удастся наконецъ очистить французскую республику отъ порочныхъ людей, измѣнниковъ, шпіоновъ и всѣхъ тѣхъ, которые недостойны свободы.

Робеспьеръ подошелъ къ письменному столу и, взявъ съ полки печатный бланкъ, написалъ:

«Citoyenne Грэсъ Дальримпъ Эліоттъ на основаніи этого свидѣтельства обязуется выѣхать изъ французской республики въ двадцать четыре часа».

Парижъ, числа…

Максимиліанъ Робеспьеръ.

Онъ хотѣлъ обмакнуть перо, чтобы выставить число, но услыхавъ громкіе крики торжества на дворѣ невольно остановился.

— Новыя депеши! раздалось подъ его окнами. — Второй курьеръ! Да здравствуетъ республика!…

Нѣсколько человѣкъ ворвалось въ комнату.

— Да здравствуетъ республика! воскликнули они въ одинъ голосъ, Дюмурье…

— Тише! сказалъ имъ Робеспьеръ повелительнымъ голосомъ. — Мы не одни…

Онъ забылъ выставить число на свидѣтельствѣ.

— Вотъ бумага, которая дастъ вамъ возможность выѣхать изъ Франціи, сказалъ онъ леди Эліоттъ. — Совѣтую вамъ немедленно воспользоваться ею. Завтра уже будетъ поздно.

Съ этими словами онъ церемонно поклонился ей.

Леди Эліоттъ удалилась.

— Что новаго? спросилъ Робеспьеръ спокойнымъ голосомъ, обращаясь къ вошедшимъ людямъ, которые видимо тяготились молчаніемъ и всѣ заговорили разомъ, перебивая другъ друга:

— Армія объявила себя на сторонѣ республики и Робеспьера!

— Армія хотѣла сама арестовать главнокомандующаго?…

— Дюмурье бѣжалъ со своими приближенными…

— Дюмурье бѣжалъ къ австрійцамъ…

— Армія осталась вѣрна…

— Да здравствуетъ республика!

— Да здравствуетъ Робеспьеръ!

Робеспьеръ пожалъ руки своимъ вѣрнымъ приверженцамъ.

На часахъ церкви l’Assomption пробило двѣнадцать часовъ.

— Уже полдень! сказалъ Робеспьеръ. — Друзья мои намъ пора въ Конвентъ!..

---

Леди Эліоттъ почти безсознательно перешла дворъ и вышла на улицу St. Honoré.

Въ правой рукѣ ея былъ приказъ Робеспьера.

«Я не уѣду, сказала она про себя, я останусь въ Парижѣ, а эта бумага»…

Она хотѣла разорвать ее, но кто-то удержалъ ея руку.

Она оглянулась.

Передъ нею стоялъ Жильберъ.

— Выслушайте меня, сказалъ онъ печальнымъ, но твердымъ голосомъ. — Уѣзжайте скорѣе изъ Парижа. Только что полученное извѣстіе должно рѣшить судьбу республики. Не дальше какъ сегодня Робеспьеръ будетъ властелиномъ Франціи, а герцогъ Орлеанскій его плѣнникомъ…

Онъ хотѣлъ уйти.

— Жильберъ! проговорила она такимъ умоляющимъ голосомъ, что казалось вся душа ея вылилась въ этомъ дорогомъ для нея имени… Не уходи отъ меня… Ты долженъ меня выслушать… Я не пущу тебя… герцогъ Орлеанскій…

Она схватила его за руку.

— Какъ! воскликнулъ съ негодованіемъ Жильберъ. — Ты еще осмѣливаешься… Нѣтъ, уѣзжай скорѣе отсюда, спасай свою жизнь… Оставь меня… не оскверняй своимъ прикосновеніемъ!..

Онъ оттолкнулъ ее.

— Господи! сжалься надо мной, простонала леди Эліоттъ, прижимая руки къ пылающему лбу.

Ей казалось, что она сходитъ съ ума. Мѣра страданій переполнилась для нея въ эту минуту, которая показалась ей цѣлою вѣчностью; — но улица, церковь, солнце были на своихъ мѣстахъ; кругомъ ея волновалась и шумѣла ликующая толпа.

— Жильберъ! крикнула она съ отчаяніемъ.

Но онъ уже исчезъ за калиткой, ведущей въ домъ Робеспьера.

ГЛАВА IV.
Рука предателя.

Леди Эліоттъ бросилась къ калиткѣ. Она хотѣла опять вернуться въ домъ Робеспьера и вырвать любимаго человѣка изъ рукъ этихъ людей, которые неудержимо влекли его къ преступленію. На что была ей жизнь? Стоило-ли дорожить существованіемъ безъ будущности?.. Развѣ сдѣланная ею попытка не достаточно убѣдила ее, что онъ глубоко презираетъ ее… Не отправиться ли ей къ Орлеанскому и предупредить его, что она не выполнила порученія и что ему нечего ждать пощады отъ Жильбера?..

Она остановилась въ нерѣшимости, такъ какъ знала, что при тѣхъ подозрѣніяхъ, какія существуютъ противъ нея, она дастъ этимъ новое доказательство своего участія въ заговорѣ Орлеанскаго; но вслѣдъ затѣмъ по какому-то странному противорѣчію вошла во дворъ Пале-Рояля. Липы только-что распустились, лужайки были покрыты зеленью. Нигдѣ не видно было и малѣйшаго признака, что здѣсь должно совершиться не слыханное злодѣяніе. «Возможно-ли, что Орлеанскій ничего не предчувствуетъ? подумала леди Эліоттъ. Какъ могъ онъ надѣяться на расположеніе непостояннаго народа, который еще недавно поклонялся ему, а теперь безпощадно стремился къ сверженію своего бывшаго кумира. Можетъ ли герцогъ разсчитывать на помощь Жильбера»?..

Леди Эліоттъ подошла къ главной лѣстницѣ Пале-Рояля, но тутъ на нее нашло сомнѣніе, что ее могутъ задержать прежде, чѣмъ она увидится съ Орлеанскимъ и не лучше ли будетъ поручить это дѣло въ болѣе вѣрныя руки. Но кому?.. Въ огромномъ Парижѣ она была также одинока въ данную минуту, какъ въ первый день пріѣзда. У ней не было ни друзей, ни знакомыхъ, отъ которыхъ она могла ожидать помощи или покровительства…

Наконецъ въ головѣ ея промелькнула мысль, за которую она тотчасъ же ухватилась. Она вспомнила объ англичанкѣ, которую снасла когда-то изъ рукъ разъяренной толпы и пріютила въ домѣ своей бывшей служанки. «Эта женщина обязана мнѣ жизнью — подумала леди Эліоттъ. Она вѣрно не откажется оказать мнѣ услугу въ такую критическую минуту»…

Эта мысль казалась леди Эліоттъ какъ-бы вдохновеніемъ свыше. Она тотчасъ же наняла одну изъ каретъ, стоявшихъ на площади Пале-Рояля и отправилась въ улицу de Cliaroime.

Въ предмѣстьѣ C.-Антуанъ противъ обыкновенія царила глубокая тишина и только изрѣдка встрѣчались прохожіе, потому что все парижское населеніе въ этотъ день столпилось на улицахъ, примыкавшихъ къ Тюльери.

Мосье Друэ стоялъ безъ сюртука у воротъ своего дома и грѣлся на солнцѣ съ трубкой въ рукахъ. Лицо его имѣло праздничное и самодовольное выраженіе человѣка достигшаго цѣли всѣхъ своихъ стремленій и надеждъ. Правда ему недоставало жильцовъ, но это бѣдствіе не было для него новостью и онъ примирился съ нимъ, считая это неизбѣжнымъ слѣдствіемъ парижскаго «бунта». Послѣднія событія, жертвой которыхъ сдѣлался C.-Мало, чуть ли не на его глазахъ, заставили его нѣсколько иначе взглянуть на революцію, которая наконецъ получила для него извѣстный смыслъ. Онъ понялъ помимо своей воли, что существуетъ какая-то связь между поступками его бывшаго господина и другихъ знатныхъ людей съ печальной судьбой постигшей ихъ. Въ чемъ состояла эта связь, мосье Друэ не могъ дать себѣ отчета, но, тѣмъ не менѣе, вмѣсто прежняго презрѣнія чувствовалъ теперь неопредѣленный страхъ къ парижскому «бунту», и тщательно избѣгалъ разговоровъ о текущихъ событіяхъ.

Не смотря на эту уступку революціи, Друэ не могъ пожаловаться на судьбу, такъ какъ при общемъ разрушеніи старыхъ порядковъ ему удалось Сохранить свои прежнія убѣжденія, свою трубку и собственный домъ, что совершенно удовлетворяло его личнымъ потребностямъ. Хотя онъ мало по малу лишился всѣхъ жильцовъ, но онъ помалчивалъ объ этомъ пунктѣ, который былъ тѣсно связанъ съ революціей, такъ какъ въ сущности обязанъ былъ ей не только пріобрѣтеніемъ дома, но и женитьбой на Бекки. Изъ всѣхъ жильцовъ у него, осталась одна только англичанка, м-съ Францисъ, какъ она себя называла, но Друэ постоянно тяготился ею. Онъ не терпѣлъ этой женщины, которая цѣлые дни лежала на постели, хотя иногда казалась совершенно здоровою; не нравились ему и красноватые волосы м-съ Францисъ, ея молчаливость и скрытность, такъ какъ съ нею трудно было разговориться даже о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ.

Между тѣмъ мосье Друэ очень любилъ задушевные разговоры, лишь бы только они не касались политики, но теперь онъ былъ лишенъ этого удовольствія съ тѣхъ поръ, какъ его законная жена переѣхала къ своей прежней госпожѣ, чтобы ухаживать за ней во время ея болѣзни. Старикъ охотно согласился на это, благодаря своей сердечной добротѣ и съ трогательною покорностью приноравливался къ затруднительному положенію, въ которое поставило его отсутствіе хозяйки дома. Онъ самъ былъ у себя привратникомъ и поваромъ, смотрѣлъ за хозяйствомъ и бѣльемъ и даже вовсе не тяготился этимъ. Но отсутствіе собесѣдника становилось для него все болѣе и болѣе мучительнымъ; и это была главная причина его неудовольствія противъ англичанки. Она не отвѣчала на его вопросы и даже дѣлала видъ, что не слышитъ, когда онъ обращался къ ней. Вслѣдствіе этого Друэ былъ очень удивленъ, когда леди Эліоттъ, подъѣхавъ къ его дому, объявила о своемъ желаніи видѣться съ англичанкой.

— Дома ли мистриссъ Францисъ? спросила леди Эліоттъ, выходя изъ экипажа.

— Слава Богу, дома, отвѣтилъ старикъ, — если бы не она, то меня весь домъ былъ бы пустой сверху до низу.

Онъ былъ очень радъ видѣть леди Эліоттъ и узнать, что она здорова, потому что могъ теперь надѣяться на скорое возвращеніе Бекки, но счелъ нужнымъ замѣтить, что англичанка злая женщина, постоянно молчитъ и вовсе не заслуживаетъ, чтобы ей дѣлали визиты.

Леди Эліотъ не сочла нужнымъ отвѣтить на это замѣчаніе и даже отказалась отъ предложенія Друэ проводить ее, говоря, что желаетъ остаться наединѣ съ мистриссъ Францисъ. Старикъ окончательно разсердился и поспѣшно ушелъ въ свою комнату, тѣмъ болѣе, что наемный кучеръ, пріѣхавшій съ леди Эліоттъ, сильно походилъ на якобинца и могъ вовлечь его въ опасный разговоръ. Бесѣды съ такого рода людьми вообще были не по вкусу мосье Друэ и не согласовывались съ его принципами.

Между тѣмъ леди Эліоттъ быстро поднялась на лѣстницу и вошла въ комнату мистриссъ Францисъ, которая сидѣла у стола въ глубокой задумчивости.

Неожиданное появленіе леди Эліоттъ видимо встревожило ее: она вся вздрогнула и поднялась съ мѣста; ея блѣдныя, впалыя щеки покрылись густымъ румянцемъ.

У леди Эліоттъ сжалось сердце при взглядѣ на эту высокую, сгорбленную женщину, подавленную горемъ, лицо которой все еще сохранило слѣды прежней красоты. Она подала руку мистриссъ Францисъ, но та отвѣтила ей ледянымъ прикосновеніемъ руки и снова опустилась въ свое кресло.

— О чемъ это вы думали, когда я вошла въ комнату? ласково спросила леди Эліоттъ, которая настолько растерялась при видѣ чужаго горя, что въ эту минуту даже забыла самый поводъ своего посѣщенія.

— О чемъ я думала? повторила мистриссъ Францисъ, проведя рукой по лбу. — У меня въ головѣ только двѣ мысли — мое прошлое и мой ребенокъ… я знаю, что мнѣ уже не вернуть ихъ.

— Не приходите въ отчаяніе, возразила леди Эліоттъ, — быть можетъ счастье опять улыбнется вамъ.

— Быть можетъ! воскликнула съ отчаяніемъ мистриссъ Францисъ и ея мрачные, сѣрые глаза приняли еще болѣе суровое выраженіе. — Это быть можетъ и терзаетъ меня. Если бы я окончательно убѣдилась въ моемъ несчастій, тогда ничто не мѣшало бы мнѣ положить конецъ моимъ страданіямъ…

— Мнѣ кажется, что вы должны благодарить судьбу, а не жаловаться на нее за то, что она оставила вамъ надежду, — сказала леди Эліоттъ. — Сравните вашу участь съ участью тѣхъ, которые столько же потеряли, какъ и вы, и которымъ больше нечего ждать въ жизни. Только тотъ имѣетъ право приходить въ отчаяніе и желать смерти, кто навсегда простился съ надеждою.

— Но что пользы въ томъ, если даже осуществятся мои надежды? отвѣтила мистриссъ Францисъ. — А уже не разъ думала объ этомъ. Ребенку, котораго я потеряла, было всего два года — я помню его улыбку, милый лепетъ; это былъ полненькій, красивый ребенокъ съ крошечными руками и ногами… Вотъ это мое дитя, такимъ остался онъ въ моемъ воображеніи, и такимъ хотѣла бы я опять увидѣть его. Но развѣ это возможно! Если онъ живъ, то превратился уже въ большого мальчика, для котораго я буду совсѣмъ чужая… Тогда онъ все равно будетъ потерянъ для меня… Быть можетъ онъ выросъ, поумнѣлъ, сдѣлался еще красивѣе, но кто поручится въ томъ, что онъ не оттолкнетъ отъ себя ту, которая изъ-за него подверглась изгнанію, лишилась родины, крова, друзей, чести…

— Я не совсѣмъ понимаю, что вы хотите сказать? — спросила съ недоумѣніемъ леди Эліоттъ.

Мистриссъ Францисъ тотчасъ же опомнилась.

— Я хотѣла только сказать, что мнѣ подчасъ приходитъ въ голову, что лучше было бы мнѣ видѣть моего сына мертвымъ, чѣмъ ему видѣть свою мать, живущую благодѣяніями другихъ.

Леди Эліоттъ пожала руку бѣдной, озлобленной женщинѣ.

— Теперь настала минута, сказала она, когда вы мистриссъ Францисъ можете щедро заплатить мнѣ за ту незначительную услугу, которую я когда-то оказала вамъ, и о которой говорить не стоитъ, такъ какъ каждый изъ насъ обязанъ помогать другъ другу. Если вы согласитесь исполнить мою просьбу, то окажете мнѣ истинное благодѣяніе…

— Въ самомъ дѣлѣ? спросила мистриссъ Францисъ и измученное лицо ея приняло выраженіе напряженнаго вниманія.

— Слушайте-же! сказала леди Эліоттъ, понизивъ голосъ. — Дѣло, о которомъ я хочу просить васъ, касается герцога Орлеанскаго…

— Георга Орлеанскаго! медленно повторила мистриссъ Францисъ съ горькой улыбкой.

— Да, именно его, продолжала леди Эліоттъ. Вы дадите мнѣ листокъ, почтовой бумаги и перо и я напишу ему нѣсколько словъ. Вы отнесете записку въ Пале-Рояль и отдадите ее герцогу, только непремѣнно ему самому. Отъ этого зависитъ и его и моя жизнь… Въ цѣломъ Парижѣ у меня нѣтъ ни одного человѣка, которому я могла бы поручить это дѣло, кромѣ васъ.

При этихъ словахъ на лицѣ мистриссъ Францисъ выразилась такая неподдѣльная радость, что леди Эліоттъ съ испугомъ взглянула на нее.

— Что съ вами? спросила леди Эліоттъ.

— Я такъ счастлива, что наконецъ представляется случай оказать вамъ услугу послѣ всего того, что вы сдѣлали для меня, отвѣтила мистриссъ Францисъ, крѣпко прижимая руки къ своей груди, чтобы сдержать овладѣвшее ею волненіе.

Леди Эліоттъ сѣла къ столу и написала Орлеанскому:

«Не думайте, чтобы я стала злоупотреблять тайной, которую вы довѣрили мнѣ: — я сдѣлала все, что могла, чтобы предупредить печальный исходъ извѣстнаго вамъ дѣла, но это врядъ-ли удастся мнѣ. Пишу вамъ съ единственною цѣлью предупредить васъ. Ваша свобода и даже жизнь въ опасности. Сегодня же Конвентомъ будетъ изданъ декретъ объ вашемъ арестѣ. Спасайтесь, пока время не ушло. Оффиціально еще ничего не объявлено; двери вашего дворца открыты: вы можете выѣхать изъ Парижа и добраться до границы, прежде чѣмъ Конвентъ успѣетъ распорядиться относительно вашего ареста. Не спрашивайте о причинахъ, мнѣ онѣ неизвѣстны, но фактъ существуетъ и порукой можетъ служить вамъ мое имя.

Грэсъ Дальримпъ Эліоттъ".

— Моя жизнь будетъ теперь въ вашихъ рукахъ, сказала леди Эліоттъ, отдавая записку мистриссъ Францисъ. Ради Бога поспѣшите; — тутъ дорога каждая минута и отъ этого зависитъ успѣхъ возложеннаго на васъ порученія.

Мистриссъ Францисъ взяла записку, но рука ея такъ дрожала, что леди Эліоттъ опять почувствовала безпокойство.

— Не больны ли вы? спросила она.

— Нѣтъ, напротивъ, отвѣтила мистриссъ Францисъ взволнованнымъ, прерывающимся голосомъ. Я уже давно не чувствовала себя такъ хорошо, какъ теперь.

Она поспѣшно надѣла на себя шляпу съ вуалью и пальто и вмѣстѣ съ леди Эліоттъ сошла съ лѣстницы.

Передъ дверью стоялъ экипажъ леди Эліоттъ. На прощанье она еще разъ протянула руку своей protйgйe, которая почтительно поцѣловала ее.

Леди Эліоттъ невольно вздрогнула; въ эту минуту ей почему-то вспомнился поцѣлуй Іуды. Но тутъ кучеръ ударилъ но лошадямъ, и экипажъ быстро покатился но улицѣ.

Мистриссъ Франциссъ, оставшись одна, вскрикнула отъ радости и поспѣшно прочла записку; зачѣмъ еще разъ прочитала ее и громко расхохоталась.

— Леди Эліоттъ воображаетъ, что я стану спасать Орлеанскаго! проговорила она съ злорадствомъ. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ и я ничего не забыла… Наконецъ-то представился случай отомстить ему.

Несчастная женщина чувствовала инстинктивное отвращеніе къ герцогу съ той самой минуты, какъ у ней украли ребенка. Она была убѣждена, что Орлеанскій прямо или косвенно содѣйствовалъ этому, хотя не могла отдать себѣ отчета, почему явилась у ней такое убѣжденіе. Она была нѣкогда довольно близко знакома съ герцогомъ, но потомъ онъ старательно избѣгалъ всякой встрѣчи съ нею, и черезъ это лишилъ ее возможности объясниться съ нимъ. Теперь же противъ всякаго ожиданія судьба Орлеанскаго была въ ея рукахъ; отъ нея зависѣла его жизнь и смерть. — Эта мысль совсѣмъ отуманила ее.

— Виновница моего несчастія сама предала мнѣ своего сообщника, пробормотала мистрисъ Францисъ, идя но улицѣ. Не оттого ли я хочу погубить ее, что она оказала мнѣ столько благодѣяній!… Неужели я способна обмануть ея довѣріе?… Но къ чему эти сомнѣнія! Она сама заслужила ожидавшую ея участь, пусть песетъ послѣдствія своего великодушія. Что побудило ее спасать меня?… Она принудила меня жить, чтобы я видѣла, какъ она хоропіа, добра, насколько лучше и счастливѣе меня…

Горячія слезы полились изъ ея глазъ при этой мысли. Она вспомнила объ мальчикѣ, котораго считала сыномъ леди Эліоттъ, и котораго не видѣла съ того утра, когда она встрѣтила его на похоронахъ Вольтера. Мальчикъ этотъ поразилъ ее своимъ сходствомъ съ принцомъ Уэльскимъ, но это было мимолетное впечатлѣніе, потому что тогда все ея вниманіе было обращено на леди Эліоттъ. Отъ Бекки она также не могла ничего узнать, потому что изъ боязни измѣнить себѣ, она вообще избѣгала всякихъ разговоровъ съ болтливой служанкой.

Мысль, что леди Эліоттъ лучше и счастливѣе ее была для нея источникомъ постоянной зависти и нескончаемыхъ мученій. Въ душѣ ея явилось то странное раздвоеніе, при которомъ борьба добрыхъ и злыхъ побужденій, если послѣднія одержатъ вверхъ, можетъ довести человѣка до предательства и всевозможныхъ злодѣяній.

Ей стало досадно на свое малодушіе. — Какъ! воскликнула она, неужели я стану трусить теперь, когда наступила минута, которую я напрасно ожидала впродолженіе долгихъ мучительныхъ дней и безконечныхъ ночей? Нѣтъ у меня достаточно силъ, чтобы исполнить то, на что я твердо рѣшилась… Я должна радоваться, что наконецъ, представился случай отомстить за моего ребенка.

Колѣни дрожали у ней и она съ трудомъ дошла до конца улицы.

Здѣсь она остановилась передъ секціоннымъ домомъ Montrenie, гдѣ засѣдалъ одинъ изъ самыхъ многочисленныхъ революціонныхъ комитетовъ. Эти комитеты состояли подъ вѣдѣніемъ „Комитета общественной безопасности“ и мало по малу превратились въ грозныя орудія Террора. Сюда обращались съ доносами и на основаніи ихъ здѣсь же дѣлались распоряженія относительно тѣхъ или другихъ подозрительныхъ лицъ.

Она хотѣла принудить себя войти въ домъ.

— Чего я колеблюсь, подумала она, это письмо будетъ смертельнымъ приговоромъ для обоихъ.

Но она не могла сдвинуться съ мѣста; рука ея судорожно сжимала записку; она чувствовала, что но въ состояніи исполнить своего намѣренія.

— Я не могу… это невозможно пробормотала она, отходя отъ дому.

Она прошла, не останавливаясь, длинный рядъ улицъ и переулковъ, пока не достигла Пале-Рояля.

Войдя на дворъ, она въ изнеможеніи опустилась на скамейку.

— Я должна сперва успокоиться и прійти въ себя, проговорила она, прижимая руку къ сердцу, которое усиленно билось въ ея груди.

ГЛАВА V.
Дарльтонъ-Гоузъ и Пале-Рояль.

Долгое отсутствіе леди Эліоттъ сильно безпокоило Бекки. Она безпрестанно подходила къ окну и обманувшись въ своихъ ожиданіяхъ опять садилась въ свое кресло и даже нѣсколько разъ принималась плакать.

Наконецъ, леди Эліоттъ вернулась, но съ такимъ спокойнымъ и довольнымъ лицомъ, что Бекки пришла въ совершенное недоумѣніе.

— Наконецъ то! воскликнула она, осыпая поцѣлуями руки леди Эліоттъ. Еслибы вы знали въ какомъ я была страхѣ все утро. Гдѣ же вы пропадали такъ долго? Я насилу дождалась васъ, миледи.

— Какая ты добрая Бекки, ласково отвѣтила леди Эліоттъ. Но что бы ты сказала, если бы я вовсе не вернулась домой и мнѣ пришлось бы навсегда проститься съ тобой? Кто знаетъ, можетъ мнѣ прійдется выѣхать изъ Парижа и вернуться въ Англію.

— Еслибы это случилось, то я готова была бы на колѣняхъ благодарить Спасителя и св. Андрея Шотландскаго! воскликнула Бекки и ея добрые черные глаза заблестѣли отъ удовольствія.

Леди Эліоттъ удивилась.

— Какъ! спросила она, ты будешь радоваться если я уѣду?

— Разумѣется, отвѣтила Бекки, и даже пойду въ церковь… или лучше сказать пошла бы, потому что въ этой проклятой землѣ даже нѣтъ церквей, въ которыхъ бы христіанская душа могла воздать хвалу Создателю и поблагодарить его за оказанныя милости. Но здѣшній грѣшный народъ осквернилъ святые храмы, городъ этотъ хуже Вавилона и тѣхъ большихъ городовъ, которыхъ посѣтилъ гнѣвъ Господень, какъ описано въ Евангеліи. Вотъ но этому-то я и хочу чтобы вы скорѣе уѣхали отсюда, пока еще они не добрались до васъ. Они не разбираютъ, кто нравъ, кто виноватъ.

— Это только такъ кажется, Бекки, возразила леди Эліоттъ съ печальной улыбкой. Повѣрь мнѣ, что если меня постигнетъ ихъ гнѣвъ, то я вѣроятно заслужила его.

— Но, моя дорогая миледи, свѣтъ и безъ того не пощадилъ васъ. Не мало терпѣли вы непріятностей, какъ отъ своихъ друзей, такъ и враговъ; и даже тѣ, которымъ вы сдѣлали столько добра огорчали васъ.

— Не говори объ этомъ, моя милая Бекки. Все давно забыто.

