МОЛОДЫЕ ПОБѢГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ.
правитьШкола семейныхъ добродѣтелей.
правитьЧертогъ сіялъ. Ежели пѣвцы не гремѣли хоромъ при звукѣ лиръ, то потому только, что лиры давно вышли изъ употребленія. Тѣмъ не менѣе:
«Она всѣхъ обводила взоромъ
И пышный оживляла пиръ».
Кстати же, ее звали Клеопатрой Ивановной.
Чертогъ представлялся въ видѣ большой, высокой, изящно отдѣланной гостиной предсѣдательши заглохловской земской губернской управы. Потолки были лѣпные, хотя и аляповатые. Подоконники были мраморные, хотя треснувшіе и пожелтѣвшіе; обои были безукоризненно темно-бархатистые съ тоненькими золотыми вѣточками. Въ паркетѣ не хватало нѣсколькихъ треугольничковъ, но зато на него было наведено столько скользкости, что не будь чертогъ сплошь заставленъ и засаженъ отборными цвѣтами заглохловскаго общества, страшно было бы ходить. Но цвѣты въ шлейфахъ, фракахъ и мундирахъ густо наполняли чертогъ, и взаимно охраняли другъ друга отъ опасности, усугубляемой изящной мебелью на тоненькихъ комариныхъ ножкахъ, цѣплявшихся за тяжелые шлейфы. «Она», какъ мы сказали, была Клеопатра Ивановна. Она сидѣла въ уголку на козеткѣ и состояла изъ темнофіолетоваго бархатнаго платья и огромнаго количества пышно взбитыхъ золотистыхъ волосъ. Кромѣ того, она состояла изъ продолговатаго лица, съ продолговатымъ, отмѣченнымъ кокетливымъ горбикомъ посрединѣ носикомъ; съ губками граціозными, словно онѣ постоянно произносили букву «пэ», съ небольшими голубыми, немного недоумѣвающими глазами. Не то эти глаза чего-то опасались, не то что-то сторожили, не то недавно плакали о чемъ-то. На этомъ лицѣ лежалъ густой остатокъ пудры; красота не исчезла, а какъ будто подсохла и зажелтѣла немного.
Потомъ, она состояла, разумѣется, изъ рукъ, тоже продолговатыхъ и высохшихъ, тоже покрытыхъ слоемъ пудры. Вопреки обычаю заглохловскихъ дамъ, ея руки были безъ перчатокъ; зато рубины, сапфиры, бриліанты и опалы такъ и сверкали на безъимянныхъ пальцахъ и мизинцахъ обѣихъ рукъ; царапали руки тѣхъ, кто съ ней здоровался — она жала руку крѣпко, дружески и издавали сухой царапающій звукъ, когда она граціозно клала ихъ одна на другую.
Все это вмѣстѣ взятое — много бархатнаго платья, много золотистыхъ волосъ, маленькое личико, и продолговатыя руки — составляло гибкое, стройное, граціозное цѣлое и издавало много членораздѣльныхъ звуковъ на разныхъ нарѣчіяхъ. Звуки были вообще пріятные и разнообразные, напоминавшіе то игривость дѣтскихъ лѣтъ, то пѣвучесть юности, то томную грусть и сожалѣніе о прошедшемъ. Рѣчи были занимательныя, надо полагать, ибо мужчины предпочитали ея бесѣду бесѣдѣ съ остальными дамами, съ буфетомъ и даже картамъ. Около ея шлейфа сталкивались фраки и мундиры. Несомѣнно, что она
Пышный оживляла пиръ.
— Le coeur saignant, я отъѣхалъ вчера отъ вашего крыльца, не заставъ васъ дома, докладывалъ Клеопатрѣ Ивановнѣ изящный управляющій государственными имуществами, упрямо до чина дѣйствительнаго статскаго сохранявшій почти юношескій видъ, словно на зло своей быстро старѣющейся и ревнивой супругѣ.
Онъ былъ въ нѣкоторомъ родѣ заглохловскій Антоній, и Клеопатра, какъ-то ухитрись убрать съ половины козетки свой бархатъ и оцарапавъ Антонію руку бриліантами, по пріятельски посадила его рядомъ съ собой.
— Ce qui est rétardé n’est pas perdu. Causons.
И они стали causer.
Позиція, занятая юнообразнымъ статскимъ генераломъ на козеткѣ, была крѣпкая, но все-таки оказалась непрочною. Непріятель наступалъ со всѣхъ сторонъ, и былъ слишкомъ многочисленъ, чтобы можно было удержать за собой драгоцѣнную мѣстность. Гусарскій ротмистръ выбилъ изъ-за бархатнаго окопа счастливца, и занялъ его мѣсто. Управляющій государственными имуществами отретировался съ легкимъ вздохомъ и, опрокинувъ по дорогѣ вверхъ золотыми ножками не имѣющій вѣсу стулъ, наступилъ на два шлейфа, произнеся полдюжины извиненій и дюжину комплиментовъ, и пробрался къ двери хозяйскаго кабинета. Почувствовавъ взглядъ супруги, заботливо слѣдившей за нимъ во время его путешествія между шлейфами, онъ еще разъ вздохнулъ и нырнулъ въ кабинетъ, дабы не сокрушать свою дрожайшую половину, трепетавшую, какъ бы въ гостиной не захватила и не увлекла его какая-нибудь шолковая волна.
Въ кабинетѣ мужчины играли или собирались играть, и черезъ пять минутъ онъ сдавалъ карты гемороидальному губернатору, сухонькому насмѣшливому, дрыгающему безпрестанао подъ столомъ ногами прокурору и самому хозяину, рыхлому, большому, округлому, съ лица простоватому, съ макушки лысоватому Петру Степановичу Калинину, недавно избранному въ предсѣдатели губернской земской управы.
У каждаго изъ высокопоставленныхъ партнеровъ было по царапинѣ на пальцѣ, и, можетъ статься, на сердцѣ, оставленной соприкосновеніемъ съ Клеопатрой Ивановной, и покуда карты не поглотили ихъ вниманія, рѣчь шла о ней же. Каждый по своему похвалялъ ее. Веселый прокуроръ замѣтилъ, что она превеселая барыня, расхохотался и дрыгнулъ ногами подъ столомъ. Управляющій былъ эстетикъ: восхищался превосходно развитымъ бюстомъ; при этомъ его глаза покрывались маслянистой влагой. Губернаторъ воздалъ должное ея умѣнью одѣваться. Калининъ былъ человѣкъ положительный. Онъ рѣшительно заявилъ, что это все не то, а что главное дѣло она ангелъ жена и мать; идеалъ добродѣтели.
