Новый Маккиавелли (Уэллс; Пименова)/ДО

Новый Маккиавелли
авторъ Герберт Джордж Уэллс, пер. Эмилия Кирилловна Пименова

Оригинал: англ. The New Machiavelli, опубл.: 1910. — Источникъ: "Русское Богатство", №№ 2—9, 1911. az.lib.ru

НОВЫЙ МАКІАВЕЛЛИ.

Романъ Г. Д. Уэльса. Пер. съ англ. Э. К. Пименовой.

	Ближайшее разсмотрѣніе показываетъ, что Абеляръ былъ номиналистъ подъ другимъ названіемъ. Льюисъ. Ист. Филос.
	Для нашей непосредственной цѣли довольно знать, что существуютъ люди съ душой нѣжной и люди съ душой грубой. Уильямъ Джемсъ. Прагматизмъ

КНИГА ПЕРВАЯ.
Какъ я сдѣлался человѣкомъ.

Глава первая.
По поводу книги, которая никогда не была написана.

I.

Съ тѣхъ поръ какъ я пріѣхалъ сюда, я все время мучусь, напрасно стараясь начать писать книгу, которую мнѣ не удается сочинить. Въ сорокъ два года не легко начинать новую жизнь, особенно когда всѣ отголоски прежнихъ интересовъ жужжатъ въ головѣ словно рой пчелъ.

Умъ мой полонъ смутными протестами и самооправданіями. Во всякомъ случаѣ, мнѣ трудно изложить тѣ сложныя обстоятельства, о которыхъ мнѣ хочется говорить, тѣмъ болѣе, что у меня былъ великій предшественникъ: извѣстный Николо Макіавелли принужденъ былъ прекратить политическую дѣятельность именно въ моемъ возрастѣ и, чтобы занять свой безпокойный умъ, написалъ книгу, такую же, какую и мнѣ хотѣлось написать. Онъ написалъ объ отношеніи великаго творческаго духа въ политикѣ къ индивидуальному характеру и индивидуальной слабости; я задался такою же темою. Нѣсколько недѣль тому назадъ (въ теченіе ихъ мы сдѣлали большую экскурсію въ горы и чудную прогулку въ лодкѣ до Генуи по голубымъ и пурпурнымъ волнамъ, потопившимъ Шемги) я началъ писать точное подраженіе «Государю». Сегодня ночью я долго сидѣлъ и перечитывалъ все написанное; потомъ развелъ небольшой костеръ изъ сучьевъ оливы и на немъ сжегъ всю свою работу, листъ за листомъ. Утромъ мнѣ приходится начинать все сначала.

Но теперь, когда я перечиталъ большую часть произведеній Макіавелли, я хоть и отказываюсь взять его себѣ за литературный образецъ, но нахожу, что онъ все таки принесетъ мнѣ нѣкоторую пользу. Несмотря на его широкую извѣстность, я чувствую въ немъ нѣчто родственное моей натурѣ и ставлю его имя на заголовкѣ этой книги, такъ какъ оно имѣетъ нѣкоторое отношеніе къ моей исторіи. Онъ симпатиченъ мнѣ не только по тѣмъ идеаламъ, какіе преслѣдовалъ, и по гуманности своей политики, но и по смѣси дурного и хорошаго въ своей натурѣ. Онъ давно умеръ, и всѣ его непосредственныя отношенія къ партіямъ и фракціямъ потеряли всякое значеніе, остались только, съ одной стороны, сухое изложеніе его метода и его міропониманія, съ другой — точное изображеніе его личности до самыхъ глубокихъ закоулковъ души, такое изображеніе, какого не можетъ быть дано ни въ комъ изъ современниковъ. Мнѣ придется писать объ этихъ обѣихъ сторонахъ жизни, о мучительной борьбѣ инстинктивной страсти и желанія противъ абстрактной мечты руководить политикой. Но то, что въ дни Макіавелли лежало далеко другъ отъ друга, въ наше время сблизилось; мнѣ придется разсказывать не простую исторію бѣлыхъ страстей, борющихся съ красными.

Мечта преобразованія государства съ давнихъ поръ явилась въ исторіи міра. Правда, она играетъ незначительную роль въ романахъ. Платонъ и Конфуцій занимаютъ первое мѣсто среди умовъ, мечтавшихъ создать царство людей счастливыхъ, тонко развитыхъ, пользующихся безопасностью и хорошими законами. Они воображали себѣ, что собственными усиліями сдѣлаютъ народы богатыми и могущественными; одарятъ ихъ блестящимъ флотомъ, безопасными гаванями, чудными дорогами; расчистятъ заросли, заселятъ пустыни, положатъ конецъ болѣзнямъ, грязи, бѣдности, уничтожатъ войны и смуты, они думали обо всемъ этомъ такъ страстно, съ такою любовью, какъ другіе думаютъ объ изящныхъ формахъ и о красотѣ женщинъ. Въ настоящее время тысячи людей увлекаются страстью къ политикѣ, но во всякомъ человѣкѣ страсть эта смѣшана и затемнена другими болѣе близкими привязанностями.

Такъ было и съ Макіавелли. Я представляю себѣ, какъ онъ послѣ паденія республики жилъ въ Санъ-Кашіано, въ уединеніи своего помѣстья, можетъ быть, еще ощущая въ членахъ боль отъ пытки, которою былъ наказанъ, какъ заговорщикъ. Эта боль не могла остановить его мечты. Тогда то онъ и написалъ своего «Государя». Цѣлый день онъ ходилъ по своимъ личнымъ дѣламъ, видался съ сосѣдями, проводилъ время съ семьей, предавался разнымъ будничнымъ занятіямъ. Иногда онъ сидѣлъ въ лавкѣ Донато даль Корно и велъ двусмысленные разговоры съ легкомысленными посѣтителями ея, иногда бродилъ по пустыннымъ лѣсамъ помѣстья съ книгой въ рукахъ, погруженный въ горькія размышленія. Но вечеромъ онъ возвращался домой и шелъ въ свой кабинетъ. Входя туда, онъ, какъ самъ разсказываетъ, снималъ свое крестьянское платье, покрытое пылью и грязью непосредственной жизни, умывался, надѣвалъ «благородную одежку придворнаго», запиралъ дверь, отрѣшался отъ этого міра страданій и стремленій, личной любви, личной ненависти, личныхъ сожалѣній и, со вздохомъ облегченія, принимался за свои широкія мечты.

Мнѣ пріятно представлять себѣ, какъ онъ при свѣтѣ свѣчей въ серебряныхъ подсвѣчникахъ читаетъ темныя книги или начинаетъ новую главу «Государя», держа гусиное перо своею бѣлою изящною рукою.

Какъ писатель, онъ является для меня образцомъ; я не закрываю глазъ на его безстыдныя выходки, на подлый тонъ, проскальзывающій даже въ «посвященіи», гдѣ онъ такъ настоятельно напоминаетъ Его Свѣтлости о постоянныхъ превратностяхъ судьбы. Эти пятна дополняютъ его. Благодаря имъ, я избираю своимъ образцомъ его, а не Платона, о неприглядныхъ сторонахъ котораго мы ничего не знаемъ, и котораго переписка съ Діонисіемъ Сиракузскимъ потеряна; и не Конфуція, изъѣздившаго весь Китай въ поискахъ за принцемъ, котораго онъ могъ бы обучать; какія ошибки и низости онъ дѣлалъ при этомъ — сокрыто для насъ туманомъ вѣковъ. Всѣ ихъ индивидуальныя свойства забыты, и они перешли въ область идеала. А Макіавелли, болѣе близкій къ намъ по времени и менѣе популярный, до сихъ поръ остался вполнѣ человѣкомъ и вполнѣ земнымъ, онъ нашъ падшій братъ и въ то же время благородно одѣтый и благородно мечтающій писатель за своимъ письменнымъ столомъ.

Эта мечта о государствѣ сильномъ и совершенномъ играетъ важную роль въ моей исторіи. Но когда я перечиталъ «Государя» и сталъ обдумывать, какъ могъ бы осуществиться тотъ планъ, отъ котораго я теперь отказался, я увидѣлъ, что движеніе, вихрь человѣческой мысли, олицетворяемый словомъ «французская революція», вполнѣ измѣнилъ всю постановку этого вопроса. Макіавели, такъ же, какъ Платонъ, Пиѳагоръ и Конфуцій, жившіе за много сотъ лѣтъ передъ нимъ, видѣли только одно средство, какимъ мыслитель, не обладающій властью, можетъ преобразовать государство: онъ долженъ овладѣть воображеніемъ государя.

Какъ только мысль ихъ обращалась къ осуществленію задуманнаго, такъ имъ приходилось занимать положеніе — какъ бы сказать? министровъ, что-ли? Макіавелли, правда, нѣсколько сомнѣвался, какой именно государь для него наиболѣе подходящъ, Цезарь ли Борджія, Джуліано или Лоренцо, но безъ государя онъ не могъ обойтись. Прежде чѣмъ я понялъ, насколько наше время отличается отъ его времени, я долго перебиралъ въ умѣ, кто бы изъ современныхъ людей могъ быть поставленъ наравнѣ съ его государемъ. Я нѣсколько разъ пытался сочинять посвященія принцу Уэльскому, императору Вильгельму, м. Иветаму, одному издателю газеты, бывшему моимъ школьнымъ товарищемъ, м. Рокфеллеру, — людямъ въ различныхъ сферахъ и обстоятельствомъ власть имущимъ. Но при всѣхъ этихъ попыткахъ перо мое какъ-то само собой впадало въ ироническій тонъ, потому что — сначала я этого не понялъ — потому что я самъ такой же свободный человѣкъ, какъ любой власть имущій. Старая порода государей, старые маленькіе властелины исчезли. Забота объ общемъ благѣ не лежитъ на обязанности и на отвѣтственности одного человѣка. Во времена Макіавелли это было въ значительной степени дѣломь одного. Но тѣ дни, когда государь составлялъ планы и слѣдилъ за ихъ исполненіемъ, былъ источникомъ и центромъ всякой власти, давно миновали. У насъ явилось гораздо болѣе сложное положеніе дѣлъ, у насъ каждый правитель, каждый государственный человѣкъ до нѣкоторой степени слуга общества, и каждый интеллигентный человѣкъ до нѣкоторой степени правитель.

Въ нѣкоторомъ смыслѣ удивительно, какъ власть ослабѣла, въ другомъ удивительно, какъ она усилилась. Вотъ я сижу здѣсь, безоружный, незначительный человѣкъ, сижу за маленькимъ письменнымъ столикомъ въ маленькомъ ничѣмъ не защищеннымъ домикѣ, среди виноградника, и ни одно человѣческое существо не можетъ остановить моего пера, если не рискнетъ убить меня, не можетъ уничтожить моего произведенія иначе, какъ путемъ воровства и преступленія. Никакой король, никакой соборъ не можетъ схватить меня и предать пыткѣ; никакая церковь, никакой народъ не могутъ заставить меня молчать. И все это не потому, что власть умалилась, а потому, что она возросла и размножилась, потому, что она распылилась и спеціализировалась. Теперь мы обладаемъ не отрицательною властью, а положительною; мы не можемъ предупредить зло, но мы можемъ дѣйствовать. Нашъ вѣкъ гораздо болѣе, чѣмъ всѣ прежніе, богатъ сильными людьми, которые могутъ, если только захотятъ, свершать удивительныя вещи.

Сколько можно сдѣлать въ наше время и сколько уже сдѣлано! Когда я думаю объ успѣхахъ физики и техники, медицины и санитаріи въ теченіе послѣдняго столѣтія, о развитіи вообще воспитанія и образованія среди общества, о тѣхъ силахъ, которыя обращены на службу человѣчеству, и сравниваю все это съ тѣмъ, чѣмъ располагали люди прежняго времени, и когда я представляю себѣ, какое случайное, недисциплинированное, разрозненное меньшинство изобрѣтателей, изслѣдователей, воспитателей, писателей и организаторовъ открыли путь для этихъ человѣческихъ возможностей, открыли, несмотря на равнодушіе громаднаго большинства и на страстное противодѣйствіе активной косности, въ воображеніи моемъ возстаетъ ослѣпительная картина того, чего можетъ достигнуть человѣчество при правильной организаціи государства. Я вижу тѣ высоты, на которыя оно можетъ взойти, тѣ величественныя предпріятія, которыя оно можетъ выполнить…

Но призывъ къ этой цѣли дѣлается теперь не въ той формѣ, какъ прежде, дѣлается въ книгѣ, предназначенной не для государя, а для тысячъ читателей. Это тотъ же старый призывъ къ объединенію человѣческихъ усилій, къ прекращенію распрей, но, вмѣсто макіавеллистскаго льстиваго обращенія къ властелину, авторъ обращаетъ свое задушевное воззваніе къ невидимымъ товарищамъ, окружающимъ его. Послѣднее посвященіе изъ тѣхъ, что я жегъ прошлою ночью, относилось не къ отдѣльному человѣку, а къ творческой силѣ, присущей каждому человѣку…

Между моимъ міромъ и міромъ Макіавелли есть и другое громадное различіе: мы открыли женщинъ. Послѣ того времени онѣ, какъ будто, прошли огромное разстояніе и вошли прямо въ комнату государственнаго человѣка.

II.

По воззрѣніямъ Макіавелли, интересы женщины вращались въ сферѣ жизни, безконечно удаленной отъ его политики. Онѣ были производительницами дѣтей, но одинъ только императорскій Римъ да наше время поняли, какое значеніе онѣ могутъ имѣть въ государствѣ. По мнѣнію Макіавелли, онѣ исполняли свое назначеніе точно такъ же, какъ обработанная земля приноситъ жатву. Кромѣ своей обязанности дѣторожденія, онѣ придавали пріятность жизни, возбу ждали людей къ труду и увеселяли государей. Онъ отбрасывалъ мысль о женщинѣ вмѣстѣ съ прочими грязными вещами, когда входилъ въ кабинетъ, чтобы писать. Но нашъ современный міръ живо ощущаетъ громадное, еще полупризнанное значеніе женщины. Она стоитъ около его серебряныхъ подсвѣчниковъ, она говоритъ, пока Макіавелли пишетъ, и въ концѣ концовъ ему приходится бросить перо и обсуждать написанное вмѣстѣ съ ней.

Отбросивъ мысль писать трактатъ, я рѣшилъ дать исторію моей жизни, и, чтобы картина ея была вѣрна, мнѣ придется наряду съ политикой говорить о громадномъ вліяніи пола. Я началъ жизнь, совсѣмъ не зная женщинъ; первое знакомство съ ними принесло мнѣ тревогу и стыдъ; лишь постепенно, довольно поздно въ жизни, послѣ многихъ неудачъ, понялъ я силу и красоту любви между мужчиной и женщиной, понялъ, какую важную роль эта любовь должна играть въ усовершенствованномъ мірѣ. Любовь принесла мнѣ несчастье, потому что я заранѣе составилъ планъ жизни, не принимая во вниманіе ея возможностей и значенія. Но Макіавелли, какъ мнѣ кажется, удаляясь въ свой кабинетъ, оставлялъ за дверьми его не только земной прахъ жизни, а и ея душу, существованіе которой не подозрѣвалъ.

III.

Подобно Макіавелли въ Санъ-Кашіано, я тоже изгнанникъ. Оффиціальное положеніе и руководящая роль невозможны для меня. Политическая карьера, обѣщавшая мнѣ такъ много, навсегда закрыта.

Я гляжу съ этой веранды, увитой виноградомъ и осѣненной вѣтвями пиніи; передо мною разстилается долина, окаймленная террасами, по которымъ разсѣяны бѣлые и розовые домики; Генуезскій заливъ блеститъ сафиромъ, и, точно облака, висятъ на небѣ отдаленныя горы, а я думаю о неуклюжихъ судахъ, пробирающихся по сѣрымъ водамъ Англійскаго канала, о темныхъ улицахъ мокрыхъ отъ дождя о грязи великана Лондона, о толпахъ, снующихъ взадъ и впередъ, о значеніи и вліяніи этого важнаго сердца современнаго міра.

Трудно себѣ представить, что мы оставили его на много лѣтъ, а, можетъ быть, и навсегда. Мысленно я опять хожу по его улицамъ, слышу стукъ колесъ экипажей и жужжаніе моторовъ; я опять сижу за обѣдомъ въ старой столовой въ подвальномъ этажѣ парламента; я вспоминаю шумъ и возбужденіе въ клубахъ при чтеніи бюллетеней о выборной борьбѣ, съ которой началась моя карьера. Я вижу, какъ имена и цифры появляются на зеленомъ сукнѣ, одинъ избирательный округъ за другимъ, и встрѣчаютъ ихъ то ропотъ, то громкія рукоплесканія. Все это для меня прошло и исчезло. Вернуться къ прежнему я уже не могу. И вотъ я сижу за своимъ каменнымъ столомъ, уже наполовину ушедшій изъ жизни, въ тепломъ, тѣнистомъ пріютѣ, залитомъ солнечными лучами и увитомъ виноградными лозами, а передо мною бумага, на которую я, подобно Макіавелли, могу излить всю мою мудрость, все, что я узналъ и перечувствовалъ въ теченіе моей карьеры, закончившейся моимъ разводомъ съ женой.

Я началъ скромно и быстро возвысился. Не знаю, къ чему бы я пришелъ въ концѣ концовъ, если бы во мнѣ не вспыхнуло съ неопреодолимой силой пламя, положившее конецъ моей дѣятельности.

Глава вторая.
Брамстедъ и мой отецъ.

I.

Я сталъ мечтать о государствахъ, городахъ и политикѣ съ самаго ранняго дѣтства.

Когда я вспоминаю то время, въ памяти моей воскреваеть огромная черная комната съ необыкновенно высокимъ потолкомъ, съ поломъ, покрытымъ оборванными кусками клеенки и какимъ-то грязнымъ ковромъ. По стѣнамъ ея стояли ящики и сундуки, около камина два шкафа и полки съ книгами, на стѣнѣ висѣла старая истрепанная геологическая карта южной Англіи. На каминѣ лежалъ большой кусокъ бѣлаго коралла и нѣсколько толстыхъ костей ископаемыхъ, а надъ ними висѣлъ портретъ какого-то ученаго джентльмена, нарисованный очень яркими красками.

Всего больше я вспоминаю полъ: на покрывавшихъ его кускахъ клеенки — они изображали у меня землю — возвышались города, деревни и крѣпости изъ деревянныхъ кирпичей; тома Оровой «Энциклопедіи наукъ» были крутыя горы, а незакрытыя мѣста пола и темныя панели вокругъ стѣнъ были каналы и моря. Я до сихъ поръ съ безконечною благодарностью вспоминаю дядю моего отца, который подарилъ мнѣ эти кирпичи. Это были большіе въ 5 дюймовъ длины и 2½ д. ширины, дубовые кирпичи, кромѣ того полукирпичи и четверти кирпичей. Ихъ было много, нѣсколько сотенъ, такъ что я могъ построить изъ нихъ шесть башенъ въ свой собственный ростъ. Мнѣ ихъ хватало для всевозможныхъ построекъ. Я могъ дѣлать изъ нихъ цѣлые города съ домами, церквами и крѣпостями, перекидывать мосты съ одного куска клеенки на другой, устраивать корабли, которые по открытымъ морямъ доходили до самаго отдаленнаго порта въ комнатѣ. Весь этотъ міръ былъ населенъ сотней другой моряковъ и солдатъ пѣхоты, конницы и артиллеріи, которыхъ я выпрашивалъ себѣ въ подарокъ ко дню рожденія и при другихъ удобныхъ случаяхъ.

Писатели, которые пишутъ о дѣтскихъ игрушкахъ, обыкновенно всего болѣе останавливаются на дѣтскомъ театрѣ. У меня тоже былъ такой театръ, но я смѣло скажу, что кирпичики несравненно интереснѣе его. Какихъ только сложныхъ, разнообразныхъ построекъ ни воздвигалъ я, съ длинными корридорами, съ лѣстницами, съ окнами, черезъ которыя я съ помощью желобковъ изъ картъ или бумаги могъ спускать мраморные шарики прямо въ ожидавшіе ихъ корабли. У меня были крѣпости съ пушками и прикрытіями для солдатъ. У меня былъ торговый флотъ, который перевозилъ сѣмячки настурціи, тмина и лупинуса. По моей большой военной дорогѣ ѣздили вагоны съ товарами, запакованными въ коробочки отъ спичекъ и лѣкарствъ или въ перевязанные ниткой мѣшки изъ пальцевъ старой перчатки; они возили припасы въ осажденную крѣпость на границѣ Индіи. По дорогѣ встрѣчался непріятель, и происходили сраженія.

Эта большая дорога до сихъ поръ сохранилась у меня въ памяти. Какой то — не помню, какой именно благодѣтель — подарилъ мнѣ отрядъ страшныхъ красныхъ индѣйцевъ, отецъ помогъ мнѣ устроить ихъ жилища изъ коричневой бумаги, и я поселилъ ихъ въ пустынную до тѣхъ поръ страну около стараго сундука. Затѣмъ я ихъ завоевалъ и занялъ страну ихъ своимъ гарнизономъ. Дальше по направленію къ угольному ящику была малодоступная страна китайскихъ зулусовъ, грозно размахивавшихъ копьями, а затѣмъ скалистыя горы изъ наваленныхъ кучею кирпичей, среди которыхъ встрѣчались волшебныя пещеры и рудники изъ золотой и серебряной бумаги. Между этими скалами бродили остатки Ноева ковчега, разные страшные, хотя по большей части изуродованные звѣри. Чтобы усилить дикую неприступность этой мѣстности, я часто забрасывалъ ее прутьями и палками, принесенными изъ сада. По всѣмъ этимъ странамъ проходила та большая Императорская дорога; она перевозила товары съ одного пункта на другой, проходила по мостамъ, перекинутымъ черезъ дырки клеенки, и по туннелямъ, прорытымъ подъ мостами Энциклопедіи, и, наконецъ, по замѣчательно искусно сдѣланному подъему въѣзжала въ крѣпость, командовавшую надъ Индѣйскою территоріей.

Мои игры на полу продолжались нѣсколько лѣтъ и съ каждымъ годомъ становились разнообразнѣе и сложнѣе. Вѣроятно, онѣ занимали меня отъ семи до одиннадцати или двѣнадцати лѣтъ. Я игралъ въ нихъ не постоянно, и иногда забывалъ ихъ на долго. Весной и лѣтомъ я большую часть времени проводилъ внѣ дома и рано сталъ ходить въ школу.

Моя имперія сохранилась гораздо полнѣе и живѣе въ моей памяти, чѣмъ обладатели юбокъ, ногъ и сапогъ, которые осторожно пробирались но моей территоріи. Но иногда, увы, они принимались мыть полъ и производили катастрофу, которая въ нѣсколько минутъ уничтожала медленный ростъ цивилизаціи, тянувшійся нѣсколько дней. Обыкновенно меня предупреждали заранѣе, и если я не обращалъ на это вниманія, грубыя красныя руки спускались, хватали гарнизоны изъ крѣпостей, матросовъ съ кораблей и бросали ихъ въ ящики такъ неосторожно, что ружья и мечи ихъ ломались; онѣ превращали Императорскую дорогу въ груды развалинъ, бросали въ огонь всѣ заросли страны Зулусовъ.

— Что же дѣлать, мастеръ Дикъ, — говорилъ голосъ этого космическаго бѣдствія, — зачѣмъ вы ихъ не убрали вчера вечеромъ. Я не могу ждать, пока вы перевезете всѣхъ ихъ на корабляхъ. Мнѣ надо дѣлать свое дѣло, и я дѣлаю.

И вотъ въ одну минуту всѣ мои материки и государства были залиты потоками воды…

Это былъ самый худшій изъ великановъ, являвшихся ко мнѣ. Но и моя мать тоже распространяла ужасъ среди этого микрокозма. Она носила толстые сапоги и шелковое платье съ фалборами, разрушавшими всѣ віадуки Императорской дороги. Насколько я помню, она всегда уводила меня куда-нибудь: то обѣдать, то гулять, то — верхъ нелѣпости! — мыться и причесываться, и повидимому, нисколько, не понимала государственнаго строя той имперіи, но которой шла ко мнѣ. Она запрещала мнѣ играть по воскресеньямъ, позволяла только строить изъ кирпичиковъ церкви, водить солдатъ на церковный парадъ, и изображать парадъ, присоединивъ къ остаткамъ Ноева ковчега деревянныхъ звѣрей изъ Швейцарской фермы. Но она никакъ не могла различить, что я строю церковь или крѣпость, и много воскресныхъ вечеровъ провелъ я за игрой въ Чикаго, увѣряя, что это ковчегъ новаго устройства.

Игра въ Чикаго была основана на разсказахъ моего отца о свиной бойнѣ въ этомъ городѣ и на нѣсколькихъ видѣнныхъ мною картинкахъ. Всѣ животныя ковчега изображали свиней, главный мясникъ, бывшій Ной, убивалъ ихъ, а второй мясникъ, бывшая жена Ноя, приготовляла изъ нихъ сосиски для арміи.

Мать не понимала моихъ игръ, но отецъ отлично понималъ ихъ. Дома онъ всегда ходилъ въ туфляхъ и часто сидѣлъ на моемъ маленькомъ стулѣ и съ сочувствіемъ смотрѣлъ на мой микрокозмъ.

Онъ дарилъ мнѣ всѣ игрушки и, кажется, давалъ идею большей части игръ. Вотъ тебѣ кусокъ листоваго желѣза для крышъ и загородокъ, — говоритъ онъ мнѣ, подавая кусокъ крѣпкой морщинистой бумаги, въ которую завертываютъ банки лѣкарствъ. Или: — Дикъ, смотри, какой тигръ стоитъ около Императорской дороги, — какъ бы онъ не напалъ на твое стадо. — Я находилъ новаго блестящаго оловяннаго тигра и, конечно, снаряжалъ цѣлую охотничью экспедицію, чтобы поймать его.

Благодаря отсутствію всякой системы въ чтеніи отца, я имѣлъ счастье въ дѣтствѣ не получать никакихъ дѣтскихъ книгъ, кромѣ сочиненій Жюля Верна. Но отецъ доставалъ книги для себя и для меня изъ библіотеки Брумстедскаго Института и я прочелъ отъ доски до доски Фенимора Купера, Майнъ-Рида, иллюстрированныя исторіи русско-турецкой войны и экспедиціи Непира въ Абиссинію, Стэнли, Ливингстона, біографію Веллингтона, Наполеона и Гарибальди. Дома у насъ была «Естественная Исторія» Вуда, иллюстрированная «Исторія Англійскаго народа» Грина, «Товарищи Колумба» Ирвинга, разрозненные тома какого-то путешествія вокругъ свѣта, Новый Завѣтъ Кларка съ картой Палестины и нѣсколько справочныхъ книгъ, купленныхъ на распродажахъ. Въ гостиной лежала «Ботаника» Соуерби съ очень хорошими рисунками британскихъ растеній и еще нѣсколько дорогихъ книгъ, которыя мнѣ позволяли просматривать.

II.

Мой отецъ былъ худощавый человѣкъ, въ широкомъ поношенномъ платьѣ, съ руками, обыкновенно засунутыми въ карманы панталонъ. Онъ училъ естественной исторіи въ Брамстедскомъ институтѣ и давалъ уроки въ другихъ школахъ. Наши денежныя средства пополнялись ежегоднымъ доходомъ матери въ 100 фунтовъ и полученными имъ въ наслѣдство тремя домами около Брамстедской станціи.

Это были большія неуклюжія постройки въ стилѣ начала правленія Викторіи, съ чуланами и кухнями въ подвальномъ этажѣ. Архитекторъ, строившій ихъ, очевидно задался злобной цѣлью устроить какъ можно менѣе удобное помѣщеніе для прислуги. И онъ превзошелъ себя, такъ какъ ни одна прислуга не соглашалась жить у насъ въ хатѣ иначе, какъ за самое большое жалованье или за самую полную снисходительность къ ея неумѣлости и дерзости. Каждый этажъ дома имѣлъ отъ 12 до 15 футовъ высоты; очень крутая лѣстница вела, въ концѣ концовъ, въ мезонинъ, до котораго было слишкомъ трудно добираться. На потолкахъ были большіе карнизы изъ штукатурки, украшенные классическими рисунками, и куски ихъ часто падали совершенно неожиданно. Обои на стѣнахъ были крупнаго, смѣлаго рисунка, но испорчены сыростью и во многихъ мѣстахъ прорваны.

Такъ какъ отецъ никогда не могъ отдать въ наемъ больше одного изъ этихъ домовъ, то онъ находилъ выгоднымъ жить въ которомъ-нибудь изъ остальныхъ, и деньги, получаемыя съ жильцовъ, тратилъ на необходимыя поправки всѣхъ трехъ. Нѣкоторыя изъ этихъ поправокъ онъ дѣлалъ самъ, и, кромѣ того, болѣе или менѣе неудачно разводилъ овощи въ незанятыхъ садахъ. Всѣ три дома выходили на сѣверъ, и задняя сторона того, въ которомъ мы жили, была покрыта виноградомъ, на которомъ весной появлялись зеленыя ягоды для пироговъ, а осенью не вполнѣ дозрѣлыя черныя ягоды для дессерта.

Я не помню отца молодымъ и энергичнымъ человѣкомъ. Я родился, когда и онъ, и мать были людьми средняго возраста. Отецъ женился 35 лѣтъ, матери была уже за сорокъ, и я помню только послѣдніе далеко не блестящіе годы его преподавательской дѣятельности.

Первыя общественныя школы были основаны при жизни отца, и многіе интеллигентные люди находили, что государство не должно браться за это дѣло. Когда онъ родился, въ Англіи было множество вполнѣ безграмотныхъ людей, которые не умѣли читать и съ трудомъ подписывали свое имя. Масса населенія не получала никакого образованія. Старыя грамматическія школы приходили въ упадокъ, и многія изъ нихъ закрывались. Въ новыхъ, большихъ центрахъ дѣти эксплуатировались на фабрикахъ среди самаго темнаго невѣжества и нищеты.

Плохо устроенныя и плохо обслуженныя, національныя и Британскія школы, получавшія поддержку отъ добровольныхъ жертвователей и отъ соперничествующихъ сектъ, безсильно боролись противъ этого надвигавшагося мрака.

Такое положеніе дѣлъ настоятельно требовало исправленія. Но прежде всего надо было побороть много предразсудковъ и полное равнодушіе къ дѣлу.

Недовѣріе къ правительству было слишкомъ велико въ правленіе Викторіи, чтобы государство могло серьезно взяться за дѣло, воспитывать учителей, устраивать школы, поощрять педагогическія изслѣдованія и озаботиться изданіемъ хорошихъ учебниковъ. Общество чувствовало, что все это должно быть сдѣлано индивидуальными и мѣстными усиліями, а такъ какъ индивидуальной и мѣстной иниціативы не хватало, то рѣшено было вызвать ее посредствомъ денежныхъ выдачъ. Государство устроило систему экзаменовъ изъ наукъ и искусствъ, а также для элементарныхъ школъ. Сообразно съ результатомъ экзаменовъ назначены были денежныя преміи для школъ, представлявшихъ на нихъ учениковъ. По общераспространенному мнѣнію того времени, спросъ долженъ былъ породить предложеніе; начнется погоня за преміями и, какъ необходимый побочный продуктъ, явится образованіе.

Въ концѣ концовъ, эта система оказалась не выдерживающей критики, но когда я былъ мальчикомъ, она процвѣтала. Для экзаменовъ по наукамъ и искусствамъ назначали обыкновенно извѣстныхъ ученыхъ, по большей части вовсе не привыкшихъ учить. Эти ученые каждый годъ предлагали вопросы и поручали своимъ помощникамъ читать и записывать тысячи получаемыхъ отвѣтовъ. Приступая къ экзамену, они обыкновенно тщательно прочитывали всѣ документы, касающіеся предыдущаго, чтобы знать, что обыкновенно спрашивалось. Въ результатѣ, черезъ нѣсколько лѣтъ можно было почти съ полною достовѣрностью знать, что и какъ будутъ спрашивать экзаменаторы, и послѣ этого цѣлью обученія стало не знаніе, а умѣнье отвѣтить на извѣстный рядъ вопросовъ. Издатели учебниковъ выпускали книги, тоже приспособленныя для этой цѣли. Онѣ были написаны тѣмъ слогомъ, который наиболѣе нравился экзаменаторамъ, и къ каждой главѣ былъ приложенъ рядъ вопросовъ, заимствованныхъ изъ отчетовъ предъидущихъ экзаменовъ. Благодаря этому, учитель могъ отлично подготовить свой классъ для полученія преміи и, понятно, держался этой системы: онъ предлагалъ ученикамъ вопросы, диктовалъ имъ отвѣты и заставлялъ ихъ заучивать эти отвѣты.

Отецъ преподавалъ точно такимъ же методомъ. Я учился у него съ десяти лѣтъ до его смерти и отлично помню, какъ онъ сидитъ на концѣ стола и, подавляя зѣвокъ, диктуетъ безспорныя формулы, которыя ученики, сидящіе за партами, тщательно записываютъ въ тетради. Иногда онъ подходитъ къ классной доскѣ и медленно рисуетъ на ней цвѣтнымъ мѣломъ діаграмму, которую ученики должны срисовать цвѣтными карандашами, или показываетъ образецъ чего-либо, или подготовитъ какой-нибудь опытъ, чтобы показать имъ.

Но на самомъ дѣлѣ онъ никогда не дѣлалъ никакихъ опытовъ, только въ классѣ ботаники заставлялъ насъ разрывать на части простые цвѣты. Онъ избѣгалъ опытовъ, во-первыхъ, потому что на нихъ тратилось много времени, газа для горѣлки и разнаго матерьала, во-вторыхъ, въ его неловкихъ рукахъ они подвергали опасности не только аппараты Института, но и жизнь слушателей; въ третьихъ, при опытахъ нужна была вода и обмыванье посуды; и, наконецъ, они никогда не удавались, что сильно скандализовало наблюдательныхъ учениковъ и вело къ деморализующимъ спорамъ. Я очень рано въ жизни пріобрѣлъ почти неискоренимое убѣжденіе въ антинаучности природы и въ томъ, что между систематической наукой и обыденными фактами лежитъ непроходимая пропасть. Напримѣръ: наука говоритъ, что если вы подуете въ стаканъ известковой воды, вода замутится, а если вы будете продолжать дуть, она снова станетъ свѣтлой; на самомъ же дѣлѣ, если вы станете дуть въ бутылку съ известковой водой, пока лицо ваше побагровѣетъ и подъ ушами заболитъ, вода нисколько не замутится. Я знаю также по наукѣ, что если положить хлористый калій въ реторту и подогрѣть ее на горѣлкѣ Бунзена, кислородъ отдѣлится и можетъ быть собранъ въ сосудѣ съ водой, но въ дѣйствительной жизни, если вы вздумаете сдѣлать что-либо подобное, ваша реторта съ трескомъ лопнетъ, хлористый калій зашипитъ на огнѣ, и вы такъ выразительно выругаетесь, что барышня-студентка, сидящая сзади васъ, поспѣшитъ выйти изъ комнаты.

Вотъ почему я вполнѣ понималъ, что отецъ предпочитаетъ дѣйствительнымъ опытамъ такъ называемые «примѣрные». Онъ обыкновенно выставлялъ передъ классомъ всѣ необходимые аппараты, но безъ всякихъ матерьяловъ, и чистую холодную горѣлку; затѣмъ, онъ очень ясно описывалъ, какъ долженъ производиться опытъ и какой долженъ онъ дать результатъ. Онъ обладалъ способностью очень живой и картинной рѣчи, такъ что мы ясно представляли небѣ все, что онъ описывалъ. Классъ, свободный отъ всякаго нервнаго напряженія, спокойно срисовывалъ всѣ выставленные аппараты, а если рисунокъ оказывался слишкомъ труднымъ, отецъ давалъ его на классной доскѣ въ упрощенномъ видѣ, и мы его срисовывали. На этой же доскѣ онъ писалъ намъ разныя мудреныя слова, которыми можно было щегольнуть на экзаменѣ, и мы должны были заучивать ихъ.

III.

Мой отецъ былъ въ высшей степени непрактичный человѣкъ. Онъ соединялъ практическую неспособность съ удивительнымъ стремленіемъ ко всякимъ практическимъ предпріятіямъ и съ необыкновенно сангвиническимъ темпераментомъ. Онъ постоянно старался устраивать что-нибудь новое вычитанное въ книгахъ или газетахъ или придуманное имъ самимъ. Такъ какъ онъ не привыкъ никакого дѣла доводить до конца, то проекты его были самые разнообразные и радикальные. Одно время онъ совсѣмъ запустилъ уроки изъ-за интенсивной культуры, такъ увлекся открываемыми ею перспективами. Я долго не могъ забыть особенно ѣдкаго запаха удобренія, которое онъ получилъ на основаніи своей собственной химической теоріи. Періодъ интенсивной культуры живо помнится мнѣ; онъ пришелся на послѣдніе годы его жизни, когда мнѣ было лѣтъ одинадцать, двѣнадцать. Мнѣ нѣсколько разъ приходилось заниматься сбираніемъ гусеницъ и участвовать въ ночныхъ походахъ на улитокъ при свѣтѣ фонаря, что мѣшало мнѣ готовить уроки къ слѣдующему дню. Отецъ вскопалъ полянки передъ обоими домами, обнесъ ихъ канавами и удобрилъ, все это съ необыкновенной энергіей, прерывавшейся періодами отвращенія ко всякой садовой работѣ. За обѣдомъ онъ нѣсколько недѣль подъ рядъ толковалъ о 8000 ф., которые можетъ дать одинъ акръ земли.

Огородъ, даже когда его не мучаютъ интенсивной культурой, почти такъ же требователенъ, какъ маленькій ребенокъ; онъ не ждетъ, пока человѣку угодно имъ заниматься, а самъ распредѣляетъ свое время. Усиленная культура дѣлаетъ его еще болѣе своенравнымъ и капризнымъ. Отецъ съ самаго начала не поладилъ со своими грядами. Все безъ исключенія выросло не такъ, какъ слѣдуетъ. Горохъ былъ съѣденъ ночью прежде, чѣмъ выросъ на три вершка; бобы погибли; единственный замѣтный результатъ обрызгиванья овощей какою-то жидкостью состоялъ въ томъ, что кошка стала болѣть разстройствомъ желудка; парники съ огурцами страдали отъ камней, которые запускали въ нихъ мальчишки, проходившіе по переулку сзади огорода, и всѣ наши огурцы оказались почему-то горькими. Этотъ переулокъ съ своими прохожими много мѣшалъ интенсивности работы, такъ какъ отецъ обыкновенно бросалъ все и быстро входилъ въ домъ, какъ только замѣчалъ, что за нимъ наблюдаютъ. Спеціально приготовленное имъ удобреніе невольно вызывало пытливые умы на вопросы…

Копая гряды и проводя границы своего опытнаго огорода, онъ не употреблялъ веревки для опредѣленія направленія, а полагался на свой глазомѣръ, и потому все шло у него вкривь и вкось; пугала, разставленныя тамъ и сямъ, начатое и не закопченное приспособленіе для поливанья изъ водосточной трубы, которая должна была спускаться съ крыши дома № 2, нѣсколько упрямыхъ кустовъ бузины, которыхъ нельзя было истребить ни топоромъ, ни огнемъ, все это придавало огороду какой-то безпорядочный, запущенный видъ.

Въ концѣ концовъ, эта затѣя страшно надоѣла отцу. Всѣ эти растенія, которыя требовали отъ него заботы и ухода, выводили его изъ терпѣнія. Оставивъ ихъ безъ вниманія на день, на два, онъ въ самомъ хорошемъ расположеніи духа гулялъ со мной въ саду, говорилъ объ исторіи, или, можетъ быть, о соціальномъ строѣ или о вновь прочитанной книгѣ, вообще о томъ, что его интересовало. Черезъ нѣсколько минутъ онъ начиналъ замѣчать сорную траву. «Нѣтъ, это не годится», говорилъ онъ и выдергивалъ пучекъ. За однимъ пучкомъ слѣдовалъ другой, и разговоръ нашъ прерывался. Руки его покрывались землей, ногти становились черными, онъ злился, проклиналъ траву, и хорошее расположеніе духа оставляло его.

Помню, какъ онъ иногда вихремъ врывался въ домъ, руки и платье его были страшно перепачканы. «Проклятая дрянь вымазала меня всего, а у меня въ шесть часовъ урокъ химіи! Эхъ, чортъ!»

Мать не упускала случая отучать его отъ крѣпкихъ словъ. Она стояла неподвижно и не помогала ему доставать полотенце. — Когда ты говоришь такія слова…

Онъ топалъ ногами отъ злости и схватывался за мыло.

— Полотенце! — кричалъ онъ, разбрасывая во всѣ стороны мыльную пѣну. — Полотенце! Я брошу этотъ противный урокъ, если ты мнѣ не дашь полотенца! Я все брошу! Говорю тебѣ — все!..

Наконецъ, неудача съ латукомъ рѣшила дѣло. Я сидѣлъ въ маленькой бесѣдкѣ и училъ неправильные латинскіе глаголы, когда это случилось. Я до сихъ поръ вижу его, слышу его голосъ, какъ онъ во всеуслышанье провозглашаетъ свое мнѣніе объ интенсивной культурѣ. Съ недѣлю тому назадъ мы привязали латукъ мочалкой, а теперь половина его сгнила, а другая непомѣрно выросла.. Отецъ держалъ въ рукахъ лопату, размахивалъ ею, и въ воздухѣ летѣли части неудачнаго салата. Насытивъ свой гнѣвъ на латукѣ, онъ набросился на другія жертвы: онъ уничтожилъ часть нашего лучшаго сладкаго горошка, срѣзалъ головки цѣлаго ряда артишоковъ и съ шумомъ бросилъ лопату на парникъ съ огурцами. Ужасъ, который я испытывалъ въ эти минуты, отчасти возвращается ко мнѣ и теперь, когда я описываю эту сцену.

— Ну, мой мальчикъ, — проговорилъ онъ, подходя ко мнѣ со счастливымъ видомъ. — Я покончилъ со своимъ огородничествомъ. Пойдемъ, погуляемъ, какъ разумныя существа. Довольно мнѣ быть — на лицѣ его скользнуло горькое чувство — въ рабствѣ у капусты.

IV.

Эта прогулка памятна мнѣ по многимъ причинамъ. Во первыхъ, мы прошли гораздо дальше, чѣмъ обыкновенно, и назадъ вернулись уже по желѣзной дорогѣ; во 2-хъ, отецъ много говорилъ о себѣ и о своей жизни, говорилъ не столько со мной, сколько самъ съ собой. Я слушалъ его съ недоумѣніемъ и въ то время не понималъ многаго, что стало мнѣ ясно впослѣдствіи. Только въ послѣдніе годы понялъ я, какъ одинокъ былъ мой отецъ, какъ мало пониманія своимъ мыслямъ и чувствамъ встрѣчалъ онъ, какъ жаждалъ сочувствія неразвитого мальчика, шагавшаго рядомъ съ нимъ.

— Я не огородникъ, говорилъ онъ, ни въ какомъ случаѣ. И съ чего это чортъ дернулъ меня огородничать? Можетъ быть, человѣкъ былъ созданъ, чтобы ходить за садомъ. Но послѣ грѣхопаденія онъ изъ него изгнанъ. А я для чего созданъ? Господи, для чего я созданъ? Быть рабомъ матерей! Заботиться о неодушевленныхъ вещахъ! Нѣтъ, это не мое дѣло. У меня не хватаетъ ловкости въ рукахъ и терпѣнія. Я загубилъ жизнь, загубилъ свою жизнь! — Онъ вдругъ обратился ко мнѣ, и я вздрогнулъ, точно пойманный шпіонъ. — Когда ты задумаешь что-нибудь сдѣлать, мальчикъ, составь себѣ прежде планъ. Составь себѣ хорошій планъ и держись его. Поставь себѣ цѣль въ жизни — я этого никогда не могъ — и иди къ ней! Правда, это трудно…

— Эти отвратительные дома были проклятіемъ моей жизни. Бѣлые слоны изъ штукатурки! Собственность, какъ же! Бойся вещей, Дикъ, бойся вещей! Ты и самъ не замѣтишь, какъ тебѣ придется заботиться о нихъ, няньчиться съ ними. Онѣ съѣдятъ твою жизнь! Съѣдятъ все твое время, всю твою энергію, высосутъ твою кровь! Когда эти дома достались мнѣ, я долженъ былъ продать ихъ или бросить ихъ и уѣхать. Гробницы-людоѣды! О, сколько часовъ и дней работы, сколько ночей тревоги стоили мнѣ эти дома!

— Собственность, это проклятіе всей жизни. Собственность! Ухъ! Посмотри на всю эту землю, изрѣзанную на безобразные параллелограммы, посмотри на эти виллы, мимо которыхъ мы сейчасъ проходили, на эти огороды, на заборы. Въ каждой изъ виллъ живутъ люди, которые стерегутъ ее, которые привязаны къ ней, какъ собака къ телѣжкѣ. Они заботятся о ней, дрожатъ за нее. Дрожатъ и лаютъ на всякаго прохожаго. Взгляни на это объявленіе: какая-то дрянная маленькая скотина не пускаетъ насъ, другихъ маленькихъ скотинъ, ходить по своему участку, и Богъ знаетъ почему! Смотри, онъ весь поросъ травой, заборъ сломанъ!.. Нѣтъ, Дикъ, никакой собственности имѣть не стоитъ, развѣ деньги, ихъ хоть можно тратить. А вся эта дрянь только убиваетъ человѣческую душу! Я не дуракъ. Дикъ. У меня есть способности, воображеніе, иниціатива. Я могъ бы лучше устроить свою жизнь. Я могъ бы что-нибудь сдѣлать. Но старики связали меня по ногамъ. Они вывели меня на ложную дорогу. Лучше сказать, совсѣмъ никуда не вывели. Я началъ понимать, что такое жизнь, не раньше сорока лѣтъ. Если бы я былъ въ университетѣ, если бы я получилъ сколько-нибудь правильное образованіе, если бы я не схватился за первое попавшееся мѣсто…

— Никто не остановилъ, не предостерегъ меня. А тебя, Дикъ, я предостерегъ заранѣе. Составь себѣ планъ, не жди, что кто-нибудь покажетъ тебѣ дорогу. Ты самъ долженъ проложить себѣ путь. Старайся получить образованіе, хорошее образованіе. Иди впередъ, не останавливайся посрединѣ. Я тебя хорошо знаю. Пріобрѣтать и охранять собственность, не твое дѣло. Въ этомъ тебя перещеголяетъ любой обыватель Брамстеда. Мы съ тобой оба люди головной работы, мы должны или стоять наверху, или быть ничѣмъ. А если эти проклятые дома достанутся тебѣ, развяжись съ ними поскорѣй. Отдай ихъ, взорви ихъ динамитомъ — и дѣлу конецъ! живи, Дикъ, это главное! Я постараюсь отдѣлаться отъ нихъ ради тебя, и если не успѣю, помни мои слова, Дикъ!

Такъ говорилъ со мною отецъ, можетъ быть, не этими самыми словами: вѣроятно, у меня въ памяти перемѣшались подробности разговора во время этой прогулки со многими другими разговорами. Я не вполнѣ понималъ его слова въ то время, но вполнѣ понималъ его настроеніе. Изъ его разговоровъ я усвоилъ себѣ двѣ идеи, которыя крѣпко засѣли у меня въ умѣ. Съ одной стороны, представленіе о необыкновенной безпорядочности и отсутствіи плана въ жизни окружающихъ насъ людей, съ другой — идеальное представленіе упорядоченнаго и усовершенствованнаго общественнаго строя; онъ называлъ это то наукой, то цивилизаціей, а въ нынѣшнее время многіе называютъ это соціализмомъ.

Онъ не опредѣлялъ, что подразумѣваетъ подъ словомъ наука, но постоянно стремился къ ней и относился вполнѣ отрицательно къ ограниченному міровоззрѣнію своего времени. Онъ не высказывалъ словами, но давалъ мнѣ понять, что приближается эта наука, этотъ духъ свѣта и порядка, который спасетъ міръ, изнемогающій во мракѣ и непосильной работѣ…

V.

Когда я теперь вспоминаю Брамстедъ, онъ у меня неизмѣнно связывается съ неудачнымъ огородничествомъ отца со странными заплатами и рисунками, безобразившими его дома. Одно удивительно подходитъ къ другому.

Я хочу дать небольшое описаніе Брамстеда и разсказать въ нѣсколькихъ словахъ его исторію. Это описаніе и эта исторія могутъ относиться къ тысячѣ мѣстечекъ, окружающихъ Лондонъ и другіе крупные центры населенія. Въ сущности, это до нѣкоторой степени относится и ко всему міру, къ тому его состоянію, изъ котораго мы, увлекающіеся политики, мечтаемъ создать упорядоченный строй.

Во первыхъ, представьте себѣ Брамстедъ 150 лѣтъ тому назадъ. Это была узкая, неправильная улица изъ крытыхъ соломою домиковъ, по дорогѣ между Лондономъ и Дувромъ. Населеніе его не достигало и двухъ тысячъ человѣкъ, занимавшихся большею частью земледѣліемъ или промыслами, имѣвшими отношеніе къ земледѣлію. Въ деревнѣ былъ свой кузнецъ, свой шорникъ, докторъ, цирюльникъ, продавецъ полотна, ветеринаръ, лавка желѣзныхъ товаровъ и два большихъ постоялыхъ двора. Церковь была достаточно велика, чтобы вмѣстить всѣхъ, желавшихъ посѣщать ее, а такихъ было большинство; всѣхъ младенцевъ въ ней крестили, всѣхъ желавшихъ жениться въ ней вѣнчали, всѣхъ покойниковъ хоронили на ея тѣнистомъ кладбищѣ. Въ срединѣ мѣстечка былъ старый домъ-базаръ, и въ немъ разъ въ недѣлю производился торгъ; каждый годъ происходила ярмарка, на которой были разныя увеселенія и изрядное пьянство; за пять миль отъ Лондонскаго моста охотники съ собаками гонялись за звѣремъ, а мѣстное дворянство устраивало игру въ крокетъ по 100 гиней партію къ великому удовольствію всего населенія.

Мѣстечко оставалось почти такимъ-же, какимъ было 300, 400 лѣтъ до того. Можетъ быть, число торговыхъ помѣщеній поувеличилось: они стали покрасивѣе и торговля въ нихъ дифференцировалась, дороги лучше содержатся, ѣзда по нимъ усилилась; населеніе нѣсколько увеличилось, духовенства стало меньше, людей средняго сословія больше. Но границы мѣстечка остались тѣ же, и основныя черты его ничуть не измѣнились.

Но послѣ 1750 г. въ мірѣ произошла какая-то перемѣна, которая отразилась на всемъ ходѣ человѣческихъ дѣлъ. Эту перемѣну произвели машины, которыя вызвали смутное, но энергичное стремленіе улучшить всѣ матеріальные предметы. Въ другой части Англіи изобрѣтательные люди начали употреблять уголь при плавкѣ желѣза и производили такъ много металла и металлическихъ вещей, какъ никогда раньше. Новая «сила», существованія которой никто не подозрѣвалъ, вливалась въ общественный организмъ. Кажется, никто не предвидѣлъ появленія этой новой силы, и никто не разсчиталъ ея вѣроятныхъ послѣдствій. Вдругъ, совершенно неожиданно, люди стали дѣлать такія вещи, которыя привели бы въ изумленіе ихъ предковъ. Они начали гораздо легче и дешевле прежняго выдѣлывать колесные экипажи, прокладывать дороги и по нимъ перевозить предметы, которые раньше считались слишкомъ тяжелыми для перевозки; они стали сколачивать деревянныя вещи гвоздями, вмѣсто деревянныхъ ключей, они стали вести болѣе обширную торговлю, посылать свои произведенія за границу и привозить изъ-за моря не однѣ только пряности, но и массу разныхъ товаровъ. Новое вліяніе распространилось и на земледѣліе: желѣзныя орудія замѣнили деревянныя; бумажное производство и книгопечатаніе возросли и подешевѣли. Появились черепичныя и желѣзныя крыши вмѣсто соломенныхъ, конный путь въ Дувръ, по которому съ трудомъ проѣзжала карета, и то только въ сухую погоду, превратился въ Дуврскую дорогу, по которой ѣздилъ каждый день, сначала одинъ, а потомъ и нѣсколько дилижансовъ. Явились богатыя виллы, въ которыхъ жили купцы отдыхавшіе отъ дѣлъ; вдовы, находившія мѣстность здоровою, и вновь появившійся классъ людей, — ничѣмъ не занятые рентьеры. Открылось нѣсколько школъ-пансіоновъ для мальчиковъ, набиравшихъ себѣ учениковъ въ Лондонѣ. У моего дѣда была такая школа.

Но это было лишь начало періода роста, первыя капли надвигавшагося потока механической силы. На сѣверѣ производство желѣза росло, появилась сталь въ большихъ количествахъ, на фабрикахъ началось машинное производство. Брамстедъ почти удвоился въ объемѣ еще до появленія желѣзной дороги. На Высокой улицѣ исчезли соломенныя крыши, появились дома съ красивыми подъѣздами, большими окнами и магазинами, въ витринахъ которыхъ красовались цѣлыя стекла. Мѣстечко освѣтилось масляными фонарями, начали поговаривать о газѣ. Наконецъ, въ 1834 г. построенъ былъ газовый заводъ, а вскорѣ послѣ того — желѣзная дорога. Поля, которыя раньше подходили почти къ самой Высокой улицѣ, должны были отступить и дать мѣсто новымъ дорогамъ, потянувшимся во всѣ стороны. Предпріимчивые люди принялись строить дома и отдавать ихъ въ наемъ. Составился Мѣстный Совѣтъ Старшинъ, который съ большими колебаніями и съ грошевой экономіей началъ дренажныя работы. На площади появилась новая бѣлая церковь и другая красная кирпичная за кирпичными заводами по дорогѣ въ Чезингталь.

Населеніе удвоилось и еще разъ удвоилось и стало особенно многочисленно въ кварталѣ рабочихъ, въ грязныхъ, почернѣвшихъ отъ угля улицахъ около газоваго завода, прачешныхъ Блоджета и товарной станціи желѣзной дороги. Единственная національная школа обучала грамотѣ грубыхъ, немытыхъ, растрепанныхъ дѣтей этого новаго населенія. Деревня Бекинтонъ за три мили къ западу и Бламбей за четыре мили къ востоку отъ Брамстеда тоже росли, развивались и двигались навстрѣчу къ намъ. Всякая общественная связь между жителями мѣстечка уничтожилась раньше, чѣмъ я родился, они уже не знали другъ друга, у нихъ не было общихъ мѣстъ для собраній, старая ярмарка пришла въ упадокъ, никто въ ней не нуждался болѣе.

Мнѣ было лѣтъ пять, шесть, когда оказалось, что старое кладбище переполнено, и Кладбищенская Компанія принялась устраивать новое и засаживать его приличнымъ количествомъ печальныхъ, конусообразныхъ деревьевъ. Съ самыхъ первыхъ лѣтъ жизни, я попалъ въ гущу строительства: когда мнѣ было 11, 12 лѣтъ, строилась вторая желѣзная дорога со станціей въ сѣверной части Бромстеда, затѣмъ начались дренажныя работы, и всѣ мои дѣтскія воспоминанія соединены съ рытьемъ земли, съ подвозкой строительныхъ матерьяловъ, съ рубкой лѣса для построекъ, съ проведеніемъ новыхъ улицъ, съ проложеніемъ желѣзныхъ трубъ подъ землей, съ ужаснымъ запахомъ газа, съ людьми работающими въ глубокихъ ямахъ и рвахъ, со сломанными заборами, съ ручейками, остановленными въ своемъ теченіи и загнанными въ дренажныя трубы. Высокія деревья, особенно вязы, освобожденные отъ окружавшаго ихъ подлѣска и оставленные среди всего этого разгрома, производили впечатлѣніе какой-то ощипанности и нищеты: они стояли, точно печальныя вдовицы, видавшія лучшіе дни.

Равенсбрукъ казался мнѣ въ ранпемъ дѣтствѣ великолѣпной рѣкой. Онъ текъ изъ какого-то таинственнаго далека, весело плескался около запруды, гдѣ когда то стояла мельница, и затѣмъ спокойно текъ вдоль тропинки; налѣво виднѣлись хорошенькіе крытые соломой котеджи, направо роща; потомъ берега его поднимались, и на нихъ росли высокія деревья, которыя сходились своими верхушками такъ что образовывали сводъ надъ водой. Сквозь эти деревья трудно было пробираться, и мы съ матерью обыкновенно обходили ихъ по полевой дорожкѣ и снова выходили на рѣчку, когда она уже извивалась среди луговъ Ропера. Здѣсь берега ея, то холмистые, то низкіе, были покрыты всевозможными цвѣтами и густой травой, въ глубокихъ мѣстахъ водилась рыба, которая казалась мнѣ очень крупной; въ затончикѣ цвѣли желтыя лиліи и бѣлыя кувшинки. У рѣчки были и небольшіе пороги, въ одномъ мѣстѣ сонныя воды ея вдругъ начинали бурлить, пѣниться и стремительно бѣжать впередъ. До сихъ поръ живо помню я эту хорошенькую рѣчку и невольно сравниваю съ ней всякую рѣку, всякій водопадъ, какой мнѣ приходится видѣть. Но мнѣ было двѣнадцать лѣтъ, мы еще не уѣзжали изъ Брамстеда, какъ вся эта прелесть и красота исчезли.

Вслѣдствіе дренажныхъ работъ количество воды въ рѣчкѣ стало быстро уменьшаться, пока она не превратилась въ узенькій ручеекъ. Сначала это не очень огорчило меня. Всякому мальчику пріятно ходить, не замочивъ ноги, по мѣстамъ, которыя прежде были недоступны. Но вскорѣ явились лопаты, доски, телѣги и полный разгромъ. Луги Ропера, которымъ болѣе не грозилъ разливъ рѣчки, были раздѣлены на параллелограммы, перерѣзаны грязными улицами и застроены рядами котэджей для рабочихъ. Казалось, эти дома были построены въ одну ночь, -такъ быстро шло дѣло. Люди поселились въ нихъ, какъ только они были покрыты крышами; это были, по большей части, рабочіе со своими молодыми женами. Не прошло и года, какъ многіе изъ этихъ, только что отстроенныхъ домовъ, стояли пустые за неимѣніемъ жильцовъ, окна ихъ были разбиты, деревянныя части гнили. Равенсбрукъ превратился въ свалку стараго желѣза, битой посуды, рваныхъ сапогъ и т. под. и снова дѣлался рѣчкой, когда сильные дожди наполняли его на нѣсколько дней мутною, темною водою…

Его судьба дала мнѣ особенно яркое представленіе о ростѣ Бромстеда. Равенсбрукъ занималъ важное мѣсто въ моемъ воображеніи. Гуляя съ матерью, я всегда шелъ къ его берегамъ, и быстрое исчезновеніе его заставило меня обратить вниманія на все, что произошло въ мѣстечкѣ до меня и что продолжало происходить при мнѣ. Я рѣшилъ, что строительство — мой врагъ. Я началъ понимать, отчего приходится постоянно натыкаться на лѣса вокругъ строющихся домовъ, на кучи всякаго хлама, на ломанные кирпичи и разбросанные угли, на разныя объявленія о продажѣ и отдачѣ въ наемъ домовъ, разныя надписи то запрещающія проходъ, то предостерегающія прохожихъ отъ опасности.

Мнѣ трудно различить теперь, что именно я понималъ въ то время, и что сталъ понимать лишь впослѣдствіи, но мнѣ кажется, даже и въ тѣ дѣтскіе годы я живо чувствовалъ, что на насъ надвигается все болѣе и болѣе растущій безпорядокъ. Можетъ быть, многіе видятъ въ этомъ, наоборотъ, замѣну стараго покоя, стараго равновѣсія новымъ порядкомъ. Но на мой взглядъ, обостренный замѣчаніями отца, во всемъ этомъ не было ни малѣйшаго порядка. Мы испытывали рядъ некоординированныхъ толчковъ, одинъ разрушительнѣе другихъ, но ни одинъ изъ нихъ не далъ ничего цѣльнаго, додѣланнаго. Каждый оставлялъ въ наслѣдство другому разные продукты, даже людей — и все это въ движеніи. Это были какія-то случайныя перемѣны, происходившія необычайно быстро и не ведшія ни къ какой опредѣленной цѣли.

Нѣтъ, время Викторіи не было зарей новой эры. Это былъ громадный и очень поспѣшный опытъ, вѣроятно необходимый, какъ необходимо все на свѣтѣ. Прежде чѣмъ люди научатся сдерживать себя и дѣйствовать планомѣрно, они должны сотню разъ увидѣть ту глупость и ту сумятицу, которая является слѣдствіемъ безцѣльныхъ и непродуманныхъ методовъ дѣйствія. 19-й вѣкъ былъ вѣкомъ весьма, убѣдительныхъ опытовъ надъ новыми силами, пріобрѣтенными человѣчествомъ. Но какое прочное наслѣдіе оставилъ онъ потомкамъ? Кто черезъ сто лѣтъ захочетъ жить въ домахъ современниковъ Викторіи, ѣздить по ихъ желѣзнымъ дорогамъ, любоваться ихъ произведеніями искусства, наслаждаться ихъ литературой?

Люди того вѣка, въ который я родился, неожиданно для себя получили силу, богатство, новую свободу и не съумѣли сдѣлать разумнаго употребленія изъ всѣхъ этихъ благъ; они хватались то за одну идею, то за другую, увлекались то однимъ способомъ пріобрѣтенія, то другимъ. Въ общемъ выходило нѣчто весьма похожее на работы отца въ огородѣ. Я видѣлъ Бромстедъ въ прошломъ году. Онъ такъ же не законченъ, какъ былъ раньше. Улицы по прежнему идутъ куда-то въ пустыри и оканчиваются тупиками; претенціозныя виллы окружены грязью; публичный домъ и часовня стоятъ другъ противъ друга. Луга Ропера превратились въ самое откровенное болото; заднія двери и чуланы домовъ выходятъ на желѣзную дорогу, и на дворахъ ихъ безцеремонно развѣшено грязное бѣлье; а на дебаркадерѣ желѣзной дороги кишатъ объявленія о разныхъ пилюляхъ, разныхъ тоническихъ и укрѣпляющихъ средствахъ, необходимыхъ людямъ, утратившимъ здоровье и естественный аппетитъ.

Ну, ничего, мы должны поставить дѣло лучше. Неудачу нельзя назвать неудачей и потерю потерей, если онѣ уничтожаютъ иллюзію и освѣщаютъ путь къ созданію плана.

VI.

Хаотическій безпорядокъ, дурно направленныя усилія, неопредѣленныя цѣли — вотъ что соединяется у меня въ головѣ съ воспоминаніями о Бромстедѣ. Послѣднее изъ этихъ воспоминаній было страшно трагическое. Я помню блѣдное весеннее солнце въ это воскресное утро, неловкость отъ наряднаго платья и отъ праздничной чистоты и чинности, когда мы съ матерью вернулись изъ церкви и нашли отца мертвымъ. Онъ подрѣзывалъ виноградныя лозы. У него не было лѣстницы, которая бы хватала до оконъ третьяго этажа, и онъ со своею обычною изобрѣтательностью замѣнилъ ее соединеніемъ садовой лѣстницы и стараго кухоннаго стола, который стоялъ въ амбарѣ и служилъ для разныхъ странныхъ цѣлей. Чтобы лѣстница не свалилась со стола, онъ приставилъ къ ней садовый катокъ, а катокъ покатился въ самую критическую минуту. Мы нашли его лежащимъ около самой двери въ саду; голова его была откинута назадъ и лежала на сломанной и согнутой водосточной трубѣ, на лицѣ было выраженіе спокойнаго довольства; въ рукѣ онъ продолжалъ сжимать столовый ножикъ съ привязанной къ нему бамбуковой палкой. Мы нѣсколько времени стучали въ дверь съ улицы, и такъ какъ онъ насъ не слышалъ, то мы вошли черезъ калитку въ садъ и увидѣли его.

— Артуръ! — закричала мать какимъ-то странно прерывающимся голосамъ, — что ты тутъ дѣлаешь? Артуръ! И еще въ воскресенье.

Я шелъ за ней, не спѣша, когда ея странный голосъ поразилъ меня. Она стояла на мѣстѣ, какъ будто не рѣшаясь подойти къ мужу. Онъ часто проводилъ ее въ недоумѣніе своими поступками и манерами; въ первую минуту она и тутъ была озадачена. Но затѣмъ истина мелькнула въ умѣ ея. Она вздрогнула, какъ бы въ испугѣ, отошла назадъ къ калиткѣ, остановилась и всплеснула своими руками въ перчаткахъ. Я смотрѣлъ мрачно на распростертое тѣло отца и былъ такъ удивленъ, что не могъ ничего чувствовать. Вдругъ та же мысль пришла и мнѣ въ голову. Я подбѣжалъ къ ней.

— Мать! — вскричалъ я, чувствуя, что блѣднѣю: — развѣ онъ умеръ?

Двѣ минуты тому назадъ я думалъ о холодномъ яблочномъ пирогѣ, который обыкновенно подавался за нашими воскресными обѣдами, думалъ, что послѣ обѣда мнѣ, можетъ быть, удастся залѣзть на дерево въ концѣ сада и тамъ читать. И вдругъ фактъ громадной важности спустился на меня и уничтожилъ весь мой дѣтскій міръ. Отецъ лежалъ мертвый у меня на глазахъ. Я замѣтилъ, что мать совсѣмъ растерялась, и что надо что-нибудь дѣлать.

— Мать! — сказалъ я, — надо сходить за докторомъ Безелей и внести отца въ комнаты.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Школьные годы.

I.

Мое образованіе началось въ маленькой приготовительной школѣ въ Бромстедѣ. Я былъ приходящимъ ученикомъ, а вмѣсто платы за ученіе отецъ приходилъ къ намъ съ большимъ мѣшкомъ, наполненнымъ обломками ископаемыхъ, и читалъ намъ лекцію по геологіи. Я принадлежалъ къ числу тѣхъ счастливыхъ мальчиковъ, которымъ ученье дается легко; у меня была хорошая память, интересъ ко всему, чему меня учили, и большая любовь къ похваламъ. Въ двѣнадцать лѣтъ я получилъ стипендію въ купеческомъ училищѣ Сити, и мнѣ дали сезонный желѣзнодорожный билетъ до Викторіи. Послѣ смерти отца къ намъ явился высокій, коренастый и очень подвижной дядюшка изъ Стаффордмайра, — мужъ сестры матери, — купилъ наши пресловутые дома, получилъ страховую премію за жизнь отца и перевезъ насъ въ маленькій домикъ въ Пенджъ, недалеко отъ Хрустальнаго Дворца.

Школа поглощала большую часть моего времени и моихъ интересовъ, такъ что я никогда не узналъ Пенджа и его холмистыхъ окрестностей такъ подробно и основательно, какъ я зналъ Бромстедъ. Но въ Пенджѣ я въ первый разъ открылъ красоту сумерекъ и ночи, оригинальный видъ темныхъ стѣнъ при отблескѣ уличныхъ фонарей, таинственную синеватую дымку, покрывавшую неосвѣщенныя стороны домовъ, яркій блескъ и потоки искръ на поѣздахъ, прорѣзывавшихъ темноту. Въ Пенджѣ я сталъ большимъ мальчикомъ съ независимыми манерами; во время своихъ вечернихъ прогулокъ я выучился курить, покупая только что появившіяся тогда трехпенсовыя пачки американскихъ папиросъ.

Вся моя жизнь сосредоточивалась вокругъ Купеческой школы Сити. Обыкновенно я ѣхалъ съ поѣздомъ 8 ч. 18 мин. въ Викторію, въ школѣ обѣдалъ въ 12 часовъ и пилъ чай; четыре раза въ недѣлю я оставался тамъ готовить уроки и часто возвращался домой за часъ до спанья. Полупраздники я тоже проводилъ въ школѣ, чтобы играть въ крокетъ и въ футболъ. Такимъ образомъ у меня оставалось мало времени для прогулокъ, особенно если еще принять въ разсчетъ мою жажду къ чтенію, удовлетворявшуюся въ библіотекѣ Пенджа.

По воскресеньямъ я пѣлъ въ хорѣ церкви св. Мартина; мать не любила, чтобы я уходилъ одинъ въ субботу вечеромъ, — сама она въ это время дремала, а я читалъ или писалъ сидя дома. Долженъ сознаться, что я старался бывать дома какъ можно рѣже.

Домъ послѣ смерти отца сталъ въ вышей степени унылымъ и скучнымъ для меня. Мать почти никогда не разговаривала со мной, а если и разговаривала, то всегда о такихъ вещахъ, о которыхъ мнѣ неохота было говорить. Еще при жизни отца я задумывался надъ теологіей Низкой церкви, къ которой принадлежала мать, а послѣ его смерти окончательно отвергъ ее. Мой разумъ не допускалъ ни малѣйшей мысли о томъ, что отецъ, такой добрый, хорошій человѣкъ, можетъ попасть въ адъ, а эта церковь не оставляла ему никакой надежды избавиться отъ адскихъ мукъ. Когда я былъ маленькимъ, мать учила меня читать, писать и молиться; она очень много дѣлала для меня и даже непремѣнно хотѣла сама мыть меня и шить мнѣ платье, пока я не возсталъ противъ этого, какъ противъ оскорбленія моего мужского достоинства.

Но моя духовная жизнь очень рано стала для нея чуждою. Она никогда не сочувствовала моимъ играмъ, никогда не интересовалась моею школьною жизнью и работою, не понимала, что я говорю. Кажется, она мало по малу стала смотрѣть на меня съ тѣмъ же безнадежнымъ недоумѣніемъ, съ какимъ смотрѣла на отца.

Ея супружеская жизнь была цѣлымъ рядомъ разочарованій. Женихомъ отецъ, конечно, сознательно не обманывалъ ее, но, какъ большинство жениховъ, невольно поддѣлывался къ ея вкусамъ, и она считала его очень веселымъ и вполнѣ благонамѣреннымъ молодымъ человѣкомъ. Лишь послѣ свадьбы замѣтила она его безпечность, скептицизмъ, непостоянство. У нея были твердыя и строго опредѣленныя убѣжденія, она олицетворяла все то уваженіе къ церкви и къ внѣшнему декоруму, все то довѣріе къ словамъ проповѣдниковъ, которое отличало массу англійскаго народа въ первые годы Викторіи. Она навѣрно мечтала ходить въ церковь рядомъ съ мужемъ; на ней маленькая шляпка, широкій кринолинъ, новое платье, въ рукахъ у нея обшитый кружевами зонтикъ, онъ въ высокой шелковой шляпѣ, въ широкихъ панталонахъ, въ нарядномъ сюртукѣ — ни дать, ни взять Принцъ-супругъ. И около нихъ дѣтки, — всѣ въ кружевахъ, маленькая благочестивая дѣвочка или мальчикъ, похожій на ангельчика. Квартира у нихъ отдѣлана изящно, дверь гостиной окрывается въ оранжерею и посреди нея стоитъ акваріумъ съ рыбками, въ кухнѣ заготовлены всевозможные припасы. Занятія отца, естествовѣдѣніемъ, его рисунки человѣческихъ скелетовъ и допотопныхъ животныхъ, его пристрастіе къ некрахмальнымъ рубашкамъ и широкимъ одеждамъ, его отвращеніе къ платянымъ щеткамъ, его лихорадочное увлеченіе чтеніемъ, его куренье — все это рѣзко противорѣчило ожиданіямъ. Его припадки дикой вспыльчивости, когда онъ бранился и разбрасывалъ вещи, эти нелѣпыя, но почти милыя бури, проходившія, какъ лѣтняя гроза, приводили ее въ ужасъ. Она была органически неспособна, и даже не пыталась понимать и прощать такого рода припадки. Она мѣрила ихъ своей мѣркой, и по этой мѣркѣ они оказывались дурными.

Насколько я ихъ помню, они были постоянно раздражены другъ противъ друга. Она относилась ко всѣмъ его затѣямъ и предпріятіямъ со скептическимъ порицаніемъ. «Твой отецъ» — обыкновенно называла она его, говоря со мной, точно онъ принадлежалъ мнѣ, а не ей, точно будто я отнялъ его у нея.

Она вышла замужъ немолодой и вела самостоятельную жизнь еще до замужества. Меня съ дѣтства интересовалъ вопросъ, какія мысли занимаютъ ея умъ, и вопросъ этотъ до сихъ поръ остался неразрѣшеннымъ. Въ Пенджѣ у насъ не было постоянной прислуги, и она сама вела хозяйство, не скажу чтобы очень умѣло. Вся наша мебель была перевезена изъ Бромстеда, и запахъ скипидара, которымъ она ее чистила, до сихъ поръ преслѣдуетъ меня.

Мать очень боялась уличной грязи днемъ и холоднаго воздуха ночью, такъ что наши свѣтлыя, чистыя окна рѣдко открывались.

Утромъ она брала газету, но только проглядывала заглавія, а газету оставляла до послѣ обѣда; но и тогда она интересовалась исключительно страшными преступленіями, желѣзнодорожными несчастіями и всѣми подробностями семейной жизни королевской фамиліи. Книгъ, оставшихся послѣ отца, она не открывала; у нея были своихъ собственныхъ два-три томика; она читала ихъ въ молодости и напрасно старалась заинтересовать меня ими. Это была особенно ненавистная мнѣ исторія англійскихъ королевъ миссъ Стрикландъ и сантиментальныя сочиненія миссъ Уэзерель. Мать даже устроила на нихъ особенныя вышитыя обложки, къ которымъ онѣ представлялись мнѣ не книгами, а старыми лэди-заговорщицами.

Зимними вечерами она сидѣла въ креслѣ за тѣмъ же столомъ, за которымъ я читалъ, и штопала носки, чулки и тому подобное. Мы представляли картину полнаго комфорта и снотворнаго покоя, и, мнѣ кажется, она считала эти часы счастливѣйшими часами своей жизни. Иногда она опускала работу на колѣни и долго сидѣла, ничего не дѣлая, какъ будто задумавшись. Эта задумчивость возбуждала мое дѣтское любопытство. Я не могъ себѣ представать умственной работы, не выражающейся въ какой-нибудь опредѣленной формѣ.

А между тѣмъ у нея была своя собственная интимная жизнь, существованія которой я въ то время не подозрѣвалъ; оказывается, она вела дневникъ, который попалъ мнѣ въ руки послѣ ея смерти. Въ этотъ дневникъ она заносила содержаніе воскресныхъ проповѣдей, свои мнѣнія о разныхъ навѣщавшихъ ее знакомыхъ и все, что слышала о принцессѣ Уэльской, матери нынѣшняго короля, очевидно пользовавшейся большими ея симпатіями.

Все, что касалось моего рожденія, моихъ дѣтскихъ болѣзней, подробно отмѣчено ею. Въ позднѣйшіе годы она пишетъ: «Я слышала, какъ А. (въ дневникѣ я всегда упоминаюсь только подъ начальной буквой моего имени — Д., а отецъ подъ буквой А.) клянется, Боже, спаси отъ грѣха моего мальчика! — И нѣсколько дальше: Д. не хочетъ ходить въ церковь, его сердце огрубѣло, онъ говоритъ безбожныя вещи и выражается непочтительно о духовенствѣ. Находитъ, что церковное пѣніе утомительно!!! Какъ ужасно, когда люди стараются быть умнѣе своего Творца. Я боюсь вліянія его отца». Послѣднія слова были трижды подчеркнуты.

Смерть отца должна была заставить мать первый разъ за многіе годы самостоятельно подумать. Она, конечно, не могла спокойно жить съ убѣжденіемъ, что отецъ попалъ прямо въ адъ. Со мной она никогда не говорила объ этомъ. Но между страницами дневника я нашелъ клочекъ бумаги, на которомъ было тщательно переписано ея рукой слѣдующее стихотвореніе какого то неизвѣстнаго мнѣ автора:

«Но если за могилой нѣтъ свиданья и тамъ лишь мракъ и тишина, но есть покой, не тревожьтесь и не плачьте: Богъ дастъ своимъ любимымъ сонъ, и если ему угодно, чтобы этотъ сонъ былъ вѣченъ, тѣмъ лучше».

Я былъ въ высшей степени изумленъ, прочитавъ эти стихи. Точно я услышалъ какого нибудь глухого, который вдругъ принялъ участіе въ разговорѣ. Понимала ли мать вполнѣ смыслъ того, что она переписала? Я сталъ просматривать всѣ ея дневники и искать въ нихъ чего нибудь больше общепринятыхъ выраженій нѣжности къ отцу. Но я не нашелъ ничего подобнаго. А между тѣмъ у меня почему то явилось убѣжденіе, что она любила его. Ея любовь ко мнѣ, наоборотъ, проявлялась безпрестанно.

Въ то время я не подозрѣвалъ возможности такого скрытаго чувства, оно было выше моего дѣтскаго пониманія. Я не зналъ, какіе мои поступки пріятны матери, и какіе огорчаютъ ее. Она представлялась мнѣ скучною собесѣдницей, неспособною къ логическимъ выводамъ и правильнымъ объясненіямъ, добровольно поддающеюся нелѣпымъ вѣрованіямъ. Я думаю, такъ это и должно было быть: жизнь открывалась мнѣ въ новыхъ формахъ, съ новыми требованіями; естественно, что мы не понимали другъ друга. Теперь, послѣ многихъ горькихъ опытовъ жизни, я объясняю себѣ причину моего отчужденія отъ нея, я вижу и сознаю всю ея любовь, и временами мнѣ хотѣлось бы вернуть ее, хотя бы для того, чтобы быть добрѣе къ ней, чтобы сколько нибудь отплатить ей за ея нѣжность, сколько нибудь осуществить тѣ надежды, какія она возлагала на меня. Но затѣмъ я спрашиваю себя: а какъ могъ бы я ихъ осуществить? — и чувствую что это было невозможно. Она ставила строгія требованія; чтобы исполнять ихъ, мнѣ приходилось бы лгать и притворяться.

Мои недоразумѣнія съ матерью не такъ огорчаютъ меня, какъ воспоминанія о ея несправедливости къ отцу. Она постоянно раздражала его, и сама мучилась, придавая его слабостямъ значеніе пороковъ. Ея отношенія къ отцу были сплошнымъ горемъ, тяжелымъ испытаніемъ, которое нельзя забыть, нельзя смягчить никакими объясненіями; на сколько я помню отца, онъ былъ самымъ милымъ изъ всѣхъ слабыхъ, неуравновѣшенныхъ людей. Но мать была воспитана по суровой и узкой системѣ, которая считаетъ зломъ массу вещей вовсе не дурныхъ, которая не внушаетъ ни снисходительности, ни доброты. Въ этомъ была причина ихъ взаимнаго отчужденія.

Эти узкія сектантскія ученія поглощаютъ массу человѣческой любви и счастья, мало того — они наносятъ громадный ущербъ человѣческой солидарности. Я въ сущности глубоко религіозный человѣкъ, но, чѣмъ я старше становлюсь, тѣмъ болѣе ненавижу нетерпимость религіозныхъ организацій. Вся моя жизнь была омрачена неразумною нетерпимостью, произвольными, неосновательными запрещеніями и исключеніями. Магометанство, со своимъ суровымъ прозелитизмомъ, слыветъ за самую немилосердную религію, но весьма многія христіанскія секты запятнали себя такимъ же человѣконенавистничествомъ. Онѣ считаютъ свое ученіе единственнымъ путемъ къ спасенію и съ презрѣніемъ смотрятъ на всѣхъ инаковѣрующихъ. Самое мелкое различіе въ вопросахъ культа имѣетъ въ ихъ глазахъ громадное значеніе, является или источникомъ ихъ благодати, или вѣчнаго проклятія. Онѣ принимаютъ всякія предосторожности, чтобъ защитить душу вѣрующаго противъ широкихъ гуманныхъ идей; разными темными намеками, зловѣщими предсказаніями предостерегаютъ они своихъ прозелитовъ отъ книгъ, театровъ, общенія между людьми. Они понимаютъ, что лишь изолировавъ паству, они могутъ поддержать организацію.

Каждый мѣсяцъ мать получала маленькій журнальчикъ подъ заглавіемъ, кажется, «Домашній Проповѣдникъ». Это была самая зловредная вещь, появившаяся у насъ въ домѣ, настоящее дьявольское произведеніе: тоненькая брошюрка съ иллюстраціей на заглавномъ листѣ. Что это была за подлая дребедень! Все ея содержаніе было направлено къ тому, чтобы держать умъ въ оковахъ. Она обладала страшной силой внушенія. Въ ней разсказывались ужасающіе примѣры быстраго наказанія лицъ, нарушающихъ субботній отдыхъ, и народовъ, признающихъ католиковъ за сносныя человѣческія существа; въ ней съ ликованіемъ сообщалось о мало вѣроятномъ обращеніи какихъ то евреевъ и описывались страшныя картины смерти извѣстныхъ невѣрующихъ, причемъ имъ приписывались явно выдуманныя слова; въ ней были яркія изображенія поучительной жизни людей, съ ранней юности отличавшихся благочестіемъ, и біографіи преступниковъ, въ молодости поддававшихся той распущенности, которая, между прочимъ, мѣшаетъ людямъ подписываться на «Домашняго Проповѣдника».

Каждый мѣсяцъ этотъ злой духъ вносилъ разладъ въ наши взаимныя отношенія. Прочитавъ журнальчикъ, мать обыкновенно начинала тосковать и тревожиться о спасеніи моей души, начинала приставать ко мнѣ съ своими неразумными требованіями…

II.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я встрѣтилъ издателя этого самаго «Домашняго Проповѣдника» за обѣдомъ въ одномъ клубѣ. Когда при мнѣ произнесли названіе листка, я слегка вздрогнулъ и сталъ съ интересомъ слѣдить за издателемъ. Это былъ, несомнѣнно, преемникъ того человѣка, который сѣялъ смуты, омрачавшія мое дѣтство. Удивительно было видѣть, что такимъ страшнымъ вліяніемъ пользуется существо, по наружности такое ничтожное. Это былъ человѣкъ самый простой съ виду, худощавый, съ сѣроватымъ цвѣтомъ лица, съ густыми жесткими усами и большимъ кадыкомъ. Послѣ обѣда онъ подошелъ ко мнѣ. Въ то время я слылъ за человѣка съ блестящей будущностью, ему хотѣлось заговорить со мною, заручиться моимъ сочувствіемъ и моей поддержкой. Я старался обратить разговоръ на «Домашняго Проповѣдника» и на подобныя ему изданія, но онъ, повидимому, стыдился говорить со мной о своемъ дѣлѣ.

— Очень хотѣлось бы, — замѣтилъ онъ, стараясь, какъ онъ думалъ, попасть въ мой тонъ, — внушить нашимъ читателямъ какія либо творческія идеи, но они узки, знаете, очень, очень узки. — Его усы и губы выразили искреннее сожалѣніе. — Надо обходиться съ ними осторожно, уважать ихъ убѣжденія. Съ ними нельзя заходить слишкомъ далеко, приходится подвигаться ощупью.

Несомнѣнно, продажная душа, готовая служить кому угодно! Я узналъ, что дома, около Туфнель-парка у него было три мальчика, которыхъ надо было кормить, одѣвать и воспитывать…

Впослѣдствіи я полюбопытствовалъ купить No его журнала: это была та же литература, которая мучила мать, когда я былъ ребенкомъ. Тѣ же нападки на іезуитовъ, тоже изображеніе мстительнаго Божества, разгнѣваннаго на то, что музеи открыты по воскресеньямъ; свирѣпыя выходки противъ бѣднаго романиста Уилькинса, который вывелъ въ одномъ изъ своихъ произведеній женщину, невѣнчанную и въ то же время желающую имѣть ребенка…

Расширеніе человѣческой мысли является медленнымъ и сложнымъ процессомъ. Мы идемъ впередъ, мы подвигаемся. Но подумать, что до сихъ поръ люди живутъ и умираютъ, ссорятся и враждуютъ, не понимаютъ, обвиняютъ и проклинаютъ другъ друга, дрожатъ отъ смутнаго страха въ темныхъ тѣсныхъ клѣткахъ узкаго сектантства, — о, Боже мой, такъ и хочется, чтобы съ неба грянула буря, чтобы съ моря пронесся ураганъ!

III.

Пока я жилъ въ Пенджѣ, со мной случилось два событія, весьма обыкновенныя сами по себѣ, но имѣвшія большое значеніе для меня. Они нарушили тотъ строй жизни, который я считалъ общепризнаннымъ, и открыли мнѣ уголокъ дѣйствительности, дѣйствительности, о существованіи которой я зналъ, но которую до сихъ поръ не сознавалъ. Однимъ изъ этихъ событій было то, что мошенники отняли у меня новый перочинный ножъ, другимъ — что я влюбился. Я былъ крайне удивленъ, когда меня ограбили. Въ качествѣ единственнаго ребенка я росъ подъ защитой и заботливымъ уходомъ старшихъ и, благодаря этому, вѣрилъ въ добродѣтель всѣхъ встрѣчавшихся людей. Я зналъ, что на свѣтѣ есть грабители, такъ же, какъ зналъ, что есть тигры, но мнѣ казалось одинаково невозможнымъ встрѣтить лицомъ къ лицу и тигра, и грабителя.

Мой ножикъ, на сколько я его помню, былъ очень красивъ, со всевозможными инструментами, со щипчиками, со штопоромъ, съ какою-то штукой, которой можно было вынуть камень изъ копыта лошади; онъ стоилъ мнѣ цѣлыхъ полкроны. Два или три дня носилъ я его, и вдругъ онъ выпалъ черезъ дыру въ карманѣ, когда я проходилъ полемъ между Пенджемъ и Анфлейемъ. Я услышалъ, какъ что-то упало, но не обратилъ на это вниманія и только, подойдя къ дому, хватился своего сокровища. Я тотчасъ вернулся и, принялся искать его на полѣ. Въ ту же минуту меня окружила толпа изъ 4—5 грязныхъ оборванныхъ мальчиковъ, вышедшихъ изъ Анфлейя.

— Ты что-нибудь потерялъ, мальчикъ? — обратился ко мнѣ старшій изъ нихъ. Я объяснилъ.

— Онъ потерялъ ножикъ, — сказалъ мой собесѣдникъ и принялся тоже искать. Меня заставили подробно описать примѣты ножика.

— Я нашелъ, — проговорилъ одинъ изъ мальчиковъ.

— Давай сюда, — хриплымъ голосомъ сказалъ старшій и взялъ ножъ.

Я доверчиво подошелъ къ нему, вполнѣ увѣренный, что онъ мнѣ возвратитъ мою собственность, и что все хорошо кончается въ этомъ лучшемъ изъ міровъ.

Онъ искоса; посмотрѣлъ на меня. — Эй ты, франтъ, ты говоришь, что это твой ножъ?

На меня напало сомнѣніе. — Конечно, мой, — отвѣтилъ я.

Прочіе мальчики собрались вокругъ насъ.

— Врешь, не твой, — сказалъ большой мальчикъ.

— Да, я сейчасъ только уронилъ его.

— А кто нашелъ, тотъ и хозяинъ.

— Глупости! — вскричалъ я, — отдайте мнѣ мой ножикъ!

— Да сколько ножиковъ было въ твоемъ? — Три. — А ручка какая? — Костяная. — И штопоръ былъ? — Да. — Ну, такъ это совсѣмъ не твой ножикъ! — Онъ не показывалъ мнѣ его. У меня захватило духъ.

— Нѣтъ, мой, — вскричалъ я. — Я видѣлъ, какъ тотъ мальчикъ поднялъ его. — Врешь! — проговорилъ негодяй и, не торопясь, спокойно опустилъ мой ножъ въ карманъ своихъ панталонъ.

Я приготовился къ битвѣ: застегнулъ куртку, сжалъ кулаки и подошелъ къ своему противнику. Онъ былъ года на два старше меня и дюйма на три выше. — Отдай мнѣ ножикъ! — проговорилъ я.

Но въ эту секунду одинъ изъ младшихъ мальчиковъ сзади обхватилъ рукой мою шею и далъ мнѣ колѣнкой такого пинка, что я упалъ. Чья-то грязная рука сдавила мой носъ, кто-то ударилъ меня по плечу. Повидимому, на меня напали сразу двое или трое. Потомъ я какъ-то перекатился, сѣлъ и увидѣлъ, что они всѣ бѣгутъ и перебрасываютъ другъ къ другу мою фуражку. Я вскочилъ на ноги въ сильномъ негодованіи и пустился за ними въ погоню. Но я не догналъ ихъ; я даже не увѣренъ, хотѣлъ ли я ихъ догнать. Я чувствовалъ, что честь моя оскорблена, что меня валялъ по землѣ, хваталъ за руки и давилъ сильный, грязный, маленькій противникъ, отъ котораго шелъ отвратительный запахъ; мнѣ очень хотѣлось отомстить ему, но я не надѣялся, что это удастся мнѣ. Они забросили мою фуражку въ канаву на концѣ поля и шли всѣ вмѣстѣ по грязному переулку, пока я доставалъ свой обезчещенный головной уборъ.

У меня явилась смутная идея пойти къ полицейскому и пожаловаться ему, но инстинктивное отвращеніе школьника къ доносу остановило меня. Несомнѣнно, я питалъ самые мстительные замыслы и мечталъ о кровавой расплатѣ. Всякій разъ, когда я вспоминалъ о ножикѣ, гнѣвъ мой снова просыпался. Это происшествіе мучило меня много недѣль и измѣнило мой оптимистическій взглядъ на окружающій міръ. Въ первый разъ я замѣтилъ то простое грубое насиліе, которое пробивается сквозь нашу цивилизацію. Въ первый разъ созналъ, что существуютъ низшіе классы населенія.

IV.

Второй опытъ мой имѣлъ еще болѣе значенія для меня Это было мое первое знакомство съ новымъ элементомъ жизни, съ элементомъ пола, тѣмъ элементомъ, который росъ, увеличивался въ силѣ, сплетался со всѣми нитями моей жизни и въ концѣ концовъ сталъ надъ ней господствовать. Это случилось, когда мнѣ было около пятнадцати лѣтъ, и въ моихъ воспоминаніяхъ неразрывно связано съ сумерками теплаго сентябрьскаго вечера. Я ни разу не встрѣчалъ при дневномъ свѣтѣ дѣвушку, которую полюбилъ, я забылъ, какъ ее звали. У нея было какое-то незначительное имя.

А между тѣмъ это приключеніе сіяетъ на фонѣ моихъ воспоминаній, словно какой-то темный драгоцѣнный камень. Она была чѣмъ-то новымъ и страннымъ, чѣмъ-то не связаннымъ съ общимъ складомъ моей жизни, съ моими идеями, убѣжденіями, привычками. Это было чудо, тайна, открытіе относительно меня самого и цѣлаго міра. Лишь много лѣтъ спустя половое чувство потеряло для меня эту оторванность отъ всего остального, оно освѣтило весь широкій горизонтъ жизни и овладѣло имъ.

Однажды вечеромъ я въ толпѣ нѣсколькихъ молодыхъ людей шелъ съ папироской во рту къ Бекинтону, гуляя вдоль ряда освѣщенныхъ магазиновъ. Толпа состояла главнымъ образомъ изъ молодежи изъ буржуазіи ниже средней; тамъ были приказчики, мастерицы модныхъ магазиновъ, конторщики и т. п.; всѣ они собрались съ цѣлью истратить свои заработки на разныя мелочи: воротнички, галстухи, кружева, трости, зонтики и папиросы; всѣ они двигались въ этомъ смѣшанномъ свѣтѣ газовыхъ рожковъ и догоравшаго вечера, заговаривали другъ съ другомъ, знакомились. Это былъ инстинктивный протестъ противъ ихъ тѣсной, холодной домашней жизни, стремленіе къ чему то, если хотите къ роману, къ красотѣ, которая вдругъ стала потребностью, до сихъ поръ неподозрѣваемою.

Я шелъ вмѣстѣ съ толпою, заложивъ руки въ карманы, держа губами папиросу и посматривалъ по сторонамъ нѣсколько презрительно, какъ подобаетъ ученику общественной школы. Двѣ молодыя дѣвушки прошли мимо меня, одна немного повыше другой, обѣ смуглыя съ темными волосами и темными глазами, которые, казалось, отражали звѣзды.

Я повернулъ голову, и та, которая была пониже ростомъ, посмотрѣла на меня черезъ плечо. Въ ту же секунду я влюбился въ нее такъ страстно, какъ только можетъ мужчина влюбиться въ женщину. Я вернулся и пошелъ за ними; я бросилъ папиросу, снялъ фуражку и заговорилъ съ ними.

Дѣвушка отвѣчала робко и смотрѣла своими темными глазами прямо мнѣ въ лицо. Что я ей говорилъ, и что она мнѣ говорила, совершенно не помню, да и не все ли равно? Главное то, что мы встрѣтились. Мы встрѣтились, отдѣленные другъ отъ друга сѣтями цивилизаціи, которыя мѣшали намъ сближаться.

Болѣе этого между нами почти ничего не было. Мы встрѣчались раза четыре, пять, и постоянно молчаливая старшая сестра всегда шла рядомъ съ ней. При двухъ послѣднихъ встрѣчахъ мы шли рука объ руку, тихонько поглаживая другъ друга по рукѣ; мы свернули въ тихій переулокъ, не освѣщенный огнями магазиновъ, стали говорить шепотомъ и совсѣмъ близко глядѣть въ разгорѣвшееся лицо одинъ другому. «Милая», осмѣлился я шепнуть. «Милый», отвѣтила мнѣ она. У насъ было смутное чувство, что намъ хочется еще и еще такого же рода близости. Намъ хотѣлось быть вмѣстѣ, такъ же, какъ хочется красивой музыки, какъ хочется нюхать благоухающіе цвѣты.

Когда я думаю о ней теперь, у меня въ памяти воскресаетъ ея смуглое личико, ея полуоткрытыя губы, которыя я ни разу не поцѣловалъ, ея нѣжная шейка, и я снова испытываю чувственное возбужденіе отъ ея близости.

Эти дѣвушки не сказали мнѣ своей фамиліи и не позволяли мнѣ подходить къ своему дому. Онѣ обыкновенно прощались со мной на углу улицы около станціи Пенджъ. И вдругъ совершенно неожиданно, безъ всякаго предупрежденія онѣ исчезли и перестали приходить на свиданія, онѣ исчезли, какъ бабочка, которая вылетаетъ изъ окна въ ночную тьму, и я остался съ неудовлетвореннымъ желаніемъ…

Эта исторія занимала главное мѣсто въ моей жизни въ теченіе нѣсколькихъ недѣль. Я не могъ работать въ школѣ, не могъ отдыхать дома. Каждый вечеръ я гулялъ по той-же улицѣ, полный неудовлетвореннаго желанія, смутно сознавая, что нѣчто началось и должно было продолжаться. Я ходилъ взадъ и впередъ и проходилъ по той улицѣ, гдѣ онѣ исчезли, но я ни разу не встрѣтилъ ея, и лишь нѣсколько времени спустя она стала являться мнѣ во снѣ, какъ символъ женственности. Какое волненія въ крови я испытывалъ? Я не спалъ по ночамъ и шепотомъ призывалъ ее. Я молился за нее Богу.

Эта дѣвушка, которая, вѣроятно, совершенно забыла меня, когда испытала первый настоящій поцѣлуй, оставалась царицей моихъ грезъ, средоточіемъ моихъ желаній до тѣхъ поръ, пока я сталъ взрослымъ мужчиной. Я вдругъ открылъ, что она была полна поэзіи, что она давала ключъ ко всему, что касалось любви и представлялось мнѣ до этихъ поръ безсмыслицей. Я полюбилъ романы, но если героиня не исходила на нее, я отбрасывалъ книгу.

Разъ какъ то, — я былъ уже въ Кембриджѣ — я увидалъ въ окнѣ магазина картину, изображавшую дѣвушку, которая сильно напомнила мнѣ мои вечернія встрѣчи въ Пенджѣ. Это была какая то восточная красавица съ голой шеей и голой грудью, съ раскинутыми руками и слабой улыбкой на губахъ. Я посмотрѣлъ на нее и прошелъ дальше, но затѣмъ вернулся и купилъ ее. Мнѣ страшно захотѣлось имѣть ее, но, странное дѣло, я стыдился этого. Я не вставилъ ее въ рамку на показъ пріятелямъ, а положилъ въ свой письменный столъ и цѣлый годъ держалъ подъ замкомъ. Эта картина олицетворяла для меня смуглую дѣвушку изъ Пенджа и стала въ нѣкоторомъ родѣ моей любовницей. Когда я возвращался къ себѣ послѣ спорта, и всѣ думали, что я занятъ чтеніемъ, я держалъ ее передъ собой и глядѣлъ на нее.

Повинуясь какому-то инстинкту, я строго хранилъ свою тайну. Дома никто не подозрѣвалъ, что было заперто въ моемъ столѣ, и что таилось во мнѣ самомъ. Я казался на столько безполымъ существомъ, на сколько это требовалось окружавшими меня.

V.

Всѣ такого рода происшествія и ощущенія являлись случайными перерывами въ моей жизни, на минуту открывавшими мнѣ, что скрывалось за нею.

Главное же содержаніе этой жизни была школа. Каждое утро моя школьная жизнь начиналась въ Гернъ-Гиллѣ, гдѣ я встрѣчалъ трехъ, четырехъ товарищей, и оттуда мы всѣ вмѣстѣ отправлялись дальше. Большинство улицъ, по которымъ лежалъ нашъ путь, не измѣнилось; манія перестроекъ, уничтожившая большую часть Лондона моихъ дѣтскихъ лѣтъ, не коснулась ихъ, и въ послѣдующіе годы я не разъ видѣлъ ихъ прежними, когда носился по нимъ въ кабріолетѣ или на моторѣ.

Я былъ мальчикъ любознательный и охотно учился всему, чему меня учили. Но съ тѣхъ поръ, какъ я сталѣвзрослымъ, какъ я болѣе или менѣе уяснилъ себѣ ходъ нашего національнаго развитія и наши національныя потребности, я все болѣе и болѣе поражаюсь странностью воспитательныхъ методовъ нашей школы, ихъ полною разобщенностью съ созидательными силами общества.

Вокругъ меня былъ Лондонъ, громадное, таинственное существо гигантскихъ силъ; онъ постоянно приносилъ мнѣ новыя впечатлѣнія, возбуждая мое воображеніе къ новымъ смутнымъ догадкамъ; а школа не только не давала мнѣ ключа къ пониманію его, но и не пыталась сколько нибудь объяснить его. Мы были въ трехъ миляхъ отъ Вестминстера и Чарингъ-Кросса. Правительственныя учрежденія, вѣдавшія дѣла пятой части человѣческаго рода, были на часъ разстоянія отъ насъ, великія экономическія измѣненія происходили у насъ на глазахъ, по стѣнамъ появлялись ярко освѣщенныя объявленія о выборахъ, мимо насъ проходила то Армія Спасенія, то длинныя процессіи безработныхъ, газеты въ окнахъ редакцій говорили о битвахъ въ какихъ то неизвѣстныхъ намъ мѣстахъ, объ удивительныхъ открытіяхъ, о страшныхъ преступленіяхъ, объ ужасающей нищетѣ, о царской роскоши и великолѣпіи, — а мы входили въ ворота школы и сразу погружались въ міръ дѣтскихъ интересовъ, не имѣвшихъ ничего общаго съ тѣмъ, другимъ міромъ. Мы самымъ серьезнымъ образомъ изучали все, что нужно для пониманія греческихъ эпиграмъ и латинскихъ стиховъ, а остальное время проводили въ играхъ.

Главными предметами преподаванія у насъ были греческій и латинскій языки. Преподавали ихъ плохо, такъ какъ наши учителя не говорили на этихъ языкахъ и самое большое если могли читать на нихъ. Насъ учили этимъ языкамъ потому, что много лѣтъ тому назадъ латинскій языкъ былъ языкомъ цивилизованнаго міра: въ оны дни единственное средство избѣгнуть узкой, мѣстной жизни заключалось въ латинскомъ языкѣ, а затѣмъ и греческій явился проводникомъ новыхъ неожиданныхъ идей. Я могу себѣ представить пламенную энергію, съ какой первые директора нашей школы обучали греческому языку, какъ увлеченные миссіонеры, какъ въ настоящее время прогрессивный китаецъ можетъ учить по англійски пекинскихъ мальчиковъ, обучали неумѣло, нетерпѣливо, съ помощью розогъ и суровыхъ наказаній, но искренно патріотично: они чувствовали, что за этимъ обученіемъ лежитъ цѣлое откровеніе, лежитъ неопреодолимый толчекъ къ новому историческому фазису. Это было въ давно прошедшія времена. Новый великій міръ возникъ вокругъ школы, пропитался всѣми тѣми неожиданными, невѣроятными идеями и пошелъ далѣе по пути собственнаго, еще болѣе неожиданнаго развитія. Но наша школа по прежнему признаетъ главными предметами обученія латинскій и греческій языкъ, не думая вырывать плевелы, нечаянно повѣянные вмѣстѣ съ хорошими сѣменами.

Такимъ образомъ цѣлыхъ длинныхъ семь лѣтъ посвятилъ я усиленному изученію мертвыхъ языковъ. Мы сидѣли передъ каѳедрой такого учителя, какъ м-ръ Трофанъ, точно существа, попавшія въ какой то заколдованный колодезь, и онъ всѣми силами старался возбудить нашъ энтузіазмъ къ какой нибудь, скажемъ, греческой трагедіи. Если мы ослабѣвали, онъ не щадилъ усилій, чтобы оживить насъ. Онъ ходилъ по классу, скандируя глухимъ басомъ длинныя строки стиховъ, и щеки его горѣли, глаза блистали, когда онъ спрашивалъ насъ: «Не правда-ли, это великолѣпно?» Всякій разъ, какъ я вижу греческія буквы, я невольно вспоминаю нашу грязную, полинялую, закапанную чернилами классную комнату, хлопанье книгами, растрепанные волосы Трофана, его лоснящійся сюртукъ изъ альпака и скрипъ его сапогъ. Великолѣпно! И мы, какъ поддающіеся вліянію человѣчки соглашались, что это великолѣпно, и на нѣкоторыхъ лицахъ появлялось даже выраженіе отраженнаго восторга. Мы всѣ безъ малѣйшаго сомнѣнія соглашались съ нимъ, что эта мелодія стиха, эти чуждые намъ звуки превосходятъ красотой и силою все, что можетъ дать намъ англійскій языкъ. Вотъ въ этомъ то и былъ его главный грѣхъ: не въ томъ, что онъ стоялъ за греческій и латинскій языкъ, а въ томъ, что онъ энергично возставалъ противъ всякой красоты, которая не была классической и не была создана по классическому образцу.

А что же собственно извлекали изъ его уроковъ мы, старшіе ученики, понимавшіе больше другихъ? Мы смутно различали сквозь пыль вѣковъ и грамматическія трудности, хоръ, который пѣлъ что-то странное, протагонистовъ и антагонистовъ въ маскахъ и котурнахъ, разсказы о непонятныхъ отцеубійствахъ, необъяснимыхъ прелюбодѣяніяхъ, о богахъ, превратившихся въ символы, о неумолимомъ законѣ, въ который мы не вѣрили, и въ который не можетъ вѣрить ни одинъ изъ современныхъ европейскихъ народовъ. Древніе герои представлялись намъ въ тѣхъ неправдоподобныхъ парикахъ и костюмахъ, въ какихъ мы ихъ изображали на подмосткахъ нашей школьной сцены.

Но вотъ мы выходили изъ школы черезъ наши сѣрыя, старыя ворота, и намъ сразу бросалось въ глаза вечернее освѣщеніе и весь водоворотъ пестрой лондонской жизни. Мы вступали въ новый свѣтъ, который никто изъ учителей не имѣлъ ни силы, ни мужества понять и объяснить намъ. Жизнь и смерть, радости и тревоги заглушали другъ друга и принимали такія сложныя формы, о которыхъ греки и римляне понятія не имѣли. Безконечные ряды конокъ тащили массы людей неизвѣстно куда и откуда; кабріолеты пятились, пѣшеходы толкались, тысячи объявленій магазиновъ и отдающихся въ наемъ комнатъ бросались въ глаза. Разноцвѣтные огни оконъ и уличныхъ фонарей смѣшивались съ отблескомъ уходящаго дня на мягкомъ розоватомъ небѣ Лондона. Постоянная смѣна выставляемыхъ телеграммъ и громкіе выкрики газетчиковъ говорили о калейдоскопѣ драмъ, совершавшихся на всемъ земномъ шарѣ. Мы сами не сознавали, что съ нами происходило, но голосъ Трофана вдругъ затихалъ и исчезалъ, исчезалъ онъ самъ… и вся его жестикуляція…

Наша уединенная, отрѣзанная отъ міра жизнь не связывалась съ интересами дѣйствительности даже въ тѣхъ пунктахъ, гдѣ естественно могла бы связаться. Мы были вполнѣ предоставлены разнымъ газетнымъ намекамъ, случайнымъ политическимъ рѣчамъ, иллюстраціямъ юмористическихъ листковъ или чтенію перваго попавшагося соціалистическаго памфлета, если хотѣли составить себѣ какую либо общую идею о великомъ міровомъ процессѣ, среди котораго находились. Я всегда съ особеннымъ негодованіемъ вспоминаю, что для насъ новая исторія кончалась 1815 г. На этомъ году она внезапно обрывалась, какъ будто послѣ него начиналось что то неприличное.