— Но я не забуду этого, пока не увижу васъ на свободѣ въ спокойствіи и безопасности въ нашемъ отечествѣ — да сохранитъ его Господь и св. Андрей Шотландскій — или въ какой-нибудь другой странѣ, гдѣ люди лучше здѣшняго народа и гдѣ можно жить и дышать спокойно.

— Я не знаю существуетъ ли гдѣ-нибудь такая страна, отвѣтила леди Эліоттъ. Но для всѣхъ насъ несомнѣнно существуетъ одно мѣсто успокоенія — это могила.

— Да сохранитъ васъ Богъ! воскликнула Бекки, набожно крестясь. Развѣ мало прекрасныхъ мѣстъ на землѣ гдѣ растутъ цвѣты и тепло свѣтитъ солнце, гдѣ утромъ и вечеромъ звонятъ колокола, люди ходятъ въ церковь и руки ихъ не осквернены кровью и сердца ихъ спокойны и счастливы. Туда и должна ѣхать моя дорогая миледи.

— Ну, а если я уѣду сегодня же?

— Тѣмъ лучше, воскликнула Бекки, я вздохну спокойно.

— Если такъ, Бекки, то готовься къ разлукѣ; я должна уѣхать отсюда прежде, чѣмъ наступитъ ночь.

Бекки бросилась на колѣни передъ своей дорогой леди, заливаясь слезами.

— Господь, да укрѣпитъ васъ въ вашемъ добромъ намѣреніи, проговорила она рыдая.

— А ты Бекки, что ты думаешь сдѣлать съ собой? спросила леди Эліоттъ, поднимая съ полу свою вѣрную служанку и обнимая ее.

— Я возвращусь домой къ моему старому мосье Друэ. Мы старѣемся съ каждымъ днемъ, и я не хочу больше оставлять его одного: буду вмѣстѣ съ нимъ переносить невзгоды жизни и утѣшаться мыслью, что вы моя дорогая леди внѣ опасности.

— Я была въ вашемъ домѣ сегодня утромъ и видѣла твоего мужа.

— Да вознаградитъ васъ Господь! возразила Бекки; и лицо ея просіяло отъ радости, — я знаю, вы всегда были добры къ намъ.

— Я также видѣла англичанку.

Бекки нахмурила брови.

— Ну, это было совершенно лишнее, сказала она.

— Почему Бекки?

— Потому что она никогда не нравилась мнѣ. Она злая женщина.

— Нѣтъ, она скорѣе несчастная, нежели злая, возразила леди Эліоттъ. Вотъ моя послѣдняя просьба Бекки. Не оставляй ее, когда я уѣду отсюда. Она одинокая и всѣми покинутая и у ней нѣтъ никого, кто бы любилъ ее. Ради меня будь добра и ласкова къ ней и знай, что я всегда буду съ благодарностью вспоминать о тебѣ и гдѣ бы я не жила я всегда съ радостью приму тебя въ моемъ домѣ.

Бекки была тронута этими словами, но мысль объ англичанкѣ не выходила у ней изъ головы. — Я надѣюсь, сказала она, что вы не сообщили этой женщинѣ вашего намѣренія и вообще не сказали ей ничего лишняго?

— Ну, а если сказала, тогда что? спросила леди Эліоттъ.

— Въ такомъ случаѣ мнѣ прійдется только пожалѣть объ этомъ.

— Почему Бекки?

— Потому, что она не заслуживаетъ довѣрія, всегда такая скучная и скрытная, никогда даже не заикнется о своемъ прошломъ, и, вдобавокъ, у ней рыжіе волосы. А вы знаете шотландскую поговорку моя дорогая леди: остерегайся скалы и рыжаго человѣка.

У леди Эліоттъ сжалось сердце, но она пересилила себя и отвѣтила улыбаясь:

— Надѣюсь, что я не должна остерегаться тебя Бекки?

— О моя милая леди!

— Ну такъ уложи скорѣе мои вещи. Я возьму съ собой только самое необходимое; все остальное предоставляю тебѣ и твоему мужу и прошу васъ распорядиться этимъ. Шарль поѣдетъ со мной, приготовь и его вещи въ дорогу. Я еще не рѣшила куда я поѣду. Знаю только, что мнѣ необходимо выѣхать изъ Франціи. ^ Я должна бѣжать, чтобы снасти мою жизнь… Робеспьеръ высылаетъ меня отсюда!..

— Робеспьеръ! воскликнула Бекки съ выраженіемъ ужаса на лицѣ.

— Ты видишь, терять времени нечего. Дѣлай то, что тебѣ приказано. Я очень устала и хочу отдохнуть передъ дальней дорогой.

— Какъ! вы хотите спать! воскликнула съ удивленіемъ Бекки, которая наконецъ поняла всю опасность, грозившую леди Эліоттъ. — До отдыха ли теперь!…

— Почему-же мнѣ не отдохнуть, нока ты укладываешь вещи?

Съ этими словами леди Эліоттъ ушла въ свою комнату и заперла за собою дверь на ключъ.

Бекки стояла на мѣстѣ какъ окаменѣлая, она не понимала, какъ могла леди Эліоттъ быть спокойной въ такую минуту. Но ея удивленіе смѣнилось испугомъ, когда она услыхала пѣніе чистаго, свѣжаго голоса, похожее на пѣсню жаворонка ранней весной.

Бекки не слыхала пѣнія леди Эліоттъ съ тѣхъ поръ какъ они выѣхали изъ Монфлери.

Она нѣла старую колыбельную пѣсню, которую такъ часто пѣвала Бекки укладывая спать маленькую Грэсъ и послѣ въ минуты тоски по родинѣ.

Чѣмъ дальше пѣла леди Эліоттъ, тѣмъ сильнѣе и задушевнѣе становился ея голосъ. Бекки, опомнившись отъ перваго испуга, боялась пропустить слово милой родной пѣсни. Ей казалось, что это лучшее пѣніе, которое она когда-либо слышала въ жизни; слезы текли но ея щекамъ и она наконецъ зарыдала какъ ребенокъ, услыхавъ знакомый припѣвъ:

„Не хочу цѣловать тебя великій Аргиль,

Не хочу я нѣжно цѣловать тебя“…

Пѣніе часто прерывалось и по временамъ только отдѣльные слова долетали до слуха Бекки.

Наконецъ, мало по малу, пѣніе окончательно замолкло и въ домѣ водворилась мертвая тишина. Леди Эліоттъ заснула подъ звуки колыбельной пѣсни, которую сама пропѣла для себя.

Она чувствовала сильную усталость, когда вошла въ свою спальню, наполненную ароматомъ цвѣтовъ и свѣтомъ весенняго солнца. Но на душѣ ея было свѣтло и покойно; давно не испытанное чувство счастья охватило ее — она сама едва могла дать себѣ отчетъ, что радовало ее. Не была ли эта смутная надежда, что для нея начнется новая жизнь и что теперь она навсегда простится съ горемъ и мучительными сомнѣніями. Подъ этимъ же впечатлѣніемъ безсознательно принялась она пѣть свою колыбельную пѣсню, снимая съ себя вдовій чепчикъ и верхнее платье, — пѣла ложась въ постель, пока не заснула подъ собственное пѣніе.

Ей приснился сонъ. Она опять была ребенкомъ, видѣла родину, горы Ламмермура, голубое море, дышала ароматомъ травъ, свѣжестью лѣса и болотъ, которую навѣваетъ съ горныхъ странъ каждый западный вѣтеръ. Отсюда, какъ будто на крыльяхъ, пронеслась она въ Монфлери и была опять съ своей любимой подругой. Потомъ увидѣла она себя въ Лондонѣ въ лучшую нору своей молодости, кругомъ ея все знакомыя лица; они улыбаются ей, ласково привѣтствуютъ ее. Но вотъ всѣ исчезли… около нея остался только одинъ человѣкъ съ серьезнымъ, печальнымъ лицомъ; глаза его смотрятъ на нее съ выраженіемъ безконечной любви и нѣжности. Человѣкъ этотъ неизмѣримо выше и прекраснѣе всѣхъ, кого она встрѣчала въ своей прошлой жизни — онъ протягиваетъ ей свои руки, хочетъ обнять ее. Губы ея произносятъ имя Жильбера…

Но тугъ съ шумомъ отворилась дверь и въ комнату вбѣжала Бекки.

— Солдаты! кричала она, внѣ себя отъ ужаса, солдаты!

Были ли это продолженіе сна или дѣйствительность'…

Минуту спустя, леди Эліоттъ окончательно проснулась и встала съ постели.

Въ сѣняхъ слышался шумъ мужскихъ шаговъ и бряцанье оружія.

Леди Эліоттъ поспѣшно набросили на себя платье и услыхавъ женскій крикъ, вышла въ сосѣднюю комнату. Здѣсь черезъ отворенную дверь она увидѣла на верху лѣстницы женскую фигуру, которая отчаянно отбивалась отъ солдатъ національной гвардіи. Леди Эліоттъ не могла разглядѣть ея лица среди мундировъ, ружей и никъ и только замѣтила прядь рыжихъ волосъ при отблескѣ, вечерней зари.

— Спустите ее съ лѣстницы! кричали солдаты. Мы не должны допустить ихъ до разговора…

— Сжальтесь надъ нею! умоляла женщина.

— Что тутъ разговаривать, столкните ее. Зачѣмъ она явилась сюда.

Послышались удары ружейныхъ прикладовъ и женщина замолчала.

— Не знаешь-ли ты Бекки, кто это. спросила леди Эліоттъ.

— Разумѣется англичанка, она-же и выдала васъ, отвѣтила Бекки глухимъ голосомъ.

Солдаты ворвались въ комнату. Во главѣ ихъ былъ Николай Трюшонъ.

— Я пришелъ, чтобы арестовать тебя, аристократка, сказалъ онъ, кладя руку на плечо леди Эліоттъ. Помнишь-ли клятву, которую ты дала мнѣ въ ту ночь, когда я вывелъ тебя изъ толпы и спасъ изъ рукъ нашихъ „tricoteuses“. Ты поклялась мнѣ, что будешь другомъ народа. Я тогда-же разсказалъ тебѣ о моей несчастной дочери и назвалъ имя негодяя, который довелъ ее до самоубійства. А ты сочла нужнымъ спасать его отъ меня! Вотъ твоя благодарность!.. Аристократы всегда держатъ свое слово и свои клятвы такимъ способомъ!.. Ну, да что толковать объ этомъ… Принимайтесь за дѣло друзья мои, — добавилъ Трюшонъ, обращаясь къ своимъ товарищамъ, — наложите печать республики на двери и свяжите ей руки. Она и безъ того слишкомъ долго гуляла на свободѣ!

— Ради Бога, отпустите меня, сказала леди Эліоттъ, вырываясь изъ грубыхъ рукъ, схватившихъ ее. Самъ Робеспьеръ нѣсколько часовъ тому назадъ далъ мнѣ позволеніе выѣхать изъ Парижа и я только-что хотѣла воспользоваться этимъ…

— Чтобы еще разъ измѣнить намъ, продолжалъ Трюшонъ: знаемъ мы васъ. Теперь позволеніе Робеспьера уже не дѣйствительно. Ты получала жалованье изъ Англіи за свое шпіонство и вдобавокъ была любовницей Орлеанскаго…

— О, Господи! воскликнула леди Эліоттъ, закрывая лицо обѣими руками.

— Да, закрывай свое лицо блудница. Только жаль, что ты слишкомъ поздно почувствовала стыдъ. Будь ты проклята, продажная тварь. Теперь ты не уйдешь отъ насъ ma mignonne! Право, отличное будетъ зрѣлище, когда ты появишься на площади революціи и войдешь на эшафотъ. Мы всѣ прійдемъ смотрѣть на тебя.

Въ этотъ моментъ въ комнату вошелъ Шарль, въ сопровожденіи _§ прислуги леди Эліоттъ. Они всѣ съ плачемъ и жалобами окружили ту, которая всегда была добра къ нимъ и должна была оставить ихъ такъ неожиданно.

Леди Эліоттъ, улыбаясь сквозь слезы, простилась съ ними.

— Прощайте друзья мои, сказала она. Благодарю васъ за ваше расположеніе ко мнѣ. Смерть не пугаетъ меня: я знаю, что есть на свѣтѣ люди, которые помянутъ меня добромъ…

— Нѣтъ, вы не умрете, моя дорогая леди! воскликнула Бекки. Вы не должны умирать. А не допущу до этого, пока во мнѣ останется хотя капля крови!

Леди Эліоттъ подала руку своимъ слугамъ и поцѣловала Шарля.

— Успокойся Бекки, сказала она, и помни мою просьбу; теперь поневолѣ я должна затруднить тебя новымъ порученіемъ. Ты возьмешь къ себѣ Шарля и будешь заботиться о немъ, какъ объ родномъ сынѣ. Я уже ничего не могу сдѣлать для него, и даже не буду знать, что съ вами… Прощайте…

Громко рыдая, вырвалась она изъ рукъ Бекки и Шарля, которые силились удержать ее, цѣплялись за ея платье, покрывали поцѣлуями ея руки.

Но знаку Трюшона, солдаты силою овладѣли леди Эліоттъ, связали ей руки и вывели на улицу. Сходя съ крыльца она слышала, голосъ Бекки, которая плакала и кричала: „Нѣтъ, я не прощаюсь съ ней! Я увижу ее… Пока я жива, никто не посмѣетъ коснуться хотя бы единаго волоска на ея головѣ“.

Леди Эліоттъ пришлось проходить черезъ большую толпу, собравшуюся передъ ея домомъ.

— Я не виновата! крикнулъ кто-то изъ толпы.

Леди Эліоттъ невольно оглянулась и увидѣла м-съ Францисъ, которая напрасно силилась вырваться изъ рукъ державшихъ ее солдатъ. На лицѣ ея выражалось полное отчаяніе; длинные красноватые волосы спутанными прядями висѣли по ея плечамъ.

У леди Эліоттъ сжалось сердце. Страшное подозрѣніе овладѣло ею. „Бекки права, подумала она, — эта женщина предала меня!“

Наступилъ теплый апрѣльскій вечеръ. На улицахъ освѣщенныхъ фонарями было также шумно, какъ и утромъ, но уже не видно было и слѣда прежняго мрачнаго настроенія. Среди радостной и ликующей толпы раздавались возгласы газетчиковъ: „Хорошія новости! Бѣгство великаго Дюмурье, прославленнаго спасителя Франціи!“

На всѣхъ перекресткахъ къ стѣнамъ были приклеены ярко освѣщенные лампами и факелами листы „Chant du coq“ на которыхъ виднѣлось изображеніе галльскаго пѣтуха, подъ которымъ было написано громадными красными буквами:

Да здравствуетъ республика!

„Дюмурье, его сообщники и большинство нѣмецкихъ гусаровъ полка Бергиньи передались непріятелю. Все-остальное войско сохранило вѣрность республикѣ.“.

Леди Эліоттъ видѣла нѣсколько такихъ объявленій прежде чѣмъ дошла до секціонной караульни. Уличная толпа провожала ее бранью и насмѣшками.

---

Въ то же время рѣшена была участь Орлеанскаго, засѣданіе Національнаго Конвента въ этотъ день должно было имѣть роковыя послѣдствія, хотя внѣшній порядокъ не былъ нарушенъ ни бурными рѣчами депутатовъ, ни вмѣшательствомъ толпы. У всѣхъ былъ въ виду одинъ общій непріятель и всѣ знали, что приближается кризисъ, который кончится торжествомъ людей, не имѣвшихъ ничего общаго съ измѣнниками и что жирондисты и Дантонъ должны будутъ защищаться. Можно было заранѣе предвидѣть результатъ обвиненія, такъ какъ обвинителемъ долженъ былъ явиться Робеспьеръ. Изъ массы его противниковъ было очень мало людей, которые могли доказать, что они не сидѣли за однимъ столомъ съ Орлеанскимъ и не пили его вина.

Наступилъ моментъ, когда сторонники Орлеанскаго считались такими же государственными измѣнниками, какъ прежде роялисты. Робеспьеръ и его партія не запятнали себя дружбой съ Орлеанскимъ, не получали отъ него жалованья и ихъ неподкупность дала имъ нравственный перевѣсъ надъ другими партіями, побѣду и наконецъ владычество во Франціи.

Робеспьеръ спокойно слушалъ докладъ коммисіи о полученныхъ депешахъ и частныхъ извѣстіяхъ, касавшихся положенія дѣлъ въ лагерѣ. Лицо Робеспьера было неподвижно и на немъ не замѣтно было и тѣни волненія. Съ правой стороны возлѣ него сидѣлъ Сенъ-Жюстъ, налѣво К угонъ, а позади Лебасъ и Жильберъ Лаго. Робеспьеръ и его приверженцы прежде всего хотѣли, чтобы измѣна Дюмурье была окончательно доказана. Ни одна изъ партій не имѣла ничего противъ этого требованія.

Изъ доклада было ясно, какъ логично шелъ Дюмурье къ своей преступной цѣли и что онъ навѣрно предалъ бы республику ея врагамъ — австрійцамъ, если бы въ рѣшительный моментъ онъ могъ разсчитывать на слѣпое повиновеніе своей арміи.

— Но измѣнникъ, продолжалъ докладчикъ, — ошибся въ разсчетѣ. Только нѣмецкіе гусары, состоящіе на французской службѣ, остались вѣрны ему и но его приказу арестовали нашихъ депутатовъ, но всѣ остальные полки и линейное войско отказали ему въ повиновеніи. Крѣпость Конде закрыла передъ нимъ свои ворота; изъ Валансіена стрѣляли въ него. Когда онъ достигъ Лилля окруженный своимъ штабомъ и нѣмецкими наемниками, тогда уже въ лагерѣ извѣстенъ былъ приговоръ, произнесенный надъ нимъ представителями націи. Преслѣдуемый собственной арміей и сознаніемъ своей вины, онъ обратился въ бѣгство. Подъ градомъ пуль переплылъ онъ рѣку, отдѣлявшую нашъ лагерь отъ непріятельскаго и спасъ такимъ образомъ свою жалкую жизнь.

Да будетъ проклятъ измѣнникъ отечества, и пусть это проклятіе всюду преслѣдуетъ его изъ страны въ страну, куда бы онъ ни направилъ стопы свои! Главное начальство надъ сѣверной арміей передано Дампіеру; паши комисары оставлены въ лагерѣ, организованы новые полки и республика спасена. Да здравствуетъ республика!»

Весь Конвентъ всталъ при этомъ возгласѣ и трижды повторилъ его.

Робеспьеръ воспользовался этимъ моментомъ, чтобы поднять дѣло о сообщничествѣ Орлеанскаго въ измѣнѣ Дюмурье. Это былъ первый и необходимый шагъ, который долженъ былъ повлечь за собою паденіе жирондистовъ и Дантона. Но Робеспьеръ говорилъ только въ тѣхъ случаяхъ, когда былъ окончательно увѣренъ въ побѣдѣ; и потому предоставилъ другимъ вести дебаты.

Первый поднялся съ своего мѣста Каррье, сторонникъ Робеспьера и сказалъ:

— Измѣнники въ Бельгіи спаслись бѣгствомъ отъ ожидавшей ихъ кары; мы должны принять мѣры, чтобы оставшіеся въ Парижѣ измѣнники не увеличили собой числа нашихъ враговъ — эмигрантовъ. Сынъ Egalité, находившійся до сихъ поръ въ штабѣ Дюмурье бѣжалъ вмѣстѣ съ нимъ; и потому я требую чтобы немедленно былъ выданъ приказъ объ арестѣ самого Egalité, ci-devant герцога Орлеанскаго.

Слова эти произвели сильную сенсацію въ собраніи. Хотя они ни для кого не были неожиданностью, по возбудили негодованіе въ рядахъ тѣхъ, которые хотя и принадлежали къ различнымъ партіямъ, но одинаково ненавидѣли Робеспьера.

Дантонъ и жирондисты поняли угрозу, заключавшуюся для нихъ въ словахъ Каррье и громко возстали противъ ареста Орлеанскаго. Даже Маратъ, это продажное орудіе всѣхъ партій, которому вскорѣ должна была выпасть на долю незаслуженная честь умереть отъ кинжала Корде — счелъ нужнымъ поднять голосъ въ защиту герцога. Онъ напомнилъ Конвенту, что у него нѣтъ въ рукахъ никакого опредѣленнаго факта, доказывающаго измѣну «Egalité» и, что нужно убѣдиться въ ней прежде чѣмъ прибѣгать къ такой мѣрѣ, какъ приказъ объ арестѣ.

Марату возражалъ Лагэ^[5]. «У насъ въ рукахъ», — сказалъ онъ своимъ серіознымъ рѣшительнымъ тономъ — нити большого заговора. Нѣкоторые люди хотѣли заранѣе предостеречь націю, но ихъ старались очернить къ общественномъ мнѣніи… (Ропотъ на скамьяхъ, занятыхъ жирондистами). Однако необходимо чтобы наконецъ всѣ узнали имена участниковъ этого заговора. Я никогда не рѣшился бы обвинять кого-нибудь, на основаніи однихъ слуховъ, но я уже давно имѣлъ поводъ подозрѣвать Людовика Филиппа Egalitй: другіе также раздѣляли это подозрѣніе, которое усиливалось съ каждымъ днемъ, особенно у меня. Я неутомимо слѣдилъ за каждымъ его шагомъ и съ сегодняшняго утра убѣдился фактически въ справедливости моихъ предположеній. Ботъ письмо, которое сообщаетъ, что Филиппъ Egalité воспользовался погребеніемъ своего тестя, ci-devant герцога Пентьевръ и его именемъ для своихъ преступныхъ цѣлей. Онъ выдалъ себя за управляющаго покойнаго герцога и являлся переодѣтымъ въ Бретани, Нормандіи и въ департаментѣ de l’Orne, распространялъ о себѣ благопріятные слухи и наводилъ справки — согласятся ли принять его королемъ…

(Чрезвычайное волненіе въ собраніи). Нѣсколько голосовъ: «Egalité не выѣзжалъ изъ Парижа!»

Лагэ: «Мнѣ кажется нѣтъ большой разницы въ томъ — самъ ли онъ это дѣлалъ или его агенты. Тѣмъ не менѣе на основаніи имѣющихся у меня доказательствъ я не отступлю отъ моего обвиненія. Во всякомъ случаѣ мнѣ достовѣрно извѣстно, что гражданамъ города Séez сдѣланъ былъ запросъ: хотятъ ли они имѣть короля? и съ этою цѣлью въ томъ же городѣ Séez созвано было чрезвычайное собраніе: также несомнѣнно и то, что агенты Egalité дѣйствовали въ его пользу и въ другихъ мѣстахъ. Въ виду всего этого, я считаю Филиппа Egalité опаснымъ для республики и требую чтобы его признали виновнымъ!

Нѣсколько голосовъ: „Гдѣ же доказательства его виновности?“

Лагэ: „Они въ рукахъ Комитета Общественной Безопасности“.

Наступило минутное молчаніе. Ничто уже не могло спасти Орлеанскаго. Борьба между Робеспьеромъ и его противникомъ должна была кончиться гибелью послѣдняго.

Тюрьо, очутившись въ ложномъ положеніи и не зная какъ отклонить опасность отъ себя и своей партіи, открыто выступилъ противъ Орлеанскаго: „Я требую сказалъ онъ — чтобы бумаги Филиппа Egalitй были немедленно опечатаны“.

Бойэ-Фонфреръ пошелъ еще дальше: „Граждане, сказалъ онъ, всѣ“ принцы королевской крови одинаковы; мы не можемъ довѣрять имъ. Я требую ареста Орлеанскаго».

Такимъ образомъ Жиронда, три мѣсяца тому назадъ подавшая голосъ за смерть короля, и на этотъ разъ въ угоду враждебной ей. но болѣе сильной, партіи возстала противъ Орлеанскаго.

Эта уступка была главной виной жирондистовъ и причиной ихъ гибели.

Конвентъ рѣшилъ единогласно арестъ Филиппа Egalitй и поручилъ Лагэ исполненіе этого приговора.

---

Немедленно отданъ былъ приказъ, чтобы всѣ ворота, переходы., входы и выходы «Maison Egalité» (республиканское названіе Пале-Рояля) были заняты національной гвардіей, а равно и дворцовая площадь, дворъ и большая лѣстница подъ аркой главнаго входа.

Этотъ приказъ былъ отданъ послѣ полудня, а передъ солнечнымъ закатомъ приведенъ въ исполненіе.

Герцогъ въ это время сидѣлъ за обѣдомъ съ немногими друзьями, посѣщавшими его въ эти послѣдніе дни. Число его обычныхъ гостей дошло до minimum’а, такъ что кромѣ м-мъ Бюффонъ, за его столомъ были только Мерлэнъ и Лакло.

Хотя въ Конвентѣ было не мало людей, которые, для собственнаго спасенія, желали бы предупредить герцога относительно грозившей ему опасности, но никто изъ нихъ не рѣшился на это, такъ какъ дѣло, поднятое въ Конвентѣ, застало ихъ врасплохъ.

Между тѣмъ, герцогъ по нѣкоторымъ признакамъ догадывался до извѣстной степени, что ему не избѣжать бѣды, но относился къ этому совершенно безучастно, какъ всѣ подобные ему люди, у которыхъ не хватаетъ ни энергіи, ни мужества, чтобы предпринять что-нибудь рѣшительное для своего спасенія. Такимъ образомъ, онъ не выказалъ ни малѣйшей боязни или удивленія, когда ему доложили во время обѣда, что къ Пале-Роялю со всѣхъ сторонъ собираются національныя войска. Встревоженные гости хотѣли встать изъ-за стола и высказывали различныя догадки о положеніи дѣлъ. Герцогъ просилъ ихъ остаться на своихъ мѣстахъ и прекратить непріятный для него разговоръ. Также не обратилъ онъ никакого вниманія на ихъ усиленныя просьбы искать спасенія въ бѣгствѣ, пока еще не всѣ выходы дворца заняты войсками.

