Der edle Tannhäuser, ein Ritter gut,
Wollt' Lieb' und Lust gewinnen,
Da zog er in den Wennsberg,
Blieb sieben Jabre drinnen.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьI.
правитьСходка ищущихъ работы была окончена. Изъ полуразвалившагося зданія заброшеннаго загороднаго театра, служившаго мѣстомъ сходки, люди расходились во всѣ стороны. Однимъ изъ послѣднихъ вышелъ Томасъ Галль.
Томасъ Галль былъ не простой рабочій, по профессіи онъ былъ инженеръ. Пробывъ десять лѣтъ въ Америкѣ, онъ отвыкъ отъ шведскихъ порядковъ и сидѣлъ у себя на родинѣ безъ мѣста уже въ продолженіи многихъ мѣсяцевъ. Въ послѣдніе дни онъ буквально голодалъ, Это и привело его на сходку ищущихъ работы; онъ смутно надѣялся найти среди людей въ одинаковомъ съ нимъ положеніи если не помощь, то совѣтъ и нравственную поддержку.
И вотъ, неожиданно для себя, ему вдругъ самому захотѣлось сказать нѣсколько словъ ободренія своимъ товарищамъ по несчастію. Онъ потребовалъ слова, взошелъ на каѳедру и сказалъ горячую рѣчь. О чемъ онъ говорилъ, онъ теперь не могъ бы объяснить въ точности. Никакихъ практическихъ совѣтовъ дать онъ, конечно, не могъ. Но онъ былъ самъ голоденъ и глубоко сочувствовалъ собравшимся здѣсь бѣднякамъ. Ему страстно хотѣлось ободрить ихъ, утѣшить, — онъ по себѣ зналъ, что въ данную минуту это такъ же нужно, какъ и кусокъ хлѣба. И онъ заговорилъ обо всемъ, что поддерживало его самого, заговорилъ съ увлеченіемъ… Въ его словахъ звучала глубокая искренность и неподдѣльный энтузіазмъ, постепенно передавшійся слушателямъ. Въ толпѣ поднялось движеніе. Послышались бурныя одобренія. Одни апплодировали, другіе кричали «браво», притоптывая ногами, какъ на ярмарочныхъ представленіяхъ.
Томасъ Галлъ, довольный сочувствіемъ своихъ слушателей, хотѣлъ еще что-то сказать, какъ вдругъ страшно поблѣднѣлъ, закачался и долженъ былъ ухватиться за спинку стула, чтобы не упасть съ каѳедры.
Предсѣдатель сходки — извѣстный редакторъ гаэегы «Работникъ» и глава рабочей партіи въ Стокгольмѣ, Густавъ Кеслеръ, быстро протянулъ къ нему руку, чтобы поддержать его. Но инженеръ Галль уже оправился, пробормоталъ, что ему больше нечего сказать и, пошатываясь, сошелъ съ каѳедры.
О, да, онъ замѣтилъ провожавшіе его сочувственные взгляды. Видно, искренность его передалась всѣмъ, да и могъ ли кто сомнѣваться, что онъ самъ одинъ изъ голодающихъ? Когда онъ зашатался и чуть не упалъ, а потомъ тихо сошелъ съ каѳедры, его пожалѣли, какъ онъ жалѣлъ другихъ, и проводили цѣлымъ громомъ рукоплесканій…
Выйдя на улицу, Томасъ Галль пошелъ неторопливой походкой человѣка, которому безразлично, куда идти. Онъ былъ средняго роста, сухощавый, во всей его фигурѣ было что-то угловатое; движенія были неловки и принужденны. По наружности было бы трудно опредѣлить его званіе; въ выраженіи его лица было нѣчто особенное, свойственное людямъ много мыслящимъ, а пожалуй, и мечтателямъ; но въ то же время въ немъ было что-то рѣзкое, жосткое, совсѣмъ не мирившееся съ представленіемъ о мечтателѣ и свойственное скорѣе людямъ дѣла и труда. Платье на немъ было сильно поношено и некрасиво сидѣло на его исхудаломъ тѣлѣ. Наконецъ, въ самомъ складѣ его лица было нѣчто сбивчивое: оно было совсѣмъ не скандинавскаго типа, съ блѣднымъ матовымъ цвѣтомъ кожи, очень черными волосами и темными съ металлическимъ отливомъ глазами. По лицу и по платью его можно бы принять за простолюдина изъ южанъ; и ни на одно мгновеніе нельзя было бы усомниться въ томъ, что это интеллигентный человѣкъ.
Онъ шелъ понуривъ голову. Его энтузіазмъ прошелъ, оставивъ по себѣ только большую усталость. Мысли кружились въ головѣ, какъ усталыя птицы поздней осенью въ ненастный день, когда пищу находить имъ бываетъ уже трудно, а голодъ отъ холода становится особенно томителенъ.
Позади послышались шаги. Томасъ Галль оглянулся и увидѣлъ исполинскую фигуру догонявшаго его редактора Кеслера.
— Намъ по пути? Пойдемте вмѣстѣ, — предложилъ редакторъ.
Галль ничего не отвѣтилъ. Но великанъ уже шелъ рядомъ съ нимъ и поглядывалъ на него съ любопытствомъ.
— Вы согрѣли насъ тамъ своей рѣчью, — началъ онъ, тяжело ступая и постукивая палкой по тротуарнымъ плитамъ. — Ваши чувства были искренни; оттого-то слова ваши и шли прямо къ сердцу, хотя новаго вы вѣдь ничего не сказали. Да… въ искренности мы знаемъ толкъ! На нашихъ сходкахъ постоянно выскакиваютъ разные фразеры; ихъ не оберешься… Слушая васъ, мы точно освѣжились. Скажите, вы уже давно въ Стокгольмѣ?
Все это было сказано грубоватымъ, дѣловымъ тономъ. Кеслеръ всегда такъ говорилъ съ чужими людьми, точно хотѣлъ имъ дать понять, что не намѣренъ любезничать, даже когда приходилось говорить что-либо и лестное.
— Уже два мѣсяца, — вяло отвѣтилъ инженеръ. — Я покинулъ свое мѣсто въ западныхъ штатахъ полгода тому назадъ.
— Зачѣмъ покинули?
— Мать умирала…
— Она была бѣдна, разумѣется?
— Она жила моимъ заработкомъ. Ей хотѣлось проститься со мною передъ смертью; она не думала, что я буду здѣсь безъ мѣста. Къ счастью, она не дожила до того дня, когда у насъ не стало куска хлѣба.
— У васъ все время не было заработка?
— Почти, что такъ…
— Гдѣ вы жили?
Инженеръ Галль усмѣхнулся.
— Повидимому, вы хотите, чтобы я исповѣдалъ вамъ все мое прошлое?
— По правдѣ сказать — да! — проворчалъ Кеслеръ, и въ его голосѣ послышалось что-то ласковое. — Если вамъ охота разсказать о себѣ — разскажите. Меня это интересуетъ и не изъ пустого любопытства — намъ необходимо знать, кто наши друзья.
Томасъ Галль шелъ нѣкоторое время молча. Онъ соображалъ, слѣдуетъ ли ему довѣриться этому чужому человѣку. Потомъ онъ какъ бы принялъ рѣшеніе и заговорилъ безъ околичностей:
— Мы изъ Готенбурга. Мой отецъ въ молодости служилъ при окружномъ судѣ, считался выдающимся юристомъ и, какъ всѣ ожидали, долженъ былъ сдѣлать блестящую карьеру. Ни вдругъ онъ покинулъ судъ и принялъ должность простого ленсмана въ селѣ. Говорятъ, всѣ называли его поступокъ безумнымъ. Но дѣло было въ томъ, что въ судѣ ему еще долго пришлось бы служить безъ жалованья, а онъ хотѣлъ жениться, и лучшаго мѣста сразу не нашелъ. При томъ онъ намѣренъ былъ жениться на дочери простого мужика, да еще происходившаго, какъ говорили, изъ цыганъ. Вотъ ему и казалось лучше переселиться въ деревню. Я былъ ихъ единственнымъ ребенкомъ…
— О моихъ дѣтскихъ годахъ у меня ничего не осталось въ памяти отраднаго. Бѣдность у насъ въ домѣ была большая… Отецъ пилъ. Онъ пропивалъ все, что у насъ было, и, когда бывалъ пьянъ, билъ и мою мать, и меня. Потомъ, протрезвившись, онъ терзался угрызеніями совѣсти и, бывало, другой разъ тяжелѣе видѣть его горе, чѣмъ переносить его побои. Въ концѣ концовъ онъ вступилъ въ число «пробужденныхъ» и успокоился на убѣжденіи, что все зло творилъ его руками дьяволъ, а самъ онъ былъ только несчастный страдалецъ. «Не я васъ бью, а сатана. Онъ пользуется моими руками и моей палкой, какъ орудіемъ. А я васъ люблю и жалѣю». — Онъ спился и умеръ въ бѣлой горячкѣ, когда мнѣ пошелъ тринадцатый годъ.
До того времени я почти ничему не учился. Послѣ отца у насъ остались только долги. Но мать была дѣльная женщина, не боявшаяся труда, и кромѣ того намъ выхлопотали маленькое пособіе. Съ этимъ мы перебрались въ городъ. Тамъ я поступилъ въ профессіональную школу, потомъ подготовился и перешелъ въ технологическій институтъ. Мать работала, я давалъ уроки; этимъ мы жили, пока я учился. Но этого намъ не всегда хватало, потому что работы и уроковъ иногда не бывало; и понемногу у насъ образовались долги. Мы ожидали лучшаго времени, когда я окончу курсъ инженеромъ. Но наши ожиданія не оправдались: я получилъ дипломъ, но не нашелъ мѣста и попрежнему долженъ былъ довольствоваться тѣмъ немногимъ, что заработывалъ уроками; а мать къ тому времени выбилась изъ силъ и стала неспособна къ труду. Сдѣлалось такъ тяжело, что я рѣшился перебраться въ Америку. Мы уговорились, что мать переселится ко мнѣ, какъ только я тамъ найду опредѣленный и вѣрный заработокъ.
Ну-съ, объ Америкѣ здѣсь вѣдь очень невѣрныя понятія! Десять лѣтъ пошло у меня на пріисканіе вѣрнаго заработка и на уплату нашихъ долговъ, далеко не большихъ. Я побывалъ и кондукторомъ на конкѣ, и наборщикомъ, и разносчикомъ афишъ, и чернорабочимъ, и кочегаромъ, и, наконецъ, машинистомъ. Впрочемъ, заработокъ былъ не слишкомъ плохъ, а когда я размѣнивалъ для отсылки свои доллары на кроны, выходило даже не мало. И не могу пожаловаться: хватало и на жизнь моей матери, и на меня самого.
— Подъ конецъ стало совсѣмъ хорошо: изъ машинистовъ я перешелъ старшимъ рабочимъ на большую пильню на западѣ, потомъ меня сдѣлали десятникомъ и, наконецъ, управляющимъ всего завода. Я поспѣшилъ написать матери, чтобы она скорѣе ѣхала ко мнѣ. Но было поздно. Она отвѣтила мнѣ, что лучше мнѣ самому побывать на родинѣ, если я хочу застать ее въ живыхъ, потому что дни ея сочтены. Она не скрывала отъ меня, что сильно тосковала всѣ эти годы и что сочла бы себя счастливой повидать меня передъ смертью…
Ну, я попросилъ отпуска, а когда не получилъ его, отказался отъ своего мѣста и выѣхалъ сюда. Три мѣсяца просидѣлъ я у изголовья ея постели; затѣмъ она умерла. Она была единственнымъ существомъ, къ которому я былъ привязанъ, единственнымъ мнѣ близкимъ человѣкомъ… Разумѣется мнѣ было тяжело лишиться ея… Гм!.. Однако, не буду надоѣдать вамъ разсужденіями о своихъ чувствахъ. Скажу только, что горе отозвалось на мнѣ плохо. Я былъ почти въ отчаяніи и чуть не сошелъ съ ума. Я потерялъ даже вѣру. Съ молоду я вѣдь былъ очень религіозенъ, какъ вся наша семья. Но теперь, когда въ своемъ горѣ я по привычкѣ обращалъ взоръ къ небу, оно оказывалось для меня пусто. Моего бога тамъ уже не было. Сердце отказывалось допустить Бога, потому что пришлось бы представить Его себѣ жестокимъ. За что я страдалъ съ самаго рожденія? За что моя мать умерла, не познавъ въ жизни ни одной радости? Душа возмущалась. Я проклиналъ теперь все, чему прежде поклонялся, и ненавидѣлъ то, что когда-то любилъ. Я перешелъ сразу изъ одной крайности въ другую: выходило вѣдь, точно меня обманули!.. Ну, разумѣется жизнь отъ этого стала еще мрачнѣе. Куда я ни глядѣлъ, всюду вокругъ себя я видѣлъ только напрасное зло, напрасныя мученія… И я полюбилъ несчастныхъ людей всею силою того чувства, которое я отдавалъ прежде Творцу. Такъ, приблизительно, обстояло тогда въ моей душѣ, да и потомъ не все измѣнилось…
Онъ умолкъ. Его лобъ пылалъ, а щеки оставались блѣдными. Въ глазахъ сверкали недобрые огоньки.
Кеслеръ посмотрѣлъ на него почти добродушно.
— Не тревожьтесь, вы не утратили своихъ вѣрованій, — сказалъ онъ. — Ваше возмущеніе противъ Бога доказываетъ, что вы еще вѣрите. Вѣдь нельзя ненавидѣть то, чего нѣтъ… Однако, объясните, почему вы не вернулись въ Америку?
— Не стоило! — возразилъ Галль, опять впадая въ тонъ апатіи. — Вѣдь меня тамъ тотчасъ же замѣнили другимъ инженеромъ. Въ Америкѣ, какъ и вездѣ, на каждое свободное мѣсто является цѣлая толпа желающихъ занять его. Замѣнить меня было нетрудно… Ну, а начинать все съизнова и силъ не было, да и не стоило. Когда остаешься одинъ и надо заботиться только о себѣ, жизнь получаетъ вѣдь совсѣмъ иную цѣну, чѣмъ когда сознаешь, что существованіе любимой матери зависитъ отъ того, уцѣлѣешь или погибнешь въ борьбѣ за кусокъ хлѣба. Я жилъ и работалъ для этой бѣдной крестьянки, которая родила меня на свѣтъ и отдала мнѣ весь жаръ своей безъискусственной, честной души. Потомъ, когда я уложилъ ея, сломленное тяжелой жизнью, тѣло въ червый досчатый гробъ и когда закопали этотъ гробъ въ землю, стало казаться, что мнѣ уже ничего не осталось дѣлать на этомъ свѣтѣ. О работѣ я даже сразу не вспомнилъ. Трудъ, какъ и пища, потеряли для меня всякій вкусъ. Но время шло, сбереженія были окончательно прожиты и когда мнѣ сталъ грозить голодъ, я невольно встрепенулся. Я перебрался сюда въ поискахъ какой-нибудь работы. Мнѣ казалось, что человѣкъ съ нѣкоторыми познаніями и съ порядочной опытностью въ разнаго рода трудѣ не могъ же остаться совсѣмъ безъ заработка; по крайней мѣрѣ, въ Америкѣ этого не бывало. Я вѣдь согласенъ былъ на что придется: хоть въ чернорабочіе, хоть улицы мести. Оказалось однако, что даже такой трудъ здѣсь достается не всякому. Все переполнено, все осаждается голодающими… Да… Два мѣсяца я здѣсь брожу въ поискахъ работы; объ этомъ мнѣ каждый день напоминаетъ моя квартирная хозяйка, давно уже переставшая меня кормить… И ничего нѣтъ…
Онъ замолчалъ. Ему вдругъ пришло въ голову, что въ своей откровенности онъ зашелъ слишкомъ далеко и что его послѣднія слова этотъ чужой человѣкъ можетъ истолковать по своему. Чего добраго, еще приметъ всю исповѣдь за, прикрытую разными измышленіями, просьбу о подаяніи!
При этой мысли онъ сильно покраснѣлъ и насупился. А Густавъ Кеслеръ шелъ возлѣ него молча и не смотрѣлъ на него… Это молчаніе окончательно разстроило Галля. Онъ почувствовалъ настоятельную необходимость немедленно прервать это тягостное молчаніе и такъ, чтобы тотъ понялъ, что передъ нимъ не нищій. Онъ напрягъ всѣ свои способности, стараясь найти что-нибудь шутливое и веселое или насмѣшливое. Но онъ ничего не находилъ и это бѣсило его. Однако, что-нибудь надо была сказать — лучше глупость, чѣмъ-ничего. И онъ проговорилъ съ принужденнымъ смѣхомъ:
— Банальнѣйшая исторія — не правда ли? Въ сущности вѣдь даже глупая до смѣшного! Да, да, — жизнь траги-комедія…
Кеслеръ попрежнему шелъ задумчивый и серьезный. На послѣднюю выходку инженера онъ даже не обратилъ вниманія. Онъ видимо обдумывалъ что-то и Томасъ Галль попытался угадать его мысли.
«Навѣрное, онъ теперь соображаетъ: дать или нѣтъ, какую-нибудь крону этому бѣдняку? — думалъ онъ. — Навѣрное, онъ вообразилъ тамъ въ залѣ, что у меня закружилась голова отъ голода, и теперь, послѣ моихъ признаній, сочтетъ себя вправѣ подать мнѣ сколько можетъ на хлѣбъ»…
Брови его сдвинулись. Все лицо приняло суровое выраженіе недоступности.
Редакторъ еще разъ покосился на него и заговорилъ сухо, дѣловымъ тономъ:
— Стало быть, вы хорошо ознакомлены съ положеніемъ и жизнью рабочихъ въ Америкѣ? Сами вѣдь прошли черезъ всѣ ступени? Намъ было бы не только любопытно, но и полезно узнать разныя подробности… Гдѣ вы живете?
— На южной сторонѣ, въ дешевыхъ квартирахъ. — Онъ назвалъ улицу и нумеръ дома.
— Не возьметесь ли написать для насъ нѣсколько статей о положеніи рабочихъ за океаномъ? У насъ не хватаетъ средствъ платить такіе гонорары, какъ въ большихъ газетахъ, но то, что можемъ, мы плотимъ исправно…
Эта выдумка показалась Галлю даже забавной. Ясно вѣдь было, что вся затѣя была только предлогомъ, чтобы сунуть ему нѣсколько кронъ какъ бы въ счетъ гонорара! Но это не удастся!.. И онъ отвѣтилъ съ злорадствомъ:
— Я въ жизни не писалъ для печати ни строчки. Это искусство мнѣ незнакомо.
— Вздоръ! — заворчалъ Опасный, таково было уличное прозвище Густава Кеслера. — Вѣдь писали же вы на своемъ вѣку письма? Напримѣръ, къ матери?
— Разумѣется, но…
— Такъ о чемъ же вы тревожитесь? Вообразите, что вы описываете своей матери все, что тамъ случилось съ вами и что вы наблюдали. Большаго и не требуется… Наконецъ, кое въ чемъ и мы поможемъ — на то мы сидимъ въ редакціи. Неужели вы воображаете, что нужны таланты для работы въ нашихъ газетахъ? Во всей толпѣ газетныхъ сотрудниковъ столицы не найдется и десяти талантливыхъ писателей. А какъ публицисты ничего себѣ… годятся. Приходите завтра ко мнѣ въ редакцію и принесите первую статью, т.-е. письмо. Вотъ вамъ моя карточка съ адресомъ. А теперь до свиданія.
Томасъ Галль не успѣлъ даже отвѣтить. Онъ машинально пожалъ протянутую ему огромную руку, принялъ карточку и черезъ минуту стоялъ уже одинъ на углу улицы, по которой удалялся Кеслеръ.
II.
правитьОнъ постоялъ нѣкоторое время въ раздумьи, разсѣянно оглядѣлся по сторонамъ, замѣтилъ вскользь, что попалъ въ совершенно незнакомую ему часть города, но остался къ этому равнодушенъ и побрелъ прямо впередъ наудачу. Ему пришлось идти какими-то узкими темными улицами съ огромными домами по обѣимъ сторонамъ. Потомъ онъ неожиданно вышелъ на широкій бульваръ съ блестящими магазинами, съ толпою пѣшеходовъ на тротуарахъ, съ множествомъ сновавшихъ взадъ и впередъ экипажей. Онъ шелъ въ толпѣ также равнодушно, какъ, и пустынными улицами и очутился, наконецъ, на какой то большой площади, гдѣ опять было тихо и безлюдно.
Начинало смеркаться; становилось холодно. Галль невольно ежился въ своемъ легкомъ пальто, когда налетали порывы вѣтра. Вокругъ вспыхивали огоньки: то зажигали уличные фонари… Стало быть, и этотъ день конченъ, а впереди опять ночь… Ночь и вина! Теперь, небось, и медвѣдь въ лѣсу позаботился уже о своей берлогѣ на зиму; поди, залегъ уже, и спитъ, и будетъ ему тепло… чѣмъ больше снѣга, тѣмъ теплѣе…
Томасъ Галль чувствовалъ мучительные приступы голода и дрожалъ отъ холода. Онъ соображалъ, что медвѣдь счастливѣе его. Хорошо ему залечь на цѣлую зиму и нѣжиться въ своей теплой шубѣ, и беззаботно спать, въ спокойной увѣренности, что когда онъ проснется, будетъ уже весна. Этакъ бы проспать хоть въ могилѣ до лучшихъ временъ, до весны трудящагося человѣчества!..
Онъ уже миновалъ площадь и шелъ по набережной. Мысли попрежнему бродили въ его головѣ быстро и безпорядочно. По временамъ онъ точно забывался.
Вотъ онъ на какомъ-то красивомъ мосту… Стоитъ прислонясь къ периламъ и опершись рукою на вызолоченную корону… Онъ стоитъ и разсѣянно поглядываетъ черезъ перила въ воду.
Столица забавлялась игрою въ лѣто. Былъ воскресный день, и не смотря на холодъ, на островкѣ прямо противъ дворца было гулянье — послѣднее гулянье въ этомъ году. Флаги и пестрыя украшенія скрашивали опустошенія поздней осени. Вдоль набережныхъ, среди порѣдѣвшей и побурѣвшей листвы деревьевъ мелькали сотни разноцвѣтныхъ фонариковъ; изъ такихъ же фонариковъ, увѣшенныхъ рядами, вырисовывался какъ бы остовъ фантастическаго храма веселья, въ которомъ гремѣла духовая музыка; веселье, праздничные звуки гулко неслись по водѣ, заманивая гуляющихъ.
Инженеръ Галль стоялъ и мрачно поглядывалъ на островокъ. Отъ голода въ немъ точно горѣли всѣ внутренности, а кожу коробило отъ холода. Злой насмѣшкой надъ нимъ казались ему веселые звуки музыки, и вся эта толпа, и храмъ веселья изъ разноцвѣтныхъ огней. И, какъ это часто бывало съ нимъ въ минуты сильнаго волненія, ему стало казаться, что онъ слышитъ гдѣ-то внутри себя чудную, строгую музыку, чистые звуки которой то и дѣло покрывались шумомъ съ островка.
«Ну и пусть будетъ такъ! Пусть веселятся тѣ, которымъ надо придумывать всякія ухищренія, чтобы примѣнить свои избытки»…
Онъ видѣлъ передъ собою посинѣлыя лица своихъ слушателей на сходкѣ. Ему были дороги эти люди во всей ихъ забитости, во всемъ ихъ униженіи среди пороковъ и всякихъ преступленій — этихъ естественныхъ плодовъ нищеты. Ему хотѣлось всѣхъ ихъ прижать къ груди, плакать намъ ними, утѣшать ихъ, какъ мать утѣшаетъ ребенка, влить въ ихъ сердца довѣріе къ себѣ, смѣлость и гордость. Страстное чувство поднялось въ немъ и такъ сдавило ему сердце, что опять, какъ тамъ въ залѣ, у него закружилась голова, что-то красное застлало глаза, и онъ зашатался, чувствуя, точно мостъ раздвигался подъ нимъ. Онъ судорожно ухватился за перила, припалъ къ нимъ всѣмъ ослабѣвшимъ тѣломъ и оперся подгибавшимися колѣнями на гранитное основаніе перилъ. Черезъ минуту припадокъ миновалъ: онъ успокоился, силы возвращались.
Теперь одна мысль оставалась въ его усталомъ мозгу: «Разумнѣе всего идти домой! Разумнѣе всего идти домой!» повторялъ онъ себѣ. Онъ осторожно всталъ на ноги. Ничего, идти еще можно было… И, шатаясь, онъ побрелъ черезъ мостъ обратно.
Опять онъ шелъ по безконечнымъ набережнымъ. Подъ нимъ въ водѣ колебались отраженные огни. На водѣ было большое движеніе. То и дѣло скользили по волнамъ темные предметы, должно быть, лодки, послѣ которыхъ нѣкоторое время оставался на водѣ широкій свѣтлый слѣдъ.
Но все это движеніе не оживляло залива, потому что тьма была сильнѣе всѣхъ этихъ скользившихъ въ ней огоньковъ, и тьма придавала водѣ что то пустынное. Такъ вѣдь и во всей вселенной: тьма — основной тонъ; пустынность и смерть — основной принципъ. Что значили отдѣльныя искорки свѣта во всей этой громадѣ мрака? Что значила ничтожная жизнь, кое-гдѣ на поверхностяхъ небесныхъ тѣлъ, въ сравненіи со всей этой громадой пустыни? Да и въ самой жизни радости развѣ не были жалкими искорками, безсильными протестами свѣта противъ печальнаго мрака, какъ основы?..
Глубже и глубже забиралось его воображеніе въ это размышленіе о мракѣ, и мракъ скоро проникъ въ самыя его мысли. Онъ уже ничего не могъ сообразить и шелъ, не разбирая улицъ, не зная, гдѣ идетъ, повинуясь какому-то чисто животному инстинкту. Такъ онъ дошелъ до своего дома, пробрался въ свою комнату и очнулся уже раздѣтый въ своей постели. Это его удивило: но страшная усталость тотчасъ же придавила его и онъ уснулъ.
III.
правитьКогда онъ проснулся, было свѣтло. Сонъ подкрѣпилъ и успокоилъ его; настроеніе было далеко не такое, какъ наканунѣ. Какъ вчера его подавлялъ мракъ, такъ теперь его точно оживлялъ и успокоивалъ яркій свѣтъ. Ему было пріятно слышать громкое чириканье воробьевъ, возившихся за его окномъ на какой-то крышѣ. Онъ чувствовалъ себя хорошо и пока лежалъ безъ движенія, голодъ вовсе не давалъ знать о себѣ.
Довольно долго пролежалъ онъ, раздумывая объ отвлеченныхъ предметахъ съ безпечностью человѣка, которому не о чемъ тревожиться. Потомъ онъ вдругъ вспомнилъ предложеніе Кеслера и совершенно спокойно задалъ себѣ вопросъ: не можетъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ написать для «Работника» нѣсколько очерковъ всего, что онъ видѣлъ въ Америкѣ и самъ пережилъ въ суровой борьбѣ за существованіе?
Онъ началъ обдумывать свой «матеріалъ», привелъ въ порядокъ главнѣйшія воспоминанія и сдѣлалъ имъ въ умѣ общій обзоръ. Выходило, что ему дѣйствительно было что разсказать, и что дѣло оказывалось не особенно замысловатымъ… Онъ взялъ свою записную книжку, вооружился карандашемъ и началъ писать — лежа въ постели. Онъ послѣдовалъ совѣту Кеслера и совсѣмъ серьезно писалъ длинное, обстоятельное письмо къ своей покойной матери.
Когда оно было окончено, онъ всталъ и выглянулъ изъ окна: на башенныхъ часахъ пробило уже половину второго… При первыхъ же движеніяхъ онъ ощутилъ такую слабость, что голова закружилась, колѣни задрожали и все тѣло показалось ему ужасной тяжестью. Но онъ превозмогъ нездоровье, одѣлся, тщательно вычистилъ свое платье и даже досталъ изъ шкафа нѣсколько поношенный, но еще годный къ употребленію цилиндръ, который уцѣлѣлъ благодаря тому, что въ ссудной кассѣ отказались принять такую поношенную шляпу. Затѣмъ онъ вырвалъ изъ записной книжки исписанные листки, положилъ ихъ въ боковой карманъ и медленной поступью, чтобы опять не вызвать головокруженій, пошелъ въ редакцію «Работника».
Черезъ полчаса онъ стоялъ въ передней редакціи и обдумывалъ, не лучше-ли уйти, не срамясь понапрасну. Его сердце усиленно стучало. Сколько жизнь ни трепала его, онъ не могъ отдѣлаться отъ застѣнчивости, постоянно парализовавшей его дѣятельность; а тутъ ему казалось почти наглостью предлагать въ качествѣ «статьи» жалкій опытъ, который онъ только что окончилъ…
Нѣсколько разъ онъ протягивалъ руку къ дверной скобкѣ, и снова опускалъ ее. Но вотъ позади него послышались шаги… Это разрѣшило его сомнѣнія. Онъ постучалъ въ дверь и вошелъ.
Въ довольно просторной, но темноватой и плохо обставленной комнатѣ какіе-то два господина сидѣли у большого стола. Оба курили. Одинъ съ напряженіемъ смотрѣлъ на полоску бумаги, на которой чернѣли строчки начатой работы и что-то обдумывалъ; другой просматривалъ газеты, не выпуская изъ рукъ большихъ ножницъ. Какая-то блѣдная молодая женщина сидѣла за отдѣльнымъ столикомъ и вписывала что-то въ конторскую книгу.
— Нельзя ли видѣть редактора Кеслера? — спросилъ инженеръ, не обращаясь ни къ кому въ отдѣльности.
Размышлявшій господинъ приподнялъ голову и молча указалъ перомъ дверь прямо противъ окна. Томасъ Галль направился къ этой двери и постучалъ; ворчливый голосъ Кеслера, пригласилъ его войти.
Густавъ Кеслеръ, занятый какою-то работой поднялъ голову. Сегодня онъ былъ еще болѣе всклокоченъ, чѣмъ вчера, на сходкѣ. Его огромная фигура у маленькаго письменнаго стола самой дешевой работы, покачивавшагося на жидкихъ ножкахъ, казалась еще больше. Какъ этотъ столъ не разваливался подъ его локтями? Лицо его было багроваго цвѣта, а брови гнѣвно сдвинуты. Видно было, что его что то волновало…
Онъ сейчасъ же узналъ вошедшаго и кивнулъ ему головой.
— Присядьте, пожалуйста! — сказалъ онъ отрывисто. — Я только допишу нѣсколько строкъ.
Онъ опять склонился надъ своимъ хрупкимъ столикомъ, перо его быстро заходило по бумагѣ, на которую онъ сурово поглядывалъ, точно видѣлъ передъ собою противниковъ, которыхъ громилъ.
Томасъ Галль сѣлъ. Довольно долго въ комнатѣ слышался только легкій скрипъ пера редактора, да изъ другой комнаты доносилось позвякиванье ножницъ сотрудника.
Но вотъ Кеслеръ окончилъ свою статью. Онъ расправилъ спину, собралъ со стола разбросанныя полоски бумаги, задумчиво прошелся по комнатѣ, потомъ пріотворилъ дверь и сунулъ исписанныя полоски подошедшему сотруднику.
Когда онъ вернулся и снова опустился въ кресло, на лицѣ его уже не осталось и тѣни суроваго выраженія. Онъ даже улыбнулся.
— Ну-съ, написали вы что-нибудь для насъ? — спросилъ онъ инженера.
Галль подалъ свои листки изъ записной книжки.
— Я сдѣлалъ, какъ вы совѣтовали, но самъ знаю, что это никуда не годится.
— А вотъ сейчасъ посмотримъ.
Онъ плотнѣе усѣлся въ креслѣ и началъ читать. Томасъ Галль не спускалъ глазъ съ его лица, стараясь подмѣтить выраженіе и приготовиться къ приговору, котораго ждалъ. Но всклокоченная голова великана покачивалась, точно въ тактъ чтенію, отнюдь не грозно; въ лицѣ было что то, позволявшее даже надѣяться на самое лучшее…
Наконецъ онъ дочиталъ. Снова вооружившись перомъ, онъ разложилъ листки на столѣ и сталъ исправлять статью чиркая, надписывая что-то между строкъ, но безъ всякаго напряженія, почти машинально…
— Ну-съ, что вамъ сказать? — началъ онъ, не отрываясь отъ свой работы. — Вышло очень интересно. Сейчасъ видно, что не наврано, а правдивый разсказъ человѣка, все это пережившаго. Совсѣмъ другая, совсѣмъ другая цѣна правдивымъ словамъ въ глазахъ читателей… А то эти витіеватыя разглагольствованія спеціальныхъ корреспондентовъ, которые ни минуты не забываютъ, что получаютъ по десяти эре за строчку и… и нанизываютъ фразу на фразу, какъ бусы… При томъ врутъ безбожно, иногда просто для красоты слога… Да… Эта статья написана плохо, очень плохо, но намъ годится. Намъ нужны факты, правда, а не… а не красивыя фразы. Наши читатели въ грошъ не ставятъ красивыя фразы… Ну-съ, вотъ и все!
Онъ кончилъ править и положилъ перо.
— Это пойдетъ въ завтрашнемъ же нумеръ. Выйдетъ…
Развернувъ передъ собою листки, точно карты, онъ окинулъ ихъ опытнымъ взглядомъ и сказалъ:
— Выйдетъ строкъ двѣсти, я полагаю. Десять кронъ вы можете получить сейчасъ же. Потрудитесь написать квитанцію.
Томасъ Галль послушно написалъ на положенномъ передъ нимъ лоскуткѣ бумаги то, что ему продиктовали. Редакторъ сдѣлалъ на квитанціи разрѣшительную надпись.
— Деньги вы получите въ той комнатѣ, у барышни. Зайдите ко мнѣ сегодня вечеркомъ — на мою квартиру; мы уговоримся о вашихъ дальнѣйшихъ статьяхъ. А теперь до свиданія!
Инженеръ поклонился и вышелъ. Онъ подалъ квитанцію блѣдной барышнѣ и получилъ отъ нея кредитный билетъ въ десять кронъ. Затѣмъ онъ медленно вышелъ изъ редакціи и остановился на тротуарѣ.
Неужели это все на яву? Неужели правда, что онъ заработалъ цѣлыхъ десять кронъ, написавъ статью, которая завтра появится въ газетѣ?
Но вдругъ онъ почувствовалъ хорошо знакомую жгучую боль, которою возвѣщали о себѣ приступы голода. На этотъ разъ онъ не испугался. Онъ взглянулъ на деньги, которыя все еще были у него въ рукѣ, засмѣялся и быстро направился въ ближайшую кухмистерскую.
IV.
править— Ну, мой медвѣдь! — весело привѣтствовала Сигна Кеслеръ своего мужа. — Много ли ты сдѣлалъ сегодня для человѣчества?
Она стояла на ларѣ въ передней и шаловливо покачивалась на этой высотѣ на своихъ маленькихъ, совсѣмъ дѣтскихъ ножкахъ. Такъ она иногда встрѣчала своего великана мужа, которому доходила ростомъ едва до груди. «Мнѣ надоѣло всегда смотрѣть на тебя снизу, мой медвѣдь! — говорила она ему. — Отсюда я могу гордо смотрѣть на тебя сверху внизъ».
Понятно, это была только шутка. Въ ея глазахъ онъ былъ такой же великанъ душой, какъ и тѣломъ. Когда она полюбила его, ее больше всего плѣнило въ немъ, что при необыкновенной физической и нравственной силѣ, онъ былъ во многихъ отношеніяхъ безпомощенъ, какъ дитя. Человѣкъ науки и грозный общественный дѣятель, въ своей частной жизни это былъ добрякъ, мягкій, сердечный и совсѣмъ несостоятельный въ житейскихъ дѣлахъ. Зато его жена, какъ ни мала она была ростомъ, прекрасно дополняла его во всемъ, чего ему недоставало. Это была славная, умная женщина, умѣвшая постоять за свое счастье, не забывая и другихъ, и всегда практичная въ повседневной жизни. Ея мужъ, этотъ «опасный» демагогъ въ глазахъ постороннихъ людей, ютился у сердца своей маленькой жены, какъ нѣжно опекаемое дитя.
Она была дочь богатаго заводчика изъ сѣверной провинціи. Пріѣхавъ слушать лекціи въ университетѣ, она познакомилась съ приватъ-доцентомъ Кеслеромъ, читавшимъ спеціальный курсъ о народномъ хозяйствѣ, въ его аудиторіи. Уже тогда становилось очевиднымъ, что съ его идеями ему придется скоро промѣнять каѳедру на роль вожака крайней народной партіи. Но это не испугало ее; наоборотъ, это согласовалось съ ея собственными убѣжденіями и только содѣйствовало влеченію, которое она почувствовала къ нему. Далѣе все пошло обычнымъ порядкомъ: ея отецъ и слышать не хотѣлъ о «демагогѣ»; но она была совершеннолѣтняя, самостоятельно располагала небольшимъ состояніемъ, полученнымъ отъ матери, и считала себя вправѣ устраивать свою судьбу по своему. И она вышла замужъ за Густава Кеслера, вопреки угрозамъ отца отречься отъ нея.
Они поселились въ столицѣ. Тамъ на средства жены Кеслеръ основалъ свою газету. Теперь эта газета была главнымъ органомъ рабочей партіи и считалась очень вліятельной; но въ матеріальномъ отношеніи она, вслѣдствіе крайне низкой подписной цѣны, попрежнему поддерживалась только благодаря затратамъ Кеслера.
У домашняго очага этого бурнаго дѣятеля царили миръ и тихое счастье. Сигна была ему не только женой, но и добрымъ товарищемъ, всегда способнымъ понять его и сочувствовать его стремленіямъ. Онъ имѣлъ большія познанія и трезвый умъ; но ему недоставало воображенія. Онъ, такъ сказать, былъ слишкомъ тяжелъ, чтобъ приподняться надъ цифрами и фактами для необходимыхъ обобщеній. Тутъ-то на помощь ему и являлась жена. Она успѣла, въ значительной степени благодаря ему, достичь недюжинныхъ познаній; но при этомъ она обладала еще смѣлымъ воображеніемъ, которое помогало ей схватывать совокупность явленій, какъ бы съ птичьяго полета. Притомъ съ женской потребностью скрашивать всякое дѣло чувствомъ, она съумѣла построить изъ экономическихъ идей мужа цѣлое, какъ бы религіозное, ученіе, которое являлось настоящей находкой для вліянія на людей, неспособныхъ увлекаться одними разсужденіями ума. Всѣмъ этимъ она дѣлилась съ мужемъ сильно помогая ему въ его дѣятельности.
Въ ней онъ находилъ еще и трезваго и всегда доброжелательнаго критика своихъ поступковъ. Она бывала иногда очень строга въ своихъ сужденіяхъ; но такъ какъ онъ зналъ ея безграничную привязанность къ себѣ, то всегда внимательно прислушивался къ ея отзывамъ, и почти всегда находилъ, что она бывала права. Поэтому онъ привыкъ полагаться на ея мнѣнія, и во всемъ совѣтовался съ нею. Избалованная его довѣрчивостью, она даже усвоила привычку выслушивать его разсужденія съ выраженіемъ нѣкотораго превосходства надъ нимъ, иногда даже ироніи. Но это не оскорбляло его самолюбія — онъ хорошо зналъ, что имѣетъ въ ней восторженную поклонницу, не смотря на всѣ ея шутки.
Кто-то выразился однажды, что если общественный дѣятель непопуляренъ, несмотря на то, что его полезная дѣятельность никѣмъ не оспаривается, очень часто въ этомъ виновата его семья. Во всякомъ случаѣ, Густавъ Кеслеръ былъ увѣренъ, что своей популярностью онъ больше всего обязанъ женѣ, потому что только благодаря ей, онъ находилъ въ своихъ рѣчахъ и статьяхъ оттѣнки, трогавшіе сердца. Иначе онъ былъ бы слишкомъ далекъ отъ толпы и оставался бы непонятъ. А теперь всѣ его понимали, всѣ отдавали справедливость его уму, и даже противники отзывались о немъ не иначе, какъ съ уваженіемъ.
— Ну-съ, такъ что ты сдѣлалъ сегодня хорошаго, мои медвѣдь? — повторила она свои вопросъ.
— Написалъ не слишкомъ холодную статью о причинахъ безработицы, — отвѣтилъ онъ, приближаясь къ ней.
— Надѣюсь, мы не зарвались въ этой статьѣ.
Онъ засмѣялся.
— Это ты увидишь, когда принесутъ корректуры.
— Посмотримъ, а что еще у васъ было сегодня?
— Меня навѣстилъ въ редакціи инженеръ Галль.
— Ну, и что же?
— Онъ написалъ для насъ статейку, которую я тебѣ потомъ покажу. Статейка далеко не глупая… Кстати, я просилъ его зайти сюда вечеркомъ. Мнѣ бы хотѣлось знать, что ты о немъ скажешь.
— Ты хочешь сдѣлать изъ него постояннаго сотрудника?
— Да. Я подозрѣваю, что онъ жестоко голодаетъ…
— Ахъ ты, мой медвѣдь!..
Въ сосѣдней комнатѣ послышались легкіе шаги и тотчасъ же въ гостиную вбѣжала семилѣтняя дѣвочка съ вьющимися бѣлокурыми волосами и красивыми сѣрыми глазами. Она поцѣловала мать, а затѣмъ бросилась къ отцу. Черезъ минуту она очутилась у него на рукахъ, но, не удовольствовавшись этимъ, вскарабкалась къ нему на плечо. Тамъ она усѣлась поудобнѣе, ухватилась рукою за его голову и стала барабанить ножками по его груди.
Это доставляло ему величайшее удовольствіе. Онъ счастливо улыбался и влюбленными глазами косился на нее сверху внизъ.
— Папочка, вѣдь обѣдъ поданъ! — вспомнила она вдругъ, зачѣмъ ее прислали.
— Поданъ, Тони? Такъ поѣдемъ къ столу.
Онъ шутливо подалъ женѣ руку, а Тони осталась на плечѣ, и такимъ обра зомъ семья направилась въ столовую.
Послѣ обѣда Кеслеръ ушелъ работать въ свой кабинетъ. Это была маленькая комнатка, стѣны которой были сплошь заставлены полками съ книгами и въ которой царилъ пуританскій вкусъ самого хозяина. Мебель состояла только изъ письменнаго стола и трехъ простыхъ стульевъ. Въ этой обстановкѣ онъ чувствовалъ себя непринужденнѣе, хотя не препятствовалъ женѣ обставить прочія комнаты квартиры удобнѣе и изящнѣе.
Вечеромъ пришелъ Томасъ Галль.
— Я рада съ вами познакомиться, — сказала ему Сигна. — Въ сущности, я уже знаю васъ по разсказамъ моего отца.
Онъ раскланялся довольно неловко, покраснѣлъ и еще болѣе смутился.
— Много-ли это! — пролепеталъ онъ.
— Во всякомъ случаѣ достаточно, чтобы возбудить мое любопытство.
— Такое ужъ мое несчастіе, сударыня.
Она посмотрѣла на него съ недоумѣніемъ.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Я хочу сказать, что когда человѣкъ возбуждаетъ любопытство, отъ него ждутъ хоть чего-нибудь особеннаго. Потомъ обыкновенно получается полное разочарованіе… Большая часть людей интересны только издали; а что касается меня…
— Объ этомъ разрѣшите мнѣ составить мое собственное мнѣніе, — остановила она его, смѣясь. — Пока я во всякомъ случаѣ буду считать это знакомство интереснымъ! Во-первыхъ, вчера, какъ говорятъ, вы съумѣли своей рѣчью поднять духъ цѣлой толпы голодныхъ людей. Какъ хотите, а вѣдь это уже нѣчто на общественномъ поприщѣ. Во-вторыхъ, завтра появится ваша первая статья въ «Работникѣ»… Вѣдь все это интересно, тѣмъ болѣе, что — почемъ мы знаемъ? — вы, можетъ быть, въ концѣ-концовъ для насъ будете сильнымъ союзникомъ.
Она говорила дружески, точно со старымъ знакомымъ, и это тотчасъ же ободрило его. Кеслеръ замѣшкался въ кабинетѣ со своими бумагами; но инженеръ уже не чувствовалъ своей обычной застѣнчивости и отлично справлялся одинъ.
— Вы, конечно, шутите, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Моя роль всегда останется самой незначительной.
— Кто знаетъ? Многіе изъ тѣхъ, которые теперь считаются могущественными дѣятелями, начали скромнѣе васъ. Умѣнье вліять на народныя массы — это вѣдь сила! И должно быть что-то опьяняющее и въ то же время возвышающее въ сознаніи способности вызывать чувства въ цѣлой толнѣ. Но, говорятъ, популярность, какъ морфинъ: испытавшій ее, уже не можетъ обходиться безъ нея, и также какъ морфинъ, она сначала воодушевляетъ, но затѣмъ разслабляетъ человѣка, ибо дѣйствуетъ на его тщеславіе. Припомните, каковы всѣ старые актеры, старыя кокетки, старыя знаменитости вообще, пережившія свою славу! Надѣюсь, что вамъ успѣхъ не сослужитъ такой службы?
— Во всякомъ случаѣ, опасность не близка! — возразилъ онъ, улыбаясь, и довѣрчиво посмотрѣлъ ей прямо въ глаза.
Въ разговоръ вмѣшался вошедшій тѣмъ временемъ Кеслеръ, и его густой басъ раздался въ воздухѣ точно звуки литавровъ.
— Я думаю, ваша статья возьметъ за живое здѣшнихъ рабочихъ, — заговорилъ онъ. — Наши читатели больше всего любятъ объясненія на примѣрахъ. Такъ вотъ, если у васъ нѣтъ ничего лучшаго, призаймитесь-ка пока для нашей газеты. Я съ удовольствіемъ приму отъ васъ цѣлый рядъ статей въ томъ же родѣ, какъ первая; матеріалъ у васъ долженъ быть неистощимый. Продолжайте представлять себѣ, что вы пишете письма доброму другу — вѣдь такъ оно и въ дѣйствительности, если бѣдный человѣкъ вамъ другъ — и не бойтесь говорить по душѣ все, что подскажетъ сердце. Тогда выйдетъ, что надо. Главное, припоминайте мелочи, все, что васъ поражало и волновало. Вы пробовали свои силы на столькихъ поприщахъ, значить всякій разъ должны были дѣлать новыя наблюденія. Вы можете, напримѣръ, начать съ описанія вашей службы на конкахъ. Разскажите, сколько вамъ платили, во что обходилась ваша жизнь, какъ къ вамъ относились и прочее. Это вѣдь сильно заинтересуетъ всѣхъ здѣшнихъ многочисленныхъ служащихъ на конкахъ. Потомъ вы съ такою же обстоятельностью разскажете о вашей работѣ въ типографіяхъ — и этимъ вы сразу привлечете всѣхъ наборщиковъ. Точно также напишите статьи для кочегаровъ, для машинистовъ, для чернорабочихъ. Вы говорите, что вамъ доводилось даже мести улицы? Объ этомъ можетъ выйти прекрасная статейка, именно потому, что здѣсь этотъ трудъ въ безсмысленномъ пренебреженіи. Всякаго наведетъ на размышленія, что въ Америкѣ этимъ трудомъ не брезгалъ инженеръ и что онъ вспоминаетъ это безъ всякой горечи, какъ нѣчто совсѣмъ обычное. Въ заключеніе дайте цѣлый рядъ самыхъ подробныхъ статей о пильняхъ, на которыхъ вы работали и которыми вы потомъ управляли. У насъ лѣсопильныхъ заводовъ такъ много и порядки на нихъ такъ плохи, что это животрепещущій вопросъ для Швеціи. Меня лично особенно интересуютъ лѣсопильные заводы еще потому, что сестра жены владѣетъ большимъ заводомъ въ Норботенѣ и искренно желаетъ обставить дѣло какъ можно разумнѣе и справедливѣе… Итакъ, если вы возьметесь за этотъ рядъ статей, вамъ это дастъ кусокъ хлѣба, пока вы пріискиваете себѣ мѣсто, а намъ — вы окажете большую услугу, заинтересовавъ нашей газетой очень многихъ. Васъ самихъ должна увлекать возможность подѣлиться своимъ опытомъ съ множествомъ бѣдняковъ, которые часто не умѣютъ улучшить своего положенія только потому, что не знаютъ лучшаго.
Томасъ Галль легко поддавался энтузіазму. Въ его глазахъ загорѣлись огоньки; онъ весь оживился.
— Вы серьезно думаете, что я могу принести этими статьями пользу? — заговорилъ онъ съ живостью. — Вы допускаете, что не безполезны будутъ такія статьи даже въ моемъ неумѣломъ изложеніи? Для меня вѣдь это вопросъ совѣсти. Я самъ побывалъ въ числѣ тѣхъ, которымъ приходится голодать въ награду за всѣ свои труды… при первомъ же несчастіи. Я знаю, что такое страданія не изъ книгъ, а изъ жизни; я самъ рабочій человѣкъ, живалъ въ нищетѣ, въ конурахъ безъ свѣта и воздуха… Но я недостаточно образованъ; я хорошо знакомъ только со своею спеціальностью. Могу ли я быть увѣренъ, что своими статьями я принесу пользу, а не вредъ? Это вѣдь такіе сложные вопросы, и никогда я не мечталъ сдѣлаться журналистомъ; я даже часто ужасался отвѣтственности, какую берутъ на себя пишущіе люди, люди ученые и развитые. Но вы вѣдь знаете, что вредно и что полезно! Признаться, когда вы предложили мнѣ написать статью, я подумалъ, что вы просто хотите помочь мнѣ… деньгами. Меня тронула ваша доброта, несказанно тронула, хотя я не хотѣлъ подаянія… Но теперь все измѣняется: если вы можете примѣнить меня къ полезному дѣлу, это болѣе, чѣмъ честный кусокъ хлѣба, это цѣлая задача, которая можетъ снова дать цѣль къ жизни. Повѣрьте, за трудомъ и охотой дѣло не станетъ…
Густавъ Кеслеръ протянулъ руку, привѣтливо улыбаясь.
Сигна поглядывала на него и тоже улыбалась. Она уже составила о немъ опредѣленное мнѣніе и онъ ей нравился. Теперь она припоминала, со словъ мужа, его рѣчь и фантастическое утвержденіе, что голодъ приведетъ къ благу, потому что облагораживаетъ людей… Да, этотъ молодой человѣкъ несомнѣнно имѣлъ въ себѣ все, что требуется для того, чтобы быть фанатикомъ! И на него физическія лишенія несомнѣнно дѣйствовали только возвышающимъ душу образомъ.
— Ну? Какъ онъ тебѣ показался? — съ любопытствомъ спросилъ жену Густавъ Кеслеръ, когда инженеръ ушелъ.
Въ ея лицѣ появилось задумчивое выраженіе.
— Онъ мнѣ нравится, — сказала она. — Въ глубинѣ его души, должно быть, много нѣжныхъ, возвышенныхъ чувствъ… Но — это мечтатель! Я даже не удивилась бы, если бы, научившись писать, онъ сдѣлался бы поэтомъ. Подъ твоимъ руководствомъ онъ будетъ вамъ полезенъ. Съ женщинами онъ, вѣроятно, мало встрѣчался въ жизни; это я сразу замѣтила по робости, съ какой онъ вначалѣ говорилъ со мною. Но я увѣрена, что горючаго матеріала въ его сердцѣ много, и когда онъ встрѣтится съ женщиной, которую полюбитъ, пожаръ будетъ порядочный. Разумѣется, пламя продержится не особенно долго — я вообще сомнѣваюсь, чтобы въ немъ было много устойчивости, въ добрѣ, какъ и въ злѣ. Его энергія, повидимому, не высокаго достоинства — полная противоположность твоей, мой милый медвѣдь. Ты годами можешь идти все въ одномъ и томъ же направленіи, съ одинаковой силой въ послѣдній, какъ и въ первый день; а онъ, вѣроятно, способенъ на самые изумительные прыжки, но только на слѣдующій же день обезсилитъ и свалится, какъ вѣтошка. По моему, въ немъ сидитъ мечтатель и поэтъ.
— Гм! Ну, спасибо за такого! — заворчалъ Кеслеръ. — Если изъ него ничего лучшаго не выйдетъ, такъ не стоитъ и возиться съ нимъ. Поэтъ! Скажите, пожалуйста! Поэтовъ — никуда не годныхъ-то у насъ больше, чѣмъ надо… Я съ удовольствіемъ бы отдалъ дюжину такихъ поэтовъ за одного дѣятеля!
— И я бы тоже, мой медвѣдь! — смѣясь согласилась она. — Сколько такихъ портиковъ потребовалось бы, чтобы вытянуть то, что ты вѣсишь! Но нельзя же искать одни совершенства.
V.
правитьСтатьи Томаса Галля о положеніи рабочихъ въ Америкѣ обратили на себя общее вниманіе какъ въ печати, такъ и среди читателей. Безъискусственность изложенія казалась мастерскимъ пріемомъ для лучшаго выраженія того, что въ нихъ сообщалось: каждое слово производило впечатлѣніе глубоко прочувствованнаго и дѣйствительно пережитаго. Притомъ, все было скрашено горячимъ энтузіазмомъ, съ какимъ авторъ говорилъ о будущемъ труженниковъ, хотя это будущее было еще также далеко въ Новомъ Свѣтѣ, какъ изъ Старомъ. Онъ не скрывалъ недостатковъ и Америки; и въ концѣ концовъ приходилъ къ заключенію, что въ Америкѣ труженики проходятъ болѣе суровую школу, чѣмъ въ Старомъ Свѣтѣ, вслѣдствіе чего болѣе способны постоять за себя и поработать для будущаго; тѣмъ не менѣе, улучшенія условій труда, по его мнѣнію, можно скорѣе ждать въ Европѣ, чѣмъ въ Америкѣ.
Таковы въ общихъ чертахъ были идеи, разбросанныя среди любопытныхъ фактическихъ сообщеній въ статьяхъ инженера Галля. Цѣлыхъ полгода эти статьи изо дня въ день появлялись въ «Работникѣ», одинаково горячія, одинаково любопытныя и содержательныя. Томасъ Галль блистательно опровергалъ предположеніе Сигны о недостаткѣ у него выдержки и въ короткое время сдѣлался чрезвычайно популярнымъ человѣкомъ среди шведскихъ рабочихъ, главнымъ образомъ столичныхъ.
Съ Густавомъ Кеслеромъ его отношенія были наилучшія. Ему не разъ удалось выказать этому дѣятелю свою привязанность и благодарность. При всякомъ случаѣ онъ объяснялъ сторонникамъ рабочей партіи, какого рѣдкаго человѣка они имѣютъ своимъ главою и какой невознаградимой потерей для партіи было бы всякое умаленіе его авторитета. Самъ онъ слѣпо подчинялся ему, какъ предводителю партіи, чѣмъ подавалъ хорошій примѣръ дисциплины — люди вѣдь отнюдь не отличаются склонностью къ подчиненію, хотя бы и ради общихъ цѣлей.
Все это производило чѣмъ большее впечатлѣніе, что обыкновенно поступаютъ не такъ. Новый, внезапно поднявшійся дѣятель очень часто начинаетъ съ того, что пользуется своей популярностью, чтобы уронить прежнихъ главарей, въ которыхъ видитъ соперниковъ своему дальнѣйшему возвышенію.
Общность работы и задачъ понемногу сблизила и сдружила ихъ. Много содѣйствовала ихъ сближенію также сердечность Томаса Галля, не умѣвшаго отдаваться людямъ наполовину и съ первыхъ же дней знакомства относившагося къ Кеслерамъ, какъ къ друзьямъ. Вездѣ они стали появляться вмѣстѣ: въ редакціи работали за однимъ столомъ; на сходкахъ сидѣли рядомъ. Томасъ Галль сдѣлался любимымъ ораторомъ на этихъ сходкахъ, онъ лучше Кеслера умѣлъ говорить съ толпой и добиваться нужнаго впечатлѣнія. Кеслеръ не всегда умѣлъ становиться на точку зрѣнія темныхъ людей.
Въ домѣ редактора Галль сдѣлался постояннымъ гостемъ, которому всегда бывали одинаково рады. У Кеслеровъ кругъ знакомства былъ обширный, но чисто оффиціальный. Прежніе друзья и родственники избѣгали близости съ опаснымъ предводителемъ рабочихъ. Къ тому же Сигна плохо сходилась съ женщинами, которыя, въ свою очередь, холодно относились къ ней. Все это повело къ тому, что Кеслеры поневолѣ жили очень одиноко. Только Томасъ Галль, да нѣсколько товарищей Кеслера, не успѣвшихъ еще составить себѣ общественнаго положенія, которое могло бы пострадать отъ сношеній съ демагогомъ, бывали у нихъ. И съ ними госпожа Кеслеръ, отъ природы веселая и общительная, отводила душу въ оживленной, товарищеской болтовнѣ. Съ ними она шутила, бывала очень остроумна и умѣла расшевелить каждаго. Прелесть бесѣды съ ней въ томъ и заключалась, что не смотря на уваженіе которое она всѣмъ внушала къ себѣ, всѣ чувствовали себя съ ней весело и непринужденно.
Томасъ Галль сдѣлался ея любимцемъ. Онъ такъ прекрасно дополнялъ ея «медвѣдя» во всемъ, что требовало поэзіи, а въ основѣ, какъ теперь уже никто не сомнѣвался, былъ такимъ же непоколебимо честнымъ и человѣколюбивымъ. Притомъ, какъ и Кеслеръ, онъ плохо умѣлъ заботиться о себѣ и очень нуждался въ ея наставленіяхъ и материнскомъ покровительствѣ, а это женщинамъ всегда нравится.
— Вы настоящій дикарь! — смѣялась она надъ нимъ въ первый же разъ, что онъ обѣдалъ у нихъ. — Вы не умѣете ѣсть за европейскимъ столомъ! Вотъ какъ вы должны держать ножъ, а этакъ вилку… И стаканъ… Берите стаканъ проще, вотъ такъ…
Онъ добросовѣстно исполнялъ все, что она совѣтовала, выслушивалъ каждое ея поученіе серьезно, какъ научную новость и вовсе не тяготился ролью «воспитанника». Зато и успѣхи его были таковы, что она приходила въ восхищеніе.
— Отлично, отлично! — расхваливала она его. — Скоро вы будете настоящимъ свѣтскимъ кавалеромъ.
Иногда она посылала его въ цирюльню постричься.
— Волосы у меня совсѣмъ не длинны! — съ непритворнымъ изумленіемъ протестовалъ онъ въ первый разъ.
Она хохотала.
— Да вѣдь у васъ образовались космы! — объясняла она. — Посмотрите въ зеркало. Ваши волосы касаются воротника… А борода! Такая лохматая борода къ лицу только пророку.
Онъ возражалъ не безъ основанія, что Кеслеръ бывалъ всегда не менѣе лохматъ, но повиновался и шелъ стричься.
Она же заставила его нанять лучшую комнату и заказать себѣ платье у порядочнаго портного.
— Приличенъ ли я теперь? — спросилъ онъ ее, когда въ первый разъ пришелъ въ своемъ новомъ платьѣ.
— Да, теперь вы одѣты прилично.
— И держусь какъ слѣдуетъ?
— Нѣтъ еще, не совсѣмъ…
Онъ работалъ очень иного. Кромѣ своихъ статей, онъ взялъ на себя много мелкой редакціонной работы и все выполнялъ не только усердно, но съ какимъ то сосредоточеннымъ увлеченіемъ, точно молодой священникъ, которому впервые приходится выполнять священныя для него обязанности въ ризницѣ. Онъ былъ весьма проникнутъ величіемъ задачи, которую преслѣдовала газета, и не могъ себѣ представить лучшей цѣли, какъ содѣйствовать успѣху газеты.
Въ сущности, онъ жилъ въ мечтахъ, при помощи которыхъ незамѣтно для себя дополнялъ событія окружающей его дѣйствительности. Поэтому, самыя ничтожныя событія получали въ его глазахъ серьезное значеніе. И такова была сила его искренности, что онъ невольно заражалъ своимъ увлеченіемъ окружающихъ, и всѣ вокругъ него, какъ и самъ онъ, начинали жить въ постоянномъ возбужденіи, съ новымъ запасомъ энергіи, съ удвоенными силами.
VI.
правитьТакъ прошли зима и весна. Наступило лѣто и Густавъ Кеслеръ переселился со своей семьей на дачу въ шкеры. Въ редакцію онъ сталъ пріѣзжать всего два раза въ недѣлю; въ прочіе дни всѣ его обязанности по редактированію «Работника» сталъ исполнять Томасъ Галль. Такое довѣріе льстило его самолюбію и онъ сталъ работать съ большимъ увлеченіемъ, чѣмъ когда-либо. Благодаря ему, газета положительно процвѣтала, и это радовало его.
Но безъ Кеслеровъ городъ сталъ казаться ему пустыннымъ. Онъ привыкъ проводить у нихъ свободные часы; теперь онъ скучалъ, не зная, куда дѣваться. Другихъ близкихъ людей у него не было; не даромъ онъ всегда говорилъ, что они замѣнили ему мать.
Покончивъ съ дневнымъ трудомъ, его душа требовала тепла, а внѣ общенія съ друзьями онъ этого тепла не находилъ. Онъ сходился съ людьми трудно и только благодаря особенно счастливымъ случайностямъ. Такъ было съ Кеслерами. Другіе люди, которыхъ онъ встрѣчалъ, были ему чужды и мало его интересовали.
Поэтому ему оставалась только работа, какъ занятіе и какъ развлеченіе. Такъ онъ и относился къ ней.
Прошли цѣлыя недѣли. Въ опустѣвшей столицѣ было тихо и душно, какъ въ могилѣ. Въ іюльскомъ раскаленномъ воздухѣ было что-то такое, что совсѣмъ обезсилило Томаса Галля, и онъ палъ духомъ.
Однажды, въ пятницу, Густавъ Кеслеръ уговорилъ его отдохнуть и увезъ съ собою на дачу.
— Вы что-то опять похудѣли и выглядите нехорошо, — сказала Сигна, увидѣвъ его. — Отъ чего это?
Онъ покраснѣлъ.
— Вѣроятно, отъ тоски по васъ, — отвѣтилъ онъ съ обычной ему прямотой. Онъ сопровождалъ эти слова взглядомъ, которымъ окинулъ не только ее, но и Кеслера, и маленькую Тони. Тѣмъ не менѣе Сигна потупилась и въ этотъ день была молчалива.
Въ воскресенье вечеромъ, когда онъ уѣхалъ, Кеслеръ и его жена еще долго сидѣли на верандѣ. Видъ открывался съ нея на проливъ. Въ воздухѣ было тихо. Зарево заката красиво отражалось въ потемнѣвшей водѣ пролива. Мѣстами вода точно искрилась.
Въ глазахъ госпожи Кеслеръ тоже горѣли искорки.
— А знаешь, что не очень-то благовидно удерживать Галля на черной работѣ въ газетѣ! — сказала она неожиданно. — Онъ трудится, какъ негръ, а самъ ты вѣдь знаешь, что будущности у него на этомъ поприщѣ нѣтъ…
— Это даетъ ему честный кусокъ хлѣба! Не вижу тутъ ничего неблаговиднаго! — возразилъ Кеслеръ. — Это во всякомъ случаѣ лучше, чѣмъ голодать безъ работы.
— Разумѣется! Но это затянулось на слишкомъ долго, точно навсегда… Развѣ онъ не предполагаетъ уже вернуться въ Америку или здѣсь — къ своей спеціальности?
— Нѣтъ. Онъ увлекся нашимъ общимъ дѣломъ, а какъ ты знаешь, почву для этого онъ находитъ въ Старомъ Свѣтѣ болѣе удобною и газету — самымъ сильнымъ средствомъ. Признаюсь, и я не охотно бы отказался отъ такого сотрудника, въ особенности теперь, когда самъ, какъ и всѣ наши читатели, привыкъ къ его работѣ.
— Однако, мой медвѣдь, попытаемся взглянуть на дѣло безкорыстнѣе! — замѣтила она улыбаясь. — Согласись, что для его будущности было бы лучше, если бы онъ нашелъ себѣ дѣло по своей спеціальности, какъ инженеръ.
Густавъ Кеслеръ задумчиво и какъ бы нехотя кивнулъ раза два своей лохматой головой.
— Сомнѣваюсь, чтобы онъ этого желалъ, — сказалъ онъ медленно. — И какъ бы онъ ужился на какомъ-нибудь заводѣ съ хозяевами? Онъ умѣренъ, но въ томъ, что онъ считаетъ возможнымъ и справедливымъ, онъ не сдѣлаетъ уступки. Наконецъ, онъ такъ привязанъ къ намъ…
Лицо молодой женщины приняло странное выраженіе: губы ея подернулись усмѣшкой, а глаза остались серьзными; въ то же время во всемъ лицѣ разлилось что-то не то ироническое, не то печальное, хотя на мужа она поглядывала съ большей любовью, чѣмъ когда-нибудь. Можетъ быть, она думала: «Мой славный, глупый медвѣдь! Ничего-то ты не видишь и не понимаешь въ повседневной жизни. Какъ ты наивенъ, не смотря на весь твой умъ и на всю твою ученость — и какъ ты мнѣ милъ именно такимъ неуклюжимъ, и недогадливымъ, и славнымъ».
Но этого она не высказала, а выраженія ея лица онъ даже не замѣтилъ.