А, впрочемъ, какъ могли отнестись какіе-нибудь Трофаны и Фляки къ великимъ движеніямъ 19 вѣка? Флякъ былъ главный крикетистъ школы; онъ принадлежалъ къ тѣмъ поклонникамъ крикета, которые находятъ, что мѣсто того или другого графства въ борьбѣ за чемпіонатъ имѣетъ важное значеніе для мальчиковъ. Онъ заставлялъ насъ страстно интересоваться ходомъ матчей между графствами и вырабатывать въ себѣ неестественный энтузіазмъ. Какой у насъ поднимался шумъ, когда кто-нибудь изъ учениковъ вбѣгалъ въ классъ, запыхавшись, точно вѣстникъ съ Мараѳона, и объявлялъ, махая вечерней газетой: «Слушайте, мальчики, Мидльсексъ всѣхъ побѣдилъ!»

Подъ вліяніемъ Фляка я сдѣлался первокласнымъ крикетистомъ. Слегка передвинувъ границу, я выступалъ представителемъ Сюррея, — хотя на самомъ дѣлѣ мы жили въ Кентѣ, и проводилъ безконечные часы, стараясь достигнуть такого искусства, чтобы побѣдить Фляка.

Флякъ жилъ постоянно въ мечтахъ о необыкновенно искусныхъ ударахъ ногой. Многіе замѣчали, какъ онъ, идя паркомъ въ свой весьма почтенный клубъ въ Пикадилли, вдругъ выходилъ изъ глубокой задумчивости, дѣлалъ нѣсколько па какого то страннаго танца, подбрасывалъ вверхъ свой зонтикъ и затѣмъ продолжалъ путь. Непосвященные въ тайны игры иностранцы съ ужасомъ сторонились, принимая его за помѣшаннаго.

VI.

Школа никогда не захватывала меня всего цѣликомъ. Можетъ быть, это зависѣло отъ того, что я былъ приходящимъ ученикомъ, болѣе свободнымъ, чѣмъ пансіонеры, можетъ быть, отъ моей склонности видѣть всѣ вещи съ собственной точки зрѣнія и увлекаться собственными мечтами, можетъ быть, отъ того, что, при поступленіи, меня встрѣтили нѣсколько враждебно ученики, принадлежавшіе къ традиціоннымъ школьнымъ фамиліямъ. Они дали мнѣ понять, что я до нѣкоторой степени чужой, и я никогда не могъ забыть этого. Забіяки меня не обижали, — за все время у меня было всего три драки, — и никто не мѣшалъ мнѣ слѣдовать собственнымъ вкусамъ. Въ пятнадцать лѣтъ я былъ ревностнымъ техникомъ и политикомъ. Меня также очень интересовалъ современный способъ веденія войны. Во время полуденнаго отдыха я читалъ въ читальнѣ утреннія газеты, никогда не пропускалъ иллюстрированныхъ еженедѣльниковъ и вечеромъ, возвращаясь домой, часто покупалъ номера Pall-Mall Gazette. Я съ жадностью читалъ всякія книги, исключая дѣтскихъ, которыя ненавидѣлъ, и романовъ. Я читалъ исторію, путешествія, популярныя статьи по естествознанію, полемику и любилъ изучать карты. Школьныя занятія и игры были для меня дѣломъ второстепеннымъ. Впрочемъ, я учился хорошо, былъ не плохимъ игрокомъ и относился далеко не равнодушно къ красотѣ нашего школьнаго зданія, къ средневѣковой архитектурѣ его главнаго корпуса, къ его готическимъ коридорамъ; противоположность древней тишины, которая царствовала въ немъ, несмотря на наше присутствіе и шумъ суеты окружавшаго Лондона, доставляла мнѣ постоянное удовольствіе.

Я скрывалъ тѣ знанія и мысли, которыя пріобрѣталъ путемъ чтенія, отъ учителей еще больше, чѣмъ отъ мальчиковъ. Въ сущности я былъ откровененъ съ однимъ только мальчикомъ, съ Бриттеномъ, моимъ самымъ близкимъ товарищемъ, сыномъ одного чиновника, служившаго въ Восточной Австраліи. Мы съ нимъ разговорились въ библіотекѣ по поводу одной карты и при этомъ открыли, что насъ обоихъ интересуетъ вопросъ, почему малайцы живутъ на Мадагаскарѣ, и какъ доставлялись пилигримы въ Мекку изъ Остъ-Индіи, прежде чѣмъ стали ходить пароходы. Бриттенъ проѣзжалъ черезъ Суэзскій каналъ, и дорогой его корабль переговаривался съ кораблемъ пилигримовъ. Такимъ образомъ его знанія имѣли громадное преимущество: они были почерпнуты изъ жизни. Отъ пилигримовъ мы перешли къ сравнительному разбору религій, а отъ этого, неожиданнымъ скачкомъ, къ весьма непочтительной критикѣ послѣдней рѣчи директора на школьномъ собраніи. Съ этого часа мы стали закадычными пріятелями.

Я открылъ Бриттена, когда мы съ нимъ оба были въ низшемъ пятомъ. До тѣхъ поръ у меня была строгая грань между книгами, которыя я читалъ, и мыслями, порождаемыми этими книгами, съ одной стороны, и человѣческими обществомъ — съ другой. Теперь началось для меня настоящее высшее образованіе: въ разговорахъ я развивалъ, анализировалъ и провѣрялъ тѣ сомнѣнія, идеи и объясненія, которыя зарождались у меня въ умѣ. Такъ какъ мы оба были приходящіе ученики и свободно располагали своимъ временемъ, то мы устраивали вмѣстѣ разныя прогулки и поѣздки. Я нѣсколько разъ ходилъ къ нему, онъ жилъ вмѣстѣ со своими старшими братьями, — одинъ изъ нихъ былъ студентъ-медикъ и одинъ разъ позволилъ намъ помогать при вскрытіи кошки, — онъ также на каникулахъ приходилъ ко мнѣ раза два въ Пенджъ. Мы запасались закуской и отравлялись на цѣлый день осматривать подвалы и галлереи Хрустальнаго Дворца, или ѣздили на пароходѣ до Гринвича; мы изслѣдовали Лондонскіе доки, музей Бетналь Гринъ, Петикотъ Лэнъ и всевозможныя, мало посѣщаемыя, мѣстности.

Мы робко признались другъ другу въ одномъ общемъ намъ обоимъ порокѣ: мы сочиняли фантастическія войны. Когда мы гуляли въ одиночку, особенно за городомъ, мы составили себѣ привычку давать воображаемыя сраженія въ окружающей насъ мѣстности. Пока мы шли, мы были генералы, наши войска двигались съ каждой стороны, прятались за. заборы, занимали заросли, быстро пробѣгали открытыя пространства, бились за каждый домъ. Холмы около Пенджа были въ моемъ воображеніи изрыты траншеями и рвами, посредствомъ которыхъ я стремился удержать врага, наступавшаго изъ Сюррея. Для Бриттена особое значеніе имѣлъ западный Кенсингтонъ, гдѣ происходила отчаянная и успѣшная битва инсургентовъ, уже захватившихъ флотъ банкъ и проч. съ роялистской арміей, которую поддерживали нѣмцы, подвигавшіеся, неизвѣстно почему, со стороны Гарроу. Это игра тайная, должна вестись однимъ человѣкомъ. Вдвоемъ она намъ рѣдко удавалась. Разъ только мы удачно провели ее. Мы съ утра пошли въ Маргедъ и по пути все время вели и отбивали атаки, а на возвратномъ пути уже вечеромъ продолжали битвы.

По протекціи одного пріятеля своего отца Бриттенъ досталъ для насъ обоихъ билеты смотрѣть военную игру офицеровъ въ Какстонъ-галлѣ. Послѣ этого мы устроили себѣ такую же игру въ квартирѣ Бритенна съ помощью нѣсколькихъ сотъ оловянныхъ солдатиковъ и нѣсколькихъ десятковъ пушекъ, которыя мѣтко стрѣляли на разстояніи шести ярдовъ. Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ эта игра занимала большую часть нашего свободнаго времени. Нѣкоторыя битвы тянулись по нѣсколько дней. Мы сохраняли нашу игру въ большой тайнѣ отъ прочихъ товарищей. Они бы не поняли насъ.

Намъ еще не было шестнадцати лѣтъ, когда мы начали писать ради собственнаго удовольствія. Намъ очень нравились нѣкоторыя статьи въ еженедѣльныхъ журналахъ, и мы старались подражать имъ. Въ головѣ у насъ тѣснилась масса неопредѣленныхъ мыслей, и мы стремились выразить ихъ въ словѣ. Бриттенъ досталъ In Memoriam, мнѣ попался «Опытъ о человѣкѣ» Попа и «Рабби Бенъ Эзра». Это дало толчокъ нашимъ разсужденіямъ о теологіи и о космосѣ. Мнѣ было, помню, лѣтъ 17, когда мы съ нимъ шли однажды по берегу Темзы и со стыдомъ признавались другъ другу, что ни одинъ изъ насъ не читалъ Лукреція. Мы думали, что всякій взрослый мужчина непремѣнно читалъ Лукреція.

Когда мнѣ было около 16 лѣтъ, мать внезапно заболѣла и умерла почти скоропостижно отъ какой то таинственной болѣзни, обусловившей даже вскрытіе тѣла; кажется, теперь эта болѣзнь опредѣляется, какъ апендицитъ. Ея смерть произвела перемѣну въ моей жизни. Я выѣхалъ изъ дома въ Пенджѣ, и мой стаффордшайрскій дядюшка помѣстилъ меня на послѣдніе годы школьнаго курса у одного небогатаго стряпчаго, недалеко отъ школы. Я сталъ жить въ самомъ Лондонѣ и провелъ тамъ почти два года до поступленія въ Кэмбриджъ.

Это было время нашей самой тѣсной дружбы съ Бриттеномъ. Потомъ судьба разлучила насъ. Онъ уѣхалъ въ Оксфордъ, и мы долгіе годы не видались.

Пока мы учились въ школѣ, мы гуляли вмѣстѣ, читали и обсуждали однѣ и тѣ же книги, интересовались одними и тѣми же вопросами. Мы слыли неразлучными и насъ прозывали Роза и Лилія, такъ какъ Бриттенъ былъ маленькій, коренастый съ темными вьющимися волосами, съ типично ирландскимъ лицомъ, а у меня были свѣтлые волоса, и я былъ нѣсколько повыше ростомъ. Наши разговоры касались самыхъ широкихъ темъ и были ограничены только въ одномъ отношеніи. Мы свободно трактовали всѣ вопросы религіи и политики, мы довольно основательно изучили принципы соціализма и съ помощью студента брата Бриттена ознакомились съ теоріей Дарвина. Обо всемъ этомъ мы очень много толковали. Но, съ другой стороны, я не помню, чтобы мы въ своихъ разговорахъ когда нибудь касались пола и половаго вопроса. Несмотря на тайное любопытство, особая стыдливость мѣшала намъ говорить на эту тему. Я не помню, чтобы который-нибудь изъ насъ когда-нибудь произнесъ слово «любовь». Насъ удерживала не одно инстинктивное цѣломудріе; мы чувствовали свое невѣжество и неувѣренность въ такого рода дѣлахъ и не хотѣли сознаться въ нихъ. Мы усиленно избѣгали такихъ темъ, дѣлая видъ, что вполнѣ свѣдущи въ нихъ.

Къ религіи мы относились совершенно свободно. Чтобы доказать, что мы эманципировалисъ отъ тѣхъ поученій, которыми пугали насъ въ дѣтствѣ, мы повторяли разныя богохульныя остроты. Мы добывали себѣ кощунственные стишки и теологическія каррикатуры. Отецъ Бриттена читалъ громко семьѣ «Сумерки боговъ» Гарнетта, и Бриттенъ выпросилъ у него эту книгу для меня.

Для мальчика, одареннаго воображеніемъ, первый опытъ писанія все равно что для тигра первый глотокъ крови, и наше увлеченіе литературой привело непосредственно къ возобновленію школьнаго журнала, который не издавался въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Но тутъ мы наткнулись на разочарованіе.

VII.

Свой планъ возродить журналъ мы сообщили нѣсколькимъ другимъ шестиклассникамъ и для одного изъ нихъ наше предпріятіе оказалось началомъ карьеры, которая привела его въ палату лордовъ; я говорю объ Артурѣ Коссингтонѣ, теперешнемъ лордѣ Паддоклерстѣ. Коссингтонъ былъ въ то время довольно красивый мальчикъ, искусный крикетистъ, приходящій ученикъ, какъ мы, и по всей вѣроятности увлекающійся такими же мыслями и фантазіями, какъ мы. Онъ казался намъ нѣсколько сантиментальнымъ и неестественнымъ, писалъ сжатымъ, выразительнымъ слогомъ, отлично игралъ въ шахматы, признавалъ свободу воли ивозбуждалъ тайную непріязнь Бриттена неизмѣнною чистотою своихъ воротниковъ и галстуховъ.

Онъ схватился за идею журнала съ энергіей, которая, очень удивила и непріятно поразила насъ съ Бриттеномъ.

Намъ очень хотѣлось писать; мы проектировали издавать скромный рукописный журнальчикъ сатирическихъ либеральныхъ и ученыхъ статей, посредствомъ которыхъ какимъ то необъяснимымъ способомъ смутныя идеи, волновавшія насъ, оформятся и найдутъ подходящія выраженія. Коссингтону нужно было, — это стало очевиднымъ съ самаго начала — не писательство, а журналъ. Я помню нашъ учредительный митингъ въ комнатѣ Шосмида старшаго, помню съ какимъ успѣхомъ Коссингтонъ выступилъ со своимъ предложеніемъ.

— Мнѣ кажется, товарищи, — заявилъ онъ, — что намъ слѣдуетъ издавать журналъ. Въ школѣ прежде издавался журналъ. Такая школа, какъ наша, должна имѣть свой журналъ.

— Послѣдній журналъ прекратился въ 84-мъ году, — сказалъ Шосмидъ. — Онъ назывался «Наблюдатель». Дрянь, въ сущности.

— Плохое заглавіе, — замѣтилъ Коссингтонъ. — Намъ нужно что-нибудь, что напоминало бы Купеческую школу. Основателемъ нашей школы былъ Арвонъ. Назовемъ пашу газету въ честь его «Арвоніанъ».

Мы съ Бриттенемъ пытались протестовать противъ этого заглавія и предлагать другія, болѣе простыя, но большинство оказалось на сторонѣ Коссингтона, и журналъ рѣшили назвать «Арвоніанъ», а въ подзаголовкѣ написать: со включеніемъ «Наблюдателя», чтобы поддержать старую традицію.

Относительно формы рѣшено было писать не въ два столбца, а въ одинъ; Коссингтонъ находилъ, что это красивѣе.

— Надобно писать очень мелкимъ почеркомъ и безъ ошибокъ, чтобы надъ нами не смѣялись, — замѣтилъ Шосмидъ.

— Я предлагаю просить Трофана просматривать наши статьи, — сказалъ Найгоръ.

Бриттенъ громко заворчалъ, такъ что всѣ посмотрѣли на него.

— Онъ будетъ давать намъ греческія эпиграммы на всѣхъ учениковъ, — сказалъ онъ. — Жиденькое пиво въ старыхъ бутылкахъ! Очень нужно!

— Греческія эпиграммы совсѣмъ не дурная вещь, — возразилъ Коссингтонъ. — По одной въ каждомъ номерѣ. Это производитъ хорошее впечатлѣніе на родителей и поддерживаетъ наши классическія традиціи. Учителя могутъ намъ помочь. Намъ нечего становиться въ оппозицію къ нимъ. «Арвоніанъ» долженъ являться представителемъ всей школы вообще. Нимъ необходимо завести отдѣлъ спорта.

— За это можете взяться вы, Шосмидъ.

— Я не умѣю писать красивыхъ статей, — отвѣчалъ Шосмидъ.

— Вы только должны будете записывать всѣхъ участниковъ и прибавлять къ каждой фамиліи какое-нибудь замѣчаніе, вродѣ: «Найгоръ младшій долженъ быть повнимательнѣе. При футболѣ не мѣсто крайнему индивидуализму; Аммершамъ выравнивается; изъ него выйдетъ хорошій игрокъ». И тому подобное.

— Это я, конечно, могу писать, сказалъ Шосмидъ, проіявъ и, очевидно, придумывая разныя замѣчанія.

— Для такого журнала очень важно, — продолжалъ Коссингтонъ, — чтобы въ каждомъ номерѣ помѣщалось какъ можно больше именъ. Всякій мальчикъ будетъ перелистовать его и искать свое имя.

— А вамъ нужны и отчеты о матчахъ? — спросилъ Шосмадъ, выходя изъ задумчивости.

— Обязательно, и съ комментаріями. У насъ, значитъ, будутъ три отдѣла, — Коссингтонъ считалъ по пальцамъ: — эпиграммы, литературный отдѣлъ, спортъ. Затѣмъ намъ нуженъ отдѣлъ, въ который мы могли бы помѣщать разныя разности, какія-нибудь остроты, извѣстія и тому подобное: наша «Записная книжка».

— О Господи! — вскричалъ Бриттенъ и хлопнулъ сапогами, къ молчаливому неудовольствію всѣхъ присутствовавшихъ.

— Потомъ намъ нужна передовая статья.

— Что такое? — съ неподдѣльнымъ ужасомъ спросилъ Бриттенъ.

— Развѣ вамъ кажется ненужнымъ? Неловко же начинать прямо съ записной книжки на первой страницѣ. Непремѣнно нужно что-нибудь серьезное, какое-нибудь разсужденіе, напримѣръ, о патріотизмѣ или о загробной жизни.

Коссингтонъ наѣхалъ на насъ, какъ моторъ наѣзжаетъ на собаку. Въ немъ была какая-то особенная энергія, неизвѣстная намъ. Мы были безнадежно разбиты. Онъ въ нѣсколько минутъ развилъ ясный и подробный планъ журнала, составленнаго изъ всего, что можно было заимствовать изъ наиболѣе распространенныхъ журналовъ для взрослыхъ. Его тутъ же избрали редакторомъ-издателемъ, и съ помощью Шосмида и Найгора онъ повелъ дѣло такъ блестяще, что скоро сталъ получать на цѣлую страницу объявленій отъ всѣхъ спортивныхъ магазиновъ Гальборна. Единственная литературная статья въ первомъ номерѣ принадлежала перу Трофана, который безупречнымъ стереотипнымъ англійскимъ, языкомъ обличалъ вредъ такъ называемыхъ утилитарныхъ знаній и заканчивалъ извѣстнымъ старымъ изреченіемъ; «Для славы была Греція, а для величія — Римъ». Флякъ далъ намъ для второго номера веселую статейку: «Смѣшныя стороны крикета», и самъ директоръ помѣстилъ въ журналѣ двѣ весьма серьезныя передовицы подъ заглавіемъ: «Школьная церковь» и «Какъ это кажется старому ученику».

Намъ съ Бриттеномъ было трудно подыскать точныя и приличныя выраженія, чтобы высказать другъ другу чувства. возбуждаемыя въ насъ этимъ журналомъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Юность.

I.

Я нахожу очень труднымъ разсказать, какимъ образомъ одна форма слѣдовала за другой и одно пониманіе переходило въ другое въ моемъ все расширявшемся, все углублявшемся, все усложнявшемся представленіи о томъ мірѣ, въ которомъ я родился. Каждый день прибавлялъ свои впечатлѣнія, свои намеки, свои тонкія объясненія къ этому растущему пониманію. День за днемъ живыя, пересѣкающіяся нити сплетались вмѣстѣ. Каждое утро въ теченіе трехъ недѣль и даже болѣе (такъ какъ сегодня четвергъ, а я началъ во вторникъ) я пытался дать нѣкоторое представленіе о тѣхъ факторахъ и раннихъ вліяніяхъ, изъ которыхъ была соткана ткань ковра моей личной жизни, изобразить ребенка, играющаго на полу въ дѣтской, сына, не ладящаго съ матерью и въ ужасѣ смотрящаго на мертваго отца, мальчика, изслѣдующаго безконечныя окрестности большого города, взволнованнаго первыми предчувствіями половой тайны, стремящагося съ смутной жадностью къ центрамъ Лондонской жизни. Только при такомъ стараніи описать все это, можно представить себѣ, какъ изумительно богаты, какъ изумительно аналитичны и синтетичны могутъ быть эти годы. Человѣкъ начинаетъ жить маленькимъ ребенкомъ, которому небо кажется голубымъ сводомъ, міръ — собраніемъ множества несвязанныхъ между собой явленій, домъ — чѣмъ-то отъ вѣка существующимъ, а «быть хорошимъ», — значитъ просто слушаться непререкаемаго авторитета: и мало-по-малу онъ доростаетъ до представленія объ обширномъ мірѣ юноши, представленія, насквозь пронизаннаго ослѣпительными вспышками частичнаго пониманія, мѣстами заволоченнаго тучами, мѣстами преломленнаго и искаженнаго полупросвѣчивающимъ покрываломъ, мѣстами открывающаго широкія перспективы и безпредѣльные горизонты, а мѣстами — непроницаемый мракъ.

Я помшо періоды глубокихъ размышленій, сомнѣній и даже ночныхъ молитвъ и странныя состоянія, когда, погружаясь въ нѣкотораго рода гипнозъ, я созерцалъ. Иногда я воображалъ, что могу прорвать ткань явленій, окружающихъ меня. Трудно представить все это теперь, въ обратной перспективѣ, и я не могу разсказать, какъ одно настроеніе смѣнялось другимъ, заслоняло и уничтожало его, не могу показать, какимъ образомъ безграничный ужасъ передъ смертью смѣнился растущимъ сознаніемъ ея необходимости и благородства. Трудность, которую встрѣчаетъ воображеніе въ безграничности пространства и безконечности времени, подавляла мой умъ; меня охватывало отчаяніе при мысли о мукахъ и страданіяхъ прошедшихъ вѣковъ, благодаря которымъ всякая надежда на лучшее будущее казалась жесточайшей ироніей надъ этимъ непоправимымъ зломъ. Многія изъ сложныхъ тревогъ этихъ лѣтъ не то, что были разрѣшены со временемъ, но перестали тревожить. Жизнь увлекла меня въ другую сторону.

Я говорилъ, что былъ смѣлымъ теологомъ и во время перехода отъ отрочества къ зрѣлому возрасту подвергалъ критическому изслѣдованію многія прочно установленныя истины. Съ теченіемъ времени это тоже перестало интересовать меня. Я дошелъ, наконецъ, до того состоянія, которое продолжается до настоящаго времени, состоянія абсолютнаго спокойствія, абсолютной вѣры въ то, что непонятное должно существовать. Нѣчто, составляющее, быть можетъ, сущность всѣхъ вещей, должно существовать, я чувствую его, чувствую черезъ посредство его, и не могу бояться его. Мнѣ кажется, что я твердо и окончательно пришелъ къ этому выводу задолго до конца Кэмбриджскаго періода моей жизни. Я убѣжденъ, что зло въ жизни преходяще и конечно, какъ непріятности въ дѣтской; убѣжденъ, что Богъ — мой Отецъ, и что я долженъ вѣрить ему, несмотря на то, что жизнь причиняетъ такую боль, отъ которой человѣкъ не можетъ не кричать, что она посылаетъ человѣку однѣ лишь неудачи, никакихъ надеждъ, а только страданія…

Но если я былъ безстрашенъ въ теологіи, то, долженъ признаться, что прошло много времени, прежде чѣмъ я отважился прикоснуться къ тайнамъ пола. Я боялся пола. У меня было инстинктивное предчувствіе, что въ этомъ таится важная и тяжелая сторона моей жизни, но въ ранніе годы я былъ склоненъ видѣть въ этомъ нѣчто чуждое, нѣчто, несвязанное ни съ какими широкими перспективами жизни, нѣчто враждебное и постыдное по самому своему существу.

Я бояся думать о полѣ и о красотѣ (которую я всегда считалъ неотдѣлимой отъ нѣкотораго рода чувственнаго впечатлѣнія). Даже мальчикомъ я считалъ это навязчивой и обольстительной тайной, которую я старательно отгонялъ прочь. Ея смутное присутствіе волновало меня особенно благодаря исключительному приличію и подстрекающему замалчиванію, окружавшему ее во время моего воспитанія…

Гипсовыя статуи Венеры и Аполлона, украшавшія обширное крыло и гигантскую сѣрую террасу Хрустальнаго Дворца, были первыми откровеніями красоты тѣла, проникшими въ мою жизнь. Когда я пишу о нихъ, я и теперь чувствую смущающее очарованіе тѣхъ исполненныхъ граціи формъ. Я смотрѣлъ на нихъ не просто, а съ любопытствомъ и крадучись. Наконецъ, однажды, въ послѣдніе дни моего пребыванія въ Пенджѣ, я заплатилъ шиллингъ за входъ, главнымъ образомъ, ради нихъ.

Самой удивительной стороной во всемъ моемъ странномъ и одинокомъ воспитаніи представляется мнѣ теперь это устраненіе всякой красоты тѣла, это сочетаніе фанатическаго застращиванія и застѣнчивости, окружавшее меня всевозможными запретами. Я росъ, нельзя сказать, просто въ невѣдѣніи, но въ невѣдѣніи, запятнанномъ и опозоренномъ стыдомъ, загадочными предостереженіями, искусственнымъ отвращеньемъ, невѣдѣньи, въ которомъ раздражающее любопытство и желаніе билось, какъ птица въ сѣтяхъ. Я зналъ такъ мало и чувствовалъ такъ много. Въ моемъ юношескомъ Пантеонѣ совсѣмъ не было Афродиты, вмѣсто нея тамъ зіялъ таинственный провалъ. Я разсказывалъ, какъ, наконецъ, въ моемъ воображеніи родилась новая Венера въ полусвѣтѣ сумерекъ и газовыхъ лампъ, Венера съ черными глазами, сверкающими изъ тьмы, Венера, бывшая скорѣй проявленіемъ теплой, насыщенной страстью атмосферы, чѣмъ живымъ тѣломъ. Я разсказывалъ также, какъ я купилъ картину.

Все это было чѣмъ-то, лежащимъ совершенно въ сторонѣ отъ остальной моей жизни, какой-то запертой на ключъ комнатой.

Только въ теченіе моего послѣдняго университетскаго года въ Тринити-колледжѣ я прервалъ это нездоровое молчаніе и вынесъ, наконецъ, мою тайну на свѣтъ Божій. Въ это время наша небольшая группа вдругъ увлеклась тѣмъ, что мы называли первыми соціологическими дебатами. Я и теперь еще испытываю то почти физическое ощущеніе, какое производили во мнѣ эти бесѣды. Происходили они по большей части въ комнатахъ Тэда Гадерлея, который жилъ на углу главной улицы Тринити. Воздухъ въ комнатахъ Гадерлея былъ густой, насыщенный табачнымъ дымомъ. Самъ онъ называлъ себя соціалистомъ съ анархическимъ оттѣнкомъ; его комната была украшена картиной, на которой былъ изображенъ великолѣпный пролетарій въ черномъ и красномъ, стоящій на баррикадѣ и вырисовывающійся на пламенѣющемъ оранжевомъ небѣ. Гадерлей намѣренно подчеркивалъ свою безпорядочность. Вся его комната была загромождена книгами, большей частью открытыми, даже полъ былъ усыпанъ ими; въ темныхъ углахъ лежали кучи нашихъ шляпъ, добросовѣстно измятыхъ, а шляпа самого Гадерлея напоминала ухо слона. Мы сидѣли на кожаныхъ стульяхъ, а четверо или пятеро изъ насъ ютилось на диванѣ, мы пили много пива и иногда были порядочно навеселѣ или даже пьяны, и всѣ курили трубки. Наше злоупотребленіе напитками происходило болѣе отъ сознательнаго намѣренія, чѣмъ отъ влеченія къ этому; оно указывало на наше стремленіе разбить во что бы то ни стало тѣ преграды, которыя скрывали отъ насъ жизнь. Гадерлей былъ добрымъ англичаниномъ первобытнаго типа съ краснымъ лицомъ, копной волосъ, звучнымъ голосомъ и порывистыми манерами; онъ то именно однажды вечеромъ вскричалъ — Богъ его знаетъ, что его натолкнуло на это:

— Слушайте, все это вздоръ — это молчанье насчетъ женщинъ. Мы должны говорить объ этомъ вопросѣ. Какъ намъ поступать въ этомъ отношеніи. Это нужно рѣшить. Всѣ мы думаемъ объ этомъ. Такъ давайте же говорить. Въ этомъ дьявольскомъ университетѣ и безъ того черезчуръ много всякихъ приличій.

Мы пошли навстрѣчу этому приглашенію нѣсколько робко; нашъ первый разговоръ вышелъ очень неловкимъ, у насъ раскраснѣлись лица и горѣла уши, и я помню, что Гадерлей произнесъ цѣлый монологъ о приличіи.

— Скромность и приличіе, — говорилъ онъ, — это восточные пороки. Евреи распространили ихъ въ Европѣ. Они семитическаго происхожденія. Такъ же, какъ наши монастыри, и затворничество женщинъ, и уродованіе труповъ на полѣ битвы, и всѣ тому подобныя вещи.

Умъ Гадерлея дѣйствовалъ скачками, иногда удивительно дикими и непослѣдовательными; у насъ завязался споръ по поводу упомянутаго имъ обезображенья труповъ и отвѣтственности евреевъ за приличія. Эсмеръ своимъ рѣзкимъ пронзительнымъ голосомъ, вытянувъ впередъ свои длинные пальцы, обрушился на него. Онъ указалъ ему на Катона, на римскіе законы и на Тибетскіе монастыри.

— Ну, ладно, — сказалъ Гадерлей, ускользая изъ нашихъ рукъ, какъ лягушка, — какое бы оно ни было, это приличіе, семитическое или нѣтъ, намъ оно не нужно.

Мы согласились съ нимъ, и Гадерлей сталъ развивать чрезвычайно широкую и терпимую теорію.

— Я ничего не имѣю противъ утонченности и свѣтскихъ манеръ, — заявилъ онъ великодушно. — Я возражаю только противъ такого распространенія приличія, которое затемняетъ все небо, заставляетъ отца бояться обсуждать съ сыномъ самые важные вопросы, заставляетъ человѣка опасаться прочитать откровенную книгу, опасаться думать — даже думать. Изъ-за него, когда мы натолкнемся на самое дѣло, у насъ ничего не будетъ въ запасѣ, кромѣ нѣсколькихъ запрещеній, нѣсколькихъ намековъ, да грубыхъ шутокъ и, — онъ старался ухватить въ воздухѣ недававшійся ему образъ, — и смутное, но довольно сильное чувство. Я говорю вамъ, я хочу думать объ этомъ и говорить объ этомъ, пока не начну понимать вещи яснѣе, чѣмъ теперь. Мнѣ двадцать два года. Не сегодня-завтра со мной можетъ все случиться. Вы можете, если вамъ нравится, идти въ свѣтъ и грѣшить, какъ дураки, или жениться, какъ дураки, не зная сами, что вы дѣлаете и стыдясь спросить объ этомъ. И вы будете нести на себѣ послѣдствія этого, будете немножко роптать, немножко сантиментальничать, какъ… какъ кембриджскіе юмористы… А я знаю, что я буду дѣлать.

Онъ остановился, чтобы выпить кружку пива, и тутъ, кажется, я сталъ развивать свои идеи. Но свои мысли очень трудно запомнить, и я не могу сказать, много-ли я содѣйствовалъ разъясненію этой темы. Тѣмъ не менѣе я увѣренъ, что именно въ это время мы выработали тотъ идеалъ, который мы называли «аристократизмомъ» и который сталъ нашимъ общимъ достояніемъ.

Короче говоря, главной темой нашихъ разговоровъ сдѣлались вопросы пола. Какъ только эта тема была поставлена на обсужденіе, она вытѣснила все другое. Никто изъ насъ не могъ отойти отъ нея. Наше воображеніе было совершенно поглощено ею. Долгое время мы обсуждали ее со всѣхъ сторонъ, и точекъ зрѣнія. Я помню длинныя разсужденія о полигаміи въ грязный ноябрскій день по дорогѣ въ Ройстонъ. На Пасху мы отправились въ одно мѣстечко Пульборо въ Суссексѣ, гдѣ есть рыбныя ловли въ рѣчкѣ, протекающей подъ мостомъ. Пасха была поздняя, мы катались въ лодкѣ, купались и говорили о томъ, что надо быть греками, и о красотѣ человѣческаго тѣла; наконецъ, намъ стало казаться, что намъ суждено воскресить золотой вѣкъ самымъ простымъ способомъ, уничтоживъ только портныхъ.

Ахъ, эти юношескія бесѣды, какими богатыми и смѣлыми онѣ намъ представлялись, какими новыми казались намъ идеи, возникавшія въ нашемъ мозгу! Мы дѣлали большія прогулки послѣ обѣда и вечеромъ и возвращались домой при свѣтѣ мѣсяца съ пѣніемъ и шумомъ. Мы заключали другъ съ другомъ романтическіе дружескіе союзы и жалѣли только о томъ, что не было прекрасныхъ женщинъ, которыя могли бы быть нашими подругами въ жизни. Кажется, впрочемъ, что Гадерлей зналъ однажды одну дѣвушку, у которой были великолѣпные рыжіе волосы.

— Боже мой! — говорилъ Гадерлей, желая дать представленіе о ея достоинствахъ, и повторялъ съ еще большей силой: — Боже мой!

Бентонъ слышалъ объ одной женщинѣ, которая жила съ мужчиной, отказываясь вѣнчаться съ нимъ, намъ это казалось великолѣпнымъ — не помню хорошенько, почему именно. Она была «подобна нѣжной богинѣ», — говорилъ Бентонъ. Несмотря на наши либеральныя воззрѣнія, намъ стало немного стыдно, когда Бентонъ высказалъ это. И послѣ подобныхъ разговоровъ нами овладѣвала мечтательность. Если случайно въ такія минуты мимо насъ проходила дѣвушка, катившая телѣжку, или фермерская дочка, спѣшившая на станцію, мы замолкали и дѣлали видъ, что не обращаемъ на нее никакого вниманія. Почему бы она не могла въ видѣ исключенія нарушить банальныя приличія, скучныя условности и стыдливую скромность, царившую въ наши дни?

Мы воображали, что стоимъ на порогѣ новаго движенія. Мы были партіей, боровшейся съ приличіями, и лозунгомъ нашего союза были слова «на почвѣ фактовъ». Мы вѣшали на стѣнахъ нашихъ комнатъ картины съ голыми женщинами, къ большому неудовольствію нашихъ хозяевъ, и я тоже досталъ свою картинку и повѣсилъ ее, найдя въ дополненіе къ ней еще другую, на которую я и не смотрѣлъ никогда.

Это направленіе нашихъ мыслей ничему не мѣшало, я даже думаю, что оно помогало нашимъ формальнымъ университетскимъ занятіямъ, такъ какъ занятія эти у большинства изъ насъ шли очень удачно. Бентонъ уѣхалъ въ Тюбингенъ, а Эсмеръ и я продолжали слушать лекціи. Я занимался общественными и моральными науками и черезъ три года началъ читать лекціи по политическимъ наукамъ. Въ тѣ дни политическія науки являлись исключительно въ видѣ политической экономіи.

II.

Мы подчеркивали то, что стоимъ нѣсколько въ сторонѣ отъ главнаго потока студенческой жизни. Мы довольно серьезно работали, но, благодаря нашему пиву, нашему соціализму и тому подобнымъ ересямъ, мы считали, что кореннымъ образомъ отличаемся отъ людей, учащихся въ потѣ лица своего. Ни одинъ изъ насъ не могъ относиться серьезно къ играмъ; съ другой стороны, мы считали посредственностями и комическими фигурами всѣхъ, какъ черезчуръ вылощенныхъ, такъ и черезчуръ распущенныхъ молодыхъ людей, которые составляли большинство кембриджскаго студенчества. По обычаю молодости мы были слишкомъ строги къ своимъ современникамъ. Мы чистили свои шапки и выколачивали свои плащи, чтобы они казались новыми, и презирали другихъ, дѣлавшихъ то же самое. Мы имѣли очень высокое мнѣніе о самихъ себѣ и относились безпощадно ко всякимъ слабостямъ нашихъ братьевъ.

Въ Кембриджѣ существовалъ одинъ типъ, или, можетъ быть, только намъ онъ представлялся типомъ — очень можетъ, быть, что мы сами и выдумали его — для котораго Гадерлей изобрѣлъ имя «Пинки-Динки», выражавшее въ одинаковой мѣрѣ презрѣніе и отвращеніе. Въ Пинки-Динки сочеталось все, чего мы не желали видѣть въ себѣ, а также, думается мнѣ, многое изъ того, что въ насъ было и все то, чѣмъ мы боялись стать.

Дать представленіе о Пинки-Динки очень трудно, такъ какъ мы слишкомъ много вкладывали въ это понятіе. Много вечеровъ мы проводили въ разговорахъ о Пинки-Динки. Однажды въ дождливый день, послѣ прогулки подъ дождемъ, мы сидѣли вокругъ камина и обсуждали естественную исторію Пинки-Динки. Мы импровизировали родъ акафиста Пинки-Динки, а Гадерлей вставлялъ глубокія ноты въ общій хоръ.

— Эти Пинки-Динки пользуются многими удовольствіями въ жизни, — замѣчалъ одинъ изъ насъ.

— Проклятые фатишки, — восклицалъ Гадерлей. Пинки-Динки играютъ роль въ университетѣ и относятся ко всѣмъ вопросамъ съ чрезвычайной легкостью. Но несмотря на все свое легкомысліе и исканіе развлеченій, Пинки-Динки обладаютъ очень тонкимъ умомъ.

— Черезчуръ тонкимъ.

— Но если они задумываются о половыхъ вопросахъ, какъ они могутъ увлекаться игрою въ крикетъ.

— Это все ихъ проклятая скромность! — внезапно вскричалъ Гадерлей. — Это вѣдь самое существо Пинки-Динки. Умственная трусость — вотъ ихъ основная добродѣтель. Кембриджъ пропитанъ этимъ; это — мѣстная бацилла. Въ родѣ той, которая придаетъ ароматъ гаванскимъ сигарамъ. Она внѣдряется здѣсь въ человѣка, и онъ воображаетъ, что не касаться нѣкоторыхъ вещей это — признакъ хорошаго воспитанія. Какое несчастіе для великой страны управляться подобными людьми.

— Всѣ его шуточки, — сказалъ Эсмеръ, устремивъ взглядъ на свои ноги, — это только нервное посмѣиванье, такъ какъ онъ боится…

— Чего онъ боится? — спросилъ я.

— Богъ его знаетъ, — произнесъ Гадерлей, уставившись на огонь.

— Жизни, — сказалъ Эсмеръ. — Въ нѣкоторомъ отношеніи и мы такіе же, — прибавилъ онъ и глубокомысленно замолчалъ.

— Хотѣлъ бы я знать, — началъ Картеръ, занимавшійся естественными науками, — какова взрослая форма типа Пинки-Динки.

Но для опредѣленія этого у насъ не хватало знакомства съ жизнью.

— А какова будетъ взрослая форма каждаго изъ насъ? — спросилъ Бентонъ, произнеся вслухъ ту мысль, которая остановила потокъ нашихъ разсужденій.

III.

Я не помню, чтобы мы когда бы то ни было распространяли нашу критику на организацію самого университета. Мнѣ кажется, что мы считали его незыблемо установленнымъ. Когда я оглядываюсь назадъ на свою юность, меня удивляетъ, какъ много вещей казалось мнѣ тогда незыблемыми. Мы воображали, что существованіе Кембриджа до такой же степени въ порядкѣ вещей, какъ существо, ваше бровей или слѣпой кишки у человѣка. Теперь, когда я дошелъ до болѣе широкаго скептицизма средняго возраста, я питаю очень большія сомнѣнія относительно достоинствъ этихъ старыхъ университетовъ…

Позднѣе я снова посѣщалъ Кембриджъ и Оксфордъ, и у меня всегда являлось желаніе очистить оба эти мѣста.

Всякій разъ я испытывалъ вновь прежнее чувство, чувство физической тяжести, ощущеніе духоты и сырости, какъ въ нежилой комнатѣ, гдѣ отстали обои и обнажились стѣны, ощущеніе неискоренимой заразы, ютящейся въ готическихъ строеніяхъ, и на узкихъ, похожихъ на канавы, рѣчонкахъ и на дорогахъ, вдоль которыхъ тянутся маленькія затхлыя виллы. Эти маленькія виллы уничтожили все, что было хорошаго въ старой системѣ монастырей и не истребили ни одного изъ ея недостатковъ.

Въ нихъ живутъ одни изъ самыхъ милыхъ людей въ свѣтѣ, но въ совокупности они несравненно ниже, чѣмъ каждый изъ нихъ въ отдѣльности. Кембриджъ — это міръ заглушенныхъ звуковъ, ровныхъ настроеній, чиннаго поведенія и свободныхъ мыслей.

Мое сердце наполняется чувствомъ добродушной насмѣшки, когда я вспоминаю милаго стараго Коджера, человѣка, меньше всѣхъ на свѣтѣ способнаго направлять кого-нибудь. Несмотря на это, онъ сталъ теперь силой въ Кембриджѣ, онъ можетъ по своему желанію создавать и уничтожать тамъ все, что ему угодно. Въ нѣкоторомъ смыслѣ онъ сталъ для меня квинтъ-эссенціей Кембриджа.

Я вижу, какъ онъ отправляется на свою утреннюю лекцію, съ своимъ глуповатымъ, дѣтскимъ лицомъ, своими круглыми, невинными глазами, съ шляпой въ своей нелѣпо жирной рукѣ, съ немного искривленными ногами; онъ шагаетъ по большому двору своей подпрыгивающей походкой, которая даже моимъ наивнымъ глазамъ кажется искусственной. Потомъ я вижу, какъ онъ читаетъ: онъ читаетъ, прохаживаясь взадъ и впередъ, быстрымъ урчащимъ голосомъ въ высшей степени отчетливо. Если бы онъ не могъ ходить, онъ, вѣроятно, не могъ бы читать и лекціи. Его умъ и голосъ имѣли свойство прозрачной и тонкой жидкости; чувствовалось, какъ она обволакиваетъ всякій предметъ, но не проникаетъ внутрь. Далѣе я помню, какъ онъ пилъ портвейнъ, помню легкое движеніе мускуловъ въ шеѣ и въ щекахъ, помню его брови, строго сдвинутыя передъ тѣмъ, какъ онъ собирался сказать что-нибудь весьма основательное; онъ никогда не могъ сказать ничего неосновательнаго.

Когда я думаю о Коджерѣ, я всегда вспоминаю надпись, которую я видѣлъ въ Королевскомъ паркѣ надъ парой такихъ же ясныхъ и такихъ же невинныхъ глазъ: «Рожденный въ звѣринцѣ». Никогда съ тѣхъ поръ, какъ Коджеръ приступилъ къ школьной наукѣ, т. е. съ восьмилѣтняго возраста, онъ не выходилъ за рѣшетку своего звѣринца. Всѣ его путешествія ограничивались тѣмъ, что онъ читалъ лекціи то въ той, то въ другой аудиторіи. Періодъ его студенчества оставилъ блестящіе слѣды въ бумагахъ университета, и онъ приступилъ къ чтенію лекцій, соединяя знанія и рисовку въ такой комбинаціи, что успѣхъ былъ ему заранѣе обезпеченъ. Съ тѣхъ поръ онъ все время читалъ лекціи и ничего другого не дѣлалъ. Съ каждымъ годомъ онъ становился все болѣе напыщеннымъ и надутымъ, и все болѣе и болѣе дѣлалось необходимымъ показывать его всякому просвѣщенному посѣтителю. Даже въ мое время онъ считался важной частью нашихъ неисчерпаемыхъ богатствъ и зналъ это самъ.

Онъ гордился тѣмъ, что не принималъ участія ни въ какихъ физическихъ упражненіяхъ, а также тѣмъ, что имѣетъ большія познанія въ портвейнѣ. Относительно прочихъ винъ онъ скромно признавался, что не обладаетъ «спеціальными знаніями». Помимо этого онъ ничѣмъ особенно не гордился, развѣ только тѣмъ, что читалъ всѣ романы женщинъ-писательницъ, поступавшіе въ университетскую библіотеку. Это онъ, впрочемъ, считалъ скорѣе достойнымъ изумленія, чѣмъ почтенія. Безъ сомнѣнія, онъ добросовѣстно изучилъ произведенія Мари Корелли, миссъ Брэдонъ, миссъ Элиноръ Глинъ и Сары Грандъ, и въ свободные отъ занятій часы ничего такъ не любилъ, какъ разрѣшать разные запутанные вопросы по поводу этихъ произведеній. Тушеръ изъ Королевской коллегіи былъ его постояннымъ противникомъ на этомъ полѣ, но ихъ поединки почти всегда кончались къ славѣ Коджера.

Коджеръ долженъ былъ преподавать мнѣ философію, внутренній смыслъ вещей! Онъ излагалъ сложную гегеліанскую систему, неприложимую ни къ чему въ мірѣ, но изумительно согласованную съ самой собой. Онъ ткалъ замѣчательную ткань въ своемъ дѣтски дѣятельномъ умѣ, который ни къ чему не стремился, ничего не ненавидѣлъ, ничего не боялся, ничего страстно не любилъ. У него были блестящія теоріи о любви, о смерти и безсмертіи, и онъ воображалъ, что думаетъ о нихъ. Но всѣ эти теоріи лежали надъ моими представленіями о реальномъ мірѣ, какъ сверкающій и прекрасный покровъ.

IV.

Въ послѣдній годъ передъ поступленіемъ въ Кембриджъ мое представленіе о мірѣ такъ же относилось къ моему теперешнему представленію, какъ плохая маска къ настоящему лицу человѣческому. Мы съ Бриттеномъ смотрѣли на міръ и видѣли — что такое мы видѣли? Мы не имѣли никакого представленія ни о корняхъ вещей, ни о ихъ взаимоотношеніяхъ. Напримѣръ, у насъ не было ни малѣйшаго представленія о томъ, что дѣла имѣютъ какое бы то ни было отношеніе къ правительству или что деньги могутъ оказывать вліяніе на героическій исходъ войны. Въ нашей военной игрѣ не было вагоновъ и, если были пушки, то снаряды къ нимъ были заготовлены заранѣе. Финансы были для насъ книгою за семью печатями, мы не считали ихъ особенно глубоко связанными съ человѣческими дѣлами и находили, что всѣ благородные люди должны относиться къ нимъ съ презрѣніемъ. Мы не имѣли ни малѣйшаго понятія о свойствахъ политики, а также о томъ, какимъ образомъ «интересы» могутъ вліять на такого рода дѣла. Мы думали, что люди руководствуются исключительно умственными убѣжденіями и что они бываютъ правы или неправы, честны или безчестны (въ послѣднемъ случаѣ ихъ слѣдуетъ убивать), хороши или дурны. Мы никогда не слыхали о духовной инерціи и воображали, что цѣлая нація можетъ перемѣниться подъ вліяніемъ ясно высказаннаго мнѣнія. Мы дѣлали самые невѣроятные скачки отъ исторіи къ нашему времени. Мы считали возможнымъ перестроить Лондонъ при помощи парламентскаго акта и однажды, въ порывѣ гигіенической предпріимчивости, мы переселили все его населеніе въ Портъ-Доунъ при помощи приказа мѣстнаго управленія. Мы считали вполнѣ возможнымъ посредствомъ закона уничтожить цѣлый классъ общества; мы мечтали о провозглашеніи коммунизма съ ступеней собора св. Павла, послѣ того, какъ въ парламентѣ пройдетъ простой билль объ этомъ, третье чтеніе котораго будетъ, правда, происходить при чрезвычайномъ возбужденіи. Я помню, что совершенно отчетливо рисовалъ себѣ эту картину. Намъ было тогда полныхъ пятнадцать лѣтъ и мы были совершенно серьезны при этомъ. Мы не были дураками; у насъ только не было ни малѣйшей опытности въ установленіи предѣловъ власти закона и сознательной коллективной воли.

Я не могу изобразить эволюцію моихъ идей въ Кембриджѣ, но мнѣ кажется, что простой фактъ моего переѣзда на два часа разстоянія отъ Лондона, впервые породилъ во мнѣ ясную идею объ этомъ городѣ, какъ объ единомъ цѣломъ. Онъ сталъ для меня осязательнымъ, вмѣсто того, чтобы быть просто рамкой, такой же всеобщей, какъ море или небо.

Въ Кембриджѣ мои мысли перестали развиваться въ формѣ діалоговъ съ Бриттеномъ, хотя я и поддерживалъ съ нимъ переписку, и долгое время писалъ ему длинныя, литературныя и философскія письма. У меня теперь была цѣлая компанія равныхъ по развитію друзей. Я разговаривалъ съ молодыми профессорами, я учился говорить въ университетѣ, а въ нашей маленькой компаніи мы оттачивали остроуміе другъ друга и взаимно поправляли изложеніе. Кембриджъ сдѣлалъ для насъ политику реальнымъ и личнымъ дѣломъ. Въ своемъ городѣ мы не чувствовали ея реальности; правда, мы привѣтствовали нашихъ старыхъ товарищей, ставшихъ товарищами статсъ-секретаря или губернаторами, но они не казались намъ реально существующими; эти избранные питомцы, появлявшіеся у насъ, чтобы навѣстить свою старую школу, были самыми чистыми и лучшими представителями типа Пинки-Динки, они ни о чемъ не говорили въ серьезъ, кромѣ футбола или крикета. Въ Кембриджѣ я впервые почувствовалъ, что то, что происходитъ вообще, можетъ касаться меня. Настоящіе живые государственные люди пріѣзжали говорить въ коллегію, старшіе профессора были ихъ товарищами по университету, ихъ сыновья и племянники знакомили ихъ съ нами и заставляли насъ вѣрить въ ихъ реальность. Они приглашали насъ поддерживать ихъ взгляды; впервые въ жизни меня побуждали читать, думать и говорить, мой тайный порокъ превратился въ добродѣтель.

Въ тѣ дни мы жили еще подъ сѣнью великихъ дѣятелей эпохи Викторіи. Я никогда не видѣлъ Гладстона (какъ я никогда не видѣлъ старой королевы), но онъ вышелъ въ отставку всего за годъ до того, какъ я поступилъ въ университетъ, и комнаты нашихъ собраній были еще полны разсказовъ о немъ и о Дизраэли и о другихъ крупныхъ фигурахъ этого гладіаторскаго періода парламентской исторіи. Потолокъ нашего зала былъ украшенъ гербами сэра Вильяма Гаркура. Каждый годъ мы приглашали къ себѣ мистера Эвешама, Чемберлэна и стараго герцога Девонширскаго; правда, они никогда не пріѣзжали, но ихъ любезные отказы ставили насъ какъ бы въ непосредственное соприкосновеніе съ ними. До насъ доходили слухи о совѣщаніяхъ кабинета и о митингахъ въ странѣ. Многіе изъ насъ такъ увлекались этими вопросами, что читали политическіе мемуары и романы Дизраэли и мистриссъ Гемфри Уордъ. По разсказамъ и иллюстрированнымъ газетамъ мы знали о борьбѣ партій, о возникающихъ коалиціяхъ, о работѣ чиновниковъ и о контролѣ надъ министрами, о томъ, какія вырабатывались мѣры и какіе проводились проекты.

И по мѣрѣ того, какъ я доводилъ до обычнаго человѣческаго роста тѣ политическія фигуры, которыя въ школьные дни казались мнѣ какими-то политическими карикатурами или чудовищами, дѣйствующими въ пантомимахъ, по мѣрѣ того, какъ я приравнивалъ мотивы ихъ дѣятельности къ моимъ собственнымъ побужденіямъ, все представленіе о мірѣ, какъ о комплексѣ экономическихъ, интеллектуальныхъ и моральныхъ процессовъ, расширялось и обогащалось.

V.

Соціализмъ есть интеллектуальный Протей, но людямъ моего поколѣнія онъ представлялся возмущеніемъ рабочихъ. О Родбертусѣ мы никогда не слыхали, а Фабіанскаго общества мы не понимали. Для насъ соціализмъ былъ представленъ Марксомъ и Моррисомъ, чикагскими анархистами и соціалъ-демократической партіей. Гадерлей былъ проповѣдникомъ новыхъ идей въ университетѣ, а мускулистая, черноволосая фигура рабочаго, съ молотомъ въ поднятой рукѣ, возвышающагося надъ революціонной баррикадой, казалась намъ квинтъ-эссенціей его идей. Землевладѣльцы и капиталисты и обратили въ рабство рабочихъ и вели ихъ почти автоматически къ возстанію.

Я всегда исповѣдывалъ этотъ родъ соціализма, прежде чѣмъ поступилъ въ Кембриджъ. Все это было у меня въ головѣ смѣшано съ идеями о свободѣ и естественной добродѣтели. Наше упрощенное сужденіе о существующемъ строѣ заключалось въ одной формулѣ: «все дурно». Богатые были грабители и сознавали это, короли и принцы были узурпаторы и сознавали это, религіозные проповѣдники были обманщики, заключившіе союзъ съ властью, экономическая система представляла собой комплотъ немногихъ дся эксплуатаціи массы.

Я не знаю, случилось ли это во время моей школьной жизни или въ Кембриджѣ, что я пересталъ смотрѣть на міръ, просто какъ на великій контрастъ богатства и бѣдности, но сталъ ощущать громадное вліяніе массы, того большинства народа, которое трудится, которое постоянно боится за свои средства къ жизни, постоянно нуждается, плохо одѣто, плохо накормлено, живетъ въ плохихъ помѣщеніяхъ, терпитъ постоянный недостатокъ въ деньгахъ. Судьба помѣстила меня на грани обезпеченнаго меньшинства; если мнѣ не приходилось терпѣть нужду, то мнѣ приходилось видѣть скаредность, и я пришелъ въ университетъ съ твердымъ убѣжденіемъ въ томъ, что, за исключеніемъ самаго необходимаго, мнѣ недоступно ничто изъ того, что мнѣ рисуетъ мое воображеніе. Такимъ образомъ нѣкотораго рода воинствующій радикализмъ въ отношеніи правящихъ классовъ и собственниковъ явился естественнымъ слѣдствіемъ условій моей личной жизни. Въ началѣ это не стояло ни въ какой связи съ представленіемъ объ общихъ непорядкахъ въ человѣческихъ дѣлахъ и не порождало мысли о связи моей судьбы съ общими причинами бѣдности. Это казалось мнѣ чѣмъ то исключительно личнымъ. Несчастные люди, которыхъ я встрѣчалъ на Лондонскихъ улицахъ, чернорабочіе, оборванныя дѣти, старухи въ лохмотьяхъ, уличные бродяги, были лишь очень поверхностно связаны въ нашемъ представленіи съ общими идеями о жизни. Мы становились очень краснорѣчивы, разсуждая о соціальной революціи и о торжествѣ пролетаріата въ результатѣ классовой борьбы, но лишь благодаря какой-то интуиціи я понялъ, что моя хозяйка, съ грязнымъ чепцомъ, сдвинутымъ на одинъ глазъ и чистымъ передникомъ, скрывающемъ темныя тайны ея одежды и маленькіе негодяи, продававшіе газеты на улицахъ, являются матеріаломъ для этого рода вопросовъ. Всякій разъ, когда кто нибудь изъ насъ, молодыхъ соціалистовъ-школьниковъ сталкивался съ прислугой, рабочими, кондукторами, носильщиками, сторожами, мы безеознательно превращались въ аристократовъ. Измѣнялись наши голоса, измѣнялись наши жесты. Мы дѣйствовали точь въ точь такъ, какъ всѣ остальные люди, богатые или бѣдные, спортсмены или Пинки-Динки и именно такъ, какъ отъ насъ ожидали. Въ общемъ, населеніе, живущее вблизи Кембриджа, довольно тупое и мало поддающееся идеализаціи. Теоретическій рабочій, о которомъ мы мечтали, долженъ былъ происходить изъ другой части страны.

Я сталъ понимать глубокія истины соціализма, благодаря постепенному знакомству съ реальной жизнью. Мнѣ много помогли посѣщенія моего дяди и опекуна и обсужденіе съ нимъ моей будущности. Я ѣздилъ къ нему въ Берслей и впервые видѣлъ вблизи организованный индустріализмъ. Образъ великолѣпнаго рабочаго, который долженъ былъ разнести въ куски позорную систему частной собственности, блѣднѣлъ и уступалъ мѣсто безграничной картинѣ бѣдности, представленію о милліонахъ людей, неорганизованныхъ, какъ слѣдуетъ, необразованныхъ, какъ слѣдуетъ, не только неподготовленныхъ, но и неспособныхъ понимать какую бы то ни было красоту, иногда добродушныхъ и благожелательныхъ, иногда безсильныхъ и упрямыхъ. Даже трагическая и вдохновенная идея Маркса, по которой бѣдные приближаются къ предѣлу своихъ страданій и пробуждаются къ сознанію невыносимости своихъ бѣдствій, стала постепенно принимать болѣе простой характеръ, согласно которому бѣдные безсмысленно тянутъ свое существованіе, въ сущности ничего особенно настоятельно не желаютъ, только страхъ держитъ ихъ въ рабствѣ, самый даръ жизни они принимаютъ съ усталостью и болѣе опасаются потерять его, чѣмъ думаютъ о томъ, чтобы употребить его съ пользою.

Всѣ эти мысли складывались во мнѣ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Въ Кембриджѣ я лишь впервые началъ думать о нихъ. Но первые толчки я все же получилъ тамъ. Всего яснѣе я помню тѣ сомнѣнія, какія я пережилъ послѣ посѣщенія Хриса Робинзона. Хрису Робинзону предшествовали самые громкіе слухи, но самъ онъ, оказалось, совершенно не соотвѣтствовалъ нашимъ представленіямъ о немъ.

Выписалъ его Гадерлей и онъ же устроилъ нѣчто въ родѣ митинга, для него въ залѣ университета, вслѣдствіе чего былъ чрезвычайно гордъ и чувствовалъ себя собственникомъ. Это произвело большое волненіе въ Кембриджѣ.

И вотъ, подъ нашимъ героическимъ рабочимъ на стѣнѣ сидѣлъ Хрисъ, насупленный сѣдобородый человѣчекъ, въ платьѣ изъ магазина готовыхъ вещей, съ невинными карими глазами, съ выраженіемъ непобѣдимаго упорства въ лицѣ и съ сознаніемъ того, что онъ находится внѣ своей среды. Онъ сидѣлъ, засунувъ ноги подъ стулъ, держа въ рукахъ чашку съ чаемъ и глядя мимо насъ въ огонь камина. А мы сидѣли на столахъ, на ручкахъ креселъ, на подоконникахъ, словомъ, на чемъ угодно, только не на стульяхъ, какъ обыкновенные молодые люди. Второй стулъ былъ занятъ его вязанной шерстяной курткой и широкополой шляпой. Намъ всѣмъ было неловко, и мы не знали, какъ съ нимъ говорить, и — что было всего хуже — видимо, и онъ стѣснялся не менѣе насъ. Мы надѣялись, что онъ сразу покоритъ насъ,

— Право, не знаю, о чемъ говорить съ этими молодыми людьми, — повторялъ онъ, съ ясно выраженнымъ сѣвернымъ акцентомъ.

Мы одобрительно покашливали.

Делегатъ рабочихъ усердно пилъ чай во время неловкаго молчанія.

— Пожалуй, я разскажу имъ, какъ обстоитъ дѣло въ Ланкаширѣ, какъ обошлось съ новыми машинами и обо всемъ этомъ, — разсуждалъ онъ самъ съ собой, а въ его задумчивыхъ глазахъ поблескивали красные отсвѣты пламени.

Насъ смущала мысль, что вдругъ онъ провалится на митингѣ.

Но когда онъ вышелъ изъ непривычной атмосферы свѣтскихъ разговоровъ и заговорилъ съ слушающей его аудиторіей, онъ сталъ другимъ человѣкомъ. Онъ объявилъ, что будетъ излагать намъ, что такое соціализмъ, и нарисовалъ намъ патетическую картину соціальныхъ контрастовъ.

— Вы, молодые люди, говорилъ онъ, — вы всѣ вышли изъ домовъ роскоши: всякая потребность, какую вы испытываете, удовлетворяется…

Мы стояли и сидѣли вокругъ него, заполняя каждый вершокъ залы, кромѣ эстрады, мы слушали его и вникали въ его слова. Это былъ голосъ обездоленныхъ, и онъ пробуждалъ въ насъ негодованіе и гнѣвъ. Мы забыли про его смущеніе передъ нами и нѣкоторую неумѣлость, а его провинціальный акцентъ придавалъ особую красоту его серьезнымъ рѣчамъ, и насъ увлекало его искреннее негодованіе. Мы взглядывали блестящими глазами другъ на друга и на нѣкоторыхъ профессоровъ, которые пришли послушать и сохраняли видъ строгой серьезности. Мы все яснѣе и яснѣе чувствовали, что соціальная несправедливость должна кончиться и кончиться возможно скорѣе. Мы чувствовали, что она мѣшаетъ намъ спать. Въ концѣ мы хлопали и всячески выражали свое одобреніе.

Потомъ, точно ножъ вонзился въ нарывъ, раздалось возраженіе. Денсонъ, этотъ либерально настроенный скептикъ, сталъ предлагать вопросы. Онъ полулежалъ на своемъ стулѣ, низко свѣсивъ голову, скрестивъ ноги и высоко поднялъ лѣвую, подкрѣплялъ свои замѣчанія жестами тонкой длинной руки и поминутно поправлялъ пенснэ, скрывавшее его водянистые глава.

— Я не желаю возражать вамъ, — началъ онъ. — Я признаю, что настоящая система осуждена. Всякая существующая система всегда осуждалась интеллигентными людьми. Но вы дѣлаете ошибку — всѣ обыкновенно дѣлаютъ эту ошибку — когда вы переходите къ средствамъ.

— Соціализмъ, — произнесъ Хрисъ такъ, какъ будто бы это былъ отвѣтъ, и Гадерлей закричалъ: — «Слушайте, слушайте!»

— Я предполагаю, что долженъ принять это за отвѣтъ, — сказалъ Денсонъ, высоко поднимая плечи. — Но я не могу на это согласиться. Я не могу, знаете ли. Стыдно, конечно, предлагать вамъ какіе нибудь вопросы послѣ вашей блестящей рѣчи, — Хрисъ Робинзонъ сдѣлалъ приглашающій жестъ, — но вѣдь вопросъ именно въ томъ и заключается, какимъ образомъ вы разсчитываете справиться съ этимъ зломъ. Тутъ возникаютъ административныя затрудненія. Если вы уничтожите частную собственность, я допускаю, что вы уничтожите и весь нашъ сложный и плохой способъ веденія дѣлъ, контроля страны и вообще управленія, но вы не обойдетесь все же безъ какого нибудь управленія, знаете.

— Демократія, — сказалъ Хрисъ Робинзонъ.

— Такъ или иначе организованная, — сказалъ Денсонъ. — Но какъ, вотъ, что меня смущаетъ. Я могу себѣ представить соціалистическое государство, въ которомъ будетъ царить такой безпорядокъ, что это будетъ хуже того, что есть теперь.

— Ничего не можетъ быть хуже того, что есть теперь, — сказалъ Хрисъ Робинзонъ. — Я видѣлъ маленькихъ дѣтей…

— Я думаю, что, напримѣръ, жизнь на суднѣ, лишенномъ провизіи, или въ осажденномъ городѣ была бы все таки хуже.

Ропотъ.

Они спорили еще нѣкоторое время, и на меня это производило такое впечатлѣніе, точно меня перенесли изъ мягкаго, утренняго воздуха на холодный яркій дневной свѣтъ. Хрисъ Робинзонъ не блисталъ во время спора съ Денсономъ. Онъ былъ ораторъ, а не полемистъ, онъ не понималъ сути возраженій Денсона и легко впадалъ въ пафосъ и негодованіе. А Денсонъ особенно поразилъ меня однимъ своимъ замѣчаніемъ:

— Предположите, — сказалъ онъ, — что вы бы сдѣлались первымъ министромъ…

Я взглянулъ на круглые глаза Хриса Робинзона, на его слегка растрепанные волосы, на всю его фигуру, и мысленно примѣрилъ его къ огромной машинѣ сложнаго и таинственнаго правительства. О, какъ я былъ смущенъ!

Потомъ мы повели его снова въ комнаты Гадерлея и пили пиво и курили вокругъ него, пока онъ сидѣлъ и поглаживалъ колѣни своей волосатой рукой и пилъ лимонадъ подъ портретомъ эмансипированнаго рабочаго, и у насъ продолжался на тѣ же темы съ нимъ разговоръ.

— О, вы должны бы посмотрѣть наши громадные митинги на сѣверѣ, — говорилъ онъ.

Денсонъ раздосадовалъ его и онъ постоянно возвращался къ ихъ спору.

— Вамъ, ученымъ людямъ, легко сидѣть тутъ и выдумывать разныя возраженія, — говорилъ онъ, — а дѣти между тѣмъ страдаютъ и умираютъ. У насъ на сѣверѣ не выдумываютъ возраженій. Тамъ дѣлаютъ дѣло.

Онъ началъ разсказывать — и это было самое интересное изъ всего — какъ онъ двѣнадцати лѣтъ поступилъ на фабрику, «въ то время, какъ вы, молодые люди, сидѣли еще съ вашими мамашами» и какъ онъ самостоятельно стремился развивать себя, какъ онъ читалъ по ночамъ, пока не засыпалъ надъ книгой.

— Это закалило многихъ изъ насъ на всю жизнь, — замѣтилъ онъ, — такое стремленіе къ образованію. Однажды я цѣлую зиму добивался того, чтобы прочесть Дарвина. Я долженъ былъ во что бы то ни стало достать этого Дарвина, хотя бы цѣною жизни. И я ни откуда не могъ добыть этой книги.

Гадерлей издалъ восклицаніе восторга и выпилъ пива за его здоровье, блестя своими круглыми глазами надъ кружкой.

— Да, я не терялъ времени надъ латынью и греческимъ, — сказалъ Хрисъ Робинзонъ. — Можно идти прямо къ дѣлу, не отвлекаясь по сторонамъ. Достаточно элементарныхъ знаній.

(Такъ-ли это? Я сильно сомнѣвался.)

— Не нужно заниматься разными тонкостями, пока люди страдаютъ и голодаютъ. — прибавилъ Хрисъ, вспомнивъ, очевидно, опять свой споръ съ Денсономъ.

— Но мнѣ кажется, — сказалъ я, вдругъ переходя въ оппозицію, — что въ такомъ случаѣ можно рисковать причинить еще большія несчастія или сдѣлать вещи совершенно ничтожныя.

— Этого я не понимаю, — сказалъ Хрисъ Робинзонъ. — Мы не предполагаемъ устраивать что-нибудь ничтожное, насколько я знаю.

VI.

Преобладающимъ направленіемъ въ мои студенческіе годы былъ не соціализмъ, а киплингизмъ. Мы всѣ были имперьялисты и много говорили о «Задачѣ бѣлаго человѣка».

Въ настоящее время очень трудно воспроизвести чувства того періода. Съ тѣхъ поръ Киплинга безпощадно осмѣивали, критиковали, рвали на куски, — трудно найти человѣка, котораго бы вознесли на такую высоту и затѣмъ такъ быстро сбросили внизъ.

Но въ срединѣ 90-ыхъ годовъ эта маленькая фигурка въ очкахъ, съ усами, съ толстымъ подбородкомъ, съ усиленной жестикуляціей, съ выкриками мальчишескаго увлеченія сильною властью, съ лирическимъ восторгомъ передъ звуками, цвѣтомъ, передъ самымъ запахомъ имперіи сдѣлалась какъ бы національнымъ символомъ. Онъ удивительно овладѣлъ нами, цитаты изъ его звучныхъ стиховъ были у всѣхъ на языкѣ, мы съ Бритеномъ тщетно пытались подражать ему, самый слогъ нашихъ разговоровъ измѣнился подъ его вліяніемъ.

Что въ сущности далъ онъ мнѣ?

Онъ сильно помогъ расширенію моего географическаго пониманія, онъ далъ мнѣ слова для выраженія того желанія дисциплины, самоотверженія, организаціи силъ, какихъ не было у соціализма нашего времени, нѣтъ и у теперешняго соціализма. Нельзя придавать первостепенное значеніе тому, что Киплингъ, не рожденный и не воспитанный въ Бромстетѣ и Пенджѣ, въ то время, когда завѣса будущаго еще скрывала Южно-Африканскую войну, совершенно искренно увлекся мечтой, будто Англія обладаетъ несокрушимымъ оружіемъ. Онъ увидѣлъ свою ошибку, и мы всѣ вмѣстѣ съ нимъ увидѣли нашу ошибку въ послѣдовавшіе за тѣмъ мрачные годы унизительной, раздражающей борьбы, и я не понимаю, какое право имѣемъ мы, ошибавшіеся вмѣстѣ съ нимъ, негодовать на него за наше общее незнаніе и самоувѣренность…

Южная Африка рѣзко выдѣляется на фонѣ моихъ кембриджскихъ воспоминаній… Какъ громадны казались тогда бѣдствія, которыя нашъ незлопамятный англійскій народъ давно успѣлъ забыть. Съ какой дрожью слушали мы выкрики газетчиковъ, когда первая ложная вѣсть о побѣдѣ смѣнилась правдивымъ извѣстіемъ о пораженій! Тамъ, далеко, наша армія оказывалась смертною, состоящею изъ обыкновенныхъ людей, и весь свѣтъ видѣлъ это, и пріятные офицеры, которые, какъ мы воображали, превратятся въ удивительныхъ героевъ при первомъ залпѣ изъ ружей, оставались пріятными, мало способными людьми, какими они всегда были, неумѣющими ни изобрѣтать, ни составлять плановъ, ни дѣйствовать сообща, ни захватывать. И солдаты также были такими, какими ихъ сдѣлали наши улицы и деревни, военная труба не произвела надъ ними никакого волшебнаго превращенія. Они не были ни удивительно благородными, ни подлыми, а просто плохо обученными, очень храбрыми и очень добродушными людьми. Въ какомъ уныніи провели мы всю первую зиму, когда приходилось слышать о Некѣ Никольсонѣ, узнать о кровавомъ пораженіи при Магерсфонтейнѣ, о безпорядочномъ отступленіи отъ Стромберга, о безтолковой битвѣ при Коленсо, о томъ, что Уайтъ въ Лэдисмитѣ, готовъ былъ сдаться и т. д. и т. д.; цѣлый рядъ горькихъ разочарованій, нескрываемаго страха еще худшихъ бѣдъ. Мы очень скоро перестали, наступая на врага, толковать о томъ, что онъ неопрятенъ, что у него нѣтъ правильной методы. Грязный отсталый буръ исчезъ съ нашихъ фантастическихъ картинъ.

Во всѣ средніе годы моего пребыванія въ Кембриджѣ пушки грохотали и ружья трещали, конница разъѣзжала взадъ и впередъ, шли разсказы о разныхъ несчастіяхъ и ошибкахъ. Люди, мулы, лошади, припасы и деньги валомъ валили въ Африку, а оттуда къ намъ ѣхали выздоравливающіе раненые. Мнѣ все это такъ живо представляется въ памяти, какъ будто я видѣлъ эти картины черезъ окно, а не на страницахъ иллюстрированныхъ газетъ. Мнѣ вспоминаются, такъ ясно, какъ будто я тамъ былъ самъ, широкія открытыя равнины, извилистые холмы, правильныя атаки людей въ каскахъ и хаки, едва замѣтный дымокъ пушекъ, поѣзда среди пустынной мѣстности, сожженныя уединенныя фермы и, наконецъ, блокгаузы и цѣлые ряды скрытыхъ батарей, тянувшихся черезъ пустыню на безконечныя мили, захватывающихъ въ свои сѣти увертливаго врага и въ концѣ концовъ сломившихъ его сопротивленіе. Въ читальнѣ ничто не приковывало вниманія такъ, какъ эти поля битвы…

И эта воображаемая панорама войны развертывалась подъ аккомпаниментъ выкриковъ газетчиковъ въ узкихъ старыхъ кембриджскихъ улицахъ, подъ шелестъ газетъ торопливо покупаемыхъ и вскрываемыхъ въ полусвѣтѣ сумерокъ, съ непріятнымъ чувствомъ сомнѣнія въ сомнительныхъ побѣдахъ и досады на безтолковыя ликованія, которыя многимъ изъ насъ казались позорнѣе пораженій.

VII.

Среди воспоминаній того времени въ памяти моей ясно выступаетъ одна книга. Она произвела на меня сильное впечатлѣніе, такъ что я навязывалъ ее товарищамъ, отчасти съ цѣлью пропаганды, отчасти для того, чтобы услышать ихъ мнѣніе. Я говорю объ «One of our Conquerors» («Одинъ изъ нашихъ завоевателей») Мередита. Это одна изъ книгъ, содѣйствовавшихъ моему развитію. Я нашелъ въ ней дополненіе и поправку къ Киплингу. Это была первая враждебная критика на англичанъ, какую я встрѣтилъ. Она вышла въ свѣтъ, вѣроятно, лѣтъ за девять, за десять до того, какъ попала мнѣ въ руки. Англія не обратила на нее вниманія и подвергла себя тяжелымъ урокамъ войны, вслѣдствіе того тупого отвращенія, какое нашъ народъ питаетъ ко всѣмъ подобнымъ указаніямъ: вслѣдствіе этого я могъ видѣть, что факты оправдывали книгу. Война подтверждала каждое ея слово, подчеркивала каждое ея предсказаніе громадныхъ опасностей, скоплявшихся за моремъ противъ нашей системы. Она открыла мнѣ, что Европа слѣдитъ за нами и критикуетъ насъ.

Я не могъ не согласиться съ обвиненіемъ Англіи въ умственной лѣности, въ отсутствіи воспитанія, дисциплины и нравственнаго мужества, но мысль о томъ, что на материкѣ Европы есть народы, которые идутъ впереди насъ, что они умственно работаютъ, пока мы дремлемъ, что они дисциплинированы, а мы идемъ въ разбродъ, что они съ враждой смотрятъ, на насъ и готовятся нанести ударъ нашей имперіалистской гордости, эта идея была для меня новостью и при томъ страшно непріятною. Она часто лишала меня сна по ночамъ. Она вносила нежелательное измѣненіе во всѣ мои проекты соціальнаго и политическаго переустройства. Она дѣлала ихъ не только полезными, но и необходимыми. Оказывалось, что кромѣ гордости и любви къ творчеству, дѣятельность можетъ основываться на болѣе низменныхъ мотивахъ. Подъ вліяніемъ Киплинга я до извѣстной степени забылъ материкъ Европы, я смотрѣлъ на него просто, какъ на завистливое эхо нашей собственной всемірной славы. Теперь я сталъ испытывать безпокойное чувство при видѣ какихъ то зловѣщихъ огней, вспыхивавшихъ на горизонтѣ…

Однимъ изъ послѣдствій патріотическаго огорченія, доставленнаго мнѣ Мередитомъ, было то, что я пытался умалить достоинство его произведенія.

— Во всякомъ случаѣ, это плохой романъ, — говорилъ я. Помню, я обвинялъ его въ недостаткѣ единства. Онъ претендовалъ дать картину положенія Англіи въ началѣ 90-тыхъ годовъ, но она отступала на задній планъ, и весь интересъ сосредоточивался на исторіи борьбы Виктора Раднора съ обществомъ за женщину, которую онъ любилъ, но на которой не женился.

Въ настоящее время, наученный горькимъ опытомъ жизни, я могу отдать справедливость Мередиту и признать, что изображенное имъ столкновеніе было не только нужно, но и существенно необходимо для его картины. Народъ, который не можетъ смѣло смотрѣть въ глаза любви, который не допускаетъ ни любви, ни страсти, не можетъ понимать весьма многаго. Но то, что теперь для меня очевидная истина, въ тѣ дни стояло внѣ сферы моего пониманія.

VIII.

Перебирая въ памяти всѣ факты, которые содѣйствовали моему развитію и превращенію незрѣлаго школьника въ настоящаго человѣка, я не могу не остановиться на самомъ важномъ изъ нихъ, на моемъ первомъ путешествіи за границу. Мнѣ было въ то время 22 года. Я поѣхалъ съ однимъ господиномъ по фамиліи Виллерслей, который былъ на нѣсколько лѣтъ старше меня, состоялъ членомъ Лондонскаго училищнаго совѣта и очень любилъ свое дѣло. У него, такъ же, какъ у меня, были небольшія денежныя средства, такъ что ему не нужно было заботиться о заработкѣ; онъ увлекался разными соціальными теоріями и желаніемъ служить обществу. Онъ познакомился со мной, прочитавъ одну мою статью (навѣянную посѣщеніемъ Хриса Робинзона) о предѣлахъ чистой демократіи. Она совпала съ нѣкоторыми изъ его мыслей.

Мы поѣхали по желѣзной дорогѣ въ Шпицъ на Тунское озеро, оттуда къ Гемми, затѣмъ послѣ одной-двухъ экскурсій въ сторону и небольшого восхожденія на горы, мы черезъ Антрону перевалили въ Италію, по дорогѣ черезъ Домо д’Оссола и долину Санта-Марія Маджоре въ Каннобіо, затѣмъ черезъ озеро въ Локарно; оттуда черезъ Валь-Маджо и Айроло вернулись домой.

Когда я пишу объ этомъ путешествіи, я снова переживаю ту свѣжесть и живость впечатлѣній, какую испытывалъ тогда. Я помню легкое возбужденіе на желѣзнодорожномъ поѣздѣ, шумную толпу пассажировъ и носильщиковъ на набережной Фолькстона, покачиваніе отшвартованнаго парохода, нѣкоторое волненіе при разставаньи съ родиной, при видѣ, какъ удаляются длинные бѣлые утесы Кента. Я расхаживалъ по пароходу и невольно чувствовалъ себя необыкновенно отважнымъ путешественникомъ.

Движеніе среди пассажировъ обратило мое вниманіе на бѣлый маякъ, который какъ-то внезапно выросъ передъ нами затѣмъ показались небольшія прибрежныя французскія деревушки; потомъ освѣщенный блѣднымъ солнечнымъ свѣтомъ; длинный деревянный молъ, на которомъ стояли странно одѣтыя дѣти, и, наконецъ, городъ Булонь.

Я старался относиться ко всему этому съ внѣшнимъ спокойствіемъ, но въ душѣ все время чувствовалъ пріятное волненіе. Странно было слышать вокругъ себя чужой языкъ, и я сразу замѣтилъ, что французская рѣчь Купеческой школы и Кэмбриджа имѣла мало общаго съ настоящимъ французскимъ. Изъ окна вагона я знакомился съ новымъ для меня міромъ Франціи, я видѣлъ носильщиковъ въ блузахъ, рабочихъ въ широкихъ красныхъ штанахъ, полицейскихъ въ кэпи, а не въ каскахъ, и въ романтическихъ плащахъ, огромныя телѣги не на четырехъ, а на двухъ колесахъ, много изящно одѣтыхъ женщинъ въ черномъ, ради экономіи.

— Смотрите, вонъ священникъ, — сказалъ я и выдалъ себя этимъ наивнымъ восклицаніемъ.

Это былъ, дѣйствительно, другой міръ, съ другимъ правительствомъ, другими обычаями; а ночью, когда я проснулся отъ безпокойнаго сна въ вагонѣ, мнѣ представилось еще новое соціальное явленіе: германскій чиновникъ, столь непохожій на британскаго. Я снова заснулъ, проснулся въ Базелѣ и пошелъ пить кофе въ Швейцаріи.

Я помню, что мы съ Виллерслеемъ много философствовали по дорогѣ въ Шпицъ и дѣлали разныя обобщенія при видѣ покатыхъ полей на склонахъ холмовъ, и разныхъ людей на платформахъ станціи.

Чистота и благосостояніе Базеля и всей вообще Швейцаріи, опрятность большихъ станцій вызвали во мнѣ чувство патріотическаго неудовольствія, когда я сравнивалъ ихъ съ грязью обширнаго Лондона и маленькаго Кэмбриджшайра. Мнѣ пришло въ голову, что, пожалуй, эта оцѣнка различныхъ народностей была совершенно неправильна, и что, быть можетъ, совершенно неожиданныя опасности для насъ и нашей имперіи назрѣваютъ именно здѣсь; я вспомнилъ и повялъ лучше прежняго то, что Мередитъ говоритъ о Франціи.

На слѣдующее утро мы вдыхали легкій, бодрящій воздухъ, который, казалось, прочистилъ всѣ наши жилы, и ѣли крутыя яйца среди утесовъ, покрытыхъ инеемъ и снѣгомъ надъ ледникомъ, испещреннымъ голубыми трещинами. Вокругъ насъ громадныя скалы поднимались къ сіяющей вершинѣ и вились морены, съ которыхъ сошелъ ледъ, а подъ нами темнѣлъ сосновый лѣсъ.

У меня было странное ощущеніе, точно я ушелъ отъ реальнаго міра, точно я стою внѣ его.

— Да вѣдь это нашъ земной шаръ! — вскричалъ я, какъ-будто никогда раньше не замѣчалъ этого. — Это нашъ земной шаръ!

IX.

Это путешествіе давало намъ массу сильныхъ впечатлѣній и въ то же время возбуждало нашу умственную дѣятельность. Виллерслей хранилъ въ умѣ множество историческихъ фактовъ; онъ показывалъ мнѣ, какъ римская имперія распространялась по этимъ взвивающимся долинамъ, какъ среди враждующихъ племенъ водворилось впервые великое замиреніе…

На сколько я помню, мнѣ кажется, каждый изъ насъ почти постоянно высказывалъ свои идеи. Обоихъ насъ занималъ одинъ и тотъ же вопросъ, имѣвшій для насъ первостатейную важность, — вопросъ:

— Что я буду дѣлать въ жизни?

Онъ смотрѣлъ на этотъ вопросъ такъ же серьезно, какъ я, но съ другой точки зрѣнія, такъ какъ его выборъ былъ уже сдѣланъ, а мой все еще не рѣшенъ.

— Мнѣ чувствуется, что ты такъ много можешь сдѣлать, — говорилъ я, — если мы выберемъ одно, намъ непремѣнно придется отказаться отъ чего-нибудь другого.

Виллерслей не возражалъ.

— Надо прежде всего обдумать, — сказалъ онъ, — что мы изъ себя представляемъ и на что мы способны. Это слѣдуетъ сдѣлать теперь же. Это одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, которые нецѣлесообразно будетъ поднимать въ послѣдующее время.

Онъ сверкнулъ на меня своими очками. Привычка говорить сентенціями и употреблять длинныя слова была усвоена имъ благодаря чтенію лекцій въ народномъ университетѣ.

— А вы уже рѣшили? — спросилъ я.

Онъ утвердительно кивнулъ головой.

— Что же именно?

— Общественная служба — воспитаніе. Какъ бы ни были важны или маловажны другія дѣда, но одного мы должны достичь: мы должны увеличить количество людей, которые въ состояніи сколько-нибудь думать и — онъ снова сверкнулъ — понимать причинную связь явленій.

— Вы думаете, этому стоитъ посвятить жизнь?

— Для меня — несомнѣнно. Я уже не обсуждаю этого вопроса. — Я не ставлю себѣ слишкомъ узкой цѣли, — прибавилъ онъ. — Въ сущности все сводится къ одному и тому же дѣлу. Мы, люди знающіе, чувствующіе, мы строимъ великое современное государство, мы возводимъ стѣну за стѣной новой великой Англіи, которая возвысится на мѣстѣ старой, разрушающейся.. мы настоящіе государственные люди, я нахожу, что это самое правильное примѣненіе слова «государственный человѣкъ»…

— Да, — сказалъ я съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ, — да, конечно.

Въ настоящее время Виллерслей человѣкъ среднихъ лѣтъ, съ серебристыми нитями въ волосахъ, съ лицомъ еще болѣе добродушнымъ, чѣмъ раньше. Онъ сдержалъ свое слово, дѣйствительно, служилъ обществу и сдѣлалъ много полезной, незамѣтной, плодотворной работы. Ему случалось иногда дѣлать ошибки и сворачивать на неправильный путь, но, во всякомъ случаѣ, онъ своею личностью представляетъ рѣзкое опроверженіе ходячихъ теорій о мотивахъ человѣческихъ дѣйствій: онъ пренебрегъ всѣми шансами пріобрѣсти богатство и матеріальныя выгоды, пренебрегъ всѣми легкими средствами получить отличія, отказался отъ брака и родственниковъ, чтобы посвятить себя на служеніе обществу. Онъ это дѣлаетъ безъ всякаго вознагражденія, кромѣ личнаго самоудовлетворенія, безъ всякой надежды на блаженство въ будущей жизни, такъ какъ онъ остается непреклоннымъ раціоналистомъ. Правда, онъ немного идеализуетъ самъ себя и мечтаетъ о признаніи своихъ заслугъ. Правда, ему пріятно сознавать свою власть, свою самостоятельность въ распоряженіи крупными суммами общественныхъ денегъ, чувствовать себя до нѣкоторой степени хозяиномъ красивыхъ, благоустроенныхъ школъ, создавшихся благодаря ему. Тѣ награды, которыя онъ получалъ до сихъ поръ, нельзя считать вполнѣ соотвѣтствующими его трудамъ, но онѣ поддерживали его энергію. Онъ добивается вниманія общества, которому служитъ, какъ влюбленный добивается вниманія предмета своей страсти. Еще въ прошломъ году я слышалъ, какъ нѣсколько человѣкъ говорили съ легкой насмѣшкой о той самоувѣренности, какую онъ выказывалъ, когда рѣчь заходила о назначеніи какихъ-либо отличій. Я не сомнѣваюсь, что мантія академика пришлась бы ему весьма по душѣ. Почему же и нѣтъ? Во всякомъ случаѣ это не болѣе, какъ мимолетное тщеславіе, которое не мѣшаетъ ему дѣлать его дѣло.

Наше съ нимъ путешествіе происходило болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ. Онъ казался тогда старше своихъ лѣтъ, какъ кажется и теперь. Въ разговорѣ онъ часто впадалъ въ поучительный тонъ; и теперь впадаетъ еще чаще, слушаетъ меньше, иногда съ трудомъ разбирается въ томъ, что вы уже поняли, и подробно сообщаетъ вамъ данныя, которыхъ не знаетъ. Это — небольшіе недостатки, обусловленные профессіей человѣка, какъ мозоли чернорабочаго.

Въ теченіе трехъ недѣль вели мы нескончаемые разговоры, въ которыхъ постепенно развивали свои идеи и планы. Въ моихъ воспоминаніяхъ эти разговоры смѣшиваются съ запахомъ лѣсного дыма, съ видомъ сосновыхъ лѣсовъ, глубокихъ пропастей, съ сіяніемъ отдаленныхъ ледниковъ, съ шумомъ водопадовъ, устремляющихся внизъ по узкимъ ущельямъ. Они прерывались разговорами съ прислугой и съ сотоварищами по путешествію, моими первыми разговорными опытами на нѣмецкомъ и итальянскомъ языкѣ, спорили о томъ, въ какую сторону идти и т. п. Но главною темою ихъ все-таки оставалось наше стремленіе къ общественной дѣятельности. Не безъ примѣси эгоизма., но всегда честно, иногда съ полнымъ самоотверженіемъ мечтали мы совершать красивые и благородные поступки, помогать развитію людей, уменьшать нищету, расширять и возвышать жизнь.

Мы все болѣе и болѣе приходили къ убѣжденію, что при всѣхъ разнообразныхъ видахъ нашей задачи, главною цѣлью ея должно быть установленіе порядка и дисциплины. "Неорганизованность — говорилъ я, — вотъ нашъ главный врагъ. — Ясность и порядокъ, свѣтъ и предусмотрительность — это важнѣйшія блага. Неорганизованность виновата во всѣхъ бѣдствіяхъ и униженіяхъ нашей послѣдней войны, вслѣдствіе неорганизованности наши города и промышленныя мѣстности имѣютъ такой грязный, безпорядочный видъ, вслѣдствіе неорганизованности мы теряемъ значительную часть жизни, терпимъ разныя стѣсненія, нищету, безработицу.

— Мы построимъ государство, — повторяли мы безпрестанно.

— Это наша задача, мы — слуги новой реорганизаціи.

Мы проектировали полусерьезно и полуутопично образовать лигу общественной службы.

Мы толковали о тѣхъ великолѣпныхъ людяхъ, которые появятся, благодаря нашей безкорыстной дѣятельности. Мы обсуждали тѣ трудности, то громадное пассивное противодѣйствіе, ту враждебность, съ которыми будутъ встрѣчены наши проекты, и высказывали полную вѣру въ торжество нашего дѣла, вѣру, присущую молодымъ и мало опытнымъ людямъ.

Мы много разсуждали о всѣхъ подробностяхъ политики, на сколько она была извѣстна намъ, и въ этомъ отношеніи Виллерслей оказался гораздо болѣе знающимъ и опытнымъ, чѣмъ я. Помнится, мы особенно долго останавливались на томъ, какъ слѣдуетъ вести газеты: объ этомъ дѣлѣ ни одинъ изъ насъ не имѣлъ понятія. Но мы рѣшили, что черезъ посредство газетъ можно осуществить очень важныя дѣла. Мы намѣревались овладѣть общественнымъ мнѣніемъ и подвинуть цѣлыя классы общества къ массовому движенію.

Люди — эгоисты даже среди самоотверженія. Всѣ наши великолѣпные проекты высказывались отъ перваго лица. Каждый изъ насъ видѣлъ самъ себя, а не кого либо другого говорящимъ и пишущимъ то слово, которое должно было расшевелить массы. Мы оба уже испытали свои силы въ литературѣ, у насъ было нѣсколько написанныхъ и даже напечатанныхъ статей; я часто говорилъ въ студенческомъ союзѣ; Виллерслей былъ дѣятельнымъ членомъ въ Училищномъ Совѣтѣ. Мы уже стояли на первой ступени лѣстницы, которая вела очень высоко. Ему было 26 лѣтъ, мнѣ — 22. Онъ смотрѣлъ съ самыми смѣлыми надеждами на нашу будущую карьеру. Мнѣ видѣлись въ будущемъ громадныя афиши съ призывомъ: подавайте годоса за Ремингтона; Виллерслей, навѣрно, видѣлъ себя предсѣдателемъ избирательнаго комитета, видѣлъ, какъ послѣ объявленія результатовъ баллотировки онъ дѣлаетъ нѣсколько ироническихъ замѣчаній, а потомъ сидитъ рядомъ со мной на правительственныхъ скамьяхъ. Что было невѣроятнаго въ такихъ мечтахъ? Почему ему не быть министромъ просвѣщенія? Я въ это время колебался между министерствомъ внутреннихъ дѣлъ и военнымъ. Къ концу путешествія я положительно склонился на сторону военнаго.

Сколько молодыхъ честолюбцевъ проходили по этимъ альпійскимъ переваламъ. И какъ многіе изъ нихъ, подобно мнѣ, стояли близко къ осуществленію своей мечты, и все потеряли!

Иногда мы держали себя, какъ молодые боги (весьма непредставительной наружности), иногда занимались самыми нелѣпыми мелочами. Иногда намъ казалось, что весь міръ ничтоженъ, что онъ лежитъ у нашихъ ногъ, иногда, напротивъ, я ловилъ себя на мысли, что, можетъ быть, когда, нибудь я сдѣлаюсь лордомъ, я буду сэръ Ричардъ Ремингтонъ Ч. П. (членъ парламента)

Но періоды возвышенныхъ мыслей преобладали…

Мы не могли во всякую данную минуту сказать, составляемъ ли мы планы для реально существующаго міра, или разсказываемъ другъ другу волшебныя сказки. Многое казалось возможнымъ, и все, что мы придумывали, было невѣроятно. Временами мнѣ казалось, что я навсегда останусь простымъ, незамѣтнымъ юношей, какимъ былъ тогда. Я даже не могъ себѣ представить, какимъ я буду человѣкомъ въ тридцать пять лѣтъ.

X.

Мы съ Виллерслеемъ считали себя соціалистами, но къ этому времени я былъ знакомъ съ Родбертусомъ такъ же, какъ съ Марксомъ, и въ нашемъ соціализмѣ было многое, что сильно возмутило бы Хриса Робинзона. Съ соціализмомъ, какъ съ простымъ требованіемъ демократіи, мы давно покончили. Мы были соціалистами потому, что, по нашему мнѣнію, индивидуализмъ означалъ дезорганизацію, означалъ толпу отдѣльныхъ недисциплинированныхъ людишекъ, изъ которыхъ каждый упрямо и невѣжественно дѣлалъ свое дѣло, дѣлалъ по своему, не сообразуясь съ другими. — Каждый, — я вспоминалъ слова отца — ворчитъ охраняя свой маленькій кусочекъ собственности, точно собака, запряженная въ телѣжку.

— Главное, — говорилъ Виллерслей, — главное, мы стоимъ за обязательную службу какъ въ военное, такъ и въ мирное время. Человѣкъ, владѣющій собственностью, несетъ извѣстную службу передъ обществомъ. Въ этомъ главная суть соціализма, какъ я его понимаю.

— Или долженъ быть смѣщенъ и замѣненъ другимъ должностнымъ лицомъ. Какъ человѣкъ распоряжается своею собственностью, это касается всего общества. Частный человѣкъ! Вполнѣ частнымъ можетъ считаться только лицо, живущее внѣ закона.

Порядокъ и самоотверженіе составляли сущность нашего соціализма, коллективная сила и счастіе были его цѣлью. Мы проектировали идеальное государство, государство организованное, столь же прочное и могучее, какъ современная наука, столь же уравновѣшенное и прекрасное, какъ человѣческое тѣло, столь же благотворное, какъ солнечное сіяніе, государство, которое навсегда прекратитъ всякую дезорганизацію; оно царило надъ всѣми нашими идеями, надъ всѣми нашими стремленіями.

Каждый человѣкъ долженъ быть привязанъ къ нему, долженъ нести въ немъ опредѣленную обязанность. Такова должна была быть обновленная Англія, о которой мы мечтали. Какъ достичь этой цѣли, какъ подчинить ей недисциплинированныхъ рабочихъ и недисциплинированныхъ богачей, какъ поставить общее благо во главѣ всего — вотъ, что составляло главное содержаніе всѣхъ нашихъ разговоровъ.

XI.

Съ каждымъ днемъ горный воздухъ все болѣе пьянилъ насъ, и мы чувствовали новый приливъ молодыхъ силъ. Рано утромъ мы бродили по узкимъ альпійскимъ тропинкамъ и громко высказывали свои проекты національной реорганизаціи и обсуждали разныя мѣры съ такою легкостью, какъ будто весь свѣтъ былъ воскомъ въ нашихъ рукахъ.

— Великая Англія, — восклицали мы, — и мы въ числѣ ея создателей! Англія обновленная! Она получила предостереженіе, получила урокъ. Бѣдствія и тревоги войны не прошли безъ слѣда. Англія стала серьезнѣе… О! намъ предстоитъ совершить великія дѣла, великія и прочныя.

Разъ вечеромъ мы поднялись къ маленькой церковкѣ, стоящей на коническомъ холмѣ надъ Локарно. Я сидѣлъ молча на перилахъ площадки и смотрѣлъ на освѣщенныя солнцемъ горныя массы на границѣ Швейцаріи и Италіи, и вдругъ почувствовалъ, что всѣ мысли, разбросанныя въ нашихъ разговорахъ, сходятся къ одному центральному пункту.

Я заговорилъ и старался оформить накопившіяся у насъ идеи. Не помню въ точности своихъ словъ и выраженій, но сущность моей рѣчи живо представляется мнѣ. Я говорилъ, что мы до нѣкоторой степени цари и власти, люди, ничѣмъ не связанные, свободные располагать своею жизнью. Мы можемъ считаться необыкновенно счастливыми, все необходимое мы получаемъ задаромъ, у насъ есть способности — утверждать противное было бы неправдой и трусостью, — и судьба ждетъ, какъ мы воспользуемся нашими преимуществами, что мы сдѣлаемъ для міра.

— Многое можно сдѣлать, видите-ли, — началъ Виллерслей своимъ поучительнымъ тономъ лектора.

— И какъ много мы сдѣлаемъ, — прервалъ я, — въ теченіе всего длиннаго ряда лѣтъ, которыя намъ осталось прожить. Мы исключительные люди. Наше назначеніе, наша обязанность дѣлать великія дѣла. — Во всякомъ случаѣ, — продолжалъ я, отвѣчая на слегка насмѣшливую улыбку Виллерслея, — здѣсь я не намѣренъ скромничать. Здѣсь все возвышаетъ мнѣ душу. Съ какой стати буду я, какъ тѣ людишки, что копошатся тамъ внизу, у нашихъ ногъ, добиваться лишь удовлетворенія мелкаго тщеславія, мелкихъ страстишекъ, и хвалиться своею скромностью? Я знаю, что у меня есть способности, есть творчество. Скромность! Я знаю, что, если я не возьмусь за самыя великія дѣла я буду проклятымъ мошенникомъ! За самыя великія! Кто-нибудь долженъ же. приняться за нихъ. Я чувствую себя точно заряженная пушка, которая только не знаетъ, куда ей направить выстрѣлъ…

Озера и пограничныя деревушки, бѣлый дымокъ на желѣзно-дорожной линіи къ Луино, лодки и пароходы, снующіе на водѣ, оставляя за собой трехугольники пѣны, широкій видъ на востокъ до Белинцоны, далекія горы, окрашенныя свѣтомъ заката и окаймляющія ближайшіе ландшафты, видъ на водное пространство съ еле виднѣющимися на берегу городками, озеро, изчезнувшее въ концѣ концовъ въ сіяніи золотистой дымки — все это представляло обширную панораму. Казалось, будто видишь весь міръ, и я невольно вспомнилъ свои игры на полу дѣтской. Это зрѣлище дѣйствовало на меня возбудительно; я чувствовалъ себя выше, чѣмъ, обыкновенный человѣкъ. Вѣроятно, короли испытываютъ нѣчто подобное.

Это чувство собственнаго величія съ тѣхъ поръ нѣсколько разъ возвращалось ко мнѣ. Когда я думалъ объ Англіи, какой она должна сдѣлаться безъ обездоленныхъ бѣдняковъ и безъ обездоленныхъ богачей, объ Англіи, хорошо вооруженной и упорядоченной, образованной и дѣятельной, ощущеніе коллективной цѣли и коллективной работы охватывало меня. Я чувствовалъ себя столь же великимъ, какъ человѣчество. На одинъ мигъ я становился человѣчествомъ, я глядѣлъ на міръ, который я создалъ и еще буду продолжать создавать…

XII.

Рядомъ съ этими мечтами о власти и о службѣ отечеству шли другія мечты, совершенно иного свойства и цвѣта. Я спрашивалъ себя ясно и открыто: что ты намѣренъ сдѣлать для человѣчества? Что ты намѣренъ сдѣлать самъ съ собой? А въ это время природа спрашивала меня внушительнымъ полушепотомъ съ возраставшей назойливостью: какъ намѣренъ ты относиться къ другому, основному вопросу, къ красотѣ дѣвушекъ и женщинъ, къ своему желанію обладать ими?

Я уже говорилъ, что у меня не было сестеръ, и что я былъ очень строго воспитанъ. Всѣ женщины были для меня тайной. Если бы не мои стафордшайрскія кузины (о нихъ я разскажу ниже), я до 20 лѣтъ не былъ бы знакомъ ни съ одной дѣвушкой. Но я помню, какъ за всѣ эти годы ранней юности мысль о красотѣ женщинъ, о ихъ волшебномъ присутствіи на свѣтѣ рядомъ со мной, о неизвѣстномъ, неиспытанномъ вліяніи ихъ общества росла во мнѣ и росла, подобно тому, какъ растетъ сознаніе присутствія въ комнатѣ посторонняго лица, когда вы заняты совершенно другимъ. Я работалъ, я имѣлъ видъ человѣка, совершенно поглощеннаго занятіями, и вдругъ передо мною вставала женщина, и мнѣ казалось иногда, что въ ней есть что-то величественное и божественное, что это — Афродита, сіяющая и повелѣвающая, или Венера, завлекающая и отдающаяся.

Заграничное путешествіе развернуло многое въ моей душѣ: свѣжій воздухъ, красота солнечнаго свѣта, самая синева ледниковъ — все это заставило меня почувствовать собственное тѣло и оживило всѣ мои мечты. Я подмѣчалъ скрытую красоту формъ у всѣхъ женщинъ, встрѣчавшихся мнѣ, у веселыхъ горничныхъ въ гостиницахъ, у пѣшеходовъ, попадавшихся на пути, у путешественницъ за табль д’отомъ. «Проклятіе»! восклицалъ я про себя и съ особеннымъ жаромъ принимался говорить о великой Англіи, которая призываетъ насъ.

Помню, мы какъ-то встрѣтили двухъ нѣмцевъ: старика и стройную, красивую дѣвушку, шедшихъ изъ Зааса. Она приближалась къ намъ легкой походкой, вся сіяющая, сильная и граціозная. Я сразу почувствовалъ, что обожаю ее.

— Guten Tag (Добрый день)! — сказалъ Виллерслей, приподнимая шляпу.

— Morgen (Добраго утра)! — отвѣчалъ старикъ, кланяясь.

Я смотрѣлъ, какъ ошеломленный, на дѣвушку, которая совершенно равнодушно прошла мимо меня.

Я разъ или два робко ухаживалъ за красивыми горничными и очень боялся, какъ бы Виллерслей не замѣтилъ этого, но когда мы проходили изъ Санта Марія Маджоре въ Каннобіо, мои тайныя чувства вдругъ прорвались наружу, и унесли всю мою напускную холодность.

Женщины въ этой долинѣ очень красивы, наружность женщинъ далеко не одинакова въ различныхъ альпійскихъ долинахъ: въ одной онѣ безобразны, а черезъ какихъ нибудь пять миль — прямо божественны. Спустившись въ долину. мы встрѣтили пять-шесть женщинъ, отдыхавшихъ на краю дороги. Онѣ положили свою ношу подлѣ себя, а одна изъ нихъ, словно Церера, держала серпъ въ смуглой рукѣ. Она смотрѣла, какъ мы подходили, и слегка улыбнулась мнѣ. Мы раскланялись, и двѣ изъ нихъ громко расхохотались. Мы прошли дальше.

— Славныя дѣвушки! — замѣтилъ Виллерслей, и вдругъ меня охватила страшная тоска. Мнѣ показалось, что я иду по этой извивающейся дорогѣ, говорю о политикѣ, о партіяхъ, о парламентскихъ билляхъ и такъ до безконечности, до самой смерти, а реальная жизнь остается позади.

Виллерслей началъ развивать какую-то соціалистическую тему.

— Не знаю, право, — говорилъ онъ задумчиво, — можетъ быть, земледѣльческія работы полезны для женщинъ.

— Къ чорту земледѣльческую работу! — закричалъ я. Несчастные мы колодники! Не понимаю, чего ради я терплю.

— Что такое терпите?

— Да отчего я не возвращаюсь и не любезничаю съ этими дѣвушками и не посылаю къ чорту васъ и весь свѣтъ! Высокія груди, округленныя бедра, — а мы, несчастные скопцы, проходимъ мимо!

— Не знаю Ремингтонъ, — отвѣчалъ Виллерслей, съ насмѣшкой глядя на меня поверхъ очковъ, — не вредны ли для вашей нравственности всѣ эти живописные ландшафты?

XIII.

Это лихорадочное возбужденіе не оставило меня, иногда мы пріѣхали въ Локарно. Мы рѣшили провести въ этомъ городѣ дня три, четыре и остановились въ Отелѣ Имперіалъ.

Вечеромъ мы обѣдали за таблъ д’отомъ, и я сидѣлъ подлѣ одной англичанки; она заговорила со мной, и нашъ разговоръ продолжался и послѣ обѣда. Это была женщина лѣтъ 33—34, стройная, съ массой чудныхъ золотистыхъ волосъ, жена толстаго господина, лѣтъ пятидесяти трехъ, который курилъ сигары, задремалъ за кофе и очень скоро пошелъ спать.

— Онъ всегда такъ, — замѣтила она, — онъ спитъ послѣ всякой ѣды. Я не видала человѣка, который бы такъ много спалъ!

Затѣмъ она вернулась къ нашему разговору. За обѣдомъ мы, по обыкновенію всѣхъ путешественниковъ, начали перечислять мѣста, гдѣ побывали, и она завидовала нашимъ пѣшеходнымъ экскурсіямъ. — Мой мужъ не можетъ ходить пѣшкомъ, — сказала она, — у него слабое сердце, онъ не можетъ подыматься на горы. — Въ ея обращеніи было что-то безцеремонное и дружелюбное. Она призналась, что я ей понравился, и когда Виллерслей ушелъ писать письма, нашъ разговоръ скоро перешелъ въ полушепотъ. Я чувствовалъ себя смѣлымъ, да и не трудно быть смѣлымъ съ человѣкомъ, котораго никогда не видалъ раньше и, можетъ быть, никогда не увидишь послѣ. Я сказалъ, что люблю красивые пейзажи и вообще все красивое. То выраженіе, съ какимъ я это проговорилъ, заставило ее засмѣяться. Она сказала мнѣ, что у меня смѣлые глаза, а я, помнится, отвѣтилъ, что они стали смѣлыми благодаря ей.

— Они голубые, — замѣтила она, улыбаясь, — я люблю голубые глаза.

Послѣ этого мы, кажется, заговорили о своихъ годахъ, и она сказала мнѣ, что ей тридцать лѣтъ, что она тридцатилѣтняя женщина Джоржа Мура. Я въ то время не читалъ Джоржа Мура, но сдѣлалъ видъ, что понимаю.

Дальше мы не пошли въ этотъ вечеръ. Уходя спать, она очень мило улыбнулась мнѣ со ступенекъ лѣстницы, и мы съ Виллерслеемъ пошли покурить въ садъ.