— Вѣдь она, помилуйте, говоритъ хозяинъ: — изъ аристократической семьи, привыкла къ Петербургу, къ удовольствіямъ, къ роскоши, къ богатству! и теперь, посмотрите, какъ все это переноситъ…
— Да что же она такое переноситъ? спросилъ прокуроръ; онъ въ Заглохловѣ былъ вновѣ еще.
— Помилуйте! какъ что? такъ изумился хозяинъ, что даже не съ той масти вышелъ: — виноватъ!.. какъ что? Да вѣдь ея мужъ служилъ въ гвардіи, въ кавалеріи, у него и у нея было огромное состояніе. Все это прожили; сначала ея состояніе, потомъ его, а тутъ какъ разъ дѣти пошли…
Губернаторъ замѣтилъ, что проживать состояніе, когда дѣти рождаются, весьма предосудительно. Управляющій вступился, объяснивъ:
— Такія прелестныя женщины либо наживаютъ, либо проживаютъ состоянія. Прозябать онѣ не могутъ; это неестественно.
— Что дѣлать, всѣ мы подъ Богомъ ходимъ, продолжалъ хозяинъ, недавно продавшій выкупныя свидѣтельства по низкому курсу: — ну, прожили, что дѣлать! Зато какъ она это переноситъ! вы поглядите! Мужъ бы теперь могъ гвардейскимъ поломъ командовать, а онъ для армейскихъ полковъ овесъ закупаетъ; изъ подъ майорскихъ эполетъ не выберется на этомъ мѣстѣ; однимъ жалованьемъ живутъ. И какъ прилично живутъ.
— Да, туалеты блистательные, и экипажи прелесть, замѣтилъ прокуроръ: — и дома обстановка хоть во дворецъ.
— Все это, — соболѣзнованіе изобразилось на лицѣ Калинина, — все это остатки прежняго величія; все это крохи, которыя она, понявъ свое положеніе, спасла, соскребла, сохранила. Обставила себя и мужа прилично. Хоть обстановка позволяетъ иногда забывать о потерянномъ положеніи и потерянномъ состояніи. А главное дѣло, какъ она хозяйство, семью ведетъ; какъ дѣтки одѣты, какъ они воспитаны; и гувернантка англичанка… Какъ она о мужѣ заботится!
— Да, заботится, о немъ надо заботиться. Кабы не она, онъ, проживъ состояніе, погибъ бы гдѣ-нибудь въ долговомъ, въ Петербургѣ. Ему бы не выдумать даже на мѣсто опредѣлиться. Право. Онъ честенъ, это безспорно, честенъ, до… до…
— До глупости, ха! ха! ха! подсказалъ прокуроръ.
— Пожалуй… стоить взглянуть на него.
Супругъ Клеопатры Ивановны тоже въ карты игралъ, въ противоположномъ углу кабинета, и на него дѣйствительно стоило взглянуть. Это былъ образецъ красиваго животнаго человѣка. Ему было лѣтъ 35. Рослый, съ прямоугольными плечами, высокой грудью, густыми, какъ папаха, курчавыми черными волосами, съ смуглой, но нѣжной кожей, вообще очень красивый лицомъ, съ пухлыми, яркими, добрыми губами, небольшими усами и темными глазами теленка, потерявшаго надежду когда-либо быть взрослымъ. На немъ былъ общій армейскій майорскій мундиръ съ коваными эполетами. Онъ держался прямо, шевелился мало, игралъ въ карты, какъ автоматъ, улыбался добродушно и невпопадъ. Для женщины нѣтъ ничего легче, какъ влюбиться въ такого человѣка, и нѣтъ ничего легче, какъ управлять имъ.
Мужчины питали къ нему чувство, схожее съ любовью къ добронравной ньюфоундлэндской собакѣ.
Петръ Степановичъ Калининъ былъ человѣкъ добродѣтельный. Въ этомъ никто не сомнѣвался. У него было много добродѣтелей семейныхъ, общественныхъ, гражданскихъ и патріотическихъ. Между прочими его добродѣтелями занимала особенно видное мѣсто любовь, можно сказать страсть воспѣвать добродѣтели другихъ, безъ различія пола, возраста и званія. Онъ никогда не упоминалъ о недостаткахъ ближняго; но у всякаго умѣлъ находить несомнѣнныя достоинства, которыя и любилъ избирать темами своихъ бесѣдъ. Краснорѣчіе его было убѣдительно и картинно. Если, напримѣръ, Иванъ Иванычъ былъ глупъ, но честенъ, Калининъ никогда не намекалъ на глупость Ивана Иваныча, но честность иллюстрировалъ событіями идзъ дѣяній Ивана Иваныча. Если Федоръ Федоровичъ былъ пошлъ, но остроуменъ, Калининъ касался только остроумія Федора Федоровича и находчивости. Кучеръ Карпъ пилъ запоемъ, но въ трезвомъ видѣ правилъ четверкой, какъ Аполлонъ; Калининъ приравнивалъ Карпа къ олимпійскимъ героямъ, избѣгая намековъ на олимпійца Бахуса. «Сорокинъ съ братьями» продавалъ отличныя копченья и скверныя вина; Калининъ никогда не упускалъ случая за закуской похвалить Сорокинскій балыкъ, или семгу, но вина его игнорировалъ. Даръ слова былъ великой силой Петра Степановича: онъ могъ бы легко убѣдить всякаго, что черное бѣло и обратно. Можете, послѣ этого, себѣ представить, какимъ яркимъ, ослѣпительнымъ блескомъ озарялось дѣйствительно бѣлое, когда къ нему прикасалось краснорѣчіе Калинина. Эта похвальная добродѣтель заглохловского оратора содѣйствовала утвержденію его ораторской репутаціи, а пуще всего укореняла во мнѣніи его друзей — а кто не былъ его другомъ? — увѣренность въ томъ, что самъ Петръ Степановичъ добродѣтельнѣйшій изъ добродѣтельныхъ смертныхъ, ибо всѣхъ, дескать, на свой аршинъ мѣряетъ. Нѣкоторые находили, что онъ слишкомъ увлекается иногда людскими добродѣтелями, слишкомъ довѣрчивъ. Но такъ какъ онъ увлекался и тѣми, кто такія еретическія сужденія имѣлъ, то и они, поразмысливъ, охотно прощали ему его увлеченія.
Петръ Степановичъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, расхваливалъ Клеопатру Ивановну. Но и безъ посредства Калининскаго краснорѣчія, подобно телескопу приближавшаго къ глазу обыкновенныхъ смертныхъ чуть замѣтныя свѣтила, достоинства Клеопатры Ивановны были очевидны, ярко на виду у всѣкъ сіяли, какъ звѣзды первой величины.