Вмѣсто отвѣта, онъ поднялъ, улыбаясь, стаканъ съ виномъ и выпилъ его до дна, приглашая своихъ гостей послѣдовать его примѣру.

Неизвѣстно, дѣйствительно-ли герцогъ не подозрѣвалъ приближенія опасности или намѣренно игнорировалъ ее, только спокойствіе его въ эту рѣшительную для него минуту произвело сильное впечатлѣніе на окружающихъ лицъ. Если искусство умереть съ эффектомъ всегда цѣнилось на сценѣ, то не менѣе оно важно и въ дѣйствительной жизни, такъ какъ свѣтъ охотно апплодируетъ театральнымъ героямъ и подноситъ имъ вѣнки.

Орлеанскій вполнѣ понималъ это и хотѣлъ выдержать свою роль до конца.

— Допивайте свои стаканы, друзья мои, сказалъ Орлеанскій, и перейдемте въ другую комнату. Вы, вѣроятно, не откажетесь сыграть со мной партію виста.

Съ этими словами онъ всталъ съ мѣста и подавъ руку м-мъ Бюффонъ, пригласилъ своихъ друзей послѣдовать за ними.

Всѣ, кромѣ Орлеанскаго, были блѣдны и встревожены.

Ci-devant Пале-Рояль былъ оцѣпленъ войсками; всякое сообщеніе съ внѣшнимъ міромъ было прекращено и всѣ находившіеся во дворцѣ, были въ плѣну.

Лакеи дрожащими руками зажгли свѣчи, опустили дорогія занавѣси, заперли позолоченныя ставни и поставили карточный столъ.

Но герцогу это показалось недостаточнымъ.

— Зажгите люстры, сказалъ онъ.

Лакеи поспѣшили исполнить его приказаніе и въ комнатѣ тотчасъ же засверкали сотни свѣчей въ хрустальныхъ и бронзовыхъ люстрахъ. Затѣмъ герцогъ приказалъ отворить двери въ парадныя комнаты и зажечь въ нихъ всѣ люстры, золотыя канделябры и жирандоли. Великолѣпныя залы, гостинныя и галлереи были также ярко освѣщены, какъ во время самыхъ блестящихъ баловъ Пале-Рояля. Темныя картины на стѣнахъ — боги и богини, короли и королевы, принцы и принцессы крови, храмы, ландшафты рельефно выступали въ своихъ золотыхъ рамкахъ; мраморныя стѣны и колонны блестѣли, огни отражались въ безчисленныхъ зеркалахъ, на паркетѣ и мозаикѣ половъ.

Но для кого зажжены эти огни? гдѣ же разряженные бальные гости?…

Нѣтъ ни оркестра, ни танцевъ: безлюдны и мертвы роскошныя, ярко освѣщенныя залы.-гостинныя и галлереи.

— Прошу васъ садиться друзья мои, сказалъ наконецъ герцогъ, и голосъ его глухо раздался среди окружающаго блеска и могильной тишины. — Сыграемъ партію виста!

Началась сдача картъ — республиканскихъ картъ, гдѣ почтенные, всѣмъ знакомые короли были замѣнены геніями войны, мира, искусствъ и торговли; дамы, валеты и тузы — символическими изображеніями свободы, а трефы, напоминавшіе бурбонскую лилію — дубовыми листьями.

Герцогъ и его партнеры молча сдавали и бросали карты, изрѣдка перекидываясь двумя-тремя словами.

Но едва начатъ былъ второй робберъ, какъ въ комнату неожиданно вбѣжалъ Роменъ, старый камердинеръ герцога.

Гости въ испугѣ вскочили съ своимъ мѣстъ.

— Что такое случилось, Роменъ? спросилъ герцогъ спокойнымъ голосомъ, не выпуская картъ изъ своихъ рукъ.

Но старикъ былъ такъ взволнованъ, что не могъ произнести ни одного слова.

Герцогъ оглянулся и увидѣлъ въ открытыхъ дверяхъ вооруженную толпу, наполнявшую корридоръ.

Въ комнату вошелъ коммисаръ Конвента, опоясанный трехцвѣтнымъ шарфомъ. Герцогъ, увидя его, замѣтно поблѣднѣлъ, положилъ карты и поднялся съ мѣста.

Гости по знаку герцога поспѣшно удалились въ сосѣднюю залу. Онъ заперъ за ними двери и опустилъ портьеру.

Давнишнее желаніе Орлеанскаго исполнилось; онъ былъ наединѣ съ Жильберомъ Лагэ.

— Подойди ко мнѣ, сказалъ герцогъ, какая бы ни была цѣль твоего появленія, но ты долженъ выслушать то, что я долженъ сказать тебѣ… Ты здѣсь но порученію Конвента — тебя послалъ Робеспьеръ… но ты проклянешь жестокаго человѣка, который заставилъ тебя взять на себя это порученіе…

Съ этими словами герцогъ подошелъ къ шкапу, стоявшему у стѣны, вынулъ изъ ящика золотой медальонъ и показалъ его Жильберу.

— Ты знаешь эту вещь? спросилъ герцогъ, открывая медальонъ. — Вотъ портретъ твоего отца.

«Жильберъ онѣмѣлъ отъ удивленія. Это былъ тотъ самый медальонъ, который леди Эліоттъ отдала ему отъ имени умирающей Натали и который онъ бросилъ въ катакомбахъ. Но теперь медальонъ былъ открытъ; въ немъ виднѣлось миніатюрное изображеніе герцога Орлеанскаго въ молодости…

Сердце Жильбера болѣзненно сжалось и онъ бросился къ ногамъ Орлеанскаго.

— Отецъ мой, воскликнулъ онъ, протягивая ему руки.

Орлеанскій наклонился, чтобы поднять его, но въ эту минуту уже совершенно иныя ощущенія охватили душу Жильбера. Онъ поднялся на ноги и выйдя въ корридоръ, кликнулъ солдатъ.

Комната тотчасъ же наполнилась вооруженными людьми. Жильберъ подошелъ къ Орлеанскому, положилъ руку на его плечо и сказалъ:

— Именемъ Конвента арестую тебя! Филиппъ Egalité, ты плѣнникъ націи!

Солдаты національной гвардіи окружили Орлеанскаго.

М-мъ Бюффонъ и двое гостей, услыхавъ шумъ, поспѣшно вышли изъ сосѣдней залы.

Двери были опятъ открыты и весь блескъ Нале-Рояля еще разъ мелькнулъ передъ глазами несчастнаго герцога, который долженъ былъ навсегда проститься съ нимъ. Но онъ ни на минуту не потерялъ присутствія духа, спокойно простился съ м-мъ Бюффонъ и съ своими друзьями, подалъ руку старику Ромену и замѣтилъ, съ печальной улыбкой:

— Французская нація когда-нибудь вспомнитъ тѣ жертвы, которыя я принесъ ей…

Затѣмъ онъ обратился къ солдатамъ и сказалъ:

— А готовъ слѣдовать за вами!

Филиппа Egalité вывели и въ тотъ же вечеръ помѣстили въ государственной тюрьмѣ Аббатства.

Началось царство террора.

Власть перешла изъ рукъ Конвента въ руки Комитета Общественной Безопасности, во главѣ котораго стоялъ Робеспьеръ.

Революція достигла своего апогея.

А Жильберъ?

Онъ исполнилъ свой долгъ; но сердце его разрывалось отъ противорѣчивыхъ ощущеній; мучительныя мысли неотступно преслѣдовали его.

ГЛАВА VI.
Ночь на гаупвахтѣ секціоннаго дома.

Уже было около полуночи, когда леди Эліоттъ достигла такъ называемаго corps-de-garde секціи. Здѣсь Трюшонъ сдалъ ее дежурному офицеру. Когда этотъ спросилъ о причинѣ ареста, то Трюшонъ отвѣтилъ, что онъ беретъ на себя всю отвѣтственность въ качествѣ жандарма французской республики. Арестованная, по его словамъ, давно находилась въ подозрѣніи, была въ заговорѣ съ врагами націи и сегодня онъ имѣлъ даже въ рукахъ несомнѣнное доказательство ея измѣны и сообщничества съ Орлеанскимъ; послѣ того онъ отправился въ революціонный комитетъ своей секціи и вмѣстѣ съ его членами произвелъ арестъ. Члены названнаго комитета, большею частью мелкіе буржуа, ремесленники и т. н. подтвердили слова Трюшона, а одинъ изъ нихъ, по ремеслу цырюльникъ, отличившійся своимъ усердіемъ во время сентябрскихъ убійствъ, съ гордость!» объявилъ, что комитетъ общественной безопасности будетъ еще благодаренъ имъ за этотъ арестъ.

Геди Эліотъ была спокойна и не выказала ни малѣйшаго сопротивленія, когда ее ввели въ караульную комнату. Кругомъ на скамьяхъ лежали солдаты; нѣкоторые изъ нихъ были совсѣмъ пьяны, другіе сидѣли у столовъ, пили и курили дешевый табакъ изъ глиняныхъ трубокъ. Кромѣ леди Эліотъ было еще нѣсколько человѣкъ, арестованныхъ полиціей, совершенно незнакомыхъ ей.

Солдаты уступили леди Эліотъ мѣсто около огня, что было очень кстати для нея, потому что она озябла и чувствовала сильную усталость. Затѣмъ они предложили ей вина и когда она отказалась, то солдаты немного обидѣлись этимъ и замѣтили, что ей нечего гордиться такъ какъ больше нѣтъ ни герцоговъ ни принцевъ и всѣ они хорошіе граждане.

— Ты бы сама могла быть хорошей citoyenne, сказалъ ей въ утѣшеніе капралъ и теперь спокойно сидѣла бы у себя дома, еслибы не дружилась съ измѣнникомъ Egalité. Но къ несчастью совѣты приходятъ всегда слишкомъ поздно и ты должна приготовиться къ тому, что ожидаетъ тебя. Знаешь нашу французскую поговорку: разомъ пойманы — разомъ и повѣшены.

— Я вовсе не боюсь этого, отвѣтила леди Эліотъ, потому что не знаю даже причины моего ареста.

Солдаты недовѣрчиво переглянулись между собой.

— Ну, этому никто не повѣритъ! замѣтилъ капралъ, закуривая свою трубку. Весь свѣтъ знаетъ, что ты давно въ связи съ герцогомъ и была его «bonne amie».

— Однако, citoyenne, тебѣ прійдется проститься съ твоимъ другомъ, сказалъ одинъ изъ солдатъ.

— Знаешь ли что я долженъ сказать тебѣ, душа моя, продолжалъ капралъ, который видимо цопалъ на любимую тему разговора, твой герцогъ велъ превеселую жизнь и нужно ему отдать справедливость, что въ немъ не было ни капли гордости. Право обидно, что единственный принцъ, который казался честнымъ человѣкомъ, не жалѣлъ денегъ для бѣдныхъ людей и всегда привѣтливо обходился съ ними — все таки оказался негодяемъ!

— Ты удивляешься, Марсель, замѣтилъ сидѣвшій возлѣ него сержантъ, а я нахожу это вполнѣ естественнымъ. Они всѣ таковы. Порода рано или поздно возьметъ свое. Кошка всегда останется кошкой, какъ бы вы ее не воспитывали, лисица лисицей, а принцъ принцемъ. Вотъ мое убѣжденіе.

— Противъ этого я спорить не стану, возразилъ Марсель.. Можетъ быть ты и нравъ, Гилльомъ, но я тѣмъ не менѣе чувствовалъ что-то особенное къ этому человѣку. Одинъ видъ его чего стоитъ! Въ немъ было что то рыцарское, благородное, не знаю какъ тебѣ объяснить. Но пойми ты меня, Гилльомъ, ты сержантъ, я капралъ, — мы оба служимъ и Боже сохрани чтобы я жалѣлъ измѣнника… Но правда должна остаться правдой. У меня сердце радовалось, когда увижу какъ онъ идетъ но улицѣ въ своемъ коричневомъ платьѣ съ трехцвѣтными эмалевыми пуговицами и въ шелковыхъ трехцвѣтныхъ чулкахъ. Бывало подойдетъ къ намъ и скажетъ такъ ласково: «Ну, какъ вы поживаете, друзья мои'.-* Возьмите себѣ это и повеселитесь», — и броситъ намъ горсть ассигнацій, а онѣ такъ и разлетятся по воздуху…. Ну однимъ словомъ любилъ я этого человѣка, да и только, — право жаль, что онъ оказался измѣнникомъ….

Съ этими словами Марсель всталъ съ мѣста и довѣрчиво потрепавъ леди Эліоттъ по плечу сказалъ:

— Знаешь ли, citoyenne, мнѣ положительно нравится, что ты не оставила его какъ другіе, которые были дружны съ нимъ, пока можно было пить и пировать на его счетъ, а потомъ всѣ бросили его. когда кончились пиры…

Леди Эліоттъ вздрогнула когда рука Марселя прикоснулась къ ея плечу, но онъ не обратилъ на это никакого вниманія и продолжалъ:

— Тебѣ нечего стыдиться, душа моя, что ты осталась вѣрна Орденскому, когда всѣ покинули его — собственная жена, дѣти, родные и друзья. Ты даже выиграла въ моихъ глазахъ, что не отреклась отъ. него какъ другіе, или какъ напримѣръ эта Бюффонъ, изъ-за которой онъ надѣлалъ столько глупостей; теперь она только киваетъ головой и повторяетъ какъ попугай: «я не хочу имѣть ничего общаго съ измѣнникомъ». Ну, да это и понятно, съ нимъ уже дѣлить нечего кромѣ тюрьмы и эшафота. Но ты не такая, ты положишь голову на ту же плаху и Самсонъ обезглавитъ обоихъ васъ — вотъ это настоящее республиканское вѣнчаніе. Вотъ по этому-то я и хвалю тебя…

Леди Эліоттъ пришла въ ужасъ, слушая эти слова. Ее не пугала ни тюрьма, ни эшафотъ, ни даже смерть въ обществѣ Орлеанскаго. Она не могла помириться съ мыслью, что ее считаютъ любовницей подобнаго человѣка. Краска стыда выступила у ней на щекахъ и она закрыла себѣ лицо руками. Во время ея ареста, Трюшонъ и его товарищи уже дѣлали какіе-то намеки, но она не поняла ихъ и потому не обратила на нихъ никакого вниманія. Неужели Жильбергъ также убѣжденъ въ этомъ — онъ такъ жестоко обошелся съ нею въ ихъ послѣднее свиданіе. Но тутъ леди Эліоттъ опять овладѣла собою и спокойно безъ всякихъ возраженій слушала длинную рѣчь капрала.

— Да, сказалъ Марсель — твоя связь съ Орлеанскимъ давно извѣстна, хотя ты и скрываешь это. Я не ставлю тебѣ въ вину, citoyenne, что ты не выставлялась безстыдно на показъ, какъ эта Бюффонъ, которая постоянно являлась съ нимъ въ театрѣ и въ публичныхъ мѣстахъ, обвѣшивала себя его брилліантами и подарками. Пусть накажетъ, меня Господь, если я обвиню какую нибудь женщину, что она сошлась съ этимъ человѣкомъ — я самъ былъ расположенъ къ нему и радовался, когда встрѣчалъ его съ хорошенькими женщинами. Пусть тѣшится, думалъ я тогда, вѣдь мы не для того уничтожили монастыри, чтобы весь, свѣтъ обратить въ монастырь. На что намъ свобода, республика и національный, конвентъ если нельзя пить вина, любить женщинъ и нужно отказаться отъ всякихъ удовольствій. Но все конечно должно имѣть свои границы. Поэтому мнѣ и нравится твоя скромность. Ты скрывала свои отношенія къ герцогу, пока онъ былъ въ славѣ, а выступаешь теперь, когда ему грозитъ смерть. Душа моя, твой поступокъ совсѣмъ рыцарскій, хотя ты и женщина и притомъ аристократка. Правду сказать, вы ловко вели свои дѣла, — герцогъ посѣщалъ тебя въ такія ночи, что и ожидать было трудно, однако все открылось, citoyenne. Тебѣ будетъ это стоить головы, но я не упрекаю тебя, что ты была у Робеспьера чтобы выпросить прощеніе Орлеанскому, и когда не удалось, то написала своему, милому письмо, умоляя его бѣжать изъ Парижа отъ грозившей ему опасности. Разумѣется ты должна была передать письмо въ болѣе вѣрныя руки. — Марсель понизилъ голосъ и проговорилъ шопотомъ: Кто знаетъ, чѣмъ бы все это кончилось если бы твое письмо дѣйствительно дошло до герцога. Я разумѣется не заплакалъ бы, если бы герцогъ очутился заграницей вмѣсто тюрьмы Аббатства. Ты вѣдь не выдашь меня. Онъ хотя заговорщикъ и измѣнникъ, но все-таки привѣтливый и щедрый человѣкъ. Мнѣ досадно, что ты попала сюда и по моему мнѣнію Николай Трюшонъ былъ не правъ, настаивая на твоемъ арестѣ. Онъ одинъ виноватъ въ этомъ.

— Николай Трюшонъ!…. невольно воскликнула леди Эліоттъ. Я когда то считала его своимъ другомъ.

Марсель засмѣялся.

— Онъ былъ также другомъ герцога, сказалъ онъ — бралъ у него деньги, ѣлъ и пилъ на его счетъ и одинъ изъ первыхъ явился сегодня въ его дворецъ, чтобы изловить его хитростью. Онъ-же Трюшонъ разсказалъ всѣмъ о вашей любовной связи и выдалъ вашу тайну. Ты должна знать лучше меня citoyenne, насколько онъ пользовался вашимъ довѣріемъ и помогалъ вамъ: но по моему вамъ слѣдовало выбрать себѣ болѣе надежнаго повѣреннаго, чѣмъ этого верзилу, который волочитъ за собой свою длинную саблю и дерзитъ себя такъ, какъ будто вся Франція была въ его рукахъ. Да накажетъ меня Господь, но изъ нихъ двухъ Трюшонъ въ десять разъ больше заслуживаетъ гильотины нежели Орлеанскій. Арестовать женщину, которая любила герцога, да это просто преступленіе въ моихъ глазахъ. Но теперь уже поздно толковать объ этомъ. Мы вѣроятно увидимся съ тобой citoyenne на площади Louis "Quinze, если только я до этого не получу приказа выступить съ моимъ полкомъ на Рейнъ или во Фландрію. Правду сказать я усталъ отъ всѣхъ этихъ экспедицій противъ женщинъ и безоружныхъ людей и желалъ бы отъ всей души, чтобы меня послали въ походъ противъ враговъ Франціи. Съ тѣми я могу вступить въ настоящій честный бой. Они также вооружены какъ и я, могутъ защищаться, убить меня, если я ихъ не убью.

Съ этими словами капралъ отошелъ отъ леди Эліоттъ и обратившись къ своему другу сержанту, попросилъ у него огня и закуривъ трубку легъ на полъ рядомъ съ своими товарищами, которые уже давно спали крѣпкимъ сномъ. Онъ скоро послѣдовалъ ихъ примѣру и трубка выскользнула изъ его рта.

Нее стихло въ большой караульнѣ, въ которой всѣ спали кромѣ леди Эліоттъ. Огонь въ каминѣ догоралъ и пламя, постепенно потухая, время отъ времени бросало полосы сидта на полъ и скамьи, гдѣ лежали солдаты.

Немного погодя въ комнатѣ водворился полный мракъ и сдѣлалось сыро и холодно.

Леди Эліоттъ просидѣла всю ночь не двигаясь съ мѣста и не слыша ничего кромѣ шаговъ часовыхъ у дверей, ровнаго дыханія спящихъ и. шума весенняго вѣтра, который напѣвалъ свою тихую, монотонную пѣсню. Не смыкая глазъ, смотрѣла она въ пространство и была довольна, что около нее все тихо и темно, что никто не смотритъ на нее и не говоритъ съ ней…

Но мало по малу начало свѣтать. Сквозь рѣшетку окна показался блѣдный, сѣроватый отблескъ, который постепенно желтѣя становился все ярче, пробѣгалъ но полу, подымался вдоль стѣны и наконецъ наполнилъ собою всю комнату.

То одинъ, то другой изъ спящихъ солдатъ начиналъ шевелиться по мѣрѣ того какъ яркій лучъ восходящаго солнца падалъ на его лобъ и закрытыя глаза. Но вотъ у самыхъ дверей съ улицы послышались голоса солдатъ, спорившихъ съ какой-то женщиной; она просила впустить ее; они отказывали, сердились и подконецъ подняли такой шумъ, что разбудили всѣхъ спавшихъ въ караульной комнатѣ.

— Что тамъ случилось? спросилъ съ просонья Марсель, раскрывай глаза и, протянувъ руки, поднялъ съ полу свою трубку. — Душа моя, воскликнулъ онъ съ удивленіемъ обращаясь къ лежавшему возлѣ него сержанту, вѣдь она у меня опять погасла. Сдѣлай -одолженіе дай огня.

Позаботившись прежде всего о своей трубкѣ, которая била для него самымъ важнымъ дѣломъ его жизни, Марсель поднялся съ полу и подошелъ къ двери.

— Что случилось у васъ? спросилъ онъ часовыхъ, выходя на улицу.

Но часовые не слышали его вопроса, и громко спорили съ толстой женщиной въ коричневомъ салопѣ, и съ корзиной въ рукахъ, которая умоляла пропустить ее въ караульную комнату. Около нея стоялъ мальчикъ.

— Господа солдаты кричала женщина, ради Бога впустите меня. Неужели вы не позволите мнѣ снести моей бѣдной леди чашку теплаго чаю и кусочекъ хлѣба. По вашему и это преступленіе?…

— Теплый чай вещь хорошая, замѣтилъ Марсель открывая корзину. — Нѣтъ, я не считаю преступленіемъ напоить человѣка чаемъ. Напротивъ…. Онъ вынулъ изъ корзины чайникъ и чашку, налилъ ее до половины горячимъ чаемъ и съ видимымъ наслажденіемъ выпилъ; затѣмъ порывшись въ корзинѣ досталъ хлѣбъ, отломилъ отъ него большой кусокъ и съѣлъ. — Ну, чай твой недуренъ, — citoyenne, и хлѣбъ также! замѣтилъ Марсель утирая усы и набивая заново свою трубку. — Право, нѣтъ ничего лучшаго на свѣтѣ, какъ хорошій завтракъ и трубка… Пропустите ее, товарищи, тутъ нѣтъ ничего подозрительнаго, пусть она поитъ чаемъ кого хочетъ…

Толстая женщина въ коричневомъ салонѣ и мальчикъ вошли въ караульную комнату. Леди Эліоттъ увидя ихъ, поднялась съ мѣста.

— Бекки! воскликнула она съ радостнымъ изумленіемъ, глубоко тронутая появленіемъ своей вѣрной служанки. Какъ ты нашла меня? И ты Шарль также пришелъ, добавила она, съ слезами на глазахъ обнимая мальчика, который былъ блѣденъ и разстроенъ отъ горя и безсонницы.

Наступалъ день холодный и пасмурный; солнце скрылось за тучами; сталъ накрапывать дождь, сначала легкій и едва замѣтный, но вскорѣ обратившійся въ проливной и безпрерывный. Въ большой и низкой караульной комнатѣ была такая пронизывающая сырость и холодъ, что солдаты тотчасъ-же развели большой огонь въ каминѣ. Леди Эліоттъ благодаря Марселю получила позволеніе сѣсть у огня съ Бекки и Шарлемъ.

Бекки сѣла на низкую скамейку у ногъ леди Эліоттъ и разсказала ей, что послѣ ея ареста ночью явился другой обходъ и потребовалъ чтобы ихъ пустили въ домъ.