Голова моя была полна ею, и я не могъ говорить ни о чемъ другомъ. — Какъ вы думаете, — спрашивалъ я, — что это за люди? Чѣмъ они живутъ? У нихъ, кажется, много денегъ. Мнѣ кажется, что онъ какой-нибудь торговецъ, прекратившій торговлю.

Виллерслей началъ развивать свои теоріи, а я все думалъ объ этой плѣнительной женщинѣ. На слѣдующій день за завтракомъ мы встрѣтились, какъ старые друзья. Мы нѣсколько минутъ поговорили о незначительныхъ вещахъ и затѣмъ она спросила: — Что вы дѣлаете послѣ завтрака? Отдыхаете?

— Иногда, — отвѣчалъ я и пристально посмотрѣлъ ей въ глаза.

Мы не сомнѣвались другъ въ другѣ и сердце мое сильно билось.

— Есть какой-нибудь видъ изъ вашей комнаты? — спросила она.

— Моя комната въ третьемъ этажѣ, № 17, около лѣстницы. Мой пріятель помѣщается рядомъ.

Она заговорила о книгахъ и обѣщала дать мнѣ прочесть одну, которая очень заинтересовала ее.

Виллерслей звалъ меня покататься по озеру, но я отказался, отказался и отъ другихъ его предложеній. — Я буду писать у себя въ комнатѣ, — сказалъ я.

— Отчего же вамъ не писать здѣсь?

— Я буду писать у себя въ комнатѣ! — огрызнулся я, точно взбѣшенный звѣрь, и онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — я пойду подъ магноліи и напишу нѣсколько замѣтокъ по поводу нашей организаціи.

Я съ лихорадочнымъ безпокойствомъ бродилъ нѣсколько времени по пріемной, покупалъ почтовыя карточки и слѣдилъ за движеніями другихъ гостей. Наконецъ, я пошелъ къ себѣ въ комнату и сѣлъ надъ окномъ; въ незапертую дверь раздался легкій стукъ. Съ быстротой стрѣлы я очутился около нея и открылъ ее.

— Вотъ книга! — сказала она, и мы оба смутились.

— Войдите, — прошепталъ я, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Какой вы мальчикъ! — сказала она тихо.

Я чувствовалъ себя не любовникомъ, а скорѣе воромъ, передъ которымъ открываютъ дверь. — Входите, — сказалъ я почти нетерпѣливо, — я боялся, что кто нибудь пройдетъ по коридору, я схватилъ ее за руку и притянулъ къ себѣ.

— Чего вы хотите? — спросила она, слабо улыбаясь; она и сопротивлялась, и уступала, въ одно и то же время.

Я заперъ дверь, продолжая держать ее за руку, затѣмъ обратился къ ней — она нервно смѣялась — и, не говоря ни слова, привлекъ ее къ себѣ и поцѣловалъ. Когда я ее цѣловалъ, я замѣтилъ, что лицо ея стало серьезнымъ и любящимъ.

Это уже не была та недовольная судьбой женщина, которая стучалась ко мнѣ въ дверь за минуту передъ тѣмъ, она переродилась.

Въ этотъ вечеръ я сошелъ къ обѣду преисполненный гордости: я былъ взрослый мужчина. Я не могъ себѣ представить, чтобы съ кѣмъ-нибудь на свѣтѣ случилось такое же удивительное, невѣроятное приключеніе. Моя возлюбленная и я мы встрѣтились съ улыбкой и превосходно держали себя. Виллерслей казался мнѣ самой скучной старой собакой, и мнѣ хотѣлось дать ему нѣсколько совѣтовъ. Послѣ обѣда и кофе я былъ слишкомъ возбужденъ, что бы идти спать, и позвалъ его въ кафе подъ арки на набережной. Тамъ я пилъ пиво и говорилъ страшныя нелѣпости обо всемъ, чтобы только не говорить о томъ, что испыталъ днемъ. Все время какой-то голосъ внутри меня повторялъ: Я — мужчина, я — мужчина…

— Что мы будемъ дѣлать завтра? — спросилъ онъ.

— Да ничего, — отвѣчалъ я. — Покатаемся въ лодкѣ утромъ, а день проведемъ, какъ сегодня.

— Говорятъ, за городомъ есть церковь, которую стоитъ осмотрѣть.

— Мы пойдемъ туда на закатѣ солнца, это самое лучшее время.

Мы слушали музыку и, пройдя дальше подъ аркадами, наткнулись на маленькую сцену, на которой дѣвушки въ опереточныхъ костюмахъ швейцарскихъ крестьянокъ пѣли и танцовали на скрипѣвшихъ подмосткахъ. Я смотрѣлъ на ихъ красныя шеи и красныя руки спокойнымъ взглядомъ человѣка, видавшаго свѣтъ. Жизнь становится совершенно простой и легкой, если принимать ее, какъ слѣдуетъ.

На слѣдующій день Виллерслей захотѣлъ продолжать путешествіе, но я уговорилъ его остаться еще четыре дня. Затѣмъ мое расположеніе духа вдругъ измѣнилось, и мы рѣшили выйти на слѣдующій день утромъ. Я помню, хотя не совсѣмъ ясно, мой послѣдній разговоръ съ этой женщиной, фамиліи которой я такъ и не узналъ (звали ее Милли). Она была утомлена, грустна, расположена къ сантиментальности. Въ первый разъ за все время нашего знакомства я полюбилъ ее, какъ личность. Что-то доброе и великодушное скрывалось подъ покровомъ ея наивной и несдержанной чувственности. Она отнеслась ко мнѣ съ материнскою нѣжностью, нашедшею отвѣтъ въ моей душѣ. Она не скрывала, что охотно уступила моей иниціативѣ. — Я тебѣ не сдѣлала никакого зла, — сказала она не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ: странное заявленіе со стороны жертвы мужчины! — И мы были счастливы! Ты вѣдь любилъ меня, не правда ли?

Она говорила со мной о своей одинокой, безрадостной жизни; у нея не было и не могло быть дѣтей, мужъ ея былъ единственный сынъ богатаго скотопромышленника, человѣкъ пошлый и весь пропитанный табачнымъ запахомъ, ничѣмъ не интересующійся, кромѣ гольфа, билльярда, охоты на голубей и биржевой игры. Они большею частью жили въ окрестностяхъ Ривьеры. Мать выдала, ее замужъ, когда ей было всего 18 лѣтъ.

Я разсказываю все это происшествіе, какъ оно случилось, безъ всякихъ комментарій. Оно было для меня странно, болѣе странно, чѣмъ плѣнительно, и очень возможно, что нѣкоторыя мечты о красотѣ были навсегда убиты этими мимолетными встрѣчами. Это случилось со мной, и я столь же мало отвѣтственъ въ этомъ дѣлѣ, столь же мало могъ управлять фактами, какъ если бы меня неожиданно столкнули со скалы въ воду. Я, правда, плавалъ, и въ этомъ дѣйствовалъ самостоятельно. Я реагировалъ на то, что мнѣ было пріятно. Цвѣтъ моей невинности погибъ, если таковой когда-либо существовалъ. Замѣчательно, что въ тотъ день и нѣсколько дней спустя я страшно гордился. Никогда ни раньше, ни позже я не испытывалъ такой гордости; я чувствовалъ, что достигъ мужской зрѣлости. Я не могъ скрыть своихъ чувствъ отъ Виллерслея. Когда мы съ нимъ шли прохладнымъ утромъ мимо рисовыхъ полей при входѣ въ Валь Маджа, мы оба вдругъ замолчали.

Виллерслей посмотрѣлъ на меня поверхъ очковъ.

— Я знаю, — неожиданно объявилъ онъ.

— Что вы знаете? — спросилъ я.

— Я слышалъ, какъ она приходила. Я слышалъ ея шепотъ. Я былъ вчера въ своей комнатѣ. Всякій могъ васъ слышать…

Я поднялъ голову.

— Ну, — сказалъ я, — разъ вы знаете, я не стану отрицать. Что тутъ дурного?

— Васъ могли накрыть, и это вызвало бы массу непріятностей. Вѣдь вы же ничего о ней не знаете… Мы потеряли четыре дня въ этомъ жаркомъ, душномъ городѣ. Когда мы оснуемъ ту лигу общественной службы, о которой мы съ вами говорили, — онъ строго посмотрѣлъ на меня, — первая изъ обязательныхъ добродѣтелей будетъ цѣломудріе.

— Тогда я устрою другую лигу, враждебную вашей, — сказалъ я, нѣсколько смущенный. — Пусть меня повѣсятъ, если я откажусь отъ какого-нибудь своего желанія, не зная, ради чего.

Онъ поднялъ голову и нѣсколько секундъ пристально смотрѣлъ въ пространство.

— Есть вещи, — сказалъ онъ, — отъ которыхъ человѣкъ, желающій работать на общую пользу, долженъ отказаться. Я не обсуждаю, правильно это или неправильно, но это неизбѣжное условіе работы. Вѣроятно, такъ и всегда будетъ. Если вы въ этомъ сомнѣваетесь, если вы хотите узнать это на опытѣ — оставьте политическую жизнь. Вы странный человѣкъ, Ремингтонъ, въ васъ сидитъ какой-то червякъ. Вы сильны, вы могли бы сдѣлать что-нибудь великое… Но только…

Онъ остановился. Онъ высказалъ все, что хотѣлъ сказать.

— Я беру себя такимъ, какъ я есть, — сказалъ я, — я хочу пользоваться всѣми моими талантами на благо человѣчества и ни одного не зарывать въ землю!

Виллерслей засвисталъ. Лицо его приняло юмористическое выраженіе.

— Сомнѣваюсь, — замѣтилъ онъ, — чтобы въ притчѣ подразумѣвались половыя сношенія.

Я помолчалъ съ минуту, а затѣмъ разразился тирадой.

— Полъ! — вскричалъ я, — да вѣдь это основной вопросъ жизни. Я намѣренъ разсматривать его, изслѣдовать опытомъ, думать о немъ и сообразовать съ нимъ остальную жизнь. Моя политическая дѣятельность должна примириться съ этимъ. Это одинъ изъ примѣровъ общей вялости англичанъ, что они не хотятъ смотрѣть прямо въ глаза этому факту. Господи! Да пора же намъ сбросить всякія повязки! Полъ — значитъ дѣторожденіе, а дѣторожденіе — необходимая функція для націи. Римляне погибли изъ-за пренебреженія ею. Американцы слабѣютъ, несмотря на свои успѣхи. Добрые геніи…

— Это не былъ добрый геній.

— Это — была женщина, — сказалъ я послѣ минутнаго молчанія. У меня было странное чувство, какъ будто я не сумѣлъ отвѣтить ему, и въ то же время поразилъ его своими сливами такъ, что онъ принужденъ былъ замолчать.

КНИГА ВТОРАЯ.
Маргарита.

Глава первая.
Маргарита въ Стаффордшайрѣ.

I.

Мнѣ приходится вернуться немного назадъ къ своей исторіи. Въ предыдущей книгѣ я показалъ, какого рода воспитаніе получаютъ въ наше время люди моего сословія.

Въ этой книгѣ я хочу разсказать, какъ я женился, но прежде мнѣ надобно описать ту среду, въ которой я познакомился съ моей женой, и тѣ силы, которыя содѣйствовали ея развитію. Я встрѣтилъ ее въ Стаффордшайрѣ, когда гостилъ у дяди, того дяди, который купилъ домъ отца и поселилъ мать въ Нейджѣ. Маргаритѣ было въ то время 20, а мнѣ 22 года.

Это было передъ самымъ моимъ путешествіемъ въ Швейцарію.

Я видѣлъ ее всего одинъ разъ, и обстоятельства сложились такъ, что воспоминаніе о ней надолго осталось въ душѣ моей. Она рѣзко отличалась отъ окружавшаго ее промышленнаго міра, и произвела на меня впечатлѣніе голубого цвѣтка, неожиданно выросшаго на кучѣ мусора.

Она осталась въ моей душѣ, какъ тревожащій вопросъ и какъ символъ.

Но я долженъ сперва описать своихъ стаффордшайрскихъ родственниковъ и ту среду, которая составляла для нея такой выгодный фонъ.

II.

Я первый разъ гостилъ у дяди 16-ти лѣтнимъ юношей, послѣ смерти матери. Ему надо было поговорить со мной о дѣлахъ, и онъ собирался убѣдить меня не ѣхать въ Кембриджъ, а сразу пристроиться къ какому-нибудь практическому дѣлу.

Я помню этотъ мой пріѣздъ, потому что я увидѣлъ въ Стаффордшайрѣ много новаго, главное потому, что тамъ я въ первый разъ встрѣтилъ то, что можно назвать богатствомъ. Первый разъ въ жизни я видѣлъ людей, у которыхъ была масса денегъ, множество хорошаго платья, нѣсколько человѣкъ прислуги; которые каждый день пользовались вещами, казавшимися мнѣ до тѣхъ поръ праздничнымъ угощеніемъ или непомѣрною роскошью. Мои кузины, 18-ти и 19-ти лѣтнія дѣвушки, свободно нанимали извозчиковъ и ѣздили на мѣстныхъ поѣздахъ въ первомъ классѣ.

Семья занимала большую виллу въ Ньюкэстлѣ съ лужайками спереди и сзади нея, съ конюшней и сараемъ, съ помѣщеніемъ для садовника и кучера. Въ каждой спальнѣ была газовая печка, мѣдная кровать съ мягкимъ тюфякомъ и при ней маленькая ванная комнатка съ фарфоровой ванной и умывальнымъ приборомъ, выдѣланнымъ на заводѣ дяди и съ его штемпелемъ; домъ балъ меблированъ достаточнымъ количествомъ столовъ и стульевъ свѣтлаго блестящаго дерева, полы были покрыты мягкими, преимущественно красными турецкими коврами, на дверяхъ висѣли портьеры, стѣны были украшены картинами въ золотыхъ рамахъ, въ столовой стоялъ громадный буфетъ, всюду были дорогія, свѣтлыя электрическія лампы. Въ нижнемъ этажѣ была хорошая билліардная комната съ тремя удобными диванами и вертящимся шкафикомъ книгъ, въ которомъ были собраны сочиненія лучшихъ юмористовъ Англіи и Америки. Изъ столовой дверь открывалась въ оранжереи, куда садовникъ приносилъ цвѣты въ горшкахъ, смотря по сезону.

Тетка моя была женщина маленькаго роста съ испуганными глазами и чепчикомъ, который постоянно слѣзалъ на сторону. Она нисколько не походила на мою мать и была лѣтъ на восемь моложе, она очень заботилась о томъ, чтобы въ домѣ все было прилично, и много терпѣла отъ моихъ двухъ кузинъ, которыя были похожи на отца и во всемъ поступали по собственной фантазіи.

Это были стройныя, румяныя брюнетки, скорѣе красивыя, чѣмъ привлекательныя. У старшей и болѣе высокой, Гертруды, были почти черные глаза, у Сибиллы синіе, и она безстыдно гордилась этимъ. Волосы Сибиллы вились, волосы Гертруды были прямые. Въ мой первый пріѣздъ онѣ обращались со мной презрительно, какъ съ мальчикомъ, гораздо менѣе ихъ опытнымъ въ разныхъ житейскихъ дѣлахъ. Онѣ занимались писаньемъ какихъ-то записочекъ, какими-то таинственными выѣздами и прогулками, и по большей части оставляли меня одного, а при мнѣ вели разговоры съ разными непонятными мнѣ намеками. Я сталъ искать какихъ-нибудь удобочитаемыхъ книгъ, но кромѣ нѣсколькихъ популярныхъ романовъ, нѣсколькихъ книжекъ комическихъ разсказовъ, старыхъ томовъ Illustrated London News въ переплетѣ, да какой-то исторіи Англіи съ картинками я ничего не нашелъ. Тетка иногда заговаривала со мною, большею частью о послѣдней болѣзни матери. Онѣ почти не видались послѣдніе годы, и она не скрывала, что въ этомъ былъ виноватъ невозможный характеръ отца. Не находя подходящей для себя компаніи дома, я сталъ предпринимать большія прогулки и скоро познакомился со всѣми окрестностями.

Тетка удивлялась, что я не хожу на западъ въ деревню, гдѣ были поля, рощи, луга съ цвѣтами. Но меня тянуло на востокъ, туда, гдѣ дымили фабрики и работали люди.

Въ этой мѣстности соціальныя и экономическія отношенія были просты и ясно выражены. Вмѣсто безграничнаго смѣшенія населенія, какое видишь въ Лондонѣ, гдѣ можно подмѣтить лишь слабое соотношеніе между богатымъ и бѣднымъ, гдѣ каждый живетъ самъ по себѣ, въ сторонѣ отъ другихъ, здѣсь мы видимъ фабрики, желѣзодѣлательный заводъ, а рядомъ съ нимъ тѣсныя, убогія жилища рабочихъ, не много дальше помѣщенія людей средняго класса, а еще дальше большой домъ предпринимателя. Послѣ неописуемаго смѣшенія улицъ въ Лондонѣ это имѣло видъ какой-то упрощенный діаграммы.

Я бродилъ одинъ по грязнымъ улицамъ среди убогихъ маленькихъ домишекъ и вдоль каналовъ; видѣлъ, какъ въ нѣкоторыхъ изъ нихъ почему-то течетъ горячая вода, изъ которой поднимались столбы пара прямо на почернѣвшія стѣны; видѣлъ женщинъ, толпой выходившихъ изъ завода, слышалъ крики, призывавшіе рабочихъ на работу, терялся среди кучъ шлаковъ высотой съ холмы южной Англіи, наблюдалъ за работами около адскаго пламени плавильни. Я слышалъ разговоры о стачкахъ, я прочелъ въ дешевенькой мѣстной газетѣ объ ужасныхъ послѣдствіяхъ отравленія свинцомъ, которое въ то время было неизбѣжно при выдѣлкѣ нѣкоторыхъ сортовъ посуды. Затѣмъ я возвращался въ домъ дяди и Видѣлъ всю его роскошь. Это была прямо точно какая-то діаграмма. Передо мной стоялъ экспропріаторъ и экспропріируемые, какъ будто самъ Марксъ устроилъ эту картину.

У меня въ памяти сохранилась фигура человѣка, лицо котораго было страшно изуродовано, — какъ именно, не могу описать, помню только, что одинъ глазъ у него былъ бѣлый и безъ всякаго выраженія. Онъ игралъ на шарманкѣ, къ которой былъ прикрѣпленъ листокъ съ описаніемъ того, что его обварило кипяткомъ на фабрикѣ лорда Пандрама, что лордъ далъ ему весьма небольшое вознагражденіе и прогналъ его. А у лорда Пандрама, было полумиліонное состояніе. Этотъ вывороченный слѣпой глазъ овладѣлъ моимъ воображеніямъ и казался мнѣ символомъ существующаго положенія. На сколько помню, я и въ то время не увлекался мелодраматическимъ представленіемъ о несправедливости. Я готовъ былъ вѣрить, что на листкѣ исторія была разсказана не вполнѣ точно, и что можно найти смягчающія обстоятельства въ пользу лорда Пандрама.

Но, во всякомъ случаѣ, вотъ человѣкъ, обезображенный, несчастный, который цѣлый день вертитъ шарманку усталой рукой, призывая небо и прохожихъ, умоляя ихъ возстановить его право, какимъ образомъ, трудно было рѣшить. Это былъ фактъ, это былъ одинъ изъ продуктовъ той системы, которая доставляла массу дорогихъ бездѣлушекъ моимъ кузинамъ, которыя снабжалъ домъ моего дяди комическими романами, сигарами и красивою мебелью. Я не могъ отдѣлить его отъ нихъ.

Дядя со своей стороны нисколько не скрывалъ враждебныя отношенія, существовавшія между ними и его рабочими, ту непріязнь и то презрѣніе, какія онъ питалъ къ нимъ.

III.

Счастье благопріятствовало дядѣ; и онъ, естественно, думалъ, что всякій, кому нѣтъ удачи, самъ въ этомъ виноватъ. Онъ былъ богатъ, а между тѣмъ онъ бросилъ школу, и принялся за дѣло своего отца 15 лѣтъ отъ роду, и потому считалъ, что именно въ этомъ возрастѣ слѣдуетъ кончать образованіе. Онъ очень старался отговорить меня отъ Кембриджа и все время, что я у него гостилъ, мы съ нимъ спорили по этому поводу.

Я помнилъ его рослымъ, шумнымъ человѣкомъ, разрушавшимъ мои постройки на полу дѣтской, дававшимъ мнѣ шлепки и смущавшимъ мой умъ задачами о какихъ-то половинахъ селедки и половинахъ яйца. Я нѣсколько лѣтъ видѣлъ его, а когда увидѣлъ послѣ смерти отца, онъ показался мнѣ тоньше и не такимъ краснымъ; я думаю, что причина этой перемѣны въ томъ, что онъ попалъ въ руки своихъ дочерей, которыя только что вернулись изъ школы домой и во многомъ стѣсняли его.

Въ мой первый пріѣздъ между ними происходили постоянныя столкновенія. Лѣтъ до пятнадцати онъ поддерживалъ свою власть надъ ними простою и старомодною системою физическихъ наказаній. Но когда онѣ стали старше, его авторитетъ надъ ними поколебался. Онъ попробовалъ лишать ихъ карманныхъ денегъ, но эта мѣра оказалась недѣйствительною: во 1-хъ, онѣ всегда могли выпросить денегъ у матери; во 2-хъ, дядѣ, для поддержанія кредита, было необходимо, чтобы дочери его ни въ чемъ не нуждались, чтобы онѣ могли держать себя, какъ самыя богатыя барышни. Брань и окрики, которые такъ пугали тетку, не производили никакого впечатлѣнія на молодыхъ дѣвицъ. Онѣ нѣсколько секундъ слушали его, морщились, затѣмъ замѣчали: ахъ, папа, нельзя же такъ говорить, — и поправляли его произношеніе. Побѣда оставалась на ихъ сторонѣ.

Мнѣніе моего дяди относительно Кембриджа было вполнѣ ясно и опредѣленно. Поступить туда значило напросто терять время и деньги. Развѣ университетъ сдѣлаетъ человѣка болѣе дѣловитымъ? Напротивъ, онъ только внушитъ ему разныя ложныя идеи. Говорятъ, тамъ можно завести дружбу съ полезными людьми. Пустяки! Человѣку, занимающемуся дѣломъ, вовсе не нужна дружба какихъ-нибудь лордовъ, лорды не покупаютъ у дяди фарфора больше, чѣмъ другіе люди. Если бы въ университетѣ можно было познакомиться съ хозяевами большихъ отелей, — другое дѣло. Можетъ быть, университетъ помогаетъ вступить въ парламентъ? Но вѣдь это хорошо для адвокатовъ. Неужели я думаю сдѣлаться адвокатомъ? — Это стоитъ страшно дорого и даетъ невѣрный заработокъ. Среди нашихъ родственниковъ не было ни одного ни судьи, ни адвоката.

У насъ съ самаго начала пошли пререканія, такъ какъ я не могъ согласиться, что единственная цѣль жизни — это наживать деньги. Много или мало сдѣлала для меня Купеческая школа, во всякомъ случаѣ она научила меня не считать производство и выгодную продажу умывальниковъ и приборовъ для ванной высшимъ счастьемъ. А между тѣмъ дядя нѣсколько разъ намекалъ, что такъ какъ у него не было родного сына, то при желаніи я могъ бы надѣяться впослѣдствіи стать хозяиномъ его фарфороваго завода. Чтобы прельстить меня, онъ показалъ мнѣ всю организацію завода, начиная съ пыльной шлифованной мельницы съ кашляющими рабочими, и до большой хорошо вентилированной комнаты, гдѣ дѣвушки въ странныхъ маскахъ обжигали посуду. — Онѣ готовы рисковать жизнью, — громко сказалъ дядя, — чтобы показать свои лица мужчинамъ. Я видѣлъ плавильную печь и печь для муравленья, мы обошли весь заводъ до желѣзнодорожной платформы, на которой стояли большіе ящики съ исполненными заказами. Оттуда мы по боковой скрипучей лѣстницѣ прошли въ его маленькую контору, гдѣ онъ съ помощью двухъ служащихъ и телефона предсталъ передо мною во всемъ своемъ величіи.

— Смотри, — говорилъ онъ, — какая прочная посуда и прочная глазурь.

— Да, — отвѣчалъ я, вспомнивъ недавно прочитанный памфлетъ, — вамъ необходимо употреблять свинецъ для глазури. Оказалось, что я задѣлъ больное мѣсто дяди, онъ страшно ненавидѣлъ глазурь безъ свинца и тѣхъ людей, которые старались ввести ее въ употребленіе.

— Вотъ что я скажу тебѣ, мальчикъ… — и онъ началъ голосомъ сначала убѣдительнымъ, а затѣмъ перешедшимъ въ сердитый, объяснять мнѣ все дѣло:

— Во первыхъ, практически отравленіе свинцомъ не существуетъ; во вторыхъ, не всякій подверженъ ему и при началѣ болѣзни очень легко перевести заболѣвшаго на другую работу. Въ третьихъ, дѣйствіе свинцоваго отравленія слишкомъ преувеличено. Въ четвертыхъ — это было сказано полушепотомъ — многіе, особенно женщины рады этому отравленію, потому что отъ него бываютъ выкидыши. Я, можетъ быть, не вѣрю, но это — фактъ, онъ это знаетъ. Въ пятыхъ, рабочіе не признаютъ, чтобы опасность была серьезна, они ѣдятъ немытыми руками и не принимаютъ никакихъ мѣръ предосторожности, такъ что «дуракамъ достается за дѣло». Въ шестыхъ, онъ и нѣсколько другихъ фирмъ выработали очень хорошій проектъ страхованія отъ отравленія свинцомъ. Въ седьмыхъ, онъ всегда принималъ всякія раціональныя (конечно, не чрезмѣрныя, нелѣпыя и раззорительныя) предосторожности противъ отравленія. Въ восьмыхъ, въ плохо устроенныхъ фабрикахъ мелкихъ конкурентовъ отравленія случаются очень часто, а наши врачи обобщаютъ эти случаи; конечно, мелкія фабрики слѣдовало бы закрыть…

— Впрочемъ, стоитъ ли говорить? — сказалъ дядя, отходя отъ стола, около котораго сидѣлъ. — Скоро хозяевъ будутъ обвинять, что они не ходятъ по фабрикамъ сморкать носы своихъ работницъ!

Онъ сталъ около камина и уговаривалъ меня не вѣрить розсказнямъ пристрастныхъ и заинтересованныхъ враговъ нашей національной промышленности.

— Они доведутъ дѣло до того, что скоро начнется стачка предпринимателей, и тогда мы имъ покажемъ штуку, — сказалъ онъ. — Они заставятъ всѣ капиталы удалиться за границу и тогда, сколько ни свисти, не вернешь ихъ.

Онъ повелъ меня по ветхой деревянной лѣстницѣ и развеселился, разсказывая мнѣ, какъ онъ контролируетъ расходованіе угля на своихъ заводахъ. Онъ сердито поздоровался съ двумя-тремя рабочими, и мы вышли изъ воротъ завода въ безобразныя узкія улицы, вымощенныя кирпичемъ непріятнаго темносиняго цвѣта и окаймленныя бѣдными жилищами рабочихъ. Двери стояли открытыми и за ними виднѣлись грязныя комнаты, въ которыхъ играли грязныя, дурно одѣтыя дѣти.

Мы встрѣтили дѣвушку, повидимому, больную съ исхудалымъ лицомъ, еле передвигавшую ноги и проводившую насъ грустнымъ взглядомъ. Она остановилась, чтобы дать намъ пройти, хотя мѣста было довольно; такъ обыкновенно дѣлаютъ полуслѣпые.

Я повернулся и посмотрѣлъ на нее.

— Вотъ это и есть сатурнизмъ, — спокойно сказалъ дядя.

— Что такое? — спросилъ я.

— Сатурнизмъ. Свинцовое отравленіе. А намедни я видѣлъ одну сумасшедшую дѣвушку; представь себѣ, что она дѣлала. Взяла лопнувшую фарфоровую миску, которая еще не была обожжена, но покрыта уже глазурью, и преспокойно ѣла изъ нея! Немудрено, что онѣ доходятъ до такого положенія, а потомъ жалуются. Дурачье въ Вестминстерѣ требуютъ, чтобы мы устраивали вентиляторы то здѣсь, то тамъ, а онѣ все время ѣдятъ изъ ядовитой посуды!

Вечеромъ дядя позвалъ меня къ себѣ въ кабинетъ. Это была комната съ письменнымъ столомъ и образцами всевозможной посуды.

— Ну, что, Дикъ, какъ ты рѣшилъ? — спросилъ онъ.

— Я рѣшилъ ѣхать въ университетъ, дядя, — рѣшительно объявилъ я.

Это видимо огорчило его. — Ты дуракъ, — сказалъ онъ.

Я промолчалъ.

— Ты круглый дуракъ, — продолжалъ онъ. — Ты могъ бы жить здѣсь… Впрочемъ, объ этомъ не стоитъ говорить… Ты потеряешь время, истратишь деньги и сдѣлаешься бѣднымъ, полуголоднымъ священникомъ, будешь цѣлые дни возиться съ бабами и бояться завести собственную жену, или сдѣлаешься школьнымъ учителемъ, или несчастнымъ газетчикомъ, или чѣмъ нибудь въ этомъ родѣ. Вотъ что тебѣ дастъ твой Кембриджъ. Мнѣ очень хочется не отпускать тебя туда! А? Право, очень хочется!..

— Ну все равно, — заявилъ онъ послѣ минутнаго молчанія, — дѣлай, что хочешь! Можетъ быть, ты ни къ чему другому и неспособенъ!

IV.

Во время моего студенчества я нѣсколько разъ ѣздилъ въ Стаффордшайръ, и всякій разъ родственники производили на меня непріятное впечатлѣніе. Дядя жилъ въ далекомъ отъ меня мірѣ, гдѣ не было мѣста для научныхъ построеній, наполнявшихъ мой умъ. Ему было бы такъ же трудно понять ихъ, какъ китайскіе стихи. Его мысли были направлены на соперничество съ другими фабрикантами, на наживанье денегъ, ставшее для него второй натурой, на пріобрѣтеніе вліянія и почета среди людей своей профессіи. У него, повидимому, не было никакого понятія о государствѣ, никакой любви къ красотѣ, никакого религіознаго чувства. Его физическія потребности были сильно развиты, онъ много ѣлъ, пилъ и курилъ; временами у него являлось желаніе «покутить», и тогда онъ ѣздилъ въ Бирмингэмъ, Ливерпуль или Манчестръ. По возвращеніи оттуда, онъ, въ видѣ реакціи, говорилъ о необходимости удалить нагія изображенія изъ мѣстной картинной галлереи и о паденіи нравовъ среди рабочихъ. Тѣхъ женщинъ, которыя участвовали въ его кутежахъ, онъ называлъ непечатными словами. Къ теткѣ онъ относился съ добродушнымъ презрѣніемъ и не скупился на деньги для нея, а дочерей обожалъ; онъ гордился ими, радовался, что можетъ давать имъ на всѣ ихъ прихоти, инстинктивно ревновалъ ихъ ко всякому человѣку, который приближался къ нимъ.

Дядя научилъ меня понимать очень многихъ людей. Благодаря ему, я узналъ, чего нельзя ожидать отъ нихъ, и я понялъ причину того озлобленія, той внезапно вспыхивающей вражды, которыя показались бы мнѣ необъяснимыми въ своей болѣе сложной формѣ, если бы я на немъ не наблюдалъ эти чувства въ ихъ простѣйшемъ видѣ.

Въ сущности у него была натура несложная. Говоря вообще, онъ ненавидѣлъ и презиралъ все, что могло внушить мысль, что онъ лично не былъ самымъ совершеннымъ человѣческимъ существомъ.

Онъ ненавидѣлъ всякое ученье послѣ 15 лѣтъ, потому что онъ самъ учился только до пятнадцати; онъ ненавидѣлъ людей, которые не пили вечерній чай, пока самъ не отказался отъ него подъ вліяніемъ дочерей; онъ ненавидѣлъ всѣ игры, кромѣ футбола, потому что въ футболъ умѣлъ играть; онъ ненавидѣлъ всѣхъ людей, которые говорили на иностранныхъ языкахъ, потому что самъ не говорилъ ни на какомъ языкѣ, кромѣ стаффордшайрскаго; онъ ненавидѣлъ всѣхъ иностранцевъ, потому что самъ былъ англичанинъ, и всѣ иностранные обычаи, потому что это не были его обычаи. Онъ находилъ, что никто не смѣетъ тронуть женщину изъ его семьи, но самъ онъ имѣетъ право на всякую женщину на свѣтѣ. Онъ мечталъ, что водка и сигары, которыя онъ потребляетъ и которыми онъ щедро угощаетъ гостей, самыя лучшія, а всѣ остальныя ниже сортомъ. Онъ ненавидѣлъ рабочіе союзы, потому что они мѣшались въ его самовластное распоряженіе фабриками, и рабочихъ, потому что они не были покорны и не исполняли его приказаній съ точностью неутомимыхъ машинъ. Онъ былъ почти столько же цивилизованъ, почти столько же усвоилъ себѣ идеи коллективнаго дѣйствія и взаимнаго уваженія, какъ любой негръ центральной Африки.

Массы подобнаго рода людей разсѣяны въ современномъ промышленномъ мірѣ. Этотъ типъ съ незначительными измѣненіями можно найти и во Франціи, и въ Пруссіи, и въ Нью Джерси, и въ Италіи. Вѣроятно, онъ есть и въ Японіи.

Его дочери были именно такими, какими неизбѣжно должны были быть. Ихъ называли умненькими и въ то же время онѣ были страшно ограничены. Когда я студентомъ пріѣзжалъ въ Стаффордшайръ, дядя хотя сердился за то, что я не хочу заняться его дѣломъ, но по своему гордился мною. Я, его племянникъ, бѣдный родственникъ, все же былъ молодымъ джентльмэномъ и учился, какъ важный баринъ, разнымъ вещамъ, не приносящимъ выгоды, а между тѣмъ сыновья его сосѣдей, не племянники, а сыновья, оставались неотесанными болванами въ родномъ городкѣ. Въ каждый мой пріѣздъ я замѣчалъ нѣкоторую разницу въ обращеніи со мною кузинъ. Точно я былъ для нихъ не одинъ и тотъ же человѣкъ, а цѣлый рядъ посѣтителей. Цѣлая пропасть лежала между неуклюжимъ шестнадцатилѣтнимъ школьникомъ въ некрасивомъ траурномъ платьѣ и двумя самоувѣренными дѣвушками восемнадцати и девятнадцати лѣтъ; но кембриджскій студентъ 22 лѣтъ, отличный игрокъ въ теннисъ, начинавшій пріобрѣтать свѣтскія манеры, былъ желаннымъ сверстникомъ 23 и 24-лѣтнихъ дѣвушекъ.

Автомобиль появился, если не ошибаюсь, во время моего второго пріѣзда; это былъ красивый экипажъ съ дверцей позади и темнокрасными подушками. Вечерній чай перенесли на 7 часовъ и назвали обѣдомъ, но дядя не позволялъ ни подавать къ нему вина, ни приглашать гостей. Онъ самъ не одѣвался къ этому обѣду и строго запретилъ дочерямъ надѣвать платья съ открытой шеей, — Я не могу позволить, чтобы мои дочери одѣвались, какъ… — онъ замялся, — какъ актрисы и выставляли напоказъ свои голыя шеи и толстыя руки.

Одна особенность отличала жизнь всѣхъ этихъ разбогатѣвшихъ семей промышленнаго класса: ихъ страшная изолированность. Всѣ мѣстные богачи пріобрѣли состояніе путемъ упорнаго труда и строгой экономіи, при чемъ у нихъ не было ни времени, ни средствъ для гостепріимства. Единственными знакомыми кузинъ были ихъ школьные товарищи и подруги. У нихъ онѣ часто бывали по вечерамъ, а иногда проводили и цѣлый день. Тамъ они встрѣчали другихъ молодыхъ людей, завязывалась переписка, назначались свиданія, и это составляло главное содержаніе ихъ жизни. Когда билльярдъ былъ новымъ, дядя приглашалъ своихъ пріятелей поиграть на немъ, вообще же онъ былъ главнымъ образомъ предметомъ тщеславія. Обѣ кузины очень хорошо играли на немъ. На обѣды къ знакомымъ онѣ никогда не ѣздили. Послѣ нѣсколькихъ домашнихъ ссоръ онѣ стали выѣзжать на танцовальные вечера, всегда въ сопровожденіи тетки, и обыкновенно переодѣвались въ бальныя платья по дорогѣ, у кого-нибудь изъ знакомыхъ.

Дядя и тетка не составляли никакихъ плановъ будущей жизни своихъ дочерей. Дядя былъ слишкомъ занятъ дѣлами, фабриками и личными удовольствіями, чтобы задумываться о судьбѣ ихъ; ему всего больше хотѣлось, чтобы онѣ оставались молодыми дѣвушками лѣтъ шестнадцати, живыми цвѣтами, которые украшаютъ домъ и которымъ можно дарить разныя вещи. Онъ сердился, что онѣ не довольствуются такимъ положеніемъ, и еще болѣе сердился, что онѣ не могутъ подавить своего естественнаго интереса къ молодымъ людямъ. Эти молодые люди приходили окольными путями, чтобы только не видать его налитыхъ кровью злыхъ глазъ. Тетка, повидимому, не имѣла никакого понятія о томъ, что могло ожидать ея дѣтей. Вообще, она ни о чемъ не имѣла собственной идеи; она принимала мужа, каковъ онъ былъ, и жила день за день, ни о чемъ не думая.

Теперь я понимаю трагическое положеніе моихъ кузинъ; онѣ были лишены всякаго руководства, всякаго содѣйствія развитію. Не встрѣчая разумнаго слова дома, онѣ черпали всѣ свои свѣдѣнія о жизни изъ разговоровъ съ подругами и изъ популярныхъ романовъ. Во время моего перваго пріѣзда я замѣтилъ, что онѣ вели переписку и ходили на свиданія съ разными таинственными С., Л., K., P. Н., вѣроятно, братьями и кузенами ихъ подругъ. Въ слѣдующіе мои пріѣзды продолжалось то же самое, только иниціалы мѣнялись.

Изъ всего, что онѣ видѣли въ окружающемъ ихъ мірѣ, онѣ вывели заключеніе, что цѣль жизни — веселиться. Онѣ даже иногда сами высказывали это. Главные элементы веселой жизни, по мнѣнію моихъ кузинъ и безчисленнаго множества богатыхъ молодыхъ женщинъ, это имѣть маленькія приключенія, смѣяться, чувствовать себя хорошенькой и привлекать вниманіе. Хожденіе по магазинамъ — одно изъ главныхъ наслажденій. Онѣ покупали разныя разности для туалета, разныя бездѣлки для себя и подарки для своихъ друзей. Подарки безпрестанно давались и получались въ этомъ кругу, особенно цвѣты и коробки конфектъ. Дядя то и дѣло дарилъ дочерямъ то чеки, то какія-нибудь вещицы; я никакъ не могъ привыкнуть къ этимъ обычаямъ; по характеру и воспитанію я не любилъ получать подарки и стѣснялся дѣлать ихъ. Дѣло въ томъ, что я унаслѣдовалъ отъ отца его ненависть и презрѣніе къ собственности.

О чемъ втайнѣ мечтали мои кузины, я никогда не могъ узнать; думаю, что подъ вліяніемъ романовъ, которые онѣ читали, мечты ихъ были романтичны и сантиментальны. Что касается замужества, оно казалось имъ и очень привлекательнымъ, и страшно серьезнымъ: съ одной второны, оно дѣлало женщину важной, съ другой — показывало, что она состарилась. О дѣтяхъ онѣ, кажется, не думали, по крайней мѣрѣ, никогда не говорили. Что касается бѣднаго, неимущаго люда, окружавшаго ихъ, кузины всегда готовы были принять участіе въ благотворительномъ базарѣ въ пользу его. Онѣ не подозрѣвали никакой экономической связи между собственнымъ благосостояніемъ и бѣдностью рабочихъ и знали о рабочемъ союзѣ одно только: что это какіе-то непріятные чужіе люди, которые портятъ расположеніе духа дяди. Въ соціальной жизни онѣ знали одно только зло: «агитаторовъ». Я думаю, ихъ нѣсколько удивляло, почему это сразу не перебьютъ всѣхъ этихъ агитаторовъ. Но у нихъ было какое-то инстинктивное отвращеніе ко всякимъ разсужденіямъ о соціальныхъ вопросахъ, онѣ какъ будто боялись, что эти разсужденія нарушатъ ихъ счастливое невѣдѣніе…

V.

Кузины не только служили для меня иллюстраціей къ Марксу; онѣ до нѣкоторой степени содѣйствовали и моему чувственному воспитанію. Ихъ пріемы въ этомъ случаѣ, какъ и во всѣхъ другихъ, были крайне просты, но по своей неопытности я былъ застигнутъ врасплохъ.

Помнится, при моемъ третьемъ пріѣздѣ Сибилла взялась за меня. До тѣхъ поръ я, кажется, видалъ ее только въ профиль, теперь она повернулась ко мнѣ вполнѣ en face и глядѣла на меня своими синими глазами. Въ первое же утро за завтракомъ она стала, не ожидая моей просьбы, передавать мнѣ все, что мнѣ было нужно.

Когда на молодыхъ людей смотрятъ хорошенькія кузины, они невольно обращаютъ вниманіе на этихъ кузинъ. Мнѣ казалось, что я всегда любовался глазами Сибилы, и что въ ея темпераментѣ было много сходнаго съ моимъ. Странно, что я не замѣчалъ этого при моихъ прежнихъ пріѣздахъ.

Въ это утро мы съ ней гуляли по саду и разговаривали о Кембриджѣ. Она предлагала мнѣ множество вопросовъ о моихъ занятіяхъ и моихъ планахъ на будущее. Она сказала, что всегда считала меня очень умнымъ.

Когда тема разговора была исчерпана, мы нарвали букеты цвѣтовъ для украшенія комнатъ. Потомъ она спросила меня, умѣю ли я бѣгать, и мы съ ней пробѣжали нѣсколько разъ по средней дорожкѣ сада. Она немного запыхалась, и мы усѣлись въ бесѣдкѣ. Мы сидѣли рядомъ, изъ дома насъ не было видно, волоса ея слегка, очень мило растрепались, и она попросила меня помочь ей заколоть ихъ шпилькой. Никогда въ жизни не былъ я такъ близко отъ мягкихъ локоновъ, отъ красивыхъ бровей, отъ теплой нѣжной щечки дѣвушки, и я взволновался. Во мнѣ шла борьба между желаніемъ и робостью.

— Благодарю, — сказала кузина и слегка отодвинулась отъ меня.

Она начала говорить о дружбѣ и пустилась въ подробное описаніе своихъ подругъ, забывъ поддерживать легкій электрическій токъ между нами.

Позднѣе она снова вернулась къ своему плану.

Въ эту ночь я пошелъ спать съ одной господствующей мыслью въ головѣ: поцѣловать кузину Сибилу трудно, но никакъ не невозможно. Я не помню, чтобы у меня вообще являлся вопросъ, стоитъ ли это дѣлать. Новыя ощущенія налетѣли на меня неожиданно, я былъ точно въ припадкѣ лихорадки.

На слѣдующій день дѣло дошло до кризиса въ маленькой гостиной на верху, назначенной служить мнѣ кабинетомъ. Я тамъ занимался или, скорѣй, старался заниматься, несмотря на весьма первобытныя ощущенія, волновавшія мой умъ. И Сибила подошла ко мнѣ подъ весьма прозрачнымъ предлогомъ поискать книгу.

Я повернулся и всталъ, увидѣвъ ее. Не помню, о чемъ мы говорили, но изъ ея словъ я понялъ, что могу поцѣловать ее. Я попытался сдѣлать это, но она отвернула отъ меня лицо.

— Какъ вы смѣете? — сказала она. — Я этого не ожидала отъ васъ.

Въ такомъ видѣ наши отношенія оставались въ теченіе двухъ дней. Во мнѣ росло раздраженіе противъ кузины Сибилы и въ то же время сильнѣйшіе желаніе добиться поцѣлуя, котораго я жаждалъ. Кузина Сибила находилась въ счастливомъ убѣжденіи, что я безъ ума влюбленъ въ нее, что она отлично играла и выиграла свою партію. Я страдалъ цѣлыхъ два дня, пока не понялъ, что это — самое обыкновенное кокетство, что, быть можетъ, цѣлая дюжина молодыхъ людей уже играла роль Тантала, добиваясь поцѣлуя Сибилы. Ночью я ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, проклиная ее и называя разными бранными именами, которыя она, можетъ быть, заслуживала, а она ложилась спать, жалѣя меня: — Ахъ, этотъ бѣдный, глупый Дикъ!

— Отчего это мужчины такіе гадкіе? — говорила Сибила на слѣдующее утро, опустивъ голову и уклоняясь отъ моей попытки насильно обнять ее.

— Глупости! — вскричалъ я, и лучъ пониманія вдругъ осѣнилъ меня. — Вы сами начали эту игру.

— О!

Она стояла около куста розъ, слегка краснѣя, возбужденная и готовая принять оборонительное положеніе, если я возобновлю свое нападеніе.

— Страшно жарко, невозможно вести борьбу, — сказалъ я, блѣднѣя отъ гнѣва, — не знаю, хватитъ ли у меня силъ поцѣловать васъ, Сибила, хотя, кажется, вамъ самой очень этого хочется.

Я готовъ былъ побить ее. Мой тонъ оскорблялъ ее больше, чѣмъ слова.

Наши глаза встрѣтились. Я прочелъ въ ея глазахъ ненависть, равную той, какую самъ ощущалъ.

— Пойдемъ играть въ теннисъ, — предложилъ я послѣ минутнаго молчанія.

— Нѣтъ, — рѣзко отвѣтила она, — я иду въ комнаты.

— Очень хорошо.

На этомъ покончилось дѣло съ Сибилой.

Я еще былъ подъ впечатлѣніемъ этого разочарованія, когда Гертруда вдругъ стала высказывать нѣкоторый интересъ къ моей особѣ. Она нѣсколько разъ будто случайно дотрагивалась до моей руки и оставляла на ней свои пальцы, — у нея были удивительно нѣжныя руки, — она начала уходить со мной въ бесѣдку, довѣрчиво класть свою руку въ мою, разспрашивать меня о Кембриджѣ. Вопросы она дѣлала тѣ же, что Сибила. Но я владѣлъ собой и сохранялъ видъ вѣжливаго равнодушія ко всѣмъ ея заигрываніямъ.

Какое впечатлѣніе произвело это на Гертруду, выяснилось въ одномъ ея разговорѣ — не помню о чемъ — съ Сибилой.

— О, Дикъ, — сказала она, съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, — Дикъ святоша!

И послѣ этого я не позволилъ себѣ никакого легкомысленнаго поступка, который опровергъ бы ея теорію о моемъ прирожденномъ благочестіи и цѣломудріи.

VI.

На фонѣ этой-то Стаффордшайрской грубости и неразвитости увидѣлъ я въ первый разъ Маргариту. Она была падчерицей Седдона, извѣстнаго Берлемскаго адвоката и школьная подруга моихъ кузинъ, только гораздо моложе ихъ. Она была не только не одного поколѣнія съ кузинами, но и не одного съ ними рода. Она принадлежала къ небольшой группѣ дѣвушекъ, которыя съ удивительнымъ прилежаніемъ исполняютъ всѣ работы, какія движеніе въ пользу женскихъ общественныхъ школъ навалило на ученицъ этихъ школъ. Она основательно изучила французскій и нѣмецкій языки, подвинулась въ математикѣ на сколько это возможно для человѣка, не имѣющаго блестящихъ математическихъ способностей, и послѣ обычнаго столкновенія съ семьей отправилась въ Ньюгэмскій университетъ, въ Беннетъ Голлъ, изучать исторію.

Тамъ на третьемъ году ученія она переутомилась до того, что заболѣла и принуждена была отказаться отъ жизни въ Ньюгемѣ и поѣхать съ матерью за границу. Она заболѣла, какъ многія дѣвушки въ университетскихъ коледжахъ, вслѣдствіе дурной подготовки дома и въ школѣ. Ей казалось, что она недостаточно быстро подвигается впередъ, она отказывалась отъ игръ, отъ всякихъ физическихъ упражненій, чтобы дольше сидѣть за книгами, и часто работала по ночамъ. Къ этому присоединилась дурная пища, которою славится Беннетъ Голь, и ночное потребленіе печеній и сладкихъ бисквитъ, которыми дѣвушки вознаграждаютъ себя за дневную голодовку. Мать привезла ее домой больною и страшно огорченною и, находя, что домашняя жизнь не приноситъ ей пользы, повезла въ Италію ее и своего сына отъ второго мужа, десятилѣтняго болѣзненнаго мальчика.

Италія значительно смягчила горе Маргариты. Повидимому, они всѣ трое проводили тамъ время очень пріятно. Дома же Седдонъ, несмотря на свое добродушіе, часто портилъ имъ жизнь своими капризами, являвшимися слѣдствіемъ нервнаго разстройства пищеваренія.

Они пробыли болѣе шести мѣсяцевъ за границей и теперь вернулись въ Берслемъ. Здоровье Маргариты окончательно поправилось, и она производила впечатлѣніе вполнѣ развитой дѣвушки. Былъ май мѣсяцъ, масса цвѣтовъ уже распустилась, когда миссисъ Седдонъ вздумала дать праздникъ въ честь своего возвращенія. Седдоны занимали просторный старый фермерскій домъ, передѣланный сообразно съ новѣйшими идеями комфорта; къ нему прилегалъ фруктовый садъ, предназначенный служить не столько для пользы, сколько для удовольствія. Теперь въ немъ цвѣло множество вишень и яблонь. Лужайки, заросшія желтыми трубоцвѣтами, выдѣлялись среди зелени луговъ. Маргарита, безъ шляпки, очень просто одѣтая, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, встрѣтила нашу нарядную компанію, пріѣхавшую въ четырехмѣстномъ моторѣ съ тетушкой, одѣтой въ сѣрое шелковое платье. Маргарита была въ легкомъ голубомъ костюмѣ изъ прозрачной матеріи съ хорошенькими ленточками и походила на нѣжный скромный цвѣтокъ.

Это былъ одинъ изъ тѣхъ майскихъ дней, ясныхъ и жаркихъ, какъ лѣтомъ, и я помню ярко освѣщенныя фигуры и группы гулявшихъ гостей, бѣлыя ворота между фруктовымъ садомъ и цвѣтникомъ, большой лугъ съ дубомъ посрединѣ и красный домъ съ верандой и открытыми французскими окнами, черезъ которыя былъ ходъ прямо въ садъ.

Общество было большею частью женское; исключеніе составлялъ викарій невысокаго роста, съ большой головой, видимо интересовавшійся Маргаритой, два-три молодыхъ мужа, пріѣхавшихъ со своими женами, два юноши, кромѣ меня, игравшіе въ теннисъ, и, наконецъ, одинъ отецъ съ тремя дочерьми, отецъ старой школы, еще не вполнѣ усмиренный, часто возмущавшійся и своевольничавшій. Дочери строго слѣдили за нимъ и старались предупредить въ зародышѣ всякую его неловкость. Остальные гости были матери съ дочерьми всѣхъ возрастовъ и цѣлая куча тетокъ. Мистеръ Седдонъ, кажется, не показывался, хотя былъ дома.

Гости сосредоточивались около чайнаго стола въ длинной комнатѣ съ французскими окнами, и четыре нарядныя горничныя ходили взадъ и впередъ, услуживая и тѣмъ, кто былъ въ комнатѣ, и тѣмъ, кто стоялъ и сидѣлъ въ саду около нея. Миссисъ Седдонъ разливала чай, и Маргарита частью помогала ей, частью разговаривала со мной и съ Сибилой; Гертруда встрѣтила одного изъ своихъ прежнихъ, заброшенныхъ обожателей и играла съ нимъ въ теннисъ, стараясь воскресить прошлое. Маленькій викарій, помѣшивая полувыпитую чашку чая, присоединился къ нашей компаніи и передъ каждымъ своимъ замѣчаніемъ усиленно возобновлялъ это помѣшиванье. Мы говорили о Кембриджѣ, и Маргарита, слушавшая тамъ лекціи до своей болѣзни, охотно поддерживала этотъ разговоръ. Она съ интересомъ изгнанника прислушивалась къ старымъ знакомымъ именамъ людей и мѣстностей. Мы вспоминали старые анекдоты и восхищались остатками старины въ архитектурѣ зданій.

Мнѣ до сихъ поръ живо рисуется Маргарита, какъ я ее видѣлъ въ этотъ день, рисуется ея свѣжее, изящное личико съ нѣсколько выдавшейся верхней губой, со слегка нахмуренными бровями и ея манера держаться, застѣнчивая и въ то же время рѣшительная. У нея были большіе голубые глаза и очень музыкальный голосъ съ чуть замѣтнымъ картавленьемъ.

— Значитъ, Кембриджъ еще существуетъ, — замѣтила она. Въ прошломъ году я ѣздила въ Гранчестеръ и пила чай подъ яблоней въ цвѣту. Тогда я и не думала, что мнѣ придется совсѣмъ уѣхать оттуда.

— Я видѣла много картинъ и многое узнала о нихъ — въ Питти и въ Брера — Брера восхитительна — чудныя мѣста, — но это совсѣмъ не то, что настоящее ученье!

У нея были великолѣпные волоса, она была просто, но изящно одѣта, она говорила объ искусствѣ, о красивыхъ вещахъ и о красивой странѣ, она такъ искренно жалѣла о томъ, что не можетъ продолжать образованіе, она казалась существомъ совсѣмъ другого рода, чѣмъ моя разряженная, грубоватая, краснощекая, черноволосая, положительно противная мнѣ кузина. Рядомъ съ Гертрудой она представлялась воздушной.

Она плѣнила меня съ первой минуты, какъ я ее увидалъ, и я всѣми силами старался овладѣть ея вниманіемъ, понравиться ей.

Мы стали вспоминать пріѣздъ Хриса Робинзона, — онъ и въ Беннетъ Голлѣ читалъ рефератъ — и впечатлѣніе, которое онъ произвелъ на насъ.

— Онъ и меня тоже разочаровалъ, — сказала Маргарита.

Я сталъ развивать Маргаритѣ свои идеи о соціальномъ прогрессѣ; она слушала меня внимательно, серьезно, и брови ея сдвинулись больше прежняго. Маленькій викарій принялъ живое участіе въ разговорѣ. — Мы много разсуждали обо всемъ этомъ, когда я былъ на восьмомъ семестрѣ, — сказалъ онъ. — Я радъ, что имперьялизмъ не окончательно захватилъ студентовъ.

Къ намъ подошла Гертруда, сіяющая и самоувѣренная; обожатель, покраснѣвшій и, очевидно, склонный вернуться къ прежнимъ чувствамъ, пришелъ вмѣстѣ съ ней и съ какой то дамой въ розовомъ платьѣ и розовой шляпкѣ. Гертруда была предметомъ общаго ухаживанья и не намѣревалась играть пассивную роль въ нашемъ разговорѣ.

— Соціализмъ! — вскричала она, поймавъ это слово. — Хорошо, что папы нѣтъ здѣсь! Съ нимъ положительно дѣлаются припадки, когда при немъ говорятъ о соціализмѣ.

Обожатель разсмѣялся, не высказывая никакого мнѣнія. Викарій замѣтилъ, что есть соціализмъ и соціализмъ.

Онъ посмотрѣлъ на Маргариту, чтобы узнать не слишкомъ ли это смѣло сказано. Но она была на сторонѣ широкихъ воззрѣній, и онъ быстро перешелъ къ болѣе радикальнымъ мнѣніямъ. Онъ заявилъ, что положеніе бѣдняковъ ужасно, прямо ужасно; что на него находитъ иногда желаніе разрушить всю существующую систему. — Но только, — прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ, — чѣмъ же мы ее замѣнимъ?

Маргарита слегка покраснѣла и рѣшительнымъ голосомъ проговорила, что считаетъ себя соціалисткой.

— И носите золотую цѣпочку! — вскричала Гертруда, — это мнѣ нравится!

Я выступилъ въ защиту Маргариты. — Изъ того, что человѣкъ соціалистъ не слѣдуетъ, что онъ долженъ одѣваться въ рогожу, — сказалъ я.

Обожатель сильно покраснѣлъ и пробормоталъ: — Надо-же быть послѣдовательнымъ.

У насъ начался интересный споръ, касающійся самыхъ общихъ идей.

Мы съ Маргаритой защищали соціализмъ, Гертруда, Сибила и обожатель высказывали антисоціалистическія убѣжденія, викарій старался держаться средины. Онъ напоминалъ намъ разныя полезные принципы, часто забываемые въ спорѣ, въ родѣ того, что по такому важному вопросу можно многое сказать за и противъ, что если бы всякій исполнялъ свой долгъ относительно окружающихъ, соціальныя задачи было бы легко разрѣшить и т. п. Съ кузиной Гертрудой было трудно спорить, она не сознавала собственной непослѣдовательности и не принимала никакихъ аргументовъ. Ея точка зрѣнія была исключительно матеріалистическая; она заявила, что не понимаетъ, почему не можетъ жить весело, оттого что другіе не веселятся; что если мы отдадимъ другимъ все, что имѣемъ, они, навѣрно, не будутъ знать, что съ этимъ дѣлать. Она спрашивала, отчего мы не живемъ среди рабочихъ, если такъ любимъ ихъ, и высказывала твердое убѣжденіе, что если бы у насъ завести соціализмъ, черезъ десять лѣтъ все опять пошло бы по старому. Она упрекала насъ въ неблагодарности и находила, что міръ прекрасенъ, что ей не хотѣлось бы ничего мѣнять въ немъ, что она довольна всѣмъ существующимъ.

Споръ былъ прерванъ Маргаритой, которая предложила сыграть партію въ крокетъ. Она помѣстила викарія въ число играющихъ, а сама нестала играть. Мы съ ней стояли на краю лужайки и нѣсколько секундъ молча слѣдили за игрой.

— Какъ я ненавижу такіе взгляды, — заговорила она довѣрчивымъ полушепотомъ, и нѣжная краска снова покрыла ея щеки.

— Отсутствіе воображенія, — замѣтилъ я.

— Можно ли думать, что цѣль нашей жизни одно только наслажденіе, — продолжала она, — только наряжаться, играть, ѣсть вкусныя кушанье и тратить деньги! — Она имѣла въ виду не только моихъ кузинъ, но и весь міръ промышленниковъ и собственниковъ, окружавшій насъ. — Но что же дѣлать? — спросила она. — Мнѣ очень жаль, что я должна была пріѣхать сюда. Здѣсь все какъ-то безцѣльно. Не замѣтно никакого движенія, нѣтъ идей, нѣтъ стремленій. Никто, кажется, не чувствуетъ того, что я, — потребности осмыслить жизнь. Жизнь безъ смысла противна.

— Вы не думаете принять участіе въ мѣстныхъ дѣлахъ?

— Попробую. Надобно будетъ что-нибудь придумать. Какъ вы думаете, что если бы заняться пропагандой?

— А вы могли бы?.. — началъ я съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.

— Пожалуй, что нѣтъ, — отвѣчала она послѣ минутнаго раздумья. — Я думаю, что это мнѣ не удастся. А между тѣмъ я чувствую, что многое можетъ быть сдѣлано для человѣчества, многое должно быть сдѣлано… и мнѣ такъ хочется поработать.

Я до сихъ поръ вижу ее, какъ она стояла тогда подлѣ меня: брови ея были сдвинуты, голубые глаза глядѣли въ пространство, губы были полуоткрыты. — Чувствуется, что на свѣтѣ происходитъ такъ много вещей, въ которыхъ не можешь принять участіе! — проговорила она.

Когда я возвращался въ моторѣ домой, голова моя была полна мыслью о ней. Я представлялъ себѣ ея недовольство судьбой, ея ощущенія изгнанницы. Даже нѣкоторая слабость, которую я въ ней замѣтилъ, была мнѣ симпатична. Она удивительно выдѣлялась изъ окружавшей обстановки. Это былъ, какъ я уже говорилъ, голубой цвѣтокъ на кучѣ мусора. Удивительно также, что она связана съ такой страшной ссорой, которая произошла въ тотъ же вечеръ между мной и дядей. Косвенно Маргарита была въ ней виновата. Она воскресила въ моемъ умѣ извѣстные идеи и вопросы, я искалъ разрѣшенія ихъ и совершенно непреднамѣренно заговорилъ такимъ тономъ, который оскорбилъ дядю до глубины души.

VII.

Какая это вышла нелѣпая сцена!

Я сидѣлъ съ нимъ въ курильной комнатѣ и развивалъ мысли, которыя считалъ самыми неоспоримыми истинами, какъ вдругъ къ моему великому изумленію онъ разсердился и назвалъ меня «проклятымъ молокососомъ».

— Удивительно интересное у насъ теперь время, — говорилъ я, — мы живемъ, можно сказать, при началѣ цивилизаціи.

— А! — сказалъ онъ и кивнулъ головой. Онъ сидѣлъ, отвернувшись отъ меня, смотрѣлъ на кончикъ своей сигары, и я не имѣлъ ни малѣйшаго представленія, что говорю непріятныя ему вещи.

— Ужасный у насъ хаосъ во всемъ, — продолжалъ я, — изрытыя улицы, безобразное населеніе, безобразныя фабрики…

— Ты бы, небось, все это устроилъ гораздо лучше, — сказалъ дядя, искоса поглядывая на меня.

— Нѣтъ, не я, но если бы человѣчество, выработало коллективно планъ и знало, къ какой цѣли стремиться, оно устроило бы все гораздо лучше. А теперь насъ всѣхъ несетъ по волѣ случая, котораго мы не можемъ предвидѣть…

— Ты, пожалуй, скажешь, что я организовалъ свое дѣло тоже по волѣ случая, — проговорилъ дядя, и въ голосѣ его слышался вызовъ. Я продолжалъ свои разсужденія, какъ будто говорилъ въ кружкѣ студентовъ. — Во всякомъ большомъ дѣлѣ случайность играетъ роль, — сказалъ я.

Дядя замѣтилъ, что это показываетъ, какъ я мало смыслю въ дѣлахъ. Если всякое предпріятіе зависитъ отъ случая, почему же ему все удается, и его дѣло растетъ, а дураки Акройдъ и К^о вѣчно остаются позади. Онъ собирался разсказать славную исторію о томъ, какъ нѣкогда Акройды стояли выше его, и какъ теперь онъ можетъ купить всѣхъ ихъ втрое дороже, чѣмъ они стоютъ. Но мнѣ непремѣнно хотѣлось высказать свою мысль.

— О! — сказалъ я, — конечно, бываетъ, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ человѣкъ одерживаетъ побѣду благодаря своимъ достоинствамъ, но по большей части при современныхъ условіяхъ успѣхъ зависитъ отъ силъ, лежащихъ внѣ человѣка. Не вы изобрѣли гончарное производство и разныя усовершенствованія его, не ваша предусмотрительность покрыла Англію сѣтью желѣзныхъ дорогъ и сдѣлала возможнымъ организовать производство въ широкихъ размѣрахъ. Вы просто только сумѣли приспособиться къ требованіямъ времени и случайно появились въ такомъ положеніи, что могли обратить ихъ въ свою пользу…

Вотъ при этихъ то словахъ дядя вспылилъ и назвалъ меня «проклятымъ молокососомъ».

Когда я очнулся отъ своихъ разсужденій о современномъ положеніи, я увидѣлъ, что онъ наклоняется надъ великолѣпной плевательницей, произноситъ какія-то отрывочныя ругательства, выплевываетъ кончикъ сигары, который онъ откусилъ въ запальчивости, и готовится высказать мнѣ все, что думаетъ о состояніи моего ума.

Почему же и мнѣ не высказать ему моихъ мнѣній о немъ? Онъ много лѣтъ не смотрѣлъ на себя со стороны, и я рѣшилъ помочь ему въ этомъ. Мы оба не стѣснялись въ выраженіяхъ. Онъ назвалъ меня соціалистомъ, озлобленнымъ ненавистникомъ всякой собственности, образованнымъ человѣкомъ самаго низкаго сорта съ непомѣрнымъ самомнѣніемъ. Главное обвиненіе его состояло въ томъ, будто я воображаю, что все знаю, это онъ повторялъ нѣсколько разъ.

Мы сохраняли вооруженное перемиріе съ тѣхъ поръ, какъ я рѣшился ѣхать въ Кембриджъ, и теперь высказали все, что у насъ накопилось другъ противъ друга. А накопилось страшно много.

Я не стану передавать всего, что было нами сказано во время этой стычки, не разъ грозившей перейти въ рукопашную, но въ концѣ концовъ я объявилъ, что не останусь ни часа болѣе въ этомъ домѣ.

Взбѣшенный до послѣдней степени, я пошелъ наверхъ, чтобы уложиться и переѣхать въ желѣзнодорожную гостиницу, а онъ съ ироническою вѣжливостью телефонировалъ, чтобы мнѣ прислали кэбъ.

— Скатертью дорога! — прокричалъ дядя, увидѣвъ, что я ночью вышелъ изъ дома.

Въ виду ночного времени наше столкновеніе было нелѣпымъ, но въ сущности это — антагонизмъ, существующій во всѣхъ человѣческихъ дѣлахъ, антагонизмъ между идеей и установившеюся рутиной. Я и мнѣ подобные люди, мы все подвергаемъ допросу, уничтожаемъ все, что не можетъ ясно доказать свое право на существованіе, потому что мы чувствуемъ, какой безпорядокъ господствуетъ вокругъ насъ и увѣрены въ возможности создать вмѣсто него порядокъ. Мы несомнѣнно — народъ непріятный. Дядя принадлежитъ къ гораздо болѣе многочисленной массѣ людей, которые принимаютъ все, какъ оно есть, ненавидятъ изслѣдованія и анализъ, боятся перемѣнъ, противятся опытамъ, презираютъ науку. Вся исторія, вся литература, вся наука представляютъ эту борьбу существующихъ вещей съ идеаломъ, который стремится уничтожить ихъ.

Изъ за ссоры съ дядей я цѣлыхъ пять лѣтъ не видалъ Маргариты.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Маргарита въ Лондонѣ.

I.

Мнѣ было двадцать семь лѣтъ, когда я снова встрѣтился съ Маргаритой, и для меня эти послѣднія пять лѣтъ были наполнены энергичной дѣятельностью, хотя и не богаты особенно важными событіями. Когда я увидѣлъ ее вновь, я считалъ себя уже установившимся человѣкомъ. Я думаю даже, что считалъ себя болѣе установившимся, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ. Съ обычной точки зрѣнія я шелъ впередъ очень удачно; мои убѣжденія, если они и не измѣнились особенно существенно, то во всякомъ случаѣ стали гораздо опредѣленнѣе, а честолюбіе мое выяснилось болѣе, стало смѣлѣе.

Я давно разстался съ университетомъ и вернулся въ Лондонъ. Я издалъ двѣ книги, о которыхъ говорили; написалъ нѣсколько статей и завязалъ прочныя отношенія съ «Еженедѣльнымъ журналомъ» и «Вечерней Газетой». Я былъ членомъ клуба восьмидесяти и пытался примѣнять въ широкихъ размѣрахъ пріемы, усвоенные въ студенческомъ союзѣ Кембриджа. Лондонскій міръ открылся передо мной безъ всякихъ затрудненій. У меня оказалось множество разнообразныхъ и пріятныхъ связей. Я познакомился съ мистеромъ Эвешамомъ, котораго заинтересовала моя статья «Новые правители»; онъ заговорилъ со мной о ней. И это помогло мнѣ войти въ очень интересное и вліятельное общество. Я часто обѣдалъ внѣ дома и нерѣдко получалъ приглашенія на блестящіе и весьма интересные обѣды. Я очень любилъ разговоры за ними, когда маленькій огонекъ діалога вдругъ разгорается въ общія пренія; когда послѣ ухода женщинъ, идетъ умная, содержательная бесѣда мужчинъ, а потомъ возобновляется прерванная болтовня съ какой-нибудь хорошенькой, граціозной женщиной. У меня было много знакомыхъ домовъ; Кембриджъ свелъ меня съ двумя или тремя литературными и артистическими кружками, а мои книги и м-ръ Эвешамъ открыли передо мной двери большого свѣта или «общества». Я не былъ ни грубымъ, ни безпокойнымъ, ни особенно притязательнымъ человѣкомъ, иногда недурно говорилъ, а когда мнѣ нечего было сказать интереснаго, я прималчивалъ и при этомъ отличался юношескою серьезностью, которая всегда нравится хозяйкамъ. Другая сторона моего существа, которая впервые прорвала покровъ сдержанности въ Локарно, нашла тоже случай проявить себя во время моего пребыванія въ Лондонѣ. У меня были уже и связи, и тайны, и приключенія съ разными неудачно вышедшими замужъ, сбившимися съ пути или скомпрометированными женщинами, какихъ можно встрѣтить въ Лондонскомъ обществѣ. Отношенія къ женщинамъ давно перестали быть для меня чѣмъ-то таинственнымъ и волшебнымъ, они превратились въ вопросъ потребности и возбужденія, возбужденія, вызываемаго, между прочимъ, тѣмъ, что ихъ приходилось скрывать.

Я съ большимъ сомнѣніемъ могу говорить о ходѣ моего развитія во время этого періода. Мнѣ трудно опредѣлить, въ какомъ отношеніи я развился, въ истинномъ значеніи этого слова, между двадцатью тремя и двадцатью семью годами. Это время кажется мнѣ теперь скорѣе временемъ осуществленія и проясненія. Въ общихъ чертахъ убѣжденія мои, кажется, уже опредѣлились во время моего послѣдняго приключенія въ Локарно, но въ теченіе этихъ пяти лѣтъ я снова и снова пересматривалъ разные вопросы и наединѣ съ собой и съ другими, наполнялъ конкретными фактами тѣ представленія, которыя рисовались мнѣ раньше схематично и словесно, сопоставлялъ свои силы съ своими идеалами и силами міра, окружавшаго меня. Было очевидно, что многіе люди, которые были не лучше меня и обладали не большими преимуществами, чѣмъ я, достигли вліятельнаго и даже рѣшающаго положенія въ мірѣ политическомъ и умственномъ. У меня было достаточно самоувѣренности и знаній, чтобы играть видную роль въ жизни. Я находилъ, что могу писать, и писать, какъ человѣкъ, обладающій извѣстнымъ авторитетомъ, а не какъ рядовой писака. И въ общественномъ, и въ политическомъ, и въ умственномъ отношеніи я считалъ себя честнымъ человѣкомъ и зналъ, что, благодаря этому, все давалось мнѣ легко, безъ особыхъ усилій съ моей стороны. Люди вѣрили мнѣ съ перваго слова — и такимъ образомъ я былъ въ болѣе благопріятномъ положеніи, чѣмъ какой бы то ни было другой искатель приключеній.

Но процессъ внутренняго роста остановился, и я не представлялъ собой ничего болѣе значительнаго въ двадцать семь лѣтъ, чѣмъ въ двадцать два, хотя я и былъ въ это время много разумнѣе и сильнѣе; всякій, кто заглянулъ бы въ теченіе этого періода въ мой мозгъ, нашелъ бы, что внутренній ростъ мой вообще кончился. Въ частности, можно съ увѣренностью сказать, что за это время я не сталъ лучше понимать женщинъ. Случай въ Локарно значилъ для меня гораздо больше, чѣмъ я самъ думалъ. Онъ закончилъ мою юность и на нѣкоторое время задержалъ наступленіе зрѣлаго возраста. Я еще не испыталъ лучшей и глубочайшей радости въ мірѣ — заглянуть въ сердце и душу дѣвушки и никогда не помышлялъ сколько-нибудь реально о томъ, чтобы найти жену или что-нибудь въ родѣ друга среди женщинъ. Мое смутное предчувствіе чего-то подобнаго съ теченіемъ времени померкло. Я отказался отъ надежды на это. Мнѣ казалось, что я прекрасно знаю женщинъ. Я стремился энергично работать, добиться положенія, въ которомъ я смогу развить и осуществить свои проекты. Женщины, — думалъ я, — тутъ не при чемъ. Я былъ убѣжденъ, что не женюсь во всякомъ случаѣ еще нѣсколько лѣтъ. Я нравился опредѣленному типу женщинъ, я былъ настолько тщеславенъ, что вполнѣ полагался на себя въ любовныхъ дѣлахъ. Я считалъ себя способнымъ выбирать для себя удобную любовницу, которая могла служить моимъ цѣлямъ и, разставаясь со мной, сказала бы мнѣ, подобно моей первой добродушной любовницѣ: «Я не сдѣлала тебѣ зла». Это казалось мнѣ единственнымъ разумнымъ способомъ удовлетворенія моихъ потребностей, которыя иначе могли бы помѣшать и повредить моей карьерѣ.

Я не имѣю въ виду ни хвалить, ни защищать этой умственной и моральной фазы моего развитія. Такъ я оцѣнивалъ въ то время жизнь "и такъ подготовлялся къ ней, и такъ поступаютъ тысячи честолюбивыхъ людей въ настоящее время.

Въ остальномъ эти пять лѣтъ были періодомъ самоопредѣленія. Мои политическіе взгляды были цѣльны и честны. Одно постоянное желаніе управляло моими мыслями. Я мечталъ оставить Англію и всю Британскую имперію въ лучшемъ порядкѣ, чѣмъ я ее засталъ, организовать и дисциплинировать ее, создать творческое и контролирующее государство. Намъ предстоитъ, говорилъ я, распространить образованіе общественнаго характера, воспитать новое, болѣе правильно живущее поколѣніе съ коллективистическимъ складомъ мыслей, объединить разрозненныя дѣятельности людей и главнымъ образомъ руководить создающею міръ и раззоряющею міръ промышленною и финансовою дѣятельностью, вернуть ее на служеніе общему благу. Задача, которая все болѣе и болѣе овладѣвала моимъ умомъ въ теченіе этихъ лѣтъ, состояла въ томъ, чтобы опредѣлить, съ какой формѣ и мѣрѣ я самъ могу способствовать осуществленію этой цѣли. Гдѣ-то, въ области политики или литературы находилось и мое мѣсто, но гдѣ именно?

II.

Супруги Бейлей, подъ покровительствомъ которыхъ я опять встрѣтилъ Маргариту, представляли собой самый разительный контрастъ съ узкимъ индустріализмомъ Стаффордширскаго міра. Они находились какъ разъ на противоположномъ полюсѣ, эти два дѣятельныхъ человѣка, исключительно преданныхъ общественному благу. Они жили и работали въ маленькомъ домикѣ въ Чемберсъ-стритѣ, въ Вестминстерѣ и составляли центръ изумительно энергичной политической и соціальной дѣятельности.

Разъ вечеромъ Виллерслей ввелъ меня къ нимъ. Обстановка ихъ была намѣренно дѣловитая и скромная. Узкая передняя, оклеенная старыми желтоватыми обоями подъ дерево, была увѣшана шапками, шляпами и дамскими накидками. Высокая шотландка горничная — другой прислуги я никогда не видалъ у нихъ — скорѣе назвала насъ, чѣмъ доложила о насъ; мы поднялись по узкой лѣстницѣ, вошли въ открытую дверь небольшого кабинета, заставленнаго синими книгами и увидѣли передъ каминомъ гостиной Алтіору Бейлей, принимающую своихъ гостей. У нея была высокая величественная фигура, въ роскошномъ, но нѣсколько небрежно сшитомъ черномъ шелковомъ платьѣ, красное ожерелье на шеѣ, черные, лишенные глубины глаза, ясный рѣзкій голосъ, звучавшій всегда одинаково, крупныя -черты лица и гладкіе черные волосы, которые легко растрепывались и въ данную минуту напоминали голову орла во время вѣтра. Она стояла, заложивъ руки за спину, и громкимъ теноромъ разсуждала о биллѣ по поводу распланировки города съ Блеппомъ, который былъ въ то время секретаремъ мѣстнаго управленія. Толстый коротенькій человѣчекъ, съ мясистыми ушами и жирными бѣлыми руками, все время двигавшимися за его спиной, стоялъ спиной къ намъ, видимо, ожидая возможности прервать рѣчь Алтіоры. Тоненькая барыня, въ блѣдно голубомъ, быть можетъ, одна изъ юныхъ женъ политическихъ дѣятелей, поставивъ ногу на рѣшетку камина, слушала съ выраженіемъ полнѣйшаго благоговѣнія.

Гостиная была одна изъ тѣхъ длинныхъ комнатъ, раздѣлявшихся прежде выдвижными перегородками и пересѣкающихъ весь домъ отъ фасада до задней стѣны, какія часто встрѣчаются въ первыхъ этажахъ Лондонскихъ домовъ. На стѣнахъ ея висѣли двѣ или три акварели, вся мебель состояла изъ одного дивана и нѣсколькихъ стульевъ, на полу, скупо покрытомъ постилками, толпилась разношерстная компанія людей, преимущественно мущинъ. Нѣкоторые изъ нихъ были во фракахъ, но большинство въ утренней одеждѣ. Женщины были или въ чрезвычайно строгихъ, или въ ослѣпительно роскошныхъ туалетахъ. Виллерслей обратилъ мое вниманіе на жену секретаря военнаго министерства, и я узналъ герцогиню Клайнъ, которая въ это время интересовалась вопросами образованія. Я оглянулся кругомъ, узнавая то того, то другого, и, отступая назадъ, наступилъ кому-то на ногу. Обернувшись, я увидѣлъ, что нога эта принадлежала достопочтенному м-ру Моттишаму, котораго такъ любятъ изображать каррикатуристы «Понча». Онъ принялъ мои извиненія съ той чарующей любезностью, которая является одной изъ самыхъ привлекательныхъ чертъ его. Рядомъ съ нимъ стоялъ Эсмеръ изъ Кембриджа, котораго я не видѣлъ со временъ студенчества.

Виллерслей встрѣтилъ какого-то бывшаго члена школьнаго комитета, къ которому у него было дѣло, и предоставилъ мнѣ обмѣниваться наблюденіями и замѣчаніями по поводу присутствующихъ съ Эсмеромъ. Эсмеръ все еще былъ профессоромъ; но онъ велъ теперь, по его словамъ, нѣкотораго рода переговоры съ редакціей «Таймса», которая хотѣла перетащить его въ Лондонъ. Ему тоже очень хотѣлось переѣхать въ Лондонъ.

--Изъ Кембриджа мы смотримъ на все происходящее точно въ щелку, — говорилъ онъ.

— Да, въ этомъ отношеніи Лондонъ необходимъ, — сказалъ я. — А какая странная компанія.

— Каждый кончаетъ тѣмъ, что является сюда, — замѣтилъ Эсмеръ. — Мы начинаемъ съ того, что ненавидимъ ее, какъ отраву — изъ зависти, и немного раздражаемся на нее: Алтіора можетъ быть невыносима по временамъ, — но все-таки мы вынуждены приходить.

— Что же, здѣсь устраиваются дѣла?

— О! безъ всякаго сомнѣнія. Это — часть Британской правительственной машины, хотя и невидимая… Но никто, кромѣ нихъ, не можетъ этого дѣлать.

— Два человѣка, — прибавилъ Эсмеръ, — вздумали стать силой на свой собственный ладъ. И клянусь Богомъ, они этого достигли.

Я не могъ найти Оскара Бейлея, и, наконецъ, Эсмеръ указалъ его мнѣ. Онъ сидѣлъ въ укромномъ уголкѣ и велъ конфиденціальную бесѣду съ какимъ-то иностранцемъ, имѣвшимъ орденъ въ петлицѣ. Оскаръ во внѣшнемъ изяществѣ значительно уступалъ женѣ; у него была короткая крѣпко сколоченная фигура съ округлымъ брюшкомъ и смѣшнымъ широкимъ, плоскимъ, гладко выбритымъ лицомъ. Происхожденія онъ былъ англо-венгерскаго, и мнѣ въ типѣ его лица всегда чудилось что-то монгольское. Онъ поглядывалъ своими красноватыми узенькими глазками поверхъ очковъ, стекла которыхъ были раздѣлены горизонтальной линіей на части разной силы, и говорилъ глуховатымъ голосомъ, шевеля тонкими губами и немного пришепетывая и дѣлая нервныя движенія рукой.

Говорили, что тридцать лѣтъ тому назадъ онъ былъ точь въ точь такимъ же живымъ, умнымъ маленькимъ человѣчкомъ въ Оксфордѣ, какимъ я его встрѣтилъ теперь. Изъ Оксфорда онъ перешелъ на службу по гражданскому вѣдомству и въ то же время создалъ себѣ репутацію политическаго писателя. Онъ былъ ловкій полемистъ съ большимъ запасомъ политическихъ и соціальныхъ идей. Онъ обладалъ великолѣпной памятью и имѣлъ замѣчательную способность къ анализу фактовъ. Въ послѣдніе годы онъ сосредоточился на соціально-политическихъ вопросахъ и сталъ постояннымъ сотрудникомъ журналовъ Nineteenth Century, Fortnightly и Contemporary, гдѣ считался присяжнымъ критикомъ современнаго соціализма. Вѣроятно, на этой стадіи онъ бы и остановился, если бы не встрѣтилъ Алтіоры.

Но Алтіора Маквити была исключительная женщина, единственная женщина въ мірѣ, которая могла создать изъ Бейлея нѣчто большее. Въ ней была сила и привлекательность изящнаго, но беззастѣнчиваго юноши въ соединеніи съ истинно женской безцеремонностью. Она была изъ тѣхъ женщинъ, которымъ недостаетъ, какъ бы это сказать, именно женственности. Въ ней была смѣлость, иниціатива и философское отношеніе къ вопросамъ, и она могла работать, какъ мужчина. Но у нея отсутствовали всякія способности въ спеціальной области ея пола. Она никогда не была робка и застѣнчива, никогда не стремилась нравиться, она дѣйствовала слишкомъ возбуждающе и тревожно, чтобы мужчина могъ проводить съ ней свои часы отдыха. Ея кулинарное искусство было такъ же плохо, какъ ея почеркъ, который почти невозможно было разобрать, и, я увѣренъ, она была бы изъ рукъ вонъ плохой няней. Однако вы не должны думать, что это была некрасивая и неизящная женщина, и я не могу даже вообразить ее себѣ въ высокомъ воротничкѣ или въ какомъ-нибудь костюмѣ мужского типа. Но у нея была твердая, не эластичная душа, и въ основѣ ея существа лежало честолюбіе, жадное и ненасытное. Когда она не была въ періодѣ полнаго невниманія къ костюмамъ, отчасти вслѣдствіе протеста противъ долгихъ часовъ, отдаваемыхъ туалету, отчасти — ея личной несклонности къ этому, она создавала себѣ великолѣпные туалеты, нѣсколько цыганскаго характера, изъ чернаго, краснаго и серебра, совершенно своеобразные и оригинальные. Какъ-то въ началѣ девяностыхъ годовъ она встрѣтила Бейлея и вышла за него замужъ.

Я очень мало знаю о первыхъ годахъ ея жизни. Она была единственной дочерью сэра Дейтона Маквити, который пробовалъ внести усовершенствованія въ обработку хлопчатой бумаги. Исключительно его стремленіе стать хлопчатобумажнымъ королемъ помѣшало ей сдѣлаться очень богатой женщиной. Какъ бы то ни было, она была достаточно независима. Она слыла наиболѣе способной изъ тѣхъ молодыхъ дѣвушекъ, которыя занялись политико-филантропической дѣятельностью подъ вліяніемъ раннихъ романовъ Гемфри Уордъ, въ особенности «Марчеллы». Она не вышла замужъ, вѣроятно, потому, что ея требованія были высоки, а мужчины были трусы и инстинктивно стремились къ женственности. Она вела домъ своего отца и устраивала по временамъ интересные обѣды; она блестящимъ образомъ выдала замужъ четырехъ сиротъ племянницъ. Послѣ разоренія и смерти отца, она выступила въ качествѣ писателя по соціальнымъ вопросамъ. Ей было тридцать три года, и дѣла ея были немного запутаны, когда она встрѣтила Оскара Бейлея, въ редакціи Contemporary Review. Она плѣнилась той ловкостью и легкостью, съ которыми этотъ маленькій человѣчекъ вращался среди всякаго рода важныхъ и власть имѣющихъ лицъ, она первая открыла, сколько упругости скрывается въ этомъ все еще развивающемся умѣ, и она воспользовалась случаемъ встрѣчаться съ нимъ и покорить его, а какъ только онъ немного оправился отъ нѣкотораго смущенія и страха, какой она наводила на него, она женила его на себѣ.

Съ этихъ поръ начался новый періодъ въ жизни Бейлея и ея самой. Они оба удивительнымъ образомъ дополняли другъ друга. Карьера ихъ, думается мнѣ, была всецѣло ея созданіемъ. Въ ней была рѣшительность, воображеніе, большая способность создавать идеи, тогда какъ онъ былъ совершенно лишенъ иниціативы, а идеи умѣлъ только запоминать и обсуждать. Она была не совсѣмъ аккуратна, нѣсколько небрежна — что показывалъ и ея почеркъ — она какъ будто экономила свою энергію, довольствуясь лишь набросками своихъ мыслей, тогда какъ онъ былъ въ высшей степени трудолюбивъ, почеркъ у него былъ калиграфическій, и съ годами буквы его становились все крупнѣе и яснѣе. Она обладала значительной силой очарованія; она казалась людямъ именно на столько привлекательной, насколько желала казаться. У нея было достаточно опытности, хорошія связи въ обществѣ и большое общественное честолюбіе, а у него не было ни одного изъ этихъ свойствъ. Она была увѣрена, что сумѣетъ исправить его недостатки, использовать его силы и сдѣлать много крупнаго, новаго и замѣчательнаго. Она завладѣла имъ. Ея бракъ, который въ высшей степени шокировалъ ея друзей и знакомыхъ — нѣкоторое время Бейлея называли не иначе какъ «этотъ гномъ» — былъ геніальный шагъ, и съ теченіемъ времени они добились того, что стали весьма значительной и вліятельной супружеской парой. P. B. Р. было выгравировано на ихъ обручальныхъ кольцахъ: Pro Bono Publico (за благо общества), — и она считала это не пустой фразой. Она очень рано поняла, что вліяніе меньше всего достигается работой. Многое въ ихъ жизни связывало ихъ съ разными конфиденціальными сторонами административной машины. Она учла тотъ фактъ, что голова Бейлея была въ такомъ же порядкѣ, какъ музей, и что онъ обладалъ изумительной памятію на мелочи. Она понимала, что если два человѣка дадутъ себѣ трудъ слѣдить за всѣми мелочами управленія, и собирать всѣ разбросанныя свѣдѣнія, такъ чтобы быть въ состояніи съ точностью указывать, что нужно дѣлать въ такомъ то случаѣ и чего избѣгать въ другомъ, то они неизбѣжно станутъ центромъ всевозможныхъ справокъ, при составленіи законодательныхъ проектовъ и политическихъ предположеній, и она безъ колебаній пошла по этому пути.

Подъ ея энергичнымъ вліяніемъ Бейлей бросилъ свою службу, и они посвятили себя созданію такого рода центра всевозможныхъ справокъ. Они самымъ тщательнымъ образомъ изучили всѣ методы, организацію и современное положеніе правительственнаго механизма. Они исполняли свою задачу такъ, какъ никому до того и не снилось. Они наняли этотъ домъ въ Чемберсъ-стритѣ, отдѣлали его съ строгой экономіей, открыли ту шотландку прислугу, которой суждено было стать охраной и тираномъ ихъ старости, и принялись за дѣло. Ихъ первая книга «Служебный путеводитель» составила три толстыхъ тома и стоила имъ и ихъ двумъ секретарямъ четырехъ лѣтъ работы. Это чрезвычайно полная и полезная книга. Исторія и современное состояніе государственной и общественной службы были приведены тутъ въ полную ясность.

Они работали аккуратно каждое утро съ девяти до двѣнадцати, потомъ завтракали сытно, но скромно, послѣ полудня они гуляли «для моціона» или Бейлей присутствовалъ на собраніяхъ Лондонскаго школьнаго управленія, гдѣ онъ служилъ въ цѣляхъ ознакомленія съ дѣломъ, какъ онъ говорилъ; для той же цѣли онъ сталъ директоромъ желѣзныхъ дорогъ. Днемъ Алтіора принимала дома всевозможныхъ посѣтителей, а потомъ наступалъ обѣдъ или пріемъ, иди и то, и другое.

Ея обѣды и пріемы играли очень важную роль въ ихъ схемѣ. Она сводила вмѣстѣ разнаго рода интересныхъ лицъ, находящихся на государственной службѣ или стремившихся къ ней, она знакомила скромныхъ, неизвѣстныхъ работниковъ съ плохо освѣдомленными знаменитостями, и богачи встрѣчали тутъ больше разнаго рода факторовъ общественной жизни, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Она принимала всѣхъ съ несмущающеюся простотой и строгостью, и блестящая бесѣда велась въ то время, какъ на столъ подавалась миска супу, блюдо рыбы, баранина, молочный пудингъ и никакого питья, кромѣ виски съ содой, горячей или холодной воды, молока или лимонада. Вскорѣ каждый начиналъ чувствовать себя непринужденно и пріятно. Она разсказывала, какъ дешево стоитъ ей ея хозяйство, восхваляла разумную экономію, которая даетъ ей возможность имѣть особаго секретаря. Секретари — это была слабость Бейлеевъ.

— Всякая истинная общественная дѣятельность, — говорила Алтіора, — заключается въ умѣньи управлять своими секретарями.

— Если все пойдетъ хорошо, — сказала мнѣ Алтіора, — въ будущемъ году я приглашу второго секретаря. Я хочу пріучить людей обѣдать безъ скатертей. Подумайте, сколько идетъ на стирку.

III.

Въ началѣ впечатлѣніе, произведенное на меня Бейлеями, было очень значительно.

Оба они въ первый же мой визитъ къ нимъ нашли случай поговорить со мной о моихъ произведеніяхъ, въ особенности же по поводу только что появившейся въ печати моей книги «Новый властелинъ», которая ихъ очень заинтересовала. Дѣйствительно, она такъ близко подходила къ тому пути, по которому они шли, что я сомнѣваюсь, могли ли они повѣрить, насколько самостоятельно я пришелъ къ своимъ выводамъ. Ихъ слабая сторона заключалась въ томъ, что они слишкомъ многое приписывали себѣ. Но все же раздраженіе пришло много позже. Мы вдругъ нашли другъ друга, и въ теченіе нѣкотораго времени мы испытывали ощущеніе удовольствія и сотоварищества.

Помню, Алтіора утверждала, что существуетъ множество людей, одаренныхъ такимъ же созидающимъ умомъ, какъ и мы, но они не знаютъ другъ о другѣ.

— Это похоже на то, — говорилъ Оскаръ, — когда прорываютъ туннель черезъ гору и вдругъ услышатъ голоса работающихъ съ другого конца.

— Но если не знать о нихъ заранѣе, — сказалъ я, — туннель можетъ пойти вкривь.

— Совершенно вѣрно, — воскликнула Алтіора звонкимъ голосомъ, — вотъ почему всѣ мы стремимся находить другъ друга.

Конечно, это не было сказано въ нашу первую встрѣчу, но они тогда же пригласили меня на другой день къ завтраку, и тутъ ужъ мы поговорили обо всемъ… Начали они въ полемическомъ тонѣ.

— Мы прочли вашу книгу, — начиналъ каждый изъ нихъ, точно это была ихъ общая задача. — И мы находимъ…

— Да, — замѣтилъ я, — но я думаю…

— Мы находимъ, — продолжала Алтіора, повышая голосъ и наступая прямо на меня, — что вы недостаточно выяснили неизбѣжную роль администраціи въ современномъ государствѣ…

— И ея значеніе, — подхватилъ Оскаръ.

Эта манера выступать хоромъ составляла главную идею ихъ жизни.

— Мы хотимъ объяснить вамъ, — продолжали они, и я почувствовалъ, что въ этомъ заключается ихъ основное открытіе, — что выборныя власти ради удобства будутъ все болѣе и болѣе прибѣгать къ услугамъ опытныхъ чиновниковъ. Мы объ этомъ много думали. Наиболѣе сложныя техническія дѣла всего менѣе могутъ быть выполняемы выборными. Мы находимъ, что эти опытные чиновники должны съ теченіемъ времени образовать новый и чрезвычайно вліятельный классъ общества. Въ нихъ заключается сила будущаго. На себя мы смотримъ, какъ на добровольныхъ предшественниковъ этого класса.

Картина, которую они развертывали передо мной, казалась мнѣ болѣе разработанной, точной и детальной версіей той идеи упорядоченнаго государства, которую мы съ Виллерсеемъ разрабатывали въ Альпахъ.

Въ началѣ мнѣ было не ясно, въ чемъ заключается различіе между нами. Бейлей очень стремились заручиться моимъ сотрудничествомъ, и я былъ готовъ отожествлять ихъ мысли съ моими идеями; такимъ образомъ у насъ образовался союзъ, который существовалъ до послѣднихъ лѣтъ и, наконецъ, очень болѣзненно порвался. Алтіорѣ я, видимо, нравился, и она вскорѣ стала обсуждать со мной, какой путь избрать мнѣ въ жизни.

IV.

Не трудно замѣтить, что между мной и супругами Бейлей было много общаго, вслѣдствіе чего я, естественнымъ образомъ, долженъ былъ сдѣлаться постояннымъ посѣтителемъ ихъ дома и участникомъ ихъ предпріятій. Но гораздо труднѣе опредѣлить тотъ внутренній, глубокій антагонизмъ, который существовалъ между нами. Какъ бы это выразить? Мысли какъ будто были тѣ же самыя, но сущность ихъ была совсѣмъ другая. Они какъ будто отливали изъ чугуна или лѣпили изъ глины то, что я хотѣлъ приготовить изъ живой матеріи (Съ моей точки зрѣнія это сравненіе вполнѣ подходящее). Въ моихъ мысляхъ, хотя, быть можетъ, и въ искаженномъ и преломленномъ видѣ, отражалось многое, что совершенно, повидимому, не попадало въ ихъ кругъ мышленія.

Я думалъ одно время, что наиболѣе существенная разница заключалась въ нашемъ различномъ отношеніи къ красотѣ. По мнѣ красота составляетъ главное въ жизни. Я люблю истину, порядокъ и доброту, потому что онѣ сами по себѣ красивы или же ведутъ къ красивымъ послѣдствіямъ. Но Бейлей совершенно не постигаютъ или не видятъ этого. Они даже порой какъ будто предпочитаютъ дурное и некрасивое. Меня это чрезвычайно удивляетъ. Эстетическая сторона многихъ предложеній, сдѣланныхъ ими, и самый способъ дѣйствія порою были отвратительны и въ то же время хороши. Мнѣ это напоминало военную барачную архитектуру, некрасивую, но пригодную для своей цѣли.

Помню, я какъ-то заговорилъ о Бейлеѣ съ однимъ виднымъ чиновникомъ, изыскивавшимъ способы увеличенія средствъ своего учрежденія. Я намекнулъ ему, что, можетъ быть, было бы не худо воспользоваться вліяніемъ Бейлея.

— О нѣтъ, — воскликнулъ онъ, — намъ такихъ филистеровъ не нужно! Я скорѣе даже готовъ отказаться отъ расширенія дѣла…

И онъ пояснилъ далѣе:

— Видите-ли, у Бейлея не хватаетъ самаго существеннаго…

— Чего-же? — спросилъ я.

— О, онъ былъ бы совсѣмъ не у мѣста здѣсь!.. Безъ сомнѣнія, онъ сдѣлалъ бы все, отъ него зависящее, для насъ, въ смыслѣ денегъ и власти, но сдѣлалъ бы это скверно и навсегда испортилъ бы намъ это мѣсто. Руки у него совсѣмъ черныя, вы знаете…

Я попробовалъ было разубѣдить его, но онъ рѣшительно заявилъ:

— Я его не люблю!

Но тогда мнѣ казалось, что въ немъ говоритъ слѣпое предубѣжденіе…

Я подошелъ ближе къ истинѣ, когда понялъ, что философія наша различна, и разница эта очень глубока. Въ извѣстномъ возрастѣ такую разницу не легко сгладить. Философія Бейлеевъ была лишена тонкости. Они были склонны къ спеціализаціи всего, отличались точностью и аккуратностью въ своихъ выводахъ, тогда какъ я, побуждаемый какой-то внутренней силой, или вліяніемъ воспитанія, склоненъ былъ переступать рамки и вѣчно чего-то искалъ. Я ненавидѣлъ ихъ за эту аккуратность. Для меня подробности не имѣли значенія, а только выполненіе. Но они, какъ мнѣ казалось, предпочли бы видѣть міръ такимъ же плоскимъ, какъ бронзовая медаль. Если бъ земля была въ ихъ рукахъ, то — я знаю это! — они бы снесли всѣ деревья и замѣнили бы ихъ зелеными абажурами для тѣни и аккумуляторами солнечнаго тепла. Алтіора вѣдь находила форму деревьевъ безнадежно неправильной, а скалы — ошибкой природы…

Съ теченіемъ времени все это дѣлалось для меня яснѣе. Мои симпатіи были всегда на сторонѣ прагматизма, хотя я и питался гегеліанствомъ за столомъ Коджера. Я по натурѣ принадлежу къ той школѣ, которая отрицаетъ реальность классовъ и признаетъ дѣйствительность общихъ законовъ. Бейлей же все классифицировали. Они были «реалистами», но въ схоластическомъ смыслѣ, хотя это понятіе противорѣчитъ одно другому. Они вѣрили въ реальность классовъ независимо отъ индивидовъ. Алтіора въ каждомъ человѣкѣ видѣла тотъ или иной типъ. Люди, въ ея глазахъ, были ходячими образцами того или иного типа, и она такъ и выражалась о нихъ.

Столовая Бейлеевъ являлась какъ-бы воспроизведеніемъ палаты представителей. Тамъ можно было прикоснуться къ тѣмъ нитямъ, которыя управляютъ міромъ, можно было слышать мнѣнія о томъ или другомъ законодательствѣ, затрогивающимъ тотъ или иной «типъ», можно было видѣть людей, подготовляющихъ законопроекты или поправки къ нимъ. Несправедливость, порокъ, нищета — все это представлялось намъ въ цифрахъ, съ которыми удобно было маневрировать. Всевѣдущій Бейлей съ серьезнымъ видомъ разговаривалъ со своими гостями, пришедшими къ нему за свѣдѣніями и указаніями, въ то время какъ Алтіора, съ своей стороны, обсуждала предстоящія отставки и возможныя назначенія, которыя могли бы произвести настоящій переворотъ въ административныхъ методахъ. Все это она говорила съ такою опредѣленностью и рѣшительностью, точно имѣла въ виду дать соотвѣтствующія указанія, руководить рѣшеніемъ, и поневолѣ казалось, послѣ всѣхъ разговоровъ, что сидишь въ сигнальной будкѣ, окруженный рычагами, которые посылаютъ указанія въ неясный, таинственный міръ, мерцающій за окномъ…

И вотъ, съ головой, начиненной всею этой псевдоученой административной болтовней, послѣ всѣхъ разговоровъ объ административныхъ успѣхахъ и неудачахъ я выходилъ отъ Бейлеевъ и погружался въ сѣрый хаосъ лондонскихъ улицъ, скверовъ и авеню, окаймленныхъ рядами домовъ, переполненныхъ населеніемъ. Всюду кипитъ жизнь, и воздухъ наполненъ шумомъ, точно жужжаніемъ миріадовъ насѣкомыхъ. И невольно при видѣ этого движенія, этихъ вывѣсокъ, плакатовъ, не прекращающагося шума голосовъ, грохота экипажей, стука шаговъ по тротуарамъ, въ голову закрадывалась мысль, что какая-то гигантская, безформенная міровая сила дергаетъ шнурки и заставляетъ маріонетки плясать на театрѣ Бейлеевъ…

Фонари зажжены. На освѣщенныхъ тротуарахъ появляются люди, которые, подобно моему Стаффордшайрскому дядюшкѣ, ищутъ веселыхъ похожденій. Тутъ можно увидѣть робкихъ юношей, разговаривающихъ съ проститутками. Мимо васъ проходятъ любовныя парочки, совершенно не заботящіяся о соціальной пригодности «типовъ», которыхъ они могутъ произвести на свѣтъ. Вы видите пьяныхъ, лежащихъ у подножія фонарныхъ столбовъ, и вы знаете, что это тотъ самый «типъ» людей, которые будутъ стоять и стрѣлять изъ ружей, не моргнувъ передъ самымъ лицомъ смерти. И при видѣ этого вамъ станетъ ясно, что Бейлей никогда не сдѣлаютъ ни того, ни другого, не напьются пьяными и не станутъ такъ равнодушно смотрѣть въ лицо смерти! И вы поймете, что огромное количество типовъ не имѣетъ своихъ представителей въ Чемберсъ-Стритѣ, что мрачныя, темныя и въ то же время чудовищныя силы находятся въ дѣйствіи, до сихъ поръ еще не ассимилированныя всѣми прекрасными административными организаціями…

V.

Передъ появленіемъ Маргариты у Бейлеевъ, Алтіора сказала мнѣ о ней, что это — «новый типъ».

Я привыкъ приходить на обѣдъ къ Бейлеямъ нѣсколько раньше, чтобы побесѣдовать съ Алтіорой у камина, въ ея гостиной. Этотъ небольшой знакъ вниманія она особенно цѣнила, такъ какъ, подобно всякой женщинѣ, нуждалась въ томъ, чтобы ее окружала свита и слуги.

— Я познакомлю васъ сегодня съ очень интереснымъ типомъ, — сказала она мнѣ, — съ одной изъ представительницъ новаго поколѣнія серьезныхъ дѣвушекъ; она изъ зажиточнаго средняго класса, даже богатая. Ея вотчимъ былъ стряпчимъ, а потомъ чѣмъ-то вродѣ предпринимателя, кажется, въ Африкѣ. У нея былъ маленькій братъ, который умеръ, а совсѣмъ недавно она потеряла мать. Совершенно независима, какъ видите. Она никогда много не выѣзжала и, повидимому, не питаетъ большой склонности къ обществу. Не то, чтобы она была очень развита, знаете ли, ни обладаетъ большою силой характера. Явилась въ Лондонъ по собственной волѣ и пришла къ намъ, потому что кто-то сказалъ ей, что мы именно тотъ сортъ людей, который можетъ подать ей совѣтъ. Вотъ и спрашиваетъ: что ей дѣлать? Я увѣрена, что она васъ заинтересуетъ…

— Ну, а въ самомъ дѣлѣ, что она можетъ дѣлать? — спросилъ я. — Могла бы она собирать свѣдѣнія?

Алтіора сжала губы и покачала головой. Она всегда такъ дѣлала, когда ее спрашивали о комъ-нибудь.

— Что она должна была бы сдѣлать — это выйти замужъ за члена парламента и наблюдать за тѣмъ, чтобы онъ дѣлалъ свое дѣло, — прибавила Алтіора, разглаживая свое шелковое платье на колѣняхъ, при чемъ тонъ ея голоса прозвучалъ рѣшительно. — Можетъ быть, она такъ и сдѣлаетъ. Вообще, только совсѣмъ исключительная дѣвушка все можетъ дѣлать сама, — совсѣмъ исключительная! Если же она не принадлежитъ къ такимъ исключеніямъ, то ее непремѣнно надо выдать замужъ…

Разсужденія Алтіоры были прерваны появленіемъ «типа», о которомъ шла рѣчь.

— Вотъ она! — воскликнула Алтіора, повертываясь къ вошедшей и радушно ее привѣтствуя.

Маргарита много выиграла и въ красотѣ и въ достоинствѣ въ этотъ пятилѣтній промежутокъ времени, что мы не видались. Она была теперь великолѣпно и богато одѣта, хотя и очень просто. Ея прекрасные волосы были такъ причесаны, что они казались еще мягче и пышнѣе, чѣмъ прежде, и въ ихъ темнозолотистой массѣ, перевязанной бархатной лентой, сверкали брилліантовыя застежки. Она была въ бѣломъ полутраурномъ платьѣ съ лиловой отдѣлкой, прекрасно облегавшемъ ея тонкую граціозную фигуру. Она ни однимъ словомъ не намекнула о Стаффордшайрѣ, и я на минуту даже задумался, дѣйствительно ли я ее видѣлъ тамъ? Но ея насмѣшливо приподнятая бровь и слегка искривленныя губы ея нѣжно очерченнаго рта были такъ хорошо знакомы мнѣ! Шепнула ли ей Алтіора или же она сама вспомнила мое имя, только она сказала, наконецъ:

— Мы встрѣчались съ вами, когда мой вотчимъ былъ живъ — въ Мистертонѣ. Вы даже были у насъ…

И я моментально вспомнилъ яркій солнечный день, яблоню, покрытую цвѣтами и тоненькую дѣвочку, въ блѣдноголубомъ платьицѣ, стоявшую возлѣ цвѣтущихъ гвоздикъ и тоже казавшуюся цвѣткомъ, развившимся изъ какой-нибудь луковицы. Я вспомнилъ также, что она и тогда показалась мнѣ очень интересной, хотя я и не могъ бы сказать, чѣмъ она такъ заинтересовала меня.

Пришли еще гости. Какъ всегда, тутъ собрались самые разнообразные люди: тѣ, у кого были идеи, и тѣ, у кого были деньги или вліяніе, и изъ которыхъ можно было извлечь пользу. Алтіора смѣло соединяла въ своей гостиной тѣхъ и другихъ.

Бейлей пришелъ поздно, съ растеряннымъ видомъ. Его представили Маргаритѣ, и онъ нѣсколько минутъ молча постоялъ возлѣ нея. Вѣдь ему ничего не нужно было ей сообщить и не о чемъ было ее спрашивать. Когда же я, наконецъ, пришелъ къ нему на выручку, то онъ, съ облегченнымъ видомъ подошелъ къ леди Снэпъ, чтобы поздравить ее съ повышеніемъ ея супруга.