— Такъ ты успѣлъ замѣтить его привязанность къ намъ, мой медвѣдь? — сказала она насмѣшливо. — Да, да… онъ въ самомъ дѣлѣ привязанъ къ намъ… даже настолько, что скоро это будетъ неудобно! По крайней мѣрѣ, мнѣ!
— Что ты хочешь этимъ сказать? — спросилъ озадаченный Густавъ Кеслеръ.
— Я хочу сказать, что у меня очень обширное сердце, но оно цѣликомъ занято твоей объемистой личностью, и я не могу заключить въ это сердце и его!
— Неужели ты думаешь?.. — пробормоталъ онъ растерянно. — Неужели ты думаешь, что этотъ парень…
Она встала и, приблизившись къ нему, ласково заглянула ему въ лицо.
— О такихъ вещахъ не думаютъ! — сказала она тихо. — Такія вещи знаютъ или не знаютъ. Онъ то, конечно, еще ничего не знаетъ! Онъ похожъ на человѣка, котораго поставили на стеклянную скамейку и заряжаютъ электричествомъ безъ его вѣдома. Мнѣ стоило бы протянуть ему палецъ, чтобы изъ него посыпались искры. Ясно, что надо прекратить это заряжаніе и удалить его!.. Не ради меня, конечно, — прибавила она съ усмѣшкой, — а ради него. Понимаешь теперь?
Да, теперь онъ кое-что понималъ! Но такія размышленія были ему настолько непривычны, что онъ не могъ въ нихъ разобраться и озабоченно почесывалъ въ затылкѣ, не зная, что сказать.
— Но вѣдь Галль не хочетъ съ нами разстаться, — сказалъ онъ, наконецъ.
— Разумѣется, не хочетъ! Но я-то хочу, чтобы онъ уѣхалъ! По счастью, его не хитро уговорить на что угодно, и все можно будетъ устроить очень гладко.
— Ты думаешь?
— Да, навѣрно. Я до сихъ поръ не раздумывала объ этомъ, потому что сама не знала, насколько все это серьезно. Но теперь…
Она задумалась; нѣкоторое время оба молчали.
— Ну, на что-нибудь надо же рѣшиться! — сказала она вдругъ, прерывая свои размышленія. — Знаешь что? Мнѣ хочется написать сестрѣ Гедвигѣ. Я разскажу ей въ письмѣ о прошломъ инженера Галля и постараюсь изобразить его въ самомъ романическомъ свѣтъ. Ты вѣдь знаешь, какая она мечтательница! Если мнѣ удастся заинтересовать ее, она поговоритъ съ своимъ мужемъ, и нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что для Томаса Галля найдется какое-нибудь мѣсто на ея большихъ заводахъ.
Кеслеръ съ сомнѣніемъ покачалъ головой.
— Неужели ты думаешь, что Карлъ согласится принять на заводы человѣка съ такими взглядами на рабочій вопросъ, какъ взгляды инженера Галля? — сказалъ онъ недовѣрчиво.
Она кивнула утвердительно.
— Непремѣнно согласится, въ особенности, если Гедвига будетъ настаивать. Онъ вѣдь гордится прочностью своихъ добрыхъ отношеній къ рабочимъ, и взялъ бы къ себѣ хоть анархиста, чтобы доказать, что никто не можетъ поколебать довѣрія къ нему рабочихъ. А Томасъ Галль человѣкъ умѣренный, съ которымъ онъ даже легко столкуется. Онъ вѣдь въ самомъ дѣлѣ справедливѣе многихъ.
— Что же, попробуй! — сказалъ Кеслеръ задумчиво. — Если тебѣ удастся устроить это дѣло, я тогда самъ попробую уговорить его взять мѣсто.
— Нѣтъ, ужъ лучше предоставь мнѣ! — возразила, она улыбаясь. — По правдѣ сказать, я не предвижу даже трудностей. Вы, мужчины, очень гордитесь своей стойкостью, а въ дѣйствительности каждаго изъ васъ можно обвить вокругъ пальца, какъ тесемку — была бы только охота!
VII.
правитьВъ сентябрѣ Кеслеры вернулись на городскую квартиру. Инженеръ Галль тотчасъ же возобновилъ свои посѣщенія. Онъ являлся обыкновенно въ сумеркахъ, и, видно было по довольному выраженію, которое появлялось на его лицѣ, едва онъ опускался въ кресло и переводилъ духъ, что онъ находилъ наслажденіе вдыхать самый воздухъ квартиры. Онъ могъ по цѣлымъ часамъ оставаться въ своемъ креслѣ одинъ, когда хозяева бывали заняты, и все-таки щурился отъ удовольствія, точно котъ передъ затопленной печкой.
Въ одинъ ненастный осенній день надъ книгой у круглаго стола склонялись двѣ головы — одна съ темными волосами, другая — свѣтлая. То были Сигна и ея дочь. Вошелъ Томасъ Галль. При появленіи гостя онѣ поднялись. Маленькая Тони пододвинула ему стулъ.
— Теперь дядя Томъ поможетъ намъ! — сказала она весело.
— А Густава нѣтъ дома? — освѣдомился онъ у госпожи Кеслеръ.
— Да, онъ вышелъ; но онъ скоро вернется. Садитесь и помогите намъ. Я взялась переводить для Тони «The Paradise and the Peri» Томаса Мура. Большое вѣдь наслажденіе въ видѣ отдыха отъ печальной дѣйствительности окунуться въ такую лазурь чистѣйшаго идеализма. Но нѣкоторыхъ выраженій я не умѣю перевести. Вы лучше владѣете англійскимъ языкомъ: поправляйте меня, когда я буду ошибаться.
Онъ усѣлся и сталъ слушать. Отъ времени до времени онъ вспоминалъ порученную ему обязанность, и дѣлалъ замѣчанія; но больше онъ молчалъ, съ любовью поглядывая на мать и на ребенка.
Наконецъ, чтеніе было окончено. Тони поцѣловала мать, пожелала ему покойной ночи и ушла.
— А мнѣ надо поговорить съ вами о дѣлѣ, — сказала Сигна, когда они остались одни.
— Ого! Видно, о чемъ-нибудь очень серьезномъ? — замѣтилъ онъ. — Заключаю что по энергическому выраженію, съ какимъ вы это сказали.
— Видите, я получила сегодня письмо отъ сестры, и въ этомъ письмѣ есть нѣчто, касающееся вашей будущности.
— Моей будущности?
Онъ произнесъ это съ удивленіемъ и слегка пожалъ плечами. Не въ его натурѣ было вообще серьезно задумываться о завтрашнемъ днѣ; а теперь онъ и подавно не желалъ думать о будущемъ, такъ какъ слишкомъ дорожилъ настоящимъ. Притомъ онъ находилъ до такой степени естественнымъ, что долженъ оставаться при дѣлѣ, въ которомъ оказывался полезенъ и чувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ, что ему и въ голову не приходило затѣвать что-нибудь новое ради заботъ о своемъ будущемъ.
Госпожа Кеслеръ пристально досмотрѣла на него и улыбнулась.
— Да, — сказала она. — Такъ какъ сами вы слишкомъ озабочены будущностью человѣчества, чтобы вспоминать о своей собственной, поневолѣ ваши друзья должны подумать за васъ. Теперь выслушайте, что мы задумали. Моя сестра сообщила мнѣ, что на ея заводѣ нуженъ технически подготовленный и хорошо знакомый съ лѣсопильнымъ дѣломъ, человѣкъ для занятія должности завѣдующаго рабочими. Кажется, это у нихъ называется старшимъ мастеромъ, или какъ-то въ этомъ родѣ. Заводъ въ Бьерне. Тамъ пилятъ доски и, кромѣ того, имѣется токарный отдѣлъ, въ которомъ дѣлаются катушки, мебельныя составныя части и многое другое. Не согласитесь ли вы принять эту должность?
Лицо Томаса Галля потемнѣло; прошло довольно много времени прежде, чѣмъ онъ отвѣтилъ:
— Я очень вамъ благодаренъ за попеченія обо мнѣ; но, если мнѣ предоставленъ свободный выборъ, я могу только сказать: нѣтъ.
Она привѣтливо кивнула ему. Отвѣтъ былъ именно такой, какого она ждала, и потому она продолжала совершенно спокойно:
— Вы бы все-таки обдумали это предложеніе. Въ вашемъ теперешнемъ дѣлѣ виды на будущее очень плохи. Ваше положеніе при газетѣ не имѣетъ основанія; все дѣло вѣдь непрочно. До сихъ поръ газета поддерживалась — въ экономическомъ отношеніи, конечно — только благодаря моему мужу; но можетъ наступить день, когда ему самому будетъ нечего давать, потому что наше состояніе быстро истощается. Мы вѣдь небогаты. И безъ того тяжело думать, что врядъ ли намъ удастся оставить хоть что-нибудь бѣдной Тони… Черезъ восемь лѣтъ она будетъ уже взрослая, а къ тому времени — согласитесь — вамъ не удастся передѣлать людей настолько, чтобы она не пострадала отъ бѣдности. Имѣемъ ли мы право растратить и ея маленькую часть? Добровольно не слѣдуетъ опускаться до нищеты; это такъ же глупо, какъ выброситься въ окно, потому что даже для дѣла полезнѣе, чтобы руководящіе имъ люди оставались хоть въ нѣкоторой матеріальной независимости.
Онъ ничего не возразилъ и старался не встрѣчаться съ нею взглядомъ. Потому, какъ она сразу вооружилась такими щекотливыми доводами, какъ вопросъ о личныхъ средствахъ семьи Кеслера, онъ почувствовалъ, что она рѣшилась заставить его принять это мѣсто и что сопротивляться будетъ трудно. Ему была ненавистна самая мысль о такой перемѣнѣ въ своей судьбѣ; онъ вообще имѣлъ отвращеніе къ перемѣнамъ, можетъ быть, именно потому, что судьба много кидала его изъ стороны въ сторону, а теперь ему меньше чѣмъ когда-либо хотѣлось перемѣны. Но онъ не находилъ ни одного подходящаго аргумента для возраженія: онъ былъ сбитъ съ толку и подавленъ ея словами о ихъ можетъ близкомъ разореніи.
Между тѣмъ госпожа Кеслеръ снова заговорила. Она доказывала, какъ много добра онъ можетъ сдѣлать на заводѣ практически; она напоминала, что краснорѣчивый примѣръ возможности согласованія интересовъ хозяевъ съ интересами рабочихъ можетъ сдѣлать не меньше, чѣмъ самыя блестящія разсужденія печати… Но чѣмъ убѣдительнѣе становились ея слова, тѣмъ онъ дѣлался мрачнѣе и съ тоскою поглядывалъ на дверь передней, поджидая самого Кеслера. Отъ него онъ ждалъ помощи и защиты! Но Кеслеръ не являлся…
Сигна стала разсказывать о мѣстахъ, гдѣ были заводы ея сестры:
— Вы знаете, я вѣдь родилась тамъ, на сѣверѣ. Какъ ни мѣняешься съ годами, а трудно разлюбить тотъ клочокъ земли, на которомъ прошли дѣтскіе годы. И я, признаюсь, всегда вспоминаю о тѣхъ мѣстахъ съ горячимъ чувствомъ. Мнѣ дороги и милы наши огромные сѣверные лѣса, хотя три четверти года надъ ними стоитъ холодная, темная зима. Меня часто туда тянетъ, въ особенности, когда что-нибудь напомнитъ о банальности здѣшней столичной жизни и когда начинаютъ донимать здѣшнія мелочи… Не то было тамъ, на сѣверѣ! Всѣ мои дѣтскія воспоминанія освѣщены такимъ своеобразнымъ свѣтомъ. Лѣтнія ночи тамъ не такія, какъ здѣсь; свѣтло, какъ передъ сумерками, но свѣтъ какой-то странный, таинственный… А зимою ночи такія длинныя, тяжелыя, захватываютъ сутки настолько, что день является точно грифельной чертой на черной аспидной доскѣ… Вы не можете себѣ представить, какая это диковинная страна! Не смотря на холодъ, это страна глубокихъ чувствъ, страна воображенія и мечтаній.
Она говорила горячо, но взгляды ея скользили мимо него. Томасъ Галль только покашливалъ.
— Ну, конечно, конечно, — продолжала она, — все это не можетъ имѣть значенія для васъ. Я даже не отрицаю, что, можетъ быть, мое пристрастіе къ роднымъ мѣстамъ украшаетъ ихъ для меня особенностями, которыхъ другой тамъ не увидитъ. И много времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ я покинула родной край. Но все-таки я увѣрена, что въ будущемъ наши сѣверныя провинціи будутъ играть важнѣйшую роль. Тамъ легче, чѣмъ здѣсь, все устраивается по новому, потому что тамъ нужнѣе, чѣмъ въ болѣе благопріятномъ климатѣ, успѣхи культуры. Да и заселяться стали тѣ мѣста въ новѣйшее время, новыми людьми, безъ укоренившихся мѣстныхъ традицій. Тамъ быстро размножаются фабрики и заводы… Тамъ будетъ центръ фабричной дѣятельности Швеціи, и это въ самомъ скоромъ времени. Человѣку, который служитъ установленію лучшихъ отношеній между рабочими и работодателями, тамъ есть къ чему приложить свои силы!
Этими словами она задѣла въ немъ чувствительныя струны, и онъ вдругъ весь оживился.
— А вѣдь въ самомъ дѣлѣ, тамъ все еще только возникаетъ! — сказалъ онъ, уже не избѣгая ея взгляда. — Объ этомъ я не думалъ… это дѣйствительно важно!.. Можетъ быть, тамъ можно будетъ основать очагъ разумныхъ отношеній, и оттуда справедливость пойдетъ по всей странѣ… дойдетъ даже сюда и дальше.
Эти слова онъ проговорилъ задумчиво; въ немъ уже начиналъ работать наивный мечтатель. Но этотъ быстрый переходъ былъ слишкомъ неожиданнымъ испытаніемъ природной веселости Сигны и она не удержалась. Она громко расхохоталась и проговорила прерывистымъ отъ смѣха голосомъ.
— Однако, какія у васъ смѣлыя надежды! По совѣсти говоря, вы можете иногда превзойти самого Рудбека, когда даете волю своему творчеству.
Ея смѣхъ былъ для него, какъ ведро холодной воды, и онъ опять насупился.
Вскорѣ послѣ того пришелъ Кеслеръ, и обсужденіе вопроса возобновилось, на этотъ разъ въ дѣловомъ тонѣ, трезво и логично. Кеслеръ перечислилъ всѣ доводы за принятіе Томасомъ Галлемъ предлагаемаго мѣста, сначала съ точки зрѣнія личныхъ интересовъ самого инженера, потомъ — партійныхъ. Выходило ясно, какъ день, что отказываться не слѣдовало.
— Я вижу, ты хочешь во что бы то ни стало отдѣлаться отъ меня! — сказалъ Томасъ Галль упавшимъ голосомъ.
— Глупости… вздоръ! — заворчалъ Опасный. — Ты самъ знаешь, какъ мнѣ будетъ тяжело безъ тебя. Въ моемъ положеніи важно имѣть возлѣ себя друга, на котораго можно полагаться. Давно ли мы сошлись? — а я уже не знаю, какъ и обходиться безъ тебя, и много разъ ты меня положительно выручалъ… Такъ стоитъ ли говорить пустяки! Всѣ мы будемъ тосковать по тебѣ… Но такъ какъ дѣло идетъ о твоей будущности, и вообще… Спроси жену, какъ трудно мнѣ было побороть свои эгоистическія чувства и отказаться отъ твоей помощи въ газетѣ. Но пришлось согласиться, что удерживать тебя было бы непростительно. Видишь ли…
Онъ снова началъ разсматривать вопросъ со всѣхъ сторонъ, говорилъ умно, методично и безстрастно, точно читалъ лекцію. Оказывалось, что можно было съ увѣренностью предсказать Томасу Галлю быстрое повышеніе въ должностяхъ и пріобрѣтеніе большого вліянія на цѣлый округъ съ постоянно развивающеюся фабричной дѣятельностью. Въ интересахъ партіи нельзя было этимъ пренебрегать и уступать такіе шансы противникамъ. Хотя Томасъ Галль и чувствовалъ величайшую неохоту разстаться съ столицей, но онъ былъ со всѣхъ сторонъ оцѣпленъ такими неопровержимыми доводами, что ему оставался только одинъ выходъ: на все согласиться и ѣхать.
Только два раза въ жизни — когда онъ уѣзжалъ въ Америку и десять лѣтъ спустя, когда онъ прощался съ умирающей матерью — ему было такъ тяжело на душѣ, какъ теперь. Но онъ не жаловался и не возражалъ: онъ вѣрилъ, что подчиняется тяжелой необходимости.
VIII.
правитьКогда онъ пожелалъ друзьямъ покойной ночи и ушелъ домой, онъ былъ блѣденъ и печаленъ. Дома онъ тотчасъ же раздѣлся и легъ въ постель, но даже не попытался заснуть, а сталъ раздумывать о томъ, что случилось.
Итакъ, его удаляли! Конечно, съ благими намѣреніями, но все-таки отставляли и удаляли! Что же это составляло для него? Это значило разстаться съ Густавомъ Кеслеромъ, который сдѣлался для него тѣмъ, чѣмъ бывалъ славный рыцарь для молодого оруженосца — учителемъ, и другомъ, и олицетвореніемъ всего, къ чему онъ стремился. Это значило покинуть и Сигну! Можетъ быть, навсегда! Это значило никогда уже не увидѣть больше дѣтской головки Тони, которая въ его отсутствіи выростетъ и забудетъ его. Это значило лишиться точно собственной семьи и опять начать жизнь бобылемъ среди чужихъ, холодныхъ людей! Вдобавокъ, выйти изъ боя, гдѣ уже бывало столько побѣдъ, гдѣ жизнь пріобрѣла для него столько прелести и смысла, гдѣ трудъ казался наслажденіемъ и кипучая дѣятельность только ободряла! Уйти какъ разъ передъ главнымъ сраженіемъ, передъ выборами! Промѣнять все это на жизнь въ отдаленной провинціи, гдѣ не будетъ и тѣни здѣшней борьбы, гдѣ долго еще придется довольствоваться кропотливыми, просвѣтительными приготовленіями.
Онъ прищурился, точно отъ физической боли, такъ это его огорчало.
Но его сильное воображеніе, ярко изобразивъ передъ нимъ картину всего, чего онъ лишался, и доведя его до полнаго отчаянія, на этомъ не остановилось. Оно продолжало работать и теперь рисовало ему картины будущаго. Онъ уже видѣлъ себя въ таинственной, своеобразной странѣ крайняго сѣвера, въ странѣ, которую госпожа Кеслеръ называла своей дорогой родиной. Яснѣе и яснѣе рисовались передъ нимъ горы, укутанныя дремучимъ лѣсомъ, и бурные потоки, надъ которыми быстро размножались фабрики и заводы, и новыя селенія, и энергичные предприниматели, которые не боялись нововведеній и хотѣли строить свое счастіе не на нуждѣ, а на благоденствіи зависящихъ отъ нихъ людей. Такъ онъ мечталъ когда-то объ Америкѣ, стоя на палубѣ парохода, на которомъ переплывалъ океанъ. Положимъ, въ прелестяхъ Америки ему пришлось разочароваться.. Но теперь другое дѣло…
Огорченіе уже почти не чувствовалось. Онъ съ любопытствомъ присматривался къ тому, что рисовало ему воображеніе, точно это было наяву. И онъ представлялъ себѣ удивительную страну, населенную совсѣмъ не такими людьми, какъ другія страны. Это вѣдь были люди «глубокихъ чувствъ, воображенія и мечтаній», такъ говорила госпожа Кеслеръ. Стало быть, это были ему родные братья!.. Едва пронеслась въ его мозгу эта мысль, какъ цѣлый рой мечтаній подхватилъ его и въ душѣ шевельнулось что-то горячее, точно онъ услышалъ звуки родной народной пѣсни гдѣ-то далеко на чужбинѣ.
Его сердце забилось быстрѣе; дыханіе ускорилось; ему даже стало жарко. Онъ всталъ, открылъ окно и оперся на подоконникъ.
Ночной холодный воздухъ освѣжилъ его. Онъ съ наслажденіемъ вдыхалъ свѣжій воздухъ, не чувствуя холода. Подъ нимъ разстилался спящій городъ. Лишь кое-гдѣ, точно золотые блестки на черномъ сукнѣ, желтѣли непогашенные уличные фонари. Было очень тихо.
— Тамъ будетъ еще тише! — подумалъ онъ.
И вдругъ его мечтательное настроеніе точно погасло. Не оставалось и душившаго его передъ тѣмъ остраго горя. Онъ вдругъ сталъ спокоенъ и холоденъ, точно проникся спокойствіемъ холодной ночи.
Онъ закрылъ окно, вернулся въ свою постель и тотчасъ же крѣпко уснулъ. Но какъ это всегда съ нимъ бывало послѣ сильныхъ волненій, у него сдѣлался точно легкій бредъ, и яркія причудливыя сновидѣнія овладѣли имъ
Вотъ онъ точно летитъ высоко въ воздухѣ надъ какою-то страною, которая ему казалась знакомою, хотя онъ видѣлъ подъ собою только неясныя темныя пятна, среди которыхъ кое-гдѣ сверкали свѣтлыя точки. Онъ зналъ, что сейчасъ упадетъ на землю и замиралъ отъ страха…
Вотъ онъ падаетъ… Все быстрѣе и быстрѣе, точно камень, брошенный съ горы. Вокругъ него воздухъ свиститъ, какъ вьюга. Его леденитъ порогъ, и чѣмъ ниже онъ опускается, тѣмъ становится холоднѣе…
Онъ проснулся, но тотчасъ же снова уснулъ.
Теперь онъ стоялъ на землѣ. Онъ былъ одинокъ; на немъ болтались какія-то лохмотья; онъ былъ босъ и ноги, проваливавшіяся въ снѣгу по колѣна, ныли отъ холода. Была ночь; но ни одной звѣзды не было видно на небѣ. Его путь лежалъ черезъ большую снѣжную поляну прямо къ темнѣвшему вдали лѣсу. Ужасно было пустынно! Вдругъ, когда онъ приблизился къ лѣсу, послышалась вдали музыка… Онъ вошелъ въ лѣсъ.
Тамъ оказался замокъ, сверкавшій въ ночномъ мракѣ множествомъ ярко освѣщенныхъ оковъ. Изъ гайка доносились звуки музыки; ясно было, что тамъ былъ веселый праздникъ. А онъ стоялъ передъ воротами замка и дрожалъ на морозѣ въ своемъ рубищѣ. Ему очень хотѣлось войти и тоже обогрѣться въ теплѣ ярко освѣщенныхъ комнатъ; онъ даже угадывалъ, что его тамъ ждали и приняли бы радушно. Но подъемный мостъ былъ поднятъ, а ровъ вокругъ замка былъ полонъ незамерзшей воды. Тогда онъ рѣшился вплавь перебраться черезъ ровъ. Черезъ минуту онъ уже плылъ въ холодной мутной водѣ, а потомъ вскарабкался на террасу замка, добрался до ближайшаго окна, плотно приложилъ лицо къ стеклу и сталъ смотрѣть въ комнаты.
Да, въ замкѣ было блестящее празднество. На раззолоченномъ тронѣ сидѣла ослѣпительно прекрасная женщина — очевидно, королева — черты которой ему кого-то напоминали, но кого именно, онъ не могъ вспомнить, и это его огорчало. Она была блѣдна и задумчива. Ярко сверкали въ ея волосахъ и на обнаженной прекрасной шеѣ драгоцѣнные камни; ея нарядъ былъ ослѣпительно красивъ; но она этому не радовалась.
Музыка играла какой-то торжественный медленный танецъ. Нарядные кавалеры и нарядныя дамы въ яркихъ, легкихъ платьяхъ танцевали въ залахъ. А передъ королевой стояли на колѣняхъ рыцари, одѣтые въ шелкъ и въ бархатъ… Они упрашивали ее отдать одному изъ нихъ странный цвѣтокъ, который она держала въ рукѣ. Цвѣтокъ былъ нѣжный и красивый, но съ длинными острыми шипами, торчавшими изъ подъ нѣжныхъ лепестковъ, точно тонкіе ножи.
Онъ понялъ, что получить этотъ цвѣтокъ величавшее счастіе, и онъ тоже захотѣлъ счастія страстно, неудержимо. Но вѣдь на немъ были лохмотья нищаго, и онъ даже не могъ войти въ замокъ, а другіе были тамъ, у самыхъ ногъ королевы, нарядные и смѣлые…
Вдругъ она встала, обернулась прямо къ окну, за которымъ онъ стоялъ, и поманила его рукой. Тогда однимъ движеніемъ онъ вышибъ раму окна и бросился къ ней… Вотъ уже цвѣтокъ на его груди! Онъ протягиваетъ руки, и сама королева тихо опускается въ его объятія. Онъ ощущаетъ ея теплое тѣло у своей груди и невыразимо счастливъ, такъ счастливъ, что его даже не безпокоитъ острая боль въ боку: это шипы придавленнаго ею цвѣтка впились ему въ самое сердце и убиваютъ его; но онъ все-таки радъ и замираетъ въ блаженствѣ.
Онъ наполовину проснулся, попытался что-то вспомнить и понять, но снова уснулъ.
Теперь уже не было ни замка, ни королевы. Онъ былъ одинъ на какой-то высокой горѣ. Все, что онъ видѣлъ на землѣ съ горы, казалось ему мелкимъ и ничтожнымъ: рѣки были точно бѣлыя измятыя ниточки; озера казались не больше опавшихъ съ серебристаго тополя листьевъ; самыя большія строенія походили на карточные домики. Живыя существа на землѣ всѣ казались одинаково мелкими букашками, и онъ не могъ отличить людей отъ животныхъ. Да и ничто не интересовало его. Велика ли важность, что такія букашки мерзнутъ и погибаютъ? Все это ничто въ природѣ, и ничего не измѣнится, если изъ нихъ умретъ нѣсколько большее число, чѣмъ обыкновенно. Тужить о нихъ онъ во всякомъ случаѣ не можетъ: его сердце стало холоднымъ и тяжелымъ, какъ камень.
Онъ сидитъ одинъ на своей горѣ и равнодушно поглядываетъ вокругъ себя. Ему холодно; но и къ этому онъ равнодушенъ.
Но вотъ къ нему за гору хлопотливо взбирается маленькая бѣлокурая дѣвочка. Она смотритъ на него своими веселыми дѣтскими глазками, и вдругъ отъ ея взгляда его замерзшее сердце начинаетъ согрѣваться, оттаявать. Его спокойствіе исчезаетъ; ему уже не безразлично его одиночество. Дѣвочка протягиваетъ ему ручку, и онъ жадно хватается за эту теплую, мягкую ручку. Она ведетъ его внизъ на землю. И вдругъ все, что казалось ничтожнымъ, въ его глазахъ выростаетъ и пріобрѣтаетъ значеніе, все, что было издали сѣро и однообразно, получаетъ совсѣмъ другой видъ: на озерахъ играетъ рябь отъ вѣтерка; горные потоки пѣнятся и шумятъ; высокія ели въ лѣсу точно указываютъ ему синее небо. И живыя существа оказываются не букашками и не похожи другъ на дружку. Вонъ идетъ медвѣдь, вонъ лисица, а это… это вѣдь люди, такіе же люди, какъ онъ самъ, и тоже непохожіе одинъ на другого! Какое множество между ними блѣдныхъ, несчастныхъ, съ искаженными отъ страданія лицами! Онъ заглядываетъ имъ въ глаза; онъ сочувствуетъ имъ и любить ихъ больше всего на свѣтѣ. Но тутъ онъ спохватывается, что самъ несчастенъ, несчастнѣе всѣхъ другихъ. Чѣмъ же ему утѣшить ихъ?
А вотъ и стемнѣло вокругъ него… Или это онъ умираетъ, не видитъ больше свѣта? Онъ уже не чувствуетъ въ своей рукѣ дѣтской ручки. Онъ опять одинъ. Онъ задыхается. Онъ хватается за голову, и оказывается, что волоса его покрыты инеемъ. Какъ холодно… холодно!..
Онъ просыпается и вздрагиваетъ всѣмъ тѣломъ.
Вотъ оно что! Онъ плохо заперъ окно, и оно раскрылось вѣтромъ. Въ комнатѣ, дѣйствительно, было очень холодно!..
IX.
правитьВъ концѣ октября Томасъ Галль выѣхалъ на сѣверъ къ мѣсту своей новой дѣятельности. Онъ выѣхалъ моремъ съ послѣднимъ «рабочимъ» пароходомъ.
Изъ телеграммъ съ метеорологическихъ станцій было извѣстно, что въ сѣверныхъ частяхъ Швеціи уже начались довольно сильные морозы и что мѣстами Ботническій заливъ уже покрылся льдомъ. Между немногочисленными пасажирскими пароходами царила тревога. Удастся ли добраться до Норботена и не будетъ ли пароходъ затертъ льдами гдѣ-нибудь въ пустынныхъ шхерахъ? Это была бы настоящая катастрофа, такъ какъ пришлось бы нѣсколько недѣль просидѣть среди утесовъ впроголодь — запасовъ на пароходѣ было немного.
Первыя сутки все шло благополучно. День былъ пасмурный; было холодно и сыро, но тихо. Можно было плыть полнымъ ходомъ. На другой день повалилъ густой снѣгъ. Пароходъ пошелъ тихимъ ходомъ. Корабельный колоколъ непрерывно звонилъ. Отъ времени до времени подавался протяжный свистокъ для предостереженія могущихъ встрѣтиться судовъ. Ничего не было видно за пеленой валившаго тяжелыми хлопьями снѣга и приходилось плыть точно съ завязанными глазами.
Томасъ Галль ходилъ взадъ и впередъ по палубѣ. Онъ былъ укутанъ въ мягкій плэдъ и холодъ его не безпокоилъ. Теперь онъ всецѣло былъ охваченъ свойственной почти всякому сѣверянину страстью къ путешествіямъ. О своемъ горѣ онъ не вспоминалъ. Ему нравилась опасность этого рейса глубокой осенью, подъ снѣгомъ, среди моря, уже замерзавшаго у береговъ. Именно такъ, сквозь таинственную тучу снѣга надо было плыть къ таинственной странѣ снѣга, къ. невѣдомой будущности!
Уже три дня длилось путешествіе. Наконецъ, прояснилось; воздухъ былъ чисть и прозраченъ; на небѣ ярко сверкали звѣзды… Зато морозъ усилился и при безвѣтріи это не обѣщало ничего хорошаго. Отъ времени до времени раздавался точно оглушительный скрежетъ: это желѣзный корпусъ парохода прорѣзалъ образовавшійся на поверхности моря тонкій слой льда.
Утромъ, на четвертый день, когда Томасъ Галль вышелъ на палубу, море разстилалось вокругъ парохода гладкое, какъ зеркало. Но зеркало было ледяное… И пароходъ былъ неузнаваемъ: весь онъ былъ покрытъ пушистымъ инеемъ, а снасти казались свитыми изъ бѣлаго бархата.
На западѣ виднѣлся берегъ. Когда Томасъ Галль поднялся на капитанскій мостикъ, сталъ смотрѣть черезъ большой морской бинокль, и увидѣлъ довольно гористую мѣстность. Далеко на горизонтѣ бѣлѣли вершины хребта, уже покрытаго снѣгомъ; ближе всѣ склоны горъ были покрыты густымъ лѣсомъ, а въ каждой долинѣ виднѣлась рѣка или несся, сверкая на солнцѣ, горный потокъ.
Теперь пароходу приходилось уже безпрерывно пробиваться черезъ ледъ. Еще разъ солнце зашло, а цѣль все еще не была достигнута, хотя была уже недалека. Ночью Томасъ Галль вовсе не могъ заснуть. Близость страны, въ которую онъ переселялся, волновала его. Подъ оглушительный трескъ ломавшагося вокругъ парохода льда онъ опять старался представить себѣ все, что ожидало его въ новыхъ мѣстахъ. Только подъ утро онъ уснулъ, а когда проснулся, пароходъ уже тихо входилъ въ устье рѣки, на которой стоялъ городокъ. Тутъ не было льда вслѣдствіе быстраго теченія рѣки и скоро пароходъ благополучно причаливалъ къ пристани. Такое счастливое окончаніе путешествія даже немного разочаровало Томаса Галля; ему хотѣлось приключеній. Зато онъ былъ почти у цѣли: до заводовъ, на которыхъ ему предстояло служить, оставалось не болѣе семи миль, которыя надо было проѣхать на лошадяхъ.
На набережной онъ безъ труда нашелъ мужика, который взялся доставить его въ своихъ розвальняхъ на заводъ. Запряжка состояла изъ двухъ маленькихъ мохнатыхъ лошаденокъ, запряженныхъ гуськомъ. Розвальни были узки, но очень длинны. Въ нихъ пришлось лечь, какъ въ постель, на мягкое сѣно и сверху укрыться одѣяломъ изъ волчьяго мѣха. Ямщикъ щелкнулъ бичемъ и маленькія лошадки побѣжали быстрой, ровной рысцой.
Въ чистомъ воздухѣ солнце такъ и сверкало. Мѣстность возлѣ городка была довольно пустынна, такъ какъ огромныя площади лѣса были до чиста вырублены и теперь оголенная почва подъ снѣгомъ, скрывавшимъ пни срубленныхъ деревьевъ, казалась безотрадной пустыней. Въ глубинѣ на западѣ сверкали на солнцѣ снѣжныя горы. Позже, когда солнце сѣло, наступили сумерки, горы погасли и стало совсѣмъ темно; только свѣтъ отъ звѣздъ и бѣлизна снѣга не давали мраку сгуститься настолько, чтобы не видно было дороги. Но въ еловомъ лѣсу, гдѣ темныя деревья стояли сплошной стѣной, не было и этого свѣта. Тамъ была черная ночь, и, вглядываясь въ темноту, Томасъ Галль почувствовалъ нѣкоторое волненіе, точно въ этихъ лѣсахъ съ нимъ неминуемо должно было приключиться что-то необыкновенное. Да, да! Въ такихъ дремучихъ лѣсахъ немудрено было вѣрить въ волшебство и всякую чертовщину! Какіе-то странные звуки то и дѣло доносились изъ чащи: то слышался трескъ и точно тихое пощелкиванье; то проносился шорохъ, точно лѣсъ вздрагивалъ. Большая птица, вѣроятно, испуганная бубенцами лошадей, тихо перелетѣла черезъ дорогу.
— Далеко намъ еще? — спросилъ инженеръ своего возницу.
— Это какъ кому покажется! — добродушно отозвался мужикъ изъ-за поднятаго выше ушей воротника своего тулупа.
— А въ которомъ часу мы будемъ на заводѣ?
— Да надо бы къ седьмому часу добраться.
Теперь повозка выбралась изъ лѣса. Дорога шла лугомъ, на которомъ было сравнительно свѣтло. Опять видна была рѣка. Вода казалась совсѣмъ черной; кое гдѣ плыли бѣлѣвшія въ потьмахъ льдины. Вдали, за холмомъ, слышался ровный гулъ.
— Это что такъ гудитъ? — спросилъ инженеръ.
— Водопадъ!.. Чему же больше гудѣть тутъ? — отозвался ямщикъ, видимо удивленный, что проѣзжающій не зналъ даже такихъ простыхъ вещей.
Томасъ Галль усмѣхнулся. Не очень-то удобно было разговаривать съ этимъ тулупомъ, даже не оборачивавшимся къ нему. Но ему хотѣлось кое-что узнать о людяхъ въ здѣшнихъ мѣстахъ, и онъ продолжалъ свои разспросы.
— Ты самъ изъ здѣшнихъ? — спросилъ онъ. — Изъ заводскихъ?
— Изъ заводскихъ…
— А хорошо живутъ рабочіе между собою?
— Рабочіе? Варнаки они, всѣ эти рабочіе, вотъ что! Мы мужики; мы землю пашемъ. Намъ дѣла нѣтъ до рабочихъ, вотъ что!
Голосъ, которымъ былъ данъ этотъ неожиданный отвѣтъ, дрожалъ отъ горечи. Очевидно, затронутъ былъ щекотливый вопросъ. Инженеръ догадался, что между мѣстными крестьянами и пришлыми заводскими рабочими царятъ непримиримая вражда… Его это озадачило. Онъ даже спросилъ себя, къ которой партіи онъ болѣе склоненъ примкнуть. Но вопросъ оказывался мудренымъ, хотя ясно было, что иначе и быть не могло — непонятно, какъ онъ не предвидѣлъ этого обстоятельства?.. Продолжать разговоръ съ ямщикомъ на столь щекотливую тему было неудобно, и онъ замолчалъ.
Грохотъ водопада становился все громче и громче. Вотъ послышались хорошо знакомые звуки пилъ, сталъ видѣнъ и самый заводъ. Огромныя его зданія, сверкавшія множествомъ оконъ, освѣщенныхъ электричествомъ мастерскихъ, стояли въ глубинѣ долины по ту сторону рѣки. Два большихъ прямоугольныхъ дома, очевидно, лѣсопильный заводъ и фабрика деревянныхъ издѣлій, составляли центръ; вокругъ были расположены второстепенныя заводскія постройки и жилища рабочихъ; далѣе шли безконечные штабеля напиленныхъ досокъ подъ навѣсами. Все вмѣстѣ представлялось цѣлымъ хорошо освѣщеннымъ городкомъ, которому придавала щеголеватый видъ хорошая набережная вдоль всего сѣвернаго берега рѣки.
— А гдѣ же домъ владѣльцевъ? — спросилъ ямщика заинтересованный Томасъ Гаіль.
Ямщикъ указалъ кнутомъ въ сторону.
— Тамъ, въ лѣсу, — сказалъ онъ. — Отсюда почти не видно. А вотъ это домъ главнаго инженера…
И онъ указалъ двухъ-этажный домъ на набережной.
Черезъ минуту сани спустились на широкій мостъ, а вскорѣ уже весело скользили по хорошо расчищенной отъ снѣга заводской набережной.
О прибытіи Томаса Галля на заводѣ уже знали. Объ этомъ, очевидно, сообщено было изъ городской конторы по телефону. Едва повозка остановилась передъ крыльцомъ двухъэтажнаго дома, какъ со двора приблизился человѣкъ, одѣтый въ простой полушубокъ и кожаную фуражку. Онъ назвалъ себя. Это былъ оставлявшій мѣсто начальника рабочихъ инженеръ Вибель, тотъ, котораго Томасъ Галль долженъ былъ замѣнить.
— Позвольте васъ привѣтствовать здѣсь, инженеръ Галль! — сказалъ онъ ему любезно. — Прошу васъ въ комнаты. Пока вамъ придется удовольствоваться двумя комнатками возлѣ конторы… Я вѣдь могу выѣхать только черезъ мѣсяцъ. Но затѣмъ вамъ будетъ передана моя квартира, и эта квартира недурна. Мы сдѣлали для васъ, что могли.
— Благодарю васъ! — отозвался Томасъ Галль. — Двухъ комнатъ съ меня довольно хоть навсегда. Я вѣдь холостякъ.
— Ну, это въ такой глуши плохо! Я женатъ. У меня жонка великая мастерица стряпать превкусныя вещи! Впрочемъ, вы сами будете судить о ея искусствѣ, если не откажетесь отъужинать съ нами. Прошу васъ, войдите… Нѣтъ, здѣсь нельзя быть холостякомъ! Нѣтъ, нѣтъ… Въ этакой трущобѣ безъ семейнаго очага… хо, хо! Стаканчикъ тодди съ дороги?.. неправда-ли? Пожалуйте! Навѣрно все уже на столѣ.
Они вмѣстѣ поднялись по лѣстницѣ, направляясь къ квартирѣ Вибеля.
X.
правитьНа слѣдующее утро инженеръ Галль прохаживался въ пріемной егермейстера Хегреуса — мужа владѣлицы заводовъ — и дожидался его выхода изъ кабинета, чтобы представиться ему. У него сердце билось учащенно; его мучила застѣнчивость. Все въ этомъ домѣ свидѣтельствовало о богатствѣ и утонченныхъ привычкахъ людей, отъ которыхъ ему предстояло зависѣть. Почему-то онъ этого не ожидалъ. Его забыли предупредить, а самъ онъ вообразилъ, что въ такой глуши даже богатые заводчики живутъ просто, какъ бывало въ Америкѣ.
И въ немъ поднималось враждебное чувство противъ этихъ «баръ». Онъ даже чувствовалъ себя униженнымъ, точно неожиданно превратился въ жалкаго просителя, ищущаго милостей у богача.
Онъ остановился передъ однимъ изъ оконъ, выходившихъ въ паркъ. Прямо отъ круглой площадки передъ крыльцомъ дома, виднѣлась аллея, которая вела къ заводу. Справа и слѣва разстилался красиво разбитый паркъ. Съ одной стороны виднѣлся горный хребетъ; съ другой открывался широкій видъ на долину къ рѣкѣ.
Томасъ Галль смотрѣлъ на все это разсѣянно. Онъ припоминалъ все, что слышалъ въ домѣ Кеслеровъ о ихъ родственникахъ, въ особенности объ егермейстерѣ.
Карлъ Хегреусъ — такъ его звали — былъ сынъ бѣднаго маіора на пенсіи. Самъ онъ занималъ маленькую должность въ придворномъ вѣдомствѣ и былъ столь же бѣденъ, какъ его отецъ. Лѣтъ десять тому назадъ онъ случайно попалъ въ Бьерне, командированный туда по дѣламъ своей службы. Тогда еще жилъ старый заводчикъ, отецъ Сигны. Это былъ суровый человѣкъ, который никогда не могъ примириться съ мыслью, что его старшая дочь вышла замужъ противъ его воли. Онъ до конца жизни не произнесъ больше ни ея имени, ни имени ея мужа, и боясь повторенія подобнаго же и съ младшей дочерью Гедвигой, держалъ ее точно плѣнницу, никогда не спуская съ глазъ.
Ей наступилъ двадцать второй годъ, а она еще не видѣла изъ всего божьяго міра ничего, кромѣ клочка лѣсистой мѣстности, гдѣ стоялъ заводъ. Воспитаніе она получила при помощи учительницъ, которыя каждую весну смѣнялись вмѣстѣ съ перелетными птицами. Отца она боялась, матери не знала. Единственнымъ другомъ ей была тетя Виви, двоюродная сестра ея отца, заправлявшая хозяйствомъ въ ихъ домѣ.
Молодой чиновникъ дворцовой конторы долженъ былъ слѣдить за выполненіемъ крупныхъ казенныхъ заказовъ на заводѣ и пробылъ въ Бьерне нѣсколько мѣсяцевъ. За это время рѣшилась участь бѣдной Гедвиги. Онъ успѣлъ заручиться расположеніемъ ея отца — о ея собственномъ расположеніи онъ не хлопоталъ — и этого было достаточно. Передъ отъѣздомъ онъ сдѣлалъ предложеніе, получилъ согласіе, сначала отца, а потомъ самой Гедвиги, которой и въ голову не пришло противиться.
Какъ все это произошло, она и сама хорошенько не поняла. Она написала сестрѣ, съ которой никогда не прерывала переписки, и попросила ея совѣта, когда все уже было рѣшено. Она не знала, нравится ли ей женихъ, которому дала слово… Она была съ нимъ едва знакома. Но признавалась, что съ удовольствіемъ думаетъ о бракѣ. Ей просто хотѣлось немножко свободы, хотѣлось вырваться изъ отцовскаго дома, который былъ для нея тюрьмой; ни худого, ни хорошаго, она о немъ не знала. Знала только, что онъ намѣревался увезти ее въ путешествіе, обѣщалъ любить ее, и былъ, по словамъ ея отца, хорошій человѣкъ. Ей стало только жутко и невыразимо тяжело на душѣ, когда онъ обнялъ ее, какъ невѣсту, и поцѣловалъ…
Все письмо было похоже на испуганный лепетъ ребенка, который вдругъ очутился въ потьмахъ, чувствуетъ подъ ногами колеблющуюся почву и съ недоумѣніемъ добивается отъ взрослыхъ, дѣйствительно ли страшно, или онъ безпричинно пугается?
Сигна совѣтовала ей хорошо обдумать свои чувства. Лучше вѣдь разстроить помолвку, чѣмъ сдѣлаться женою нелюбимаго человѣка и потомъ возненавидѣть самую жизнь.
Это предостереженіе ни къ чему не повело. Гедвига не рѣшилась идти противъ отца, свадьба состоялась, и молодые выѣхали въ свадебное путешествіе. Потомъ они вернулись въ Бьерне и поселились вмѣстѣ съ отцомъ. Очевидно, Гедвига сильно ошиблась въ своихъ ожиданіяхъ, и счастлива ли она была, объ этомъ никто не зналъ. Ни однимъ словомъ въ своихъ письмахъ молодая женщина не давала права предположить, что она несчастна. Но ничего не говорила и о своемъ счастіи.
Однако худого о господинѣ Хегреусѣ никто не могъ сказать. Онъ оказался дѣльнымъ и очень порядочнымъ человѣкомъ. Послѣ смерти тестя онъ взялъ въ свои руки управленіе дѣлами, и безъ того большое состояніе стало увеличиваться быстрѣе прежняго, хотя плата рабочимъ была почти удвоена и для мѣстнаго населенія сдѣлано было столько, что, незабытый въ придворномъ вѣдомствѣ, Хегреусъ былъ награжденъ званіемъ егермейстера.
Въ то время, какъ Томасъ Галль размышлялъ обо всемъ этомъ, позади него послышался звукъ отпираемой двери. Онъ быстро обернулся и увидѣлъ передъ собою человѣка лѣтъ тридцати пяти, державшагося по военному, очень прямо и самоувѣренно. Лицо у него было невыразительное, съ безцвѣтными глазами, блѣднымъ цвѣтомъ лица и свѣтлыми усами. Онъ былъ сухощавъ и казался моложе своихъ лѣтъ. Но во всей его наружности было что-то достойное и открытое, внушавшее уваженіе и заставлявшее относиться къ нему довѣрчиво.
Его наружность произвела на инженера хорошее впечатлѣніе.
Хозяинъ движеніемъ руки пригласилъ Томаса Галля сѣсть и заговорилъ негромкимъ, отчетливымъ голосомъ.
— Намъ не о чемъ, собственно то воря, разговарить, пока мы не поработаемъ вмѣстѣ, — началъ онъ. — Вы, конечно, знаете, что я положился на рекомендацію моей свояченицы… Впрочемъ, то, что намъ сообщили о васъ съ американскаго лѣсопильнаго завода, тоже дѣлаетъ вамъ величайшую честь. Но вѣдь условія здѣсь совсѣмъ не тѣ, что въ Америкѣ, да и вообще очень своеобразныя, въ чемъ вы не замедлите убѣдиться сами. Относительно вашихъ взглядовъ, я могу только сказать, что для меня важны нравственныя достоинства человѣка, а не тѣ или другія его убѣжденія. Я знаю, что у васъ очень передовыя… идеи, но не вижу въ этомъ ничего такого, что могло бы насъ разъединить и во всякомъ случаѣ не намѣренъ стѣснять вашу совѣсть. Съ меня довольно, если вы будете исполнять принятыя на себя обязанности и позаботитесь, чтобы то же дѣлали и рабочіе. Я забочусь о нихъ, насколько умѣю, и у насъ они обезпечены на случай болѣзни или старости. Полагаю, что сохраненіе этихъ преимуществъ, связанное съ прочностью нашихъ дѣлъ, должно быть желательно имъ самимъ.
Томасъ Галль хотѣлъ что-то возразить, но хозяинъ продолжалъ, не давъ ему время это сдѣлать.
— Относительно всѣхъ вашихъ обязанностей поговорите съ инженеромъ Вибелемъ. Онъ пробудетъ здѣсь еще цѣлый мѣсяцъ, чтобы дать вамъ время освоиться съ дѣломъ. Ну-съ, больше мнѣ нечего вамъ сказать о дѣлахъ. Но моя жена тоже хотѣла бы познакомиться съ вами, и поручила мнѣ пригласить васъ сегодня въ половинѣ восьмого къ обѣду. Приглашеніе послано также господину и госпожѣ Вибель.
Сказавъ это, егермейстеръ поднялся и подалъ инженеру руку. Аудіенція была кончена.
«Прослушалъ настоящую проповѣдь!» подумалъ Томасъ Галль, направляясь лѣсной дорогой обратно на заводъ. — «И я все это прослушалъ безъ возраженій!»
Онъ презиралъ себя за почтительное безмолвіе, съ какимъ сидѣлъ передъ ораторствовавшимъ хозяиномъ. Неужели во всемъ, что тотъ наговорилъ, было все такъ безспорно, что принуждало въ почтительному молчанію? Нѣтъ! Очевидно, вся сила господина Хегреуса заключалась въ его самоувѣренности и въ томъ, что онъ принадлежалъ къ особому типу людей, съ которыми Томасу Галлю еще не приходилось встрѣчаться.
«Обѣдъ въ половинѣ восьмого!» — пробормоталъ онъ, усмѣхаясь. — «Можетъ быть, господинъ егермейстеръ хотѣлъ сказать „ужинъ“ и только обмолвился!»
Однако онъ рѣшился быть на обѣдѣ, не желая оскорбить хозяйки и вообще не довѣряя своимъ первымъ, чисто внѣшнимъ впечатлѣніямъ.
Въ седьмомъ часу онъ принарядился. Надѣлъ свой новый черный сюртукъ, и лучшій шелковый галстукъ съ красными крапинками, въ который заткнулъ бронзовую булавку съ поддѣльнымъ камнемъ.
Онъ внимательно осмотрѣлъ свой нарядъ въ зеркалѣ и самодовольно подумалъ, что даже строгая Сигна на этотъ разъ осталась бы имъ довольна. Но черезъ минуту ему пришлось разочароваться. Вошедшій за нимъ Вибель съ нетерпѣніемъ вскричалъ:
— Какъ, вы еще не одѣты? Вѣдь пора уже ѣхать!..
— Разумѣется, я одѣтъ! — съ недовольнымъ видомъ и краснѣя возразилъ Томасъ Галль. — Я даже воображалъ, что одѣтъ настоящимъ щеголемъ! — прибавилъ онъ тотчасъ же, смягчаясь и подтрунивая надъ собою.
— Нечего шутить! — заторопилъ его Вибель. — Сейчасъ подадутъ сани и моя жена сойдетъ внизъ. Скорѣе надѣвайте фракъ!
Только теперь Томасъ Галль увидѣлъ, что на немъ фракъ и бѣлый галстухъ. Но противъ такой дичи нельзя было не возмутиться! Этакія затѣи, да еще здѣсь, у полюса! Было бы менѣе удивительно, если бы сказали, что можно остаться въ рабочей блузѣ.
— Развѣ будутъ еще гости? спросилъ онъ въ недоумѣніи.
— Нѣтъ, во тамъ обѣдаютъ всегда во фракѣ. Даже когда они одни и за столомъ сидятъ только егермейстеръ и его супруга, да тетя Виви между ними, они всегда одѣты, какъ на вечеръ: онъ во фракѣ, дама въ шелку… Иначе, полагаю, они не съумѣли бы даже ѣсть!
Въ головѣ Томаеа Галля закопошились нехорошія мысли. Егермейстеръ и даже его жена — сестра Сигны — были ему просто противны. И какъ всегда бывало, когда онъ серьезно бывалъ недоволенъ, онъ не сталъ даже возражать.
Молча досталъ онъ со дна чемодана свою фрачную пару, сшитую по требованію госпожи Кеслеръ и надѣтую не болѣе двухъ разъ за все время. Съ тѣмъ же зловѣщимъ молчаніемъ онъ переодѣлся, почистился и вышелъ въ другую комнату къ Вибелю.
— Ну-съ, достаточно ли я теперь хорошъ для вашего егермейстера? — спросилъ онъ съ ироніей.
— Нѣтъ, видитъ Богъ, недостаточно! — расхохотался Вибель. — Вы забыли перемѣнить галстухъ.
Томасъ Галль побагровѣлъ отъ негодованія, но опять-таки подчинился требованію и ушелъ перемѣнить галстухъ. Когда онъ черезъ минуту вернулся въ бѣломъ галстухѣ, его губы вздрагивали.
— Въ этакомъ видѣ я сталъ честнѣе и лучше? — спросилъ онъ Вибеля сурово.
Тотъ опять расхохотался.
— Экій вѣдь вы какой! — сказалъ онъ весело.
— Ну зачѣмъ все это? — уже мягче замѣтилъ незлобивый инженеръ.
— Обычаи — что подѣлаешь противъ нихъ! Вчера я замѣтилъ, напримѣръ, что вы ѣдите ножомъ и вилкой, а не руками…
— Причемъ же тутъ ножъ и вилка?
— При томъ, что и это не у всякаго въ обычаяхъ. Дикарь сказалъ бы навѣрное: «Зачѣмъ эти ухищренія? Есть руками гораздо естественнѣе».
— Это сравненіе неудачно. Есть руками нечистоплотно, а тутъ вѣдь только тщеславіе.
— Ахъ, милѣйшій товарищъ — понятія о культурности, да и о самой чистоплотности такъ различны! Дикарю не противно ѣсть руками; а есть люди, которымъ противно употреблять ваши желѣзныя вилки. Наконецъ, есть такіе, которые привыкли передъ обѣдомъ брать ванну и переодѣваться съ ногъ до головы, и это вошло въ ихъ понятія объ опрятности, стало для нихъ дѣломъ естественнымъ и необходимымъ. Все вѣдь относительно.
Томасъ Галль промолчалъ. Онъ былъ оскорбленъ въ своихъ демократическихъ идеалахъ и почувствовалъ неудовольствіе даже противъ Вибеля, котораго находилъ передъ тѣмъ симпатичнымъ. Очевидно, Вибель не имѣлъ достаточнаго уваженія къ народу, хотя самъ былъ изъ народа, и еще очевиднѣе, что онъ способенъ на компромисы!..
XI.
правитьНа пути къ господскому дому всѣ были молчаливы. Томасъ Галль сидѣлъ возлѣ госпожи Вибель, рослой и здоровой женщины, оживлявшейся только, когда заходила рѣчь объ ея образцовомъ хозяйствѣ.
У подъѣзда мужчины помогли госпожѣ Вибель вылѣзти изъ глубокихъ саней, а затѣмъ всѣ трое поднялись на лѣстницу. Нарядный лакей въ ливреѣ помогъ имъ снять шубы въ хорошо натопленной обширной передней, затѣмъ открылъ передъ ними дверь въ гостиную и скрылся.
Послѣднимъ вошелъ Томасъ Галль. Послѣ яркаго электрическаго свѣта въ передней, гостиная показалась ему почти темной, и онъ съ трудомъ различалъ предметы. Онъ видѣлъ только, что госпожа Вибель здоровалась съ какими то двумя дамами и ждалъ своей очереди. Голосъ одной изъ дамъ поразилъ его своею мелодичностью.
— Позволь тебѣ представить инженера Галля! — гдѣ-то раздался голосъ егермейстера.
Томасъ Галль сдѣлалъ два шага впередъ и поклонился. Передъ нимъ была женская фигура, лица которой онъ однако еще не видѣлъ. На удачу онъ протянулъ руку и тотчасъ же къ его рукѣ прикоснулась маленькая теплая ручка. Это было первое впечатлѣніе его первой встрѣчи съ госпожей Гедвигой.
Минуту спустя онъ сидѣлъ въ креслѣ возлѣ нея. Теперь уже онъ различалъ ея лицо и замѣтилъ, что она улыбалась. Ему пришло въ голову, что она улыбается надъ его неуклюжей фигурой и надъ его измявшимся въ чемоданѣ фракомъ; отъ этой догадки онъ густо покраснѣлъ. Но голосъ ея звучалъ мягко и привѣтливо.
— Я очень рада познакомиться съ вами, инженеръ Галль, — говорила она. — Сигна писала о васъ столько интереснаго…
Она пріостановилась, а онъ ничего не нашелъ, что сказать.
Однако ему удалось сдѣлать надъ собой усиліе и найти, наконецъ нѣсколько вѣжливыхъ словъ въ отвѣтъ хозяйкѣ, которая, съ тактомъ воспитанной женщины и предупрежденная сестрой о его застѣнчивости, снова заговорила съ нимъ и нарочно тянула свою рѣчь, чтобы дать ему время оправиться. И ему дѣйствительно удалось оправиться; ему даже удалось настроиться соотвѣтственно общему настроенію въ этой гостиной. Онъ добился такой побѣды надъ собою, чтобы не быть посмѣшищемъ этихъ баръ. Но зато на сердцѣ у него кипѣла горечь, и онъ въ душѣ смѣялся самъ надъ собою, находя себя похожимъ на дресированнаго медвѣдя, пляшущаго для потѣхи людей, которыхъ охотнѣе бы растерзалъ.
Лакей распахнулъ двери въ столовую. Тамъ мелькнула бѣлизна скатерти накрытаго стола, освѣщеннаго яркимъ свѣтомъ. Граненый хрусталь и серебро отражали свѣтъ, какъ самоцвѣтные камни. Томасъ Галль замѣтилъ это лишь мелькомъ, потому что въ это время мягкая рука проскользнула подъ его руку, и ему пришлось вести хозяйку дома къ столу. За ними егермейстеръ велъ дородную госпожу Вибель. Инженеръ Вибель съ тетей Виви замыкали шествіе.
За обѣдомъ настроеніе общества стало веселѣе. Самъ Томасъ Галль, не смотря, на свои убѣжденія, находилъ большую прелесть въ этой роскоши и утонченности, въ красотѣ и изяществѣ украшавшихъ столъ предметовъ, пожалуй, даже въ изысканности наряда обѣдавшихъ. Одно вѣдь согласовалось съ другимъ. И помимо его воли, негодованіе въ немъ слабѣло. Его точно ласкало и убаюкивало что-то; все вмѣстѣ, — и вкусная пища, и вина, и роскошь, и самая атмосфера надо всѣмъ этимъ, слегка опьяняло его. И въ концѣ концовъ онъ отдался пріятнымъ ощущеніямъ минуты, откладывая размышленія до болѣе удобнаго времени.
Возлѣ него сидѣла хозяйка. Теперь онъ уже не чувствовалъ къ ней враждебности. Онъ успѣлъ разглядѣть, что она была хороша собою и сильно походила лицомъ на свою старшую сестру; недоставало только всего того, что жизнь запечатлѣла въ лицѣ Сигны. Сестры имѣли такое же сходство, какъ растенія одной и той же породы, изъ которыхъ одно было давно уже высажено въ садъ, а другое продолжало развиваться въ теплицѣ. И тепличное растеніе было пышнѣе; зато другое, росшее на вольномъ воздухѣ, было крѣпче, самостоятельнѣе. Лицо Гедвиги не выражало ни энергіи, ни смѣлости; но оно было прекраснѣе лица Сигны: оно было нѣжнѣе, женственнѣе. Только очень ужъ оно было спокойно! Такое невозмутимое спокойствіе бываетъ обыкновенно въ лицахъ только тѣхъ женщинъ, которыя никогда не любили.
Ей было уже за тридцать лѣтъ, но красота ея была въ полномъ расцвѣтѣ.
Томасъ Галль все больше и больше засматривался на нее. Его особенно поражала нѣжность цвѣта ея лица. Да, смотрѣть на нее было пріятно! Но это не значило, что онъ уже былъ обезоруженъ. Нѣтъ! Красота этой выхоленной барыни его ни съ чѣмъ не примиряла. Пожалуй, даже наоборотъ: эта красота, какъ и роскошь обстановки въ домѣ, сильнѣе напоминала ему о пропасти, которая была между нимъ, плебеемъ, и этими тепличными представителями человѣческаго рода.
Его радовало, что, не смотря на испытываемыя удовольствія, въ глубинѣ его души враждебность къ этимъ «барамъ» только усиливалась. Значитъ, онъ съ спокойной совѣстью могъ находить удовольствіе въ ихъ обидѣ — это не колебало его убѣжденій.
По временамъ ему приходило въ голову, что было бы хорошо бросить мысль о смерти и всякихъ страданіяхъ въ это общество беззаботныхъ людей, которые умѣли только наслаждаться жизнью изо дня въ день и которымъ дѣла не было до несчастій тысячъ своихъ ближнихъ. Не дурно было бы, напримѣръ, сказать этой красивой и нарядной дамѣ, которая такъ мило разсказываетъ ему всякіе пустячки, что, можетъ быть, завтра она будетъ въ горѣ или на смертномъ одрѣ, и что тогда въ ней пробудятся другія мысли! И онъ будетъ радъ, что она страдаетъ, потому что ему ненавистны она и всѣ ей подобныя! Она ненавистна ему именно потому, что обворожила его своей красотой и показала прелесть утонченной, барской роскоши…
Между тѣмъ она разсказывала что-то спокойно, съ довольнымъ видомъ.
Бесѣда текла непринужденно. Госпожа Вибель съ гордостью разсказывала егермейстеру объ изобрѣтенномъ ею особаго рода пудингѣ, и егермейстеръ съ непритворнымъ интересомъ выслушивалъ всѣ подробности приготовленія этого пудинга. Петръ Вибель занималъ тетю Виви разсказами объ опустошеніяхъ, сдѣланныхъ въ лѣсу послѣднимъ ураганомъ. Сама хозяйка мило и непринужденно занимала своего новаго гостя разными сообщеніями объ особенностяхъ сѣверной природы. Только Томасъ Галль оставался молчаливъ и сдержанъ. На вопросы хозяйки онъ отвѣчалъ вѣжливо; по временамъ поддерживалъ бесѣду въ томъ же духѣ, въ какомъ всѣ здѣсь разговаривали. Но все это, какъ онъ самъ замѣчалъ, выходило у него натянуто и не зайимательно.
Но вотъ госпожа Гедвига начала разспрашивать его о своей сестрѣ. Тогда онъ внезапно оживился. Его вдругъ охватило злорадное чувство при мысли, что онъ можетъ выказать пренебреженіе къ роскоши и утонченнымъ нравамъ, разсказавъ, до какой степени содержательна и счастлива жизнь въ домѣ Кеслеровъ. Да, да, они счастливы, они чрезвычайно счастливы! Они находятъ ни съ чѣмъ несравнимое нравственное удовлетвореніе въ своей человѣколюбивой дѣятельности, въ великодушіи, съ какимъ отдаютъ ближнимъ свои средства, и силы, и знанія! Они счастливы, потому что ихъ жизнь полна и не требуетъ никакихъ искусственныхъ прикрасъ, какъ въ природѣ не нужны декораціи. Они не могутъ не быть счастливыми, потому что все у нихъ прочно въ жизни: ихъ взаимная любовь основана на нравственной близости.
Онъ разгорячился и сталъ краснорѣчивъ, какъ, бывало, на сходкахъ. Онъ замѣтилъ, что всѣ замолкли и стали его слушать. Въ лицѣ егермейстера появилось выраженіе глубокой затаенной печали; въ глазахъ Гедвиги засверкали огоньки. Тогда, въ своемъ злорадствѣ, онъ еще больше оживился. Ему казалось, что, говоря о Кеслерахъ, онъ говорилъ о самомъ себѣ, и вдругъ онъ почувствовалъ себя выше и лучше этихъ богачей. Тогда всякія мелочныя чувства точно отъ него отпали: онъ даже почувствовалъ нѣчто похожее на снисходительное состраданіе къ хозяевамъ. Полнаго торжества онъ достигъ, когда заговорилъ о Тони. Эту дѣвочку онъ дѣйствительно любилъ; но теперь, въ этомъ бездѣтномъ домѣ богатыхъ баръ, она вспомнилась ему въ особенно привлекательномъ свѣтѣ, и онъ описалъ милаго ребенка мастерски, въ красивыхъ и прочувствованныхъ выраженіяхъ.
Теперь онъ видѣлъ по лицамъ хозяевъ, что при всемъ ихъ богатствѣ и среди всѣхъ своихъ сокровищъ они вдругъ почувствовали себя жалкими бѣдняками, гораздо бѣднѣе его, въ его помятомъ фракѣ изъ дешеваго сукна. И онъ умолкъ, упиваясь своимъ торжествомъ, вполнѣ удовлетворенный, отомщенный. Ни малѣйшаго стѣсненія онъ уже не чувствовалъ. Въ то же время ему казалось, точно онъ оправдался передъ самимъ собою и другими въ тѣхъ уступкахъ которыя сдѣлалъ сегодня отчасти пояеволѣ, отчастя вслѣдствіе ненаходчивости. И въ сознаніи одержанной побѣды онъ захотѣлъ даже быть великодушнымъ: воспользовавшись первымъ благопріятнымъ случаемъ, онъ поднялъ стаканъ и попросилъ позволенія провозгласить тостъ за радушныхъ хозяевъ.
Теперь ему оставалось только одержать еще одну побѣду: доказать этимъ богачамъ, что они благоденствуютъ только вслѣдствіе недостатковъ нынѣшняго строя, что ихъ благодѣянія лишь ничтожная уступка справедливости и что уже недалеко будущее, когда прихотливыхъ благотворителей не будетъ. Пусть только просвѣщеніе людей достигнетъ того, чтобы всѣ располагали одинаковымъ умственнымъ развитіемъ — а это вѣдь недалеко — и тогда не нужны будутъ иниціаторы въ видѣ предпріимчивыхъ богачей…
Послѣ обѣда онъ пошелъ домой пѣшкомъ, одинъ, черезъ лѣсъ. Была звѣздная морозная ночь. Вдали гремѣлъ водопадъ. Съ главной аллеи доносилось позвякиванье бубенчиковъ: то инженеръ Вибель со своей супругой ѣхали домой.
Томасъ Галль шелъ въ раздумьи. Онъ размышлялъ о госпожѣ Гедвигѣ и объ егермейстерѣ. И сильнѣе прежняго въ немъ шевельнулась ненависть къ богатымъ людямъ.