Клеопатра Ивановна была идеаломъ свѣтской женщины. Были, конечно, взыскательные резонёры, называвшіе ее въ ранней молодости пустой, а ныньче неразвитой. Но такихъ людей было мало. Клеопатра Ивановна была образцомъ пріятной свѣтской женщины, и, что еще важнѣе, пріятной не во всѣхъ отношеніяхъ. Не было такого мужчины на свѣтѣ, начиная съ петербургскихъ сановниковъ и кончая сосланнымъ въ Заглохово студентомъ изъ евреевъ, познакомившимся съ ней черезъ ея дѣтей въ городскомъ саду, который не могъ бы похвалиться отмѣнно любезнымъ съ нимъ обращеніемъ Клеопатры Ивановны. И вмѣстѣ не было такого мужчины (начиная съ красавца барона, полнаго генерала, командовавшаго въ Петербургѣ полкомъ кавалерійскихъ солдатъ и, по крайней мѣрѣ, эскадрономъ дамскихъ сердецъ, и кончая толстопузымъ, лысымъ купчиной Краснопуповымъ, имѣвшимъ дѣла по службѣ съ ея мужемъ и облизывавшимся при ея видѣ, какъ песъ передъ недоступной для него тарелкой съ костями), который могъ бы похвалиться, что она оказала ему предпочтеніе, или хотя малѣйшую наклонность быть въ его пользу пріятной во всѣхъ отношеніяхъ.
Она была превосходной женой, и ея нью-фоундлэндскій песъ могъ быть спокоенъ. И хорошо, что онъ могъ быть спокоенъ. Онъ бы зубами разорвалъ на куски того, кто осмѣлился бы чѣмъ бы то ни было доступнымъ его разумѣнію оскорбить репутацію его жены.
Она была превосходною матерью, и несравненной хозяйкой. Жалованья было меньше 1000 руб., состояніе — въ трубѣ, и все-таки семья и домъ, какъ игрушечка.
Всѣ эти достоинства Клеопатры Ивановны кидались въ глаза всякому прохожему, имѣвшему понятіе о положеніи ея мужа и повстрѣчавшему на улицѣ вѣнскую коляску, уносимую орловскими рысаками, и наполненную нарядными, веселыми, здоровенными дѣтьми и счастливѣйшими родителями. Важно то, что всѣ эти достоинства были не казовыя; что оборотная домашняя сторона медали была еще привлекательнѣе. Дома, въ семьѣ, въ ситцевой блузѣ, въ дѣтской, Клеопатра Ивановна была еще добродѣтельнѣе, чѣмъ въ янтарномъ бархатѣ, въ сіяющемъ чертогѣ, среди кавалеровъ aux coeurs saignants.
Она рѣдко давала вечера и обѣды. Но, появляясь на всѣхъ заглохловскихъ пиршествахъ, была обязана изрѣдка гостепріимствомъ отвѣчать на гостепріимство. И когда она приглашала къ себѣ гостей, они во всѣхъ отношеніяхъ имѣли право оставаться довольными; не только хозяйкой — это само собой разумѣлось — но и угощеньемъ. Размѣры угощенья не были ни широки, ни роскошны, но все было проникнуто такой столично-великосвѣтской комильфотностію и вмѣстѣ простотой, что богатѣйшіе заглохловскіе магнаты старались подражать, но безуспѣшно. Къ тому же. всякому гостю, заглянувшему безъ приглашенія, она была рада и предлагала, что Богъ послалъ; и всѣмъ было съ нею и у ней весело, по себѣ.
Огнины жили въ дивизіонномъ штабѣ, въ пяти верстахъ отъ города, въ небольшомъ, плохомъ сѣренькомъ деревянномъ казенномъ домикѣ. Внутри этого домика, отъ гостиной съ гамбсовской мебелью до спальни деньщика, полутемной конуры за кухней, все содержалось въ порядкѣ и чистотѣ. Прислуга роптала на эту чистоту, но не доводила своего ропота до брани и воркотни. Барыня была добра до прислуги и кормила ее сытно. Дѣти и мужъ тоже ѣли вкусно и сытно. Когда дѣти выходили или выѣзжали, ихъ одѣвали роскошно. Дома все на нихъ было изящно и опрятно. Платьица дѣвочкамъ, и даже костюмъ младшему семилѣтнему мальчугану Сенѣ, она шила сама также, какъ и большинство своихъ собственныхъ платьевъ, при содѣйствіи гувернантки англичанки. Правда, она выписывала множество модныхъ журналовъ. Хорошенькія дѣтки нетолько были всегда изящно одѣты, они были всегда веселенькія, пухленькія, розовенькія, крѣпинькія и счастливенькія. Мало того, они были ученыя дѣти. Они знали гораздо больше самой матери и отца. Родителю очень это нравилось. Относительно воспитанія дѣтей и выбора для нихъ книгъ, Клеопатра Ивановна руководилась совѣтами барыни, которой чуждался великосвѣтскій кружокъ Заглохлова, ибо она ничего въ себѣ великосвѣтскаго не заключала. Это была жена инспектора гимназіи, очень бѣднаго человѣка, подозрѣваемаго въ вольномысліи. Но Клеопатра Ивановна подозрѣвала его только въ близорукости отъ усидчиваго чтенія, и, вмѣстѣ съ всевосхваляющимъ Калининымъ, очищала репутацію заглохловскаго педагога отъ роковыхъ подозрѣній.
Наконецъ, самъ супругъ Клеопатры Ивановны, майоръ Семенъ Семеновичъ Огнинъ былъ дѣйствительно счастливѣйшимъ изъ супруговъ. Правда, онъ былъ весьма нетребователенъ; но будь онъ въ тысячу разъ требовательнѣе, онъ ничего лучшаго не могъ бы желать. Онъ имѣлъ причины чувствовать себя спокойнымъ и счастливымъ. Онъ благодушествовалъ, жирѣлъ и добрѣлъ.
Между тѣмъ, ихъ обстоятельства были дѣйствительно очень тяжелы, сравнительно съ прошлымъ. Еще недавно они перенесли одинъ за другимъ нѣсколько тяжкихъ ударовъ, и хотя сами были виноваты, но вѣдь пуля, пущенная въ лобъ собственной рукой, бьетъ такъ же больно, какъ и чужая… Но Семенъ Семенычъ только добрѣлъ и жирѣлъ подъ ударами судьбы. И дѣти добрѣли и мужъ добрѣлъ, и прислуга добрѣла. Всѣмъ имъ отлично спалось, ѣлось и пилось.
Одна Клеопатра Ивановна худѣла, желтѣла и сохла. Пудра начинала отказываться скрывать желтизну лица при дневномъ свѣтѣ, бархатныя платья — худобу тѣла. Одна она плохо ѣла, плохо спала; но зато она всегда была добродушна, весела; такъ же добродушна, какъ мужъ, такъ же весела, какъ дѣти; только часто въ глазахъ у нея стояло что-то безпокойное, страдальческое. Правда, она часто страдала мигренью, но тогда запиралась въ спальнѣ, ибо дѣлалась раздражительной и даже злой.
