Это просто необъяснимо в Горьком. Вырваться из самой глуби, из недр жизни, и принести с собою какие-то кабинетные теории, логические системы какие-то. «Сюда», «наверх», к нам пришел он, обвеянный ветром степей и морей и принес с собой сложную и красивую диалектику — правда страстную, но все же чуждую жизни диалектику, которой место, казалось бы, в накуренных интеллигентских гостиных, в нашем комнатном выдуманном обиходе, а не «На плотах», не «В степи», не на «Ярмарке в Голтее»…
В последнее время, когда Горький написал риторического «Человека» и резонерских «Дачников» — рабская критика наша стала кричать о «падении», о «неожиданном переломе» его таланта… Это совершенное заблуждение. Горький всегда шел одной дорогой. Он всегда был резонером, теоретическим человеком. Он никогда не рассказывал, он всегда доказывал. Спор — любимая форма его произведений. Да и что такое его драмы, как не целый ряд теоретических диалогов, чего-то вроде древних платоновских, сократовских диалогов, — с редкими иллюстрациями. Это мне хорошее слово под перо попалось: иллюстрация. Подобно тому, как картинки в книжках, служащие пояснением текста, не имеют самостоятельного значения, так и все эти Мальвы, Каины, Артемы, Челкаши — интересуют Горького лишь постольку, поскольку они имеют отношение к тексту его книги, книги философской, отвлеченной — книги под заглавием «Личность и Энергия». Хотите примеров? Варенька Олесова — иллюстрация к положению о преимуществах душевной мощи пред культурной мыслью; Мой спутник — иллюстрация к положению о преимуществах душевной мощи пред добротою и любовью; Челкаш — о преимуществах душевной мощи пред нравственностью; Сокол — пред культурной осмотрительностью и т. д. Правда, все эти образы ярки и прекрасны сами по себе, в них угадывается страстный и сильный художник, — но все же самостоятельно они не живут, не дышат; роль их — роль служебная, роль иллюстраций. Правда и то, что картинки бывают порою лучше самого текста, — с Горьким это и произошло, — но для самого-то автора, для души его, для его характера текст куда важнее иллюстраций…
Новые его произведения изобличают это обстоятельство с новой силой…
Их два, этих новых произведения. Одно зовется «Тюрьма» (сборн. «Знание» кн. IV), другое «Рассказ Филиппа Васильевича» (сборн. «Знание» кн. V).
Нигде так не сказалась теоретичность и отвлеченность Горьковского творчества, как в этих двух рассказах, особенно во втором. С него-то я и начну.
Сидел Филипп Васильевич… Но, нет, забудьте, господа, на минуту, что здесь дело идет о Филиппе Васильевиче, предположите, что все здесь говорится от лица самого Горького… С первых же слов мы убедимся, что личности их чрезвычайно совпадают [Есть, конечно, некоторые различия, нарочито сооруженные автором. Например, фраза «мы все обязаны ценить взаимные услуги друг друга, это необходимо в общежитии» — принадлежит не Горькому. Но дело ведь не во фразах, а в другом]. Итак, сидел как-то осенью Горький в городском саду — и к нему подошел нищий. «Послушайте, дайте мне на хлеб», — сказал нищий, и гордо не снял пред ним шляпы. Эта повелительность, эта гордость — первое условие любви Горького к своим героям, и действительно Фил. Вас. заметил тут же:
— «Это понравилось мне»…
Видно, вкусы у них с Горьким одинаковы. И потом, когда нищий «гордо поднимает голову», когда он замечает по поводу толкнувшей его дамы: «как люди привыкли толкать друг друга, как будто толкнуть, это ничего не значит» — рассказчику он видимо нравится вместе с Горьким… Словом, покуда нищий — горд, силен и независим — все творческие симпатии Горького на его стороне. Но вот Платон (так его зовут) попадает в дворники к одному профессору, — и душа его подчиняется слабости: он влюбляется в хозяйскую дочку, влюбляется покорно, тихо, до рабского обожания… С этой минуты он перестает нравиться автору… «Мне не понравился этот его отзыв», «это тоже надоедало мне» — замечает на каждом шагу Горький. Чем дальше, тем враждебнее становятся к Платону отношения автора… Он подшучивает над ним, находит его забавным и т. д. Барышня же, в которую влюбляется дворник, обращается с ним жестоко, издевательски, мучительски. И так теоретичны симпатии и антипатии Горького, так мало заботится он об иллюстрациях отвлеченных своих положений, что он называет «веселыми» такие, например, сценки:
— «Платон! — звала Лидочка.
Он являлся.
— Вы любите меня? — ласково спрашивала она.
— Да! — твердо говорил дворник.
— Очень?
— Да, — повторял он.
— И если бы я попросила вас о чем-нибудь, — мечтательно рассматривая его скуластое лицо, таинственно и тихо говорила Лидочка, — ведь вы все сделаете для меня, Платон?
— Все! — с непоколебимой уверенностью отвечал дворник.
— Ну, если так, — восторженно улыбаясь, продолжала она, — если так, дорогой мой Платон…
Лицо ее становилось печальным и, глубоко вздыхая, она заканчивала:
— Поставьте, самовар…
— А в глазах ее сверкала веселая улыбка»…
Нужно быть фанатиком отвлеченной мысли, нужно утратить всякую непосредственность отношения к действительности, чтобы так радостно описать эту «веселую» сценку… Я здесь не «обличаю», я только хочу возможно сильнее подчеркнуть эту кабинетность, эту беспочвенность Горьковского творчества — такую странную в человеке, стоявшем так близко к действительности… Упрямый рационалист, он так верит в свои абстрактные выкладки, что, как Раскольников, определяет ими свое отношение к действительности, хотя бы оно и противоречило правде его сердца, правде его совести…
В рассказе «Тюрьма», написанном прямо под диктовку живых впечатлений личной жизни писателя, — теориям, казалось бы, нет никакого места. Но и здесь образы являются только иллюстрациями. В тюремщиках он ненавидит именно их слабость, их робость, их безличность. Он ненавидит их за то, что, «безропотно подчиняясь чужой воле… они твердят людям все одно и то же тупое слово: „нельзя“ — и никогда не спросили себя: почему же нельзя»… Словом, опять-таки картинки к отвлеченной, теоретической книге «Личность и Энергия»…
«Никто не смеет сказать гордое человеческое слово — не хочу» — вот за что презирает, жалеет и ненавидит Горький тюремщиков. Будь они сильны, покори они человеческую волю, — он ничего не имел бы против них. Чуть ему хочется внушить отвращение к ним — он подчеркивает их бессмысленность, их подчиненность, их безличность (вспомните надзирателя, вспомните часового с его: Слушаю! и «так точно!» и т. д.), все, что хотите, но только не силу, потому что этот теоретический человек раз навсегда установил — прославление силы, в какой бы форме она ни проявлялась.
Заключенные же дороги ему не как бессильные жертвы, не как бедные, несчастные, страдающие, а как борцы, как гордые, как несломимые владыки жизни, как иллюстрация к теоретическим доказательствам о могуществе человека. Недаром «Тюрьма» заканчивается такими словами:
— «Кто освободил свой ум из темницы предрассудков, для того тюрьма не существует, ибо вот мы заставляем говорить камни, и камни говорят за нас»…
Как объяснить этот рационализм?
Впервые: «Театральная Россия», № 12' / 1905 г.