Сколько онъ помнилъ себя, никогда онъ не былъ доволенъ существующими отношеніями между людьми. Всегда онъ находилъ, что общественный строй долженъ быть весь нередѣланъ сѣнэнова. Но по слабости характера его недовольство не всегда бывало одинаково и обострялось большею частью лишь когда ему самой у приходилось страдать отъ столкновенія съ общимъ строемъ, когда что-нибудь напоминало ему, насколько самъ онъ неподходящъ для этого строя. Такой толчекъ онъ испыталъ теперь, въ домѣ своего новаго хозяина. И онъ остановился среди лѣса. Вся желчь прилила къ его сердцу. Онъ сжалъ кулаки и сдавилъ зубы отъ ненависти.
Но что это? Почему ему вдругъ показалось, что онъ видитъ передъ собою красивую женскую головку? И кто это ему вспомнился? Ахъ, да, это она, королева полночныхъ странъ, которая ему разъ приснилась!.. Вѣдь можетъ же такой пустякъ врѣзаться въ память…
XII.
правитьИнженеръ Галль оффиціально запросилъ принципала, имѣетъ ли онъ что-нибудь противъ того, чтобы рабочіе собирались иногда на сходки для обсужденія путей, которыми могутъ стремиться къ улучшенію своего положенія. Егермейстеръ велѣлъ отвѣтить, что не только этому не препятствуетъ, но даже сочувствуетъ всему, что можетъ вести законнымъ путемъ къ столь желательной цѣли.
Тогда Томасъ Галль началъ дѣйствовать съ спокойной совѣстью и въ ближайшее воскресеніе собралъ сходку.
Рабочіе собрались всѣ, сколько ихъ было на заводѣ, и молодой инженеръ произнесъ замѣчательно блестящую рѣчь. Онъ понималъ, что отъ перваго впечатлѣнія зависитъ успѣшность всей его дальнѣшій дѣятельности въ этихъ мѣстахъ, и пустилъ въ ходъ всѣ пріемы, помощью которыхъ столько разъ воспламенялъ сердца столичныхъ рабочихъ. Онъ говорилъ о единеніи, о необходимости разсчитывать только на себя, о преимуществахъ полной независимости отъ хозяевъ и объ образованіи взаимопомощи на артельныхъ началахъ. Въ столицѣ такая рѣчь поминутно бы прерывалась апплодисментани и криками восторга. Но здѣсь толпа осталась безучастна и ни единымъ знакомъ одобренія не наградила оратора.
Можетъ быть, это зависѣло отъ того, что въ первомъ ряду слушателей сидѣли сами владѣльцы завода? Во всякомъ случаѣ они были на сходкѣ и госпожа Гедвига слушала рѣчь съ непритворнымъ восхищеніемъ.
— Вы хорошо говорите, — сказалъ инженеру егермейстеръ, когда рабочіе очистили залу. — Моя жена въ полномъ восторгѣ отъ вашей рѣчи.
Въ тонѣ принципала было невыносимое для самолюбія Томаса Галля сознаніе своего превосходства, и онъ покраснѣлъ отъ досады, выслушивая это снисходительное одобреніе.
Но, можетъ быть, госпожа Гедвига думала о немъ иначе?
Томасъ Галль приписалъ свою неудачу тому, что онъ хотѣлъ зажечь энтузіазмъ въ своихъ слушателяхъ, тогда какъ, обращаясь къ этимъ холоднымъ сѣверянамъ, надо было только дѣйствовать на ихъ разсудокъ. Черезъ недѣлю онъ снова собралъ сходку и на этотъ разъ говорилъ безъ всякихъ прикрасъ, дѣловито излагая лишь самую суть вопроса о взаимопомощи. Но вышло еще неудачнѣе перваго раза. По сконфуженному виду, съ какимъ расходившіеся послѣ сходки рабочіе поглядывали на него, онъ могъ понять, что они нашли его рѣчь пустячною, а можетъ быть, даже заподозрили его въ какихъ-то дурныхъ намѣреніяхъ. Вѣдь онъ предлагалъ имъ промѣнять пенсіи, которыя выдавались отъ хозяевъ рабочимъ, впавшимъ въ инвалидность, на какіе-то гроши взаимопомощи, которые вдобавокъ они же должны были отдавать изъ своего заработка! По ихъ понятіямъ, тутъ было что-то нечисто…
Сообразивъ это, онъ проникся величайшимъ презрѣніемъ къ этимъ рабскимъ натурамъ, и сразу охладѣлъ къ мѣстнымъ рабочимъ. Его искреннія усилія помочь имъ, вывести ихъ съ пути случайныхъ благодѣяній на вѣрный путь независимости и самопомощи — они встрѣтили подозрительностью и враждебно! Хорошо же! Онъ больше не будетъ тратить своихъ силъ на этихъ рабовъ. Онъ прибережетъ ихъ для лучшихъ людей!
Когда Вибель уѣхалъ, Томасъ Галль принялъ бразды правленія надъ рабочими твердой и холодной рукой. Онъ сдѣлался имъ мало доступенъ; помимо служебныхъ обязанностей, онъ не желалъ имѣть съ ними дѣла. Онъ щепетильно исполнялъ всѣ своя обязанности и требовалъ отъ подчиненныхъ того же. Никогда онъ не уступалъ какимъ бы то ни было просьбамъ и сталъ строгъ, гораздо строже инженера Вибеля.
Рабочіе вздохнули, но примирились съ этимъ гораздо охотнѣе, чѣмъ съ его затѣями самопомощи. По крайней мѣрѣ, въ его образѣ дѣйствія не было ничего для нихъ непонятнаго. Однако, самъ онъ втайнѣ постоянно терзался сомнѣніями. Ясно было, что его дѣятельность оказывалась въ противорѣчіи съ его убѣжденіями. Къ этому принуждали его обстоятельства и простая добросовѣстность — онъ не могъ покинуть должности ранѣе окончанія года.
Время шло и сомнѣній у Томаса Галля становилось все меньше и меньше. Онъ утѣшалъ себя мыслью, что не стоило раздумывать о дѣлѣ, котораго онъ не могъ измѣнить до окончанія срока своего контракта. Въ дѣйствительности, всѣ его помыслы были отвлечены совсѣмъ въ другомъ направленіи. Новыя, неожиданныя чувства всецѣло поглотили его и понемногу затмили все, для чего онъ до сихъ поръ жилъ.
Была уже настоящая полярная зима. Ртуть замерзла въ градусникахъ. Но морозъ въ этихъ странахъ никого не пугалъ и, повидимому, оказывалъ на дѣятельность людей то же вліяніе, что въ другихъ странахъ тепло.
Всюду появились жизнь и движеніе. Въ лѣсахъ рубили и очищали отъ сучьевъ деревья; по дорогамъ со всѣхъ сторонъ подвозились къ заводамъ бревна. Черезъ замерзшія болота и озера проложено было множество новыхъ зимнихъ дорогъ, и на всѣхъ этихъ дорогахъ встрѣчались люди и возы.
Дни были очень коротки. Но по ночамъ стало часто сверкать сѣверное сіяніе, то бѣлое, то зеленоватое, то совсѣмъ красное. Плотно слежавшійся и промерзшій снѣгъ сверкалъ всею своею поверхностью, точно былъ усыпанъ алмазами и рубинами. Деревья казались изваянными изъ бѣлаго мрамора и тоже были усыпаны брилліантами.
На впечатлительнаго Томаса Галля все это произвело впечатлѣніе, точно онъ присутствовалъ при исполненіи чудной фееріи, точно самая его жизнь превратилась въ сказку и при этомъ странномъ свѣтѣ сѣвернаго сіянія съ нимъ могли случиться самыя невѣроятныя вещи такъ же просто и естественно, какъ преображалась и сверкала вся эта удивительная страна.
Въ его конторѣ, какъ и на всемъ заводѣ, день и ночь горѣли электрическія лампы. При ихъ свѣтѣ приходилось работать днемъ, и все было одинаково, когда онъ являлся на заводѣ и ночью.
Свои обязанности онъ исполнялъ хорошо, но безъ интереса къ дѣлу, почти машинально, какъ разыгрываютъ на роялѣ хорошо заученную пьесу, которая, однако, исполнителя уже не увлекаетъ. Ему уже не нужно было бороться за существованіе; не представлялось случая и бороться за идею. И дѣйствительность окружающей жизни точно выдохлась для него, тогда какъ природная мечтательность въ столь благопріятныхъ условіяхъ стала быстро развиваться. Странныя картины сѣверной природы и непонятные люди этихъ мѣстъ, подѣйствовали бы и на менѣе мечтательнаго человѣка; а тутъ еще обязанности не требовали отъ него ни малѣйшаго умственнаго напряженія и бездѣятельность ума способствовала работѣ воображенія.
Въ жизни своей Томасъ Галль не имѣлъ еще случая бороться со страстями. Въ ранней молодости всѣ его чувства были поглощены любовью къ матери, а вся энергія ушла на борьбу за существованіе. Потомъ его душевныя силы уходили на борьбу за идею и попрежнему не было времени, а пожалуй, и случая, отдаться другимъ чувствамъ. Но теперь годами скопленная въ немъ энергія чувственныхъ потребностей предъявила свои права, и здѣсь, въ странѣ полночи, кровь стала кипѣть въ немъ, какъ никогда не кипѣла въ болѣе теплыхъ странахъ. Это дало совсѣмъ особенное направленіе его мечтамъ.
Здѣсь была только женщина, которая одна могла овладѣть его воображеніемъ, которая уже съ перваго раза, несмотря на его враждебное предубѣжденіе, поразила его своей красотой. Вдобавокъ эта женщина сильно напоминала другую, которую онъ считалъ лучшей женщиной въ мірѣ и влеченію къ которой въ немъ не дали превратиться въ страстное чувство только во-время принятыми мѣрами. Объ этой женщинѣ онъ любилъ мечтать, воображая, что ненавидитъ ее, ненавидитъ въ ней все ея сословіе, но позволяя себѣ любоваться ея красотой. Онъ представлялъ ее себѣ сверхъестественнымъ, дивно прекраснымъ, но губительнымъ существомъ, чѣмъ-то въ родѣ той королевы полночи, которая ему однажды приснилась и которую онъ постоянно теперь вспоминалъ. Онъ придалъ въ своихъ мечтахъ этой загадочной королевѣ черты лица Гедвиги, и любилъ представлять ее себѣ озаренной сѣвернымъ сіяніемъ, среди искрящихся снѣговъ. Ему казалось иногда, что она протягиваетъ къ нему руки, и въ рукахъ у нея не красный цвѣтокъ, какъ было во снѣ, а само сѣверное сіяніе…
Она была женой другого. Такъ что же такое? Здѣсь, въ этой сказочной странѣ это ровно ничего не значило. Въ рукахъ самой королевы полночи всякія житейскія препятствія должны были растаять, какъ снѣжинки…
Томасъ Галль жилъ въ мірѣ сказокъ и дожидался своего счастія. Какимъ образомъ онъ достигнетъ этого счастія, онъ не зналъ, да и знать не хотѣлъ. Онъ даже вовсе не заботился понравиться ей или дать ей хоть нѣкоторое понятіе о своихъ мечтахъ. Это вовсе не требовалось. Онъ твердо вѣрилъ, что его судьба такъ или иначе уже прочно, навсегда, прикована къ ея судьбѣ, что только поэтому случай и забросилъ его сюда; онъ допускахъ, что погибнетъ, познавъ счастіе ея любви — на то она была враждебнымъ человѣчеству сверхъестественнымъ существомъ; но ни ускорить, ни измѣнить предопредѣленныхъ ему событій не въ его власти.
Эти мечты превратились у него постепенно какъ бы въ пунктъ помѣшательства, съ которымъ онъ носился въ одиночествѣ. При встрѣчахъ съ госпожей Хегреусъ иллюзія въ немъ на короткое время разсѣивалась, такъ какъ онъ съ душевной болью убѣждался всякій разъ, что ничѣмъ его мечты не оправдывались. Онъ даже замѣчалъ въ ней нѣчто другое, глубоко его огорчавшее: она съ каждымъ разомъ становилась къ нему холоднѣе… Было ли это отъ высокомѣрія или отъ пренебреженія къ человѣку, не оправдавшему ея ожиданій? Во всякомъ случаѣ, онъ не добивался свиданій съ нею и охотнѣе оставался въ своемъ заколдованномъ мірѣ мечты. Тамъ, по крайней мѣрѣ, онъ былъ всесильнымъ властителемъ надъ нею, какъ и надъ всѣмъ остальнымъ.
XIII.
правитьВъ сотнѣ саженей выше лѣсопильнаго завода былъ большой водопадъ, сила котораго и давала жизнь всему заводу. Въ этомъ мѣстѣ вся многоводная рѣка бурнымъ потокомъ неслась между отвѣсными скалами черезъ тѣснину. Посрединѣ возвышался утесъ, раздѣлявшій рѣку на два рукава, и тотчасъ же за утесомъ былъ обрывъ, съ котораго вода падала почти отвѣсно, образуя водопадъ въ сто футовъ вышиною. Утесъ назывался медвѣжьимъ. Разсказывали, что однажды огромный медвѣдь попытался переплыть рѣку выше водопада, но не совладалъ съ теченіемъ и былъ увлеченъ. Однако, надъ самымъ обрывомъ онъ успѣлъ ухватиться своими могучими лапами за выступъ утеса и благодаря своей страшной силѣ выбрался на островокъ. Тамъ, на утесѣ, среди грохотавшаго водопада, онъ стоялъ и растерянно поглядывалъ: то на лѣнившуюся воду, то на далекіе берега и подъ конецъ зарычалъ, покрывая своимъ зычнымъ голосокъ даже грохотъ водопада и точно призывая людей на помощь. Но люди были заняты своими дѣлами и только толпа дѣтей робко приблизилась къ берегу взглянуть на звѣря. И вотъ дѣти и медвѣдь поглядывали другъ на дружку черезъ потокъ: дѣти сначала со страхомъ, но постепенно осмѣливаясь; медвѣдь налитыми кровью глазами все болѣе и болѣе безпомощно. Видя, что медвѣдю оттуда съ утеса не выбраться, ребятишки совсѣмъ перестали бояться и стали кидать въ медвѣдя камнями. Тогда онъ, вдругъ собралъ всѣ свои силы и сдѣлалъ отчаянный прыжокъ въ сторону дѣтей. Онъ попалъ въ воду, но съ размаху его отнесло дальше и онъ даже схватился за уступъ прибрежной скалы. Однако, удержаться за скользкую гладкую скалу было невозможно: онъ сорвался, снова очутился въ потокѣ и въ слѣдующее мгновеніе, вертясь въ водѣ, какъ щепка, былъ увлеченъ въ водопадъ. Его трупъ всплылъ потомъ въ тихой заводи у деревушки, которая стоила тамъ, гдѣ теперь былъ заводъ. Оттого утесъ, а по немъ и все мѣстечко называется Бьерне, т. е. «островъ медвѣдя».
Такъ гласитъ преданіе. Но къ этому разсказчики обыкновенно добавляютъ, понижая голосъ, что «онъ», т. е. лѣсной духъ, этого не проститъ. Извѣстно, что медвѣдь его любимецъ, и дѣти, у которыхъ хватило жестокости бросать камни въ погибавшаго медвѣдя, «его» глубоко оскорбили. Въ наказаніе, потомокъ того мальчика, который первый бросилъ камень, сдѣлается однажды владѣльцемъ всей этой мѣстности и завода, но когда жизнь въ счастіи станетъ ему особенно дорога, погибнетъ на томъ же мѣстѣ въ водопадѣ, гдѣ погибъ медвѣдь.
Кто былъ тотъ мальчикъ и кто были его потомки никто уже не зналъ, потому что случилось все это очень давно. Но преданіе держалось въ народѣ крѣпко и часто вспоминалось мужиками вечеромъ у камелька, когда рѣчь заходила о сверхъестественномъ. И всѣ вѣрили предсказанію. Всякій разъ, когда въ Бьерне перемѣнялся владѣлецъ, въ хуторахъ дѣлались догадки: ужъ не тотъ-ли это, которому суждено искупить проступокъ своего предка.
Однажды, въ послѣобѣденное время въ февралѣ, Томасъ Галль стоялъ въ своемъ рабочемъ кабинетѣ у конторки, провѣряя разсчетныя книжки рабочихъ, когда вдругъ на дворѣ послышались какіе-то крики. Онъ взглянулъ въ окно и увидѣлъ лѣсничаго, который вбѣжалъ на заводскій дворъ блѣдный, безъ шапки, держа скинутыя съ ногъ лыжи въ рукѣ.
— Помогите, помогите! — кричалъ онъ прерывающимся голасомъ, но такъ пронзительно, что слышно было сквозь двойныя рамы. — Помогите!. Хозяинъ упалъ въ рѣку!..
Въ слѣдующее мгновеніе Томасъ Галль уже стоялъ на дворѣ въ толпѣ рабочихъ, окружавшихъ дрожавшаго отъ перепуга лѣсничаго. Тотъ разсказывалъ, какъ это случилось.
— Мы возвращались съ егермейстеромъ съ охоты… на лыжахъ… прямо лѣсомъ. Мы хотѣли перейти черезъ вѣку выше водопада, гдѣ стоитъ ледъ. Егермейстеръ шелъ впереди… Ну, видно онъ ошибся мѣстомъ и спустился съ горы не тамъ, гдѣ слѣдовало, а потомъ уже не могъ удержаться. Я видѣлъ, какъ онъ мелькнулъ на кручѣ, у самаго медвѣжьяго острова… онъ всѣми силами удерживался палкой, но несся съ горы такъ быстро, что палка сломалась… Еще разъ я его увидѣлъ уже у самой стремнины, на береговомъ льду… онъ бросился навзничь и цѣплялся за ледъ руками и ногами, но его все несло, несло впередъ… Я слышалъ, какъ онъ звалъ на помощь… О, Господи, Боже мой!..
Онъ закончилъ свой разсказъ стономъ. Столпившіеся вокругъ него люди смотрѣли молча, съ испуганными глазами.
Томасъ Галль первый опомнился. Онъ тотчасъ же собралъ рабочихъ и повелъ ихъ разыскивать тѣло погибшаго; о спасеніи нечего было и думать. Послѣ нѣсколькихъ часовъ безплодной работы, увидѣли всплывшее тѣло на томъ же мѣстѣ ниже водопада, гдѣ когда-то выплыло тѣло медвѣдя. Томасъ Галль съ нѣсколькими рабочими направились къ тѣлу въ лодкѣ…
Какая-то женщина уже успѣла сообщить о несчастіи въ господскій домъ. Когда лодка вернулась къ пристани, на мосткѣ стояла госпожа Гедвига, укутанная въ шубу, которую на нее успѣла накинуть тетя Виви, но съ непокрытой головой. Она была блѣдна, какъ окружавшій ее снѣгъ; темные волосы, разметанные вѣтромъ, падали ей на лобъ неровными прядями. Она не плакала, даже когда склонилась надъ тѣломъ мужа. Но она дрожала всѣмъ тѣломъ и зашаталась, точно была готова упасть. Но не упала, и пошла къ дому, не оглядываясь. Рабочіе положили тѣло егермейстера на носилки и понесли вслѣдъ за нею. Шли прямикомъ, черезъ лѣсъ, большой аллеей; справа и слѣва стѣной стояли сильно заметанныя снѣгомъ старыя ели… При свѣтѣ фонарей тѣло внесли черезъ парадный входъ со стороны сада.
Новость уже распространилась. На господскомъ дворѣ толпился народъ. Старыя женщины многозначительно покачивали головою и говорили шепотомъ:
— Стало быть, это былъ онъ!.. тотъ, которому было назначено поплатиться за медвѣдя. Не даромъ поговаривали, что его дѣдъ былъ изъ здѣшнихъ…
Прошло три дня и длинная процессія съ гробомъ на печальной колесницѣ потянулась между лѣсами и снѣгами. За дрогами слѣдовали десятки саней, обитыхъ чернымъ сукномъ. Въ первыхъ саняхъ сидѣла вдова возлѣ престарѣлаго пробста.
До кладбища было далеко; часа два тянулась процессія. Но вотъ и церковь, а возлѣ нея кладбище… При печальномъ перезвонѣ колоколовъ гробъ опустили въ могилу. Короткій зимній день уже кончался. Было почти темно, когда священникъ въ послѣдній разъ провозгласилъ вѣчную память усопшему, и могила была засыпана.
Гости разъѣхались прямо съ кладбища. Госпожа Гедвига и тетя Виви поѣхали домой въ сопровожденіи Томаса Галля.
Дорогой не было произнесено ни слова. Тѣмъ свободнѣе ему было размышлять. Итакъ, она случилась… счастливая случайность для него! И онъ могъ радоваться случаю, безъ всякихъ угрызеній совѣсти, потому что его вины тутъ не было! Онъ чувствовалъ теперь благосклонность къ памяти покойнаго; объ отдавалъ полную справедливость его хорошимъ качествамъ. Какъ бы тамъ ни было, а покойный былъ хорошій, разумный человѣкъ, и дѣльный хозяинъ, даромъ, что большой баринъ. Судьба удалила его, убрала съ дороги… Нѣтъ, нѣтъ! Объ этомъ думать еще не слѣдовало. Можно было только тихонько радоваться въ самой глубинѣ души и довѣрчивѣе отдаваться судьбѣ, въ которой обстоятельства сцѣпляются такъ странно… Но меньше всего слѣдовало теперь давать волю своему воображенію и думать о любви! Получитъ ли онъ когда-нибудь ее — объ этомъ задумываться теперь было бы низко. Она во всякомъ случаѣ въ несчастіи, и ея печаль должна внушать уваженіе…
Когда сани остановились у господскаго дома, онъ помогъ дамамъ выйти. Гедвига даже не взглянула на него, не поблагодарила, и молча направилась въ комнаты.
Онъ подумалъ, что, можетъ, еще нуженъ ей, и послѣдовалъ за дамами.
Въ передней при свѣтѣ лампы онъ увидѣлъ ея лицо. Она была блѣдна и печальна; глаза были окаймлены темными кругами; взглядъ былъ безжизненъ. Въ движеніяхъ уже не было прежней граціи: она казалась усталой и разбито!
Пока лакей въ траурной ливреѣ помогалъ ей освобождаться отъ мѣховыхъ вещей, Томасъ Галль молча стоялъ въ сторонѣ. Онъ не могъ оторвать взгляда отъ ея лица, и ему было невыразимо жаль ея. Онъ точно ласкалъ и утѣшалъ ее взглядомъ, полнымъ невыразимой нѣжности.
Она оглянулась и встрѣтила его взглядъ.
— Какъ, вы здѣсь? — проговорила она съ испугомъ.
Онъ смутился, точно былъ уличенъ въ неблаговидномъ поступкѣ.
— Я хотѣлъ только спросить, не могу ли еще въ чемъ-нибудь быть вамъ полезенъ? — проговорилъ онъ неровнымъ голосомъ.
— Не знаю… я ничего теперь не понимаю! — сказала она и направилась къ дверямъ залы.
Лакей раскрылъ передъ нею двери, но она отшатнулась въ ужасѣ.
— Тамъ темно! Отчего тамъ темно? — вскричала она, содрогаясь. — Освѣтите же скорѣе эту комнату! Зажгите лампы во всѣхъ комнатахъ.
Лакей торопливо повернулъ регуляторъ, и гостиная освѣтилась.
— Не уходите, тетя! — обратилась Гедвига къ тетѣ Виви, замѣтивъ, что та хочетъ уйти къ себѣ. — Побудьте со мною! Если бы вы знали, какъ мнѣ жутко наединѣ…
Она вдругъ подняла руки къ головѣ и заплакала навзрыдъ. Освѣщенная на порогѣ гостиной съ двухъ сторонъ, она ярко вырисовывалась, какъ на картинѣ, и въ такомъ видѣ запечатлѣлась въ его душѣ.
— Прощайте! — пробормотала она, не оборачиваясь, и скрылась за портьерой.
Въ этотъ вечеръ, и во всю эту ночь, онъ видѣлъ ее передъ собою, слышалъ ея рыданія, и ея «прощайте», сказанное надломленнымъ голосомъ сквозь слезы. И онъ нигдѣ не могъ найти успокоенія: онъ чувствовалъ себя точно въ чемъ-то виноватымъ. Онъ пытался безпристрастно обсуждать свои дѣйствія, и передъ судомъ разума онъ дѣйствительно оказывался безупреченъ; но все-таки чувство недовольства собою не проходило и не давало ему покоя.
Какъ нарочно, работъ не было. Госпожа Гедвига распорядилась остановить заводъ, чтобы дать рабочимъ возможность проводить тѣло покойнаго хозяина до могилы, а потомъ помянуть его за тризной, устроенной на ея счетъ во всѣхъ избахъ. Томасъ Галль не зналъ, чѣмъ разсѣяться и бродилъ по селенію, какъ тѣнь. Изъ всѣхъ оконъ лился свѣтъ. Вездѣ виднѣлись рабочіе и ихъ семьи за столомъ. Всюду вырисовывались за окнами спокойныя, серьезныя лица. Только въ его душѣ было мрачно и смутно, только онъ бродилъ, не находя себѣ мѣста, съ искаженнымъ отъ внутреннихъ терзаній лицомъ.
Она сказала: прощайте! Да, да: прощай, Томасъ Галль! Прощайте всѣ мечты и радости! Низменныя твои желанія стали между тобою и ею. Развѣ не плотскую любовь и радость она прочла въ твоихъ глазахъ на пути съ кладбища? Развѣ ты не мечталъ объ обладаніи ею, когда ея мужъ былъ еще живъ, и не пожелалъ того же, когда онъ только что былъ опущенъ въ могилу? Ты поступилъ низко, отдаваясь такимъ помысламъ, и не примириться тебѣ теперь ни съ нею, ни со своею совѣстью.
Можетъ быть, она хотѣла сказать: Прощайте! Наши пути расходятся теперь навсегда. Вы осквернили ваше чувство низменными желаніями, и оно всегда будетъ мнѣ оскорбительно.
Такъ онъ терзался размышленіями о себѣ. Но по временамъ его охватывалъ порывъ менѣе себялюбивыхъ чувствъ. Онъ вспоминалъ, что она страдаетъ, страдаетъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ меньше любила мужа. Можетъ быть, и она теперь терзается укорами чуткой совѣсти? При этой мысли слезы подступали къ его глазамъ. Онъ забывалъ о себѣ; ему хотѣлось только утѣшить, успокоить ее. И онъ начиналъ смиренно мечтать о возможности пожертвовать ей всю свою жизнь, всѣ свои помыслы, чтобы издали, незамѣтно служить ей. Пусть она даже не подозрѣваетъ, что она для него. Пусть топчетъ его ногами, какъ онъ топчетъ этотъ снѣгъ. Онъ благоговѣйно сохранитъ ея слѣды вплоть до того дня, когда придетъ для нея новая весна, а онъ исчезнетъ съ земли, какъ исчезнетъ снѣгъ!
Онъ бродилъ, не отдавая себѣ яснаго отчета, гдѣ онъ бродитъ. Поздно ночью онъ очутился передъ ея окнами. Полная луна ярко и холодно освѣщала мѣстность.
Острая, чисто физическая боль чувствовалась у него въ груди.
Но вотъ усиліемъ воли онъ попытался сбросить съ себя настроеніе, которое его угнетало, и тотчасъ же ему стало легче: грудь перестала ныть, мысли начали проясняться. Съ какой стати онъ терзался только изъ за того, что ни при какихъ условіяхъ не могъ перестать ее любить? Въ чемъ тутъ преступленіе? Это зависѣло не отъ него, а въ поступкахъ своихъ онъ ничѣмъ не проявилъ своихъ чувствъ! И почему отчаиваться, что даже издали любить ее — было счастьемъ? Не вѣкъ же она будетъ скорбѣть по мужѣ, котораго даже никогда не любила. Жизнь потребуетъ жизни и помимо ея воли отодвинетъ отъ нея холодную могилу мужа…
Совсѣмъ новыя мысли зароились теперь въ его мозгу. Онъ представлялъ себѣ Гедвигу оправившуюся отъ удара, опять спокойной, опять жизнерадостной. Опять ея лицо освѣщено милой, привѣтливой улыбкой. Опять изъ подъ ея длинныхъ рѣсницъ сверкаетъ взглядъ, не жгучій, но отъ которяго вся кровь въ немъ все-таки загорается, какъ отъ огня.
Успокоенный, довольный тѣмъ, что разогналъ, наконецъ, свои преувеличенныя сомнѣнія, онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ дому, желая лучше разсмотрѣть ея окна. Но вдругъ онъ замеръ на мѣстѣ, потомъ въ ужасѣ отшатнулся назадъ… Въ сторонѣ онъ увидѣлъ нѣчго невозможное: гигантскій скелетъ, пошевеливавшійся при лунномъ свѣтѣ и скалившій на него неровные губы.
Очутившись снова подъ деревьями, онъ остановился. Его ноги подкашивались отъ ужаса, и мысли кружились, какъ въ водоворотѣ… Но онъ овладѣлъ собою, и черезъ минуту ему стало стыдно своего страха. Очевидно, что-то почудилось! Однако, ему стоило большого усилія заставить себя снова взглянуть въ томъ направленіи, гдѣ было видѣніе. Ничего тамъ не было… Тогда онъ опять направился къ дому, пристально озираясь по сторонамъ. Скоро дѣло выяснилось: въ сторонѣ снова мелькнуло то, что онъ принялъ за скелетъ; это было уродливо искривленное дерево, между оголенными сучьями котораго налипъ полосками снѣгъ.
Послѣ испытаннаго потрясенія онъ чувствовалъ теперь только разбитость во всемъ тѣлѣ. Всякая мечтательность исчезла. Онъ сознавалъ только, что попусту мерзнетъ цѣлую ночь въ лѣсу и что въ его поступкахъ не было ни малѣйшаго смысла.
Онъ плотнѣе укутался въ шубу, равнодушно отвернулся отъ дома и вялой поступью побрелъ домой.
XIV.
правитьНаступило время такой горячей дѣятельности, что Томасу Галль не оставалось досуга на бредни, и онъ опять сталъ прежнимъ человѣкомъ. Послѣ смерти егермейстера ему поручено было вдовой главное управленіе заводами, а кромѣ того, до пріѣзда новаго начальника рабочихъ, онъ долженъ былъ исполнять и прежнія свои обязанности. Это было не легко, всѣ его мысли скованы были сложными дѣлами, запускать которыя ему не позволяла природная честность.
Гедвигу онъ видѣлъ рѣдко. Она всецѣло довѣрилась ему и въ дѣла не вмѣшивалась, а въ частной жизни своей оставалась въ уединеніи съ тетей Виви. У покойнаго егемейстера не было близкихъ родственниковъ, а у нея была сестра Сигна, которая какъ разъ въ это время была задержана въ столицѣ рожденіемъ сына. Поэтому никто не пріѣхалъ въ эту глушь утѣшать вдову, и она была точно отрѣзана отъ всего міра.
Когда ему приходилось обращаться къ Гедвигѣ въ важныхъ дѣлахъ, она неизмѣнно отвѣчала ему: «Вы лучше меня понимаете эти дѣла. Поступайте, какъ находите нужнымъ». Такое довѣріе онъ находилъ не только для себя чрезвычайно лестнымъ, но и вполнѣ разумнымъ.
Чтобы оправдать довѣріе владѣтельницы заводовъ, онъ работалъ не разгибая спины и дѣйствительно повелъ дѣла хорошо.
Между тѣмъ дни все удлиннялись, и солнце съ каждымъ днемъ пригрѣвало землю сильнѣе. Одна ледяная глыба за другой обрушивались въ водопадъ и разбивались въ мелкія дребезги, которыя затѣмъ стремительно неслись мимо завода черезъ открытую плотину. Пришелъ день, когда снизу на рѣкѣ послышался протяжный свистокъ, и черезъ часъ одинъ изъ зимовавшихъ на рѣкѣ пароходовъ стоялъ у заводской пристани, готовясь забрать кладь и пассажировъ къ первому рейсу. по телеграфу получено было извѣстіе, что море свободно отъ льда.
Съ этимъ пароходомъ и Гедвига должна была отправиться въ путешествіе, которое ей посовѣтовалъ лѣчившій ее врачъ.
Томасъ Галль давно уже зналъ о предположенномъ путешествіи хозяйки, и находилъ это вполнѣ естественнымъ. Но теперь, когда приблизилось время ея отъѣзда, онъ внезапно палъ духомъ и въ немъ проснулись прежнія сомнѣнія. Вдобавокъ, когда онъ явился проститься со своей довѣрительницей, она только холодно поблагодарила его за труды и заботы о ея дѣлахъ. Эта холодность оскорбила его, какъ незаслуженная обида. Неужели онъ всей своей преданностью не заслужилъ хоть привѣтливаго слова? Простое «спасибо» она вѣдь расточала всякому, кто оказывалъ ей малѣйшую услугу. Стало быть, онъ былъ для нея не болѣе, чѣмъ всякій встрѣчный?..
Съ горечью въ душѣ проводилъ онъ ее на пароходъ и эта горечь только усилилась, когда она протянула ему на прощаніе руку, затянутую въ перчатку. Рука была точно безжизненная и ни одно движеніе не выдавало, что подъ черной перчаткой была плоть и кровь.
Когда пароходъ отчаливалъ, она сидѣла на палубѣ возлѣ тети Виви. Обѣ были въ полномъ траурѣ; длинная вуаль на Гедвигѣ была откинута. Ея блѣдное лицо точно увяло; щеки замѣтно впали; взглядъ былъ усталый и равнодушный. Такой она осталась въ памяти Томаса Галля надолго. И горечь, нестерпимая горечь окончательно залила его сердце.
Въ тотъ день дѣла шли на заводѣ наудачу, рабочимъ нельзя было пожаловаться на слишкомъ строгій надзоръ. Управляющій не показывался. Только что прибывшій на заводъ молодой инженеръ Вестлингъ могъ спрашивать о своихъ обязанностяхъ у кого хотѣлъ.
Томасъ Галль весь день пролежалъ въ лѣсу подъ старой сосной и пережидалъ, пока горе въ его душѣ настолько притупится, что онъ будетъ въ состояніи владѣть своимъ разсудкомъ. Теперь ему предстояло ужиться съ пустотой, которую оставляли по себѣ всѣ надежды на счастіе, и съ мыслью, что женщина, которую онъ такъ горячо любилъ, была къ нему болѣе чѣмъ равнодушна.
Впрочемъ, на чемъ онъ строилъ свои воздушные замки, когда воображалъ, что можетъ ждать ея любви? Ни на чемъ! Онъ былъ для нея ничтожествомъ. Она видѣла въ немъ только слугу, которому довѣрила ключи отъ своего дома, когда уѣхала; она уполномочила его управлять своими дѣлами только потому, что надо было кого нибудь уполномочить, а его честность была всѣми признана… Можетъ быть, она даже замѣтила его чувства къ ней и была этимъ довольна, какъ бываетъ довольна хозяйка привязанностью лакея или дворовой собаки…
Отъ негодованія кровь жгучей волной приливала ему къ вискамъ. Однако вѣдь бывало же, что ея взглядъ выражалъ нѣчто другое, нѣчто болѣе глубокое и болѣе теплое, чѣмъ простая благосклонность къ хорошему слугѣ! Да, да — бывало, если только ему не казалось это… Просто, она не посмѣла отдаться зарождавшемуся чувству. Мелочная, какъ всѣ женщины, безсильная и нерѣшительная въ добрѣ и злѣ, невольница наружныхъ условностей, она отвергла свое чувство, чтобы не уронить себя.
Ему доставляло наслажденіе раздумывать о ея недостаткахъ, какъ дикарю, который бросаетъ своего идола въ грязь и въ неистовствѣ топчетъ кумиръ, только потому, что его молитвы остались не услышаны.
По натурѣ онъ былъ горячій поклонникъ женщины. О любви у него были крайне преувеличенныя представленія, дѣлавшія изъ нея цѣлый культъ. Вотъ почему всѣ проявленія чувства принимали у него такія болѣзненныя формы, и чувство то уносило его за облака, далеко отъ дѣйствительной жизни, то роняло въ грязь.
Съ этого дня Томасъ Галль вообразилъ себя женоненавистникомъ. Онъ сталъ съ наслажденіемъ читать сочиненія нѣкоторыхъ новѣйшихъ писателей, о которыхъ недавно еще говорилъ съ презрѣніемъ, которые въ женщинѣ видѣли низшее существо, олицетвореніе всѣхъ дурныхъ инстинктовъ человѣка, Цирцею, заманивающую человѣка, только чтобы превратить его потомъ въ звѣря.
Томасъ Галль съ увлеченіемъ отдался своему новому настроенію. Ненависть къ женщинѣ вытѣснила въ немъ его старую ненависть къ высшимъ сословіямъ, и онъ ухитрился даже убѣдить себя, что въ сущности, это одно и то же. Мечтательности въ немъ не оставалось и тѣни. Онъ серьезно обрадовался, прочитавъ, что одинъ естествоиспытатель нашелъ зародышъ человѣческаго хвоста, присущій однако только женщинамъ; у мужчинъ такого зародыша не оказывалось. Этотъ «женскій хвостъ» вносилъ комическую сторону въ его размышленія о женщинахъ и вызывалъ въ немъ злорадство. Когда его начинала грызть тоска, онъ всегда ободрялъ себя, вспоминая о хвостѣ. Онъ убѣждалъ себя, что серьезно страдать изъ за женщины мужчинѣ, какъ существу высшаго порядка, неестественно и глупо.
Увѣривъ себя, что онъ совершенно исцѣлился отъ своего болѣзненнаго увлеченія женщиной, онъ сталъ размышлять о томъ, что совсѣмъ забросилъ свою дѣятельность, какъ представитель рабочей партіи, и тотчасъ же въ немъ проснулась прежняя энергія. Теперь вѣдь онъ былъ полномочный человѣкъ на заводѣ и могъ дѣлать все, что находилъ нужнымъ. Теперь слѣдовало показать людямъ, что можно вполнѣ совмѣстить интересы заводчика съ интересами рабочихъ и такимъ образомъ явить примѣръ общаго благополучія.
Однако, когда онъ сталъ обдумывать, съ чего слѣдовало начать, дѣло оказывалось въ высшей степени сложнымъ. При томъ онъ боялся злоупотребить довѣріемъ Гедвиги. И вотъ, всѣ его теоріи оказывались несостоятельными только потому, что приходилось ихъ обсуждать съ двухъ точекъ зрѣнія.
И онъ отложилъ преобразованія на неопредѣленное время и усердно занялся чтеніемъ соотвѣтственныхъ книгъ, которыхъ оказалось очень много въ библіотекѣ покойнаго егермейстера, а на заводѣ все пошло по прежнему.
Онъ ввелъ только нѣкоторыя поправки въ порядкахъ разсчета съ рабочими въ распредѣленіи пенсій и пособій. Поправки эти несомнѣнно клонились къ выгодѣ рабочихъ и всегда считались ими желательными. Но теперь эти измѣненія приняты были холодно просто потому, что онъ былъ не популяренъ и что бы онъ ни затѣвалъ, вызывало подозрительность.
Это огорчило его и снова охладило къ дѣлу. Въ сущности, онъ всегда предпочиталъ размышлять о рабочихъ, какъ о цѣломъ сословіи, какъ о понятіи отвлеченномъ; когда же ему приходилось имѣть дѣло съ толпой, его всегда отталкивали присущіе имъ недостатки, и онъ начиналъ думать, что имѣетъ дѣло съ исключеніями, съ особенно неудачными представителями сословія. Теперь же его раздражала еще и непонятная несправедливость къ нему рабочихъ, которые съ перваго дня его появленія на заводѣ относились къ нему недовѣрчиво, а съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался полномочнымъ управляющимъ всѣми дѣлами госпожи Хегреусъ, начали выказывать ему явную ненависть.
Между тѣмъ молодой инженеръ Вестлингъ, имъ же приглашенный по рекомендаціи Густава Кеслера и человѣкъ его же партіи, сразу овладѣлъ сердцами рабочихъ. Этотъ молодой человѣкъ поступалъ точь-въ-точь, какъ поступалъ вначалѣ Томасъ Галль: онъ собиралъ рабочихъ на сходки, читалъ имъ популярныя лекціи по рабочему вопросу и предлагалъ тѣ самыя мѣры самопомощи, которыя однажды предлагалъ Томасъ Галль, не успѣвъ однако убѣдить ихъ. Вестлинга же они слушали охотно и всякое его предложеніе принимали съ восторгомъ. Все это объяснялось очень просто: покойнаго егермейстера рабочіе любили за его справедливость къ нимъ и уважали, какъ крупнаго собственника; но теперь, когда во главѣ дѣла стоялъ наемный управляющій, безъ авторитета хозяина да еще не популярный, рабочіе находили вполнѣ естественнымъ не довѣрять ему, а потому и принимали предложенія инженера Вестлинга.
Инженеръ Вестлингъ съ перваго двя пришелся Томасу Галлю не по душѣ, а когда они познакомились ближе, взаимная антипатія между ними только усилилась. Въ такой глуши два человѣка одной спеціальности и одной партіи должны были бы находить много точекъ сближенія. Но этого не было, и оба только до поры до времени сдерживались въ проявленіяхъ взаимнаго недружелюбія. Инженеръ Вестлингъ былъ очень высокаго мнѣнія о своихъ способностяхъ и, полагая положеніе не популярнаго управляющаго непрочнымъ, надѣялся вытѣснить его и занять его мѣсто. Съ своей стороны, Томасъ Галль подумывалъ объ увольненіи своего новаго помощника. Оба это сознавали и держали себя на сторожѣ.
Когда прибыла жена инженера Вестлинга, Томасъ Галль очистилъ имъ свою квартиру, а самъ переселился въ господскій домъ, гдѣ занялъ небольшой флигелекъ. Внѣ службы они почти не встрѣчались.
Лѣто проходило такое же странное, какъ странна была зима, какъ странно было все въ этомъ полярномъ краѣ. Зима была сплошной ночью съ проблесками сѣренькихъ сумерекъ вмѣсто дней; теперь лѣто было непрерывнымъ днемъ съ такими же коротенькими сумерками вмѣсто ночей.
Любопытно было наблюдать баснословную силу растительности. Пользуясь день и ночь солнечнымъ свѣтомъ, растенія проявляли изумительную энергію: въ нѣсколько недѣль всходили, колосились и созрѣвали посѣвы ячменя; травы и кусты поднимались, какъ по волшебству; было что-то лихорадочное во всей природѣ, и все совершалось наспѣхъ, точно въ перегонку. Но Томасъ Галль успѣлъ еще зимою представить себя полярное лѣто въ воображеніи, и дѣйствительность уступала мечтѣ въ яркости красокъ. При томъ въ сѣверномъ лѣтѣ не оказывалось нѣги и умиротворяющей красоты. У людей, какъ и въ природѣ, все дѣлалось съ лихорадочной поспѣшностью, съ величайшимъ напряженіемъ силъ, въ попыхахъ; было что-то тревожное въ общей торопливости, точно въ большомъ городѣ, гдѣ всѣ спѣшатъ и все движется.
Томасу Галлю лѣтомъ, какъ и зимою, приходилось работать изо всѣхъ силъ, чтобы успѣть выполнить все, что должно было быть окончено до зимы, къ тому же надо было слѣдить за всякой мелочью, такъ какъ полагаться на недовольныхъ подчиненныхъ было невозможно. Цѣлыя горы издѣлій фабрики и необозримые штабеля напиленнаго за зиму лѣса надо было отправить моремъ, пока оно было открыто; все надо было сосчитать, измѣрить, взвѣсить, заклеймить, и обо всемъ надо было писать, писать безъ конца. А инженеръ Вестлингъ все еще только присматривался къ дѣлу, надоѣдалъ вопросами и больше мѣшалъ, чѣмъ помогалъ.
Измученный работой, Томасъ Галль не видѣлъ никакой прелести въ этомъ вѣчномъ солнечномъ свѣтѣ, тревожившемъ короткіе часы отдыха. Въ мечтахъ все это было поэтичнѣе. Въ мечтахъ, напримѣръ, не было комаровъ и мошекъ, а въ дѣйствительности отъ нихъ нигдѣ нельзя было укрыться. И онъ начиналъ сожалѣть о зимѣ, съ ея болѣе спокойными работами, съ ея свѣжими морозами, съ ея потемками.
Съ Густавомъ Кеслеромъ онъ изрѣдка обмѣнивался письмами. Въ началѣ лѣта онъ откровенно описалъ другу свои отношенія къ рабочимъ и къ инженеру Вестлингу. Отвѣтъ полученъ былъ только въ августѣ. Кеслеръ видимо уклонялся отъ серьезнаго обсужденія дѣла: онъ только шутя и вскользь подтрунивалъ надъ плачевнымъ положеніемъ Томаса Галля, котораго, дескать, судьба заставляетъ быть защитникомъ капиталистовъ, и тотчасъ же переходилъ къ своимъ семейнымъ дѣламъ. Онъ разсказывалъ разныя подробности о своемъ маленькомъ сынѣ, ужаснѣйшемъ крикунѣ, «которому, если судить по его теперешнимъ наклонностямъ, можно предсказать дѣятельность бурнаго оратора», и который названъ былъ въ его честь, Густавомъ. О Сигнѣ онъ сообщалъ, что она здоровѣе и дѣятельнѣе прежняго. О газетѣ не говорилъ ни слова. Въ коротенькой припискѣ онъ сообщалъ, что Гедвига и тетя Виви все еще на югѣ и что, надо полагать, онѣ останутся на зиму за границей.
Этимъ письмомъ Томасъ Галль остался вообще недоволенъ, а приписка пробудила въ немъ всѣ горькія чувства, которыя въ продолженіи лѣта усыпляла кипучая дѣятельность. Теперь спѣшныя дѣла были окончены, и вмѣстѣ съ свободными часами явилась гнетущая тоска. Тщетно онъ старался опять излѣчиться испытаннымъ средствомъ, найденнымъ имъ весною въ озлобленіи противъ всѣхъ женщинъ. Но порывъ прошелъ; не оказывалось самаго озлобленія; и недавнія размышленія представлялись невыносимо пошлыми. Сколько онъ ни напоминалъ себѣ, что любовь, въ ея высокомъ значеніи, въ природѣ не существуетъ, и то, что существуетъ въ дѣйствительности, лишь чувственный инстинктъ — это уже не дѣйствовало: все его существо возставало противъ такого взгляда. Въ самой глубинѣ души онъ чувствовалъ что-то возвышенное и святое при всякомъ помыслѣ о Гедвигѣ, и не страсть, а что-то похожее на молитвенное увлеченіе, какъ бывало иногда въ дѣтствѣ, сопровождало тоску по ней. Онъ вспоминалъ холодность ея прощанія съ нимъ при отъѣздѣ, гордость при этомъ страдала по прежнему, но уже не было силъ думать о ней съ ожесточеніемъ.
XV.
правитьУже прошелъ октябрь, прошла и половина ноября, а море все еще не замерзало и пароходство не прекращалось.
Итакъ, еще Бьерне не было отрѣзано отъ остального міра, а слѣдовательно, можно было надѣяться…
Томасъ Галль ждалъ въ величайшемъ напряженіи. Онъ не хотѣлъ вѣрить, что госпожа Гедвига не вернется въ этомъ году.
Въ сущности, не было никакихъ основаній надѣяться на ея возвращеніе; его надежда была неосновательна, какъ все, что онъ дѣлалъ, когда отдавался мечтамъ и порывамъ чувствъ. Впрочемъ, онъ самъ это сознавалъ. Но онъ всю душу свою вложилъ въ эту надежду, помѣшался на ней, а потому ему дѣла не было до разумныхъ основаній. Какъ ни дико было ожидать, что госпожа Гедвига и ея старая тетка предпримутъ опасное путешествіе моремъ въ такое время года, сколько это ни противорѣчило извѣстіямъ о нихъ, онъ ждалъ ихъ до окончанія навигаціи. Вѣроятно, онъ продолжалъ бы ждать, хотя бы море замерзло; но море, какъ нарочно, не замерзало и никто не могъ припомнитъ такой продолжительной и такой теплой осени въ этихъ широтахъ.
Но вотъ въ концѣ ноября получена была телеграмма; госпожа Гедвига извѣщала его о своемъ скоромъ возвращеніи и просила распорядиться о приведеніи ея дома въ порядокъ. Такимъ образомъ оправдывалась самая безразсудная изъ его надеждъ. Но онъ даже не удивился: онъ зналъ, что она вернется!
Получена была вторая телеграмма съ извѣщеніемъ о выѣздѣ госпожи Гедвиги изъ столицы. Она была на пароходѣ, рискнувшемъ сдѣлать послѣдній рейсъ. Но прежде, чѣмъ этотъ пароходъ достигъ Норланда, наступила зима: земля покрылась прочнымъ снѣгомъ, стали морозы.
Встревоженный Томасъ Галль поспѣшилъ въ приморскій городокъ навстрѣчу пароходу. Онъ ѣхалъ тѣми же мѣстами, какими проѣзжалъ, прибывъ въ прошломъ году сюда впервые. И видъ мѣстности, только что одѣвшейся въ свой зимній покровъ при незамерзшемъ еще морѣ былъ тотъ же самый. Но, казалось, десять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ: такъ много совершилось вокругъ него и въ немъ самомъ за этотъ годъ.
Въ городѣ онъ велѣлъ везти себя прямо къ пароходной конторѣ.
— Когда ожидаете пароходъ? — спросилъ онъ тревожно.
Ему ничего не могли отвѣтить. Плаванье вообще должно было обойтись не безъ затрудненій, а теперь, при сильномъ морозѣ и такой тихой погодѣ… Ему не могли поручиться, что пароходъ прибудетъ…
— У береговъ море уже замерзаетъ! — предупредили его.
Онъ поѣхалъ дальше, къ гостинницѣ. Обѣдалъ онъ съ лихорадочной поспѣшностью. О томъ, что пароходъ не дойдетъ, онъ не хотѣлъ и думать; онъ только опасался, что пароходъ придетъ, пока онъ обѣдаетъ, и что онъ опоздаетъ встрѣтить госпожу Гедвигу на пристани.
Послѣ обѣда онъ поспѣшилъ на пристань. Тамъ было все тихо. Сколько глазъ хваталъ, заливъ разстилался передъ нимъ, какъ зеркало, подъ все утолщавшейся ледяной корой.
Пустяки, пароходъ пробьется!
Онъ шагалъ взадъ и впередъ по набережной. Проходили часы. И вдругъ его пылкое воображеніе стало работать въ новомъ направленіи. Его слѣпой увѣренности, что пароходъ во что бы то ни стало пробьется, какъ не бывало. Онъ уже представлялъ себѣ пароходъ затертымъ льдами и госпожу Гедвигу среди всякихъ опасностей. Въ воображеніи рисовались такіе ужасы, что волосы поднимались на немъ дыбомъ.
Нѣкоторое время онъ постоялъ на берегу, вперивъ напряженный взглядъ въ даль и стараясь высмотрѣть на горизонтѣ дымокъ, который возвѣстилъ бы о появленіи парохода, потомъ повернулся и тихо пошелъ къ своей гостинницѣ.
Уже смеркалось, и съ послѣдними проблесками дня исчезали его послѣднія надежды.
Не раздѣваясь, онъ бросился на кровать; ему хотѣлось на столько успокоиться, чтобы обдумать положеніе и сообразить, что дѣлать. Но у него точно начиналась лихорадка: въ вискахъ стучало, сердце усиленно билось, лежать не хотѣлось. Онъ поднялся и подошелъ къ окну.
Глубокій мракъ окутывалъ маленькій городокъ. Было не позже девяти часовъ вечера, а уже на улицахъ не было ни малѣйшаго движенія и городъ, казалось, уже спалъ.
Ему стало казаться, что онъ слышитъ крики о помощи. Вдругъ послышался звонъ… Онѣ содрогнулся всѣмъ тѣломъ отъ этого звука. Но били только башенные часы.
Не ясно сознавая, что онъ дѣлаетъ, онъ одѣлся, вышелъ на улицу, и направился прямо къ морю.
Улицы были пустынны. Еще пустыннѣе было за городомъ на берегу залива. Глубокая тишина царила надъ всѣмъ. Но вдругъ гдѣ-то вдали послышался протяжный свистокъ, хриплый и прерывистый, точно крикъ измученнаго человѣка о помощи. Онъ вздрогнулъ и опрометью побѣжалъ берегомъ туда, откуда послышался свистокъ: вѣдь это былъ пароходъ!
Онъ долго бѣжалъ и, наконецъ, увидѣлъ на льду какія-то тѣни. Слышались свистъ пилъ и удары лома: то рубили и распиливали ледъ.
— Идетъ пароходъ? — крикнулъ онъ работавшимъ на льду людямъ.
Никто не отвѣтилъ. Онъ взглянулъ влѣво и увидѣлъ вдали огоньки: красный и зеленый. Ясно что то были бортовые фонари парохода.
Тихая радость разлилась въ его душѣ. Не было даже вялости послѣ сильнаго потрясенія, какъ не было ни тревоги, ни потребности въ отдыхѣ.
Онъ спустился на ледъ къ рабочимъ.
— Сколько времени потребуется, чтобы прорубить ледъ до парохода? — спросилъ онъ.
— Раньше какъ къ полудню не управиться, — отвѣтили ему.
Томасъ Галль молча направился по льду къ пароходу.
— Берегитесь, господинъ, — крикнулъ ему одинъ изъ рабочихъ. — Дальше есть полыньи и трещины.
Онъ даже не оглянулся.
— Ну, ну! У этого, видно, невѣста на пароходѣ! — услышалъ онъ позади себя шутливое замѣчаніе рабочаго. Другіе засмѣялись.
Неторопливо, но не останавливаясь шелъ Томасъ Галль прямо къ зеленому огоньку. Онъ шелъ безъ опредѣленной цѣли: онъ просто чувствовалъ непреодолимую потребность быть ближе къ пароходу.
Вотъ огонекъ приблизился. Вотъ ужъ онъ превратился въ ясно обрисовавшійся круглый фонарь съ рефлекторомъ позади огня за зеленымъ стекломъ. На рефлекторѣ пошли точно темные круги и пятна. Очевидно, до парохода оставалось уже недалеко.
Томасъ Галль остановился и оглянулся назадъ. Сзади мракъ точно сомкнулся за нимъ въ сплошную черную стѣну. Не видно было ни города, ни пристаней, ни рабочихъ на льду. Не видно было даже откуда онъ вышелъ, и если бы онъ пошелъ назадъ, то врядъ ли нашелъ бы теперь тотъ же путь, которыхъ счастливо прошелъ такъ далеко.
Но ему и не хотѣлось идти назадъ. Онъ отлично сознавалъ грозившія ему опасности. Его воображеніе рисовало ему, какъ онъ незамѣтно приблизится въ потьмахъ къ какой-нибудь полыньи, какъ тонкій ледъ вдругъ обрушится подъ нимъ и онъ очутится подъ водой прежде, чѣмъ успѣетъ что-нибудь сообразить. При мысли объ этомъ мурашки пробѣгали по его спинѣ. Но онъ не могъ не идти впередъ! Его путь пролегалъ прямо къ зеленому фонарю, сколько бы смерть ни подстерегала его впереди.
Осторожно, но твердой стопой продолжалъ онъ подвигаться впередъ по тонкому льду, который слегка трещалъ подъ нимъ. Теперь уже выдѣлялся на горизонтѣ темный корпусъ парохода. Видны были освѣщенныя окна рубки. Слышенъ былъ шумъ борьбы чернаго чудовища со льдомъ. Вотъ загудѣлъ винтъ машины, пущенной полнымъ ходомъ; вотъ пароходъ съ трескомъ, грохотомъ и скрежетомъ врѣзался въ ледъ, пробивая себѣ путь грудью. Но вотъ опять все утихало: пароходъ застревалъ во льду, и машину останавливали, чтобы свайками сдвинуть судно назадъ.
Томасъ Галль опять остановился. Теперь пароходъ былъ уже въ какой-нибудь сотнѣ саженей. Онъ слышалъ, какъ ледъ трещалъ далеко отъ парохода: видно, длинныя трещины разбѣгались во всѣ стороны.
Его охватилъ ужасъ. Пароходъ, точно какое то чудовище, рвался прямо къ нему и неминуемо долженъ былъ потопить его. Онъ попытался уйти въ сторону; но черезъ минуту онъ снова оказывался на пути парохода, который все приближался. Вотъ уже ледъ задрожалъ подъ его ногами. Вотъ раздался точно пушечный выстрѣлъ: ледъ треснулъ, и трещина пробѣжала прямо возлѣ его ногъ. Томасъ Галль отскочилъ и одно мгновеніе хотѣлъ бѣжать. Но въ слѣдующее мгновеніе онъ опомнился. Все равно, своей судьбы не миновать! Да и ясно было, что теперь оставалось только достичь парохода — другого спасенія не было.
Рѣшительными шагами онъ опять направился къ пароходу. Онъ былъ крайне впечатлителенъ и нервенъ, но онъ не былъ трусомъ. Теперь, когда опасность заставляла его подчиняться только разсудку, онъ быстро овладѣлъ собою и сдѣлался хладнокровенъ. И его даже охватило бодрое чувство отваги: тѣмъ лучше, если опасность велика! — тѣмъ отраднѣе было достичь цѣли!
Цѣли? Но какова была его цѣль? Имѣть удовольствіе нѣсколькими часами раньше ступить на палубу, подъ которой она, конечно, мирно спала въ своей каютѣ? Нѣтъ! Ему казалось, что это было не то. Не было времени обдумать, какимъ образомъ, но ему ясно чувствовалось, что счастье всей его жизни зависѣло отъ того, достигнетъ ли онъ теперь парохода, или нѣтъ.
Осторожно сталъ онъ приближаться къ пароходу. Судно уже поравнялось съ нимъ и онъ видѣлъ весь рядъ освѣщенныхъ оконъ сбоку. Цѣлыя четверть часа онъ приближался, искусно перепрыгивая черезъ трещины и перебѣгая съ мѣста на мѣсто. Наконецъ, онъ очутился возлѣ самаго парохода какъ разъ, когда тотъ снова засѣлъ во льду и машина опять была остановлена.
— Киньте ко мнѣ сюда канатъ! — крикнулъ онъ.
Его услышали. На пароходѣ произошло движеніе. Вскорѣ что-то просвистало въ воздухѣ недалеко отъ него, и чалка упала возлѣ его ногъ. Онъ тотчасъ же схватилъ ее, притянулъ къ себѣ канатъ и сейчасъ же почувствовалъ, что его тянутъ вмѣстѣ съ канатомъ къ пароходу. Быстро переступая съ льдины на льдину, онъ очутился, наконецъ, у самаго судна, былъ вытянутъ вверхъ и почувствовалъ подъ ногами палубу.
— Этого пассажира откуда намъ Богъ послалъ? — спросилъ, очевидно, капитанъ.
— Я съ берега, — отвѣтилъ Томасъ Галль. — Скажите, госпожа Хегреусъ на пароходѣ?
— Да, — послышался голосъ сверху, съ капитанскаго мостика.
Онъ поднялъ голову. На мостикѣ, ухватись за перила и сильно склонившись впередъ, стояла сама Гедвига. Свѣтъ отъ фонаря на мачтѣ освѣщалъ ее, и видно было, съ какимъ напряженіемъ она всматривалась въ потемки; но на палубѣ было слишкомъ темно, и она не могла его разглядѣть.
Его первымъ побужденіемъ было броситься къ ней и заключить ее въ свои объятія. Но, къ счастью для него, онъ на что-то наткнулся и это задержало его, а въ слѣдующее мгновеніе онъ уже опомнился. Онъ сдержанно пошелъ къ лѣсенкѣ, взобрался на мостикъ и подошелъ къ ней.
Но ей не было времени опомниться. Она узнала его только на мостикѣ, при свѣтѣ фонаря. Увидѣвъ его, она вздрогнула, точно передъ нею появилось привидѣніе, и отшатнулась назадъ къ самой стѣнкѣ рубки штурвальнаго. Тамъ она остановилась, судорожно ухватившись одной рукой за мѣдную рѣшетку, прижимая другую руку къ груди.
— Вы? Вы… здѣсь?.. Какъ вы попали? — проговорила она, съ трудомъ справляясь со своимъ волненіемъ. Но это же волненіе придало ея голосу странный звукъ, въ которомъ Томасу Галлю послышалась ледяная холодность.
— Я пришелъ по льду, — сказалъ онъ, раскланиваясь съ холодной вѣжливостью. — Я прибылъ въ городъ, чтобы встрѣтить васъ…
Она овладѣла собою, слыша его спокойный голосъ. Напряженное выраженіе исчезло въ ея лицѣ, и она привѣтливо протянула Томасу Галлю руку. Она не видѣла причины скрывать радости, которую доставило ей появленіе Томаса на пароходѣ.
Они спустились въ рубку. Тамъ было мало свѣта: горѣла лишь одна лампочка. Въ полумракѣ, когда не приходится бояться за всякое движеніе своего лица и взгляда, люди бываютъ спокойнѣе и довѣрчивѣе; вотъ почему такъ полны волшебной силы задушевныя бесѣды лѣтней ночью безъ огня или у камелька, при свѣтѣ догорающихъ угольевъ.
Пароходъ снова пробивался во льдахъ. То и дѣло раздавался звонокъ, проведенный отъ капитанской рубки къ машинѣ и слышалась команда «впередъ» или «полный ходъ назадъ». А Гедвига и Томасъ Галль сидѣли рядомъ въ рубкѣ и разговаривали, не замѣчая, какъ пролетало время. Между ними не было произнесено ни единаго слова, котораго нельзя было бы сказать въ присутствіи постороннихъ; но оба они чувствовали, что въ этой бесѣдѣ о второстепенныхъ дѣлахъ они какъ бы отдавались другъ другу навсегда и краснорѣчиво объясняли взаимныя чувства. Въ душѣ обоихъ было какое-то многозначущее затишье; оба были преувеличенно спокойны; оба сознавали, что свершилось нѣчто для нихъ неизгладимое, но оба чувствовали, что малѣйшимъ проявленіемъ волненія они могли только затемнить нѣмое объясненіе, и оба владѣли собою.
Онъ разсказывалъ обо всемъ, что случилось въ Бьерне за время ея отсутствія. Дѣловыя сообщенія онъ пересыпалъ описаніями своихъ впечатлѣній сѣвернаго лѣта и своихъ поѣздокъ въ горы, изъ которыхъ сплавлялся лѣсъ. Она говорила о сестрѣ, о Густавѣ Кеслерѣ, о маленькой Тони, по прежнему влюбленной въ дядю Тома, о ихъ мальчикѣ, начинавшемъ уже ползать на коврахъ. Говоря объ ихъ счастливой семейной жизни, она понижала голосъ, который слегка дрожалъ.
Потомъ она разсказывала о видѣнномъ заграницей, о чужихъ странахъ, о городахъ, о солнцѣ, о цвѣтахъ — обо всемъ, что было такъ любопытно обитательницѣ холоднаго Норланда. Но, по ея словамъ, не всегда впечатлѣнія были отрадны.
— На скалѣ Тиберія, когда я поднялась полюбоваться моремъ, — это море, которое всегда изображается ярко синимъ, было сѣрое, какъ свинецъ. День былъ пасмурный, воздухъ тяжелый. Вѣроятно, это настроило меня печально, и я расплакалась… Это было уже въ октябрѣ. Все лѣто я провела подъ ослѣпительнымъ солнечнымъ свѣтомъ и среди яркихъ, пестрыхъ красокъ. Теперь мнѣ вдругъ стало ясно, что я утомлена и свѣтомъ, и тепломъ, и красками. Сѣрое море напомнило мнѣ наше море. И меня потянуло назадъ, на сѣверъ, потянуло такъ сильно, что я рѣшилась добраться домой хотя бы зимнимъ путемъ на саняхъ… И какъ я счастлива, что выполнила свое намѣреніе. Вы видите, я сижу на палубѣ даже по ночамъ: я не могу налюбоваться нашими льдами и нашимъ небомъ! Въ продолженіе всего этого плаванія я остаюсь въ этомъ легкомъ пальто, хотя теперь, говорить, градусовъ двадцать мороза, и мнѣ нравится ощущать морозъ, вдыхать въ себя морозный воздухъ.
— Вы бы все-таки поберегли себя, — замѣтилъ Томасъ Галль тревожно. — Послѣ южнаго тепла можно вѣдь сильно пострадать…
Она протестовала почти высокомѣрно.
— О нѣтъ! Я знаю свои силы! И кромѣ того, — она прижала руку къ груди, — я чувствую въ себѣ достаточно пыла, чтобы бороться съ морозомъ.
Онъ посмотрѣлъ на нее въ восторгомъ, и въ глазахъ его загорѣлись огоньки. И въ немъ вѣдь было столько огня, что онъ едва справлялся съ этимъ пламенемъ. И вдругъ сердце его застучало, голова пошла кругомъ, и все его самообладаніе исчезло, какъ дымъ.
Онъ взялъ руку Гедвиги. Потомъ, когда ихъ взоры встрѣтились, согрѣтые тѣмъ же порывомъ чувства, онъ обвилъ ея станъ рукою и привлекъ ее къ себѣ.
Въ это время послышались шаги и раздался голосъ тети Виви.
— Гедвига! — звала она. — Гдѣ ты? Неужели ты уже встала?