При всѣхъ этихъ несомнѣнныхъ добродѣтеляхъ, Клеопатра Ивановна, дѣйствительно, была женщиной пустой, какъ осмѣливалась замѣчать нѣкоторые еретики изъ отцовъ, или, по малой мѣрѣ, женщиной неразвитой, какъ осмѣливались заявлять нѣкоторые еретики изъ дѣтей. Въ сущности, еретики были правы, и какимъ образокъ изъ этой неразвитости и пустоты вытекало столько добродѣтелей — а еретики этихъ добродѣтелей не отрицали — было, по истинѣ, чудомъ, загадкой.
Загадку разрѣшали разно. Одни подозрѣвали, что Клеопатра Ивановна прехитрая и только прикидывается пустой и маломыслящей. Другіе говорили: нужда скачетъ, нужда пляшетъ, нужда пѣсенки поетъ или «голь хитра на выдумки». Но несостоятельность пословицы тотчасъ опровергалась: если Клеопатра Ивановна представляетъ голь и нужду, то вѣдь и Семенъ Семеновичъ представляетъ голь и нужду. Но Семенъ Семеновичъ не пляшетъ, не скачетъ, пѣсенокъ не поетъ и никакихъ хитростей не выдумываетъ. Ergo — пословица непримѣнима и ничего не доказываетъ.
Третьи утверждали, что, при всей своей неразвитости, Клеопатра Ивановна сильна сознаніемъ своего долга, привитымъ ей въ дѣтствѣ ея «великимъ» отцомъ, сильна основной добродѣтелью жены и матери, нынѣ упускаемой изъ виду благовоспитанными дамами.
Клеопатра Ивановна рано собралась домой. До ужина, какъ только карточныя приличія позволили ея мужу оставить зеленое поле. Она собралась домой рано потому, что съ ней была въ гостяхъ ея дочурка, Лиза, свѣтлокудрый, краснощекій херувимъ, съ большими темно-синими глазами. Лизу вызвали изъ дѣтской, гдѣ она играла съ дѣтьми Калинина, прямо въ переднюю. Она вбѣжала, смѣясь всѣмъ личикомъ, съ пылающими щечками, съ встрепанными волосиками, и остановилась, немножко оторопѣвъ передъ большими. Большіе провожали маму; самъ Калининъ чуть не полдюжины coeurs saignants не допускали наемниковъ въ ливреяхъ помогать Клеопатрѣ Ивановнѣ закутываться въ шаль, ротонду и шарфъ, и усердно мѣшали ей совершать дорожный туалетъ.
Coeurs saignants путались въ ротондахъ и шаляхъ, смѣялись надъ своей неловкостью. Клеопатра Ивановна тоже смѣялась. Но хозяйка подмѣтила въ лицѣ и даже голосѣ Огниной оттѣнокъ грусти. Хозяйка шепнула мужу и Калининъ согласился. «Что это съ ней, шепнулъ онъ женѣ: — нездорова?» — Нѣтъ, быстро шепнула въ отвѣтъ жена: — здорова; я тебѣ послѣ скажу…
— Лиза, какъ ты разгорѣлась, вся въ испаринѣ! оглядѣла и ощупала свою дочурку Огнина. — Я вѣдь просила тебя смирно посидѣть минутку.
— Останьтесь, пообождите; сейчасъ ужинъ, попробовали было воспользоваться случаемъ хозяева. — И Лиза тѣмъ временемъ отдохнетъ.
Но Огнина не соглашалась. Поздно для ребенка. Она нѣжно отерла Лизѣ душистымъ платкомъ лобикъ, личико, шейку и руки выше локтя; сама завязала ей накрестъ по груди и спинѣ шерстяной шарфъ; на уши, не взирая на гримаску и ворчанье маленькой мученицы, намотала свой кружевной платокъ, завернула дѣвочку, сверхъ бархатной кофточки, въ свою шаль и простилась.
Монументальная фигура Семена Семеновича, въ военномъ пальто, давно неподвижно высилась между двумя ливрейными лакеями.
Стояла хорошая августовская ночь, съ мягкимъ свѣжимъ вѣтеркомъ. Было темно. Фонари ландо были зажжены и освѣщали больше внутренность просторной кареты, чѣмъ дорогу. Надъ дорогой и темными окрестностями вспыхивала бѣлая зарница. Карета катилась по гладкому шоссе и, черезъ пять минутъ, они уже были за городомъ. Лиза, окутанная въ шаль, дремала въ углу передняго сидѣнья, и вздрогнула при рѣзкомъ взмахѣ зарницы. Отецъ ласково разсмѣялся.
— Что ты, Лиза?
— Гроза, тихо отвѣтилъ ребенокъ.
— Это не гроза, а зарница, протестовалъ родитель.
— Ахъ, папа! зарница тоже отъ грозы, только далеко.
Родитель хотѣлъ-было выразить сомнѣніе, разинулъ ротъ и расхохотался, очень счастливо расхохотался.
— Ахъ, ты, ученая у меня! похлопалъ онъ по плечу ребенка съ необыкновеннымъ оживленіемъ.
Родитель по опыту зналъ, что ученые споры съ дѣтьми оканчивались всегда его пораженіемъ и, рѣдко вообще воодушевлявлявшійся, онъ постоянно радовался дѣтскимъ побѣдамъ, особенно если они одерживали эти побѣды надъ нимъ при чужихъ: радости и гордости Семена Семеновича тогда не было предѣловъ. Онъ и теперь пришелъ-было въ волненіе и сталъ заигрывать съ Лизой.
— Симъ, оставь ее, пусть дремлетъ, посовѣтовала жена. — Она устала.
Симъ послушался. Лиза протестовала: она совсѣмъ не хочетъ спать, она бы могла еще долго играть. Но не успѣла долепетать протеста, какъ глазенки стали смыкаться.
Опять зарница и опять Лиза вздрогнула.
— Симъ, пересядь туда, положи Лизу ко мнѣ.
Послушный Симъ пересѣлъ на переднее сидѣнье, бережно передвинувъ дѣвочку на заднее. Мать уложила къ себѣ на колѣни хорошенькую головку ребенка.
Клеопатра Ивановна плотно прижалась въ уголъ кареты, придерживая одной рукой Лизу. Клеопатра Ивановна не шевелилась и не разговаривала. Это было въ рѣдкость. Огнинъ сталъ вглядываться въ лицо жены и, при скудномъ свѣтѣ фонарей, открылъ въ немъ выраженіе несовсѣмъ обычайное и для его простодушной наблюдательности, несовсѣмъ понятное.