— Едва пробило двѣнадцать часовъ, продолжала Бекки, какъ мы услыхали стукъ молотковъ. Мы еще всѣ были на ногахъ, даже Шарль, потому что никто и не думалъ ложиться спать… Я, разумѣется, тотчасъ же открыла дверь, такъ какъ сразу догадалась, что это обходъ. Оказалось, что это были люди той же секціи что и въ первый разъ, но между ними были и другіе… впрочемъ кто ихъ разберетъ, особенно ночью. Всѣ они были съ длинными пиками и съ бантами на плечахъ и на груди. У меня ноги подкосились, когда я увидала ихъ красные носы и страшные кошачьи глазищи, которые свѣтились въ темнотѣ. Но они меня не тронули, а потребовали только, чтобы я отдала имъ ключи и показали мнѣ какой то большой листъ, говоря, что это уполномочіе Комитета Общественной Безопасности для домашняго обыска. Что могла я сдѣлать моя милая леди! вы знаете я не умѣю читать писанное, поспорила съ ними нѣкоторое время и подконецъ отдала ключи. Они пошли по комнатамъ, а у меня просто сердце надрывалось, глядя какъ эти безбожные люди въ своихъ деревянныхъ башмакахъ шлялись по всему дому, трогали своими грязными руками прекрасныя картины, стулья, зеркала, разглядывали золотыя и фарфоровыя вещицы, красивые подсвѣчники, вазы, фигуры на каминѣ, и нрятали что могли въ свои воровскіе карманы. А все терпѣла, но когда они хотѣли захватить алебастровую вазочку, въ которой у васъ всегда стоятъ цвѣты, то я прямо объявила имъ. что этому не бывать и что Комитетъ Общественной Безопасности вѣроятно послалъ ихъ къ намъ не для воровства. Они разсердились на меня и отвѣтили, что, забираютъ только то, что имъ кажется подозрительнымъ и что я должна молчать. Затѣмъ они опять принялись за свое дѣло, какъ они это называли, открыли шкапы и вытащили изъ нихъ все. что тамъ было: платья, бѣлье, матеріи, полотна, набросились на дорожные ящики, которые уже были наполовину уложены, кричали, что поспѣли во время чтобы помѣшать вашему бѣгству, все побросали на полъ и произвели такой безпорядокъ, что упаси Богъ. Я чуть не заплакала когда увидѣла на полу ваши хорошія платья и бѣлье и объявила имъ на отрѣзъ, что это все мои вещи и, что они не смѣютъ трогать ихъ, такъ какъ я ни въ чемъ не замѣшана… Впрочемъ они всего больше рылись въ бумагахъ, пересмотрѣли все до малѣйшаго клочка и спрятали въ большой кожанный портфель, который принесли съ собой. Туда же положили всѣ записочки, письма, паспорта, все, что только нашли у васъ печатаннаго или написаннаго, хозяйственныя книги, счеты башмачника, портного и лавочника, даже оберточныя бумаги и такъ наполнили несчастный портфель, что смѣшно было смотрѣть на него. Они говорили, что напали на слѣдъ большого заговора и отвѣтственны за каждую букву. Что мнѣ оставалось дѣлать моя дорогая леди! Я не могла запретить имъ трогать ваши бумаги и стала смотрѣть въ другую сторону. Вдругъ слышу радостный крикъ — я оглянулась и увидѣла, что одинъ изъ нихъ вытащилъ изъ угла какой то пакетъ или большое письмо, я не могла хорошенько разглядѣть, потому что всѣ остальные бросились къ нему съ фонарями и обступили со всѣхъ сторонъ. Они такъ обрадовались этой находкѣ, что принялись плясать, потребовали вина и кричали, что сдѣлали важное открытіе и что они заранѣе ожидали итого Тутъ они принялись клеветать на васъ моя дорогая леди и наговорили такихъ вещей, что я затопала ногами и прикрикнула на нихъ. Они говорили, что давно подозрѣвали васъ и теперь у нихъ въ рукахъ бумага которая служитъ несомнѣнной уликой, что вы переписывались съ врагами Франціи. Мнѣ стало досадно и хотя я не умѣю читать писаннаго, но потребовала чтобы они показали мнѣ эту бумагу. Тогда они приняли таинственный видъ и объявили, что бумагу никто не можетъ видѣть, что на нее наложена будетъ республиканская печать и она прямо поступитъ въ руки высшей власти. «Ну какъ хотите, отвѣтила я имъ, я знаю что вы ничего не нашли, потому что моя леди ни съ кѣмъ не переписывалась»…

Такъ болтала Бекки, не умолкая ни на минуту но своему обыкновенію. Леди Эліоттъ не слушала ее; слова Бекки смѣшивались въ ея ушахъ съ завываніемъ вѣтра и шумомъ дождя. Мысли ея унеслись далеко; вся ея прошлая жизнь опять припомнилась ей; она думала о своей первой встрѣчѣ съ Жильберомъ; какъ все перемѣнилось съ тѣхъ поръ…

Между тѣмъ дождь лилъ не переставая, вѣтеръ бушевалъ, а Бекки болтала безъ умолку.

Но тутъ передъ дверью неожиданно послышался шумъ.

Леди Эліоттъ съ испугомъ вскочила съ своего мѣста, какъ это всегда бываетъ съ людьми при сильномъ возбужденіи нервовъ, когда ихъ внезапно выведутъ изъ задумчивости. Она схватила за руку Бекки и прервавъ ея нескончаемый разсказъ воскликнула взволнованнымъ голосомъ:

— Слышишь ли Беккну Они идутъ сюда…

Дверь отворилась и въ комнату вошло нѣсколько солдатъ національной гвардіи, которые привели съ собой какую-то женщину. Лица ея въ первую минуту нельзя было различить, такъ какъ въ комнатѣ, былъ полумракъ.

— Доброе утро, citoyenne, сказалъ Марсель, выходя на встрѣчу и вѣжливо раскланиваясь передъ вошедшей дамой, мы всегда рады гостямъ… Затѣмъ онъ обратился къ солдатамъ и спросилъ вполголоса: въ чемъ обвиняется арестованная ими женщина.

— Мы и сами не знаемъ, отвѣтилъ одинъ изъ нихъ. Нечего сказать, хорошая была ночь, — чуть ли не въ каждомъ домѣ произведены были аресты, скоро у насъ не хватитъ тюремъ въ Парижѣ… А тутъ еще этотъ дождь льетъ какъ изъ ведра…

— Пусть льетъ дождь, citoyen, возразилъ Марсель, здѣсь мы подъ крышей; дрова горятъ исправно, кстати, товарищъ одолжи огоньку.

Трубка Марселя опять погасла. Это случалось съ нимъ такъ часто, что его товарищи увѣряли, будто бы онъ находитъ удовольствіе не въ куреніи табаку, а въ закуриваньи трубки. Сержантъ подалъ ему огня.

Маленькій Шарль съ любопытствомъ глядѣлъ на эту сцену, не вскорѣ лицо его приняло тревожное выраженіе. Онъ прижался къ леди Эліоттъ и шепнулъ ей, указывая на женщину, приведенную солдатами: — Какіе у ней страшные глаза! Зачѣмъ она такъ смотритъ на васъ.

Мальчикъ узналъ тѣ самые глаза, которые такъ напугали его вовремя похоронъ Вольтера и которые поразили его среди тысячи другихъ глазъ. Теперь они какъ будто имѣли другое выраженіе и были полны слезъ, но Шарль не могъ замѣтить этой перемѣны. Не нравились ему и ея красноватые волосы, распустившіеся отъ дождя, которые падали длинными прядями по ея плечамъ.

Женщина, не спуская глазъ съ леди Эліоттъ, сдѣлала нѣсколько шаговъ съ очевиднымъ намѣреніемъ подойти къ ней, но солдаты удержали ее, говоря, что она плѣнница и не смѣетъ отойти отъ нихъ.

Марсель замѣтилъ желаніе женщины приблизиться къ камину и, взявъ ее за руку, сказалъ солдатамъ:

— Я не знаю зачѣмъ вы запрещаете ей подойти къ огню. Вы видите она вся дрожитъ, руки ея окостенѣли отъ холоду: не велика бѣда, если она немного высушитъ свое платье. Само собою разумѣется, что измѣнники народа должны умереть, но морозить ихъ нечего… Иди сюда, citoyenne, я тебя посажу рядомъ съ этими хорошими людьми. Теперь нѣтъ никакой разницы между знатными и простыми дворянами и буржуа. Мы всѣ равны!…

Съ этими словами Марсель подвелъ женщину къ камину и та очутилась рядомъ съ леди Эліоттъ.

— Такъ это дѣйствительно вы миледи и я не ошиблась, сказала она взволнованнымъ голосомъ. Я была въ такомъ отчаяніи въ прошлую ночь, что больше не увижу васъ и вотъ случай свелъ меня съ вами…

Она протянула руку, но леди Эліоттъ отвернулась, такъ какъ чувствовала полное отвращеніе къ этой женщинѣ, которая такъ безсовѣстно предала ее.

— Рыжій человѣкъ все равно, что чортъ! воскликнула Бекки вскакивая съ своего мѣста и отталкивая ненавистную для нея женщину. Я вамъ говорила миледи, что вы вскормили змѣю и что она рано или поздно укуситъ васъ своимъ ядовитымъ жаломъ… Такъ и случилось!…

Но та, къ которой относилось эта нелестное замѣчаніе, спокойно отстранила рукой вѣрную служанку.

— Миледи, сказала она обращаясь къ леди Эліоттъ, позвольте воспользоваться немногими минутами, пока я могу говорить съ вами. Мнѣ еще многое нужно сказать вамъ… Просить прощенія… Да, я виновата въ той ненависти, которую чувствовала къ вамъ, которая ослѣпляла меня, доводила до полнаго отчаянія и наконецъ заставила прійти къ страшной рѣшимости; но теперь совсѣмъ иныя чувства и ощущенія наполняютъ мою душу, я стала другая…

— Это вполнѣ понятно, холодно замѣтила леди Эліоттъ. За успѣхомъ всегда слѣдуетъ чувство удовлетворенія. Вы можете поздравить себя, — какъ видите, вамъ вполнѣ удалось погубить меня…

— Миледи, сказала м-съ Францисъ, я не имѣю никакого права требовать, чтобы вы иначе думали обо мнѣ. Тѣмъ не менѣе вы ошиблись — у меня не хватило характера исполнить то, чего я такъ страстно желала. Я знаю, что всѣ доказательства противъ меня и не жалуюсь на это… Но поймите меня, миледи, могла ли я вѣрить въ такое странное- сцѣпленіе обстоятельствъ, что судьба назначитъ для моего спасенія ту, къ которой я чувствовала безумную зависть и ненавидѣла отъ всей души, пока не научилась удивляться ей, чтобы…

— Чтобы предать ее, добавила леди Эліоттъ.

На блѣдныхъ щекахъ м-съ Францисъ вспыхнулъ яркій румянецъ.

— Нѣтъ, сказала она выпрямляясь, я этого не сдѣлала. Я дѣйствительно готова была дойти до послѣдней крайности, но меня остановила чья-то невидимая рука… Тѣ мученія, которыя я вынесла въ этотъ моментъ были спасеніемъ для меня… Клянусь этимъ мальчикомъ.

Она быстро подошла къ маленькому Шарлю, который инстинктивно отодвинулся въ уголъ и робко смотрѣлъ на нее.

— Вотъ мое прошлое! воскликнула она пристально вглядываясь въ лицо мальчика, я узнаю его… это его лобъ, носъ, губы… Все опять ожило для меня… Вотъ началась увертюра, поднимается занавѣсь — кругомъ блестящій ландшафтъ, розы, ручьи… танцы, пѣніе передо мной прекрасный юноша — переодѣтый принцъ… какъ я люблю его!.. а тамъ…

— Она сошла съ ума, подумала леди Эліоттъ и прежнее чувство недовѣрія и отвращенія къ предавшей ее женщинѣ смѣнилось невольнымъ участіемъ.

— Принцъ полюбилъ знатную леди… вотъ темный тѣнистый паркъ, пруды, поросшіе камышемъ… они въ бесѣдкѣ… знатная леди испугалась тѣни…

— Говорите все… ради Бога, воскликнула леди Эліоттъ, быстро вставая съ мѣста. Вся кровь прилила ей къ сердцу… Она начала догадываться, о какой тѣни напоминала ей эта странная, загадочная женщина.

Но въ эту минуту тяжелая мужская рука опустилась на плечо леди Эліоттъ.

— Sacre tonnerre! крикнулъ за нею знакомый голосъ.: — Что за переговоры между этими двумя женщинами! Развѣ можно допустить чтобы измѣнники отечества, попавшіе къ намъ въ руки, перешептывались бы въ гауптвахтѣ французской республики?

— Кто это кричитъ тутъ? спросилъ Марсель, подходя къ камину. Душа моя, это навѣрно Николай Трюшонъ, потому что въ цѣлой Франціи не найти такихъ здоровыхъ легкихъ и такого баса, какъ у него. Да и въ самомъ дѣлѣ это ты, братъ Николай! Знаешь ли, что мы можемъ смѣло распустить трубачей и тебя поставить вмѣсто нихъ. Серьезно говоря, душа моя, когда ты орешь, то голосъ твой слышенъ на другомъ берегу Сены.

— Оставь пожалуйста свои шутки, съ досадой замѣтилъ ТрюШонъ, я ихъ терпѣть не могу.

— Ну, а я терпѣть не могу, когда двумъ бѣднымъ женщинамъ запрещаютъ грѣться у огня. Какія бы онѣ не были предательницы и измѣнницы, а огонь республиканскій… Понимаешь ли ты меня?

— А развѣ ты не видѣлъ, что они сговаривались между собой. Вотъ я повернулъ спину, а онѣ опять зашептались. Этому нужно положить конецъ. Я жандармъ французской республики.

Онъ сдѣлалъ знакъ солдатамъ и тѣ подошли.

Марсель громко захохоталъ. — Посмотрите пожалуйста! воскликнулъ онъ. Большой Николай скоро запретитъ поцѣловаться двумъ головамъ, упавшимъ одна за* другой съ гильотины. Нашъ Николай любитъ крутыя мѣры. Ну братъ не сердись — давай огня.

Это былъ знакъ заключенія мира. Марсель и Трюшонъ пожали другъ другу руки, между тѣмъ какъ солдаты по ихъ приказанію окружили обѣихъ женщинъ и разъединили ихъ.

Англичанку вывели первую.

Немного погодя солдаты пришли и за леди Эліоттъ, говоря, что имъ приказано везти ее на мѣсто назначенія.

— Куда вы отвезете меня? спросила она выходя на дворъ, гдѣ стояла тѣлега, запряженная въ одну лошадь, въ которой было набросано нѣсколько сырой соломы.

— Въ Тюльери, отвѣтили солдаты.

Бекки и Шарль, бросились за леди Эліоттъ съ громкимъ плачемъ и хотѣли силою удержать ее, но солдаты оттолкнули ихъ.

Леди Эліоттъ посадили въ телѣгу. Одинъ изъ солдатъ сѣлъ около нея, а четверо другихъ подъ предводительствомъ Трюшона вооруженнаго саблей сопровождали ее верхами.

Было еще раннее утро. Колеса и лошади вязли въ грязи; мѣстами на улицѣ стояла вода, такъ какъ дождь лилъ не переставая и переполнилъ всѣ канавы. Шумъ дождя и бушующей вдали Сены, смѣшиваясь съ завываніемъ вѣтра, производилъ тяжелое впечатлѣніе на леди Эліоттъ измученную безсонной ночью.

— Говорятъ, вода сильно поднялась въ Сенѣ, сказалъ одинъ изъ солдатъ.

— Что мудренаго при такомъ вѣтрѣ, отвѣтилъ Трюшонъ.

Затѣмъ всѣ молча продолжали путь.

ГЛАВА VII.
Жильберъ.

Ночь, проведенная Жильберомъ послѣ ареста Орлеанскаго была самая мучительная въ его жизни. Что значили всѣ его прежнія страданія въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ испытывалъ теперь. Повязка спала съ его глазъ, все было ясно для него; но то, что онъ узналъ наполнило его душу тревожными сомнѣніями. Ему казалось минутами, что онъ сходитъ съ ума. Онъ невольно спрашивалъ себя: почему судьба обрекла его на несчастіе чуть ли не съ самаго рожденія и выбрала жертвой искупленія, наказанія, или для другой неизвѣстной ему цѣли. Неужели для него нѣтъ исхода и въ обширной вселенной нѣтъ такой силы, которая могла бы измѣнить или вернуть прошлое. Неужели люди вѣчно будутъ дѣйствовать въ потьмахъ, такъ какъ будущее не поддается никакимъ разсчетамъ?

Онъ исполнилъ свой долгъ.

Долгъ — пустое слово, которымъ мы стараемся успокоить и обмануть себя, когда нѣтъ другого выбора и мы принуждены дѣйствовать сообразно обстоятельствамъ.

Жильберъ ходилъ быстрыми шагами по своей убогой комнатѣ, едва освѣщенной маленькой лампой, горѣвшей на столѣ.

Ему стало душно и онъ открылъ окно. Была тихая и теплая апрѣльская ночь; по небу неслись тучи, но кое гдѣ между ними блестѣли звѣзды; сырой воздухъ, подымавшійся съ земли былъ пропитанъ смолистымъ запахомъ распускавшихся деревьевъ и свѣжей зелени. Но свѣжесть и тихое очарованіе апрѣльской ночи не могли успокоить Жильбера. Съ страстнымъ порывомъ протянулъ онъ руки къ небу:

— Такъ вотъ этотъ необъятный, невѣдомый міръ, воскликнулъ онъ, о которомъ я мечталъ когда-то! Извѣдавъ все, что можетъ дать эта жизнь я испытываю теперь только одно желаніе покоя. Я хотѣлъ бы унестись въ пространство вмѣстѣ съ тучами, вѣтромъ, паромъ, облетѣть весь міръ, оставить навсегда землю — это злополучное вмѣстилище заблужденій, страстей, утраченныхъ надеждъ, пережитыхъ идеаловъ. На что мнѣ это жалкое существованіе, которое подчасъ заставляетъ завидовать цвѣтамъ, птицамъ, каждой твари лишенной разсудка…

Жильберъ подошелъ къ столу и сѣлъ облокотившись на него локтемъ.

Онъ чувствовалъ сильную усталость.

— Что дала революція? проговорилъ онъ глухимъ голосомъ, — кто знаетъ, каковъ будетъ исходъ ея… Она успокоится когда исполнится проклятіе надъ домомъ Лаге…

Жильберъ замолчалъ и безсознательно глядѣлъ на тусклый свѣтъ лампы. — Руссо, нашъ великій учитель, продолжалъ онъ, разсуждая самъ съ собою, сказалъ, что цѣль революцій возвратить естественный порядокъ вещей; но онъ не принялъ во вниманіе, что борьба за этотъ естественный порядокъ можетъ быть противоестественна….

Жильберъ задумался. Онъ вспомнилъ арестъ Орлеанскаго — какъ трудно было исполнить ему то, что онъ считалъ своимъ долгомъ….

Онъ вынулъ изъ портфеля письмо леди Эліоттъ, которое было перехвачено передъ самымъ арестомъ герцога и случайно попало въ его руки въ тотъ моментъ, когда онъ входилъ въ Пале-Рояль съ отрядомъ національной гвардіи. Это письмо равнялось смертному приговору для леди Эліоттъ; отъ Жильбера зависѣло уничтожить его, или представить въ Комитетъ Общественной Безопасности.

Что можетъ помѣшать ему исполнить свой долгъ и въ этомъ случаѣ? Неужели онъ не въ состояніи подавить давно забытыхъ ощущеній, которыя опять зашевелились въ его сердцѣ при взглядѣ на этотъ знакомый почеркъ. Но въ любви не существуетъ забвенія, если ее не замѣнила другая, болѣе сильная привязанность; достаточно, чтобы на глаза попалась вещь принадлежащая любимому человѣку, какая нибудь мелочь напомнила его, чтобы прежняя любовь вспыхнула съ новой силой. Въ рукахъ Жильбера было письмо ея, онъ зналъ каждую букву этого почерка. Онъ прижалъ письмо къ губамъ и покрылъ его безчисленными поцѣлуями. Еще минута и онъ судорожно зарыдалъ. Онъ плакалъ о женщинѣ, которую любилъ со всѣмъ пыломъ первой страсти; — она была для него дороже цѣлаго міра и онъ долженъ былъ осудить ее….

Жильберъ еще разъ прочелъ письмо.

— Не подлежитъ сомнѣнію, что она виновата, — воскликнулъ онъ, — въ письмѣ прямой намекъ на то, что Орлеанскій посвятилъ ее въ тайну заговора. Развѣ не поддерживала она сношеній съ врагами республики еще въ то время, когда я вполнѣ довѣрялъ ей. Она помогала бѣгству С. Мало, была замѣшана въ исторіи Ламбалль и состояла въ преступныхъ сношеніяхъ съ Орлеанскимъ, а это было уже прямымъ предательствомъ относительно меня… Но имѣю ли я право думать о себѣ въ этомъ дѣлѣ!…

Жильберъ вскочилъ съ мѣста.

— Мои интересы замѣшаны въ этомъ дѣлѣ…. Нѣтъ, я не гожусь въ судьи… Кто знаетъ, можетъ быть тайна, о которой говорится въ письмѣ касалась меня лично… Нѣтъ, это не возможно, я немогу думать о ней хладнокровно, — я отнесусь къ ней или слишкомъ снисходительно, или слишкомъ строго… Въ моемъ безумномъ ослѣпленіи я мечталъ наравнѣ съ другими положить основаніе республики на вѣчныхъ и непреложныхъ началахъ нравственности и справедливости и у меня нѣтъ силъ овладѣть собою.

Жильберъ подошелъ къ окну; на горизонтѣ виднѣлся темнокрасный свѣтъ, предвѣстникъ солнечнаго восхода, который мало по малу принялъ лиловый, а затѣмъ золотистый оттѣнокъ. Тысячи крышъ, фронтоновъ, шпицовъ обрисовывались зигзагами на темномъ небѣ; утренняя заря фантастически окрашивала ихъ своимъ отблескомъ. Быстро неслись большія черныя тучи, позолоченныя солнечнымъ отраженіемъ. Подъ конецъ все небо освѣтилось сразу мрачнымъ унылымъ свѣтомъ, воздухъ казался краснымъ, весь Парижъ какъ « будто плавалъ въ крови. Но это продолжалось всего одну минуту. Солнце скрылось, тучи заволокли все небо, пошелъ дождь.

Наступалъ темный пасмурный день.

Но вотъ на лѣстницѣ послышались торопливые шаги и въ комнату вошло нѣсколько человѣкъ.

— Доброе утро, citoyen-représentant. Ночь была на славу, а день никуда не годится.

— Что вамъ угодно, citoyens?

— Въ нынѣшнюю ночь мы произвели обыскъ у этой упрямой аристократки, отвѣтилъ одинъ изъ нихъ, леди… забылъ какъ ее зовутъ… у этихъ аристократовъ такія мудреныя имена…. леди, ну да все равно…. живетъ она въ улицѣ Miromésnil въ предмѣстьѣ du Boule».

Жильберъ поблѣднѣлъ, но пересиливъ себя спросилъ равнодушнымъ голосомъ: — Чего же вы хотите отъ меня, citoyens? Обратитесь въ Комитетъ Общественной Безопасности.

— Мы нашли подозрительныя бумаги и рѣшили передать ихъ въ твои руки, такъ какъ засѣданіе Комитета начнется только черезъ нѣсколько часовъ. Ты былъ назначенъ Конвентомъ для ареста Egalité, а эта аристократка была въ заговорѣ съ нимъ, значитъ тебѣ и слѣдуетъ передать это дѣло. Намъ сказали это въ секціи.

— Я готовъ принять отъ васъ бумаги, отвѣтилъ Жильберъ, и сегодня же представлю ихъ по назначенію. Благодарю васъ за довѣріе; теперь вы можете идти и будьте готовы явиться въ Комитетъ когда отъ васъ потребуются показанія.

Секціонеры положивъ на столъ портфель съ бумагами, найденными у леди Эліоттъ, удалились.

Жильберъ остался одинъ. Въ его рукахъ были документы которые могли дать ему средство спасти любимую женщину. Онъ поспѣшно открылъ портфель и сталъ перебирать бумаги. Тутъ были только старыя письма безъ всякаго значенія, счеты, даже старыя газеты… Наконецъ ему попался бланкъ съ знакомымъ почеркомъ. Это былъ пропускной листъ, написанный Робеспьеромъ, по которому леди Эліоттъ должна была выѣхать изъ Парижа въ 24 часа… Но по какой то странной случайности, ни мѣсяцъ, ни число не были обозначены на листѣ. Чѣмъ объяснить такую забывчивость со стороны Робеспьера, который никогда ничего не забывалъ! Хотя это была мелочь, не болѣе какъ отступленіе отъ формы — но для леди Эліоттъ это могло имѣть большое значеніе… Жильберъ отложилъ листъ и вынулъ изъ портфеля новую связку бумагъ и въ числѣ ихъ большое изящное письмо, адресованное леди Эліоттъ въ Парижъ. Надпись была сдѣлана по французски стереотипнымъ англійскимъ почеркомъ. Письмо оказалось нераспечатаннымъ и на гербовой печати можно было ясно различить корону съ страусовыми перьями — это былъ гербъ принца Уэльскаго.

Сердце Жильбера забилось; онъ нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ собираясь съ силами, наконецъ сѣлъ къ столу и дрожащей рукой распечаталъ письмо.

— Я обязанъ сдѣлать это Грэсъ! проговорилъ онъ какъ бы въ свое оправданіе. Прости меня, если я помимо моей воли узнаю твое прошлое.

Жильберъ прочелъ письмо принца Уэльскаго, которымъ Орлеанскій думалъ осчастливить леди Эліоттъ:

«Дорогая подруга прошлыхъ дней! Ты была права: наступилъ моментъ, когда я опять жажду твоего присутствія и. все чаще и чаще думаю о тебѣ. Ты должна вернуться ко мнѣ, Грэсъ, и опять быть моей! Твой принцъ зоветъ тебя и ты пріѣдешь къ нему. Съ тѣхъ поръ какъ ты уѣхала изъ Англіи жизнь потеряла для меня всякій интересъ, мнѣ опротивѣлъ Лондонъ, Карлтонгаузъ и даже королевскій павильонъ, который я такъ любилъ когда то! Ты скажешь мнѣ, что я самъ виноватъ въ этомъ. Но развѣ стоило тебѣ мѣнять Карлтонъ-Гаузъ и Брайтонъ на Тюльери и Пале-Рояль, которые теперь въ рукахъ презрѣнной черни? Что можетъ быть позорнѣе этого! Исторія не представляетъ ничего подобнаго! Но вернись изъ твоего изгнанія. Время твоего избавленія наступило. Я отдалъ тебя герцогу и онъ готовъ въ свою очередь отдать тебя мнѣ. Я все еще люблю тебя, Грэсъ, и даже больше, чѣмъ когда либо! Ты будешь имѣть гербъ принца Уэльскаго на твоей каретѣ, какъ доказательство моего королевскаго благоволенія, а подобною милостью, какъ тебѣ извѣстно пользовались весьма немногія въ нашей странѣ… Что же касается Франціи и французской націи, то о ней я имѣю подробныя свѣдѣнія черезъ моего несчастнаго кузена Орлеанскаго, — я называю его несчастнымъ, потому что онъ затѣялъ слишкомъ азартную и рискованную игру — и считаю своими личными обидами тѣ оскорбленія, который тебѣ пришлось перенести въ послѣднее время. Но успокойся, наши войска стоятъ на готовѣ въ Голландіи и на Бельгійской границѣ; англійскіе корабли крейсируютъ на морѣ, и мои братъ герцогъ Іоркскій отомститъ этой шайкѣ убійцъ, отставныхъ адвокатовъ и всякаго сброда, за поруганіе священныхъ прерогативъ королевской власти. Мы всѣ оскорблены и месть одинаково обязательна для всѣхъ насъ. Въ штабѣ моего брата находится также мой бывшій адъютантъ Тарлетонъ, который невидимому окончательно образумился, такъ что я самъ помогъ ему получить его настоящее назначеніе.

