НОВЫЙ ВЗГЛЯДЪ НА КЛАССИЧЕСКУЮ ТРАГЕДІЮ ФРАНЦУЗОВЪ. править
Въ 40 No «Нѣмецкаго музея» помѣщена статья Карла Френцеля О классической трагедіи французовъ. Въ этой статьѣ есть нѣсколько вѣрныхъ взглядовъ на французскую драму, которые могутъ пригодиться и для насъ. Когда-то Лессингъ, противодѣйствуя вліянію французскаго вкуса, убивавшему всякую національность, возсталъ противъ авторитета французскихъ «классиковъ» и своей блистательной, хотя и односторонней критикой нанесъ имъ совершенное пораженіе: съ-тѣхъ-поръ вся нѣмецкая критика стала во враждебное отношеніе къ французской трагедіи, которая нѣкогда слыла классическою. Мы, русскіе, всегда почти поемъ съ чужаго голоса: такъ вышло и тутъ. Было время, что мы чуть не поклонялись Расину и Вольтеру; но сочиненіе г-жи Сталь («De l’Allemagne») познакомило насъ въ началѣ нынѣшняго столѣтія съ нѣмцами, и мы заговорили совсѣмъ-другимъ языкомъ о французахъ. Игоря нападкамъ нѣмецкихъ критиковъ, мы начали отзываться о французской драмѣ не иначе, какъ съ крайнимъ презрѣніемъ и представлять ее ложнымъ родомъ поэзіи, чуждымъ всякой истины. Теперь нѣмцы же подаютъ намъ примѣръ возстановленія этой поэзіи въ утраченныхъ ею правахъ, и намъ вовсе не мѣшало бы послѣдовать ихъ примѣру, тѣмъ болѣе, что французскимъ образцамъ исторія нашей литературы обязана многими блестящими произведеніями; мало того, даже и теперь многія явленія драматической словесности нашей и многія положенія нашей драматической критики сильно отзываются французскимъ вліяніемъ, хотя мы и не всегда это сознаёмъ, или, если и сознаёмъ, то совѣстимся признаться.
К. Френцель разсматриваетъ французскую трагедію съ такъ-называемой исторической точки зрѣнія, выходя отъ того справедливаго положенія, что историческія явленія не должно судить по субъективному вкусу, хотя бы даже судьею ихъ была цѣлая нація. Въ искусствѣ вообще и особенно въ драматической поэзіи, выказывается историческое сознаніе народа и особыя начала его бытія. Видя, что такое историческое значеніе французской трагедіи до-сихъ-поръ не было достаточно оцѣнено, Френцель старается освободить ее отъ узкаго приговора всякихъ субъективныхъ теорій и понять въ ея исторической необходимости. Классическую драму Французовъ онъ приводитъ въ параллель съ драмою испанцевъ и англичанъ и такимъ-образомъ даетъ ей настоящее значеніе.
Всякое искусство основывается на свободномъ дѣйствіи, на самонаслажденіи воли, стремящейся обнаружить свою внутреннюю сущность. Драма — болѣе нежели какое-либо другое искусство, имѣющее своимъ предметомъ свободное дѣйствіе различныхъ характеровъ въ видѣ нравственной борьбы — возвышается по мѣрѣ того, какъ народы выясняютъ себѣ нравственныя основанія своего бытія и въ то же время проявляютъ ихъ въ своей дѣйствительной исторіи. Драматическое искусство новаго міра возникло тогда, когда нравственныя силы, руководившія средневѣковою жизнью, стали доступны народному сознанію, когда начали понимать противоположность между античнымъ и новымъ образованіемъ. Идеаломъ греческихъ трагиковъ былъ герой, то-есть человѣкъ /еще безсознательно-связанный съ нравственными основаніями естественнаго общечеловѣческаго бытія; напротивъ, въ новомъ мірѣ возникаетъ понятіе свободнаго самоопредѣленія личности изъ собственныхъ ея началъ. Въ Испаніи, въ странѣ католицизма, этотъ идеалъ воли представляется еще находящимся какъ-бы внѣ человѣка. Сила чести, любви, вѣры и вѣрности (которыя собственно суть не болѣе, какъ различныя направленія отвлеченной личности), становится объективнымъ закономъ, безотчетною властью, предъ которою исчезаетъ личность отдѣльнаго человѣка. За-то въ драмѣ англичанъ страсть отдѣльнаго человѣка, демоническая сила личнаго влеченія и личной воли прорываются бурно, не признавая никакихъ границъ. Въ драмѣ протестантской Англіи, въ могучихъ и возвышенныхъ звукахъ отражается все, что есть страшнаго и кроткаго въ глубинѣ человѣческаго сердца, все величіе воли, разрушительной силы, бѣшеной ярости, вся нѣжность чувства, все самоотверженіе любви, вся энергія сознательной дѣятельности, къ какой только способенъ человѣкъ, поставившій себя, свою индивидуальную личность въ строгой независимости отъ всего объективнаго. Христіанство освободило человѣка; протестантизмъ освободилъ личность. Особенность характера незнакома католицизму. Испанская драма, почти эпическая по своей, сущности, знаетъ испанца какъ существо собирательное, а не какъ единицу съ опредѣленною личностью. Характеръ, въ собственномъ смыслѣ этого слова, становится предметомъ драматическаго представленія только въ англійской драмѣ. Французскій театръ примиряетъ крайности испанскаго и англійскаго. Въ немъ лицо представляется проникнутымъ объективными идеями, но въ то же время эти идеи не суть неподвижныя, отвлеченныя нормы, а законъ разума, врожденный человѣку. Это — идеи нравственности. Отдѣльный человѣкъ во французской драмѣ свободенъ и дѣйствуетъ по своей волѣ; но эта воля представляется уже не безотчетнымъ влеченіемъ природы, а выраженіемъ разсудка. Такимъ-образомъ испанская драма представляетъ католицизмъ, англійская — протестантизмъ, а французская — раціонализмъ, какъ систему морали. Вотъ принципъ французской драмы, которымъ объясняются и ея внѣшнія отличія. На той же моральной точкѣ зрѣнія основывается въ-сущности и вся жизнь французскаго народа.
Сущность представленія характеровъ во французской драмѣ состоитъ въ томъ, что дѣйствующее лицо представляется въ борьбѣ между добромъ и зломъ, между чувственнымъ влеченіемъ и нравственнымъ правиломъ. Страсть и долгъ — вотъ элементы борьбы, терзающей внутренность Французскаго трагическаго лица. Конкретная личность совершенно теряется подъ этой страстью. Передъ нами герои добродѣтели или герои порока, смотря по тому, что беретъ въ нихъ перевѣсъ: совѣсть или страсть. Индивидуумъ постоянно сознаетъ свои цѣли, свои побужденія и дѣйствія. Зло, по понятію французовъ, есть порокъ, грѣхъ, и потому составляетъ предметъ презрѣнія и отвращенія. У испанцевъ злодѣянія совершаются наивно, какъ результаты ложныхъ идей, или просто въ упованіи на милость Божію; шекспировскіе злодѣи ужасаютъ насъ своей демонической силой, но мы не можемъ ихъ презирать или ненавидѣть, напротивъ, по понятію французовъ, зло непремѣнно должно вызывать въ насъ чувство отвращенія.
Цѣли, обыкновенно преслѣдуемыя героями французской трагедіи, принадлежатъ собственно къ сферѣ частнаго благосостоянія. Половое влеченіе постоянно служитъ господствующимъ элементомъ въ ихъ драматическомъ развитіи. Во французской трагедіи нѣтъ и слѣда того историческаго духа, который вѣетъ въ драмахъ Шекспира и который дѣлаетъ ихъ изображеніемъ великихъ судебъ человѣчества. Частныя добродѣтели, частная судьба, семейное счастіе и несчастіе, страданія и радости сердца — вотъ любимый сюжетъ всѣхъ французскихъ трагиковъ, не исключая и Корнеля.