Я повелъ Маргариту къ столу. Мы не старались скрывать, что намъ обоимъ было очень пріятно встрѣтиться и что мы не забыли другъ друга. Мы вспоминали Мистертонъ, и свадьбы моихъ двоюродныхъ братьевъ и все общество Берслема, но Алтіора прервала эту интересную бесѣду и свойственнымъ ей повелительнымъ тономъ сказала мнѣ:

— Мистеръ Ремингтонъ, мы хотимъ знать ваше мнѣніе…

Такова была ея обычная манера. Она непремѣнно хотѣла держать въ своей рукѣ всѣ нити разговора, для того, чтобы управлять имъ и довести его до желаннаго заключенія. Какъ ненавидѣли ее другія женщины за это!

Я хорошо не помню, кто еще былъ за обѣдомъ, и о чемъ шла рѣчь. Все это не имѣло никакого отношенія къ тому впечатлѣнію, которое на меня производила Маргарита.

Въ гостиной я снова подошелъ къ ней, и на этотъ разъ Алтіора явно потворствовала намъ. Все время я думалъ о нашей первой встрѣчѣ.

— Вы полагаете, что въ Лондонѣ вамъ представится больше случаевъ что-нибудь сдѣлать и чему-нибудь научиться, чѣмъ въ Берслемѣ? — спросилъ я.

Она, повидимому, оцѣнила мой намекъ на ея прежніе откровенные разговоры со мной.

— Я была ужасно недовольна тогда, — сказала она и, помолчавъ немного, прибавила: — я въ Лондонѣ всего только нѣсколько мѣсяцевъ, но это совсѣмъ другое. Въ Берслемѣ вся жизнь носитъ исключительно дѣловой характеръ. Дѣла и достиженіе… безъ всякаго смысла! Если кто-нибудь и достигаетъ цѣли своихъ стремленій, то все же это не ведетъ ни къ чему, т. е. ни къ чему такому, что могло бы имѣть значеніе… Лондонъ же представляетъ много рессурсовъ, только всѣ они перепутаны.

Она нахмурила брови и чуть-чуть улыбнулась, точно извиняясь за неподходящее выраженіе.

Я многозначительно посмотрѣлъ на нее.

— Намъ всѣмъ надо быть въ Лондонѣ, — замѣтилъ я.

— Кругомъ такъ много нужды, — добавила она такимъ тономъ, точно это была заключительная мысль, которой недоставало ея рѣчи.

— Что вы дѣлаете теперь?

— Я хочу изучать что-нибудь… Какой-нибудь соціальный вопросъ. Я думала даже, не заняться ли мнѣ изученіемъ соціальныхъ вопросовъ, какъ это сдѣлала миссисъ Бейлей? Не поступить ли мнѣ куда-нибудь работницей, чтобы изучить ихъ жизнь, хотя, быть можетъ, миссисъ Бейлей и думаетъ, что это совсѣмъ не мое дѣло?

— Вы учитесь? — спросилъ я.

— Я посѣщаю множество лекцій, но, быть можетъ, мнѣ бы слѣдовало слушать правильный курсъ въ Вестминстерской школѣ политики и соціологіи. Но миссисъ Бейлей, повидимому, не сочувствуетъ этому.

Обычная, слегка капризная усмѣшка скользнула по ея лицу.

— Я нерѣшительна, — прибавила она, какъ бы оправдываясь. — Но вѣдь не слѣдуетъ впутывать себя въ такое дѣло, которое не можешь сдѣлать. Жизнь даетъ столько возможностей и въ то же время возлагаетъ такую отвѣтственность…

Она запнулась.

— Человѣкъ постепенно втягивается въ дѣло, — замѣтилъ я,

— Какъ хорошо быть такой, какъ миссисъ Бейлей! — возразила она, смотря съ завистливымъ восхищеніемъ на Алгіору, разговаривавшую въ концѣ комнаты.

— Она, во всякомъ случаѣ, не имѣетъ никакихъ сомнѣній, — сказалъ я.

— Т. е. не имѣла! — проговорила Маргарита съ гордостью человѣка, пользующагося исключительнымъ довѣріемъ.

VI.

— Вы встрѣчались раньше? — спросила меня Алтіора, день или два спустя.

Я разсказалъ ей.

— Вы находите ее интересной?

Я мгновенно понялъ, что Алтіора имѣетъ намѣреніе женить меня на Маргаритѣ.

Это намѣреніе выяснялось все больше, по мѣрѣ того, какъ подвигалось время. Алтіора была систематична, даже въ такихъ вещахъ, которыя, казалось бы, исключаютъ всякую систему. Я долженъ былъ жениться на Маргаритѣ и, свободный отъ заботъ о кускѣ хлѣба, долженъ былъ вступить въ политическую жизнь и быть представителемъ бейлеизма. Она отложила этотъ проектъ вмѣстѣ съ другими, столь же прекрасными проектами, которыми предполагала заняться въ свободное время лѣтомъ. Вообще она все всегда заранѣе обдумывала и предрѣшала во всѣхъ подробностяхъ, и я не былъ увѣренъ, что мысленно она уже не назначила дня, когда должна быть объявлена наша помолвка. Если мое предположеніе было вѣрно, то ее должно было постигнуть разочарованіе, потому что помолвка не состоялась лѣтомъ, несмотря на ея явныя старанія и постоянные намеки.

Каждое лѣто чета Бейлей уѣзжала изъ Лондона куда-нибудь за городъ, оставляя своихъ секретарей продолжать свое дѣло въ Лондонѣ. Но и въ деревнѣ они тоже много работали по утрамъ, а свои прогулки совершали послѣ обѣда. Они катались на велосипедахъ или же отправлялись верхомъ и вмѣстѣ совершали набѣги на соціальные «типы» по сосѣдству съ цѣлью ихъ изученія. Одинъ изъ такихъ «типовъ», подвергшихся набѣгу, возмущенный тѣмъ, что его дѣлали предметомъ изученія, изобразилъ ихъ обоихъ съ изумительной мѣткостью, ее — какъ Донну Кихотъ, его — какъ Санчо Панса, а себя — какъ невинную вѣтряную мельницу, никому не мѣшающую и ничего не значущую.

Въ это лѣто Бейлей жили на хорошенькой фермѣ, вблизи Пангберна, принадлежавшей Вильфриду Винчестеру, и пригласили меня поселиться по сосѣдству съ ними. Алтіора наняла въ августѣ для меня комнату на мѣсяцъ и предложила мнѣ пансіонъ у нихъ на весьма выгодныхъ для меня условіяхъ. Когда я пріѣхалъ, то засталъ тамъ Маргариту, Она сидѣла въ гамакѣ, у ногъ Алтіоры. Мѣстность была очень оживленная, такъ какъ вилла находилась на берегу рѣки, и пароходъ постоянно привозилъ и отвозилъ гостей, но это не препятствовало нашимъ бесѣдамъ съ Маргаритой. Алтіора всегда дѣйствовала обдуманно. Она посылала насъ вдвоемъ на прогулку (Маргарита была прекрасный ходокъ) или же, выкопавъ откуда-то старый крокетъ, заставляла насъ играть, не понимая, что эта вообще отвратительная игра — худшее занятіе, какое только можно выдумать для влюбленныхъ. Она постоянно оставляла насъ вдвоемъ въ саду, чтобы мы разговаривали другъ съ другомъ, или же движеніемъ руки отпускала насъ, чтобы мы шли и забавлялись, какъ умѣли.

Алтіора попробовала даже устроить пикникъ на лодкахъ. Она читала въ романахъ, что такія экскурсіи иногда ускоряютъ развязку. Но въ послѣдній моментъ она все-таки сдѣлала промахъ и по разсѣянности сѣла въ лодку со мной, а Бейлей повезъ Маргариту. Но онъ выказалъ столько рвенія и такъ мало умѣнья, что даже потерялъ шляпу, и въ концѣ концовъ Маргарита должна была сама взяться за весла, Алтіора же чуть-чуть не перевернула лодку и не потопила, себя, — и меня, безъ сомнѣнія! — сдѣлавъ величественный жестъ рукой, подкрѣпляющій ея сомнѣнія въ дѣйствительности организаціи общественной благотворительности. Намъ пришлось выкачивать воду, но такъ какъ мы не могли всю ее выкачать, то пришлось остальное время сидѣть съ ногами въ водѣ. Къ этому неудобству она отнеслась, однако, самымъ героическимъ образомъ. Съ нѣкоторымъ затрудненіемъ высадили мы Оскара на островокъ, гдѣ устроенъ былъ пикникъ. Оскаръ не умѣлъ сохранять равновѣсія въ лодкѣ и былъ очень напуганъ. На обратномъ пути я взялъ его въ свою лодку и позволилъ ему грести, чтобы онъ могъ скрыть свой стыдъ. Весло, которое я далъ ему, не приносило никакой пользы, но и не могло принести особеннаго вреда, я же гребъ двумя веслами. Конечно, не Алтіора виновата въ томъ, что этотъ день не былъ днемъ моей помолвки, а виноваты тѣ невѣрныя свѣдѣнія, которыя она вычитала въ своихъ книгахъ…

Мнѣ трудно, впрочемъ, опредѣлить, что собственно мѣшало мнѣ въ это лѣто просить руки Маргариты и что побудило меня потомъ все-таки жениться на ней. Гораздо легче помнить свои рѣшенія, чѣмъ то настроеніе, которое вызывало ихъ.

Выдавать замужъ и выйти замужъ было въ глазахъ Алтіоры весьма простымъ дѣломъ. Нѣчто въ такомъ родѣ бываетъ съ очень молодыми людьми, юношами и дѣвушками, когда ихъ оставляютъ вмѣстѣ и они обладаютъ физическимъ здоровьемъ, средствами къ жизни и достаточнымъ досугомъ. Обыкновенно это случается при потворствѣ старшихъ, которые съ улыбкой наблюдаютъ за сближеніемъ, такъ какъ они же ему содѣйствовали. Но когда молодые люди поженятся, устроютъ семью и обзаведутся дѣтьми, то родители ихъ, достаточно уже разочарованные въ совмѣстной жизни, обращаютъ свое вниманіе въ другую сторону. Алтіора считала это вполнѣ нормальнымъ порядкомъ въ молодой жизни и думала, что такъ именно живетъ огромное большинство людей, окружающихъ ее.

Однимъ изъ главныхъ препятствій, мѣшающихъ людямъ понимать другъ друга, является различное отношеніе къ вопросамъ, касающимся пола, находящееся въ зависимости отъ темперамента. Но именно въ этой-то области люди и нуждаются больше всего въ развитіи чувствъ симпатіи и состраданія. Тутъ не можетъ существовать никакихъ общихъ правилъ для всѣхъ, даже нѣтъ опредѣленныхъ правилъ ни для одного мужчины или женщины, — такъ много зависитъ отъ обстоятельствъ и случайностей и вліянія фазъ собственнаго физическаго развитія на взгляды въ этомъ отношеніи. Ничего нѣтъ такого въ половыхъ отношеніяхъ, чтобы не могло показаться человѣчески прекраснымъ, или отвратительнымъ и пошлымъ, или даже совершенно ничего не значущимъ, въ зависимости отъ взгляда и настроенія, дающаго всему извѣстную окраску. Въ самомъ фактѣ заключается нѣчто такое, что можетъ вознести до небесъ, вызвать восторженное настроеніе и наполнить собой весь день или же быть навсегда изгнаннымъ изъ памяти. Въ понедѣльникъ можетъ казаться, что это составляетъ все въ жизни, а въ субботу это уже будетъ ничѣмъ! Между тѣмъ мы преспокойно со здаемъ законы и правила, касающіеся этой стороны жизни, какъ будто въ этомъ отношеніи всѣ мужчины и женщины могутъ быть подведены подъ одну мѣрку, съ одинаково прочнымъ чувствомъ страсти и одинаково постояннымъ чувствомъ долга…

Не знаю, какія мечты волновали Алтіору въ ея ранней юности. Я всегда подозрѣвалъ, что есть фазы ея существованія, которыя либо были ею подавлены, либо забыты. Такъ или иначе, но теперь вся ея дѣятельность въ этомъ отношеніи была совершенно безстрастна. На сколько я могъ судить объ этомъ, она находила, что половая страсть такъ же мало имѣетъ правъ на существованіе у цивилизованнаго человѣка, какъ и манія убійства. Она, вѣроятно, забыла, и Бейлей тоже! Я подозрѣвалъ, что она позабыла объ этомъ раньше, чѣмъ вышла замужъ за Бейлея. Мнѣ кажется, что Бейлей не имѣла ни малѣйшаго понятія о томъ, какое большое мѣсто занимаетъ половая любовь въ мысляхъ огромнаго большинства людей, съ которыми они вступали въ сношенія. Они любили по своему, интеллектуальнымъ и безстрастнымъ образомъ, но это чувство не имѣло никакого отношенія ни къ красотѣ, ни къ физическому ощущенію, какъ будто и то, и другое намѣренно исключалось изъ него. Они видѣли влюбленныхъ людей, забывающихъ обо всемъ и смущенныхъ, и состояніе ихъ приписывали только забывчивости и разсѣянности. Во всякомъ случаѣ Алтіора разсматривала наши отношенія съ Маргаритой съ изумительной простотой. Съ одной стороны, дѣвушка, богатая, имѣющая право слыть красивой и добродѣтельной и вполнѣ способная увлечься политическими интересами, съ другой — я, талантливый, честолюбивый, увлекающійся соціальной и политической дѣятельностью, но нуждающійся въ деньгахъ, въ преданности и въ урегулированіи жизни. Все это могла бы доставить мнѣ Маргарита. Мы оба были не женаты и въ нѣкоторомъ отношеніи одинаково представляли бѣлый листъ бумаги, на которомъ можно было написать, что угодно. Могло ли быть что нибудь проще и яснѣе такого положенія вещей? Чего еще можно было бы требовать?

Алтіора, повидимому, была нѣсколько оскорблена тѣмъ, что въ Пангбернѣ не состоялось никакого рѣшенія. Она подумала, какъ мнѣ кажется, что я не полагаюсь на ея сужденія и добрыя намѣренія въ этомъ отношеніи…

VI.

Однако, вѣдь я не могъ смотрѣть на это съ такою же простотой, какъ Алтіора!

Я очень восхищался Маргаритой и отлично понималъ, чѣмъ мы оба могли сдѣлаться другъ для друга. Въ этомъ отношеніи мы не расходились съ Алтіорой во взглядахъ. Но то, что казалось ей солидной почвой и непоколебимымъ фундаментомъ, на которомъ держался ея, такъ сказать, оскопленный міръ, представлялось мнѣ очень тонкимъ слоемъ, прикрывавшимъ бездну, гдѣ скрывалось такъ много неяснаго и неопредѣленнаго, но въ то же время имѣющаго огромное значеніе въ человѣческой жизни.

Я не могъ, подобно Алтіорѣ, отрицать половые интересы и страсть. Трудъ, карьера, успѣхъ, — все это я признавалъ дѣломъ первостепенной важности. Но какой-то глубокій, не поддающійся анализу инстинктъ говорилъ мнѣ, что половое чувство играетъ столь же важную роль въ жизни, правда — опасную, часто разрушительную и служащую помѣхой, но все же имѣющую преобладающее значеніе. Я разсказывалъ уже, какъ неожиданно и какимъ причудливымъ образомъ явилось это чувство въ моей жизни, точно ночная бабочка, вдругъ вынырнувшая изъ темноты въ кругъ свѣта, какъ оно росло во мнѣ вмѣстѣ съ моей возмужалостью, какъ оно выражалось въ словахъ, стало смѣлѣе и, наконецъ, толкнуло меня сдѣлать опытъ. Послѣ моего приключенія въ Локарно, полъ и все относящееся къ нему, желанія и интересы, никогда надолго не оставляли меня въ покоѣ. Я продолжалъ свою работу, шелъ своей дорогой и все время это чувство внѣдрялось въ кругъ моей дѣятельности, точно кто-нибудь посторонній, то и дѣло входящій въ комнату и мѣшающій работать.

Бывали времена, когда эти побужденія и ненасытное любопытство до такой степени стѣсняли меня, что я желалъ, чтобы весь міръ состоялъ только изъ мужчинъ, а въ другое время я желалъ, чтобы онъ состоялъ только изъ женщинъ. Казалось, будто я всегда чего-то ищу въ женщинахъ, въ дѣвушкахъ, но никогда я не могъ отдать себѣ яснаго отчета въ томъ, чего я ищу. И все же никогда, даже въ самые грубые моменты, мною не руководило одно только физическое желаніе. Искалъ ли я поддержки и товарищества? Или обаяніе красоты? Это было что то безформенное, неуловимое, къ чему я постоянно стремился и никогда не могъ достигнуть. Волны грубой чувственности, поднимавшіяся по временамъ, вызывали кризисъ, приводившій или къ удовлетворенію, или къ разочарованію. Но это приходило и уходило, оставляя мой умъ свободнымъ заниматься дѣломъ и преслѣдовать цѣль моей жизни. Затѣмъ мною снова овладѣвало страстное желаніе, какъ будто чуждое мнѣ, но въ тоже время возвращающееся съ удивительнымъ постоянствомъ, и оно опять получало преобладающее значеніе въ моей жизни.

Я вовсе не имѣю намѣренія останавливаться здѣсь на такихъ вещахъ, которыя, можетъ быть, непріятно читать другимъ, но не могу умолчать о тѣхъ силахъ, которыя управляли моей жизнью. Я вовсе не былъ ненормальнымъ человѣкомъ, и тотъ міровой порядокъ, который мы желаемъ устроить, конечно, долженъ держаться такими людьми, какъ я. Міръ такихъ, какъ Бейлей, закончился бы въ одномъ поколѣніи. Человѣчество создано желаніемъ и живетъ имъ.

Мнѣ кажется, что цѣломудренная жизнь, которую долженъ вести здоровый въ нравственномъ и физическомъ отношеніи мужчина образованныхъ классовъ, съ девятнадцати-двадцати лѣтъ, когда природа толкаетъ его къ браку, до тридцати лѣтъ и болѣе, когда цивилизація, наконецъ, позволяетъ ему жениться, — самая невозможная вещь въ мірѣ. Мы тутъ имѣемъ дѣло съ фактами, которые всегда останутся темными и скрытыми. Но съ своей стороны я рѣшительно сомнѣваюсь, чтобы изъ пяти человѣкъ, принадлежащихъ къ нашему классу, оказалось болѣе одного, который могъ бы удовлетворить подобному идеальному требованію. Большинство такіе, какъ я, какъ Гослей, Эсмиръ и другіе мои знакомые молодые люди.

Впрочемъ, я не имѣю въ виду никакихъ поученій и не предлагаю никакой панацеи. Я рисую жизнь, а она такова и такою останется, пока у мужчинъ и женщинъ не наберется достаточно мужества, чтобы прямо взглянуть въ лицо жизненнымъ фактамъ.

Я вовсе не былъ систематическимъ развратникомъ. Волна чувственности подхватывала меня и увлекала. Съ каждымъ молодымъ человѣкомъ могло случиться то, что случилось со мной въ Локарно. Я могъ бы привести еще пять такихъ случаевъ изъ моей юности и лишь въ двухъ отношенія продолжались. Кромѣ этихъ пяти любовныхъ приключеній, одинъ или два раза я опускался на самое дно отвратительной уличной чувственности и былъ однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ въ столь знакомой каждому наблюдателю пьяной картинѣ на Лондонскихъ улицахъ: женщина, въ своемъ убогомъ и грязномъ нарядѣ, спѣшитъ домой, а за нею, на приличномъ разстояніи, идетъ мужчина…

Какъ гадко вспоминать объ этомъ! Гадко и стыдно въ то же время! Но, несомнѣнно, тогда было что-то не совсѣмъ гадкое въ этомъ, что то такое, что потомъ исчезло, погибло, точно пораженное смертельной болѣзнью…

Одинъ такой случай я вспоминаю, какъ отдаленное видѣніе, гдѣ-то на глубинѣ колодца, точно это случилось съ кѣмъ нибудь другимъ и въ другомъ состояніи бытія. А между тѣмъ это то, что, навѣрное, случалось, разъ или два въ жизни по крайней мѣрѣ, съ половиной мужчинъ въ Лондонѣ, находящихся въ такихъ условіяхъ, которыя дѣлали это возможнымъ. Попробую разсказать объ этомъ: кто бы вы ни были, мужчина или женщина, вамъ слѣдуетъ знать это!

Представьте себѣ грязную комнату, гдѣ-нибудь въ сѣти улицъ, лежащихъ около Тоттенгэмъ, Кауренъ Родъ, — грязную спальню, освѣщенную одной свѣчкой, полъ, устланный какими-то лохмотьями, ситцевыя занавѣски, закрывающія окна. Я сижу на кровати рядомъ съ молодой женщиной, съ усталыми глазами и пышными волосами, полуодѣтой и говорящей мнѣ на ломаномъ нѣмецкомъ языкѣ что-то мало для меня понятное…

Сначала я подумалъ, что она похваляется передо мной своимъ происхожденіемъ, и только постепенно мнѣ все стало ясно. Она была латышка, родомъ откуда-то изъ Курляндіи, около Либавы, и вотъ она разсказывала мнѣ, какъ нѣчто такое, что не требуетъ коментарій, какъ ея отецъ былъ разстрѣлянъ. а ея сестры были изнасилованы и убиты на ея глазахъ…

Я какъ будто погрузился въ какое-то первобытное, страшное болото, скрывающееся подъ гладкой поверхностью обыденной жизни. Вы знаете, что я былъ многообѣщающій молодой человѣкъ изъ Кэмбриджа, пишущій блестящія политическія статьи, собирающійся вступить въ парламентъ. И я сидѣлъ и слушалъ, держа въ рукѣ воротничокъ и галстукъ и чувствуя, какъ въ моей душѣ поднимается и наростаетъ чувство неопредѣленнаго стыда…

— Ахъ, Господи! — вздохнула она и этотъ вздохъ былъ коментаріемъ къ разсказу. Она призадумалась на мгновеніе, потомъ вдругъ повернулась ко мнѣ и, точно вспомнивъ что-то, улыбнулась насильственной, фальшивой улыбкой.

— Bin ich eine hübsche? (Я хорошенькая?) — спросила она, точно повторяя урокъ.

Мнѣ хотѣлось броситься къ ея ногамъ, вымолить ея прощеніе и уйти.

— Я хорошенькая? — повторила она съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, обнимая меня и, очевидно, не понимая ни слова изъ того, что я старался ей выразить…

VIII.

Мнѣ трудно припомнить всѣ стадіи, черезъ которыя я прошелъ, начиная отъ момента первоначальнаго чувства восхищенія, вызваннаго во мнѣ серьезностью Маргариты и ея безсознательнымъ изяществомъ, до болѣе интимнаго знакомства съ ней. Первыя встрѣчи ясно сохранились въ моей памяти, и затѣмъ впечатлѣнія становятся болѣе спутанными. Къ нимъ примѣшивается много постороннихъ элементовъ и дальнѣйшее развитіе отношеній, та громадная эволюція, которая происходитъ во взаимномъ пониманіи мужа и жены. Роясь во своей памяти, я вытряхиваю оттуда, точно изъ мѣшка съ тряпьемъ, то или другое воспоминаніе, но прежняя связь между ними уже потеряна и они смѣшались съ послѣдующими фактами, съ симпатіями и размолвками, съ привычкой къ обмѣну мыслей, съ разными неожиданностями, разочарованіями и недоразумѣніями. Я знаю только, что мои чувства къ Маргаритѣ всегда было сложны и были сотканы изъ множества разнообразныхъ нитей.

Однимъ изъ странныхъ и любопытныхъ свойствъ человѣка является то, что онъ можетъ разсматривать одну и ту же реальность подъ разными углами зрѣнія. Онъ можетъ идеализировать какую-нибудь личность и въ то же время будетъ критиковать ее холодно и безпристрастно. Безсознательно скользя съ одного уровня на другой, онъ продѣлываетъ цѣлый рядъ всевозможныхъ непослѣдовательныхъ поступковъ. Такъ было со мной. Въ одномъ смыслѣ я не имѣлъ никакихъ иллюзій относительно Маргариты, въ другомъ же мой взглядъ на нее являлся чистѣйшей поэтической иллюзіей. Я не думаю, чтобы я когда-нибудь былъ слѣпъ къ ея недостаткамъ, но несомнѣнно, что они не имѣли для меня ни малѣйшаго значенія. Ея уму не доставало силы, онъ былъ «поверхностенъ» — это самое вѣрное опредѣленіе. Она никогда, повидимому, не могла выйти за предѣлы фразы, ея мышленіе, ея способъ дѣйствія всегда были нерѣшительны. Она оставалась все въ томъ же положеніи, если теченіе вещей не приводило ее къ заключительному и легкому для нея акту.

Я все это прекрасно видѣлъ, когда мы гуляли и разговаривали съ ней, и постоянно старался отыскать въ ней воодушевленіе, но никогда не находилъ его. Когда я пытался опредѣлить свои взгляды, она говорила:

— Я знаю… я знаю…

Я говорилъ о себѣ, и она слушала со вниманіемъ, не дѣлая ни одного возраженія, которое могло бы служить для меня откровеніемъ. Если я говорилъ о политикѣ, она смотрѣла на меня своими голубыми глазами, такими большими и серьезными, и отвѣчала:

— Каждое слово, которое вы говорите, кажется мнѣ вполнѣ справедливымъ.

Я восхищался ея наружностью, но я могъ выразить это только словами, потому что у меня не было потребности прикоснуться къ ней. Ея чудные волосы такъ красиво обрамляли ея личико и спускались на ея маленькія уши. Она перевязывала ихъ голубой или черной бархатной ленточкой съ серебряными застежками, украшенными стразами. Цвѣтъ лица у нея былъ такой нѣжный и вся она была такая очаровательная. Въ то же время для меня было ясно, что мое присутствіе дѣлаетъ ее счастливой.

Сознаніе ея недостатковъ не помѣшало мнѣ, въ концѣ концовъ, влюбиться въ нее. Именно въ нихъ заключалось что-то привлекательное для меня. Я разсчитывалъ на ея доброту и на ея поддержку въ другихъ отношеніяхъ. Мнѣ казалось, что она можетъ указать мнѣ выходъ и поможетъ избавиться отъ глубокаго противорѣчія, существующаго между моими физическими страстями и моей созидательной дѣятельностью, моими широкими стремленіями и службой человѣчеству, которую я несъ. Всегда, когда я видѣлъ въ ней красивое хрупкое, скорѣе даже безполезное существо, я въ то же время столь же сознательно смотрѣлъ на нее, какъ на сверкающій лучъ, готовый освѣтить мракъ моей души и прекратить безпорядокъ, господствующій въ моихъ чувствахъ, въ моихъ желаніяхъ и импульсахъ. Я прекрасно видѣлъ, что она совершенно неспособна къ тонкостямъ политическаго мышленія, но я готовъ былъ положить къ ея ногамъ все то, что такъ смущало и усложняло мою жизнь.

Еще раньше вторичнаго появленія Маргариты, какое-то глубокое отвращеніе къ послѣдствіямъ и къ характеру моихъ страстей зашевелилось у меня въ душѣ. Въ числѣ другихъ причинъ, тутъ дѣйствовало и воспоминаніе о латышской дѣвушкѣ, преслѣдовавшее меня постоянно. Я видѣлъ себя сидящимъ среди грязной, неряшливой обстановки, съ воротничкомъ и галстукомъ въ рукахъ и слушающимъ ломаную нѣмецкую рѣчь, медленно разгадывая ея смыслъ. Я снова ощущалъ уколъ совѣсти и чувствовалъ, что это было не простое приключеніе, извинительное въ извѣстномъ житейскомъ смыслѣ, а что тутъ я погрузился на дно и увидѣлъ трагедію, безчестіе, ужасное паденіе и безжалостную жестокость міра, до сихъ поръ не подчиняющуюся никакому контролю воли.

— Господи! Господи! — говорилъ я себѣ. — Надо же, чтобы я кончалъ дѣло, начатое этими казаками! Я, — всегда мечтавшій о порядкѣ и справедливости во всемъ! Тутъ нѣтъ ни оправданія, ни извиненія! Если я не думалъ объ этомъ, то долженъ былъ подумать!..

— Какъ я дошелъ до этого?.. Я старался снова воспроизвести въ своей памяти всѣ фазы моего развитія, съ того перваго момента, когда я робкою рукой приподнялъ завѣсу, скрывавшую чудо, до послѣдняго предѣла, когда уже ничто не было для меня тайной…

Какъ разъ въ это время, — мнѣ трудно опредѣлить въ точности, когда это было, такъ какъ все это не находилось въ связи съ моей жизнью и работой, — я былъ вовлеченъ въ любовную интригу, грубую, чувственную и возникшую чисто искусственнымъ образомъ. Я не стану входить въ подробности этого эпизода моей жизни. Миссисъ Ларримеръ, съ которой я находился въ связи, жила отдѣльно отъ своего мужа. Мы постоянно сердились другъ на друга и ссорились. Она была въ одно и то же время и ревнива и невѣрна и полна всякихъ причудъ, касающихся нашихъ свиданій. Она нисколько не заботилась о сохраненіи тайны и опошляла наши отношенія, благодаря тому, что давала пищу всевозможнымъ толкамъ. За исключеніемъ моментовъ наслажденія и постоянно возвращающагося — въ основѣ порочнаго — влеченія, которое снова притягивало насъ другъ къ другу, мы все остальное время тяготились этой непріятной и неожиданно прочной связью. Но когда наступалъ періодъ влеченія, работа откладывалась, тратились время и энергія на всевозможныя предосторожности, чтобы избѣжать огласки — и скандала. Разочарованіе всегда почти неизбѣжно въ такой запретной любви. У меня было такое чувство, какъ будто что-то прекрасное погибало въ грязи. Быть можетъ, и она испытывала то же самое и это было отчасти причиной ея раздражительности. Эти тайныя ссоры, эти свиданія украдкой въ жалкихъ вертепахъ, — вотъ во что мы превратили языческое поклоненіе красотѣ. Это была реальность, воплотившая наши мечти о красотѣ и прекрасное видѣніе нимфъ и сатировъ, танцующихъ въ солнечномъ лучѣ. Мы сами наложили руки на красоту плотской любви и уничтожили ея сіяніе…

Именно это ощущеніе потери чего-то прекраснаго и невозвратимаго постоянно преслѣдовало меня. Я промахнулся тутъ! Я потерялъ! Я не могъ отвернуться отъ этого факта — какъ это сдѣлали бы Бейлеи, когда дѣло касалось вещей низменныхъ и стѣснительныхъ, я чувствовалъ, что эти великія органическія силы надо было привести въ гармонію съ моей созидательной страстью, и въ то же время я сознавалъ, что не дѣлаю этого. Я не понималъ ни силъ, дѣйствующихъ въ этой борьбѣ, ни ихъ природы, а когда я понялъ это, то не сумѣлъ сладить съ ними. Мой первый шагъ былъ неправиленъ, и я продолжалъ идти неправильнымъ путемъ, среди хаотическаго міра, полнаго ошибочныхъ представленій, совѣтовъ, ложнаго стыда и скрытыхъ соблазновъ. Я научился понимать это путемъ своихъ промаховъ и паденій, но, пожалуй, такимъ образомъ я самъ уничтожилъ шансы извлечь какую бы то ни было пользу изъ этихъ уроковъ жизни. Періоды ясной и плодотворной работы смѣнялись рецидивами слабости, вслѣдъ за которыми наступалъ періодъ сомнѣній и раскаянія. Никто, кромѣ меня, не видѣлъ этой червоточины, скрывавшейся подъ покровомъ успѣха, сопровождавшаго мою дѣятельность въ этотъ промежутокъ времени. Но мысль о возможности паденія все сильнѣе укрѣплялась во мнѣ. Я бился въ сѣтяхъ, опутывавшихъ меня, и совершалъ ошибки. Хаотическій и случайный элементъ всплывалъ на верхъ и овладѣвалъ мной и моей волей, стремившейся управлять и творить…

Маргарита временами появлялась въ моемъ воображеніи, какъ свѣтлое видѣніе среди окружающей меня грязи и безпорядка, среди этого міра ненасытныхъ желаній, пламенныхъ и темнобагровыхъ, точно воспаленные рубцы, оставшіеся послѣ язвъ…

Я такъ нуждался въ помощи, которую могла бы мнѣ доставить своей чистотой и невинностью Маргарита, что вполнѣ естественно долженъ былъ приписать ей такія нравственныя совершенства и качества, на которыя она не имѣла никакихъ притязаній. Но мнѣ было такъ нужно, чтобы она была именно такая, мнѣ нужна была женщина, чтобы спасти меня. Я заставлялъ себя видѣть ее такою, какою я хотѣлъ бы видѣть ее. Къ воспоминанію о тѣхъ временахъ, когда я говорилъ съ нею, какъ говорятъ обыкновенно съ людьми, которыхъ считаютъ безнадежно ниже себя въ умственномъ отношеніи, примѣшиваются и такіе періоды, когда я готовъ былъ лобызать землю, по которой она ступала. Я былъ искрененъ и въ томъ, и въ другомъ случаѣ и совершенно не сознавалъ своей непослѣдовательности. Но мнѣ было одинаково трудно завязать съ нею любовныя отношенія, какъ въ первомъ, такъ и во второмъ случаѣ. Въ первомъ случаѣ я самъ не стремился къ этому, хотя очень много самъ разговаривалъ съ нею о бракѣ и даже былъ нѣсколько удивленъ, что у меня не являлось желанія осуществить это. Ну, а во второмъ случаѣ она казалась мнѣ недоступной. Я чувствовалъ, что долженъ былъ бы исповѣдаться ей и разсказать ей такія вещи, которыя явились бы величайшимъ оскорбленіемъ той безупречной чистоты, которую я ей приписывалъ.

IX.

Я пошелъ, наконецъ, къ Маргаритѣ, чтобы просить ея руки, испытывая душевное состояніе человѣка, ставящаго на карту свою жизнь. Въ разлукѣ съ ней и подъ вліяніемъ злобныхъ упрековъ миссисъ Ларримеръ, раздававшихся въ моихъ ушахъ, я рѣшилъ, что страстно влюбленъ въ Маргариту. Послѣдніе остатки сомнѣній исчезли. Впрочемъ, Маргарита отсутствующая всегда значила для меня больше, чѣмъ Маргарита присутствующая. Ея образъ, рисовавшійся въ моей памяти, былъ всегда чистъ отъ всякихъ примѣсей и моя критическая оцѣнка ея личности скрывалась гдѣ-то въ темныхъ закоулкахъ моей души. Она была для меня спасительнымъ якоремъ, и я долженъ былъ проложить къ ней дорогу или погибнуть.

Я отправился къ ней, такъ какъ все указывало мнѣ, что она любитъ меня съ робкою страстью и самоуничиженіемъ. Она гостила у Рокливъ, въ Уокингѣ, потому что Шена Роклей была съ нею вмѣстѣ въ Беннетъ Голлѣ и теперь возобновила прежнюю близость. Меня заставили прождать нѣсколько минутъ въ маленькой комнатѣ, выходящей въ теплицу, наполненную цвѣтущими цикламенами. И съ тѣхъ поръ воспоминаніе о Маргаритѣ у меня всегда неразлучно связано съ этимъ бѣлымъ цвѣткомъ, загнувшимъ назадъ свои лепестки.

Она вошла, нѣсколько блѣдная и болѣе утомленная, чѣмъ обыкновенно. Тутъ мнѣ вдругъ пришло въ голову, что намекъ Алтіоры на ея болѣзненность имѣлъ свои основанія. Маргарита заперла дверь, подошла ко мнѣ, пожала мнѣ руку и остановилась.

— Что вамъ нужно отъ меня? — спросила она.

Тѣ слова, которыя я собрался ей сказать, вдругъ куда-то испарились, какъ только я ее увидѣлъ.

— Мнѣ хотѣлось бы поговорить съ вами, — сказалъ я нерѣшительно.

Мы оба молчали въ теченіе нѣсколькихъ секундъ, и, наконецъ, я проговорилъ:

— Мнѣ нужно разсказать вамъ кое-что изъ своей жизни… Она отвѣчала чуть слышнымъ: «да».

— Я чуть-чуть было не попросилъ тогда вашей руки, въ Пангбернѣ, но я не сдѣлалъ этого… не сдѣлалъ, потому что вы можете дать мнѣ слишкомъ много!

— Слишкомъ много? — повторила она. — Слишкомъ много… Я… вамъ?…

Она подняла на меня глаза, и щеки ея раскраснѣлись.

— Постарайтесь меня понять, — возразилъ я поспѣшно. — Мнѣ надо сказать вамъ… разсказать такія вещи, которыхъ вы не знаете. Не отвѣчайте мнѣ. Я долженъ это разсказать вамъ.

Она стояла у камина, и на ея спокойномъ лицѣ я уже прочелъ ея отвѣтъ. «Говорите», — сказала она мягко. Но я видѣлъ съ безжалостной ясностью, что она будетъ идеализировать все, чтобы я ни разсказалъ ей.

Я началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, стараясь найти слова, которыми я бы могъ объяснить ей истинную сущность вещей.

— Видите-ли, — сказалъ я, — вы дѣлаете для меня возможнымъ рѣшительно все. Вы можете быть моей поддержкой, оказать мнѣ помощь, сочувствіе, понять меня… Вы знаете мои политическія честолюбивыя стремленія. Вы знаете все, что я хотѣлъ бы сдѣлать для міра. Вы знаете, какъ я хотѣлъ бы создать что-нибудь очень крупное среди господствующей кругомъ неурядицы… Но вы не имѣете ни малѣйшаго понятія о томъ, каковъ я самъ. Я хочу разъяснить вамъ себя. Я сложный… пестрый человѣкъ!

Я взглянулъ на нее и по выраженію ея лица увидалъ, что она не понимаетъ значенія того, что я говорилъ ей.

— Видите-ли, я дурной человѣкъ! — сказалъ я.

Она издала восклицаніе, выражающее недовѣріе.

Все какъ-то ускользало отъ меня. Она, видимо, не понимала значенія моихъ словъ, и я рѣшилъ выдвинуть впередъ безобразные факты моей жизни, не вдаваясь въ дальнѣйшія объясненія.

— Меня только удерживала мысль, что вы не поймете этихъ вещей, — снова заговорилъ я. — Мужчины не такъ чисты, какъ женщины. У меня были любовныя дѣла. Я хочу сказать — связи. Страсть… Желаніе… видите ли, у меня была любовница… я запутался въ сѣтяхъ…

Она что-то хотѣла сказать, но я прервалъ ее.

— Я еще не сказалъ вамъ того, что хотѣлъ сказать. Я желалъ бы, чтобъ вы ясно поняли, что въ моей жизни есть другая сторона… Грязная сторона. Я умышленно говорю: грязная. Сначала мнѣ такъ не казалось…

Я вдругъ запнулся: «Грязная!» — подумалъ я. Развѣ это не были самое идіотское слово, какое только могло придти мнѣ въ голову въ данномъ случаѣ. Вѣдь въ сущности я же никогда не былъ грязенъ!

— Меня увлекло теченіемъ, какъ большинство мужчинъ, — сказалъ я послѣ небольшой паузы и снова замолчалъ.

Она взглянула на меня широко-раскрытыми глазами.

— Неужели вы думаете, — проговорила она, — что я считала васъ… что я могла ожидать…

— Но откуда вы могли знать?

— Я знала… Я знаю.

— Но…

— Я знаю, — повторила она настойчиво, опустивъ глаза. — Во всякомъ случаѣ, я знаю…

Именно эти ея слова убѣдили меня болѣе, чѣмъ что бы то ни было, въ ея полномъ невѣдѣніи.

— Всѣ мужчины… — прибавила она, обобщая. — Женщина не понимаетъ этихъ искушеній.

Я былъ безмѣрно пораженъ тѣмъ, какъ она отнеслась къ моей исповѣди.

— Во всякомъ случаѣ, — замѣтила она съ нѣкоторой нерѣшительностью въ голосѣ, — вѣдь это все уже прошло?

— Все уже прошло, — повторилъ я.

Наступила небольшая пауза.

— Я не хочу знать, — сказала она. — Теперь это не имѣетъ уже ни малѣйшаго значенія.

Она взглянула на меня и улыбнулась, точно мы обмѣнялись какими-нибудь обыденными фразами.

— Бѣдняжка! — прошептала она и протянула мнѣ руки, какъ-бы отстраняя отъ себя все, что я говорилъ. Маѣ же показалось въ эту минуту, что гдѣ-то, въ отдаленіи, латышская дѣвушка, обреченная служить предохранительнымъ клапаномъ для невинности и чистоты въ этомъ ужасномъ мірѣ, что-то говоритъ мнѣ на непонятномъ нѣмецкомъ языкѣ, и я не знаю, что и для чего!..

Я обнялъ Маргариту и поцѣловалъ ее. Ея глаза наполнились слезами. Она прижалась ко мнѣ, и я чувствовалъ, что она готова разрыдаться.

— Я любила васъ, — прошептала она. — Любила съ той самой минуты, какъ мы встрѣтились въ Мистертонѣ… шесть лѣтъ тому назадъ и даже болѣе…

Глава третья.
Маргарита въ Венеціи.

I.

Я смутно помню, что мы очень много разговаривали въ Маргаритой послѣ этого, хотя я и не могъ бы въ точности воспроизвести всѣхъ разговоровъ, такъ какъ они перемѣшаны въ моей памяти съ нашими прежними бесѣдами въ Пангбернѣ. Передъ нами открывалась широкая перспектива будущей нашей дѣятельности, и я былъ очень влюбленъ тогда. Я не очистилъ самъ своей жизни, но она это сдѣлала за меня. Мы называли другъ друга «союзниками» и въ короткое время нашей помолвки посѣтили цѣлый рядъ законодательныхъ учрежденій въ Лондонѣ: совѣтъ графства, палату общинъ, гдѣ мы обѣдали съ Виллье, и собраніе прихода св. Панкратія, гдѣ слушали Шоу. Я былъ полонъ плановъ относительно нашей будущей жизни, такъ же какъ она, говорившая со мной о томъ, какъ мы будемъ жить и работать. Мы должны были уплатить своей общественной службой тотъ избытокъ богатства, который незаслуженно получилъ старый Седдонъ изъ своихъ фарфоровыхъ заводовъ.

Алтіора отзывалась о насъ, какъ о политической парѣ «новаго типа». Она разъясняла насъ себѣ и Оскару, разъясняла насъ и намъ самимъ, и всѣмъ людямъ, которые бы, вали у нея на обѣдахъ и по вечерамъ, пока, наконецъ всѣмъ стало ясно, что мы такое, и всѣ преисполнились ожиданій, такъ что предложеніе выступить либеральнымъ кандидатомъ въ Кингэмстедскомъ округѣ показалось мнѣ вполнѣ естественнымъ.

Все это время я велъ суровую жизнь и неустанно работалъ.

Прекрасный и теплый ноябрь мы прожили въ Венеціи, гдѣ провели большую часть своего медоваго мѣсяца, и въ своихъ разговорахъ постоянно возвращались къ нашей будущей дѣятельности, разсматривая съ разныхъ точекъ зрѣнія наше пониманіе жизни, исключительно сосредоточенной на идеѣ общественной службы.

Яснѣе другихъ картинъ нашей жизни въ Венеціи припоминается мнѣ одна наша прогулка въ гондолѣ. Маргарита облокотилась на подушки, раскрывъ надъ собой полотняный зонтикъ, а я сидѣлъ возлѣ нея. Точно въ зеркалѣ отражались въ гладкой, блестящей поверхности воды трубы пароходовъ вдали, черныя гондолы, точно скользящія по воздуху и дымъ, поднимающійся надъ Мурано и выдѣляющійся темнымъ пятномъ на прозрачно-голубомъ небѣ. А тамъ дальше виднѣлась башня Торчелло, куда мы направлялись…

— Видишь-ли, — говорилъ я, и хотя Маргарита вполнѣ соглашалась со мной, я все-таки точно старался разубѣдить ее въ чемъ-то, — видишь-ли, такъ легко распустить себя! Въ мелочной дисциплинѣ, конечно, заключается много непріятнаго, но, съ другой стороны, вѣдь такъ легко пріобрѣсти привычку къ безпечности и отвлечься отъ своей цѣли! Страна, міръ, нуждаются въ людяхъ, которые могли бы совершать созидательную работу и осуществлять планы. Для человѣка, который долженъ зарабатывать себѣ средства къ жизни препятствіемъ въ этой работѣ является нужда. Для такихъ-же людей, какъ мы, препятствіемъ служитъ постоянная возможность доставлять себѣ удовольствіе…

— Трата времени и силъ, — прибавила она.

— Я такъ и думаю. Такъ пріятно считать себя скромнымъ. Подчасъ бываетъ смѣшно, когда начинаешь относиться къ себѣ черезчуръ серьезно. Но это необходимо, и такъ мы будемъ смотрѣть на себя и свою дѣятельность.

Она подкрѣпила мои слова своимъ взглядомъ.

— Я чувствую, что я могу сдѣлать великое дѣло съ жизнью.

— Я знаю, что ты можешь.

— Да, но это можно сдѣлать лишь въ томъ случаѣ, если вся жизнь будетъ направлена къ одной главной цѣли. Мы должны набросать планъ нашей дѣятельности и все подчинить нашей схемѣ.

— Я чувствую, — отвѣчала она тихо, — что мы должны посвящать ей каждый часъ…

Лицо ея приняло мечтательное выраженіе, и она прибавила еще тише:

— Я хочу отдать этому каждый часъ своей жизни.

II.

Наше пребываніе въ Венеціи сохранилось въ моей памяти, какъ нѣчто яркое, свѣтлое и безпредѣльное. Наши удовольствія носили какой-то безпечный характеръ и заключались въ эстетической оцѣнкѣ разныхъ художественныхъ произведеній, которою мы обмѣнивались другъ съ другомъ. Мы не испытывали восторженности, а скорѣе какую-то робость, находясь другъ съ другомъ, и радовались картинѣ, которая помогала намъ побѣдить смущеніе. Это вполнѣ совпадало съ моимъ пониманіемъ вещей. Я считалъ необходимымъ соблюдать осторожность, чтобы не оскорбить и не огорчить Маргариту, и не хотѣлъ подчеркивать чувственную сторону любви. Наша любовь отчасти напоминала тепловатую гладкую поверхность лагунъ, по поверхности которыхъ скользила наша гондола.

Маргарита не была въ Веронѣ и Венеціи, когда въ первый разъ ѣздила въ Италію. Боязнь комаровъ заставила ея мать избрать другой путь. Но теперь она могла пополнить этотъ пробѣлъ и восхищаться произведеніями Тиціана и Поля Веронеза, которыя были ей извѣстны только по безцвѣтнымъ фотографическимъ снимкамъ. Я-же не принадлежу къ людямъ, которые могутъ изо-дня-въ-день смотрѣть на картины и архитектурныя красоты; поэтому я наблюдалъ Маргариту и изучалъ ее. Я сохранилъ тысячу воспоминаній о ней. Я вижу ея тонкую граціозную фигуру, слегка склоненную впередъ, и ея прелестное личико, сіяющее восторгомъ. Я слышу нѣжный звукъ ея голоса, произносящаго какую-нибудь банальную фразу, потому что у нея не было умѣнія выразить въ яркихъ словахъ то безформенное наслажденіе, которое доставляли ей художественныя произведенія.

Маргарита, какъ я замѣтилъ, была культурна. Это была первая культурная женщина, съ которой я находился въ близкихъ отношеніяхъ. Она была, кромѣ того, нравственна, а я, какъ теперь вижу, не былъ ни тѣмъ, ни другимъ. Но она была пассивной натурой, а я активной. Еще въ школѣ ее научили интересоваться красотой и искать ее въ жизни, и она, пожалуй, болѣе интересовалась книгами и лекціями и организаціей разныхъ прекрасныхъ вещей, чѣмъ красотою ихъ. Ей доставляло удовольствіе, когда ее направляли и указывали ей, гдѣ находится красота. Что же касается меня, то самая прекрасная вещь переставала быть красивой въ моихъ глазахъ, если только мнѣ указывали пальцемъ на ея достоинства. Красота это — соль жизни, но я беру кросоту, какъ дикій звѣрь соль, которую онъ получаетъ, лишь какъ составную часть своей пищи…

Но помимо этого, между нами было все же нѣчто, казавшееся мнѣ прекраснѣе всякой картины.

Итакъ, мы блуждали по Венеціи, любовались ея красотами, взбирались по винтовымъ лѣстницамъ и т. д., и мой умъ все время былъ занятъ разными мыслями: сравненіемъ Венеціи съ ея ближайшимъ современнымъ эквивалентомъ Нью-Іоркомъ, выработкой схемы дѣйствій, когда мы вернемся въ Лондонъ и, наконецъ, дальнѣйшимъ развитіемъ одной изъ теорій, высказанныхъ Маргаритой.

Нашъ бракъ сдѣлалъ, по крайней мѣрѣ, одно: онъ произвелъ сліяніе двухъ независимыхъ представленій о Маргаритѣ, которыя гнѣздились въ моемъ мозгу. Она вдругъ очутилась очень близко отъ меня, и то сужденіе и пониманіе, которое я составлялъ себѣ о ней, когда она была очень далека, пришлось подвергнуть пересмотру. Многое въ моихъ глазахъ пріобрѣло значеніе, на что прежде я не обращалъ вниманія, напр., что она была слаба и легко утомлялась, что она запиналась въ разговорѣ, наморщивъ брови, изъ чего, однако, не слѣдовало заключать, что она подыскивала выраженіе, чтобы сказать что-нибудь значительное.

Мы осматривали картины обыкновенно по утрамъ. Послѣ обѣда, если мы не отправлялись куда-нибудь подальше въ гондолѣ, Маргарита отдыхала, а я уходилъ читать англійскія газеты. Потомъ мы шли пить чай на площадь св. Марка и наблюдали пеструю толпу, снующую взадъ и впередъ по площади. Вечеромъ мы прогуливались по Піаццеттѣ или же отправлялись въ гондолѣ смотрѣть закатъ солнца. Маргариту интересовали магазины, и, наконецъ, она рѣшила купить столовый хрустальный приборъ.

— Тутъ эти вещи очень красивы и гораздо дешевле, чѣмъ самый простой хрусталь въ Лондонѣ, — сказала она мнѣ.

Меня тоже заинтересовали покупки, и я съ восхищеніемъ разсматривалъ прелестный разноцвѣтный хрусталь и даже высказалъ мнѣніе, что мы не должны ограничиться только покупкой бокаловъ и стакановъ для вина, но должны купить графины для спальни, вазы для фруктовъ и сладостей, кувшины и т. п. Мы провели цѣлыхъ полдня за этимъ.

Я уже началъ вполнѣ опредѣленно жаждать перемѣны. Во мнѣ накопилась энергія и требовала выхода. «Times», «Daily Telegraph» и другія газеты, которыя мнѣ удалось достать, дѣйствовали на меня возбуждающимъ образомъ. Я чуть-чуть было не написалъ статьи въ отвѣтъ на письмо лорда Гримторна, напечатанное въ одной изъ этихъ газетъ, не помню уже о чемъ. Я втайнѣ злился на спокойную жизнь, которую мнѣ приходилось вести, и мнѣ все труднѣе было соблюдать прежнюю сдержанность относительно Маргариты. Я даже удивилъ ее и себя своими маленькими вспышками затаеннаго раздраженія, — вспышками, появлявшимися точно рябь на поверхности моря, предвѣщающая шквалъ. Я самъ испугался этихъ симптомовъ.

Однажды ночью, когда Маргарита ушла наверхъ въ свою комнату, я накинулъ плащъ и, выйдя на улицу, долго бродилъ, курилъ и думалъ. Вернувшись, я присѣлъ на край кровати, возлѣ нея и сказалъ:

— Знаешь ли, Маргарита, все это очень хорошо, но я ощущаю безпокойство!

— Безпокойство? — переспросила она съ легкимъ удивленіемъ въ голосѣ.

— Да, мнѣ кажется, я нуждаюсь въ дѣятельности, въ работѣ. У меня такое чувство, — я никогда ничего подобнаго не испытывалъ, — какъ будто я начинаю толстѣть.

— Милый! — вскричала она.

— Я долженъ что-нибудь дѣлать; ѣздить верхомъ, взбираться на горы, дать выходъ накопившимся силамъ, — словомъ, изгнать бѣса.

Она задумчиво посмотрѣла на меня.

— Не можемъ ли мы что-нибудь сдѣлать? — сказала она.

— Что?

— Я не знаю… Можетъ быть, мы могли бы уѣхать отсюда поскорѣе и отправиться пѣшкомъ… черезъ горы, на обратномъ пути домой.

— Тутъ, кажется, совсѣмъ негдѣ ходить, — сказалъ я, подумавъ.

— Развѣ тутъ нѣтъ прогулокъ?

— Желалъ бы знать гдѣ!.. Можетъ быть, мы могли бы пройтись по Кводжѣ, или вдоль Лидо…

Мы попробовали сдѣлать эту прогулку. Но длинная набережная утомила Маргариту, и у нея появились волдыри. Мы ни разу не зашли дальше Маламокко…

Черезъ день или два послѣ этого мы ѣздили въ монастырь Санъ-Лаццаро и вернулись къ закату солнца. Мы оба молчали.

— Piu lento (тише)! — сказала Маргарита гондольеру и этимъ помогла мнѣ высказать свое рѣшеніе.

— Поѣдемъ обратно въ Лондонъ, — сказалъ я рѣзко.

Она посмотрѣла на меня удивленными глазами.

— Тутъ все прекрасно, превыше всякой мѣры! — воскликнулъ я, настойчиво. — Но мнѣ надо работать.

Она промолчала и потомъ проговорила тихо:

— Я забыла.

— И я забылъ, — сказалъ я и ласково взялъ ее за руку. Но внезапно я вспомнилъ…

Она ничего не отвѣтила.

— Такъ много еще остается сдѣлать, — сказалъ я, точно оправдываясь въ чемъ-то.

Она смотрѣла мимо меня, вдоль лагуны и, наконецъ, вздохнувъ глубоко, какъ будто ей не хватало воздуха, сказала:

— Мнѣ кажется, что не слѣдуетъ быть до такой степени счастливымъ… Все было такъ прекрасно, такъ просто и такъ ярко. И въ то же время такъ чисто!.. Это была моя жизнь теперь, съ тобой… Такъ грустно, что это должно кончиться. Но міръ призываетъ тебя, дорогой мой. Я не должна была забывать этого. Я думала, что ты отдыхаешь и размышляешь здѣсь… Если же ты отдохнулъ уже… Хочешь ты завтра выѣхать отсюда?

Она показалась мнѣ въ этотъ моментъ такой нѣжной и хрупкой, и такъ сіяла преданностью, что я поколебался, и мы провели въ Венеціи еще четыре дня.

Глава четвертая.
Домъ въ Вестминстерѣ.

I.

Маргарита, еще до нашей свадьбы, наняла маленькій домикъ въ Редноръ скверѣ, въ Вестминстерѣ, вполнѣ подходящій для насъ, желающихъ съ пользой участвовать въ соціальной жизни и играть въ ней дѣятельную роль. Домикъ былъ отдѣланъ согласно инструкціямъ Маргариты, и мы тотчасъ же принялись за его убранство, представлявшее для насъ данномъ случаѣ интересную работу. Надо было снабдить его всѣмъ необходимымъ для болѣе или менѣе удобной жизни. Для начала у насъ былъ венеціанскій хрусталь, купленный нами во время нашей свадебной поѣздки, и разные свадебные подарки, большею частью очень полезные для нашего хозяйства, такъ какъ намъ предоставленъ былъ выборъ, и мы заранѣе знали, что получимъ въ подарокъ и гдѣ отведемъ ему мѣсто въ нашемъ новомъ домѣ.

Маргарита обладала большимъ вкусомъ и гораздо лучше меня умѣла распорядиться всѣмъ, не говоря уже о томъ, что все домашнее устройство было сдѣлано на ея деньги, поэтому я и оставался въ сторонѣ, высказывая свое сужденіе лишь тогда, когда она обращалась ко мнѣ за совѣтомъ. Само собою разумѣется, что я всегда одобрялъ ея выборъ.

Пока не закончились всѣ хлопоты по устройству нашего жилища, я каждый день уходилъ на свою прежнюю квартиру и тамъ работалъ надъ цѣлымъ рядомъ статей, которыя первоначально предназначалъ для «Fortnightly Review». Впослѣдствіи онѣ вошли въ четвертый томъ моего труда о новыхъ видахъ либерализма.

Я до сихъ поръ вспоминаю съ особеннымъ удовольствіемъ то время, когда мы устраивали свой домъ въ Редноръ скверѣ. Легкій оттѣнокъ нерѣшительности тотчасъ же исчезалъ у Маргариты, какъ только она приходила въ лавку. У нея были самыя опредѣленныя идеи насчетъ того, что ей было нужно, и никакіе совѣты и указанія приказчика не могли сбить ее съ толку. Пріятно было видѣть, когда она брала какую-нибудь вещь изъ моихъ рукъ и разсматривала ее съ видомъ знатока. У нея было твердое рѣшеніе такъ устроить домъ, чтобы я могъ работать надъ своимъ великимъ проектомъ «что-нибудь сдѣлать для міра».

— Я хочу, чтобы насъ окружали красивыя вещи, — сказала она мнѣ однажды. — Ты не думаешь, что это дурно — имѣть красивыя вещи?

— Я тоже люблю красивыя вещи.

— У Алтіоры все такъ некрасиво!

— Алтіора гордится тѣмъ, что окружена некрасивыми и неудобными вещами. Но я не вижу, чтобы это помогало ей въ чемъ-нибудь. Во всякомъ случаѣ мнѣ бы это не помогло.

Итакъ, Маргарита шла въ лучшіе магазины и покупала все самое простое и самое хорошее. Она купила нѣсколько очень недурныхъ картинъ, и, между прочимъ, Суссекскій ландшафтъ, полный воздуха и свѣта, для моего кабинета, чрезвычайно понравившійся мнѣ.

— Мы будемъ изрѣдка покупать картины, — сказала она, — если намъ понравится что-нибудь.

Возвращаясь въ туманный январскій день изъ Вансентъ сквера, и подходя къ дверямъ дома № 79-й, я почти съ дѣтскимъ удовольствіемъ замѣчалъ солидные размѣры этихъ дверей и тонкую бронзовую отдѣлку, думая съ чувствомъ удовлетворенія, что все это принадлежитъ къ моему дому. Я открывалъ дверь своимъ ключомъ и находилъ Маргариту въ теплой, хорошо освѣщенной передней, нагнувшуюся надъ какимъ-нибудь ящикомъ, откуда она вынимала разныя вещи, усталую, но счастливую. Я пилъ съ ней чай изъ китайскаго чайнаго сервиза, или же осматривалъ новыя, пріобрѣтенныя ею вещи для обстановки нашего дома. У меня не только не было никогда своего дома, но даже я никогда не жилъ, хотя бы временно, въ такомъ прекрасномъ, благоустроенномъ домѣ, какимъ обѣщалъ быть нашъ. Все было новое, блестящее и все было въ немъ необыкновенно гармонично. Внизу у насъ была зеленая столовая, съ блестящимъ серебромъ, темной дубовой мебелью и англійскими цвѣтными гравюрами на стѣнахъ. Наверху была большая гостиная, которую можно было сдѣлать еще больше, если раскрыть раздвижныя двери. Въ ней преобладали сѣрые и голубые тона, тщательно подобранные. Для меня былъ устроенъ большой рабочій кабинетъ, рядомъ съ моей спальней, устланный толстымъ ковромъ, съ большимъ стариннымъ письменнымъ столомъ, за которымъ я могъ сидѣть и работать, между окномъ и каминомъ, и высокая конторка, за которой я бы могъ работать стоя, если бы захотѣлъ. Около камина былъ устроенъ маленькій электрическій очагъ, чтобы я могъ приготовить для себя чай во всякое время. Все тутъ было у меня подъ рукой, даже бисквиты и свѣжее масло, такъ что я могъ подкрѣпиться и засѣсть за работу во всякое время дня и ночи. Однако я не оставался долго въ своей комнатѣ, меня слишкомъ интересовало дальнѣйшее устройство и украшеніе моего жилища.. Когда я перенесъ изъ своей прежней квартиры свои книги, то Маргарита, тотчасъ же отобрала истрепанные томы и замѣнила старые переплеты новыми, изъ хорошей, тонкой кожи.

Въ томъ же этажѣ находилась и «норка» Маргариты, очень хорошенькая, съ цвѣтными гравюрами по стѣнамъ, съ картинъ Ботичелли и Карпаччіо. Была еще третья комната для секретаря, если бъ въ немъ представилась надобность, меблированная соотвѣтствующимъ дѣловымъ образомъ.

Маргарита неслышно проскальзывала въ мою комнату, и ея высокая, граціозно наклоненная фигура показывалась въ рамкѣ широко оікрытыхъ дверей.

— Все у тебя какъ слѣдуетъ, голубчикъ? — спрашиваетъ она.

— Иди сюда, — говорю я. — Я откладываю бумаги.

— Я бы не хотѣла тебѣ мѣшать.

— Я не занятъ теперь.

— Все приходитъ въ порядокъ, — замѣтила она. — Теперь намъ надо назначить день, какъ это дѣлаютъ Бейлеи, и начинать…

Алтіора раза два была у насъ, и нѣсколько молодыхъ серьезныхъ замужнихъ женщинъ были приглашены, чтобы взглянуть на нашъ домъ и обсудить, вмѣстѣ съ Маргаритой, его устройство. Всѣ были необыкновенно сильны въ вопросахъ цѣлесообразнаго устройства.

— Недурно, — сказала Алтіора съ чуть замѣтнымъ оттѣнкомъ неодобренія въ голосѣ, — однако…

Было ясно, что она считаетъ себя выше этого.

Какъ только мы вернулись, насъ тотчасъ же осыпали приглашеніями. Мы нѣсколько разъ уѣзжали изъ Лондона гостить въ концѣ недѣли, много разъ обѣдали въ гостяхъ и теперь, устроивъ свое жилище, занялись обсужденіемъ вопроса о необходимости отвѣчать на эти любезности. Когда я былъ холостымъ и не былъ прикрѣпленъ ни къ какому опредѣленому мѣсту, то, разумѣется, я не былъ строгъ въ выборѣ знакомствъ. Теперь я долженъ былъ занять опредѣленное мѣсто въ обществѣ и на нѣкоторое время я примирился съ этимъ. Я очень рѣдко посѣщалъ свои клубы «Climax» и Націоналъ-либеральный клубъ и совсѣмъ не принималъ участія въ обѣдахъ холостяковъ. На нѣкоторое время я отдалился также отъ шумныхъ и болтливыхъ литературныхъ и журналистскихъ круговъ, которые прежде часто посѣщалъ. Я продолжалъ ходить въ «Reform Club», не столько ради этого клуба, сколько ради того, чтобы имѣть серьезное и прочное политическое положеніе. Я помню, что ни разу въ теченіе года не удосужился посѣтить клубъ «Кэмбриджъ», до такой степени я былъ поглощенъ устройствомъ своей новой жизни.

Общество, въ которомъ мы вращались въ это время, состояло преимущественно изъ парламентскихъ кандидатовъ или людей, вовлеченныхъ въ политическій міръ. Тутъ были богатые и просто зажиточные люди и такіе непреклонно независимые, какъ Валлерслей и его сестра, хозяйничающая у него въ домѣ. Тутъ были и молодыя пары, вродѣ насъ, болѣе простодушныя и болѣе молодыя или же болѣе старыя и болѣе установившіяся, чѣмъ мы. Я пользовался нѣкоторымъ почетомъ среди болѣе молодыхъ людей, вслѣдствіе моей кэмбриджской репутаціи и моихъ писаній и еще потому, что я, въ противоположность имъ, самъ проложилъ себѣ дорогу въ тѣ круги, къ которымъ они принадлежали по праву. Они не представляли себѣ того, что я могу сдѣлать, но чувствовали, что у меня есть и опытъ, и традиціи, неизвѣстныя имъ. Близкими къ намъ людьми были Крэмптоны: Вилли Крэмптонъ, который потомъ былъ генералъ-почтмейстеромъ, богатый и очень уважаемый въ Рокшайрѣ, и его младшій братъ Эдвардъ, спеціализировавшійся въ области исторіи и сдѣлавшійся впослѣдствіи однимъ изъ тѣхъ малоталантливыхъ писателей, которые составляютъ славу современной Англіи. Затѣмъ съ нами былъ близокъ Льюисъ, жившій ближе къ Кенсингтону, гдѣ также жили его кузены Соломонъ и Гартштейнъ. Это былъ великолѣпный представитель своей расы, способный, трудолюбивый, но рѣшительно не обладавшій ни малѣйшимъ вдохновеніемъ.

Его жена нѣсколько возмущалась расовыми традиціями относительно подчиненія женщины и склонялась въ пользу взгляда суффражетокъ. Тутъ же находился и старый морякъ Бюнтингъ Гарлоу, съ наклонностями бродяги, состоящій подъ надзоромъ своей маленькой кузины, на которой онъ женился. Я зналъ всѣхъ этихъ людей, и теперь, съ благословенія Алтіоры, они всѣ открыли мнѣ свои сердца и приняли меня въ свой кругъ. Они всѣ были подобно мнѣ, либеральными кандидатами въ перспективѣ и чувствовали, что время блужданія въ дебряхъ оппозиціи приходитъ уже къ концу. Всѣ считали себя необыкновенно свѣдущими въ политической и соціальной области и стремились къ идеалу простой дѣятельной жизни, — жизни, находящей свое удовлетвореніе въ политическихъ успѣхахъ и отличіяхъ. Молодыя жены были столь же сильны въ этомъ отношеніи, какъ и молодые мужья. Маргарита и я, — хотя многое во мнѣ не согласовалась съ привычками и взглядами этого общества, — почти всегда оставались на заднемъ планѣ въ теченіе всего этого періода.

Мы устраивали маленькіе обѣды и вечернія собранія, гдѣ все было просто, но очень хорошо. Пожалуй, у насъ было больше хорошихъ фруктовъ и цвѣтовъ, но меньше сладостей и пирожныхъ, чѣмъ это было принято. Мы изгнали хересъ и марсалу и ликеры, но зато къ услугамъ гостей былъ хорошій домашній лимонадъ. Мужской прислуги не было, а вмѣсто нея прислуживали ловкія горничныя. Для стола мы преимущественно употребляли уэльсскую баранину. Мы разговаривали о политикѣ, о книгахъ, объ идеяхъ и о Бернардѣ Шоу, который самъ по себѣ представлялъ цѣлую область, казавшуюся намъ тогда чрезвычайно глубокой въ этическомъ отношеніи. Такимъ образомъ, мы смѣшивались съ интеллигентнымъ кругомъ, къ которому я долженъ былъ приналежать.

Крэмптоны имѣли обыкновеніе читать вслухъ, разныя хорошія вещи на своихъ пріемахъ, впрочемъ мало посѣщаемыхъ. Но я никогда не могъ покорно принимать участіе въ такомъ занятіи и всегда вызывалъ дебаты, нарушающіе процессъ спокойнаго перевариванія прочитаннаго. Мы всѣ въ то время серьезно хотѣли сдѣлать все, что было въ нашихъ силахъ, и собирались добиться многаго, но я не знаю, почему, именно въ этотъ періодъ дѣйствительно серьезнаго отношенія къ своей задачѣ, мнѣ всегда казалось, что я всего дальше отходилъ отъ дѣйствительности.

II.

Я смотрю теперь критически на этотъ періодъ, отъ котораго меня отдѣляетъ шестнадцать лѣтъ, полныхъ кипучей дѣятельности, и вспоминаю почти безпристрастно начало моей брачной жизни. Меня больше всего поражаетъ громадная, неумышленная и въ то же время великодушіемъ проникнутая неискренность, которую мы оба старались создать въ нашихъ отношеніяхъ.

Мнѣ кажется, что, пожалуй, такова жизнь большинства супружескихъ паръ образованнаго класса, осторожно и робко старающихся пополнить зіяющую пропасть, раздѣляющую темпераменты, и тщетно дѣлающихъ попытки перекинуть мостъ черезъ эту пропасть, уничтожить перегородки и избѣжать насильственнаго гнета. Я пришелъ однако къ заключенію въ позднѣйшіе годы моей жизни, что мужчина и женщина могутъ быть абсолютно правдивы другъ съ другомъ, стоять другъ противъ друга, такъ сказать, съ обнаженной душой, безъ страха и стыда, вслѣдствіе естественной, все покрывающей и все очищающей любви между ними! Можно любить и быть любимымъ, также не чувствуя смущенія, какъ не чувствуетъ его птица, разсѣкающая воздухъ въ своемъ полетѣ. Но лишь рѣдкая удача приводитъ двухъ человѣкъ къ такому естественному союзу и обыкновенные браки совершаются на другихъ основаніяхъ. Большинство людей, состоящихъ въ бракѣ, никогда въ дѣйствительности не видѣли другъ друга. Они смотрѣли обыкновенно нѣсколько въ сторону, на созданный ими образъ, вслѣдствіе предвзятыхъ идей. И каждый изъ нихъ, въ первые дни любви, скрывался, боясь вызвать разочарованіе, огорченіе, боясь открытій въ какомъ бы ни было направленіи. И такимъ образомъ они строили зданіе не на мрачной скалѣ истины, а на аркахъ и столбахъ и разныхъ случайныхъ подпоркахъ, которые имъ были необходимы для общаго фундамента, а внизу, во тьмѣ, подъ этимъ прекраснымъ зданіемъ, которое они соорудили вмѣстѣ, начинается для каждаго изъ нихъ скрытая пещерная жизнь. Тамъ ютится то, что едва-ли проникаетъ въ сознаніе въ обычное время и напоминаетъ о себѣ развѣ только въ сумеркахъ безсонной ночи, или вырывается наружу въ гнѣвномъ взглядѣ подъ вліяніемъ внезапной вспышки, — тамъ скрываются и мечты, замурованныя на смерть. Для большинства изъ насъ нѣтъ спасенія отъ этой внутренней тюрьмы, но жизнь наверху идетъ своимъ чередомъ, подвигается безпрепятственно къ своему почетному концу.

Я разсказалъ уже, какъ я полюбилъ Маргариту и какъ я рѣшился жениться на ней. Быть можетъ, ненамѣренно, но я указалъ также, какого рода несправедливость мы совершили по отношенію другъ къ другу, вступая въ бракъ. Между нами не было никакого сродства и никакого пониманія. Наше взаимное влеченіе обусловливалось именно этимъ несходствомъ и тѣмъ, что было нами непонято другъ въ другѣ. Я знаю много супружескихъ паръ, которыя поженились подобнымъ же образомъ.

Современныя условія и современныя идеи, въ особенности же болѣе тонкое пониманіе жизни, давятъ все сильнѣе и сильнѣе на брачный союзъ, обычай котораго возникъ въ гораздо болѣе раннія и менѣе разборчивыя времена, когда жена была подчиненнымъ существомъ, сходившимся съ мужемъ безъ всякой критики и для простыхъ цѣлей и когда бракъ былъ простою домашнею связью, предоставляющей не обремененному ничѣмъ мужчинѣ мыслить и вѣдать жизнь; тогда несходство темпераментовъ имѣло мало значенія. Но теперь жена, въ особенности бездѣтная и любящая жена, неумышленно, но постоянно требуетъ полной ассоціаціи съ мужемъ, тогда какъ мужъ, наоборотъ, желаетъ игнорировать эти тонкости и не стремится къ коопераціи. Конечно, все это чрезмѣрныя требованія. Люди теперь гораздо больше и основательнѣе изучаютъ жизнь, чѣмъ прежде, но бракъ остается, какъ и раньше, случайной удачей и представляетъ все то же бѣганіе взапуски хромающихъ на одну ногу и плохо подобранныхъ супружескихъ паръ.

Наша духовная организація была совершенно различна.

Я обладалъ грубой душой, по выраженію Вилльяма Джемса, примитивной, интуитивной и нелогичной натурой.

У нея же душа была нѣжная и она была болѣе утонченна, болѣе логична, чѣмъ я, представляя уже вторичный продуктъ. Она была честна въ отношеніи людей и обязательствъ, сантиментальна и вѣрна. Я же былъ честенъ лишь въ отношеніи идей и инстинктовъ, эмоціоналенъ и одержимъ страстью къ составленію плановъ. Моя фантазія заносилась далеко, ея же мысль была робка и страшилась всего, выходящаго изъ извѣстныхъ границъ. Моимъ основнымъ свойствомъ была чувственность и мною управляли бурные импульсы. Въ ней же главнымъ образомъ дѣйствовали разборчивость и запретительные инстинкты. Я люблю разбирать факты каждаго случая, люблю обнаженныя тѣла, люблю ощущать жизнь. Она же предпочитала уклончивость, сдержанность, околичности и обращала вниманіе на второстепенные пункты. Можетъ быть, читатель знаетъ картину Тинторетто въ Національной галлереѣ «Происхожденіе Млечнаго пути?» Такъ вотъ эта картина послужила великолѣпной пробой для основныхъ свойствъ нашихъ темпераментовъ. Не смотря на мое прежнее воспитаніе, я находилъ эту картину восхитительной, въ глазахъ же Маргариты она была оскорбительна и притомъ безъ нужды. Въ этомъ заключался основный разладъ между нами. У нея была привычка, безъ сомнѣнія рѣдкая, порицать то, что ей не нравилось во мнѣ или, что она находила несимпатичнымъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что это не было моимъ «настоящимъ я». Вообще она выбирала то, что ей нравилось, а все остальное старалась игнорировать. Прибавлю, что у меня было гораздо больше иниціативы, чѣмъ у нея. Я тутъ не дѣлаю никакого перечня достоинствъ и недостатковъ, преимуществъ и слабостей; я хочу только подвести итогъ основнымъ различіямъ между людьми, связанными вмѣстѣ и становящимися все болѣе нетерпимыми по отношенію къ этимъ различіямъ.

Въ такомъ положеніи находились мы въ отношеніи другъ друга, но никто изъ насъ не понялъ этого въ первый моментъ. Начать съ того, что я сталъ остерегаться ея и мало по малу у меня зарождалось подозрѣніе, что то, что я считалъ до сихъ поръ просто недоразумѣніемъ, составляетъ основной разладъ между нашими духовными организаціями.

Но это не мѣшало мнѣ очень любить ее…

Система сдержанности стала привычной и наиболѣе рѣзко выраженной именно въ нашихъ личныхъ отношеніяхъ. Ни разу за всѣ шесть лѣтъ нашей совмѣстной жизни мы не отнеслись искренно другъ къ другу. Даже болѣе этого; въ своемъ стремленіи осуществить свой идеалъ брака я даже пересталъ быть искреннимъ самъ съ собой. Я игнорировалъ свои собственныя воспріятія и понятія. Я старался подладиться къ ея болѣе тонкимъ и красивымъ рѣшеніямъ. Конечно, найдутся люди, которые скажутъ съ одобреніемъ, что я научился побѣждать себя. Я упоминаю объ этомъ безъ всякаго намѣренія оправдывать себя…

Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ я ни разу не обманулъ Маргариту относительно какого-нибудь конкретнаго факта. Я не говорилъ ей о своей прежней жизни, но она сама заставила меня умолчать объ этомъ. За исключеніемъ этого насильственнаго умолчанія, я никогда не скрывалъ отъ нея ни одного факта, который могъ бы задѣвать ее. Но съ самаго начала я былъ виновенъ въ чрезвычайной духовной скрытности и мой бракъ, какъ я вижу теперь, основывался на духовномъ обманѣ.

III.

Интересъ, вызванный во мнѣ устройствомъ дома, и удовольствіе, которое я испытывалъ при этомъ, расхаживая по комнатамъ или сидя за своимъ собственнымъ столомъ и слушая спокойный разговоръ своей собственной жены, почти незамѣтно смѣнился лихорадочнымъ возбужденіемъ по случаю моей парламентской кандидатуры въ Кингхэмстэдскомъ округѣ, представляющемъ безформенную земледѣльческую полосу, лежащую между сѣверо-западной и великой западной желѣзной дорогой. Я долженъ былъ, наконецъ, имѣть что-нибудь въ рукахъ и этотъ округъ былъ наиболѣе подходящимъ для этой цѣли. Впрочемъ, въ умахъ нашего круга существовало самое смутное понятіе о томъ, какое мѣсто я долженъ былъ занимать. Но всѣ мы были увѣрены, что по мѣрѣ развитія вещей все станетъ яснымъ.

Вслѣдъ за нѣсколькими мѣсяцами неопредѣленной дѣятельности, имѣющей цѣлью подготовить избирателей, наступилъ періодъ горячей борьбы, послѣ того, какъ Кэмпбелль-Баннерманъ вернулся къ власти въ 1905 году. Однако въ Кингхэмстэдскомъ округѣ избирательная борьба носила довольно умѣренный характеръ. Я произнесъ тамъ три рѣчи, скоро сдѣлавшіяся избитыми, и небольшая группа людей стала дѣйствовать въ мою пользу: два ходатая но дѣламъ, дешевенькій фотографъ, демократическій священникъ, нѣсколько диссидентскихъ проповѣдниковъ, мэръ Кингхэмстэда, какая-то миссисъ Бельджеръ, вдова артиста, разбогатѣвшаго посредствомъ патента на устройство электрической тяги, сэръ Родерикъ Ньютонъ, еврей, купившій замокъ Калершемъ, и сэръ Грэхемъ Риверсъ, бодрый старый солдатъ, — вотъ кто были мои главные приверженцы, поддерживавшіе мою кандидатуру. Въ каждомъ селѣ и въ каждомъ городѣ у насъ была штабъ-квартира, устроенная въ какой-нибудь пустой лавочкѣ, которую мы временно арендовали, и мы старались производить шумъ и поддерживать интересъ въ населеніи, часть котораго, однако, заняла выжидательное положеніе и не высказывала своихъ сужденій.

Предполагалось, что страна находится въ состояніи интеллектуальнаго броженія въ ожиданіи выборовъ и въ исторіи это навѣрное будетъ названо важнымъ моментомъ борьбы. Но за исключеніемъ появленія гдѣ-нибудь въ окнѣ или на стѣнѣ избирательной афиши, или проѣзда по улицѣ автомобиля, увѣшаннаго плакатами, или-же появленія группы спорящихъ людей возлѣ какой-нибудь харчевни, ничто не указывало, что великая имперія приступаетъ къ пересмотру своего государственнаго устройства. Въ большинствѣ случаевъ люди спокойно продолжали заниматься своими дѣлами съ полнымъ и безотвѣтственнымъ довѣріемъ къ прочности вселенной. Временами я самъ себѣ казался смѣшнымъ со своимъ важнымъ видомъ спасителя страны!

Мой противникъ былъ совершенно невѣжественный генералъ, опиравшій свою кандидатуру на защиту протекціонизма. Онъ въ особенности заботился о томъ, чтобы личности не задѣвались въ борьбѣ и чтобы она велась въ джентльменскомъ духѣ. Онъ постоянно писалъ мнѣ записки, извиняясь за тѣ эксцессы, которые позволяли себѣ его приверженцы или же указывая мнѣ на нежелательность какого нибудь хода, предпринятаго моими сторонниками.

Я составилъ свои рѣчи въ широкомъ масштабѣ, но по мѣрѣ приближенія выборовъ этотъ масштабъ измѣнялся. Я началъ съ того, что постарался предложить свои идеи людямъ, представителемъ которыхъ я собирался быть. Я говорилъ о величіи нашей имперіи, о ея судьбахъ, о чудесныхъ проектахъ и всѣхъ возможностяхъ, которыя намъ даетъ жизнь, о будущемъ порядкѣ и обо всемъ, что можетъ быть достигнуто рѣшительнымъ усиліемъ въ настоящее время.

«Мы созидаемъ государство, — говорилъ я, — прочное и блестящее. Мы видимъ зарю великаго вѣка человѣчества»… Иногда это вызывало въ толпѣ одинокій возгласъ: «Слушайте! Слушайте!» И когда мнѣ казалось, что я создалъ необходимую атмосферу, то я переходилъ къ исторіи консервативнаго правительства послѣднихъ лѣтъ и выставлялъ на видъ контрастъ между его дѣйствіями и требованіями вѣка, обсуждалъ его ошибки, его неудачу въ подчиненіи контролю алчныхъ финансистовъ въ южной Африкѣ, его неумѣніе освободить народное образованіе отъ вліянія сектантскихъ распрей, его неправильное поведеніе въ бурской войнѣ, его растрачиваніе народныхъ рессурсовъ…

Скоро, однако, для меня стало ясно, что мои общія разсужденія надоѣдали моей аудиторіи. Чѣмъ ярче и значительнѣе были мои фразы, тѣмъ сильнѣе я чувствовалъ, что голосъ мой не находитъ отзвука въ этихъ собраніяхъ. Даже защитники платформы начинали безсознательно выказывать недовольство, двигались и кашляли. Они не признавали себя человѣчествомъ и поэтому мои слова о новой стадіи въ исторіи человѣчества были для нихъ пустымъ звукомъ. Моя аудиторія состояла преимущественно изъ заурядныхъ людей, ремесленниковъ, преисполненныхъ личныхъ заботъ, которые, какъ мнѣ кажется, приходили на мои митинги, главнымъ образомъ, ради развлеченія. Но то, чѣмъ я угощалъ ихъ, не было развлеченіемъ. Они вовсе не смотрѣли, на политику, какъ на процессъ творчества, а какъ на состязаніе. Имъ нужны были шутки, пряные намеки, удачныя выраженія, которыя давали бы имъ поводъ кричать: «Слушайте! Слушайте!» и хлопать въ ладоши и стучать ногами. А великій созидательный процессъ въ исторіи даетъ такъ мало матеріала для такихъ выраженій своего одобренія!

Итакъ, послѣ двухъ или трехъ попытокъ поднять мою аудиторію до уровня развиваемыхъ мною взглядовъ, я началъ самъ приспособляться къ ней. Я сократилъ насколько возможно свои обширныя разсужденія о судьбахъ имперіи и о ея будущемъ и сталъ угощать своихъ слушателей анекдотами и шутками. Мои помощники поздравляли меня съ быстрымъ улучшеніемъ моего стиля. Я пересталъ отзываться о покойномъ первомъ министрѣ съ тѣмъ уваженіемъ, которое я питалъ къ нему, и приближался въ своихъ отзывахъ о немъ къ популярной карикатурѣ, гдѣ онъ былъ изображенъ заботящимся только о томъ, чтобъ удержать свое мѣсто, не смотря на старанія Джо Чемберлена выбросить его за бортъ. Я пересталъ развивать свою мысль, что протекціонная система вызоветъ вздорожаніе пищи для земледѣльца. Я началъ говорить о Мильнерѣ, какъ о вредномъ и безумномъ человѣкѣ, одержимомъ страстнымъ желаніемъ замѣнить на всемъ свѣтѣ честныхъ британскихъ земледѣльцевъ закованными въ кандалы, но все же преступными китайцами. Когда же я упоминалъ имя кого нибудь изъ нашихъ почтенныхъ вождей, мистера Джона Бернса или другихъ выдающихся дѣятелей, то я все болѣе и болѣе впадалъ въ паѳосъ, точно говорилъ о высшихъ божествахъ. И въ награду за это мои митинги становились многолюднѣе и меня встрѣчали апплодисментами…

Въ такихъ вещахъ незамѣтно переходишь изъ одной фазы къ другой…

— Что же дѣлать! — говорилъ я себѣ. — Если хочешь попасть въ Вестминстеръ, то долженъ идти по той дорогѣ, которая ведетъ туда!

Но я не ожидалъ, что эта дорога такъ отвратительна «Попасть на эту дорогу — значитъ начать свою дѣятельность», — говорилъ я.

Однако ночью я лежалъ съ открытыми глазами въ своей постели, ощущая головную боль, хрипоту въ горлѣ и усталость, которыя всегда являются результатомъ произнесенія рѣчей въ плохо вентилированныхъ помѣщеніяхъ, и думалъ, думалъ безъ конца, возможно ли воспитать весь народъ на великихъ политическихъ идеалахъ? Отчего политическая работа всегда сводится къ личностямъ и личнымъ призывамъ?

У меня сохранились лишь смутныя воспоминанія объ этомъ времени. Пришлось много разъѣзжать, такъ какъ Кингхэмстэдскій округъ довольно великъ и притомъ изобилуетъ плохими дорогами, особенно непріятными въ зимнюю непогоду. Въ разныхъ мѣстахъ, вдоль линіи желѣзной дороги, разбросаны фабрики и подъѣздные пути. Есть много маленькихъ виллъ. Но не было мѣста, гдѣ можно было бы сразу собрать всѣ различные элементы населенія, и я всегда имѣлъ дѣло лишь съ однимъ какимъ-нибудь элементомъ. Я произносилъ рѣчи въ разныхъ помѣщеніяхъ и на открытомъ воздухѣ, въ послѣобѣденные часы, гдѣ-нибудь около газоваго завода или фабрикъ. Кругомъ меня часто раздавались плоскія и удивительно глупыя шутки, и выступали въ качествѣ ораторовъ люди, говорившіе вещи, спеціально приспособленныя къ уровню понятій каждаго такого собранія. Насъ заставили заявить, что, если мы будемъ избраны, то поселимся въ этомъ округѣ, и одинъ ретивый агентъ тотчасъ же поспѣшилъ отпечатать листки съ слѣдующею надписью: «Если мистеръ Ремингтонъ будетъ выбранъ, то онъ будетъ жить здѣсь». Наши враги не замедлили воспользоваться этимъ и, набравъ кучу такихъ билетиковъ, наклеили ихъ на всѣхъ надворныхъ строеніяхъ, свиныхъ хлѣвахъ, собачьихъ конурахъ и т. п. Такія шутки, въ концѣ концовъ, порядочно таки досаждали мнѣ.

Но всего сильнѣе на меня дѣйствовало то, что я замѣчалъ полное равнодушіе въ промежуткахъ между моими митингами. Никогда еще мои собственные планы не казались мнѣ такими неопредѣленными, какъ въ то время, когда я попробовалъ испытать ихъ на практикѣ. Меня волновала мысль, достигъ ли я чего-нибудь въ дѣйствительности своими рѣчами или же я самъ покорно отдаюсь теченію, уносящему меня въ опредѣленномъ направленіи?

Однако Маргариту не смущали подобныя сомнѣнія. Для нея было совершенно ясно, что я иду въ парламентъ, гдѣ буду стоять на стражѣ либерализма и свѣта, противъ правительства и тьмы. Съ воспоминаніемъ о моей первой политической борьбѣ у меня неразлучно связано воспоминаніе объ ея прекрасномъ, свѣтломъ личикѣ, серьезномъ и рѣшительномъ, когда она сознательно и твердо помогала мнѣ, насколько была въ силахъ. И тѣмъ не менѣе ея спокойная увѣренность въ то время, какъ я чувствовалъ такое недовольство собой, страннымъ образомъ подрывала мое чувство симпатіи къ ней. Я чувствовалъ, что ей бы не слѣдовало быть такъ увѣренной во мнѣ, и временами меня охватывала сильнѣйшая досада на то, что меня такъ усиленно толкаютъ въ парламентъ.

Я началъ все чаще и чаще открывать въ ней стороны характера, противорѣчащія моему характеру. Ея взгляды на жизнь расходились съ моими. У нея въ голосѣ появлялись подчасъ изумительно независимыя нотки. Она купила великолѣпную мѣховую шубу для загородныхъ поѣздокъ, возбудившую всеобщій восторгъ, и мнѣ, ко дню моего рожденія, подарила прекрасное теплое пальто, отдѣланное мѣхомъ. Она заставляла меня снимать его, когда я входилъ на митингъ для произнесенія рѣчи, и держала его, пока я не кончалъ. Это была большая тяжесть для нея, но ей это нравилось. Этотъ актъ подчиненности въ сущности былъ актомъ высочайшаго самоутвержденія. Когда я взглядывалъ на нее, въ то время, какъ предсѣдатель собранія говорилъ вступительное слово, то видѣлъ, что она осматриваетъ своими ясными голубыми глазами аудиторію, существовавшую для нея, впрочемъ, единственно только какъ средство провести меня въ парламентъ. Она смотрѣла ласково, если мои слушатели держались прилично. Въ противномъ случаѣ я подмѣчалъ въ ея глазахъ гнѣвный блескъ. Вѣдь мы зашли такъ далеко и причинили себѣ столько безпокойства!..

Она руководила нашими политическими поѣздками и не упускала никакихъ мелочей. Въ отеляхъ, она всегда настаивала на спокойствіи и комфортѣ и выказывала особенную заботливость въ выборѣ пищи, которая должна была быть особенно питательной. Даже въ частныхъ домахъ она поражала меня своею спокойною настойчивостью насчетъ какого-нибудь спеціальнаго комфорта, который считала безусловно необходимымъ, а также въ выборѣ пищи, такъ какъ у нея были свои взгляды на діэту, которая была нужна мнѣ для поддержанія моихъ силъ.

Со времени нашего брака она прочла много политическихъ мемуаровъ. Особенно сильное впечатлѣніе производила на нее карьера Гладстона. Я не думаю, чтобы она сравнивала меня съ нимъ, но, какъ мнѣ кажется, она имѣла въ виду достиженіе одинаковыхъ результатовъ посредствомъ одинаковыхъ методовъ. Меня надо было «гладстонизировать». Гладстонъ, — если только память не обманываетъ меня, — употреблялъ во время своихъ рѣчей, для смачиванія горла, яйцо, разболтанное въ хересѣ. Маргарита очень желала, чтобы и я послѣдовалъ его примѣру. Ей хотѣлось, — я это знаю, — держать въ рукѣ стаканъ для меня, въ то время, когда я буду говорить рѣчь. Но въ этомъ отношеніи я былъ твердъ…

— Нѣтъ, — сказалъ я очень рѣшительно. — Я этого не потерплю, это дѣло совѣсти. Я бы чувствовалъ себя недостаточно демократичнымъ. Если у меня пересохнетъ горло, то я воспользуюсь графиномъ и стаканомъ, которые стоятъ передъ предсѣдателемъ…

— Я бы не хотѣла этого, — возразила она съ огорченіемъ.

Глупо было сердиться на это. Съ ея стороны это было такъ понятно и такъ трогательно, — я это вижу теперь. Но я не могъ подчиниться ей окончательно. Я долженъ былъ идти своимъ путемъ и смотрѣть прямо на вещи. Положеніе, въ которомъ я очутился, необходимость преслѣдовать опредѣленную цѣль, когда въ сущности я самъ сомнѣвался въ ней и намѣренія мои далеко не были опредѣленными, — все это заставляло меня желать отсрочки…

IV.

И среди всѣхъ этихъ сложныхъ обстоятельствъ моей жизни какъ будто случайно появляется фигура Изабеллы Риверсъ. Съ перваго взгляда она показалась мнѣ некрасивой и неуклюжей, но въ высшей степени интересной школьницей, съ красивымъ, яркимъ румянцемъ на смугломъ лицѣ высказывающей забавныя и удивительныя вещи. Когда я увидѣлъ ее впервые, она ѣхала на старомъ велосипедѣ и, какъ мнѣ казалось, ея ѣзда представляла общественную опасность. Но потомъ я лучше оцѣнилъ ея умѣнье и силу характера. Въ слѣдующій разъ я уже видѣлъ ее влѣзающей на дерево, для собственнаго удовольствія. Во время нашихъ встрѣчъ, я помню, мы разговаривали съ нею о политическомъ положеніи и о книгахъ и статьяхъ, которыя я написалъ…

Какъ она была очаровательна тогда! Она была ребенкомъ и въ то же время взрослой женщиной. Какъ мало догадывался я о той роли, какую ей суждено было сыграть въ моей жизни! А съ тѣхъ поръ, какъ опредѣлилась эта роль, какъ трудно мнѣ говорить объ этихъ прошедшихъ дняхъ!.. Когда я началъ писать эту главу, то невольно задумался, углубившись въ свои воспоминанія. Вонъ она сидитъ тамъ, внизу, на ступеняхъ, подъ оливковыми деревьями, и держитъ на рукахъ нашего маленькаго ребенка… Теперь она составляетъ центръ моей жизни. Это кажется невѣроятнымъ. Она разбила мою политическую карьеру и заставила меня начинать сначала мою жизнь. Когда же я стараюсь вспомнить ее дѣвочкой, то мнѣ кажется, что я становлюсь похожимъ на рыбака изъ арабской сказки, пытавшагося снова засадить въ горшокъ духа, вырвавшагося изъ него и поднявшагося до небесъ…

Впрочемъ, я хорошо помню тотъ разъ, когда она быстро проѣхала, спускаясь съ холма, мимо нашей повозки, медленно взбиравшейся на вершину. На рулѣ велосипеда и на плечѣ у нея развѣвались мои цвѣта. Она махнула намъ рукой и что-то прокричала, — я не знаю, что, вѣроятно, какое-нибудь привѣтствіе.

— Какая прелестная дѣвушка, — сказала Маргарита.

Парвиль, дешевый фотографъ и очень трудолюбивый организаторъ избирательной кампаніи, сидѣлъ съ нами въ повозкѣ и разсказалъ намъ, кто она такая.

— Это — одинъ изъ лучшихъ работниковъ въ вашу пользу, — прибавилъ онъ.

И вотъ, послѣ очень утомительнаго и непріятнаго утра, мы попали въ домъ сэра Грэхема Риверсъ. Тамъ все дышало спокойствіемъ и тишиной. Я вспоминаю бѣлую матовую обшивку комнаты, овальное зеркало, мраморный каминъ и на немъ бюсты Виргилія и Гомера… Вспоминаю Изабеллу, явившуюся къ завтраку въ какой-то безформенной синей блузѣ, придававшей оттѣнокъ желтизны ея яркому личику, обрамленному черными локонами. Ея сводная сестра, миссъ Гамеръ, къ которой долженъ былъ по наслѣдству перейти этотъ домъ, находилась тутъ же. Ей было лѣтъ подъ тридцать и она была прекрасно одѣта. Каждымъ своимъ словомъ и жестомъ она точно старалась сложить съ себя отвѣтственность за то, что говорила и дѣлала Изабелла. Кромѣ нея, былъ еще одинъ, очень милый человѣкъ, докторъ оксфордскаго университета, находившійся, повидимому, въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ со всей семьей. Ясно было, что онъ привыкъ спорить съ дѣвочкой, но на этотъ разъ ее нельзя было вовлечь въ споръ, не смотря на всѣ поддразниванія ея отца и доктора. Они оба съ удивленіемъ замѣтили, что она вдругъ сдѣлалась застѣнчивой, и конечно не преминули воспользоваться этимъ рѣдкимъ случаемъ. Они разсказали мнѣ объ ея восхищеніи мной, что заставило ее густо покраснѣть и бросить на нихъ взглядъ, въ которомъ выражались и мольба о пощадѣ, и вызовъ. Они объявили мнѣ, что она читала мои книги, хотя это, я думаю, было преувеличеніемъ, такъ какъ мои книги были слишкомъ сухи и серьезны для такой школьницы. Миссъ Гамеръ протестовала и пыталась защитить ее.

За исключеніемъ этихъ подтруниваній надъ Изабеллой, я почти не помню разговора, который происходилъ за столомъ, помню только, что онъ носилъ характеръ, отвѣчавшій обстоятельствамъ моего визита, и касался разныхъ топографическихъ, соціальныхъ фактовъ и избирательной кампаніи. Старый Риверсъ очень понравился мнѣ и мы съ этого же дня вступили съ нимъ въ дружбу, которая прекратилась только съ его смертью, послѣдовавшей три года спустя на охотѣ.

Послѣ завтрака мы перешли въ другую, обшитую темными панелями комнату, окна которой выходили въ садъ, имѣвшій привлекательный видъ, не смотря на зимнее запустѣніе. Намъ подали кофе и разговоръ вдругъ оживился и сталъ интереснымъ. Послѣ небольшой паузы докторъ сказалъ:

— Очень вѣроятно, что вы, либералы, пройдете на выборахъ, хотя я не думаю, чтобы вы прошли такимъ огромнымъ большинствомъ, какъ вы думаете. Но что вы будете дѣлать потомъ, когда попадете въ парламентъ, я никакъ не возьму въ толкъ!

— Иногда хорошая работа заключается въ разрушеніи сдѣланнаго раньше, — замѣтилъ сэръ Грэхемъ.

— Но не можете же вы управлять великой имперіей, только отмѣняя и передѣлывая акты своихъ предшественниковъ, — сказалъ докторъ.

Наступила пауза, какъ всегда, когда бываетъ затронутъ слишкомъ серьезный и щекотливый вопросъ. Маргарита съ явнымъ неодобреніемъ взглянула на говорившаго и затѣмъ посмотрѣла на меня, ожидая, что я сражу его своимъ отвѣтомъ.

Вдругъ послышался голосъ Изабеллы, совсѣмъ утонувшей въ глубокомъ креслѣ.

— Мы будемъ трудиться, — сказала она.

Глаза доктора засверкали радостью, точно у рыбака, которому, наконецъ, удалось поймать рыбку.

— Ну, что же вы сдѣлаете? — спросилъ онъ.

— Всякому извѣстно, что мы не представляемъ однородной партіи, — проговорила Изабелла.

— Но это еще не есть программа, — возразилъ докторъ.

— Мистеръ Ремингтонъ опубликовалъ программу… — заявила Изабелла.

Докторъ слегка подмигнулъ мнѣ.

— Она была напечана въ одномъ журналѣ, — продолжала дѣвочка. — И притомъ, вѣдь мы же не собираемся выбирать всю либеральную партію въ Кингхэмстэдскомъ округѣ. Я — ремингтонистка!

— Но программа, программа, — настаивалъ дояторъ.

— Программа — это самъ мистеръ Ремингтонъ!

— Не въ бровь, а прямо въ глазъ! — воскликнулъ докторъ. — Ну-ка, пусть она теперь услышитъ самое худшее.

— Я съ удовольствіемъ послушаю, — возразилъ я. — Избирательная компанія расшатываетъ убѣжденія и ослабляетъ душу.

— Но только не мою, — замѣтила Изабелла. — Я думаю… Ну, вотъ, я полагаю, во всякомъ случаѣ, мистеръ Ремингтонъ стремится создать цивилизованное государство изъ этого болота…

— Изъ этого болота! — возмущенно протестовалъ докторъ, указывая на прекрасную комнату и садъ, виднѣвшійся въ окно.

— Ну, изъ того болота, если вамъ это больше нравится, вѣдь всего на разстояніи мили отъ насъ находятся отвратительныя глухія улицы. Тамъ пыль и грязь все увеличиваются, не правда ли, Сисси? — обратилась она къ миссъ Гамеръ.

— Это правда, — подтвердила миссъ Гамеръ.

— Мистеръ Ремингтонъ стоитъ за хорошее устройство, порядокъ, воспитаніе и дисциплину.

— А вы? — спросилъ докторъ.

— Я вѣдь убѣжденная ремингтонистка, — отвѣчала Изабелла.

— Ну, а дисциплина?

— О! — воскликнула она. — Иногда приходится выказывать наполеоновскія черты… Они хотятъ меня оклеветать, мистеръ Ремингтонъ! Политическій работникъ не можетъ, всегда во время приходить къ обѣду и завтраку, не правда ли? Иначе можно упустить моментъ…

Миссъ Гамеръ что-то невнятно пробормотала.

— Порядокъ, воспитаніе и дисциплина! — сказалъ сэръ Грэхемъ. — Все это, несомнѣнно, прекрасныя вещи. Но, я помню, въ мои молодые годы мы говорили о чемъ-то такомъ, что называлось свободой…

— Свобода подъ покровительствомъ законовъ, — вмѣшался я, слыша одобрительный шопотъ Маргариты. — Старинное либеральное опредѣленіе свободы отчасти страдало отсутствіемъ критики. Не однѣ только привилегіи и легальныя ограниченія являются врагами свободы. Необразованный, дурно воспитанный, полуголодный и не имѣющій собственности человѣкъ — это человѣкъ, лишившійся возможности быть свободнымъ. Свобода не имѣетъ для него никакой цѣны. Человѣкъ, который тонетъ и съ отчаяніемъ борется за свою жизнь, не мечтаетъ ни о какой другой свободѣ, кромѣ свободы выбраться изъ воды. Онъ, конечно, отдастъ всякую другую свободу за эту, пока достигнетъ ея.

Сэръ Грэхемъ подхватилъ мои слова и мы пустились съ нимъ въ длинныя разсужденія объ измѣняющихся качествахъ либерализма. Этотъ разговоръ дѣйствовалъ на меня освѣжающимъ образомъ послѣ всѣхъ нелѣпостей и необходимыхъ аксессуаровъ избирательной кампаніи. Всѣ принимали участіе въ этомъ разговорѣ, за исключеніемъ миссъ Гамеръ. Маргарита, наморщивъ брови, вставляла свои замѣчанія, вродѣ: «Народъ не пойметъ этого» или «Для меня это все такъ ясно». Докторъ былъ уменъ, но непослѣдователенъ и то, что онъ говорилъ, было не существенно. Изабелла совершенно зарылась въ огромное кресло, уйдя головой въ подушки и не спуская глазъ съ разговаривающихъ. На ея подвижномъ личикѣ, то блѣднѣвшемъ, то краснѣвшемъ, можно было прочесть живой интересъ, который она принимала въ этомъ разговорѣ. Иногда и она рѣшалась тоже сказать что-нибудь и ея замѣчанія были удачны. Помню, что одно ея сравненіе поразило меня своею мѣткостью и выдало то, что она читала епископа Бернета…

Ничего нѣтъ удивительнаго, что послѣ этого она попросила насъ дать ей мѣсто въ нашей повозкѣ и довезти ее до зданія комитета въ Лурки. Дорогой она мнѣ дала весьма интересныя указанія относительно интеллектуальнаго уровня и темперамента газовыхъ рабочихъ въ Лурки.

Въ слѣдующій разъ я увидѣлъ Изабеллу, какъ уже я говорилъ, влѣзавшую на дерево довольно почтенныхъ размѣровъ. Это она дѣлала для собственнаго удовольствія, въ промежуткѣ между серьезными занятіями политикой. Но она боялась повидимому, что я придамъ слишкомъ много значенія такимъ пустякамъ, и мнѣ стоило не малаго труда разубѣдить ее. И странно, — впрочемъ, мнѣ это не приходило въ голову раньше, — что я никогда впослѣдствіи не напоминалъ Изабеллѣ объ этой встрѣчѣ!

Послѣ этого раза она постоянно мелькала передо мной во время выборной агитаціи, точно блуждающій огонекъ, появляясь то здѣсь, то тамъ. То я видѣлъ ее, какъ она мчалась на своемъ велосипедѣ, то она внезапно появлялась въ комитетской комнатѣ, то стояла гдѣ-нибудь въ группѣ сомнительныхъ избирателей и разговаривала съ ними. Я долженъ сознаться, что пользовался каждымъ случаемъ, чтобы поговорить съ ней. Я никогда раньше не встрѣчалъ такихъ, какъ она, и она меня безконечно интересовала.

Передъ рѣшительнымъ днемъ, когда должны были происходить выборы, мы сдѣлались съ нею уже закадычными пріятелями въ самомъ настоящемъ смыслѣ этого слова…

Мнѣ кажется, я вѣрно передаю факты нашихъ первоначальныхъ отношеній. Но мнѣ трудно выдѣлить ихъ изъ тѣхъ яркихъ, блестящихъ и отливающихъ всѣми цвѣтами радуги воспоминаній, которыя примѣшиваются къ нимъ; забываются отдѣльныя мысли и впечатлѣнія и все окутывается точно дымкой, въ которой исчезаютъ форма и краски. Я, напримѣръ, совершенно не помню, чтобы когда-нибудь въ тѣ дни мнѣ приходило въ голову, что я могу страстно влюбиться въ нее. Вообще, мысль о возможности такой любви между нами никогда не являлась мнѣ. Я совершенно не думалъ объ этомъ. Я не сознавалъ никакой опасности, принимая въ вниманіе годы и все, что раздѣляло насъ. Изабелла вошла въ мою жизнь, какъ нѣчто совершенно новое, совершенно не соотвѣтствующее моему прежнему опыту и моимъ представленіямъ о женщинѣ. Я постарался уже объяснить, что мой опытъ въ этомъ отношеніи не былъ ни исчерпывающимъ, ни очень глубокимъ. Но я не думаю въ то же время, чтобы онъ былъ менѣе глубокимъ, чѣмъ опытъ другихъ мужчинъ моего класса. Я думалъ о женщинахъ, какъ о пріятныхъ и прекрасныхъ существахъ, болѣе пріятныхъ, нежели прекрасныхъ, привлекательныхъ, иногда даже черезчуръ, часто умныхъ и блестящихъ, но именно вслѣдствіе ихъ чрезвычайной скрытности я никогда не могъ ихъ понять какъ слѣдуетъ.

Я идеализировалъ Маргариту, но эта идеализація незамѣтно испарилась послѣ брака. Алтарь, который я воздвигъ ей въ своихъ мысляхъ, теперь стоялъ пустымъ. Но Изабелла была совершенно въ иномъ родѣ. Она не допускала ни идеализаціи, ни пренебреженія. Она просто открывала какую-то новую, неизвѣстную мнѣ доселѣ область женскаго характера. Ея упорные блестящіе каріе глаза, ея непритворный интересъ къ безличнымъ предметамъ, ея неизмѣнная безформенная синяя блуза, ея энергія, рѣшительность и смѣлость скорѣе напоминали, съ моей точки зрѣнія, какой-нибудь новый, прекрасный экземпляръ мужской породы, нежели женское существо, согласно моему понятію о женственности. Она была моимъ пріятелемъ въ полномъ смыслѣ этого слова. И, еслибъ я могъ предвидѣть и строилъ бы свой собственный міръ на болѣе разумныхъ основаніяхъ, то, конечно, мы до сихъ поръ остались бы такими же пріятелями, какими были тогда.