Томасъ Галль отпрянулъ въ сторону и всталъ. Но тотчасъ же онъ устыдился своего испуга и взглянулъ на нее, желая еще разъ прочесть свое счастье въ ея взглядѣ. Она отвернулась смущенная, точно уличенная въ чемъ-то дурномъ… Онъ тотчасъ же остылъ, ему стало душно и холодно, точно какая-то ледяная рука сдавила ему горло и прижимала книзу…
О, онъ зналъ, что это означало! То была рука свѣта и свѣтскихъ условностей, разъединявшая ихъ опять! Она пугалась осужденія людей; она считала болѣе важной память мертваго, котораго никогда не любила, чѣмъ счастье свое и человѣка, котораго любила, которому только что отдавалась съ восторгомъ… Минуты очарованья прошли, какъ незамѣтно прошла эта ночь. На востокѣ уже свѣтало… На порогѣ рубки, точно олицетвореніе будничной жизни съ ея условностями, стояла тетя Виви въ мѣховомъ салопѣ и въ теплыхъ ботинкахъ.
— Съ добрымъ утромъ, Гедвига! Здравствуйте, инженеръ Галль!
Она привѣтствовала его любезно, даже ласково. Она, вѣроятно, уже знала о появленіи Томаса Галля на пароходѣ, такъ какъ не выказала ни малѣйшаго удивленія, точно было вполнѣ естественно, что онъ пришелъ имъ навстрѣчу, или точно было неумѣстно обсуждать необычайность его появленія.
Тотчасъ же и Гедвига настроилась «какъ подобало». Она привѣтствовала старушку столь же ласково, какъ и та. Не могло быть и рѣчи о томъ, что тетя появилась некстати.
Куда дѣвалось очарованіе ея взора?
Только что ея лицо выражало могучее чувство. Теперь въ лицѣ не оставалось и тѣни чего-нибудь могучаго. Обычная и совершенно безцвѣтная улыбка, обычная условная любезность — все это было сѣро, какъ начинавшееся зимнее утро.
За глубокую скорбь, которая сжимала сердце впечатлительнаго Томаса Галля, онъ готовъ былъ возненавидѣть старую тетю Виви. Ему хотѣлось вывести ее вонъ изъ рубки, прогнать ее и замкнутъ за нею дверь. Вмѣсто того, онъ долженъ былъ раскланяться съ нею, и скривить ротъ въ любезную улыбку, и держаться въ тѣни, чтобы не видно было выраженія его глазъ.
Старуха зябко куталась въ свой салопъ и жаловалась на холодъ. Изъ за мѣха видны были только ея умные глаза, окруженные многочисленными, но не глубокими морщинками.
— Такъ вотъ какъ! Вы уже за дѣловымъ разговоромъ! — говорила она, обращаясь къ обоимъ. — Можешь себѣ представить, Гедвига, какъ я удивилась, когда, проснувшись въ каютѣ, увидѣла, что тебя уже нѣтъ. Вѣдь и теперь еще рано… Ты давно встала?
— Да, мудрено спать среди всего этого шума, — отвѣтила Гедвига уклончиво.
— А я выспалась отлично!
Старуха обернулась къ инженеру.
— Не можете ли хоть вы объяснить, когда мы пробьемся къ берегу? — спросила она.
— Полагаютъ, около полудня.
— Ну, это не Богъ вѣсть сколько…
Всѣ замолчали. Старушка видимо имѣла сказать Гедвигѣ что-то важное, но не знала, удобно ли было заговорить объ этомъ въ присутствіи гостя. Однако не вытерпѣла:
— Не пора ли пить кофе? — предложила она и въ глазахъ ея сверкнули настоящіе огоньки, — такъ ей хотѣлось горячаго кофе въ это холодное утро.
XVI.
правитьСъ минуты появленія тети Виви Томасу Галлю уже не пришлось ни минуты оставаться съ Гедвигой наединѣ. Старуха всюду оказывалась между нимъ и молодою вдовою, неизмѣнно любезная, улыбающаяся, благожелательная, но неустранимая. Въ Бьерне она тотчасъ же приняла въ свои руки бразды правленія надъ господскимъ домомъ, и дѣла у нея было много. Тѣмъ не менѣе, кудабы ни направлялся Томасъ Галль, онъ встрѣчалъ ее на своемъ пути. Если же онъ шелъ къ хозяйкѣ, тетя Виви встрѣчалась ему на лѣстницѣ, какъ бы всецѣло занятая хлопотами по хозяйству; но когда онъ входилъ въ гостиную, она уже сидѣла тамъ улыбающаяся и любезная, перенесенная съ лѣстницы на гостиный диванъ точно по волшебству. День и ночь она была гдѣ-нибудь по близости Гедвиги, которую окружала величайшею заботливостью, но которую въ сущности стерегла, какъ тюремщица.
Томасъ Галль скоро возненавидѣлъ эту маленькую любезную старушку, какъ никогда не ненавидѣлъ злѣйшихъ своихъ враговъ, и началъ даже открыто выказывать ей свои чувства. Но это ни мало не поколебало ея, и она стала къ нему только еще любезнѣе.
Въ первые дни въ Бьерне онъ жестоко страдалъ отъ мукъ Тантала: онъ постоянно былъ вблизи Гедвиги, но, не могъ остаться съ нею наединѣ ни минуты. И это такъ волновало его, что онъ не могъ заниматься дѣлами и думать о чемъ-либо другомъ. Иногда ему начинало просто нездоровиться, такъ раздражали его постоянныя ухищренія тети Виви.
Потомъ острое чувство притупилось, и онъ сдѣлался разсудительнѣе. Стоило ли раздражаться и тосковать изъ за такихъ пустяковъ? Слѣдовало повести дѣло открыто, не обращая вниманія на старуху, такъ какъ чувства Гедвиги ему были извѣстны. Но оказывалось, что онъ самъ успѣлъ утратить значительную часть энергіи и точно самъ заразился робостью Гедвиги передъ окружающими ихъ людьми. Со дня на день онъ откладывалъ рѣшитѣльное объясненіе и отъ этого становился только еще нерѣшительнѣе. Потомъ вернулись сомнѣнія: вѣдь, можетъ быть, сама Гедвига поощряла назойливость старухи, уклоняясь отъ объясненія! Въ концѣ концовъ, можетъ быть, даже не стоило торопиться съ объясненіемъ, которое могло только повести къ величайшему горю…
И вотъ однажды, раздумывая обо всемъ въ тиши своего уединеннаго флигелька, онъ вдругъ пришелъ къ заключенію, что совершенно не правъ относительно старушки и что ея вины тутъ положительно не было. Смѣшно было сваливать виву на бѣдную, зависимую старушку. Гедвига, одна Гедвига была виновата въ двуличности и въ недостойномъ отношеніи къ нему!
Мгновенно въ немъ совершился переворотъ: любовь была свергнута съ престола, и величайшее презрѣніе къ госпожѣ Гедвигѣ смѣнило эту любовь.
Какъ онъ могъ заблуждаться до такой степени? Вѣдь съ тѣхъ поръ, какъ они были опять въ Бьерне ни однимъ взглядомъ, ни однимъ движеніемъ Гедвига не выказала, что помнитъ о случившемся между ними на пароходѣ. Для притворства, которое само по себѣ было бы отвратительно, этого было бы слишкомъ много! А онъ-то вооружался противъ старой тетки… Въ своемъ простодушіи онъ столько времени не могъ понять, что старуха просто-на-просто исполняла, что ей было приказано. Гедвига какой была, такой и осталась. На одно мгновеніе въ тиши уединенной пароходной рубки она позволила себѣ поддаться чувству; но, разумѣется, тотчасъ же раскаялась въ этомъ и теперь заглаживала свой промахъ. Что она поступила нечестно по отношенію къ человѣку, дѣйствительно ее полюбившему, и что въ ея поступкахъ было величайшее двуличіе, это, очевидно, ее не заботило… Но такъ это ей не пройдетъ! Можетъ быть, ей еще придется убѣдиться, что на такой игрѣ съ чувствами порядочнаго человѣка можно обжечься… и очень больно!
Теперь онъ хотѣлъ поговорить съ нею, и это безъ отлагательства! Послѣ обѣда она имѣла обыкновеніе проводить время въ маленькой гостиной… Тамъ онъ и поговоритъ съ нею!
Онъ уже видѣлъ себя передъ нею. Въ его лицѣ нѣтъ притворства и взглядъ выражаетъ все, что онъ намѣренъ ей сказать. Она съ тревогой поглядываетъ на него; старуха тоже чуетъ грозу и притихла надъ своимъ вязаніемъ… Но вотъ у нея спицы выпали изъ рукъ, когда до нея доносится его голосъ, сдержанный и спокойный:
«Гедвига, я хотѣлъ бы переговорить съ тобою наединѣ!»
Да, именно такъ онъ заговоритъ!
Онъ порывисто вскочилъ съ своего кресла и побѣжалъ вверхъ по лѣстницамъ прямо къ маленькой гостиной…
Онъ засталъ госпожу Гедвигу въ спокойномъ креслѣ передъ каминомъ. Она читала. Тетя Виви сидѣла спиной къ дверямъ. Видно во взглядѣ Томаса Галля дѣйствительно было что-нибудь особенное, потому что, увидѣвъ его, Гедвига вздрогнула и уронила книгу на колѣни. Она уставилась на инженера взглядомъ, полнымъ страха и тревоги…
Мгновенно въ немъ угасъ гнѣвъ. Все его природное великодушіе, все нѣжное, и безкорыстное, и возвышенное, что было въ его душѣ мгновенно поднялось въ немъ на защиту женщины. Глубокое уныніе смѣнило въ немъ гнѣвный порывъ, и не карать, а молить о пощадѣ ему захотѣлось Гедвигу. Но тутъ была тетя Виви, успѣвшая обернуться и съ удивленіемъ поглядывавшая на него…
Онъ растерянно оглянулся въ комнатѣ, стараясь придумать что-нибудь, чтобы оправдать свое внезапное появленіе.
— Простите, — пробормоталъ онъ. — Утромъ я, кажется, забылъ здѣсь свой угломѣръ…
Тотчасъ же тетя Виви поднялась и начала хлопотливо помогать ему въ поискахъ угломѣра, который нигдѣ не оказывался. Если она не повѣрила насчетъ угломѣра, то роль свою она разыгрывала отлично: заглядывала во всѣ углы и волновалась очень естественно. Гедвига не тронулась съ мѣста. По ея лицу онъ видѣлъ, что она поняла все, что слѣдовало. Поэтому онъ вдругъ прервалъ свои поиски и удалился такъ же порывисто, какъ пришелъ.
Зато едва онъ остался снова одинъ, какъ гнѣвъ поднялся въ немъ сильнѣе прежняго. Всю ночь онъ неподвижно и безъ сна пролежалъ на своемъ диванѣ: въ немъ происходила такая буря, что онъ точно замеръ, и наружныхъ проявленій уже не было. Его любовь, какъ беззащитную жертву въ лѣсу, рвали на части злыя, холодныя чувства; его великодушіе было теперь жалкимъ посмѣшищемъ; оскорбленная гордость требовала мести… Ему было ненавистно все, чему онъ недавно поклонялся.
Полгода передъ тѣмъ, переживая такую же душевную бурю послѣ ея отъѣзда, онъ нашелъ злорадное утѣшеніе въ выходкахъ противъ женщины вообще; но теперь и вспоминать объ этомъ не было силъ. Теперь онъ не могъ даже отрицать, что продолжаетъ любить эту женщину, несмотря на гнѣвъ и презрѣніе, несмотря на муки и жажду мести, несмотря ни на что!
Наконецъ, напряженіе исчезло, явилось изнеможеніе; сжигавшій его оговь погасъ; мозгъ отяжелѣлъ, точно обуглившійся и залитый водою кусокъ дерева. Не оставалось уже силъ даже для страданія.
Нѣкоторое время онъ продолжалъ лежать безъ единой мысли въ головѣ, ощущая только гадливое равнодушіе къ себѣ и ко всему. Потомъ онъ поднялся и постепенно вернулъ себѣ способность размышлять; но чувствъ уже точно не было. Передъ судомъ своего разсудка онъ вѣдь часто бывалъ жалкимъ, мечтательнымъ молокососомъ, а теперь онъ сознавалъ это лучше, чѣмъ когда-либо. Ничего на свѣтѣ не дается даромъ, сколько ни мечтай и ни терзайся, да и получить заслуженное частенько бываетъ мудрено… Надо силой брать, на что имѣешь право, или отступаться!
Что-то жесткое было въ немъ теперь. Никогда прежде въ немъ не бывало этой черты. Теперь его бы, пожалуй, и не удовлетворила простая побѣда надъ Гедвигой: ему нужно было ея униженіе передъ нимъ. Онъ продолжалъ думать, что любитъ ее; но думалъ объ этомъ холодно, трезво, точно о неправильно проигранной тяжбѣ, которую можно было еще возобновить и выиграть, если повести дѣло умно. Для начала надо относиться къ Гедвигѣ равнодушно; это разумнѣе всего да и лучше соотвѣтствуетъ теперешнимъ его чувствамъ. А потомъ видно будетъ!..
Такъ онъ и сталъ поступать. Вмѣсто того, чтобы по прежнему искать случая встрѣтиться съ нею наединѣ и точно издали молить ее о своемъ счастіи, онъ сталъ избѣгать ея. Когда же приходилось встрѣчаться съ нею, онъ началъ обращаться холодно, ограничиваясь дѣловыми объясненіями. Сначала это нисколько не огорчило ее; наоборотъ, она даже явно обрадовалась его сдержанности, стала относиться къ нему непринужденнѣе и повеселѣла. Но вскорѣ, замѣтивъ въ его отчужденіи что-то особенное, не похожее ни на сдержанность, ни на притворство, она встревожилась и въ ея взглядѣ стало все чаще и чаще появляться мучительное недоумѣніе. Онъ это отлично замѣтилъ, но ни малѣйшаго состраданія къ ней онъ не почувствовалъ; ея мученія даже доставили ему нѣкоторое удовольствіе.
Вскорѣ онъ понялъ, что она не въ силахъ бороться съ сомнѣніями и что теперь она сама готова сдѣлать первый шагъ. Но спѣшить онъ не видѣлъ надобности, потому что самъ оставался безстрастенъ и не хотѣлъ испортить всего новымъ промахомъ. Почемъ знать? Можетъ быть, опять она поддастся чувству лишь на мгновеніе, а потомъ снова испугается и пойдетъ вспять.
Теперь она стала часто принимать его наединѣ, и не разъ онъ встрѣчалъ ея вопрошающій взглядъ, какъ бы требовавшій отъ него объясненія. Были дни, когда и къ нему возвращалось страстное чувство, побуждавшее его бросить всѣ разсчеты и нѣжно привлечь ее въ свои объятія. Но что-то удерживало его, и всякій разъ, преодолѣвая порывъ чувства, онъ уходилъ отъ нея, по прежнему, холодный и недоступный. Она провожала его долгимъ печальнымъ взглядомъ, въ которомъ было столько же тоски, какъ и недоумѣнія.
Такъ наступили святки. Немного оставалось и до окончанія годового траура по егермейстеру. Томасъ Галль началъ подозрѣвать, что съ трауромъ исчезнутъ всякія препятствія къ его браку съ Гедвигой. Но это не разсѣяло въ немъ горечи. Ему было ненавистно все, что было въ ея глазахъ важнѣе ея чувства къ нему; а память о покойномъ егермейстерѣ, изъ-за которой онъ столько выстрадалъ, была ему особенно ненавистна. Нѣтъ, онъ не позволитъ свѣтскимъ условностямъ располагать его судьбою и указывать ему время, когда онъ вправѣ взять свое счастіе! Этого не допускаетъ его поруганная гордость. Онъ самъ назначитъ время, когда возьметъ ее или вовсе не возьметъ, сколько бы она ни недоумѣвала.
Жесткое настроеніе не покидало Томаса Галля, и всѣ, съ кѣмъ ему приходилось имѣть дѣло, испытывали это на себѣ. Онъ сталъ сухъ въ своемъ обращеніи и сдѣлался еще взыскательнѣе прежняго. Недовольство подчиненныхъ усилилось. Рабочіе роптали. Но онъ остался къ этому равнодушенъ. Въ его мозгу никогда не могло ужиться больше одной идеи и теперь онъ не понималъ даже претензіи рабочихъ. Какое имъ было дѣло до его чувствъ? Они должны были исполнять свои обязанности, какъ онъ исполнялъ свои, а больше имъ и дѣлить было нечего.
Зато на счетъ его непопулярности возрастала популярность инженера Вестлинга, и стали доходить слухи, что тотъ открыто подговариваетъ рабочихъ требовать увольненія придирчиваго начальника. Томасъ Галль и этимъ не обезпокоился: онъ сталъ только еще круче обращаться съ подчиненными, желая имъ показать, что не боится ихъ угрозъ, такъ какъ требуетъ только того же, что всегда выполнялъ самъ, то-есть, точнаго исполненія принятыхъ на себя обязанностей.
Наступилъ день открытаго возмущенія. Полагая дѣло достаточно подготовленнымъ и вызывая предлогъ для открытаго разрыва, инженеръ Вестлингъ самовольно ввелъ новый порядокъ въ распредѣленіи работъ, а когда Томасъ Галль отказался утвердить этотъ порядокъ и потребовалъ возвращенія къ старому, Вестлингъ объявилъ, что этого не сдѣлаетъ.
Сразу дѣло приняло грозный оборотъ. Они стояли одинъ противъ другого, одинаково неуступчивые, одинаково озлобленные; ихъ глаза горѣли, руки сжимались въ кулаки… Томасъ Галль первый опомнился.
— Ну-съ, я вижу только, что мы не можемъ служить вмѣстѣ, — сказалъ онъ, овладѣвая собою. — Вы можете считать себя уволеннымъ.
— По контракту, вы должны меня предупредить за три мѣсяца до увольненія, — замѣтилъ Вестлингъ, тоже внезапно успокоиваясь.
— Можете получить неустойку и ѣхать хоть сейчасъ.
— Благодарю васъ! Я предпочитаю остаться мои три мѣсяца полностью. И я позабочусь, чтобы за это время вы пожалѣли о своихъ выходкахъ.
Вестлингъ былъ блѣденъ отъ злобы и въ его свѣтлыхъ глазахъ было что-то страшное. Но Томасъ Галль отнесся къ угрозѣ съ презрѣніемъ и больше уже не выходилъ изъ своего ледяного спокойствія. Внутренно онъ не былъ спокоенъ: онъ отлично понималъ, что рабочіе такъ или иначе вступятся за своего любимца. Но показывать, что онъ этого боялся, ему не было никакой охоты.
Надо было принять быстрыя предупредительныя мѣры. Какъ разъ находился въ городѣ молодой инженеръ, котораго Томасъ Галль зналъ, и который былъ не прочь принять должность начальника рабочихъ. Лучше всего было на слѣдующіе же день съѣздить въ городъ и привезти этого инженера.
На бѣду, слѣдующій день былъ канунъ Рождества.
Сочельникъ! Вѣдь это былъ день общаго примиренія… Въ господскомъ домѣ предполагалось устроить большую ёлку и раздать при свѣтѣ ея свѣчей подарки всѣмъ служащимъ… При этой мысли Томасу Галлю вдругъ сдѣлалось ужасно тяжело на сердцѣ. Неужели, хотъ въ этотъ вечеръ, ему нельзя отложить всякую вражду и всякое зло? Неужели нельзя было хоть разъ въ году укрыться гдѣ-нибудь отъ этой непрерывной борьбы? Вѣдь, въ сущности, онъ былъ ужасно одинокъ, и никто не желалъ ему добра. Оттого эта вѣчная борьба со всѣми…
Гедвига?
Нѣтъ и съ нею вѣдь онъ боролся…
Горечь его возрасла, когда онъ подумалъ, сколько счастія могло принести ему нынѣшнее Рождество… А теперь предстояло только притворство… Съ ея стороны ухищренія, притворныя чувства, комедія! Съ его стороны — странная любовь, пропитанная негодованіемъ и жаждой мести…
Стало быть, пусть такъ и будетъ! Онъ поѣдетъ въ городъ — такъ будетъ даже лучше. По крайней мѣрѣ хоть не будетъ притворства… И кто знаетъ? можетъ быть, она пожалѣетъ, что его нѣтъ возлѣ нея въ такой вечеръ… можетъ быть, это и вернетъ ихъ къ простымъ, человѣческимъ отношеніямъ.
Эта мысль укрѣпила его въ принятомъ рѣшеніи.
Въ тотъ же вечеръ онъ явился предупредить хозяйку, что на слѣдующее утро долженъ уѣхать въ городъ. Онъ сообщилъ это спокойно, даже небрежно, какъ нѣчто, не имѣющее значенія. Онъ не хотѣлъ посвящать ее въ свои опасенія на счетъ настроенія рабочихъ; что же касалось инженера Вестлинга, то она давно уже знала о недовольствѣ имъ Томаса Галля и предоставила поступать по собственному усмотрѣнію.
— Вы останетесь въ городѣ и на праздникахъ? — спросила она печально.
Вовсе не таково было его намѣреніе. Но, увидѣвъ въ ея лицѣ выраженіе печали, онъ не устоялъ противъ соблазна усилить въ ней это чувство.
— Да, вѣроятно, останусь! — сказалъ онъ дѣловымъ тономъ.
— У васъ… неотложныя дѣла?
Она сдѣлала этотъ вопросъ слегка дрожащимъ голосомъ. Кружевная косынка на ея груди быстро поднималась и опускалась; губы вздрагивали.
— Я отставилъ инженера Вестлинга, — не перемѣняя тона, началъ свое объясненіе Томасъ Галль. — Теперь я принужденъ поскорѣе найти ему замѣстителя, чтобы предупредить безпорядокъ. И признаюсь, я уѣзжаю охотно: мнѣ давно уже пора подышать инымъ воздухомъ…
— Неужели здѣшній воздухъ вамъ вреденъ, инженеръ Галль? — спросила тетя Виви, кинувъ ему укоризненный взглядъ, но тотчасъ же опять склоняясь надъ работой.
Онъ обернулся къ ней и отвѣтилъ съ легкой усмѣшкой:
— Повидимому, такъ! Я сдѣлался раздражителенъ и неспокоенъ.
— А мы-то надѣялись провести праздники въ вашемъ обществѣ! — тихо замѣтила Гедвига. — Мы здѣсь такъ одиноки…
— Въ самомъ дѣлѣ, мы ужасно одиноки! — вмѣшалась старуха, точно въ первый разъ узнала о ихъ одиночествѣ. — Положимъ… у насъ есть прислуга… и сторожъ, конечно… Но все-таки, что это значитъ, если случится что-нибудь?
— Будемъ надѣяться, ничего не случится! — возразилъ онъ съ оттѣнкомъ ироніи въ голосѣ. — Впрочемъ, не хотите ли, чтобы инженеръ Вестлингъ занялъ мои комнаты, пока я въ отлучкѣ? Онъ такъ желаетъ хоть въ чемъ-нибудь вытѣснить и замѣнить меня, что навѣрное согласится съ радостью.
— Но вѣдь онъ женатъ! — необдуманно возразила старуха. — Я хочу сказать, не можетъ же онъ переѣхать въ ваши двѣ комнатки съ женой, и съ ребенкомъ, и со всѣмъ ихъ хозяйствомъ?..
Томасъ Галль засмѣялся.
— Да этого, полагаю, онъ не сдѣлаетъ! — сказалъ онъ. — Но онъ, вѣроятно, охотно примирится съ маленькими временными лишеніями въ надеждѣ показать госпожѣ Хегреусъ, насколько онъ лучше меня, и завоевать себѣ мое мѣсто въ Бьерне. И знаете, это не такъ-то безразсудно. Рабочіе были бы въ восхищеніи — у нихъ онъ большой любимецъ — а когда ему уже не надо будетъ интриговать противъ начальника, онъ, вѣроятно, поведетъ дѣло не хуже другого…
Дамы промолчали, и Томасъ Галль ушелъ.
Послѣ обѣда не успѣлъ онъ заняться укладкой своихъ вещей, какъ къ нему постучались. Дверь тихо открылась и на порогѣ появилась Гедвига.
Онъ сдѣлалъ ей шагъ навстрѣчу и остановился, не находя ни слова, настолько его удивило ея появленіе. Во всей ея фигурѣ было что то робкое и жалкое. Она смотрѣла на него взглядомъ просительницы. Ея глаза были влажны. Она неровно дышала и видимо была крайне смущена своей выходкой, но все-таки вошла и заперла за собою дверь.
— Вы… дѣйствительно… ѣдете? — спросила она неровнымъ голосомъ.
— Да.
— Но… если бы я стала просить васъ… остаться?
Онъ поколебался. Въ ея влажныхъ глазахъ была несомнѣнная любовь; въ ея поступкѣ была несомнѣнная искренность… Кровь готова была хлынуть къ его сердцу и разомъ смыть всѣ эти новыя, навѣянныя чувства, которымъ онъ повиновался послѣднее время. Но вѣдь это уже бывало! И всякій разъ оно приводило лишь къ новымъ страданіямъ и новымъ униженіямъ!
Онъ остался холоденъ, и даже брови его сдвинулись.
— Въ такомъ случаѣ, я былъ бы принужденъ пожалѣть, что не могу исполнить всѣ ваши прихоти! — сказалъ онъ сухо.
— Вы называете прихотями то, что имѣетъ для меня такое глубокое значеніе! — вскричала она горестно. — Почему вы не хотите понимать меня?
— Потому что я человѣкъ и у меня есть человѣческое достоинство! — вырвалось у него рѣзко.
Онъ тотчасъ же пожалѣлъ объ этихъ словахъ. На нее они подѣйствовали, какъ незаслуженное оскорбленіе. Она сразу выпрямилась, въ глазахъ ея исчезла всякая робость и во всей фигурѣ появилось выраженіе гордой неприступности.
— Мы, женщины, тоже имѣемъ свое достоинство! — сказала она и повернулась, чтобы выйти.
Онъ послѣдовалъ за нею и, не зная, что сказать, проговорилъ нерѣшительно:
— Вамъ больше нечего мнѣ сказать?
Она обернулась.
— Какъ же, какъ же… у меня было къ вамъ дѣло! — сказала она. — Я хотѣла вамъ нѣчто довѣрить.
— Что?
— Свое женское достоинство, которымъ вы пренебрегаете!
Сказавъ это, она тотчасъ же вышла, даже не взглянувъ на него.
Онъ остался среди комнаты и долго смотрѣлъ на замкнувшую за нею дверь.
Такъ! Теперь все было кончено. Онъ самъ своими руками разрушилъ все, чего такъ долго добивался! Однимъ ласковымъ словомъ онъ могъ удержать ее, но не удержалъ; однимъ искреннимъ движеніемъ онъ могъ взять ее, но не взялъ. Теперь, вѣроятно, онъ самъ уничтожилъ всякую возможность сближенія…
Ему было жаль и ея, и себя, но онъ не раскаявался. Наоборотъ, ему казалось, что только теперь онъ занялъ положеніе, въ которомъ могъ думать о Гедвигѣ, не унижаясь и не впадая въ противорѣчія. Если же именно это и разъединяло ихъ, стало быть, союзъ ихъ былъ невозможенъ — вотъ и все. Уже по тому, что теперь онъ могъ думать о ней, какъ бывало прежде, безъ раздраженія и злобы, а только съ величайшей нѣжностью, показывало, что онъ поступилъ какъ должно.
Онъ сдѣлался очень печаленъ. Но печаль не имѣла въ себѣ ничего горькаго, какъ бывали прежнія страданія. Она даже была ему дорога.
Болѣе чѣмъ когда-либо онъ стоялъ на томъ, что долженъ уѣхать… пока еще временно… а затѣмъ… Что будетъ затѣмъ, это онъ еще обдумаетъ!
XVII.
правитьНа утро Томасъ Галль уѣхалъ въ городъ.
Десять дней, которые онъ провелъ затѣмъ въ городѣ, показались ему тюремнымъ заключеніемъ. Повидавшись съ инженеромъ и тотчасъ же отправивъ его въ Бьерне, онъ окончилъ единственное дѣло, которое имѣлъ въ городѣ, и затѣмъ ему дѣлать было нечего. Знакомыхъ навѣстить ему не хотѣлось; искать развлеченій — и подавно. Цѣлые дни онъ лежалъ въ своемъ гостиничномъ номерѣ, раздумывая о Гедвигѣ, и съ каждымъ днемъ его думы становились безотраднѣе.
Потомъ, когда эти десять дней миновали и онъ вернулся въ Бьерне, ему стало еще безотраднѣе. Принятъ онъ былъ вѣжливо и церемонно, точно совсѣмъ чужой человѣкъ. И самъ онъ не могъ поступать, какъ прежде. Все измѣнилось, точно прошло не десять дней, а цѣлые годы. Тети Виви нельзя было даже узнать, настолько измѣняла ее непривѣтливость, смѣнившая прежнюю суетливую любезность; да и Гедвига была неузнаваема: она похудѣла, и въ глазахъ ея исчезла всякая живость, но она была любезна и внимательна, даже слишкомъ любезна и внимательна, какъ въ первые дни ихъ знакомства…
Глубокая скорбь придавила его. Стало быть, дѣйствительно, все было погублено? Стоила ли его гордость счастія двухъ людей? Да и куда дѣвалась эта гордость теперь, когда изъ-за нея все рушилось? Теперь онъ былъ въ такомъ настроеніи, что ему и думать не хотѣлось о своемъ собственномъ достоинствѣ! Но вѣдь мольбами и смиреніемъ нельзя вернуть любви! Стало быть, и молить никого ни о чемъ не стоило.
Ему всюду казалось холодно. Онъ вспоминалъ недавнее время, когда сердился на старую тетю Виви и терзался всякими сомнѣніями: то было завидное время въ сравненіи съ теперешнимъ! Тогда нужны были Гедвигѣ попеченія своей охранительницы… Теперь ей этого не требовалось…
Миновалъ и трауръ, а охлажденіе Гедвиги только усилилось. Въ день годовщины смерти своего мужа, она заперлась въ своей комнатѣ, а затѣмъ стала церемоннѣе и недоступнѣе прежняго.
Впрочемъ, Томасъ Галль уже не впадалъ въ отчаяніе и не терзался отъ всякаго новаго доказательства своего несчастія. Болѣзнь становится хронической, когда тѣло человѣка настолько къ ней привыкаетъ, что перестаетъ бороться; то же самое бываетъ съ страданіями нравственными, когда душа выбьется изъ силъ въ борьбѣ съ ними. Его горе сдѣлалось неотступнымъ, но потеряло свою остроту, и онъ привыкъ къ нерадостнымъ мыслямъ. Это уже не мѣшало ему ни въ дѣлахъ, ни въ работѣ и мало проявлялось наружно, какъ хроническая боль. Всѣ находили даже, что онъ опять сталъ спокоенъ и гораздо ровнѣе въ своемъ обращеніи съ людьми.
Отъѣздъ инженера Вестлинга былъ назначенъ въ ближайшій понедѣльникъ. Томасъ Галль зналъ, что въ послѣднее время этотъ господинъ неоднократно собиралъ у себя самыхъ вліятельныхъ вожаковъ изъ рабочихъ и, очевидно, готовилъ что-то на прощаніе. Въ субботу новый начальникъ рабочихъ даже сообщилъ, что между ними замѣтно сильное движеніе и что откуда-то имъ доставлено большое количество водки. Можно было ожидать безпорядковъ, и Томасу Галлю лучше было не являться въ контору вечеромъ, когда предполагалась обычная недѣльная выплата заработковъ.
Томасъ Галль не послушался этого совѣта и въ обычное время явился въ контору. Изъ окна онъ видѣлъ, что получавшіе свои заработанныя деньги рабочіе не уходили домой, а оставались на заводскомъ дворѣ.
Когда Томасъ Галль вышелъ изъ конторы, толпа загородила ему дорогу. Но онъ пошелъ прямо на толпу спокойнымъ, ровнымъ шагомъ, и люди передъ нимъ разступились.
Полчаса позже онъ услышалъ изъ своей квартиры шумъ на большой аллеѣ: то приближалась къ господскому дому толпа рабочихъ. Онъ вышелъ на главный подъѣздъ, чтобы встрѣтить толпу и остановился на террасѣ.
— Что вамъ надо? — спросилъ онъ, когда толпа приблизилась.
— Хотимъ говорить съ хозяйкой! — раздались отдѣльные голоса.
— Госпожа Хегреусъ не станетъ съ вами говорить иначе, какъ черезъ меня.
— А мы хотимъ ее, а не тебя! — крикнулъ одинъ изъ передовыхъ въ толпѣ.
Томасъ Галль оглядѣлъ толпу. Онъ чувствовалъ, что сотни глазъ смотрятъ на него и что во взглядахъ должна быть злоба и угроза.
Ну что же, онъ поговорить съ ними! Приходилось ему не разъ возбуждать толпу; можетъ быть, онъ съумѣетъ тѣми же средствами убѣжденія успокоить эту. Во всякомъ случаѣ, это его долгъ!
Онъ возвысилъ голосъ и строго, но спокойно сказалъ:
— Я приказываю вамъ разойтись! Слышите?
Его прервали громкіе крики негодованія и злобы.
— Чего онъ тутъ стоить и морочитъ насъ? — кричалъ одинъ, повидимому, предводитель.
— Не съ тобой, а съ хозяйкой мы хотимъ говорить! — кричалъ другой.
Томасъ Галль разсердился.
Онъ быстро сошелъ съ лѣстницы, прямо подошелъ къ главному вожаку и, схвативъ его за грудь, крикнулъ:
— Пошелъ домой!
— Не пойду…
Вожакъ былъ великанъ ростомъ; Томасъ Гиллъ приходился ему всего по плечо.
— Я вашъ начальникъ. Такъ ли? — кричалъ Томасъ Галль. — Такъ ко мнѣ и обращайтесь, а отсюда уходите прочь!
Но вотъ выступилъ впередъ человѣкъ, которому захотѣлось нанести первый ударъ. Онъ остановился передъ управляющимъ и поднялъ руку, намѣреваясь ударить инженера по лицу. Но въ это время онъ увидѣлъ передъ собою госпожу Хегреусъ, и рука его опустилась.
Гедвига уже нѣкоторое время стояла на крыльцѣ, но ея не замѣчали. Теперь она поспѣшно сбѣжала съ лѣстницы. Передъ нею рабочіе почтительно разступились. Многіе сняли шапки.
— Мы просимъ, чтобы намъ оставили инженера Вестлинга, сударыня! — обратился къ ней вожакъ, медленнымъ движеніемъ руки снимая шапку.
Гедвига посмотрѣла на него безстрашно. Лицо ея, какъ всегда, было спокойно. Только по колебаніямъ груди можно было замѣтить ея волненіе; но оно не отражалось даже на ея голосѣ.
— Мнѣ до этого дѣла нѣтъ, — отвѣтила она равнодушно. — Инженеръ Галль вашъ начальникъ. Его вы можете просить и ему должны повиноваться.
Великанъ растерянно поглядѣлъ вокругъ себя, потомъ вдругъ палъ духомъ, махнулъ рукой и пошелъ прочь. Тотчасъ же и другіе тоже начали расходиться.
Площадка передъ господскимъ домомъ опустѣла.
Томасъ Галль долго еще стоялъ у крыльца, провожая глазами удалявшихся рабочихъ и съ горечью соображая, что этой бури онъ не могъ побороть безъ содѣйствія женщины!
Когда онъ обернулся, ея уже не было на террасѣ. Онъ былъ радъ этому. Она ему оказала крупную услугу, очень можетъ быть, спасла ему жизнь… Но что было въ этомъ хорошаго? Она опять являлась передъ нимъ во всеоружіи своего богатства и виднаго общественнаго положенія, а вѣдь только это и разъединяло ихъ. Онъ бѣденъ, онъ невоспитанъ, онъ такой незначительный человѣкъ… Никогда имъ не сойтись! Никогда ей не забыть его ничтожество, а ему не примириться съ ея богатствомъ! Безумно было отдавать ей свою любовь: она существо другого міра…
А вѣдь все-таки… все-таки она побывала въ его объятіяхъ…
Что же, это должно было остаться въ его воспоминаніяхъ, какъ красивая мечта! Да и было ли это? Не вообразилъ ли онъ все сначала до конца, какъ въ бреду? Теперь онъ былъ такъ утомленъ, что ему было не по силамъ все опредѣленное, даже въ воспоминаніяхъ. Его душа, измученная страстными порывами, требовала отдыха, успокоенія въ неопредѣленныхъ сумеркахъ, среди которыхъ все сѣро, неясно и безразлично.
Онъ такъ и не поблагодарилъ Гедвигу, хотя допускалъ въ душѣ, что она спасла ему жизнь, а рабочихъ отъ большой бѣды. Не стоило!..
Въ понедѣльникъ состоялся, наконецъ, отъѣздъ инженера Вестлинга изъ Бьерне. Рабочіе уже не нарушали порядка; на заводѣ все шло обычнымъ ходомъ, какъ всегда. Томасъ Галль замѣтилъ только, что всѣ точно избѣгали встрѣчаться съ нимъ взглядомъ и отворачивались отъ него. Это его мучило. Онъ сердился на этихъ людей за ихъ несправедливости къ нему, но не могъ примириться съ ихъ презрѣніемъ, потому что на ихъ сторонѣ были всѣ его природныя чувства и склонности.
Ну, насильно милъ не будешь! А жить со всѣми въ постоянной враждѣ было ему не по силамъ! Стало быть, теперь пора было покончить съ этимъ и удалиться прочь отсюда. Ему нуженъ былъ только покой; онъ весь былъ разбитъ и измученъ… Да и слѣдовало это сдѣлать для другихъ! Никому онъ здѣсь не нуженъ, ни рабочимъ, ни хозяйкѣ… Богъ съ ними! Да и придетъ день, когда Гедвига отдастъ другому чувство, котораго онъ не съумѣлъ въ ней возбудить. Къ тому времени хорошо было бы быть далеко, очень далеко отсюда.
Онъ прождалъ еще недѣлю, чтобы не поступить необдуманно Когда за это время его намѣреніе только укрѣпилось, онъ приступилъ къ дѣлу: прежде всего надо было заявить о своемъ рѣшеніи хозяйкѣ.
Поднимаясь по лѣстницѣ къ ея комнатамъ, онъ почувствовалъ сильное сердцебіеніе. Ну, это вѣдь было понятно…
Въ это утреннее время онъ не имѣлъ обыкновенія являться къ хозяйкѣ. Онъ нарочно выбралъ неурочное время, чтобы показать, что является по чисто личному дѣлу. Онъ даже позвонилъ, хотя дверь была не заперта, и послалъ лакея доложить о себѣ.
Тотъ посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.
— Спросите барыню, можетъ ли она меня принять, — пояснилъ инженеръ.
Лакей ушелъ и черезъ минуту вернулся сказать, что барыня въ гостиной и просить войти.
Томасъ Галль медленно направился къ гостиной черезъ залу.
Гедвига что то писала у маленькаго столика. Увидѣвъ входившаго инженера, она отложила перо и обернула къ нему улыбающееся лицо.
— Вы съ настоящимъ визитомъ ко мнѣ? — сказала она шутливо. — Я какъ разъ пишу сестрѣ… Поклониться отъ васъ?
Онъ молча смотрѣлъ на нее. Въ этотъ день она была особенно хороша: цвѣтъ лица былъ опять свѣжій; въ глазахъ была живость. Она даже казалась веселой и довольной, какъ до несчастій.
Можетъ быть, и ей надоѣла борьба противъ собственныхъ чувствъ и только въ угоду свѣту? Во всякомъ случаѣ она отнеслась къ Томасу Галлю совсѣмъ не такъ, какъ во все послѣднее время: въ ней было что-то непринужденное, сердечное, и она поглядывала на него такимъ взглядомъ, точно хотѣла сказать: Не довольно ли мы сдѣлали себѣ зла? Не махнуть ли рукой на все постороннее и не отдаться ли счастію просто, по человѣчески?
А что онъ пришелъ ей сказать? Что онъ уѣзжаетъ! Что имъ надо разстаться! Нѣтъ, нѣтъ! Онъ долженъ еще подумать… онъ ни за что не рѣшится это сказать…
Между тѣмъ она заговорила, продолжая улыбаться.
— Сколько могу припомнить, это вашъ первый визитъ лично ко мнѣ! — сказала она.
— Какъ такъ? — спросилъ онъ, не понимая, что она хочетъ сказать.
— Конечно! Вы бывали по дѣламъ и по приглашенію… Но эайти ко мнѣ просто, по собственному желанію и безъ всякаго предлога, вамъ никогда не приходило прежде въ голову. Можетъ быть, и теперь… Но такъ какъ вы велѣли о себѣ доложить, я принимаю ваше посѣщеніе лично себѣ. Согласны?
Онъ посмотрѣлъ на нее съ любовью; сердце его сжалось отъ страданія. Но его точно толкала какая-то посторонняя сила, и онъ проговорилъ какъ разъ то, что только что рѣшился не говорить.
— Видите-ли… и теперь у меня есть къ вамъ дѣло… неотложное дѣло! — началъ онъ.
— И теперь? Ну, дѣлать нечего!.. Говорите, въ чемъ оно заключается? — спросила она весело.
Ея веселость мучила его. Самъ онъ едва стоялъ на ногахъ, такъ у него кружилась отъ горя голова.
— Я пришелъ отказаться отъ своего мѣста! — пробормоталъ онъ тихо.
Она поблѣднѣла; лобъ ея сморщился отъ усилія понять его слова.
— Отказаться?.. Что вы хотите сказать? — спросила она въ недоумѣніи.
— Я не ужился съ здѣшними рабочими. Я много думалъ объ этомъ и пришелъ къ заключенію, что долженъ уѣхать. Вообще, я не съумѣлъ себя здѣсь поставить, какъ слѣдовало, и оттого надѣлалъ только зло… неумышленно, но все-таки зло… при томъ во многихъ отношеніяхъ…
Она искренно силилась понять, что онъ говорилъ, но не понимала ни слова. Вдругъ она поднялась, схватилась рукою за лифъ, точно онъ давилъ ее, и спросила прерывистымъ голосомъ:
— Вы… вы хотите сказать, что бросаете меня… и дѣло… и все здѣсь?..
— Я убѣдился, что это необходимо. Найти мнѣ преемника, полагаю, будетъ не трудно.
— Когда… вы предполагаете уѣхать?
— Какъ только будетъ возможно: полагаю, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Разумѣется, я не уѣду до тѣхъ поръ, пока не прибудетъ сюда новый управляющій… Можетъ быть, вы согласитесь написать инженеру Вибелю, котораго вѣдь вы хорошо знаете?
По выраженію ея лица нельзя было замѣтить, разслышала ли она его слова. Водворилось тягостное молчаніе. Ему казалось, что воздухъ въ комнатѣ постепенно исчезаетъ. Голова кружилась по прежнему; ничего онъ не могъ сообразить.
«Теперь надо идти! Теперь надо идти!» — твердилъ онъ себѣ. Только эти три слова, равномѣрно, какъ постукиванье толчеи.
«Теперь надо идти!»
Онъ неловко поклонился и медленно, точно во снѣ, направился къ дверямъ.
Въ прихожей онъ остановился, чтобы собраться съ мыслями и передохнуть. Онъ все еще задыхался и у него было такое впечатлѣніе, точно онъ что-то забылъ, что-то спуталъ… Въ то же время ему казалось, что онъ не имѣетъ права оставаться здѣсь я точно подслушивать. Если бы кто-нибудь вошелъ, онъ смутился бы, какъ воръ, пойманный съ поличнымъ.
Но подслушивать было нечего: позади него, въ гостиной царила мертвая тишина; только изъ столовой доносилось позвякиванье посудой и серебромъ: тамъ, видно, накрывали къ завтраку. Онъ стоялъ и прислушивался.
Вдругъ онъ разслышалъ что-то, похожее на подавленный въ отдаленіи стонъ. Тотчасъ же, не обдумывая, не сознавая, что онъ дѣлаетъ, онъ открылъ только что запертую за собою дверь и вернулся въ гостиную… Тамъ никого уже не было. Нѣкоторое время онъ простоялъ на томъ же мѣстѣ, гдѣ только что стоялъ передь Гедвигой, и пристально озирался по сторонамъ. Все было тихо, и онъ уже хотѣлъ снова уйти, когда снова разслышалъ изъ сосѣдней комнаты звукъ, котораго испугался въ прихожей. Это былъ протяжный, заглушенный стонъ, какой вырывается у человѣка, когда онъ изо всѣхъ силъ борется съ рыданіями и корчится отъ душевной боли…
Его зрачки расширились, сердце стало стучать рѣдкими, сильными ударами. И вдругъ горячее, сильное чувство поднялось въ немъ, какъ приливъ, смыло все, что оставалось въ немъ горечи, уязвленной гордости, нерѣшительности и недовѣрія вмѣстѣ съ разсудочной трусостью. Это могучее чувство сразу вернуло ему и силы, и энергію. Теперь это уже не былъ мечтатель: это былъ сильный человѣкъ, который зналъ, что надо было дѣлать, когда дѣло шло о счастіи двухъ жизней.
Твердыми, быстрыми шагами онъ прошелъ черезъ гостиную. Въ слѣдующее мгновеніе онъ былъ уже въ маленькомъ будуарѣ, гдѣ она лежала на кушеткѣ, зарывъ лицо въ подушку, и вся содрогалась отъ мучительныхъ рыданій. Онъ склонился къ ней, обвилъ ее рукою, опустился рядомъ съ нею на колѣни и привлекъ ее къ себѣ.
— Гедвига!
Она обернулась, но не могла говорить. Слезы катились изъ ея потемнѣвшихъ глазъ. Онъ заглянулъ въ эти прекрасные глаза и видѣлъ, какъ въ нихъ опять загорѣлись жизнь и радость.
— Гедвига!
Какъ смѣлъ онъ сомнѣваться въ ея любви! Развѣ онъ не видѣлъ, какъ она боролась съ этимъ чувствомъ, какъ оно устояло въ борьбѣ, и какъ она не въ силахъ была даже сожалѣть о своемъ пораженіи!
— Ты? Ты? Ты вернулся? — вырвалось теперь у нея, и снова она разразилась слезами.
Онъ прижималъ ее къ своей груди, но не утѣшалъ: онъ чувствовалъ, что теперь это были у нея хорошія, отрадныя слезы, отъ переполненнаго сердца. Она заливала слезами все, что оставалось позади тяжелаго и мучительнаго, какъ бы лишь для того, чтобы не оставалось ни одной невыплаканной слезинки ко времени наступавшаго счастія.
Онъ цѣловалъ и ласкалъ ее. Онъ чувствовалъ, какъ она вздрагивала отъ плача, и только крѣпче прижималъ ее къ груди.
Но вотъ она подняла голову. Слезы еще катились изъ ея глазъ, но она улыбалась.
— Прости меня! — пробормотала она. — Это только отъ радости!
И снова она спрятала лицо у него на груди.
Онъ проводилъ ласкающей рукой по ея темнымъ волосамъ.
— Королева полночныхъ странъ въ моихъ мечтахъ! Моя единственная любовь! — шепталъ онъ.
Она опять подняла голову.
— И это правда? Это на яву? — спросила она.
Онъ отвѣчалъ только поцѣлуями. Но ей и не нужно было словъ.
XVIII.
правитьВъ это утро старая тетя Виви не снимала своихъ теплыхъ байковыхъ башмаковъ, и потому ея шаговъ не было слышно, когда она подошла къ дверямъ будуара. Она замерла на порогѣ. Она увидѣла Гедвигу въ объятіяхъ инженера Галля, и они были въ такомъ упоеніи, что даже не замѣтили ея.
Въ испугѣ старуха повернулась и обратилась въ бѣгство такъ же безшумно, какъ пришла.
Между тѣмъ счастливцы спустились съ облаковъ. Тамъ, въ заоблачныхъ высотахъ они были нѣмы. Какія слова соотвѣтствовали бы ихъ восторженному упоенію? Что можно было говорить, когда передъ взоромъ мелькаютъ лишь залитые солнечнымъ свѣтомъ миражи и когда мысль бездѣйствуетъ? Но теперь они спустились съ этой головокружительной высоты, далеко еще не на землю, но настолько, что можно было уже словами говорить о своемъ счастіи.
Долго они просидѣли обнявшись и прижимаясь другъ къ другу. Они оглядывались назадъ, къ тому, уже казавшемуся очень далекимъ, времени, когда обоихъ терзали тревожныя, противорѣчивыя чувства. Теперь это прошло! Теперь можно было съ улыбкой припоминать недоразумѣнія тернистаго пути, который, однако, привелъ къ счастію! И какъ смѣшно казалось, что они могли такъ долго играть въ жмурки, носиться съ какими-то сомнѣніями, измышлять себѣ чувства вражды и ненависти, когда истина была очевидна, такъ проста и такъ прекрасна! Да, они были глупы. Они походили на дѣтей, которыя косятся другъ на дружку при первой встрѣчѣ, хотя сильно желаютъ поиграть вмѣстѣ.
— Признайся, это ты сбивала насъ обоихъ съ толку! — шутливо замѣтилъ онъ.
— Молчи, молчи!.. Не будемъ объ этомъ вспоминать теперь.
Она сдѣлалась серьезна и слегка содрогнулась.
— Почему не вспоминать? — спросилъ онъ. — Вѣдь это пережито, это позади…
— Видишь ли, ты не понималъ самаго главнаго… Но не будемъ говорить теперь. Найдется времени довольно впереди…
— Да въ чемъ же дѣло?
Она помолчала. Счастливое выраженіе въ ея лицѣ затуманилось.
— У меня были такія дурныя предчувствія, — сказала она тихо. — Совсѣмъ они, было, отлетѣли отъ меня… тебѣ не слѣдовало опять наводить мою мысль на это! Видишь ли, я не хотѣла тебя любить! О, какъ я противилась этому чувству!.. У меня вѣдь совѣсть была нечиста. Я боялась, что не будетъ намъ счастія отъ того, что началось грѣхомъ. Наша любовь началась слишкомъ рано… Потомъ эта смерть мужа… Я хотѣла во что бы то ни стало отдѣлаться отъ моего чувства: оттого я и уѣхала отсюда. Но меня потянуло назадъ… противъ моей воли. Не могла я противостоять — я любила… любила тебя!
Онъ крѣпче прижалъ ее къ своей груди.
— Я понимаю тебя! — сказалъ онъ ласково. — Вѣдь и я чувствовалъ что-то въ этомъ родѣ: меня мучила мысль, что я полюбилъ тебя прежде, чѣмъ ты была свободна и что наше счастье строилось на несчастій покойнаго. Но вѣдь человѣкъ отвѣтственъ только за свои поступки; чувства намъ не подвластны. Пока я живъ, я не могу удержать біенія моего сердца… а чувства вѣдь то же самое. Впрочемъ, если нужно будетъ искупить свое счастье наказаніемъ, я готовъ претерпѣть. Пусть потребуется моя жизнь на это" я все-таки буду ликовать: я люблю тебя!
Она слушала его, закрывъ глаза; такъ дѣти слушаютъ успокаивающій ихъ голосъ, когда имъ страшно. Но по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, въ ея душу врывался точно ликующій солнечный свѣтъ, а при послѣднихъ его словахъ она встрепенулась и открыла глаза: въ нихъ уже не было тревоги.
— Прости мнѣ! — сказала она.
— Что простить?
— Да всѣ мои недостатки. Я хотѣла бы быть лучше, и благороднѣе, и чище и красивѣе, чѣмъ теперь. Я хотѣла бы стоить тебя!
Онъ засмѣялся счастливымъ смѣхомъ.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ. — Я желалъ бы, чтобы ты была душой и тѣломъ менѣе прекрасна, чѣмъ теперь! Это внесло бы хоть немножко равновѣсія между нами. Подумай только, что я — жалкій бѣднякъ, не знававшій въ жизни ни радостей, ни довольства… Ты моя первая радость! Что я дамъ тебѣ, принимая такъ много?
— Что?
Она всплеснула руками.
— И ты еще спрашиваешь? — продолжала она въ увлеченіи. — Ты называешь себя жалкимъ бѣднякомъ! Да что я была, не зная тебя? Я была голодная нищая, одѣтая въ шелкъ и украшенная драгоцѣнностями! У меня было все, кромѣ самаго насущнаго: самой жизни. Это ты меня обогатилъ! Остальное я готова бросить, если оно тебѣ слишкомъ противно… Дай же поблагодарить тебя за благодѣяніе!
Она склониласъ къ нему и поцѣловала его руку. Затѣмъ она подняла голову и вдругъ лукаво засмѣялась.
— Постой! Я еще не отвѣтила тебѣ на то, что ты пришелъ мнѣ заявить! — сказала она. — Ты вѣдь пришелъ отказаться отъ мѣста и заявить, что уѣзжаешь?
— Такъ-то оно такъ, — отвѣтилъ онъ, улыбаясь, — но теперь, признаюсь, я предпочелъ бы остаться…
— Нѣтъ, нѣтъ! Ты отказался, и кончено… Освобождаю тебя отъ всѣхъ твоихъ обязательствъ, и можешь ѣхать, когда хочешь. Только предупреждаю тебя, я хочу ѣхать съ тобой!
— Ты моя повелительница! Какъ велишь, такъ и будетъ.
Свадьба состоялась весною, когда вскрылись рѣки и первыя вешнія грозы расчистили воздухъ. День былъ ясный, солнечный; небо было прозрачно-голубое. Громко бурлила рѣка въ своихъ крутыхъ берегахъ; на осинахъ бурѣли уже большія почки; кое-гдѣ зеленѣла трава.
Свадебное шествіе направилось отъ господскаго дома черезъ устроенныя рабочими тріумфальныя ворота къ пристани, гдѣ дымилъ готовый къ отплытію пароходъ. Все населеніе Бьерне было тутъ, и всѣ лица имѣли благожелательное выраженіе.
Когда пароходъ началъ отчаливать, берегъ огласился нескончаемыми радостными кликами. Рабочіе, одѣтые въ свое лучшее праздничное платье, кидали кверху шапки; расфранченныя женщины махали носовыми платками; съ горы раздавалась пальба изъ ружей.
Томасъ Галль стоялъ на кормѣ парохода рядомъ съ женою. Никогда еще онъ не бывалъ предметомъ такихъ народныхъ овацій, какъ сегодня. И это чествовали его тѣ самые люди, которые недавно съ ненавистью отворачивались отъ него! Имъ были особенно довольны, потому что управляющимъ вмѣсто себя онъ пригласилъ пользовавшагося довѣріемъ рабочихъ инженера Вибеля, того самаго Вибеля, который, въ началѣ дѣятельности Томаса Галля въ Бьерне, называлъ его попытки организовать самопомощь рабочихъ опасными бреднями.
— Да здравствуютъ новобрачные! Ура! Ура! Ура! — доносилось съ берега.
Томасъ Галль отвѣчалъ на привѣтствія холодно и сдержанно.
— Ты что-то сталъ не веселъ, мой милый? — проговорила новобрачная, продѣвая свою руку подъ его руки. — Въ твоемъ взглядѣ тоска…
Онъ улыбнулся ей.
— Мои глаза невѣрно отражаютъ мое настроеніе, если въ нихъ нѣтъ большого счастья въ глубинѣ, — сказалъ онъ ласково.
Она пристально заглянула ему въ лицо.
— Да, это правда! — сказала она. — Въ глубинѣ есть счастье. Но все-таки есть и печаль… Откуда эта печаль, скажи?
— Откуда? Взгляни вдаль. Видишь легкій, синеватый туманъ тамъ, у подошвы горъ? — онъ указалъ рукой вдаль. — Значитъ, можетъ быть въ воздухѣ и туманъ, не смотря на тепло и ликующій солнечный свѣтъ.
Она даже не взглянула туда, куда онъ указывалъ, она продолжала смотрѣть ему въ глаза.
— Что ты хочешь сказать? — спросила она. — Откуда туманъ въ твоемъ счастьи?
— Ты бы не разспрашивала меня теперь; я не съумѣю ничего объяснить толкомъ…
Онъ провелъ рукой по лицу, точно хотѣлъ согнать назойливую мысль.
— Я слишкомъ впечатлителенъ сегодня, — прибавилъ онъ, улыбаясь. — Это отъ моего чрезмѣрнаго счастья.
— Но если мнѣ позволяется раздѣлять съ тобой счастье, почему ты не хочешь подѣлиться со мной и остальнымъ? — спросила она.
Онъ опять улыбнулся,
— Очень охотно. Я только боюсь, что не съумѣю выразить своего настроенія словами. Это вѣдь не легко.
Онъ помолчалъ, обдумывая, съ чего начать и продолжалъ серьезно:
— Не могу я не раздумывать объ этихъ рабочихъ, о ихъ отношеніи ко мнѣ до и послѣ моего брака съ тобою. Если бы ты знала, какъ я желалъ ихъ флага всегда, но въ особенности, когда пріѣхалъ сюда! Я сгоралъ отъ нетерпѣнія сдѣлать для нихъ все, что можно, и ни о чемъ другомъ я не могъ тогда думать… Меня всегда захватываетъ одно какое-нибудь дѣло цѣликомъ… И право, я могъ тогда сдѣлать многое: по части просвѣщенія, для устраненія случайностей, для поднятія нравственности… Въ моемъ увлеченіи вѣдь была сила! Помнишь, о чемъ я имъ говорилъ на первой сходкѣ?
— Помню ли я! — проговорила она мечтательно. — Я восторгалась тобою, я слышала твой голосъ еще долго спустя, когда уже была одна, и ты опять былъ передо мною могучій, смѣлый, прекрасный въ твоемъ прекрасномъ увлеченіи. Сколько я потомъ думала обо всемъ, что ты говорилъ… Можетъ быть, тогда-то ты и покорилъ мое сердце…
— Но вспомни и то, что я понесъ тогда полное пораженіе…
— Ну мы, женщины, не очень-то цѣнимъ такія побѣды. Тотъ, кто остался смѣлъ, хотя бы и въ пораженіи, намъ всегда кажется побѣдителемъ…
— Да, но увлеченіе мое погибло! — сказалъ онъ, подавляя вздохъ. — Они отнеслись ко мнѣ недовѣрчиво, и это обезсилило меня. Потомъ они были ко мнѣ несправедливы и отдалили меня отъ себя… Ты спрашиваешь, откуда моя тоска? Я тоскую по моемъ прежнемъ увлеченіи; я оплакиваю моихъ боговъ, сброшенныхъ и затоптанныхъ въ грязь. Я большой мечтатель, это правда! Но только въ моихъ увлеченіяхъ и бываетъ сила. Теперь я ничего не могъ бы сдѣлать для нихъ; у меня не хватило бы увлеченія… Какъ не тужить объ этомъ? Я измѣнился вѣдь не къ лучшему, и въ сердцѣ осталась пустота послѣ лучшихъ стремленій. Но пойми и то, Гедвига, что моя тоска по прежнимъ чувствамъ только потому и сильна, что я нашелъ личное счастіе. Въ большомъ счастіи хотѣлось бы и другихъ видѣть счастливѣе… Да и тяжело признаваться передъ собою, что не смотря на утрату человѣколюбивыхъ стремленій, я счастливъ, счастливъ… Вотъ мое настроеніе, поскольку умѣю выразиться.
Ея лицо въ продолженіе его рѣчи постепенно затуманивалось, и подъ конецъ она даже отвернулась. Она хотѣла скрыть двѣ слезы, медленно катившіяся изъ ея глазъ подъ вуалью, въ которой онѣ затѣмъ остановились и сверкали на солнцѣ, какъ двѣ росинки на паутинѣ.
Чѣмъ онъ ее обидѣлъ или огорчилъ? Онъ замѣтилъ сверкавшія росинки и уже упрекалъ себя, что сказалъ лишнее. Онъ обвилъ ея станъ рукою и хотѣлъ обернуть ее къ себѣ, чтобы, взглянуть ей въ глаза. Но она отворачивалась отъ него.
— Гедвига! — проговорилъ онъ, тихо. — Гедвига, посмотри же на меня.
Она, наконецъ, обернулась и, встрѣтивъ его любящій взглядъ, тотчасъ же повеселѣла.
— Знаешь, что, Томъ? — сказала она, крѣпко сжимая его руку. — Обѣщай мнѣ нѣчто торжественно.
— Все, все, что въ моей власти!
— Обѣщай, что ты выкинешь изъ головы всѣ эти твои прежнія идеи, все, чему была посвящена твоя прежняя жизнь и отъ чего у тебя осталась только горечь.
Онъ усмѣхнулся немного криво.
— Изволь, сдѣлаю для этого, что могу! — сказалъ онъ.
— Ты вѣдь понимаешь меня, Томъ? — продолжала она горячо. — Иначе оно встанетъ между нами, а я не хочу дѣлить тебя съ кѣмъ бы то ни было. Я въ состояніи приревновать тебя къ идеѣ, къ предмету, къ чему хочешь… Я и то ревную тебя къ твоимъ прошлымъ увлеченіямъ… не людьми, а всѣмъ остальнымъ, и только потому, что я не могу раздѣлять ихъ. Я хочу раздѣлять съ тобою все, даже твои мечты и мысли. Такъ ты обѣщаешь? Пусть твоя жизнь начнется съ этого дня съизнова, въ любви ко мнѣ, въ забвеніи прошлаго. Горечь, трудъ, лишенія — всего этого довольно — не правда ли? Пусть наша жизнь будетъ какъ прекрасное сновидѣніе. Мы будемъ жить одинъ для другого и для нашего счастья… Мы будемъ такъ безгранично счастливы! О, голова кружится отъ восторга, когда подумаю, какъ жизнь прекрасна!
Она бросилась къ нему въ объятія. Они были одни на кормѣ парохода, быстро спускавшагося внизъ по рѣкѣ къ морю. Они слились въ ликующемъ поцѣлуѣ, которымъ какъ бы закрѣплялся ихъ договоръ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
правитьI.
правитьТомасъ Галль лежалъ въ покойномъ положеніи на низкой отоманкѣ въ своемъ кабинетѣ и разсѣянно поглядывалъ на каминъ. Въ каминѣ толстыя полѣнья медленно горѣли, потрескивая въ тишинѣ и борясь своимъ пламенемъ съ потемками неосвѣщенной комнаты.
За окнами свистѣлъ и гудѣлъ осенній вѣтеръ. Старыя ели передъ господскимъ домомъ Бьерне порывисто раскачивались. Отъ времени до времени дождь мелкой дробью ударялъ въ оконныя стекла.
Томасъ Галль докуривалъ свою сигару и наслаждался грезами полудремотнаго состоянія.
Просыпался онъ теперь поздно; одѣвался тщательно и неторопливо. Его не ждала какая-нибудь работа; безпокоиться ему было не о чемъ. Зачѣмъ же было спѣшить, когда времени было столько, что и дѣвать было некуда. Онъ завтракалъ въ обществѣ Гедвиги и тети Виви, потомъ онъ выходилъ подышать воздухомъ въ обществѣ Гедвиги и тети Виви. Если погода бывала хороша, они прогуливались пѣшкомъ; въ дурную погоду они катались въ каретѣ или въ крытыхъ саняхъ. Въ два часа подавался второй завтракъ, послѣ котораго онъ проводилъ часъ или два въ гостиной, обыкновенно, въ покойномъ креслѣ; Гедвига играла на роялѣ или пѣла; тетя Виви сидѣла поодаль съ вязаньемъ въ рукахъ. Около пяти часовъ онъ цѣловалъ руку женѣ, благодаря ее за музыку, и уходилъ взять ванну. Затѣмъ онъ оставался одинъ въ своемъ кабинетѣ до восьми часовъ, когда подавался обѣдъ.
Ему особенно нравилось одиночество въ промежутокъ времени отъ пяти до восьми. Уже раздѣваясь, чтобы принять ванну, и снимая свое изящное и удобное платье англійскаго покроя, онъ вздыхалъ съ облегченіемъ: вмѣстѣ съ платьемъ онъ точно сбрасывалъ съ себя какое-то тяжелое ярмо. Потомъ, выйдя изъ ванны, онъ облекался въ стеганый халатъ, надѣвалъ мягкія туфли и устраивался на диванѣ поудобнѣе. По крайней мѣрѣ теперь онъ могъ побыть одинъ! И ничто не мѣшало ему въ тиши уединенія, при трескѣ пылающихъ въ каминѣ дровъ, помечтать объ иной жизни.
Въ эти часы онъ хоть живетъ по своему и его личные вкусы не подавлены. Въ эти часы онъ еще похожъ на прежняго Томаса Галля и то, что не завяло въ немъ хорошаго, снова расцвѣтаетъ сильно и жизнерадостно, хотя только въ мечтѣ.
Въ его домѣ есть все, что могутъ дать богатство и тонко развитой вкусъ. Въ этомъ домѣ Томасъ Галль хранится, точно въ ватѣ. Двѣ женщины только и думаютъ объ его удобствахъ, слѣдятъ за малѣйшими измѣненіями въ выраженіи его лица и стараются предупреждать всѣ его желанія. Съ тѣхъ поръ, какъ замѣтили, что ему нравится все изящное, столъ ежедневно накрывается точно для великаго пиршества: старинное серебро, вина въ граненомъ хрусталѣ, много цвѣтовъ… И каждый день, каждый часъ при немъ красивая жена, которая любитъ его и которую онъ любитъ.
Чего ему недостаетъ? Или онъ уже пресыщенъ счастіемъ, и въ немъ начинаетъ говорить прихотливость богача? Не можетъ же онъ тяготиться тѣмъ, что долженъ все раздѣлять съ женой, которая ему дорога? Она желаетъ имѣть долю во всемъ, что его касается: въ его мысляхъ, въ его чувствахъ, въ его мечтахъ: она хочетъ владѣть имъ каждую минуту сутокъ; даже эти благословенные часы отъ пяти до восьми онъ отвоевалъ себѣ съ величайшимъ трудомъ только послѣ продолжительной борьбы… И однако онъ не совсѣмъ доволенъ.