„Податель этого письма переговоритъ съ тобой о средствахъ, какимъ образомъ выѣхать тебѣ изъ Парижа и съ полной безопасностью перебраться черезъ границу. Не откладывай своего отъѣзда и поспѣши скорѣе въ объятія друга, который съ томительнымъ нетерпѣніемъ ожидаетъ тебя“.

"Георгъ II.

Жильберъ едва не лишился чувствъ при чтеніи первыхъ строкъ письма, но чѣмъ дальше читалъ онъ, тѣмъ становился спокойнѣе и хладнокровнѣе.

— Теперь все ясно, сказалъ онъ, письмо принца несомнѣннымъ образомъ доказываетъ ея виновность. Я не былъ увѣренъ въ этомъ и задержалъ ея записку къ Орлеанскому, случайно попавшую мнѣ въ руки, но теперь, я обязанъ немедленно представить ее въ Комитетъ Общественной Безопасности. Засѣданіе скоро начнется…

Немного погодя Жильберъ отправился въ Тюльери.

ГЛАВА VIII.
Допросъ.

Тюльерійскій дворецъ въ 1793 году былъ мѣстомъ рѣшенія всѣхъ важныхъ государственныхъ вопросовъ и мѣстомъ, гдѣ произвооились смертные приговоры.

Въ концертной залѣ бывшаго Pavillon de Marsan засѣдалъ Національный Конвентъ Французской Республики, а въ прежнемъ Pavillon de Flor — Комитетъ Общественной Безопасности, который занялъ ту самую комнату, гдѣ нѣкогда жилъ король. Здѣсь стояла та же мебель, какъ и въ то время, когда Людовикъ XVI вышелъ отсюда въ послѣдній разъ; на тѣхъ же стульяхъ сидѣли люди приговорившіе его къ гильотинѣ и на одномъ изъ столовъ нѣсколько мѣсяцевъ спустя подписанъ былъ смертный приговоръ королевѣ.

Дворецъ, видѣвшій паденіе Людовика XVI, былъ теперь свидѣтелемъ возвышенія Робеспьера. Но башни, балконы и крыши также, холодно и равнодушно глядѣли на адвоката, случайно достигшаго власти, какъ въ былое время на наслѣдственнаго короля. Мы напрасно приписываемъ какое то участіе въ нашей жизни тѣмъ или другимъ зданіямъ и окружающей обстановкѣ, тогда какъ имъ и дѣла нѣтъ до тѣхъ перемѣнъ, которыя совершаются въ нихъ и около нихъ.

Леди Эліоттъ ввели въ бывшую комнату короля, которая въ это утро представляла крайне мрачный и безотрадный видъ; по срединѣ на высокой эстрадѣ стоялъ столъ, покрытый зеленымъ сукномъ и около него сидѣли члены Комитета Общественной Безопасности. Въ числѣ ихъ были еще нѣкоторые изъ предводителей Жиронды — Верньо, Гвадэ, Осселенъ, Шабо, а позади всѣхъ виднѣлась наводящая общій ужасъ фигура Робеспьера.

Пасмурный свѣтъ дождливаго дня, едва проникая изъ глубокаго окна, тускло освѣщалъ высокую залу со сводами. Тяжелыя гардины изъ голубого бархата съ золотыми шнурами, кожанные коричневые обои тисненные золотомъ — эти роскошные остатки прежняго величія еще болѣе усиливали мрачное впечатлѣніе, производимое всей обстановкой.

Леди Эліотъ очутилась одна посреди могущественныхъ и грозныхъ дѣятелей революціи. Нѣкоторыхъ она встрѣчала прежде, но большинство ей было совершенно незнакомо. Ей указали на стулъ, стоявшій на той же эстрадѣ гдѣ засѣдали члены Комитета. Чувство полной безпомощности овладѣло ею, когда она, поднявшись на ступени, сѣла противъ своихъ судей.

Верньо былъ предсѣдателемъ.

На лѣво отъ подсудимой, отъ ея стула до конца стола, на ступеняхъ и вдоль эстрады стояли секціонеры и во главѣ ихъ Трюшонъ съ длинной саблей, на рукоятку которой онъ надѣлъ свою красную шапку.

Предсѣдатель спросилъ имя подсудимой.

Она отвѣтила едва слышнымъ голосомъ.

За тѣмъ ее спросили о мѣстѣ ея родины.

— Эдинбургъ въ Шотландіи.

— Какого званія?

— Вдова баронета.

— Сколько лѣтъ?

— Двадцать семь.

Предсѣдатель обратился къ секціонерамъ, производившимъ арестъ и спросилъ, въ чемъ обвиняется подсудимая.

— Она заслуживаетъ гильотины, отвѣтилъ одинъ изъ секціонеровъ, по ремеслу цырюльникъ; черезъ нее Орлеанскій велъ переговоры съ Англіей и она была на жалованьи у наслѣдника англійскаго престола. Она пріѣхала сюда изъ Лондона въ самый разгаръ революціи, чтобы составить заговоръ, по которому предполагалось провозгласить французскимъ королемъ англійскаго принца или Орлеанскаго. Я знаю, что она состояла въ перепискѣ съ принцемъ Уэльскимъ и убѣжденъ, что она заслуживаетъ смертной казни.

— Я вполнѣ согласенъ съ этимъ, замѣтилъ бывшій капуцинъ Шабо. Эта женщина не заслуживаетъ ни какой пощады! Она роялистка и замѣшана въ заговорѣ противъ республики. Отправьте ее въ тюрьму La Force.

Леди Эліоттъ заплакала.

— Мы не обращаемъ никакого вниманія на слезы, продолжалъ Шабо, возвысивъ голосъ. Если собрать всѣ слезы, пролитыя въ этой комнатѣ, то я думаю ихъ было бы достаточно, чтобы снабдить водой всѣ дома Парижа!

Верньо, который никогда не отступалъ отъ общепринятыхъ правилъ вѣжливости, даже во время шумныхъ народныхъ собраній, гдѣ сталкивались различныя партіи и на этотъ разъ сдѣлалъ попытку водворить порядокъ и избавить подсудимую отъ непріятностей.

— Citoyenne, сказалъ онъ, обращаясь къ леди Эліоттъ, васъ обвиняютъ въ сообщничествѣ съ Орлеанскимъ? Знакомы ли вы съ герцогомъ Орлеанскимъ, или Филиппомъ Egalité?

— Да, рѣшительно отвѣтила подсудимая.

— Что вамъ извѣстно о его послѣднихъ дѣйствіяхъ и планахъ?

— Я ничего не знаю о нихъ.

— Что вы притворяетесь! грубо замѣтилъ Шабо. — Вы развѣ не знаете, что Орлеанскій намѣревался сдѣлаться королемъ и разрушить республику!

— Нѣтъ, я не знала этого, отвѣтила леди Эліоттъ.

— Во всякомъ случаѣ вамъ было извѣстно, что съ этою цѣлью Орлеанскій вотировалъ смерть короля! продолжалъ Шабо.

— Мнѣ кажется, сказала леди Эліоттъ, что этотъ безумный поступокъ могъ скорѣе повредить Орлеанскому, чѣмъ способствовать той цѣли, о которой вы говорите.

Этотъ отвѣтъ еще болѣе раздражилъ бывшаго капуцина.

— Знаете ли вы, воскликнулъ онъ, что за подобныя слова васъ могутъ отправить на кладбище св. Магдалины, тѣмъ же способомъ, какъ и другихъ роялистовъ.

— Вы можете отправить меня куда вамъ угодно. Только я не понимаю, что подало вамъ поводъ называть меня роялисткой.

— Однако вы называете безуміемъ присужденіе къ смерти Людовика. Съ вашей стороны довольно смѣло выражать это мнѣніе въ присутствіи тѣхъ самыхъ людей, которые вотировали смерть Капета не съ цѣлью сдѣлаться королями, а съ тѣмъ, чтобы избавить землю отъ порочнаго рода Бурбоновъ, издавна позорившаго Францію. Теперь намъ остается только рѣшить участь человѣка, который, добиваясь престола, измѣнилъ свободѣ. Всему этому онъ научился въ Англіи и пользовался вашимъ посредничествомъ для сношеній съ тамошними врагами революціи. Вы не ускользнете изъ моихъ рукъ. Вы уроженка Шотландіи, а шотландцы прославились преданностью своимъ королямъ и принцамъ. Я совѣтую вамъ, citoyens, отправить ее въ La Force.

— Citoyens, сказалъ предсѣдатель, нація назначила насъ въ Комитетъ не для однихъ приговоровъ, но и для слѣдствія. Мы должны, познакомиться съ дѣломъ, прежде чѣмъ принять какое либо рѣшеніе. Кто изъ васъ производилъ арестъ?

— Я, въ качествѣ жандарма Французской Республики съ уполномоченными членами Комитета секціи du Boule, на основаніи форменнаго приказа Комитета Общественной Безопасности, отвѣчалъ Трюжонъ.

Въ подтвержденіе своихъ словъ онъ подалъ бумагу, которая оказалась вполнѣ правильной.

Его подозвали къ столу для составленія протокола.

Трюшонъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по ковру, волоча за робой свою саблю, и не дожидаясь обычныхъ вопросовъ далъ свои показанія.

— Вы знаете меня, сказалъ онъ, меня зовутъ Николай Трюшонъ. Я познакомился съ этой женщиной вскорѣ послѣ ея пріѣзда въ Парижъ. Ей удалось тогда обмануть меня относительно своихъ предательскихъ намѣреній; но съ памятной ночи 10-го августа она уже начала выказывать свой настоящій образъ мыслей. Въ благодарность за то, что я помогъ ей въ большой бѣдѣ, она вздумала спасать того человѣка, который… нѣтъ не такъ… этого не нужно записывать… Напишите только, что она помогала бѣгству ci-devant шевалье С.-Мало, одного изъ роялистовъ, стрѣлявшихъ въ народъ 10-го августа, а въ ночь на 3-е августа она спрятала у себя голову ci-devant принцессы Ламбалль и у ней же въ домѣ въ эту ночь скрывался Орлеанскій. Она участвовала въ заговорѣ и въ день ареста Орлеанскаго написала ему письмо, въ которомъ предупреждала объ опасности и совѣтовала бѣжать. Изъ-за этого письма я и арестовалъ ее.

— Какъ попало это письмо въ твои руки, citoyen Трюшонъ? спросилъ президентъ.

— Я былъ въ отрядѣ, которому поручено было оцѣпить домъ Egalité. Когда мы вошли на главный дворъ, то увидѣли женщину, спавшую на скамейкѣ. Шумъ нашихъ шаговъ и говоръ разбудили ее; она вскочила и хотѣла убѣжать отъ насъ, но уже было поздно, потому что у всѣхъ выходовъ стояла національная гвардія. Она надѣялась проскользнуть мимо меня, но я сразу узналъ ее по рыжимъ волосамъ. Это была англичанка, которая уже нѣсколько лѣтъ жила въ Парижѣ и всѣ знали ее подъ названіемъ „La belle Anglaise“. Въ былыя времена у ней не было недостатка въ друзьяхъ; Орлеанскій также одно время ухаживалъ за нею. Но когда наступила наша славная революція, ей жилось плохо, пока она не стала получать денегъ отъ Эліоттъ, которая вѣроятно пользовалась ею для своихъ преступныхъ цѣлей… Однимъ словомъ la belle Anglaise попалась мнѣ въ руки и на лицѣ ея было замѣтно такое безпокойство, что это показалось мнѣ подозрительнымъ и я арестовалъ ее. Тутъ она стала такъ бѣсноваться, что мое подозрѣніе еще больше усилилось и я съ помощью товарища обыскалъ ее и нашелъ у ней письмо подсудимой Эліоттъ къ герцогу Орлеанскому.

Леди Эліоттъ внимательно слушала Трюшона. Легкая радостная улыбка мелькнула на ея блѣдныхъ губахъ; значитъ она не даромъ довѣряла этой женщинѣ и напрасно обвинила ее сегодня въ измѣнѣ; теперь она опять можетъ протянуть ей руку, если имъ еще суждено встрѣтиться въ жизни.

— Послѣ этого, продолжалъ Трюшонъ, уже не могло быть никакого сомнѣнія въ томъ, что la belle Anglaise намѣревалась передать это письмо герцогу по порученію подсудимой, но почему-то она замѣшкалась и попала къ намъ въ руки. Самою собою разумѣется, что еслибы герцогъ получилъ это письмо нѣсколько раньше, то убѣжалъ бы изъ Парижа.

— Но ты кажется не умѣешь читать, citoyen Трюшонъ, замѣтилъ президентъ; какъ ты узналъ, что было написано въ письмѣ?

— Въ этомъ-то вся бѣда, citoyen-représentant, возразилъ Трюшонъ. — Еслибы я умѣлъ читать, я разумѣется никогда не выпустилъ бы изъ рукъ письма. Я изъ-за этого долженъ былъ идти къ одному лейтенанту; онъ прочелъ мнѣ письмо и передалъ другому; тотъ опять отдалъ его кому-то. Такимъ образомъ письмо переходило изъ рукъ въ руки, пока наконецъ окончательно затерялось и сколько я ни спрашивалъ, никто не могъ сказать мнѣ, гдѣ оно.

— Теперь мы сдѣлаемъ допросъ другой подсудимой, сказалъ предсѣдатель, можетъ быть она сообщитъ намъ какія нибудь новыя подробности относительно письма. Приведите ее.

Англичанку ввели въ залу засѣданія. На лицѣ ея не видно было ни малѣйшаго волненія; глаза ея были опущены и она только мелькомъ взглянула на леди Эліоттъ.

Президентъ сдѣлалъ ей нѣсколько вопросовъ, но она не отвѣтила ни на одинъ изъ нихъ и упорно молчала. Члены Комитета начали терять терпѣніе; одинъ только Верньо съ своей обычной вѣжливостью продолжалъ допрашивать подсудимую.

— Вы слышали, сказалъ онъ, о чемъ идетъ рѣчь. Намъ необходимо знать, извѣстно-ли вамъ содержаніе письма, которое вы должны были передать Орлеанскому?

— Неужели могутъ отъ меня требовать, сказала наконецъ англичанка серьезнымъ, рѣшительнымъ тономъ, чтобы я дала показанія противъ той, которой сдѣлала мнѣ столько добра. Вы можете приговорить меня умереть вмѣстѣ съ нею, но никто не можетъ принудить меня сдѣлать на нее доносъ.

При этихъ словахъ Робеспьеръ поднялся съ своего мѣста и взявъ со стола печатный листъ постановленій Конвента, прочелъ его своимъ ровнымъ невозмутимымъ голосомъ: „Каждый гражданинъ, какъ мужчина, такъ и женщина, имѣютъ право арестовать и представить въ судъ заговорщиковъ и враговъ революціи. Они обязаны доносить, на нихъ, иначе“…

— Что бы не ожидало меня, прервала его англичанка тѣмъ же спокойнымъ и холоднымъ тономъ, но я объявляю, что никто не заставитъ меня говорить противъ моей совѣсти.

— Въ этомъ нѣтъ никакой надобности, воскликнулъ Шабо, вскакивая съ мѣста. — Повторяю еще разъ, что данный случай требуетъ скораго правосудія; подсудимая Эліоттъ заслуживаетъ смерти.

На лицѣ Робеспьера промелькнула неуловимая улыбка. Но Верньо счелъ нужнымъ остановить Шабо въ, качествѣ предсѣдателя.

— Citoyen, сказалъ онъ, мы должны остерегаться поспѣшныхъ рѣшеній. Пока я вижу только много поводовъ къ подозрѣнію, но у насъ нѣтъ никакихъ доказательствъ. Мы не имѣемъ даже права лишать ее свободы, не имѣя въ рукахъ ни одного документа. Письмо ея къ Орлеанскому, которое могло бы служить документомъ въ настоящемъ случаѣ, пропало безслѣдно.

Въ этотъ моментъ открылась одна изъ боковыхъ дверей и въ залу вошелъ Жильберъ Лагэ. Лицо его было спокойно, хотя казалось блѣднѣе обыкновеннаго.

Леди Эліоттъ увидя его, едва не вскрикнула. Она поднялась Съ мѣста и протянула руки къ Жильберу.

— Я не виновата! воскликнула она громкимъ голосомъ.

Жильберъ Лагэ взошелъ на эстраду.

— Вотъ пропавшее письмо, сказалъ онъ, я вручаю его Комитету….

---

Леди Эліоттъ не слыхала дальнѣйшихъ словъ Жильбера, потому что лишилась чувствъ.

Послѣ прочтенія письма и короткаго совѣщанія, президентъ всталъ съ своего мѣста.

— Грэсъ Дальримпъ Эліоттъ, сказалъ онъ, уроженка Эдинбурга, вдова баронета, обвиняется въ сообщничествѣ съ ci-devant герцогомъ Орлеанскимъ и по приговору Комитета Общественной Безопасности присуждается къ заключенію въ бывшемъ монастырѣ кармелитовъ впредь до дальнѣйшихъ распоряженій. Письмо, предъявленное коммисаромъ Жильберомъ Лагэ, служитъ достаточнымъ доказательствомъ, ея виновности.

Леди Эліоттъ не слыхала и приговора, такъ какъ все еще была въ обморокѣ. Президентъ приказалъ отнести ее въ одну изъ сосѣднихъ залъ, пока она не прійдетъ въ сознаніе.

Леди Элліотъ, открывъ глаза, увидѣла себя въ одной изъ большихъ залъ бывшаго Pavillon de Flore, которая служила теперь для помѣщенія обвиненныхъ во время суда. Здѣсь былъ и герцогъ Орлеанскій. Онъ рѣшилъ воспользоваться временемъ пока его позовутъ въ Комитетъ для допроса и приказалъ принести себѣ завтракъ изъ сосѣдняго ресторана.

— Сдѣлай одолженіе, другъ мой, сказалъ онъ одному изъ своихъ сторожей, сходи въ ресторанъ Каво и вели принести мнѣ оттуда завтракъ по моему вкусу. Тебѣ прійдется пройти всего нѣсколько шаговъ отъ Тюльери до моего бывшаго дворца Пале-Рояля. Я послалъ бы тебя къ мосье Монго, онъ отличный поваръ и нѣкогда служилъ у меня, но я не знаю, на сколько онъ покоенъ духомъ и въ состояніи ли онъ зажарить котлетку такъ какъ я люблю. Я долженъ замѣтить тебѣ, мой другъ, что повару необходимо полное самообладаніе, чтобы въ его произведеніяхъ была та степень совершенства, которая дается только вдохновеніемъ. Такимъ образомъ отправься лучше въ Каво — тамъ поваръ завзятый республиканецъ, — онъ вѣроятно настолько доволенъ паденіемъ бывшаго герцога, что уже ни въ какомъ случаѣ не испортитъ послѣднихъ котлетъ, которыя мнѣ быть можетъ придется ѣсть въ этой жизни.

По распоряженію герцога изъ его бывшаго дворца принесена была тончайшая бѣлая скатерть, золотыя ложки, ножи и вилки, серебряные подносы, посуда изъ дорогого севрскаго фарфора и тонкіе хрустальные стаканы. Все это было старательно разставлено на столѣ палисандроваго дерева, покрытомъ турецкою скатертью, гдѣ вслѣдъ затѣмъ явились устрицы, честерскій сыръ, котлеты, о которыхъ такъ заботился герцогъ, паштетъ съ трюфелями и роскошный десертъ въ позолоченныхъ корзинахъ. Тутъ была и бутылка стараго бордо, а изъ серебрянаго кубка съ льдомъ выглядывала закупоренная бутылка шампанскаго.

За тѣмъ, по знаку герцога, сторожа подкатили къ столу одно изъ покойныхъ, богато обитыхъ креселъ, украшавшихъ бывшіе королевскіе аппартаменты.

Герцогъ сѣлъ въ кресло и принялся глотать устрицы, медленно запивая ихъ дорогимъ краснымъ виномъ. Онъ глоталъ стаканъ за стаканомъ и вино мало по малу благодѣтельно подѣйствовало на него. Фантазія рисовала ему самыя привлекательныя картины изъ его прошлаго. Онъ опять чувствовалъ себя свободнымъ и счастливымъ, какъ въ былыя времена, когда онъ уходилъ изъ маскарадной залы въ прохладу уединенной, роскошно убранной комнаты, сбрасывалъ маску съ пылающаго лица и садился за богато сервированный ужинъ среди друзей и красивыхъ женщинъ, между тѣмъ какъ издали раздавались волшебные звуки музыки. Вспомнились ему знакомыя лица близкихъ ему людей, изъ которыхъ одни умерли на гильотинѣ, другіе были въ тюрьмѣ или въ изгнаніи. Ему казалось что кругомъ его сидятъ знатныя дамы и кавалеры старой Франціи и онъ въ прежнемъ Pavillon de Flore; — надъ нимъ тотъ же вызолоченный потолокъ со сводами, украшенный королевскими лиліями, гербами и фресками, а надъ дверью изображеніе св. Михаила работы великаго маэстро…. Но вотъ отворилась высокая боковая дверь чернаго дерева съ серебряными инкрустаціями и нѣсколько человѣкъ внесли въ комнату спящую женщину. Блѣдное лицо ея показалось знакомымъ герцогу — это была опять личность изъ его прошлаго, одна изъ многихъ красивыхъ женщинъ, которыми онъ увлекался когда-то. Вошедшіе люди положили ее на бархатный диванъ, стоявшій въ нишѣ за тяжелыми гардинами съ золотыми кистями и молча удалились.

— Леди Эліоттъ! съ удивленіемъ воскликнулъ герцогъ и всталъ съ своего мѣста. Онъ подошелъ къ дивану и приподнялъ рукою гардину.

— Какъ она блѣдна! воскликнулъ герцогъ внимательно разглядывая тонкія и изящныя черты лица леди Эліоттъ. Спитъ ли она или умерла?…

Герцогъ еще ниже наклонился надъ нею.

Орлеанскій со времени своего ареста снялъ съ себя всѣ знаки, напоминавшіе республику и свободу. Онъ не хотѣлъ болѣе унижаться передъ своими врагами. Волосы его были напудрены какъ въ былые времена и гладко лежали вокругъ лба и вдоль щекъ. Онъ былъ въ своей любимой одеждѣ спортсмэна — въ зеленомъ охотничьемъ фракѣ, бѣломъ пикейномъ жилетѣ, узкихъ панталонахъ изъ оленьей кожи и низкихъ сапогахъ съ желтыми отворотами. Такимъ онъ являлся когда-то въ клубахъ, въ манежѣ и на скачкахъ, и въ этомъ же нарядѣ хотѣлъ предстать передъ своими судьями и на эшафотѣ.

Между тѣмъ леди Эліоттъ мало по малу пришла въ себя и медленно открыла свои темнокаріе глаза.

— Привѣтствую васъ, миледи и радуюсь вашему возвращенію къ жизни! весело воскликнулъ герцогъ. Я былъ здѣсь въ обществѣ мертвыхъ, занимался вызываніемъ духовъ, принялъ и васъ за видѣніе… Съ тѣхъ поръ какъ Франція сдѣлалась плебейской націей, насъ гонятъ со свѣту. Мы осуждены на смерть; постараемся умереть по крайней мѣрѣ, какъ прилично людямъ нашего круга.

Леди Эліоттъ не поняла словъ герцога, но ее непріятно поразило его раскраснѣвшееся лицо и странный блескъ глазъ. Она отвернула голову и отклонила его отъ себя рукой.

— Воспользуемся минутой, покончимъ наши счеты съ жизнью, шепнулъ ей герцогъ на ухо…. и это скоро будетъ дѣломъ прошлаго…. а будущее…

Онъ не кончилъ своей фразы потому что неожиданно отворилась дверь въ темный корридоръ, наполненный вооруженными людьми и на порогѣ показалась женская фигура въ сопровожденіи коммисара Національнаго Конвента.

— И ты здѣсь, Жильберъ, пробормоталъ съ удивленіемъ герцогъ, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ ему на встрѣчу. И ты возсталъ противъ меня!.. Но да будетъ миръ между нами. Я не вправѣ сердиться на тебя, потому что ты покоряешься силѣ обстоятельствъ, которая издавна управляла судьбою людей. Могъ ли я ожидать чего либо иного отъ тебя, когда тотъ, котораго я открыто называлъ моимъ сыномъ и который былъ всегда дорогъ моему сердцу нанесъ мнѣ глубокое, незаслуженное оскорбленіе…

Съ этими словами Орлеанскій вынулъ изъ кармана письмо своего старшаго сыра, герцога Шартрскаго, которое тотъ написалъ ему изъ лагеря передъ своимъ бѣгствомъ съ Дюмурье. Шартрскій въ жесткихъ выраженіяхъ упрекалъ отца за его способъ дѣйствій во время революціи и обвинялъ во всѣхъ несчастіяхъ постигшихъ ихъ домъ.

— Между тѣмъ, если меня можно упрекнуть въ чемъ либо, продолжалъ герцогъ, то развѣ въ излишней заботливости объ его будущности; ради этого я оставался въ Парижѣ, пойду на эшафотъ… Но, прочь съ этимъ… (Онъ бросилъ письмо въ каминъ). Революція быть можетъ принесетъ пользу нашимъ потомкамъ, но она ужасна для тѣхъ, кому приходится переживать ее. Сколько разъ я завидовалъ участи англійскаго землевладѣльца. Даже въ то время, когда друзья мои мечтали для меня о королевской коронѣ я охотно промѣнялъ бы мое положеніе, богатство, высокое званіе на небольшою помѣстьевъ Англіи съ тѣми правами, которыми пользуется каждый въ этой счастливой странѣ…

Вошедшій коммисаръ молча слушалъ монологъ герцога, стоя въ дверяхъ съ поникшей головой. Теперь онъ дошелъ до половины залы.