Въ то время она, повидимому, еще не сознавала своего пола, хотя потомъ она разсказывала мнѣ, что ею часто овладѣвало любопытство и сдержанное волненіе. Она разговаривала всегда просто, безъ всякой аффектаціи, съ живостью, перемѣшивая школьный жаргонъ съ выраженіями, указывавшими на то, что она много и жадно читала. Движенія ея напоминали движенія какого-нибудь молодого граціознаго звѣрька. Она обращалась со мной такъ свободно, какъ могъ бы обращаться мужчина или сестра. Она, не задумываясь, брала меня за руку, клала руку на мое плечо, когда я сидѣлъ, или поправляла на груди свою блузу, разговаривая со мной. Теперь она говоритъ, что всегда любила меня, съ самаго начала! Однако я не думаю, чтобы у нея было хотя бы малѣйшее подозрѣніе. Иногда я замѣчалъ, что она смотритъ на меня своими ясными, рѣшительными глазами. Но ея взглядъ былъ невиненъ, какъ взглядъ какаго-нибудь прекраснаго, здороваго лѣсного животнаго, чѣмъ нибудь сильно заинтересованнаго, но нисколько не смущеннаго…

V.

День выборовъ наступилъ. Послѣднее усиліе было сдѣлано, но вызванное ими возбужденіе было не такого рода, который заставляетъ забывать объ усталости. Ожиданіе конца подсчета голосовъ оставило большой пробѣлъ въ моей памяти. Я не знаю, что было тогда, но я помню, какъ всѣ пожимали мою руку, повторяя «976!»

Послѣ полудня мой успѣхъ уже былъ вполнѣ обезпеченъ и хотя мы всѣ это знали, но вели себя такъ, точно не предвидѣли этого заранѣе и точно эта цифра — 976 — означала что-то совсѣмъ другое.

— 976! — воскликнула Маргарита. — А они не ожидали и трехсотъ.

— 976! — замѣтилъ какой-то маленькій человѣчекъ, державшій въ рукахъ газету. — Это означаетъ большой перевѣсъ. Только двухъ дюжинъ голосовъ не хватаетъ до тысячи, вы знаете?..

Снаружи раздался громкій шумъ и въ комнату ввалилась толпа людей.

Изабелла, вся раскраснѣвшаяся, была среди нихъ. Богъ знаетъ, откуда она явилась въ этотъ поздній часъ ночи!

Она ласково гладила меня по рукаву, съ невиннымъ видомъ дѣвочки, смѣло выказывающей свое расположеніе.

— Провели васъ туда! — сказала она. — Это была не шутка!

— А теперь я долженъ идти туда и созидать?

— Да, вы должны идти туда и созидать, — подтвердила она. а затѣмъ прибавила: — Вы будете жить здѣсь.

— Боже мой! Конечно. Придется отыскивать домъ, — отвѣчалъ я.

— Я буду читать всѣ ваши рѣчи!

Немного помолчавъ, она сказала нерѣшительно:

— Я бы желала быть вами!

Но она сказала это такъ, какъ будто это было не то, что она хотѣла сказать.

— Они хотятъ, чтобъ ты произнесъ рѣчь, — обратилась ко мнѣ Маргарита и я замѣтилъ въ ея лицѣ какое-то затаенное выраженіе.

— Ты должна идти со мной, — сказалъ я и взялъ ее подъ руку.

Кто-то настаивалъ, чтобы я вышелъ на балконъ.

— Если ты этого хочешь… — сказала радостно Маргарита.

— О, конечно! — отвѣчалъ я.

Кингхэмстэдскій мэръ, маленькій человѣчекъ, повидимому, не довѣрявшій моему ораторскому искусству, нагнулся ко мнѣ и сказалъ:

— Теперь все кончено и вы выиграли. Скажите имъ всѣ прекрасныя вещи, какія только вы можете сказать, и скажите ихъ какъ слѣдуетъ.

Я повернулся къ Маргаритѣ и помогъ ей взойти на балконъ. Внизу базарная площадь была полна народа. Въ толпѣ раздались крики одобренія, когда мы показались вдвоемъ. Послышались кое-гдѣ и свистки. Въ одномъ углу площади завязалась драка изъ-за флага и даже перспектива моей рѣчи не могла прекратить ее.

— Говорите! — кричали голоса. — Говорите!..

Вслѣдъ за этими словами раздалось шиканіе, заглушенное, впрочемъ, восторженными криками и апплодисментами.

Драка въ углу площади достигла такихъ размѣровъ, что окно въ лавкѣ аптекарскихъ товаровъ разлетѣлось вдребезги, но послѣ того наступилъ миръ.

— Джентльмены выборщики Кингхэмстэдскаго округа… — началъ я свою рѣчь.

— Право голоса для женщинъ! — послышался, чей-то громкій крикъ, за которымъ послѣдовалъ взрывъ хохота.

Насколько помню, я тутъ впервые услышалъ этотъ воинственный кличъ.

— Да здравствуетъ миссисъ Ремингтонъ!

— Миссисъ Ремингтонъ проситъ передать вамъ ея благодарность, — сказалъ я, стараясь говорить какъ можно громче.

Шумъ все возрасталъ и снова раздались повторные крики: — Говорите! Говорите!..

Молчаніе наступило съ изумительной быстротой.

Мнѣ кажется, я безсознательно думалъ объ Изабеллѣ, когда началъ говорить.

— Я иду въ Вестминстеръ, — сказалъ я, подыскивая какую-нибудь подходящую фразу. — Я иду, чтобы выполнить свой долгъ, участвуя въ созданіи великой и прекрасной цивилизаціи…

Я остановился и снова раздались крики одобренія, прерываемыя шиканіемъ.

— Эти выборы — продолжалъ я — являются концомъ и въ то же время началомъ многаго. Новыя идеи..

— Китайскіе рабочіе! — послышался чей-то возгласъ и тотчасъ же раздалось шиканіе и неистовые крики.

Это былъ одинъ изъ немногихъ случаевъ, когда я совершенно потерялъ способность говорить рѣчь. Я обернулся и увидалъ, что Кингхэмстэдскій мэръ что-то говоритъ Парвилю, прикрывъ ротъ рукой.

По счастью Парвиль замѣтилъ, что я смотрю на него.

— Чего они хотятъ? — спросилъ я.

— Э?

— Чего они хотятъ? — повторилъ я.

— Скажите имъ что-нибудь общее… — быстро отвѣтилъ онъ, польщенный и нѣсколько удивленный моимъ обращеніемъ къ нему, — похвалите и вашихъ противниковъ….

Я поспѣшилъ воспользоваться его указаніемъ и заговорилъ въ болѣе популярномъ тонѣ, высказавъ тяжеловѣсную похвалу своему противнику.

— Китайскіе рабочіе! — опять крикнулъ кто-то.

— Вы уже раньше заявляли это, и это будетъ принято къ руководству, — отвѣчалъ я.

Базарная площадь гудѣла отъ восторженныхъ криковъ толпы, но означалъ ли этотъ восторгъ враждебныя чувства къ китайскимъ рабочимъ или только къ способу ихъ порабощенія, этого никто не могъ бы сказать въ эту минуту. Не могъ бы сказать этого и ни одинъ человѣкъ, изучавшій выборы 1906 года. На одной изъ нашихъ избирательныхъ афишъ, производившихъ особенно сильное впечатлѣніе, былъ изображенъ отвратительный желтолицый китаецъ и больше ничего. Даже никакой легенды не было прибавлено къ этому. Какъ дѣйствовало это изображеніе на выборщиковъ, этого мы не знаемъ, но, что оно дѣйствовало, это было несомнѣнно.

VI.

Кингхэмстэдъ былъ однимъ изъ первыхъ округовъ, гдѣ была одержана побѣда, и мы возвращались домой, — должно быть это было въ субботу, — усталые, но торжествующіе.

Въ поѣздѣ мы прочли первый намекъ на то, что побѣда нашей партіи можетъ носить уничтожающій характеръ.

Затѣмъ наступилъ періодъ обмѣна поздравленій. Весь Лондонъ былъ взбудораженъ общими выборами и даже въ дѣтскихъ заговорили объ этомъ. У друзей нашей партіи были карты Англіи, раздѣленныя на раскрашенные квадратики, изображающіе избирательные округи, и дѣти очень усердно занимались наклеиваніемъ синихъ билетиковъ на побѣжденные округа уніонистовъ, отмѣченные на картѣ красной краской и занимавшіе раньше добрую часть карты. Были также оранжевые билетики, которые должны были представлять новую рабочую партію, и зеленые билетики для ирландской партіи.

Я обѣщалъ говорить на одномъ или двухъ лондонскихъ митингахъ, я завтракалъ въ Реформъ клубѣ, обѣдалъ и провелъ два довольно шумныхъ вечера въ націоналъ-либеральномъ клубѣ. Тамъ къ полночи набралось много народа, съ напряженіемъ ожидавшаго результата подсчета голосовъ. Большой зеленый столъ былъ поставленъ въ концѣ обширной курительной комнаты и на немъ, по мѣрѣ полученія свѣдѣній о ходѣ выборовъ, появлялись цифры и названія округовъ. Всякій разъ это вызывало громкіе крики восторга, когда результатъ выборовъ означалъ побѣду либераловъ, но въ концѣ концовъ восторги охладѣли вслѣдствіе слишкомъ частаго повторенія. Я не помню, какъ относились тогда къ пораженіямъ либераловъ. Впрочемъ, я не помню, чтобы было объявлено хотя бы одно такое пораженіе, пока я сидѣлъ въ клубѣ.

Какъ тамъ было шумно и какъ все было пропитано табачнымъ дымомъ и парами виски! Мы были возбуждены и разговаривали громко, такъ что въ воздухѣ стоялъ непрерывный гулъ и временами раздавались крики, требующіе, чтобы кто-нибудь изъ насъ произнесъ рѣчь. Наша группа была у всѣхъ на виду. Тутъ были Крэмптоны, Льюисъ, Бентингъ, Горблоу. Мы говорили краткія рѣчи, подлаженныя къ общему настроенію, и энтузіазмъ возрасталъ.

— Теперь мы можемъ совершить многое! — объявилъ я и слова мои были покрыты гуломъ апплодисментовъ. Люди, которыхъ я никогда раньше не видалъ, поднимали свои стаканы, и обращались ко мнѣ со своими тостами, когда я проходилъ мимо нихъ въ толпѣ.

Въ разныхъ группахъ держали пари, потеряютъ уніонисты больше двухсотъ мѣстъ или нѣтъ.

— Желалъ бы я знать, что мы будемъ дѣлать теперь? — раздумчиво произнесъ какой-то скептикъ.

Послѣ такихъ оргій я приходилъ домой усталый и долго не могъ заснуть. Я лежалъ и думалъ, что мы, въ самомъ дѣлѣ, будемъ дѣлать теперь? Никто не предвидѣлъ такого поражающаго успѣха нашей партіи. Либерализмъ вихремъ пронесся по странѣ…

Но послѣдующія недѣли были очень непріятныя и вызвали у меня угнетенное настроеніе. Я не помню хорошенько, чего я собственно ожидалъ. Мнѣ кажется, что послѣ того напряженія, которое я испытывалъ, и шума, произведеннаго моимъ избраніемъ, я безсознательно ожидалъ, что власть будетъ въ моихъ рукахъ, а между тѣмъ я чувствовалъ себя теперь какой-то незначительной единицей среди ожидаемаго, но неопредѣленнаго большинства. Были моменты, когда я очень ясно чувствовалъ, что это большинство можетъ представлять изъ себя толпу, и притомъ громадную. Мое дѣло было впереди. До сихъ поръ я не сдѣлалъ ничего, я только воспользовался случаемъ. Теперь, кругомъ меня, всѣ говорили о парламентѣ и о назначеніяхъ, высказывали разныя предположенія и разсуждали о томъ, что должно быть сдѣлано и отъ кого это потребуется. Все это дѣйствовало на меня раздражающимъ образомъ. Въ особенности меня поражало отсутствіе общаго плана законодательной работы, который могъ-бы объединить насъ всѣхъ, а также то количество невозможныхъ вещей, которыхъ отъ насъ требовали. Я находилъ скучными всѣ эти толки о парламентской процедурѣ и этикетѣ. Мы какъ-то обѣдали у старшаго Крэмптона, и сэръ Эдвардъ чрезвычайно долго разглагольствовалъ объ обычаяхъ палаты общинъ, о томъ, что можетъ произвести на нее хорошее впечатлѣніе и что производитъ дурное.

— Депутатъ не долженъ говорить болѣе двухъ разъ въ теченіе своей первой сессіи и не долженъ касаться слишкомъ спорныхъ вопросовъ, ни въ какомъ случаѣ! — сказалъ онъ.

— Очень многое зависитъ отъ манеры говорить, — прибавилъ онъ, немного погодя. — Палата не любитъ лекторовъ. Есть особый родъ серьезности… не тяжеловѣсный…

Онъ закурилъ сигару и продолжалъ:

— Очень много значенія имѣютъ мелочи костюма. Я могу назвать вамъ одного человѣка, который втеченіе трехъ лѣтъ ходилъ все въ однихъ и тѣхъ же штиблетахъ… Впрочемъ, если что-нибудь подобное можетъ обратить на васъ вниманіе сотрудника «Punch’а» то это можетъ васъ выдвинуть.

Тутъ онъ пустился въ очень длинныя разсужденія по поводу того, что можетъ понравиться палатѣ, и разсказалъ, какъ одинъ далеко непопулярный ирландскій депутатъ, по имени Бипаръ, пріобрѣлъ, въ концѣ концовъ, расположеніе палаты…

Открытіе парламента привело меня въ странное настроеніе. Я все болѣе и болѣе чувствовалъ себя въ положеніи клейменой овцы. Насъ точно связали всѣхъ вмѣстѣ, но мы старались не выглядѣть новичками подъ испытующимъ взглядомъ полицейскихъ и курьеровъ. Мы всѣ носили новые цилиндры и сюртуки, такъ что въ моей памяти всего ярче врѣзалось необыкновенное обиліе цилиндровъ въ курительной комнатѣ націоналъ-либеральнаго клуба. Въ первый моментъ это напомнило мнѣ похороны. Люди, которыхъ я привыкъ видѣть въ мягкихъ фетровыхъ шляпахъ, въ котелкахъ или широкополыхъ шляпахъ, въ галстухахъ, повязанныхъ артистическимъ узломъ, въ свободныхъ жакеткахъ, теперь съ серьезнымъ видомъ и сознаніемъ собственной важности смотрѣли на всѣхъ, красуясь въ своихъ новыхъ и необыкновенно блестящихъ цилиндрахъ. Они даже носили эти шляпы какимъ-то особеннымъ образомъ, надвинувъ ее на лобъ, что, вѣроятно, считалось признакомъ хорошаго парламентскаго стиля.

Помню, какъ всѣ, придя въ палату, стремились опередить другъ друга, чтобы занять мѣсто и положить на него свою шляпу, въ знакъ того, что оно занято. Въ моей памяти живо сохранилось впечатлѣніе, которое производила палата въ этотъ ранній часъ, послѣ обѣда. Это была безлюдная пустыня, обитаемая только цилиндрами. Употребленіе визитныхъ карточекъ для занятія мѣстъ явилось гораздо позднѣе. Я видѣлъ ряды пустыхъ зеленыхъ скамей, покрытыхъ шляпами, и это производило странное впечатлѣніе. Одна изъ шляпъ, красовавшихся на скамьяхъ оппозиціи, свалилась и лежала посрединѣ, на полу. Шляпа, не надѣтая на голову, представляется мнѣ самымъ бездушнымъ предметомъ на свѣтѣ, даже болѣе бездушнымъ, чѣмъ черепъ…

Наконецъ, среди довольно большого безпорядка, мы приступили къ чтенію адреса и я очутился въ густой толпѣ, справа отъ кресла спикера, возлѣ сильно порѣдѣвшей оппозиціи, лишившейся лидера послѣ своего жестокаго пораженія на выборахъ и теперь удобно разсѣвшейся на опустѣвшихъ скамьяхъ.

Въ палатѣ поднялся невообразимый шумъ, и я привсталъ на ципочки, чтобы посмотрѣть черезъ плечо стоявшаго передо мной депутата.

— Къ порядку! къ порядку! — раздались голоса.

— Что такое? — спросилъ я.

Но человѣкъ, стоявшій противъ меня, повидимому, былъ освѣдомленъ не лучше, чѣмъ я. Мнѣ удалось, однако, разглядѣть, что это Хризъ Робинзонъ отличился, нарушивъ парламентскій обычай. Онъ прошелъ между достопочтенными членами палаты и спикеромъ: я видѣлъ потомъ, какъ онъ, краснѣя, говорилъ одному изъ своихъ коллегъ о своемъ промахѣ. Онъ мало измѣнился съ тѣхъ поръ, какъ я его видѣлъ въ Кэмбриджѣ, только волосы у него стали совсѣмъ сѣдыми.

У меня мелькнула мысль, что я могъ бы не оставаться въ палатѣ и что всѣ вступительныя рѣчи я могу прочесть потомъ въ парламентскомъ отчетѣ.

Я вышелъ въ кулуары и пробрался къ выходу. Я ясно чувствовалъ взгляды небольшой группы людей у подъѣзда, говорившихъ: «это — депутатъ»…

— Господи! Зачѣмъ я тутъ? Что я здѣсь дѣлаю? — подумалъ я подъ вліяніемъ овладѣвшаго мной странно жгучаго чувства реакціи.

Это былъ одинъ изъ моментовъ, весьма обыкновенныхъ, но получающихъ огромное значеніе въ жизни человѣка. Я очень живо почувствовалъ, что не столько я овладѣлъ положеніемъ, сколько оно овладѣло мной. Но въ душѣ моей тотчасъ же поднялся протестъ. Что бы ни произошло въ этомъ парламентѣ, я все-таки предприму что-нибудь… Я не дамъ себя поглотить! Я здѣсь для того, чтобы сдѣлать что-нибудь, и я сдѣлаю непремѣнно!

Я чувствовалъ, однако, что не могу ни минуты дольше оставаться въ парламентѣ.

Я вышелъ на улицу, погруженный въ свои мысли. Было темно и изрѣдка падалъ дождь. Я обернулся и посмотрѣлъ на освѣщенныя окна палаты лордовъ…

Долго бродилъ я по набережной, переходилъ мосты и останавливался, всматриваясь въ темную воду, въ которой мѣстами отражался свѣтъ фонарей. Впереди виднѣлось зданіе парламента. Я облокотился на перила набережной, у фонаря и… сталъ молиться.

Помню, какъ журчала вода, поднимаясь, вслѣдствіе начинающагося прилива, какъ проплыли мимо меня баржи, раскачиваясь и подпрыгивая на волнахъ. Внезапная перемѣна моего положенія и то чувство тревоги, которое мною овладѣло, вызвали у меня желаніе молиться. И я молился въ ту ночь, чтобы жизнь моя не прошла даромъ, чтобы я не прожилъ напрасно! Я просилъ силы и вѣры, просилъ, чтобы чудовищныя слѣпыя силы, дѣйствующія въ природѣ, не овладѣли мной и не вернули меня назадъ къ пустой, безсмысленной жизни и подчиненію существующему порядку вещей. Я зналъ, что я слабый человѣкъ, но зналъ также, что мнѣ предназначено трудиться, чтобы создать порядокъ, какой я только въ силахъ создать изъ всего этого безпорядка, господствующаго вокругъ меня, и моя задача подавляла меня своею громадностью, вызывая во мнѣ все усиливающееся сознаніе собственной слабости…

— О, Господи! — молился я. — Измучь меня, истерзай меня, убей меня, но избавь отъ самодовольства, отъ удовлетворенія мелкими интересами и мелкими успѣхами и отъ такой жизни, которая проходитъ безслѣдно, какъ сонъ!…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
Сущность политики.

Глава первая.
Загадка для государственнаго человѣка.

I.

Я нѣсколько разъ передѣлывалъ и переписывалъ эту часть моей книги и предвижу, что мнѣ придется оставить ее въ такомъ необработанномъ и безсвязномъ видѣ. Я только теперь понялъ, какъ трудно писать исторію. Я хотѣлъ изложить здѣсь всю исторію развитія убѣжденій и стремленій человѣка и разсказать, какъ они вліяли на его жизнь, но я нахожу теперь, что это слишкомъ тонкая, сложная и трудная задача. Мнѣ надо употребить много стараній, чтобы хоть въ общихъ чертахъ указать главныя силы, дѣйствовавшія въ этомъ направленіи. Смѣлыя теоріи и обобщенія перемѣшиваются тутъ съ личными взглядами и вліяніями, съ господствующими предразсудками и все это не только окрашивается, но и измѣняется подъ вліяніемъ настроеній и переходовъ отъ подъема духа и надеждъ къ угнетенному состоянію…

Однако я все же попытаюсь анализировать тотъ сложный процессъ, который совершался въ моей душѣ. Главныя черты его легко прослѣдить. Это исторія моей жизни въ томъ видѣ, въ какомъ она представлялась большинству моихъ знакомыхъ.

Для всѣхъ я и Маргарита были молодой четой, блестящей, преисполненной надеждъ и энергіи, начинающей свою карьеру подъ покровительствомъ Алтіоры. Мы были всегда хорошо одѣты, дѣятельны, ѣздили въ автомобиляхъ, посѣщали разные дома, обѣдали въ блестящемъ обществѣ, отправлялись въ театръ и встрѣчались другъ съ другомъ въ кулуарахъ палаты. У Маргариты были сотни великолѣпныхъ туалетовъ. Въ этотъ періодъ времени мы, конечно, должны были имѣть видъ чрезвычайно преуспѣвающихъ людей.

Мы оба очень усердно помогали успѣху нашей общей карьеры. Я самъ много думалъ и многое дѣлалъ для этой карьеры и воздерживался отъ многихъ вещей ради нея. Я продолжалъ двигаться въ этомъ же направленіи по инерціи, долго спустя послѣ того, какъ уже во мнѣ произошли перемѣны и совершилось многое, что сдѣлало невозможнымъ осуществленіе прежняго плана.

Подъ благовиднымъ предлогомъ мы неуклонно стремились создать себѣ хорошее положеніе въ свѣтѣ, достигнуть успѣха и почета. Но въ моей душѣ постепенно назрѣвали огромныя перемѣны, долго остававшіяся незамѣтными для всего нашего круга. Никто не могъ заподозрить ихъ существованія, пока онѣ внезапно не дали себя почувствовать и не отразились неблагопріятнымъ образомъ на нашихъ общихъ дѣйствіяхъ, нарушивъ наше видимое единодушіе.

Въ сущности мое истинное я не соотвѣтствовало тому представленію, которое имѣли обо мнѣ другіе. Они видѣли во мнѣ преуспѣвающаго человѣка, одобряемаго Алтіорой и возбуждавшаго зависть и споры. Одни меня хвалили, другіе порицали и мое имя часто фигурировало въ разговорахъ въ палатѣ и въ курительной комнатѣ. Но все это такъ же мало давало представленія обо мнѣ, какъ мало даетъ представленія объ истинномъ человѣкѣ его изображеніе въ повѣсти или объявленіе о его кончинѣ. Я говорю о невидимыхъ факторахъ нашей жизни и о чрезвычайно сложной умственной и духовной области, скрытой отъ взоровъ тѣмъ фасадомъ, который представляетъ внѣшняя жизнь человѣка. Оглядываясь назадъ, я съ удивленіемъ думаю о томъ, какъ мало онъ соотвѣтствовалъ моей внутренней жизни и всѣмъ моимъ переживаніямъ.

Интересно вспомнить, что именно Бриттенъ помогъ расшатать тѣ устои, на которыхъ держался этотъ видимый фасадъ моей супружеской жизни. Бриттенъ снова пробудилъ во мнѣ воспоминанія о мечтахъ моей юности и мою прежнюю привычку къ искренности. Онъ проникъ сквозь внѣшнюю оболочку, скрывающую мое внутреннее я, чего никто не могъ сдѣлать до этого времени, и заставилъ его проявить себя.

Живо припоминаю я одинъ обѣдъ и послѣдующую прогулку съ Бриттеномъ, указывающую сущность его вліянія на меня.

Я встрѣтился съ нимъ однажды, когда завтракалъ съ Сомерсомъ и Сеттономъ въ Плайтгайтъ-клубѣ. Я тотчасъ же пригласилъ его къ себѣ обѣдать, подъ впечатлѣніемъ минуты. Онъ былъ все тотъ же курчавый, краснолицый человѣкъ, говорящій басомъ, такъ мало похожій на другихъ, окружавшихъ меня людей, небрежно одѣтый въ поношенное старое платье. Вначалѣ онъ какъ будто былъ склоненъ дѣлать сравненія между мной, преуспѣвавшимъ въ жизни, и собой, но это настроеніе быстро испарилось у него и его разговоръ подѣйствовалъ на меня возбуждающимъ и освѣжающимъ образомъ. И что-то такое, что долго сдерживалось во мнѣ, вдругъ вырвалось наружу и мы съ нимъ сразу нашли общую точку соприкосновенія.

Алтіоры не было за этимъ обѣдомъ. Въ ея присутствіи всегда возникала натянутость и скрытая, но безплодная борьба Маргариты съ властнымъ стремленіемъ Алтіоры непремѣнно завладѣть разговоромъ и заставить всѣхъ присоединиться къ какому-нибудь совершенно неправильному выводу. Когда же Алтіоры не было, то преобладало болѣе умиротворяющее вліяніе Крэмптоновъ. Тогда, за обѣдомъ, разговоръ носилъ умѣренный характеръ, но, Боже мой, какъ были скучны Крэмптоны! Я просто удивляюсь, какъ я могъ выносить ихъ такъ долго. Они никогда сами не высказывались и какъ будто подстерегали говорящаго. Мнѣ всегда казалось, будто они притаились за кустами, чтобы при первомъ же удобномъ случаѣ выскочить оттуда, придраться къ какому-нибудь второстепенному факту и затѣмъ снова вернуться въ кусты. Это дѣйствовало на нервы. Ихъ жены были пріятнѣе, но тоже становились утомительными послѣ нѣкотораго времени. Онѣ любили разсуждать о дѣтяхъ и слугахъ, подражая тону Алтіоры и дѣлая замѣчанія по поводу различныхъ соціологическихъ типовъ. Льюисъ болталъ что-то о палатѣ, что-то никому неинтересное и не возбуждавшее никакихъ споровъ. Да и вообще никто не спорилъ ни о чемъ. Онъ спрашивалъ насъ, что мы думаемъ о запросѣ Ивешама, и Эдвардъ отвѣчалъ, что находитъ его удачно обоснованнымъ, а миссисъ Вилли, слушавшая рѣчи изъ-за рѣшетки, нашла его «очень хорошимъ», но Вилли возражалъ, что не считаетъ его столь хорошимъ, какъ оыа. Я поспѣшилъ заявить, что не слыхалъ запроса, чтобы не быть вынужденнымъ безплодно излагать свои взгляды среди этой пустоты. Ну, а потомъ мы перешли къ другому предмету разговора, представлявшему столь же жгучій интересъ…

На этотъ разъ Алтіора отсутствовала, но была миссисъ Миллингэмъ и Эсмиръ. Былъ также и Вилли Крэмптонъ, но не было его жены. Она незадолго передъ тѣмъ родила третьяго младенца, дѣйствуя и тутъ «по принципу». Эдвардъ, Льюисы и, конечно, Бентингъ Гарблоу тоже находились здѣсь. Была еще одна дама въ блѣдно голубомъ платьѣ, но я совершенно не въ состояніи вспомнить ея имя.

Очень скоро произошла маленькая стычка между Эдвардомъ Крэмптонъ и Эсмиромъ, высказавшимъ какое-то мнѣніе по поводу раздѣла Польши. Эдвардъ работалъ тогда надъ седьмымъ томомъ своей монументальной біографіи Косцюшко и поэтому очень нетерпимо относился къ мнѣніямъ, быть можетъ, и не вполнѣ неправильнымъ по существу, но обнаруживающимъ все-таки полное незнакомство съ относящейся сюда литературой. Во всякомъ случаѣ онъ съ очень высокомѣрнымъ видомъ прочелъ наставленіе Эсмиру. Послѣдовало неловкое молчаніе, затѣмъ кто-то, — кажется, это была дама въ блѣдно-голубомъ платьѣ, — спросилъ миссисъ Льюисъ, вернулась ли ея тетка лэди Кармикстеръ изъ Италіи, куда она ѣздила лечиться? Это дало тему для разговора о правильномъ режимѣ, необходимомъ для здоровья, и всѣ старались поддержать этотъ разговоръ. Вилли разсказалъ намъ, что ему очень помогла система діэты, отрицающая завтраки. Благодаря ей, его способность къ труду возросла необыкновенно. Онъ могъ теперь работать безъ отдыха десять часовъ въ день, не чувствуя никакого неудобства.

— Что же вы дѣлаете? — рѣзко спросилъ Эсмиръ.

— О, массу работы! Надо управлять имѣніемъ и смотрѣть за всѣмъ…

— Но что же вы дѣлаете для общества?

— Я поставилъ вчера три вопроса и для одного изъ нихъ долженъ былъ просмотрѣть, по крайней мѣрѣ, девять книгъ!

Разговоръ продолжалъ вертѣться около вопросовъ діэтетики и разсужденій о томъ, что дѣйствительнѣе, употребленіе или неупотребленіе въ пищу цыплятъ и рыбы, когда вдругъ Бриттенъ, отказавшійся пить лимонадъ и кларетъ и попросившій бургундскаго, обратился къ намъ съ вопросомъ, что мы, молодые либералы, намѣрены дѣлать?

— Я бы желалъ въ точности знать, — сказалъ онъ громко — что вы, по вашему мнѣнію, дѣлаете въ парламентѣ?

Льюисъ нервно засмѣялся и отвѣтилъ:

— Мы ищемъ блага для государства.

— Какимъ образомъ?

— Посредствомъ благотворнаго законодательства.

— Благотворнаго въ какомъ смыслѣ? Я хочу знать, куда вы, по вашему мнѣнію, идете? — настаивалъ Бриттенъ.

— Мы добиваемся улучшенія соціальныхъ условій, — отвѣчалъ Льюисъ.

— Это — фраза!

— Но вы же не имѣете въ виду заставить меня излагать вамъ тутъ, за обѣдомъ, законопроекты?

— Я бы хотѣлъ только, чтобъ вы мнѣ указали направленіе вашей дѣятельности, — возразилъ Бриттенъ.

— Впередъ и вверхъ! — Льюисъ произнесъ эти слова съ категорической опредѣленностью и тотчасъ же повернулся къ миссисъ Бентингъ Гарблоу, спрашивая ее, какъ здоровье ея маленькаго сынка Френча?

На нѣкоторое время разговоръ отвлекся въ сторону отъ поставленнаго Бриттеномъ вопроса, но миссисъ Миллингэмъ, со свойственной ей язвительностью, опять вернулась къ нему, повторивъ вопросъ Бриттена какимъ-то особенно конфиденціальнымъ тономъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, что же мы, либералы, намѣрены дѣлать? — спросила она.

Эсмиръ пустился въ развитіе революціонныхъ теорій.

Правду сказать, я былъ нѣсколько возмущенъ этимъ оборотомъ разговора и въ то же время испытывалъ то, что, вѣроятно, испытываютъ многіе люди, когда внезапно замѣчаютъ, что они находятся въ общеніи съ двумя различными группами людей, съ которыми держатъ себя совсѣмъ иначе. Въ нашемъ кругу, какъ я замѣтилъ, мы инстинктивно старались выражаться неопредѣленно относительно своихъ политическихъ идеаловъ. Это было своего рода молчаливое соглашеніе, которое я считалъ себя нравственно обязаннымъ выполнять. Подразумѣвалось, что мы всѣ очень усердно работаемъ, слѣдуя девизу Алтіоры pro bono publico. Бентингъ Гарблоу, какъ помощникъ секретаря, и Льюисъ находились въ соприкосновеніи съ кабинетомъ и у насъ принято было думать, что многое уже находится на пути къ осуществленію… Но неловкость, вызванная этими допросами, еще усиливалась вслѣдствіе того, что разговоръ происходилъ въ присутствіи нашихъ женъ. Однако бунтующая часть нашей партіи ни за что не хотѣла успокоиться.

Эдвардъ Крэмптонъ объявилъ, не знаю уже по какому поводу: «Страна съ нами!»

Моя долго сдерживаемая ненависть къ стереотипнымъ фразамъ Крэмптона о странѣ, «которая съ нами», и палатѣ, внезапно вырвалась наружу и въ первый разъ я показалъ своимъ друзьямъ то, что таилось у меня внутри:

— Мы больше не уважаемъ страну такъ, какъ это дѣлали прежде! — воскликнулъ я. — Мы не имѣемъ больше прежней вѣры въ волю народа. Не слѣдуетъ, Крэмптонъ, поддерживать это заблужденіе. Мы, либералы, знаемъ, — каждый знаетъ это въ настоящее время, — что въ числѣ прочихъ недостатковъ того чудовища, которое доставило намъ власть, имѣется то, что у него нѣтъ головы! Наша задача — доставить ему голову, если возможно, съ мозгомъ и волей. Но это въ будущемъ. Если же въ настоящее время страна находится на нашей сторонѣ, то это означаетъ только, что намъ удалось удержать ее на привязи.

Льюисъ былъ шокированъ моими словами. Депутатскій мандатъ носилъ священный характеръ въ его глазахъ.

Бриттенъ не могъ угомониться и продолжалъ приставать къ намъ. Было сдѣлано нѣсколько попытокъ остановить потокъ его вопросовъ, который обрушивался на насъ. Помню, что Крэмптоны пробовали разспрашивать Льюиса о здоровьѣ разныхъ его кузеновъ, которые были никому изъ насъ неизвѣстны, а Маргарита старалась втянуть Бриттена въ разговоръ о выставкѣ искусствъ и ремеслъ. Но ничто не помогало. Бриттенъ и Эсмиръ продолжали спорить. Миссисъ Миллингэмъ, по обыкновенію, язвила. Въ концѣ концовъ, бросивъ говорить о надеждахъ молодого либерализма, мы заговорили о пустотѣ политическихъ намѣреній. Маргарита была смущена. Я только теперь понимаю, какъ я долженъ былъ смущать ее временами.

— Въ самомъ дѣлѣ, — сказала она, и въ глазахъ ея появилось тревожное выраженіе, — надо же имѣть цѣль…

Немного погодя, она прибавила:

— Не всегда бываетъ легко выразить все въ словахъ…

— Не оставайтесь долго, — замѣтила миссисъ Эдвардъ Крэмптонъ своему мужу, когда наши жены выходили изъ столовой.

Когда мы присоединились къ нимъ въ гостиной, у меня была какая-то неопредѣленная увѣренность, что наши жены въ очень неблагопріятномъ смыслѣ критиковали Бриттена и его вмѣшательство въ нашъ разговоръ. Миссисъ Эдвардъ Крэмптонъ находила его дерзкимъ и аггрессивнымъ, а Маргарита, со спокойной настойчивостью, не допускающей сопротивленія, увела Бриттена съ собой въ уголъ и начала показывать ему итальянскія фотографіи.

Мы скоро разошлись.

Я вышелъ вмѣстѣ съ Бриттеномъ. Мы пошли по боковымъ улицамъ, къ мосту Баттерси, такъ какъ онъ жилъ въ той сторонѣ.

— Миссисъ Миллингэмъ славная! — сказалъ онъ вдругъ.

— Да, славная, — подтвердилъ я.

— Мнѣ нравится ея смѣлость, — продолжалъ онъ. — Она потребовала двухколесный кабріолетъ, потому что въ немъ менѣе безопасно ѣздить, чѣмъ въ каретѣ!

— Она была возбуждена, это оттого. Она — безупречная женщина, но ея инстинкты, — какъ сказала бы Алтіора, — принимаютъ подчасъ анархистскій характеръ, когда она дастъ имъ волю…

— Такъ она дастъ имъ выходъ въ кабріолетѣ?

— Очевидно.

— Ну чтожъ, она благоразумная женщина, — замѣтилъ Бриттенъ.

— Я надѣюсь, Ремингтонъ, — прибавилъ онъ послѣ небольшой паузы, — что я не очень нападалъ на вашихъ гостей. У меня бываетъ такое чувство по временамъ… Ремингтонъ, эти парни… совсѣмъ безкровные! Мужчина долженъ же иногда ѣсть кровавое мясо и напиваться. Если онъ этого не дѣлаетъ иногда, то какъ онъ сумѣетъ править? Меня пугаетъ мысль о вашей судьбѣ, приведшей васъ, въ силу какого-то неттиряяумѣшя къ власти. Мысль о томъ, что вамъ надо представлять правительство, мнѣ кажется, должна вызывать у васъ головную боль. Тѣ, другіе, у нихъ нѣтъ желаній. Ихъ идеалъ — анемія. Но мы-то съ вами, во всякомъ случаѣ, имѣемъ желаніе сдѣлать что-нибудь изъ жизни, которая будетъ у насъ въ рукахъ. Они же хотятъ только держать ее въ рукахъ, чтобы ничего изъ нея не дѣлать. Они хотятъ изъять изъ нея всѣ возбудители. Какъ будто жизнь не есть исключительно реакція на возбужденіе!..

Онъ началъ говорить о своей собственной жизни. Его преслѣдовало несчастье. Онъ былъ бѣденъ и неудачникъ. Дѣвушка, которую онъ любилъ, подверглась нападенію и была убита лошадью, въ полѣ, самымъ ужаснымъ образомъ. Все это, конечно, заставило его страдать, но все же не сломило его. Мнѣ кажется, впрочемъ, что это все же изувѣчило его душу, но тѣмъ не менѣе онъ былъ гораздо бодрѣе, чѣмъ я могъ ожидать. Въ первую минуту меня поразилъ, правда, его неряшливый видъ, но за то тѣмъ сильнѣе была реакція, которая послѣдовала въ моихъ чувствахъ. Онъ вѣрилъ въ жизнь. Это была грубая, истекающая кровью вѣра, но она поразила меня, когда онъ раскрылъ передо мной свою душу. Общество, окружавшее меня, вызвало въ немъ раздраженіе и разочаровало его. Но я вдругъ почувствовалъ, когда онъ сталъ говорить, что и меня оно очень раздражаетъ. Онъ горячо упрекалъ меня. И онъ заставилъ меня устыдиться легкости, съ которой я шелъ на уступки, когда онъ началъ громить нашъ самодовольный новый либерализмъ и прогрессивность. Идя рядомъ со мной, изящно-одѣтымъ и вылощеннымъ, онъ въ своемъ поношенномъ старомъ пальто и потертой шляпѣ составлялъ столь рѣзкій контрастъ, что мнѣ невольно стало неловко и стыдно своей выхоленной наружности.

— Все это имѣетъ такое же отношеніе къ истинному прогрессу, — сказалъ онъ, наконецъ, — какое имѣютъ размалеванныя двери въ домахъ предмѣстья къ истинному искусству… Но истинный прогрессъ, Ремингтонъ, это гораздо болѣе серьезная и тяжелая вещь и болѣе медленная. Смотрите.

Онъ указалъ на жалкую, грязную проститутку, притаившуюся возлѣ амбара, освѣщеннаго газовымъ фонаремъ: — Вотъ это самое было и въ Вавилонѣ, и въ Ниневіи. А ваша маленькая группа полагаетъ, что послѣ нынѣшняго парламента ничего подобнаго больше не будетъ! Достаточно Алтіорѣ Бейлей сдѣлать нѣсколько примѣчаній и все это исчезнетъ! Ремингтонъ, вѣдь это глупость, пустая забава, желаніе казаться и ничего больше! Ваши товарищи ничего не знаютъ о жизни; они избѣгаютъ ея, уклоняются отъ нея и сидятъ въ своихъ хорошенькихъ, чистыхъ комнатахъ, надъ своими стаканами съ лимонадомъ, въ то время, какъ тамъ, за стѣнами, господствуетъ тьма… Эти дураки Крэмптоны отворачиваются отъ такихъ фактовъ. — Онъ снова указалъ на проститутку. — Они или утверждаютъ, что ничего подобнаго не существуетъ, или же выражаютъ увѣренность, что все это можетъ быть съ корнемъ вырвано парламентскимъ актомъ, предписывающимъ держать дѣтей на сырости и холодѣ, внѣ кабаковъ, когда внутри находятся ихъ родители. Вы думаете, Ремингтонъ, что они, эти люди, дѣйствительно заботятся объ этомъ? Ничуть не бывало. Они просто дѣлаютъ видъ. Все, что хотятъ дѣлать Льюисы и имъ подобные, — это сидѣть съ важнымъ видомъ на правительственныхъ скамьяхъ и внушать другимъ уваженіе и увѣренность, что безъ нихъ нельзя обойтись. Они изображаютъ изъ себя государственныхъ людей, полагая, что для этого достаточно носить соотвѣтствующимъ образомъ блестящія шляпы и важно выступать. Въ этомъ заключается вся ихъ сущность. Ясно, что дальше этого они ни о чемъ не думаютъ. Они никогда не взглянутъ въ лицо фактамъ, Ремингтонъ! Они не видятъ чудесъ и глубинъ жизни, нахожденій, тьмы и… страданій!

— Но у нихъ есть хорошія намѣренія, добрая воля, — попробовалъ я защищать ихъ.

— Сантиментальность! — рѣзко возразилъ Бриттенъ. — Добрая воля ничего не стоитъ, если она не рвется наружу, не жжетъ души человѣка и не побуждаетъ его дѣйствовать. А ваша компанія имѣетъ добрую волю только для того, чтобы думать, что она у нихъ есть! Неужели вы полагаете, что они проводятъ ночи безъ сна, ломая себѣ голову надъ тѣмъ, что дѣлать, какъ это бываетъ съ нами? Льюисъ, Крэмптонъ или всѣ эти миленькія, довольныя собой и своими мужьями дамочки?.. Вы развѣ не замѣчаете, какъ они уклоняются отъ испытанія, какъ они боятся сомнѣній?..

— Мы всѣ боимся этого испытанія, — замѣтилъ я.

— Господь помилуй насъ! — воскликнулъ Бриттенъ и, немного помолчавъ прибавилъ: — Вѣдь мы, даже лучшіе изъ насъ, не болѣе, какъ ползающіе во прахѣ черви, на мгновеніе поднявшіе голову надъ землей… Мы прокляты… Мы — маленькія животныя, осужденныя возводить свою коралловую постройку въ морѣ бѣдствій. Но самыя прокляшя изъ всѣхъ — это, самодовольные, умѣренные, почтенные молодые либералы, которые лишь заставляютъ другихъ думать, будто они что-нибудь дѣлаютъ. Это — либералы, проникнутые духомъ фабіанства…

Онъ замолчалъ и черезъ минуту проговорилъ совершенно другимъ тономъ:

— Вотъ почему я былъ такъ удивленъ, Ремингтонъ, что нашелъ васъ въ такой компаніи!..

— Вы — такой же старый мечтатель, какъ и были, Бриттенъ, — сказалъ я. — Но вы заходите слишкомъ далеко, напрягаете свои силы ради осужденныхъ на вѣчное проклятіе. Точно оселъ, который старается втащить свою телѣгу на валъ, чтобы достать растущій тамъ чертополохъ! Въ либерализмѣ есть глубины…

— Но мы вѣдь говорили о либералахъ!..

— Или о свободѣ?

— Свобода! Что знаетъ ваша маленькая группа о свободѣ?

— Что, вообще, можетъ знать о свободѣ какая-нибудь маленькая группа людей?

— Свобода слишкомъ велика для нашего пониманія. Точно ночь и звѣзды!.. Но страстное желаніе и горе, — развѣ я не испыталъ этого, Ремингтонъ? Развѣ я не знаю, что значитъ любить, надѣяться? Развѣ я не знаю, что значитъ потерять все въ жизни?.. Ремингтонъ, я на пути къ тому, чтобы сдѣлаться пьяницей! Я неудачникъ во многихъ отношеніяхъ. Моя жизнь подрѣзана. И все-таки я не боюсь жизни! Я заплатилъ дорогою цѣной за то, чтобы отчасти понимать, въ чемъ заключается ея смыслъ!..

Онъ круто повернулъ въ сторону и крикнулъ мнѣ на прощаніе:

— Я скорѣе готовъ умереть отъ бѣлой горячки, нежели быть Льюисомъ или Крэмптономъ!..

Жесты Бриттена и его рѣчи преслѣдовали меня, когда я шелъ домой. «Казаться! Казаться!» — Эти слова непрерывно раздавались въ моихъ ушахъ.

Я прошелъ прямо въ свой кабинетъ и остановился въ задумчивости передъ своимъ письменнымъ столомъ, на которомъ въ большомъ порядкѣ лежали всѣ мои бумаги, разложенныя Маргаритой. Она всегда заботилась объ этомъ и сама устроила мой кабинетъ. Теперь, подъ впечатлѣніемъ разговора съ Бриттеномъ, я подумалъ, что именно такъ долженъ быть устроенъ кабинетъ каждаго государственнаго человѣка!..

II.

Я никогда не былъ лояльнымъ членомъ партіи, ни въ одной стадіи моей жизни. Я вообще сомнѣваюсь, можетъ ли партія вернуть себѣ то значеніе, которымъ она обладала въ 18-мъ и 19-мъ вѣкѣ. Люди стали болѣе разборчивы и изобрѣтательны и уже менѣе терпѣливо относятся къ традиціямъ и переносятъ стѣсненія, налагаемыя на нихъ первоначальными обязательствами. Чѣмъ шире распространяется образованіе, тѣмъ болѣе обнаруживается стремленіе къ освобожденію отъ случайныхъ ассоціацій. Люди все болѣе и болѣе раздѣляются на основаніи своихъ интеллектуальныхъ свойствъ и въ своихъ дѣйствіяхъ руководствуются не столько прошедшимъ, сколько будущимъ. И не только партія, но также школа, коллегія и страна теряютъ свое прежнее значеніе. Даже у шотландцевъ и девонширцевъ нѣсколько уменьшилась ихъ приверженность къ клану. Все увеличивающееся стремленіе къ свободѣ дѣйствій разрушаетъ эти узы.

Но еще существуетъ типъ людей, которые упрямо цѣпляются за прежніе партійные союзы. Это педанты въ жизни. Тотъ фактъ, что партійная система сыграла когда-то важную роль въ исторіи Англіи, оказываетъ на нихъ подавляющее вліяніе, отъ котораго они не могутъ освободиться. Они читали историческіе документы и мемуары и въ зданіи вестминстерскаго дворца видятъ не столько его настоящее, сколько его прошлое, богатое драматическими воспоминаніями. Это зданіе населено великими призраками и поэтому имъ кажется страннымъ и почти оскорбительнымъ, что среди этой великой страны появляются новые люди и новыя, вѣянія…

Конечно, Дайтону кажется величайшимъ посмертнымъ оскорбленіемъ и ужасной профанаціей то, что мистеръ Рамзай Макдональдъ прохаживается по залѣ вестминстерскаго дворца, пробираясь къ тому самому мѣсту, гдѣ нѣкогда стоялъ Карлъ мученикъ, защищая свою жизнь. Дайтонъ навѣрное желалъ въ глубинѣ души, чтобы переднія скамьи оставались бы пустыми навсегда или же были бы украшены дощечками изъ слоновой кости, окруженными лавровымъ вѣнкомъ, съ надписью: «Тутъ сидѣлъ Диззи», или: «На этомъ мѣстѣ Вилльямъ Эвартъ Гладстонъ сказалъ свою первую бюджетную рѣчь»… Но такъ какъ это не дѣлается, то Дайтонъ требуетъ, въ знакъ уваженія къ великимъ покойникамъ, мелочнаго подражанія имъ отъ всѣхъ пережившихъ ихъ и занимающихъ ихъ мѣста. «Мистеръ X. никогда бы такъ не поступилъ!» бормочетъ онъ, сожалѣя объ утраченной утонченности рѣчей. Даже Квишэмъ не можетъ угодить ему и онъ постоянно сокрушается о томъ, что будетъ, не обнаруживая при этомъ ни малѣйшаго любопытства и интереса къ этому будущему. По его мнѣнію, только тотъ хорошо поступаетъ, кто строго придерживается старинныхъ обычаевъ, идетъ по выбитой колеѣ давно прошедшихъ великихъ дней. Въ его глазахъ гораздо больше значенія имѣетъ документированное прошлое, окруженное почетомъ, нежели обманчивое и неуловимое настоящее или будущее. Ни Клэдингбоулъ, ни Дайтонъ не пользовались особеннымъ успѣхомъ въ палатѣ, хотя первый былъ очень полезенъ въ комитетахъ, а второй издавалъ «Old Country Gazette», самый благопристойный органъ въ Лондонѣ. Но зато они оба преуспѣвали въ своихъ клубахъ, во время отдыха. Преисполненные пріятнаго сознанія, что утренняя работа кончена, они проводили время въ обществѣ разныхъ чиновниковъ, выдающихся адвокатовъ и даже дѣльцовъ болѣе скромнаго рода, разсуждая о статьяхъ въ утренней газетѣ, объ архитектурѣ Вестъ-Энда, о послѣднихъ назначеніяхъ, о праздничныхъ съѣздахъ, о футболѣ и послѣднихъ судейскихъ остротахъ и промахахъ. Списки наградъ и повышеній къ Новому году всегда подвергались всестороннему обсужденію, но они не высказывали того, что было у нихъ на умѣ, а говорили лишь то, что считали приличнымъ говорить въ такихъ случаяхъ интеллигентному и почтенному человѣку. Соціализмъ, частныя денежныя дѣла и религія — это все были запрещенныя темы разговора. Что же касается пола и женщинъ, то объ этомъ разрѣшалось говорить лишь тогда, когда и то и другое служило предметомъ судебнаго разбирательства. Вообще, я никогда не могъ понять этихъ условностей, этого традиціоннаго устраненія того страстнаго интереса, который несомнѣнно живетъ въ каждомъ человѣкѣ…

Однако изъ этого еще не слѣдуетъ, что люди моего сорта были нечувствительны къ великому прошлому, воплощаемому въ Вестминстерскомъ дворцѣ со всѣми его традиціями! Мы только болѣе интересуемся великими возможностями, которыя намъ открываются въ настоящемъ и еще болѣе — великимъ будущимъ, которое намъ рисуется впереди. Лондонъ представляется мнѣ самымъ интереснымъ, самымъ прекраснымъ и удивительнымъ городомъ на свѣтѣ и я не могу смотрѣть на него, только какъ на музей или старую книжную лавку. Когда я думаю объ Уайтголлѣ, то даже исторія казни, совершенной тамъ, представляется мнѣ пустымъ и отдаленнымъ дѣломъ, въ сравненіи съ тѣми возможностями, которыя встаютъ въ моемъ воображеніи при взглядѣ на огромное сѣрое зданіе, представляющее резиденцію правительства.

Я испытываю въ данную минуту тоску по родинѣ, говоря объ этомъ, я вспоминаю башню св. Стефана, уходящую вверхъ въ туманѣ лондонской ночи, вспоминаю площадь, гдѣ стояли прежде извощичьи кабріолеты, все болѣе и болѣе вытѣсняемые таксометрами въ царствованіе Георга VII. Я вижу передъ собой адмиралтейство и военное министерство, съ ихъ безпроволочнымъ телеграфомъ, посылающимъ указанія по всѣмъ направленіямъ, въ войска и лагери и на суда, разсѣянныя по всему міру. Я вижу корридоры и обширныя канцеляріи колоніальнаго управленія, гдѣ маленькіе незамѣтные люди и маленькія связки бумагъ соединяютъ насъ съ тропическими островами, съ ледяными пустынями, изрытыми въ поискахъ золота, съ обширными равнинами, усѣянными храмами, со всѣми лѣсами и горами міра, съ портами и крѣпостями, съ маяками и сторожевыми башнями и со всѣми земледѣльческими странами земного шара. Въ своемъ воображеніи я снова прохожу по Викторіа-Стритъ, гдѣ агенты Имперіи расталкиваютъ другъ друга, протискиваясь впередъ. Я вижу громадныя зданія посольствъ съ ихъ флагами и гербами и широкую улицу, ведущую къ Букингэмскому дворцу, мимо котораго проходятъ войска, чиновники и посѣтители, стекающіеся сюда со всего міра. И внезапно въ моей душѣ загорается яркое, тревожное и возбуждающее превыше всякой мѣры сознаніе, что я самъ и люди моего сорта можемъ измѣнить судьбы человѣчества, если сумѣемъ именно здѣсь все захватить въ свои руки!..

III.

Первые три года, которые я провелъ въ парламентѣ, были годами постояннаго недовольства. Маленькая группа молодыхъ либераловъ, къ которой я принадлежалъ, не знала ни качествъ, ни традицій своихъ болѣе старыхъ вождей и почти не соприкасалась съ большинствомъ партіи. Нѣкоторое время парламентъ былъ исключительно занятъ старыми распрями и послѣдствіями раньше изданныхъ законовъ. Скороспѣлое законодательство, касающееся народнаго образованія, было проникнуто сектаторскимъ духомъ и страдало отсутствіемъ предпріимчивости, а билль о патентахъ заходилъ нѣсколько дальше, чѣмъ это было нужно для исправленія ошибокъ консерваторовъ. Я стоялъ за націонализацію кабаковъ, а билль не давалъ на это никакихъ указаній. Я высказался противъ правительства, какъ только началось второе чтеніе перваго билля о народномъ образованіи, отвергнутаго лордами въ 1906 году. Въ пылу краснорѣчія я зашелъ нѣсколько дальше, чѣмъ разсчитывалъ, что случается обыкновенно съ неопытными людьми. Я назвалъ билль «узкимъ и трусливымъ», представляющимъ лишь подачку, имѣющую цѣлью угодить мелочнымъ людямъ и усыпить подозрительность сектъ. И для вящаго доказательства я указалъ на контрастъ, существующій между методами и цѣлями правительства и потребностями вѣка.

Я не могу назвать себя хорошимъ ораторомъ. По привычкѣ, свойственной писателямъ, я стараюсь слишкомъ отдѣлывать свои мысли. Но тѣмъ не менѣе я имѣлъ успѣхъ. Я говорилъ послѣ обѣда, при полномъ составѣ парламента. Повидимому, мною уже раньше были нѣсколько заинтересованы вслѣдствіе моихъ статей. Присутствовали многіе изъ консервативныхъ лидеровъ. Мистеръ Квишэмъ явно старался показать мнѣ, что пришелъ послушать меня, и съ обычнымъ дружелюбіемъ, при первомъ же удобномъ случаѣ, крикнулъ: «Слушайте! Слушайте!» чтобы ободрить меня.

Я прекрасно помню свои двѣ первыя тщетныя попытки поймать взглядъ спикера, прежде чѣмъ я могъ начать свою рѣчь. Помню нервную дрожь, которая охватила меня, когда я, наконецъ, заговорилъ, и странное впечатлѣніе, производимое на меня моимъ собственнымъ голосомъ. Помню, какъ безсознательно удивлялся я тому, «что я говорю» и какъ я, наконецъ, понялъ, что имѣю успѣхъ! Помню, какое громадное удовлетвореніе доставило мнѣ то, что я довелъ до конца свою рѣчь и какую нелѣпую благодарность я чувствовалъ въ душѣ за всѣ одобрительные возгласы!

Говорить въ палатѣ общинъ дѣло нелегкое и не можетъ сравниться съ произнесеніемъ рѣчей гдѣ бы то ни было въ другомъ мѣстѣ. Полуразговорный методъ, принятый въ палатѣ, придаетъ рѣчамъ характеръ непринужденности. Но на самомъ дѣлѣ это не такъ. Измѣнчивая аудиторія, постоянное хожденіе взадъ и впередъ за кресломъ спикера, неувѣренность въ слушателяхъ, представляющихъ не только отдѣльныя единицы въ аудиторіи, но имѣющихъ кромѣ того рѣшающее значеніе, удручающая пустота, которая образуется вокругъ человѣка, не сумѣвшаго заинтересовать аудиторію, маленькая, компактная и хорошо дисциплинированная группа людей въ галлереѣ для публики, скрывающаяся за рѣшеткой, утомленный, но внимательный спикеръ въ парикѣ, столъ съ лежащимъ на немъ жезломъ и на заднемъ планѣ готическій сводъ, напоминающій часовню, окутанную полумракомъ — все это вмѣстѣ вызывало во мнѣ смутное чувство, какъ будто я шелъ по мостовой, гдѣ долженъ былъ избѣгать неизвѣстныхъ проваловъ и лужъ. Неумѣстный, хотя бы и доброжелательный, выкрикъ «слушайте! слушайте!» можетъ привести въ замѣшательство, и мнѣ еще никогда въ жизни не приходилось говорить при такихъ трудныхъ условіяхъ, какія существуютъ въ палатѣ общинъ. Не узнаешь даже своего собственнаго голоса, который звучитъ такъ странно въ подобной обстановкѣ! Если я не былъ возбужденъ и если я не обращался въ мысляхъ къ какому-нибудь опредѣленному лицу въ палатѣ, то я легко могъ потерять всякую связь съ аудиторіей. Я никогда не зналъ, куда направляются мои фразы, какъ это знаетъ ораторъ на каждомъ публичномъ митингѣ, обращающійся къ своимъ слушателямъ. Для людей моего склада важно сознавать, что у нихъ есть слушатель, иначе они теряютъ чувство непосредственной дѣйствительности, становятся многословными и невольно пускаются въ туманныя отвлеченныя разсужденія…

IV.

Мое недовольство либеральной партіей, качества которой я мысленно подвергалъ испытанію, страннымъ образомъ смѣшивалось съ нѣкоторыми впечатлѣніями, произведенными на меня помѣщеніемъ націоналъ-либеральнаго клуба. Этотъ клубъ былъ воплощеніемъ либерализма, видимымъ для глазъ Онъ очень великъ. Его стиль ничѣмъ не отличается отъ обычнаго стиля такихъ построекъ, блестящихъ, обложенныхъ мраморомъ и богато разукрашенныхъ многочисленными картинами, гравюрами, бюстами и статуями Гладстона въ натуральную величину. Его обширныя столовыя, длинная курительная комната, со множествомъ маленькихъ столиковъ, всегда наполненная дымомъ и людьми, сидящими въ креслахъ, ея читальня и библіотека въ верхнемъ этажѣ, — все это носило на себѣ отпечатокъ той разнокалиберности, которая, по моему мнѣнію, является отличительной чертой либерализма. Тутъ можно было услышать странные діалекты и даже отрывки иностранной рѣчи, и среди массы европейскихъ лицъ блуждающій взоръ встрѣчалъ иногда профили и тѣлосложенія, напоминающія Калькутту или Рангунъ, Индо-китай, Вестъ-Индію или Капъ…

Я часто просиживалъ въ этомъ клубѣ, задумчиво глядя на эту толпу. Мало по малу я составилъ себѣ привычку отправляться въ клубъ, чтобы почерпнуть тамъ сомнѣнія относительно либерализма!

Около двухъ часовъ дня большая курительная комната всегда бываетъ переполнена безчисленными маленькими группами, сидящими вокругъ столиковъ или въ креслахъ, поставленныхъ въ кругъ. Табачный дымъ наполняетъ всю узкую, длинную комнату, съ колоннами и нишами, кажущуюся безконечной въ этомъ голубоватомъ туманѣ. Нѣкоторыя группы, довольно большія, состоятъ изъ двѣнадцати и болѣе человѣкъ, громко разговаривающихъ другъ съ другомъ. Другіе члены клуба раздѣляются попарно и тихо бесѣдуютъ, но всегда находятся одинокіе, ни къ кому не примыкающіе люди, остающіеся въ сторонѣ. Съ перваго взгляда кажется, будто здѣсь люди легко переходятъ изъ одной группы въ другую, образуя связь между всѣми группами, но при дальнѣйшемъ наблюденіи становятся яснымъ, что связь эта существуетъ только между двумя-тремя группами, не болѣе, а остальныя совсѣмъ не знаютъ другъ друга. Мало-по-малу получается впечатлѣніе какой то человѣческой мозаики. Какъ будто каждому кусочку отведено здѣсь свое спеціальное мѣсто въ общемъ узорѣ, и эти кусочки, различные по цвѣту и величинѣ, никогда между собой не смѣшиваются. Вонъ группа людей изъ сѣверной области или изъ гончарнаго округа, а тамъ, отдѣльно отъ другихъ, сидятъ политики южнаго Лондона, даже нѣсколько молодыхъ евреевъ, происходящихъ изъ Уайтчэпеля, кружокъ журналистовъ и писателей, группа ирландскихъ политиковъ, два уроженца Остъ-Индіи, одинъ или два пастора, нѣсколько старомодныхъ протестантовъ и небольшой кружокъ выдающихся раціоналистовъ, разсказывающихъ въ полголоса какую то исторію, пропитанную богохульствомъ. Рядомъ съ ними пріютились англизированные нѣмцы, спеціализировавшіеся на игрѣ въ шахматы, и еще два странныхъ субъекта съ массою документовъ въ рукахъ, обсуждающіе какую то дѣловую сдѣлку, покуривая свои длиннѣйшія сигары…

Я прислушивался къ шуму этого волнующагося человѣческаго моря и старался извлечь изъ него какія-нибудь указанія. Кое что мнѣ удавалось уловить. Было ясно, что все это противники лордовъ, плутократовъ, газетъ Коссингтона, пивоваровъ и др… Нисколько не трудно было узнать, противъ чего всѣ они высказываются, но трудно было выяснить, за что они стоятъ!..

Когда я сидѣлъ и думалъ, глядя на эту пеструю толпу, то мнѣ представилось, что она увеличилась до безконечности, распадаясь на маленькія группы, кружки и отдѣльныя пары, и у всѣхъ были свои узкіе, спеціальные интересы и работы, раздѣляющія ихъ другъ отъ друга…

Что, кромѣ общаго всѣмъ антагонизма, могло удерживать вмѣстѣ эти разнородныя толпы людей? Въ первый разъ я понялъ, почему современная система заискиванія у выборщиковъ, зиждется преимущественно на обвиненіяхъ и осужденіяхъ. Обвинять, осуждать легче, чѣмъ творить! Послѣднее требуетъ наличности творческаго воображенія, что встрѣчается рѣдко, тогда какъ для перваго надо только черпать изъ резервуара ненависти и подозрительности, который найдется въ каждомъ человѣческомъ сердцѣ…

Внезапно это видѣніе толпы, казавшейся мнѣ безконечной, заслонила сухощавая фигура Эдуарда Крэмптона, сидѣвшаго въ кругу болтуновъ, недалеко отъ меня. Я видѣлъ его робкіе неловкіе жесты и до меня долетѣли звуки его надорваннаго, немузыкальнаго голоса. Онъ говорилъ что-то о «волѣ народа!..»

V.

Нѣкоторое время я интересовался соціалистами. По крайней мѣрѣ, у нихъ, я думалъ, должна быть послѣдовательность и опредѣленныя намѣренія. Какъ разъ теперь соціализмъ послѣ періода угнетенія снова занялъ мѣсто въ политикѣ, съ большимъ шумомъ и трескомъ. Въ свитѣ Хриза Робинсона находились несомнѣнные соціалисты. Это были очень несообщительные джентльмены, носившіе мягкія фетровыя шляпы и говорившіе большею частью на діалектѣ сѣверныхъ провинцій. Они явились въ числѣ сорока человѣкъ, но можно было ожидать, что число ихъ еще увеличится. Однако, это была лишь одна сторона того, что казалось въ то время большимъ національнымъ движеніемъ. Соціалистическія общества распространялись по всей странѣ и всѣ только и говорили о соціализмѣ и обсуждали его съ разныхъ сторонъ. Соціализмъ охватилъ университеты съ особенною силой и даже юноша съ очень небольшимъ интеллектуальнымъ запасомъ все-таки горячо высказывался за или противъ соціализма. Наша группа молодыхъ либераловъ явно симпатизировала соціалистамъ въ теченіе нѣкотораго времени.

Когда я думаю о соціалистахъ, то мнѣ невольно приходитъ на память вечернее собраніе въ нашемъ домѣ…

Маргарита организовала такія вечернія собранія послѣ одного разговора, происходившаго у Бейлеевъ.

Алтіора очень энергично и немилосердно обвиняла соціалистическое движеніе въ ничтожествѣ и пустотѣ. Повидимому, даже лидеры этого движенія избѣгали ея обѣденныхъ собраній!

— Они нигдѣ не видятся другъ съ другомъ и тѣмъ болѣе не встрѣчаются съ людьми другихъ взглядовъ, — сказала она. — Ну какъ же они могутъ понимать политику, если держатся въ сторонѣ отъ всѣхъ?

— Большинство изъ нихъ имѣютъ совершенно непредставительныхъ женъ, въ полномъ смыслѣ этого слова! — прибавила она потомъ и подкрѣпила это замѣчаніе нѣсколькими примѣрами. — И вѣдь они приведутъ ихъ съ собой… или же не приведутъ вовсе! Нѣкоторыя изъ этихъ бѣдняжекъ едва научились, какъ держать себя за столомъ! Конечно, онѣ мѣшаютъ разговаривать…

Я подумалъ, что въ словахъ Алтіоры все-таки заключается большая доля правды. Дѣйствительно, недостатокъ самой обыкновенной общительности у лидеровъ, повидимому, сильно вредилъ дѣлу соціалистовъ. Но эта необщительность казалась съ перваго взгляда чисто случайной. Поэтому-то Маргарита и задумала сдѣлать попытку познакомиться и вызвать сближеніе между ними и нашей группой молодыхъ либераловъ. Она устраивала еженедѣльно обѣды, скопированные, какъ мнѣ казалось, слишкомъ точно съ обѣдовъ Алтіоры и послѣ каждаго изъ нихъ у насъ собиралось общество, воплощавшее въ себѣ цѣлую кучу неразрѣшимыхъ проблемъ. И, не смотря на всѣ наши старанія, по мѣрѣ того, какъ проходилъ вечеръ, все болѣе и болѣе усиливалось кошмарное чувство…

Одною изъ немногихъ особенностей этихъ собраній было то, что каждый изъ нашихъ гостей отличался какою-нибудь странностью своего костюма и разговоръ шелъ скачками и яростныя наладки смѣнялись оборонительнымъ и выжидательнымъ положеніемъ. Часть нашихъ гостей сидѣла молча и какъ будто ждала указаній. Были тутъ и пророки и пророчицы въ безформенной одеждѣ. Ихъ даже было слишкомъ много, по моему мнѣнію, и это мѣшало свободному общенію. Напряженное состояніе не покидало меня съ самаго начала, такъ какъ самое невинное замѣчаніе могло вызвать взрывъ сильнѣйшаго неудовольствія, и иногда возраженія раздавались съ самой неожиданной стороны. Мы, молодые либералы, чувствовали нѣкоторое смущеніе на такихъ собраніяхъ, но сохраняли традиціонную вѣжливость и сдержанность.

Среди этого общества рѣзко выдѣлялись щеголеватыя, чопорныя фигуры Крэмптоновъ, Бентингъ Гарблоу и Льюиса, съ ихъ маленькими женами, одѣтыми просто, но изящно. Сначала я никакъ не могъ понять связь между систематической соціальной реорганизаціей и произвольными новшествами въ питаніи и костюмѣ. Не могъ я также уяснить себѣ, почему самые многозначительные созидательные проекты всегда, повидимому, поддерживались только странными и исключительными личностями.

Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ маленькая группа веселыхъ молодыхъ людей усѣлась на полу въ моемъ кабинетѣ и затѣяла какую-то общественную игру. Потомъ я увидалъ какого-то молодого джентльмена, который стоялъ передъ овальнымъ зеркаломъ въ сѣняхъ и, высунувъ языкъ, счищалъ съ него остатки сэндвича съ анчоусами. Очевидно, онъ принялъ его сначала за растительную пищу, дозволенную ему доктриной. Нерѣдко также наши гости заваливали насъ всевозможными печатными произведеніями, брошюрами и листками. Тутъ на моей сторонѣ было преимущество: я все это уносилъ въ кабинетъ. Льюисъ же, напримѣръ, былъ слишкомъ вѣжливъ, чтобы отказаться, и слишкомъ изящно одѣтъ, чтобы набивать свои карманы такими листками. Поэтому у него руки были всегда полны и онъ не зналъ, куда дѣвать эту кипу печатной бумаги. Но и мнѣ пришлось употребить не мало хитрости, чтобы избѣжать приставаній одной неумолимой маленькой, толстенькой дамы, одѣтой въ черное дорогое платье и вбившей себѣ въ голову, что я непремѣнно долженъ написать статью для одного еженедѣльнаго вегетеріанскаго журнала, въ которомъ она была заинтересована.

Болѣе «гигіеничный» типъ, если можно такъ выразиться, представляли антипуританскіе соціалисты, возстававшіе противъ суровыхъ правилъ жизни и воздержанія. Манеры ихъ отличались непринужденностью. За то они могли совершенно закрыть доступъ другимъ къ маленькому буфету, устроенному Маргаритой внизу, причемъ начинали тутъ же споръ о детерминизмѣ, очень горячій и крикливый, послѣ котораго мирно расходились по домамъ.

Были тутъ и свѣтскіе соціалисты. Особенно я помню одного изъ нихъ, дѣятельнаго и шумнаго, побѣдителя дамскихъ сердецъ. На его бѣломъ жилетѣ болтался монокль, висѣвшій на черной, широкой лентѣ. Онъ обрушился на насъ, словно снѣгъ на голову, въ одинъ прекрасный вечеръ и надменнымъ тономъ, въ которомъ звучали аристократическія ноты, спрашивалъ насъ, что мы намѣрены дѣлать изъ чемъ заключаются наши взаимоотношенія?

Да, въ чемъ они заключаются?..

На послѣднемъ нашемъ собраніи, въ іюнѣ 1907 года, мы сдѣлали попытку свести вмѣстѣ парламентскихъ лидеровъ соціализма, представителей различныхъ соціалистическихъ взглядовъ, съ нашими мыслителями изъ молодыхъ либераловъ. Пришли Дорвиль и Гораціо Бельчъ. Фезерстонгау пришелъ на десять минутъ, не болѣе. Онъ очень мило поговорилъ съ Маргаритой и снова исчезъ. Кромѣ того, были Уилькинсъ, романистъ Тумеръ и докторъ Тумпани. Хризъ Робинсонъ постоялъ нѣсколько времени, точно въ нерѣшимости, не снимая новаго кашне. Возлѣ него Магдебергъ и Уолль Пайнсъ бесѣдовали съ нѣсколькими членами рабочей партіи. Около насъ же попрежнему находилась все та же маленькая группа: Крэмптонъ, Льюисъ и Бентингъ Гарблоу. Казалось, они обладали широкими взглядами и поддавались убѣжденію, временами они даже начинали высказывать смѣлыя мысли. Однако все же и въ этомъ собраніи не произошло никакого объединенія, никакого общаго разговора или спора. Всѣ держались особнякомъ. Какъ попытка вызвать обмѣнъ мыслей и завязать сношенія, это собраніе потерпѣло полную неудачу. Даже между соціалистами, которые казались такими сплоченными, обнаружились совершенно неожиданныя разногласія. Я не могъ представить себѣ, чтобы въ небольшомъ обществѣ, собравшемся въ нашей маленькой квартирѣ, оказалось столько людей, несогласныхъ другъ съ другомъ! Но все, невысказанное ими тогда, вырвалось наружу съ новой силой въ различныхъ секціяхъ партіи, на слѣдующей же недѣлѣ.

Помню, что я разговаривалъ съ докторомъ Тумпани, высокимъ молодымъ человѣкомъ съ роскошной шевелюрой. Онъ выступалъ кандидатомъ въ какомъ-то сѣверномъ округѣ. Мы обсуждали съ нимъ политическое положеніе и онъ, какъ большинство соціалистовъ въ то время, высказывалъ какія-то неопредѣленныя угрозы по адресу либеральной партіи. Въ разговорѣ съ нимъ меня поразило одно обстоятельство, которое я замѣчалъ и раньше у другихъ соціалистскихъ вождей, хотя и не столь рѣзко выраженное. Онъ велъ себя совершенно такъ, какъ человѣкъ, владѣющій очень цѣнными патентованными правами и желающій, чтобы это было всѣми принято во вниманіе. Какъ будто у него былъ свой неприкосновенный уголокъ въ мірѣ идей!..

У меня вдругъ мелькнула мысль, что все соціалистическое движеніе представляетъ собой ничто иное, какъ попытку завладѣть такимъ уголкомъ въ области идей…

VI.

Поздно ночью я остался вдвоемъ съ Маргаритой, среди безпорядка, произведеннаго собраніемъ.

Я сидѣлъ у камина, заложивъ руки въ карманы, и смотрѣлъ на огонь. Маргарита, блѣдная и утомленная, подошла ко мнѣ и прислонилась къ каминной доскѣ.

— О, Господи! — вздохнула она.

Я понялъ ее и, кивнувъ головой, резюмировалъ свои собственныя размышленія:

— Идеи имѣютъ гораздо болѣе значенія въ мірѣ, чѣмъ я думалъ, — сказалъ я.

Маргарита взглянула на меня съ тѣмъ неопредѣленнымъ выраженіемъ, которое всегда появлялось у нея на лицѣ, когда она ждала отъ меня разъясненій.

— Когда думаешь о возвышенности и глубинѣ, о важности и мудрости соціалистическихъ идей и когда потомъ видишь людей, которые ихъ распространяютъ… Такая громадная идейная система, какъ соціализмъ, выростаетъ за предѣлы обыденнаго здраваго смысла при нашихъ теперешнихъ условіяхъ. Она безлична, какъ наука. Всѣ эти люди… они ничего не придали ей. Они только заявили притязанія на громадную, никому не принадлежащую интеллектуальную область и при томъ не вполнѣ увѣрены въ законности этого. Отсюда безпокойство, выражающееся въ сварливости и раздражительности… Думаешь ты, что они отнеслись бы къ намъ дружелюбно, если бы мы стали соціалистами? Ничуть не бывало! Они бы рѣшили, что это обманъ…

— Да, — сказала Маргарита, задумчиво глядя на огонь. — Я именно это чувствовала, весь вечеръ! Въ особенности докторъ Тумпани…

— Мы не должны смѣшивать соціализмъ съ соціалистами — въ этомъ вся суть, — сказалъ я. — Я думаю, что еслибы Богъ, убѣдившись въ своей ошибкѣ въ числахъ или въ чемъ-нибудь другомъ, вдругъ захотѣлъ вернуться назадъ и уничтожилъ бы всѣхъ соціалистовъ, считавшихся вождями или проповѣдниками, начиная отъ Оуэна, то соціализмъ остался бы тѣмъ же, чѣмъ теперь. Это возрастающая реализація созидательныхъ потребностей человѣческаго ума, занимающая маленькій уголокъ въ партійной политикѣ… Такъ, мнѣ думается, будетъ всегда…

— Это обреченные люди, — прибавилъ я и взглянулъ на Маргариту, сдѣлавшую движеніе. Она снисходительно улыбнулась, и я замѣтилъ, что даже улыбка ея была похожа на улыбку Алтіоры…

Я снова погрузился въ свои мысли. Конечно, это были об ченные люди и это слово казалось мнѣ наиболѣе подходящимъ…

Но идеи двигаются впередъ. Человѣческій мозгъ является для нихъ только этапомъ…

— Я не думаю, чтобы между ними былъ хоть одинъ человѣкъ, на котораго можно было бы положиться… кромѣ, пожалуй, Фезерстонгау, — проговорила Маргарита.

Я ничего не отвѣтилъ.

— Они никогда не станутъ помогать намъ, я это чувствую, — прибавила она.

— Намъ?

— Да, т. е. либераламъ.

— Къ черту либераловъ! — воскликнулъ я. — Они и сами не смогутъ помочь себѣ!

— Мнѣ кажется, я бы не могла сойтись ни съ кѣмъ изъ этихъ людей, — сказала Маргарита послѣ небольшой паузы.

Она ждала, что я ей отвѣчу. Я чувствовалъ, что я ее привелъ въ недоумѣніе, но мнѣ не хотѣлось прерывать теченія своихъ мыслей, поэтому я молчалъ, не поднимая головы. Она постояла немного, затѣмъ нагнулась, поцѣловала меня въ лобъ и вышла изъ комнаты, шурша своимъ шелковымъ платьемъ.

Я остался одинъ въ своемъ кабинетѣ, со своими мыслями, которыя постепенно начали выкристаллизовываться…

Мнѣ кажется, я впервые тогда ясно понялъ, что то, что я говорилъ о непосредственной жизни человѣка и скрывающихся за этимъ жизненнымъ фасадомъ переживаніяхъ, образующихъ духовный капиталъ человѣка, можетъ быть примѣнено и къ общественнымъ и соціальнымъ дѣламъ. Идеи двигаются впередъ и ни одному человѣку или партіи еще не удавалось воплотить ихъ. Сущность человѣческаго прогресса никогда не выходитъ на поверхность. Это — сила, скрывающаяся въ глубинѣ, — буксиръ, тянущій человѣчество. Она дѣйствуетъ въ безмолвіи, когда люди задумываются, когда они, забывая все, работаютъ и пишутъ въ тиши своихъ кабинетовъ, или движимые любопытствомъ, работаютъ надъ опытами въ лабораторіяхъ. Лишь изрѣдка, въ минуты духовнаго просвѣтлѣнія, во время серьезной бесѣды, чтенія, человѣкъ чувствуетъ присутствіе этой силы. Но въ обыденной жизни онъ ея не замѣчаетъ. Въ повседневной жизни проявляется лишь его видимое я, его привычки, обычаи, интересы. Сущность обыденныхъ дѣлъ составляютъ темпераментъ, подражаніе и личныя чувства и ощущенія. Ни одинъ человѣкъ не можетъ освободиться отъ своего непосредственнаго я и если даже потусторонняя духовная область, — его духовный капиталъ, — очень обширна, онъ все же не избавляется отъ необходимости имѣть фасадъ. Въ отрицаніи фасада заключается существенная ошибка всѣхъ спеціалистовъ, философовъ, учителей, публицистовъ. Они признаютъ у себя только одинъ этотъ запасный фондъ, отвергая все остальное, но въ дѣйствительности это является простымъ хвастовствомъ. Человѣкъ, выставляющій себя прежде всего философомъ, учителемъ или государственнымъ дѣятелемъ, какими бы качествами онъ ни подкрѣплялъ свои притязанія, все же будетъ шарлатаномъ. Понимать соціализмъ — значитъ расширить свои взгляды, но войти въ соціалистическую организацію было бы равносильно присоединенію къ узкому культу, даже не пригодному для распространенія идей, которымъ онъ служитъ…

Я былъ склоненъ отожествлять формулы какой-нибудь одной партіи съ соціальнымъ строительствомъ и смотрѣть на остальныя, какъ на антагонистовъ этого строительства. Поэтому я и послѣдовалъ за Бейлеями, въ чистосердечной увѣренности, что я могу участвовать въ творческой работѣ. Но теперь я вижу, что каждый человѣкъ, обладающій интеллектуальною свободой и энергіей, непремѣнно имѣетъ созидательныя стремленія. Въ душѣ каждаго изъ насъ повторяется тотъ самый конфликтъ, который переживаетъ каждая раса, — конфликтъ между блестящими возможностями и непосредственными условіями ея жизни. Мы можемъ думать о безсмертныхъ вещахъ, но мы должны ложиться спать, должны идти на звукъ обѣденнаго гонга, должны получить свою долю лести и оскорбленій! Въ политикѣ имѣетъ значеніе не то, что думаетъ человѣкъ, когда онъ даетъ волю своей творческой фантазіи, а то, что онъ дѣлаетъ въ свои обыкновенные рабочіе дни. Политическія же партіи удерживаются вмѣстѣ не общностью своихъ конечныхъ цѣлей, а болѣе прочною связью жизненныхъ привычекъ. Каждый стоитъ за прогрессъ и каждый противится какимъ бы то ни было перемѣнамъ въ своемъ образѣ жизни и поведеніи, допуская только перемѣну, вызываемую приращеніемъ доходовъ. Каждая партія стоитъ за интересы и обычаи какого-нибудь опредѣленнаго класса или группы классовъ въ существующей общинѣ. Каждая партія имѣетъ свою руководящую секцію, научно мыслящую и стремящуюся къ созиданію, выражающую свои соціальныя функціи въ формахъ, проникнутыхъ общественнымъ духомъ. Но каждая тащитъ за собою цѣлую свору ничтожныхъ, поверхностныхъ людей, выдающихъ ея мелочность, ея тщеславіе и предразсудки. Ни одинъ классъ не станетъ уничтожать себя, матеріально измѣнять свой способъ жизни или перестраивать себя, хотя въ то же время готовъ содѣйствовать безграничной соціализаціи каждаго другого класса. Въ этой способности къ аггрессивнымъ дѣйствіямъ относительно другихъ классовъ лежитъ главная двигательная сила современной жизни. Инстинкты и тщеславіе, личности и партіи борются и направляютъ. А идеи и пониманіе идутъ своимъ путемъ и доводятъ до конца, вопреки всему и всѣмъ…

Методы и традиціи британской политики поддерживаютъ установившуюся форму двухъ большихъ партій, съ дополнительными группами, которыя стараются достигнуть своихъ специфическихъ цѣлей, въ случаѣ если правительственное большинство будетъ невелико. Составъ этихъ двухъ партій болѣе или менѣе разнородный. Но каждая изъ нихъ имѣетъ характерныя черты. Консервативная партія всегда защищала интересы собственниковъ. Крупный землевладѣлецъ, крупный адвокатъ, англиканская церковь и крупная частная монополія по продажѣ спиртныхъ напитковъ, созданная въ послѣднее время законами трезвости, естественнымъ образомъ примыкаютъ къ консервативной партіи. Съ нею же связаны и семьи великихъ международныхъ поставщиковъ, и вся огромная разнообразная масса всякихъ финансовыхъ предпріятій. За чертою того сопротивленія, которое требуется всѣми этими интересами, консервативная партія всегда обнаруживала такую же склонность къ созиданію и коллективизму, какъ и всякая другая партія. Крупные земельные собственники были такъ же расположены въ пользу распространенія высшаго образованія и такъ же готовы содѣйствовать вмѣстѣ съ церковью законодательству, охраняющему дѣтей и рабочіе классы, какъ и всякая другая политическая партія. Финансисты же охвачены духомъ предпріимчивости и стремятся къ механическому и техническому прогрессу. Они готовы тратить общественныя деньги на изысканія, на устройство путей сообщенія, портовъ и гаваней, на санитарныя улучшенія и гигіеническую организацію. Извѣстнаго рода грубое благожелательное отношеніе къ общественному прогрессу существуетъ и въ торговлѣ спиртными напитками. Принимая во вниманіе, что избытокъ воздержанія не выгоденъ для этой торговли, тамъ тѣмъ не менѣе желаютъ распространенія благосостоянія въ народѣ, желаютъ, чтобы онъ былъ счастливъ, богатъ и могъ бы тратить деньги въ кабакѣ. Всѣ секціи этой партіи прониквуты агрессивнымъ патріотизмомъ, и благопріятно относятся къ идеѣ вооруженнаго народа, сытаго и хорошо обученнаго.

Конечно есть реакціонные землевладѣльцы, старомодное провинціальное духовенство, проникнутое сознаніемъ собственной важности, недовольное даже тѣмъ, что фермеры умѣютъ читать, но всѣ эти люди недостаточно сильны и ловки, чтобы задержать дѣятельность созидательныхъ рилъ въ партіи, какъ въ цѣломъ. Но съ другой стороны, когда обстоятельства склоняются въ пользу какого-нибудь опредѣленнаго предложенія, нарушающаго интересы собственниковъ, напр. въ пользу общественнаго и коллективнаго контроля надъ земельными владѣніями, или въ пользу перехода къ государству рудниковъ и заводовъ, націонализаціи кабаковъ или увеличенія налоговъ на собственность, — то консервативная партія сплачивается и становится непоколебимой и твердой, какъ алмазъ.

Болѣе рѣзко выраженною классовой партіей является рабочая партія, непосредственный интересъ которой заключается въ повышеніи заработной платы, сокращеніи рабочихъ часовъ, увеличеніи спроса и облегченія условій аренды и покупки для рабочихъ, арендаторовъ и покупщиковъ. Вожди этой партіи безъ сомнѣнія имѣютъ сознательныя стремленія, но остальная масса относится подозрительно къ воспитанію и дисциплинѣ, и враждебно къ высшему образованію. Она почти лишена идей, за исключеніемъ присущаго всѣмъ ея членамъ антагонизма къ собственникамъ и работодателямъ. Но какъ же можетъ быть иначе?

Рабочая партія стоитъ за экспропріированную толпу, вся затруднительность положенія которой исключительно обусловливается индивидуальнымъ недостаткомъ иниціативы и организаціонной силы. Она благопріятствуетъ націонализаціи земли и капитала, не сознавая тѣхъ затрудненій, которыя связаны съ этимъ процессомъ, но съ другой стороны она самымъ рѣшительнымъ образомъ — что вполнѣ естественно, хотя и совершенно не логично, — противится соціализаціи индивидовъ, связанной съ военной службой.

Въ сущности, рабочая партія только въ послѣдніе годы окончательно выдѣлилась изъ общей массы либеральной партіи и превратилась въ отдѣльную партію. Однако въ ней теперь какъ будто замѣчается тенденція снова вернуться въ гостепріимное лоно либерализма.

Впрочемъ характерною чертой либеральной партіи всегда была ея разношерстность. Либерализмъ однако и не можетъ быть ничѣмъ другимъ, какъ такою разношерстною толпой. Это партія находящаяся въ оппозиціи къ преобладающимъ интересамъ; партія неудачниковъ и тѣхъ, кто еще не пробовалъ своихъ силъ, партія упадка и надежды! По самой своей природѣ она должна быть по сравненію со своими антагонистами неопредѣленной ассоціаціей, безъ всякого плана, не могущей созидать самостоятельно, но и недостаточно сильной, чтобы помѣшать неизбѣжному строительству въ цивилизованномъ государствѣ. По существу, это партія критицизма — «анти-партія», собраніе мелкихъ интересовъ, терпящихъ ущербъ отъ установленныхъ учрежденій и крупныхъ классовъ. Тутъ мелкій арендаторъ выступаетъ противъ помѣщика, мелочной торговецъ противъ крупнаго купца и ростовщика, нонкформистъ противъ члена англиканской церкви, мелкій служащій, не имѣющій ни протекціи ни знакомствъ, противъ того, кто все это имѣетъ. Словомъ, это партія многихъ маленькихъ людей, противъ немногихъ, занимающихъ преобладающее положеніе. У нея такъ же мало основаній стремиться къ коллективистскому государству, какъ и у консерваторовъ. Мелкій торговецъ такъ же будетъ поглощенъ, какъ и крупный, въ этомъ новомъ государствѣ. Либеральная партія возстаетъ противъ «классовыхъ привилегій», потому что она не служитъ представительницей классовыхъ преимуществъ. Она можетъ созидать лишь постольку, по скольку ея антагонизмъ противъ крупныхъ собственниковъ беретъ верхъ надъ ея подозрительнымъ отношеніемъ къ государству. Она организуется только потому, что къ этому вынуждаетъ ее организація ея противниковъ. Она то вступаетъ въ союзъ съ рабочей партіей, то выступаетъ изъ него и постоянно колеблется то въ ту, то въ другую сторону, между враждебностью къ богатству и враждебностью къ общественнымъ расходамъ…

Каждое современное европейское государство непремѣнно имѣетъ въ той или другой формѣ эти три партіи: стойкую, воинствующую, авторитарную, тупоумную и несимпатичную партію успѣха и существующихъ установленій, — партію богатства; смѣшанную, сантиментальную, дѣйствующую порывами, многочисленную партію малыхъ, борющихся, недисциплинированныхъ людей, — партію бѣдныхъ, и наконецъ третью партію, отдѣляющуюся отъ второй и иногда соединяющуюся съ ней — партію экспропріированныхъ массъ, пролетаріевъ, рабочихъ. Назовите консерваторовъ и либераловъ республиканцами и демократами, и вы получите партію Соединенныхъ Штатовъ. Корона или свергнутая династія, государственная церковь или церковь, лишенная власти, націоналистическія распри, личности партійныхъ вождей, — все это можетъ оказывать вліяніе, усложнять и запутывать, но тонкій наблюдатель всегда съумѣетъ выдѣлить всѣ три партіи, представляющія неотъемлемую принадлежность современной соціальной драмы…

И я снова вернулся къ своей первоначальной мысли: идеи двигаются впередъ, не взирая ни на что, а мы какъ будто представляемъ изъ себя маленькія клѣтки какого-то великаго мозга, недоступнаго нашему пониманію.

Единственная реальная партія, которая будетъ всегда исповѣдывать соціализмъ — это рабочая партія. Но ея соціализмъ слишкомъ односторонній, и заключается лишь въ нападкахъ на собственность. Въ немъ нѣтъ созидательной энергіи. Соціализмъ въ такой искалѣченной формѣ — это зубы и когти, но безъ глазъ и мозга. Такой соціализмъ не нуженъ мнѣ, я это понялъ совершенно ясно… зачѣмъ я не видѣлъ этого раньше?..

Я посмотрѣлъ на свои часы. Было уже половина третьяго. Я зѣвнулъ, потянулся и пошелъ спать.

Глава II
Поиски союзниковъ.

I.

Я разсказалъ уже, какъ постепенно я отказался отъ всѣхъ притязаній и привычекъ партійнаго либерализма. Въ нѣкоторомъ смыслѣ я склонялся къ аристократіи. Но я не имѣлъ въ виду измѣняющійся, неорганизованный и смѣшанный кругъ богатыхъ и привилегированныхъ, властвующихъ въ современномъ цивилизованномъ мірѣ. Я думалъ о возможности направить волю болѣе совершенныхъ и образованныхъ индивидовъ въ широкое русло общихъ цѣлей. Мы должны имѣть аристократію, но не привилегированный классъ, аристократію ума и характера, иначе человѣчество погибнетъ. Я все болѣе и болѣе укрѣплялся въ этой мысли, которую нахожу во всѣхъ своихъ писаніяхъ, между 1903 и 1910 годами, но окончательно я ее высказалъ въ 1908 году.

Я разсуждалъ такъ: линія человѣческаго усовершенствованія и полнота человѣческой жизни проходятъ по направленію воспитанія, и если человѣчество не въ состояніи поставить воспитаніе въ гораздо лучшія условія, чѣмъ теперь, если оно не можетъ сообща придумать планы и разрѣшить проблемы, сюда относящіяся, то слѣдуетъ оставить всякую надежду на лучшій порядокъ и счастье. Почему мы должны вѣрить, что оно можетъ и сдѣлаетъ это? Но если человѣчество въ цѣломъ способно выполнить эту задачу, то еще лучше могутъ сдѣлать это отдѣльные, лучшіе и наиболѣе сильные типы среди человѣчества. На нихъ мы должны возлагать наши надежды. Я мечталъ въ политикѣ о такомъ собраніи сильныхъ, умныхъ, предпріимчивыхъ и вліятельныхъ людей, раздѣляющихъ между собою власть, которые могли бы создать аристократическую культуру, отборную, чистосердечную, проникнутую сознаніемъ своей задачи и самоотверженную. Возникновеніе такой культуры казалось мнѣ необходимымъ этапомъ человѣческаго развитія. Человѣческій прогрессъ представлялся мнѣ не какъ самопроизвольный продуктъ множества невоздѣланныхъ умовъ, побуждаемыхъ элементарными потребностями, а какъ естественный, хотя и обработанный результатъ сложныхъ условій человѣческой независимости, человѣческой энергіи и любознательности, освобожденныхъ и дѣйствующихъ по желанію, человѣческихъ страстей и побужденій, измѣняемыхъ и направляемыхъ литературой и искусствомъ…

Мнѣ кажется, теперь читатель долженъ понять, почему я, разочарованный мелочностью либерализма и обманувшійся относительно достоинствъ профессіональныхъ соціалистовъ, все болѣе и болѣе склонялся къ тому, чтобы испытать качества богатыхъ, вліятельныхъ и высокопоставленныхъ людей, противъ которыхъ либерализмъ выставляетъ свои силы. Я даже задумывался надъ тѣмъ, не слѣдуетъ ли мнѣ дѣйствовать среди нихъ, а не противъ нихъ? Не былъ ли я внѣ своей стихіи, выступая ихъ противникомъ? Не находятся ли среди нихъ тѣ крупныя достоинства и та предпріимчивость, которыхъ не хватаетъ простому народу, и не тамъ ли заключается возможность осуществленія великолѣпной мечты? Въ самомъ ли дѣлѣ они представляютъ собой только препятствіе и нельзя ли воспользоваться ими, какъ средствомъ, чтобы достигнуть новыхъ великихъ результатовъ?

II.

Ошибки имперіалистскаго движенія были достаточно ясны. Предлогъ къ бурской войнѣ былъ ничтоженъ и грубъ, а дорого стоющія ошибки этого похода производили удручающее впечатлѣніе. Послѣдующая же компанія Чэмберлена за тарифную реформу какъ будто была спеціально направлена къ тому, чтобы объединить всѣхъ финансовыхъ предпринимателей и искателей приключеній въ одномъ общемъ заговорѣ противъ потребителя. Языкъ имперіализма легко было выучить и использовать, поэтому его быстро усвоили всѣ темныя предпріятія и употребили для темныхъ же цѣлей.

Но крупному человѣку позволительны и крупныя ошибки! Я постоянно возвращался къ мысли, что въ концѣ концовъ въ идеѣ имперіалистскаго патріотизма можно найти данныя для того, чтобы сдѣлать политически воспріемлемой мечту о великомъ воспитательномъ и философскомъ движеніи, чего не можетъ дать ни одна формула либерализма. Я не могу выразить, какъ занимали меня эти мысли и какъ много я думалъ о цѣлесообразномъ національномъ воспитаніи. Либерализмъ не могъ произвести этого, да никогда и не дѣлалъ попытокъ въ этомъ направленіи.

Въ Лондонѣ тогда существовалъ одинъ клубъ, подъ названіемъ «Пентаграмъ-клубъ», членами котораго были Бейлей, и, Дайтонъ и я, серъ Гербертъ Торисъ, лордъ Чарльзъ Кайндлингъ, поэтъ Миннсъ, крупный желѣзнодорожникъ Жербо, лордъ Гэнъ и Румбольдъ. Тутъ были люди, принадлежавшіе къ разнымъ партіямъ и обладавшіе разнообразнымъ опытомъ, собиравшіеся въ клубъ, чтобы за обѣдомъ обсудить условія благополучія Имперіи съ возможно безпристрастнѣйшей точки зрѣнія. Въ теченіе двухъ лѣтъ мы ежемѣсячно обѣдали у Мэрмеда въ Вестминстерѣ, въ количествѣ десяти — четырнадцати человѣкъ. Во время обѣда происходили отрывочные разговоры и просто удивительно какая создалась съ теченіемъ времени теплая и хорошая соціальная атмосфера на этихъ маленькихъ собраніяхъ. Когда подавали дессертъ и слуги, убравъ со стола, переставали досаждать намъ, то кто нибудь изъ насъ вставалъ и дѣлалъ краткое изложеніе какого нибудь спеціально подготовленнаго вопроса и затѣмъ каждый по очереди высказывалъ свой взглядъ, не выходя за предѣлы трехъ-четырехъ минутъ. Когда всѣ высказались, то разговоръ снова становился общимъ, и лишь въ рѣдкихъ случаяхъ мы уходили изъ клуба раньше двѣнадцати часовъ ночи. Такъ какъ мой домъ находился по близости, то иногда нѣсколько человѣкъ заходили ко мнѣ и мы засиживались въ столовой до двухъ-трехъ часовъ ночи, куря и разговаривая. Подъ конецъ къ намъ присоединился Фредъ Ниль, пылкій ирландскій журналистъ и его оглушительный потокъ словъ удлиннялъ нашу бесѣду, препятствовалъ заключительнымъ выводамъ и дѣлалъ продолженіе нашихъ разговоровъ невозможнымъ.

Я многое узналъ и многому научился на этихъ обѣдахъ, Я могъ изучить темпераментъ и мышленіе такихъ людей, какъ Ниль, Круппъ, Гэнъ и другіе новые имперіалисты, присоединившіеся къ намъ. Они всѣ были похожи на оксфордцевъ, бывавшихъ у Бейлея. Хотя они принадлежали большею частью къ молодому поколѣнію, тѣмъ не менѣе они страннымъ и непонятнымъ образомъ являлись защитниками таможенной реформы, какъ будто это была главная, а не второстепенная сторона созидательной политики. Они полагали, что она должна насильственнымъ образомъ связать общими интересами отдѣльныя части имперіи, и были убѣждены, — какъ мнѣ кажется, ошибочно, — что эта реформа должна быть чрезвычайно популярна. Они очень рѣзко высказывались относительно военной организаціи, хотя тутъ можно было замѣтить какое то странное внутреннее противорѣчіе, не предвѣщавшее ничего хорошаго для этой стороны общественной свободы. Это — все, что можно было сказать -противъ нихъ. Но они были расположены болѣе великодушно и щедро тратить деньги на воспитаніе и изслѣдованія, нежели наши безформенные либералы, и были болѣе доступны смѣлымъ планамъ, касающимся университетовъ и высшихъ классовъ. Либералы боятся университетовъ. Мнѣ постоянно приходилось въ спорахъ съ ними становиться на сторону противниковъ, а я становился все болѣе и болѣе враждебнымъ къ сантиментальнымъ разглагольствованіямъ Дайтона, къ вѣрѣ Минна въ такія вещи, какъ «духъ нашего народа» и т. п. Я вовсе не считалъ нашихъ противниковъ гораздо болѣе правыми, но я думалъ, что я могу большаго добиться отъ нихъ, а главное, — что было для меня всего важнѣе, — большаго добиться отъ себя, если я буду идти вмѣстѣ съ ними. Въ 1908 году я достигъ такого пункта, гдѣ моя политическая вѣра должна была претерпѣть измѣненія.

Всѣ эти отвлеченные вопросы неразрывно связаны въ моихъ воспоминаніяхъ съ длиннымъ, блестящимъ бѣлымъ столомъ, уставленнымъ бутылками и стаканами, съ остатками дессерта, окурками сигаръ, орѣховой скорлупой, разбросанной по скатерти, и обѣденными меню, которые служили намъ для замѣтокъ. Я вижу старика Дайтона, откинувшагося на спинку кресла и устремившаго взоры въ потолокъ. Я слышу, какъ онъ съ жаромъ произноситъ обычныя плоскости либерализма, а Миннъ, нѣсколько нагнувшись впередъ, конфиденціальнымъ тономъ сообщаетъ намъ о своей вѣрѣ въ судьбы человѣчества. Торисъ сидитъ задумчиво и смотритъ на говорящихъ и его взорамъ какъ будто открываются глубины бѣдствія, когда Ниль начинаетъ свою рѣчь. Жербо и Гэнъ разговариваютъ вполголоса, а Бейлей что-то шепчетъ, преслѣдуя какія-то свои таинственныя цѣли.

Меня больше всего привлекалъ Круппъ. Онъ, какъ говорятъ, съ самаго начала не спускалъ съ меня глазъ. Онъ всегда заговаривалъ со мной и даже усвоилъ себѣ привычку приходить ко мнѣ на домъ для послѣдующей бесѣды.

Однажды онъ открылъ мнѣ свое сердце.

— Между нами нѣтъ герцоговъ, — сказалъ онъ, — и никто изъ насъ не имѣетъ мозолистыхъ рукъ рабочихъ. Мы хотимъ завладѣть рулемъ и, чтобы добиться этого, надо идти туда, гдѣ находится сила, и дать ей надлежащій поворотъ. Въ этомъ заключается мой торизмъ.

— А Кайндлингъ и Жербо? — спросилъ я.

— Нѣтъ, ихъ воззрѣнія мягкія, мои твердыя. Мой торизмъ не годится для нихъ. Но вы, я и Бейлей — мы всѣ хотимъ одного, почему же намъ не работать вмѣстѣ?

— Вы — конфедератъ? — спросилъ я вдругъ.

— Это тайна, которую никто не открываетъ, — отвѣчалъ онъ.

— Чего же добиваются конфедераты?

— Заставить аристократію работать, полагаю… Того же, чего хотите и вы, какъ мнѣ кажется…

О конфедератахъ тогда много говорили. Меня они привлекали и отталкивали въ одно и то же время. Странное тайное общество, членовъ котораго никто не зналъ. Говорили, что оно поставило себѣ задачей навязать консерваторамъ таможенную реформу и болѣе широкую созидательную политику. Въ печати они выступали, какъ вполнѣ организованная сила. Я долженъ сознаться, что разговоры о нихъ оказывали несомнѣнное вліяніе на мои идеи…

Въ концѣ концовъ я принялъ быстрое рѣшеніе, но въ теченіе почти двухъ лѣтъ я колебался. Впрочемъ, это было неизбѣжно въ такомъ дѣлѣ. Мнѣ надо было рѣшить не одинъ только принципіальный вопросъ. Необходимо было опредѣлить соотношеніе различныхъ силъ и взвѣсить свои собственныя силы. Все время я спрашивалъ себя, не простые ли мечтатели эти конфедераты? Насколько они въ состояніи оказать услуги соціальной организаціи? Правда ли, что они желаютъ войны, потому что это укрѣпляетъ преобладаніе ихъ класса? Какъ далеко можно подвинуть консерватизмъ и заставить его созидать, прежде чѣмъ онъ начнетъ сопротивляться давленію, двигающему его по пути измѣненій? Представляетъ ли онъ въ цѣломъ нѣчто болѣе простой массы предразсудковъ и самомнѣнія, цинической снисходительности и суровой подражательности и враждебности къ экспропріированнымъ классамъ общества?

III.

Впервые я изложилъ свои новые взгляды въ нашемъ клубѣ. Я считаю этотъ вечеръ началомъ движенія, которое создало «Blue Weekly» и наше крыло теперешней новой торійской партіи. Ночь была очень теплая и туманная, когда мы вышли изъ клуба въ двѣнадцать часовъ и направились ко мнѣ, чтобы кончать бесѣду.

Мы недавно измѣнили правила своего клуба и начали допускать гостей. Случилось такъ, что я привелъ Бриттена, а Круппъ — Арнольда Шемиза, моего прежняго школьнаго товарища, а теперь богатаго наслѣдника своего отца и старшаго брата. Я живо помню его тяжеловѣсную фигуру и красивое, но не выразительное лицо, которое освѣтилось улыбкой, когда онъ увидѣлъ меня. Какъ далекъ я былъ тогда отъ мысли о трагическихъ затрудненіяхъ, которыя должны были запутать насъ обоихъ! Гэнъ находился тутъ же и Эсмаръ также, но, кажется, Бейлея не было. Впрочемъ, можетъ быть, онъ и былъ, но то, что онъ говорилъ, было, по всей вѣроятности, столь незначительно, что не оставило во мнѣ никакого впечатлѣнія.

Я нѣсколько нарушилъ традиціи клуба, озаглавивъ свою статью, которую собирался прочесть въ собраніи: «Міръ существуетъ для исключительныхъ людей». Это былъ своего рода вызовъ либеральной идеѣ. Черновые наброски для этой статьи давно исчезли, вмѣстѣ съ тысячами другихъ бумагъ, но по странной игрѣ случая у меня сохранилось и попало со мной въ Италію меню того вечера. На его оборотной сторонѣ я могу разглядѣть замѣтки, нацарапанныя мной во время преній по поводу поднятаго мною вопроса. Онѣ служили мнѣ для возраженій. Я нашелъ это меню среди писемъ Маргариты и копіи съ доклада коммиссіи, разсматривавшей законы о бѣдныхъ. Поля этого доклада также испещрены замѣтками карандашемъ….

Мое вступленіе было критикой демократической идеи и метода, на основаніи тѣхъ взглядовъ, которые я изложилъ на предшествующихъ страницахъ. Помню, что старый Дайтонъ заерзалъ на своемъ креслѣ, негодуя и шикая и потомъ обрушился на насъ рѣчью, полною обычныхъ плоскихъ и трескучихъ фразъ. Онъ повторялъ эти священныя фразы, лишенныя всякаго содержанія, по обыкновенію возводя очи къ потолку. Въ нихъ, въ этихъ пустыхъ фразахъ, его душа укрывалась отъ дѣйствительности.

— Вы думаете, что это — верхъ мудрости не довѣрять народу? А я вѣрю! — говорилъ онъ, подчеркивая свои слова многозначительнымъ кивкомъ головы.

Ничто въ его жизни или дѣятельности не указывало на эту вѣру въ народъ, но эта вѣра требовалась его ярлыкомъ. Онъ олицетворялъ либеральную партію, а таковъ былъ ея припѣвъ.

Послѣ моихъ вступительныхъ нападокъ на демократію вообще, я перешелъ къ доказательствамъ, что вся человѣческая жизнь по существу аристократична, но это — аристократизмъ скрытый. Люди или признаютъ аристократію вообще или слѣдуютъ за лидерами, представляющими аристократію въ частности. Такимъ путемъ я дошелъ до моего главнаго положенія, что человѣческій прогрессъ неизбѣжно зависитъ отъ свободы, направленной ко благу человѣка, отъ взаимнаго пониманія и воспріимчивости…

Дайтонъ проворчалъ съ неудовольствіемъ: «Сверхъчеловѣческая чепуха — Ницше!.. Шоу!.. Уфъ!» — Но я не обратилъ вниманія на его слова и продолжалъ далѣе развивать свою мысль. Я говорилъ о воспитаніи и характерѣ и, къ великому негодованію Дайтона, сказалъ, что талантъ имѣетъ гораздо больше значенія въ воспитательной, аристократической и законодательной работѣ, нежели нравственность. «Хорошее преподаваніе важнѣе хорошаго поведенія», прибавилъ я. — «Мы теряемъ разсудокъ, когда говоримъ о нравственности»…

Дайтонъ былъ слишкомъ взволнованъ и не могъ возражать мнѣ. Онъ только взглянулъ на меня съ уничтожающимъ презрѣніемъ.