— Ты устала, Пати? спросилъ онъ.
— Нѣтъ.
— Голова болитъ?
— Нѣтъ, нѣтъ. Такъ, чуть-чуть.
Опять молчаніе и внимательное взглядываніе Сима въ лицо жены.
— Что-то ты не по себѣ, Пати? опять спросилъ онъ.
— Нѣтъ, ничего. Что это дребезжитъ?
— Гдѣ дребезжитъ? Я не слышу.
— Не знаю, въ рессорѣ или въ колесѣ, только дребезжитъ. Я давно слушаю.
— Вотъ что тебя безпокоить, разрѣшилъ свои сомнѣнія супругъ. — Только я не слышу… Ахъ, да, да… согласился онъ, прислушавшись, и, по распоряженію Клеопатры Ивановны, велѣлъ кучеру остановиться, а лакею осмотрѣть рессоры и колеса.
— Съ которой стороны? спросилъ слуга.
— А около праваго задняго.
— Ты путаешь, Симъ, на этотъ разъ весело скомандовала жена: — какъ разъ около лѣваго передняго.
— Около лѣваго передняго, повторилъ Семенъ Семеновичъ.
— Около лѣваго передняго, повторилъ лакей, и объявилъ, что около лѣваго передняго ничего нѣтъ.
Карета покатила.
— Ну, ничего; это тебѣ послышалось. Успокоилась теперь? спросилъ Огнивъ.
Но яркая зарница освѣтила опять ея лицо, и лицо это было по прежнему необычайно для мужа.
Это лицо наклонилось къ дѣвочкѣ, очевидно, желая удостовѣриться, заснулъ ли ребенокъ. Лиза ровно дышала, закрывъ глазки и раскрывъ немного влажныя губки.
— Знаешь, Симъ, что я сегодня сдѣлала? спросила Клеопатра Ивановна и продолжала, не дожидаясь отвѣта. — Мы, можетъ быть, въ послѣдній разъ ѣдемъ въ ландо.
Ея голосъ немного дрожалъ.
— Это почему? спросилъ очень твердый супружескій баритонъ.
— Калининымъ нужна карета и я имъ продала ландо.
— Но — что ты? Зачѣмъ?..
— Надо же жить…
Неотразимый аргументъ, совершенно удобопонятный для Семена Семеновича. Онъ безъ малаго 35 лѣтъ знаетъ, что надо жить, и почти столько же лѣтъ знаетъ, что нетолько надо жить, но надо жить хорошо. Но если продать ландо, то останутся только коляска и дрожки, и, слѣдовательно, жить, по крайней мѣрѣ, ѣздить будетъ хуже. Поразмысливъ немного, Семенъ Семеновичъ открылъ, что онъ все-таки не понимаетъ; и, какъ всегда, чистосердечно признался въ томъ супругѣ.
— Симъ, да вѣдь у насъ и 25ти рублей въ домѣ нѣтъ. И доходовъ нѣтъ…
— А мое жалованье? не безъ гордости произнесъ майоръ.
Жалованье, конечно, было деньги и весьма даже полезныя за послѣднее время въ домашнемъ обиходѣ Огниныхъ. Но Клеопатра Ивановна ненавидѣла это жалованье. Изъ богатаго родительскаго дома она вышла за красиваго богача и не замѣчала, какъ быстро утекало богатство, до того роковаго дня, когда ей впервые пришлось прибѣгнуть къ расходамъ изъ жалованья мужа. Какіе-то доходы не были получены, потому что источникъ ихъ былъ проданъ; какая-то выкупная сдѣлка не была еще проволочена сквозь всѣ инстанціи присутствія, съѣзды, учрежденія, казны, банки, ихъ же нѣсть числа. Вотъ и пришлось вспомнить, что у мужа есть жалованье. До этого дня, его не замѣчали и не знали, куда оно уходило. Сознательное прикосновеніе къ жалованью впервые пробудило въ Клеопатрѣ Ивановнѣ то грызущее чувство, которое составляетъ проклятіе пролетарія: неувѣренность въ кускѣ хлѣба. Куски хлѣба бываютъ разные, но чувство, въ особенности основа его — всегда одинакова. Съ того момента, когда Клеопатра Ивановна прикоснулась къ жалованью мужа, начался періодъ борьбы и заботъ. Правда, у ней было тогда еще много рессурсовъ: выкупныя, лѣса, усадьба на Волгѣ. Мѣсяцы иногда проходили, не напоминая о жалованьи, но оно прорывалось-таки наружу, чаще, чаще и чаще, до тѣхъ поръ, пока благоразуміе заставило перемѣнить родъ службы и выбрать мѣсто, увы! по жалованью. И какое мизерное жалованье!
— Что твое жалованье, почти съ презрѣніемъ отвѣчала Клеопатра Ивановна: — пятьдесятъ рублей!
— Нѣтъ, больше — 78.
Клеопатра Ивановна горько усмѣхнулась, повторила: «надо жить» и вздохнула. И мужъ вздохнулъ. Онъ начиналъ понимать нетолько почему продано ландо, но и почему жена грустна. До сихъ поръ еще они ничего не продавали изъ своей движимости, для того, что надо жить. Переѣзжая изъ Петербурга въ провинцію, они распродали много цѣнныхъ вещей, но это потому, что переѣзжали, а не потому, что надо жить, хотя, въ сущности, вырученныя за продажу вещей въ Петербургѣ деньги помогали имъ жить въ Заглохловѣ. Но теперь эти деньги изсякли, и надо продавать по нуждѣ вещи, къ которымъ привыкъ, продавать по крайности. Это понялъ Симъ. Для Клеопатры Ивановны эта продажа открывала новую тревожную эпоху, подобно первому прикосновенію къ жалованью. Хуже. Чувство было болѣе сильное. Чувство пролетарія, который впервые несетъ къ закладчику свой воскресный кафтанъ.
Понятно, что Клеопатра Ивановна была грустна, взволнована. Симъ начиналъ понимать, и вдругъ, совершенно убитымъ, полнымъ раскаянія голосомъ, произнесъ:
— А я-то, скотина! опять проигрался.
Уныніе, покаяніе такъ не ладилось съ мужественнымъ, беззавѣтно-спокойнымъ существомъ Сима, что чуткая ко всему, что возбуждало веселье, Клеопатра Ивановна не могла удержаться отъ смѣха, несмотря на подавляющее ее новое чувство.
— Гдѣ это, у Калининыхъ? въ табельку? разсмѣялась она.
— Да, по полкопейкѣ.
Сна еще веселѣе разсмѣялась.