— Я никогда не рѣшился бы обезпокоить васъ своимъ присутствіемъ, сказалъ онъ герцогу тихимъ, почти умоляющимъ голосомъ, — но вы сами сказали, что мы поневолѣ покоряемся силѣ обстоятельствъ; мы даже не можемъ разсчитать, какъ намъ прійдется поступить въ слѣдующую минуту…

Онъ говорилъ почти шопотомъ, но леди Эліоттъ узнала голосъ Жильбера и только сильная слабость помѣшала ей встать съ своего мѣста. Она чувствовала себя глубоко оскорбленной его поступкомъ, но преклонялась передъ человѣкомъ, для котораго долгъ и любовь къ родинѣ были выше всего на свѣтѣ.

Леди Эліоттъ не ошиблась. Жильберъ пришелъ къ ней вмѣстѣ съ. англичанкой, которая неотступно просила его объ этомъ.

Комитетъ Общественной Безопасности въ виду нѣкоторыхъ соображеній рѣшилъ немедленно освободить англичанку Францисъ и отложилъ на неопредѣленное время дальнѣйшее слѣдствіе по дѣлу вдовы Эліоттъ, присудивъ ее къ тюремному заключенію.

М-съ Францисъ съ ужасомъ выслушала этотъ приговоръ и у ней на минуту явилась надежда, что который нибудь изъ судей подниметъ голосъ въ защиту той, чья жизнь была теперь для нея дороже ея собственной. Но всѣ молчали и только на лицѣ Жильбера Лагэ выразилось глубокое страданіе. Онъ слышалъ возгласъ леди Эліоттъ „я не виновата“, видѣлъ какъ ее вынесли безъ чувствъ изъ залы и въ душѣ его шевельнулось раскаяніе. Можетъ быть онъ напрасно обвинилъ и обрекъ на вѣрную гибель все еще горячо любимую имъ женщину?…

Между тѣмъ засѣданіе было прервано и члены Комитета шумной толпой выходили изъ залы. М-съ Францисъ воспользовалась этимъ моментомъ чтобы подойти къ Жильберу; она не знала его отношеній къ леди Эліоттъ, но видѣла впечатлѣніе, произведенное на него приговоромъ и рѣшилась обратиться къ нему съ просьбой сдѣлать что нибудь для подсудимой.

Жильберъ пошелъ за ней, слѣдуя порыву своего сердца, которое должно было замолкнуть въ борьбѣ съ долгомъ, хотя и обливалось кровью. Но теперь все кончено и рѣшено, онъ вышелъ изъ борьбы побѣдителемъ и свиданіе съ нею уже не представляетъ для него никакой опасности. Вооруженный сознаніемъ своего права и исполненной обязанности, онъ можетъ смѣло послушаться голоса своего сердца и выказать состраданіе къ своей жертвѣ.

Но онъ почувствовалъ всю свою безпомощность, когда увидѣлъ ее и услыхалъ свое имя, произнесенное любимыми устами.

— Вотъ мы опять видимся съ вами, сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ, подходя къ дивану, на которомъ сидѣла леди Эліоттъ. Я былъ вашимъ другомъ, считалъ васъ олицетвореніемъ всего лучшаго и высокаго въ мірѣ и вы превратили меня въ неумолимаго судью, принудили произнести надъ вами смертный приговоръ.

— Я не признаю себя виноватой, отвѣтила вполголоса леди Эліоттъ, не поднимая на него глазъ.

— Неужели Грэсъ, вы не въ состояніи говорить правды даже въ моментъ нашей послѣдней разлуки, когда вы уже почти приговорены къ смерти. Вы хотите увѣрить меня, что я напрасно обвинилъ васъ, когда въ моихъ рукахъ письмо, открывшее мнѣ ваше прошлое!.. Вы были продажной рабой будущаго тирана, игрушкой его каприза.

— Всѣмъ чѣмъ хотите, только не продажной и не рабой, гордо отвѣтила леди Эліоттъ, поднимаясь съ мѣста. Я добровольно отдалась ему и сама отказалась отъ него!

— Добровольно! повторилъ нерѣшительно Жильберъ.

— Я заблуждалась, но никто не принуждалъ меня, я любила принца. Я виновна въ томъ, что любила его, но я отреклась отъ этой любви. Чѣмъ инымъ можетъ человѣкъ искупить свою вину, кромѣ раскаянія? Вѣрь мнѣ, Жильберъ, что прошлое уже не существуетъ для меня, такъ какъ для меня нѣтъ будущности; на черномъ фонѣ тюремныхъ стѣнъ не рисуются радостныя картины. Какая мнѣ польза скрывать правду, казаться передъ тобой лучше, чѣмъ я на самомъ дѣлѣ, когда для меня существуетъ одинъ исходъ — смерть и гильотина. Только въ томъ смыслѣ я продала себя, что была рабой человѣка, недостойнаго меня. Я была молода и неопытна, кто могъ удержать меня… Я не чувствовала никакой привязанности къ моему законному мужу, потому что вышла за него, ради его богатства… Въ моей памяти онъ всегда представляется такимъ, какимъ я его видѣла въ послѣдній разъ — съ пулей въ груди, съ мертвыми неподвижными глазами; холодная рука его судорожно сжимаетъ мою руку»…

— Не обвиняйте себя въ его смерти, сказала англичанка, неподвижно стоявшая въ темномъ углу ниши. Я подговорила убить его…

Герцогъ оглянулся. Онъ не узналъ ту, которую называлъ когда то «la belle Anglaise»; — она сильно измѣнилась съ тѣхъ поръ и къ тому же тяжелая бархатная занавѣсь почти закрывала ее. Такъ же не обратилъ онъ никакого вниманія на ея слова, потому что весь былъ поглощенъ разговоромъ леди Эліоттъ съ Жильберомъ.

— Нѣтъ, отвѣтила леди Эліоттъ, я не могу не обвинять себя. Если я не участвовала въ самомъ фактѣ его насильственной смерти, то я все таки главная причина ея. Этотъ союзъ, освѣщенный церковью и государствомъ былъ началомъ моего позора. Въ борьбѣ съ долгомъ и сердцемъ, я послѣдовала за голосомъ сердца, но обманулась въ человѣкѣ, вѣруя въ его силу и геройство, но я напрасно ждала отъ него избавленія… Затѣмъ наступило время, когда я бѣжала изъ Англіи, чтобы ничто не напоминало мнѣ объ немъ. Я пріѣхала въ Парижъ и искала спасенія въ полномъ уединеніи. Тогда я встрѣтила тебя Жильберъ. Я не въ состояніи выразить словами чѣмъ ты былъ для меня и будешь пока во мнѣ останется хотя искра жизни, потому что ты перестанешь существовать для меня только съ прекращеніемъ жизни. Въ моемъ сердцѣ проснулось совсѣмъ иное чувство, чѣмъ та полусознательная, мечтательная любовь, которая оставляетъ по себѣ одно разочарованіе. Въ твоемъ лицѣ предсталъ передо мной дѣйствительный, а не воображаемый идеалъ свободы, основанной на высокой любви къ человѣчеству; но онъ оставался для меня недосягаемой мечтой, которая могла бы обратиться въ дѣйствительность, еслибы я открыла тебѣ мое прошлое. Но я скрывала его отъ тебя и считаю это преступленіемъ…

— А письмо?… спросилъ Жильберъ съ возрастающимъ волненіемъ, письмо принца Уэльскаго?..

— Я передалъ это письмо и считаю своимъ долгомъ сказать по этому поводу нѣсколько словъ въ защиту этой несчастной женщины, сказалъ Орлеанскій вставая съ своего кресла. Не только дни, но и часы мои сочтены и ты не можешь сомнѣваться Жильберъ въ справедливости моихъ словъ. Она не виновата въ томъ, что принцъ опять почувствовалъ къ ней прежнюю любовь и написалъ ей письмо, въ которомъ упрашиваетъ ее вернуться на родину, которую она добровольно оставила; она не хотѣла даже прочесть этого письма и бросила его не распечатывая. Не виновата она и въ томъ, въ чемъ обвиняютъ ее — ни въ измѣнѣ, ни въ заговорѣ, ни въ сообщничествѣ со мной…

Слова эти поразили Жильбера.

— Еще одинъ вопросъ, проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.

— Идутъ! сказалъ герцогъ.

Жильбергъ вздрогнулъ.

Въ этотъ же моментъ съ шумомъ открылась боковая дверь.

Въ комнату вошли жандармы, посланные Комитетомъ Общественной Безопасности. Они громко произнесли имя ci-devant герцога Орлеанскаго, названнаго Egalité.

— Мнѣ предстоитъ явиться передъ Робеспьеромъ! сказалъ герцогъ. Я считаю заранѣе эту битву потерянной, но утѣшаю себя тѣмъ, что это будетъ для меня послѣднимъ униженіемъ на землѣ, а тамъ меня ожидаетъ полная свобода. Я навсегда избавлюсь отъ тюрьмы, эшафота, отъ этой ужасной и невѣрной игры въ революцію, отъ всякой лжи и притворства. Прочь со всѣмъ этимъ… Я опять могу дышать свободно и не долженъ больше выносить эту ненавистную тиранію черни. Смерть возвращаетъ мнѣ мой прежній титулъ. Теперь наступаетъ для меня праздникъ смерти. Дайте мнѣ шампанскаго! Пью за скорое свиданіе съ вами, дорогія тѣни друзей и женщинъ, которыхъ я любилъ въ жизни… Смѣющіеся духи молодости, неизмѣнные спутники веселыхъ дней моей жизни, исчезнувшіе съ весеннимъ ароматомъ цвѣтовъ, съ цвѣточной пылью… Тѣни друзей и недруговъ я увижу васъ… Король Людовикъ, твой вассалъ возвращается къ тебѣ…

Съ этимъ словами Орлеанскій выпилъ залпомъ шампанское и бросилъ на полъ бокалъ, которой разбился въ дребезги. Затѣмъ онъ на скоро простился съ Жильберомъ и леди Эліоттъ и послѣдовалъ за жандармами въ залу суда.

М-съ Францисъ также удалилась.

Жильберъ и леди Эліоттъ бросились другъ другу въ объятія.

Онъ повернулъ къ себѣ ея блѣдное, похудѣвшее лицо и смотрѣлъ ей въ глаза съ выраженіемъ глубокой безконечной любви; она улыбалась ему. Печальный лучъ красоты еще разъ озарилъ ея лицо — это былъ послѣдній отблескъ жизни, которая могла быть полна счастья и веселья, еслибы судьба не распорядилась иначе. Жильберъ все крѣпче и крѣпче прижималъ къ своей груди любимую женщину и вся душа его готова была вылиться въ этомъ объятіи. Онъ забылъ гдѣ они и даже ту опасность, которая грозила его Грэсъ; онъ чувствовалъ только, что она опять возвращена ему и ни что уже не разлучитъ ихъ. Оба они были безконечно счастливы и испытывали то невыразимое блаженство и опьяненіе, которое длится одно мгновеніе, но стоитъ цѣлой вѣчности.

Вошла стража, которая должна была отвезти леди Эліоттъ въ кармелитскую тюрьму.

Она вырвалась изъ его объятій.

— Ты также былъ заключенъ въ этомъ монастырѣ, Жильберъ, сказала она, но ты вышелъ изъ него въ революцію, а мнѣ предстоитъ гильотина!…

Жильберъ ничего не отвѣтилъ и молча вышелъ за нею на лѣстницу.

У главнаго входа они встрѣтили Орлеанскаго. Допросъ былъ оконченъ и комитетъ рѣшилъ отправить его въ крѣпость св. Іоанна въ Марсели, гдѣ онъ долженъ былъ ожидать приговора революціоннаго трибунала.

Изъ двора Тюльери выѣхали одновременно два экипажа. Въ одномъ изъ нихъ была леди Эліоттъ, которую свезли въ кармелитскій монастырь на улицѣ Vaugirard, а въ другомъ — герцогъ Орлеанскій. Его продержали въ тюрьмѣ день и часть ночи, а на другой день съ разсвѣтомъ посадили въ почтовую карету и отправили въ Марсель въ сопровожденіи шестидесяти жандармовъ.

Въ лагерѣ роялистовъ арестъ Орлеанскаго возбудилъ общую радость, а по тюрьмамъ ходили насмѣшливые стихи, сочиненные по этому поводу г-жей Montrond.

Нѣсколько мѣсяцевъ спустя Орлеанскій предсталъ передъ революціоннымъ судилищемъ. Спокойно и съ достоинствомъ выслушалъ онъ смертный приговоръ и не дрогнувъ сѣлъ на телѣгу, которая должна была отвезти его на эшафотъ.

Улицы отъ Palais de Justice къ Pont-Neuf были почти безлюдны и только около Пале-Рояля собирался народъ. У окна стояла м-мъ Бюффонъ; она закрыла ілицо носовымъ платкомъ, чтобы не замѣтили ея слезъ. Но герцогъ казался такимъ же спокойнымъ и серьознымъ, какъ въ былыя времена, когда ему приходилось фигурировать въ какой нибудь торжественной процессіи. Волосы его были сильно напудрены; руки связаны на спинѣ и онъ былъ одѣтъ въ свѣтло-сѣрое платье съ чернымъ воротникомъ.

Телѣга, поровнявшись съ Пале-Роялемъ, остановилась. Герцогъ съ полнымъ самообладаніемъ взглянулъ на фасадъ своего дворца, гдѣ надъ прежнею трехцвѣтною гигантскою надписью, сдѣланною самимъ герцогомъ: «Свобода, равенство и братство» Робеспьеръ приказалъ сдѣлать другую надпись такими же огромными, только черными буквами: " національное имущество ".

Дворецъ съ тѣхъ поръ перешелъ въ руки спекулянтовъ, рестораны заняли окончательно нижніе этажи; въ остальныхъ появились игорные столы и т. п. Только при Наполеонѣ I изъ галлерей изгнаны были filles perdues, которыя свили тамъ свои гнѣзда, закрыты были балы, пользовавшіеся дурной репутаціей и кабинеты съ непристойными восковыми фигурами.

Когда телѣга, отъѣхавъ отъ Пале-Рояля, опять двинулась въ путь, герцогъ съ негодованіемъ взглянулъ на толпу, которая ежеминутно увеличивалась. Та самая толпа, которая еще такъ недавно преклонялась передъ нимъ, осыпала его бранью и насмѣшками. Свистки, крики, дикія проклятія, которыя можно было разслышать на разстояніи трехъ четвертей часа преслѣдовали Орлеанскаго. Но онъ не выказалъ ни малѣйшаго волненія, ни разу не опустилъ головы и только слегка поблѣднѣлъ, когда телѣга повернула на площадь Louis Quinze и онъ увидѣлъ эшафотъ. Въ одной телѣгѣ съ нимъ ѣхало еще трое осужденныхъ, м-мъ Колли, женщина рѣдкой красоты, жена бывшаго откупщика, затѣмъ депутатъ конвента Куотаръ, приверженецъ жиронды, и кузнецъ Брусъ.

Былъ ясный ноябрскій день и только въ четыре часа по полудни телѣга подъѣхала къ эшафоту.

На пьедесталѣ, на которомъ нѣкогда стояла конная статуя Людовика XV, были сдѣланы подмостки, окруженные барельефами, которые почернѣли отъ стекавшей по нимъ крови. Колоссальная посеребренная статуя свободы стояла у эшафота на томъ мѣстѣ, гдѣ впослѣдствіи поставленъ былъ обелискъ.

Начало смеркаться; герцога казнили перваго, чтобы народъ могъ видѣть его голову. Орлеанскій поспѣшно взбѣжалъ на лѣстницу, ведущую на подмостки. Несмѣтная толпа народу, наполнявшая собою революціонную площадь, видѣла какъ онъ еще разъ выпрямился во весь ростъ у подножья грозной статуи, бросавшей исполинскую тѣнь на площадь. Сансонъ снялъ съ него сюртукъ. Прислуга палача, получавшая по обыкновенію платье осужденныхъ послѣ казни, хотѣла снять сапоги съ герцога.

— Друзья мои, сказалъ онъ имъ, позвольте мнѣ умереть въ сапогахъ. Это удобнѣе для меня, да и вамъ легче будетъ тогда снять ихъ.

Герцогъ положилъ голову на плаху, видно было какъ блеснула сѣкира при огненномъ свѣтѣ вечерней зари. Секунду спустя народу показали его окровавленную голову.

На другой день въ «Moniteur'ѣ» помѣщена была слѣдующая замѣтка:

«16. Брюмера. Трибуналъ приговорилъ къ смертной казни Людовика Филиппа Іосифа Орлеанскаго, какъ зачинщика и участника въ заговорѣ, составленномъ противъ единства и нераздѣльности республики, свободы и безопасности французскаго народа».

ГЛАВА IX.
Муцій Сцевола.

Революція водворилась и въ бывшемъ кармелитсномъ монастырѣ. Во время сентябрьскихъ убійствъ здѣсь совершено было больше преступленій, чѣмъ въ какомъ либо другомъ пунктѣ Парижа. Тутъ погибло нѣсколько сотъ священниковъ и монаховъ; ихъ убивали въ кельяхъ, корридорахъ, у алтаря, въ монастырскомъ саду и дворахъ. Въ числѣ жертвъ палъ и всѣми уважаемый епископъ Арраса.

Впослѣдствіи, когда революція, переживъ дни террора, предалась дикимъ вакханаліямъ, монастырь перешелъ въ собственность садовника, по имени Лангле, который обратилъ его въ увеселительный домъ, называемый «Bai de Tilleuils». Но еще до этого веселаго времени и непосредственно послѣ сентябрскихъ убійствъ, монастырь былъ обращенъ въ одну изъ революціонныхъ тюремъ и сюда привезена была леди Эліоттъ по распоряженію Комитета Общественной Безопасности.

Экипажъ остановился у монастырскихъ воротъ, гдѣ привратникъ внесъ имя леди Эліоттъ въ списокъ заключенныхъ. Затѣмъ ее ввели въ пріемную. Здѣсь ее представили тюремному смотрителю, который сидѣлъ за столомъ съ очень красивымъ и щеголевато одѣтымъ молодымъ человѣкомъ. Они пили вино. На смотрителѣ была красная шапка, потому что всѣмъ служащимъ въ тюрьмахъ въ отличіе отъ заключенныхъ предоставлено было право украшать себя этимъ знакомъ свободы. Смотритель былъ въ наилучшемъ расположеніи духа и потягивая вино пѣлъ только что сочиненную въ это время пѣсню:

«La guillotine va toujours

„Va toujours, va toujours“…

Онъ поздоровался съ леди Эліоттъ самымъ дружелюбнымъ образомъ и пригласилъ ее сѣсть съ ними и выпить стаканъ вина. Она не посмѣла отказаться и сѣла у стола. Немного погодя, молодой человѣкъ посмотрѣлъ на часы.

— Однако мнѣ пора идти, сказалъ онъ.

Смотритель уговаривалъ его остаться еще немного:

— Твоя работа не начнется раньше полудня, у тебя еще полчаса времени…

Леди Эліоттъ вопросительно взглянула на молодого человѣка.

Смотритель замѣтилъ этотъ взглядъ. — Ты не даромъ разглядываешь его, citoyenne, сказалъ онъ, совѣтую тебѣ познакомиться съ нимъ. Вѣдь это палачъ Сансонъ, младшій изъ трехъ братьевъ. Кто знаетъ можетъ быть будетъ его очередь въ тотъ день, когда тебѣ придется взойти на эшафотъ.

Леди Эліоттъ невольно вздохнула.

Молодой Сансонъ улыбнулся. — Это вовсе не такъ страшно, какъ кажется, замѣтилъ онъ. Къ тому же у васъ тонкая и длинная шея, и я ручаюсь вамъ, что если вы попадете мнѣ въ руки, то дѣло будетъ сдѣлано менѣе, чѣмъ въ секунду… вы даже не почувствуете.

Съ этими словами палачъ любезно раскланялся съ нею и, пожавъ руку пріятелю, удалился.

Смотритель повелъ леди Эліоттъ мимо карауловъ черезъ разныя рѣшетки и переходы въ назначенную ей келью, въ которую нужно было спуститься двѣ ступеньки внизъ. Это была также прежняя монашеская келья; леди Эліоттъ войдя въ нее, съ ужасомъ бросилась назадъ къ двери, увидя на бѣлой стѣнѣ кровавый отпечатокъ старческой костлявой руки.

— Чего ты такъ испугалась, citoyenne, спокойно замѣтилъ ей смотритель, — это слѣдъ руки одного непокорнаго священника, который, истекая кровью, дотронулся до стѣны своей костенѣющей рукой. Вотъ, въ бывшей трапезѣ, гдѣ обѣдаютъ заключенные, ты бы еще не то увидѣла… тамъ не только полъ, но даже всѣ стулья обрызганы запекшеюся кровью.

Онъ вышелъ и леди Эліоттъ осталась одна.

Давно уже она не чувствовала себя такой спокойной и счастливой, какъ въ эту минуту. Ничто не мѣшало ей думать о Жильберѣ — этого счастья не отниметъ у нея никакая тюрьма; она знала, что любима по-прежнему и можетъ теперь съ спокойною совѣстью отъ всего сердца отвѣчать на его любовь. Послѣ всего, что произошло между ними, могла ли она ожидать такого блаженства?..

Она подошла къ рѣшетчатому окну, вокругъ котораго вилась виноградная лоза, распустившая свои первые листья; они были еще мокры отъ недавняго дождя. Изъ окна видѣнъ былъ монастырскій садъ; мысли ея были настолько поглощены Жильберомъ, что ей показалось будто она видитъ его фигуру подъ однимъ изъ старыхъ вѣтвистыхъ деревьевъ. Къ вечеру небо прояснилось, лучъ заходящаго солнца проникъ въ ея темницу черезъ рѣшетчатое окно; на минуту освѣтилась кровавая рука на стѣнѣ. Леди Эліоттъ поспѣшно отвернулась отъ нея и въ головѣ ея мелькнулъ невольный вопросъ: что побуждало этого старика дорожить жизнью и такъ отчаянно отстаивать ее — развѣ могъ онъ быть счастливѣе, чѣмъ она чувствовала себя теперь?.. Почему же эшафотъ не пугаетъ ее?..

Она заснула крѣпкимъ, спокойнымъ сномъ, и во снѣ опять видѣла Жильбера и говорила съ нимъ.

Черезъ два дня она увидѣла свою вѣрную Бекки, мосье Друэ и Шарля, которые были безъ особеннаго труда допущены къ ней, а вслѣдъ затѣмъ она получила позволеніе оставлять у себя мальчика въ продолженіи дня. Каждое утро Бекки приводила его, а вечеромъ приходила за нимъ.

Прошло около недѣли. Стояли сырые пасмурные дни и только изрѣдка показывалось солнце. Въ одинъ изъ этихъ дней леди Эліоттъ сидѣла у окна своей темницы съ маленькимъ Шарлемъ, который уже совсѣмъ привыкъ къ новой обстановкѣ и болталъ безъ умолку. Леди Эліоттъ занятая своими мыслями, едва отвѣчала ему. Она думала о прошломъ и о загадочной женщинѣ, которая очевидно знала ея прежнюю жизнь и необъяснимымъ образомъ играла въ ней какую-то роль. Женщина эта изъ ненависти едва не предала ее… Кто она?..

Неожиданное восклицаніе Шарля прервало размышленіе леди Эліоттъ.

— Слышите ли вы, какая музыка? кто-то играетъ въ саду на скрипкѣ.

Леди Эліоттъ въ послѣдніе дни нѣсколько разъ слышала эту игру на скрипкѣ и не рѣдко съ какимъ-то страннымъ пѣніемъ, которое раздавалось то въ одномъ, то въ другомъ концѣ огромнаго монастыря, но никогда не обращала на это никакого вниманія и только теперь начала прислушиваться.

Игра невидимаго музыканта представляла замѣчательную смѣсь всевозможныхъ мотивовъ, мелодій и перемѣнъ темпа; — все это быстро слѣдовало одно за другимъ безъ малѣйшей послѣдовательности.

— Слышите, онъ играетъ марсельезу, воскликнулъ Шарль, который только благодаря хорошему слуху, могъ различать мотивы въ этомъ своеобразномъ попури. Вотъ это изъ Фигаро… это chant du depart… вотъ и Marlborough sen va-t-en guerre… а это и моя пѣсня, я выучилъ ее у мосье Реаля… Пьеръ Леметръ часто заставлялъ меня нѣтъ ее, когда мы съ нимъ ходили по улицамъ…

Но скоро и эта пѣсня прекратилась и послышалась другая мелодія сопровождаемая пѣніемъ:

Quand ils m’auront guillotiné,

Je n’aurais pas besoin de nez…

Шарль услыхавъ эти слова громко расхохотался.

— Если хочешь Шарль, пойдемъ въ садъ, посмотримъ кто играетъ, сказала леди Эліоттъ.

Заключеннымъ въ кармелитскомъ монастырѣ дозволялось въ извѣстные часы дня гулять по дворамъ, обнесеннымъ высокими стѣнами, и въ саду, гдѣ всѣ выходы были заняты жандармами.

Леди Эліоттъ и Шарль прошли обширный дворъ, окруженный аллеями, съ фонтаномъ по срединѣ, около котораго часто отдыхали лѣтомъ прежніе обитатели этого мирнаго убѣжища въ послѣобѣденное время, наслаждаясь прохладой наполненнаго водой бассейна. Но съ тѣхъ поръ многое измѣнилось на монастырскомъ дворѣ — бассейнъ высохъ; каменныя изображенія драконовъ и другихъ баснословныхъ звѣрей, у которыхъ нѣкогда изъ пасти телка вода, лежали низвергнутые на землѣ.

Но прекрасный высохшій фонтанъ въ его запущенномъ видѣ и удивительныя каменныя фигуры, изъ которыхъ однѣ уцѣлѣли, а другія были на половину изувѣчены, привлекли вниманіе мальчика, который съ удивленіемъ разглядывалъ ихъ сильные когти и большія крылья.