Я указалъ далѣе на относительно очень небольшое количество талантовъ, которые дѣйствительно служатъ человѣчеству въ настоящее время. «Я полагаю, что всѣ идеи, искусства и знанія доставляются англійскому государству, быть можетъ, только тремя или четырьмя тысячами индивидовъ, — сказалъ я. — (Меньше! — замѣтилъ Торнъ). Мы, знающіе нѣкоторыхъ изъ нихъ, нисколько не сомнѣваемся въ томъ, что они представляютъ рѣдкое явленіе. Мы знаемъ, что они являются немногими счастливцами, получившими нужное воспитаніе въ удачный моментъ. Ихъ умъ получилъ своевременно соотвѣтствующій толчокъ и у нихъ былъ досугъ, нужный для ученія. Всѣ же остальные люди теряются въ толпѣ, терпятъ неудачу вслѣдствіе недостатковъ своего ума, становятся банальными рабочими и второстепенными профессіоналами, женятся на банальныхъ женщинахъ и такъ же исчезаютъ безслѣдно, какъ лѣтняя пыль, уносимая вѣтромъ въ сосновомъ лѣсу…»

— Скромныя честныя существованія! — пробурчалъ Дайтонъ себѣ въ бороду. — Это называется лѣтней пылью!..

— Люди же, на долю которыхъ выпадаетъ возможность культивировать свои способности, все-таки не могутъ ею воспользоваться вполнѣ. Человѣку для достиженія полной умственной продуктивности нужны не только матеріальная возможность и благопріятный случай, но также нужны помощники, нужно сочувствіе. Тотъ, кого бы я назвалъ «истиннымъ» человѣкомъ, нуждается въ симпатизирующихъ ему сотрудникахъ, въ тѣхъ, кто помогалъ бы ему своимъ пониманіемъ. Не то, чтобы эти люди, которыхъ я считаю солью земли, эти три или четыре тысячи человѣкъ, встрѣчались такъ ужъ рѣдко, но ихъ окружаетъ слишкомъ небольшой кругъ людей, плохо дифференцированныхъ. Поэтому большинство, которое мы знаемъ, не можетъ извлечь все, что нужно изъ своихъ талантовъ. Почти всѣ примѣняютъ ихъ отчасти къ второстепеннымъ потребностямъ, а нѣкоторые даже слишкомъ много занимаются этимъ. И я вижу въ этомъ главную причину нашей неурядицы, глупости и несчастья. Кардинальная проблема государства заключается въ томъ, чтобы открывать, развивать и употреблять надлежащимъ образомъ исключительныя дарованія людей. Я вижу только одно средство достигнуть этого. Надо отрѣшиться отъ обычной законодательной и административной рутины, надо произвести революцію въ развитіи воспитательнаго механизма, путемъ не имѣющихъ прецедента попытокъ заставить науку и литературу развиваться какъ можно шире и поощрять вездѣ всякое проявленіе интеллигентной оцѣнки и критицизма. До сихъ поръ мы не видѣли такихъ попытокъ, но потребность въ нихъ явилась неожиданно и необъяснимымъ образомъ…

— Слушайте! Слушайте! — проговорилъ Дайтонъ, покашливая и покачивая головой съ видомъ мистической углубленности.

— Современное государство не можетъ желать вернуться назадъ къ мраку и поэтому оно должно поддерживать свѣтъ, чтобы онъ не погасъ…

Тутъ я перешелъ къ организаціи нашихъ школъ и университетовъ, которые какъ будто нарочно приспособлены къ тому, чтобы превращать благонравныхъ людей каждаго поколѣнія, страдающихъ полнымъ отсутствіемъ критики и творчества, въ авторитетныхъ лидеровъ слѣдующаго поколѣнія. Я развилъ свою схему далѣе на основаніи уже раньше высказанныхъ мною взглядовъ. До сихъ поръ большинство клуба какъ будто сочувственно относилось къ моимъ словамъ, меня слушали спокойно, но когда развернулъ я передъ ихъ глазами новыя перспективы и выразилъ сомнѣніе по поводу того, которая изъ партій или комбинацій различныхъ группъ могла бы дѣйствительно дать могучій, толчокъ развитію науки, литературы и организаціи воспитанія на новыхъ началахъ, я увидалъ, какъ заблестѣли маленькіе черные глаза Круппа, устремленные на меня.

Возникли очень оживленныя пренія. Ниль разразился потокомъ, грозившимъ поглотить насъ, но мы все же вынырнули на поверхность. Конечно, и Дайтонъ не остался въ сторонѣ. Но всѣ остальные занялись подробнымъ разсмотрѣніемъ поставленной мною проблемы.

Круппъ, какъ живой, стоитъ передъ моими глазами, въ то время какъ я пишу эти строки. Онъ облокотился на столъ рукой и своими короткими пальцами разламываетъ на мелкіе кусочки орѣховую скорлупу.

— Ремингтонъ, — говоритъ онъ, — указалъ намъ данныя для организаціи движенія, не только возможнаго, но абсолютно необходимаго, если только Имперія должна идти впередъ…

— Мы всѣ слишкомъ много трудимся надъ соціальнымъ основаніемъ въ воспитаніи и обученіи, — сказалъ Гэнъ, — Ремингтонъ правъ, говоря о нашемъ пренебреженіи къ высшему уровню…

Бриттенъ произвелъ анализъ того, что онъ охарактеризовалъ, какъ духъ страны. «Современное общество нуждается въ томъ, чтобы его серьезные люди прониклись художественнымъ чувствомъ, а его художники принимались бы въ серьезъ», сказалъ онъ.

Я помню очень живо, какъ Шусмизсъ воспользовался брошенною мною мыслью объ изданіи журнала или еженедѣльной газеты для подробнаго обсужденія и распространенія идеи новой, болѣе сильной аристократической культуры.

— Надо, чтобы это было сдѣлано необыкновенно хорошо, — сказалъ Бриттенъ и напомнилъ мнѣ мои школьные годы, нашу попытку издавать журналъ и поступки Коссингтона.

— Но это должно находиться въ связи съ какою-нибудь политическою партіей, — сказалъ Круппъ, смотря мнѣ прямо въ глаза. — Вы не можете этого избѣжать… Либералы, — прибавилъ онъ, — никогда ничего не дѣлали для поощренія науки и литературы.

— У нихъ есть королевская комиссія при драматической цензурѣ, — язвительно замѣтилъ Торнъ. — Это ихъ характеризуетъ.

— Это то самое, что я говорилъ Ремингтону нѣсколько разъ, — сказалъ Круппъ. — Намъ надо подобрать традицію аристократіи, реорганизовать ее и заставить ее работать. Онъ, во всякомъ случаѣ, указалъ намъ методъ…

— Нечего будетъ подбирать, — проворчалъ Дайтонъ, глядя въ потолокъ, — если палата лордовъ отклонитъ бюджетъ.

— Тѣмъ болѣе мы должны сдѣлать это, — возразилъ Ниль. — Мы не можемъ дѣйствовать безъ этого.

— Погибнутъ ли они или снова возродятся изъ пепла, если либералы возвратятся въ подавляющемъ большинствѣ? — спросилъ Бриттенъ.

— Это намъ рѣшать! — коварно замѣтилъ Круппъ.

— Согласенъ, — сказалъ Гэнъ.

— Никто не можетъ предсказать этого. Сомнѣваюсь, чтобы они были побѣждены, — возразилъ Торнъ.

Въ эту ночь наша бесѣда носила странный, отрывочный характеръ. У всѣхъ были идеи, прекрасныя, но недостаточно обработанныя и сразу обнаруживавшія свою непригодность. Стараясь придать имъ нужныя качества, мы впадали во внутреннія противорѣчія. Бриттенъ говорилъ больше другихъ.

— Вы всѣ повидимому думаете, что вамъ необходимо организовать народъ, соціальныя группы и классы индивидовъ, — сказалъ онъ. — Но не въ этомъ суть. Это — постоянная ошибка политиковъ. Вамъ надо организовать культуру. Цивилизація вовсе не является дѣломъ какой-нибудь конкретной группировки, — это дѣло преобладающихъ идей. Задача заключается въ томъ, чтобы содѣйствовать преобладанію идей ясныхъ и смѣлыхъ. Насъ съ Ремингтономъ долженъ занимать вопросъ, какія изъ группъ въ народѣ могутъ помочь движенію культуры впередъ?

— Да, но какъ будутъ вести себя лорды? — возразилъ Круппъ. — Вѣдь вы тоже спрашивали себя объ этомъ?

— Выиграютъ они или проиграютъ — все же должно возникнуть движеніе, чтобъ реорганизовать аристократію. Политическая форма этого движенія будетъ называться реформой палаты лордовъ, — сказалъ Гэнъ.

— Это думаетъ и Бейлей, — замѣтилъ кто-то.

— Рабочій народъ требуетъ уничтоженія палаты, — послышался чей-то голосъ.

— Пускай, — сказалъ Торнъ.

Онъ попробовалъ начертать возможный планъ дѣйствій.

— Представьте себѣ, что мы всѣ были бы способны дѣйствовать совмѣстно. Вѣдь теперь какъ разъ такое смутное, неопредѣленное и въ то же время чреватое событіями время, когда стойкія идеи могутъ привести къ громаднымъ результатамъ… — началъ онъ.

— Меня, пожалуйста, не включайте въ свою схему, — пробурчалъ Дайтонъ.

— Разумѣется, — пробормоталъ Торисъ.

— Столько разъ уже было испробовано возрожденіе и пересмотръ торизма! — сказалъ онъ, немного погодя. — Этого и добивалась Молодая Англія, другіе…

— Но ничто не дало стойкихъ результатовъ, — замѣтилъ я. — Особенность англійскаго консерватизма заключается въ томъ, что онъ упорно прогрессивенъ и можетъ молодиться.

Мнѣ помнится, что именно послѣ этихъ словъ Дайтонъ покинулъ насъ, бросивъ мнѣ какую-то фразу, которая, повидимому, должна была напомнить мнѣ мой долгъ относительно партіи.

Затѣмъ Торисъ началъ съ жаромъ высказывать свои сомнѣнія, обращаясь ко мнѣ черезъ столъ:

— Вы не можете двигать страну посредствомъ ея балованныхъ дѣтей. Тѣ, кого вы называете аристократами, дѣйствительно только избалованныя дѣти. У нихъ было слишкомъ много всего, за исключеніемъ укрѣпляющаго опыта!

— Дѣтей всегда можно воспитать, — замѣтилъ Круппъ.

— Я вѣдь говорю о балованныхъ дѣтяхъ, — возразилъ Торисъ.

— Слушайте, Торисъ, — замѣтилъ я ему. — Думали ли вы о томъ, что случится, если споръ о. бюджетѣ вызоветъ бурю и эти люди лишатся своей силы? Что будетъ, если они уйдутъ со всѣми своими пожитками? Кто явится на ихъ мѣста?

— Природа не терпитъ пустоты, — подтвердилъ Круппъ.

— Явятся воспитанные Бейлеемъ чиновники, — сказалъ Гэнъ.

— Шарлатаны, снабженные одобрительнымъ свидѣтельствомъ Алтіоры, — объявилъ Торисъ. — Допускаю ужасы этой альтернативы. Избіеніе произойдетъ не позже какъ черезъ три года.

И все таки надо испытать всѣ возможности, сказалъ я. — Одно ясно. Что-бы ни случилась, но наша цивилизація нуждается, и нуждается сознательно, въ культурѣ творческихъ умовъ и во всемъ, что естественнымъ образомъ связано съ этимъ. Я считаю это самымъ жизненнымъ вопросомъ. Стройте свой государственный корабль, какъ хотите, и берите на него людей, какихъ хотите. Я же интересуюсь только людьми, которые мнѣ нужны, т. е. тѣми, которые будутъ находиться на шканцахъ.

— Слушайте! слушайте! вдругъ воскликнулъ Шусмизсъ. Это было первое замѣчаніе, сдѣланное имъ послѣ довольно долгаго времени, — это замѣчательно удачное сравненіе, — прибавилъ онъ.

— Опасность для насъ заключается въ томъ, что мы можемъ пропустить время, продолжалъ я. — Путаница не прекратится посредствомъ перехода власти изъ рукъ немногихъ, не имѣющихъ яснаго представленія, въ руки многихъ, въ головахъ которыхъ существуетъ такая же неясность. Истинный прогрессъ не возможенъ въ странѣ безъ повышенія уровня ея свободной интеллектуальной дѣятельности. Всякій другой прогрессъ имѣетъ уже второстепенное значеніе и зависитъ отъ перваго. Если вы осуществите мечтанія Бейлея о дѣйствующемъ механизмѣ и своего рода фактической дисциплинѣ, исключающей всякую свободу ума, то вмѣсто одного безобразія получится другое, ничего больше. Нѣтъ сомнѣнія, что теченіе вещей направляется теперь отъ распущенности къ дисциплинѣ, отъ безотвѣтственнаго контроля къ организованному, а также что все, какъ говорятъ, демократизируется. Но тѣмъ болѣе становится необходимымъ спасательный ковчегъ, куда бы могли укрыться жизненные элементы.

— Слушайте! слушайте! — снова проговорилъ Шусмизсъ, не прибавивъ ничего больше.

Только позднѣе, въ моемъ домѣ, Шусмизсъ снова заговорилъ о журналѣ: «Я думаю, что мы могли бы сдѣлать очень многое, издавая еженедѣльный журналъ», сказалъ онъ, повторяя слова Ниля. Но больше онъ ничего не прибавилъ и только выразительно молчалъ. Потомъ уже, когда я легъ въ постель, я припомнилъ это и подумалъ, что нашъ капиталистъ находится уже у насъ въ рукахъ…

IV.

Мои мысли постоянно возвращаются къ Пентаграмъ-Клубу. Въ моемъ развитіи этотъ клубъ сыгралъ большую роль, и споры, возникавшіе тамъ, не столько вызывали новое теченіе мыслей, сколько подтверждали практичность того, о чемъ я сначала говорилъ такъ нерѣшительно. Въ числѣ другихъ вопросовъ, обсуждавшихся въ клубѣ, чаще всего выдвигался на сцену вопросъ объ истинномъ значеніи демократіи, о таможенной реформѣ, какъ методѣ возбужденія враждебности и о неизбѣжности войны. Я помню, какъ Бейлей, прищурившись, очень гладко объяснялъ намъ, что демократія — это способъ достигнуть офиціальнаго положенія черезъ выборы. «Если имъ не нравится, то они могутъ вотировать за кандидата оппозиціи и посмотрѣть, что будетъ тогда. Вотъ почему мы и не хотимъ пропорціональнаго представительства, которое можетъ ввести человѣка, не принадлежащаго ни къ какой партіи….»

Голосъ Бейлея звучалъ такъ мѣрно и спокойно, что я даже на мгновеніе закрылъ глаза, но тотчасъ же открылъ ихъ, чтобъ посмотрѣть, не приложилъ ли онъ лукаво палецъ къ своему огромному носу.

Вопросы внѣшней политики насъ очень занимали. Всѣ наши собранія происходили подъ впечатлѣніемъ увѣренности, что рано или поздно намъ придется посчитаться съ Германіей. Я же поддерживалъ мысль, что Индія находится въ состояніи неустойчиваго равновѣсія, что тамъ должно произойти, рано или поздно, нѣчто очень серьезное для Имперіи.

Дайтонъ ненавидѣлъ эти разговоры. Онъ старался не думать о тѣхъ непріятностяхъ, которыя могутъ выпасть на долю Имперіи, полагая, что это молчаніе можетъ лишить ихъ значенія. Онъ обыкновенно сидѣлъ, развалившись въ креслѣ и упрямо смотрѣлъ передъ собой. «Милитаризмъ, говорилъ онъ съ жаромъ, — это проклятіе! самое сильнѣйшее проклятіе!»

Сказавъ это, онъ откидывалъ голову и, наморщивъ брови, оглядывалъ насъ, какъ будто удивленный, что мы, послѣ такихъ словъ, все еще продолжаемъ говорить о войнѣ.

Всѣ наши имперіалисты находились подъ властью мыслей о международномъ конфликтѣ. Ихъ вліяніе безъ сомнѣнія усиливало то безпокойство, которое я испытывалъ. Впервые я почувствовалъ его, когда путешествовалъ съ Виллерслеемъ. Это былъ вполнѣ естественный страхъ наказанія, которое должно было постигнуть насъ въ отместку за нашу безпечность, умственную недобросовѣстность, самонадѣянность, нашу лицемѣрную респектабельность, жадность и сантиментальное торгашество Викторіанскаго періода. Мнѣ казалось, впрочемъ, что это ожиданіе наказанія, угрожавшаго намъ со стороны лучше организованныхъ, болѣе сильныхъ и болѣе высоко цивилизованныхъ народовъ центральной Европы, можетъ имѣть для насъ какъ худыя, такъ и хорошія послѣдствія. Только это одно могло дать необходимый толчокъ англичанамъ, заставить ихъ заняться воспитаніемъ и и побудить къ созидательнымъ усиліямъ и изысканіямъ. Но съ другой стороны этотъ страхъ вызывалъ нѣчто вродѣ паники, поспѣшныя приготовленія, нетерпѣніе и подчасъ разорительныя и нелѣпыя мѣры. Въ 1909 г. возникъ сильнѣйшій шумъ по поводу восьми добавочныхъ дреднотовъ, которые считались абсолютно необходимыми. Но никто не думалъ о безплодной тратѣ нашихъ изобрѣтательскихъ талантовъ, о пониженіи интеллектуальнаго уровня, объ отсутствіи критицизма и неумѣніи находить людей, необходимыхъ для того, чтобы поставить военное дѣло на соотвѣтствующую современнымъ требованіямъ высоту. Почти всегда у насъ отвѣтственныя мѣста занимали не подходящіе люди и для настоящихъ людей не находилось мѣстъ. Почти вездѣ подчиненные отличались нерѣшительностью, ограниченностью и недоброжелательствомъ.

Германія побиваетъ Англію вездѣ, гдѣ только возможно соперничество, потому что она старательно придерживалась коллективизма въ теченіе шестидесяти лѣтъ своей плодотворной дѣятельности и потому что, не смотря на свои вопіющіе недостатки, она больше насъ заботилась о качествѣ выполненнаго. Помню, что какъ разъ на это я указывалъ въ своей статьѣ.

«Британская имперія — писалъ я — похожа на допотопныхъ чудовищъ, брунтозавровъ, атлантозавровъ и т. п. Она приноситъ въ жертву свой интеллектъ развитію другихъ признаковъ. Ея позвоночникъ превышаетъ своею величиной ея черепъ. И это произошло не случайно. Мы трудились для развитія своего позвоночника. Мы хвастаемся имъ и если суставы сдѣлались неподвижными, то тѣмъ лучше!..

Мы наполовину уже поняли свою ошибку, но мы не можемъ измѣнить все это сразу»…

— Надо повернуть назадъ! — воскликнулъ Торисъ.

— Это затруднительно… кой въ чемъ, — возразилъ я.

Круппъ объявилъ мнѣ потомъ, что я создалъ кошмаръ, который преслѣдовалъ его по ночамъ…

Но я уже не чувствовалъ больше такихъ опасеній. Я и теперь думаю, что европейская война, и притомъ очень унизительная для Англіи, можетъ возникнуть въ недалекомъ будущемъ, но я не допускаю чтобы нашъ правящій классъ обладалъ такими героическими качествами, которыя могли бы сдѣлать эту войну катастрофической. Преобладающей чертой англійскаго характера, составляющей тайну стойкости нашей имперіи, является наша способность къ дипломатическому компромиссу въ моменты опасности. Мы становимся высокомѣрными забіяками тамъ, гдѣ можемъ, и приспособляемся тамъ, гдѣ должны. Не даромъ же наша молодежь высшихъ и среднихъ классовъ воспитывается учителями съ возвышенными взглядами, учеными и джентльменами, искренно отрицающими дарвинизмъ, признающими нравственное значеніе игры въ крокетъ и считающими соціализмъ оскорбленіемъ ученія Христа. Зато мы умѣемъ увильнуть съ видомъ благородства! Германія, не смотря на свое болѣе многочисленное населеніе, на свой непримиримый пролетаріатъ, на свое болѣе смѣлое интеллектуальное воспитаніе, на свой болѣе суровый духъ, все же врядъ ли будетъ въ состояніи заставить насъ признать дальнѣйшее напряженіе отношеній невозможнымъ. Поэтому весьма вѣроятно, что мы никогда воевать не будемъ. Военныя приготовленія, продолжающіяся около тридцати лѣтъ, могутъ закончиться, какъ придворная война, рѣшеніемъ третейскаго суда. Мы займемъ второстепенное мѣсто съ гордымъ и непреклоннымъ видомъ. А такъ какъ я люблю Англію настолько же, насколько я ненавижу ея теперешнюю духовную летаргію, то я молю объ очистительной войнѣ. Пусть флагъ ея будетъ сброшенъ въ грязь, лишь бы духъ ея поднялся!..

Эти мысли помогали мнѣ не бояться окончательной и безвозвратной катастрофы, которая могла бы разрушить всѣ мои схемы. Европейская война была бы не болѣе какъ драматическимъ эпизодомъ въ той государственной перестройкѣ, которую я имѣлъ въ виду.

Въ Индіи я тоже не предвидѣлъ, какъ это было раньше, никакой катастрофы. Англійское управленіе въ Индіи — это одна изъ самыхъ удивительныхъ случайностей въ исторій. Мы похожи на человѣка, который неожиданно свалился съ лѣстницы на спину слона и не знаетъ, что ему дѣлать, и какъ ему сойти внизъ. Пока не произойдетъ что нибудь неожиданное, онъ будетъ сидѣть на спинѣ! Наше положеніе въ Индіи нелѣпо. Мы, англичане, не владѣемъ этой страной и даже не управляемъ ею. Мы ничего не дѣлаемъ и только препятствуемъ тому, что дѣлается. Мы уничтожаемъ тамъ свою собственную литературу. Большинство англичанъ даже не можетъ отправиться въ эту страну, которой владѣетъ Англія, потому что власти препятствуютъ этому. Еслибы Кукъ или Перроунъ вздумали организовать дешевую поѣздку въ Индію для манчэстерскихъ рабочихъ, то власти немедленно помѣшали бы этому. Нельзя допустить, чтобы, заурядный англійскій избиратель увидѣлъ лицомъ къ лицу дѣйствительность въ Индіи, или же чтобы туземецъ въ Индіи увидалъ англійскаго избирателя. Я разговаривалъ съ англійскими государственными людьми, съ бывшими чиновниками Индіи, вицекоролями, солдатами, со всякимъ, относительно кого можно было предположить, что онъ знаетъ Индію, и каждаго изъ этихъ господъ я спрашивалъ, что мы тамъ дѣлаемъ? Но никто мнѣ не отвѣтилъ, какъ слѣдуетъ. Отъ времени до времени я слышалъ разсказъ о какомъ то апокрифическомъ туземномъ властителѣ на сѣверозападѣ Индіи, который, на вопросъ, что произойдетъ, если мы оставимъ Индію, отвѣчалъ, что черезъ недѣлю послѣ этого его воины будутъ уже на лошадяхъ и черезъ полгода не останется въ Нижней Бенгаліи ни одной рупіи и ни одной дѣвственницы. Но развѣ это наше дѣло охранять рупіи и дѣвственницъ Бенгаліи? Нашъ флагъ развивается надъ полуостровомъ, но у насъ нѣтъ никакого плана, никакихъ намѣреній. Политика наша чисто консервативная и прежде всеге стремится помѣшать всякимъ обсужденіямъ и собраніямъ, которыя могли бы дать возможность самимъ индусамъ позаботиться о своемъ будущемъ. Конечно, это вызываетъ раздраженіе людей, удерживаемыхъ въ сторонѣ отъ жизни. Постарайтесь представить себѣ что значитъ для образованнаго индуса видѣть передъ собою всѣ возможности и чувствовать себя связаннымъ? Духъ возмущенія постоянно вырывается наружу, не смотря на шпіонство и на всякаго рода конфискаціи.

Такъ или иначе, но намъ придется уйти изъ Индіи. У насъ былъ хорошій случай, но мы не сумѣли имъ воспользоваться и доказали только свою неспособность и тупость національнаго воображенія. Мы ничего не сдѣлаемъ съ Индіей, мы для этого не достаточно хороши. Коджеръ, и Флекъ, и Гэтсъ, и Дайтонъ, и Кледингбоулъ, какъ въ клубѣ, такъ и дома пустословятъ о «морали» или преклоняются передъ непреклонной волей и правдой. Но на самомъ дѣлѣ именно изъ за такихъ людей и изъ за такого порядка вещей мы и должны фактически отказаться отъ господства въ Индіи. Будь у насъ настоящія школы и настоящее воспитаніе и мы могли бы похвалиться великими людьми, то было бы иначе. Та раса, которая держитъ скипетръ въ рукахъ, должна обладать достоинствами для оправданія этого.

Но изъ этого не слѣдуетъ, что мы будемъ изгнаны изъ Индіи посредствомъ какой-нибудь катастрофы. Я ошибался раньше, думая это. Мы не обладаемъ гордостью Испаніи, которая была разорена своей имперіей. Мы можемъ на самомъ дѣлѣ покинуть Индію, но сдѣлаемъ видъ, что мы тамъ остаемся. Таковъ нашъ новый методъ. Наши будущіе правители научаются въ школахъ питать очень полезное чувство уваженія къ силѣ, и какъ только въ Индіи возникнетъ какая-нибудь сила помимо насъ, будь то отдѣльная личность, или культура, или туземное государство, мы тотчасъ же будемъ готовы вступить съ нею въ переговоры. Повторится то, что случилось въ Южной Африкѣ, — мы сохранимъ видимость власти, отказавшись отъ ея сущности. Побѣдитель de facto превратится въ новаго «лояльнаго британца», а демократіи нашей страны будетъ предложено торжественно отпраздновать… наше отступленіе!

V.

Сидя на маленькой верандѣ и прислушиваясь къ звуку журчащей воды, — сегодня съ утра идетъ дождь и на скалахъ, подъ каштанами, образовались цѣлыя лужи, а потокъ, низвергающійся съ косогора, вздулся и принялъ грозный видъ, — я стараюсь припомнить всѣ тѣ впечатлѣнія и переживанія, которыя предшествовали моему переходу въ консервативную партію. Я пробовалъ измѣрить возможности, заключающіяся въ качествахъ присущихъ британской аристократіи. Въ воспоминаніяхъ моихъ встаютъ обширные парки, лѣса и долины, поросшія папоротниками и населенные оленями, прекрасныя зеленыя лужайки, окаймленныя старыми деревьями, грандіозные фасады зданій, залитыхъ солнцемъ и господствующихъ надъ окрестной мѣстностью, большія, прекрасныя комнаты, наполненныя красивыми, привѣтливыми людьми. Въ особенности я вспоминаю большое собраніе у герцогини Клайнсъ, въ Стамфордъ-Гаузѣ, противопоставляя эту картину тѣмъ собраніямъ либераловъ и соціалистовъ, которыя я нарисовалъ раньше.

Домъ герцогини самый большой изъ частныхъ домовъ въ Лондонѣ, изобилующій великолѣпными бѣлыми съ золотомъ салонами, блестящими полами, чудными картинами и великолѣпными галлереями и лѣстницами. Герцогиня мечтала о томъ, чтобы собирать у себя все, что есть представительнаго и дѣятельнаго въ Англіи и въ блестящей ночной толпѣ, наполнявшей ея залы, дѣйствительно можно было найти представителей всѣхъ областей нашей соціальной и интеллектуальной жизни, причемъ, конечно, преобладала политическая и соціальная сторона.

Помню, я сидѣлъ въ одномъ изъ углубленій, въ концѣ огромнаго салона, вмѣстѣ съ миссисъ Редмондсонъ. Это была одна изъ тѣхъ красивыхъ, остроумныхъ и богатыхъ женщинъ, которыя такъ часто встрѣчаются въ Лондонѣ и какъ будто ничего не дѣлаютъ, но въ тоже время все могутъ. Мы наблюдали съ нею толпу и блестящіе мундиры, которые потокомъ наполнили залу, явившись сюда съ какого-то оффиціальнаго раута, — и обмѣнивались замѣчаніями. Я ей разсказывалъ про политиковъ и интеллигентовъ, а она мнѣ про аристократовъ, и мы изощряли свое остроуміе и высчитывали процентъ красивыхъ людей среди послѣднихъ, выражая удивленіе по поводу преобладающей высоты роста. Они, дѣйствительно, казались выше и красивѣе обыкновенныхъ людей въ Лондонѣ, даже при отсутствіи болѣе тонкой индивидуализаціи.

— Они выглядятъ такъ хорошо вскормленными и на нихъ лежитъ такой отпечатокъ попеченій и заботъ, — сказалъ я. — Мнѣ нравятся ихъ спокойныя размѣренныя движенія, ихъ предупредительность другъ съ другомъ…

— Любезные, добронравные, хорошо воспитанные люди, но въ душѣ глубокіе эгоисты, точно изнѣженныя, избалованныя дѣти. Но чего же другого можно ожидать отъ нихъ? — замѣтила миссисъ Редмондсонъ.

— Во всякомъ случаѣ, они привѣтливы и любезны, а это уже кое что, — возразилъ я. — Мнѣ кажется, я бы не могъ быть довольнымъ грубымъ и въ тоже время сантиментальничающимъ правительствомъ. Вотъ почему я бы не могъ вынести Рузевельтовскаго режима въ Америкѣ. Когда сталкиваешься съ этими людьми, то прежде всего поражаешься ихъ непринужденностью и личною скромностью. Сознаюсь, что я восхищаюсь ими. Да, я люблю ихъ! Я бы не задумался отдать страну этой аристократіи, еслибъ у нея было…

— То, чего у нея нѣтъ?

— Или чего ей еще не хватаетъ… иначе это былъ бы самый прекрасный образчикъ человѣческой породы.

— Что же это такое? — полюбопытствовала она.

— Не знаю. Я ломаю себѣ голову надъ этимъ вопросамъ… Они сдѣлали такъ много…

— Вотъ идетъ лордъ Росслетонъ, — перебила она. — Знаете, тотъ, который сломалъ себѣ ногу подъ Спіонкопомъ?..

— Нога у него хорошо срослась. Мнѣ нравятся золотые галуны и рука въ бѣлой перчаткѣ, съ такой милой неловкостью придерживающая рукоятку сабли. Когда я былъ маленькимъ мальчикомъ, то всегда мечталъ о такомъ нарядѣ. А звѣзды? Онъ получилъ большую звѣзду… Большинство людей, здѣсь находящихся, доказали свою удаль и кое что обнаружили…

— Недостаточно, во всякомъ случаѣ! — сказала она.

— Да, это вѣрно… Недостаточно вообще и недостаточно твердо… — прибавилъ я.

— Что? — переспросила она.

— Недостаточно твердо, — повторилъ я, — я не думаю, чтобъ вы могли двинуться впередъ, если у васъ не будетъ твердости.

— Мы не были бы такъ милы, еслибъ у насъ было это качество.

— Вотъ это и занимаетъ мой умъ въ настоящую минуту. Я не вижу, почему аристократія не можетъ быть воспитана въ твердости и въ тоже время оставаться такой же привѣтливой и любезной. Я не думаю, чтобы всѣ рессурсы воспитанія были исчерпаны. Я хотѣлъ бы только исправить его нѣсколько. Оно мнѣ кажется хорошимъ, но въ немъ койчего не хватаетъ.

— Но откуда же взять это?

— Въ этомъ то и заключается корень вопроса! Послѣднее время я много думаю объ этомъ и стараюсь найти отвѣтъ. Это заставляетъ меня негодовать на общественныя школы, на частныхъ учителей, на экзамены въ арміи, на университеты, церковь и вообще на поведеніе всей страны и ея отношеніе къ наукѣ и литературѣ…

— Мы всѣ такъ поступаемъ… Не можемъ же мы начинать сначала.

— Не могъ бы развѣ кто-нибудь возбудить движеніе?

Я указалъ головой на многолюдное собраніе.

— Тутъ есть конфедераты, — сказала она съ чуть замѣтной улыбкой. Глаза ея засвѣтились любопытствомъ. — Вы хотите сказать аристократамъ: «будьте аристократами. Noblesse oblige!» Но вы помните, что случилось съ монархомъ, которому было сказано, чтобы онъ былъ «королемъ?»

— Ну чтожъ! Мнѣ нужна аристократія…

— Здѣсь вы видите сливки аристократіи. Другіе находятся внѣ этой сцены, прячутся позади, сидятъ въ своихъ лѣсахъ… Здѣсь — самые блестящіе, самые изысканные, въ жилахъ которыхъ течетъ синяя кровь… Они стоютъ много денегъ, вы знаете?..

Такова была картина, представленная миссисъ Редмондсонъ. Но она была полна подробностей, не указанныхъ нами.

Въ общемъ это были красивые люди, благожелательные, счастливые и спокойные. Они вели широкую жизнь и что-то было въ нихъ безстрашное и свободное, что мнѣ очень нравилось. Женщины, въ особенности, были начитаны и много думали. Миссисъ Редмондсонъ, напримѣръ, разговаривала такъ же свободно и смѣло, какъ мужчина, но въ тоже время она проявляла такую интуицію и такую тонкость воспріятія, какія лишь рѣдко встрѣчаются у мужчинъ. Мнѣ нравились также отношенія между мужчинами и женщинами, ихъ снисходительность другъ къ другу и отсутствіе грубой ревности, составляющей сущность порядка, господствующаго въ среднихъ классахъ…

Въ концѣ концовъ, если моя цѣль заключалась въ развитіи извѣстнаго типа и культуры людей, то почему бы не начать съ этого конца?..

VI.

Нѣтъ ничего легче какъ дѣлать обобщенія относительно какого-нибудь класса людей, но труднѣе указать примѣръ. Могла ли старая леди Фортергендредъ считаться такимъ примѣромъ? Помню ея великолѣпную фигуру, блестящій голубой шелкъ, черные кружева и черные волосы, мелкія, тонкія черты, подбородокъ, когда она сидѣла въ глубокомъ тростниковомъ креслѣ, обложенномъ подушками, на большой террасѣ Чэминея. Ея глаза были голубые и имѣли жесткое выраженіе, ея акцентъ и интонація напоминали скорѣе обыкновенную портниху, претендующую на аристократизмъ. Боюсь, что я игралъ роль интеллигентнаго, но почтительнаго интервьюера, явившагося изъ низшихъ слоевъ для изслѣдованія большого свѣта, а она доставляла мнѣ свѣдѣнія, выказывая точно намѣренно грубый цинизмъ. Она развивала теорію управленія Англіей, чрезвычайно простую и откровенную.

— Сдѣлайте ихъ всѣхъ лордами, какъ только они будутъ имѣть двадцать тысячъ фунтовъ въ годъ, — сказала она. — Это средство, которое предлагаю я.

Я чувствовалъ себя нѣсколько смущеннымъ въ моей новой роли теоретическаго аристократа.

— Двадцать тысячъ! — повторила она съ убѣжденіемъ.

Я понялъ, что здѣсь я столкнулся съ аристократической теоріей, радикально расходящейся съ моими еще не высказанными намѣреніями.

— Конечно, будутъ бродяги и бездѣльники между ними, — продолжала она, — но вѣдь они встрѣчаются вездѣ! Все же будутъ и такіе, которые станутъ усердно работать, чтобы предупредить распаденіе имперіи, а вѣдь мы всѣ только этого и хотимъ, не правда ли?

— Это нельзя назвать идеальнымъ рѣшеніемъ, — возразилъ я.

— Придумайте что-нибудь лучшее, — сказала леди Фортергендредъ. Она абсолютно отказывалась вѣрить въ воспитаніе.

Мы обсуждали съ нею недавнее пожалованіе пэрства Коссингтону. Мой старый школьный товарищъ и побѣдитель въ вопросѣ о журналѣ, нажилъ огромное богатство посредствомъ своихъ изданій дешевыхъ журналовъ и газетъ. Я думалъ, что леди Фортергендредъ враждебно относится къ такому выскочкѣ, а между тѣмъ она оказалась отъ него въ восторгѣ.

— Мы — пэры, — сказала она, — но ни у кого изъ насъ нѣтъ вздорныхъ понятій о дворянствѣ.

Она улыбнулась мнѣ и прибавила:

— Мы, англичане, народъ практическій. Мы ихъ ассимилируемъ,

— Значитъ, они не доставляютъ вамъ хлопотъ?

— Нѣтъ!

— Они научатся стрѣлять?

— Да и всему, что нужно! И все идетъ, какъ слѣдуетъ. Иногда они даже научаются лучше другихъ, въ общемъ же они не отстаютъ отъ нихъ. Все зависитъ отъ того, кто руководитъ ими…

Я высказалъ предположеніе, что годовой доходъ въ двадцать тысячъ, пожалуй, можетъ обезпечиваться предосудительными методами, съ соціальной точки зрѣнія.

— Мы должны принимать въ нихъ и дурное и хорошее, — послышался смѣлый отвѣтъ.

Могъ ли я считать ее типичнымъ образчикомъ ея класса? Случайно она высказалась. Но что же таилось въ мозгу ея многочисленныхъ родственниковъ, братьевъ, кузеновъ, которые не говорили? Красивые, высокіе, съ изящными манерами, они блестѣли на всякой соціальной сценѣ, фонъ которой составляли внимательные, расторопные слуги. Какъ имъ представлялось положеніе вещей?

VII.

Съ леди Фортергендредъ любопытно было бы сопоставить Ивишема. Онъ отлично руководилъ этими людьми и долгое время былъ самымъ могущественнымъ человѣкомъ въ Англіи. Лорды были у него въ рукахъ, а также значительная часть палаты общинъ. Всякое неудовольствіе и интриги, всегда сопутствующія партіи, имѣющей перевѣсъ, разбивались объ него, какъ волны о скалу. Онъ такъ далеко предвидѣлъ все, что, казалось, даже не давалъ себѣ труда думать объ этомъ. Онъ довелъ политическое искусство до послѣдней степени совершенства, когда оно уже пріобрѣло естественность. Въ моихъ глазахъ онъ всегда былъ типичнымъ аристократомъ, на столько типичнымъ и возвышающимся надъ простыми формами аристократіи, что онъ остался членомъ палаты общинъ до конца.

Я встрѣтился съ нимъ въ началѣ моей карьеры. Онъ прочелъ какія-то мои статьи и пожелалъ меня видѣть. Мнѣ онъ понравился, и эта склонность къ нему впослѣдствіи превратилась въ сильное чувство. Онъ представлялся мнѣ самымъ великимъ человѣкомъ въ британской политической жизни, стоящимъ одиноко и не имѣющимъ равнаго себѣ. Я чувствовалъ, что въ немъ сокрыто многое, въ глубинѣ и туманѣ. Ни одинъ изъ моихъ соотечественниковъ не производилъ на меня такого впечатлѣнія, какъ онъ. Я часто сидѣлъ съ нимъ рядомъ на обѣдахъ и встрѣчался въ разныхъ домахъ, разговаривалъ съ нимъ и постоянно слѣдилъ за нимъ. Онъ былъ доступенъ болѣе, чѣмъ кто бы то ни было на свѣтѣ, и обыкновенные политики казались рядомъ съ нимъ замкнутыми на ключъ маленькими коморками. И все таки я не зналъ, чего онъ хотѣлъ? Что онъ думалъ о тѣхъ вопросахъ, которые мнѣ не давали покоя? Это мнѣ было необходимо знать.

Помню, я заговорилъ съ нимъ на обѣдѣ у Гартштейновъ, гдѣ обиліе цвѣтовъ и убранство стола не допускали общей бесѣды. Бесѣдовали только со своими сосѣдями. Мы заговорили о возможныхъ созидательныхъ цѣляхъ въ политикѣ.

— Я чувствую, что лучшіе люди въ каждой партіи склоняются другъ къ другу, — сказалъ онъ. — Мы такъ не расходимся въ Вестминстерѣ, какъ въ провинціальныхъ городахъ. Существуетъ извѣстный родъ экстенсивной политики, которая возможна при всякомъ правительствѣ, потому что это именно то, что нужно, и народъ знаетъ это. То, что было дѣломъ взглядовъ, становится дѣломъ науки и перестаетъ быть партійнымъ вопросомъ.

Онъ привелъ въ примѣръ воспитаніе.

— Да, — замѣтилъ я, — за исключеніемъ только религіознаго вопроса.

— За исключеніемъ религіознаго вопроса, — согласился онъ.

Онъ проговорилъ это со спокойной непринужденностью и тотчасъ же началъ развивать свою излюбленную тему, что политическіе конфликты являются результатомъ неопредѣленности.

Надо прямо устанавливать вещи, такъ чтобы люди могли сказать: «Теперь это правильно», съ такою же увѣренностью, съ какою они говорятъ, что вода — это соединеніе кислорода и водорода. Тогда уже нечего больше сказать, и вещь должна быть сдѣлана…

Но рядомъ съ этими встрѣчами у меня остались и другія воспоминанія о немъ.

Я видѣлъ его въ Палатѣ, когда онъ неутомимо, настойчиво и съ дьявольскимъ искусствомъ и убѣдительностью требовалъ того, что на самомъ дѣлѣ являлось принужденіемъ къ религіи и должно было оскорбить и унизить чувства, быть можетъ, лучшей молодежи, желавшей работать въ области элементарнаго образованія.

Ведя свою игру, и стараясь извлечь выгоды для партіи, Ивишемъ порой обнаруживалъ какую то подлинную беззастѣнчивость, пользуясь своимъ хитрымъ, вкрадчивымъ умомъ, для достиженія своихъ цѣлей. Я сидѣлъ на скамьяхъ либеральной партіи и наблюдалъ за нимъ, слушалъ его мягкій, ласковый голосъ и чувствовалъ, что невольно поддаюсь очарованію.

Интересовался ли онъ въ самомъ дѣлѣ чѣмъ нибудь? Имѣло ли что нибудь для него значеніе? Если нѣтъ, то къ чему же онъ утруждаетъ себя и старается служить узкимъ взглядамъ и страстямъ своей партіи? Или онъ видитъ дальше, чѣмъ я, и его маленькая несправедливость оправдывается болѣе великими, отдаленными цѣлями, о которыхъ я не имѣю ни малѣйшаго понятія?

Его обвиняли въ непотизмѣ. Правда, онъ заботился о своихъ друзьяхъ и родственникахъ. Въ частной жизни онъ выказывалъ большую задушевность, которая привлекала и очаровывала, и ему это нравилось. Временами казалось, будто онъ просто умный человѣкъ, который благодаря сложившимся обстоятельствамъ интересуется и занимается политикой. Но затѣмъ, вдругъ какая нибудь яркая мысль, брошенная имъ, заставляла всѣхъ встрепенуться. Онъ былъ великъ, — это было несомнѣнно! Ни одинъ современный политикъ не могъ сравняться съ нимъ. Онъ видѣлъ и думалъ глубоко, но порою мнѣ казалось, что это его величіе находится позади и надъ его дѣйствительною жизнью и какъ будто стоитъ отъ нея отдѣльно…

VIII.

Когда Ивишемъ говорилъ о своемъ идеалѣ организованнаго государства и такъ ясно доказывалъ его практическую выполнимость, то я былъ всецѣло на его сторонѣ. Если бы онъ сдѣлалъ попытку осуществить этотъ идеалъ, то мнѣ не оставалось бы ничего другого, какъ только слѣпо за нимъ слѣдовать. Но ни онъ, ни я не могли осуществить этого, и въ этомъ лежитъ центръ тяжести моей исторіи. Когда же другіе руководящіе тори и имперіалисты занялись этимъ вопросомъ, то мои сомнѣнія вмѣсто того, чтобы уменьшаться, стали возростать, хотя между торія мы было нѣсколько замѣчательныхъ личностей; таковы были тѣ изъ пэровъ, которые стояли во главѣ администраціи Египта, Индіи, Южной Африки, — такіе, какъ Кромеръ, Керзонъ, Мильнеръ, Гэнъ и др. Они обладали выдающимися качествами, но были слишкомъ поглощены трудной задачей укрѣпить славу страны и сдѣлать Англію болѣе предпріимчивой. Они требовали вооруженія страны и ея воспитанія, но привычка обращать вниманіе прежде всего на непосредственную необходимость заставляла ихъ больше заботиться о вооруженіи, нежели о воспитаніи. Они не понимали грубыхъ, плохо воспитанныхъ людей, не понимали нерѣшительныхъ, колеблющихся умовъ и интеллигентныхъ женщинъ, а все это имѣетъ въ Англіи большое значеніе… Были среди нихъ и крупные авантюристы, отъ Крэнбера до Коссингтона, который былъ теперь лордомъ Паддокгёрстъ. И, глядя на нихъ, я постоянно колебался, переходя отъ вѣры въ ихъ дальновидность къ сомнѣніямъ, когда замѣчалъ ихъ грубое тщеславіе, ихъ пошлое соперничество и честолюбіе невысокой марки вмѣстѣ съ удивительною настойчивостью въ преслѣдованіи своихъ выгодъ.

Втеченіе нѣкотораго времени я довольно часто встрѣчалъ Коссингтона и теперь жалѣю, что не записывалъ его рѣчей и пріемовъ, указывавшихъ на то, какъ онъ измѣнялъ свой характеръ, смотря по обстоятельствамъ, являясь то въ видѣ ловкаго коммерсанта, то въ видѣ смѣлаго политическаго мыслителя. Это приводило къ рѣзкимъ перемѣнамъ въ политикѣ его газетъ и вызывало яростныя нападки со стороны либеральной печати, не производившія, впрочемъ, на него ни малѣйшаго впечатлѣнія. Случайно я измѣрилъ глубину его безумія, но глубина его мудрости такъ и осталась для меня невѣдомой. Помню, какъ онъ однажды, послѣ завтрака у Баргэма, проговорилъ, точно внезапно пробуждаясь отъ глубокой задумчивости и глядя на кончикъ своей сигары:

— Когда-нибудь… когда-нибудь я заставлю страну подняться!

Онъ ни къ кому не обращался, произнося эти слова.

— Отчего нѣтъ! — замѣтилъ, я нагибаясь къ серебряной спиртовой лампочкѣ, чтобы закурить свою папироску…

Среди торіевъ были финансовые пэры, привыкшіе къ сдержанностей ихъ крупные адвокаты. За этими крупными личностями партіи находилась молодежь, предпріимчивые люди типа лорда Тавриля, служившаго въ южной Африкѣ, путешественника и охотника. Среди нихъ можно было найти изслѣдователей, чрезвычайно смѣлыхъ автомобилистовъ, людей, интересующихся авіаціей и дѣятельно занимающихся вопросами военной организаціи. Но они были недоступны идеямъ, выходившимъ за предѣлы непосредственнаго круга дѣятельности, и такъ же мало знали качества англійскаго народа, какъ и міровые политики. Между ними можно было найти и благородныхъ спортсмэновъ, и такихъ людей, какъ Гэнъ и торіи нашего Пентаграмъ-клуба.

Иногда въ одномъ и томъ же человѣкѣ можно было найти смѣшеніе разныхъ взглядовъ и даже чисто реакціонныя воззрѣнія, характеризующіяся требованіями, чтобы сельскія школы ограничивались только преподаваніемъ катехизиса и поклоновъ, и чтобы ученіе прекращалось, когда лордамъ понадобятся загонщики для охоты…

Невольно вспоминается мнѣ при этомъ фигура стараго лорда Уордингэма, уснувшаго въ огромномъ креслѣ, въ библіотекѣ Стамфордъ-Корта. Одна нога лежала у него на табуретѣ, какъ это дѣлаютъ подагрики. Онъ игралъ утромъ въ гольфъ и, повидимому, натрудилъ себѣ ногу; за завтракомъ онъ сидѣлъ возлѣ меня и разговаривалъ въ высокомѣрно-презрительномъ тонѣ, который обыкновенно позволяютъ себѣ раздражительные высокопоставленные господа, страдающіе подагрой. Между прочимъ, онъ высказалъ ту мысль, что женщины никогда не поймутъ дипломатическаго искусства и никогда не будутъ ничѣмъ инымъ, какъ помѣхой, въ политикѣ. Онъ рѣшительно отрицалъ, чтобы индусы были способны на что-нибудь другое, кромѣ чрезмѣрнаго увеличенія населенія. Сожалѣлъ, что не можетъ подвергнуть цензурѣ картинныя галлереи и библіотеки, и заявлялъ, что диссиденты это люди, претендующіе на то, что они серьезно относятся къ богословію, тогда какъ цѣль ихъ разрушить вполнѣ удовлетворительный компромиссъ англиканской церкви.

— Никто изъ сознательныхъ, разумныхъ людей не высказывается противъ религіи, — говорилъ онъ. — Эти же люди имѣютъ въ виду только одинъ вредъ…

Сказавъ это, онъ прекратилъ разговоръ на эту тему и только послѣ нѣсколькихъ почтительныхъ замѣчаній Круппа сдѣлался болѣе любезнымъ и началъ разсказывать классическіе анекдоты о разныхъ промахахъ и ошибкахъ правосудія.

Теперь онъ отдыхалъ. Его голова склонилась на одну сторону, ротъ былъ слегка полуоткрытъ и бакенбарда съ одной стороны завернулась на подушку кресла. Онъ дышалъ тяжело. Его толстыя, сильныя руки держались за ручки кресла и нахмуренный лобъ слегка разгладился. Какой онъ былъ упитанный! Почести, богатство, вліяніе, — все это было у него! Но какое жестокое, презрительное выраженіе появлялось у него на лицѣ, когда онъ не слѣдилъ за собою!…

Я долженъ сказать, что мнѣ даже не пришло въ голову, когда онъ проснулся, заговорить съ нимъ объ интересующихъ меня вопросахъ.

IX.

Необъятная, почти религіозная вѣра Маргариты въ либераловъ служила противовѣсомъ моему влеченію къ торизму. Я однако не сразу замѣтилъ это и, когда замѣтилъ, то изумился. Впрочемъ, я еще сомнѣвался въ томъ, что мои взгляды измѣнились. У насъ съ Маргаритой произошелъ по этому поводу разговоръ, но, какъ всегда, случайный и чуть не окончившійся на этотъ разъ ссорой. Это было у Чэминеевъ. Столкновеніе возникло косвеннымъ образомъ изъ-за замѣчанія, сказаннаго мной по поводу общества, среди котораго мы находились. Разговоръ происходилъ въ комнатѣ, которую занимала Маргарита, богато убранной и выходившей въ итальянскій садъ… Я не помню начала разговора, но въ моей памяти сохранилось впечатлѣніе отъ него, какъ отъ мелочного и ненужнаго спора.

Прежде всего мы разошлись съ нею въ вопросѣ о нравственныхъ качествахъ аристократіи. У меня получилось впечатлѣніе, какъ будто хозяйка дома чѣмъ-то разсердила Маргариту, но причина ея неудовольствія носила слишкомъ женскій характеръ и поэтому ускользала отъ моего пониманія.

Маргарита сказала, помнится, что Чэминеи раздражаютъ ее и заставляютъ ее жаждать снова очутиться «среди настоящихъ людей и дѣла».

— Развѣ они не настоящіе? — возразилъ я.

— Они такъ поверхностны и экстравагантны…

Я сказалъ, что не замѣчалъ въ нихъ никакой аффектаціи, ничего ненастоящаго. «Развѣ они такъ экстравагантны?» — прибавилъ я и указалъ Маргаритѣ, что ея собственные костюмы стоютъ, конечно, не дешевле, чѣмъ платье любой изъ здѣшнихъ дамъ.

— Дѣло не въ однихъ только платьяхъ, — возразила она — а въ общемъ направленіи…

Я поинтересовался узнать, что это такое.

— Они циничны, — заявила Маргарита, уставивъ глаза въ окно.

Я потребовалъ, чтобы она формулировала свое обвиненіе, и она привела въ примѣръ Брабантовъ, въ семьѣ которыхъ произошелъ какой-то скандалъ. Она слышала это отъ Алтіоры. Алтіора же внушила ей отвращеніе къ лорду Карнаби, который тоже гостилъ у Чэминеевъ.

— Ты вѣдь знаешь его репутацію, — сказала Маргарита. — Ты слышалъ объ этой нормандской дѣвушкѣ? О ней всѣ знаютъ. Меня беретъ содроганіе, когда я смотрю на него. Онъ какъ будто не принадлежитъ къ нашей цивилизаціи… Онъ приходитъ ко мнѣ и говоритъ разныя вещи…

— Оскорбительныя?

— О, нѣтъ! Это сама вѣжливость. Манеры у него во всякомъ случаѣ вполнѣ хорошія. Но это еще хуже, мнѣ кажется, что онъ самъ все это вызвалъ… то, что случилось. Я все дѣлаю, чтобы показать ему, что онъ мнѣ не нравится… Но другіе ничего не имѣютъ противъ него…

— Можетъ быть, они думаютъ, что можно сказать что-нибудь и за него? — замѣтилъ я.

— Вѣроятно, — сказала Маргарита.

— Милосердіе — прибавилъ я.

— Я не люблю такого рода снисходительности…

Меня это начинало раздражать.

Однако не это одно было причиной неудовольствія Маргариты.

— Все ихъ положеніе, ихъ себялюбіе и преобладаніе надъ остальной массой населенія, противъ которой ихъ классъ какъ бы находится въ заговорѣ… — проговорила Маргарита. — Когда я сижу за обѣдомъ въ этой великолѣпной комнатѣ, сверкающей огнями, съ ея роскошнымъ убранствомъ, цвѣтами и золотыми канделябрами, то мнѣ кажется, что подъ этимъ великолѣпіемъ скрываются жалкія лачуги, грязныя трущобы, рудники и переполненные коттеджи…

Я посмотрѣлъ на Маргариту и напомнилъ ей, что и она не совсѣмъ неповинна въ незаработанномъ приращеніи…

— Но развѣ мы не стараемся изо всѣхъ силъ вернуть его народу? — воскликнула она.

— Неужели ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что нынѣшніе тори, пэры и вообще богатые люди могутъ быть обвинены въ соціальной несправедливости? Неужели ты полагаешь, что политика представляетъ борьбу свѣта со стороны либераловъ съ тьмою со стороны торіевъ?

— Они должны знать!..

Я настойчиво добивался отвѣта. Теперь я понимаю, что мои вопросы казались Маргаритѣ совершенно ненужными и продиктованными злобнымъ упрямствомъ, такъ какъ для нея все было совершенно ясно. Но я спорилъ съ нею, потому что стремился окончательно выяснить свои и ея взгляды. Очевидно, она считала торизмъ зломъ. И, чѣмъ сильнѣе я чувствовалъ волненіе, охватившее ея чистую душу, тѣмъ ярче представлялась мнѣ вся неправда этого. Мой спящій пэръ въ библіотекѣ Стамфортъ-Корта и Ивишемъ, такъ блестяще излагавшій свои взгляды, скрываясь за корзинами цвѣтовъ на обѣдѣ у Гартштейновъ, — должны воплощать зло? А мои граждане, покуривающіе сигары послѣ сытнаго обѣда въ клубѣ, Вилли Крэмптонъ, бесѣдующій о пищевареніи и о пользѣ гигіеническаго лимонада, и д-ръ Тумпаки, демонстративно являющійся въ сюртукѣ и предъявляющій авторскія права на соціализмъ, — должны являться воплощеніемъ добра и истины? Ну, развѣ это не нелѣпость?… Но какъ было объяснить ей это?

— Я не смотрю на вещи такъ, какъ ты, — сказалъ я, — Я вижу ихъ совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ.

— Подумай о бѣдныхъ, — возразила она, стараясь ускользнуть отъ прямого отвѣта.

— А ты подумай о всѣхъ! Мы, либералы, своими добрыми намѣреніями принесли больше зла, чѣмъ могъ бы принести какой бы то ни было эгоизмъ на свѣтѣ. Мы создали выгоду продажи спиртныхъ напитковъ.

— Мы? — вскричала Маргарита. — Какъ ты можешь говорить это? Вѣдь мы же возстаемъ противъ этого?

— Конечно, но мы создали монополію своими неловкими усиліями, мѣшая народу пить то, что онъ хочетъ, а это нарушало правильный ходъ промышленности.

— Неужели ты могъ бы допустить, чтобы народъ пилъ все, что ему захочется?

— Конечно. Какое право я имѣю диктовать другимъ мужчинамъ и женщинамъ?

— Но подумай о дѣтяхъ!

— Ага! Тутъ-то и видна глупость современнаго либерализма, его наполовину лукавая, наполовину безразсудная манера дѣйствовать обходнымъ путемъ. Если нерадѣніе къ дѣтямъ есть преступленіе, — а это такъ и есть! — то обратите вниманіе именно на это, но не притѣсняйте и не раздражайте людей, которые продаютъ нѣчто такое, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ ведетъ къ нерадѣнію о дѣтяхъ. Если пьянство — преступленіе, наказывайте его, но не наказывайте же человѣка, честно торгующаго напитками, которые, пожалуй, даже не приводятъ къ пьянству. Не усиливайте порочность харчевень своимъ заявленіемъ, что это мѣста не для женщинъ и дѣтей! Напротивъ, старайтесь превратить ихъ дѣйствительно въ общественныя мѣста. Если мы, либералы, будемъ итти дальше такимъ же путемъ, какимъ идемъ теперь, то намъ придется, пожалуй, пріостановить продажу чернилъ и бумаги, такъ какъ эти вещи способствуютъ подлогамъ. Вѣдь мы уже угрожаемъ тайнѣ почтовой корреспонденціи изъ-за писемъ, предлагающихъ держать пари! Это узкое, среднее и глупое направленіе, страдающее отсутствіемъ всякой изобрѣтательности…

Я оборвалъ свою фразу и отвернулся къ окну, откуда виденъ былъ хорошенькій фонтанъ, представляющій копію того, который находится въ Веронѣ. Кругомъ него были посажены тисовыя деревья. Дальше между стволами дубовъ виднѣлись массы желтыхъ цвѣтовъ…

— Но вѣдь главная наша работа заключается въ предупрежденіи! — услышалъ я голосъ Маргариты за мной.

Я повернулся къ ней.

— Тутъ дѣло не въ предупрежденіи, а въ воспитаніи, — сказалъ я. — Никакой другой антисептики не нужно въ жизни, кромѣ любви и размышленія. Сдѣлай людей лучше, сдѣлай ихъ образованнѣе!… Не пугайся. Эти торійскіе вожди лучше въ индивидуальномъ отношеніи, нежели средняя масса; зачѣмъ же ихъ отбрасывать? Зло заключается въ той путаницѣ, которая существуетъ въ головахъ. Добродѣтельны ли они или порочны — это въ сущности имѣетъ очень мало значенія. Я бы хотѣлъ уничтожить эту путаницу, и если бы мнѣ это удалось, то я бы предоставилъ тому, что ты называешь порочностью, свободно разгуливать по свѣту. Одна какая-нибудь небрежность не играетъ роли въ хорошо управляемомъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ хозяйствѣ!…

— Я не понимаю, — проговорила Маргарита, глубоко огорченная, — я не понимаю, какъ ты могъ придти къ такимъ взглядамъ?…

Однимъ изъ результатовъ моей постоянной озабоченности было именно это странное раздраженіе противъ Маргариты, которое я постоянно чувствовалъ и съ трудомъ скрывалъ. Я старался избѣгать серьезныхъ разговоровъ съ нею, тѣмъ болѣе, что я еще самъ находился въ сомнѣніи и не зналъ, въ какой формѣ изложить ей свои взгляды такъ, чтобы она поняла ихъ. Ея спокойная, непоколебимая вѣра въ неопредѣленныя формулы и сантиментальныя стремленія выводили меня изъ себя. Отсутствіе въ ней чуткости дѣлало совершенно безполезными мои старанія указывать ей на перемѣны, совершавшіяся во мнѣ. Я не хочу этимъ сказать, что я всегда думалъ правильно, а она всегда говорила не то, что нужно. Но я боролся и хотѣлъ найти элементы истины или то, что считается истиной, а она видѣла въ этомъ только элементы слабости и больше ничего.

Нѣтъ сомнѣнія, что всѣ эти высокомѣрные богачи, составляющіе остовъ имперіализма и консерватизма, въ отношеніи темперамента податливѣе, болѣе безпечны и гораздо болѣе чувственны, чѣмъ наши разсудительно-добродѣтельные молодые либералы. Но зачѣмъ было напоминать мнѣ объ этомъ въ тотъ моментъ, когда я напрягалъ всѣ усилія, чтобы выискать среди нихъ наилучшіе элементы? Маргарита же классифицировала ихъ по своему и отводила имъ надлежащее мѣсто. И снова всплывали наружу коренныя различія въ нашихъ взглядахъ и способахъ мышленія. Недоразумѣніе все возрастало. Я замкнулся въ себѣ и цошелъ своей дорогой. Для насъ обоихъ это было пагубой.

За исключеніемъ упомянутаго вечера въ Пентаграмъ-клубѣ, а такъ же разговоровъ съ Изабеллой Риверсъ, постепенно пріобрѣтавшей все большее и большее значеніе въ моей интеллектуальной жизни, и споровъ, которые я велъ съ Круппомъ по этому поводу, я никому не открывалъ своей души въ этотъ періодъ всяческихъ сомнѣній и колебаній, медленныхъ отступленій и медленныхъ пріобрѣтеній…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Разрывъ.

I.

Наконецъ, послѣ того, какъ у меня накопилось достаточно много впечатлѣній, рѣшеніе явилось совершенно внезапно. Я поддался убѣжденіямъ Ивишема и его мечтѣ о торжествѣ праваго дѣла. Я рѣшилъ перейти къ консерваторамъ и поддержать всѣми своими способностями тѣ силы, которыя могли привести къ реорганизаціи воспитанія, къ расширенію научныхъ изысканій, къ развитію литературы, критицизма и интеллектуальныхъ силъ народа.

Это было въ 1909 г. Я думалъ, что тори прямо идутъ къ конфликту со страной и убѣжденъ былъ, что они потерпятъ пораженіе на выборахъ. Я плохо разсчиталъ ихъ силу въ провинціи. Но на этомъ пораженіи я основывалъ свои планы. Я разсчиталъ, что за этимъ послѣдуетъ періодъ глубокихъ измѣненій въ методахъ политики, и вполнѣ соглашался съ Круппомъ, видѣвшимъ въ этомъ обстоятельствѣ въ высшей степени благопріятный моментъ для достиженія нашихъ цѣлей. Аристократія, возбужденная конфликтами со страной и чувствующая потребность оправдаться въ ея глазахъ посредствомъ преобразованій, можетъ оказаться болѣе доступной высшимъ идеямъ и стремленіямъ, нежели либералы, любимцы миссисъ Редмондсонъ. Кромѣ неизбѣжной борьбы за реформу палаты лордовъ, должны будутъ начаться серьезныя изысканія и воспитательныя попытки, а на это именно мы и разсчитывали…

Мы обсудили этотъ вопросъ съ практической точки зрѣнія и вчетверомъ, Круппъ, Шусмизсъ, Гэнъ и я, пришли къ окончательному соглашенію…

Я нарушилъ молчаніе и объяснился съ Маргаритой по этому поводу.

Она только что вернулась послѣ музыкальнаго вечера у Гартштейновъ. Помню, что на ней было платье изъ золотистаго атласа, очень богатое и красивое. На ея тонкой шеѣ было надѣто янтарное ожерелье. Ея пышные волосы также отливали золотомъ. Я тоже только что вернулся съ какого-то параднаго обѣда, но совершенно не помню, гдѣ я былъ тогда.

Я пошелъ за нею въ комнату, но заговорилъ съ нею не сразу. Я подошелъ къ окну и, поднявъ штору, долго смотрѣлъ на освѣщенные электрическимъ фонаремъ деревья и кусты сквера.

— Маргарита, — сказалъ я, наконецъ. — Я, повидимому, скоро разойдусь съ партіей.

Она отвѣтила не сразу. Я повернулся къ ней и вопросительно взглянулъ на нее. Тогда она проговорила:

— Я боялась, что ты намѣренъ это сдѣлать!

— У меня совершенно нѣтъ больше точекъ соприкосновенія съ ними!

— О, я знаю!

— И, благодаря этому, я нахожусь теперь въ трудномъ положеніи…

Маргарита стояла у туалетнаго столика и какъ-то упорно разсматривала себя въ зеркало, перебирая пальчиками флакончики изъ разноцвѣтнаго стекла, въ безпорядкѣ разставленные на столѣ.

— Я боялась, что это такъ будетъ, — процѣдила она сквозь зубы.

— Въ извѣстномъ отношеніи мы были союзниками. Я обязанъ тебѣ своимъ депутатскимъ мѣстомъ. Я бы не попалъ въ парламентъ…

— Я не хочу, чтобы такого рода соображенія вліяли на наши отношенія! — воскликнула она.

Наступило молчаніе. Она сѣла въ кресло и, взявъ въ руки какую-то туалетную вещицу, вертѣла ее. Потомъ снова заговорила съ легкимъ вздохомъ:

— Я бы хотѣла, чтобъ ты этого не дѣлалъ…

Она вдругъ замолчала и, хотя я не смотрѣлъ на нее, но чувствовалъ, что она едва владѣетъ собой.

— Я думала, — начала она снова, — когда мы, попавъ въ парламентъ…

Я ничего не отвѣчалъ.

— Все вышло по другому… все! — прибавила она.

Я невольно вспомнилъ, какая она была сіяющая и торжествующая послѣ моего избранія и въ первый разъ мнѣ стало ясно, какъ должна была разочаровать ее моя дальнѣйшая карьера.

— Я много думалъ раньше, чѣмъ принять рѣшеніе, — сказалъ я.

— Знаю, — проговорила она, и въ тонѣ ея голоса слышалось отчаяніе. — Я видѣла, какъ это надвигалось… Но я все же не понимаю… Не понимаю, какъ ты можешь сдѣлаться перебѣжчикомъ!

— Мои взгляды измѣнились и развились, — отвѣчалъ я.

Я прошелъ по медвѣжьей шкурѣ, лежавшей на полу у камина, и облокотился на каминную доску.

— Подумать только, что ты… ты, который могъ бы быть лидеромъ!.. прошептала она, задыхаясь. — Реакціонныя силы…

Она не могла больше говорить.

— Я не думаю, чтобъ это были реакціонныя силы, — возразилъ я. — Мнѣ просто кажется, что я найду больше дѣла… и лучшее дѣло на ихъ сторонѣ.

— Противъ насъ? — воскликнула она. — Какъ будто и такъ не трудно работать для прогресса! Какъ будто для этого не надо напрягать всѣ свои силы и способности?..

— Я не считаю, чтобы либерализмъ имѣлъ монополію прогресса, — возразилъ я.

Она не отвѣчала и сидѣла, не шевелясь, неподвижно уставивъ взоръ.

— Но зачѣмъ, зачѣмъ ты перешелъ къ нимъ? — спросила она рѣзко.

Я подумалъ, что надо поскорѣе довести это объясненіе до конца. Подойдя къ ней, я сказалъ:

— Я перешелъ къ нимъ, такъ какъ я думаю, что, перейдя на сторону консерватизма, могу содѣйствовать интеллектуальному возрожденію. Мнѣ кажется, что въ предстоящей борьбѣ демократія одержитъ частичную, но деморализующую побѣду и что эта побѣда заставитъ встрепенуться классы, доминирующіе теперь въ консервативной партіи, и вызоветъ энергичную работу съ цѣлью возрожденія. Они примутся за это и вернутъ свое прежнее положеніе. Но даже, если я ошибаюсь въ своихъ разсчетахъ, если они все-таки выиграютъ въ этой борьбѣ, то тѣмъ не менѣе они вынуждены будутъ заняться своимъ переустройствомъ. Внѣшняя война также можетъ произвести подобную же чистку партіи, если не удастся этого сдѣлать внутренней политикѣ. Въ томъ и другомъ случаѣ, одинаково должна начаться работа возрожденія. Мнѣ кажется, что въ этой работѣ я гораздо больше могу принести пользы, чѣмъ въ чемъ бы то ни было другомъ. Вотъ мои соображенія, Маргарита!..

Мои слова, повидимому, не произвели на нее никакого дѣйствія.

— Значитъ, ты бросаешь всѣ начинанія, нарушаешь всѣ обязательства, довѣріе…

Она опять оборвала свою фразу. Немного погодя, она прибавила.

— Сомнѣваюсь, чтобы они радушно приняли тебя, когда ты перейдешь къ нимъ!

— Это не имѣетъ значенія, — сказалъ я.

Я сдѣлалъ надъ собой усиліе, чтобы продолжать разговоръ.

— Я немного преждевременно явился въ парламентъ, Маргарита. Впрочемъ, я думаю, что только въ парламентѣ я могъ увидѣть вещи такъ, какъ вижу теперь…

Я замолчалъ. Ея неподвижность, ея молчаніе, такъ ясно выражавшія ея огорченіе, лишали меня хладнокровія.

— Въ концѣ концовъ, вѣдь, почти все это было высказано уже мною въ моихъ статьяхъ, — сказалъ я.

Она оставила эти слова безъ вниманія и только спросила:

— Что же ты намѣренъ сдѣлать?

— Удержать за собой мѣсто еще на нѣкоторое время, чтобы выяснить причины разрыва съ партіей. Или мнѣ придется сложить свои полномочія, или же, — что очень вѣроятно, — этотъ новый бюджетъ приведетъ къ общимъ выборамъ. Онъ явно разсчитанъ на то, чтобы нажать на лордовъ и вызвать распрю.

— Но вѣдь ты долженъ былъ, какъ мнѣ кажется, бороться за бюджетъ?

— Я не такой противникъ лордовъ, — отвѣчалъ я.

На этомъ разговоръ прекратился.

— Но какъ же ты поступишь? — снова спросила она.

— Я поспорю изъ-за нѣкоторыхъ пунктовъ бюджета. Впрочемъ, я еще не могу съ опредѣленностью сказать, какимъ случаемъ я воспользуюсь. А затѣмъ я или откажусь отъ своего мѣста, или, если произойдетъ роспускъ парламента, я больше не поставлю своей кандидатуры…

— Но вѣдь это политическое самоубійство!

— Не совсѣмъ.

— Я не могу представить себѣ, что ты больше не будешь засѣдать въ парламентѣ! Вѣдь это… Это значитъ уничтожить все, что мы сдѣлали!.. Что же мы будемъ дѣлать потомъ?

— Писать. Постараюсь создать себѣ новое и болѣе опредѣленное положеніе. Ты знаешь, что существуетъ нѣчто вродѣ группы около Круппа и Гэна…

Маргарита не отвѣчала. Она какъ будто погрузилась въ глубокое и тяжелое раздумье.

— Для меня наша политическая работа была религіей… болѣе чѣмъ религіей, — сказала она, поднимая голову.

Я молчалъ. Что я могъ возразить на такія слова?

— И вотъ ты отворачиваешься отъ всего, что мы сдѣлали, къ чему стремились… ты говоришь такъ легко о томъ, что переходишь… къ тѣмъ, другимъ!..

Она проговорила эти слова совершенно блѣдными губами. Какъ это ни странно, но она больше всего была подавлена нравственной стороной моего поступка. Я тщетно старался протестовать противъ ея установившихся взглядовъ:

— Именно потому, что я считаю это своимъ долгомъ, я и хочу поступить такъ, — возражалъ я.

— Не понимаю, какъ ты можешь говорить это, — произнесла она тихо.

Снова наступило молчаніе.

— О! — воскликнула она, сжимая руки, — кто бы могъ сказать, что дойдетъ до этого!..

Она была потрясена до глубины души, но ея благородство казалось мнѣ смѣшнымъ. Я видѣлъ, что она никакъ не можетъ понять того духовнаго процесса, который вызвалъ во мнѣ этотъ переворотъ. Противоположность нашей духовной организаціи, нашихъ интеллектуальныхъ темпераментовъ была слишкомъ очевидна и это замыкало мнѣ уста. Что я могъ сказать ей? Но я внутренно чувствовалъ, что за ея самообладаніемъ скрывается страстное разочарованіе, что произошло крушеніе всѣхъ ея надеждъ и мечтаній и что ей надо облегчить свою душу слезами.

— Я сказалъ тебѣ все, — проговорилъ я, чувствуя неловкость, — сказалъ, какъ только это стало возможно для меня.

Она молчала.

— Такъ вотъ какъ обстоитъ дѣло.

Я произнесъ эти слова съ рѣшительнымъ видомъ и медленно направился къ двери. Она тоже встала и молча смотрѣла въ пространство передъ собой.

— Спокойной ночи, — сказалъ я, стоя у дверей. Я не сдѣлалъ ни шага, чтобъ приблизиться къ ней и обмѣняться, какъ всегда, поцѣлуемъ.

— Спокойной ночи, — отвѣтила она съ какою-то трагической ноткой въ голосѣ.

Я тихо раскрылъ двери и нѣсколько мгновеній стоялъ въ нерѣшительности, не зная, идти ли мнѣ къ себѣ въ спальню или въ кабинетъ. Потомъ я услышалъ шелестъ ея платья и стукъ ключа, поворачиваемаго въ замкѣ. Она запирала дверь своей спальни…

Она скрыла свои слезы отъ меня! При этой мысли что-то перехватило мнѣ горло.

— Проклятіе! — прошепталъ я, вздрагивая. — И отчего это, чортъ возьми, люди никогда не могутъ думать одинаково…

II.

Послѣ этого страннаго разговора между нами началось отчужденіе. Характерно для нашихъ отношеній было то, что мы больше не возобновляли нашего спора. То, что мы признали теперь, давно уже чувствовалось въ воздухѣ. Между нами образовалась пропасть, которая все расширялась, и мы видѣли это.

Мои собственныя чувства какъ-то странно раздвоились. Замѣчательно, что моя истинная привязанность къ Маргаритѣ стала для меня очевидной только послѣ этой ссоры. Перемѣны въ сердцѣ всегда неуловимы. Я рѣшительно не могу сказать, когда и какъ исчезла изъ моей жизни романтическая любовь къ Маргаритѣ, къ ея чистотѣ, къ ея красотѣ и къ ея высокимъ принципамъ и преданности идеѣ, но я прекрасно помню, что уже въ первые дни моей парламентской жизни я ощущалъ временами глухое, неопредѣленное недовольство и досаду на тѣ узы, которыя, повидимому, удерживали меня на службѣ ея взглядовъ, касающихся частной и общественной жизни. Я чувствовалъ себя скованнымъ и досада моя не уменьшалась отъ того, что я самъ заковалъ себя въ кандалы. Напротивъ, она все возрастала, пока я былъ связанъ съ Маргаритой, но, когда я порвалъ эту связь и рѣшилъ идти своею дорогой, я могъ думать о Маргаритѣ съ прежнимъ теплымъ чувствомъ.

Однако въ ея присутствіи я продолжалъ чувствовать неловкость. Мнѣ казалось, что я какъ будто обманнымъ образомъ пользуюсь ея квартирой, пищей и соціальной поддержкой. Мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ можно было совершенно раздѣлить наши финансы. Но я зналъ, что, еслибъ я поднялъ этотъ вопросъ, то это было бы съ моей стороны грубой неделикатностью. Поэтому я тайно старался ограничить всѣ свои личные расходы, такъ чтобы они не превышали моихъ личныхъ доходовъ, которые приносили мнѣ мои статьи. Мы продолжали вести прежній образъ жизни, разъѣзжали вмѣстѣ на ея автомобилѣ, бывали на званыхъ обѣдахъ и вообще дѣлали видъ, что ничего между нами не произошло. Мы встрѣчались за завтракомъ и вечеромъ расходились послѣ обычнаго поцѣлуя въ щеку. Она запирала дверь своей комнаты и это щелканіе замка, вслѣдствіе какого-то необъяснимаго душевнаго процесса, отзывалось въ моей душѣ, какъ тайное оскорбленіе, и, хотя я вполнѣ понимаю теперь и понималъ тогда ея поступокъ, но я больше никогда не переступалъ порога ея комнаты…

Вспоминая этотъ періодъ моей жизни, я вижу теперь, что въ своихъ отношеніяхъ съ Маргаритой я велъ себя глупо и дурно. Моя основная ошибка заключалась въ томъ, что я никогда не старался руководить ею и сдерживать ее, хотя былъ старше ея, проницательнѣе и во многихъ отношеніяхъ разумнѣе. Послѣ нашего брака я всегда обращался съ нею, какъ съ равной, и предоставлялъ ей идти своей дорогой. Я дѣлалъ ее отвѣтственной за всѣ ея безполезные, неразумные и даже вредные поступки, которые приносили мнѣ ущербъ. Я сердился на это, но она не была виновата. Она была недостаточно умна для того, чтобы пользоваться такой безусловной самостоятельностью, и я былъ неправъ, требуя отъ нея, чтобы она не только сочувствовала мнѣ, но предвидѣла и понимала. Я долженъ былъ позаботиться о томъ, чтобы она не уклонялась съ моего пути, долженъ былъ вести ее на буксирѣ въ трудныхъ мѣстахъ. Еслибъ я больше любилъ ее, болѣе разумно и болѣе нѣжно, и еслибы не было моей финансовой зависимости отъ нея, что всегда уязвляло мою гордость, то она, по всей вѣроятности, съ самаго начала, шла бы рядомъ со мной и покинула бы либераловъ одновременно со мной. Но она не имѣла ни малѣйшаго понятія о моихъ конечныхъ цѣляхъ и не могла сразу уловить причины измѣненія моихъ взглядовъ. Это могло показаться упрямствомъ съ ея стороны, но вѣдь я зналъ ея лойяльность и преданность. Между тѣмъ я пренебрегъ этими качествами ея души. Женщина, которая любитъ, всегда чувствуетъ потребность помогать и давать, и мой долгъ былъ направить ее въ этомъ отношеніи. Но я былъ такъ глупъ! Мои глаза ни разу не раскрылись на это положеніе вещей и я какъ будто ничего не видѣлъ и не понималъ. Я чувствовалъ стѣсненіе съ нею даже въ утро моей свадьбы, потому что гдѣ-то глубоко въ моей душѣ шевелился слабый протестъ, смутное сознаніе, что я поступаю дурно…

III.

Разрывъ съ партіей произошелъ по поводу бюджета.

Я былъ склоненъ разсматривать бюджетъ 1909 года во многихъ отношеніяхъ, какъ образецъ дипломатическаго искусства. Безъ сомнѣнія, либеральная партія проявила тутъ неожиданную энергію. Но въ общемъ именно это движеніе въ сторону коллективистской организаціи скорѣе укрѣпило, нежели поколебало мое рѣшеніе перейти на другую сторону. Мнѣ казалось безусловно необходимымъ въ то время заставить чисто обструктивные и реакціонные элементы въ оппозиціи сразу проявить себя. Въ своей главной рѣчи и въ цѣломъ рядѣ краткихъ рѣчей я сдѣлалъ вылазку противъ системы поземельнаго обложенія. Я не возражалъ противъ націонализаціи земли, а только противъ идеи оставленія ея въ частныхъ рукахъ и попытки добиться благотворныхъ соціальныхъ результатовъ посредствомъ давленія налоговъ на классъ земельныхъ собственниковъ. Правительственныя предложенія имѣли цѣлью принудить землевладѣльцевъ произвести немедленную расцѣнку своего земельнаго имущества. Но это могло привести къ образованію у насъ мстительнаго и раздраженнаго класса собственниковъ. Между тѣмъ мы до сихъ поръ, и не безъ основанія, полагались на этотъ классъ, когда государству нужны были патріотическія услуги въ широкихъ размѣрахъ. «Уничтожьте лэндлордизмъ, если хотите, — сказалъ я, — выкупите земли, но не вынуждайте его къ оборонительной борьбѣ, не превращайте его въ недовольный элементъ въ государствѣ, оставляя его въ то же время достаточно богатымъ и сильнымъ. Вы подвергли обложенію и контролю пивовара и трактирщика и создали національную опасность, нанося такимъ путемъ серьезный ущербъ торговлѣ спиртными напитками. Теперь вы хотите дѣлать то же самое, но только въ болѣе широкихъ размѣрахъ. Вы вынуждаете классъ, обладающій столькими прекрасными, истинно аристократическими традиціями, превратиться въ классъ бунтовщиковъ, и во всѣхъ вашихъ предложеніяхъ нѣтъ ничего такого, что указывало бы на необходимость замѣны традиціонныхъ вождей, которыхъ вы изгоняете…»

Такова была главная сущность моей рѣчи, и я энергично развивалъ эти взгляды, не только въ палатѣ, но и въ печати.

Кингхэмстедскій округъ, избравшій меня, не сразу почувствовалъ мое отпаденіе. Затѣмъ, когда мои избиратели поняли, въ чемъ дѣло, то въ Кингхэмстедской газетѣ появились возмущенныя статьи. Въ одномъ открытомъ письмѣ, подписанномъ «Junius Secundus», меня осыпали оскорбленіями, и я отвѣчалъ въ довольно вызывающемъ тонѣ.

Потомъ состоялись два публичныхъ митинга, хотя и не очень многолюдные, въ двухъ различныхъ концахъ избирательнаго округа, и мой старый пріятель, фотографъ Парвиль, вступилъ со мной въ переписку, которая закончилась тѣмъ, что ко мнѣ явилась депутація, состоявшая, какъ мнѣ помнится, изъ восемнадцати или двадцати человѣкъ. Имъ пришлось подняться ко мнѣ на верхъ. Они запыхались и кипѣли негодованіемъ, когда явились ко мнѣ. Среди нихъ находились Нарвиль и редакторъ «Kinghamstead Guardian», проникнутый сознаніемъ важности своего поста. Была также и миссисъ Бельджеръ въ траурѣ. Она не снимала вдовьяго вуаля со смерти своего мужа, умершаго десять лѣтъ тому назадъ, и ея лойяльность въ отношеніи либерализма самаго строгаго типа сдѣлалась какъ бы неизбѣжною принадлежностью ея траурной одежды. Былъ въ депутаціи и одинъ молодой адвокатъ строгаго стиля, нѣсколько дамъ, занимающихся общественными дѣлами, и религіозныхъ проповѣдниковъ. Но большинство депутаціи, какъ мнѣ показалось, состояло изъ людей, собранныхъ какъ попало. Они старались вытолкнуть впередъ Нарвиля, какъ оратора, намѣреваясь, конечно, поддержать своими возгласами его горячій протестъ противъ моего поведенія.

Я смотрѣлъ на эту грозную депутацію, когда Парвиль дѣлалъ мнѣ вполнѣ опредѣленный выговоръ, хотя и въ очень смягченной формѣ, и мнѣ представилось на мгновеніе, что я вижу тѣ тайныя силы, которыя двигаютъ общественнымъ мнѣніемъ, и весь политическій процессъ, играющій такую важную роль въ исторіи, показался мнѣ совершенно поверхностнымъ, зависящимъ отъ ничтожныхъ мотивовъ и прикрывающимъ бездны индифферентизма.

Кто-то кончилъ говорить и я понялъ, что мнѣ надо отвѣчать.

— Очень хорошо, — сказалъ я, — Мой отвѣтъ будетъ коротокъ. Я откажусь отъ полномочій, если не произойдетъ распущенія парламента до февраля. Если же будутъ назначены выборы, то я не выставлю больше своей кандидатуры. Вы, навѣрное, желали бы, если это возможно, избѣжать расходовъ и затрудненій, сопряженныхъ со вторичными выборами? (шопотъ одобренія). Но я говорю вамъ чистосердечно, что я не думалъ, чтобы мнѣ пришлось слагать съ себя полномочія теперь же. А чѣмъ скорѣе вы найдете моего замѣстителя, тѣмъ будетъ лучше для партіи. Лорды приперты къ стѣнѣ. Имъ надо начать борьбу теперь или никогда и, я думаю, они отвергнутъ бюджетъ. Тогда они станутъ бороться и эта борьба будетъ длиться годами. У нихъ есть извѣстная соціальная дисциплина, которой нѣтъ у васъ. Вы, либералы, очутитесь въ трудномъ положеніи. Страна, стоящая за вами, быть можетъ, смутно негодующая, все же окажется совершенно неподготовленной къ серьезной проблемѣ, которая встанетъ передъ нею. Что-нибудь должно произойти, если только не произойдетъ чего-нибудь нелѣпаго. Если король поддержитъ лордовъ, — а я не вижу, почему бы ему не сдѣлать этого, — то у васъ нѣтъ республиканскаго движенія, которымъ вы могли бы воспользоваться въ борьбѣ противъ нихъ. Вы упустили это движеніе, вы побрезгали имъ. Страна, говорю вамъ, лишена идей и у васъ нѣтъ идей, которыя вы бы могли дать ей. Я не знаю, что вы хотите сдѣлать… Что же меня касается, то я намѣренъ провести годъ или два за своимъ письменнымъ столомъ…

Я замолчалъ.

— Мнѣ кажется, господа, — началъ Парвиль, — что я выражу вашу мысль, если скажу, что мы съ большимъ огорченіемъ выслушали это…

IV.

Отчужденіе, которое явилось между мной и Маргаритой, пока еще не выходило за предѣлы четырехъ стѣнъ нашего дома въ Радноръ-сквэрѣ и никто не замѣчалъ перемѣны въ нашихъ отношеніяхъ. Я по прежнему посѣщалъ палату общинъ, званые обѣды, клубы и различныя мѣста, гдѣ мы подготовляли новыя комбинаціи. Все это время я находился въ возбужденномъ состояніи, какъ будто во мнѣ совершалась какая-то реакція. Я чувствовалъ себя какъ бы освобожденнымъ и ощущалъ приливъ необычайной энергіи, которую могъ теперь употребить въ дѣло.

Передъ нами была ясная, смѣлая и въ высшей степени опредѣленная цѣль. Мы намѣревались ни болѣе ни менѣе, какъ организовать новое движеніе въ англійской умственной жизни, возродить общественное мнѣніе и подготовить почву для обновленной культуры.

Нѣкоторое время мнѣ казалось, что я имѣю полную возможность сдѣлать то, что я хотѣлъ. Шусмизсъ отозвался на мои предложенія, и мы рѣшили основать еженедѣльную газету для того, чтобы она служила ядромъ, вокругъ котораго должны были группироваться наши силы. Кретинъ и я тотчасъ принялись за работу, чтобы собрать писателей и ораторовъ, включая Эсмира Бриттена, Гэна, Ниля и еще двухъ-трехъ молодыхъ людей, съ цѣлью образовать болѣе или менѣе опредѣленный издательскій совѣтъ, который долженъ былъ еженедѣльно собираться по вторникамъ, за завтракомъ, и поддерживать, нашу общую работу. Мы подчеркнули нашу склонность къ торизму цвѣтомъ обложки и называли себя «Синими Еженедѣльниками». Но наши еженедѣльныя собранія за завтракомъ были открыты для всякаго рода посѣтителей и пренія и разговоры, происходившіе при этомъ, никогда не имѣли въ виду контролировать мои редакторскія рѣшенія. Моимъ единственнымъ вліятельнымъ совѣтникомъ былъ старина Бриттенъ, который сдѣлался моимъ помощникомъ. Просто удивительно, какъ быстро мы вернули свою прежнюю близость и, какъ въ школьные дни, постоянно обмѣнивались своими мыслями и мечтами!

На нѣкоторое время я весь ушелъ въ журнальную работу. Бриттенъ былъ опытный журналистъ, у меня же были необходимыя качества для этого. Мы хотѣли создать серьезный органъ печати, не уклоняющійся съ разъ намѣченнаго пути, а поэтому должны были обдумать все до мельчайшихъ подробностей. Мы вовсе не намѣревались сразу обнаружить наши политическіе мотивы и поэтому во время той сумятицы, которую подняла борьба 1910 года, нашъ журналъ представлялъ настоящій оазисъ, гдѣ сохранился хорошій стиль и истинно-художественный критицизмъ. Почти всѣ мы были твердо увѣрены, что лорды потерпятъ жестокое пораженіе, и поэтому мы готовились тотчасъ же приступить къ работѣ возрожденія, какъ только уляжется шумъ, поднятый этимъ конфликтомъ. А пока мы старались завязать сношенія со всѣми лучшими умами Англіи.

Какъ только мы почувствовали почву подъ ногами, я началъ постепенно развивать свою широкую политическую программу. Мы были феминистами съ самаго начала, хотя Шусмизсъ и Эсмиръ испытывали не мало колебаній относительно этого. Мы превратили схему реформы палаты лордовъ, предлагаемую Эсмиромъ, въ своего рода общій культъ аристократическихъ качествъ. Мы старались также гуманизировать и освободить отъ предразсудковъ агитацію по поводу закона о бѣдныхъ, первоначально организованную Беатрисой и Сиднеемъ Веббами. Кромѣ того я, не говоря объ этомъ ни съ кѣмъ, кромѣ Эсмира и Изабеллы Риверсъ, старался придать опредѣленное философское направленіе нашему журналу.

Я былъ твердо убѣжденъ, что безпорядочность и пустота современнаго мышленія зависѣла отъ недостатка общаго метафизическаго воспитанія… Огромная масса людей, и притомъ весьма активныхъ и вліятельныхъ въ умственной жизни, никогда не обучались методамъ мышленія и абсолютно незнакомы съ критикой этихъ методовъ. Едва-ли будетъ преувеличеніемъ, если мы назовемъ ихъ способъ мышленія обрывочнымъ и хаотичнымъ. Они лишь случайно приходятъ къ выводу и не подозрѣваютъ существованія другихъ путей, которые могли бы привести ихъ къ тому же выводу. Нѣсколько выше этой массы стоитъ то меньшинство, которое уже пріобрѣло способность къ обобщеніямъ. Это, — употребляя старинное техническое выраженіе, — реалисты грубаго сорта. Таковы Бейлеи, таковъ былъ и ихъ великій прототипъ Гербертъ Спенсеръ (который не могъ читать Канта); таковы цѣлыя полчища выдающихся и вполнѣ довольныхъ собой современниковъ. Но реализмъ не есть послѣднее слово человѣческой мудрости. Люди скромные, сомнѣвающіеся и болѣе утонченные, тѣ люди, которыхъ Вилльямъ Джоржъ называетъ «непреклонно-мыслящими», не довольствуются этимъ методическимъ благополучіемъ и постоянно критикуютъ свои посылки и выводы. Они дѣйствуютъ болѣе искренно, менѣе довѣрчивы и обнаруживаютъ скептицизмъ. Они-то и образовали нео-номинализмъ, противоположный современному реализму.

Мы оба съ Изабеллой были убѣждены, что эта разница въ методѣ мышленія глубоко вліяетъ на дѣло человѣчества и что коллективный умъ современнаго, въ высшей степени сложнаго государства, можетъ правильно функціонировать лишь на основахъ нео-номинализма. Мы съ Изабеллой работали совмѣстно именно въ этомъ направленіи. Она обладаетъ удивительнымъ умѣніемъ ясно выражать свои мысли и, — какъ это вѣроятно уже извѣстно читателю, — пишетъ статьи на метафизическія темы очень живо и интересно. Сборника ея статей пока не существуетъ, но онѣ появлялись не въ одномъ только «Синемъ Еженедѣльникѣ», а также въ разныхъ ежемѣсячныхъ журналахъ. Вѣроятно, многимъ хорошо извѣстенъ ея стиль. До нашего рокового сближенія мы съ нею много потрудились, чтобъ поддержать это направленіе въ журналѣ, и почти не проходило недѣли, чтобы я или она не написали статьи, развивающей и обобщающей наши взгляды въ формѣ, доступной широкому кругу читателей.

Нашъ еженедѣльникъ обратилъ на себя вниманіе публики и къ 1911 году его уже можно было найти во всѣхъ лондонскихъ клубахъ и во многихъ сельскихъ домахъ. Розничная продажа его все возрастала и у насъ все болѣе укрѣплялось сознаніе, что мы вызываемъ разговоры и вліяемъ на общественное мнѣніе.

Наша редакція помѣщалась въ большомъ зданіи вблизи Адельфи Террасъ. Изъ главнаго окна, возлѣ моей конторки, видна была игла Клеопатры, уголъ Отеля Сесиль и красивыя арки моста Ватерлоо, а дальше рядъ башенъ и трубъ и неясныя очертанія большого моста ниже Тоуэра. Какъ часто я смотрѣлъ въ окно и наблюдалъ ряды баржъ, медленно плывущихъ по рѣкѣ и постепенно исчезающихъ изъ вида, или же смотрѣлъ, какъ двигались люди, которые сходились и расходились и ночью казались мнѣ какими-то призраками, внезапно вынырнувшими изъ темноты и также быстро въ ней исчезающими…

Я вспоминаю часы, которые я проводилъ за своей конторкой, прежде чѣмъ наступилъ кризисъ. Это были часы напряженной работы, вызывавшей во мнѣ чувство необычнаго удовлетворенія.

Я забывалъ время, просиживая за какой-нибудь статьей, и часто случалось, что, взглянувъ въ окно, я замѣчалъ, что первые лучи утренней зари уже окрасили алымъ цвѣтомъ небо на востокѣ, гдѣ въ сумеркахъ разсвѣта смутно виднѣлись очертанія Тоуэрскаго моста…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Вторженіе женщины.

I.

Я обрисовалъ въ общихъ чертахъ мое политическое развитіе и разсказалъ, какъ я перешелъ отъ либеральнаго соціализма къ идеѣ созидающей аристократіи и какъ постепенно я нашелъ самъ себя. Но это самооткрытіе привело къ глубокому расколу между мной и женой.

Бываютъ случаи, когда мужъ и жена, первоначально говорящіе на разныхъ языкахъ, постепенно приходятъ къ пониманію другъ друга. Но я съ перваго раза началъ говоритъ съ Маргаритой на ея языкѣ и, какъ только я пріобрѣлъ свой собственный языкъ, мы разошлись.

Когда я женился, то былъ совершенно искренно убѣжденъ, что мои отношенія къ женскому полу вообще уже болѣе не могутъ смущать меня. Я откровенно разсказалъ, какую роль женщина играла въ моей жизни до моей женитьбы, и старался показать, какое вліяніе она имѣетъ вообще на жизнь молодого человѣка при современныхъ условіяхъ и въ какомъ искаженномъ видѣ слагаются отношенія половъ. Я не думаю, чтобы я составлялъ исключеніе въ данномъ случаѣ; правда, у меня не было сестеръ и подругъ въ дѣтствѣ, но такова бываетъ участь многихъ мальчиковъ, если ихъ семья не велика. До своего брака съ Маргаритой я не зналъ близко ни одной женщины. Мои прежнія любовныя дѣла были простою и кратковременною половой связью, носившею случайный и скрытный характеръ. Само собою разумѣется, что при такого рода отношеніяхъ я не могъ познать женщины. Отъ мистическаго поклоненія, къ которому я былъ склоненъ въ мальчишескомъ возрастѣ, я перешелъ къ пренебрежительному отношенію къ женщинѣ, какъ будто бы она была дѣйствительно существомъ низшаго порядка и только служила помѣхой въ великихъ дѣлахъ. На нѣкоторое время Маргарита вычеркнула изъ моей жизни всѣхъ другихъ женщинъ. Она была какая-то совсѣмъ другая и была такъ близка мнѣ. Она точно внезапно появилась въ маленькомъ окнѣ, черезъ которое я наблюдалъ толпу. Она не представляла для меня женскій полъ, какъ нѣкоторыя отдѣльныя женщины въ прежнее время… А потомъ наступило отчужденіе…

До наступленія этого отчужденія и быстраго, не поддающагося контролю, развитія моихъ отношеній съ Изабеллой, послѣдовавшаго за этимъ, я былъ убѣжденъ, что разрѣшилъ проблему женщины своимъ бракомъ и больше она не будетъ смущать меня. Я думалъ, что все это уже прошло. Я продолжалъ идти рядомъ съ Маргаритой, правда, немного нахмуренной и чуть-чуть натянутой, но продолжающей помогать мнѣ, и еслибъ мы не уничтожили совершенно вліяніе пола въ нашихъ отношеніяхъ, то мы бы такъ ограничили и изолировали его, что на общее содержаніе нашей жизни это не оказывало бы ни малѣйшаго вліянія.

И вотъ, воплотившись въ Изабеллѣ, со всѣми ея идеями, это старое навожденіе моей жизни вернулось ко мнѣ. Но это подкралось такъ незамѣтно, что я долго не сознавалъ перемѣны нашихъ отношеній.

Я уже сравнивалъ положеніе современнаго публициста съ Маккіавелли, пишущимъ въ своемъ кабинетѣ. Въ его время женщины совершенно не принимались во вниманіе въ серьезныхъ дѣлахъ. Но теперь все это измѣнилось. Женщина пришла и стала рядомъ съ мужчиной, частью освѣщенная, частью скрывающаяся отъ него въ таинственномъ полумракѣ, постоянно вмѣшивающаяся, осаждающая его и требующая къ себѣ непрерывнаго вниманія. Я чувствую, что въ этомъ отношеніи моя жизнь могла служить типичнымъ примѣромъ. Женщина всегда напоминаетъ о себѣ. Она не только физическая потребность, эстетическая игрушка для мужчины, а нравственная и интеллектуальная необходимость, безъ которой онъ уже не въ состояніи обходиться. Она приходитъ къ политикамъ и спрашиваетъ: ребенокъ ли она или гражданка? Есть ли у нея душа? Она является къ отдѣльнымъ индивидамъ, какъ явилась ко мнѣ, и спрашиваетъ: можетъ ли она быть равнымъ товарищемъ, незамѣнимымъ помощникомъ, или же она слабое существо, которое надо только лелѣять и ласкать? Можно ли на нее полагаться и довѣрять ей, или же ею надо управлять? Должна ли она быть связанной или свободной? Если она товарищъ то ей надо больше довѣрять и гораздо больше требовать отъ нея. А, главное, она должна обнаружить самое ясное, безстрастное и точное пониманіе вещей…

II.

Когда я раньше придумывалъ схемы государственнаго строя, то отношенія половъ не играли въ этихъ схемахъ никакой роли. Я или находилъ, что отношенія эти вполнѣ правильны, или же думалъ, что государству нѣтъ до нихъ никакого дѣла. Мужчины и женщины должны улаживать ихъ между собой. Такой взглядъ былъ возможенъ тогда. Но уже до 1906 года появились многочисленные признаки, указывавшіе, что этотъ взглядъ держаться не можетъ. Мы, составители политическихъ проектовъ, вскапывали поле для соціальныхъ преобразованій и должны были вскопать его такъ глубоко, чтобы добраться до элементовъ взаимоотношенія половъ и изслѣдовать и рѣшить эту проблему.

Года полтора тому назадъ столичная полиція уже оказалась недостаточной, чтобы защитить палату отъ шумнаго вторженія женщинъ. Члены палаты испытали странное чувство: они какъ будто находились въ осадѣ. Очень значительная часть депутатовъ держалась того взгляда, что агитація въ пользу женскаго избирательнаго права представляетъ нѣчто вродѣ эпидемическаго безумія, которое скоро пройдетъ. Но тотъ, кто глубже смотрѣлъ на это, тотъ видѣлъ, что дѣло не такъ просто и что тутъ дѣйствуетъ не одна только праздная фантазія непремѣнно добиться правъ. Существующіе законы и соглашенія, регулирующіе отношенія между мужчиной и женщиной, слишкомъ неудовлетворительны и только увеличиваютъ безпорядокъ въ государствѣ.

Мой первый парламентъ можно назвать парламентомъ суфражистокъ. Я не стану разсказывать здѣсь подробности этой удивительной избирательной кампаніи, со всѣми ея нелѣпостями и безразсудными выходками, но также и съ величайшими проявленіями мужества и самоотверженія. Агитація суфражистокъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ возвышалась до степени героизма, въ другихъ же была жалкой и смѣшной. И хотя она отличалась безразсудствомъ и непослѣдовательностью, но тѣмъ не менѣе все же оказывала дѣйствіе, такъ какъ въ ней чувствовалась сила. Въ этомъ движеніи выразились весьма разнообразныя чувства и широко распространенное среди образованныхъ женщинъ, хотя и недостаточно ясно формулированное убѣжденіе, что взаимныя отношенія мужчинъ и женщинъ унизительны для послѣднихъ, гадки и обременительны и поэтому должны быть измѣнены во что бы то ни стало. Избирательное право въ данномъ случаѣ является не только символомъ равенства. Я убѣжденъ, что, получивъ это право, женщины воспользуются имъ, можетъ быть, даже слѣпо и съ цѣлью мщенія, какъ оружіемъ, которое досталось имъ въ руки и которое онѣ могутъ употребить противъ всего того, что онѣ имѣютъ всѣ основанія ненавидѣть…

Я очень живо помню ту великую ночь въ самомъ началѣ сессіи 1909 года, когда около 60-ти женщинъ были посажены въ тюрьму. Я обѣдалъ тогда у Брэгемовъ и, выйдя вмѣстѣ съ лордомъ Брэгемъ, попалъ въ громадную толпу около Кэкстонъ-Голля, которая увлекла насъ за собой къ парламентской площади. Параллельно съ толпой двигалась процессія женщинъ и молоденькихъ дѣвушекъ. Всѣ онѣ были блѣдныя и озабоченныя, и я до сихъ поръ не могу забыть впечатлѣнія, которое произвело на меня напряженное выраженіе ихъ лицъ. Совсѣмъ иное впечатлѣніе производила на меня мужская политическая процессія. Тамъ я никогда не замѣчалъ такого выраженія героической рѣшимости, какое видѣлъ теперь у женщинъ.

Организаторы этого движенія поступили довольно предусмотрительно, обратившись за поддержкой къ безработнымъ, которые нѣсколько разъ демонстрировали втеченіе этой зимы. Результатомъ этого обращенія была толпа, сопровождавшая процессію и явно симпатизировавшая ей. Несмотря на свой грозный и подозрительный видъ, толпа была добродушно настроена…

Когда мы съ лордомъ Брэгемъ добрались до парламентской площади, то она уже представляла волнующееся море человѣческихъ головъ. Полиціи, конной и пѣшей, было такъ много, какъ будто предполагался революціонный взрывъ. Густыя массы народа наполняли все пространство до Уайтголла и Вестминстерскаго моста.

Стычка, закончившаяся арестами, казалась очень жалкой и ничтожной въ сравненіи съ этими грандіозными приготовленіями…

III.

Въ этомъ же году, только позднѣе, женщины произвели новую аттаку. Днемъ и ночью, во время засѣданій парламента по поводу бюджета, у всѣхъ воротъ, черезъ которыя мы должны были проходить, идя въ парламентъ, были разставлены женскіе пикеты, смотрѣвшіе на насъ съ молчаливымъ упрекомъ, когда мы проходили мимо. Тутъ были женщины изъ всѣхъ классовъ общества, хотя все же преобладалъ независимый рабочій классъ. Были здѣсь и сѣдовласыя старухи, стойко выдерживавшія испытаніе и не покидавшія свой постъ, не смотря на проливной дождь. Были молодыя, изможденныя женщины съ озлобленными лицами; были молоденькія работницы, бѣдно одѣтыя городскія женщины, обитательницы предмѣстій; были женщины, получившія ученую степень, и такія, которыя этихъ степеней не имѣли; были худыя и до такой степени истощенныя существа, что страшно было глядѣть на нихъ. Нѣкоторыя изъ этихъ женщинъ смотрѣли злобно и съ вызывающимъ видомъ, другія робко поглядывали исподлобья; однѣ были полны энергіи и страсти, другія точно поникли, подавленныя усталостью. Постоянно являлись новыя смѣны, и помню, что я ужасно боялся, что вдругъ смѣна не явится. Эта непрерывная осада законодательной палаты казалась мнѣ гораздо болѣе внушительной, нежели бурныя манифестаціи воинствующей группы.

Помню, что я чувствовалъ неловкость, проходя мимо этихъ пикетовъ, не зная, какъ мнѣ поступить, игнорировать ли ихъ совершенно или, приподнявъ шляпу, пройти мимо, не глядя на нихъ, или же, — что я и дѣлалъ, — посмотрѣть имъ прямо въ глаза, отвѣсивъ имъ вѣжливый поклонъ…

IV.

Даже среди сочувствующихъ этому женскому движенію была замѣтна тенденція разсматривать женскую агитацію, какъ не стоящую въ связи съ общимъ развитіемъ политической и соціальной жизни. Мы всѣ старались не обращать вниманія на ея смыслъ, такъ ясно говорившій намъ, что всѣ наши схемы, при всей ихъ грандіозности, не идутъ глубоко и не доходятъ до самой сути вещей. Тотъ консерватизмъ, который существуетъ въ каждомъ классѣ, постоянно стремится, не взирая ни на что, сохранить въ самыхъ существенныхъ чертахъ привычную жизненную обстановку, не допуская слишкомъ глубокихъ, коренныхъ измѣненій. Политики, такъ же какъ и философы, не смотря на громкія фразы и широкіе замыслы, всегда возвращаются къ мелочамъ. Безъ сомнѣнія, они признаютъ, что міръ надо измѣнить, но такъ, чтобы отъ этого не пострадали всѣ ихъ привычки…

Вопросъ объ отношеніяхъ мужчинъ и женщинъ волнуетъ каждаго человѣка и отражается въ жизни каждаго изъ насъ. Лишь очень незначительное меньшинство желаетъ въ своихъ личныхъ интересахъ перемѣны существующаго порядка вещей. Привычки же и интересы огромнаго большинства возстаютъ противъ сколько-нибудь значительныхъ измѣненій въ этомъ установленномъ порядкѣ. Въ насъ сильны страсти. Но огромное большинство людей отказалось уже отъ мечтаній и пошло на компромиссъ. Никто уже не помышляетъ о блестящихъ возможностяхъ, о необыкновенно сильной любви, о великолѣпномъ потомствѣ, примирившись съ дѣйствительностью. И многіе боятся, а нѣкоторые прямо ненавидятъ малѣйшее напоминаніе объ этихъ покинутыхъ центахъ. Когда мы обсуждали однажды въ Пентаграмъ-клубѣ проблему общаго имперскаго закона о бракѣ и разводѣ, то Дайтонъ воскликнулъ: «Я предпочитаю не касаться этихъ предметовъ!» И со вздохомъ прибавилъ: «Лучше оставьте это! Лучше оставьте!»