Моральный принципъ, изъ котораго вышла вся французская трагедія, уже самъ-по-себѣ исключаетъ потребность въ опредѣленной исторической эпохѣ, въ опредѣленной національности для обстановки героя. Для французской трагедіи человѣческая свобода состоитъ въ свободномъ подчиненіи голосу совѣсти, а совѣсть человѣка находится внѣ предѣловъ временъ и народностей. Испанцы брали свои сюжеты преимущественно изъ своей народной дѣйствительности, ибо только изъ нея могли выростать тѣ лица, которыя она изображала. Англичане любили переселяться въ тѣ времена, когда человѣкъ, еще необузданный закономъ, могъ свободно предаваться игрѣ своего произвола; напротивъ, для француза рѣшительно все-равно, въ какую эпоху и въ какомъ народѣ происходитъ дѣйствіе, изображаемое въ драмѣ. Онъ хлопочетъ не объ опредѣленныхъ, національныхъ нравственныхъ понятіяхъ, а вообще о законахъ нравственной природы человѣка: а съ этой стороны всѣ люди одинаковы. Миѳологическая эпоха героевъ, міръ новый, фантастическая почва Востока, историческія времена грековъ и римлянъ, средніе вѣка — представляіотъ одни и тѣ же моральныя отношенія. Индивидуальная любовь и склонность могутъ возникать одинаково на всякой почвѣ. Морализирующее и раціоналистическое пониманіе жизни не смотритъ на то, что люди, представляемые въ драмахъ, принадлежатъ извѣстной эпохѣ, и прилагаетъ свою точку зрѣнія къ самымъ различнымъ эпохамъ и положеніямъ. Греки, турки, римляне, испанцы преспокойно надѣваютъ на себя костюмъ временъ Лудовика XIV. Всякія различія пропадаютъ въ отвлеченности общечеловѣческой морали.
Это морализирующее представленіе, уничтожающее всякую индивидуальность и особенность, налагаетъ во французской драмѣ свою печать и на самое дѣйствіе драматическое. У испанцевъ дѣйствіе — внѣшнее развитіе ситуаціи: оно оканчивается, какъ-скоро исчерпаны всѣ противорѣчія и случайности, заключающіяся въ той или другой ситуаціи. Въ англійской драмѣ дѣйствіе служить преимущественно для развитія характера и имѣетъ въ виду выставить всѣ его существенныя стороны, всѣ его главныя формы. Во французской драмѣ дѣйствіе не служитъ ни къ развитію ситуаціи, ни къ развитію характера, а является третьимъ самостоятельнымъ моментомъ, съ особенною, собственно-принадлежащею ему занимательностью. Единство дѣйствія состоитъ тутъ въ томъ, чтобъ развязать первоначальную борьбу нравственной воли самымъ послѣдовательнымъ и простымъ путемъ. Поэтому тутъ принимается только то, что рѣшительно необходимо: все постороннее, эпизодическое подвергается исключенію.
Смотря на своихъ героевъ исключительно съ нравственной точки, французскій трагикъ выводитъ отсюда и судьбу, которая должна совершиться съ ними: добрые должны быть награждены, злые — наказаны. Вмѣсто внутренняго, органическаго развитія характеровъ, которымъ, напримѣръ, у Шекспира условливается и развитіе ихъ внѣшней судьбы, здѣсь дѣйствіе опредѣляется единственно разсудкомъ поэта. Этотъ законъ французской драмы называется закономъ поэтическаго правосудія.
Не надобно забывать, что этотъ законъ поэтическаго правосудія имѣетъ свое настоящее значеніе только въ области французской драмы. Но привычка къ французскимъ драмамъ была причиною, что этотъ законъ стали прилагать и къ драматическимъ произведеніямъ всѣхъ временъ и всѣхъ народовъ. Это повело ко многимъ ошибкамъ. Такъ, для эстетическаго оправданія смерти дѣйствующихъ лицъ въ древней и новой трагедіи, стали отъискивать въ этихъ лицахъ непремѣнно какую-нибудь вину, и находили эту вину иногда въ чрезвычайно-странныхъ вещахъ. Смерть Антигоны, Эдипа, Корделіи хотѣли объяснять непремѣнно какимъ-нибудь преступленіемъ со стороны этихъ лицъ. Забывали, что, по греческимъ понятіямъ, чѣмъ выше личность, тѣмъ она скорѣе вызываетъ «зависть боговъ» (ϑδόνος τῶν ϑεῶν); что у Шекспира смерть не болѣе, какъ призракъ конечности всякаго человѣка, равно принадлежащей какъ добрымъ, такъ и злымъ. Награда добра и наказаніе зла поставлено было основнымъ закономъ драматической развязки только французскими поэтами! поэтому-то у нихъ драматическое дѣйствіе и опредѣляется общимъ закономъ, извнѣ-прилагающимся ко всѣмъ и каждому; рефлексія убиваетъ свѣжее и свободное развитіе предмета. У Шекспира, Корделія умираетъ точно такъ же, какъ и Ричардъ III-й, и эта смерть вовсе не наказаніе за вину. Корделія не была бы вполнѣ-женщиной, еслибъ ея не разрушила страшная борьба внѣшнихъ силъ, въ которой пришлось ей жить и дѣйствовать. Ричардъ погибаетъ процесомъ разрушительной внутренней борьбы. Только французскіе поэты ставятъ себя на мѣсто Провидѣнія и на свой аршинъ отмѣриваютъ своимъ героямъ награды и наказанія.