— Посмотрите, какія странныя птицы! воскликнулъ Шарль, обращаясь къ леди Эліоттъ; у нихъ человѣческое лицо…

Но леди Эліоттъ не слушала его. Не замѣчая, что мальчикъ остался на дворѣ, она вошла въ желѣзныя ворота ведущія въ садъ, гдѣ деревья только что покрывались новою зеленью. Садъ былъ темный и заросшій и въ этотъ часъ дня совершенно пустой; только у стѣны подъ плакучей ивой сидѣлъ скрипачъ; онъ придерживалъ скрипку подбородкомъ, а лѣвой рукой управлялъ смычкомъ, представляя собою крайне комичную фигуру.

Леди Эліоттъ подошла къ нему. Шорохъ ея платья и сухихъ листьевъ, которые еще оставались на дорожкахъ съ осени, встревожили музыканта. Онъ поднялъ свое худощавое, блѣдное лицо, покрытое глубокими морщинами. Леди Эліоттъ тотчасъ же узнала въ немъ пріятеля Николая Трюшона, хотя теперь на головѣ его не было красной шапки.

— Если я не ошибаюсь, то я уже встрѣчала васъ прежде, сказала она.

Тотъ, къ кому были обращены эти слова, съ удивленіемъ взглянулъ на леди Эліоттъ, какъ будто бы не узналъ ее или не понималъ ея словъ.

— Развѣ вы не Муцій Сцевола? сцросила она нерѣшительно.

— Муцій Сцевола! повторилъ скрипачъ равнодушнымъ тономъ. Я начинаю припоминать. Дѣйствительно я былъ знакомъ съ однимъ чудакомъ, который величалъ себя этимъ именемъ; вы также знали его; это былъ человѣкъ достойный сожалѣнія, довольно образованный и съ порядочными манерами. Но судьба занесла его къ варварамъ… Meiidici mimae, balatrones et hoc genus omne.

— Теперь я не сомнѣваюсь, что вы Муцій Сцевола, сказала леди Эліоттъ, которая говорила съ нимъ всего одинъ разъ въ жизни, въ ту ночь, когда она попала въ руки башмачника Симона, но не забыла его своеобразной физіономіи, тѣмъ болѣе что и тогда, утѣшая ее, онъ прибавлялъ чуть ли не къ каждому слову какое нибудь латинское изрѣченіе. Одно ей казалось страннымъ: какимъ образомъ другъ Николая Трюшона могъ очутиться въ тюрьмѣ?

— Какъ вы попали сюда? спросила она его.

— Самымъ обыкновеннымъ образомъ. Меня заперли здѣсь.

— Какъ! воскликнула съ удивленіемъ леди Эліоттъ. Въ чемъ могли заподозрить васъ, народнаго оратора, котораго я еще недавно видѣла на трибунѣ среди уличной толпы, друга Трюшона и товарища Симона.

— Fuimus Troës! сказалъ Муцій Сцевала пожимая плечами, fuimus, милая женщина. Вы правы, съ одной стороны нельзя не удивляться какъ я попалъ сюда, плебей по рожденію, бездомный бѣднякъ, готовый выпить со всякимъ встрѣчнымъ! Говоря правду, французскія тюрьмы сдѣлались теперь вполнѣ аристократическими; тутъ можно встрѣтить первыхъ представителей de l’ancien régime — прелатовъ, пэровъ, герцогинь, маркизъ…

— Въ чемъ же обвиняютъ васъ? спросила леди Эліоттъ, прерывая его.

— Jnfandum regina jubés, сказалъ Муцій Сцевола. — Исторію моего паденія можно разсказать въ нѣсколькихъ словахъ. Вы знаете сапожника Симона, слѣдовательно мнѣ нѣтъ никакой надобности описывать его. Замѣну только, что я всегда считалъ его хорошимъ сапожникомъ, но былъ далеко не высокаго мнѣнія объ его умственныхъ способностяхъ. Онъ съ своей стороны также не признавалъ во мнѣ никакихъ достоинствъ и обращался со мной свысока; это оскорбляло меня и у насъ дошло до открытой ссоры въ ту достопамятную ночь, когда мы пили вмѣстѣ съ нимъ au solei d’or. Съ этого времени мы сдѣлались отъявленными врагами. Между тѣмъ меня назначили тюремщикомъ Тампля… Вы улыбаетесь, и вѣроятно думаете, что эта роль неприлична для философа, но я не согласенъ съ этимъ: — философъ долженъ признавать принципъ необходимости и предопредѣленія… На мое несчастіе, при моей новой должности у меня выходили постоянныя столкновенія съ сапожникомъ Симономъ, который былъ моимъ прямымъ начальникомъ. Особенно возмущало меня то обстоятельство, что такому человѣку какъ онъ поручили воспитаніе ребенка, котораго можно назвать самымъ несчастнымъ изъ всѣхъ дѣтей въ цѣлой Франціи; я говорю о дофинѣ. Я пришелъ разъ къ Симону по дѣлу; онъ лежалъ пьяный на скамьѣ и своимъ хриплымъ голосомъ пѣлъ непристойныя уличныя пѣсни противъ бывшей королевы и принуждалъ маленькаго дофина пѣть ихъ съ нимъ вмѣстѣ. Тутъ я не вытерпѣлъ, оттащилъ ребенка отъ стола и ударилъ пьяницу. Не знаю какъ поступили бы въ этомъ случаѣ великіе педагоги, написавшіе цѣлые трактаты о воспитаніи и что сказалъ бы Сократъ, Платонъ или Сенека, но я сдѣлалъ такъ, какъ подсказало мнѣ сердце. Положимъ, философъ не долженъ предаваться влеченію сердца я и самъ себѣ говорилъ это. Въ, результатѣ получилось слѣдующее: во первыхъ Симонъ обвинилъ меня въ преданности роялизму, во вторыхъ меня заключили въ тюрьму, въ третьихъ меня поведутъ на эшафотъ Quod erat demonstrandnm. Я нахожу, что все это вполнѣ логично. Что кромѣ смерти можетъ ожидать мечтателей и идеалистовъ въ настоящій моментъ, когда власть въ рукахъ массы? Ихъ принципы слишкомъ высоки для нея.

— Мнѣ казалось, что вы вполнѣ раздѣляли интересы массы и были довольны своей судьбой, замѣтила леди Эліоттъ. — Неужели тюрьма такъ подѣйствовала на васъ, что вы стали иначе смотрѣть на вещи.

— Тюрьма и одиночество сдѣлали свое дѣло, отвѣтилъ Муцій Сцевола; я много думалъ въ эти послѣдніе дни и пришелъ къ тому заключенію, что поэтъ не даромъ сказалъ: odi profanum. Масса всегда состоитъ изъ рабовъ, которыми руководитъ лѣнь или фанатизмъ. Какъ крестъ, такъ и эшафотъ, ничему не научатъ ихъ. Servitus crescit nova! Изгнаніе и могила ждетъ людей стремящихся къ свободѣ.

— Не всегда же будетъ такъ. Наступятъ и другія времена…

— Никогда, возразилъ Муцій печальнымъ голосомъ. — Toto solus in orbe Caesar liber erit! Скоро во Франціи не останется ни одного порядочнаго человѣка, которому бы не грозилъ кинжалъ Брута или гильотина.

Муцій замолчалъ, но черезъ нѣсколько минутъ заговорилъ опять и уже другимъ тономъ: — По моему мнѣнію, намъ слѣдуетъ совсѣмъ перемѣнить тему разговора, милая женщина. Мнѣ хотѣлось бы знать: какъ вамъ живется и съ кѣмъ вы познакомились въ Кармелитскомъ монастырѣ? О себѣ могу сказать, что провожу время самымъ пріятнымъ образомъ, здѣсь у насъ самое избранное общество — какъ напримѣръ, маркизъ де-Флери, графъ Мирпуа, храбрый маршалъ де-Монси, не говоря уже о прекрасной герцогинѣ Мирвилль — и представьте себѣ мое удовольствіе… Вчера сидимъ мы всѣ за обѣдомъ въ бывшей монастырской трапезѣ, вдругъ отворяется дверь и въ комнату входитъ мой старинный пріятель, аббатъ Базиръ, милый и остроумнѣйшій человѣкъ, съ которымъ мы вмѣстѣ сидѣли на школьной скамьѣ въ коллегіи Louis le Grand. Онъ вообще мало измѣнился лицомъ, не то что я, но мы тѣмъ не менѣе тотчасъ узнали другъ друга и разспросамъ не было конца. Вообще нужно сказать, что здѣсь у насъ нѣтъ недостатка въ развлеченіяхъ. Каждый вечеръ у насъ устраивается концертъ — двѣ віолончели, альтовая скрипка и моя скрипка. Я такъ радъ, что мнѣ удалось захватить ее съ собой; хотя я давно не занимался музыкой, но все еще помню многіе мотивы. Мы играемъ попури изъ лучшихъ оперъ Рамо, Лулли и Гретри. A propos, я долженъ съиграть вамъ новую пѣсню аббата Базира: C’est aujourd’hui mon jour de barbe…

Съ этими словами Муцій принялся наигрывать мотивъ пѣсни, но не окончилъ ее и обратился къ леди Эліоттъ съ вопросомъ:

— Ну что вы скажете? не правда ли прелестная пѣсня. Но еслибы вы слышали, какъ ее поетъ самъ аббатъ, то навѣрно пришли бы въ восторгъ. У него замѣчательный баритонъ! У насъ сегодня вечеромъ будетъ балъ. Старый маршалъ де-Монси нашъ церемоніймейстеръ. Дамы будутъ въ красныхъ платьяхъ, въ которыхъ онѣ впослѣдствіи отправятся на гильотину и въ танцахъ могутъ участвовать только тѣ лица, у которыхъ хотя бы одинъ родственникъ былъ казненъ или убитъ тѣмъ или другимъ способомъ. Это необходимо для настоящаго бала „aux victimes“ вы вѣроятно слышали, что такіе балы теперь въ большой модѣ. Вы увидите, что вамъ будетъ очень весело, если только захотите принять участіе въ нашемъ вечерѣ. Не угодно ли вамъ присѣсть на этотъ старый пень; если позволите, я прорепетирую то, что мнѣ прійдется играть сегодня…

Разговаривая такимъ образомъ, Муцій Сцевола настроилъ свою скрипку и принялся наигрывать тѣ самые обрывки изъ различныхъ оперъ, революціонныхъ и уличныхъ пѣсенъ, которые леди Эліоттъ уже слышала изъ своей кельи. Покончивъ часть своего репертуара скрипачъ опять началъ извѣстную пѣсню Гретри: „Oh Richard, oh mon roi!“…

Въ это время въ садъ вбѣжалъ Шарль.

— Къ вамъ пришла гостья, та женщина… кричалъ онъ издали, но увидя Муція Сцеволу, остановился и съ видимымъ безпокойствомъ сталъ разглядывать его.

— Что съ тобой мой милый? спросила леди Эліоттъ, выходя къ нему на встрѣчу.

Мальчикъ вмѣсто отвѣта неожиданно бросился къ Муцію Сцеволѣ. — Мосье Реаль! воскликнулъ онъ, обнимая его колѣни.

Муцій оторопѣлъ при этомъ восклицаніи, но присмотрѣвшись къ лицу мальчика бросилъ скрипку и смычокъ.

— Шарль! проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ. Мой милый Шарль! Какъ ты выросъ!.. Ты правъ, я мосье Реаль, хотя меня одно время звали Муціемъ Сцеволой.

Бывшій учитель наклонился къ мальчику и крѣпко обнялъ его. Ласка эта такъ тронула Шарля, что онъ громко разрыдался.

— Сынъ мой, о чемъ ты плачешь? проговорилъ мосье Реаль наставительнымъ тономъ. Мы должны радоваться, что судьба опять свела насъ; мы можемъ поговорить съ тобой о томъ времени, когда мы читали Корнелія Непота въ подлинникѣ и Плутарха въ переводѣ!» Помнишь ли, что говоритъ Горацій? Hic est aut nusquam — ну, какъ дальше?..

Мальчикъ посмотрѣлъ на него своими большими темносѣрыми глазами. Слова эти напомнили ему счастливые года его ранняго дѣтства.

— Hic est aut, nusquam… повторилъ онъ за своимъ бывшимъ учителемъ, aut nusquam… но дальше онъ не могъ продолжать.

— Подумай сынъ мой, сказалъ мосье Реаль. Я не могу себѣ представить, чтобы ты забылъ прекрасные стихи, которые мы такъ основательно заучивали съ тобой. Ну еще разъ: Hic est…

Мальчикъ молчалъ и чувствовалъ такое смущеніе, что едва опять не расплакался.

Бывшій учитель смутился въ свою очередь.

— Ну ничего, не огорчайся сынъ мой, ты можешь все это опять возобновить въ твоей памяти. Къ несчастью насъ разлучили въ такое время, когда я только что хотѣлъ познакомить тебя съ лучшими мѣстами Энеиды… Кто знаетъ удается ли намъ опять приняться за наши занятія. Будущее въ рукахъ судьбы: «Jpse volens, facilisque sequetur, si te fata vocant»…

Леди Эліоттъ, молча слѣдившая за этой сценой, сочла нужнымъ прервать на нѣсколько минутъ назидательную рѣчь мосье Реаля. Теперь для нея не могло быть никакого сомнѣнія въ томъ, что она встрѣтила наконецъ единственнаго человѣка, который могъ сообщить ей точныя свѣдѣнія о происхожденіи Шарля. Она рѣшила не откладывать долѣе объясненія, которое будетъ имѣть большое значеніе для мальчика въ непродолжительномъ будущемъ, когда ей опять прійдется бросить его на произволъ судьбы.

— Милый Шарль, сказала она обращаясь къ мальчику, — ты будешь часто видѣться съ мосье Реаленъ и немного погодя опять прійдешь сюда, а пока оставь насъ однихъ на нѣсколько минутъ; намъ нужно переговорить объ одномъ дѣлѣ.

Шарлю видимо не хотѣлось уходить, но онъ привыкъ къ безусловному послушанію и потому тотчасъ же удалился, обнявъ еще разъ своего прежняго учителя.

Леди Эліоттъ обратилась къ Реалю съ настоятельной просьбой сообщить ей все, что ему извѣстно о мальчикѣ и съ своей стороны сообщила ему, какимъ образомъ онъ попалъ къ ней въ домъ.

Но теперь не легко было овладѣть вниманіемъ ученаго мужа, потому что садъ мало по малу наполнился посѣтителями, которые исключительно заняли его. Большинство ихъ были его знакомые, другихъ онъ зналъ по именамъ. Но едва леди Эліоттъ назвала Піера Леметра, какъ Реаль выказалъ самый живой интересъ и началъ безконечный разсказъ о сестрѣ Леметра, которая была экономкой у капитана де-Бариньи.

Леди Эліоттъ съ нетерпѣніемъ прервала его:

— Другъ мой, мы поговоримъ объ этомъ въ другой разъ, теперь прошу васъ разсказывать мнѣ все, что вы знаете о Шарлѣ. Вѣроятно де-Бариньи былъ его родственникомъ?

— Нѣтъ, онъ кажется увидѣлъ мальчика въ первый разъ, когда послѣдняго. привезли ему въ домъ.

— Кто привезъ его?

— Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, я долженъ сперва разсказать вамъ длинную исторію.

— Ради Бога отвѣчайте прямо на мой вопросъ и какъ можно короче. Время дорого. Вы видите, мы уже не одни.

— Вы правы, отвѣтилъ Реаль. Вотъ идетъ его превосходительство маршалъ де-Монси.

— Умоляю васъ, скажите скорѣе, кто привезъ мальчика.

Реаль едва слушалъ леди Эліоттъ; онъ раскланивался съ знакомыми и видимо выжидалъ минуты чтобы уйдти отъ нея. Но это имѣло ту хорошую сторону, что онъ самъ торопился скорѣе окончить разговоръ.

— Вы спрашиваете, кто привезъ мальчика въ домъ де-Бариньи? сказалъ онъ… Если не ошибаюсь, одинъ изъ адъютантовъ герцога Орлеанскаго; тогда еще герцогъ былъ въ дружбѣ гь де-Бариньи…

— Какое отношеніе могъ имѣть герцогъ къ мальчику? спросила леди Эліоттъ взволнованнымъ голосомъ:

— Дружба его съ принцемъ Уэльскимъ, отвѣтилъ Реаль, который, смотрѣлъ въ ту сторону, гдѣ маршалъ де-Монси ходилъ подъ руку съ маркизомъ Мирпуа.

— Съ принцемъ Уэльскимъ! воскликнула съ удивленіемъ леди. Эліоттъ.

Это восклицаніе въ свою очередь поразило Реаля.

— Какъ! сказалъ онъ, неужели вы не знаете, что Шарль сынъ принца Уэльскаго!

Леди Эліоттъ давно догадывалась объ этомъ, но слыша подтвержденіе своей догадки, она невольно вскрикнула. Сердце ея болѣзненно билось. Наконецъ она сдѣлала надъ собою усиліе и проговорила едва внятнымъ голосомъ:

— Гдѣ же мать его?

— Его мать? повторилъ Реаль, который былъ такъ занятъ своими мыслями, что даже не замѣтилъ волненія леди Эліоттъ. Я слышалъ, что принцъ, желая избавиться отъ нея, изгналъ ее изъ Лондона; но она и отсюда постоянно безпокоила его своими письмами. У ней были большія связи въ Парижѣ и принцъ боялся, что она скомпрометируетъ его какой нибудь выходкой. Между прочимъ она грозила пріѣхать съ ребенкомъ въ Лондонъ и просить съ нимъ милостыню на улицахъ. Ей предлагали большія суммы денегъ, но oнa отказалась отъ нихъ. Тогда ничего не оставалось дѣлать, какъ украсть у ней ребенка. Герцогъ Орлеанскій принялъ дѣятельное участіе въ этомъ дѣлѣ; *онъ отдалъ ребенка капитану де-Бариньи, который скоро привязался къ нему точно къ родному сыну. Ребенка привезли въ домъ 28-го января, въ день Caroli Magni по христіанскому календарю, который еще тогда не былъ замѣненъ республиканскимъ календаремъ. Вотъ я и придумалъ назвать мальчика Шарлеманемъ въ память стараго короля. Де-Бариньи также называлъ его этимъ именемъ, хотя его вѣроятно зовутъ Георгомъ…

— А его мать? Кто она? Какъ зовутъ ее? спросила леди Эліоттъ съ нетерпѣніемъ.

— Она была актриса, ее звали Мэри Робинзонъ. Въ Парижѣ она была извѣстна подъ названіемъ «la belle Anglaise»… Однако извините меня, я оставлю васъ на одну минуту. Подождите меня здѣсь. Я тотчасъ же вернусь. Мнѣ нужно сказать нѣсколько словъ моему другу аббату и кстати разпросить нашего церемоніймейстера, маршала де-Монси, объ одной трудной фигурѣ въ Menuét à la reine, который мы будемъ танцовать сегодня. Это тотъ самый минуэтъ, который танцевали въ первый разъ на свадьбѣ бывшаго короля Людовика XVI и Маріи Антуанеты…

Съ этими словами онъ поспѣшно удалился.

Вскорѣ послѣ этого разговора, мосье Реаль навсегда оставилъ кармелитскій монастырь, къ искреннему сожалѣнію своихъ товарищей по заключенію. Они любили его за добродушіе и неисчерпаемую веселость; онъ развлекалъ ихъ своими латинскими цитатами и разнообразной болтовней, подчасъ исполненной глубокаго смысла. Но день за день подъѣзжала телѣга и увозила заключенныхъ въ революціонный трибуналъ, въ другія тюрьмы и на эшафотъ. Реаль видѣлъ какъ мало по малу уменьшалось число его друзей; но онъ не падалъ духомъ и въ ожиданіи смерти развлекалъ себя безъ устали пѣніемъ и музыкой. Наконецъ наступила и его очередь — пріѣхала телѣга, которая должна была везти его на казнь. Въ тюрьму вошелъ Николай Трюшонъ чтобы проститься съ старымъ пріятелемъ, и сказалъ ему со слезами на глазахъ, что со дня смерти своей дочери онъ не испытывалъ такого огорченія, какъ въ эту минуту; но что теперь уже слишкомъ поздно и онъ ничего не можетъ сдѣлать для спасенія своего друга. Ученый мужъ по своему обыкновенію отвѣтилъ латинский цитатой: «Patet atri janua Ditis» и крѣпко обнявъ Трюшона, сѣлъ въ ожидавшую его телѣгу.

Спокойно взошелъ онъ на эшафотъ, и положилъ голову на плаху.

«Impavidum ferient ruinae», произнесъ онъ умирая.

ГЛАВА X.
Мэри Робинзонъ.

Леди Эліоттъ осталась одна у мрачной стѣны монастырскаго сада, поросшей плющомъ.

— Мэри Робинзонъ! повторила она машинально, опускаясь въ изнеможеніи на старый полусгнившій пень подъ плакучей ивой, гдѣ за минуту передъ тѣмъ сидѣлъ Реаль.

Мысли путались въ ея головѣ. Она не могла дать себѣ яснаго отчета, дѣйствительно ли она слышала то, что говорилъ этотъ странный человѣкъ, или это былъ тяжелый неотвязчивый сонъ, отъ котораго она не можетъ отдѣлаться, не смотря на всѣ усилія.

Въ эту минуту къ ней подошла та, которая занимала всѣ ея помыслы.

Передъ нею стояла м-съ Францисъ, но она почти не узнала ее.

Роскошные волосы англичанки были красиво причесаны и свѣтились золотистымъ блескомъ при яркомъ освѣщеніи весенняго солнца, падавшаго сквозь листву. Все лицо ея преобразилось и. сіяло счастіемъ — большіе сѣрые глаза смотрѣли радостно и привѣтливо.

— Я пришла къ вамъ съ хорошею вѣстью, сказала она вполголоса, наклоняясь къ леди Эліоттъ и протягивая ей руку. Вы скоро выйдете отсюда…

Леди Эліоттъ молча глядѣла на нее и не двигалась съ мѣста.

— Что съ вами? воскликнула съ горячностью м-съ Францисъ. Неужели свобода не радуетъ васъ!… или вы не вѣрите мнѣ… Скажите хотя одно слово, чтобы я знала, желаете ли вы этого, или вамъ все равно…

Леди Эліоттъ молчала.

— Васъ освободятъ скорѣе нежели вы думаете. Едва наступятъ сумерки, сюда пріидетъ Жильберъ Лагэ…

— Жильберъ! воскликнула леди Эліоттъ.

Имя это тотчасъ же заставило ее опомниться. Мысль, что она. опять увидитъ его напомнила ея сердце чувствомъ безконечнаго счастья; но вслѣдъ затѣмъ ей живо припомнился весь разсказъ Реаля.

— Мэри Робинзонъ! сказала она протягивая руку стоявшей передъ нею женщинѣ.

Мертвенная блѣдность покрыла лицо мнимой м-съ Францисъ и она съ видимымъ ужасомъ отшатнулась отъ леди Эліоттъ.

— Мэри Робинзонъ, забудемъ прошлое, сказала леди Эліоттъ съ ласковой улыбкой, поднимаясь съ своего мѣста.

— Забыть прошлое! Нѣтъ этого никогда не будетъ. Я не могу забыть какъ я бы.ну виновата передъ вами. Но такъ какъ, вѣроятно, мы видимся въ послѣдній разъ, то я рѣшаюсь умолять васъ о прощеніи. Только оно и можетъ примирить меня съ жизнью и собою.

— Не говорите больше объ этомъ, будемъ друзьями!

— Но вы не знаете насколько я виновата передъ вами… Моя ревность дошла до такихъ предѣловъ, что всѣ человѣческія чувства замерли во мнѣ, кромѣ желанія мести. Я неотступно преслѣдовала, васъ — въ Воксалѣ, Карлтонѣ-гаузѣ, Стюдлей-голлѣ… Ваше рубиновое кольцо было передано мною сэру Джону, какъ доказательство вашей измѣны… Я подслушала въ саду вашъ разговоръ съ принцемъ и подготовила убійство въ Гоунсловскомъ бору въ безумной надеждѣ, что на васъ падетъ подозрѣніе…

Говоря это Мэри Робинзонъ печально опустила голову.

— Оставимъ въ покоѣ мертвыхъ, сказала леди Эліоттъ. Ваше мученіе и раскаяніе служатъ достаточнымъ искупленіемъ вашей вины. Да, если бы вы знали, что вынесла я въ эти послѣдніе годы. Я не знала ни минуты покоя. Всѣ испытанныя мною униженія, даже потеря моего ребенка, были не такъ тяжелы для меня, какъ сознаніе своего безсилія и невозможности отомстить вамъ. Наконецъ, наступила давно желанная минута, вы сами отдали себя въ мои руки… Мнѣ казалось, что я достигла цѣли всѣхъ моихъ желаній, мое сердце замирало отъ счастья при одной мысли, что я могу погубить васъ. Но у меня не хватило на это силъ и это спасло меня… Теперь вамъ извѣстно мое темное прошлое… Мнѣ уже нечего скрываться передъ вами… Я Мэри Робинзонъ…

Бѣдная женщина громко зарыдала при этихъ словахъ.

— Да, я Мэри Робинзонъ, продолжала она, но не прежняя добрая, красивая и счастливая Мэри…

Слезы душили ее.

Леди Эліоттъ обняла ее.

— Успокойтесь, сказала она ласковымъ голосомъ. Вы принесли мнѣ вѣсть о свободѣ, я также могу порадовать васъ хорошимъ извѣстіемъ; идите за мной.

Мэри Робинзонъ машинально послѣдовала за леди Эліоттъ безучастная по всему, кромѣ глубокаго горя, наполнявшаго ея сердце.

Онѣ вышли изъ сада и перейдя дворъ вернулись въ темницу, гдѣ Шарль, соскучившись въ одиночествѣ, спалъ крѣпкимъ сномъ на постели леди Эліоттъ за темною занавѣсью.