— Ужасъ, ужасъ, Симъ! какъ тебѣ не стыдно! шутя упрекнула она и протянула ему свою свободную руку въ разорванной перчаткѣ.
— Видишь, я перчатку разорвала, пара пропала. Убытку больше, чѣмъ ты своими картами, надѣлала. Ахъ ты, Сима, Сима!
И Симу такъ это понравилось, что онъ сразу расхохотался и поцѣловалъ сухую, но красивую руку жены.
Несмотря на одиннадцатилѣтнее супружество, между Огииными существовали самыя нѣжныя любовныя отношенія. Они обвѣнчались потому, что любили другъ друга. Они оба были красавцы. Онъ теперь, въ смыслѣ физической красоты и силы, стоялъ въ глазахъ жены даже выше, чѣмъ 10 лѣтъ тому назадъ. Съ этой стороны, Симъ вполнѣ ее удовлетворялъ; она охотно позволяла, за собой ухаживать всякому, но никого не ставила на одинъ уровень съ своимъ спокойнымъ, послушнымъ, ласковымъ богатыремъ. Она знала, что Симъ изъ всякой бѣды можетъ буквально вынести на плечахъ и ее, и всю семью; и, еслибы понадобилось, можетъ истребить цѣлое полчище обыкновенныхъ смертныхъ, еслибы эти смертные вздумали ее обижать. Большаго и не приходило въ голову требовать отъ Сима. Ея супружеская вѣрность не была даже достоинствомъ, а просто дѣломъ вкуса и отчасти, долга. Отъ добра добра не ищутъ.
Симъ тоже продолжалъ любить и ласкать жену, несмотря на то, что ея красота желтѣла и высыхала. Не потому, чтобы онъ сознательно цѣнилъ ея нравственныя качества, не потому, чтобы онъ былъ особенно нравственнымъ человѣкомъ. Онъ ни о какихъ нравственныхъ принципахъ въ жизнь свою не думалъ; и если, какіе принципы и были къ нему привиты воспитаніемъ и обществомъ, такъ это были принципы того кодекса, который, представляя смѣсь французскаго съ нижегородскимъ, или, вѣрнѣе парижскаго съ петербургскимъ, остроумно изыскиваетъ всевозможныя оправданія для семейной разнузданности. Но не этотъ кодексъ стоялъ на сторожѣ у его супружеской вѣрности. Эту вѣрность спасалъ его спокойный темпераментъ, заставлявшій годъ отъ году больше дорожить семейной жизнью, ея комфортомъ, и втягиваться въ ея радости. Его спасало умѣнье Клеопатры Ивановны поддерживать въ немъ страсть. Эту вѣрность спасало даже ухаживанье за Клеопатрой Ивановной чуть не всѣхъ мужчинъ поголовно. И ныньче мужчины ухаживали за ней не меньше, чѣмъ десять лѣтъ тому назадъ. И Семенъ Семеновичъ ощущалъ нѣкотораго рода гордость. Ему пріятна было одному обладать тѣмъ, чего такъ многіе ищутъ. Тѣмъ болѣе, что наружность Клеопатры Ивановны принадлежала къ тѣмъ рѣдкимъ наружностямъ, которыя, даже въ періодъ увяданія, соблазнительнѣе всего въ ночномъ чепчикѣ и ночной кофточкѣ. Какъ природа ухитряется создавать такія наружности — это ея великая тайна. Но она создаетъ ихъ, и однимъ изъ этихъ созданій была Клеопатра Ивановна.
Сямъ поцѣловалъ ладонь протянутой ему руки въ разорванной перчаткѣ и потрепалъ этой рукою самого себя по густымъ, чернымъ, какъ смоль, бакамъ.
— Ахъ! кабы ты у меня такой же хорошій хозяинъ былъ, какъ… Клеопатра Ивановна не договорила.
— Какъ что?..
— Какъ мужъ, почти шепнула она и зарылась въ уголъ кареты.
— Зачѣмъ мнѣ хозяйничать; ты лучше меня хозяйничаешь…
— Да я о службѣ говорю.
— Что же? я служу. Жалованье получаю, ха, ха, ха! Бывшему гвардейскому кавалеристу до сихъ поръ всегда было смѣшно говорить о своемъ жалованьи: — а ты вотъ о немъ и разговаривать не хочешь.
— Да что жалованье. Жалованье получаешь, а свои деньги теряешь.
Атлетъ вытаращилъ большіе глаза; онъ давно все растерялъ; растерялъ при содѣйствіи жены и недоумѣвалъ, что это ей вздумалось старымъ его попрекать. Жена продолжала:
— Годъ назадъ, какъ только мы сюда пріѣхали, Викторовъ исправлялъ твою должность; помнишь, сколько онъ тебѣ денегъ привезъ отъ Краснопупова… (Викторовъ былъ помощникъ Огнина по должности, руководитель по опыту и уму). А ныньче, ты ничего не получилъ; свои деньги потерялъ…
— Какъ же свои?.. Огнинъ весьма недоумѣвалъ. Жена смѣялась надъ нимъ.
— Ха-ха, Симъ. Да не укралъ же ты ихъ въ прошломъ году?
Конечно, Симъ не укралъ. Симъ ничего никогда нетолько не кралъ, но и не зажиливалъ. Онъ раззорился, но даже долговъ терпѣть не могъ. У него ни гроша долгу не было.
— Вѣдь ты не укралъ? Значитъ, твои деньги.
Симъ пробурчалъ опять что то въ родѣ сомнѣнія.
— А чьи же? убѣждала жена. Вѣдь не Краснопупова — нѣтъ? Онъ не таковскій, не далъ бы, кабы его были; и не Александра Петровича (Александръ Петровичъ былъ казначей). Чьи? конечно, твои. А ныньче ты ихъ далъ, подарилъ Краснопупову. — Клеопатра Ивановна вглядѣлась въ лицо мужа; видимо, она произвела на него впечатлѣніе: оно приняло жалкій, болѣзненный видъ, признакъ сосредоченной думы въ этой головѣ, которой такъ трудно думать. Онъ задумался надъ страннымъ вопросомъ: ему всегда казалось, что деньги не его, хотя онъ ихъ въ прошломъ году и взялъ, по неопытности, отъ Викторова; но, если не его, чьи же онѣ, въ самомъ дѣлѣ? не подрядчика же, не казначея же! Симъ погрузился въ недоумѣніе, доходящее до болѣзненности. Клеопатра Ивановна нанесла ему окончательный ударъ.
— А теперь вотъ мнѣ карету пришлось продать…
Симъ, какъ терпѣливый песъ, котораго ранили, что-то глухо прорычалъ и мотнулъ курчавой головой.