Въ трагическомъ искусствѣ французовъ всего болѣе нападали на внѣшнюю форму. Но теперь, когда французская трагедія уже не можетъ производить такого вреднаго дѣйствія, какъ прежде (то-есть до Лессинга), пора уже признать ея неотъемлемыя достоинства. Французы всегда и во всемъ обращали преимущественно вниманіе на правильность и изящество формы. Изъ самой отвлеченности, съ какою они понимаютъ всѣ отношенія духа и воли, необходимо вытекаетъ идеальность формы. У нихъ нѣтъ въ драмахъ той запутанности, какая господствуетъ у испанцевъ. Вслѣдствіе разумнаго уничтоженія всего посторонняго и случайнаго, онѣ получаютъ ходъ строгій и совершенно-послѣдовательный. Внѣшняя форма драмы органически выростаетъ изъ ея содержанія; нѣтъ эпизодовъ, нарушающихъ развитіе нравственной мысли, и художественное произведеніе является безукоризненнымъ организмомъ. Эта художественная экономія, простирающаяся и на число дѣйствующихъ лицъ, и на количество побужденій къ дѣйствію, и на построеніе цѣлаго, и на самый языкъ, навсегда останется неоспоримымъ преимуществомъ французской классической трагедіи и полезнымъ указаніемъ для всѣхъ будущихъ поколѣній.
Конечно, съ этими достоинствами соединены во французской трагедіи и многіе недостатки, носящіе на себѣ отпечатокъ эпохи, въ которую она возникла. Холодность, неизбѣжно-соединенная съ расчитанностью постройки, пресловутыя три единства, основанныя на разсудочномъ законѣ правдоподобія, однообразный паѳосъ вѣчнорефлектирующихъ лицъ и строгое отдѣленіе трагическаго отъ комическаго — все это, конечно, недостатки, но они находятъ себѣ оправданіе въ исторіи. Такъ же неразумно было бы упрекать французское искусство за то, что оно было искусствомъ исключительно-придворнымъ, а не національнымъ, какъ испанское или англійское. Если Лудовикъ XIV-й могъ сказать: «Я — государство» (l’etat — c’est moi), то и искусство, процвѣтавшее при его дворѣ, было единственнымъ національнымъ искусствомъ. Истинныхъ своихъ представителей нація находила прежде всего при дворѣ.
Французскій народъ въ началѣ XVIIІ-го столѣтія, въ эпоху процвѣтанія его драмы, былъ образованнѣйшимъ и могущественнѣйшимъ народомъ на землѣ. Французскій духъ господствовалъ во всей Европѣ. Въ Испаніи, въ Англіи, въ Германіи, въ Италіи, въ Россіи національное искусство сторонилось передъ всемогущимъ вліяніемъ искусства французскаго, которое вездѣ находило подражателей или жаркихъ поклонниковъ. Легко говорить о недостаточности этого подражательнаго образованія, но нельзя не признавать, что этотъ французскій духъ составляетъ важную и существенную ступень въ исторіи развитія европейскаго человѣчество.
Мы боимся, чтобъ наши слова не были перетолкованы въ какомъ-нибудь превратномъ смыслѣ. У насъ еще не привыкли воздавать suum cuique; у насъ все еще дѣлаютъ съ-плеча: хвалить-такъ ужъ хвалить, бранить — такъ бранить. Отдавать должное считается, большею частью, знакомъ вражды или пристрастія… Ногъ почему мы полагаемъ необходимымъ просить читателей не искать въ нашей статьѣ ничего, кромѣ того, что въ ней есть, и не думать, что, указывая на достоинства французской классической трагедіи, мы хотѣли бы представить ее какимъ-то совершенствомъ, или обратить нашу литературу къ давно-минувшимъ преданіямъ. Мы говорили не столько о недостаткахъ, сколько о достоинствахъ французской трагедіи единственно потому, что недостатки эти уже слишкомъ-извѣстны, тогда-какъ достоинства ея еще недостаточно признаны. Вся цѣль наша состояла въ томъ, чтобъ указать историческое значеніе этой трагедіи и поставить на видъ тѣ правила, которыя она завѣщала потомству и которыя мы и теперь прилагаемъ иногда къ современнымъ литературнымъ произведеніямъ, забывая, откуда мы ихъ почерпнули