Въ мечтахъ онъ всегда воображаетъ себя свободнымъ и прежде всего бѣднякомъ. Въ странѣ мечты онъ бродитъ свободнымъ нищимъ, не связаннымъ ни чѣмъ, ни чувствами, ни условностями, такимъ, какимъ онъ долженъ бы быть по свойствамъ своей природы и къ чему его предназначала сама судьба.
Изъ этой чудесной страны онъ поглядываетъ на дѣйствительность, и все что окружаетъ его въ спокойномъ существованіи крупнаго собственника, ему кажется мелкимъ, неинтереснымъ. Самыя важныя обстоятельства его теперешней жизни кажутся ему иногда такими далекими и чуждыми, точно онъ поглядываетъ на нихъ съ другой планеты. черезъ подзорную трубу.
Да и прошлое представляется ему теперь рядомъ очень ничтожныхъ явленій. Онъ наивно воображалъ когда-то, что дѣлалъ дѣло, а въ сущности только копошился въ кучѣ другихъ такихъ же крошечныхъ козявокъ, и все это было попусту… Мысли рождались въ его мозгу; чувства поднимались въ его крови; мысли и чувства опредѣляли его поступки, и такъ составлялась его судьба!
Мелко!
Часто онъ вспоминаетъ старинную легенду о Тангейзерѣ: этотъ благородный рыцарь вступилъ въ нѣдра горы Венеры и остался у богини любви такъ долго, что засушилъ свою душу… Томасъ Галль съ негодованіемъ отгоняетъ отъ себя это воспоминаніе. Вѣдь въ его жизни нѣтъ ничего общаго съ смысломъ легенды!
Онъ пытается обдумать все какъ можно разсудительнѣе.
Въ такомъ союзѣ, каковъ его союзъ съ Гедвигой, жена всегда получаетъ преобладающее вліяніе. Нѣтъ сомнѣнія, что она это всегда сознавала, всегда предвидѣла и считала необходимымъ. Съ перваго дня ихъ брачной жизни, какъ ни велико было ея упоеніе счастіемъ, она ни на минуту не упускала изъ вида своей цѣли: передѣлать его по-своему и сдѣлать такимъ, каковъ онъ долженъ быть для ея полнаго счастія. Что тутъ худого? По ея мнѣнію, отъ этого зависѣла прочность ихъ счастія. Она чувствовала, что по рожденію они люди разныхъ міровъ, и, такъ какъ сама она не желала опускаться, она задалась цѣлью поднять его къ себѣ. Да и это было не трудно: онъ ненавидѣлъ богачей, но онъ любилъ ее, и его можно было пріучить любить людей ей равныхъ; онъ пренебрегалъ богатствомъ, но онъ имѣлъ склонность ко всему прекрасному, изящному и утонченному, и его можно было помирить съ ихъ источникомъ; притомъ онъ былъ самолюбивъ, и его было не трудно пріучить къ условностямъ, которыми люди высшихъ классовъ отдѣляютъ себя отъ низшихъ. Что бы онъ ни говорилъ, а вѣдь полюбилъ онъ ее окруженную богатствомъ, роскошью и всякими утонченностями жизни: на такомъ фонѣ ея образъ въ его глазахъ только выигрывалъ…
Сознавая это, она твердо повела ихъ общую жизнь, какъ находила нужнымъ, и это съ первыхъ же дней, когда ему и въ голову не могло придти въ чемъ-нибудь ей противиться.
— Ты у насъ министръ иностранныхъ дѣлъ! — шутливо замѣтилъ онъ ей однажды, намекая на то, что ихъ сношенія съ людьми вела она.
Она отвѣтила, смѣясь.
— Да, я твой министръ иностранныхъ дѣлъ, а ты нашъ король!
Положимъ, онъ и тогда зналъ, что она только притворно говорила это, изъ любви къ нему! Небось, она знала, кто у нихъ царствуетъ самодержавно! Но что значили для него эти мелочи? Онъ былъ такъ счастливъ; онъ такъ охотно соглашался съ нею и никогда не сомнѣвался въ ея превосходствѣ надъ нимъ во всемъ, что касалось воспитанія, вкуса, приличій. Его даже забавляло вначалѣ это полное подчиненіе любимому существу. Пусть она править ихъ ладьей и пусть напоказъ заставляетъ его держать рукоятку руля! Онъ втихомолку посмѣивался надъ этой маленькой комедіей…
Столь же охотно онъ подчинялся ея указаніямъ, что было «принято» и что было «не принято». Она дѣлала свои замѣчанія очень искусно: она ставила на видъ, что дѣло шло только о чисто наружныхъ пустякахъ; для нея онъ былъ совершенствомъ, таковъ, каковъ былъ — такъ она и говорила. Ее только огорчало, что другіе могли невѣрно истолковать его своеобразности…
Разумѣется, ему не хотѣлось, чтобы она огорчалась, и потому онъ предоставлялъ ей перевоспитывать себя. Въ ея рукахъ онъ былъ, какъ мягкій воскъ, разогрѣтый ихъ счастіемъ. И она не упустила времени: она работала надъ нимъ такъ усердно, что въ короткое время передѣлала всю его внѣшность; онъ сталъ такимъ, каковъ долженъ былъ быть мужъ, котораго она могла съ гордостью показывать кому угодно.
Смѣшно вспомнить! Когда они выѣхали новобрачными изъ Бьерне, Томасъ Галль имѣлъ хорошій запасъ всякаго платья, добросовѣстно запасеннаго имъ въ приморскомъ городкѣ передъ свадьбой. Когда они вернулись изъ заграницы, у него не оставалось ни единаго лоскутка изъ всего этого; не оставалось самыхъ чемодановъ. Все было незамѣтно замѣнено предметами, одобренными Гедвигой.
Волоса онъ прежде носилъ довольно длинные, и любилъ ихъ зачесывать назадъ. Теперь онъ былъ остриженъ «ежикомъ» и зачесывалъ волосы впередъ.
— У тебя красивая голова, — пояснила, потребовавъ это, Гедвига, — и тебѣ, незачѣнъ уродовать себя не хорошей прической.
Большого труда ей стоила передѣлка его манеръ. Многое было глубоко усвоеной имъ привычкой и не подавалось искорененію сразу. Такъ, напримѣръ, не смотря на уроки Сигны, онъ не умѣлъ изящно держать себя за столомъ. Онъ ѣлъ торопливо и разсѣянно, явно заботясь только насытиться и не умѣя дѣлать изъ ѣды пріятнаго препровожденія времени. Это была дурная привычка, усвоенная имъ въ тѣ времена, когда ѣсть ему приходилось въ плохихъ трактирахъ и наскоро, а время было дорого, и нельзя было засиживаться надъ пищей, не рискуя остаться на слѣдующіе дни вовсе безъ пищи.
Но онъ искренно старался отдѣлаться отъ своихъ неизящныхъ привычекъ, чтобы угодить ей, а она горячо награждала его усердіе своею любовью. Въ концѣ концовъ и тутъ она добилась всего, чего желала.
Однако, въ одномъ она должна была слѣдовать за нимъ. Нервный и страстный, онъ требовалъ отъ ихъ любви величайшаго напряженія и гнался за сильными впечатлѣніями. Не желая охлаждать его, она въ этомъ отношеніи поддакивала ему во всемъ. И такимъ образомъ они попали на путь всевозможныхъ ухищреній, чтобы красивѣе обставлять свое счастіе.
Это былъ опасный путь. Теперь оба они знали это. Но тогда это казалось такъ естественно. У нихъ было достаточно средствъ, чтобы выполнять всякія прихоти, а у него было могучее воображеніе. И вотъ они повели во время своего свадебнаго путешествія какое-то сказочное существованіе, постепенно втягиваясь въ лихорадочную потребность постоянно новыхъ впечатлѣній для украшенія ихъ любви. Она безпрекословно соглашалась на всѣ его выдумки; она заставляла его только расплачиваться за это тысячью мелкихъ уступокъ, которыя всегда казались не болѣе, какъ любезностью любимой женщинѣ…
Онъ велъ себя, какъ влюбленный пажъ, и не замѣчалъ, какъ постепенно весь опутывался тончайшими нитями, изъ которыхъ каждая въ отдѣльности была не крѣпче паутинки, но всѣ вмѣстѣ удерживали его, какъ въ крѣпкой сѣти. Онъ этого не чувствовалъ тогда. Наоборотъ, ему казалось, что его душевныя силы только обогатились, получивъ доступъ въ незнакомый прежде міръ утонченныхъ наслажденій, и что наружное благообразіе было только новымъ пріобрѣтеніемъ, сдѣланнымъ благодаря ей. Что онъ просто-на-просто становился избалованнымъ бариномъ, объ этомъ подумать было некогда.
Такъ проходили дни, такъ промелькнулъ цѣлый годъ. Этотъ годъ вспоминается ему теперь, какъ рядъ красивыхъ картинъ, въ которыхъ главной фигурой неизмѣнно оставалась она, Гедвига. Мѣнялись только окружающіе ее предметы, но всегда они служили лишь рамкой для нея и всегда въ выраженіи ея лица было ликованіе побѣдоносной любви.
Они побывали во всѣхъ воспѣтыхъ поэтами странахъ. Они любили другъ друга среди остатковъ античнаго міра и среди шумныхъ удовольствій большихъ столицъ. Они любовались другъ другомъ среди снѣжныхъ горъ, которыя отражались въ вѣчно голубыхъ озерахъ. Они радовались своему счастію передъ памятниками сѣдой древности и у гробницъ, вь которыхъ были набальзамированные покойники. Они пили вино на склонѣ огнедышащихъ горъ, слушали пѣніе подъ звуки необыкновенныхъ инструментовъ и любовались необыкновенными плясками полудикихъ женщинъ — все это только для того, чтобы видѣть улыбку оживленія на любимомъ лицѣ.
Потомъ ему вздумалось побывать съ нею въ пустынѣ. Вдвоемъ среди угрюмыхъ песковъ это было заманчиво. И они исполнили свою затѣю: передъ ихъ взглядами развернулась угрюмая пустыня…
Величіе зрѣлища настроило серьёзно, и вдругъ онъ почувствовалъ пустоту ихъ существованія…
Когда страсть въ немъ разгоралась, она питалась его крайне преувеличенными представленіями о блаженствѣ, которое ждало его въ соединеніи съ любимой женщиной. Потомъ смутное со знаніе несостоятельности его представленій побуждало его придумывать необыкновенно поэтическую и постоянно измѣнявшуюся обстановку ихъ любви. Но эта погоня за впечатлѣніями неминуемо должна была выродиться въ простую прихотливость и въ свое время привести къ полному разочарованію. Во всякомъ случаѣ уже тамъ, въ пустынѣ, онъ вдругъ почувствовалъ пресыщеніе удовольствіями, почувствовалъ, что усталъ, и его потянуло назадъ, къ болѣе простому и естественному образу жизни.
Ему надоѣла праздность. Онъ сказалъ себѣ, что унизительно жить для однихъ наслажденій и что нѣтъ смысла гоняться за счастіемъ. Если бы счастіе было чѣмъ-то такимъ, что можно искусственно создавать ухищреніями, оно не было бы счастіемъ, не было бы загадочной и капризной волшебницей!
Они достаточно пожили въ странахъ полуденнаго солнца; пора было назадъ, къ туманамъ сѣвера, къ морозамъ, къ снѣгамъ. Какъ и ей однажды, все яркое и пестрое ему вдругъ опротивѣло, и ему захотѣлось отдохнуть въ сумеркахъ сѣверной зимы. Онъ скрылъ отъ Гедвиги свое пресыщеніе ихъ однообразнымъ счастіемъ — не хотѣлось ему причинять ей огорченія! — но увлеченія въ немъ уже не оставалось. А она упивалась своимъ счастіемъ по прежнему, глубокими глотками. Она только и жила ихъ любовью. Для нея не могло тутъ быть пресыщенія; ей все еще было мало. Охотнѣе всего она не выпускала бы его изъ своихъ объятій, чтобы во всякую минуту чувствовать, что онъ тутъ, любить и ласкаетъ ее. Она не могла понять, что и душой, и тѣломъ онъ долженъ былъ отдыхать. Всякій разъ, когда онъ уносился въ мечтѣ или обдумывалъ что-нибудь, она притягивала его обратно къ себѣ простымъ вопросомъ:
— О чемъ ты думаешь, милый?
И всякій разъ онъ чувствовалъ себя, какъ птица, привязанная ниткой за ножку. Нитка была прочна и прочно привязана!
Но объяснить ей этого онъ не могъ. Самъ онъ преувеличенностью проявленій своей любви пріучилъ ее къ большимъ запросамъ отъ его чувства, и если бы онъ сталъ относиться къ ней естественнѣе, она подумала бы, что онъ ее разлюбилъ. Этого вѣдь не было. Онъ любилъ ее попрежнему и не желалъ ей причинить ни малѣйшаго горя. Онъ самъ стыдился своей теперешней бѣдности въ области чувствъ, стыдился какъ должникъ, которому нечѣмъ уплатить долгъ чести, сдѣланный въ минуту увлеченія, съ преувеличенными надеждами на будущее. Онъ не желалъ обнаруживать своей несостоятельности и надѣялся еще найти какой-нибудь выходъ.
Такой выходъ, какъ ему казалось, онъ нашелъ: его должна была выручить работа.
Тамъ на сѣверѣ ему было къ чему приложить свой трудъ! Онъ началъ обдумывать и, по обыкновенію, увлекся. Было вѣдь вполнѣ естественно взяться за личное управленіе заводами жены. Кромѣ того, теперь, когда онъ не былъ лишь довѣреннымъ человѣкомъ[1] и зналъ, что Гедвига только порадуется, если онъ затратитъ часть ихъ огромныхъ доходовъ на улучшеніе быта рабочихъ, онъ могъ серьезно приняться за преобразованія.
За послѣдніе годы онъ сильно отсталъ отъ движенія своей партіи и остылъ къ идеямъ, которыя такъ горячо отстаивалъ въ дни своей бѣдности. Но теперь въ немъ опять что-то загоралось: опять эти идеи вставали передъ нимъ, освященныя воспоминаніями дѣтства и трудовой молодости… Но почему-го онъ не довѣрилъ Гедвигѣ всего. Онъ объяснилъ ей только, что соскучился по работѣ и отечеству.
Послѣ цѣлаго года путешествій на югѣ, они вернулись въ Швецію. Они прибыли въ Стокгольмъ въ началѣ лѣта и не сразу поѣхали далѣе на сѣверъ, а наняли себѣ дачу въ шхерахъ, по близости дачи Густава Кеслера. Тамъ они прожили три мѣсяца. Каждый день Томасъ Галль могъ общаться съ другомъ и подогрѣвать свои благія намѣренія у неугасимаго огня этого убѣжденнаго человѣка. Любовь къ малымъ, къ ничтожнымъ, къ непривлекательнымъ; состраданіе къ обездоленнымъ и угнетеннымъ, — все это снова разросталось и расцвѣтало въ немъ, потому что теперь душа его опять была благодарной почвой для такихъ чувствъ, а слова Густава Кеслера производили свое дѣйствіе. И онъ рвался къ дѣлу, онъ выражалъ нетерпѣніе, какъ застоявшаяся лошадь. Можетъ быть, если бы ему удалось тогда же проявить свою дѣятельность въ какой-нибудь легкой формѣ, напримѣръ, на сходкахъ, онъ окончательно увлекся бы дѣломъ опять. Но политическій сезонъ еще не начинался; горячаго дѣла не было; и постепенно вся его энергія была истрачена на простые споры да разсужденія въ обществѣ друзей.
Правда, онъ тогда же хотѣлъ приняться за новый рядъ статей по рабочему вопросу. Вѣдь у него былъ запасъ наблюденій, сдѣланныхъ въ Бьерне, а частью во время путешествія. Эти статьи онъ предложилъ Густаву Кеслеру для газеты. «которая пріютила его, когда онъ голодалъ, и которой ему хотѣлось теперь опять послужить въ знакъ своей благодарности». Каждый день онъ садился за письменный столъ съ твердымъ намѣреніемъ не отрываться отъ работы, пока первая статья не будетъ написана. Но какъ-то не писалось, сколько онъ ни напрягалъ своихъ мозговъ. Оказывалось, что у него исчезла способность ярко излагать свои мысли, и все выходило туманно, непонятно, неискренно. Видно, голодъ, и нужда, и потребность самозащиты давали ему когда-то силы, которыхъ теперь не оказывалось! Видно безъ этихъ грозныхъ бичей его облѣнившійся мозгъ былъ слишкомъ слабъ, чтобы создавать стройныя мысли изъ отрывочныхъ представленій, и перелагать эти мысли на слова. Не смотря на богатый запасъ наблюденій, ему нечего было сказать. Всякій разъ, какъ онъ принимался разбираться въ своихъ впечатлѣніяхъ, то, что годилось для статей, оказывалось точно въ густомъ туманѣ, а все, что запечатлѣлось ярче, не годилось для статей…
Тѣмъ не менѣе, онъ не сдавался и долгіе часы просиживалъ у стола, покусывая ручку своего пера и съ напряженіемъ роясь въ своемъ умѣ. Иногда въ концѣ концовъ что-то въ родѣ подходящихъ мыслей начинало выступать въ туманѣ Но уловить неясныя очертанія онъ не успѣвалъ. Раздавался легкій стукъ въ двери и голосъ Гедвиги произносилъ:
— Милый Томъ! Будетъ тебѣ работать! Пойдемъ пройтись…
Тогда онъ поспѣшно вскакивалъ и запиралъ свои бумаги въ ящикъ. Ему не хотѣлось, чтобы обнаружилась безплодность его усилій. Не могъ же онъ признаться, что и въ области нысли онъ былъ банкротъ!
Но Густавъ Кеслеръ былъ, проницателенъ. Напрасно прождавъ статей нѣсколько недѣль, онъ однажды потрясъ своей львиной гривой и сказалъ:
— Нѣтъ, братъ! Этихъ статей мы не увидимъ, какъ ушей своихъ. Тебѣ слѣдовало бы сначала полѣчиться отъ прихотей мѣсяца три на хлѣбѣ и водѣ. Иначе тебѣ не отдѣлаться отъ всего жира, который ты себѣ нагулялъ среди удовольствій.
— Отъ жира? — запальчиво возразилъ Томасъ Галль, оглядывая свою тощую фигуру въ, зеркалѣ. — Развѣ я похожъ на ожирѣвшаго человѣка?
— Душа у тебя заплыла жиромъ! — стоялъ на своемъ медвѣдь. — Да и то сказать: не можетъ такой баринъ, какимъ ты сталъ, думать и чувствовать, какъ бѣдняки.
— А вотъ посмотришь!
Энергія Томаса Галля вспыхнула яркимъ пламенемъ. Но это было ненадежное пламя, какъ отъ загорѣвшейся соломы: къ утру отъ всего пламени не оставалось ни единой искры.
Онъ заключилъ, что слишкомъ несоотвѣтственна работѣ была обстановка на этой дачѣ, среди красивыхъ шхеръ и лѣтней нѣги. Надо было обождать болѣе удобныхъ условій! И онъ отложилъ трудъ до возвращенія въ Бьерне, а остающееся время ихъ пребыванія въ шхерахъ посвятилъ своимъ друзьямъ.
II.
правитьВъ семействѣ Кеслеровъ, которые слишкомъ трезво смотрѣли на жизнь, чтобы осуждать людей за ихъ несовершенство, къ Томасу Галлю всѣ относились съ прежней пріявнью, подогрѣтой теперь еще родствомъ. Но особенно горяча была возобновившаяся дружба между нимъ и маленькой Тони. Дѣвочка была уже подросткомъ, но не утратила своей дѣтской ласковости котенка. Дядю она объявила своимъ лучшимъ другомъ, и каждое утро она прибѣгала къ дачѣ, которую прозвала «Хижиной дяди Тома». Все ее интересовало, обо всемъ ей хотѣлось знать. Особенно ее занимали многочисленные фотографическіе снимки, которые дядя Томъ накупилъ заграницей въ воспоминаніе о ихъ путешествіи.
— Разскажи, дядя, что-нибудь объ этомъ! — то и дѣло просила она, указывая на какой-нибудь снимокъ.
Онъ заглядывалъ въ свою дорожную записную книжку, припоминалъ и начиналъ разсказывать. Это было не то, что писать статьи! Слова сами приходили, и выходило хорошо, ярко. Иногда онъ даже сочинялъ какую-нибудь сказку или легенду въ качествѣ текста для картинки. А дѣвочка подбадривала его своими вопросами и возбуждала его воображеніе наивными догадками… Но если входила Гедвига, они умолкали въ смущеніи: ихъ стѣсняло ея присутствіе, какъ занятыхъ игрой дѣтей смущаетъ присутствіе взрослаго человѣка.
Томасъ Галль горячо любилъ Тони. Ея ребячливость его точно освѣжала; въ ея невинности было что-то оздоровлявшее его. Въ ея обществѣ онъ самъ становился простодушенъ и веселъ, какъ мальчикъ; ни съ кѣмъ онъ не могъ посмѣяться такъ весело, какъ съ нею. Онъ предпочиталъ проводить время съ Тони, чѣмъ въ обществѣ Гедвиги, хотя любилъ жену попрежнему, его чувства, перетянутыя за послѣдній годъ страстью, требовали обновленія въ общеніи съ ребенкомъ.
Играя съ Тони, онъ становился шаловливъ, какъ въ дѣтствѣ; ему доставляло удовольствіе кататься по травѣ, не заботясь о своемъ платьѣ, и бродить въ камышахъ по тинистому берегу, не пугаясь за участь своихъ щегольскихъ ботинокъ. Корректность, къ которой его такъ искусно пріучила Гедвига, соскакивала съ него, когда онъ дурачился съ Тони, и это его приводило въ восхищеніе: такъ хорошо было воочію видѣть себя хоть на время уволеннымъ отъ обязанностей влюбленнаго пажа при женѣ! Притомъ, съ Тони онъ могъ говорить, не обдумывая каждаго слова, да и она не очень съ нимъ церемонилась. Онъ вѣдь былъ честный, порядочный человѣкъ, и стало быть могъ говорить Тони все, что ему приходило въ голову. Съ Гедвигой было не то: тамъ простой честности оказывалось недостаточно, и ему приходилось вести себя обдуманно, тонко, чтобы какъ-нибудь не оскорбить ея вкусовъ и наклонностей, чтобы не нарушить установившихся между ними галантныхъ отношеній, которыми она дорожила.
Тони замѣтила перемѣну, происходившую въ дядѣ Томѣ всякій разъ, когда появлялась Гедвига, и потому она стала недолюбливать тетку. Въ самомъ дѣлѣ, та точно отнимала у нея веселаго товарища! Притомъ дѣвочка была ревниваго характера и открыто признавалась дядѣ, что ей не нравятся, когда онъ ее точно забываетъ при появленіи тетки.
— Терпѣть не могу, когда тетя приходитъ и нѣжничаетъ съ тобой! — сказала она однажды Томасу. — Скажи-ка по совѣсти, дядя Томъ: вѣдь навѣрное ты любишь меня больше?
— Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ!
— Фу! Этого я отъ тебя не ожидала, дядя!
Оскорбленная Тони убѣжала вся въ елезахъ. Онъ догналъ и удержалъ ее. Но утѣшить ее удалось не скоро.
Съ своей стороны Гедвига находила, что онъ слишкомъ ужъ много возился съ этимъ ребенкомъ. Вообще въ послѣднее время она не владѣла имъ такъ неограниченно, какъ въ путешествіи, и это ее огорчало. Она стала даже нѣсколько холодна къ сестрѣ и Кеслеру; къ Тони, которой серьезно не взлюбила, она сдѣлалась преувеличенно ласкова, можетъ быть, потому, что сама осуждала въ себѣ дурное чувство. Только къ младшему члену семейства Кеслеровъ, маленькому Густи, который ходилъ въ перевалку, какъ медвѣженокъ, она сохранила нѣжныя чувства. Этого ребенка она любила и баловала съ страстностью бездѣтной женщины; сама она сильно желала имѣть дѣтей.
— Какъ я была бы счастлива, если бы и у насъ былъ такой маленькій разбойникъ! — сказала она однажды со вздохомъ.
Томасъ улыбнулся и счелъ своимъ долгомъ привлечь ее къ себѣ. Но она смутилась и отошла отъ него.
Она не шутя начинала оскорбляться «охлажденіемъ» мужа. Она замѣтила, что онъ уклонялся или, по крайней мѣрѣ, отнюдь не добивался продолжительныхъ бесѣдъ съ нею наединѣ, о ихъ любви и счастіи; для нея эти бесѣды были самымъ лучшимъ изъ всего, что она знала. Она во многомъ замѣчала перемѣну, но не могла уяснить себѣ, въ чемъ эта перемѣна заключалась, такъ какъ къ ней онъ относился безукоризненно, и въ немъ только совсѣмъ измѣнился темпераментъ. Она не желала объясненій: ей казалось слишкомъ унизительнымъ обратить его вниманіе на то, что его безпритязательность становилась для нея оскорбительной. Стало быть, ея красота и ея любовь уже не могли вдохновлять его? Ея гордость не примирялась съ этимъ; ей казалось недопустимымъ, чтобы все это могло случиться безъ умаленія его любви къ ней.
Она впала въ уныніе и стала рваться скорѣе домой, въ Бьерне. Тамъ она надѣялась вернуть себѣ блаженные дни! Въ концѣ августа они сѣли на пароходъ и направились къ сѣверу.
Томасъ Галль вернулся въ Бьерне съ цѣлой кучей наилучшихъ намѣреній. Теперь онъ хотѣлъ не шутя заняться дѣлами и совершить кое-что дѣльное! Немедленно онъ приступитъ къ проведенію различныхъ преобразованій въ положеніи рабочихъ на заводахъ. Онъ многое обсудилъ въ бесѣдахъ съ Кеслеромъ, и тотъ одобрилъ почти всѣ его намѣренія… Теперь въ его мозгу такъ и кишѣли хорошія идеи, и онъ рвался привести ихъ въ исполненіе.
Онъ стоялъ на палубѣ парохода рядомъ съ женою. Пароходъ медленно поднимался по рѣкѣ, борясь съ быстрымъ теченіемъ. Вотъ обогнули послѣдній мысокъ и все заводское селеніе развернулось впереди.
День былъ воскресный. На набережной толпились рабочіе, собравшіеся для привѣтствія возвращающихся хозяевъ. И опять, какъ въ день отъѣзда, съ горы раздалась привѣтственная пальба изъ ружей, на флагштокѣ надъ господскимъ домомъ взвился флагъ и съ зеленыхъ еще береговъ грянули привѣтственные клики.
Томасъ Галль на этотъ разъ не огорчился почестями, которыя однажды показались ему недостойнымъ лицемѣріемъ. Наоборотъ, теперь онъ умилился и почувствовалъ, что сильно привязанъ къ этому уголку земного шара и къ его обитателямъ. Здѣсь были серьезнѣйшія задачи его жизни; здѣсь онъ могъ принести людямъ пользу. Волею судьбы участь этого населенія поставлена была въ зависимость отъ его намѣреній — пусть же никто объ этомъ не пожалѣетъ! Порывъ увлеченія вспыхнулъ въ немъ яркимъ пламенемъ, которое точно все освѣтило особымъ свѣтомъ, и теперь все представлялось ему точно обновленнымъ, не такимъ, какъ прежде. Теперь осуществленіе самыхъ трудныхъ задачъ казалось необыкновенно легкимъ, несложнымъ.
Такое настроеніе, однако, продержалось въ немъ недолго. Опять его внезапная энергія угасла столь же неожиданно, какъ и загорѣлась. Онъ самъ не могъ понять, что съ нимъ сдѣлалось, но теперь такъ бывало съ нимъ постоянно; пока онъ обдумывалъ дѣло, оно казалось ему заманчивымъ и нетруднымъ, но какъ только приходилось приступать къ исполненію, онъ точно падалъ духомъ, и все начинало казаться не стоющимъ труда и хлопотъ, а малѣйшее затрудненіе порождало сомнѣнія, среди которыхъ тотчасъ же погибала вся энергія.
Теперь Томасъ Галль лежитъ на своемъ диванѣ и съ огорченіемъ припоминаетъ, насколько обстоятельства при его возвращеніи въ Бьерне были благопріятны для всякихъ преобразованій, и какъ непростительно онъ упустилъ удобный случай. Въ немъ самомъ за время полуторагодовой отлучки изгладились всѣ непріятныя впечатлѣнія, порожденныя когда-то разными разочарованіями; да и рабочіе точно переродились — освободились отъ всѣхъ тѣхъ наклонностей, которыя прежде его отталкивали отъ нихъ. Во всякомъ случаѣ, ему они показывали только лучшую свою сторону и сильно походили на то теоретическое представленіе о рабочихъ, которое служило въ его дѣятельности путеводнымъ идеаломъ. У этихъ, одѣтыхъ по праздничному, людей ничто не напоминало о жесткости, о себялюбіи, о корысти — обо всѣхъ этихъ непривлекательныхъ свойствахъ непросвѣщенныхъ людей. Какъ непринужденно можно было потрудиться на ихъ благо! И нѣтъ сомнѣнія, что сами они въ своемъ ребячливомъ, но искреннемъ энтузіазмѣ, довѣрчиво приняли бы тогда отъ него все, что онъ бы имъ предложилъ…
На пристани хозяева были встрѣчены инженеромъ Вибелемъ. Томасъ Галль тотчасъ же задалъ ему нѣсколько дѣловыхъ вопросовъ, чтобы уяснить себѣ, насколько удобно было въ этотъ годъ введеніе преобразованій, и больше прежняго увлекся своими идеями, когда съ первыхъ же словъ управляющаго узналъ, что обстоятельства были самыя подходящія. Онъ уже хотѣлъ объявить кое-какія распоряженія на слѣдующій день, чтобы могли быть подготовлены необходимыя свѣдѣнія, и это было очень важно, такъ какъ только горячо начатое дѣло имѣло бы шансы на успѣхъ. Но въ то время, какъ онъ говорилъ съ управляющимъ, къ его плечу прикоснулась нѣжная ручка.
— Мой другъ, ты бы лучше помогъ мнѣ сѣсть въ карету! — раздался голосъ его жены.
— Сейчасъ… сейчасъ!..
Онъ отошелъ отъ управляющаго. Онъ почувствовалъ, что его дернули за нитку, которой онъ былъ привязанъ… Ему точно напоминали, что прежде всего онъ долженъ былъ подумать о желаніяхъ и удобствахъ любящей жены, а не о «ея» рабочихъ.
Ни разу еще тоненькая нитка не рванула его такъ грубо и такъ больно Какъ онъ могъ забыть объ этой тяжелой зависимости? И зачѣмъ онъ рвался сюда? Три мѣсяца въ стокгольмскихъ шхерахъ онъ былъ такъ безподобно счастливъ, такъ свободенъ… А теперь опять предстояло жить только на утѣху одного существа…
Весь пылъ въ немъ сразу погасъ.
Зато онъ сталъ видѣть многое, чего только что еще совсѣмъ не замѣчалъ. Такъ, садясь въ экипажъ, онъ замѣтилъ возлѣ Вибеля молодого бѣлокураго господина. который вѣжливо поклонился, когда экипажъ тронулся. И Гедвига отвѣтила на его поклонъ любезной улыбкой…
— Кто это? — съ удивленіемъ спросилъ Томасъ.
— Какъ ты разсѣянъ! Вѣдь тебѣ его только что представляли. Это новый инженеръ Дамбергъ. Ты отнесся къ нему почти невѣжливо, Томасъ…
— Да я и не видѣлъ его!
Онъ дѣйствительно не замѣтилъ его и даже не обратилъ вниманія на представленіе, такъ онъ былъ занятъ разспросами Вибеля. Но удивительнѣе было то, что онъ въ первый разъ слышалъ объ этомъ инженерѣ, тогда какъ Гедвига, повидимому, знала о немъ все, что слѣдовало. Полно, хозяинъ ли онъ здѣсь на заводахъ? Отъ его намѣреній уже ничего не оставалось.
Оба инженера были приглашены Гедвигой къ обѣду. Теперь Томасъ Галль былъ наблюдательнѣе. Онъ видѣлъ, съ какимъ интересомъ Гедвига выслушивала разсказы господина Дамберга. Онъ замѣтилъ, что у молодого инженера были ровные бѣлые зубы, розовыя щеки и шелковистые бѣлокурые усы, а въ глазахъ было много юношескаго любопытства и огня, какъ у шестнадцатилѣтней дѣвушки. Когда шли къ столу, Томасъ Галль покосился въ зеркало и увидѣлъ самого себя съ усталымъ взглядомъ, съ безкровнымъ лицомъ. За обѣдомъ онъ равнодушно выслушивалъ объясненія инженера Вибеля о положеніи дѣлъ на заводѣ. Цифры въ круговую плясали передъ нимъ и тотчасъ же уносились отъ него прочь; длинныя разсужденія Вибеля звучали, какъ шумъ воды подъ мельвичнымъ колесомъ. Онъ не могъ не поглядывать на жену и сидѣвшаго рядомъ съ нею молодого человѣка. Ему вспоминалось, что онъ сидѣлъ на томъ же мѣстѣ, когда въ первый разъ обѣдалъ за этимъ столомъ. И онъ невольно представлялъ себѣ, что можетъ теперь думать и чувствовать Дамбергъ. Отъ его вниманія не укрылось, что въ выраженіи лица Гедвиги было именно то, чти поразило и плѣнило его въ первое посѣщеніе, когда она была къ нему такъ простодушно мила. Положимъ, она не кокетничала. Она даже нисколько не измѣнилась, уловивъ на себѣ пристальный взглядъ мужа: наоборотъ, она улыбнулась ему и отвѣтила влюбленнымъ взглядомъ… Но, можетъ быть, она не переставала такимъ же образомъ улыбаться своему первому мужу даже когда полюбила другого?
Этотъ другой былъ тогда молодой человѣкъ съ горячей кровью въ сердцѣ и назывался Томасомъ Галлемъ. Можетъ быть, только его пылъ и притягивалъ ее… Теперь онъ расточилъ свой огонь на нее же, сталъ вялъ и холоденъ; можетъ быть, ее опять притягиваютъ новый пылъ, свѣжія силы? Когда-нибудь и егермейстеръ былъ краснощекъ и силенъ, какъ этотъ бѣлокурый инженеръ; потомъ егермейстеръ пожелтѣлъ и сталъ, сухъ — тогда она плѣнилась другимъ… Отчего же это не можетъ повториться и повторяться еще нѣсколько разъ… при всякомъ появленіи новаго юнца съ бѣлокурыми или черными волосами?..
Томасъ Галль почувствовалъ такую, внезапно сжавшую сердце тоску, что ему хотѣлось вскрикнуть. Онъ былъ пресыщенъ проявленіями любви Гедвиги, но онъ не разлюбилъ ея; не охлажденіе, а усталость побуждала его тяготиться ея требовательностью. Теперь опасеніе лишиться ея придало ему новыя силы, и тотчасъ же въ крови загорѣлся новый огонь. Теперь зависимость уже не казалась ему тяжелымъ бременемъ; теперь онъ опять смотрѣлъ на Гедвигу страстно, болѣе страстно, чѣмъ въ дни ихъ упоенія взаимной любовью, и важнѣе всего остального на свѣтѣ ему показалось удержать свое счастіе. Когда ему представилась въ воображеніи возможность потерять это счастіе, все остальное отступило на задній планъ, какъ сравнительно ничтожное. И онъ окончательно отвернулся отъ Петра Вибеля. который продолжалъ говорить о дѣлахъ. Какъ дымъ, разсѣялись всѣ его благія намѣренія пожить и поработать для другихъ. Задуманныя преобразованія вдругъ показались до смѣшного ничтожными. Личное счастіе опять сдѣлалось для него задачей всѣхъ его чувствъ и помысловъ.
И опятъ онъ преобразился. Какъ только мелькнула возможность борьбы за свое счастіе, онъ точно помолодѣлъ и сталъ сильнѣе. Даже наружно онъ перемѣнился. Его станъ расправился и снова стадъ гибокъ. Въ его голосѣ опять зазвучали могучія ноты, въ его рѣчи опять нашлись звучныя слова и красивые обороты; все, что понемногу заглохло въ немъ въ повседневномъ однообразіи невозмутимаго счастія, возродилось, какъ въ тѣ времена, когда онъ добивался Гедвиги, когда ему показалось, что опять нужна борьба для сохраненія ея любви.
Послѣ обѣда, когда перешли въ гостиную, онъ подошелъ въ женѣ, тихонько пожалъ ея руку и попросилъ что-нибудь спѣть.
Она послушно направилась къ роялю.
— Что вамъ спѣть? — спросила она, ни къ кому въ отдѣльности не обращаясь. — Я знаю только нѣсколько простыхъ пѣсенъ.
Инженеръ Дамбергъ отвѣтилъ какою-то банальной любезностью, которая показалась Тому Галлю приторной. Можетъ быть, и Гедвигѣ она показалась такою? Во всякомъ случаѣ, она стала пѣть именно то, что больше всего любилъ ея мужъ: старинный романсъ «Я люблю тебя». Однако, она пѣла безъ увлеченія. Даже конецъ пѣсни, въ которой эти слова въ порывѣ глубокой страсти точно дважды бросаются на приступъ счастія и въ третій разъ раздаются, какъ побѣдное ликованіе — не согрѣли ея. Невеселой покорностью судьбѣ и тихой жалобой звучали въ ея передачѣ слова любви.
Томъ чувствовалъ себя не по себѣ. Воспоминанія толпою поднимались передъ нимъ. Внезапный возвратъ увлеченія Гедвигой дѣлали его чуткимъ. Онъ хорошо помнилъ, какъ звучалъ въ ея устахъ тотъ же напѣвъ три года тому назадъ, когда онъ въ первый разъ слушалъ ея пѣніе въ этой же самой комнатѣ. Сколько страстнаго желанія было тогда въ ея голосѣ, сколько огня въ тѣхъ же словахъ, которыя она произносила теперь такъ вяло…
Ну, значитъ, онъ могъ быть покоенъ!
Однако, что это? Когда она окончила романсъ, молодой инженеръ обратился къ ней и подавленнымъ отъ волненія голосомъ попросилъ ее повторить послѣднюю строфу.
Томасъ Галль вздрогнулъ, точно ужаленный, Онъ сдвинулъ брови такъ, что онѣ сошлись въ сплошную черную полосу. Три года тому назадъ почти въ тѣхъ же словахъ и тѣмъ же подавленнымъ отъ волненія голосомъ онъ просилъ Гедвигу повторить послѣднюю строфу. И она исполнила его желаніе; она даже повторила весь романсъ, и звуки этого романса впервые зажгли въ немъ какую-то смутную надежду.
Точь-въ-точь, какъ теперь! Теперь она тоже улыбнулась молодому инженеру и повторила весь романсъ. Она спѣла лучше, чѣмъ въ первый разъ, съ большимъ чувствомъ… Нашлись у нея и ликующіе звуки для заключительныхъ словъ: я люблю тебя…
Томасъ Галль усмѣхнулся съ горечью. Да, да, онъ могъ угадать все, что думалъ и чувствовалъ этотъ бѣлокурый господинъ Дамбергъ, который точно бродилъ вокругъ чужого сада и съ завистью поглядывалъ на чудные плоды, алѣвшіе въ листвѣ деревьевъ! Онъ бы могъ даже объяснить ему, что какъ ни высока на видъ изгородь вокругъ сада, перебраться черезъ нее не особенно трудно, если изъ сада будетъ подана хоть малѣйшая помощь. И — почемъ знать? — можетъ быть, уже теперь ихъ сокровенныя желанія — ея и этого растроганнаго ея пѣніемъ молодого человѣка — сходятся! Кто возьмется доказать противное, въ особенности, если вспомнить, что безсознательное и сознательное сильно бываютъ перемѣшаны въ тайникахъ души человѣческой.
Любопытно, что подумалъ покойный егермейстеръ, когда слушалъ, какъ она пѣла свое «я люблю тебя» инженеру Галлю?
Онъ не могъ отдѣлаться отъ такихъ мыслей и онѣ бичевали его безпощадно. Вотъ она расплата! И какъ мало новаго въ этой вѣчной житейской комедіи: только перетасовка ролей да замѣщеніе выбывающихъ исполнителей новыми. Теперь ему поручалась неблагодарная роль усталаго супруга, а новичку отдавалась роль перваго любовника, и новичекъ, конечно, будетъ мечтать о томъ, какъ заступитъ мѣсто супруга, если обстоятельства сложатся благопріятно.
«Мой преемникъ! — пробормоталъ онъ съ презрѣніемъ. — Въ водопадѣ у медвѣжьяго острова найдется мѣсто и для меня!»
Вдругъ новая мысль блеснула въ его мозгу, какъ молнія: что, если егермейстеръ добровольно бросился въ водопадъ? Что, если онъ по разнымъ мелочамъ понялъ — онъ вѣдь былъ умный, наблюдательный человѣкъ, — что мысли и чувства его жены принадлежатъ другому? Теперь Томасъ Галль зналъ, что при этомъ можно было почувствовать не гнѣвъ, негодованіе, а только всеподавляющую тоску и желаніе покончить съ жизнью, въ которой одна роль была съиграна до конца, а для другихъ не оставалось уже силъ, и въ которой онъ сказывался лишнимъ. Такъ просто! Цѣлая пропасть освѣщалась этой простой догадкой, какъ солнечнымъ свѣтомъ. Итакъ, «несчастный случай» не былъ случаемъ!.. Даже сомнѣваться нечего: егермейстеръ добровольно бросился въ водопадъ!
Томасъ Галль всталъ и подошелъ къ окну. Пѣніе еще продолжалось. Звуки ея голоса точно били его по нервамъ. Ему было жутко, и онъ начиналъ задыхаться.
Вдругъ онъ воспрянулъ; всѣ чувства въ немъ возмутились и властно потребовали борьбы за жизнь, за счастіе. Она вѣдь принадлежитъ ему, какъ онъ принадлежитъ ей! Въ этомъ не должно быть понятія о недостаткѣ свободы, о принужденіи, о зависимости! Онъ самъ разорялъ свое счастіе, затемняя ихъ взаимную любовь затаеннымъ неудовольствіемъ. Но онъ опомнился, онъ опять заставитъ ее любить его одного всей душою, всѣми помыслами. Онъ не отдастъ ея никому!
Едва онъ сказалъ себѣ это, какъ самое представленіе о счастіи въ немъ точно съузилось и ему показались совершенно ненужными, даже опасными всѣ стремленій къ свободѣ и дѣятельности, которыя, было, поднялись въ немъ за послѣдніе полгода.
III.
правитьКогда гости удалились и тетя Виви ушла спать, Томасъ Галль подошелъ къ женѣ, взялъ ея голову обѣими руками и заглянулъ ей въ глаза испытующимъ жгучимъ взглядомъ. Онъ точно заглядывалъ черезъ ея глаза въ самые глубокіе уголки ея души.
— Скажи, Гедвига, это для меня ты пѣла свое «люблю тебя»? — спросилъ онъ.
Она взглянула на него съ удивленіемъ, но въ то же время обрадовалась.
— Мой Томъ ревнуетъ? — спросила она ласково.
— Для меня ты пѣла? — стоялъ онъ на своемъ.
— А для кого же больше, мой другъ?
— Ты не отвѣчаешь!
Онъ произнесъ это глухо, и въ его голосѣ послышалось презрѣніе. Она тотчасъ же уловила нехорошую нотку и сразу сообразила, въ чемъ дѣло. Она припомнила, какъ три года тому назадъ въ первый разъ пѣла для него эту пѣснь… Стало быть, онъ думалъ, что это было теперь для другого!
Въ ней поднялось негодованіе; ей захотѣлось отплатить ему.
— Хорошо, пусть будетъ, что я пѣла для другого, если ты настаиваешь! — сказала она съ вызовомъ. — Признайся: онъ милъ и пріятенъ.
— Согласенъ! Когда-то и я былъ таковъ.
— Жаль, что это прошло!
— Конечно, жаль! Но что подѣлаешь: я обвѣтшалъ. Зато онъ свѣжъ и молодъ; его глаза горятъ; его кровь кипитъ… Правда? Когда-то и у меня все это было. Тогда ты пѣла для меня.
Это показалось ей невыносимымъ. Слезы покатились изъ ея глазъ.
— О, Томъ! — заговорила она жалобно. — Возможно ли, что ты… ты можешь думать обо мнѣ…
Онъ опять отвелъ ея голову обѣими руками отъ себя, опять заглянулъ ей въ глаза и опять, съ настойчивостью маньяка, повторилъ свой вопросъ:
— Для меня ты пѣла, Гедвига?
Она вдругъ испугалась, обвила его шею руками и, крѣпко прижимаясь къ нему, почти крикнула:
— Да, да, да… Не смѣй сомнѣваться, Томъ!
Точно гора свалилась у него съ души, и онъ началъ страстно цѣловать ее.
Черезъ минуту она отвела его отъ себя и въ свою очередь заглянула ему въ глаза.
— Что это было, Томъ? — спросила она. — Опомнился ли ты?
— Да, да… Спасибо, милая!
Онъ прижалъ ея голову къ своей щекѣ, потомъ выпустилъ ее изъ своихъ рукъ, склонился на полъ и съ усталымъ видомъ положилъ голову ей на колѣни.
— Теперь мнѣ хорошо! — проговорилъ онъ тихо.
— Однако, что же это было? — настаивала она. — Весь вечеръ я замѣчала въ твоихъ глазахъ что-то странное… И ты былъ такъ блѣденъ, точно вокругъ тебя толпились привидѣнія.
— Я ревновалъ! — пробормоталъ онъ съ усталымъ вздохомъ. — Теперь это прошло… А привидѣнія?.. Въ самомъ дѣлѣ меня преслѣдовало привидѣніе…
— Что ты говоришь, Томъ!
— Да. привидѣніе… привидѣніе прошлаго… Разумѣется, это была только фавтазія… порожденіе болѣзненнаго воображенія, а можетъ быть, и нечистой совѣсти…
Онъ вдругъ оборвалъ рѣчь и растерянно оглянулся вокругъ себя.
— Знаешь что, Гедвига, — продолжалъ онъ съ внезапной тоской, — ты не покидай меня… я бы не перенесъ. Какъ бы я сталъ жить безъ тебя? Мнѣ бы вездѣ казалось такъ темно, такъ страшно. Я бы воображалъ, что за каждымъ деревомъ таится какой-нибудь предатель. Однако, зачѣмъ я говорю тебѣ о своихъ фантазіяхъ? Ты сама видишь, это только нервность отъ малокровія.
Она провела рукой по его волосамъ.
— Мы побережемъ тебя здѣсь, мой Томъ! — сказала она. — Мнѣ жаль тебя… все-таки, я довольна сегодняшнимъ вечеромъ!.. Ты мнѣ точно возвращенъ послѣ долгой разлуки. Ужъ если говорить, такъ вотъ что, Томъ: ты не покинь меня; я-то, ты самъ это знаешь, не покину тебя. Въ послѣднее время мнѣ казалось, что ты рвался прочь отъ меня… Между нами точно выростало что-то — что именно, я не могла понять — но что-то грозное. Ахъ, какъ это меня пугало! Ты вѣдь знаешь, что я не допускаю ни малѣйшей розни между нами, ни единой недомолвки. Я мечтала о семейномъ счастіи, и я всегда думала, что счастіе возможно только въ томъ случаѣ, когда души мужа и жены во всемъ и вполнѣ сливаются какъ бы въ одно цѣлое… Ну, разумѣется, жить на свѣтѣ не легко и осуществлять свои мечты еще труднѣе. Не можешь же ты сомнѣваться въ томъ, что я добиваюсь только твоего счастія. Но способна ли я всегда понимать, что тебѣ нужно? Можетъ быть, я, сама того не зная, мучаю тебя, скажи откровенно? Можетъ быть, я думаю слишкомъ много о себѣ, можетъ быть, я назойлива? Отчего же ты не скажешь мнѣ откровенно о моихъ ошибкахъ? Сама вѣдь я ихъ не сознаю. Я бы такъ охотно попыталась сдѣлаться лучше, достойнѣе тебя! Но не отнимай у меня твоей любви — ею я только и живу.
— А я-то! Развѣ я тебѣ не говорилъ сейчасъ, что не выжилъ бы безъ тебя!
— Такъ обѣщай мнѣ нѣчто, милый Томъ.
— Что обѣщать?
— Обѣщай, что ты позволишь мнѣ нѣкоторое время поберечь тебя и отдохнешь здѣсь въ тиши, возлѣ меня одной, прежде чѣмъ примешься за дѣла и за рабочихъ… Ты вѣдь такъ увлекаешься всегда, а я чувствую себя чуждой всѣмъ этимъ вашимъ идеямъ. Это бы опять удалило тебя отъ меня. Въ угоду мнѣ, брось хоть на время всякія мыслы о дѣлахъ и предоставь Вибелю заботы о заводахъ… Онъ толковый человѣкъ и заслуживаетъ довѣрія. А ты побудь со мною, чтобы мы опять успѣли сблизиться. Хорошо? Какъ подумаю иногда, насколько жизнь наша коротка, меня даже въ дрожь бросаетъ. Стоить ли тратить минуты счастья на дѣла?
Что ему было отвѣчать? Онъ вѣдь самъ только-что находилъ, что для него все на свѣтѣ ничто въ сравненіи съ его счастьемъ, въ сравненіи съ возможностью всегда быть увѣреннымъ, что она принадлежитъ ему и любитъ только его.
Потянулись дни и недѣли. Были минуты страстныхъ восторговъ. За такими минутами слѣдовали долгіе часы и дни пресыщенія. Одуряющее однообразіе лежало надъ всѣмъ, и медленно, медленно тянулись эти дни и недѣли возобновленнаго счастья!
Когда, лежа на своемъ диванѣ, Томасъ Галль оглядывался назадъ, жизнь въ Бьерне представлялась ему безконечной цѣпью холмовъ. Холмы, это были порывы восторженной любви; долины между ними — время пресыщенія и равнодушія; чѣмъ ближе къ настоящему времени, тѣмъ ниже и ничтожнѣе были холмы, тѣмъ шире и печальнѣе между ними пустынныя долины.
Такъ прошли года. Теперь уже холмовъ вовсе не было. Ровная пустыня лежала позади и впереди, насколько глазъ хваталъ…
Опять Томасъ Галль лежалъ на диванѣ съ сигарой въ зубахъ; опять каминъ топился, распространяя въ комнатѣ пріятное тепло; опять, опять припоминалось прошлое.
Томасъ Галль съ отвращеніемъ кинулъ сигару черезъ всю комнату въ каминъ и взялся за пылавшую голову. Какъ онъ дошелъ до того жалкаго состоянія, въ которомъ теперь прозябалъ? Да, иначе и быть не могло! Вѣдь онъ заперся въ своей теплицѣ и такъ боялся на свое тепло, что не допускалъ къ себѣ даже свѣжаго воздуха. Онъ воображалъ, что сбережетъ горячія чувства тѣмъ, что искусственно поддерживалъ вокругъ себя зной, какой былъ, когда дѣйствительно цвѣли эти чувства. И онъ возбуждалъ въ себѣ эти чувства разными ухищреніями, пренебрегая естественными законами. Можно ли удивляться, что въ концѣ-концовъ получилось что-то немокренное и противное! Что такое любовь, если не средство природы вести людей къ совершенствованію? И развѣ не ясно, что именно по этой причинѣ она можетъ существовать только въ естественныхъ условіяхъ и пока есть стремленіе къ совершенству? Вотъ почему она процвѣтаетъ лучше всего подъ открытымъ небомъ, а ея подобіе, существующее въ теплицахъ, не имѣетъ ни силы, ни крѣпости, ни продолжительности. Она осуждена природой заранѣе, ибо противоестественное не имѣетъ права на жизнь.
Онъ сильно желалъ имѣть дѣтей съ тѣхъ поръ, какъ вернулся въ Бьерне. Изъ года въ годъ его тоска по дѣтямъ росла. Онъ былъ увѣренъ, что ихъ взаимныя отношенія сразу утратили бы неестественную напряженность и стали бы нормальнѣе, если бы появился на свѣтъ ребенокъ, который внесъ бы свѣжую струю въ ихъ домашній быть. Онъ зналъ, что того же желала Гедвига; для нея даже было бы спасеніемъ удѣлить часть своихъ чувствъ ребенку и не сосредоточивать до такой степени всѣ свои помыслы на одномъ мужѣ. Дитя освободило бы его отъ вѣчнаго ухаживанья за женой, заняло бы часть ея времени и дало бы имъ обоимъ свободу. Теперь онъ постоянно испытывалъ такое впечатлѣніе, точно жена отъ него чего-то ждала, а ему было нечего ей дать, и онъ старался отдѣлаться любезностью, взглядомъ, какимъ-нибудь ласковымъ словомъ, которое успокоило бы ее. Будь у нихъ дѣти, ихъ взаимныя отношенія были бы проще и чище. Не было бы слишкомъ чувственныхъ вспышекъ и жилось бы спокойнѣе, ровнѣе, не было бы этой сонливости и бездѣятельности. Но дѣтей не было, прежнее продолжалось, и онъ постепенно одряхлѣлъ тѣломъ и душой. Когда-то онъ обѣщалъ женѣ не заниматься дѣлами, чтобы не покидать ея ни на минуту. Потомъ онъ самъ уже не рвался къ труду. И вотъ отъ всего, что у него было, остались только мечты о томъ, какъ могло быть. Такъ прошло цѣлыхъ семь лѣтъ!
Часто онъ спрашивалъ себя, счастливъ ли онъ? Отвѣтъ всегда получался сообразно настроенію и минутѣ: иногда получалось въ отвѣтъ довольно нетвердое «да»; чаще — еще менѣе увѣренное «нѣтъ». Можетъ быть, несмотря ни на что, онъ дѣйствительно чувствовалъ бы себя счастливымъ, если бы ея любовь не казалась какимъ-то преслѣдованіемъ, не витала надъ нимъ всюду, гдѣ бы онъ ни былъ, какъ призракъ. Она желала знать все, что творилось въ его душѣ, и точно выслѣживала всѣ его помыслы. Если бы ему было чѣмъ похвастать, это еще куда ни шло! Но чаще всего единственное, что оставалось въ его душѣ, это было сознаніе своей полнѣйшей пустопорожности; естественно, что этимъ онъ охотнѣе всего ни съ кѣмъ бы не дѣлился и предпочелъ бы уединиться, пока не накопилось бы въ мозгу хоть что-нибудь лучшее. Никому не бываетъ пріятно признаваться въ своей умственной нищетѣ. А тутъ еще прибавилась такая же бѣдность чувствъ, и приходилось притворяться: произносить слова, въ которыхъ не было содержанія, расточать ласки, въ которыхъ не было искренности и тепла… Ласки вѣдь такъ же краснорѣчивы, какъ слова, и не легко придавать имъ смыслъ, котораго въ нихъ нѣтъ! Неискренняя ласка обоимъ противна, потому что она должна служить только наружнымъ проявленіемъ чувства и безъ него она суха, какъ пустая скорлупа.
Положимъ, Гедвигѣ не на кого было пенять Она вѣдь придала его любви тѣ оттѣнки и ту форму, которая соотвѣтствовала ея идеалу. Она установила между ними тѣ преувеличенно страстныя отношенія, которыхъ теперь нельзя было поддерживать иначе, какъ притворствомъ; она установила самыя формы ихъ жизни. Его чувство не могло разростаться и окрѣпнуть, потому что въ ея присутствіи онъ никогда не могъ быть самимъ собою, а долженъ былъ играть назначенную ему роль. Во время перваго упоенія достигнутымъ счастьемъ, онъ не обращалъ на это вниманія и съ увлеченіемъ исполнялъ свою ролъ, желая только угодить Гедвигѣ. Потомъ было неудобно перемѣняться, да и нельзя было рѣшиться: она подумала бы только, что онъ разлюбилъ ее, потому что привыкла видѣть его инымъ. Какъ было освободиться отъ вкравшейся лжи? Не хотѣлъ онъ причинять ей зла; онъ содрогался отъ негодованія при одной мысли, что могъ бы заплатить ей зломъ за всю ея, хоть и преувеличенную, но искреннюю любовь! Въ минуты охлажденія въ ней онъ часто соображалъ, что примирился бы съ утратой ея, но никогда бы не примирился съ ея страданіемъ изъ-за него.
Волей-неволей, онъ пріучилъ себя терпѣливо нести свое ярмо и утѣшался пренебрежительными заключеніями о жизни вообще. Въ житейской комедіи онъ не находилъ ничего хорошаго; но свою роль онъ желалъ съиграть прилично до конца. Онъ сравнивалъ себя иногда съ каторжникомъ, котораго изъ утонченной жестокости приковали не къ тачкѣ, а къ любимой женщинѣ. Охъ, какъ тяжела была цѣпь! И какъ прочно онъ былъ прикованъ! Отъ тачки онъ надѣялся бы, пожалуй, освободиться; но теперь онъ не смѣлъ даже рвануть свою цѣпь, чтобы не поранить свою злополучную спутницу, не смѣлъ даже роптать, чтобы не огорчать ея. Оставалось только терпѣть. Онъ отлично сознавалъ, что унижается; онъ зналъ, что съ каждымъ днемъ становится хуже; онъ подмѣчалъ, какъ прежнее свободолюбіе постепенно вырождалось въ немъ въ низменную непріязнь къ болѣе независимымъ людямъ. Все, что было въ немъ хорошаго и достойнаго мало-по-малу увядало и засыхало. Вѣра въ людей исчезла въ немъ вмѣстѣ съ уваженіемъ къ самому себѣ; способность къ труду онъ утратилъ съ тѣхъ поръ, какъ выше всего поставилъ свое личное счастье; въ своей безсодержательной жизни онъ невольно сталъ высоко цѣнить всякія физическія наслажденія и сдѣлался себялюбивъ и капризенъ; чувства его съ каждымъ днемъ становились мельче, ничтожнѣе.
Онъ не поглупѣлъ и, обдумывая свое положеніе, нерѣдко признавался самому себѣ, что въ немъ не осталось ни одной черты мужественнаго человѣка. Все истрачено ради любви, все сожжено въ порывахъ страсти; не осталось самой любви въ ея первоначальномъ видѣ. Ничто уже не увлекаетъ его въ жизни и онъ частенько подумываетъ о смерти. Но странное дѣло: прежде смерть не была ему страшна, а теперь онъ замираетъ отъ холоднаго ужаса, когда представляетъ себѣ неизбѣжный конецъ и соображаетъ, что лишится богатства, разныхъ мелкихъ наслажденій, всего, что считается завидныхъ счастьемъ, и получитъ взамѣнъ такую же могилу въ сырой землѣ, какъ всякій бѣднякъ. Да, онъ боится смерти! Онъ сталъ трусливъ! Это, конечно, оттого, что онъ сталъ такъ нервенъ и слабосиленъ. Его кровь стала жидка, его силы исчезли, его нервы надорваны! Зимой, въ большіе морозы, когда ночью начинаетъ трещать въ углахъ, и осенью, когда наметаетъ буря и потрясаетъ весь домъ, онъ просыпается иногда въ ужасѣ; сердце тогда бьется у него въ груди тяжело, съ усиліемъ, неровными глухими ударами, которые напоминаютъ шаги старика. Ему приходитъ въ голову, что, можетъ быть, немного осталось жить, и страхъ смерти леденитъ его кровь. Что, если черезъ минуту его не станетъ? Онъ прислушивается съ напряженіемъ къ біенію своего сердца. Вотъ удары стали тише… Вотъ ихъ совсѣмъ не стало слышно… Въ ужасѣ онъ кидается къ женѣ и будитъ ее. Она открываетъ глаза. При свѣтѣ ночника онъ видитъ ея тихо улыбающееся лицо.
— Что, мой милый? — спрашиваетъ она ласково.
Ему уже стыдно признаться въ своемъ малодушіи, и онъ сочиняетъ страшный сонъ, который, будто бы, разстроилъ его. Тогда она любовно проводитъ рукою по его щекѣ и говоритъ, какъ ребенку.
— Ну, ну, мой милый — это вѣдь сонъ! Спи спокойно!
Въ самомъ дѣлѣ это его успокоиваеть, точно въ прикосновеніи ея руки есть волшебная сила. Онъ съ благодарностью цѣлуетъ успокоившую его руку, кладетъ ее къ своей щекѣ и засыпаетъ тутъ же, возлѣ жены. Даже во снѣ онъ продолжаетъ чувствовать успокоительное дѣйствіе ея руки и начинаетъ тревожиться, какъ только Гедвига пытается взять отъ него руку. И она терпѣливо оставляетъ ему руку, хотя сама изъ-за этого не можетъ уснутъ. Иногда цѣлые часы она такъ лежитъ, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его.
Сама она тоже не крѣпка здоровьемъ: у нея слабая грудь. Каждое лѣто они проводятъ нѣсколько недѣль въ горахъ, чтобы она могла окрѣпнуть, вдыхая живительный горный воздухъ. Каждую осень у нихъ заходить рѣчь о томъ, что слѣдовало бы проводить зимы на югѣ. Но ей все не хочется уѣзжать изъ Бьерне. Есть какая-то особенная прелесть въ суровомъ сѣверѣ, и сѣверяне рѣдко разстаются съ нимъ надолго.
IV.
правитьРаздался звукъ гонга. Это означало, что пора одѣваться къ обѣду, и Томасъ Галль неохотно поднялся со своего дивана. Позѣвывая, онъ скинулъ съ себя теплый халатъ, умылся и надѣлъ фрачную пару. Халатъ остался на диванѣ.
Когда онъ былъ одѣтъ, онъ лѣнивыми шагами направился черезъ переднюю наверхъ въ гостиную. Въ передней ярко свѣтила электрическая лампа, вдѣланная въ самый потолокъ и прикрытая снизу выпуклымъ матовымъ стекломъ. Когда Томасъ Галль проходилъ подъ этой лампой и ея сильный голубоватый свѣтъ освѣтилъ его лицо, на немъ рѣзко обозначились многочисленныя морщины, и темные круги вокругъ впалыхъ глазъ, и брюзгливое выраженіе возлѣ губъ. Онъ былъ тощъ, цвѣтъ его лица былъ изжелта-сѣрый; во всей его наружности было что-то нездоровое. Зато одѣть и остриженъ онъ былъ безукоризненно, и видно было, что онъ много заботится о своей наружности.
Вяло поднялся онъ по лѣстницѣ, мимо цѣлаго лѣса пальмъ и другихъ декоративныхъ растеній. Отъ нѣкоторыхъ жардиньерокъ доносился сильный пряный запахъ. Самъ онъ былъ надушенъ какими-то особенными духами и оставлялъ за собою пряный запахъ, точно экзотическое растеніе.
У дверей гостиной онъ остановился, чтобы перевести духъ послѣ напряженія, котораго ему стоило подняться по лѣстницѣ. Въ то же время онъ расправилъ станъ и прежде чѣмъ открылъ дверь, принялъ довольное беззаботное выраженіе лица.
Въ гостиной освѣщеніе было умѣренное. Онъ не любилъ теперь яркаго свѣта. Горѣла только одна большая лампа на столѣ возлѣ дивана, да и эта лампа была тщательно прикрыта желтымъ шелковымъ абажуромъ. Хорошо освѣщенъ былъ только столъ, у котораго склонялись двѣ женскія головы, одна надъ газетой, другая надъ рукодѣльемъ. При его появленіи обѣ головы поднялись и встрѣтили его привѣтливой улыбкой. Онъ тоже подходилъ къ нимъ, привѣтливо улыбаясь. Опускаясь въ кресло, онъ взялъ руку жены и поцѣловалъ. Тотчасъ же тетя Виви опять склонилась надъ работой и даже лицо ея приняло озабоченное выраженіе; она точно спрашивала себя, имѣетъ ли право видѣть все, что видѣла.
Тетя Виви никогда не могла вполнѣ оправиться отъ страха, который ей нагналъ Томасъ Галль въ тѣ времена, когда сердился на нее, воображая, что она старается воспрепятствовать его счастью. Послѣ того онъ всегда былъ къ ней очень милостивъ, и тетя Виви глубоко его уважала; но все-таки, никогда она не чувствовала себя вполнѣ спокойной въ его присутствіи. Вначалѣ, послѣ ихъ возвращенія въ Бьерне, она даже старалась не попадаться ему на глаза. Когда-то она была вездѣсуща и этимъ раздражала его; теперь она сдѣлалась невидимкой и продолжала съ прежнимъ усердіемъ управлять домомъ, показываясь только за столомъ и на прогулкахъ. Едва вставали изъ за стола, какъ она точно испарялась въ воздухѣ; но если она была нужна, стоило только произнести ея имя, даже не возвышая голоса, и она тотчасъ же появлялась какъ всегда улыбающаяся, любезная и предупредительная. Томасъ Галль въ концѣ концовъ привязался къ старухѣ и сталъ къ ней очень добръ. Зато и она заботилась о немъ, какъ ангелъ хранитель. Его удобства сдѣлались предметомъ ея постоянныхъ размышленій; его желанія приводились въ исполненіе по первому признаку даже раньше, чѣмъ онъ успѣвалъ ихъ высказать. Ей доставляло удовольствіе на каждомъ шагу оказывать ему такія же мелкія услуги и любезности, какія Гедвига требовала отъ него себѣ въ знакъ неизмѣнности его чувствъ. И съ нею было легко: старуха была непритворно добродушная и очень нетребовательная. Только дичиться она не переставала, несмотря на протекшіе годы общаго согласія.