— Подойдите сюда, сказала леди Эліоттъ, поднимая занавѣсь и указывая на спящаго мальчика. Вотъ вашъ ребенокъ! Меня безпокоила его участь. Теперь, что бы ни случилось со мною, я буду знать, что онъ въ вѣрныхъ рукахъ.

Мэри Робинзонъ недовѣрчиво взглянула на леди Эліоттъ, затѣмъ на спящаго ребенка и послѣ минутнаго колебанія бросилась къ нему.

— Дитя мое, Георгъ… проговорила она заливаясь слезами.

Но вслѣдъ затѣмъ встала и отошла отъ постели.

— Нѣтъ, я не имѣю права считать его своимъ, сказала она, кладя руку на голову своего сына. Клянусь, что не обниму его до тѣхъ поръ, пока не освободится та, которая возвратила мнѣ его.

Прикосновеніе руки Мэри Робинзонъ разбудило мальчика. Онъ съ испугомъ посмотрѣлъ вокругъ себя, но увидя леди Эліоттъ съ м-съ Францисъ, которая часто бывала въ тюрьмѣ и уже не внушала ему прежней боязни, онъ успокоился и, вскочивъ съ постели, подбѣжалъ къ окну въ надеждѣ опять увидѣть мосье Реаля.

Мэри Робинзонъ боялась глядѣть на своего сына. Она закрыла лицо руками.

— Я должна исполнить это, проговорила она съ отчаянною рѣшимостью.

Она предложила Жильберу принести себя въ жертву, чтобы спасти леди Эліоттъ, которая должна была въ сумерки выйти вмѣсто нея изъ тюрьмы переодѣтая. Всѣ приготовленія къ бѣгству были сдѣланы. Съ закатомъ солнца леди Эліоттъ будетъ на свободѣ, а она на дорогѣ къ эшафоту.

Мысль о близкой смерти терзала бѣдную женщину въ эту минуту, когда судьба возвратила ей потеряннаго сына и счастье снова улыбнулось ей. Она нашла его, чтобы снова и на вѣки разстаться съ нимъ. Эта мысль разрывала ея сердце и едва не поколебала ея добраго намѣренія; но она пересилила себя и рѣшила остаться вѣрной данному слову, хотя знала, что ей нечего ждать пощады отъ революціоннаго трибунала.

Долгое молчаніе Мэри Робинзонъ не казалось страннымъ леди Эліоттъ. Она объясняла его естественнымъ волненіемъ матери, которая нашла своего потеряннаго сына послѣ долгихъ лѣтъ разлуки.

Красноватые лучи заходящаго солнца освѣщали бѣлую стѣну темницы, на которой ясно отражалась желѣзная рѣшетка и виноградная лоза, обвивавшая окно.

Но вотъ вдоль корридора послышались мужскіе шаги и въ темницу вошелъ Жильберъ.

Онъ замѣтно похудѣлъ со времени ихъ послѣдняго свиданія, губы его поблѣднѣли, гордая и сильная фигура его какъ будто сгорбилась. Глубокая грусть виднѣлась на лицѣ.

Леди Эліоттъ едва не вскрикнула, увидя его въ мерцающемъ свѣтѣ потухающаго дня.

На башнѣ кармелитскаго монастыря пробило шесть часовъ.

Жильберу былъ хорошо знакомъ этотъ звукъ.

Это былъ часъ, въ который нѣкогда служили вечерню въ монастырѣ.

ГЛАВА XI.
У цѣли.

Жильберъ употребилъ все свое вліяніе на Робеспьера чтобы спасти леди Эліоттъ.

Но Робеспьеръ былъ непоколебимъ. Онъ заподозрилъ леди Эліоттъ, что она воспользовалась тѣми извѣстіями, которыя слышала въ его домѣ, чтобы предупредить Орлеанскаго о грозившей ему опасности и вслѣдствіе этого возненавидѣлъ ее.

— Мы не должны давать пощады измѣнникамъ, отвѣчалъ онъ на всѣ представленія Жильбера.

— Я не просилъ пощади Орлеанскому, сказалъ Жильберъ, но умоляю тебя спасти жизнь этой женщины, которая осуждена напрасно.

— Революціонный трибуналъ никогда не ошибается! возразилъ Робеспьеръ.

— Я люблю эту женщину…

— Тѣмъ хуже! Это можетъ заставить насъ включить тебя въ число подозрительныхъ лицъ.

Жильберъ замолчалъ. Онъ рѣшился во что бы то ни стало спасти леди Эліоттъ и долженъ былъ избѣгать всего, что могло выдать его.

Онъ былъ возмущенъ тиранствомъ Робеспьера, но больше прежняго старался выказать ему свое усердіе. Благодаря этому, Жильберу удалось опять заслужить довѣріе Комитета Общественной Безопасности. Онъ получилъ порученіе отправиться въ Havre de Grace въ качествѣ коммисара французской республики для обмѣна военноплѣнныхъ. Полномочіе было въ его рукахъ и онъ долженъ былъ немедленно выѣхать изъ Парижа, такъ какъ извѣстно было, что англійскій военный корабль, который долженъ былъ привести транспортъ плѣнныхъ уже подошелъ къ Остенде. Жильберъ хотѣлъ воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы устроить бѣгство леди Эліоттъ; мэри Робинзонъ вызвалась помочь ему въ этомъ дѣлѣ. Леди Эліоттъ не должна была знать, что ея жизнь будетъ куплена цѣною жизни другой женщины, потому что въ противномъ случаѣ она не приняла бы такой жертвы. Не легко было принять ее Жильберу и эта мысль постоянно мучила его. Самые неправдоподобные и невозможные планы приходили ему въ голову; между тѣмъ онъ не видѣлъ иного исхода и готовъ былъ рѣшиться даже на преступленіе чтобы спасти леди Эліоттъ, такъ какъ самц, погубилъ ее, предъявивъ въ комитетъ ея записку къ Орлеанскому.

Наконецъ, чуть ли не въ послѣднюю минуту вспомнилъ онъ о пропускномъ листѣ, который былъ выданъ Робеспьеромъ лэди Эліоттъ, и который попалъ ему въ руки въ ночь послѣ ея ареста въ числѣ другихъ бумагъ. Онъ тотчасъ отыскалъ его и къ своей величайшей радости убѣдился, что память не обманула его: — мѣсяцъ и число не были обозначены на лицѣ.

Скоро это радостное ощущеніе смѣнилось тяжелымъ сознаніемъ, что онъ долженъ совершить подлогъ чтобы воспользоваться средствомъ, которое случайно попало ему въ руки. Но что оставалось ему дѣлать? неужели онъ дастъ погибнуть женщинѣ, которая благодаря ему осуждена невинно, или пожертвуетъ другой женщиной пользуясь ея великодушіемъ?

Послѣ нѣкотораго колебанія, Жильберъ обмакнулъ перо и выставилъ на листѣ мѣсяцъ и число.

Въ его распоряженіи были цѣлыя сутки, но онъ зналъ, что не долженъ терять ни одной секунды, такъ какъ обманъ можетъ обнаружиться прежде, чѣмъ ему удастся достигнуть цѣли.

Онъ нехотя отвѣчалъ на разспросы леди Эліоттъ.

— Все готово, сказалъ онъ, карета ждетъ тебя въ одной изъ сосѣднихъ улицъ, ты выѣдешь изъ Парижа, я встрѣчу тебя у заставы.

— Ты опять оставишь меня Жильберъ? спросила она взволнованнымъ голосомъ

— Мы скоро увидимся…

— Ты уѣдешь со мной и мы больше никогда не разстанемся.

— Кто можетъ отвѣчать за будущее, отвѣтилъ Жильберъ, понижая голосъ. Онъ былъ видимо встревоженъ и леди Эліоттъ замѣтила въ его манерахъ какую-то странную робость, которую она никогда не видала въ немъ прежде.

— А Мэри Робинзонъ? спросила леди Эліоттъ.

— Ты права… Я забылъ объ ней… Она больше не нужна мнѣ…

— Что ты говоришь? воскликнула леди Эліоттъ, встревоженная безсвязною рѣчью Жильбера.

— Вы можете выйти изъ тюрьмы, сказалъ онъ обращаясь къ Мэри Робинзонъ, и даже уѣхать изъ Парижа вмѣстѣ съ леди Эліоттъ, если захотите.

— Кто же останется здѣсь? спросила она Мери Робинзонъ.

— Никто, отвѣтилъ Жильберъ.

Мэри Робинзонъ смутилась и съ недоумѣніемъ глядѣла на Жильбера.

— Что это значитъ? воскликнула леди Эліоттъ.

— Что за разспросы Грэсъ сказалъ Жильберъ съ упрекомъ. Ты какъ будто не довѣряешь мнѣ. Мы и безъ того потеряли много времени.

Онъ назвалъ улицу, гдѣ Мэри Робинзонъ должна была ожидать ихъ съ мальчикомъ.

Она тотчасъ же ушла съ Шарлемъ.

Между тѣмъ угасъ послѣдній лучъ заходящаго солнца, начало темнѣть.

— И намъ пора, пойдемъ Грэсъ.

Леди Эліоттъ остановилась въ нерѣшимости. У ней явилось опасеніе, что быть можетъ Жильберъ рискуетъ жизнью для ея спасенія.

— Иди же скорѣе Грэсъ, воскликнулъ Жильберъ съ нетерпѣніемъ.

Онъ подалъ ей руку и почти насильно вывелъ изъ кельи.

Въ длинномъ корридорѣ уже были зажжены лампы.

Ихъ остановили у первой калитки, гдѣ сидѣли привратники, тюремщики и жандармы.

Жильберъ представилъ имъ листъ подписанный Робеспьеромъ. Они посмотрѣли мѣсяцъ и число — все оказалось вѣрно.

— Вы можете идти, citoyen-représentant, сказалъ дежурный жандармъ. — Откройте калитку.

Они прошли черезъ низкую калитку и, миновавъ цѣлый рядъ переходовъ, рѣшотокъ и карауловъ, вошли на послѣдній дворъ, гдѣ уже ясно можно было различить уличный шумъ.

На дворѣ былъ отрядъ національной гвардіи.

— Добрый вечеръ, citoyen-représentant! послышалось со всѣхъ сторонъ.

У рѣшетчатыхъ воротъ стоялъ дежурный капралъ и курилъ трубку. Это былъ Марсель; онъ узналъ леди Эліоттъ, когда она подошла къ нему подъ руку съ Жильберомъ.

— Corbleu! воскликнулъ онъ. — Душевно радъ, что эта дама оставляетъ тюрьму такимъ приличнымъ образомъ! Душа моя, мнѣ было бы очень жаль, если бы я увидѣлъ ее въ экипажѣ Сансона… Хорошо, citoyen-représentant, бумага по всей формѣ, добавилъ онъ взглянувъ на пропускной листъ, который Жильеръ держалъ въ рукахъ. Затѣмъ онъ снова обратился къ леди Эліоттъ и приложилъ руку къ козырьку съ любезнымъ видомъ хозяина, провожающаго своихъ гостей. — Ворота отворены, сказалъ онъ, вы можете пройти, прекрасная citoyenne. Капралъ Марсель желаетъ вамъ отъ всего сердца счастливаго пути.

— Марсель вѣренъ себѣ, замѣтилъ стоявшій возлѣ него сержантъ Вильгельмъ. — Онъ также любезенъ съ дамами, какъ всегда!

— Почему же мнѣ не быть любезнымъ, возразилъ Марсель. — Положимъ я солдатъ республики, но я вмѣстѣ съ тѣмъ французъ и что касается дамъ… Однако моя трубка опять погасла, сержантъ одолжи огня.

Жильберъ и леди Эліоттъ вышли на улицу. Былъ теплый весенній вечеръ, весело мелькали фонари на улицахъ, а сверху въ полупрозрачномъ туманѣ свѣтились звѣзды.

Чувство полнаго невыразимаго блаженства охватило душу леди Эліоттъ. Она была опять свободна и съ нею былъ Жильберъ. Она молча пожала ему руку.

Въ сосѣдней улицѣ ожидалъ ихъ дорожный экипажъ, въ которомъ сидѣла Мэри Робинзонъ съ сыномъ.

У экипажа стояла Бекки и мосье Друэ.

Бекки, увидя леди Эліоттъ, заплакала отъ радости.

— Наконецъ-то исполнилось мое давнишнее желаніе! сказала она сквозь слезы. — Моя дорогая леди опять на свободѣ и счастлива; мнѣ не въ чемъ будетъ упрекать себя. Да благословитъ Господь нашу дорогую родину, море, горы, лѣса, которыя я такъ люблю. Не забывайте свою Бекки, продолжала она, покрывая безчисленными поцѣлуями руки леди Эліоттъ. — Ну, кучеръ, трогай!

Леди Эліоттъ сѣла въ экипажъ и кучеръ погналъ лошадей.

— Теперь пойдемъ домой старикъ, сказалъ Бекки, утирая слезы. Вернемся въ нашу улицу и заживемъ по старому. Возблагодаримъ Пресвятую Дѣву и св. Андрея Шотландскаго за чудесное спасеніе моей милой леди!

Экипажъ быстро катился по улицамъ, унося съ собой трехъ бѣглецовъ.

Въ одномъ изъ дальнихъ предмѣстій къ нимъ присоединился Жильберъ.

У заставы онъ предъявилъ полученную имъ бумагу съ уполномочіемъ Комитета Общественной Безопасности, и ихъ пропустили безъ малѣйшаго затрудненія.

Наступила полночь.

Бѣглецы остановились на станціи для перемѣны лошадей. Леди Эліоттъ вышла изъ экипажа съ Жильберомъ. Мэри Робинзонъ осталась на своемъ мѣстѣ, потому что мальчикъ заснулъ, положивъ голову къ ней на колѣни.

Леди Эліоттъ не помнила себя отъ счастья и говорила безъ умолку, между тѣмъ какъ безпокойство Жильбера казалось росло съ каждой минутой.

— Ты должна умѣрить свою радость Грэсъ, сказалъ онъ, понижая голосъ. Опасность не прошла для насъ.

— Никакая опасность не пугаетъ меня, когда ты со мною. Я достигла высшаго счастья; кто можетъ отнять его у меня?…

Экипажъ поѣхалъ дальше по пустынной дорогѣ, мимо погруженныхъ въ сонъ деревень.

Разстояніе между бѣглецами и Парижемъ все болѣе и болѣе увеличивалось. Они проѣзжали между дремлющихъ полей, черезъ темные лѣса, слышали шелестъ листьевъ, мѣрное журчанье ручьевъ.

Ночь была тихая и теплая, изрѣдка проносился легкій вѣтерокъ.

Имъ пришлось проѣхать нѣсколько маленькихъ городовъ. Лавки были еще закрыты и только кое гдѣ виднѣлись люди. Но утро уже начиналось, стало свѣтать и все яснѣе и яснѣе выступали очертанія домовъ.

Они увидѣли жаворонковъ, которые медленно поднимались съ неподвижныхъ полей, оглашая воздухъ своимъ веселымъ пѣніемъ. Подуло утреннею свѣжестью; небо озарилось первыми лучами восходящаго солнца; заблестѣла роса на травѣ, кустахъ и деревьяхъ. Все чаще и чаще встрѣчались экипажи и прохожіе на большой дорогѣ; издали слышались колокольчики пасущихся стадъ.

Двадцать четыре мили отдѣляли теперь бѣглецовъ отъ Парижа. Подъ вечеръ они увидѣли передъ собою башни Havre de Grace; — исчезли лѣса, холмы, цвѣтущія поля, кругомъ тянулась обнаженная равнина и песокъ. По небу неслись огромныя тяжелыя тучи, горизонтъ замѣтно расширялся, издали виднѣлось море.

Жильберъ помѣстилъ своихъ спутниковъ въ отелѣ и отправился въ городъ навести справки о времени прибытія плѣнныхъ. Онъ представилъ коменданту порта свои документы и тотъ принялъ его съ большимъ почетомъ, какъ уполномоченнаго Комитета Общественной Безопасности.

Ровно черезъ часъ послѣ прибытія Жильбера, къ берегу подъѣхалъ въ лодкѣ капитанъ англійскаго военнаго корабля съ парламентерскимъ флагомъ. Въ одной изъ комнатъ крѣпости, стоявшей надъ моремъ, сдѣланъ былъ обмѣнъ ратификацій, а вслѣдъ затѣмъ началась высадка плѣнныхъ при громкихъ и радостныхъ крикахъ собравшейся толпы.

Жильберъ зналъ, что обмѣнъ плѣнныхъ не кончится раньше полуночи, а въ случаѣ малѣйшаго замедленія можетъ продлиться до слѣдующаго утра. Между тѣмъ онъ былъ приглашенъ въ гости къ коменданту порта вмѣстѣ съ другими представителями республики и капитаномъ англійскаго корабля; — слѣдовательно замедленіе неизбѣжно. Время казалось безконечнымъ Жильберу. Вотъ уже. солнце близко къ закату и медленно погружается въ зеркальную поверхность моря.

Жильберъ стоитъ въ сторонѣ отъ гостей съ капитаномъ англійскаго корабля у бруствера, съ котораго они смотрятъ на гавань и закатъ солнца.

— Капитанъ, сказалъ Жильберъ вполголоса, — я увѣренъ, что вы не обманете моего довѣрія.

— Въ чемъ? спросилъ съ удивленіемъ капитанъ.

— Съ вашей послѣдней лодкой вы возьмете съ берега двухъ англичанокъ, которыхъ я спасъ отъ тюрьмы и гильотины.

— Citoyen-représentant! воскликнулъ капитанъ блѣднѣя.

— Вы честный человѣкъ…

— Да поможетъ мнѣ въ этомъ Господь…

— Тише! насъ могутъ услышать!

Къ нимъ подошелъ комендантъ и пригласилъ ихъ выпить ещебутылку вина, за которой они просидѣли до ночи, когда уже на. всѣхъ мачтахъ въ гавани зажжены были зеленые и красные фонари. Капитанъ долженъ былъ остаться на берегу, пока не кончится обмѣнъ, плѣнныхъ и не будутъ выполнены нѣкоторыя формальности.

Жильберъ воспользовался удобной минутой и отправился въ городъ.

Съ разсвѣтомъ онъ вышелъ изъ отеля съ обѣими женщинами и мальчикомъ и отправился съ ними на берегъ.

Мэри Робинзонъ шла съ Шарлемъ; за ними слѣдовалъ Жильберъ съ леди Эліоттъ.

^{; --} Помнишь ли Жильберъ, сказала леди Эліоттъ, ты мнѣ сказалъ однажды: — когда мы достигнемъ дѣли…

— Не говори этого Грэсъ, мы еще не достигли ее — прервалъ ее Жильберъ взволнованнымъ голосомъ. Кто знаетъ удастся ли намъ это?

— Мы уже достигли ее, отвѣтила леди Эліоттъ.

Передъ ними въ сѣроватомъ свѣтѣ наступающаго утра открывалось безбрежное море. Подъ ихъ ногами хрустѣлъ морской песокъ.

Лодка съ бѣлымъ флагомъ стояла у берега; изъ нея высажнивались послѣдніе плѣнные, а въ отдаленіи виднѣлись неясныя очертанія военнаго корабля.

Капитанъ былъ въ лодкѣ, какъ обѣщалъ Жильберу.

Мэри Робинзонъ сѣла первая съ Шарлемъ, Жильберъ подалъ руку леди Эліоттъ и помогъ ей сойти со ступеней.

Въ это время изъ крѣпости раздался пушечный выстрѣлъ.

— Что это такое? воскликнулъ Жильберъ и лицо его покрылось смертельною блѣдностью.

— Это вѣроятно, сигнальный выстрѣлъ, отвѣтилъ капитанъ.

Вслѣдъ затѣмъ послышался второй выстрѣлъ и бомба полетѣла въ море.

— Они стрѣляютъ въ мой корабль! съ ужасомъ воскликнулъ капитанъ.

Жильберъ оглянулся. Лицо его приняло выраженіе отчаянной рѣшимости. Онъ увидѣлъ въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ себя вооруженный отрядъ національной гвардіи. Леди Эліоттъ еще стояла на берегу.

— А не разстанусь съ тобой, Жильберъ! сказала она.

Жильберъ обнялъ ее съ страстнымъ порывомъ, прижалъ къ себѣ,

цѣловалъ ее въ лобъ, глаза и губы, и затѣмъ поднявъ ее въ земли, вырвался изъ ея объятій и силой посадилъ въ лодку.

Раздался новый пушечный выстрѣлъ.

— Ядро упало возлѣ моего фрегата! воскликнулъ капитанъ.

— Отчаливайте скорѣе, крикнулъ ему въ отвѣтъ Жильберъ, отталкивая лодку.

Раздался пистолетный выстрѣлъ. Жильберъ пошатнулся.

Отрядъ республиканскихъ солдатъ быстро приближался къ берегу. Впереди шелъ коммисаръ посланный изъ Парижа.

— Арестую васъ именемъ Конвента, сказалъ онъ, кладя руку на плечо Жильбера.

— Слишкомъ поздно, отвѣтилъ Жильберъ падая на землю и истекая кровью.

— Однако онъ ловко прицѣлился, пуля попала прямо въ сердце, сказалъ коммисаръ. Впрочемъ, онъ хорошо сдѣлалъ, что покончилъ съ собой…

Леди Эліоттъ слышала выстрѣлъ и видѣла, какъ Жильберъ упалъ на землю.

— Пустите меня къ нему, кричала она, не помня себя отъ ужаса и горя. Она хотѣла броситься въ воду, но ее удержали силой. Лодка подплыла къ кораблю. Подняли великобританскій флагъ, натянули паруса и фрегатъ полетѣлъ стрѣлою въ открытое море, преслѣдуемый выстрѣлами съ крѣпости.

Леди Эліоттъ стояла на палубѣ и съ тупымъ спокойствіемъ отчаянія смотрѣла на берегъ, гдѣ она навсегда простилась съ Жильберомъ.

— Георгъ, дитя мое! воскликнула Мэри Робинзонъ заливаясь слезами радости и обнимая своего сына. — Ты мой и навсегда.

Мальчикъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее своими большими сѣрыми глазами.

Комитетъ Общественной Безопасности просуществовалъ еще нѣсколько мѣсяцевъ послѣ смерти Жильбера, но вслѣдъ затѣмъ между членами комитета начались раздоры и Конвентъ вошелъ опять въ силу.

9-го термидора II года республики (9-го іюля 1794) Конвентъ открылъ свое засѣданіе въ десять часовъ утра. Противъ Робеспьера и Сенъ-Жюста выступилъ Таліенъ. Робеспьеръ хотѣлъ отвѣчать, но голосъ его былъ заглушенъ криками: «долой тирана!…» Кто-то потребовалъ ареста Робеспьера, — въ отвѣтъ на это раздались громкія одобренія. Друзья бывшаго диктатора изъявили желаніе раздѣлить его участь. Ихъ желаніе было исполнено; Конвентъ въ четыре часа по полудни рѣшилъ арестовать Робеспьера и его товарищей. Жандармы увезли ихъ. Парижъ волновался; ударили въ набатъ;' городской совѣтъ, секціи и якобинцы, встали на защиту Робеспьера, но уже ни что не могло спасти его…

На слѣдующій день 10-го термидора послѣдовала казнь двадцати двухъ террористовъ и между ними Робеспьера, котораго народная толпа провожала на смерть ругательствами и проклятіями.

Три года спустя сошелъ со сцены и Николай Трюшонъ, одинъ изъ самыхъ горячихъ приверженцевъ революціи, выступившій вмѣстѣ съ нею и погибшій вслѣдъ за нею. Въ 1797 году, онъ былъ призванъ къ суду за участіе въ соціально-коммунистическомь заговорѣ Бабефа и осужденъ на двадцатилѣтнее заключеніе въ исправительномъ домѣ, гдѣ онъ вскорѣ умеръ.

Конецъ четвертой и послѣдней части.

"Историческій Вѣстникъ", тт. 1—2, 1880

---

1. См. переводъ «Зимней сказки», Кетчера, изд. 1866 г., стр. 60. Примѣч. переводч.
2. Клубъ этотъ былъ основанъ нѣсколькими щеголями, принадлежавшими къ высшему обществу, въ память ихъ путешествія но Италіи и названъ по имени любимаго итальянскаго кушанія.
3. Домъ леди Эліоттъ уже не существуетъ, а лугъ сдѣлался любимымъ мѣстомъ гулянья англійскаго джентри и знати, которые, слѣдуя модѣ, ежегодно посѣщаютъ Брайтонъ въ сезонъ морскаго купанья. Здѣсь же красуется и бронзовая статуя его величества короля Георга IV, «самаго безукоризненнаго джентльмена въ Европѣ», которому Брайтонъ обязанъ своимъ возвышеніемъ.
4. Какъ извѣстно, женщина, выдававшая себя за графиню Ла-Мотть-Валуа въ 1786 году, въ сообществѣ Калліостро, пользуясь именемъ королевы, затѣяла знаменитую исторію объ ожерельѣ и этимъ способомъ выманила у кардинала Ротана несмѣтныя суммы денегъ. Подпись королевы была поддѣлана и одна женщина, по имени Олива, имѣвшая поразительное сходство съ королевой, вмѣсто ея являлась ночью на свиданіе къ кардиналу въ Версальскій садъ. Когда истина обнаружилась, Ла-Моттъ подверглась тѣлесному наказанію съ наложеніемъ клейма "V (voleuse) и заключенію въ тюрьмѣ Salpétrière, но она бѣжала въ Англію. Оливу заключили въ Вастилію, и кардиналъ Рогачъ былъ оправданъ. Ото было первое публичное оскорбленіе, нанесенное королевѣ революціей. Въ ноябрѣ 1890 года Ла-Моттъ вернулась въ Парижъ; ходили слухи, что она намѣрена была возобновить старый процессъ объ ожерельѣ.
5. См. «Moniteur universel» Mardi. 9 апрѣля 1793.