Это было все, что онъ сказалъ въ этотъ вечеръ, но въ его словахъ слышалась подавленная страсть и даже, наперекоръ нашему этикету, онъ всталъ и вышелъ изъ комнаты

Послѣ моего брака, втеченіе нѣсколькихъ лѣтъ, я тоже былъ склоненъ не касаться этихъ вопросовъ. Я приходилъ въ ужасъ тогда отъ романсовъ и чувствительной музыки, отворачивался отъ изображеній человѣка въ искусствѣ и предпочиталъ пейзажи. Мнѣ хотѣлось поднять на смѣхъ всѣхъ влюбленныхъ и ихъ восторги и я всегда говорилъ о нихъ съ презрительной усмѣшкой. Словомъ, я безжалостно относился тогда ко всему, что не укладывалось въ рамки моей морали, и ненавидѣлъ людей, рѣчи которыхъ или поступки указывали, что они не раздѣляли моихъ взглядовъ. Я считалъ ихъ взгляды безнравственными и достойными порицанія…

Какъ это ни странно, но наша общественная жизнь изобилуетъ карами, постигающими человѣка, отдающагося чувству любви, и эти кары обрушиваются на него такою тяжестью, что устраняютъ его отъ возможности дѣйствовать и вліять въ обществѣ. Такимъ образомъ вліяніе и руководство въ значительной степени находятся въ рукахъ людей, не навлекшихъ на себя такихъ каръ, безплодныхъ и безстрастныхъ, вступающихъ въ бракъ изъ благоразумныхъ цѣлей, — людей, нечувствительныхъ къ красотѣ и, благодаря своей неспособности чувствовать страсть и влюбляться, свободно повинующихся голосу честолюбія, — людей, не знающихъ, что значитъ любить, что значитъ желать имѣть дѣтей и чувствовать въ своей крови призывъ къ зарожденію новой жизни.

V.

Перемѣна въ моихъ взглядахъ на положеніе женщины вызвана была не только болѣе глубокимъ пониманіемъ вещей и быстрымъ развитіемъ моей дружбы съ Изабеллой. Теперь, когда я удаленъ изъ политическаго міра, я могу точнѣе оцѣнить значеніе этой перемѣны и причины, вызвавшія ее.

Я уже объяснялъ раньше, какое преобладающее мѣсто въ моей политической схемѣ заняла идея всеобщаго образованія наряду съ идеей организаціи усовершенствованной аристократіи. Отъ этого уже былъ одинъ шагъ къ вопросу о количествѣ и качествѣ рожденій и вмѣстѣ съ этимъ выдвинулись на сцену темы, которыхъ такъ избѣгали касаться, а именно: вопросы о бракѣ, разводѣ и организаціи семьи. Впрочемъ, эти вопросы не разъ уже поднимались въ печати, образовалось даже Евгеническое общество и въ ежемѣсячныхъ журналахъ появлялись статьи о пониженіи процента рожденій и быстромъ возрастаніи числа инвалидовъ, непригодныхъ для жизни. Однако никакихъ мѣръ не предлагалось для борьбы съ этимъ зломъ и только отъ времени до времени высказывалось порицаніе бездѣтнымъ родителямъ зажиточнаго класса.

Я былъ вовлеченъ въ обсужденіе этихъ вопросовъ почти противъ своего желанія. Я пришелъ къ заключенію, что при современныхъ условіяхъ семья, опирающаяся на существующіе брачные контракты, не достигаетъ своей цѣли. Она не можетъ произвести достаточное количество дѣтей и притомъ такихъ, которые могли бы удовлетворить всѣмъ требованіямъ развивающагося цивилизованнаго государства. Наша цивилизація наружно возростаетъ но ея внутренняя сущность приходитъ въ упадокъ и, чтобы не произошло ея окончательнаго разложенія, нужны экстренныя мѣры, нужно мужественно приступить къ ея реорганизаціи. Старинная брачная система не обезпечиваетъ намъ достаточно здороваго и многочисленнаго молодого поколѣнія, такъ какъ при заключеніи браковъ все болѣе и болѣе занимаютъ мѣсто разныя свѣтскія соображенія. И вотъ наша имперія наружно сверкаетъ великолѣпными одѣяніями, а въ колыбели у нея лежитъ хилое, жалкое дитя…

Конечно, никто еще не осмѣлился прямо поставить этотъ вопросъ, но онъ самъ является, незваный, и встаетъ передъ каждымъ законодательнымъ собраніемъ, заставляя обращать на себя вниманіе. Однако всякое улучшеніе будетъ лишь временнымъ, за исключеніемъ улучшенія расы, но я не думаю, чтобы мы дѣйствительно заботились объ улучшеніи расы! Красивые, здоровые и мужественные люди должны сходиться и имѣть дѣтей. Женщины должны быть освобождены отъ гнета такихъ условій, которыя принуждаютъ ихъ къ безбрачію или къ бездѣтности, или же заставляютъ ихъ имѣть дѣтей отъ такихъ мужчинъ, которые навязаны имъ обстоятельствами, нуждой и невѣжествомъ. Мы всѣ знаемъ это, но лишь немногіе рѣшаются даже шопотомъ говорить объ этомъ, чтобы не навлечь на себя обвиненій въ томъ, что, желая спасти семью, они угрожаютъ ея существованію…

Я все болѣе и болѣе убѣждался, что современная семья, въ которой мужчина является господиномъ женщины и собственникомъ дѣтей и гдѣ все зависитъ отъ него, подчиняется его волѣ и всѣмъ его предпріятіямъ, не можетъ создать условій, необходимыхъ для улучшенія расы. Почти непреодолимыя препятствія ставятся инстинктивному и естественному подбору, подчиняя его разнымъ общественнымъ и матеріальнымъ соображеніямъ.

Современный міръ изобилуетъ такими неудовлетворительными брачными союзами. Мы видимъ бездѣтныхъ супруговъ, надоѣвшихъ другъ другу до смерти и все-таки старающихся продлить безконечный медовый мѣсяцъ. Мы видимъ дурно воспитанныхъ и несчастныхъ замужнихъ женщинъ, не имѣющихъ дѣтей; видимъ одинокихъ дѣтей, растущихъ безъ общества въ семьяхъ съ однимъ ребенкомъ или же большія, некультурныя семьи, гдѣ дѣти растутъ безъ призора; видимъ сиротскіе пріюты и пріюты для хилыхъ и несчастныхъ дѣтей, родители которыхъ не думали о томъ, кого они рождаютъ на свѣтъ.

Какой смыслъ, какая польза въ томъ, что мы строимъ города, поощряемъ изысканія и открытія, улучшаемъ всѣ жизненныя удобства, строимъ громадные флоты, ведемъ войны и исправляемъ границы, между тѣмъ какъ раса приходитъ въ упадокъ и это пониженіе качества расы остается основной чертой всей біологической картины!..

VI.

Мнѣ кажется, что съ разрѣшеніемъ этой проблемы связано и разрѣшеніе женской индивидуальной проблемы. Это лишь разныя стороны одного и того же вопроса. Женщина должна быть все менѣе и менѣе подчинена отдѣльному мужчинѣ и то высоко организованное государство, о которомъ мы мечтаемъ, должно опираться не на безотвѣтственную семью, управляемую мужчиной, а на матріархальную семью; словомъ, женщина должна быть свободной гражданкой въ государствѣ и материнство должно быть признано общественной функціей. Современная женщина всё болѣе проникается убѣжденіемъ, что сознательное и строго обдуманное материнство является ея спеціальною функціей въ государствѣ и что личное подчиненіе мужчинѣ, пользующемуся правомъ руководить этой функціей по своему желанію, служитъ для нея униженіемъ. Я сознаюсь, что я феминистъ и у меня нѣтъ никакихъ сомнѣній въ этомъ отношеніи. Я хочу видѣть женщинъ свободными и безстрашными гражданками, хочу, чтобы онѣ участвовали полностью въ коллективной работѣ человѣчества. Женщины, я убѣжденъ, могутъ быть такъ же разумны, какъ мужчины, но гораздо болѣе способны къ самоотверженію. Я хотѣлъ бы такихъ брачныхъ законовъ, которые оказывали бы покровительство женщинѣ и приносили бы пользу расѣ, а не имѣли бы въ виду только удовлетвореніе мужчины. Я желалъ бы, чтобъ женщина рожала и воспитывала хорошихъ и здоровыхъ дѣтей государству, свободно и разумно выбирая себѣ мужа и ни въ какомъ случаѣ не дѣлаясь рабомъ избраннаго ею мужчины…

Этотъ вопросъ занималъ меня не менѣе вопроса о переходѣ въ другую партію и, наконецъ, я соединилъ ихъ въ одномъ рѣшеніи. Я рѣшилъ перейти въ имперіализмъ и попытаться біологически обосновать его…

Я ретиво принялся за работу. Ронеръ изъ «Daily Telephone» и Буркеттъ изъ «Dial» должны были поднять вопросъ о государственной помощи матерямъ, а я написалъ рядъ статей, которыя появились въ нашемъ «Синемъ Еженедѣльникѣ» и представляли попытку добиться публичнаго признанія правъ материнства. Четвертый годъ существованія еженедѣльника ознаменовался выборами. Шумъ, поднятый моими политическими врагами, заставилъ меня подвергнуть испытанію мои взгляды и выставить мою программу. Я вернулся съ тріумфомъ въ Вестминстеръ, привѣтствуемый и одобряемый партійною печатью. Громкіе апплодисменты на скамьяхъ имперіалистовъ встрѣтили мое появленіе въ парламентѣ…

Во второй разъ я принесъ парламентскую присягу, но я уже не былъ больше однимъ изъ толпы новыхъ членовъ, какъ въ первый разъ. Мое избраніе было событіемъ, символомъ глубокихъ перемѣнъ и новыхъ цѣлей въ національной жизни…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
Изабелла.

I.
Любовь и успѣхъ.

Теперь я дошелъ до самой трудной части своей исторіи. Я долженъ разсказать, какъ мы оба съ Изабеллой, погубили свою жизнь и притомъ: погубили такимъ зауряднымъ способомъ.

Дѣло, тутъ не въ случайно сложившихся обстоятельствахъ, оказавшихся для насъ роковыми, а въ свойствахъ нашей натуры, мало-по-малу выплывшихъ на поверхность, хотя мы были застигнуты врасплохъ, но не можемъ говорить о случайной катастрофѣ, сгубившей насъ обоихъ.

Мы были опасны другъ для друга втеченіе многихъ лѣтъ нашей дружбы, и я не могу сказать, чтобы мы совершенно не сознавали этого…

Когда я пишу эти строки, то испытываю затрудненіе двоякаго рода. Прежде всего, я не хочу казаться кающимся грѣшникомъ и долженъ избѣгать всего, что могло бы навести на эту мысль, тѣмъ болѣе, что я самъ сомнѣваюсь, могу-ли я чувствовать какое нибудь раскаяніе. Теперь, когда Изабелла со мной, мы оба, безъ сомнѣнія, сознаемъ, какою цѣной мы заплатили за это, и оба жалѣемъ объ этомъ. Но я очень сомнѣваюсь, не поступилъ ли бы я точно такимъ же образомъ, еслибъ снова очутился въ тѣхъ же самыхъ обстоятельствахъ, какъ годъ или два тому назадъ, даже еслибъ вполнѣ сознавалъ опасность! Съ другой стороны, я вовсе не желаю оправдываться. Мы двое плохихъ людей, мы дурно поступали, и помимо всякихъ другихъ обстоятельствъ, мы сами разрушили тѣ великія возможности, которыя представлялись намъ. И тѣмъ не менѣе я совершенно невольно впадаю въ сантиментальность, когда разсказываю нашу исторію. Но это такъ же непреднамѣренно, какъ и неискренно съ моей стороны. Повидимому, такъ бываетъ всегда, когда разсказывается о незаконной любви. Конечно, не трудно было бы дать именно такое объясненіе всему и, когда я бываю нѣсколько утомленъ послѣ утренняго писанія, то чувствую склонность находить глубокія моральныя истины во всѣхъ нашихъ ошибкахъ и промахахъ. И я боюсь, что это невольно отразится на моемъ разсказѣ. Поэтому я теперь же предупреждаю читателя, чтобы онъ не былъ введенъ въ заблужденіе, если я, помимо воли, буду идеализировать наши поступки. Простая же истина заключается въ томъ, что я и Изабелла почувствовали влеченіе другъ къ другу. Это было безформенное, необдуманное и непреодолимое влеченіе. Я могъ бы разсказать очень много хорошаго объ Изабеллѣ, еслибъ я писалъ эту книгу во хвалу ей, и все-таки я не въ состояніи не только анализировать это влеченіе, но даже понять его чрезвычайную силу.

Сознаюсь, что въ моей душѣ таится вѣра въ глубокую правду какой бы то ни было любви, разъ она соединена съ красотой, но я чувствую, что не могъ бы съ достаточной убѣдительностью формулировать это…

У насъ уже есть ребенокъ, Маргарита же была бездѣтна. Я особенно склоненъ настаивать на этомъ обстоятельствѣ, хотя долженъ сознаться, что, когда мы сдѣлались любовниками, то совсѣмъ не думали объ этомъ. Наша взаимная страсть, бросившая насъ въ объятія другъ друга, не имѣла этого въ виду, хотя природа, помимо нашей воли, и могла преслѣдовать такую цѣль. Но въ дѣйствительности мы не можемъ привести въ свою пользу никакого, сколько-нибудь приличнаго оправданія.

Впрочемъ, хотя мы и не можемъ оправдывать себя, но все же извиненіемъ для насъ можетъ служить современная смута, господствующая въ умахъ. Эта смута является результатомъ намѣреннаго уклоненія отъ всякаго обсужденія вопросовъ вѣры и основъ нравственности и недопущенія даже самаго робкаго толкованія половой нравственности въ нашихъ литературныхъ и драматическихъ произведеніяхъ. Посредственность, пользующагося покровительствомъ и тщательно культивируемая, приводитъ къ тому, что люди, сильные въ умсгвенномь отношеніи, постоянно сталкиваются съ обычаями и предразсудками заурядныхъ людей и тѣмъ приспособленнымъ, расплывчатымъ и безцѣльнымъ культомъ, который представляетъ въ настоящее время наше христіанство, сплошь покрытое заплатами. Требованія хорошаго вкуса обязываютъ не касаться вѣры и поэтому не допускаются никакія изслѣдованія. Это хуже, чѣмъ еслибы даже не было никакой вѣры! И вотъ мы вынуждены сами для себя быть закономъ и жить, руководствуясь только своимъ опытомъ. При такихъ условіяхъ наиболѣе смѣлые, наиболѣе способные къ иниціативѣ люди, въ періодъ испытаній и переворотовъ, неизбѣжнымъ образомъ должны быть вовлечены въ такого же рода эмоціональные кризисы и испытать такое же крушеніе, какое испытали мы. Многіе, быть можетъ, въ состояніи будутъ избѣжать крушенія, но все же пойдетъ ко дну не мало такихъ людей, которыхъ общество должно было бы сохранить для себя, какъ полезныхъ членовъ. Таковъ неписанный законъ нашей общественной жизни. То же самое происходитъ и въ Америкѣ, гдѣ карьера кончается въ случаѣ открытаго скандала, хотя бы тутъ и не было никакого безчестія. Англія за послѣднюю четверть вѣка лишилась такимъ путемъ многихъ государственныхъ дѣятелей. Я думаю даже, что она бы отвергла Нельсона теперь и повернулась бы спиной къ Веллингтону!..

Что-жъ удивительнаго, что мы, изнывающіе здѣсь въ изгнаніи, находимъ такой остракизмъ жестокимъ и безумнымъ истребленіемъ нужныхъ для страны соціальныхъ элементовъ? Никакого порока это не уничтожаетъ, потому что порокъ, по самой своей природѣ, всегда скрывается. За то это не только награждаетъ тупость и посредственность, какъ положительную добродѣтель, но устанавливаетъ громадную премію за лицемѣріе и притворство. Таковъ мой взглядъ и вотъ почему я разсказываю эту часть моей исторіи съ такими исключительными подробностями.

II.

Со времени выборовъ въ Кингхэмстедскомъ округѣ я поддерживалъ дружескія отношенія съ Изабеллой, хотя эти отношенія и не носили постояннаго характера. Впрочемъ, сначала Изабелла гораздо больше меня старалась поддерживать нашу дружбу. Когда мы съ Маргаритой пріѣзжали въ маленькую виллу съ садомъ, которую наняли, чтобы исполнить наше обѣщаніе, данное избирателямъ, жить въ Кингхэмстедскомъ округѣ, то Изабелла тотчасъ же являлась къ намъ, веселая и обрадованная нашимъ пріѣздомъ, и разсказывала мнѣ, что она читала и о чемъ думала. Она съ полною беззастѣнчивостью выказывала свою склонность ко мнѣ и въ этомъ она была такъ же естественна, какъ дикарка. Она съ большимъ увлеченіемъ играла со мной въ теннисъ, покуда Маргарита лежала на кушеткѣ и отдыхала. Случалось, что она сопровождала меня въ длинную прогулку въ какой нибудь пригородный, густо-населенный округъ, служа мнѣ тамъ искуснымъ проводникомъ. Она завладѣвала мной съ тою безцеремонностью, беззастѣнчивостью и прямотой, съ какой иногда дѣвочки-подростки обращаются съ мужчиной. Она указывала мнѣ, что я долженъ дѣлать, или критиковала мои поступки съ чисто материнской заботливостью о моемъ благополучіи, и это было одновременно смѣшно и восхитительно.

Я много разговаривалъ съ нею. Мы обсуждали и критиковали литературныя произведенія, исторію, картины, соціальные вопросы, соціализмъ и политику правительства. Она была очень молода и обладала отрывочными знаніями, но умъ у нея былъ удивительно острый и она быстро схватывала все. Я никогда раньше не встрѣчалъ дѣвушки ея лѣтъ или женщины, одаренной такими качествами. Я никогда не мечталъ о такихъ разговорахъ. Кингхэмстедъ какъ-то опустѣлъ для меня, когда она уѣхала въ колледжъ. Кто знаетъ, не ускорило ли это моего рѣшенія отказаться отъ своего депутатскаго мѣста!..

Я думаю, впрочемъ, что въ это время ни она, ни я не подозрѣвали возможности малѣйшей страсти между нами, подстерегавшей насъ на дорогѣ, точно притаившаяся змѣя. Намъ обоимъ казалось, что наша дружба самая прекрасная въ мірѣ. Она была моей ученицей, а я былъ ея руководителемъ, философомъ и другомъ. Люди снисходительно улыбались, — даже Маргарита снисходительно улыбалась, — глядя на наше взаимное влеченіе.

Такая дружба вовсе не представляетъ необычнаго явленія въ наше время среди людей общительныхъ и чуждыхъ предразсудковъ. Большею частью въ такой дружбѣ нѣтъ никакого вреда. Въ подобныхъ случаяхъ мужчина и женщина не думаютъ о томъ, что страстная любовь близко соприкасается съ дружбой, а если имъ и приходитъ это въ голову, то они тотчасъ же отгоняютъ эту мысль. Я думаю, что и мы поступали такъ же. Если порою, въ нѣкоторые особенные моменты, такая мысль и мелькала у насъ, то мы все же старательно ее игнорировали.

Но мы все-таки очень ревниво относились другъ къ другу и безсознательно требовали къ себѣ другъ отъ друга исключительнаго вниманія и предпочтенія.

Помню одинъ случай въ то время, когда она находилась въ колледжѣ. Этотъ случай долженъ былъ бы заставить меня призадуматься и мнѣ даже кажется, что послѣ этого я началъ разбираться въ своихъ чувствахъ. Это было въ одно воскресенье послѣ обѣда, должно быть, въ маѣ, потому что деревья и кусты были покрыты цвѣтами и трава ярко зеленѣла. Мы гуляли съ Изабеллой и другими молоденькими дѣвушками по парку. Мы весело болтали, кивая головой знакомымъ дѣвушкамъ, которыхъ видѣли между деревьями, разсматривали и критиковали новый прудъ, выложенный кирпичомъ, и пробирались между веселыми группами, расположившимися на зеленомъ лугу, чтобы достигнуть намѣченной нами площадки подъ большимъ сибирскимъ кедромъ. Тамъ мы усѣлись и я съ большимъ аппетитомъ истреблялъ пирожки, разсуждая о тактикѣ суфражистокъ. Я высказалъ нѣкоторые взгляды на духъ этого движенія въ своемъ обращеніи къ жителямъ Пемброка, и такъ какъ эти взгляды получили распространеніе, то меня теперь окружила группа молоденькихъ дѣвушекъ и женщинъ-учительницъ, желавшихъ поговорить съ мной объ этомъ.

Я не помню, о чемъ я говорилъ, когда Изабелла прервала меня какимъ то вопросомъ. Я сидѣлъ на садовой скамьѣ, рядомъ со старой леди Иверсхэдъ, а Изабелла лежала на травѣ возлѣ меня, съ правой стороны. Услышавъ ея голосъ, я повернулся и увидѣлъ, что она приподняла ко мнѣ свое зарумянившееся личико. Солнечный лучъ, пробираясь сквозь листья деревьевъ, освѣщалъ ее, и яркіе блики сверкали на ея волосахъ и лицѣ. Не знаю почему, но я почувствовалъ къ ней въ этотъ моментъ какую-то неизъяснимую нѣжность. Это было чисто физическое ощущеніе, какого я никогда не испытывалъ раньше. Въ первый разъ въ мою узко-эгоистическую жизнь вторглось другое существо, завладѣло мной и крѣпко захватило мое сердце.

Наши глаза на мгновеніе встрѣтились, и мы оба смутились.

Это длилось только одно мгновеніе. Я продолжалъ прерванную рѣчь, хотя и не совсѣмъ складно, но больше не рѣшался смотрѣть на Изабеллу.

Съ этой минуты я уже зналъ, что безмѣрно люблю ее…

Однако все же, втеченіе цѣлаго года, мнѣ не приходило въ голову, что между нами можетъ вспыхнуть страстная любовь. Я уже разсказывалъ, какъ я обуздалъ въ этомъ отношеніи свое воображеніе посредствомъ брака, притомъ же я былъ очень занятъ и жилъ въ мірѣ крупныхъ интересовъ, такъ что у меня не хватало ни времени, ни желанія заниматься любовными дѣлами. Мнѣ кажется, что не мало есть мужчинъ, которые, встрѣчаясь съ женщиной, всегда помнятъ объ ея полѣ и поэтому ставятъ невидимыя преграды между собой и женщинами, — женами или дочерьми своихъ пріятелей. Можетъ быть, такъ и слѣдуетъ поступать, отказываясь отъ всякихъ простыхъ, свободныхъ отношеній съ наиболѣе симпатичной и привлекательной половиной человѣческаго рода. Я совершенно убѣжденъ, что такого рода близость, какая была между нами, такіе безпрепятственные разговоры и взаимное влеченіе, которому не была поставлена невидимая, но непреодолимая граница, не могутъ не представлять опасности. Если мужчины и женщины заходятъ такъ далеко вмѣстѣ, то они должны быть свободны идти туда, куда хотятъ, не подвергаясь за это какому бы то ни было мстительному преслѣдованію. Съ точки зрѣнія общепринятыхъ законовъ преслѣдователи правы и люди свободнаго образа мыслей въ этомъ случаѣ играютъ, въ сущности, съ огнемъ. Если мужчины и женщины не должны любить другъ друга, то имъ надо держаться другъ отъ друга подальше. Если же этого не будетъ, то мы должны приготовиться къ тому, что намъ придется оказывать безпримѣрное снисхожденіе всѣмъ влюбленнымъ парамъ.

Изабелла была такъ же неосторожна, какъ и я, съ самаго начала. Но полъ заявляетъ о себѣ въ жизни интеллигентной дѣвушки гораздо болѣе настоятельными и важными требованіями, нежели то любопытство и легко удовлетворяемое желаніе, какими онъ проявляется въ жизни мужчины. Однакоже одна женщина еще не рѣшилась разсказать исторію развитія этихъ требованій. Она привлекаетъ мужчинъ, поощряетъ ихъ, и наблюдаетъ за ними, испытываетъ ихъ и прогоняетъ отъ себя; но сущность своихъ мыслей о нихъ она всегда скрываетъ. У естественной, неиспорченной дѣвушки это дѣлается инстинктивно.

Изабелла была даже помолвлена, не смотря на протесты и неодобреніе начальства колледжа, гдѣ она находилась. Я никогда не видалъ этого человѣка, хотя Изабелла разсказывала мнѣ о своей помолвкѣ съ большими подробностями и я слушалъ ее съ насильственнымъ и неискреннимъ сочувствіемъ. Меня очень поражало ея отношеніе къ этому вопросу, такъ какъ она, какъ будто, совершенно не думала о послѣдствіяхъ. Но, спустя нѣкоторое время, она вдругъ замолчала, совершенно перестала говорить о женихѣ и вскорѣ порвала съ нимъ. Мнѣ кажется, что она, не смотря на то, что была много моложе меня, знала уже тогда про себя и про меня больше, чѣмъ я узналъ втеченіе многихъ послѣдующихъ лѣтъ.

Мы не видались втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ послѣ того какъ я отказался отъ депутатскаго мѣста въ парламентѣ, но мы постоянно переписывались. Она раза два написала мнѣ, что ей бы хотѣлось поговорить со мной, что въ письмахъ нельзя сказать всего, и я отправился къ ней въ Оксфордъ. У меня было совершенно опредѣленное желаніе видѣть ее, хотя я и постарался согласовать свою поѣздку туда съ другими дѣлами. Изабелла незамѣтнымъ образомъ пріобрѣла такое значеніе въ моей жизни, что я уже готовъ былъ путешествовать, чтобы увидѣть ее, не думая ни о времени, ни объ усталости.

Однако мы мало видѣли другъ друга въ этотъ разъ. Что-то уже стояло между нами, причиняя намъ легкое замѣшательство. Впрочемъ, быть можетъ, это была простая неловкость, вызванная тѣмъ, что она сама призвала меня. Годъ тому назадъ она, нисколько не смущаясь, болтала бы со мной и спокойно привела бы меня въ свою комнату, пригласивъ туда для приличія еще кого нибудь, чтобы не нарушать правилъ колледжа. Теперь же она ни на минуту не оставалась со мной одна, и во время нашихъ разговоровъ и прогулокъ всегда кто-нибудь былъ съ нами.

Въ воскресенье послѣ обѣда мы отправились гулять вмѣстѣ со старымъ Фортескью, который пріѣхалъ повидать своихъ двухъ дочерей, подругъ Изабеллы. Насъ сопровождала кромѣ того молчаливая и совершенно незамѣтная наставница, видимо восхищавшаяся Изабеллой. Разговоръ носилъ общій характеръ и, кажется, я удивлялъ дѣвицъ Фортескью отсутствіемъ серьезности, что явно противорѣчило моей репутаціи выдающагося политика. Когда мы проходили по ботаническому саду, то Изабелла на мгновеніе очутилась возлѣ меня.

— Послѣдніе мѣсяцы моей школьной жизни! — сказала она мнѣ.

— А потомъ? — спросилъ я.

— Я поѣду въ Лондонъ.

— Будете писать? — спросилъ я.

Она помолчала съ минуту, потомъ смѣло взглянула мнѣ въ глаза и, вся раскраснѣвшись, проговорила:

— Я буду работать съ вами. Почему бы мнѣ этого не сдѣлать?..

III.

Мнѣ кажется, это могло бы послужить для меня предостереженіемъ и указать мнѣ опасность. Я помню, что я сидѣлъ въ поѣздѣ, просматривая корректурные оттиски «Синяго Еженедѣльника», и все время думалъ о ней, объ ея послѣднихъ словахъ и о томъ значеніи, которое они могутъ имѣть для меня.

Въ высшей степени трудно вспомнить, хотя бы въ общихъ чертахъ, теченіе своихъ мыслей. Я могу только сказать, что идея совмѣстной работы съ нею прельщала меня, а то, что я, повидимому, имѣлъ такое большое значеніе въ ея жизни, наполняло мою душу гордостью и благодарностью. Я уже понималъ, что въ моей жизни она играетъ большую роль, но зналъ, что она лишь временно появилась въ ней и должна будетъ уйти изъ нея. Во всякомъ случаѣ я ни разу не взвѣсилъ, какъ слѣдуетъ, того, насколько явное предпочтеніе, которое она выказывала мнѣ, льстило моему тщеславію. Не могу я такъ же сказать, въ какой степени я дѣйствовалъ преднамѣренно во всей этой исторіи.

Нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ то время, когда я сидѣлъ въ поѣздѣ и думалъ о ней, что-то говорило мнѣ: «Оставь ее! Уходи! Кончай съ этимъ теперь же!..» Конечно, я не былъ такъ глупъ, чтобы не сознавать опасности…

Еслибы Изабелла была только хорошенькою дѣвушкою, влюбленной въ меня, то, мнѣ кажется, я бы справился съ положеніемъ. Раза два, втеченіе моей брачной жизни, я подвергался искушенію, но ни разу не поддался ему. Мнѣ кажется, одна только красота и страсть не могли бы на меня подѣйствовать. Но между мной и Изабеллой образовалась интеллектуальная связь, которая и усложнила положеніе. Для меня это всегда имѣло громадное значеніе. Мнѣ нужно было ея общество, все равно, была ли она молода и красива или нѣтъ. Мы могли бы проводить время, охотиться съ нею рядомъ, какъ два пріятеля, но только мужчины никогда не могутъ быть такъ снисходительны другъ къ другу, какъ были мы. Я никого не встрѣчалъ, втеченіе уже многихъ лѣтъ, съ кѣмъ бы я могъ такъ разговаривать, какъ съ нею, и быть увѣреннымъ, что буду понятъ, и никого я ге могъ такъ охотно слушать, какъ ее. Все, что она говорила мнѣ, всегда казалось мнѣ новымъ и самобытнымъ, и она умѣла говорить такъ, что ея слова проникали мнѣ въ душу и я никогда не уставалъ ее слушать. Объяснить это я не въ состояніи. Какъ объяснить то, что ея голосъ, хотя бы она говорила въ другой комнатѣ, говорила съ другими, — всегда былъ пріятенъ моимъ ушамъ!..

Она проводила лѣто въ Шотландіи и Іоркшайрѣ и постоянно писала мнѣ оттуда о томъ, что она намѣрена дѣлать, возбуждая этимъ мое воображеніе. Въ Лондонъ она пріѣхала къ началу осенней сессіи. Нѣкоторое время она прожила у старой леди Кольбекъ, но скоро разошлась съ нею; леди Кольбекъ не могла примириться съ тѣмъ, что Изабелла намѣрена сдѣлаться журналисткой и будетъ писать не повѣсти, а статьи. Уѣхавъ отъ леди Кольбекъ, Изабелла поселилась вмѣстѣ съ пожилой гувернанткой-нѣмкой, которую она наняла черезъ посредство одного агентства. Тогда она начала писать и сразу выбрала опредѣленное направленіе, развивая свои взгляды и вырабатывая свой стиль. Дѣйствительно, о ней начали говорить и, хотя ее не одобряли, но все же она получала приглашенія на обѣды. Кромѣ того, она пользовалась репутаціей дѣвушки, умѣющей ладить съ почтенными и пожилыми людьми.

Странное ощущеніе испытывалъ я, когда, входя въ гостинную, вслѣдъ за Маргаритой, шуршащей своимъ шелковымъ платьемъ, я видѣлъ издали свою юную пріятельницу, превратившуюся изъ курносой дѣвочки, вѣчно носившей синюю матросскую блузку, въ блестящую, молодую дѣвушку въ бѣломъ шелковомъ платьѣ, отдѣланномъ дорогими кружевами, съ жемчужнымъ ожерельемъ на шеѣ и серебристой лентой въ темныхъ волосахъ…

Мы, впрочемъ, видѣлись съ нею не часто, хотя она не скрывала, что любитъ мое общество, и постоянно развивала въ своихъ статьяхъ мои взгляды и искала меня повсюду. Мало-по-малу однако та польза, которую она приносила нашему журналу, заставила насъ тѣснѣе сблизиться. Она приходила въ редакцію, садилась у окна въ моемъ рабочемъ кабинетѣ, просматривала корректуру статей для будущаго номера и обсуждала его содержаніе, подвергая самому тщательному анализу мои намѣренія. Ея разговоръ почему-то всегда напоминалъ мнѣ стальное лезвіе. Ея слогъ все совершенствовался, сохраняя свою оригинальность и остроту.

Мы какъ будто забыли то легкое смущеніе, которое оба почувствовали во время нашего послѣдняго свиданія. Теперь мы не испытывали больше никакой неловкости и непринужденно разговаривали другъ съ другомъ. Правда, мы не придерживались никакихъ условностей, но отъ этого наши отношенія становились проще и естественнѣе. Вскорѣ у насъ вошло въ привычку еженедѣльно совершать вмѣстѣ какую-нибудь прогулку, а письма и записки, которыми мы обмѣнивались, стали очень частымъ явленіемъ. Однако все это носило чисто интеллектуальный, невинный характеръ. Она привыкла называть меня учителемъ во время нашихъ прогулокъ, что было, разумѣется, чудовищной лестью, но тѣмъ не менѣе я необыкновенно гордился тѣмъ, что она была моей ученицей. Да и кто бы не чувствовалъ этого на моемъ мѣстѣ? Мы оставались на этой точкѣ долгое время, пока не прошелъ годъ послѣ Гандичскихъ выборовъ.

Послѣ того, какъ леди Кольбекъ отказалась отъ нея, находя ее слишкомъ «интеллектуальной» и не поддающейся руководству, Изабелла была приглашена Бальдэсами и провела съ ними и съ ихъ кузиной Леонорой Спэрлингъ лѣто въ Герфордшайрѣ. Тамъ у нея явились претенденты. Молодая, блестящая дѣвушка привлекала ихъ, но въ то же время внушала имъ нѣкоторый страхъ своими свободными манерами и своей самостоятельностью. Изабелла увѣряла потомъ, что они почувствовали явное облегченіе, получивъ отказъ…

Однако Арнольдъ Шусмизсъ пользовался ея расположеніемъ и между ними завязались дружескія отношенія, очень напоминавшія тѣ, которыя существовали между мной и ею. Онъ ей нравился, потому что онъ былъ застѣнчивъ, неловокъ и неразговорчивъ, и у нея явилось опасное желаніе помочь ему найти свою душу. Я испытывалъ уколы ревности, видя это, и вообще находилъ лишней такую дружбу съ нимъ. Онъ отнималъ у нея время и я думалъ, что это можетъ отразиться на ея работѣ. Но, если даже дружба съ нимъ и отнимала у Изабеллы время которое она могла бы посвятить своимъ писаніямъ, то нашимъ прогулкамъ, разговорамъ и сближенію она нисколько не препятствовала.

IV.

И вотъ Изабелла и я, мы внезапно почувствовали страстную любовь другъ къ другу.

Перемѣна въ нашихъ отношеніяхъ произошла такъ неожиданно и безъ всякаго сознательнаго умысла съ нашей стороны, что я совершенно не въ состояніи разсказать по порядку, какъ совершалась эта перемѣна. Какой маленькій камешекъ заставилъ скатиться лавину, все разрушающую на своемъ пути, — я не знаю, но только перегородка, отдѣлявшая насъ, незамѣтно упала…

Въ Изабеллѣ также совершилась перемѣна, напоминающая ту, которая происходитъ въ природѣ съ наступленіемъ весны. Она сіяла красотой и молодостью, но въ то же время въ ней чувствовалось какое-то смутное безпокойство. Она не могла работать усидчиво, какъ прежде. Мужчины заглядывались на нее и искали съ нею встрѣчъ. Объ одномъ странномъ приключеніи, которое произошло съ нею, она разсказала мнѣ, но я чувствовалъ, что она разсказала мнѣ не все. Впрочемъ, она разсказала мнѣ то, что была въ состояніи разсказать. Это было на танцовальномъ вечерѣ у Ропперсовъ. Одинъ господинъ, хорошо извѣстный въ Лондонѣ, поцѣловалъ ее. Она была чрезвычайно изумлена, такъ какъ совершенно не ожидала этого, и затѣмъ безъ всякаго стѣсненія разсказала мнѣ, какое впечатлѣніе произвелъ на нее этотъ поцѣлуй и что она чувствовала при этомъ.

— Я нуждаюсь въ поцѣлуяхъ и тому подобныхъ вещахъ — призналась она. — Я думаю, это чувствуетъ каждая женщина…

Послѣ небольшой паузы она прибавила.

— Но я не хочу, чтобъ меня цѣловалъ кто-нибудь!

Меня поразили эти слова. Они, какъ мнѣ казалось, вполнѣ выражали отношеніе женщинъ къ такого рода вещамъ.

— Найдется кто нибудь, кто разрѣшитъ эту задачу, — сказалъ я.

— Можетъ быть, и найдется, — отвѣчала она.

Я промолчалъ.

— Кто нибудь это сдѣлаетъ, — замѣтила она почти со злостью. — И тогда намъ придется прекратить свои прогулки и бесѣды, дорогой учитель… Мнѣ будетъ очень жаль!

— О, «онъ» навѣрное будетъ очень интересенъ и, безъ сомнѣнія, откроетъ вамъ новые и привлекательные горизонты! — возразилъ я… — Не можете же вы вѣчно оставаться на положеніи ученицы!..

— Я думаю, что не могу… Но я только недавно начала сомнѣваться въ этомъ, — прибавила она.

Я помню этотъ разговоръ, но, насколько наши мысли и чувства были тогда понятны намъ самимъ, этого я не могу сказать теперь. Вскорѣ послѣ этого мы провели почти цѣлый день въ садахъ Кью и тогда завѣса окончательно приподнялась передъ нашими глазами. Я совершенно не помню, чтобы я ей объяснялся въ любви тогда, но отношенія между нами измѣнились…

Это было въ самомъ началѣ года, кажется, въ январѣ. На дорожкахъ еще лежалъ снѣгъ и мы обратили вниманіе на то, что, кромѣ насъ, еще двое посѣтили въ этотъ день Пагоду. Помню то ощущеніе, которое вызывалъ во мнѣ теплый, влажный воздухъ оранжерей, зеленоватый свѣтъ и большія развѣсистыя пальмы надъ нашими головами. Я живо помню, съ какимъ любопытствомъ я разсматривалъ какой-то цвѣтокъ изъ Патагоніи, но совершенно не помню, чтобы мы объяснялись другъ другу въ страстной любви. Мы держали себя такъ, какъ будто всегда знали, что любимъ другъ друга. Между нами давно уже установилась такая нравственная близость, какая встрѣчается между братомъ и сестрой или между мужемъ и женой, и, какъ это ни странно, но въ этотъ моментъ мы не ощущали страсти, а только горячую, нѣжную дружбу. Мы были во всемъ согласны другъ съ другомъ и оба одинаково чувствовали потребность установить свое дальнѣйшее поведеніе. Однако, не смотря на то, что мы предвидѣли въ будущемъ массу затрудненій, мы все-таки наслаждались настоящей минутой. Какъ будто внезапно передъ нашими глазами поднялась завѣса, мѣшавшая намъ до сихъ поръ видѣть другъ друга!

Мнѣ пришлось впослѣдствіи взглянуть на тогдашнія наши отношенія съ точки зрѣнія посторонняго наблюдателя. Дѣйствительно, съ этой точки зрѣнія все представлялось совершенно въ иномъ свѣтѣ, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ. Повидимому, я долженъ былъ казаться коварнымъ обольстителемъ, опутавшимъ своими сѣтями невинную, беззащитную дѣвушку. Но, въ сущности мы чувствовали себя равными другъ другу въ то время. Я зналъ, что въ умственномъ отношеніи она нисколько не ниже меня и во многихъ отношеніяхъ даже выше и мужественнѣе. Быстрота ея сообразительности всегда вызывала во мнѣ радостное чувство. Ея умъ всегда напоминалъ мнѣ яркій и блестящій солнечный лучъ, отражающійся въ струйкахъ воды возлѣ плывущей лодки, — такой же подвижный и такъ же подчиняющійся законамъ природы. Въ глубинѣ своей души мы вѣрили самымъ искреннимъ образомъ, что любить — значитъ чувствовать душевный подъемъ, радость, бодрость, готовность совершать подвиги. А между тѣмъ намъ предстояло вѣдь рѣшить вопросъ, отчего мы не можемъ быть настоящими любовниками? Я положительно утверждаю, что ни условія моего воспитанія, ни условія воспитанія Изабеллы не содѣйствовали развитію у насъ сознанія, что мы поступаемъ дурно, страстно любя другъ друга. Я уже подробно разсказалъ, какъ я былъ воспитанъ и какъ я велъ себя въ такихъ случаяхъ. Все, что читала Изабелла и что она думала, всѣ умалчиванія ея гувернантокъ и предостереженія наставниковъ, соціальныя и религіозныя вліянія, которымъ она подвергалась, — все это, въ концѣ концовъ, привело къ такому же отсутствію увѣренности въ своей винѣ, какое было и у меня. Общепринятый кодексъ нравственности не имѣлъ на насъ никакого вліянія. Мы думали только о возможности и цѣлесообразности того, къ чему мы оба такъ страстно стремились. Но таково въ настоящее время настроеніе огромнаго большинства людей и въ особенности молодежи. Ходячая мораль не захватила ихъ и они не вѣрятъ въ нее. Правда, въ мелочахъ они подчиняются ей, но это уже другое дѣло. Въ сущности, едва-ли можно путемъ такого умолчанія оправдывать всѣ запрещенія, установленныя кодексомъ нравственности. Если въ литературѣ и въ разговорѣ не допускается ихъ обсужденія, то нельзя помѣшать этому въ жизни. Ни одно цивилизованное и интеллигентное общество не должно было бы допускать такой неподготовленности и неосвѣдомленности, какую обнаруживаютъ люди по отношенію къ великимъ моментамъ страсти. Въ такіе моменты они видятъ себя окруженными цѣлою изгородью всяческихъ предразсудковъ, обычаевъ и чисто произвольныхъ взглядовъ, не имѣющихъ никакой органической силы. Какая безконечная нелѣпость заключается во всемъ этомъ! Вѣдь мы стараемся устроить наше сложное современное общество на основахъ умолчанія! Мы ничего не объясняемъ нашимъ дѣтямъ и не разговариваемъ съ ними про любовь и бракъ. Все, что сюда относится, мы тщательно обходимъ молчаніемъ и поддерживаемъ въ этомъ отношеніи старинную традицію, въ правильности которой однако всѣ уже сомнѣваются. Но до сихъ поръ еще никто не пробовалъ подвергнуть тщательному анализу эти взгляды. Что же происходитъ? Возьмемъ для примѣра то, что случилось съ нами. Съ одной стороны, насъ охватило страстное желаніе, лишенное всякихъ элементовъ грубости и стыда, благодаря силѣ любви, съ другой же — мы видѣли ревность однихъ, порицаніе другихъ, матеріальный рискъ и разнаго рода опасности.

Постановленія общества, освѣщенныя пламенемъ нашей страсти, казались нами нелѣпыми, ирраціональными, произвольными, чудовищными и заслуживающими только насмѣшки. Мы погибнемъ! Пусть такъ! Во всякой любви бываетъ такой періодъ, когда мысль о гибели и смерти не только не пугаетъ, но придаетъ какой-то торжественный характеръ всему. Робкіе люди, конечно, могутъ испугаться такой перспективы и отступить, не рѣшаясь бросить подобный вызовъ обществу, но мы съ Изабеллой не были робкими.

Мы взвѣсили все и пришли къ рѣшенію, къ которому приходятъ тысячи людей, находящихся въ нашемъ положеніи, т. е. что, еслибъ возможно было сохранить нашу тайну, то все останется между нами и ничего нельзя будетъ возразить противъ насъ. И вотъ мы сдѣлали первый шагъ. Охваченные жаждою любви, мы пришли къ заключенію, что будемъ любовниками, но никто не долженъ этого знать. Это устраняло одно препятствіе, которое постоянно стояло передъ нами, а именно, — присутствіе Маргариты.

Мы сдѣлали этотъ шагъ, отдавшись своему чувству, дрожащіе и радостные, съ чистымъ сердцемъ и душой, повинуясь велѣнію любви. А затѣмъ мы нашли, какъ и тысячи людей, находившихся въ такихъ же условіяхъ, что мы не можемъ хранить свою тайну только для себя. Любовь требуетъ выхода. Любовь, окруженная постоянною тайной, не можетъ быть любовью. Но именно этого-то люди не понимаютъ!..

V.

Однако прежде, чѣмъ мы дошли до этого, прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Въ этотъ промежутокъ времени и произошла моя внезапная поѣздка въ Америку.

— Намъ угрожаетъ несчастье! — сказалъ я Изабеллѣ. — И ты, и я, мы оба слишкомъ большіе люди, и наша тайна не можетъ долго сохраняться. Подумай о возможности открытія! Мы должны прекратить это, во чтобы то ни стало, даже цѣною разлуки!

— Только потому, что мы можемъ быть открыты? — произнесла она.

— Да, только поэтому.

Мы оба были не искренни, и трудно сказать, кто изъ насъ тогда уговаривалъ и кто сопротивлялся.

Я бѣжалъ нелѣпо, безсмысленно. Вотъ разгадка моего путешествія въ Америку, которое привело въ такое изумленіе всѣхъ моихъ друзей.

Я бѣжалъ отъ Изабеллы. Я ухватился за эту мысль бѣжать отъ нея, поспѣшно набросалъ инструкціи Бриттену относительно изданія нашего еженедѣльника и, кое-какъ собравъ свой багажъ (причемъ я забылъ, въ числѣ многихъ вещей, и свой бритвенный приборъ) пустился, очертя голову, въ кругосвѣтное путешествіе.

Какое это было нелѣпое бѣгство! Помню, какія глупыя объясненія я давалъ Маргаритѣ и какъ я боялся, чтобы она не вздумала поѣхать со мной! Помню свой переѣздъ черезъ океанъ на скверномъ, мокромъ пароходѣ, свою безъисходную тоску, къ которой примѣшивалась морская болѣзнь. Я проливалъ горькія слезы. Господи, какъ все это было безразсудно, смѣшно… и какъ я ненавидѣлъ своихъ товарищей-пассажировъ!

Нью-Іоркъ на нѣкоторое время развлекъ и восхитилъ меня. Когда же впечатлѣнія притупились, то я помчался въ Чикаго. Дорогой, въ поѣздѣ, я пилъ и ѣлъ съ какою-то отчаянною жадностью разныя кушанья, подаваемыя на маленькихъ блюдахъ, я дѣлалъ множество странныхъ, нелѣпыхъ вещей, чтобы только развлечь себя. Ни одинъ романистъ не въ состояніи былъ бы изобразить того сумбура, который царилъ въ моихъ мысляхъ и чувствахъ.

Чикаго также сначала занялъ меня своей оригинальностью. Что за странныя формы приняла здѣсь цивилизація! Но затѣмъ вдругъ моя рѣшимость пришла къ концу, и я опрометью пустился въ обратный путь.

Я долженъ сознаться, что мое внезапное возвращеніе назадъ было вызвано отнюдь не тѣмъ, что я почувствовалъ себя въ силахъ бороться. Мнѣ вдругъ пришло въ голову, что разлука можетъ принести плоды. Что-то въ ея письмахъ, какая-то вскользь брошенная фраза навела меня на эту мысль и я съ ужасомъ подумалъ, что могу вернуться въ Лондонъ и не найти тамъ Изабеллы. Честь, осторожность, карьера — все это отступило на задній планъ передъ мыслью, что я могу потерять Изабеллу. Я не могъ представить себѣ жизни безъ нея, не могъ безъ нея жить!..

Я нисколько не оправдываю себя. Я совершилъ неизвинительный поступокъ. Я не долженъ былъ возвращаться. Но я такъ страстно желалъ Изабеллу, что не могъ успокоиться, пока это желаніе не было удовлетворено.

Я прямо направился къ ней. Но здѣсь я долженъ остановиться. Нельзя словами разсказать любовь, передать тотъ радостный трепетъ, то странное чувство отваги и ликованія, которое охватило насъ. Можетъ ли дать какое-либо представленіе объ этомъ разсказъ о нашихъ свиданіяхъ, о тѣхъ трудностяхъ, которыя намъ приходилось преодолѣвать, о тѣхъ чувствахъ, которыя я испытывалъ, заглядывая ей въ глаза или гладя трепетною рукой ея мягкіе, нѣжные волосы? Лишенныя сіянія всеосвѣщающей любви, эти вещи являются простою чувственностью. Такими онѣ будутъ казаться въ словесной передачѣ, такъ какъ разсказывать можно только грубые факты любви и ихъ послѣдствія.

Много огорченій и много печали принесла мнѣ эта любовь, больше, чѣмъ я могъ бы ожидать. Но даже теперь я не могу сказать, что сожалѣю о своемъ возвращеніи изъ Америки. Мы любили до крайняго предѣла. Никто изъ насъ не могъ бы полюбить такъ никого другого. Въ этой любви была красота и она была наша!

Мое возвращеніе въ редакцію навсегда запечатлѣлось въ моей памяти. Это было во вторникъ утромъ. Ни одна душа въ Лондонѣ, за исключеніемъ Изабеллы, не подозрѣвала, что я вернулся въ Англію недѣлю тому назадъ.

Я вошелъ и прямо наткнулся въ дверяхъ на Бриттена.

— Боже мой! — воскликнулъ онъ, увидѣвъ меня.

— Я вернулся, какъ видите, — отвѣчалъ я.

Онъ посмотрѣлъ своими проницательными глазами на мое возбужденное лицо.

Я молча выдержалъ его взглядъ.

— Куда же вы вернулись? — спросилъ онъ.

VI.

Я долженъ теперь разсказать то, что было моею первою настоящею ложью Маргаритѣ. Я писалъ ей изъ Чикаго и изъ Нью-Іорка и сообщилъ ей, что считаю себя обязаннымъ вернуться и быть на мѣстѣ въ Англіи къ началу новой сессіи. Но я скрылъ отъ нея названіе парохода и устроилъ такъ, чтобы она не знала въ точности дня, когда я вернусь въ Лондонъ. Я телефонировалъ, чтобы мнѣ приготовили комнату, зная, что Маргарита находится въ Дергэмѣ, у Бентингъ Гарблоу, а когда она вернулась, то я былъ уже дома цѣлый день.

Какъ хорошо я помню ея возвращеніе!

Моя поѣздка изгладила воспоминаніе о нашемъ долгомъ отчужденіи. Какая-то перемѣна совершилась и въ Маргаритѣ. Я видѣлъ это ясно. Когда она подъѣхала къ дому, я спустился внизъ, навстрѣчу ей. Лицо ея свѣтилось радостью, когда она вошла. Былъ холодный мартовскій день, и она была одѣта въ какіе-то темные мѣха, особенно оттѣнявшіе ея нѣжный цвѣтъ лица и подчеркивавшіе ея красоту. Увидавъ меня, она протянула мнѣ обѣ руки и безъ малѣйшаго колебанія обняла меня и поцѣловала.

— Я такъ рада, что ты вернулся, наконецъ, мой дорогой, — воскликнула она, — такъ рада!

Я отвѣчалъ на ея поцѣлуй, испытывая какое-то странное чувство, не поддающееся опредѣленію. Это не было сознаніе вины или собственной низости, а скорѣе изумленіе.

— Я не знала до сихъ поръ, что значитъ разлука, — сказала она.

Меня внезапно осѣнила мысль, что она хочетъ положить конецъ нашему отчужденію. Она придвинулась ко мнѣ такимъ образомъ, что моя рука должна была ласково обнять ее.

— Какой красивый мѣхъ! — сказалъ я.

— Я купила его, чтобы понравиться тебѣ…

Внизу показалась горничная, несшая вещи вмѣстѣ съ другой служанкой.

— Разскажи мнѣ про Америку, — сказала Маргарита. — Мнѣ кажется, будто ты пробылъ въ отсутствіи шесть лѣтъ…

Мы вошли подъ руку въ ея маленькій будуаръ. Я помогъ ей снять мѣховое пальто и усѣлся на маленькую софу, обитую ситцемъ, которая стояла противъ камина. Она приказала принести чаю и тоже сѣла на софу, возлѣ меня. Не знаю, чего я ожидалъ вообще отъ нашего свиданія, но ужъ навѣрное я не ожидалъ, что разстояніе, раздѣлявшее насъ, такъ быстро исчезнетъ.

— Мнѣ хочется знать все относительно твоей поѣздки въ Америку, — замѣтила она, смотря на меня испытующимъ взглядомъ. — Отчего ты вернулся?

Я неохотно повторилъ ей въ общихъ чертахъ то, что писалъ въ своихъ письмахъ.

— Но отчего же ты вернулся, не побывавъ въ Денвери? — спросила она.

— Я чувствовалъ безпокойство и потребность вернуться.

— Безпокойство! — повторила она задумчиво. — Ты чувствовалъ безпокойство въ Венеціи… Ты говорилъ, что безпокойство заставило тебя ѣхать въ Америку…

И она снова пытливо посмотрѣла на меня. Затѣмъ, отвернувшись, она занялась чаемъ, но въ движеніяхъ ея была замѣтна какая-то торопливость и неловкость. Наливъ черезчуръ много воды въ чайникъ, она нѣсколько мгновеній сидѣла неподвижно, устремивъ взоръ въ пространство, и я замѣтилъ только, что ея рука, лежавшая на краю стола, слегка дрожала. Я внимательно слѣдилъ за нею и въ душѣ моей зарождалось какое-то смутное чувство тревоги. Что могла она знать или подозрѣвать?

Наконецъ, она произнесла съ усиліемъ:

— Я бы хотѣла, чтобъ ты снова вступилъ въ парламентъ. Жизнь не даетъ тебѣ достаточно матеріала…

— Еслибъ я снова вступилъ въ парламентъ, то былъ бы тамъ на сторонѣ консерваторовъ.

— Я знаю, — сказала она и глубоко задумалась. Послѣ небольшой паузы она снова проговорила:

— Недавно… — она запнулась. — Недавно я прочла твои статьи…

Я молчалъ и ждалъ. Мнѣ не хотѣлось помѣшать ей высказаться.

— Я не понимала, чего ты добиваешься, — сказала она. — Я неправильно судила о тебѣ. Я не знала. Мнѣ кажется, я была просто глупа!..

Въ ея глазахъ сверкнули слезы.

— Ты, впрочемъ, не давалъ мнѣ возможности понять тебя…

Она отвернулась. Въ ея голосѣ, когда она говорила, слышались подавленныя рыданія.

— Мужъ мой! — воскликнула она внезапно и протянула мнѣ обѣ руки. — Я хочу начать съизнова!

Смущенный до послѣдней степени, я взялъ ея руки и проговорилъ: «Моя дорогая!»

— Да, я хочу начать съизнова.

Я нагнулъ голову, чтобы она не видала моего лица. Ея рука лежала въ моей рукѣ и я поцѣловалъ ее.

— Ахъ! — прошептала она и, тихо выдернувъ руку, оперлась на софу. Я видѣлъ ея пристальный взглядъ, устремленный на меня, и, чувствуя себя послѣднимъ негодяемъ въ мірѣ, отвѣчалъ ей такимъ же взглядомъ. Воспоминаніе о темныхъ глазахъ Изабеллы почти замѣняло ея физическое присутствіе и стояло между нами…

— Скажи мнѣ, — проговорилъ я, наконецъ, чтобы прервать напряженное молчаніе, становившееся невыносимымъ, — скажи мнѣ все, что ты думаешь объ этомъ.

Я нѣсколько отодвинулся отъ нея и взялъ въ руку чашку, точно ища въ ней защиты.

— Ты прочла мою старую книгу? — спросилъ я.

— Да, и газету тоже. Я взяла съ собой весь комплектъ номеровъ въ Дергэмь. Я прочла ихъ всѣ и много передумала. Я не понимала… не понимала, чему ты учишь!..

Она замолчала.

— Теперь все стало для меня ясно… и такъ вѣрно! — прошептала она.

Я растерялся окончательно. Поставивъ чашку на столикъ, я поднялся и, подойдя къ камину, прислонился къ доскѣ.

— Чрезвычайно радъ, Маргарита, что ты пришла, наконецъ, къ выводу, что я не вполнѣ испорченъ, — сказалъ я и принялся, довольно таки банальнымъ и поверхностнымъ образомъ, излагать ей свои взгляды, а она придвинулась ко мнѣ и, смотря на меня въ упоръ, ловила мои слова съ жадностью прозелита.

— Да, да, — шептала она.

До этого я ни разу не испыталъ сомнѣній въ вѣрности моихъ новыхъ взглядовъ, но теперь я началъ въ нихъ сомнѣваться глубочайшимъ образомъ. Такова суровая иронія судьбы всѣхъ политиковъ, писателей, общественныхъ проповѣдниковъ. Какъ только они замѣчаютъ, что аудиторія уже прониклась ихъ взглядами и находится, такъ сказать, у ихъ ногъ, то ими овладѣваютъ сомнѣнія. Но они не должны допускать никакихъ сомнѣній. Ихъ дѣло говорить и убѣждать. Я же такъ привыкъ къ вмѣшательству Изабеллы, къ ея поправкамъ, опредѣленіямъ, къ ея порицанію или ободренію!..

Мы пообѣдали вдвоемъ съ Маргаритой дома. Она заставила меня изложить ей мои политическіе проекты.

— Я была глупа, — сказала она. — Теперь я хочу помочь тебѣ.

Я ужъ не помню, какъ это случилось, но она заставила меня придти въ свою комнату. Мнѣ кажется, предлогомъ послужила американская книга, о которой я случайно упомянулъ въ разговорѣ и которую она пожелала видѣть. Я принесъ ей эту книгу и, положивъ ее на столъ, направился къ двери.

— Мужъ мой! — воскликнула она и протянула ко мнѣ свои тонкія руки. Я вынужденъ былъ подойти къ ней и поцѣловать ее, а она нѣжно обвила мою шею, притянула меня къ себѣ и поцѣловала. Я осторожно разнялъ ея руки и поцѣловалъ обѣ кисти и ладони.

— Спокойной ночи! — сказалъ я.

Послѣдовала маленькая пауза.

— Спокойной ночи, Маргарита! — повторилъ я и рѣшительно направился къ двери. Я не оборачивался, не смотрѣлъ въ ея сторону. Я чувствовалъ однако, что она наблюдаетъ за мной, и еслибъ я оглянулся, то она протянула бы мнѣ руки…

Наша тайна, касавшаяся только меня и Изабеллы, уже въ самомъ началѣ нанесла ударъ другому человѣческому существу…

VII.

Весь міръ измѣнился для насъ съ Изабеллой, а мы все старались увѣрить себя, что ничего не измѣнилось, за исключеніемъ одного ничтожнаго обстоятельства въ нашихъ отношеніяхъ. Мы совершенно искренно вѣрили, что то, что случилось между нами, возможно оградить отъ постороннихъ глазъ и что это никакъ не отразится на нашихъ внѣшнихъ отношеніяхъ. Теперь я вижу, какъ безразсудно было надѣяться на это. Впрочемъ, я уже черезъ недѣлю убѣдился въ этомъ. Но тѣмъ не менѣе фактъ остается фактомъ: мы вѣрили въ это, какъ вѣрятъ и будутъ продолжать вѣрить всѣ влюбленные, лишенные возможности соединиться бракомъ. А потомъ и они будутъ расплачиваться за эту вѣру, какъ расплатились мы.

Я разсказываю здѣсь только свою исторію и не предлагаю никакихъ теорій. Я говорю объ идеяхъ, вліяніяхъ и эмоціяхъ, которыя я переживалъ. Пусть моралистъ осуждаетъ мое поведеніе, но теперь, оглядываясь назадъ, я съ удивленіемъ вспоминаю, что никто изъ насъ не смущался вопросомъ о правильности или неправильности нашихъ поступковъ. У насъ не было ни врожденнаго, ни пріобрѣтеннаго воспитаніемъ уваженія къ общепринятымъ правиламъ морали. Само собою разумѣется, что тѣ, кто стоитъ на стражѣ общественной нравственности, скажутъ, что мы дурно поступали. Я же въ нашу защиту скажу, что они были плохими стражами нравственности и скорѣе дѣйствовали, какъ провокаторы… А когда въ концѣ концовъ противъ насъ было выставлено обвиненіе, имѣвшее дѣйствительную цѣнность въ нашихъ глазахъ, мы были уже крѣпко связаны узами страсти.

Я провелъ безсонную ночь послѣ возвращенія Маргариты. Я былъ смущенъ и встревоженъ. Она внезапно появилась передо мной, прекрасная, великодушная, способная чувствовать такъ глубоко! Я былъ пораженъ тѣмъ, что я такъ основательно забылъ ее. Презирая опошленное и условное понятіе о чести, я совсѣмъ упустилъ изъ виду, что для меня честь имѣетъ реальное значеніе. И эта честь воплотилась въ Маргаритѣ, неожиданно явившейся передо мной. Гордость Маргариты была моей честью, и я не имѣлъ права попирать ее ногами…

Не помню, было ли у меня желаніе пойти къ Изабеллѣ и представить ей все это въ новомъ свѣтѣ. Можетъ быть, у меня даже являлась мысль кончить то, что было начато такъ недавно и съ такою страстью. Но если бы даже у меня и было такое желаніе, то оно должно было исчезнуть, какъ только я увидѣлъ ее. Каковы бы ни были сожалѣнія, возникающія въ сумракѣ ночи, дневной свѣтъ всегда разгоняетъ ихъ и вновь подкрѣпляетъ нашу вѣру въ себя, въ свои рѣшенія. Мы оттолкнули отъ себя всѣ сомнѣнія. Маргарита не должна знать! Маргарита не узнаетъ! А если она ничего не знаетъ, то никакого вреда нѣтъ!.. Мы старались увѣрить себя въ этомъ…

Сначала намъ казалось, что мы обособлены отъ міра. Мы какъ будто находились въ волшебной камерѣ, наполненной собственнымъ свѣтомъ и совершенно отрѣзанной отъ остального міра. Но такъ было только самое короткое время. Мы очень скоро поняли, что міръ окружаетъ насъ, тѣснитъ насъ, ограничиваетъ и угрожаетъ намъ, и мы находимся въ его власти. Я старался игнорировать то оскорбленіе, которое я наносилъ Маргаритѣ, оставляя безъ отвѣта ея предупредительность, ея нѣжное обращеніе ко мнѣ. Я старался увѣрить себя, что тайная любовь не дѣлаетъ никакой разницы, и что разрывъ между мужемъ и женой, теперь уже непоправимый, не зависитъ отъ этого. Но я никогда не говорилъ объ этомъ съ Изабеллой и скрывалъ отъ нея новый взглядъ на вещи. Да и могъ ли я говорить съ нею объ этомъ? Время для этого уже прошло…

Затѣмъ непріятности и огорченія явились въ другомъ видѣ. Неизбѣжная скрытность, окружавшая наши отношенія, была причиной того, что въ нихъ вкрались нежелательные и прискорбные элементы. Мы старались ихъ игнорировать, скрывали ихъ другъ отъ друга и даже отъ самихъ себя. Но счастливая любовь преисполнена гордости и не можетъ оставаться тайной. Вначалѣ тайна имѣла обаяніе для насъ; намъ пріятно было сознавать ее между нами. Но вскорѣ она начала насъ тяготить, и мы даже слегка стыдились ея. Въ душѣ Изабеллы вставалъ протестъ противъ постояннаго притворства и лицемѣрія, съ которыми не могла мириться ея искренняя натура. Мы отдыхали, когда оставались одни вдали отъ нескромныхъ взоровъ, но какъ трудно и утомительно было на людяхъ постоянно слѣдить за собой, чтобы насъ не выдала какая-нибудь неосторожная фраза, и быстро отдергивать руку, боясь даже легкаго, мимолетнаго прикосновенія. Мы страстно любили и стремились другъ къ другу, но во время нашихъ свиданій мы должны были постоянно смотрѣть на безжалостно тикающіе часы, торопиться, чтобъ не опоздать на поѣздъ, и отправляться по своимъ дѣламъ. Все это тяжело отзывалось на нашихъ отношеніяхъ. Мы испробовали «незаконную связь» и пришли къ заключенію, что она для насъ не годится. Но какъ покончить съ нею?.. Можетъ быть, если бъ мы могли видѣть все вокругъ насъ, мы бы порвали нашу связь. Но насъ ослѣпляло пламя нашей любви. Не знаю, что бы случилось, если бъ мы въ то время разошлись… Мы думали о разрывѣ и тайно сходились, чтобъ обсудить этотъ вопросъ, но всепобѣждающая страсть брала верхъ надъ всѣми нашими рѣшеніями…

Мысль о дѣтяхъ вскорѣ встала между нами. Она должна была неизбѣжно явиться, какъ результатъ нашихъ понятій о жизни и ея требованіяхъ. Физическая любовь безъ дѣтей всегда носить нѣсколько трусливый, робкій и даже нѣсколько постыдный характеръ. Но мы не думали объ этомъ раньше, и это было вполнѣ естественно…

Извѣстная послѣдовательность фазъ развитія неизбѣжна въ любви. Вмѣстѣ съ этимъ явилось и непредвидѣнное потускнѣніе первоначально яркой картины нашихъ любовныхъ отношеній. Но это были пока только скользящія тѣни, тайное безпокойство, которое мы скрывали другъ отъ друга…

VIII.

Выборы въ Гандичѣ внезапно выдвинули меня.

Прошло только два года со времени этой борьбы, и я не хочу надоѣдать читателю подробнымъ описаніемъ событій, которыя еще остались у него въ памяти. Журналисты тогда очень много говорили о значеніи этихъ выборовъ, и для огромнаго большинства людей, за исключеніемъ сравнительно небольшого круга знавшихъ меня, я внезапно вынырнулъ изъ мрака. До этихъ выборовъ я былъ журналистъ и писатель, не пользовавшійся большою извѣстностью въ публикѣ, но послѣ нихъ я занялъ выдающееся мѣсто въ маленькой группѣ, поддерживавшей младоимперіалистское движеніе.

Выборы въ Гандичѣ въ значительной степени были моимъ дѣломъ. Я теперь стоялъ на собственныхъ ногахъ, тогда какъ во время кингхэмстедскихъ выборовъ я былъ только молодымъ кандидатомъ, партійной единицей; я долженъ былъ подслуживаться выборщикамъ, дѣлалъ то, что мнѣ говорили, и въ концѣ концовъ былъ вынесенъ волной антиимперіалистскаго движенія, точно морская звѣзда, выброшенная на берегъ приливомъ.

Мои феминистическіе взгляды возбуждали недовѣріе партіи, и врядъ ли я былъ бы избранъ въ Гандичѣ, если бы либералы не были слишкомъ увѣрены въ этомъ округѣ, всегда находившемся въ ихъ рукахъ: либеральное большинство на послѣднихъ выборахъ достигало здѣсь 3642 голосовъ. Раздоры, возникшіе между либералами, выступленіе соціалистскаго кандидата послужили къ моей выгодѣ. Я думаю также, что поведеніе Гэна, Круппа и Тарвилля, которые хлопотали за меня, принесло мнѣ большую пользу.

— Мы, пожалуй, не одержимъ побѣды, — сказалъ Круппъ, — но во всякомъ случаѣ будемъ разговаривать.

И, въ самомъ дѣлѣ, даже наканунѣ побѣды, мы смотрѣли на Гандичъ, не какъ на поле битвы, а какъ на запасный пунктъ. Плутусъ, нашъ агентъ, былъ совсѣмъ сбитъ съ толку, когда началась выборная агитація.

— Они вамъ приписываютъ всякаго рода странныя идеи относительно семьи, — сказалъ онъ мнѣ.

— Я думаю, что семья существуетъ для блага дѣтей, — отвѣчалъ я. — Что же тутъ страннаго?

— Нѣтъ ничего, когда вы это объясните… но они не дадутъ вамъ объяснить. Что-же касается брака…

— Я правильно думаю о бракѣ, повѣрьте мнѣ.

— Конечно, если бъ у васъ были дѣти!.. — замѣтилъ Плутусъ нѣсколько необдуманно.

Аттака противъ меня велась въ маленькомъ избирательномъ листкѣ, который назывался «Стражъ Гандича». Искаженныя цитаты изъ моихъ статей и ложныя толкованія моихъ словъ дали мнѣ прекрасный матеріалъ для рѣчи. Я говорилъ въ теченіе часа, держа въ рукахъ смятый экземпляръ этой газетки, и, воспользовавшись ею, какъ предлогомъ, изложилъ самымъ подробнымъ образомъ свою идею поощренія материнства. Впечатлѣніе было громадное. Либеральная печать посвятила мнѣ небывалое вниманіе, въ увѣренности, что мнѣ больше ничего не остается дѣлать, какъ повѣситься. Консервативныя же газеты пытались оправдать меня. Вся страна заговорила. Я написалъ памфлетъ, трактующій объ этомъ предметѣ, тщательно просмотрѣлъ его и выставилъ на прилавкахъ книжныхъ магазиновъ. Онъ разошелся въ огромномъ количествѣ, и я получилъ цѣлую кучу писемъ. Мы выпустили три тысячи экземпляровъ въ одномъ только Гандичѣ. На всѣхъ митингахъ разбирали меня по косточкамъ и задолго до выборовъ. Плутусъ былъ уже обращенъ въ пользу моей идеи.

— Это вызвало такое же волненіе, какъ и пенсіи старикамъ! — воскликнулъ онъ. — Мы провели либераловъ! Подумать только, что такой проектъ исходитъ съ нашей стороны!

Однако только послѣ объявленія результатовъ выборовъ я увѣрился, что окончательно выигралъ это сраженіе. Никто не ожидалъ такой побѣды. Я получилъ больше 15.000 голосовъ. Однимъ скачкомъ всѣ коссингтонскія газеты запѣли мнѣ хвалу. «Возрождающаяся Англія, воспитывающая людей!» говорилось въ передовой статьѣ на другое утро послѣ выборовъ и доказывалось, что консерваторы всегда были піонерами въ области разумно-смѣлыхъ созидательныхъ проектовъ…

Я вернулся въ Лондонъ съ ночнымъ поѣздомъ, въ сопровожденіи утомленной, но радостной Маргариты…

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Невозможное положеніе.

I.

Всякій, кому не была извѣстна моя жгучая тайна, долженъ былъ считать меня въ этотъ періодъ времени счастливцемъ, которому можно позавидовать. Я быстро оправился послѣ своего перваго неудачнаго вступленія въ политическую жизнь и, черезъ посредство «Синяго Еженедѣльника», пріобрѣлъ значеніе и вліяніе. Я вновь вступилъ въ парламентъ съ выдающимся успѣхомъ и, несмотря на нѣкоторую нерѣшительность ортодоксальныхъ консерваторовъ, я все же имѣлъ лойяльныхъ и независтливыхъ союзниковъ, которые создавали мнѣ положеніе въ партіи. Къ нашей группѣ присоединялись; возникали соглашенія. Было ясно, что на ближайшихъ общихъ выборахъ мы должны будемъ сыграть видную роль, и въ случаѣ побѣды консерваторовъ я, несомнѣнно, долженъ былъ вступить въ министерство.

Передо мной открывалось широкое поле, блестящее и заманчивое, и грандіозные планы принимали въ моемъ умѣ все болѣе и болѣе конкретныя и практическія формы. Грядущіе годы, казалось, обѣщали мнѣ всевозможныя успѣхи.

А въ глубинѣ, невидимая и неподозрѣваемая никѣмъ, скрывалась тайна моихъ отношеній съ Изабеллой, точно сѣмя, брошенное въ землю, прорастающее и неудержимо стремящееся вырваться наружу…

Съ самаго начала выборной агитаціи и послѣ нея мы во время нашихъ свиданій удѣляли все больше и больше вниманія вопросу о нашемъ обоюдномъ положеніи. Для насъ было ясно, что мы хотимъ быть какъ можно больше вмѣстѣ, и мы начали томиться желаніемъ жить въ одномъ домѣ, такъ чтобы можно было видѣться во всякое время, безъ предувѣдомленія и заставать другъ друга за самыми будничными занятіями. Намъ нужно было чувствовать другъ друга въ атмосферѣ повседневной жизни. Вѣдь между нами, раньше чѣмъ страсть охватила насъ, существовала уже глубокая симпатія другъ къ другу и интеллектуальная связь. Мы привыкли дѣлиться другъ съ другомъ своими мыслями и впечатлѣніями: тотъ, кто не испыталъ самъ такого интеллектуальнаго единенія, врядъ ли пойметъ это. Я все больше и больше мыслилъ фразами моихъ разговоровъ съ Изабеллой; я точно слышалъ ея замѣчанія, комментаріи и даже звукъ ея голоса…

Хорошо помню то странное чувство, которое я испыталъ, увидя ее однажды издали, въ Гандичѣ. Она на улицѣ, совсѣмъ какъ посторонній человѣкъ, вербовщикъ голосовъ, и пройдя мимо, поздоровалась со мной, точно чужая. Но по мѣрѣ ея приближенія во мнѣ все усиливалось неопредѣленное ощущеніе, вызываемое ея присутствіемъ. Въ день выборовъ она исчезла изъ округа, и я увидѣлъ ее только на одно мгновеніе, въ коридорѣ возлѣ комнатъ нашего комитета.

— Уходите? — спросилъ я.

Она кивнула головой.

— Останьтесь. Я бы хотѣлъ, чтобъ вы взглянули на представленіе. Я помню, какая была потѣха прошлый разъ.

— Это зрѣлище для Маргариты, — возразила она съ рѣзкостью. — Если я увижу ее, улыбающуюся, какъ королева, рядомъ съ вами… Я помню, она улыбалась тогда!..

Она нетерпѣливо провела рукой по лицу и точно рыданіе вырвалось у нея.

— Глупая ревнивица, ничтожная и пошлая! — проговорила она съ сердцемъ. — желаю вамъ удачи, любезный другъ! Но только все же я не хочу этого видѣть…

— Прощайте! — сказалъ я, пожимая ей руки, при видѣ одного изъ моихъ приверженцевъ, который проходилъ по коридору.

Я вернулся въ Лондонъ побѣдителемъ. Я былъ немного взволнованъ и смущенъ этой побѣдой и тотчасъ же, какъ только улучилъ минуту, отправился къ Изабеллѣ. Я нашелъ ее блѣдной, измученной, съ заплаканными глазами. Бремя тайны тяготѣло надъ ней.

Войдя въ ея комнату, я тотчасъ же заперъ двери.

— Ты говорила, что я выиграю сраженіе! — воскликнуло я и протянулъ ей руки.

Она на мгновеніе прижалась ко мнѣ.

— Милая моя! — прошепталъ я. — Безъ тебя, это не имѣетъ для меня значенія — никакого!

Нѣсколько минутъ мы оба молчали. Наконецъ, она выскользнула изъ моихъ объятій и, улыбаясь, проговорила:

— Посмотри, тутъ у меня всѣ утреннія газеты. Цѣлая масса! И всѣ наполнены тобой…

— Это превзошло мои надежды, — сказалъ я.

— И мои тоже.

Она продолжала смотрѣть на меня, мужественно стараясь улыбаться мнѣ, но вдругъ не выдержала и зарыдала въ моихъ объятіяхъ.

— Чѣмъ выше ты подымаешься, — шептала она, — тѣмъ больше ты будешь на виду и тѣмъ больше мы будемъ разлучены!.. Я знаю… я знаю…

Я крѣпко обнималъ ее, не говоря ни слова. Вскорѣ она успокоилась.

— Будетъ! — сказала она и вытерла глаза. Она опустилась на маленькую софу у камина, и я сѣлъ возлѣ нея.

— Я не знала, что заключается въ любви… когда мы полюбили другъ друга, — сказала она задумчиво, смотря на огонь.

Я обнялъ ее и, взявъ въ руку ея мягкіе, темные волосы, поцѣловалъ ихъ.

— Ты сдѣлалъ большое дѣло, — продолжала она, — Гандичъ выдвинетъ тебя.

— Да, онъ открываетъ мнѣ большія возможности, — согласился я. — Но… отчего же ты плачешь, дорогая?

— Отъ зависти… и любви!

— Вѣдь ты же не одинока?

— У меня гибель всякаго дѣла и меня окружаетъ много людей, но…

— Что же?

— Я хочу одного тебя.

— Ты имѣешь меня.

Она обняла меня и поцѣловала.

— Да, я хочу, чтобы ты былъ со мной! — сказала она — Я хочу этого такъ, какъ будто я не имѣю тебя. Ты не понимаешь, какъ ты мнѣ нуженъ… Какъ бываетъ нуженъ женщинѣ мужчина, котораго она любитъ! Я думала, что если я отдамся тебѣ, то этого будетъ достаточно. Но это ни къ чему не привело. Это былъ только шагъ черезъ порогъ, ничего больше. Дорогой мой, я томлюсь въ разлукѣ съ тобой, я жажду быть съ тобой всегда, не только въ моменты любви. Я хочу дѣлать для тебя что нибудь, видѣть тебя, когда ты не думаешь обо мнѣ… Мнѣ бы хотѣлось… всѣ эти пустыя, интимныя вещи… И многое другое…

Она вдругъ остановилась и послѣ небольшой паузы прибавила:

— Дорогой мой, я не хочу надоѣдать тебѣ. Я только хочу, чтобъ ты зналъ, что я тебя люблю…

Она обхватила мою голову руками и крѣпко поцѣловала. Потомъ внезапно встала.

Я смотрѣлъ на нее, нѣсколько встревоженный.

— Ненаглядная моя! — сказалъ я. — Развѣ тебѣ этого мало? Ты мой совѣтникъ, мой коллега, моя правая рука, тайная радость моей жизни…

— А я хотѣла бы штопать тебѣ носки, — возразила она, улыбаясь.

— Ты ненасытная.

— Нѣтъ, — отвѣчала она, продолжая улыбаться. — Я вовсе не ненасытная, учитель. Я просто женщина, которая любитъ. И вотъ я, наконецъ, узнала, чего мнѣ не хватаетъ, что мнѣ нужно и чего я немогу имѣть. Вотъ и все.

— Мы многое имѣемъ.

— Но мы и желаемъ многаго. Мы съ тобой жадные люди, когда дѣло касается того, что намъ нравится; мы получили, повидимому, все, что могли получить другъ отъ друга, а я все таки не удовлетворена.

— Что же больше можно получить?

— Для тебя — очень мало. Для меня — все. Да, все! Ты не думалъ объ этомъ. Ты этого не зналъ, такъ же какъ не знала я, когда вступала съ тобой въ любовную связь. Но любовь между мужчиной и женщиной бываетъ порой очень односторонней, страшно односторонней… Вотъ и все!..

— Ты никогда не хотѣлъ имѣть дѣтей? — вдругъ спросила она.

— Вѣроятно, хотѣлъ.

— Нѣтъ!

— Я не думалъ о нихъ.

— Мужчина, можетъ быть, и не думаетъ объ этомъ. А я… я жажду ихъ имѣть!.. Имѣть твоихъ дѣтей и раздѣлять домъ съ тобой. На самомъ дѣлѣ и постоянно!.. Вотъ въ чемъ бѣда… А я не могу имѣть дѣтей и не могу имѣть тебя….

Она заплакала и улыбаясь, сквозь слезы, заговорила:

— Я сдѣлала тебѣ сцену и сказала то, что у меня на душѣ. Я такъ несчастна, такъ недовольна собой. Я должна была сказать тебѣ это. Вѣдь если бъ я тебѣ не сказала — это стало быть между нами. Я люблю тебя всѣми силами своей души и все, что отъ тебя исходитъ. Я постараюсь превозмочь это — не бойся! Но сегодня это рвется изъ моей души; все мое существо кричитъ объ этомъ. Твое избраніе… Ты выдвигаешься впередъ. Вонъ, въ этихъ газетахъ, ты уже занимаешь видное мѣсто. Я вдругъ поняла это. Въ глубинѣ души у меня таилась надежда, что ты въ скоромъ времени будешь со мной, т. е. мы отправимся куда нибудь вдвоемъ; я буду заботиться о тебѣ, о твоихъ удобствахъ, о твоемъ обѣдѣ, ждать тебя по вечерамъ… Эта мысль всегда являлась, когда я думала о тебѣ. И все это вздоръ… нелѣпость…

Рыданія прервали ее и всхлипывая, она прошептала:

— А ребенокъ… ребенокъ… ты знаешь!..

Я былъ смущенъ и взволнованъ превыше мѣры. Но Гандичъ со своими требованіями стоялъ передо мной. Мои обязательства были такъ ясны и опредѣленны…

— Мы не можемъ имѣть дѣтей, — сказалъ я.

— Да, мы не можемъ, — повторила она.

— У насъ есть задача, которую мы должны выполнить.

— Твоя задача.

— Но развѣ это также и не твоя задача?

— Только изъ за тебя.

— Но ты-то, сама, развѣ не считаешь это своимъ дѣломъ?

— Женщины не могутъ считать это своимъ дѣломъ. Подумай только! Вотъ ты тамъ проповѣдывалъ, что дѣти составляютъ благо. Ты говорилъ, что лучшее, что есть въ государствѣ, это — счастливыя дѣти, полныя надеждъ. Ты трудился надъ тѣмъ, чтобы освободить матерей и дѣтей…

— И мы отказываемся отъ собственныхъ дѣтей, чтобы имѣть возможность сдѣлать это.

— Да, — отвѣчала она. — Но иногда мнѣ кажется, что мы отдаемъ слишкомъ много, слишкомъ много!.. Женщина не можетъ отдѣлаться отъ мысли о дѣтяхъ, когда она не можетъ ихъ имѣть… когда она не должна даже надѣяться имѣть ихъ. Подумай только о ребенкѣ, котораго мы могли бы имѣть теперь. Маленькое созданіе, мягкое, нѣжное, съ крошечными ножками, крошечными ручками… Ахъ, порою меня преслѣдуетъ этотъ образъ! Это нерожденное дитя какъ будто говоритъ мнѣ: отчего мнѣ не даютъ жить? Я слышу его ночью… Міръ полонъ такими маленькими призраками, возлюбленный мой! Они хотятъ жить, но въ этомъ имъ отказывается. Они взываютъ ко мнѣ. Мнѣ кажется, что я чувствую порой, какъ маленькая ручка стучится въ мое сердце. Дѣти любви, чудныя дѣти!.. Маленькія холодныя ручки разрываютъ мое сердце… О, мое сердце, мое сердце!..

Она держала мою руку обѣими руками и, склонившись надъ нею, плакала горькими слезами. Потомъ она прижалась къ моему плечу и, продолжая плакать, обнимала меня, приговаривая:

— Я никогда, никогда не буду сидѣть возлѣ тебя съ твоимъ ребенкомъ на колѣняхъ!.. А вѣдь я — женщина и твоя возлюбленная…

II.

Создавалось совершенно невозможное положеніе, и съ каждымъ днемъ это выяснялось все большей больше. Мы старались отыскать выходъ, но не находили его и страстно цѣплялись за такое положеніе вещей, которое не могло продолжаться. Мы оба желали жить вмѣстѣ и имѣть ребенка, но у насъ были и другія желанія, несовмѣстимыя съ этимъ. Очень трудно было согласовать наше политическое и интеллектуальное честолюбіе съ этими тайными желаніями. Наша любовь была тѣсно переплетена съ нашими другими интересами. Уйти отъ міра и жить изолированно отъ другихъ значило для насъ убить лучшія стороны нашего я. Мы хотѣли вмѣстѣ совершать большія дѣла и знали, что если мы открыто сойдемся, то намъ ничего не останется дѣлать. Мы въ самомъ дѣлѣ страстно желали имѣть дѣтей, но не такихъ, рожденіе которыхъ было бы заклеймено скандаломъ. Мы хотѣли бы имѣть свой домашній очагъ, а не жить въ пустынѣ…

А когда мы дошли до этой стадіи развитія нашихъ отношеній, кругомъ стали раздаваться намеки, указывавшіе намъ, что мы открыты, и что скандалъ слѣдуетъ за нами по пятамъ…

Я впервые услышалъ объ этомъ отъ Эсмира, который спокойно разсказалъ мнѣ объ этихъ слухахъ, пристально смотря на меня своими упорными сѣрыми глазами. Онъ сообщилъ мнѣ это, какъ примѣръ тѣхъ нелѣпыхъ выдумокъ, которыя распространяются обо мнѣ. Одновременно услышала объ этомъ и Изабелла отъ одной своей замужней подруги, которая, однако, прямо потребовала отъ нея или отрицанія, или подтвержденія этого. Мы оба смутились, застигнутая врасплохъ. Изабелла выдала свою тайну, и ея подруга ушла, оставивъ за собой свободу дѣйствій.

Обнаруженіе нашей тайны началось; со всѣхъ сторонъ къ намъ являлись друзья и съ серьезными лицами и безконечными предосторожностями намеками предупреждали насъ объ опасности. Нѣкоторые же изъ нашихъ друзей совершенно перестали посѣщать насъ. Было очевидно, что мы, неизвѣстно какимъ образомъ, сдѣлались предметомъ скандала, пока еще, впрочемъ, не выходившаго за предѣлы частныхъ разговоровъ. Но не прошло и нѣсколькихъ недѣль, какъ уже весь Лондонъ, ничего до сихъ поръ не подозрѣвавшій, заговорилъ объ этомъ съ обычными въ такихъ случаяхъ преувеличеніями.

Это было самое неподходящее время для такихъ разоблаченій. Давній антагонизмъ, скрывавшійся до сихъ поръ подъ спудомъ, вырвался теперь наружу, и противъ меня велась энергичная кампанія въ газетѣ «Expurgator». Само собою разумѣется, что ничего не могло быть пріятнѣе для моихъ враговъ и гибельнѣе для меня, какъ такое разоблаченіе моего предосудительнаго поведенія. Только потому, что до-сихъ поръ я былъ окруженъ такимъ уваженіемъ и считался безупречнымъ, я могъ такъ долго скрывать это. Теперь же вдругъ счастье измѣнило мнѣ. Назрѣвалъ скандалъ… Къ тому же какъ разъ въ это время Лондонъ былъ охваченъ волной нравственной нетерпимости, и ожесточеніе строго нравственныхъ людей нашло неожиданныхъ союзниковъ въ тѣхъ, кто самъ страшился за себя… Нѣкій патеръ Блоджентъ выступилъ съ необычайно сильными проповѣдями противъ общественной испорчености и вызвалъ въ приверженцахъ англиканской церкви настоящее соревнованіе въ доносахъ. Возобновились всѣ старинные методы антисоціалистской кампаніи, предоставлявшіе слишкомъ большой просторъ частной враждѣ и слишкомъ соблазнительную возможность ея удовлетворенія, поэтому они и не ограничивалась одними только частными дѣлами соціалистовъ… Мнѣ было дано понять, что «частныя и конфиденціальныя письма», касающіяся моихъ дѣлъ, распространяются въ обществѣ въ огромномъ числѣ…

Мнѣ кажется, ничто въ жизни не можетъ такъ дѣйствовать на человѣка, какъ ожиданіе скандала. Внезапно онъ теряетъ почву подъ своими ногами. Онъ чувствуетъ, что міръ вокругъ него наполненъ невысказанными обвиненіями, ни онъ не можетъ ихъ вызвать наружу, не можетъ отдѣлить ложь отъ правды.

Старинные знакомые вдругъ стали избѣгать меня, подъ разными предлогами. Люди, возлагавшіе на меня надежды надоѣдавшіе мнѣ своими предложеніями, вдругъ отвернулись отъ меня. Я началъ сомнѣваться, будетъ ли мнѣ отданъ поклонъ; и старательно избѣгалъ всякихъ поводовъ къ обмѣну любезностями, точно опасаясь, что получу афронтъ. Я до сихъ поръ еще горю негодованіемъ, вспоминая, какъ срѣзалъ меня Эдвардъ Крэмптонъ, съ которымъ я встрѣтился на лѣстницѣ клуба. Я вскрикнулъ отъ бѣшенства и готовъ былъ схватить его за горло и потребовать отъ него отвѣта, на какомъ основаніи онъ, болѣе молодой, чѣмъ я, и безъ сравненія болѣе ничтожный, — считаетъ себя вправѣ быть моимъ судьей! Затѣмъ миссисъ Миллингэмъ, на которую я всегда разсчитывалъ, какъ на каменную гору, открыто выказала мнѣ пренебреженіе…

Я не ожидалъ ничего подобнаго, и все это, конечно, въ высшей степени разстраивало меня. Какъ будто почва уходила изъ-подъ моихъ ногъ и чья-то холодная, ледяная рука сжимала мнѣ сердце. То же самое испытывала и Изабелла. Но мы продолжали жить по прежнему, работали, дѣлали визиты, встрѣчались другъ съ другомъ, стараясь не замѣчать враждебныхъ, неумолимыхъ силъ, надвигавшихся на насъ со всѣхъ сторонъ.

Эта кампанія, начатая противъ меня, очень безпокоила меня. Я внутренно бѣсился и подозрѣвалъ каждаго. Одно время мои подозрѣнія остановились на Бейлеяхъ, и не безъ нѣкотораго основанія. Бейлеи не могли простить мнѣ моей измѣны группѣ молодыхъ либераловъ, которую они организовали и вдохновляли. За обѣдами у нихъ давно уже враждебно отзывались о «Синемъ Еженедѣльникѣ» и его союзникахъ. Алтіора постоянно заявляла, что я «ничего не достигну», и старалась разными причинами объяснить наше торжество на дополнительныхъ выборахъ. Я считалъ Чемберсъ-Стритъ опаснымъ для меня мѣстомъ. Впрочемъ, всегда я былъ осой, попавшей въ ихъ паутину. Какъ орудіе, я былъ непригоденъ для нихъ. Они чувствовали во мнѣ антагонизмъ и критику. Я чрезвычайно восхищался ихъ работой и преданностью своему дѣлу, но никогда не скрывалъ своего пренебрежительнаго отношенія къ ихъ порою дѣтскому тщеславію и часто совершенно ничтожнымъ политическимъ интригамъ. Однако, все же трудно было допустить, въ виду извѣстнаго благородства Алтіоры, чтобы она воспользовалась противъ меня моимъ личнымъ дѣломъ.

Я былъ радъ, когда убѣдился, что она тутъ не при чемъ. Мнѣ удалось открыть настоящихъ виновниковъ. Это были соперники и союзники Бейлеевъ и ихъ подражатели, господа Буль. Разсчитывая на нѣкоторое физическое сходство съ Алтіорой, миссисъ Буль вздумала добиться такого же успѣха путемъ подражанія. Она превратилась въ дубликатъ Алтіоры и точно узурпировала ея личность. Она даже переняла интонацію голоса Алтіоры, и ея отношенія съ мужемъ были настоящей пародіей супружеской жизни Бейлеевъ. Но ей было далеко до той широты ума, которой всѣ восхищались въ Алтіорѣ. Она просто надѣялась сдѣлать карьеру путемъ такого рабскаго подражанія, и поэтому все, что могло оскорбить Алтіору, она считала личнымъ оскорбленіемъ и для себя. Она и ея мужъ были еще больше возмущены моихъ явнымъ пренебреженіемъ «бейлеизма», нежели сами Бейлеи, и поэтому, со всѣмъ стараніемъ начали трудиться надъ распространеніемъ скандальныхъ слуховъ, чтобы очернить меня. Я увѣренъ, что скандалъ, жертвою котораго я сдѣлался, былъ исключительно дѣломъ ихъ рукъ. Что же касается Бейлеевъ, то, самое большее, что они были виновны въ пассивномъ отношеніи къ этому.

Впрочемъ, супруги Буль не нуждались ни въ чьей помощи. Я узналъ, что Буль предостерегалъ противъ меня отцовъ молодыхъ дѣвушекъ, какъ противъ легкомысленнаго развратника, а его жена, раскраснѣвшаяся, грубая и растрепанная, возсѣдала послѣ обѣда на маленькомъ пуфѣ, окруженная нѣсколькими дамами, которымъ она съ особеннымъ жаромъ доказывала необходимость положить предѣлъ скандалу. Наша свѣтлая клѣтка, гдѣ мы считали себя сокрытыми отъ міра, была теперь открыта настежь, и свѣтъ пасмурнаго, печальнаго утра наполнялъ ее…

Но были и другіе, тайные мотивы, которые судя по полученнымъ мною свѣдѣніямъ, двигали миссисъ Буль. Изабелла написала нѣсколько статей для «Политическаго Обозрѣнія», чтобы поддержать нашу кампанію. А «Политическое Обозрѣніе», до этого времени, всегда поддерживало взгляды Бейлеевъ. Это были однѣ изъ ея лучшихъ статей, и поэтому приверженцамъ Бейлеевъ пришлось не только читать ихъ, но также видѣть похвалы ей на столбцахъ вліятельныхъ ежемѣсячниковъ. Миссисъ Буль, однако, тоже писала и поэтому обладала литературнымъ честолюбіемъ. Но ея проза была ужасно безцвѣтная и она плохо аргументировала. Литературный талантъ Алтіоры тоже подлежалъ сомнѣнію, тогда какъ Изабелла, получивъ университетское образованіе, обладала умѣньемъ выражать свои мысли ярко и сильно.

— Теперь мы знаемъ, кто помогаетъ ей въ ея писаніяхъ! — провозгласила съ злораднымъ торжествомъ миссисъ Буль.

Свѣдѣнія ея были поразительны. Я долго не могъ открыть источника, откуда она ихъ почерпнула. Я даже хотѣлъ прямо спросить ее. но потомъ вдругъ вспомнилъ объ одномъ юношѣ, по имени Кёрменъ, который былъ одно время моимъ секретаремъ и переписчикомъ. Рѣшивъ отказать ему, я отослалъ его къ ней. «Вотъ оно что! — сказалъ я. — Это навѣрное Кёрменъ!» Онъ воровалъ у меня марки и я подозрѣвалъ даже, что онъ вскрылъ мой маленькій ящикъ съ частной перепиской. Я засталъ его однажды на лѣстницѣ съ хорошенькой горничной Маргариты, ирландкой, у которой былъ въ высшей степени возмущенный видъ, а онъ смотрѣлъ виновато. Я не зналъ ничего съ достовѣрностью, но чувствовалъ, что есть что-то такое, нехорошее въ немъ, и такъ какъ я не хотѣлъ лишать его куска хлѣба, то и отправилъ къ миссисъ Буль. Сначала я предназначалъ, его для Алтіоры и только потомъ у меня явилась мысль препроводить его къ миссисъ Буль. Онъ былъ сообразительный малый и стоилъ дешево, а я думалъ, что именно у Алтіоры онъ можетъ отучиться отъ своихъ дурныхъ привычекъ. Тамъ былъ строгій порядокъ и надзоръ надъ всѣмъ, и нельзя было ни цѣловать горничныхъ, ни заглядывать въ ящикъ для писемъ. Но увы! онъ попалъ къ миссисъ Буль, которая не замедлила воспользоваться имъ, чтобы выпытать отъ него все, что ей нужно было знать. Она даже, для этой цѣли, оставила его однажды обѣдать, когда никого не было. Воображаю, какой разговоръ произошелъ между ними! Но она добилась всего и прочла безпечныя, интимныя письма Изабеллы ко мнѣ, показанныя ей моимъ бывшимъ секретаремъ. Она не постыдилась употребить противъ меня это оружіе, въ своей злобѣ на меня за мой политическій разрывъ съ людьми, къ которымъ она присоединилась. Въ сущности это была просто личная злоба, такъ какъ мое паденіе не могло принести имъ никакой пользы въ общественномъ отношеніи. Она отлично понимала, что поступаетъ дурно, и когда ей это было поставлено на видъ, то она стала поступать еще хуже. Она могла сообщить имена, числа и мѣсто. Съ ея освѣдомленностью нельзя было бороться, и она съ изумительною ловкостью взялась за дѣло. Я написалъ протестъ, можетъ быть, неумѣстный, и въ черезчуръ раздражительномъ тонѣ. Я пошелъ къ ней и попробовалъ заставить ее замолчать. Но она не стала слушать и отреклась отъ всего. Во время моего разговора съ ней я замѣтилъ, что она не только не можетъ переварить нашего общественнаго и политическаго вліянія, но не можетъ переварить и нашей любви. Это было для нея совершенно невыносимо.

Я живо помню мой визитъ. Она только что вернулась откуда-то, утомленная и растрепанная, въ дѣловомъ костюмѣ, представлявшемъ точную копію костюма Алтіоры. Она была простужена и часто чихала.

Во время нашего разговора сна избѣгала смотрѣть на меня и прерывала меня на каждомъ словѣ, съ силой втыкая длинную булавку отъ своей шляпы въ подушки дивана. Она увѣряла, что страшно огорчена тѣмъ, что произошло.

— Тогда разстаньтесь! крикнула она. — Разстаньтесь, если вы не хотите полной гибели. Вы должны разстаться, должны никогда не видѣть другъ друга, никогда не разговаривать другъ съ другомъ!..

— Мы никакихъ слуховъ не распространяемъ, — отрицала она. — О нѣтъ! И Кёрменъ никогда ничего не разсказывалъ намъ… Кёрменъ — прекрасный молодой человѣкъ. Вы совершенно не знаете его…

Моя попытка потерпѣла неудачу и у ея мужа. Я повелъ это жалкое созданіе въ клубъ, чтобы вывѣдать отъ него все. Но онъ отнѣкивался и лгалъ. Онъ ни за что не хотѣлъ сказать, откуда онъ добылъ факты, и категорически отрицалъ, что онъ кому-нибудь разсказывалъ объ этомъ. Когда я сообщилъ ему имена двухъ человѣкъ, которые были у меня, изумленные и сомнѣвающіеся въ достовѣрности всѣхъ этихъ слуховъ, то онъ началъ увѣрять меня, что это именно они и разсказали ему. Потомъ онъ сталъ говорить, что истиннымъ зачинщикомъ скандала, былъ почтенный уважаемый Квакеттъ, старикъ, только что уѣхавшій изъ Англіи въ Капштадтъ. Мнѣ показалось это черезчуръ низкимъ даже для Буля, и я до сихъ поръ не могу отдѣлаться отъ отвратительнаго впечатлѣнія, которое онъ произвелъ на меня тогда своимъ вкрадчивымъ голосомъ, бѣгающими глазками, избѣгающими моего взгляда, и оправдательными жестами своихъ огромныхъ некрасивыхъ рукъ…

— Увѣряю васъ, голубчикъ, — шепталъ онъ, — увѣряю васъ, что нами все сдѣлано, чтобы покрыть васъ, все!..

III.

Изабелла пришла однажды вечеромъ въ редакцію, чтобы поговорить со мной. Я сидѣлъ за своей конторкой и, разговаривая съ ней, изломалъ въ мелкіе кусочки гусиное перо, которое держалъ въ рукахъ.

— Супруги Буль, конечно, не оставятъ этого. Они хотятъ, чтобы всѣ въ Лондонѣ знали объ этомъ, — сказалъ я.

— Знаю, — отвѣчала она.

— Ну, что же дальше?

— Милый мой, ждать событій невыгодно для насъ, — сказала она рѣшительно. — Мы стоимъ на перекресткѣ.

— Но же намъ дѣлать?

— Они не оставятъ насъ въ покоѣ.

— Будь они прокляты! Быть разлученными подобными людьми…

— Однако, они организуютъ скандалъ…

— Ждать дальнѣйшаго развитія событій невыгодно для насъ, — повторилъ я. — Они взяли верхъ надъ нами…

Я посмотрѣлъ на нее и спросилъ:

— Что же ты хочешь дѣлать?

— Все, — отвѣчала она, — Сохраню тебя и буду продолжать нашу работу. Развѣ мы съ тобой не товарищи?

— Мы не можемъ.

— Не можемъ?..

— Я долженъ сказать Маргаритѣ.

— Маргаритѣ?..

— Я не могу вынести мысли, что кто-нибудь другой опередитъ меня въ этомъ. — Втайнѣ я боялся Маргариты…

— Знаю. Ты скажешь ей… Да…

Она прислонилась къ полкѣ съ книгами, у окна и проговорила со вздохомъ:

— У насъ бывали хорошія минуты, учитель!..

Мы молча смотрѣли другъ другу въ глаза.

— Времени у насъ немного, — замѣтила она.

— Должны мы бѣжать?

— И бросить все это?.. — Она обвела глазами комнату. — И то, другое? — Она глазами указала на Вестминстеръ. — О, нѣтъ!..

Я больше не поднималъ этого вопроса.

— Мы должны подумать объ уступкѣ…

— Чего?

— Многаго… Учитель, — сказала она, — вѣдь не полъ же только играетъ роль въ нашихъ отношеніяхъ!..

— О, нѣтъ!

— Я не могу оставить нашей работы. Это — моя жизнь! Мы снова замолчали.

— Никто не повѣритъ, что мы перестали быть любовниками, если даже мы порвемъ нашу связь теперь, — снова заговорила она.

— Но мы не будемъ ими.

— Намъ надо придумать что-нибудь болѣе дѣйствительное, что окончательно и открыто для всѣхъ разлучило бы насъ.

Я кивнулъ головой, и снова наступило молчаніе. Я догадывался, что у нея есть какое-то рѣшеніе.

— Я бы могла выйти замужъ за Шусмизса, — вдругъ сказала она.

— Но… — попробовалъ я возразить.

— Онъ знаетъ. Это было нехорошо, но я сказала ему…

— А, такъ вотъ отчего у него былъ такой хмурый видъ!.. Итакъ, ты сказала ему?

Она кивнула головой.

— Это было для него ударомъ, — продолжала она. — Онъ былъ добрымъ другомъ для меня всегда… Онъ удивительно лойяленъ, но однажды онъ сказалъ что-то такое, что заставило меня сообщить ему… Въ каждой тайнѣ есть своего рода жестокость. Приходится порой доставлять людямъ непріятные сюрпризы! — Но онъ стойкій человѣкъ и смѣлый… Онъ уже подозрѣвалъ это. И все же онъ страстно желаетъ, чтобы я вышла за него замужъ.

— Но ты-то этого не желаешь?

— Я вынуждена думать объ этомъ.

— Но неужели онъ все-таки хочетъ жениться на тебѣ… при такихъ условіяхъ… Противъ твоей воли и желанія?… Я не понимаю его?

— Онъ любитъ меня и его это тревожитъ.

— Какъ?

— Онъ думаетъ, что я попала въ очень непріятную передѣлку, и хотѣлъ бы выпутать меня.

Мы сидѣли нѣсколько времени молча, упорно не желая взглянуть прямо на положеніе вещей.

— Я не хочу, чтобы ты выходила замужъ за Шусмизса, — сказалъ я, наконецъ.

— Развѣ тебѣ онъ не нравится?

— Нѣтъ!

— Онъ очень умный и сильный человѣкъ… великодушный и преданный мнѣ…

— А мнѣ?

— Ты не можешь требовать этого отъ него. Онъ находитъ тебя удивительнымъ человѣкомъ, но… естественно, онъ думаетъ, что тебѣ бы не слѣдовало затѣвать это.

— Я терпѣть не могу людей, которые позволяютъ себѣ думать это. Только я одинъ могу это думать, и даже почти склоненъ это думать теперь.

— Онъ позволитъ намъ оставаться друзьями и иногда видѣться другъ съ другомъ.

— Позволитъ оставаться друзьями! — вскричалъ я послѣ минутной паузы. — Ты и я… останемся друзьями!..

— Онъ настаиваетъ на томъ, чтобы я поскорѣе сдѣлалась его невѣстой, чтобы наша разлука была ясна и окончательна; затѣмъ онъ говоритъ, что сумѣетъ заставить умолкнуть всѣ толки и защитить насъ обоихъ. А Буля онъ принудитъ къ отвѣту…

— Я не понимаю его. — возразилъ я. — Не понимаю и тебя.

Я взглянулъ на нее. Лицо ея бѣлѣло въ полумракѣ, наполнявшемъ комнату.

— Неужели ты серьезно думаешь объ этомъ, Изабелла? — спросилъ я.

— Что же остается дѣлать, дорогой мой? Я думала цѣлые дни и ночи. Ты не можешь уйти со мной. Ты не можешь сразу лишить себя всего и погубить себя въ глазахъ людей. Я скорѣе умру, нежели допущу это. Посмотри, чѣмъ ты сталъ въ странѣ? Посмотри, что уже сдѣлано тобой… съ моей помощью… Если бъ даже ты могъ такъ поступить, то я бы этого не допустила. Я бы не допустила тебя до этого, хотя бы только ради Маргариты. Это… завершило бы скандалъ… Завершило бы все…

— Это было бы заключеніемъ нашей жизни вмѣстѣ! — вскричало, я.

Она молчала.

— Я не долженъ былъ начинать — сказалъ я.