— Нѣтъ ли чего любопытнаго въ газетахъ? — спросилъ Томасъ Галль.
— Положительно ничего!
— Неужели во всемъ королевствѣ не родилось ни одного двуглаваго теленка и не случилось ни одного крупнаго несчастія? Чѣмъ же наполнены эти газеты?
Гедвига и тетя Виви переглянулись съ улыбкой. Онѣ привыкли къ его подшучиваньямъ надъ газетами, которыхъ онъ недолюбливалъ съ тѣхъ поръ, какъ окончательно покинулъ прессу.
— Здѣшнія газеты все еще обсуждаютъ значеніе нашей новой желѣзной дороги и сообщаютъ подробности о посѣщеніи короля, — сказала Гедвига.
Въ это время двери въ столовую открылись и лакей доложилъ, что кушать подано. Томасъ Галль повелъ обѣихъ дамъ къ столу.
— Ахъ да, я и забыла сказать, Томъ! — начала Гедвига уже за столомъ. — Тутъ есть письмо къ тебѣ…
— Мнѣ лично? — Томасъ Галль съѣлъ нѣсколько ложекъ супу и усмѣхнулся. — Неужели мнѣ? — повторилъ онъ. Кому могло придти въ голову вспоинить обо мнѣ? Я думалъ, что меня окончательно забыли. Томаса Галля давно вѣдь не существуетъ уже на свѣтѣ, а есть только представитель хорошо извѣстной фирмы: Паяланъ и Ко.
— Письмо отъ Густава, — не глядя на мужа, пояснила Гедвига. — Я была увѣрена, что должна быть приписка и Сигны ко мнѣ; поэтому я вскрыла конвертъ…
— Хорошо сдѣлала, милый другъ! — поспѣшилъ сказать Тонъ, но почему-то тоже скользнулъ взглядомъ мимо жены, точно не хотѣлъ встрѣтить ея взглядъ. — И дѣйствительно, была приписка?
— Да, конечно.
— Что же пишетъ Сигна?
— Она пишетъ, что вмѣстѣ съ Густавомъ и Тони пріѣдетъ на будущей недѣлѣ къ намъ въ Бьерне. Они прогостятъ у насъ нѣсколько недѣль… Сигна вѣдь такъ и не бывала здѣсь съ тѣхъ поръ, какъ обручилась. Въ послѣдніе годы она столько разъ собиралась къ намъ, да все что-нибудь задерживало. Но теперь, когда есть желѣзная дорога и она можетъ вернуться въ Стокгольмъ, когда захочетъ, пріѣхать стало легко. Вегъ они и собрались…
— Да… разумѣется! Однако, это пріятная новость… очень пріятная!
Онъ весь оживился и точно помолодѣлъ. Но лицо Гедвиги, наоборотъ, не выражало ни малѣйшаго удовольствія.
— А письма Густава ты не прочла? — спросилъ Томъ.
Она покачала головой.
— Нѣтъ, не прочла. Вѣроятно, Густавъ пишетъ о томъ же.
Это она произнесла такъ холодно, что Томъ замѣтилъ ея натянутость и тотчасъ же перемѣнилъ предметъ разговора. Однако вечеромъ, когда тетя Виви скрылась, Гедвига сама возобновила разговоръ о предстоявшемъ пріѣздѣ сестры.
— Ну, доволенъ ли ты, что у насъ будутъ гости, Томъ? — спросила она.
— Еще бы! Мы здѣсь живемъ въ такомъ уединеніи, что всякому былъ бы радъ… А Густава, и Сигну, и Тони я не видѣлъ цѣлыхъ шесть лѣтъ — подумать только, шесть лѣтъ!
Гедвига молчала и разсѣянно поигрывала костянымъ ножомъ.
— Я была бы довольнѣе, если бы они взяли съ собою и маленькаго Густи! — сказала она наконецъ. А такъ…
— Развѣ теперь ты недовольна?
— Видишь ли, если бы съ ними былъ Густи, хоть онъ былъ бы моимъ гостемъ и не скучалъ бы въ моемъ обществѣ. Прочіе вѣдь не для меня! Я знаю, что будетъ, — продолжала она, замѣтно разгорячись. У васъ четверыхъ будетъ много о чемъ говорить между собою, но ни у кого не найдется, что сказать мнѣ. Я буду пятымъ колесомъ, лишней…
— Какъ ты можешь говорить это, Гедвига! — тихо упрекнулъ онъ ее.
— О, развѣ я не помню, какъ было въ шхерахъ, шесть лѣтъ тому назадъ! Ни на одно мгновеніе ко мнѣ не возвращался мой мужъ вполнѣ. То тотъ, то другая владѣли твоимъ вниманіемъ, твоими мыслями… Я была вамъ только помѣхой, которой вы всѣ тяготились. Развѣ я не видѣла!.. Но скажу теперь прямо, Томъ: этого я больше не потерплю!
Она даже раскашлялась отъ волненія, но придавила платокъ къ губамъ и продолжала черезъ минуту спокойнѣе.
— Однако, прости меня, милый; конечно, это я только погорячилась. Виною всему эта злополучная желѣзная дорога! Съ тѣхъ поръ, какъ построена эта дорога, мнѣ все кажется, что теперь неминуемо погибнетъ наше тихое счастье въ здѣшнемъ мирномъ уголкѣ. Все стало ближе къ намъ, и люди, и соблазны, и всякое зло тамъ, въ мірѣ, до котораго намъ дѣла нѣтъ. Правда, вѣдь? Теперь такъ легко сюда попасть и уѣхать отсюда; всякій, кто только захочетъ, можетъ потревожить насъ. Прежде, чтобы забраться къ намъ, требовалось цѣлое трудное путешествіе и много времени; теперь на то же нужно всего нѣсколько дней да трудъ купить желѣзнодорожный билетъ, не больше… Прости меня, томъ, я знаю, что только капризничаю и что это глупо… Но я не могу…
Она не договорила и расплакалась. Ему же пришлось всячески успокаивать ее ласками и нѣжными словами.
Кеслеры пріѣхали и остались въ Бьерне двѣ недѣли. Томасъ Галль былъ разбуженъ отъ своей многолѣтней спячки, и не смотря на то, что безцеремонные друзья, такъ сказать, выбили всѣ окна въ его житейской теплицѣ и насильно вытащили его вонъ, къ простой жизни, онъ чувствовалъ себя въ ихъ обществѣ превосходно.
Густавъ Кеслеръ хотѣлъ все видѣть, всюду побывать и неизмѣнно требовалъ, чтобы Томъ ему сопутствовалъ. Все его интересовало на заводахъ, и всюду онъ давалъ волю своему шумному краснорѣчію. Бурно, какъ водопадъ весною, лились его грозныя рѣчи, но во всякой чертѣ лица, во всякомъ взглядѣ шумливаго великана проглядывали человѣколюбіе и добродушіе. Не прошло и трехъ дней съ его пріѣзда въ Бьерне, какъ онъ былъ уже кумиръ всего населенія.
— Вотъ это мужчина! — восторгались позади него рабочіе, когда онъ проходилъ. — Этакій силачъ! Этакого ума человѣкъ!
Однако, Опасный не былъ доволенъ тѣмъ, что онъ нашелъ на заводахъ; ни порядки, ни духъ рабочихъ, ни ихъ образъ жизни не соотвѣтствовали его ожиданіямъ, хотя гять предупреждалъ его много разъ. Такихъ отсталыхъ порядковъ, по его словамъ, онъ и не видывалъ! И тотчасъ же онъ началъ составлять планъ полнаго преобразованія порядковъ на заводахъ въ болѣе современномъ духѣ, т. е. такъ, чтобы заработокъ населенія сталъ независимѣе отъ владѣльцевъ, но въ то-же время, чтобы не было никакой филантропіи и чтобы не пострадали дѣла заводовъ, такъ какъ иначе не было бы ничего вѣрнаго и прочнаго въ новыхъ порядкахъ. Томасъ Галль предоставилъ ему полную свободу дѣйствія.
Но когда кое-какія преобразованія были уже намѣчены и Кеслеръ приступилъ къ подробному обсужденію ихъ съ инженеромъ Вибелемъ, оказалось, что почти ничего нельзя было сдѣлать: одно оказывалось уже испытаннымъ и отвергалось самими рабочими, сурово оберегавшими старину; другое повело бы заводы прямо къ разоренію; третье не согласовалось съ мѣстными условіями жизни… Тогда Густавъ Кеслеръ самъ похерилъ всѣ свои планы.
— Видно, рано еще для здѣшнихъ мѣстъ! — проворчалъ онъ. — Да и въ другихъ частяхъ страны не многимъ лучше, — прибавилъ онъ, не измѣняя своей всегдашней правдивости.
Потомъ, какъ бы желая оправдать свою партію въ глазахъ обоихъ инженеровъ, онъ началъ краснорѣчиво описывать неблагопріятность существующихъ обстоятельствъ.
— За десять лѣтъ мы ни на шагъ не подвинулись впередъ! — гремѣлъ онъ. — Почва для насъ отвратительная! А тутъ еще всякія секты и партія трезвости, мѣшающія намъ во всемъ. Эта партія трезвости настоящій орденъ іезуитовъ, даже хуже, потому что не имѣетъ высокаго образованія іезуитовъ. Оттого они такъ рѣшительны, и самоувѣрены, и безпощадны. Съ ними намъ придется сразиться на смерть на слѣдующихъ выборахъ: тогда пусть окончательно вырѣшится, чего желаетъ страна, свободнаго труда или пустыхъ словъ. Ну-съ! — онъ грозно потрясъ своей порядкомъ посѣдѣвшей за послѣдніе годы гривой, — мы еще поборемся и не отчаиваемся въ побѣдѣ. Надо будетъ только сильно поработать, чтобы подготовить почву. И много потребуется твердости… Люди нужны! Всѣ наши сторонники подъ знамена! Рабочей партіи нужна блестящая побѣда, чтобы войти въ силу. Мы и то очень скромны: добиваемся имѣть хоть одного представителя въ риксдагѣ. Но дорогъ починъ; послѣ, небось, будетъ больше. Однако, мы должны быть приготовлены и къ пораженію; у насъ опасные, страшные противники. Они насъ не пощадятъ и будутъ стараться добить… Тогда потребуется отъ насъ еще больше твердости и мужества, чтобы уцѣлѣть!
Эту рѣчь онъ произнесъ въ кабинетѣ Вибеля, въ заводской конторѣ. Онъ стоялъ у печи, опираясь на конторку, при послѣднихъ словахъ онъ выпустилъ изъ рукъ конторку и медленно поднялъ руки, сжатыя въ кулаки: въ эту минуту онъ былъ дѣйствительно хорошъ.
Его слова подѣйствовали на Томаса Галля, какъ звуки сигнальнаго рожка на старую боевую лошадь. Быстрѣе начала струиться въ его жилахъ кровь; въ груди точно что-то встрепенулось и ожило. То пробудились въ немъ чувства прежняго бойца; то ожила заглохшая любовь къ свободѣ. Ее ожила однако въ немъ энергія, и онъ только съ горечью подумалъ, что наглухо прикованъ къ своей теплицѣ и что не для него уже бои и побѣды.
По обыкновенію, онъ прибѣгъ къ мечтамъ, ища въ нихъ утѣшенія, и въ мечтахъ принялъ участіе во всѣхъ бояхъ Кеслера. Въ его мечтахъ эти бои разрослись въ міровыя событія, въ борьбу добра и зла всего человѣчества. Въ мечтахъ онъ остался побѣдителемъ, выручилъ всю свою партію и съ лихвою искупилъ ничтожество своей жизни послѣднихъ лѣтъ.
Въ тотъ же день за обѣдомъ, однако. Густавъ Кеслеръ принудилъ его вернуться къ дѣйствительности. Онъ какъ-то вдругъ обратилъ вниманіе на замѣчательную изысканность и доброкачественность того, что было на столѣ. — Обыкновенно онъ бывалъ равнодушенъ ко всему такому. Но на этотъ разъ онъ былъ въ шутливомъ настроеніи, много смѣялся и вдругъ пустился въ сужденія о винахъ и яствахъ.
— Превосходнѣйшее вино, безукоризненное вино! — сказалъ онъ, отпивъ изъ своего стакана. — Такъ-то, Томъ, мой мальчикъ! Ты ей-Богу сдѣлался знатокомъ по этой части и умѣешь пожить… Все, что у васъ подаютъ, можно похвалить, не кривя душой. И подумать, что было время, когда ты голодалъ въ столицѣ! Да, братъ, то было иное времячко. Помню, въ тотъ день, когда ты выступилъ со своей рѣчью на сходкѣ не имѣющихъ работы, какъ я обдумывалъ, нельзя ли подъ какимъ-нибудь предлогомъ пригласить тебя пообѣдать. Я отлично видѣлъ, что ты валился съ ногъ отъ голода; но ты былъ такой гордый и неприступный, что я такъ и не рѣшился выступить со своимъ приглашеніемъ.
Онъ обратился къ Гедвигѣ.
— А если бы ты видѣла его въ тѣ времена, сестрица! Отъ него точно искры сыпались, когда онъ говорилъ. Искры сыпались и отъ его статей. Онъ зажигалъ всѣхъ вокругъ себя, столько въ немъ было священнаго огня.
Болѣе наблюдательная Сигна замѣтила, что этотъ разговоръ былъ сестрѣ не по душѣ и попыталась его перемѣнить.
— Почему ты больше ничего не пишешь? — обратилась она къ Томасу.
— Такъ, — отвѣтилъ онъ. — Все мое время уходитъ на другое.
Этотъ отвѣтъ разсмѣшилъ Густава до слезъ.
— Бѣдняга! У него не хватаетъ времени! — воскликнулъ онъ, хохоча. — Ахъ ты заваленный работой труженикъ! Ха, ха, ха! Помню, какъ ты въ шхерахъ чесалъ въ затылкѣ надъ обѣщанными мнѣ статьями о здѣшнихъ порядкахъ. Ты воображалъ, что можешь еще писать… Ну, конечно! Тебѣ только не удалось найти время, чтобы написать все, что роилось у тебя въ головѣ! Такъ вѣдь?.. Ха, ха, ха!
Томасъ Галль усмѣхался довольно принужденно. Гедвига сидѣла особенно сдержанная и неразговорчивая.
V.
правитьКеслеры занимали въ Бьерне двѣ комнаты въ нижнемъ этажѣ, рядомъ съ кабинетомъ Томаса. Въ сумерки всѣ трое обыкновенно приходили къ нему погрѣться возлѣ его камина.
Тони какъ разъ въ тотъ годъ была конфирмована и считалась уже взрослой, хотя была еще настоящимъ ребенкомъ. У нея была довольно стройная, но далеко еще не вполнѣ сложившаяся фигурка. Она не была хороша собою; ея лицо портили слишкомъ большой ротъ и слишкомъ блѣдный цвѣтъ кожи. Когда завязывался общій разговоръ, она всегда молчала, но широко раскрывала глава и слушала съ какою-то жадностью; въ такія минуты она напоминала голоднаго птенца въ гнѣздѣ. По выраженію ея лица, однако, видно было, что мозгъ ея работалъ очень усердно, что о многомъ она имѣла свое собственное мнѣніе и что занимали ее не пустяки, а великіе вопросы, которые обсуждались въ домѣ ея родителей съ тѣхъ поръ, какъ она себя помнила. Поэтому, когда она отвѣчала на какой-нибудь вопросъ, въ ея отвѣтѣ всегда, бывало, что-то озадачивающее; слова и выраженія были безискусственныя, дѣтскія, а мысль оказывалась настолько зрѣлой, точно она знала жизнь и людей. Но рядомъ съ этимъ она судила обо всемъ съ дѣтской прямолинейностью: одно было хорошо, другое — дурно; промежуточныхъ степеней она не признавала.
При отцѣ и матери она пускалась въ разсужденія лишь съ большой опаской, а при тетѣ Гедвигѣ и вовсе не пускалась. Зато, когда сна оставалась наединѣ съ дядей Томомъ, она давала волю своему языку и высказывала, все, что было у нея на умѣ. Она попрежнему относилась къ нему потоварищески, точно къ сверстнику, и оставалась вѣрна старой дружбѣ. Положимъ, она была теперь взрослой, развитой дѣвушкой — по крайней мѣрѣ, таково было ея собственное мнѣніе, а дружбу она заключила въ дѣтствѣ, послѣ чего прошло цѣлыхъ шесть лѣтъ. Тѣмъ не менѣе она не видѣла причины охладѣть къ дядѣ Тому и довольствовалась тѣмъ, что иногда, при удобномъ случаѣ, давала ему почувствовать свое достоинство взрослой женщины.
Въ Бьерне она чувствовала себя превосходно, и это не смотря на тетю Гедвигу; та относилась къ ней съ чисто наружною ласковостью, подъ которой чувствовалось отсутствіе дѣйствительнаго расположенія. Тамъ вѣдь была старая тетя Виви, которую она полюбила съ перваго же дня. А главное, тамъ былъ дядя Томъ — ея лучшій другъ!
— Я бы охотно погостила у васъ подольше, дядя Томъ, — сказала она однажды, вечеромъ, когда только что былъ рѣшенъ отъѣздъ Кеслеровъ. — Оставите вы меня здѣсь одну?.. безъ родителей?..
— Мы-то очень рады тебѣ! — отвѣтилъ онъ. — Но согласятся ли оставить тебя родители?
Она получила ихъ согласіе и прибѣжала въ припрыжку объявить объ этомъ. Впрочемъ, она во время вспомнила, что уже взрослая женщина и не кинулась дядѣ Тому на шею, а степенно сѣла у камина и заботливо расправила складки своего длиннаго платья.
— Я такъ интересуюсь увидѣть здѣшнюю зиму, — замѣтила она. — Настоящую арктическую зиму съ трескучими морозами!
Ея желаніе исполнилось очень скоро. Черезъ недѣлю послѣ отъѣзда ея родителей вдругъ налетѣли морозы, земля замерзла и ночью выпалъ глубокій снѣгъ. Утромъ она нарядилась въ только что подаренный ей лапландскій костюмъ, вооружилась лыжами и поспѣшила въ садъ. Тамъ она остановилась подъ окнами спальни и начала звать:
— Дядя Томъ! Дядя Томъ!
Въ этотъ ранній часъ дядя Томъ спалъ крѣпкимъ сномъ и, какъ она ни напрягала свой звонкій голосъ, не разслышалъ ея призывовъ. Зато въ другомъ окнѣ появилась голова испуганной тети Виви. Старуха была крайне встревожена неслыханной смѣлостью дѣвочки.
Будить хозяина за три часа до того времени, когда онъ привыкъ вставать! Нарушать его самый сладкій, утренній сонъ! Она энергично погрозила Тони рукой, потомъ открыла форточку и крикнула подавленнымъ голосомъ:
— Дядя Томъ спитъ! Ты можешь подождать… И не шуми…
— Вздоръ какой! — заупрямилась Тони. — Спать въ такое ясное утро, когда уже скоро восемь часовъ… При томъ онъ самъ обѣщалъ мнѣ сегодня съ утра отправиться со мною на лыжахъ!
И къ ужасу тети Виви, она не только не угомонилась, но стала бросать въ окно спальни снѣжки и опять принялась звать:
— Дядя Томъ! Дядя Томъ! Встава-а-ай!
Въ это утро дядя Томъ не выспался и принужденъ былъ выйти на морозъ, не получивъ даже чашки горячаго кофея. Мало того, и въ слѣдующіе дни Тони стала настойчиво поднимать его въ восемь часовъ — ни свѣтъ, ни заря, какъ онъ ворчалъ вначалѣ. Однако, онъ привыкъ къ новому порядку и подчинился прихоти Тони, хотя Гедвига всѣми силами старалась отстоять ихъ утренній покой.
Вмѣстѣ съ Тони онъ сталъ совершать большіе походы на лыжахъ по окрестнымъ лѣсамъ, и усиленное движеніе на свѣжемъ воздухѣ совершило чудеса: онъ поздоровѣлъ тѣломъ и душою и точно возродился.
Тони страстно любила природу, въ особенности природу дикую; поэтому имъ всегда приходилось уходить далеко въ лѣсъ, въ самыя дебри. Потомъ, когда надоѣло бѣгать на лыжахъ, Тони предложила кататься на салазкахъ съ горы. Томасъ Галль отговаривалъ ее: самъ онъ не имѣлъ навыка въ этомъ спортѣ; да и мѣста вполнѣ удобнаго по близости не было; а главное, не имѣлось хорошихъ санокъ. Она стояла на своемъ и устранила всѣ препятствія. На слѣдующее же утро она явилась съ пребезобразными, окрашенными въ красный цвѣтъ салазками.
— Откуда ты добыла это безобразіе? — удивился Томасъ Галль.
— Мнѣ одолжилъ маленькій Калле Янсонъ въ деревнѣ. Салазки очень легкія на ходу, отличныя.
Она пошла впередъ, таща за собою санки. Онъ послѣдовалъ за нею, засунувъ руки въ глубокіе карманы своей теплой шубы. Но вдругъ она остановилась.
— Нѣтъ, это слишкомъ уродливо! — вскричала она, смѣясь. — Подумать, что я тащу эти санки, когда мужчина идетъ себѣ позади и грѣетъ руки!.. Пожалуйста!
Она кинула ему веревку отъ салазокъ и гордо пошла дальше. Эта выходка дѣвочки озадачила и сконфузила его. Ему и въ голову не приходило, что слѣдовало относиться къ ней, какъ кавалеру къ дамѣ. Но въ концѣ концовъ въ этомъ не было ничего обиднаго, наоборотъ! И ея неожиданная претензія была вдобавокъ забавна!.. Онъ добродушно разсмѣялся и сталъ догонять «свою даму», таща санки. Такъ они направились мимо водопада къ ближайшимъ холмамъ.
День былъ ясный; морозный воздухъ прозраченъ и свѣжъ. Они остановились на вершинѣ холма, круто спускавшагося къ рѣкѣ. За рѣкою горизонтъ замыкался горнымъ кряжемъ, склоны котораго, гдѣ не было лѣса, бѣлѣли подъ снѣгомъ. Надъ горами сіяло солнце, успѣвшее совершить уже половину своего недальняго пути въ этотъ зимній день. Къ сѣверу и къ востоку чернѣли одни безконечные лѣса.
Тони обернулась и оглядывалась на долину, изъ которой они только что поднялись. Вся долина была, какъ на ладони. Въ обрывистыхъ снѣжныхъ берегахъ чернѣла незамерзшая рѣка; вдали алѣли крыши заводскихъ зданій; въ самой глубинѣ картины, точно поднимавшееся облако, бѣлѣла большая гора; за деревьями, гдѣ-то очень близко грохоталъ водопадъ.
— Здѣсь красиво! — сказала Тони. — Здѣсь и будемъ кататься.
Она поставила сани на ровномъ мѣстѣ и усѣлась на нихъ впереди.
— Вотъ такъ! — продолжала она. — Садись позади, дядя, и правь ногою. Держи меня за талію, иначе я упаду.
— Однако, здѣсь очень круто, Тони. Съ разбѣга санки могутъ укатиться въ рѣку…
Она обернулась и посмотрѣла на него съ негодованіемъ.
— Ты боишься?
— Я боюсь за тебя, Тони…
— Какія глупости! Я вѣдь всегда могу броситься съ санокъ въ снѣгъ. Какая же тутъ опасность? Вотъ только, какъ ты будешь править? Ты укутанъ въ свою шубу и не можешь свободно двигать ни руками, ни ногами. Если ты упадешь съ санокъ, ты скатишься въ самую рѣку, какъ шаръ…
Она смѣялась и точно поддразнивала его.
Рѣшительнымъ движеніемъ онъ скинулъ съ себя шубу и занялъ мѣсто на санкахъ позади Тони въ одномъ сюртукѣ. Они понеслись внизъ съ головокружительной быстротой. У него духъ захватывало. На неровныхъ мѣстахъ санки высоко подпрыгивали. Но онъ дѣйствительно боялся только за Тони и крѣпко прижималъ ее къ своей груди.
Вотъ они докатились до поворота дороги въ сторону. Онъ не съумѣлъ дать санямъ новое направленіе. Сави опрокинулись. Оба они вылетѣли далеко впередъ и очутились возлѣ дороги въ снѣгу.
Когда онъ тяжело поднялся, она уже стояла на ногахъ и громко хохотала. Ея щеки пылали; глаза искрились отъ веселья.
— Скорѣе, дядя Томъ, догони санки! — приказала она, указывая на салазки, скользившія къ обрыву вверхъ полозьями. — Ахъ какъ это весело! Надо повторить…
Онъ сбѣгалъ за санями, и они опять стали подниматься на гору. На полупути Тони безъ церемоній усѣлась на сани. Везти ее въ гору стало нелегко. Томасъ Галль весь вспотѣлъ и тяжело отдувался; много лѣтъ онъ не напрягалъ своихъ силъ такъ, какъ въ этотъ день. Но онъ стыдился выказать свое безсиліе и безропотно везъ мучительницу.
Тони одобрительно улыбнулась ему
— Ты сильнѣе, чѣмъ я думала, дядя Томъ! — сказала она.
Въ ея словахъ ему послышалось что-то слегка пренебрежительное. Это задѣло его за живое.
— Развѣ я выгляжу такимъ разслабленнымъ? — спросилъ онъ запальчиво.
— Разумѣется! — подтвердила она. — Вѣроятно, это отъ того, что вы столько ѣдите и всегда сидите дома.
— Кто тебѣ сказалъ, что мы сидимъ дома?
— Отецъ. Да и мама тоже говорила… Ты, повидимому, былъ прежде сильнѣе и лучше…
— Вотъ какъ!
— Да, такъ выходитъ, когда о тебѣ говорятъ другіе. Впрочемъ, я сама помню, каковъ ты былъ, когда я была не больше этого — она показала рукою не выше фута отъ земли. — Ты былъ тогда точно больше и шире въ плечахъ…
Онъ нервно разсмѣялся.
— Какой вздоръ! — сказалъ онъ. — Ростъ-то во всякомъ случаѣ не измѣнился. Вѣроятно, тебѣ такъ кажется, потому что сама ты съ тѣхъ поръ сильно выросла. Въ дѣтствѣ все намъ кажется крупнѣе и значительнѣе, чѣмъ потомъ…
— Можетъ быть! — согласилась она задумчиво. — Но почему же въ такомъ случаѣ отецъ мнѣ кажется такимъ же, какимъ припоминается въ моемъ дѣтствѣ. да и многіе другіе?…
Томасъ Галль промолчалъ. Онъ былъ радъ, что они тѣмъ временемъ успѣли взобраться на вершину холма и поспѣшилъ приготовить салазки для новаго спуска. Черезъ минуту они опять неслись съ горы.
На возвратномъ пути домой они свернули въ сторону и остановились надъ обрывомъ у водопада. Тамъ они долго смотрѣли, какъ вода съ грохотомъ падала съ отвѣсныхъ скалъ и казалась совершенно бѣлою отъ сбивавшейся въ ней пѣны. Немного ниже вода опять была прозрачна и неслась далѣе стремительнымъ потокомъ, который бурлилъ и кипѣлъ у береговъ и вокругъ утесовъ. На юго-западѣ солнце садилось мѣднокрасное, точно луна въ туманный лѣтній вечеръ, не въ силахъ уже ни грѣть, ни свѣтить. Лишь склоны горъ были еще хорошо освѣщены послѣдними розоватыми лучами заходившаго солнца.
Тони оперлась на перила и жадно смотрѣла внизъ въ клокотавшія пучины. Ея глава были расширены; она все ниже и ниже склонялась черезъ перила. Томасу показалось, что бездна ее точно притягиваетъ къ себѣ, и онъ обхватилъ ее рукой, чтобы удержать. Она обернулась къ нему.
— Скажи, дядя Томъ, ты боишься смерти? — спросила она.
— Смерти? — повторилъ онъ въ недоумѣніи. — Ну это зависитъ отъ того, какъ себѣ представить. Гдѣ и когда мнѣ надо помирать?
— Здѣсь, сейчасъ! — вскричала она. — Какъ бы это тебѣ показалось?
Она не дождалась отъ него отвѣта и снова стала смотрѣть въ бездну.
— Мнѣ представляется, — продолжала она мечтательно, какъ бы разсуждая сама съ собою, — что было бы чудно унестись въ страну смерти при помощи такой мощной силы… Въ послѣднее мгновеніе сознавать, что находишься въ объятіяхъ такой громады… отдаться: пусть несетъ, пусть убьетъ!.. У меня сердце замираетъ отъ восторга, когда думаю объ этомъ. Понимаешь ты это, дядя Томъ?
Онъ ее не слушалъ. Онъ самъ чувствовалъ, какъ какая-то таинственная сила влекла его въ пропасть, къ водѣ; но въ немъ эта сила не вызывала восторженнаго настроенія, какъ въ Тони. Наоборотъ, ему становилось не по себѣ. А тутъ ему еще ясно представилось, какъ здѣсь же, только съ противоположнаго берега, скатился въ эти пучины человѣкъ, у котораго тогда уже онъ взялъ любовь его жены.
— Что съ тобой, дядя Томъ? Ты очень блѣденъ…
— Мнѣ представляется точно цѣлое видѣніе.. тамъ… въ брызгахъ надъ водопадомъ.
Она посмотрѣла на него съ любопытствомъ.
— Неужели ты можешь видѣть видѣнія, дядя Томъ? — спросила она тихо.
— Всякій, у кого слабые нервы и сильное воображеніе, можетъ это видѣть.
— Какъ жаль, что я не могу! — пожаловалась она. — Разскажи, по крайней мѣрѣ, что ты видишь, дядя Томъ?
Такъ какъ онъ не отвѣчалъ ей, она взяла изъ его рукъ веревку отъ санокъ и дернула ихъ къ себѣ. Санки раскатились, скользнули подъ перила, вырвались изъ ея рукъ и быстро понеслись внизъ, съ обрыва, подпрыгивая и перевертываясь на уступахъ скалъ. У послѣдняго уступа санки высоко взлетѣли вверхъ и упали уже прямо на ледъ возлѣ берега, но тамъ не удержались, скользнули далѣе и скрылись въ водѣ. Потомъ они снова показались въ водѣ гораздо ниже. Ихъ кружило въ водоворотахъ и они ударялись о камни, точно живое существо, пытавшееся за что-ни будь ухватиться. Еще мгновеніе, и красныя санки скрылись въ водопадѣ.
Тони съ напряженнымъ любопытствомъ слѣдила за санками. Когда она подняла голову, Томасъ былъ еще блѣднѣе, чѣмъ прежде.
— Ты совсѣмъ зеленый, дядя Томъ! — вскричала она.
— Пойдемъ отсюда! — пробормоталъ онъ и, схвативъ ее за руку, отвелъ отъ обрыва.
— Ты даже дрожишь, дядя? Что съ тобою?
— Ничего, ничего… Мнѣ просто стало холодно. Пойдемъ же! Ухъ, какъ я зябну…
Онъ выпустилъ ея руку и, пощелкивая зубами, укутался въ свою шубу. Домой они пошли молча.
Томасъ Галль дрожалъ отъ того, что только что, какъ на яву, видѣлъ, какимъ образомъ погибъ егермейстеръ Хегреусъ. Еще тогда, слушая отрывистый разсказъ лѣсничаго о подробностяхъ несчастія, онъ живо представилъ себѣ все, какъ было, и сцена навсегда врѣзалась ему въ память во всѣхъ мелочахъ. Теперь, когда падали съ обрыва санки, сцена представилась ему еще живѣе. Ему казалось, что онъ видитъ егермейстера, видитъ, какъ онъ мчится на лыжахъ съ кручи, видитъ его лежащимъ на льду у воды, потомъ въ водѣ… Его охватилъ ужасъ. Конечно, все это было только отъ того, что его совѣсть была не совсѣмъ чиста. А можетъ быть, онъ болѣзненно преувеличивалъ въ себѣ впечатлѣнія, и сразу облегчилъ бы себѣ душу, если бы могъ хоть съ кѣмъ-нибудь поговорить объ этомъ. Но съ кѣмъ? Съ Гедвигой никогда бы онъ не рѣшился… Гедвига не успокоила бы его, а могла только сама заразиться его сомнѣніями, и тогда стало бы еще хуже…
Развѣ довѣриться Тони? Нѣтъ, нѣтъ… Этой шестнадцати-лѣтней дѣвушкѣ, которая такъ храбро вступаетъ въ жизнь, этому ребенку… никогда! Это искушеніе надо отбросить, какъ нѣчто позорное.
Но если она еще дитя, какимъ образомъ онъ можетъ себя чувствовать въ ея обществѣ такъ легко, такъ оживленно! Онъ попытался найти объясненіе своей дружбѣ съ Тони, и объясненія оказывались очень простыми: она была непосредственна, простодушна; въ ней не было ничего притворнаго, недосказаннаго, выисканнаго. Она часто бывала наивна, и ея разсужденія бывали иногда забавны, какъ скачущіе во всѣ стороны козлята; но во всемъ, что она говорила, были свѣжесть и безъискусственность, а главное, много прямоты. Въ общеніи съ нею было что-то оздоровляющее; ея душа дѣйствовала на него, какъ свѣжій воздухъ весеннимъ утромъ…
Развѣ не она ухитрилась встряхнуть его отъ его позорной спячки? Благодаря ей онъ уже нѣсколько окрѣпъ и началъ думать, что для него не все еще кончено. Онъ даже опять началъ мечтать о томъ, что должно быть сдѣлано для уменьшенія бѣдствій человѣчества. Иногда ему стало казаться, что въ немъ что-то поднималось, крѣпло, разгоралось, какъ въ старину. Отчего же ему было не надѣяться, что такъ пойдетъ дальше, не надѣяться когда-нибудь опять стать въ ряды бойцовъ, опять зажить полной, завидной жизнью дѣятеля? Понемногу онъ довѣрилъ Тони эти мечты и надежды.
Нечего и говорить, что въ ней онъ нашелъ восторженное сочувствіе такимъ мечтамъ. Почему-то, однако, всякій разъ, когда она начинала восторженно поддерживать его идеи, самъ онъ точно падалъ духомъ и на нѣкоторое время угасалъ. Его точно смущало, что она ему вѣрила. Она вѣдь не знала жизни, а потому не замѣчала пропасти между словами и дѣломъ! Ему становилось совѣстно…
VI.
правитьВъ его «собственные» часы, отъ 5 до 8, когда ему предоставлялось отдыхать послѣ ванны, Тони часто проскальзывала въ его кабинетъ и садилась къ его камину, какъ привыкла дѣлать, когда родители еще были въ Бьерне. И онъ не ропталъ на это. Въ ожиданіи Тони онъ даже не надѣвалъ своего халата и не располагался дремать на диванѣ.
— Здѣсь славно! — говорила она. — Здѣсь такъ уютно, тихо, тепло! Ну, дядя Томъ, что ты придумалъ хорошенькаго сегодня?
— Ничего.
— Зато я придумала!
— Вотъ какъ?
— Да!
Она приблизилась къ огню, насколько могла, и нѣкоторое время задумчиво смотрѣла въ огонь. Потомъ она вдругъ подняла голову.
— Нѣтъ; то, что мы дѣлаемъ, нельзя назвать работой! — сказала она увѣренно. — Я по крайней мѣрѣ прямо признаюсь, что по окончаніи своей гимназіи, я ровно ничего по настоящему не сдѣлала. Да и ты, дядя Томъ! Развѣ ты работаешь?
Онъ потупился.
— Гм… Да… то-есть, въ настоящее время…
— Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось бы дѣлать что-нибудь полезное для всѣхъ! — перебила она его. — Если бы я могла только придумать что! Ручаюсь, я бы не лѣнилась! Женщинамъ такъ трудно найти что-нибудь… Но я не отчаяваюсь, я непремѣнно найду!
— Что же, теперь женщинамъ открыты уже многія поприща, — вставилъ онъ.
— Поприща? Какія это поприща! — она презрительно засмѣялась. — Сидѣть за конторками и вести книги? Или продавать въ лавкахъ! Нѣтъ, мнѣ надо такое поприще, чтобы я сама видѣла, что приношу только пользу, а не вредъ. Мнѣ хотѣлось бы бороться съ вредными людьми. Понимаешь, дядя? Я люблю это… Если бы я жила не теперь, а въ древности, я навѣрное была бы амазонкой.
— Неужели?
— Право! Но теперь надо воевать не такъ, какъ прежде. Папа часто говоритъ, что въ наше время мечи перековали въ стальныя перья и что воевать за правое дѣло лучше всего перомъ. Мнѣ очень хочется сдѣлаться писательницей.
— Что же, можетъ быть, и бу. ешь!
— Я помогала бы моему отцу. Онъ часто говорить, что сильно нуждается въ помощи всѣхъ, кто только ему сочувствуетъ… Вотъ, напримѣръ, въ наступающемъ году будутъ выборы. Ты вѣдь знаешь? Отъ этихъ выборовъ все зависитъ для сторонниковъ моего отца. Какъ же тутъ не помочь! Кстати, неужели, дядя Томъ, ты къ тому времени останешься здѣсь?.. не пріѣдешь насъ поддержать? На твоемъ мѣстѣ я бы поѣхала!
— Ты бы поѣхала? Гм… А чѣмъ я могъ бы тамъ поддержать твоего отца?
— Мало ли чѣмъ! Ты писалъ бы въ его газетѣ, ты говорилъ бы на сходкахъ… однимъ словомъ, какъ всѣ! Ахъ, если бы я на это годилась! Но я женщина, да и взрослой меня еще не всякій признаетъ — на что я гожусь?
Онъ всталъ, засмѣялся и, пройдясь раза два по комнатѣ, остановился возлѣ нея.
— Я тебѣ могу сказать, Тони, на что ты годишься! — сказалъ онъ ласково. — Черезъ нѣсколько лѣтъ появится передъ тобою какой-нибудь красивый парень съ бѣлокурыми усами. Онъ взглянетъ на тебя многозначительнымъ взоромъ и у тебя сердце замретъ, совсѣмъ какъ было тамъ, надъ водопадомъ, когда ты наклонялась черезъ перила и смотрѣла въ пучины. Тебѣ придетъ въ голову, что было бы восхитительно унестись, только не въ страну смерти, а прямо къ жизни, «при помощи такой мощной силы»… Само собою разумѣется, что «мощной силой» будетъ тебѣ казаться тотъ красивый паренекъ съ бѣлокурыми усами.
— Однако, дядя Томъ! — вскричала она въ негодованіи. — Неужели ты въ самомъ дѣлѣ воображаешь, что я много думаю о красивыхъ парняхъ съ бѣлокурыми усами?
— Ну, можетъ быть, усы будутъ черные… не въ этомъ дѣло. Важнѣе всего тутъ «мощная сила».
— Ты смѣешься надо мною! — сказала она уныло и задумалась. Черезъ минуту она подняла голову и спросила: — Скажи, дядя Томъ, вѣришь ли ты въ настоящую любовь?
— Надо полагать, что вѣрю. Я вѣдь женатъ…
— Развѣ я о томъ! — произнесла она съ досадой. — Развѣ я говорю о той любви, какая бываетъ между мужемъ и женою? Напримѣръ, любовь между моими родителями… Это вѣдь все равно, что дружба. Нѣтъ, я говорю о томъ поэтическомъ чувствѣ, о которомъ читала въ книгахъ; напримѣръ, о любви Ромео и Юліи — понимаешь? Я спрашиваю, возможно ли оно?
— Разумѣется, возможно! Въ свое время твой отецъ былъ въ родѣ Ромео, а твоя мать въ родѣ Юліи. Тебя тогда съ ними не было…
— И ты былъ въ родѣ Ромео, дядя Томъ?
— Хуже всякаго Ромео! Гораздо хуже, — разсмѣялся онъ.
— Куда же все это дѣвалось?
— А почемъ ты знаешь, Тони, что этого больше нѣтъ?
— Да развѣ не видно!
— Ничего не подѣлаешь, дружокъ! Ромео и Юлія старѣютъ — понимаешь? Это вѣдь естественно…
— Кстати, сколько тебѣ лѣтъ, дядя Томъ? — спросила она.
— Болѣе чѣмъ вдвое, сравнительно съ тобою, Тони.
— Странно… Иногда я не замѣчаю этого и ты мнѣ кажешься точно ровесникомъ. Но случается, наоборотъ, что ты такой разсудительный, и ворчливый, и старый-престарый…
Она уставилась взглядомъ на огонь, потомъ вдругъ обернулась такъ быстро, что ея шелковистые волосы растрепались и блеснули при огнѣ камина, какъ сіяніе. Въ глазахъ ея было теперь что-то безпокойное.
— Объясни мнѣ, дядя, что испытываетъ человѣкъ, когда полюбитъ? — спросила она.
— Ну, это ты когда-нибудь узнаешь на опытѣ. Объяснить мудрено, Тони.
Она приняла прежнее положеніе въ креслѣ и опять уставилась на огонь. Нѣкоторое время оба молчали. Наконецъ, она проговорила совсѣмъ серьезно:
— Если бы ты не былъ женатъ, дядя Томъ, мнѣ кажется, я влюбилась бы въ тебя.
Онъ хотѣлъ разсмѣяться и не могъ. Его сердце болѣзненно сжалось, кровь ударила въ виски. Черезчуръ это было неожиданно. Онъ сознавалъ, что непремѣнно надо было что-нибудь отвѣтить, притомъ что-нибудь сердечное и въ тоже время шутливое… Но что было ему отвѣтить?
Къ его счастью, въ это время раздался звукъ гонга. Тони быстро поднялась: ей надо было еще переодѣться къ обѣду. Она улыбнулась ему и торопливо удалилась въ свою комнату.
Онъ еще долго сидѣлъ передъ каминомъ. Какъ эхо раздавалось еще въ его душѣ: «Если бы ты не былъ женатъ, дядя Томъ!..»
Никогда прежде онъ не думалъ о Тони съ этой точки зрѣнія. Ему какъ-то никогда не приходило прежде въ голову, что его маленькая любимица успѣетъ превратиться въ женщину прежде, чѣмъ онъ состарится и что въ ея сердцѣ найдется къ нему что-нибудь иное, чѣмъ дружба къ дядѣ Тому. Теперь его воображеніе съ жадностью ухватилось за новую приманку и мечты о томъ, какова могла быть его жизнь, если бы онъ не полюбилъ жены егермейстера, унесли далеко, далеко отъ дѣйствительности. Но въ мечтахъ его не было ничего чувственнаго; чувственной любви и мѣщанскаго счастія на его долю и такъ досталось больше, чѣмъ онъ желалъ. О Тони онъ мечталъ совсѣмъ иначе: ея любовь, какъ онъ представлялъ себѣ, молодила бы его, какъ весенній воздухъ, возвращала бы къ кипучей дѣятельности и возвышеннымъ чувствамъ молодости, увлекала бы прочь отъ всего низменнаго, себялюбиваго.
Съ этого дня онъ не разставался съ такими мечтами и въ нихъ онъ находилъ что-то живительное, несмотря на печальное сознаніе ихъ несбыточности. Онъ радовался этимъ мечтамъ, какъ самому драгоцѣнному, что было у него въ душѣ, и глубоко затаилъ свое сокровище даже отъ Тони. И эти мечты дѣйствительно имѣли на него оздоровляющее вліяніе, потому что уносили его назадъ къ идеаламъ молодости, къ тому времени, когда онъ не былъ еще придавленъ земными благами, сыпавшимися на него, какъ изъ рога изобилія.
Ему нечего было пугаться: онъ любилъ не Тони, не эту подростающую дѣвушку, оставшуюся для него прежнимъ милымъ ребенкомъ, а свою новую мечту и то неземное существо, которое она создала. Мечтая о любви Тони, ему не могло и въ голову придти искать сближенія съ нею въ дѣйствительности, не только потому, что все нечестное было ему чуждо, но и потому, что первая попытка въ этомъ родѣ въ дребезги разбила бы его мечту.
Когда наступило время ея отъѣзда изъ Бьерне, онъ сильно опечалился. Но жаль ему было не мечты — та оставалась съ нимъ, въ тайникахъ его души, а маленькаго друга, который внесъ столько оживленія въ его унылое существованіе. Она вѣдь вернула ему какъ бы подобіе его молодости; теперь она уѣзжала, и молодость опять исчезала для него. Какое одиночество предстояло ему безъ нея! Страшно было даже думать объ этомъ.
И въ ней было что то особенное въ послѣдній вечеръ, когда она пришла посидѣть у его камина. Она была сдержанна, тиха, почти убита.
Въ каминѣ дрова плохо горѣли и въ комнатѣ было почти темно.
— Ты здѣсь, дядя Томъ? — спросила она неровнымъ голосомъ.
— Да, дитя мое, здѣсь, на диванѣ.
Она направилась къ дивану и взяла руку, которую онъ протянулъ ей навстрѣчу. Овладѣвъ его рукою, она вдругъ опустилась возлѣ дивана на коверъ, положила голову на его руку и долго оставалась неподвижна.
— Ты опять мечтаешь, дядя? — спросила она вдругъ.
— Да.
— Я хотѣла бы тоже быть въ твоихъ мечтахъ.
— Больше всего я думаю и мечтаю о тебѣ, Тони.
— Такъ разскажи же, что ты мечтаешь.
— Нѣтъ, дитя. Разсказать это трудно, труднѣе, чѣмъ словами передать мелодію.
Воцарилось опять молчаніе. Огонь въ каминѣ сталъ ярче.
— Странно! — заговорила она черезъ нѣсколько минутъ. — Вотъ я сидѣла и смотрѣла на тебя, дядя… При этомъ свѣтѣ твое лицо кажется бронзовымъ: столько силы, твердости! Если бы я встрѣтила, не зная, кто ты, такое лицо въ лѣсу, я испугалась бы…
— Неужели я такъ страшенъ?
— Не страшенъ, а… какъ это сказать? Въ тебѣ есть что-то такое особенное, точно ты созданъ для борьбы, точно ты можешь быть неумолимъ и непреклоненъ въ своей ненависти. А вмѣсто того, ты только и дѣлаешь, что наслаждаешься богатствомъ да мечтаешь, валяясь на диванѣ. На твоемъ мѣстѣ я…
— Ну? Какіе же подвиги совершила бы ты на моемъ мѣстѣ?
— Не знаю… Во всякомъ случаѣ что-нибудь я дѣлала бы! Господи! — свѣтъ такъ великъ! И не перечесть всего, чему стоило бы отдаться всей душой, посвятить всю жизнь… Не ѣдѣ же! Я бы, напримѣръ, боролась со всѣми несправедливостями, которыя встрѣчались бы мнѣ въ жизни… насколько могла бы…
— И я бы боролся съ ними, если бы имѣлъ твою вѣру въ жизнь! — возразилъ онъ. — Но въ томъ-то и бѣда, Тони, что жизнь разочаровываетъ, а безъ очарованія не оказывается ни силъ, ни охоты къ борьбѣ… Чѣмъ больше живешь, тѣмъ тверже убѣждаешься, что все на свѣтѣ относительно — ты понимаешь, что я хочу сказать этимъ словомъ?
— Конечно, понимаю! — отвѣтила она. нѣсколько оскорбленная его вопросомъ.
— Ну, ну — постой, не сердись! — продолжалъ онъ. — Когда человѣкъ молодъ и неопытенъ, онъ всегда воображаетъ, что все таково, какимъ ему представляется. Но потомъ оказывается, что если сдѣлаешь хоть шагъ въ сторону, все представляется совсѣмъ иначе. Стало быть, всякій со своего мѣста видитъ все по своему и ничего такого нѣтъ въ дѣйствительности.
Ея лобъ былъ нѣсколько сморщенъ. Ясно было, что она силилась понять его разсужденіе. Но вдругъ лобъ ея разгладился, точно она отказалась отъ непосильной работы.
— Тутъ что-то не такъ, — сказала она, — но въ чемъ дѣло, я, конечно, никогда не пойму. Знаю только, что когда ты говорилъ это, ты выглядѣлъ настоящимъ старикомъ. Нѣтъ, пожалуйста, дядя! — продолжала она, закрывая глаза рукою. — Говори о чемъ-нибудь другомъ, думай о другомъ. Не хочу я въ послѣдній вечеръ видѣть въ твоемъ лицѣ это брюзгливое, старческое выраженіе. Ну вотъ, теперь уже лучше! Вотъ, ты улыбнулся и опять помолодѣлъ! — Скажи-ка теперь, дядя, очень ты будешь скучать по мнѣ, когда я уѣду.
— Ужасно буду скучать! — сказалъ онъ горячо и хотѣлъ что-то прибавить, но вдругъ замѣтилъ въ ея взглядѣ точно любопытство, и остановился.
Она встала.
— Это выраженіе я хочу запомнить. Надо получше разглядѣть твое лицо, — проговорила она и направилась къ регулятору у дверей.
Послышалось щелканье передвинутой задвижки регулятора, и сразу полился сильный голубоватый свѣтъ изъ всѣхъ трехъ лампочекъ люстры.
— Ахъ, что я сдѣлала! — жалобно векричала она. — Куда дѣвалось прекрасное выраженіе твоего лица, дядя Томъ? Ты точно попробовалъ чего-то кислаго…
Дѣйствительно, онъ щурился и морщился ослѣпленный неожиданнымъ свѣтомъ..
— Однако, и ты сморщилась! — смѣясь, замѣтилъ онъ, очень довольный тѣмъ, что разговоръ принялъ менѣе чувствительное направленіе. Ему хотѣлось не думать объ ея отъѣздѣ: вѣдь это было только завтра. Отчего не провести послѣдній вечеръ беззаботно?
Но она была иного мнѣнія и тихо направилась къ дверямъ.
— Ты уходишь? — удивился онъ, замѣтивъ ея движеніе.
— Да, здѣсь стало слишкомъ свѣтло и неуютно.
— Постой, Тони! — сказалъ онъ, приподнимаясь на диванѣ. — Сначала будь умницей: подойди къ своему дядѣ, какъ слѣдуетъ, и поблагодари за пріятные часы, которые провела здѣсь, въ его комнатѣ.
Она повиновалась, какъ дитя, подошла къ нему и проговорила, какъ заученный урокъ:
— Благодарю, дядя, за пріятные часы, которые я провела здѣсь, въ твоей комнатѣ…
Она даже начала реверансъ, желая довести шутку до конца. Но лицо ея было безжизненно, а на опущенныхъ рѣсницахъ, при яромъ свѣтѣ люстры, сверкали двѣ росинки. И вдругъ, не докончивъ поклона, она отвернулась и бѣгомъ выбѣжала изъ комнаты.
VII.
правитьНа слѣдующій день Томасъ Галль провожалъ Тони до желѣзнодорожной станціи, отстоявшей отъ завода въ одной мили. Небо было затянуто тяжелыми снѣжными тучами. Рѣзкими порывами дулъ холодный вѣтеръ, сбрасывавшій съ сосенъ уцѣлѣвшія шишки и сметавшій ихъ въ ухабы дороги. Начинало уже смеркаться, когда они пріѣхали на станцію, уныло расположенную на широкой желѣзнодорожной просѣкѣ въ еловомъ лѣсу.
Поѣздъ опоздалъ и могъ прибыть не ранѣе, какъ черезъ нѣсколько часовъ. Наступало время пообѣдать, а на маленькой станціи буфета не было. Но тетя Виви, оказалось, все предусмотрѣла: въ саняхъ нашлась корзина, обильно снабженная всякими припасами и посудой: въ корзинѣ оказалась даже бутылка шампанскаго. Тони взялась накрыть столъ въ станціонной залѣ; Томасъ ей помогалъ. Не смотря на предстоявшую разлуку, оба набрались отличнаго аппетита на морозномъ воздухѣ, и обѣда, превратился въ настоящую пирушку. Они сидѣли съ обѣихъ сторонъ станціоннаго стола и улыбались другъ другу, когда поднимали свои бокалы. Тони противъ обыкновенія выпила цѣлыхъ два бокала; ея щеки расгорѣлись, глаза сверкали.
— Ахъ какой вышелъ отличный обѣдъ! — восторгалась она. — Превесело! Благодарю тебя, дядя Томъ! Никогда мнѣ не выразить тебѣ, какъ я благодарна за твою дружбу ко мнѣ, и какъ мнѣ было хорошо у васъ.
Но вотъ она выглянула черезъ окно станціи, и тотчасъ же ея веселое настроеніе исчезло. На дворѣ было темно; непривѣтливо завывалъ вѣтеръ. Она даже вздрогнула.
— Ухъ, какъ нехорошо! — вскричала она. — Мурашки пробѣгаютъ по спинѣ, когда я подумаю, что мнѣ придется ѣхать одной. Одна въ вагонѣ, потомъ одна на той станціи, гдѣ мнѣ придется прождать до утра, чтобы пересѣсть въ стокгольмскій поѣздъ… Мнѣ страшно, дядя Томъ!
Она помолчала, потомъ прибавила тише:
— Проводи меня, дядя, до той станціи. Право, я боюсь… Если не хочешь проводить, лучше вези обратно въ Бьерне.
— Теперь и туда ѣхать ночью въ мятель непріятно! — замѣтилъ онъ. — Какая поднимается вьюга!!
— Съ тобой мнѣ не страшно! А на поѣздѣ, одной… Что, если насъ замететъ снѣгомъ, и мы пробудемъ нѣсколько дней въ пути?.. Неужели тебѣ не жаль меня, не жаль бросить меня на произволъ судьбы?
Она смотрѣла на него съ мольбою; въ ея взглядѣ былъ страхъ. Онъ почувствовалъ, что въ самомъ дѣлѣ нельзя ее такъ оставить; его пылкая фантазія уже рисовала ему всевозможныя бѣды и опасности, которымъ могла подвергнуться Тони въ одиночествѣ. Представить себѣ только этого ребенка на пересадочной станціи. Вѣдь не можетъ же она ночевать тамъ на стульяхъ! Она принуждена будетъ брести въ городъ одна, ночью, на поиски гостинницы и ночлега… Нѣтъ, это не годится?
Онъ вынулъ часы. Черезъ полчаса поѣздъ будетъ здѣсь… «Запозданіе по причинѣ заносовъ», сказали ему… Стало быть, и впереди поѣздъ дѣйствительно можетъ засѣсть въ снѣгу. Нѣтъ, нѣтъ, онъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ отпустить ее одну!
— Видно, мнѣ и впрямь придется проводить тебя! — сказалъ онъ.
Она вскочила и вся просіяла отъ радости. Въ порывѣ благодарности она бродилась къ нему и крѣпко его поцѣловала.
— Спасибо, спасибо, дядя! — благодарила она его. — Что же ты меня не поцѣлуешь? Ты нынче никогда меня не цѣлуешь! Это все оттого, что я большая… Право, было лучше, когда мнѣ было всего десять лѣтъ — помнишь? — тамъ, въ шкерахъ? Тогда ты былъ ласковѣе ко мнѣ. Не даромъ я хотѣла умереть за тебя, такъ я тебя любила!
Онъ тихонько освободился изъ ея объятій и усадилъ ее на кресло. Онъ сдѣлалъ это подъ предлогомъ, что долженъ написать нѣсколько словъ Гедвигѣ, но въ сущности ему было не по себѣ.
Когда записка была готова, онъ позвалъ кучера.
— Вотъ, Янсонъ, — сказалъ онъ. — Тебѣ придется ѣхать домой одному. Я поѣду проводить барышню.
Онъ пріостановился и пытливо посмотрѣлъ на стараго слугу. Но въ лицѣ того онъ не прочелъ ни малѣйшаго изумленія, и это его успокоило.
— Это письмо, — продолжалъ онъ, — ты передай барынѣ. А завтра около полудня пріѣзжай сюда за мною.
— Будетъ исполнено, баринъ!
Черезъ минуту послышались подъ окнами станціи бубенцы. Янсонъ уѣхалъ.
Томасъ Галль сдѣлался нервенъ: теперь, когда принято было безповоротное рѣшеніе, его охватывали сомнѣнія… Онъ началъ безпокойно прохаживаться взадъ и впередъ по залѣ.
Тони подошла къ нему, просунула руку подъ его руку и пошла рядомъ.
— У тебя опять кислый видъ, дядя Томъ! — сказала она. — Ты, вѣроятно, раскаиваешься, что согласился проводить меня?
— Нѣтъ, нѣтъ, дружокъ. Ни въ чемъ я не раскаяваюсь! — возразилъ онъ. Но она по голосу слышала, что онъ былъ не въ духѣ.
Онъ размышлялъ о томъ, что его неожиданное путешествіе врядъ ли понравится Гедвигѣ, что оно нарушало всѣ его установившіяся привычки и что ему предстоитъ провести ночь въ неудобномъ номерѣ. Онъ разсчитывалъ провести вечеръ, какъ всегда, въ удобномъ креслѣ у камина, и съ тихой грустью, въ которой вѣдь была своя прелесть, помечтать о Тони; вмѣсто того, его грубо влекли въ потемки, на холодъ, къ голой дѣйствительности, гдѣ не было ничего заманчиваго! До сихъ поръ общество маленькой Тони всегда бывало ему только радостью; но теперь онъ чувствовалъ противъ нея досаду, и ея вопросы раздражали его.
Конечно, все это зависѣло главнымъ образомъ лишь отъ того, что его настроеніе было испорчено предстоявшей поѣздкой! Но была и другая причина: за обѣдомъ ему показалось, что Тони кокетничала съ нимъ или, по крайней мѣрѣ, держала себя больше какъ маленькая женщина, чѣмъ какъ ребенокъ. Это оскорбляло образъ, который онъ лелѣялъ въ мечтахъ; это разрушило очарованіе, которымъ онъ такъ дорожилъ!
Пришелъ поѣздъ. Они очутились одни въ отдѣленіи вагона. Поѣздъ понесся дальше, а они молча сидѣли другъ противъ другъ и говорить имъ было не о чемъ. Тони сдѣлала нѣсколько попытокъ развеселить его; но все, что она придумывала, отскакивало отъ него, не вызывая ни малѣйшаго сочувствія. Онъ дулся и не могъ даже скрывать этого. Его лицо приняло какое-то старческое выраженіе, глава совсѣмъ потухли; складки возлѣ рта вызывали представленіе о брюзгливости и раздражительности.
Въ свою очередь, Тони начинала сердиться. Она не въ силахъ была бороться съ поднимавшимся въ ней гнѣвомъ и вдругъ сдѣлалась прежнимъ ребенкомъ.
— Фу, дядя Томъ! — вскричала она. — Фу, на что ты похожъ!
— Что такое? — спросилъ онъ нехотя и угрюмо.
Но это не отпугнуло ея.
— Ты невыносимъ! — сказала она. — Ты сдѣлался совсѣмъ противный, гадкій… Да, да — гадкій!.. Никогда въ жизни я не видѣла такого кислаго и некрасиваго старикашки, какимъ ты теперь тутъ сидишь. Если бы я могла это предвидѣть, я предпочла бы остаться одной, ѣхать какъ попало, хоть пѣшкомъ идти, даже босикомъ, среди ночи, въ мятель, — все лучше, чѣмъ ѣхать съ тобою!
Она вся раскраснѣлась, и слезы подтупили ей къ глазамъ; но она была слишкомъ сердита, чтобы расплакаться, и продолжала выговаривать ему:
— Это съ твоей стороны зло! Это возмутительно! Теперь ты испортилъ мнѣ всѣ воспоминанія о Бьерне!..
Ей не удалось справиться со своими слезами, и она расплакалась.
— Ну, ну, ну… съ чего ты это? — говорилъ онъ, не зная, какъ ее утѣшить. — Ты все преувеличиваешь, Тони…
Она закрыла лицо руками и не видѣла его; но по голосу она слышала, что его настроеніе уже измѣнилось. Прежде, чѣмъ простить его, она однако поглядѣла на него сквозь пальцы. Онъ улыбался! Онъ былъ немного смущенъ, но улыбался, безусловно улыбался.
Тогда она вдругъ выпрямилась и схватила его за руку.
— Такъ ли? Со мной опять мой прежній дядя Томъ? — сказала она, уже смѣясь. — Ну, слава Богу! А то мнѣ просто хотѣлось прибить того стариченку. Я знаю, откуда онъ взялся. Это ты злишься, что здѣсь тебѣ недостаточно удобно… Такъ ты сдѣлай, чтобы казалось лучше: подбери ноги на диванъ и постарайся вообразить, что ты лежишь въ своей комнатѣ! Хорошо? Ну, еще что: отчего ты морщишься? Лампа мѣшаетъ? Такъ можно вѣдь завѣсить стекло… Вотъ такъ! Теперь хорошо!
— Да, спасибо.
Она глубоко вздохнула и, въ свою очередь легла на противоположномъ диванѣ, головой къ его ногамъ, чтобы было лучше видно его лицо. Довольно долго она поглядывала на него, подстерегая въ его лицѣ выраженіе неудовольствія или досады. Но скоро ее стало клонить ко сну, и она сама не замѣтила, какъ крѣпко уснула.
Въ свою очередь, онъ остановилъ на ней пристальный взглядъ. Только теперь, когда она уснула, онъ почувствовалъ облегченіе и окончательно успокоился. Ея фигура хорошо обрисовывалась на темной обивкѣ дивана. Ничего красиваго въ этой фигурѣ не было. Она лежала свернувшись въ мягкій клубокъ; голова ея покоилась на свернутой шубѣ; отъ лица видны были только ея большой ротъ, носъ въ сильномъ ракурсѣ, и брови. Совсѣмъ еще неразвитая грудь тихо вздымалась и опускалась; изъ подъ платья выглядывали далеко не маленькія ноги въ мѣшковатыхъ ботинкахъ. Она спала беззаботно, очевидно, даже не подумавъ, изящна или нѣтъ она будетъ спящая на этомъ диванѣ. Но именно такой онъ ее любилъ! Теперь онъ могъ вообразить ее по прежнему маленькой дѣвочкой и мечтать о томъ, что выйдетъ изъ нея, когда ея фигура окончательно сложится, а младенчески-чистая душа останется прежняя. За полчаса передъ тѣмъ, когда она немного кокетничала съ нимъ, всѣ подобныя мечты разлетались въ прахъ…
Теперь онъ повеселѣлъ: все представлялось ему въ иномъ свѣтѣ, и онъ былъ положительно радъ, что поѣхалъ проводить ее. Если бы его не было, она, конечно, уснула бы такимъ же образомъ, и вотъ ее разбудилъ бы у станціи грубый голосъ кондуктора; она вскочила бы отуманенная сномъ, тревожно заторопилась бы, и больно-больно сжалось бы ея сердечко потомъ, на платформѣ, когда она спохватилась бы, что осталась совсѣмъ одна, среди ночи, въ чужомъ городѣ, не имѣя на кого положиться въ случаѣ какой-нибудь бѣды!..
Когда продолжительный свистъ паровоза возвѣстилъ о близости станціи, онъ началъ тихонько будить Тони. Она проснулась, но долго щурилась на свѣтъ фонаря, протирала глаза и не могла сообразить, гдѣ она. Потомъ, уже на пути къ гостинницѣ, куда ему пришлось вести ее подъ руку по скользкому тротуару, на которомъ она то и дѣло спотыкалась въ потьмахъ, она сообразила, гдѣ она…
— Господи, какое счастіе, что ты со мною! — вскричала она, крѣпче ухватываясь за его руку и содрогаясь. — Было бы просто ужасно, если бы я пріѣхала одна!..
Онъ былъ того же мнѣнія. Въ заботливости о ней онъ теперь не зналъ границъ; онъ проводилъ ее до ея номера и пожелалъ самъ удостовѣриться, что ей постлано все чистое. Въ эту минуту онъ чувствовалъ себя только замѣстителемъ ея родителей. Разговаривая съ горничной, онъ и не обратилъ вниманія на то, что Тони по дѣтской привычкѣ сразу начала раздѣваться. Вдругъ онъ увидѣлъ ея обнаженныя плечи въ зеркалѣ.
— Покойной ночи! — пробормоталъ онъ въ смущеніи и, не оборачиваясь, направился къ дверямъ. Онъ успѣлъ только замѣтить въ зеркалѣ, что она сильно покраснѣла, покраснѣли даже шея и плечи.
На слѣдующее утро онъ провожалъ ее на поѣздъ. Онъ стоялъ на платформѣ; она уже была въ вагонѣ и ея поблѣднѣвшее лицо онъ видѣлъ въ вагонномъ окнѣ. Ея взглядъ былъ печаленъ. Когда она еще разъ опустила окно, чтобы проститься съ нимъ, ея голосъ дрожалъ.
— Неужели ты не пріѣдешь къ намъ, дядя Томъ? — спросила она жалобно.
— Непремѣнно пріѣду! — отвѣтилъ онъ рѣшительно.
— И скоро!
— Надѣюсь, скоро…
Раздался свистокъ. Она поспѣшно протянула ему руку и подставила ему лобъ для поцѣлуя. Поѣздъ тронулся.
Онъ долго еще стоялъ на платформѣ, поглядывая въ ту сторону, куда ушелъ поѣздъ. Потомъ онъ вошелъ въ станціонный залъ и началъ бродить изъ утла въ уголъ, не зная, чѣмъ наполнить часы до отхода поѣзда обратно къ Бьерне. Всюду ему казалось холодно и ему хотѣлось скорѣе попасть домой, въ свои теплыя комнаты.
Домой онъ въ свое время пріѣхалъ безъ всякихъ проволочекъ; но уютности и дома онъ уже не нашелъ. Мечты, на которыя натолкнула его Тони, разростались, крѣпли. Воображеніе отказывалось уже рисовать ему что-либо привлекательное, что не соотвѣтствовало бы представленію о Топи и ея ожиданіямъ отъ жизни.