Карета катилась, нѣжно колыхаясь на англійскихъ рессорахъ; зарница вспыхивала, освѣщая мѣстность, окружающую штабъ. Дѣвочка ровно дышала. Отецъ и мать молчали.
До дому оставалось съ версту.
— И все это гадкое земство, вдругъ капризнымъ голосомъ прервала молчаніе жена. — Я это все высказала, все Калининой высказала. Пусть мужу передастъ. Они сами богаты, обезпечены, имъ дѣла мало до другихъ.
На лицѣ мужа изобразилось нѣчто въ родѣ ужаса: — Что ты высказала? спросилъ онъ.
— А то я ей высказала, что когда въ земство Викторовъ ѣздилъ, они исполняли его просьбу, давали настоящія цѣны, а ты, мой простякъ, поѣхалъ, такъ они прижимаютъ — срамъ!.. Я все знаю, мнѣ Викторовъ говорилъ. Я ей сказала, что ты свои деньги приплатилъ.
Изъ фигуры атлета послышалось отрицательное мычаніе.
— Да, свои. Я ей сказала прямо; и по винѣ земства. Отъ того и карету ей продаю… и рояль придется продать… если… Симъ! милый! продолжала она сквозь слезы, окончательно растрогавшія мужа: — ты завтра утромъ въ управу за этими гадкими цѣнами поѣдешь?..
— Да…
— Будь милый, будь хорошій! сдѣлай, какъ Викторовъ, чтобы тебя не прижимали…
— Да я, Пати, знаешь, я какъ-то не умѣю… какъ-то это, какъ будто скверно…
Клеопатра Ивановна заволновалась, зашевелилась, и розовое разгорѣвшееся личико дѣвочки приподнялось съ бархатныхъ колѣнъ матери.
— Надо умѣть… сквернаго ничего нѣтъ… Надо умѣть. Ну, ради меня… видишь, вотъ карета, потомъ рояль… а даже… можетъ быть, мнѣ придется отказать… проговорила поспѣшно Клеопатра Ивановна, поспѣшно, потому что глазки ребенка стали сознательно оглядываться то на мать, то на отца, поспѣшно, потому что карета подъѣзжала къ ихъ плоскому сѣрому штабному обиталищу, стоявшему въ сторонѣ отъ темнѣвшей большой группы большихъ плоскихъ красныхъ кирпичныхъ домовъ — казармъ, манежей, между которыми едва едва свѣтились достойные жалости масляные фонари.
Карета была давно отложена. Лиза давно спала въ своей кроваткѣ. Весь домъ спалъ. Только въ столовой былъ огонь. Семенъ Семенычъ проголодался и подкрѣплялъ себя холодной курицей, предварительно проглотивъ рюмку англійской. За небольшимъ круглымъ столомъ, почти рядомъ съ нимъ, сидѣла его жена въ своемъ непреложно обворожительномъ ночномъ туалетѣ: въ бѣломъ просторномъ пеньюарѣ, въ кокетливомъ бѣломъ чепчикѣ, густо обшитомъ узенькими кружевами, округлявшими ея лицо и скрадывавшими его худобу. Она казалась почти молоденькой; она ласкалась къ мужу. Семенъ Семенычъ наслаждался и халатомъ, и курицей, и хересомъ, и женой; онъ охотно наслаждался бы и бесѣдой съ женой, еслибы она перемѣнила тэму разговора. А она продолжала говорить о предстоящей на завтра дѣловой поѣздкѣ въ городъ, въ земскую управу; упрашивала, чтобы онъ, какъ Викторовъ, не позволялъ себя прижимать этому жадному, гадкому земству.
Симъ сначала возражалъ, потомъ пересталъ возражать, только кивалъ головой. Его начинала одолѣвать дремота.
— Ну, пора спать, встрепенулась, наконецъ, жена, начинавшая чувствовать, что наговорила достаточно.
И, положивъ на могучее плечо мужа свою красивую руку, длинными пальцами которой щекотала его толстую, покрытую мелкимъ мягкимъ волосянымъ пухомъ шею, она повела его, какъ ребенка. Онъ сладостно улыбался…
— Такъ ты будешь — милый? будешь завтра милый? спросила она, заглядывая ему въ лицо и поцѣловала въ румяныя сочныя губы.
— Мм-му, промычалъ полусонный Симъ: — мм-му, все какъ то не умѣю я… все какъ-то скверно…
Клеопатра Ивановна почти оттолкнулась отъ мужа и надула губки. Онъ, сонно недоумѣвая, поглядѣлъ на жену и доволочась до супружескаго ложа, быстро раздѣлся и легъ.
Онъ давно храпѣлъ, а она все еще молилась передъ кивотомъ; ея глаза, полные слезъ, и лицо, полное страданія, полное заботы, о которой она не знала четыре года тому назадъ, были устремлены на большой образъ Спасителя въ золотой ризѣ.
Этимъ образомъ благословилъ ее ея покойный отецъ, суровый, но любящій, трудолюбивый и величавый, ея полубогъ, полубогъ семьи. Ложась въ постель, она продолжала шептать молитву.
Мужъ все еще храпѣлъ. А она не спала и безпокойно металась въ постели. Лишенія, дѣти — вставали болѣзненными грезами, когда она забывалась; она вздрагивала и просыпалась. Черная ночь долго смотрѣла въ ея спальню сквозь опущенныя бѣлыя шторы. Окна сливались съ черной темнотой. Наконецъ, они обозначились чуть замѣтными большими четыреугольниками, затѣмъ стали сѣрѣть, потомъ бѣлѣть. Потомъ, по нимъ разлился нѣжный розовый свѣтъ.
Она все не спала. Храпъ могучаго Сима оборвался; онъ на секунду открылъ глаза, смутно созналъ, что жена не спитъ, улыбнулся и хотѣлъ перевернуться на другой бокъ. Но нервное возбужденіе женщины достигло до невыносимости. Она не могла не заговорить… она поцѣловала мужа, обняла его. И она заговорила опять о томъ же, какъ будто ночь не легла между ихъ вчерашнимъ разговоромъ и утромъ. Въ ея мысляхъ не было перерыва. Мужъ покуда совсѣмъ не очнулся, хмурился и былъ сердить, но, мало по мялу, его лицо приняло обычное добродушное выраженіе и онъ сталъ спокойно слушать, лаская жену. Онъ тѣмъ нѣжнѣе ласкался къ ней, что ему было жаль ее. Онъ зналъ, что она провела безсонную ночь. Она начала съ того, чѣмъ онъ кончилъ наканунѣ «какъ-то скверно». За ночь она обдумала два средства, чтобы подѣйствовать на мужа, убѣдить, что не скверно — сама она была глубоко убѣждена, что не скверно. Одно средство — привести ему тѣ самые доводы, которыми убѣдилъ ее самою опытный Викторовъ. Эти убѣжденія могли подѣйствовать черезъ посредство мышленія.