Она вздрогнула, потомъ внезапно опустилась передо мной на колѣни, положивъ руки на мои плечи и смотря мнѣ въ глаза, сказала очень серьезно:

— Мой дорогой, постарайся понять меня. Не думай, что я хочу покинуть наше общее дѣло. Наша любовь была лучшее, что я могла получить отъ жизни. Ничто не можетъ сравниться съ ней. Ничто не можетъ сравниться съ красотой и наслажденіемъ, которыя доставляло намъ наше чувство. Никогда! Ты любилъ меня… ты любишь меня еще… Никто не можетъ такъ любить тебя, какъ я тебя любила, и никто не можетъ такъ любить меня, какъ ты любилъ меня, мой возлюбленный! И вотъ именно потому, что все было такъ прекрасно, я не хочу, чтобы это закончилось крушеніемъ, гибелью всего, что ты могъ бы сдѣлать и что я люблю въ тебѣ…

— Что останется для насъ, если мы будемъ продолжать нашу связь и удалимся? — продолжала она, послѣ небольшой паузы. — Всѣ крупные интересы нашей жизни исчезнутъ, исчезнетъ все. Мы будемъ отрѣзаны отъ всѣхъ, наше положеніе будетъ всегда бросать на насъ тѣнь. Мы сдѣлаемся достояніемъ романа, но наше значеніе, наша дѣятельность — все это исчезнетъ. Люди будутъ прежде всего имѣть въ виду эту исторію, когда будутъ говорить о насъ. Вся наша работа, всѣ наши стремленія отойдутъ на задній планъ… Развѣ этого мало? Милый мой, я думаю о тебѣ. Мы любили и были счастливы, но развѣ мы станемъ тратить всю свою жизнь на то, чтобы защищать и оправдывать это? А затѣмъ, тутъ замѣшана чужая жизнь. Я знаю, что ты привязанъ къ Маргаритѣ, даже сильнѣе, чѣмъ ты думаешь самъ. Ты такъ хорошо говорилъ о ней. Я наблюдала за тобой. Кое-что проскользнуло у тебя. Она отдала тебѣ свою жизнь; кромѣ тебя, у нея нѣтъ ничего. Ты чувствуешь это всѣми фибрами своей души и ни на одну минуту не можешь забыть объ этомъ… О, я вовсе не ревнива, дорогой мой! Я люблю тебя за эту любовь къ ней. Я люблю тебя въ твоихъ отношеніяхъ къ ней… Но это еще прибавляетъ тяжести намъ и… и такъ же не должно погибнуть…

Я помню, что она заглянула мнѣ въ глаза, и сказала:

— Мы поступали дурно… и разлука представляетъ расплату за все, настало время расплачиваться. Мы могли, быть можетъ, избѣжать этого… Но теперь, учитель, мы должны показать себя людьми!..

IV.

Меня побуждалъ разсказать все Маргаритѣ невыносимый страхъ, что она можетъ услышать это отъ кого нибудь другого. Она могла вѣдь встрѣтиться съ миссисъ Буль и узнать все отъ нея.

Помню, что я испытывалъ, когда дожидался ея возвращенія, сидя до поздней ночи у своей конторки. Отчасти это было похоже на тѣ ощущенія, которыя испытываетъ паціентъ, дожидающійся въ пріемной дантиста…

Я оставилъ дверь кабинета открытой, надѣясь, что Маргарита, увидя это, придетъ ко мнѣ. Дѣйствительно, я услышалъ шелестъ ея шелковаго платья у дверей и ея голосъ, спрашивавшій:

— Могу я войти?

— Да, — сказалъ я и прямо повернулся къ ней.

— Ты работаешь?

— Усиленно… А Ты гдѣ была?

— У Валлери. Мистеръ Квишэмъ говорилъ о тебѣ. И другіе говорили… Мнѣ кажется, многіе тамъ не знали, кто я такая… Лордъ Уорденгэмъ не любитъ тебя?

— Да, не любитъ…

— Но всѣ чувствуютъ, что ты крупная личность… во всякомъ случаѣ. Оттуда я отправилась въ Паркъ-Ленъ послушать новаго піаниста…

— Да?

— А оттуда я заѣхала въ Брабантамъ выпить въ полночь чашку чая, передъ возвращеніемъ домой. Тамъ были нѣсколько писателей… и Грантъ былъ.

— Ты облетѣла всѣхъ, — замѣтилъ я.

Мы замолчали.

Я посматривалъ на ея хорошенькое, оживленное и ничего не подозрѣвающее личико, на ея изящную фигуру въ роскошномъ платьѣ… Какая пропасть раздѣляетъ насъ!

— Ты развлекалась? — спросилъ я.

— Это довольно весело… А ты былъ въ Палатѣ?

— Меня задержалъ билль о медицинскомъ воспитаніи…

Въ концѣ концовъ, зачѣмъ говорить ей? Она устроила себѣ жизнь такъ, какъ ей этого хотѣлось, и чувствуетъ себя удовлетворенной. Быть можетъ, она никогда и не услышитъ ничего. Но я весь день, такъ же, какъ и наканунѣ, готовился къ тому, чтобы сказать ей.

— Мнѣ надо кое-что сказать тебѣ. Присядь на минутку, — обратился я къ ней.

Разъ начавъ, я уже долженъ былъ пройти черезъ это испытаніе. Какой-то непривычный звукъ моего голоса заставилъ ее насторожиться. Она пристально посмотрѣла на меня и тихо сѣла въ кресло возлѣ меня.

— Въ чемъ дѣло? — спросила она.

— Мнѣ надо сказать тебѣ нѣчто очень непріятное… — началъ я.

Я испытывалъ крайнюю неловкость и смущеніе, но она, повидимому, ничего не подозрѣвала.

— Кажется, обо мнѣ распространяются скандальные слухи, — продолжалъ я, — я недавно слышалъ… говорятъ про меня и Изабеллу…

— Изабеллу?

Я кивнулъ головой.

— Что же говорятъ? — спросила она.

О, какъ трудно было объяснить ей!

— Говорятъ, что она моя любовница, — сказалъ я.

— Какая гадость! — воскликнула она.

Она была возмущена самымъ искреннимъ образомъ. Наши глаза встрѣтились.

— Мы были съ ней большими друзьями, — замѣтилъ я.

— Да. И изъ этого сочинить такое!.. О, мой бѣдный, бѣдный дружокъ! Но какъ они могли?..

Она замолчала на мгновеніе и взглянула на меня. Потомъ опять заговорила.

— Это такъ невѣроятно. Кто можетъ этому повѣрить? Я бы не могла!

Она смотрѣла на меня испуганными глазами. На лицѣ ея появилось выраженіе ужаса…

Наступила тяжелая, мучительная пауза.

Я отвернулся и уставилъ глаза на доску письменнаго стола.

— Маргарита, — сказалъ я наконецъ — боюсь, что тебѣ придется этому вѣрить!..

V.

Маргарита сидѣла тихо, не шевелясь. Когда я рѣшился взглянуть на нее, то увидѣлъ мертвенно блѣдное лицо и глаза, выражавшіе муку.

Ея губы дрожали, когда она заговорила:

— Ты это хотѣлъ сказать мнѣ?

Я кивнулъ головой.

— Я никогда не помышляла…

— Я не хотѣлъ, чтобъ ты помышляла объ этомъ.

— Такъ вотъ почему… мы разошлись?

Я подумалъ и отвѣчалъ:

— Вѣроятно.

— Отчего ты говоришь мнѣ это теперь?

— Изъ-за распространившихся слуховъ. Я не хотѣлъ, чтобы кто нибудь другой сказалъ тебѣ.

— Въ противномъ случаѣ ты не сказалъ бы?

— Да.

Она отвернулась и начала смотрѣть на огонь, затѣмъ обвела глазами комнату, которую убрала для меня, и тихо, съ какимъ то дѣтскимъ дрожаніемъ губъ, заплакала. Она сидѣла такъ, плача, въ своемъ нарядномъ платьѣ съ золотымъ шитьемъ, безсильно опустивъ свои тонкія руки и даже не пытаясь скрыть отъ меня свои слезы.

— Маргарита, — проговорилъ я, — мнѣ невыразимо жаль. Я былъ влюбленъ… Я не понималъ…

Она вдругъ спросила:

— Что ты намѣренъ дѣлать?

— Маргарита, теперь мы должны рѣшить? Я хочу знать, что ты желаешь?

— Ты хочешь покинуть меня?

— Если ты этого хочешь, то я долженъ.

— Бросить парламентъ… бросить все, что ты дѣлалъ… все, что ты началъ!..

— Нѣтъ, — сказалъ я мрачно. — Я не хочу ничего бросать. Я хочу оставаться на своемъ посту. Я сказалъ тебѣ, потому что я думаю, что намъ, — т. е. Изабеллѣ и мнѣ, — предстоитъ вынести взрывъ скандала. Я не знаю, какъ далеко это зайдетъ, какъ много людей примутъ въ этомъ участіе, но я не могу допустить, чтобы ты оставалась неосвѣдомленной и безоружной передъ всякимъ разоблаченіемъ…

Она ничего не отвѣтила.

— Когда это началось… я зналъ, что это глупо, но я думалъ, что это ничего не измѣнитъ, не будетъ имѣть никакого значенія, не поведетъ ни къ какимъ послѣдствіямъ… Возникли смутные слухи, и тотчасъ же люди ими воспользовались… Непосредственно это касалось только… только насъ двоихъ, но… я видѣлъ, что это должно дойти до тебя.

Я замолчалъ, испытывая такое же мучительное чувство, какое я не разъ испытывалъ съ Маргаритой, неувѣренный въ томъ, что она слышала то, что я говорилъ, и сомнѣваясь, что она поняла меня. И снова я почувствовалъ, что я затронулъ въ ней какія-то болѣзненно чувствительныя струны. Но я не могъ ни подойти къ ней, ни помочь ей, ни постараться воздѣйствовать на ея душу…

Я всталъ и при моемъ движеніи она тоже пошевелилась. Вытащивъ откуда-то крошечный изящный носовой платокъ, она вытерла имъ-лицо и прикрыла имъ глаза.

— О, мой мужъ! — прошептала она съ рыданіемъ. Платокъ заглушилъ ея голосъ.

— Что же ты намѣренъ дѣлать? — спросила она.

— Мы намѣрены кончить это.

У меня мучительно сжалось сердце, когда я произносилъ эти слова.

Я пододвинулъ свой стулъ и сѣлъ возлѣ нея.

— Мы были съ тобой товарищами, Маргарита, — сказалъ я. — Мы создали эту нашу жизнь. Я бы не могъ ничего сдѣлать безъ тебя. Мы создали положеніе, создали дѣло.

Она покачала головой.

— Это сдѣлалъ ты одинъ, — сказала она.

— Съ твоей помощью. Я не хочу разрушать все, что сдѣлано нами, если ты сама этого не хочешь. Я не могу бросить свою работу… Не могу бросить тебя! Я хочу, чтобъ ты имѣла все, что имѣла до сихъ поръ. Я никогда не помышлялъ лишать тебя этого. Я сдѣлалъ громадную и трагическую ошибку. Мой характеръ и случай соединились противъ меня… Мы должны расплатиться за это, но лично, а не въ нашей общественной службѣ…

Я на мгновеніе остановился. Маргарита продолжала молчать.

— Я хочу, чтобъ ты поняла, что это кончено… Кончено на самомъ дѣлѣ! Мы… мы говорили объ этомъ вчера… Мы намѣревались уже кончить это…

Я стиснулъ руки и прибавилъ:

— Она выходитъ замужъ за Арнольда Шусмизса.

Я не смотрѣлъ на Маргариту, когда говорилъ, но слышалъ шорохъ ея платья, когда она рѣзко повернулась ко мнѣ.

— Тутъ все чисто, — сказалъ я, продолжая свои объясненія. — Мы не дѣлаемъ ничего постыднаго… Онъ знаетъ. Онъ хочетъ… Все хорошо… на сколько это можетъ быть при данныхъ обстоятельствахъ. Мы никого не обманываемъ, Маргарита. Мы идемъ прямой дорогой… теперь. Ты… ты знаешь все, теперь. Мы… мы должны принести жертвы.. окончательно порвать… Мы не будемъ видѣться другъ съ другомъ нѣкоторое время. Можетъ быть, не очень долго… не будемъ писать… и вообще ничего такого…

Что-то какъ будто надломилось во мнѣ, и я вдругъ неудержно разрыдался. Никогда, съ тѣхъ поръ какъ я вышелъ изъ дѣтскаго возраста, я такъ не плакалъ. Я былъ изумленъ и испуганъ самимъ собой. Маргарита, вдругъ опустилась на колѣни возлѣ меня, обняла меня и, смѣшивая свои слезы съ моими, шептала:

— О, мой мужъ, мой бѣдный, дорогой мужъ! Развѣ это тебя такъ огорчаетъ?.. Я все сдѣлаю!.. О, какъ я глупа! Дорогой мой… я люблю тебя… люблю тебя выше всего этого… выше мелочной ревности!..

Она прижала мою голову къ себѣ, какъ сдѣлала бы это мать, и ласкала меня, горько плача вмѣстѣ со мной.

— О, мой милый, мой дорогой!.. — приговаривала она, захлебываясь отъ слезъ. — Я никогда не ни тала тебя плачущимъ… никогда! Я не думала, что ты можешь плакать!.. О, мой голубчикъ! Развѣ ты не можешь имѣть ее, если ты такъ этого желаешь?.. Я не могу выносить твоихъ слезъ!.. Позволь мнѣ помочь тебѣ, дорогой мой!.. Мужъ мой! Ненаглядный мой!.. Я не могу видѣть этого… не могу слышать твои рыданія!..

Она нѣсколько минутъ молча держала меня въ своихъ объятіяхъ, затѣмъ снова заговорила:

— Я думала, что это можетъ случиться… безсознательно я думала объ этомъ… о васъ двоихъ, я хочу сказать! Когда я видѣла васъ вмѣстѣ… видѣла, какъ вы радовались другъ другу… О, мужъ мой, повѣрь мнѣ, повѣрь мнѣ!.. Я глупа, я холодна… Я только теперь начинаю понимать, до какой степени я глупа и холодна! Но ничего на свѣтѣ я такъ не желаю, какъ отдать мою жизнь за тебя…

VI.

— Мы не можемъ проститься въ этой комнатѣ — сказала Изабелла.

— Мы должны поговорить въ послѣдній разъ, — возразилъ я и предложилъ ей встрѣтиться со мной между Дувромъ и Вальмеромъ, и провести полдня, чтобы окончательно высказаться и обсудить все.

Какъ хорошо я помню этотъ день и то странное и горестное волненіе, которое мы оба испытывали! Мы такъ часто видѣлись, такъ много были вмѣстѣ и такъ были близки, что мы говорили о разлукѣ, какъ о чемъ-то чрезвычайно отдаленномъ. Даже разставаясь, мы не могли вполнѣ усвоить это.

Мы прошлись по скаламъ до того мѣста, гдѣ онѣ омываются моремъ, мимо хорошенькихъ маяковъ южнаго мыса. Тамъ мы нашли небольшое углубленіе между скалами, родъ грота, и усѣлись, чтобы поговорить. День былъ теплый и ясный, небо голубое. Покрытое рябью море разстилалось передъ нашими глазами, и вдали, на его поверхности, чернѣли какія-то точки. Это были морскіе суда, шесть подводныхъ лодокъ и тендеръ, совершающіе какіе-то таинственные маневры. Кругомъ насъ жужжали насѣкомыя, а внизу плескались волны, и маленькій утесистый островокъ, поросшій травой, то соявлялся у берега, то исчезалъ, по мѣрѣ того, какъ поднимался и опускался приливъ.

Мы сидѣли въ этой нишѣ и разговаривали. Мы самымъ всестороннимъ образомъ обсуждали наши отношенія и, мнѣ кажется, не оставили нетронутымъ ни одного вопроса, который можетъ возникнуть между мужчиной и женщиной. Лежа у ногъ Изабеллы, я казался самъ себѣ символомъ широкой проблемы, которую долженъ разрѣшить міръ. Проблемы долга и сознательной, страстной любви. И она мнѣ представлялась символомъ, воплощающимъ всѣхъ женщинъ въ эту минуту — женщинъ, говорящихъ со своими возлюбленными.

— Я не долженъ былъ любить тебя никогда!

— Тутъ не было ничего преднамѣреннаго…

— Я не долженъ былъ допускать, чтобы наши разговоры дошли до этого. Я не долженъ былъ возвращаться изъ Америки.

— Я рада, что мы это сдѣлали, — возразила она. — Не думай, что я раскаиваюсь.

Я взглянулъ на нее.

— Я никогда, никогда не буду раскаиваться! — воскликнула она съ такимъ выраженіемъ, какъ будто отъ этого зависѣла ея жизнь.

Помню, что мы довольно долго говорили о разводѣ. Повидимому, намъ казалось тогда, да и теперь еще кажется, что Маргарита могла бы дать мнѣ разводъ, и я бы могъ жениться безъ скандальной и гадкой огласки, безчестія и остракизма, которые обыкновенно слѣдуютъ за подобными исправленіями первоначальной ошибки. Мы подробно разобрали съ ней всю сложную загадку брака. Мы раскритиковали существующій кодексъ брака, его неопредѣленность и условность, все увеличивающіяся съ усложненіемъ жизни и съ возрастающей свободой женщинъ. Всѣ эти вопросы должны подвергнуться основательному и серьезному пересмотру, если желательно выработать правила, пріемлемыя для образованныхъ людей. Никакія ограниченія, какъ я уже говорилъ, не въ состояніи удержать никого изъ тѣхъ, кого бы стоило удерживать, какъ не удержали и насъ. Слова: «не долженъ» не имѣютъ значенія, если за ними не слѣдуетъ «почему», и на этотъ вопросъ долженъ быть данъ вполнѣ ясный и опредѣленный отвѣтъ.

— Мы съ тобой, Изабелла, довольно пренебрежительно относились къ долгу, — сказалъ я, — отчасти потому, что идея долга является намъ въ такомъ неподходящемъ нарядѣ. Правда, въ насъ обоихъ развитъ духъ строптивости. Но это не самое главное… Я хотѣлъ бы, чтобы идея долга не прикрывалась такимъ слоемъ тины, чтобы ложь не касалась ея. Страсть всегда умѣетъ казаться прекрасной, стремится окружить себя сіяніемъ красоты. Это и захватило насъ…

— Не слишкомъ ли поздно приходимъ мы къ такому выводу?..

— Не на столько поздно, чтобы намъ не было страшно тяжело рѣшиться на это…

Мы долго разговаривали о Маргаритѣ, и я разсказалъ Изабеллѣ о томъ, что я смотрю на нее теперь другими глазами.

— Я привыкъ нѣсколько пренебрежительно относиться къ ней, — сознался я. — Но, Изабелла, она много лучше насъ, чище, прекраснѣе… и не потому, что она проще насъ, а по своей сущности… Подумай, что она, тамъ, въ Лондонѣ, быть можетъ, знаетъ, что мы находимся здѣсь, вмѣстѣ! Она должна это знать. А ея гордость? Подумай только, какую власть она имѣетъ надъ собой, какое мужество она выказызаетъ!.. Она подавила свою ревность, свою обиду… Она была обманута, унижена, но никогда, ни на одну секунду она не была неблагородна…

— Смѣшно думать теперь объ этомъ — возразила Изабелла. — Развѣ кто нибудь повѣритъ, что мы поступали честно? да, честно въ извѣстномъ смыслѣ! Кто повѣритъ, что мы дѣйствительно были убѣждены, что это можетъ быть скрыто? Кто можетъ прослѣдить шагъ за шагомъ, начиная съ того момента, когда мы почувствовали, что нѣкоторая смѣлость въ нашихъ бесѣдахъ доставляетъ намъ удовольствіе? Мы говорили о любви… Учитель, мы очень мало можемъ сказать въ свое оправданіе… А между тѣмъ, если бъ было рсзмоікцо разсказать самую суть!..

— Неужели Маргарита дѣйствительно хочетъ защитить тебя, продолжать жить съ тобой, зная… это? — продолжала. Изабелла.

— Да… я не понимаю ее… какъ не понимаю Шусмизса, но это такъ. Такіе люди имѣютъ твердую почву подъ своими ногами, которой нѣтъ у насъ. У нихъ есть что-то, чего мы не имѣемъ. Увѣренность?.. Можетъ быть…

Мы заговорили затѣмъ о Шусмизсѣ и о томъ, какова будетъ ея жизнь съ нимъ.

— Онъ добръ, — сказала она, — онъ великодушенъ. Въ немъ нѣтъ ничего обаятельнаго. Онъ — олицетвореніе скромной, честной, приличной жизни. Ты ничего не можешь сказать противъ него… и я тоже, за исключеніемъ чего-то въ тонѣ его голоса, въ его мысляхъ, — что мнѣ чуждо. Отчего я не могу любить его? Онъ лучше тебя. Въ немъ воплощаются порядокъ, честь, правда, воспитаніе, традиціи. Онъ джентльмэнъ, а ты… ты вѣчно блуждающій, мятежный… Мнѣ кажется, что мы, женщины, всегда, до скончанія вѣка, будемъ полагаться на такихъ людей, какъ онъ, и любить такихъ, какъ ты…

Долго проговорили мы съ ней, разсуждая объ обычаяхъ и законахъ и о томъ, какія измѣненія должны внести въ нихъ грядущіе годы. Мы лежали въ травѣ, рядомъ, и разговаривали, и намъ казалось въ высшей степени нелѣпымъ, что двое людей, между которыми существуетъ такая спокойная и искренняя привязанность, должны разстаться, избѣгать другъ друга и подавить въ себѣ то, что составляетъ сущность жизни. Мы точно подали въ колеса неразборчивой машины, которая разрушаетъ счастье въ угоду ревности…

— Большинство людей не чувствуетъ этого такъ, какъ чувствуемъ это мы, — сказала она, — Оттого ли, что мы другіе, или же воспитаніе лишило насъ какого нибудь первобытнаго инстинкта?..

— Это оттого, что мы знаемъ любовь больше, чѣмъ другіе, останавливающіеся только у преддверія ея, — замѣтилъ я. — Чувственность и ревность — этимъ исчерпываются всѣ ихъ понятія о любви. Мы же пошли нѣсколько дальше…

Мы замолчали и долго слѣдили глазами за двумя большими чайками, описывающими круги надъ водой. Полоса моря вдали казалась гладкой и блестящей, какъ зеркало.

— Въ томъ государствѣ, къ которому мы стремимся… — началъ я.

— О! — прервала меня Изабелла. — Не будемъ говорить о томъ, чего мы никогда не увидимъ. Говори мнѣ лучше о своей работѣ и о томъ, что ты будешь дѣлать потомъ когда мы разстанемся? Мы слишкомъ мало говорили объ этомъ. У насъ былъ пламенный періодъ въ жизни, но онъ миновалъ. Хвала небесамъ за это… хотя это было краденое! Говори мнѣ о своей работѣ, о томъ, что мы будемъ дѣлать, какъ будто мы опять вмѣстѣ. Впрочемъ, въ извѣстномъ смыслѣ, мы будемъ вмѣстѣ, насъ вѣдь соединяетъ общее дѣло.

И мы стали говорить о политикѣ, объ общественномъ положеніи, мы, какъ будто, забыли свои личныя дѣла, обсуждали возможные результаты ближайшихъ общихъ выборовъ и поворотъ общественнаго мнѣнія на сѣверѣ и западѣ Англіи отъ либерализма въ нашу сторону. Было ясно, что мы войдемъ въ значительномъ числѣ въ новое правительство. Партія не имѣетъ больше никого, вся молодежь за насъ. Эсмиръ получитъ назначеніе, лордъ Тарвилль и я… очень вѣроятно, что найдется что-нибудь и для Шусмизса… Что же касается меня, то я думаю, что я найду поддержку и съ либеральной стороны, за меня будутъ подавать голоса и оказывать услуги… втихомолку. Говорятъ, что половина читателей «Синяго Еженедѣльника» — либералы. Уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ, какъ я припоминаю, мнѣ говорилъ нѣчто подобное старый Виллерелей. Мы были тогда въ Локарно. Прогуливаясь, мы любовались озеромъ, которое чуть замѣтно колыхалось въ солнечномъ сіяніи. И мы мечтали неопредѣленно обо всемъ томъ, что мы съ тобой дѣлаемъ теперь…

— Со мной? — воскликнула Изабелла.

— Ну!.. т. е. я хочу сказать мечтали о такой дѣятельности, — замѣтилъ я и замолчалъ, погруженный въ воспоминанія о Локарно.

Въ эти мгновенія я снова переживалъ то, что пережилъ тогда, въ своей молодости, когда я отрѣшался отъ личной мелочной жизни и съ головой уходилъ въ размышленія о гигантскихъ проблемахъ, гигантской дѣятельности. Сидя возлѣ Изабеллы, я повѣрялъ ей свои тогдашнія мечты. Никому другому, кромѣ Изабеллы, я бы не могъ разсказать этого. Я чувствовалъ, что во мнѣ пробуждались мои прежнія цѣли и стремленія, скрывающіяся подъ моими политическими честолюбивыми домогательствами, моими проектами и моей работой. Мнѣ представлялось государство, сильное и счастливое, какимъ оно являлось мнѣ тогда, въ моихъ видѣніяхъ, во время моего перваго путешествія. Теперь это была уже не одна только отдаленная, неясная перспектива. Я видѣлъ передъ собой страну, населенную хорошо образованными, смѣло мыслящими и смѣло дѣйствующими людьми.

Я вспоминалъ все это теперь съ удивленіемъ, точно давно забытые образы. Я говорилъ ей, что находился въ величайшемъ затрудненіи, не зная, какъ совладать съ безцѣльнымъ хаосомъ жизни вокругъ меня. Какъ привести все въ порядокъ? Какъ найти выходъ изъ этого лабиринта? Мнѣ нужна была путеводная нить. И вотъ она, Изабелла, явилась, вошла въ мою жизнь, разспрашивая, внушая и безсознательно освѣщая мнѣ многое..

— Но я же ничего не сдѣлала! — протестовала Изабелла.

Я увѣрялъ, что она сдѣлала многое, уже тѣмъ, что развивалась на моихъ глазахъ, отражала въ себѣ всѣ тѣ процессы, которые создали мою личность. Благодаря ей, я сталъ понимать, что человѣчество прежде всего нуждается не въ отвлеченностяхъ, не въ Синихъ Книгахъ, билляхъ и проектахъ, а въ болѣе совершенныхъ и утонченныхъ женщинахъ и мужчинахъ. Мы погубили себя, научаясь этому, но, какъ никакъ, урокъ этотъ не пропалъ даромъ. До ея появленія, я бродилъ во тьмѣ 19-го вѣка, считаясь съ націей, какъ съ толпой себялюбивыхъ людей, забывая при этомъ о женщинахъ и дѣтяхъ и о томъ стыдливомъ и необузданномъ чувствѣ, которое называется любовью. Если же государство должно существовать, то оно должно считаться съ этимъ чувствомъ болѣе, чѣмъ когда-либо!

И вотъ я понялъ, какъ надо было дѣйствовать, чтобы соединить всѣ отдѣльные факторы великаго королевства, развить между ними солидарность, сознательность и умственную продуктивность. «Синій Еженедѣльникъ» явился центромъ силы. Мы дали имперіализму критическую мысль и разбудили этимъ половину остальной печати. Движеніе укрѣплялось и распространялось, и теперь мы скоро станемъ у власти. Мы получимъ возможность воздѣйствовать на школы, университеты, церковь, государственную службу. Мы расширимъ область изысканій, создадимъ болѣе тѣсное соприкосновеніе между печатью и творческими интеллектуальными силами страны, будемъ поощрять литературу, очищать и укрѣплять общественное сознаніе, развивать соціальную организацію и государственное чувство. Къ намъ ежедневно присоединяются такіе блестящіе молодые пэры, какъ лордъ Дентогилль, писатели, какъ Карно и Крэсвелль, и я горжусь тѣмъ, что могъ привлечь такихъ людей…

Я открывалъ свою душу Изабеллѣ, какъ никогда не открывалъ никому, говорилъ ей о своихъ планахъ, о своихъ честолюбивыхъ цѣляхъ и стремленіяхъ, о все возростающемъ во мнѣ сознаніи великихъ силъ и широкихъ возможностей…

Изабелла не спускала съ меня глазъ, пока я говорилъ.

Повидимому, и она, на мгновеніе, забыла то, другое, что соединяло насъ. Какъ это ни странно, но во всякомъ случаѣ это знаменательно, что съ тѣхъ поръ, какъ мы вступили въ любовную связь, мы очень мало говорили о тѣхъ широкихъ замыслахъ и великихъ идеяхъ, которые нѣкогда поглощали наши мысли.

— Какъ хорошо такъ разговаривать и вмѣстѣ съ тобой возвращаться къ своей юности и къ своимъ великимъ планамъ! — воскликнулъ я. — Вѣдь было время, когда политика казалась ничтожной, мелкой игрой съ низкими душами и для низкихъ цѣлей, хотя бы при этомъ счастье трехсотъ милліоновъ ставилось на карту!.. Никогда я не разговаривалъ ни съ кѣмъ такъ, какъ съ тобой… А теперь мы должны разстаться, и я думаю о томъ, какъ много я бы еще могъ сказать тебѣ.

Время близилось къ концу, но мы успѣли потолковать о множествѣ вещей.

— Мы проговорили съ тобой наши послѣдніе полдня, — замѣтилъ я, смотря на солнечный закатъ. — Дорогая моя, это послѣдній день нашей личной жизни… Но это не похоже на послѣдній день нашей жизни вообще…

— Не знаю, какъ это будетъ, — сказала Изабелла.

— Будетъ очень странно сначала, что я не могу идти къ тебѣ и говорить съ тобой… Но мнѣ всегда будетъ казаться, — и послѣ нашей разлуки, — что если я войду въ свою комнату и буду говорить, то ты услышишь меня, гдѣ бы ты ни была…

— Мысленно я буду съ тобой…

— Будущее не представляется мнѣ реальнымъ, я чувствую только настоящее…

— И я тоже это чувствую. Мы точно двое безсмертныхъ, которые никогда не жили во времени и пространствѣ, никогда не встрѣчались и не могутъ поэтому разстаться. А тѣ два существа, которыя встрѣтились, бѣдняга Ричардъ Ремингтонъ и маленькая Изабелла Риверсъ, которые такъ любили другъ друга, — они должны разстаться теперь и идти каждый своей дорогой. А мы остаемся на своемъ Олимпѣ, я и ты, будемъ наблюдать ихъ. Она будетъ плакать, бѣдняжка!..

— Будетъ плакать?.. Да она плачетъ уже!..

— Бѣдныя, маленькія, созданія! Я думаю, что и онъ будетъ плакать… Вотъ онъ вздрогнулъ!.. Онъ можетъ заплакать… ручаюсь!.. Я не знала до сихъ поръ, что у него есть слезныя железы… Бѣдныя, несчастныя, жалкія созданія!.. Какъ мы заблуждались! Да, да, мы пожалѣемъ ихъ, а потомъ мы внушимъ имъ, что они должны держаться стойко и поступать такъ, какъ мы рѣшимъ. Мы будемъ наблюдать за ними… Мы знаемъ ихъ, знаемъ, что временами они будутъ достойны презрѣнія, а временами ужасны… Видишь ты ее, въ большомъ домѣ?.. Она иногда уходитъ въ свою комнату, чтобы писать…

— Она будетъ писать для «Синяго Еженедѣльника»?

— Да, я надѣюсь — иногда… А вотъ онъ держитъ оттискъ ея статьи въ рукѣ…

— Она, какъ будто, говорила съ нимъ, раньше, чѣмъ написала это. И это такъ же хорошо, неправда ли?

— Лучше. Постараемся, чтобъ это было лучше. Къ нашимъ разговорамъ примѣшивалась любовь… Я не вижу, отчего бы ея писаніямъ не сдѣлаться лучше, въ самомъ дѣлѣ… Но посмотримъ теперь, что онъ дѣлаетъ? Вотъ онъ идетъ одинъ, по набережной, къ Вестминстеру. Это настоящій человѣкъ, хотя онъ меньше пылинки въ мірѣ!.. Смотри на него! Я думаю, онъ идетъ обѣдать со спикеромъ… Какое у него лицо? Болѣе строгое, суровое, или обыкновенное?.. Я не вижу… А вотъ онъ произносить рѣчь въ Палатѣ. Надѣюсь, онъ не потеряетъ нити… Онъ долженъ составлять свои рѣчи въ концѣ дня и хорошо заучивать вступленіе…

— А не находится ли она съ галлереѣ для женщинъ, чтобы его послушать?.. Нѣтъ… развѣ только случайно.

— Она тамъ, — сказала Изабелла.

— Да, случайно… Но такихъ случаевъ будетъ немного, Изабелла… Это кончено для насъ, дорогая!.. И все же мы всегда будемъ вмѣстѣ, наблюдая и помогая другъ другу… Разлука будетъ не такъ тяжела… Пожалуй, будетъ даже хороша, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. Ты видишь…

— Я вижу только тебя, мой дорогой… Ты здѣсь, возлѣ меня… и навсегда, на всю мою жизнь… дорогой мой… до самой смерти! Развѣ это было грѣхомъ?

VII.

Я проводилъ ее до станціи, а когда она уѣхала, я отправился въ Дувръ и проѣхалъ въ Кале на ночномъ пароходѣ. Я чувствовалъ, что не могу вернуться въ Лондонъ…

Мы шли по холмамъ, къ маленькой станціи, и сначала разговоръ нашъ носилъ отрывочный характеръ. Мы говорили о незначительныхъ вещахъ.

— Мнѣ все это кажется нереальнымъ, — сказала она вдругъ. — Я никакъ не могу почувствовать, что все кончено — Мы разстаемся, — возразилъ я.

— Мы разстаемся… какъ въ игрѣ. — Это прискорбно. Но я не чувствую разлуки, не могу представить себѣ, что мы дѣйствительно не увидимся больше, въ теченіе многихъ лѣтъ. А ты?

Я подумалъ и отвѣтилъ:

— И я тоже.

— Когда мы разстанемся, я буду искать случая говорить съ тобой опять.

— И я тоже.

— Это нелѣпо!

— Да.

— Я вѣчно буду чувствовать тебя возлѣ себя. Невидимый, ты будешь присутствовать вездѣ. Вѣдь мы шли рука объ руку столько времени!

— Да… Да… И я не могу представить себѣ разлуки. Я почувствую ее, вѣроятно, когда отойдетъ поѣздъ. Но даже когда онъ отойдетъ… Я столько разъ видѣлъ тебя отъѣзжающею…

— Я уѣду и буду думать о томъ, что я хочу сказать тебѣ… или написать. Будущіе годы! Да развѣ я могу перестать думать объ этомъ? Мы вошли другъ другу въ мозгъ.

— Это не реально. Міръ не болѣе, какъ фантастическій сонъ… Зачѣмъ мы разстаемся, Изабелла?

— Я не знаю. Мнѣ кажется, это теперь въ высшей степени нелѣпымъ. Можемъ мы встрѣчаться?.. Не думаешь ты, что мы встрѣтимся въ мечтахъ?

— Мы будемъ тысячу разъ встрѣчаться въ мечтахъ.

— Я бы хотѣла, чтобъ это было одновременно. Мечты летятъ. Я не могу повѣрить, дорогой, что мы больше никогда не будемъ гулять вмѣстѣ!..

— Если бъ я остался въ Америкѣ на полгода, то мы могли бы всю нашу жизнь гулять и разговаривать, какъ прежде.

— Но не въ мірѣ Бейлеевъ, — возразила она. — Во всякомъ случаѣ…

Она внезапно оборвала. Я вопросительно взглянулъ на нее.

— Мы любили, мой дорогой! — сказала она.

Я взялъ для нея билетъ и сталъ у дверей купэ.

— Прощай! — сказалъ я ей, нѣсколько натянуто, смущенный публикой, находящейся на платформѣ. Она нагнулась ко мнѣ, блѣдная и печальная, и пристально посмотрѣла на меня.

— Иди сюда! — шепнула она. — Не обращай вниманія на кондукторовъ. Что они могутъ знать? Еще одинъ разъ… Я должна!

Держась рукой за дверцу, она нагнулась ко мнѣ и прижала свои холодныя, влажныя губы къ моимъ губамъ…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Переломъ.

I.

И вотъ мы все разрушили! Мы обманули довѣріе Маргариты и Шусмизса, бросили все, — карьеру, долгъ, и уѣхали вмѣстѣ…

Только теперь, когда прошелъ годъ послѣ этихъ событій, я начинаю уяснять себѣ, что случилось со мной. Вѣдь я считалъ себя разумнымъ, отвѣтственнымъ существомъ! Но не прошло и двухъ дней послѣ моей разлуки съ Изабеллой, какъ я превратился въ маніака, для котораго все на свѣтѣ потеряло значеніе, кромѣ Изабеллы. Это было настоящее навожденіе, которое заслонило отъ меня все. Меня удивляетъ теперь, какъ я могъ до такой степени забыть о Маргаритѣ, забыть о своей работѣ, забыть обо всемъ, кромѣ того, что мы разстались. Я думаю, что при лучшихъ условіяхъ, мы могли бы противостоять этой эмоціональной бурѣ, захватившей насъ обоихъ. Но мы не предвидѣли этого, не были подготовлены къ этому, а обстоятельства обманули насъ. Отчасти тутъ виновато неблагоразуміе Шусмизса, отложившаго свой бракъ до конца сессіи, а отчасти моя собственная глупость, побудившая меня вернуться черезъ четыре дня въ Вестминстеръ. Но мы всѣ стремились къ подавленію скандала и къ полному возстановленію внѣшнихъ приличій. Въ виду этихъ соображеній было необходимо, чтобы бракъ Шусмизса не казался слишкомъ поспѣшнымъ, и еще болѣе было необходимо, чтобы я оставался на мѣстѣ. Я долженъ былъ какъ можно больше показываться съ Маргаритой въ Лондонѣ. Мы отправлялись съ нею въ рестораны, посѣщали театры. Мы даже обсуждали возможность моего присутствія на бракосочетаніи Изабеллы, но все же, въ концѣ концовъ, рѣшили около этого времени поѣхать въ Уэллсъ, а затѣмъ, подъ предлогомъ ушиба ноги, я могъ бы не явиться на свадьбу.

Я не могу передать словами того горя и возмущенія, которыя я испытывалъ вслѣдствіе разлуки съ Изабеллой. Мнѣ казалось, что за послѣдніе два года всѣ мои мысли тѣсно переплелись съ ея мыслями, и я ни на одну минуту не могъ забыть о ней. Я вернулся къ своимъ занятіямъ. Въ своемъ домѣ, въ своемъ кабинетѣ, въ палатѣ, — нигдѣ я не могъ отдѣлаться отъ чувства пустоты и одиночества, которое преслѣдовало меня. Я мало спалъ. Днемъ я усердно работалъ, дѣлалъ сотни вещей, даже два раза говорилъ въ палатѣ, и говорилъ недурно, но все время мнѣ казалось, что въ моемъ мозгу пусто, какъ въ домѣ, владѣлецъ котораго лежитъ мертвый…

Кризисъ наступилъ послѣ бурнаго обѣда у Тарвиллей. Что-то оборвалось и обнажило мою душу.

Странная и нелѣпая случайность. Пока мы обѣдали внизу, въ верхнемъ этажѣ произошелъ пожаръ. Обѣдъ былъ исключительно мужской.

— Будутъ всякаго рода люди, — сказалъ Тарвилль, приглашая меня. — Отъ Ивишэма и Гэна до Уилькинса, автора и… Небу извѣстно, что можетъ произойти изъ этого…

Помню, что впослѣдствіи Тарвилля обвиняли въ томъ, что онъ нарочно подстроилъ пожаръ, ради оригинальности. Было, дѣйствительно, очень шумно и весело, и не будь я такъ несчастливъ, я бы, навѣрное, веселился такъ же, какъ и другіе. Сначала, разговоръ не вязался, но потомъ сдѣлался общимъ и шумнымъ, когда начался пожаръ.

Прежде всего въ залѣ распространился рѣзкій и специфическій запахъ горящаго каучука, вслѣдствіе сплавленія электрическихъ проводовъ. Какъ разъ въ это время завязался на концѣ стола горячій споръ между Ивишэмомъ и другими, по поводу пекинскихъ убійствъ.

— Что-то горитъ, — замѣтилъ мой сосѣдъ.

Тарвилль ненавидѣлъ неумѣстные перерывы разговора и поэтому, обратившись къ своему метръ-д’отелю, обладавшему мертвенно-блѣднымъ и неподвижнымъ лицомъ, съ застывшимъ на немъ печальнымъ выраженіемъ, сказалъ съ неудовольствіемъ:

— Подите и посмотрите, что это такое.

И продолжалъ прерванный разговоръ.

Уилькинсъ приставалъ съ вопросами, и я тоже былъ заинтересованъ. Я ни разу не думалъ объ этомъ въ теченіе всѣхъ этихъ лѣтъ, но теперь разговоръ объ осадѣ посольствъ въ Китаѣ и обо всемъ, что послѣдовало за этимъ, вызвалъ въ моемъ мозгу рядъ картинъ: грабежи, убійства, прибытіе международныхъ спасательныхъ отрядовъ, и т. д. Все, все припомнилось теперь.

Вернулся метръ-д’отель. Мы, однако, старались сдѣлать видъ, что не слушаемъ его отвѣтовъ Тарвиллю.

— Прошу прощенія, милордъ, — говорилъ онъ, — но домъ горитъ… Наверху… Какъ разъ надъ головами… Служанки льютъ воду… Я телефонировалъ пожарнымъ… Нѣтъ! Непосредственной опасности нѣтъ!..

— Хорошо, — сказалъ Тарвилль и обратился къ гостямъ:

— Продолжайте!, Пожаръ не великъ и пожарные будутъ здѣсь черезъ пять минутъ… Вы говорите, что леди Паскермортли была ужасна?..

Было ясно, что онъ не хотѣлъ, чтобы обѣдъ его былъ испорченъ, и мы лойяльно помогали ему. Разговоръ снова вернулся къ пекинскимъ событіямъ и къ возмутительнымъ фактамъ, сопровождавшимъ пребываніе международныхъ отрядовъ въ Пекинѣ.

Ивишэмъ слушалъ съ особеннымъ вниманіемъ.

— Какъ странно! — сказалъ онъ. — Очень странно! Мы такой матеріалъ, изъ котораго создаются воры. И въ Китаѣ вѣдь тоже убивали людей, только для того, чтобъ убивать, помимо всякихъ корыстныхъ цѣлей. Несомнѣнно такъ было… въ нѣкоторыхъ случаяхъ. Юные солдаты, только что покинувшіе германскую высшую школу и англійскій домашній очагъ!..

— А наши тоже такъ поступали? — спросилъ какой-то патріотъ.

— Не такъ много. Но боюсь, что у насъ бывали такіе случаи. Нѣкоторыя части индійскаго войска очень плохи…

Гэнъ тотчасъ же подтвердилъ это.

Все это живо запечатлѣлось въ моей памяти, и будь я художникъ, я бы могъ теперь же воспроизвести картину этого обѣда и лица собесѣдниковъ, оживленныя и внимательныя. Непрекращавшаяся душевная боль, которую я испытывалъ, придавала особенный колоритъ всему. Сознаніе потери и жертвы, принесенной мною, и случайное направленіе, которое принималъ разговоръ, касавшійся недѣйствительности и несостоятельности цивилизаторскихъ схемъ, — еще усиливали это чувство. Мнѣ казалось порой, что мы представляемъ лишь маленькій, преходящій свѣтлый кругъ среди тьмы и насилій вселенной. И это чувство еще усиливалось странностью нашего положенія, стараніями подавить волненіе, которое мы испытывали, заставлявшее почти всѣхъ, за исключеніемъ, пожалуй, Ивишэма, пить, не размышляя, и говорить все громче и свободнѣе…

Потомъ вдругъ все смѣшалось. Внезапные потоки воды хлынули на пожарище, и съ потолка вода начала капать на насъ, сначала на одномъ концѣ стола, потомъ — на другомъ. «Ай, ай, — крикнулъ кто-то. — Мой новый сюртукъ!» Струя черноватой воды полилась на скатерть и образовала лужу на ослѣпительно бѣлой скатерти. Тотчасъ же подставили тарелки, бокалы, цвѣточныя вазы… «Передвиньтесь! — сказалъ Тарвилль. — На томъ концѣ стола нехорошо!» И, повернувшись къ невозмутимому метръ-д’отелю, сказалъ: «Принесите купальныя полотенца!» Тотчасъ же слуги начали предлагать намъ съ такимъ же непоколебимымъ спокойствіемъ, какъ прежде: Портвейнъ, сэръ!.. Купальное полотенце, сэръ!.. И оживленный разговоръ продолжался, переходя съ одной темы на другую… Кажется, Ивишэмъ ушелъ рано. Остальные столпились въ сухомъ мѣстѣ комнаты, покинувъ столъ гдѣ возвышались сдвинутые бокалы, вазы, миски, тарелки, наполненныя водой, капавшей съ потолка. Пожаръ ужа былъ потушенъ, и поэтому всѣ были особенно возбуждены и веселы и склонны шутить и говорить разныя агрессивныя вещи, поддразнивая и подстрекая другъ друга. Если бъ кто-нибудь подслушалъ изъ другой комнаты наши рѣчи, то, конечно, былъ бы пораженъ тѣмъ страннымъ, шумнымъ настроеніемъ, которое охватило всѣхъ. Точно злой духъ подстрекнулъ ихъ начать нападки на меня.

— Мы уже перестали быть тори, — сказалъ Буршортъ. — Ремингтонъ превратилъ насъ въ акушерскую партію!..

— Великолѣпно! — воскликнулъ Уэстонъ Массингей, разражаясь громкимъ смѣхомъ и сверкая зубами. — Я непремѣнно воспользуюсь этимъ противъ васъ, въ палатѣ.

— А я обвиню васъ въ злоупотребленіи довѣріемъ! — вскричалъ Тарвилль.

— Ремингтонъ желаетъ, чтобы мы, вмѣсто того, чтобы строить дрэдноуты, создавали дѣтей… за цѣну одного дрэдноута! — настаивалъ Буршортъ.

Въ споръ вмѣшался маленькій, сморщенный учитель, выказавшій раньше столько познаній въ разговорѣ о пушкахъ. Онъ оказался очень ядовитымъ существомъ. Что-то въ его взглядѣ сказало мнѣ, что онъ знаетъ про Изабеллу и ненавидитъ меня за это.

— Любовь и утонченное мышленіе несовмѣстимы, — началъ онъ картавя и небрежно постукивая по стакану. — Изъ эксцессовъ любви не можетъ выйти никакой философіи… не стоющее дѣло!

Всѣ засмѣялись.

— Я убѣдился въ этомъ на фактахъ, — продолжалъ онъ. — Все это лишь красивыя фразы, годныя для колитическихъ декларацій… Рождественскія открытки! Сусальное золото. Большаго это не стоитъ!..

Я что-то возразилъ, но не помню что.

— Ненависть и грубость мышленія, — вотъ что реально! Я ненавижу безумцевъ…

Тарвилль взглянулъ на меня. Я улыбнулся, чтобы скрыть накипавшее во мнѣ раздраженіе.

— Ненависть! — еще разъ произнесъ съ удареніемъ маленькій человѣчекъ и стукнулъ при этомъ своимъ неуклюжимъ кулакомъ. — Ненависть это — двигательная сила. Что такое нравственность? Это — ненависть къ развратнымъ поступкамъ. Что такое патріотизмъ? — Ненависть къ подрывающимъ торговлю иностранцамъ. Что такое радикализмъ? Ненависть къ лордамъ. Что такое торизмъ? Ненависть къ безпорядкамъ. Все одна только ненависть, съ начала и до конца. Ремингтонъ тоже обладаетъ этимъ чувствомъ, потому что прошлый разъ сказалъ, что ненавидитъ… глинтвейнъ. Вотъ видите! Если во время выборовъ не будетъ ненависти, то никто не пойдетъ къ избирательнымъ урнамъ. Выбирать ради любви… Какъ бы не такъ!..

Онъ остановился, но прежде чѣмъ кто-нибудь успѣлъ вставить слово, онъ уже снова заговорилъ:

— Утонченное мышленіе!.. Вѣдь это все равно, какъ если бы мы спустились въ медвѣжью яму… вооруженные… гальвонометромъ.. Или же отправились сражаться съ бѣшеной собакой съ Шекспиромъ и Библіей въ рукахъ… Нѣтъ, мы нуждаемся въ грубомъ мышленіи… въ такомъ, которое можетъ постоять за себя… Тарифная реформа означаетъ работу для всѣхъ… Вотъ это дѣло!..

Я опять что-то возразилъ ему. Не помню, что я говорилъ, по разговоръ всего общества исключительно вертѣлся около меня. Для меня это было необыкновеннымъ открытіемъ. Всѣ были очень многорѣчивы и говорили небрежнымъ тономъ, но явно отражали въ своихъ рѣчахъ чувства стараго торійскаго оратора. Я видѣлъ, что они относятся ко мнѣ дружелюбно и считаютъ меня и мой «Синій Еженедѣльникъ» цѣннымъ пріобрѣтеніемъ для партіи, но въ тоже время идеи имѣютъ въ ихъ глазахъ не больше значенія, чѣмъ замѣчательные врачебные пріемы миссисъ Эдди. Они искренно забавлялись разговоромъ и, быть можетъ, даже зашли нѣсколько дальше, чѣмъ слѣдуетъ, въ своихъ дружескихъ поддразниваніяхъ меня. Но своими веселыми, раскраснѣвшимися лицами, они производили на меня впечатлѣніе людей, безповоротно усвоившихъ себѣ узкіе и циническіе взгляды на политическую жизнь. Для нихъ политическая борьба была игрой, въ которой главными факторами были человѣческая ненависть и человѣческое легковѣріе. Реальная цѣль, къ которой они стремились, была въ то же время цѣлью всѣхъ остальныхъ, а именно: сохраненіе класса и того образа жизни, къ которому они приспособились. Они не понимали, приставая ко мнѣ, до какой степени я былъ утомленъ душевно, какъ истощены были мои нравственныя силы, и какъ жестоки были ихъ соединенныя нападки на меня. Но въ концѣ концовъ я не выдержалъ. Я разгорячился и началъ давать колкіе отвѣты. Быть можетъ, нѣкоторыя изъ моихъ возраженій были нѣсколько нелѣпы, поэтому Тарвилль, проницательный и симпатизирующій мнѣ, быстро пришелъ мнѣ на помощь. Послѣ того я нѣкоторое время сидѣлъ молча и пилъ портвейнъ, въ то время какъ другіе разговаривали. Безпорядокъ въ комнатѣ, потолокъ, съ котораго сочилась вода, шумъ, смятые воротнички и съѣхавшіе на бокъ галстухи моихъ собесѣдниковъ, — все это дѣйствовало мнѣ на нервы и усиливало мою душевную муку.

Было уже далеко за полночь, когда мы разошлись. Тарвилль подошелъ ко мнѣ и позвалъ меня на верхъ, посмотрѣть что надѣлалъ пожаръ. Слуга несъ впереди канделябръ. Пока мы осматривали комнату, одинъ конецъ которой былъ залитъ водой, сгорѣвшую мебель и занавѣски, вошла леди Тарвилль, только что вернувшаяся изъ гостей. Стройная, въ бѣломъ платьѣ и атласныхъ башмачкахъ, она съ изумленіемъ смотрѣла на картину разрушенія, продставившуюся ея глазамъ. Помню, какъ мы глупо разсмѣялись при видѣ ея удивленнаго лица…

II.

Я разстался съ Нанскуромъ на углу Аддингтонской улицы и пошелъ дальше одинъ. Но я не пошелъ домой. Я повернулъ въ другую сторону и безцѣльно бродилъ по улицанъ. Я чувствовалъ себя слишкомъ несчастнымъ, чтобы идти домой.

Я пробродилъ всю ночь, какъ человѣкъ, потерявшій своего Бога…

Въ данный моментъ я уже не чувствую логической силы тою внутренняго процесса, который привелъ меня къ заключенію, что я принесъ жертву и потратилъ свои силы напрасно. Никогда я не заблуждался насчетъ торійской партіи и не приписывалъ ей болѣе высокихъ идеаловъ, чѣмъ всякой другой. Но въ ту минуту я, какъ-будто впервые, открылъ, что люди, съ которыми мнѣ придется работать, въ большинствѣ случаевъ не раздѣляютъ моихъ мечтаній, и что у нихъ нѣтъ ни атома вѣры, которая есть у меня. Они такъ же заботились только о непосредственномъ удовлетвореніи своихъ личныхъ интересовъ, ограниченныхъ привычнымъ способомъ мышленія, какъ и члены всякой другой группы или партіи.

Впрочемъ, я не думаю, чтобы я въ данномъ случаѣ впалъ въ заблужденіе, свойственное всѣмъ партійнымъ людямъ. Я просто находился въ состояніи глубочайшаго унынія, вслѣдствіе внезапнаго прекращенія моихъ привычныхъ сношеній съ Изабеллой. Именно это обусловливало мою повышенную чувствительность ко всему, точно я раньте не подозрѣвалъ ужасающей пропасти между рутиной, хаотическими стремленіями, условностью и пошлостью личной жизни и яснымъ сознательнымъ развитіемъ коллективнаго мышленія и цѣлей, къ которымъ и были направлены всѣ мои усилія. Теперь же мнѣ казалось, что я стремился слишкомъ высоко и слишкомъ далеко и придавалъ слишкомъ реальное значеніе своимъ теоретическимъ мечтамъ.

Я только впервые понялъ, какъ много я полагался на умъ и вѣру Изабеллы, какъ она подкрѣпляла мою увѣренность въ себѣ и поддерживала меня, и какъ мало имѣлъ я силъ добиваться далѣе нашихъ цѣлей, теперь, когда она исчезла изъ моей жизни! Она была воплощеніемъ великихъ идей, она была спасительной реальностью, голосомъ, повторяющимъ мои слова… И я не чувствовала теперь поддержки ни въ чемъ. Въ эту ночь я въ особенности чувствовалъ ея отсутствіе; мнѣ мало было одного воспоминанія о ней, я жаждалъ видѣть ее, живую, слышать ея голосъ, ощущать ея прикосновеніе…

У меня было непреодолимое желаніе снова услышать ея ободряющія рѣчи, чувствовать ея милую, нѣжную ласку…

Странное чувство испыталъ я въ эту ночь. Я какъ-будто былъ лишенъ соприкосновенія съ жизнью долгое время и только теперь понялъ ея значеніе. Слова маленькаго, противнаго человѣчка о ненависти и грубомъ мышленіи раздавались у меня въ ушахъ. И мнѣ казалось, что то, что онъ сказалъ, было подавляющей истиной, не только относительно нашей современной жизни, но и человѣческой жизни вообще. Любовь это — рѣдчайшая вещь, это — сокровище, которое мы ревниво прячемъ и хранимъ. И хорошо дѣлаемъ. Ненависть и агрессивность — вотъ силы, которыя господствуютъ на улицѣ и управляютъ міромъ. А утонченное мышленіе въ грубыхъ условіяхъ жизни равносильно слабости. «Почтенные люди», какъ ихъ называетъ Дайтонъ, управляютъ міромъ. Произнося свои рѣшенія, они точно сваливаютъ возъ кирпичей и всегда находятъ удовольствіе въ непріязненныхъ дѣйствіяхъ и враждѣ. Дайтонъ, напримѣръ, любилъ называть своихъ антагонистовъ болтунами и мошенниками. Это оправдывало его оппозицію. Лорды — «мошенники», всѣ кто богаче его — мошенники, всѣ соціалисты, всѣ безпокойные бѣдняки — тоже плуты. Онъ съ удовольствіемъ говорилъ о тюрьмахъ и судахъ. Его общественная мысль всегда вращалась около конфликтовъ и пріятной мысли о наказаніи, которое ожидаетъ строптивыхъ. Онъ былъ достаточно глупъ въ политикѣ и поэтому былъ послѣдовательный и счастливый политикъ…

И вотъ, чтобы утишить боль разлуки Изабеллой, я при думалъ это великое личное вознагражденіе, которое должно ожидать насъ. Мы увѣрили себя въ непремѣнномъ и яркомъ успѣхѣ въ жизни. Ради собственнаго утѣшенія мы придавали такое безконечно огромное значеніе и «Синему Еженедѣльнику», и молодому торійскому движенію, какъ-будто и въ самомъ дѣлѣ это были тѣ сѣмена, изъ которыхъ долженъ произрасти золотой вѣкъ, какъ-будто до насъ милліоны людей не дѣлали такихъ же попытокъ! Жалкія притязанія! Они превратились въ ничто въ эту темную, пустынную ночь…

Я понялъ, что тутъ не можетъ быть никакого возмѣщенія. Что касается моей службы человѣчеству, то я долженъ былъ примириться съ мыслью, что мои заслуги не будутъ признаны.

Если будетъ успѣхъ, то независимо отъ нашей разлуки. Она тутъ будетъ не при чемъ. Скандалъ останется при мнѣ всю мою жизнь и будетъ оказывать вліяніе на мои отношенія, будетъ затруднять и смущать мой духъ. Я пойду обычнымъ путемъ всѣхъ тѣхъ, кто живетъ воображеніемъ, но буду безконечно одинокъ. Единственный близкій мнѣ человѣкъ, моя дѣйствительная поддержка, не существуетъ больше для меня, Я могу дѣлать добро и зло одновременно, но никто не будетъ понимать этого, и доброе будетъ часто дурно выражено или ложно истолковано. Я съ ужасомъ думалъ о своемъ одиночествѣ, о своей покинутой душѣ… И вдругъ я дошелъ до той фазы возмущенія, которая у людей моего темперамента граничитъ съ полнымъ истощеніемъ силъ и отчаяніемъ:

— Я хочу имѣть ее! — вскричалъ я. — Клянусь, я буду ее имѣть! жизнь смѣется надо мной, обманываетъ меня… Ничего хорошаго больше не ожидаетъ меня… Отчего я не долженъ спасать въ этомъ крушеніи то, что я могу спасти? Но я не могу спасти себя безъ нея!..

Помню, что потомъ я старательно разспрашивалъ дорогу къ моему дому. Я находился гдѣ-то въ окрестностяхъ Голландскаго парка…

Было около двухъ часовъ ночи. Я зналъ, что могу теперь вернуться, не рискуя встрѣтиться съ Маргаритой. Мысль о томъ, что я долженъ вернуться къ Маргаритѣ, именно и заставила меня бродить безъ оглядки эту ночь. Самое ужасное было то, что во время этого кризиса, переживаемаго мною, я чувствовалъ непобѣдимое отвращеніе къ Маргаритѣ. Ни ея доброта, ни ея необыкновенное великодушіе и всепрощеніе, ни ея благородство и сознаніе моей вины передъ ней не могли ослабить этого чувства. Я надѣюсь, что въ этой книгѣ, я сумѣлъ изобразить ея свѣтлую душу, но во время кризиса я ничего этого не видѣлъ и не чувствовалъ. Я просто не могъ выносить ея торжествующей доброты. Она имѣла въ виду, посредствомъ такой безграничной доброты, утѣшить меня и доставить мнѣ все то, что по ея мнѣнію доставляла мнѣ Изабелла.

Когда я уходилъ отъ Тарвилля, то чувствовалъ, что я заранѣе могу предсказать, какъ она встрѣтитъ меня. Она непремѣнно будетъ смущена видомъ моей смятой манишки на которую я пролилъ нѣсколько капель вина. Она постарается не замѣчать этого и постарается увѣрить себя, что это не имѣетъ значенія. Она пожелаетъ знать₍, кто былъ на обѣдѣ, о чемъ тамъ разговаривали, и выкажетъ самый живой интересъ ко всему, чтобы это ни было…

Нѣтъ, я чувствовалъ, что не въ состояніи видѣть ее въ эту минуту!

Я вернулся домой въ два часа. Въ моемъ кабинетѣ, на столѣ, стояли великолѣпные, старинной работы, серебряные канделябры, которые Маргарита купила для меня недавно, чтобы доставить мнѣ удовольствіе. Какая безумная доброта! Но она теперь заваливала меня подарками, не зная, какъ выразить свои чувства. Она провела электричество въ эти канделябры, украшавшіе мой столъ, и я зажегъ ихъ, чтобы написать записку Изабеллѣ:

«Напиши мнѣ хоть словечко. Міръ такъ пустъ безъ тебя!..»

Это было все, что я нацарапалъ ей на маленькомъ листкѣ бумаги, хотя я думалъ только о томъ, чтобы она пришла ко мнѣ. Я зналъ, хотя не долженъ былъ знать этого, что она оставила свою квартиру и переѣхала къ знакомымъ, гдѣ и должна была состояться ея свадьба. Я туда и адресовалъ свою записку.

Я вышелъ изъ дому и на пустынной площади самъ опустилъ конвертъ въ почтовый ящикъ. Я зналъ, что если оставлю до утра, то ни за что не пошлю его.

III.

Удивительный поворотъ произошелъ въ моихъ чувствахъ въ утро нашего свиданія (Изъ всѣхъ мѣстъ, подходящихъ для тайной встрѣчи, она выбрала почему-то мостъ противъ Букингэмскаго дворца). Я былъ преисполненъ жалости къ себѣ наканунѣ ночью и жаждалъ утѣшенія, которое должно было доставить мнѣ ея присутствіе. Но нетвердый, дрожащій почеркъ ея отвѣтной записки ясно далъ мнѣ понять ея слабость и страданія. А когда я увидѣлъ ее, то мои собственныя эгоистическія страданія окончательно были смыты волной глубокой нѣжности и жалости, которая поднялась въ моемъ сердцѣ. Что-то для меня непонятное случилось съ ней. Она, всегда такая бодрая и смѣлая, теперь имѣла унылый, печальный видъ, лицо осунулось, взглядъ потухъ и вся она точно согнулась подъ бременемъ горя. У меня не было ни братьевъ, ни сестеръ, ни дѣтей, возлѣ меня никогда не было слабаго существа, которое нуждалось бы въ моей защитѣ, и я всегда жилъ узкой, себялюбивой жизнью. Но въ эту минуту я вдругъ почувствовалъ, — вѣроятно, въ первый разъ въ своей жизни — страстное желаніе взять подъ свою защиту близкое, родное, принадлежащее мнѣ существо. Я чувствовалъ, что готовъ умереть ради этого, что это означаетъ для меня нѣчто большее, нежели моя собственная радость и гордость и всѣ великолѣпныя возможности, которыя могли бы представиться мнѣ. Словно забилъ фонтанъ, долго остававшійся закрытымъ. Я теперь зналъ, что буду любить Изабеллу, что бы ни случилось съ ней, больную, разбитую, некрасивую, буду любить ее больше, чѣмъ самое очаровательное и красивое существо на свѣтѣ. Въ эту минуту только одна Изабелла имѣла для меня реальное значеніе въ мірѣ, и я хотѣлъ быть ея защитой. Я весь дрожалъ, подходя къ ней, и едва могъ говорить отъ волненія.

— Я получилъ твое письмо, — началъ я.

— И я получила твое, — сказала она.

— Гдѣ мы можемъ поговорить?

Помню, что я нерѣшительно предложилъ ей:

— Мы можемъ взять лодку. Такъ будетъ лучше.

Мы вошли съ маленькую будку лодочника и наняли лодку, я молча гребъ подъ мостомъ и въ тѣни деревьевъ, сквозь вѣтви которыхъ виднѣлось массивное зданіе министерства иностранныхъ дѣлъ. Я выбралъ мѣстечко, гдѣ мы были скрыты отъ глазъ прохожихъ и могли разговаривать, не опасаясь нескромныхъ взоровъ.

— Мнѣ надо было написать тебѣ, — сказалъ я.

— А я должна была придти, — отвѣтила она.

— Когда твоя свадьба?

— Въ четвергъ, черезъ недѣлю.

— Да?.. Но… но развѣ мы можемъ это…

Она поглядѣла на меня широко раскрытыми глазами.

— Что ты хочешь сказать? — спросила она тихо.

— Можемъ ли бы перенести это… послѣ всего что было?..

Я пристально посмотрѣлъ на ея поблѣднѣвшее лицо и съ удареніемъ прибавилъ:

— Ты можешь?

— Твоя карьера! — прошептала она.

Но вдругъ по лицу ея пробѣжала судорога, и она начала тихонько плакать, совсѣмъ какъ измученный ребенокъ.

— О, мнѣ все равно теперь, все равно! — вскричалъ я. — Будь она проклята, етаг безсмысленная система, это склеиваніе того, что безповоротно разбито! Я хочу заботиться о тебѣ, Изабелла, хочу чтобъ ты была со мной!

— Я не могу этого перенести! — шептала она, плача.

— И не надо! Я думалъ, что такъ лучше для тебя… Да, я это думалъ… Я думалъ, что ты хочешь, чтобы это такъ было…

— Развѣ я не могу жить одна… какъ я намѣревалась?

— Нѣтъ, ты не можешь. Ты не достаточно сильна. Я тоже думалъ объ этомъ. Я долженъ защитить тебя… и… я нуждаюсь въ тебѣ, я не достаточно силенъ… Я не могу жить безъ тебя!..

Она перестала плакать и, сдѣлавъ надъ собой усиліе, совладала со своимъ волненіемъ. Пристально посмотрѣвъ на меня, она проговорила чуть слышно:

— Я хотѣла убить себя… Ты всего не знаешь… Я хотѣла… какъ нибудь… незамѣтно… сдѣлать это. Думала подождать немного и… подстроить несчастный случай. Я думала… ты не понимаешь… Ты мужчина… и не можешь понимать…

— Не всегда можешь дѣлать то, что предполагаешь сдѣлать, — возразилъ я. — Мы съ тобою зашли слишкомъ далеко.

— Да, — согласилась она.

Я заглянулъ ей въ глаза.

— Самое ужасное то, что я помолвлена, — прошептала она. — Я только теперь начинаю понимать, когда вижу его. Онъ старается быть добрымъ ко мнѣ… я не знаю, прежде у меня была смѣлость… но теперь я чувствую то, что должна чувствовать каждая женщина, которая прежде принадлежала другому… Онъ можетъ быть даже лучшій изъ людей, но я… я все таки остаюсь частицей тебя… И съ этимъ чувствомъ я не могу идти къ нему… Если же я все таки пойду, то… это будетъ моимъ униженіемъ!..

— Я знаю это, знаю! — сказалъ я.

— Я хочу жить одна… Я ни о чемъ не забочусь теперь, я хочу только избѣжать этого. Если ты не можешь помочь мнѣ…

— Я долженъ тебя увезти… Намъ ничего больше не остается, какъ уѣхать вмѣстѣ…

— Но твоя работа… твоя карьера… Маргарита… наши обѣщанія!..

— Мы много напутали, Изабелла, или, можетъ быть, это обстоятельства запутали насъ… не знаю! Такъ или иначе, но знамя наше уже валяется въ грязи. Слишкомъ поздно спасать что-нибудь. Пусть будетъ, что будетъ!.. Я думалъ, что Маргарита больше всего нуждается во мнѣ, но оказывается, что ты нуждаешься больше, чѣмъ она. А я нуждаюсь въ тебѣ… Раньше я какъ то не сознавалъ этого, но теперь я не сомнѣваюсь въ этомъ. Мы покинемъ все, но не покинемъ другъ друга… теперь, когда мы зашли такъ далеко… Дорогая моя, я хочу пойти на униженіе ради тебя…

Я нашептывалъ ей это, а она, нѣкогда безпечная и смѣлая дѣвушка, теперь сидѣла, склонившись на полинялыя подушки лодки, блѣдная и унылая.

— Мнѣ все равно, мнѣ все равно! — повторялъ я. — Я ни о чемъ не забочусь! Я хочу только извлечь тебя изъ обломковъ послѣ нашего совмѣстнаго крушенія…

IV.

На слѣдующій день я пошелъ въ редакцію «Синяго Еженедѣльника», чтобы успѣть сдѣлать какъ можно больше до моего отъѣзда изъ Лондона съ Изабеллой. Я не нашелъ Шусмизса внизу, но въ верхнемъ этажѣ я увидѣлъ Бриттена надъ кипой бумагъ. Это были статьи, присланныя въ редакцію. Бриттенъ методически прочитывалъ заголовокъ каждой изъ нихъ и нѣсколько строкъ въ началѣ и, либо бросалъ ихъ на полъ, въ общую кучу статей, подлежащихъ возврату, либо откладывалъ въ сторону для дальнѣйшаго обсужденія.

Я прервалъ это занятіе и, отойдя съ нимъ къ открытому окну, высказывалъ ему свои взгляды, касающіеся предстоящей сессіи.

— Вы предусмотрительны, — замѣтилъ онъ мнѣ.

— Я предпочитаю быть подготовленнымъ, — возразилъ я.

— Да, — отвѣтилъ онъ и распечаталъ новый конвертъ.

Я молчалъ, пока онъ просматривалъ статью; кончивъ, онъ внезапно сказалъ:

— Вы уѣзжаете съ Изабеллой Риверсъ?

— Что? — воскликнулъ я, пораженный.

— Я знаю, — отвѣчалъ онъ и перевелъ духъ. — Не мое дѣло!.. Только…

Странно было видѣть Бриттена не рѣшающимся говорить.

— Это плохая игра, — замѣтилъ онъ.

— Почемъ вы знаете?

— Знаю достаточно.

— Бываетъ игра, которую трудно сыграть…

Мы оба замолчали.

— Я не думалъ, что вы наблюдали за всѣмъ! — снова заговорилъ я.

— Да, я наблюдалъ, — отвѣчалъ онъ послѣ небольшой паузы.

— Мнѣ жаль… что вы не одобряете меня.

— Но это означаетъ гибель такой массы вещей, Ремингтонъ!

Я ничего не сказалъ на это.

Такъ вы уѣзжаете?

— Да.

— Скоро?

— Какъ можно скорѣе.

— Но тутъ ваша жена…

— Знаю.

— И Шусмизсъ… которому вы до нѣкоторой степени служили порукой. Вы вѣдь его выискали и выдвинули впередъ… Всѣ будутъ знать теперь… Впрочемъ, вамъ это вѣдь все равно. Честь…

— Ну что-жъ!

— Приличія…

Я только кивнулъ головой.

— Ну, а организованное нами движеніе?.. Для меня это важнѣе всего. И оно вѣдь принимаетъ тирскіе размѣры, Ремингтонъ!..

— Оно будетъ продолжаться.

— У насъ есть для васъ дѣло, никто другой не можетъ замѣстить васъ, никто!.. Я не увѣренъ, что оно будетъ продолжаться…

— Неужели вы полагаете, что я не взвѣсилъ всего этого?

Онъ только пожалъ плечами и отбросилъ двѣ статьи, не взглянувъ на нихъ.

— Я зналъ это, — замѣтилъ онъ, — зналъ уже тогда, когда вы вернулись изъ Америки… Вы были переполнены этимъ…

Онъ на мгновеніе замолчалъ, потомъ проговорилъ, давъ волю своему возмущенію:

— ..Но я думалъ, что вы сдержите свое обѣщаніе.

— У меня не было выбора, вы должны это понять.

— Всегда есть выборъ.

— Нѣтъ! — отвѣчалъ я.

Онъ испытующе посмотрѣлъ на меня.

— Я не могу жить безъ нея… не могу работать, — продолжалъ я. — Она связана со всѣмъ этимъ… и со всѣмъ рѣшительно. И кромѣ того, тутъ есть вещи, которыхъ вы не можете понять, есть чувства, которыхъ вы никогда не испытали… Вы не понимаете, какъ много мы значимъ другъ для друга.

Бриттенъ нахмурилъ брови.

— Есть вещи, которыя каждый обязанъ исполнять, — буркнулъ онъ.

— Есть вещи, которыя выполнить нельзя, — возразилъ я.

— Наши дьявольскія учрежденія…

— Кто-нибудь долженъ же начать! — прервалъ я его.

Онъ покачалъ головой.

— Только не вы!.. Нѣтъ, не вы! — сказалъ онъ.

Онъ протянулъ свои руки по доскѣ стола и, глядя на меня въ упоръ, началъ:

— Ремингтонъ, я вѣдь думалъ объ этомъ день и ночь. Для меня это имѣетъ громадное значеніе… громадное!.. Въ нѣкоторомъ отношеніи, — мужчины обыкновенно не говорятъ этого другъ другу, — я любилъ васъ. Я изъ числа людей, которые ведутъ замкнутую жизнь. Но вы внесли въ нее что-то хорошее и красивое, вы были такъ добры ко мнѣ… Помните наши разговоры?

Я молча кивнулъ головой.

— Да. Во всякомъ случаѣ, вы много хорошаго внесли въ мою жизнь. Черезъ васъ я узналъ и оцѣнилъ многое… И вотъ, теперь я говорю вамъ: вы поступаете дурно… Вы двигаетесь, точно загипнотизированный человѣкъ, который не можетъ повернуться. Вы нагромождаете одинъ дурной поступокъ на другой… Вы оба поступили дурно, сдѣлавшись любовниками…

Онъ перевелъ дыханіе.

— Это насъ захватило слишкомъ сильно, — возразилъ я.

— Да… но въ вашемъ положеніи. И въ ея — тоже. Это было низко…

— Вы не подвергались искушенію!

— Почемъ вы знаете? Во всякомъ случаѣ, сдѣлавъ это, вы должны были перенести послѣдствія и подумать о другихъ. Вы должны были прервать свою связь, какъ только наступила минута размышленія. Вы этого не сдѣлали. Вы опять сплоховали. Вы продолжали свою связь. Но вы обязаны были, ради насъ всѣхъ, соблюдать извѣстную тайну. И вы тоже этого не дѣлали. Вы были безпечны. Вы еще ухудшили положеніе. Эта помолвка, и эта огласка!.. О, будь это проклято, Ремингтонъ!..

— Знаю, — прошепталъ я, испытывая невыносимую душевную муку. — Будь это проклято! Это была попытка какъ-нибудь загладить… Вы не можете сдѣлать этого!

— А теперь, Ремингтонъ, заклинаю васъ всѣмъ, что для меня дорого на свѣтѣ… вы оба должны перенести эти послѣдствія и разстаться. Вы должны разстаться. И другимъ приходилось переносить это. И другимъ приходилось разставаться. Вы тоже должны… Вы говорили… что вы говорили? Теряя другъ друга, вы теряете частицу жизни? Ну что-жъ? Это все равно, что терять ногу или руку. Вы вѣдь этому подвергаете себя. Ампутируйте, перенесите это наказаніе… Въ концѣ концовъ, вѣдь вы же сами избрали это…

— Проклятіе! — воскликнулъ я, вскочивъ съ мѣста и подходя къ окну.

— Да, проклятіе! — сказалъ онъ. — Я не знаю ничего, чтобы заслуживало столькихъ проклятій. Но вѣдь вы оба шли на это. Вы должны перенести послѣдствія своего поведенія!..

— Дорогой Бриттенъ! — вскричалъ я съ раздраженіемъ. — Развѣ я не понимаю, что поступаю дурно? Но развѣ я могу выпутаться? Предположимъ, что я не уѣду. Будетъ ли такъ лучше? Развѣ послѣ этой разлуки мы можемъ быть чѣмъ-нибудь другъ для друга… или для кого-нибудь другого? Я всю ночь продумалъ объ этомъ… я старался обсудить, какъ это было, съ самаго начала. Отчего это случилось, что мы вдругъ вступили на ложный путь? Съ той поры, какъ я вернулся изъ Америки?.. Да, я согласенъ съ вами. Но съ тѣхъ поръ не было ни одного шага, который не былъ бы вынужденъ и не заключалъ бы въ себѣ столько же правды, — если не больше! — сколько и неправды. Вы говорите обо мнѣ, точно я — вещь, сдѣланная изъ стали, которую можно согнуть, какъ угодно, и она не измѣнится. Вы говорите объ Изабеллѣ, точно о кошкѣ, которую можно дать кому угодно. — Мы вѣдь не остаемся всегда одинаковыми; мы выростаемъ и измѣняемся. И вотъ, мы такъ срослись вмѣстѣ, что если разлучить насъ теперь, то мы оба останемся калѣками… Вы не знаете мотивовъ, не знаете силы вещей, чувствъ, вы не знаете, что происходило съ нами и что происходитъ… Вы не знаете, что значитъ чувствовать жажду видѣть другъ друга. Вы ничего этого не знаете!..

Бриттенъ упорно смотрѣлъ на свои пальцы, и его красное лицо имѣло сумрачное, недовольное выраженіе.

— Какъ будто каждый изъ насъ не желалъ въ свое время бросить вызовъ міру, — проворчалъ онъ, не поднимая глазъ.

Наступила длинная пауза.

— Она нужна мнѣ и я буду ее имѣть, — началъ я снова. — Я усталъ балансировать между добромъ и зломъ. Раздѣлить ихъ вы не можете… Я вчера видѣлъ ее… Она больна. Я бы взялъ ее теперь, даже если бы смерть ждала насъ за дверями!..

— И муки?

— Да, — сказалъ я, подумавъ.

— Для нея?

— Ихъ нѣтъ для нея.

— А если-бъ были?

Я ничего не отвѣтилъ.

— Это слѣпое желаніе, — сказалъ онъ. — И вы ничего никогда не дѣлали, чтобы противостоять ему. Что же вы оба будете дѣлать со своею остальною жизнью?

— Много.

— Ничего!

— Я думаю, что вы неправы. Я думаю, что мы спасемъ что-нибудь изъ этого крушенія.

Бриттенъ покачалъ головой.

— Какіе-нибудь обломки, которые вы можете спасти, все же не могутъ оправдать васъ.

Его возмущеніе все возрастало.

— Ни одинъ человѣкъ не имѣетъ права отнимать свою руку отъ плуга… въ расцвѣтѣ силъ! — воскликнулъ онъ.

Онъ нагнулся надъ столомъ и, опершись на руку, проговорилъ:

— Вы это знаете, Ремингтонъ, и я это знаю, что если бъ это можно было предотвратить на какіе-нибудь полгода, если-бъ васъ заперли въ тюрьму или вообще устранили прочь съ дороги на то время, пока свершится бракъ и укрѣпится въ теченіе года, — то вы бы встрѣтились потомъ счастливые, довольные, какъ друзья. Вы были бы спасены! Вы знаете это сами…

Я повернулся къ нему и пристально посмотрѣлъ на него:

— Вы не правы, Бриттенъ, — сказалъ я. — И развѣ это имѣло бы какое-нибудь значеніе, если бъ даже мы могли это сдѣлать?

Я почувствовалъ, что, разговаривая съ нимъ, я могу найти оправданія, которыхъ не могъ найти раньше.

— Я увѣренъ только въ одномъ, Бриттенъ: что мы должны потушить этотъ скандалъ.

Онъ вопросительно поднялъ брови.

— Да, это наша обязанность, нашъ долгъ открыто выступить! Это для меня вполнѣ ясно. Я пришелъ къ убѣжденію, что мы должны показываться публично, какъ можно больше во всѣхъ пустыхъ уголкахъ нашего міра, наша исторія будетъ извѣстна и будетъ присоединена къ другимъ подобнымъ же исторіямъ, къ исторіи Парнелля и Аштона, и Кармеля и Виттерсли и ко всѣмъ другимъ подобнымъ же исторіямъ, благодаря которымъ столько людей было изъято изъ англійской общественной жизни, — людей, дѣятельныхъ и обладавшихъ иниціативой. Подумать только, что эта болтовня старыхъ бабъ, управляющихъ нашей имперіей, можетъ погубить человѣка! Вы говорите, что я долженъ каяться?..

Бриттенъ слабо улыбнулся и покачалъ головой.

— А я весь киплю негодованіемъ! Я продумалъ объ этомъ всю послѣднюю ночь. Я припоминалъ всю свою жизнь, шагъ за шагомъ, какъ я поступалъ съ добродѣтелью и женщинами, и то, что мнѣ говорили, и какъ я былъ подготовленъ. Я окруженъ былъ трусостью и низостью. И мы всѣ окружены ими. Наше поколѣніе пропитано лицемѣріемъ. Я наталкивался на самыя прекрасныя вещи въ мірѣ, но ни откуда не получалъ объясненія, указанія. Развѣ это грязное, боязливое, лицемѣрное хвастливое англійское общество, могло преподать мнѣ уроки мужественности? Хвала небесамъ — я скоро уйду изъ него! Да будетъ ему стыдно! Австралійскіе дикари и тѣ лучше учатъ своихъ дѣтей, нежели современные англичане. Развѣ кому нибудь изъ насъ то, что они называютъ нравственностью, представлялось чѣмъ нибудь инымъ, а не однимъ только гнуснымъ подслуживаніемъ, пошлѣйшимъ произволомъ и низкимъ подчиненіемъ равнымъ неразумнымъ запретамъ! Развѣ это не означаетъ смиреннаго подчиненія души и тѣла предписаніямъ педантовъ, старыхъ бабъ и дураковъ? Развѣ насъ учили нравственности, — намъ просто чавкали что-то!..

— Да, — сказалъ Бриттенъ. — Это все прекрасно, но…

Я прервалъ его:

— Знаю, что можно сказать противъ насъ! — воскликнулъ я. — Знаю, что въ самообузданіи заключается гордость и въ чистотѣ есть благородство. Но это только для тѣхъ, кто видитъ, думаетъ и поступаетъ, не чувствуя на себѣ путъ и не боясь ничего… Это грязный міръ, Бриттенъ, именно потому, что въ немъ господствуетъ сумбуръ, и то, что вы называете нравственностью, еще грязнѣе, чѣмъ то, что вы зовете безнравственностью. Отчего это моралисты не собираютъ для себя матеріалъ въ трущобахъ, если ужъ они такъ заботятся объ этомъ?. Отчего они не вычистятъ ихъ?.. Будь они прокляты! Я сгораю желаніемъ сказать имъ прямо: «Да, мы сдѣлали то и это!» — сказать это всему міру, всему міру!.. Я хочу!..

Бриттенъ потеръ ладонь руки объ уголъ стола и проговорилъ:

— Все это прекрасно, Ремингтонъ. Вы рѣшили уйти, но… если бъ вы не знали, что вы не правы, то вы бы не были такъ дьявольски краснорѣчивы. Но вы не правы! И для васъ это такъ же ясно, какъ и для меня. Вы бросаете большое дѣло, вы бросаете жену, которая вѣрна вамъ, и уходите чтобы жить со своей хорошенькой любовницей… Вы не принимаете во вниманіе того, что вы — государственный человѣкъ, что, можетъ быть, никто не достоинъ такого вліянія, какого могли бы достигнуть вы въ это десятилѣтіе. Вы сами выбрасываете себя за бортъ и обвиняете страну въ томъ, что она отвергаетъ васъ… Ремингтонъ, развѣ вы забыли что означаетъ наше движеніе?.. И то, что мы должны совершить? Если бы вы остались… даже теперь! О, вы бы немного пострадали въ общественномъ отношеніи, но что-жъ изъ этого! Вы бы все таки могли продолжать. И, пожалуй, даже съ большимъ успѣхомъ, вслѣдствіе враждебности, которую вы породили. И вы сами знаете это, Ремингтонъ… вы сами знаете…

Я немного подумалъ, потомъ возразилъ снова, возвращаясь къ его исходному пункту:

— Да, я помню всѣ наши планы и наши цѣли, такіе блестящіе, и такіе отдаленные! Но именно теперь это все равно, что предлагать замерзающему человѣку солнечный закатъ въ Гималаяхъ, вмѣсто огней его лагеря. Когда же вы говорите обо мнѣ и о моей хорошенькой любовницѣ, то это дурно. Это все извращаетъ. Я ухожу вовсе не… для… наслажденій. Такою рода вещи могутъ только щекотать воображеніе разныхъ господчиковъ, вродѣ Снеффелса и Кейхолла. Когда я подумаю, что только такіе люди могутъ измыслить!.. Но вы не изъ такихъ… вы должны знать лучше. Вы знаете также, что физическая страсть, сжигающая, какъ огонь, становится чистой подъ конецъ. Я ухожу теперь изъ-за любви, Бриттенъ, если раньше грѣшилъ изъ-за страсти. Я ухожу, Бриттенъ, потому что, когда я увидалъ ее прошлый разъ, то почувствовалъ въ сердцѣ ударъ. Она заставила меня страдать. Бриттенъ, я былъ всегда холоденъ, я, дѣйствительно, больше занимался риторическими упражненіями, какъ вы упрекнули меня, я поступалъ легкомысленно, но то, что, наконецъ, захватило меня — это было ея страданіе. Она больна. Развѣ вы не понимаете? Она слабое, больное существо… Она больше не богиня, такъ же какъ и я больше не богъ!.. Я не влюбленъ въ нее’теперь, но я не могу оставить ее. Она не легко справляется съ этимъ. Она больна; мужество покинуло ее… Бриттенъ, есть такое горе, которое больше значитъ, чѣмъ всѣ наслажденія въ мірѣ… Я создалъ изъ нея то, что она представляетъ теперь. Но я никогда ничего не дѣлалъ изъ Маргариты. Я создалъ ее и я же погубилъ ее… И вотъ я уйду со своей собственной женщиной. Вся моя будущая жизнь, и Англія, и все остальное, — должны будутъ сообразоваться съ этимъ…

Мы долго сидѣли неподвижно и молчали. Мы высказали другъ другу все, что имѣли сказать…

Замѣтивъ корректурный оттискъ какой-то статьи, лежавшей на столѣ, я взялъ его, и мои мысли тотчасъ же обратились къ журналу.

— Этотъ человѣкъ даетъ вамъ первокласный матеріалъ, — замѣтилъ я, кладя обратно оттискъ. — Надѣюсь, вы его сохраните, какъ сотрудника…

Бриттенъ не отвѣчалъ. Онъ сидѣлъ неподвижно, заложивъ руки въ карманы и опустивъ голову…

V.

У меня хранится письмо, которое Маргарита написала мнѣ черезъ недѣлю послѣ нашего бѣгства. Не могу удержаться, чтобы не воспроизвести изъ него нѣкоторыя строки, такъ какъ онѣ лучше освѣщаютъ положеніе, нежели всѣ мои слова. Ея письмо состояло изъ отрывочныхъ фразъ, написанныхъ карандашемъ, красивымъ тонкимъ почеркомъ и безъ всякой послѣдовательности. Многія слова были подчеркнуты. Это письмо было отвѣтомъ на то, которое я ей написалъ, но что я ей писалъ тогда — совершенно выскочило у меня изъ головы.

"Конечно, я хочу слышать о васъ, но не хочу видѣть васъ, — писала она, — Есть абстрактное вы, съ которымъ я желала быть вмѣстѣ. Это нѣчто абстрактное мнѣ удалось выдѣлить… Я хочу знать про васъ, но не хочу ни видѣть, ни чувствовать, ни воображать. Когда я отдѣлаюсь, наконецъ, отъ своего невыносимаго чувства собственности, то, можетъ быть, тогда будетъ иначе: тогда, быть можетъ, мы снова встрѣтимся. Я думаю, что я больше чувствую потерю нашей политической работы и мечтаній, нежели ваше отсутствіе. Та потеря для меня чувствительна. Я такъ много думала о томъ, что мы дѣлаемъ, такъ беззавѣтно отдалась этому дѣлу… Мнѣ нечего теперь дѣлать. И я внезапно очутилась передъ разбитымъ корытомъ…

"Мы женщины пріучены быть зависимыми отъ мужчины. У меня совсѣмъ не было собственной жизни… Мнѣ даже кажется теперь, что я наряжалась только для васъ и для вашихъ плановъ…

"Послѣ того, какъ я уже сто разъ говорила себѣ, отчего это случилось, я все же снова спрашиваю себя: «Отчего онъ бросилъ дѣло? отчего онъ бросилъ его»?..

"Вы какъ будто кончили самоубійствомъ…

"И снова я спрашиваю себя: должно ли было такъ случиться? случилось ли бы все это, если бъ я была предупреждена, если бъ я понимала лучше, не приспособлялась бы такъ къ вашему безпокойному духу? Не сдѣлала бы я невозможной эту катастрофу?..

"О, мой дорогой! Отчего у васъ не хватило храбрости съ самаго начала сказать мнѣ, что вы думаете обо мнѣ и о жизни? Вы не давали мнѣ ни одного шанса, ни одного! Но я думаю, что вы не могли! Я и вы, мы стояли врозь, и мое первое противорѣчіе оттолкнуло васъ…

"Странно думать, что послѣ столькихъ лѣтъ я спрашиваю себя: люблю ли я васъ? Любила ли я васъ? Мнѣ кажется, что въ извѣстномъ смыслѣ я васъ ненавижу. Я чувствую, что вы взяли мою жизнь, протащили ее за собой нѣкоторое время и потомъ бросили… Я злопамятна. Но это несправедливое чувство, такъ какъ съ какой стати я требую, чтобы вы относились внимательно и понимали мою жизнь, когда я дѣйствительно такъ мало понимала вашу? Но я чувствую приливъ злобы, когда думаю о гибели всего, что вы должны были сдѣлать!..

"О, зачѣмъ, зачѣмъ вы все бросили!..

"Ни одно человѣческое существо не свободно дѣлать только то, что ему хочется. Вы были связаны не только съ моимъ несноснымъ и мало полезнымъ товариществомъ, но и съ великими цѣлями. Да, это были великія цѣли!…

"Если бъ я могла продолжать ваше дѣло съ такими же силами и твердостью, какія были у васъ, то… въ самомъ дѣлѣ, я чувствую, что отпустила бы васъ… вмѣстѣ съ вашей молоденькой любовницей. Все это имѣетъ такъ мало значенія для меня!..

"Однако, я думаю, что я все же люблю васъ, на сколько я способна любить. Временами я съ ума схожу отъ ревности при одной только мысли обо всемъ, что я не сумѣла дать вамъ… Я всегда прятала отъ васъ мои слезы и то, что у меня было на душѣ. Это въ моей натурѣ, вы же нуждаетесь въ томъ, чтобъ вамъ подносили все къ глазамъ. Вы любопытны, почти до жестокости. Вы не понимаете сдержанности. Вы не допускаете никакихъ стѣсненій, никакихъ умолчаній. Въ сущности вы вовсе не цивилизованный человѣкъ. Вы ненавидите притворство и даже сохраненіе внѣшнихъ приличій…

"Только потерявъ любовь и всякій шансъ быть любимымъ, такіе непонятливые люди, какъ я, начинаютъ догадываться о томъ, что они должны были дѣлать. Отчего я не была смѣла, безразсудна и откровенна?.. Но спрашивать объ этомъ такъ же безсмысленно, какъ и спрашивать о томъ отчего у меня красивые волосы…

"Я постоянно думаю объ этихъ вопросахъ, когда остаюсь одна!..

"О дорогой, дорогой мой! Вы представить себѣ не можете запустѣнія, окружающаго меня!.. Я больше не вхожу въ домъ, который мы съ вами вмѣстѣ украшали и который долженъ былъ быть лабораторіей (помните, вы такъ называли его?), гдѣ вы собирались изготовлять многое для новаго порядка вещей…

"Но, дорогой мой, я все таки могу помогать вамъ, даже теперь… въ извѣстномъ смыслѣ… помогать вамъ обоимъ, хочу я сказать. Мнѣ раздираетъ душу мысль, что вы бѣдны и унижены. Вы предоставите мнѣ право помочь вамъ, если я могу? Это было бы послѣднимъ оскорбленіемъ, нанесеннымъ мнѣ, если бъ вы не захотѣли позволить мнѣ…

«Вы лучше не хворайте, потому что, если вы захвораете и я услышу объ этомъ, то я явлюсь къ вамъ съ цѣлой арміей врачей и сидѣлокъ. Если я и была неумѣлой женой, то все же никто никогда не говорилъ про меня, что я не умѣла заботиться о больныхъ своего квартала»…

Есть у меня и другія письма Маргариты, но я не могу сказать, были ли они написаны раньше или позже того письма, изъ котораго я цитирую эти строки. Въ большинствѣ писемъ содержится много интимныхъ мелочей, которыя неудобно предавать гласности. Но тотъ удивительно проникновенный анализъ различій, существующихъ между нами, который заключается въ этихъ письмахъ, я все таки приведу здѣсь:

«Существуетъ много разныхъ вещей, которыя я не могу, но хотѣла бы выразить вамъ. Прежде всего это — различіе вкусовъ, которое всегда было между нами: вы любите обнаженность и дикость, а я люблю прикрытость и сдержанность. И это проходитъ красной нитью черезъ все. Вы постоянно говорите о порядкѣ и системѣ, и въ своихъ мечтахъ вы видите чудный порядокъ, замѣняющій тотъ сумбуръ, который господствуетъ теперь и который вы такъ ненавидите. Но инстинктивно вы все же постоянно стремитесь нарушать законность. Я близко наблюдала васъ. Между тѣмъ, я чувствую потребность повиноваться законамъ, приносить жертвы слѣдовать правиламъ. Я не стремлюсь создавать законы, я хочу ихъ сохранить. Вы же, одновременно, созидатели и разрушители, — вы и Изабелла тоже. Вы — дурные люди, преступные, — я это чувствую, но въ васъ есть все же нѣчто такое, въ чемъ нуждается міръ. Вы много лучше меня и въ то же время много жизненнѣе. Можетъ быть, нѣтъ созиданія безъ разрушенія, но мнѣ кажется иногда, что у васъ это ничто иное, какъ инстинктъ беззаконія, который побуждаетъ васъ. Вы напоминаете мнѣ наше путешествіе на Везувій, (помните его), когда мы шли по горячей свѣжей лавѣ. Помните, какъ я устала тогда? Я знаю, что вы были разочарованы тѣмъ, что я чувствовала такую усталость. Можно было идти по горячей лавѣ, потому что сверху образовалась кора. Такую же кору представляютъ обычаи, законы. Вы же непремѣнно хотите пробить эту кору, чтобы достать до огня. Вы говорите о красотѣ, — вы оба! — какъ о чемъ-то ужасномъ, таинственномъ, повелительномъ. Ваша красота совершенно иная, чѣмъ та, которую я понимаю. Въ ней есть страданіе. Между тѣмъ вы всегда говорите такъ, будто и я тоже должна была испытывать такія же чувства, какъ и вы, и съ моей стороны было дурно, что я не раздѣляла этихъ чувствъ. Моя же красота окружена спокойствіемъ. Помните вы всегда смѣялись надъ моей любовью къ стариннымъ вещамъ. Я, дѣйствительно, люблю такія вещи, фамильныя, бывшія въ употребленіи. Моя красота — это постоянная, тихая красота, а ваша — это возбужденіе чувства. Я не понимаю этого обаянія огня, не могу постичь, какъ можно произвольно отказываться отъ всѣхъ приличныхъ и прекрасныхъ вещей въ жизни и идти навстрѣчу опасностямъ, подвергать себя насмѣшкамъ, мученіямъ и гибели! Я не понимаю!..»

VI.

Какъ живо я помню свое настроеніе при отъѣздѣ изъ Лондона, платформу вокзала въ Чарингъ-Кроссѣ, огромный освѣщенный сводъ надъ головой, носильщиковъ и пассажировъ съ багажемъ, выкрикиванія газетчиковъ и мальчишекъ, продающихъ сладости и цвѣты. Изабелла сидѣла спокойно въ купэ, а я стоялъ у открытой двери, чувствуя какое-то странное нежеланіе сдѣлать этотъ послѣдній шагъ, отрывающій меня отъ лондонской почвы. Я показалъ наши билеты и купилъ для нея букетъ красивыхъ розъ. Наконецъ, раздался возгласъ: «По мѣстамъ!» Я вошелъ въ купэ и заперъ за собою дверь. Къ счастью, у насъ было отдѣльное купэ. Я спустилъ окно и сталъ смотрѣть.

На платформѣ происходила суматоха, раздавались послѣднія прощанія и крики: «Отойдите! Отойдите!» Наконецъ, поѣздъ медленно привели въ движеніе, и онъ плавно вышелъ со станціи.

Я смотрѣлъ на рѣку, когда поѣздъ, постепенно прибавляя ходъ, проходилъ черезъ мостъ. Я видѣлъ мелькавшія темныя головы пѣшеходовъ, проходившихъ по тротуарамъ, видѣлъ освѣщенные отели, рядъ фонарей, свѣтъ и тѣни, — словомъ, старое, привычное зрѣлище! А затѣмъ, повинуясь одной и той же мысли, мы оба повернули голову въ ту сторону, гдѣ виднѣлись спицы Вестминистерскаго дворца и блестящіе башенные часы, рѣзко выдѣляющіеся на ясномъ, свѣтломъ небѣ.

— Они сегодня засѣдаютъ въ комитетѣ по поводу билля о реформахъ, — сказалъ я и прибавилъ: — И такъ — прощай Лондонъ!

Мы не разговаривали, а только смотрѣли на освѣщенныя и оживленныя улицы, на темныя, мрачныя и чудовищныя зданія фабрикъ и заводовъ. Мы проѣхали станцію Ватерлоо, Лондонскій мостъ, Нью-Кроссъ, Сентъ-Джонсъ, — и все таки не говорили ни слова. Мнѣ казалось, что у насъ истощились чувства на нѣкоторое время. Мы бѣжали, мы разрубили узелъ и несемъ послѣдствія моего опрометчиваго возвращенія изъ Америки полтора года тому назадъ. Все это было уже улажено. Мы уже пожали жатву чувства. Теперь я думалъ только о Лондонѣ, который являлся для меня символомъ всего, что мы покидали и всего, что мы теряли въ мірѣ. И въ эту минуту я не чувствовалъ ничего, кромѣ величайшаго, подавляющаго сожалѣнія…

Поѣздъ раскачивался и скрипѣлъ на ходу. Вотъ мы миновали старый Бромстэдъ, гдѣ я нѣкогда игралъ на полу въ дѣтской въ солдатики и города. Разбросанныя, освѣщенныя предмѣстья постепенно исчезали изъ глазъ, уступая мѣсто темнымъ пространствамъ, поросшимъ деревьями, которыя лишь изрѣдка освѣщала луна, выглядывавшая изъ-за облаковъ.

Проѣхали Кардкастеръ. Быть можетъ, старый Вардингэмъ, этотъ столпъ консерватизма, находился тамъ, негодуя на свою безуспѣшную борьбу съ молодымъ торизмомъ. Онъ не подозрѣвалъ, конечно, новаго поворота колеса. Какъ это должно было подтвердить его презрѣніе ко всѣмъ нашимъ новшествамъ! Но, быть можетъ, неопредѣленное предчувствіе заставило его въ эту минуту подойти къ окну, и онъ увидалъ сквозь деревья огни уносившагося къ югу поѣзда…

И вдругъ я началъ ясно сознавать, что мы сдѣлали…

Только теперь я понялъ, чѣмъ былъ для меня Лондонъ, городъ, гдѣ я родился и воспитывался, гдѣ слагалась моя душа и мои честолюбивыя мечтанія, — Лондонъ и имперія! Мнѣ казалось въ эту минуту, что мы отправляемся куда-то въ совершенно пустынный міръ. Мы лишились своего прежняго значенія и передъ нами уже ничего не было. Мы покинули Лондонъ. Моя рука, такъ крѣпко державшая его, разжалась и выпустила его. Все было кончено. Я никогда больше не буду имѣть голоса въ общественныхъ дѣлахъ. Неписанный, но непреклонный законъ, воспрещающій открытый скандалъ, покаралъ меня. Мы отправлялись навстрѣчу новой жизни, но эта жизнь представлялась намъ теперь печальнымъ остаткомъ жизни, заключающимся лишь въ заботѣ объ убѣжищѣ и кускѣ хлѣба среди чуждаго народа и въ чуждой странѣ. Мы должны будемъ прислушиваться къ чужому языку и смотрѣть на незнакомую природу. Намъ придется до такой степени ограничить свои потребности, что видъ каждаго заблудшаго туриста, самаго обыкновеннаго иностранца, одѣтаго въ коломянковый костюмъ, долженъ будетъ вызывать во мнѣ чувство стѣсненія и страстное желаніе уйти…

И внезапно всѣ мои прежніе планы показались мнѣ въ эту минуту до такой степени прекрасными, смѣлыми и многообѣщающими, какъ никогда. Какъ велика была цѣль, которую я отвергъ; какъ тонко и смѣло я подмѣтилъ волю Англіи! Я сомнѣвался раньше въ столькихъ вещахъ, а теперь вдругъ началъ сомнѣваться въ собственной малозначительности и въ своемъ правѣ на такой самоубійственный поступокъ, какой я дѣлалъ. Развѣ я не былъ посланнымъ, на котораго возложена была миссія? А я сошелъ съ пути! Не зашелъ ли я дальше, чѣмъ предполагалъ, не отнималъ ли я теперь у великаго и дорогого мнѣ города, гдѣ я родился и жилъ, нѣчто жизненно для него необходимое, — ключъ къ политическому развитію, который будетъ тщетно разыскиваться теперь? Не долженъ ли былъ я принести въ жертву Изабеллу, и мою страсть, и мою скорбь объ ней, — и продолжать свое дѣло?..

Мнѣ казалось, что я слышу голосъ Бриттена, говорящаго «Партія была очень хороша!» И въ первый разъ мнѣ представились лица и голоса Круппа, Эсмира и Гэна, когда они узнаютъ о моемъ тайномъ бѣгствѣ, о которомъ они ничего не подозрѣвали. А Шусмизсъ, который долженъ былъ жениться черезъ четыре дня! Вѣдь ему былъ нанесенъ ударъ передъ лицомъ всѣхъ. Сколько жестокихъ глазъ теперь устремлено на него и наблюдаетъ за нимъ. Зачѣмъ я не написалъ имъ всѣмъ, чтобы предупредить ихъ? Вѣдь я же могъ отправить свои письма за пять минутъ до отхода поѣзда. Но я ни на минуту не подумалъ о той невѣроятной кутерьмѣ, которая должна будетъ произойти. Какъ затрещитъ вокругъ нихъ то зданіе, которое мы сообща сооружали…

У меня явилось внезапное желаніе остановить поѣздъ и вернуться назадъ, хотя бы только на день или на два, чтобы исправить свою оплошность. И подъ вліяніемъ этого мгновеннаго просвѣтлѣнія мой мозгъ оживился и новыя идеи закопошились въ немъ. Я думалъ о томъ, какъ блестяще мы могли бы воспользоваться этимъ запутаннымъ биллемъ о реформѣ…

Но все это уже прошло!..

Что же осталось намъ? Я мысленно обозрѣвалъ свое крушеніе, вспоминалъ друзей, которыхъ я потерялъ, какъ только началась эта кампанія скандала, затѣянная противъ меня. Я вспоминалъ тѣхъ, которые остались у меня тогда, — ихъ было гораздо больше, — но которыхъ я долженъ былъ потерять теперь. Я думалъ о людяхъ, съ которыми я любилъ проводить время, развлекаться, работать, моихъ собесѣдниковъ во время прогулокъ, гостепріимныхъ хозяекъ домовъ, гдѣ насъ обоихъ встрѣчали съ такимъ радушіемъ. Я понималъ, что мы всѣхъ ихъ теряемъ теперь. И моя жизнь представлялась мнѣ точно дерево поздней осенью, лишившееся своего роскошнаго, зеленаго убора. Если и остались на этомъ деревѣ нѣсколько листочковъ, то развѣ они могутъ долго устоять противъ урагана всеобщаго возмущенія, противъ холоднаго вѣянія ненависти! Я обманулъ свою партію, обманулъ своихъ близкихъ, друзей, свою жену, преданность которой сдѣлала меня тѣмъ, чѣмъ я былъ!..

На мгновеніе фигура Маргариты, далекой, оскорбленной, опозоренной, завладѣла моимъ мозгомъ, вмѣстѣ съ мыслью о моей величайшей неблагодарности… Проклятіе! Я увѣренъ, что и ея они не пощадятъ! Я почувствовалъ неимовѣрную потребность немедленно вернуться и схватить за горло перваго, кто заговоритъ дурно о Маргаритѣ. Ее будутъ осуждать за то, что она не сумѣла удержать меня, за то, что допустила, чтобы вещи зашли такъ далеко… Я чувствовалъ непреодолимую потребность высказать всему міру, какъ она поступала прекрасно. И я ясно представлялъ себѣ картину возбужденнаго общества, за обѣденнымъ столомъ разбирающаго насъ по косточкамъ, довольнаго, негодующаго и безжалостнаго…

Что-жъ, мы были теперь для нихъ матеріаломъ для обѣденнаго разговора!..

И затѣмъ вдругъ меня кольнуло въ сердце: я видѣлъ Маргариту въ слезахъ, я слышалъ ея голосъ, говорящій: «О мужъ мой! Мужъ мой! Видѣть тебя плачущимъ»!..

Постепенно, сквозь туманъ мыслей, я началъ различать очертанія узенькаго вагоннаго купэ, слабо освѣщеннаго лампочкой вверху, наши одѣяла и ручной багажъ, лежащій въ сѣткѣ. Я увидѣлъ Изабеллу, неподвижно сидящую противъ меня, крѣпко сжимая увядающія красныя розы рукой на которой не было ни колецъ, ни перчатки…

Сначала я не разсмотрѣлъ ея позы, но затѣмъ я понялъ, что она сидѣла, склонившись и отвернувъ лицо отъ свѣта, чтобы скрыть слезы, ручьями текущія по ея лицу. Она не вынимала платка, боясь сдѣлать движеніе, чтобы не обратить на себя моего вниманія. Она не хотѣла, чтобы я видѣлъ ея слезы, а я видѣлъ, какъ крупныя капли падали на ея рукавъ…

Я думаю, что она наблюдала выраженіе моего лица и угадала мои мысли…

Я пристально смотрѣлъ на нее нѣсколько времени, оставаясь неподвижнымъ и испытывая чувство непріятнаго и безмолвнаго изумленія. Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ мы причинили такое зло другъ другу?.. Зачѣмъ?..

Потомъ вдругъ что-то поднялось во мнѣ.

— Изабелла! — шепнулъ я.

Она не шевелилась.

— Изабелла! — повторилъ я и, придвинувшись къ ней, крѣпко обнялъ ее и прижался щекой къ ея мокрой отъ слезъ щекѣ..

Конецъ.