Прошелъ мѣсяцъ съ отъѣзда Тони. Томасъ Галль все больше и больше страдалъ отъ разроставшагося разлада съ самимъ собою. Каждый день онъ припоминалъ мелочи изъ того времени, когда у нихъ гостила Тони, и это время представлялось ему радужной полосой возврата молодости. Тогда хоть на короткое время нарушилось сѣренькое однообразіе его тепличнаго существованія, и онъ почувствовалъ, что у него есть еще кровь въ жилахъ и сердце въ груди, которое могло биться не только для себя и не для однихъ наслажденій. Тогда онъ опять позналъ радости и нашелъ многое изъ всего, что растерялъ въ жизни. Тогда онъ радостно встрѣчалъ каждый новый день и съ изумленіемъ прислушивался къ совершавшемуся въ его душѣ обновленію. Увы, теперь все пошло вспять!..
Какъ бѣдна теперешняя его жизнь! Дѣйствительная нищета, дѣйствительныя лишенія его молодости были величайшимъ счастіемъ въ сравненіи съ теперешнею бѣдностью. Теперь онъ былъ бѣднѣе всякаго нищаго, потому что у него не оставалось даже ясныхъ желаніи и опредѣленныхъ надеждъ. Существуетъ ли большее несчастіе, чѣмъ пресыщеніе всѣмъ, что есть, при ясномъ сознаніи, что для иного не осталось ни силъ, ни возможности!
Когда то онъ такъ много говорилъ объ ужасахъ голода… Но вѣдь голодъ счастіе въ сравненіи съ пресыщеніемъ, голодъ даетъ душевныя силы! Говорилъ онъ прежде также о страданіяхъ притѣсненныхъ людей… Но вѣдь страданіе — это жизнь, а въ притѣсненіи человѣкъ не слабѣетъ и не тупѣетъ, а собирается съ силами, чтобы порвать свои цѣпи! Теперь онъ могъ позавидовать и голодному, и страдающему, и угнетенному! Пока остаются желанія и надежды, жизнь не безсмысленна; единственное, непоправимое несчастіе, это такое существованіе, которое высушиваетъ и тѣло, и душу, которое точно мукою изо дня въ день засыпаетъ всѣ человѣческія чувства, которое усыпляетъ мысль, подтачиваетъ мужество, отнимаетъ силы, коверкаетъ природу и отъ котораго нельзя уйти безъ предательства. Такое существованіе приводитъ къ тоскѣ по голоду и несчастіямъ.
Томасъ Галль съ ужасомъ сознавалъ, что оживившіяся было въ немъ жизненныя силы исчезали теперь быстрѣе прежняго. Будущее рисовалось ему въ такихъ непривлекательныхъ чертахъ, что по временамъ ему являлась охота покончить со всѣмъ разомъ и въ дребезги разбить это будущее. Потомъ онъ спрашивалъ себя, неужели не могло найтись иного средства избѣгнуть нравственной смерти? Если могло, то надо было найти это средство сейчасъ, сію минуту… Въ слѣдующее мгновеніе оно могло явиться уже слишкомъ поздно, это онъ чувствовалъ по тревожной тоскѣ, которая терзала его. Вѣдь онъ утратилъ послѣднее: онъ уже не могъ даже мечтать: онъ дошелъ до того, что могъ представлять себѣ лучшіе дни не иначе, какъ среди несчастій, но на этомъ онъ всякій разъ останавливался. Его придавливала леденящая мысль, что онъ не можетъ получить даже этого безъ страданій женщины, которая провинилась передъ нимъ только тѣмъ, что любила его, которой самъ онъ не разлюбилъ, хотя ненавидѣлъ ея ласки и иго ея чрезмѣрной любви.
Раздумывая объ этомъ, онъ становился просто боленъ. Его нервы были до послѣдней степени перетянуты. Онъ почти не спалъ. Нѣжныя попеченія о немъ жены мучили его; ея ласки поднимали въ немъ озлобленіе. Всякое ласковое слово въ ея устахъ звучало для него, какъ звонъ кандаловъ, въ которыя онъ былъ закованъ. Онъ сдѣлался раздражителенъ и. хотя сдерживался изо всѣхъ силъ, въ обращеніи съ женою часто сталъ неласковъ. Она переносила его вспышки съ трогательнымъ терпѣніемъ. Но это вѣдь было только новымъ доказательствомъ ея безграничной любви къ нему, а ея любовь и была для него кандалами… Онъ только хуже злился и тутъ же къ его мученію прибавлялось угрызеніе совѣсти, которое жгло его, какъ раскаленное желѣзо. Дошло до того, что онъ не могъ спокойно видѣть ее. Все чаще и чаще онъ сталъ запираться въ своемъ кабинетѣ, но уже не для мечтаній, а для горькихъ размышленій о томъ, насколько онъ былъ бы счастливѣе, если бы остался въ жизни одинъ.
Олицетвореніемъ всего, что стало для него недоступнымъ, всего, что онъ утратилъ и о чемъ вспоминалъ съ тоской, осталась Тони. Думая о ней, онъ думалъ о способности къ труду, объ увлеченіяхъ, о свободѣ, о борьбѣ, о бѣдности; все это было жизнь. Тони стала для него какимъ-то мистическимъ символомъ всего, что было хорошаго и заманчиваго, и потому она сдѣлалась его кумиромъ.
Онъ никогда не обдумывалъ, какъ бы поступилъ, если бы случайно освободился. Во всякомъ случаѣ, онъ не думалъ о бракѣ съ Тони, хотя бы бракъ сдѣлался возможнымъ. Такая мысль была ему антипатична. Слишкомъ глубоко было его отвращеніе къ испытанному уже семейному счастію и слишкомъ высоко онъ ставилъ свой кумиръ, чтобы грязнить его любовными помыслами. Теперь онъ охотнѣе всего размышлялъ о чисто духовномъ единеніи людей и всѣ несчастія человѣчества сваливалъ на страстныя чувства, главнымъ образомъ, эротическія…
VIII.
правитьПрошло Рождество; былъ уже канунъ Новаго года, но праздники не принесли Томасу Галлю умиротворенія духа. Наоборотъ, теперь на него находили точно порывы безумія. Такъ, ему почему-то казалось невыносимымъ начать новый годъ, не заручившись ни искрой надежды на что-нибудь лучшее и эта мысль начала такъ его угнетать, что ему сдѣлалось страшно. Въ силахъ ли онъ будетъ пережить эту полночь? Что, если онъ въ послѣднюю минуту разможжитъ себѣ голову, только чтобы не услышать боя часовъ, который возвѣстятъ о началѣ новаго года?
Но онъ сталъ думать о томъ, что Гедвига можетъ не пережить его. Это подѣйствовало на него успокоительно. Довольно у него было на совѣсти безъ того! За послѣдніе мѣсяцы Гедвига тоже настрадалась. Она не жаловалась, но таяла, какъ воскъ на огнѣ… Врачи и то настоятельно требовали, чтобы она уѣхала на югъ. Нѣтъ, нѣтъ! Какъ онъ ни опустился, но не нанесетъ же онъ такой ударъ больной женщинѣ!
Онъ серьезно взялся за свои больные нервы. Хоть на этотъ вечеръ онъ побѣдить себя и не только не дастъ воли своему безумію, но даже будетъ ласковъ и привѣтливъ къ Гедвигѣ! Бѣдняга, она такъ исхудала и поблѣднѣла за послѣднее время. Ему щемило сердце, когда онъ представлялъ ее себѣ здѣсь, въ своемъ кабинетѣ. Жаль было и ея, себя!.. Подумать только, какъ безсмысленна была жизнь, если даже въ такихъ случаяхъ, когда люди любили другъ друга и были вмѣстѣ и имѣли все, что требовалось для спокойнаго существованія, счастья не оказывалось, и оба были безсильны дать другъ другу то, что каждому изъ нихъ было дороже всего!
Миролюбиво настроенный такими размышленіями, онъ поднялся въ гостиную къ женѣ. Тамъ, сидя у камина и поглядывая въ огонь, онъ продолжалъ эти размышленія, пока она играла на роялѣ. Она играла что-то печальное, и печальные звуки поддерживали его настроеніе. Онъ чувствовалъ себя раздавленнымъ долгомъ, который онъ никогда не будетъ въ состояніи ей заплатить. Онъ ни въ чемъ ее не винилъ и ему хотѣлось сказать ей, насколько онъ привязанъ къ ней, несмотря ни на что; но не находилось словъ для выраженія его чувствъ. Притомъ онъ зналъ, что дороже всего ей было бы какое-нибудь простое выраженіе его любви: нѣсколько обычныхъ словъ, самая простая ласка… Сразу бы она ожила душой и тѣломъ. Но онъ не могъ принудить себя къ такой ласкѣ; все его существо возмущалось противъ этого; онъ былъ безсиленъ противъ непобѣдимаго отвращенія, которое теперь чувствовалъ ко всякимъ ласкамъ. И онъ глубоко страдалъ, сознавая, что не можетъ ей дать даже этого, хотя бы для спасенія ея жизни…
Мелодія затихла. Послышался звукъ захлопнутой крышки рояля и зашелестѣло ея платье: она кончила играть и приближалась къ камину. Она опустилась неподалеку отъ него на кресло, но не прикоснулась къ нему и не сразу заговорила. Теперь она всегда приближалась къ нему съ этой робостью, опасаясь чѣмъ-нибудь вызвать его раздражительность. Онъ не смотрѣлъ на нее. Онъ зналъ, что, помолчавъ, она непремѣнно спросить его о чемъ-нибудь и впередъ уже раздражался и силился успокоиться.
— О чемъ ты думаешь? — спросила она по привычкѣ. Ея голосъ былъ усталый и печальный.
— Я думалъ о своей жизни, — отвѣтилъ онъ тихо.
— Что же ты думалъ о своей жизни?
— Я видѣлъ передъ собою молодого человѣка, который мечталъ однажды выполнить очень много — въ любви, какъ и въ трудѣ, но у котораго вотъ уже начала пробиваться сѣдина и который быстро скользитъ теперь во второй половинѣ жизни книзу, не выполнивъ ничего, о чемъ бы онъ могъ сказать: это была цѣль моей жизни.
Оба довольно долго молчали.
— Когда-то ты считалъ достаточнымъ жить для любви и для счастія той, которую ты любилъ! — протянула она.
Онъ кивнулъ головой и печально усмѣхнулся.
— Да, конечно, — сказалъ онъ. — Было это однажды, было… Этими словами начинаются многія прекрасныя сказки. Но сказки сочиняются для дѣтей. Приходитъ другой возрастъ, и онѣ уже не годятся.
— Видно такъ! Мы, женщины, одарены способностью весь вѣкъ оставаться во многихъ отношеніяхъ дѣтьми…
— И весь вѣкъ играть куклами? Сначала куклами изъ дерева и воска, потомъ — изъ плоти и крови? Такъ, что ли? Мужчина, надо полагать, бываетъ созданъ, чтобы кое-что выполнить въ жизни; но для женщины онъ не что иное, какъ кукла, которая ей необходима для заполненія пустоты въ ея существованіи.
Двѣ большія слезы медленно скопились и задрожали на рѣсницахъ Гедвиги.
— Ты говоришь это съ такой горечью…
— Прости меня! Я не хотѣлъ тебя огорчить, Гедвига!
На этотъ разъ онъ оказался въ силахъ протянуть ей руку и ласково пожать ея руку.
— Да, да! — пробормотала она. — Конечно, можно пожалѣть тебя. Но надо пожалѣть и меня…
Онъ сдѣлалъ новое усиліе и поцѣловалъ ея руку.
— Развѣ я этого не сознаю! — сказалъ онъ искренно. — Но сѣтованьями тутъ ничему не поможешь. Жизнь извивается между радостями и печалями. Когда люди, какъ мы, добивались и добились величайшихъ радостей, они должны быть приготовлены къ большимъ огорченіямъ, къ которымъ жизнь ихъ неминуемо кинетъ. И все-таки, если бы пришлось не режить все съизнова, развѣ мы не повторили бы сдѣланной ошибки? Средній путь, путь крошечныхъ удовольствій и маленькихъ огорченій — бѣдныхъ и ничтожныхъ, какъ трава на проѣзжей дорогѣ, — мнѣ противенъ. Я предпочитаю крайности… Я былъ очень счастливъ и за это готовъ заплатить соотвѣтственнымъ горемъ. Было бы позорно торговаться.
Она усмѣхнулась.
— Такъ ты не забылъ тѣхъ дней, когда былъ счастливъ? — спросила она.
— Такихъ вещей не забываютъ, особенно, когда жизнь, какъ моя, пошла самымъ тихимъ ходомъ, точно съ поломанной машиной!
Онъ помолчалъ, потомъ вдругъ прибавилъ горячо:
— Помню ли я! Вѣдь я тоскую даже по страданіямъ того времени!
Теперь они были въ одинаковомъ настроеніи; оба съ напряженіемъ припоминали прошлое. Только каждый припоминалъ тѣ же обстоятельства по своему.
— Помнишь то утро, — начала Гедвига неровнымъ голосомъ, — когда ты пришелъ сказать, что уѣзжаешь?..
Онъ закивалъ головою, не отрывая взгляда отъ огня. Гедвига продолжала, откидываясь въ креслѣ:
— Никогда я не чувствовала себя такой покинутой, никогда я не была въ такомъ безъисходномъ горѣ, какъ тогда! Къ тому же еще, день былъ такой сѣрый, ненастный… Помню, какъ вѣтеръ завывалъ… такъ сильно, что казалось, вотъ-вотъ онъ ворвется въ комнаты… Передъ самымъ окномъ вѣтромъ сломило верхушку ели. Эта верхушка повисла и, глядя на сломанное дерево, я представляла себѣ, что это символъ моей сломленной жизни. Что мнѣ оставалось? Постепенно увядать, какъ это дерево! Мнѣ стало такъ тяжело, что я не могла устоять на ногахъ и бросилась на кушетку…
— Да, помню! Я увидѣлъ тебя тамъ, когда вернулся.
— Припоминаю все, что тогда я продумала! — продолжала она мечтательно. — Стало быть, ничего въ дѣйствительности не было изъ всего, что я вообразила! — проносилось въ моей головѣ. — Изъ прихоти онъ однажды прижалъ меня къ своей груди, и никакого чувства тутъ не было! Вѣдь онъ уѣзжаетъ! — Господи, какъ я была несчастна! Я не могла даже плакать и только вся извивалась отъ душевной боли! Я вѣдь была такъ ужасно одинока; для чего было жить? Помню, какъ сердце билось, точно въ лихорадкѣ, и голова пылала… Я обхватила рукой мраморную тумбу и приложила къ ней голову: такъ славно холодилъ камень…
— Я и теперь точно вижу тебя тогда, на кушеткѣ! — подхватилъ онъ. — Ты была точно кающаяся Магдалина. Твои волосы распустились; твое платье смялось и мягки облегало тебя неправильными складками. Дѣйствительно, въ тебѣ было что-то сломленное… и точно бѣдное… Оттого то я тогда вдругъ повѣрилъ твоей любви. И вдругъ всѣ сомнѣнія покинули меня… я бросился къ тебѣ…
Онъ проговорилъ это, полузакрывъ глаза, но послѣ послѣднихъ словъ открылъ глаза и окинулъ жену горячимъ взглядомъ.
— А когда я увидѣла твое лицо надъ собою, какъ я испугалась… Мнѣ хотѣлось провалиться сквозь землю отъ стыда!.. Но радость все покрыла, все унесла…
Онъ улыбался. Въ немъ не оставалось и тѣни того, что мучило его за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ. Его голосъ окрѣпъ и оживился, когда онъ проговорилъ, какъ бы продолжая ея слова:
— Ты откинула прядь волосъ съ лица и посмотрѣла на меня… О, какъ ты была хороша! Ты была блѣдна, и страданье наложило легкія тѣни вокругъ твоихъ глазъ. Зато какъ прекрасны и велики были эти глаза! Сколько души было въ твоемъ взглядѣ! Я смотрѣлъ въ твои глаза и мнѣ казалось, что я смотрю въ огромную глубь, гдѣ на самомъ днѣ была цѣлая жизнь. Мнѣ казалось, что я понималъ тогда всѣ твои мысли и чувства… не только понималъ, но видѣлъ все это въ глубинѣ твоего взгляда… О, чего не видишь въ глазахъ возлюбленной, когда глаза прекрасны, а самъ еще молодъ и влюбленъ!
Она не слышала его словъ. Она жила въ грезахъ прошлаго. Тихо прошептала она, точно говоря во снѣ:
— Я почувствовала твою руку, которой ты обнялъ меня… Потомъ ты былъ на колѣняхъ передо мною. Сколько мужественной силы было во всей твоей фигурѣ. Твои глаза такъ и горѣли. Ты былъ хорошъ, Томъ!
— Да, я былъ тогда у цѣли своихъ желаній, я былъ такъ счастливъ…
Его голосъ былъ такъ мягокъ, что она увлеклась и сдѣлала величайшую ошибку. Она вдругъ вообразила, что въ немъ можетъ еще возродиться прежнее могучее чувство во всей силѣ. Ей представилось, что это чудо уже совершилось. И вдругъ она заглянула ему въ лицо, потомъ ооу стилась возлѣ него на колѣни и съ мольбою протянула къ нему руки.
— Томъ!
Она позвала его тихо, страстно, точно будила его. Но въ его сердцѣ не нашлось отклика ея призыву. Наоборотъ, она сразу вернула его къ дѣйствительности и ко всему, что отравляло ихъ жизнь.
Въ его лицѣ появилось выраженіе тревоги. Во взглядѣ, которымъ онъ окинулъ ее, былъ испугъ. Онъ только-что забылся въ воспоминаніяхъ о прошломъ; а вотъ дѣйствительность вставала передъ нимъ и снова просила у него того, чего у него не было и растравляла его раны и опять начинались угрызенія совѣсти. Ему нечего было дать, и это злило его.
— Да, да, — произнесъ онъ, какъ бы уклоняясь отъ чего-то. — Такія минуты не переживаются во второй разъ…
Она встала смущенная, глубоко расхоложенная. Это было унизительно! И горечь, а не любовь послышалась въ голосѣ, которымъ она кинула ему слова:
— Да, противоположность настоящаго прошлому рѣзка!
Онъ сдвинулъ брови. Ей не слѣдовало такъ неосторожно касаться въ немъ наболѣвшаго мѣста. Не на другихъ, а на нее онъ расточилъ все, чего въ немъ теперь недоставало! И онъ сдѣлался безжалостенъ.
— Ты права, — сказалъ онъ, — контрастъ великъ! Тогда я любилъ тебя, но не былъ обязанъ любить тебя. Тогда мое чувство было свободно. Теперь я твой мужъ и въ мои обязанности входитъ ежедневно проявлять тебѣ чувство любви…
— Помнится, когда-то такія проявленія любви, которыми ты теперь гнушаешься, были для тебя величайшимъ счастіемъ.
Онъ кивнулъ головой въ знакъ согласія и прошепталъ:
— Это было самое счастливое время въ моей жизни.
— Почему?
— Потому что тогда ты еще не была моею и то, о чемъ ты говоришь, имѣло для меня всю прелесть, всю чистоту недостигнутой мечты.
Гедвига пожала плечами.
— Такихъ утонченностей я не понимаю, — проговорила она небрежно. — Это слишкомъ мудрено для меня.
— Охотно вѣрю…
Онъ проговорилъ это съ усмѣшкой, въ которой было больше сожалѣнія, чѣмъ ироніи. Помолчавъ, онъ прибавилъ спокойнѣе:
— Вначалѣ, когда еще не миновало опьяненіе, брачная жизнь не разочаровываетъ. Тогда она похожа на сновидѣніе… Но отъ сновидѣній раньше или позже приходится пробудиться.
— Приходится пробудиться… да! — согласилась она тихо.
— Неминуемо! И тогда приходится согласиться, что сновидѣніе было прекрасно, но въ жизни составило не болѣе, какъ красивый мыльный пузырь. Искренно любящимъ другъ друга людямъ никогда не слѣдовало бы вступать въ бракъ.
— Довольно странная теорія!
— Не правда ли? Если бы у меня оставались еще силы, я занялся бы разработкой этой мысли. Счастье человѣка больше всего зависитъ отъ его надеждъ и желаній. Только надежды и желанія даютъ смыслъ жизни. Когда все достигнуто и воображенію нечего уже дѣлать, любовь утрачиваетъ всю свою духовную сторону. Конечно, нѣкоторое время можно еще жить ожиданіемъ ея возрожденія и матеріальною дѣйствительностью. Но въ концѣ концовъ…
— Въ концѣ концовъ?..
Въ свою очередь, онъ пожалъ плечами.
— Съ годами поневолѣ утрачиваешь даже это, — сказалъ онъ. — Надо довольствоваться тогда менѣе возвышенными требованіями отъ жизни. Иному приходится волей-неволей сократить всѣ свои запросы до наименьшаго: хорошо ѣсть, имѣть кое-какія удобства, пить добрыя вина, удовлетворять потребностямъ мелкаго тщеславія… Конечно это скудно; но нельзя привередничать… Вотъ только, когда и это все достается даромъ, когда и житейскія блага даны какъ бы въ подарокъ, тогда, конечно, раскиснешь. Жизнь становится растительной! Положимъ, и такаа жизнь можетъ имѣть свои хорошія стороны… гм! Я не жалуюсь!
— Это ужасно! — вскричала она содрогаясь. — Не имѣть никакихъ цѣлей въ жизни… Куда же дѣвался твой юношескій энтузіазмъ?
— И это спрашиваешь ты, Гедвига, ты, старательно убивавшая во мнѣ этотъ энтузіазмъ! — сказалъ онъ съ горечью.
— Чѣмъ же я убивала твой энтузіазмъ?
— Излишествами, жизнью для себя, любовью.
— Любовью? Развѣ ты не говорилъ когда-то, что полное развитіе жизни только въ любви? Соединеніе двухъ душъ въ стремленіи къ той же цѣли, усиленіе пламени одной души пламенемъ другой — все это твои слова, Томъ!
— Конечно, конечно. Такія слова произносятся во снѣ. Потомъ, когда пробуждаешься… Русскій великій писатель, пожалуй, правь: вся бѣда въ томъ, что соединяются не однѣ души.
Онъ произнесъ это многозначительно и сурово. Ей его слова показались оскорбительными, а подъ его взглядомъ она почувствовала себя еще хуже, точно онъ ударилъ ее. Она сильно покраснѣла.
— Кто возьмется рѣшить, въ чемъ тутъ бѣда, — сказала она черезъ минуту съ ледяной холодностью. — Однако, пожалуй дѣйствительно пришло время объясниться намъ откровенно. Все предпочтительнѣе неопредѣленности.
Онъ вздрогнулъ; точно холодныя струйки пробѣжали у него по спинѣ. Вотъ оно неизбѣжное — наступало! По ея голосу, звучавшему какъ натянутая сталь, и по выраженію ея лица онъ видѣлъ, что она не удовольствуется уклончивыми отвѣтами.
Она поднялась съ кресла и остановилась передъ нимъ, гордо закинувъ голову назадъ. Онъ тоже всталъ и, самъ не зная для чего, надавилъ регуляторъ электрическаго освѣщенія комнаты. Всѣ лампы вспыхнули разомъ; въ комнатѣ стало ослѣпительно свѣтло. Когда онъ обернулся, Гедвига стояла у камина въ прежнемъ положеніи, блѣдная, какъ покойница, но съ выраженіемъ непреклонной воли на лицѣ.
— Я желаю выяснить наши отношенія! — снова потребовала она. — Я хочу знать, осталось ли въ тебѣ хоть сколько-нибудь чувства ко мнѣ. Отвѣчай мнѣ, какъ честный человѣкъ.
— Я велъ себя относительно тебя такъ, что ты имѣешь поводъ сомнѣваться въ этомъ? — спросилъ онъ глухо.
— И да и нѣтъ! До настоящаго времени я не имѣла причинъ жаловаться на твое обращеніе. Ты ласково здороваешься со мною по утрамъ и цѣлуешь мнѣ руку, когда уходишь отсюда вечеромъ. Но развѣ это любовь? И развѣ въ этомъ есть какой-нибудь смыслъ, если оно не идетъ отъ души? Я хочу знать, какое значеніе придавать твоимъ любезностямъ.
— Какое значеніе? — повторилъ онъ сурово.
— Да. Теперь я хочу знать простую истину. Не въ силахъ я дольше переносить всѣ эти сомнѣнія. Если ты меня разлюбилъ… У насъ вѣдь нѣтъ дѣтей; стало быть, ничто не мѣшаетъ намъ разъѣхаться.
Она пыталась говорить спокойно, но видно было, чего это ей стоило.
Чтобы не покачнуться, она держалась рукой за спинку ближайшаго стула, и ея рука съ такой силой сжимала дерево, что вся побѣлѣла, точно отмороженная. Но взглядъ ея былъ безстрашно устремленъ на мужа и требовалъ отвѣта.
Но онъ успѣлъ овладѣть собой.
— Между нами всегда останется нѣчто, — сказалъ онъ тихо, не глядя на нее. — Это нашъ долгъ, наши обязательства…
Она содрогнулась всѣмъ тѣломъ, какъ бы отъ сильнѣйшаго отвращенія.
— Долгъ? Обязательства? — вскричала она съ негодованіемъ. — Только-то? — такія условности? Данное слово не можетъ помѣшать чувству умереть!
— Остерегись, Гедвига! — остановилъ онъ ее. — Не пренебрегай долгомъ… Въ нашихъ отношеніяхъ это вѣдь путеводная нить.
Въ порывѣ великодушія онъ окончательно поборолъ въ себѣ всякое враждебное чувство и подошелъ къ ней.
— Перестань, Гедвига! — сказалъ онъ примирительно. — Ты теперь возбуждена и не обдумываешь того, что говоришь… Отложи до другого раза это объясненіе. Вспомни, что у васъ канунъ новаго года… Успокойся же!
Говоря это, онъ улыбнулся и протянулъ ей руку; но она отстранилась отъ него.
— Нѣтъ! Никогда я не успокоюсь, никогда… пока я не добьюсь правды! — вскричала она. Но въ слѣдующее же мгновеніе она сама сдѣлала движеніе впередъ, овладѣла его рукой и, пытливо заглянувъ ему въ лицо, сказала:
— Томъ! Скажи мнѣ правду!
— Ты моя жена — о чемъ ты спрашиваешь? — проговорилъ онъ беззвучно. — Какъ ты можешь сомнѣваться въ моей привязанности?
Она засмѣялась жестко, почти истерично.
— Я просила у тебя хлѣба, а ты подаешь мнѣ камень, — сказала она. — Спасибо! Спасибо за привязанность! — повторила она съ презрѣніемъ и снова засмѣялась.
— Я тебѣ отдаю все, что у меня есть, Гедвига. Подумай, что не всѣ жены имѣютъ даже это…
— Я-то никогда не удовольствуюсь этимъ! — вскричала она гнѣвно. — О, я вѣдь и то замѣчала… До смерти надоѣла мнѣ вся эта комедія! Нѣтъ, лучше срази меня однимъ ударомъ: скажи правду! Если ты когда-нибудь любилъ меня, скажи мнѣ теперь правду всю, какова бы она ни была.
Никогда еще она не бывала въ такомъ возбужденномъ состояніи, какъ въ этотъ разъ. Она вся дрожала и смотрѣла на него такимъ безумнымъ взглядомъ, что ему стало страшно за нее. Онъ подумалъ, что волей-неволей долженъ успокоить ее, хотя бы цѣною неправды. Онъ тоже былъ возбужденъ, и возбужденіе давало ему силы владѣть собою. Тихонько наклонясь къ ней, онъ поцѣловалъ ея руку.
— Что значатъ слова? — сказалъ онъ мягко. Ты знаешь, что несмотря ни на что; чувство еще живо…
И помолчавъ, онъ прибавилъ тихо:
— Довольна ты теперь?
Она смотрѣла на него съ напряженіемъ точно старалась прочесть въ выраженіи его лица все, что онъ не договорилъ.
— О, если бы это была правда! — проговорила она съ робостью, сама пугаясь настойчивости, съ какой добивалась отъ него правды.
— Это правда, Гедвига!
Еще мгновеніе она смотрѣла на него съ прежней пытливостью, и вдругъ выраженіе ея лица смягчилось: она отказывалась отъ дальнѣйшей борьбы; она соглашалась повѣрить ему. Съ усталой улыбкой на губахъ она сказала уже совсѣмъ другимъ голосомъ:
— Благодарю тебя, мой милый! Благодарю! Конечно, я довольна… Вѣдь, стало быть, мнѣ и желать нечего…
Что было ему сказать на это? Въ душѣ онъ глубоко страдалъ: его точно жгло сознаніе своего лицемѣрія, и силы быстро падали въ непосильной борьбѣ съ самимъ собою. Хотѣлось крикнуть ей, что онъ солгалъ изъ состраданія къ ней, по нерѣшительности… Но это было бы слишкомъ жестоко! И онъ еще разъ поборолъ себя и вмѣсто отвѣта запечатлѣлъ на ея лбу іудинъ поцѣлуй.
IX.
правитьИзмученная пережитымъ потрясеніемъ, Гедвига опустилась въ кресло. Вокругъ ея глазъ появились темные круги, среди которыхъ лихорадочно сверкали чрезмѣрно расширенные зрачки.
— Садись, Томъ, здѣсь, у моихъ ногъ, какъ бывало прежде! — позвала она мужа. — Когда-то ты любилъ класть голову мнѣ на колѣни. О, какъ я утомлена! Но на душѣ у меня теперь спокойно. Я такъ мучилась отъ моей болѣзненной мнительности. Мнѣ приходило въ голову, что ты разлюбилъ меня и, можетъ быть, думаешь о другой женщинѣ… Подозрѣвать въ тебѣ притворство, ложь — это вѣдь просто невыносимо. Пожалуй это даже хуже того, что ты могъ бы разлюбить меня. Слава Богу, теперь это прошло! Иди же, садись здѣсь и положи голову ко мнѣ. Я буду смотрѣть на тебя и воображать, что продолжается еще первый годъ нашей брачной жизни… То было лучшее время въ моей жизни!
Онъ послушно приблизился и опустился на скамейку у ея ногъ. Но голову онъ опустилъ себѣ на руки, а не на ея колѣни.
— Я тоже утомленъ, ужасно утомленъ! — пробормоталъ онъ. — Оставь меня здѣсь. Мнѣ надо успокоиться.
Но она привыкла повиноваться только своимъ побужденіямъ. Она сама соскользнула съ кресла прямо на коверъ, обвила его шею руками и прижала его голову къ своей груди. Когда ей хотѣлось приласкать его, она относилась къ нему, какъ къ неимѣющему своей воли ребенку.
— Бѣдный мой Томъ! — говорила она. — Ты такъ усталъ? Ты не совсѣмъ здоровъ? Но все это пройдетъ, пройдетъ… Въ послѣднее время насъ разъединяла твоя болѣзненная раздражительность.
Говоря это, она судорожно сжала его въ своихъ объятіяхъ, точно кто-то отнималъ его, и надо было удержать его силой.
— Ты вѣдь любишь меня? Ты самъ сказалъ, что еще любишь меня! Да? Мнѣ такъ трудно повѣрить этому вполнѣ. Вѣдь ты сказалъ правду?
— Да, да… я вѣдь сказалъ!
Онъ выговорилъ эти слова съ величайшимъ усиліемъ и нервно освободился изъ ея объятій. Онъ съ трудомъ переводилъ духъ. Лицо его выражало муку.
Она поняла только, что онъ слабъ, и боленъ, и страдаетъ. Въ ней пробудились къ нему чисто материнскія чувства. Бѣдный Томъ! Всегда теперь такой усталый и печальный!.. Она встала, подошла къ дивану и переложила на немъ мягкія подушки.
— Иди сюда, Томъ! — опять позвала она его. — Ложись здѣсь на диванъ. Я обложу тебя такъ удобно подушками и сама буду сидѣть неподвижно. Ты такъ славно отдохнешь! Иди сюда…
— Нѣтъ — оставь меня здѣсь!
Онъ старался проговорить эти слова какъ можно мягче, чтобы не оскорбить ея. Но, помимо его воли, слова прозвучали раздражительно, и голосъ его дрожалъ, точно ему было холодно.
— Бѣдный Томъ! — сказала она, возвращаясь къ нему и останавливаясь въ нерѣшительности. — Я вижу, у тебя опять разстроены нервы, а я мучила тебя. Прости меня.
— Ничего, ничего, — пробормоталъ онъ.
Ей и въ голову не пришло оставить его въ покоѣ.
— На тебя опять нашло такое мрачное настроеніе. Когда-то, если тебѣ бывало не по себѣ, ты ложился на диванъ, а я садилась возлѣ тебя и поглаживала твои волосы, пока хандра не покидала тебя. Оттого-то я и зову тебя на диванъ.
Онъ всталъ и слегка пошатываясь, направился къ дверямъ. Надо было поспѣшить прочь отсюда… Онъ чувствовалъ, что не въ силахъ больше выдержать и одной минуты. Онъ уходилъ инстинктивно, чтобы не надѣлать ей зла…
— Я иду къ себѣ, — проговорилъ онъ, запинаясь. — Въ уединеніи я сейчасъ успокоюсь…
— Томъ! Прежде ты не уходилъ отъ меня, когда тебѣ нездоровилось! — проговорила она съ упрекомъ, но тотчасъ же спохватилась: — Нѣтъ, нѣтъ, прости меня! Я такая эгоистка! Иди, если это тебѣ пріятно. Только поцѣлуй меня, какъ бывало прежде, чтобы я ни о чемъ не тревожилась.
Она послѣдовала за нимъ, догнала его у дверей и обняла его.
Едва она прикоснулась къ нему, какъ въ немъ точно разрядился сильный зарядъ электричества. Онъ даже покачнулся отъ толчка. Въ немъ не оставалось ни малѣйшаго самообладанія. Его лицо все искривилось, точно отъ сильной боли или отъ гадливости, онъ рѣзко высвободился изъ ея объятій и вскричалъ, задыхаясь:
— Нѣтъ, силъ моихъ нѣтъ выносить это! Неужели ты не видишь, что я замученъ до тошноты, до омерзѣнія твоими вѣчными ласками! Точно я твое любимое животное, твоя собаченка…
Передъ этой вспышкой она отступила въ испугѣ. Она даже не поняла, чѣмъ раздражила его. Но взглядъ, которымъ онъ поглядѣлъ на нее, она поняла: въ этомъ взглядѣ была почти ненависть! И она глубоко оскорбилась. Гордо подняла она голову; въ ея глазахъ тоже загорѣлся недобрый огонь, ноздри вздулись.
— Вотъ оно что! — сказала она холодно и жестко. — Наконецъ-то я поняла тебя… Вся твоя любовь ко мнѣ было притворство, лицемѣріе — недостойная, подлая комедія! Ты выдалъ себя наконецъ… И подумать, что я тебѣ такъ вѣрила.
Итакъ, свершилось то, чего онъ давно уже страшился! Теперь уже нечего было поправлять, да и не нашлось бы для этого новыхъ силъ! Стало быть, это должно было случиться!
На него нашло ледяное спокойствіе. Онъ не ощущалъ ни радости, ни печали. Онъ зналъ только, что теперь ихъ судьба была рѣшена.
Гедвига сама облегчала его положеніе. Она стояла передъ нимъ озлобленная, непреклонная, думая только о его винѣ передъ нею. Она говорила со злобой и съ презрѣніемъ… По крайней мѣрѣ, онъ не сбивался теперь съ прямого пути состраданіемъ къ ней!
— Я просила у тебя правды! — говорила она рѣзко. — Я просила этой правды на колѣняхъ… А ты солгалъ! Ты зналъ, что все мое счастіе зависѣло отъ твоего слова, и все-таки ты солгалъ! Это было подло! Это было низко и трусливо!
— Я хотѣлъ пощадить тебя! — возразилъ онъ спокойно. — Простая честность побуждала меня щадить тебя до послѣднихъ силъ…
— Не высоко я цѣню такую честность! — кинула она ему съ презрѣніемъ. — Ты укралъ у меня всю мою жизнь. Ты укралъ даже прошлое, потому что всѣ воспоминанія теперь у меня отравлены! Ничего у меня не осталось! Если бы ты просто разлюбилъ меня, это я, пожалуй, простила бы. Мы бы разстались безъ горечи, если бы ты отвѣтилъ мнѣ честно, когда я спрашивала тебя. Но ты лгалъ и лицемѣрилъ! Стало быть, ты трусъ!.. Ты нечестенъ! Ты, вѣроятно, всегда меня обманывалъ… Я презираю тебя.
Въ немъ началъ подниматься гнѣвъ. Но онъ остался съ виду спокоенъ, и только голосъ его дрожалъ немного, когда онъ проговорилъ въ отвѣтъ:
— Неправда. Я люблю тебя, и потому-то я былъ какъ воскъ въ твоихъ рукахъ. Ты обвиняешь меня несправедливо. Ты говоришь, что я у тебя укралъ счастіе, когда я только и желалъ твоего счастія. Но ты сдѣлала хуже: ты убила во мнѣ человѣка! Твое богатство и твоя чувственная любовь сдѣлали изъ меня жалкое существо, которое я самъ презираю.
Она принужденно засмѣялась.
— Ну конечно, конечно!.. Ты сваливаешь на меня всю отвѣгственность. Продолжай! Это къ лицу такому рыцарю, какъ ты.
— Тебѣ не слѣдуетъ смѣяться надъ этимъ! — сказалъ онъ, понижая голосъ. — Ты хорошо знаешь, что прежде я былъ не таковъ, какъ теперь Я боролся за существованіе и жилъ. Я жилъ въ трудѣ, честно… Но вотъ судьба привела меня къ тебѣ…
Онъ умолкъ и прислонился къ дверному косяку. Немного погодя, онъ продолжалъ уже безъ гнѣва, но печально.
— Ты дала мнѣ все: любовь, богатство, счастіе… Что я могъ еще требовать? Жизнь превратилась для меня въ длинный рядъ сплошныхъ наслажденій. Я вѣдь любилъ тебя, и твоя любовь скрашивала для меня все. Могъ ли я роптать, когда за все, что ты мнѣ давала, ты взяла отъ меня только одно: мой трудъ честнаго человѣка. Ты взяла этотъ трудъ и отбросила его прочь, чтобы онъ не мѣшалъ твоимъ наслажденіямъ… Трудъ бѣднаго инженера, заработывавшаго свой насущный хлѣбъ — стоило ли разговаривать объ этомъ? — такъ ты полагала. Только ты не понимала, что этотъ трудъ былъ воздухомъ, въ которомъ жили всѣ мой лучшія чувства. Трудъ для бѣднаго человѣка, это то, что даетъ ему чувство собственнаго достоинства, и независимость, и душевное равновѣсіе. И этого у меня не стало! Взамѣнъ, ты опрокинула надо мною рогъ изобилія и приглашала наслаждаться. И я повиновался… о, охотно, безъ колебаній! Вѣдь я любилъ тебя! Все озарялось для меня сіяніемъ этой любви, какъ солнцемъ, а воображеніе подгоняло впередъ, и было столько новаго, заманчиваго, и я вошелъ во вкусъ, требовалъ еще, и еще, и еще… Ну, такъ могло продолжаться недолго: пришло время, когда не оставалось уже ничего новаго, и тогда я почувствовалъ… пресыщеніе.
Она смотрѣла на него широко раскрытыми глазами.
— Это относится и ко мнѣ… лично? — спросила она хриплымъ голосомъ.
— Ко всему. Иначе не могло быть. Энергія поддерживается трудомъ, борьбой за существованіе. Но я вѣдь отдалъ тебѣ свое право на трудъ, а стало быть, и все свое мужество… Это былъ мой свадебный подарокъ! О, конечно, очень скудный, но все-таки гораздо больше, чѣмъ человѣку позволительно отдавать, потому что съ этимъ отдается честь и человѣческое достоинство. Но такъ весело было отдать любимой женщинѣ все, что имѣешь! А потомъ я началъ погрязать, и опять было очень весело, хотя я погрязалъ все глубже и глубже въ омутъ однихъ чувственныхъ наслажденіи. Да и можно ли было о чемъ-нибудь думать? Ты стерегла меня и ласками отгоняла отъ меня всякій проблескъ человѣческой мысли.
Онъ провелъ рукой по лбу и продолжалъ болѣе сухимъ голосомъ.
— Ну, теперь все это кончено. Я не въ силахъ долѣе переносить существованіе сластолюбца… Надоѣло мнѣ быть твоей любимой собаченкой! Надоѣли мнѣ твои ласки! Если бы ты знала, что чувствуетъ человѣкъ, сознавая, что утратилъ свое человѣческое достоинство, что не можетъ имѣть достойныхъ цѣлей жизни, что ему даже жить не для чего! Мы загрязнили свои отношенія, унизили свой бракъ чувственностью. Въ ней потонули наши лучшія чувства и смыслъ самой любви. Развѣ намъ знакомы такія минуты, когда сливаются души супруговъ и когда бываетъ больше сближенія, чѣмъ въ самыхъ горячихъ ласкахъ? Этого ты никогда не понимала. Вотъ почему наши пути расходятся…
Онъ открылъ дверь и хотѣлъ выйти. Она остановила его. Ея лицо было теперь точно каменное.
— Куда ты идешь? — спросила она беззвучно, точно во снѣ.
— Прочь отсюда! Не все ли равно куда? Я долженъ удалиться сегодня же…
— Но куда ты направишься?
— Куда придется, туда, гдѣ найдется для меня трудъ, гдѣ найдутся препятствія, которыя надо побороть, борьба, въ которой стоитъ принять участіе. Можетъ быть, во мнѣ осталось достаточно силъ, чтобы начать честную жизнь. Потомъ, въ трудѣ, я буду отвоевывать свое человѣческое достоинство по крупицамъ. Бѣднякомъ я вошелъ въ этотъ домъ; ухожу такимъ же бѣднякомъ, еще бѣднѣе. Спасибо тебѣ за все, что ты мнѣ дала въ жизни. Во всякомъ случаѣ, ты не хотѣла мнѣ зла и дала все, что имѣла… гораздо больше, чѣмъ я заслуживалъ.
Вдругъ она вся задрожала и съ энергіей отчаянія ухватилась за его руку.
— Не смѣй уходить! — вскричала она, стараясь удержать его. — Я тебя не пущу.
— Поневолѣ пустишь! — возразилъ онъ глухо. — Ты сама порвала послѣднюю нить. Вѣдь и мнѣ надоѣла комедія. Ты объявила, что долгъ простая условность; ты сказала, что обязательства не могутъ помѣшать чувству умереть… Ты сказала, что я трусъ и подлъ… Теперь я попытаюсь поступить, какъ подобаетъ человѣку!
Онъ освободился отъ ея руки, но не грубо, и даже отвелъ ее до ближайшаго кресла. Она опустилась въ кресло, точно подкошенная. Послѣднее напряженіе истощило всѣ ея силы…
— Ну, прощай! — сказалъ онъ, отходя. — Прости, что причиняю тебѣ столько зла… Я не могу поступить иначе…
Онъ вышелъ и заперъ за собою дверь.
Въ прихожей онъ вдругъ почувствовалъ страхъ, что самъ не устоитъ или его принудятъ вернуться. Тогда онъ бѣгомъ направился къ своей комнатѣ. Онъ былъ въ величайшей тревогѣ; онъ походилъ на убійцу, который сознаетъ, что жизнь его зависитъ отъ того, успѣетъ ли онъ бѣжать изъ дома, въ которомъ совершилъ преступленіе. Возврата вѣдь не было! Страшно было даже подумать о возвращеніи и о томъ, чтобы взглянуть на нее теперь, когда ударъ былъ нанесенъ!
Придя въ свою комнату, онъ позвонилъ и приказалъ сейчасъ же запрягать лошадей. Въ то же время онъ поспѣшно сталъ укладывать кое-какія вещи въ чемоданъ. Когда все было готово, онъ поспѣшилъ опять наверхъ къ комнатѣ тети Виви.
Старуха встала и приняла самый привѣтливый видъ, когда увидѣла его.
— Какого рѣдкаго гостя мнѣ посылаетъ Господь въ канунъ Новаго Года! — проговорила она, улыбаясь.
Онъ быстро приблизился къ ней и и взялъ ее за руку.
— Я пришелъ проститься, — сказалъ онъ. — Я сейчасъ уѣзжаю.
— Уѣзжаешь? Въ такой вечеръ и когда уже накрываютъ къ ужину? — вскричала она. — Неужели такъ необходимо? И когда это успѣли рѣшить? Когда, ты вернешься?
— Позаботься, тетя, о Гедвигѣ… а хочу сказать, присмотри за нею, чтобы она лѣчилась. Попроси доктора уговорить ее ѣхать на югъ… какъ можно скорѣе…
Волненіе пресѣкло его рѣчь. Онъ наклонился, поцѣловалъ старухѣ руку, и прибавилъ только:
— Прощай, прощай, тетя Виви!
— Но, что же это значитъ, Томъ? — лепетала она растерянно. — Объясни же! Томъ, Томъ, куда ты?
Его уже не было въ комнатѣ.
Повозка быстро скользила по зимней дорогѣ черезъ болота и озера.
Укутанный въ свою шубу Томасъ Галль сидѣлъ откинувшись къ спинкѣ повозки и глядѣлъ вверхъ, на испещренное сверкавшими звѣздами холодное небо. Морозный вѣтерокъ точно ласкалъ его пылавшее лицо.
Вотъ впереди что-то темное стало приближаться. Это былъ лѣсъ, пересѣкавшій болото. Вотъ они поѣхали лѣсомъ. Дерево за деревомъ мелькали мимо саней, точно какія-то тѣни, испуганныя звономъ колокольцевъ и разбѣгавшіяся безконечной вереницей; и всѣ онѣ бѣжали назадъ… домой… въ Бьерне. Онъ мысленно послѣдовалъ за ними. Тонкими, очень тонкими, но крѣпкими нитями онъ былъ привязанъ тамъ! Вотъ и теперь, какъ ни быстро уносятъ его сани прочь, въ пространство, куда глаза глядятъ, а нити только вытягиваются, но не разрываются,
Въ груди его точно тлѣло что-то, и разгоралось, и жгло, больно жгло его. Отъ того то у него начиналась настоящая лихорадка и въ вискахъ такъ больно стучало. Отъ того то, вѣроятно, ему такъ нездоровилось, и тошнило, и казалось по временамъ, что его душитъ нестерпимый чадъ, точно отъ сожженнаго на огнѣ мяса. Во яснѣе всего чувствовалась подавляющая усталость… О, какъ все ему надоѣло, самая жизнь надоѣла, опротивѣла до отвращенія!
Онъ сжалъ зубы и закрылъ глаза. Теперь ему становилось холодно и душно. Холодный потъ выступилъ у него на лбу. Ему стало жутко. Что это такое? Точно скользнуло что-то тамъ въ лѣсу? Слышались точно легкіе, легкіе шаги и невидимые существа толпились въ чащѣ поглядывая на него. Вотъ пронеслось надъ нимъ что-то въ воздухѣ. Тяжело и беззвучно пошевеливались надъ нимъ какія то темныя крылья. Вотъ что-то прозвучало въ дали… Точно голосъ произносившій: Каинъ, Каинъ!
— Каинъ?
Томасъ Галль пожалъ плечами. Можно было расхохотаться надъ такой фантазіей! То прокричалъ: церецъ или куница, а онъ уже готовъ воображать все, что угодно. Онъ попытался принудить себя къ болѣе трезвымъ размышленіямъ. Но это не удалось: имъ овладѣли мечты.
Ему представилась великая борьба, кипѣвшая теперь въ столицѣ между партіями, борьба за счастіе и благоденствіе человѣчества. И онъ въ этой борьбѣ горячій участникъ, одинъ изъ самыхъ смѣлыхъ борцовъ. Ему вѣдь надо научиться опять увлеченіямъ; въ борьбѣ онъ разогрѣетъ свои заглохшія чувства; въ борьбѣ опять окрѣпнутъ и закалятся его душевныя силы; въ борьбѣ онъ научится съизнова трудному искусству жить на свѣтѣ человѣкомъ, и желать блага, и добиваться исполненія своихъ благихъ желаній.
Въ мечтѣ онъ создалъ симпатичный образъ человѣка, ослабѣвшаго душой, но снова возрождавшагося и очищавшагося въ трудѣ на благо людей. Этимъ образомъ онъ любовался теперь съ чисто эстетическимъ увлеченіемъ. Этотъ образъ олицетворялъ его будущность!
Вотъ померещились ему нужда и всевозможныя лишенія. Это тоже было заманчиво! Нужда великій другъ человѣка; нужда порождаетъ силы и обостряетъ умъ… Привѣтъ ей!
Вотъ представились ему неудачи и всякія препятствія. И они были заманчивы! Въ неудачахъ испытывается и закаляется выдержка.
Его станутъ презирать. Его будутъ считать безумцемъ. Тѣмъ лучше! Никто не чувствуетъ своего собственнаго достоинства такъ хорошо, какъ несправедливо презираемый!
Ему навѣрное и очень скоро придется испытать опять голодъ и холодъ. Такъ вѣдь къ этому онъ и бѣжалъ: это было бы теперь счастіемъ. Какъ сладко будетъ обогрѣться, заработавъ себѣ пріютъ, и какъ вкусенъ будетъ кусокъ простого хлѣба послѣ голодовки!
Все впереди было хорошо и заманчиво!
Томасъ Галль уже не страдалъ. Наоборотъ, теперь ему стало хорошо и весело на душѣ. Онъ полной грудью перевелъ духъ. Сознаніе возвращенія къ свободѣ очищалось и: расло въ немъ. Поднималось восторженное чувство, какъ послѣ трудно достигнутой и много стоившей побѣды. Усталости какъ не бывало.
Онъ прислушивался къ звону колокольцевъ. Они точно пѣли о чемъ-то. Понемногу онъ сталъ точно слышать въ ихъ ровныхъ звукахъ слова. Это припомнилась ему легенда о Тангейзерѣ, которую онъ теперь повторялъ подъ ихъ звуки.
Онъ не могъ припомнить, гдѣ и когда затвердилъ эти стихи. Во всякомъ случаѣ въ нихъ вполнѣ была выражена его судьба…
X.
правитьПрошла зима; миновало лѣто. Была уже глубокая осень. Ненастный день закончился непривѣтнымъ ненастнымъ вечеромъ. Глубокая тьма окутывала землю.
На сѣверѣ уже начались морозы. Но въ столицѣ еще только пожелтѣли и частью осыпались листья на деревьяхъ. Цѣлый день лили проливные дожди. Теперь дождя не было, но тучи по прежнему нависали надъ городомъ, воздухъ былъ пропитанъ сыростью и дулъ холодный, до костей пронизывающій вѣтеръ.
Давно уже горѣли уличные фонари, но на улицахъ было еще людно, какъ днемъ, а передъ домами, въ которыхъ помѣщались избирательныя присутствія различныхъ округовъ столицы, стояла толпа. Длинными рядами, выстроенные гуськомъ, стояли избиратели со своими листками въ рукахъ и терпѣливо дожидались на холодномъ вѣтрѣ каждый своей очереди подать голосъ. Особенно людно было передъ помѣщеніями избирательныхъ округовъ въ фабричныхъ частяхъ города. Тамъ то и дѣло прибывали цѣлыя толпы только что смѣнившихся на работѣ избирателей. Имъ торопливо раздавали листки. Незнакомые люди, оказываясь одной партіи, горячо жали другъ другу руку и разсуждали, какъ старые пріятели. Общая цѣль мгновенно сближала самыхъ разнородныхъ людей.
Въ помѣщеніяхъ редакцій газетъ было ярко освѣщено. Люди входили и выходили толпами. Въ воздухѣ чувствовалась горячка борьбы и всѣ были въ напряженіи. Поздно вечеромъ стали получаться свѣдѣнія объ исходѣ выборовъ въ различныхъ округахъ. Эти свѣдѣнья сообщались публикѣ помощью большихъ транспарантовъ, выставленныхъ въ окнахъ редакцій. Уличная толпа привѣтствовала извѣстія то восторженными криками, то ропотомъ и свистками.
Въ скромномъ помѣщеніи редакціи «Работника» тоже были зажжены всѣ лампы и тоже тѣснилась толпа. Наружныя двери были открыты настежъ. Рабочіе частью толпились на улицѣ, частью въ сѣняхъ и въ главной комнатѣ редакціи. Было очень шумно. Мнѣнія высказывались громогласно, въ крѣпкихъ и грубыхъ выраженіяхъ; произносились угрозы; сжимались мозолистые кулаки. Оба младшіе сотрудника газеты, сидѣвшіе какъ всегда у большого стола, другъ противъ друга, ничего не могли дѣлать, но не могли и выйти: ихъ окружало плотное кольцо сторонниковъ газеты, которые бурно обсуждали положеніе партіи и отъ времени до времени подкрѣпляли свое мнѣніе тяжеловѣснымъ ударомъ кулака по столу или проклятіемъ.
Дверь въ кабинетъ редактора была замкнута. Тамъ сидѣли Густавъ Кеслеръ и Сигна, съ напряженіемъ ожидавшіе исхода выборовъ. О томъ, что дѣлалось въ округахъ, имъ сообщали по телефону.
«Опасный» казался менѣе укрощеннымъ, чѣмъ когда-либо. Онъ сидѣлъ, положивъ локти на свой жиденькій столъ, который ходуномъ ходилъ подъ его тяжестью. Его львиная грива была взлохмачена болѣе обыкновеннаго; выраженіе лица, казавшагося изваяннымъ изъ грубаго камня, было непреклонное. Но въ его дѣтскихъ глазахъ было уныніе.
Сигна еще дома подмѣтила это выраженіе унынія въ глазахъ мужа. Потому-то она и была здѣсь и не хотѣла уходить. Ея медвѣдь нуждался теперь въ поддержкѣ своего лучшаго друга.
— Ну, ясно, что все пошло прахомъ! — ворчалъ редакторъ. — Я давно чувствовалъ, что всѣ послѣдніе годы мы плывемъ противъ вѣтра и теченія. Противъ насъ всѣ народныя привычки, и повѣрья, и предразсудки! Никогда мы не подвинемся впередъ съ нынѣшнимъ поколѣніемъ. До сихъ поръ мы хоть удерживались на своемъ мѣстѣ и не отбрасывались назадъ. Но теперь, въ этой избирательной борьбѣ мы истощили всѣ свои силы… Если мы понесемъ пораженіе, что болѣе чѣмъ правдоподобно, насъ унесетъ назадъ… пожалуй, даже выброситъ вонъ изъ государства… къ чорту. Здѣсь, въ Швеціи, у насъ нѣтъ будущности!
Сигна кивнула головой, вполнѣ соглашаясь съ нимъ, но въ то же время улыбнулась смѣло и ободрительно. До сихъ поръ она всегда относилась скептически, когда рѣчь заходила о шансахъ на побѣду партіи ея мужа. Но теперь, когда она чувствовала, что ему нужнѣе всего ободреніе, она оказывалась преисполненной самыхъ свѣтлыхъ надеждъ.
— Однако, еще неизвѣстно, чѣмъ окончатся выборы! — замѣтила она спокойно. — Во всякомъ случаѣ, ничего не утрачено.
— То-то и есть, — сказалъ онъ мрачно, — что утрачено очень много. Я знаю, что все потеряно… Я чувствую, что наше дѣло проиграно… вообще. Замѣть, что мы попали въ меньшинство даже среди рабочихъ. Наши заботы объ отдаленномъ будущемъ большинству непонятны — выходятъ далеко за предѣлы кругозора простыхъ людей. А наши противники умны и лукавы: они знаютъ, чѣмъ можно увлечь толпу и пустили въ ходъ суевѣрія и практическія приманки. Мы начали съ попытокъ развивать и облагораживать темныхъ людей. Это было непрактично: они развились лишь настолько, что поняли, насколько имъ выгоднѣе заботиться о себѣ, а не о своемъ потомствѣ; свободолюбіе же у нихъ превратилось въ стремленіе къ безначалію и прежде всего исчезла дисциплина въ нашей же партіи. Всякій хочетъ указывать; никто не желаетъ повиноваться… Наша борьба выродилась: вмѣсто спокойнаго стремленія къ общему великому будущему, каждый хочетъ дѣйствовать кулаками, притомъ по личнымъ побужденіямъ, противъ личныхъ противниковъ. Нѣтъ, нѣтъ! Въ нашемъ отечествѣ ничего не подѣлаешь!
Онъ насупился и опустилъ голову.
— Увидишь, — прибавилъ онъ помолчавъ, — что по всей линіи побѣдителями окажутся сектанты, проповѣдники трезвости и члены арміи спасенія.
— Ну, если мы въ самомъ дѣлѣ будемъ побиты, что ты предпримешь, мой медвѣдь? — спросила она по прежнему спокойно и весело.
— Гм! Разумѣется, буду продолжать, что началъ, пока могу! — проворчалъ онъ нехотя. — Только это не очень-то утѣшительно! Бороться за идею, торжество которой самъ считаешь невозможнымъ!.. Гм!
Онъ всталъ и началъ прохаживаться по комнатѣ. Немного погодя онъ остановился передъ женой, и проговорилъ уже гораздо бодрѣе:
— Не правда ли? Мы выполнимъ свою задачу до конца? Мы останемся послѣдними въ борьбѣ, въ которую вступили первыми!.. По крайней мѣрѣ идея не заглохнетъ къ тому времени, когда намъ на смѣну явится лучшее поколѣніе!
Она улыбнулась ему.
Въ это время рѣзко затрещалъ звонокъ телефона. Густавъ Кеслеръ отошелъ къ аппарату.
— Первый ударъ! — проговорилъ онъ черезъ минуту, опуская трубку аппарата, и, возвращаясь къ столу, онъ сообщилъ исходъ выборовъ въ одномъ изъ округовъ.
— Развѣ я не говорилъ? — закончилъ онъ. — Впередъ можно было сказать, что побѣдитъ ханжа! Суевѣріе и подкупъ открыто признаются простымъ оружіемъ въ политической борьбѣ… Хо, хо! Прежніе наши противники — правая — были по крайней мѣрѣ честны. Но теперешніе — это худшіе соки народа. Почитайка ихъ статьи по случаю выборовъ: пустыя слова и грязная клевета въ перемежку плаваютъ въ жижѣ величайшаго невѣжества! Но зато они понятны невѣжественной толпѣ: они ей сродни.
Сигна встала и подошла къ окну.
— Мнѣ послышался стукъ колесъ на улицѣ. Ужъ не Томъ ли это?
— Врядъ ли. Онъ не вернется, пока дѣло не вырѣшится окончательно. Выборы-то окончены; но потребуется порядочно времени для подсчета голосовъ.
Она вернулась на свое мѣсто и посмотрѣла на мужа серьезно, съ видомъ озабоченности.
— Объясни мнѣ, что творится съ Томасомъ? — спросила она.
— Что ты собственно спрашиваешь? — переспросилъ онъ, озадаченный ея вопросомъ.
— Я давно замѣчаю, что онъ живетъ въ какомъ-то неестественномъ возбужденіи, точно въ непрерывной лихорадкѣ. Его сжигаетъ какой-то внутренній огонь. Притомъ онъ сталъ капризенъ и непослѣдователенъ, какъ истеричная женщина… Иногда онъ мнѣ кажется просто-на-просто душевно больнымъ…
Густавъ Кеслеръ задумчиво кивнулъ головой.
— Да, оно неладно, — сказалъ онъ. — Помнишь, какъ онъ упалъ въ обморокъ съ недѣлю тому назадъ на сходкѣ?.. Я вѣдь тебѣ разсказывалъ…
— Да, мелькомъ. Съ этими выборами ни на чемъ нельзя сосредоточиться. Разскажи подробно, какъ это было?
— Онъ говорилъ избирателямъ рѣчь; вдругъ одинъ изъ главарей читальщиковъ на всю залу прокричалъ, что ораторъ переодѣтый капиталистъ, крупный заводчикъ, который для чего-то здѣсь мутитъ рабочихъ, а у себя въ Порботенѣ выжимаетъ изъ своихъ рабочихъ все, что можетъ. Поднялся ужасный шумъ: одни свистали, другіе топали ногами, третьи кричали всякія ругательства… Томъ долго не могъ сказать ни одного внятнаго слова въ свою защиту. Видъ у него былъ просто страшный: волоса на немъ ощетинились, глаза горѣли, какъ раскаленные уголья, ротъ судорожно передергивало… Онъ пробовалъ говорить, но голосъ былъ хриплый и ничего не было слышно. Вдругъ онъ весь ссунулся и повалился съ каѳедры, точно мертвый. По счастью, возлѣ каѳедры толпились люди; одинъ здоровякъ рабочій подхватилъ его на руки и хоть не далъ ему расшибиться объ полъ…
— Положительно, съ нимъ творится что-то неладное! — сказала Сигна. — Но что съ нимъ, понять нельзя. Вотъ, напримѣръ, почему онъ совсѣмъ пересталъ насъ посѣщать?..
Густавъ Кеслеръ только покачалъ головой.
— Вѣдь сначала, когда онъ прибылъ изъ Бьерне, онъ относился къ намъ хорошо и вообще былъ нормаленъ. Странный и нервный онъ всегда вѣдь былъ, а послѣ ссоры съ Гедвигой — изъ за чего бы они тамъ ни поссорились — весьма понятна была въ немъ нѣкоторая взвинченность. Но въ остальномъ онъ былъ какъ всегда. Теперь же… И знаешь что? — прибавила она задумчиво. — Мнѣ сдается, онъ избѣгаетъ главнымъ образомъ Тони!
— Что за вздоръ! Они всегда были такими закадычными друзьями. Да и теперь, сколько я могу судить по ея словамъ, Тони самая восторженная поклонница своего дяди Тома.
— Такъ-то такъ, да онъ-то перемѣнился къ ней: онъ точно за что-то недоволенъ ею. Я замѣтила, что онъ началъ хмуриться и умолкать, какъ только она появляется въ комнату. Тони сама ничего не понимаетъ; я спрашивала ее, не было-ли чего-нибудь такого, что могло разсердить дядю Тома, но она говоритъ, что они ни разу даже не поспорили. Богъ знаетъ, что съ нимъ творится и откуда всѣ его прихоти! Не могу даже приблизительно угадать, изъ за чего они могли не поладить съ Гедвигой… И почему Гедвига не пишетъ, не отвѣчаетъ на наши письма? Мы-то ей ничего не сдѣлали! Ахъ, все это такъ непріятно… Лучше бы Томъ не пріѣзжалъ сюда! Не думаю, чтобы онъ вамъ приносилъ большую пользу…
— Какая отъ него польза! Наоборотъ… Его сотрудничество въ послѣднее время намъ столько повредило, что у меня духу не хватаетъ сказать ему всю правду. Статьи его плохи, безжизненны. А личность его… Наши враги всякій разъ упоминаютъ его имя, когда хотятъ вызвать противъ насъ подозрительность и недовѣріе народа, и хуже всего, что это имъ всегда удается: слишкомъ неестественны его выходки противъ крупныхъ собственниковъ, когда самъ онъ во всякомъ адресъ-календарѣ значится главою одной изъ богатѣйшихъ фирмъ страны. Конечно, жаль его! Мы-то вѣдь знаемъ, какой это честный малый и какъ искренно онъ желаетъ дѣлать только добро; но другіе этого не знаютъ, и нельзя отрицать, что ему нынче ничего не удается. Я думаю, его способности разрушены дурной привычкой постоянно мечтать; у него не осталось ни силы воли, ни твердости, ни жизненныхъ силъ; онъ похожъ на спившагося человѣка. Самъ онъ, кажется, отлично сознаетъ это и сильно страдаетъ, Этимъ можно объяснить его странности. Боюсь, онъ очень тяжело приметъ наше пораженіе на выборахъ, особенно если кто-нибудь ему скажетъ, что побиты отчасти изъ за него… Конечно, если мы будемъ побиты, въ чемъ я не сомнѣваюсь!..
— Да, трудно сказать, какъ это на немъ отразится. Во всякомъ случаѣ, не хорошо… Онъ всегда ставитъ всю свою жизнь на одну карту; если карта побита, трудно найти что-нибудь новое, чтобы поддержать его. У насъ съ тобой не то: что бы ни случилось, у насъ всегда остаются наша дружба и наши дѣти! Не правда ли. мой медвѣдь?
Она подошла къ нему, ласково потрепала его окладистую бороду и прибавила, заглядывая ему въ глаза.
— Этого не надо забывать сегодня! Выборы дѣло важное; но если исходъ будетъ плохой, у насъ вѣдь остается нашъ мирный уголокъ, въ которомъ всегда успѣемъ собраться съ силами къ слѣдующей битвѣ. Сознаніе объ этомъ даетъ твердость духа…
Опять подъ окнами прогремѣли колеса извозчичьей пролетки. Экипажъ остановился у подъѣзда.
— На этотъ разъ, это онъ! — сказала Сигна, встрепенувшись.
Густавъ Кеслеръ всталъ. Онъ пошелъ къ дверямъ и заглянулъ въ пріемную комнату. Оттуда, въ полуотворенную дверь, ворвался гулъ голосовъ, топота, движенія. Неслись рѣзкія слова: кто-то старался перекричать другихъ и ударялъ чѣмъ-то по столу. Вдругъ шумъ сразу смолкъ: замѣтили въ дверяхъ фигуру Густава Кеслера. Къ нему проталкивался черезъ толпу Томасъ Галль.
Кеслеръ пропустилъ его мимо себя въ кабинетъ и снова замкнулъ дверь. Толпа эашумѣла пуще прежняго.
Между тѣмъ Томъ подошелъ къ столу и въ изнеможеніи опустился на стулъ.
— Ну? — спросилъ Густавъ Кеслеръ.
— Полное пораженіе!
Свѣтъ отъ подвѣшенной къ потолку большой лампы ярко освѣщалъ лицо Томаса Галля; оно было блѣдно и выражало только величайшее утомленіе. Въ отросшихъ за послѣдніе мѣсяцы бородѣ и волосахъ было много сѣдины; платье на немъ было потертое, воротнички — не свѣжіе. Во всей его наружности было не только полное равнодушіе къ тому, какъ онъ выглядитъ, но даже какая-то обветшалость, дававшая представленіе о такомъ же внутреннемъ упадкѣ. То же выражалось въ его растерянномъ взглядѣ.
— Разсказывай же? — потребовала Сигна.
— Да въ сущности и разсказывать нечего. Мы разбиты — вотъ и все. Вся наша партія выразилась въ нѣсколькихъ сотняхъ голосовъ. Всѣ перешли на сторону сектантовъ и общества трезвости. Нѣтъ, Густавъ, не бывать тебѣ, видно, въ риксдагѣ!
— Ну это мы еще посмотримъ! — проворчалъ Опасный, расправляя свои могучіе члены. — Посмотримъ еще, что скажетъ будущее. На этотъ разъ мы разбиты; можетъ быть, не такъ далеко время, когда мы будемъ бить. Во всякомъ случаѣ, я не сдаю еще игры.
Томасъ Галль нервно разсмѣялся.
— Что же, могу только подивиться твоей вѣрѣ въ осуществимость невозможнаго! И я завидую тебѣ. Эта вѣра и придаетъ тебѣ столько силы. Что до меня касается, мнѣ надоѣло притворяться. Смысла нѣтъ работать для недостижимаго! Благоденствіе человѣчества? Ха, ха! Что такое счастіе, въ чемъ благоденствіе? — вотъ что надо сначала узнать! Все вѣдь только отвлеченности, химеры, порожденія нашихъ личныхъ стремленій! И что такое человѣчество? Толпа живыхъ существъ, борющихся изъ за пищи и преобладанія другъ передъ дружкой — самое обычное явленіе въ природѣ. Всякаго тянетъ туда, гдѣ, по его мнѣнію, легче всего захватить кусокъ побольше и оказаться затѣмъ самымъ сильнымъ среди такихъ же. Все мнѣ надоѣло, опротивѣло, въ особенности люди, а изъ нихъ больше всего я самъ. Хотѣлось бы мнѣ найти спокойный уголокъ, чтобы дожить въ покоѣ. Хотѣлось бы мнѣ вернуться къ моимъ дѣтскимъ вѣрованіямъ, къ Богу… Что мнѣ представляется, когда я оглядываюсь на свою жизнь? Цѣлый рядъ сброшенныхъ въ грязь кумировъ! Къ каждому изъ нихъ я въ свое время пробивался всѣми силами, и каждый валился въ прахъ прежде, чѣмъ я оказывался возлѣ него. Къ Богу влечетъ меня, къ Богу моего дѣтства, къ Богу моей матери. Противно мнѣ стало жить безъ вѣрованій. Съ тѣхъ поръ, какъ я вообразилъ, что небо пусто, мое сердце не оттаявало. Моя мать лежала въ могилѣ, самъ я голодалъ — тогда-то я встрѣтился съ тобою. Ты далъ мнѣ кусокъ хлѣба и утѣшилъ мое горе, указавъ свой кумиръ. Твои мечтанія о будущемъ благоденствіи человѣчества были красивой сказкой; я сдѣлалъ себѣ религію изъ этой сказки и, можетъ быть, ея хватило бы мнѣ на всю жизнь. Но самъ ты удалилъ меня изъ ея храма, а въ далекой странѣ, гдѣ жизнь текла, не заботясь о сказкахъ, она разсѣялась передо мною. Я нашелъ себѣ новый кумиръ въ образѣ женщины. Ухъ, какъ настойчиво я рвался къ ней! Точно дѣло шло о моей жизни!.. Ну, идеалы вѣдь недостижимы, а я хотѣлъ идеала… Въ концѣ концовъ я покинулъ этотъ кумиръ и снова вернулся къ тебѣ. Я взялся за прежнее служеніе въ твоемъ храмѣ; я всячески старался зажечь въ себѣ прежнее увлеченіе, я передѣлалъ для себя твою сказку, стараясь придать ей величіе въ томъ, въ чемъ она казалась ничтожною, мнѣ даже удавалось по временамъ убѣждать себя, что въ ней былъ глубокій смыслъ. Всякій вѣдь пытается ухватиться за что-нибудь, когда тонетъ, и я всѣми силами ухватывался за твои иллюзіи, чтобы не пойти ко дну. Мнѣ хотѣлось, по крайней мѣрѣ, вѣрить, что было что-то великодушное въ идеѣ, которой я теперь жилъ. Слишкомъ много я пожертвовалъ ей, чтобы легко примириться съ очевидностью… А съ каждымъ днемъ становилось очевиднѣе только то, что идея наша мелка, ничтожна, никому не нужна! Если бы мы даже остались побѣдителями на этихъ выборахъ — что изъ того? Развѣ это хоть сколько-нибудь объяснило бы осуществимость поставленныхъ нами колоссальныхъ до нелѣпости, до комизма, задачъ? Нѣтъ, не будемъ больше дурачиться! Все это вздоръ.
Томасъ Галль всталъ и началъ ходить по комнатѣ мелкими, нетвердыми шагами. Онъ весь дрожалъ, точно пугливая лошадь въ грозу. Дрожалъ и голосъ, которымъ онъ продолжалъ:
— Подумать, что я разбилъ счастье другого существа ради возвращенія къ этой идеѣ! Подумать, что я все разбилъ и принесъ въ жертву этому послѣднему увлеченію, такъ что оглядываться жутко! А самъ я чувствую себя такъ, точно пробудился послѣ тяжелаго гипнотическаго сна — сознаніе и память возвращаются — стыдно… Жалко… О, Господи! Что я надѣлалъ, что я надѣлалъ!
Онъ остановился передъ Кеслерами и добавилъ хрипло:
— Ну-съ, я, вѣроятно, надняхъ уѣду на западъ, за океанъ. Тамъ у меня есть въ виду утолъ… Только хотѣлъ бы я до отъѣзда… Скажи, Сигна, возможно ли, что за все это время у тебя не было ни малѣйшихъ извѣстій о Гедвигѣ?
Онъ посмотрѣлъ на нее пылающимъ взглядомъ.
— Нѣтъ, не было.
— Это… правда?
— Конечно, правда! Ты самъ знаешь, что я писала ей письмо за письмомъ, но не получила въ отвѣть ни строчки. Ея упрямое молчаніе причинило мнѣ не мало горя и тревоги.
— Ну, я самъ напишу ей сегодня же! сказалъ онъ глухо. — Здѣсь я врядъ ли на что могу сегодня пригодиться… Передовую статью о выборахъ ты напишешь, Густавъ, самъ?.. Ну, такъ покойной ночи, Сигна! Покойной ночи, Густавъ!
Онъ направился къ дверямъ, но остановился, постоялъ съ минуту, понуривъ голову, и прибавилъ со слезами въ голосѣ:
— Прощайте мои послѣднія иллюзіи!
XI.
правитьТомасъ Галль сидѣлъ у своего скромнаго письменнаго стола въ бѣдной меблированной комнатѣ, которую занималъ съ пріѣзда въ столицу. Передъ нимъ горѣла плохонькая лампа подъ бѣлымъ стекляннымъ абажуромъ, который при всякомъ движеніи въ комнатѣ колебался и позвякивалъ, точно кто-то дрожалъ и стучалъ зубами. Томасъ Галль тупо смотрѣлъ на листъ почтовой бумаги, на которомъ все еще не было ни строчки, хотя прошло уже больше часа, какъ онъ положилъ этотъ листъ передъ собою и взялъ перо.
Съ чего было начать? Чѣмъ было кончить письмо? Мысли толпою кружились въ его мозгу, но всѣ онѣ были отрывочны, какъ клочки разорванныхъ бурей облаковъ, и неслись такъ быстро, быстро въ пылавшей головѣ, что ни одной нельзя было уловить. Тутъ же на столѣ тихонько позвякивали карманные часы. Время проходило маленькими, но быстрыми шажками, точно спѣшившій куда-то учитель танцевъ. На улицѣ давно уже затихло всякое движеніе, но часы усердно тиликали. Впередъ! Время, небойсь, не знаетъ отдыха! Томъ озлобленно поглядывалъ на стрѣлку часовъ, приближавшуюся уже къ тремъ. Надо же было какъ-нибудь начать. Поѣздъ уходилъ утромъ довольно рано…
Онъ обмакнулъ перо, еще мгновеніе поколебался и вдругъ началъ писать, не раздумывая, не зная, что напишетъ на слѣдующей строчкѣ.
"Я хотѣлъ бы назвать тебя иначе, болѣе сердечно; но я не рѣшаюсь, я не рѣшаюсь даже назвать тебя своею женою. Я самъ утратилъ право называть тебя такъ. Все-таки прочти это письмо и напиши мнѣ изъ великодушія нѣсколько строкъ въ отвѣтъ.
"Я сижу передъ листомъ бумаги уже болѣе часа. Я самъ не знаю, что скажу тебѣ. Мнѣ кажется, что ты не услышишь, не прочтешь моихъ словъ. Точно я собираюсь говорить въ темное пространство. А все же я долженъ высказаться: я долженъ сказать, что чувствую теперь, когда еще одна пелена свалилась съ моихъ глазъ. Да, опять лопнулъ передъ моими глазами мыльный пузырь, которымъ я такъ увлекался, и опять я подобенъ человѣку, очнувшемуся послѣ гипнотическаго сна. Въ такомъ снѣ человѣкъ могъ украсть, не сознавая этого; онъ могъ убить; онъ могъ совершить всякія преступленія и опозориться, даже не подозрѣвая этого. Онъ счастливѣе меня, потому что я хорошо знаю, что надѣлалъ. Это сознаніе и гнететъ мою душу. Изъ-за этого я и сажусь писать, чтобы выпросить у тебя облегченія моей совѣсти. Я готовъ у ногъ твоихъ молить о прощеніи. Жжетъ меня воспоминаніе о своей винѣ. И весь я обваливаюсь, какъ дерево съ выжженными корнями.
"Сегодня обстоятельства пробудили меня окончательно: послѣднія иллюзіи рухнули, дѣло, которому служилъ, опротивѣло. Предполагаю покинуть отечество и доживать гдѣ-нибудь въ тиши. Но духу не хватаетъ уѣхать, не выпросивъ твоего прощенія, не выяснивъ, что дѣлается съ тобою. Какъ ты устроилась? Какъ ты прожила этотъ безконечный годъ? Напиши. Самое коротенькое извѣстіе отъ тебя утѣшитъ меня и уменьшитъ мои мученія. Каждое твое слово будетъ мнѣ дорого; прошу отвѣта во имя любви, которой я не стоилъ, по которой ты все-таки дарила меня.
"Разсказать тебѣ обо мнѣ? Можетъ-ли это интересовать тебя? Передъ людьми мы все еще супруги, но въ дѣйствительности, покидая тебя, я воздвигъ между нами стѣну, которая прочнѣе всякаго законнаго развода. Я вѣдь все это хорошо сознаю: развѣ не собственными руками я отбросилъ отъ себя тихое счастіе, которымъ могъ бы пользоваться до самой смерти, если бы не былъ безумнымъ мечтателемъ.
"Мое письмо полно жалобъ. Это потому, что душа моя изныла отъ тоски, а силъ и мужества нѣтъ. Приближается утро. За окномъ слышу пробужденіе города; раздаются шаги первыхъ пѣшеходовъ на темныхъ улицахъ. Пора бы кончить письмо, но не могу… Теперь я чувствую, что приблизился-было къ дорогому существу, и что оно меня слушаетъ, и что я могъ бы нэлить душу, отдохнуть отъ своего жалкаго одиночества, но словъ не нашлось и до этой строки изъ письма моего въ сущности ничего не вышло. Позволь мнѣ разсказать, что случилось со мною съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались? Сперва попытаюсь объяснить тебѣ, какъ я самъ себѣ теперь объясняю причины моего страннаго удаленія отъ тебя.
"Я вѣдь сынъ алкоголика; вотъ почему въ моей нервной системѣ никогда не бывало равновѣсія и полнаго порядка. Не оказывалось у меня и точекъ опоры въ характерѣ. Меня носили всякіе вѣтры, какъ перекати-поле. Всякая страсть увлекала меня всецѣло и заносила всегда далеко за предѣлы дѣйствительности, а потомъ вдругъ я получалъ способность видѣть дѣйствительность просто, и тогда я возмущался: она оказывалась точно подмѣненной, хотя, можетъ быть, была лучше моихъ безпочвенныхъ мечтаній. Мое воображеніе вѣчно бывало въ погонѣ за чѣмъ-нибудь новымъ и необыкновеннымъ; желанія всегда бывали чрезмѣрны и травили меня, какъ звѣря.
"Въ нашемъ счастіи, какъ только я убѣдился, что получилъ все, меня кинуло въ противную сторону: мнѣ захотѣлось необычайныхъ страданій и мнѣ стало казаться, что мое счастье лишь оковы моей свободы. Вся вина была на моей сторонѣ: вѣдь это я даже не пытался сблизиться съ тобою, какъ съ человѣкомъ, а всегда видѣлъ въ тебѣ возлюбленную женщину. Ты поступала наоборотъ, но я не мѣшалъ тебѣ. Теперь, когда я оглядываюсь назадъ, это такъ ясно. Теперь я могу судить объ этомъ хотя бы по тому, что и въ настоящее время мало знаю о твоихъ мысляхъ, о твоей душѣ, хотя много лѣтъ былъ твоимъ мужемъ. Зато я вижу тебя точно живую передъ собою: твою красоту, движенія, слова, всю наружную оболочку твоей дѣйствительной личности. Припоминаю самыя незначительныя твои слова, даже выраженіе, съ какимъ ты ихъ произносила, но не вижу твоей души. Значитъ, я всегда, всегда смотрѣлъ на тебя только глазами влюбленнаго. И вотъ почему я не понималъ тебя, не могъ дѣлить съ тобою мысли, побужденія. Когда я судилъ о твоихъ поступкахъ, я могъ говорить только о наружныхъ проявленіяхъ, а побужденія имъ придавалъ свои собственныя. Вотъ и получались противорѣчія! Я видѣлъ лишь твою ненасытность въ любви — самъ я былъ ненасытенъ, а не ты! — и приходилъ въ отчаяніе, что не могу чувствовать такъ же горячо, и вымещалъ свое раздраженіе на тебѣ обвиненіемъ въ лишеніи меня свободы. Теперь мнѣ кажется, что если бы я хоть разъ взглянулъ на твою любовь иначе — глубже и не придавая тебѣ собственной души, — я открылъ бы великое сокровище, а жизнь наша потекла бы совсѣмъ иначе.
"На это меня не хватило: я не понялъ тебя. Сердце сжимается отъ боли, когда соображаю это и замѣчаю, какъ несправедливъ былъ къ тебѣ! Не будь этого, какъ полно могло быть наше счастіе. Въ тебѣ вѣдь должно быть все, чего я самъ лишенъ: душевное равновѣсіе, спокойствіе духа, трезвость мысли. Вотъ что я долженъ былъ брать у тебя для своего счастія. Никогда я не сомнѣвался въ твоей любви, хотя и не умѣлъ понять ея такъ, какъ понимаю теперь, когда обсуждаю невозвратимое. Знаю я также, что ты единственная женщина, которую я любилъ. Но это увѣреніе для тебя, конечно, безразлично, потому что своей любовью я принесъ тебѣ не счастіе, а только горе. Прости меня, если можешь. Я сгубилъ твою жизнь, но будь увѣрена, что этимъ я сгубилъ и свою.
"Какъ я разскажу то, что было со мною послѣ нашей разлуки? Потребовались бы года, чтобы полностью объяснить все, что я пережилъ, перечувствовалъ, передумалъ. Мечталъ я здѣсь о тебѣ, Гедвига. По ночамъ я лежалъ безъ сна, тоскуя по нашему гнѣзду въ Бьерне; утѣшеніемъ было мечтать, что ты опять со мною, что ничего не случилось… Развѣ не странно, что я никогда не могъ наслаждаться дѣйствительнымъ счастіемъ, и оцѣнивалъ его только потомъ, когда оно лишь рисовалось въ воспоминаніяхъ, или впередъ, угадывая это счастіе въ мечтѣ? Когда я уѣзжалъ отъ тебя, я любилъ мечтать объ одномъ ребенкѣ, въ которомъ олицетворялъ свою свободу, дѣятельность и все такое. Черезъ мѣсяцъ я не могъ уже спокойно переносить ея присутствія, ибо мысли мои опять были съ тобою и я зналъ, что всѣми корнями своего сердца я привязанъ лишь къ тебѣ. Я знаю, что къ ней я былъ несправедливъ. Но, по обыкновенію, я оказался не властенъ надъ своими нервами, и она стала мнѣ антипатична. Мое сердце озлоблено противъ нея, мнѣ противно быть въ одной комнатѣ съ нею… Конечно, въ этомъ мало мужества и великодушія. Но я вѣдь душевно разрушенный человѣкъ!.. Теперь я знаю еще, что ушелъ отъ тебя именно потому, что попрежнему любилъ тебя и въ своей погонѣ за страданіемъ инстинктивно уходилъ отъ тебя, такъ какъ большаго зла причинить себѣ не могъ. Это былъ поступокъ самоистязателя.
"Ну, страданій я получалъ вволю! Волей-неволей пришлось испить чашу до дна, хотя не безъ горькой усмѣшки надъ собою. Говорятъ, желанія человѣка создаютъ ему рай. Мои желанія, въ приладкѣ безумной прихоти, создали мнѣ адъ, въ которомъ я теперь корчусь. Ты можешь уменьшить мои страданія однимъ словомъ прощенія. Напиши же мнѣ изъ состраданія!
"Теперь мнѣ кажется, что я топтался цѣлый годъ въ глубокой грязи: такъ мнѣ стало противно дѣло, которому я служилъ, которому хотѣлъ посвятить цѣлую жизнь. Бороться съ мелкими, личными страстями, бороться безъ надежды на успѣхъ, безплодно, ради химеры! И этому я принесъ въ жертву счастье, спокойствіе, совѣсть!..
Пять дней спустя Томасъ Галль одновременно получилъ двѣ телеграммы изъ Бьерне. Одна была слѣдующаго содержанія:
"Дорогой! Пріѣзжай. Я больна, но твое письмо оживило меня. Я тоскую по тебѣ и попрежнему твоя жена — до конца. Ты отлучился и вернешься, не правда ли? Я всегда думала, что ты вернешься. Не отвѣчала на письмы Сигны, чтобы ты чувствовалъ себя совсѣмъ свободнымъ. Ничѣмъ не хотѣла вліять на тебя. Ты вернулся бы самъ. Теперь я такъ спокойна и счастлива.
Прочитавъ телеграмму, онъ благоговѣйно поцѣловалъ ее. Потомъ онъ вскрылъ вторую телеграмму. Она была отъ тети Виви:
«Гедвига очень больна. Хуже, чѣмъ она думаетъ. Докторъ въ январѣ посылалъ на югъ. Не захотѣла. „Жду возвращенія Тома“, говорила. Теперь, пожалуй, не помочь. Гедвига ужасно кашляетъ и въ постоянной лихорадкѣ. Скоротечная чахотка. Пріѣзжай».
Бумага вывалилась изъ его рукъ, порхнула въ воздухѣ, какъ мотылекъ, и тихо упала на полъ. Томасъ Галль весь съежился; его зубы стучали, какъ въ сильнѣйшей лихорадкѣ; ему было ужасно холодно.
Въ мозгу шевелилась лишь одна мысль: Что теперь надо дѣлать? Но отвѣта на нее не было: разсудокъ отказывался служить, воли не было. Онъ пытался припомнить, почему ему всегда, и за минуту передъ этимъ, казалось, что вернуться было немыслимо. Память отказывалась служить…
Утромъ онъ сидѣлъ въ вагонѣ, быстро уносившемъ его къ сѣверу. На четвертый день онъ уже подъѣзжалъ къ дому въ Бьерне. Ему такъ и не удалось припомнить, почему возвращеніе еще недавно было немыслимо.
Во всѣхъ окнахъ большого господскаго дома былъ свѣтъ. Когда сани выѣхали изъ темной аллеи и передъ глазами Томаса Галля сверкнули эти освѣщенныя по праздничному окна, онъ опять задрожалъ. Его сердце билось съ такой силой, что онъ едва переводилъ духъ.
Тетя Виви встрѣтила его на крыльцѣ. Онъ схватился за перила и нѣсколько разъ открывалъ ротъ, чтобы заговорить, но изъ его устъ вырывалось только учащенное дыханіе. Наконецъ, онъ могъ произнести:
— Гедвига?
— Она наверху… Ждетъ тебя. Она разсчитала, что сегодня ты непремѣнно пріѣдешь. Успокойся же, милый Томъ… ради Бога, успокойся! На тебя страшно смотрѣть!
Онъ взбѣжалъ по лѣстницѣ, сбросилъ шубу на полъ и порывисто открылъ дверь въ гостиную, но далѣе пошелъ тихо, стараясь не шумѣть и задерживая свое свистѣвшее дыханіе.
Она стояла на порогѣ своего будуара, прислонясь къ дверямъ. Господи, какъ она измѣнилась!
— Томъ!
Все ея лицо просіяло. Въ глазахъ засвѣтилось что-то такое, что у бываетъ у человѣка только, когда дни его уже сочтены. Но вѣдь это могло быть просто отъ радости! Развѣ не жизнь давала столько огня ея темнымъ глазамъ? Развѣ не жизнь окрашивала ея впалыя шеки нѣжнымъ румянцемъ? Конечно такъ! Она будетъ жить… Жить…
Такія мысли проносились въ его головѣ съ быстротою молніи, пока онъ приближался къ ней съ простертыми руками. Потомъ, когда она уже была у его груди, онъ ни о чемъ не думалъ: онъ только прижималъ ее къ себѣ все крѣпче, судорожнѣе…
— О, Томъ! Томъ! — бормотала она.
И вдругъ она сдѣлалась въ его рукахъ необыкновенно тяжела. Лицо ея стало точно восковое; голова безсильно откачнулась назадъ.
Смерть? Неужели она умерла? Неужели смерть ее взяла именно теперь, когда онъ вернулся… и прежде, чѣмъ онъ успѣлъ вымолить себѣ ея прощеніе?.. Нѣтъ, нѣтъ… это невозможно! Не теперь же! Хоть мѣсяцъ, хоть недѣлю, хоть день она должна прожить еще!
Онъ приложилъ ухо къ ея груди. Нѣтъ! Не было никакихъ признаковъ жизни въ этомъ отяжелѣвшемъ тѣлѣ, которое онъ попрежнему держалъ въ своихъ объятіяхъ. Комната быстро понеслась вокругъ него, въ глазахъ становилось все темнѣе… Онъ успѣлъ только хрипло прокричать о помощи.
Тетя Виви изъ другихъ комнатъ услышала этотъ крикъ, потомъ звукъ отъ паденія на коверъ чего-то тяжелаго. Она прибѣжала въ ужасѣ.
XII.
правитьЧасъ спустя Томасъ Галль сидѣлъ у постели больной жены. Онъ держалъ ея руку и тихонько ласкалъ эту руку. Говорить онъ не могъ. Рыданія спирались въ его горлѣ; все вокругъ него было точно въ туманѣ.
Вотъ онъ увидалъ бѣлыя полоски въ ея волосахъ… Такихъ полосокъ прежде не было… Неужели сѣдина? Неужели горе можетъ такъ быстро раздавить человѣка?
Неужели горе можетъ такъ изможжить? Господи, какъ она исхудала и осунулась! А вѣдь выраженіе ея лица теперь радостное. Вся жизнь, какая въ ней оставалась, сосредоточилась теперь въ ея неестественно большихъ и неестественно горѣвшихъ глазахъ. Она не переставала разглядывать его съ тѣхъ поръ, какъ очнулась. Она улыбалась, и ея улыбка скрашивала разрушеніе, произведенное въ ея лицѣ болѣзнью.
Ея голосъ былъ очень слабъ. Но все-таки она говорила:
— Прости меня, что я не писала! Я не хотѣла ни единымъ словомъ напоминать о себѣ. Конечно, я дѣлала это не безъ разсчета: мнѣ казалось, что чѣмъ меньше я буду надоѣдать тебѣ, тѣмъ скорѣе ты соскучишься по мнѣ. Я знала, что въ концѣ-концовъ ты все-таки вернешься…
Она слабымъ движеніемъ протянула руку, но у нея не хватило силъ достичь его и она провела рукой по уголку своей подушки, какъ бы лаская что-то.
— Иногда, по ночамъ, — продолжала она, — когда бывали сильные морозы и въ углахъ раздавался сухой трескъ, мнѣ слышались твои шаги въ сосѣдней комнатѣ… Какъ я ждала тебя!
Да, теперь, когда, лежа на смертномъ одрѣ, она разсказывала ему, какъ тосковала по немъ, онъ могъ понять ея любовь. Теперь онъ зналъ, что всѣ наружныя проявленія ея нѣжности, тѣ самыя проявленія, которыя онъ приписывалъ чувственности, были выраженіями глубокой, сердечной привязанности. Не мужчину она въ немъ любила — не много въ немъ вѣдь оставалось мужественной прелести — а человѣка, со всѣми его качествами и недостатками, каковъ онъ былъ, не обсуждая. Теперь онъ зналъ и то, что въ продолженіи семи лѣтъ брачной жизни, не смотря за его хандру и брюзжаніе, онъ слился съ нею душою такъ, что послѣ нея должна была остаться ничѣмъ незаполнимая пустота. Онъ не могъ себѣ представить ея смерть, не ощущая въ самомъ себѣ холода смерти.
Прошла недѣля.
Эта недѣля прошла въ непрерывной борьбѣ со смертью. Боролась воля больной, не хотѣвшей отдавать жизни теперь, когда опять могли быть счастливые дни. Но недугъ былъ сильнѣе. Нѣсколько разъ тлѣвшая въ ней искра жизни разгоралась и начинала пылать; но всякій разъ недугъ ее грубо погашалъ. Нѣсколько разъ жизнь возставала противъ неумолимой судьбы и на мгновеніе освобождалась отъ когтей подстерегавшей ее смерти. Въ такія минуты лицо больной преображалось: она вдругъ молодѣла и становилась радостна, какъ невѣста; ея глаза сверкали, ея щеки разгорались; она начинала вѣрить въ свое исцѣленіе… Но минуту спустя борьба возобновлялась; грудь потрясалъ жестокій кашель, глаза мутились и становились точно стеклянными, лицо увядало, а когда Томъ прикладывалъ затѣмъ руку къ ея груди, онъ еле ощущалъ неправильное глухое біеніе ея сердца.
Подолгу просиживалъ онъ съ мучительнымъ напряженіемъ прислушиваясь къ ея затрудненному дыханію, и всякій разъ, когда слышался хрипъ, онъ судорожно вздрагивалъ и волосы вставали у него дыбомъ. Капли холоднаго пота собирались и медленно катились по его лбу. Всякій звукъ его пугалъ. Когда раздавался подъ окнами скрипъ промерзшаго снѣга подъ ногами пѣшехода, ему казалось, что скрипитъ что-то въ груди больной, что наступаетъ конецъ… Когда скребли на дворѣ намерзшій за ночь ледъ, ему чудилось, что гдѣ-то точатъ косу. Вѣдь смерть, смерть поджидала свою жертву!
Когда она въ тяжеломъ припадкѣ стонала и металась отъ страданія; — ему бывало ясно, что жить она уже не можетъ и въ своемъ отчаяніи онъ призывалъ ненавистную смерть, чтобы хоть скорѣе больная избавилась отъ мученій. Но какъ только къ Гедвигѣ возвращалась хоть тѣнь жизни, онъ начиналъ молить Бога о чудѣ, о ея выздоровленіи. И въ немъ снова пробуждалась надежда, за которую онъ ухватывался, какъ на смерть подстрѣленная птица, чтобы не упасть къ ногамъ охотника, ухватывается клювомъ за собственное перо.
Врачъ пріѣзжалъ ежедневно, но не подавалъ надежды. На всѣ робкіе вопросы Томаса Галля онъ неизмѣнно отвѣчалъ:
— Ея дни сочтены; можетъ быть, даже часы. Вамъ лучше приготовиться къ неизбѣжному удару.
Томасъ Галль сидѣлъ у постели умирающей дни и ночи. Однажды ночью, когда она была спокойнѣе, чѣмъ обыкновенно, измученный отъ усталости, онъ уснулъ въ креслѣ, и его голова склонилась на край подушекъ. Вдругъ его разбудило прикосновеніе холодной и тяжелой руки къ его лицу. Со сна онъ вскочилъ въ ужасѣ: ему приснилось, что его хватаетъ какое-то чудовище. Но въ слѣдующее мгновеніе онъ окончательно пробудился и, замѣтивъ, что его лица коснулась лишь рука Гедвиги, тихо взялъ и поцѣловалъ эту руку. Рука была безжизненна и необыкновенно холодна. Опять онъ почувствовалъ ужасъ и склонился надъ женой. Она начала хрипѣть.
Черезъ часъ ея не стало.
По широкимъ бѣлымъ полянамъ опять извивалась похоронная процессія отъ господскаго дома въ Бьерне къ приходскому кладбищу. Въ первыхъ саняхъ позади дрогъ съ усыпаннымъ цвѣтами гробомъ сидѣлъ Томасъ Галль возлѣ священника. Священникъ былъ старикъ съ совершенно бѣлыми отъ сѣдины волосами, спадавшими на воротникъ его шубы. Въ его лицѣ было выраженіе доброты и сочувствія. Онъ не переставалъ тихо произносить слова утѣшенія.
Томасъ Галль ничего не понималъ. Съ той минуты, какъ онъ убѣдился, что Гедвига умерла, онъ сдѣлался совершенно спокоенъ; только спокойствіе его было спокойствіемъ неодушевленнаго предмета. Онъ походилъ на механическую куклу, которая можетъ двигаться и даже произносить отдѣльныя слова, не зная для чего она это дѣлаетъ.
Передъ тѣмъ онъ долго не хотѣлъ повѣрить, что душа ея уже отлетѣла. Часъ за часомъ онъ сидѣлъ возлѣ умершей и терпѣливо дожидался, что сердце ея опять начнетъ биться. Но оно не билось, и сознаніе дѣйствительности точно подползло къ нему и вдругъ овладѣло имъ. Съ этой минуты онъ самъ угасъ: ни думать, ни чувствовать онъ уже не могъ. Онъ не проронилъ ни единой слезы; источники слезъ въ немъ замерзли. Да и самъ онъ былъ точно тѣнью застывшаго для жизни человѣка.
Вотъ они на кладбищѣ. Когда они успѣли доѣхать?
Вотъ гробъ медленно опущенъ въ могилу. Гулко раздаются въ могилѣ звуки ударившихся о крышку гроба комьевъ мерзлой земли. Томасъ Галль оглядывался съ недоумѣніемъ. Ему казалось, что засыпаютъ мерзлой землей его самого. Онъ даже чувствовалъ, какъ отдавались въ его груди удары падавшихъ комьевъ.
XIII.
правитьБыла майская ночь. Луна ясно свѣтила на пустынномъ небѣ и проливала свой блѣдный свѣтъ на холодную страну. Всюду были лѣса, перерѣзанные болотистыми полянами. Вся поросшая лѣсомъ поднималась гора, очертанія которой мягко выдѣлялись на небѣ. Только что протаявшая дорога змѣей извивалась на эту гору между лѣсами. Въ долинѣ поднимался туманъ, густой, неровными клубьями, точно паръ надъ, исполинскимъ котломъ. Въ сторонѣ гудѣлъ водопадъ.
На самомъ краю обрыва надъ водопадомъ виднѣлась неподвижная черная фигура. Приблизившись, всякій бы разглядѣлъ въ ней лежавшаго человѣка; но никто бы не могъ сказать, живъ онъ или нѣтъ.
Вотъ прокричала въ лѣсу сѣверная сова. Томасъ Галль содрогнулся всѣмъ тѣломъ и поднялъ голову. Онъ съ дикимъ ужасомъ вперилъ взглядъ въ ту часть лѣса, откуда послышался крикъ совы. Но крикъ не повторялся, и черезъ нѣсколько времени онъ точно успокоился: онъ снова отвернулся къ водопаду и опять уставился взглядомъ на пѣнившійся далеко внизу потокъ.
Опять точно хороводомъ закружились въ его мозгу неясныя мысли. Ему стало казаться, что голова его начала быстро раздуваться въ какой-то огромный пузырь, и въ этомъ пузырѣ гулко отдается грохотъ водопада и всякій звукъ въ лѣсу. Въ глубинѣ ущелья пѣнистыя пучины несутся, и крутятся, и скрываются въ тѣни. Но изъ пѣны все мелькаютъ искаженныя отъ ужаса черты утопающаго человѣка, Его руки простираются кверху. Страшно! А все-таки что-то манитъ туда, и слышатся голоса, которые зовутъ:
— Томасъ Галль! Тамъ внизу можно успокоиться! Тамъ внизу можно найти забвеніе, покой! Тамъ внизу можно искупить свою жизнь!
Вѣдь всего одинъ шагъ, одно движеніе, и долгъ будетъ выплаченъ. Что ему отдать, если не жизнь, для искупленія зла, причиненнаго людямъ? Одно движеніе, и равновѣсіе на вѣсахъ справедливости возстановится!
Гудитъ, гудитъ водопадъ. Потокъ поетъ свою грозную пѣснь. Славно бы уснуть, уснуть навѣки, подъ звукъ этой пѣсни, среди пучинъ!
Томасъ Галль закрываетъ глаза и ниже склоняется надъ обрывомъ. Но вдругъ онъ дѣлаетъ движеніе назадъ.
Гедвига!
Всякій разъ его останавливаетъ одна и та же мысль, которую онъ потомъ забываетъ, но которая въ послѣднюю минуту неизмѣнно возвращается: Что, если, налагая на себя руки, онъ навсегда лишатся возможности соединиться съ умершей? Какъ отказаться отъ надежды снова ее увидѣть?
Эти надежда привязываетъ его къ постылой жизни…
Онъ встаетъ и, содрогаясь, отходитъ отъ обрыва. Затѣмъ онъ медленно бредетъ въ долину къ своему дому.
Послѣ похоронъ Гедвиги разсудокъ постепенно вернулся въ Томасу Галлю, но съ большими недочетами. Сначала это имѣло видъ неимовѣрной тоски, которая подтачивала въ немъ всѣ жизненныя силы. Онъ ежедневно повторялъ себѣ, что жить уже не стоитъ, да и силъ нѣтъ. И онъ быстро увядалъ, точно часть его самого была зарыта въ землю вмѣстѣ съ Гедвигой, а то, что оставалось спѣшило тоже разрушиться и соединиться съ землею.
Въ большихъ опустѣвшихъ для него комнатахъ бьернинскаго дома онъ безпокойно бродилъ, какъ потревоженный духъ. По ночамъ слуги изъ своего флигеля черезъ дворъ часто видѣли огонекъ, переходившій отъ окна къ окну въ комнатахъ верхняго этажа. Иногда огонь останавливался, и большая тѣнь человѣческой головы ложилась на снѣгу противъ освѣщеннаго окна. Стали поговаривать, что тѣнь покойной барыни бродить въ домѣ и что самъ Томасъ Галль не страшится ходить на свиданія съ этой тѣнью.
Когда слухи дошли до него, Томасъ Галль сейчасъ же повѣрилъ возвращенію духа Гегвиги. Его только огорчало, что слухи не вполнѣ вѣрны и что ему не удается встрѣчаться съ ея духомъ. Тогда онъ занялся тщательнымъ просмотромъ бумагъ покойной жены, надѣясь найти какое-нибудь указаніе, чего она желала отъ него въ случаѣ своей смерти. И онъ сдѣлалъ важную находку: онъ нашелъ тетрадь, въ которой Гедвига когда-то вела дневникъ, а потомъ отъ времени до времени записывала свои впечатлѣнія. Съ жадностью накинулся онъ на эту тетрадь. Наконецъ-то онъ поговорить съ нею по душѣ, узнаетъ всѣ ея мысли!..
Дѣвичій дневникъ былъ написанъ ребячливо, въ наивныхъ и неясныхъ выраженіяхъ. Но далѣе замѣчался постепенно пріобрѣтаемый навыкъ облекать мысли въ слова; да и самыя мысли становились глубже, яснѣе. Вотъ она вышла замужъ за своего перваго мужа. Какъ не веселы и не радостны стали ея замѣтки въ дневникѣ! Въ каждой строкѣ были жалобы на ненаполнимую пустоту ея жизни. Самыя замѣтки стали коротки и безсодержательны: не о чемъ было писать; жизнь была безотрадно сѣра и однообразна; ни радостей, ни горя… Такова она была до появленія въ Бьерне Томаса Галля…
Но вдругъ что-то измѣнилось: замѣтки ожили и прониклись лирической восторженностью. Далѣе появились и откровенныя признанія: она не могла устоять передъ соблазномъ изложить въ своихъ замѣткахъ восторгъ, который охватывалъ ее при каждомъ новомъ для нея движеніи сердца. Вѣрно отражали листки тетради постепенное развитіе ея глубокой любви къ Томасу Галлю. Потомъ начались и терзанія: она сознавала, что ея любовь, хотя и затаенная въ глубинѣ души, преступна; въ каждомъ ея словѣ стала замѣтна сильная борьба между всевластнымъ чувствомъ и сознаніемъ долга; терзанія совѣсти отравляли ей всякое движеніе души.
Егермейстера не стало. Ужъ не попали ли ему въ руки эти замѣтки? Онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобы оставить объ этомъ хоть малѣйшій слѣдъ. Не въ его натурѣ было идти на уступки или мѣнять жизнь въ угоду другому; еще менѣе онъ былъ способенъ примириться съ возможностью позора… Онъ устранился, не сказавъ ни слова — вотъ и все! Такое предположеніе объяснило бы все загадочное въ его гибели.
Гедвиги такое подозрѣніе, повидимому, не коснулось. И все-таки ея угрызенія совѣсти превратились послѣ внезапной смерти мужа въ настоящее отчаяніе. Черной нитью связывало это мрачное чувство всѣ ея помыслы вплоть до возвращенія изъ заграничнаго путешествія. Вотъ описаніе ея потрясенія при неожиданномъ появленіи Томаса Галля на пароходѣ, пробивавшемся во льду. Вотъ и цѣлый рядъ замѣтокъ того времени, когда оба они подтачивались сомнѣніями и недоразумѣніями… Теперь онъ на все смотрѣлъ ея глазами и не понималъ своихъ собственныхъ поступковъ! И вдругъ замѣтки обрывались на продолжительное время. Жизнь бѣдной Гедвиги стала слишкомъ полна, чтобы оставалась охота что-либо записывать.
О первыхъ двухъ годахъ ея жизни во второмъ бракѣ была только одна замѣтка въ два слова: «я жила!» Эти слова были написаны твердымъ почеркомъ поперекъ страницы. Но далѣе опять стали появляться длинныя замѣтки. Опять прокралось къ ней впечатлѣніе одиночества, почти какъ въ первомъ бракѣ. Опять ея дни были не веселы, ея часы очень долги. Опять дневникъ сдѣлался ей необходимымъ, чтобы отводить душу. Но это были замѣтки честной, великодушной женщины; она ни на кого не сваливала вины за отсутствіе радостей въ ея жизни. О Томасѣ Галлѣ она неизмѣнно говорила съ величайшей любовью, недоумѣвая только, чѣмъ бы ободрить его и какъ его вывести изъ болѣзненнаго бездѣйствія, которое такъ худо отражалось на немъ…
Таковы были эти замѣтки. Сутки за сутками Томасъ Галль проводилъ у маленькаго письменнаго стола Гедвиги, изучая ея дневникъ. Все яснѣе и яснѣе вставалъ передъ нимъ ея новый образъ. Неужели такова была его покойная жена? Ему казалось, что онъ впервые знакомился съ нею. Съ такою-ли женщиной было не слиться душой! И ее-то, эту новую Гедвигу, ему не суждено было никогда увидѣть на яву!
Его глаза горѣли отъ слезъ, но плакать онъ не могъ. Его мучили какое-то неопредѣленное безпокойство, какой-то безпредметный страхъ. И тоска, тоска, которой ни въ чемъ не было исхода! Любилъ ли онъ Гедвигу? Никогда не переставалъ онъ ее любить, а теперь любилъ сильнѣе, чѣмъ когда-либо. Теперь онъ полюбилъ еще душу ея, которую узналъ только по замѣткамъ дневника!
Имъ овладѣла безумная потребность во что бы то ни стало снова приблизиться къ ней. Смерть разверзла между нимъ и ею темную пропасть. Не видно было ни малѣйшей возможности перебраться черезъ пропасть, не теряя возможности соединиться съ умершей… если тамъ, за мракомъ соединеніе было возможно.
И все-таки развѣ, читая ея дневникъ, онъ не чувствовалъ, что она становилась въ это время ближе, развѣ не случалось, что онъ даже забывался и оборачивался сказать ей что-нибудь, — до такой степени ясно чувствовалось, что она тутъ присутствовала? Онъ утратилъ свои вѣрованія давно; но теперь ему казалось невозможнымъ, чтобы душа, говорившая съ нимъ на страницахъ дневника, могла быть уничтожена смертью, какъ тѣло. Вопросъ былъ въ томъ, гдѣ была теперь ея душа?
Онъ раздумывалъ, раздумывалъ… Ему хотѣлось найти что-нибудь такое, что уясняло бы вопросъ о душѣ, не противорѣча его воззрѣніямъ позитивиста. День за днемъ, ночи напролетъ раздумывалъ онъ, всматриваясь въ потемки того, что могло быть за могилой, и понемногу пустота начала для него чѣмъ-то наполняться, а густая тьма равсѣяваться. Загробный міръ рисовался ему въ какихъ то неопредѣленныхъ очертаніяхъ, которыхъ онъ никакъ не могъ уловить. Во всякомъ случаѣ, это былъ загробный міръ, то-есть, существованіе душъ послѣ смерти тѣла.
Онъ жилъ въ страшномъ напряженіи, почти не спалъ, ѣлъ очень мало. Тѣмъ не менѣе, онъ не чувствовалъ себя больнымъ, а иногда, при чтеніи дневника и старыхъ писемъ Гедвиги, имъ овладѣвало какое-то странное чувство успокоенія и неопредѣленнаго довольства. Ему становилось тепло, точно живое существо прижималось къ нему; нервы успокоивались, точно любимое существа брало его за руку и утѣшало. Въ то же время воображеніе начинало работать необыкновенно сильно и все, что ему приходило въ голову, точно нашептывалось какими-то незримыми существами вокругъ него..
Ему пришло на мысль, что, можетъ быть, разгадка всего, о чемъ онъ думалъ съ такимъ напряженіемъ, въ спиритизмѣ. Тотчасъ же онъ началъ читать, о спиритизмѣ, потомъ сталъ продѣлывать опыты вызыванія духовъ. Опыты удались настолько, что онъ уже не сомнѣвался въ возможности явленія духовъ… Но отвѣтовъ на свои вопросы онъ отъ нихъ не получилъ.
Тогда онъ пошелъ дальше въ изученіе всего, что нашлось въ его обширной библіотекѣ по части мистическихъ ученій, и съ особеннымъ интересомъ остановился на ученіи буддистовъ въ переложеніи этого ученія современными теософами. Переселеніе душъ въ постепенномъ совершенствованіи пришлось ему по сердцу. Тотчасъ же онъ сталъ передѣлывать все ученіе по своему и подыскивать доказательства вѣрности ученія. Онъ говорилъ себѣ, что, какъ учила біологія, ткани человѣческаго тѣла постоянно уничтожаются и замѣняются новыми, такъ что въ извѣстное число лѣтъ все тѣло бываетъ обновлено. Стало быть, даже въ теченіи одной жизни душа по нѣскольку разъ перемѣняетъ свою оболочку. Почему не допустить продолженія того же и послѣ смерти? Притомъ, онъ часто замѣчалъ въ своей жизни что-то въ родѣ неясныхъ воспоминаній о какомъ-то иномъ существованіи. Почти все, что ему приходилось видѣть впервые, мало поражало его, точно уже нѣчто хорошо знакомое; нерѣдко онъ даже спрашивалъ себя, гдѣ я это видѣлъ? — хотя, навѣрное, видѣлъ предметъ въ первый разъ въ своей жизни. Теперь для него казалось вполнѣ понятнымъ, почему полярная природа мало удивила его, почему въ Америкѣ онъ никогда не бывалъ пораженъ удивленіемъ передъ новизною всего, что онъ тамъ встрѣчалъ, почему въ путешествіяхъ онъ всегда испытывалъ такое чувство, точно не видитъ ничего новаго, а только припоминаетъ давно забытое…
Все дальше и дальше заходили его размышленія въ этомъ направленіи. Сосредоточиваясь въ самомъ себѣ и тщательно припоминая что-то неопредѣленное, онъ старался уяснить себѣ прошлое своихъ различныхъ существованій, въ которыя теперь вѣрилъ.
Передъ окномъ на вѣткѣ дерева сидѣлъ нахохлившись воробей. Онъ сильно зябнулъ на морозѣ и втягивалъ въ себя голову, чтобы согрѣться. Вдругъ, глядя на эту озябшую птичку, Томасъ Галль ясно припомнилъ, что когда-то, можетъ быть, много столѣтій тому назадъ, онъ самъ былъ такимъ воробьемъ и тоже страдалъ отъ мороза, даже однажды ночью въ большую стужу не былъ въ силахъ улетѣть, когда къ нему опустилась сова, и испустилъ духъ въ ея острыхъ когтяхъ. Позднѣе, какъ ему теперь припоминалось все яснѣе и яснѣе, онъ былъ собакой, которая погибла отъ тоски по своей хозяйкѣ. Въ томъ городѣ, гдѣ протекло его дѣтство, на кладбищѣ былъ памятникъ, украшенный барельефами изъ мрамора. На одномъ изъ барельефовъ была изображена распростертая на могилѣ собака, и говорили, что до постановки памятника на этой самой могилѣ издохла собака погребенной тутъ дѣвушки. Теперь Томасъ Галль зналъ, что то былъ онъ самъ въ образѣ собаки…
Вскорѣ онъ припомнилъ еще многое, между прочимъ, какъ онъ былъ индѣйцемъ и жилъ въ дѣвственныхъ лѣсахъ Новаго Свѣта. Ему припоминались мельчайшія подробности его смерти, послѣдовавшей тогда отъ «огненной воды», которой его снабдили бѣлолицые. Онъ умеръ въ крытой звѣриными шкурами кибиткѣ на берегу Атапаски, напрасно призывая помощь великаго духа.
Въ послѣдующія существованіи онъ поклонялся тому же великому духу, но уже называя его Брамой. Удивительно ярко всплывалъ въ его памяти цвѣтокъ лотоса, медленно плывшій на поверхности воды, когда самъ онъ, будучи тогда факиромъ, умиралъ на берегу священной рѣки на «вѣчной молитвѣ»…
Многаго онъ не могъ припомнить. Стало быть, онъ не достигъ еще высшей формы, и ему предстояли еще многія существованія… Смутно угадывалъ онъ дальнѣйшую судьбу своей души. Ясно, что для уравновѣшенія, въ слѣдующемъ существованіи онъ будетъ безумно любить свою жену… по всѣмъ вѣроятіямъ, новое воплощеніе души Гедвиги, но та будетъ къ нему холодна и замучаетъ его своимъ стремленіемъ прочь отъ него… Это будетъ ему возмездіемъ. Чтобы смягчить свою участь, ему оставалось только употребить остатокъ своихъ дней на искупленіе своей вины. Непремѣнно надо было сдѣлать какое-нибудь доброе дѣло и жить безупречно. Но какое доброе дѣло совершить и какъ жить? Объ этомъ онъ раздумывалъ такъ, что голова болѣла…
Иногда онъ на короткое время забывалъ свои размышленія о переселеніи душъ. Тогда онъ замѣчалъ, что голова его пылаетъ, какъ огонь, и въ груди что-то жжетъ. Ужъ не тлѣетъ ли его мозгъ… или сердце? — спрашивалъ онъ себя озабоченно.
Встрѣчаться съ людьми онъ не любилъ; онъ выходилъ изъ себя, если кто-нибудь смотрѣлъ на него пристально. Попеченія заботливой тети Виви онъ сначала переносилъ довольно терпѣливо. Но скоро онъ замѣтилъ, что она старалась отвлечь его отъ серьезныхъ размышленій; очевидно, она намѣревалась ограничить его свободу! Онъ сталъ относиться къ ней подозрительно. Свобода была ему нужнѣе всего. Теперь его часто озаряли блестящія идеи, и не слѣдовало себя ничѣмъ связывать, чтобы имѣть возможность тотчасъ же приступить къ выполненію, если идея того потребуетъ. Еще опаснѣе казался ему инженеръ Вибель. У того во взглядѣ было что-то особенное, и не даромъ же онъ повадился ежедневно заходить къ тетѣ Виви. Его слѣдовало остерегаться, какъ врага.
Томасъ Галль сталъ запираться въ своей комнатѣ или въ верхнихъ комнатахъ покойной жены. Не то онъ по цѣлымъ днямъ бродилъ на лыжахъ въ лѣсу. Когда встрѣчались люди, онъ уходилъ отъ нихъ въ сторону. Этакъ было вѣрнѣе, да и не желалъ онъ, чтобы его разсѣивали въ его размышленіяхъ.
По ночамъ, какъ мы уже видѣли, онъ прокрадывался къ водопаду. Его сильно манили голоса, доносившіеся изъ пропасти. Почему-то онъ забывалъ всѣ свои размышленія, когда наступало время идти къ водопаду, и потому онъ могъ соблазняться призывомъ успокоиться въ пучинахъ, Но онъ былъ твердъ! Онъ всегда спохватывался во время и не подавался искушенію!
Когда онъ начиналъ бродить, онъ нигдѣ не находилъ покоя. Притомъ онъ не переставалъ испытывать такое чувство, точно забылъ что-то важное, отъ чего зависѣла вся его судьба; но ему не удавалось припомнить, что это, и оттого его безпокойство становилось нестерпимымъ.
Потомъ вдругъ онъ вспоминалъ: Да, вѣдь ему надо добиться соединенія съ Гедвигой! Но гдѣ и какъ? Надо было выяснить это вполнѣ опредѣленно, чтобы не продолжать свою ненавистную жизнь на авось, можетъ быть, попусту.
Однажды въ маѣ въ Бьерне пріѣхалъ врачъ и пожелалъ сдѣлать визитъ владѣльцу. Тотчасъ же Томасъ Галль догадался, что ему разставляютъ ловушку. Въ домѣ оказывался, видно, предатель. Тѣмъ не менѣе, онъ счелъ благоразумнымъ принять доктора какъ можно любезнѣе и не подавать вида, что заподозрилъ ловушку. И дѣйствительно, онъ встрѣтилъ врача преувеличенною любезной улыбкой, на всѣ его вопросы отвѣчалъ очень охотно и былъ необыкновенно привѣтливъ. Только всѣ его отвѣты были какъ-разъ противоположны истинѣ, и онъ съ злорадствомъ замѣчалъ недоумѣніе сбитаго съ толку доктора.
Когда тотъ уѣхалъ, Томасъ Галль съ бѣшенствомъ напустился на тетю Виви:
— Ты посылала за этимъ слугой Эскулапа? Попробуй-ка еще запираться!
Старуха была чуть жива отъ страха.
— Милый Томъ, — бормотала она, — я… я думала… я хотѣла…
— Предупреждаю тебя, если это случиться еще разъ, будетъ плохо! — перебилъ онъ. — Понимаешь? Я хочу, чтобы меня оставили въ покоѣ!
Съ этого дня она уже не рѣшалась въ чемъ-нибудь перечить ему. Она стала сама избѣгать всякой встрѣчи съ нимъ.
Тѣмъ не менѣе, Томасъ Галль уже не чувствовалъ себя въ безопасности въ Бьернинскомъ домѣ, да и размышленія его уже какъ-то не удавались. Онъ рѣшился удалиться въ уединеніе, куда-нибудь въ лѣсъ, чтобы тамъ, вдали отъ мірской сутолоки, посвятить жизнь созерцанію и размышленіямъ. Во время своихъ длинныхъ прогулокъ по лѣсу онъ однажды нашелъ заброшенную избушку миляхъ въ трехъ отъ Бьерне. Эта избушка стояла далеко отъ деревень въ лѣсной глуши и очень ему понравилась. Ее онъ велѣлъ поправить и туда рѣшился переселиться, чтобы жить тамъ строго по завѣтамъ мудраго Будды.
Однажды въ послѣднихъ числахъ мая онъ простился съ тетей Виви и направился въ лѣсъ. Она смотрѣла ему вслѣдъ и печально покачивала сѣдой головой. Она не смѣла останавливать его и сама распорядилась, согласно его приказанію, чтобы еженедѣльно въ лѣсную избушку доставлялась коврига чернаго хлѣба… Въ душѣ она надѣялась, что лѣсной воздухъ и тишина въ самомъ дѣлѣ принесутъ Тому пользу и что онъ вскорѣ вернется.
Прошло лѣто, а онъ не возвращался. Тетя Виви написала ему письмо, но не получила отвѣта. Не зная, что предпринять и не считая возможнымъ оставить больного на зиму въ лѣсу, она обратилась за совѣтомъ къ священнику.
Это былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, только что прибывшій на мѣсто стараго пробста, который уже не въ силахъ былъ продолжать свою службу. О немъ говорили, какъ о человѣкѣ, умѣвшемъ сильно вліять на людей. Сама тетя Виви испытала это на себѣ, слушая его первую проповѣдь въ церкви: необыкновенное успокоеніе духа и порывъ дѣтскаго довѣрія къ источнику всякой жизни вселяли его слова.
Онъ былъ сынъ мужика, много страдалъ въ дѣтствѣ и зналъ, какъ надо было говорить со страждущими. Притомъ онъ былъ образованный человѣкъ, зналъ всѣ теченія времени и умѣлъ ихъ разъяснять.
Тетя Виви просила его навѣстить больного въ лѣсу и попытаться вернуть его домой. Они сама не понимала душевнаго состоянія Тома; но инстинктъ ея заботливой и доброй натуры подсказывалъ ей, что помочь больному скорѣе могъ священникъ, чѣмъ врачъ.
XIV.
правитьИзбушка въ которой проживалъ теперь Томасъ Галль, находилась въ дремучемъ лѣсу и была прежде лѣсной сторожкой. Въ ней была одна жилая комнатка. Убранство составляли сколоченный изъ досокъ столъ и два стула. Кровати не было: ложемъ служила лавка, на которой даже не было постели.
Томасъ Галль сидѣлъ у стола передъ единственнымъ окошкомъ избы. Онъ опустилъ голову на руки и былъ погруженъ въ глубокое раздумье. Его волосы, спадавшіе на плечи, были совсѣмъ бѣлы; сильно разросшаяся борода тоже была почти сѣдая. На лавкѣ возлѣ стола виднѣлась початая коврига чернаго хлѣба; рядомъ стояла глиняная кружка съ водою.
Томасъ Галль поднялъ голову и уставился черезъ свое оконце взглядомъ на небо. День былъ солнечный, одинъ изъ тѣхъ осеннихъ дней, когда воздухъ особенно прозраченъ и по темносинему небу величаво плывутъ ярко освѣщенныя солнцемъ облака. Въ это утро Томасъ Галль любовался первымъ инеемъ въ томъ году. На вѣтвяхъ елей иней сверкалъ, какъ только что отчеканенное серебро; потомъ солнце пригрѣло лѣсъ и иней исчезъ; опять стало точно лѣтомъ…
Все было тихо кругомъ. Только сорока протрещала гдѣ-то вдали, да бѣлка возилась на деревѣ передъ нэбушкой, перескакивая съ вѣтки на вѣтку. Вдругъ она остановилась въ своей игрѣ, усѣлась на суку и навострила уши. По временамъ она наклонялась и что-то высматривала въ лѣсу, округляя свои темные, удивленные глаза. Видно, ее обезпокоилъ какой-то человѣкъ, приближавшійся черезъ полянку, прямо къ избѣ.
Томасъ Галль увидѣлъ его и сдвинулъ брови.
Раздался стукъ въ двери. Онъ не отозвался; тѣмъ не менѣе, дверь открылась и незнакомецъ вошелъ.
— Благословенъ Господь! — произнесъ молодой человѣкъ по мѣстному крестьянскому обыкновенію.
Томасъ Галль ничего не отвѣтилъ. Но къ его плечу прикоснулась рука и, поневолѣ обернувшись, онъ увидѣлъ устремленный на него взглядъ добрыхъ и честныхъ голубыхъ глазъ.
— Позвольте мнѣ отдохнуть здѣсь, и не дадите-ли мнѣ стаканъ воды? — сказалъ незнакомецъ тихо.
Томасъ Галль съ неохотой всталъ и подалъ свою кружку.
— Вотъ, если не брезгаете. Стакана у меня нѣтъ.
Молодой человѣкъ, опустившійся на свободный стулъ, съ видимымъ наслажденіемъ утолилъ свою жажду. Напившись, онъ отдалъ кружку и оглянулся въ избѣ. На его блѣдномъ лицѣ не было ни усовъ, ни бороды; тѣмъ не менѣе, это молодое лицо носило уже отпечатокъ страданій, тяжелыхъ размышленій и постоянныхъ лишеній. И все-таки взглядъ его глазъ былъ ясенъ и спокоенъ. Полной противоположностью этому взгляду было выраженіе лица Томаса Галля — нервное, тревожное, подозрительное.
— Кто вы?
— Мое имя — Ренмаркъ. Я священникъ.
— Зачѣмъ вы пришли сюда?
— Я обманулъ бы васъ, если бы сказалъ, что пришелъ случайно…
— Ага! Вы хотите обратить меня? Такъ вѣдь? Предупрежіаю васъ, что вы даромъ потратите свое время.
— Я много слышалъ о валъ, Томасъ Галль, и очень желалъ познакомиться съ вами. Мнѣ хотѣлось обмѣняться съ вами нѣкоторыми мыслями… Но если вы потребуете, я уйду отсюда, не проронивъ ни слова о томъ, что мнѣ дороже всего.
Томасъ Галль опустился на лавку и былъ въ нерѣшительности. Три мѣсяца онъ не слышалъ человѣческаго голоса и самъ не произнесъ ни слова… Теперь ему доставляло удовольствіе говорить съ этимъ молодымъ священникомъ.
— Извольте, я выслушаю все. что вы имѣете мнѣ сказать, — произнесъ онъ наконецъ.
Въ свою очередь, священникъ помолчалъ.
— То, что я хотѣлъ вамъ сказать — старыя, очень старыя истины! — началъ онъ тихо. — Эти истины вамъ извѣстны такъ же хорошо, какъ Богъ, которому я служу…
— Я не вѣрю въ вашего Бога! — мрачно отвергъ Томасъ Галль.
— Вы такъ полагаете! Но положите руку на сердце и скажите по совѣсти, не осталось-ли въ вашей душѣ чего-то, что противорѣчитъ вашимъ словамъ?
— Вы намекаете на мою смутную потребность загробной жизни?
— Если хотите, да… Я бы назвалъ это просто потребностью религіозныхъ вѣрованій…
Томасъ Галль насупился я качнулъ головой.
— Правда, во мнѣ есть эта потребность… Но путь къ вашему Богу для меня, во всякомъ случаѣ, закрытъ. Давно уже мои дѣтскія вѣрованія разсыпались въ прахъ среди житейскихъ невзгодъ. Я утратилъ иллюзіи; я разучился допускать что-либо сверхъестественное. Никакъ не могу допустить существованіе Бога, какъ личности.
— Скажите, что васъ побуждаетъ жить здѣсь въ пустынѣ? — спросилъ священникъ.
— Я уединился здѣсь, чтобы ничто не мѣшало моимъ размышленіямъ. Живу сообразно предписаніямъ мудраго Будды. Я стараюсь не угашать жизнь въ чемъ бы то ни было, не красть, не лгать, не покупать и не продавать, не употреблять грубыхъ выраженій, не быть посредникомъ между людьми. Я не вижу женщинъ, не омрачаю своего ума спиртными напитками, не ѣмъ ради наслажденія, не украшаю своего жилища, не имѣю покойнаго и широкаго ложа… Все свое время я посвящаю размышленію о важнѣйшей загадкѣ жизни и стараюсь уяснить себѣ истину…
— Повѣрьте, на всѣ ваши вопросы есть отвѣтъ въ Евангеліи…
Томасъ Галль потрясъ головой.
— Нѣтъ, это не то. Ваша религія отживающее свой вѣкъ культурное учрежденіе. Много ли истинныхъ христіанъ, — не на словахъ, а на дѣлѣ, — найдется на свѣтѣ!
— Гораздо больше, чѣмъ вы полагаете!
— Сомнѣваюсь. Заканчивается тяжелый вѣкъ и люди измучены сомнѣніями. Новое столѣтіе принесетъ, можетъ быть, новыя вѣрованія… Но мы, люди стараго вѣка, такъ и умремъ со своими недоумѣніями…
Томасъ Галль поднялся и началъ ходить по избѣ. Онъ говорилъ горячо, съ сильной жестикуляціей. Давно уже онъ не бывалъ въ такомъ возбужденіи.
— Впрочемъ, о чемъ толковать, — продолжалъ онъ. — Я не вѣрю въ существованіе дѣйствительной смерти, такъ какъ вижу въ жизни и смерти лишь постоянное возобновленіе. Цвѣты умираютъ каждую осень, но всякую весну снова расцвѣтаютъ. Душа для меня во всемъ… Когда я чувствую запахъ цвѣтовъ, мнѣ кажется, что и у нихъ есть своя чуткая душа… Кстати, есть цвѣты въ вашемъ раѣ?
Онъ остановился передъ гостемъ и смотрѣлъ на него растеряннымъ взглядомъ.
Священникъ всталъ. Онъ заговорилъ голосомъ, который дрожалъ отъ искренняго чувства.
— Вы слишкомъ много страдали… Но если хотите, я укажу вамъ путь къ великому утѣшенію…
— Такого пути нѣтъ!
— Есть, увѣряю васъ. Напрасно вы думаете, что христіанство лишь культурное учрежденіе и что оно отжило… Наоборотъ! Именно теперь, когда борьба за существованіе такъ ужасно обострилась, стремленіе къ религіозному утѣшенію стало сильнѣе у людей. По себѣ можете судить! Ни жить, ни умереть спокойно вы не можете съ вашими сомнѣніями. Вы шарите впотьмахъ, ищете, ищете, и воображаете, что нашли что-то цѣнное въ старыхъ индійскихъ вѣрованіяхъ. Но развѣ это дало вамъ то, чего вы жаждете? Сами скажите, развѣ вы покинули надежду на жизнь загробную, на соединеніе съ усопшими?
Томасъ Галль стоялъ нѣсколько секундъ молча. Вдругъ слезы покатились изъ его глазъ.
— Не хочу… не могу отказаться отъ этой надежды! — вскричалъ онъ въ отчаяніи. Оставьте мнѣ ее… дайте мнѣ ее. Безъ этого мнѣ страшно: такъ темно, такъ безотрадно. Послушайте, можете вы научить меня вѣрить, какъ я вѣрилъ въ дѣтствѣ?
Лицо священника просіяло.
— Могу, если вы сами того захотите! — сказалъ онъ съ увѣренностью.
— Да, да, я хочу вѣрить…
— Но вамъ нужны попеченія. Вы больны тѣломъ, не только душою. Пойдемте отсюда со мною…
— Куда?
— Къ вамъ домой.
Томасъ Галль покачалъ своей сѣдой головою. Его зрачки расширились; взглядъ принялъ испуганное выраженіе.
— У меня нѣтъ дома! — сказалъ онъ, содрогаясь.
— А Бьерне?
— Нѣтъ, нѣтъ… не туда! Туда я боюсь идти. Не могу я жить съ нею, хотя люблю!
— Съ кѣмъ?
— Съ Венерой! Я слишкомъ ее люблю, понимаете?
Его голосъ понизился до шепота, но слова звучали отчетливо, какъ постукиванье кости о кость.
— Я страстно люблю ее. Но это огонь… огонь… огонь, въ которомъ сгорѣло во мнѣ все.. все! Сгорѣло, говорю я вамъ, — повторилъ онъ, прикладывая руку къ груди. — Тутъ пусто. И въ пустотѣ сидитъ дроздъ… и поетъ!.. Хо, хо! Онъ поетъ такъ печально, что я не могу удержать слезъ…
Молодой священникъ тихо взялъ его за руку.
— Вы больны. Пойдемте со мною.
— Хорошо, я пойду съ вами, если вы меня не оставите! Когда я былъ воробьемъ и сова вонзила свои когти мнѣ въ сердце… понимаете?
Священникъ надѣлъ ему на голову шапку и взялъ его подъ руку.
— Пойдемте отсюда.
— Да, да… Пойдемте!
Они вышли рука-объ-руку и тихо направились лѣсной дорогой къ долинѣ.
- ↑ По шведскимъ законамъ состояніемъ жены управляетъ мужъ на правахъ опекуна.