Другое средство — примѣръ ея полубога-отца. Это средство образнѣе, убѣдительнѣе: оно должно подѣйствовать на воображеніе Сима.
Покойный Иванъ Борисовичъ, родитель Клеопатры Ивановны былъ полубогомъ семьи и всѣхъ родныхъ, великимъ сыномъ отечества, извѣстнымъ даже за его предѣлами. Онъ началъ свою карьеру почти безъ связей, съ крохотнымъ состояньицемъ, а ему не было еще и пятидесяти лѣтъ, когда онъ уже находился на высотѣ блестящаго величія и заслуженнаго почета, когда имя его было окружено ореоломъ славы. По смерти своей, послѣдовавшей вскорѣ послѣ выхода замужъ Клеопатры Ивановны, онъ оставилъ своимъ дѣтямъ состояніе такое серьёзное, что, несмотря на все искуство, они могли прожить его только съ величайшими усиліями. Одинъ изъ сыновей даже махнулъ рукой, видя безнадежное упорство наслѣдства; такъ и остался богатымъ человѣкомъ.
Почести, слава и величіе Ивана Борисовича были вполнѣ имъ заслужены. Онъ былъ труженикомъ и въ университетѣ и потомъ на службѣ, и въ маленькихъ чинахъ и на широкомъ пути. Его подчиненные боялись, онъ ихъ давилъ работой и взыскивалъ; но они его уважали, ибо онъ самъ работалъ пуще ихъ и поощрялъ наградами усердныхъ. Мало того, что онъ былъ труженикъ, его трудъ былъ производителенъ; онъ былъ даровитый, почти геніальный труженикъ. Онъ бралъ на себя работы, отъ которыхъ всѣ отказывались, и выполнялъ ихъ. Онъ принималъ должности, которыя всѣ считали опасными и нетолько не падалъ со скользкой высоты, но подымался все выше и выше.
Ему соотечественники были обязаны осуществленіемъ широкихъ и благодѣтельныхъ мѣръ, человѣколюбивыхъ и разумныхъ. Тѣ, къ концу эти мѣры примѣнялись, согласно мысли Ивана Борисовича, благословляли имя Ивана Борисовича.
Около него групировались люди, проникнутые самыми благими намѣреніями. Эти люди, подобно ему самому, были проникнуты любовью къ народу, ненавистью къ взяткамъ, неправому суду, и проч. Они были преисполнены жаждою благодѣтельныхъ реформъ. Эти люди были энергичны. Иванъ Борисовичъ своей энергіей и примѣромъ усиливалъ ихъ энергію.
Слава, величіе и почетъ были имъ заработаны тажкимъ трудомъ цѣлой жизни. Онъ любилъ почетъ. Но только почетомъ, изо всего имъ благопріобрѣтеннаго, и любилъ пользоваться. Его личные вкусы и привычки были просты; онъ ихъ не измѣнилъ съ молодости, и, еслибы не семья, навѣрно, могъ бы прожить, не замѣчая ни малѣйшихъ личныхъ лишеній, на жалованьи столоначальника.
Но у него была большая семья и много родныхъ, сползшихся въ столицу со всѣхъ концовъ Россіи на вкусный, сытый запахъ мощнаго единоплеменника, какъ тараканы на запахъ щей. И онъ жилъ широко и роскошно. Вся ширь и роскошь была не для него самого, а для его семьи и родственниковъ. Онъ былъ семьянинъ суровый и требовательный, но разсудительный. Онъ сознавалъ свой долгъ относительно семьи и выполнялъ его. Его рѣдкія ласки цѣнились дѣтьми, къ которымъ онъ былъ всегда справедливъ. И дѣти его любили въ юности, начинали боготворить, входя въ возрастъ и осмысливая, сколько онъ для семьи потрудился. Клеопатра Ивановна окончательно преклонилась передъ отцомъ, когда онъ, прочившій ее вовсе не за Огнина, а за кого-нибудь получше, согласился на ея бракъ съ этимъ атлетомъ. Она ожидала родительской грозы и получила ласку: «Глупо дѣлаешь, что выходишь замужъ за этого дурака; но я сдѣлалъ бы еще глупѣе, еслибы сталъ тебѣ запрещать», сказалъ Иванъ Борисовичъ. Клеопатра Ивановна была такъ счастлива, что даже не почувствовала «дурака», отправленнаго по адресу de l'élu de son coeur.
Иванъ Борисовичъ трудился для семьи. Откладывалъ деньги и отписывалъ дома и помѣстья на имя каждаго изъ дѣтей, раздавалъ мѣста своимъ родственникамъ. И мѣста хорошія; часто въ своемъ вѣдомствѣ, но никогда не вблизи себя. Еще же чаще въ вѣдомствахъ своихъ пріятелей. Онъ самъ трудился, не разгибая спины. Но онъ только улыбался, когда родственники, а особенно ихъ жены и маменьки благодарили за должность.
«Такое отличное содержаніе, жалованье такое большое, и никакого дѣла», расхваливали родственницы мѣста своихъ супруговъ и сыновей.
«Большое содержаніе, прогоны, подъёмные, наградные, очень мало дѣла, никакой отвѣтственности», было ходячимъ идеаломъ между многочисленными родственниками, ползавшими около Ивана Борисовича. А онъ только улыбался. Потому что онъ былъ человѣкъ родственный.
Несмотря на суровость Ивана Борисовича, суровость, впрочемъ, дѣловитую, но проявляемую имъ и съ семьей, и съ облагодѣтельствованными родственниками, и съ подчиненными, и подчиненные облагодѣтельствованные родственники ему нетолько кланялись, но и поклонялись. Онъ былъ нетолько ихъ провидѣніемъ, но ихъ идеаломъ, образцомъ, подражать которому они изощрялись всѣми дарованными имъ природой талантами. Съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ, каждый изъ нихъ натуживался подражать его образу мыслей, его стремленію къ прогрессу, его неутомимой бюрократической дѣятельности, и конечно, его пріемамъ, доставившимъ ему почетъ и богатство. Въ особенности богатство.
Образецъ, идеалъ былъ человѣкъ эпохи отживающей, но, однако, въ концѣ пятидесятыхъ и въ началѣ шестидесятыхъ годовъ не трудно было съ успѣхомъ подражать его либерализму, и усердію къ осуществленію прогрессивныхъ реформъ. Нетолько люди и обстоятельства, небо и воздухъ содѣйствовали такому благому подражанію. Нѣсколько труднѣе было съ успѣхомъ практиковать его методъ къ повышеніямъ. Но и это, при извѣстной сметкѣ и умѣньи примѣняться къ обстоятельствамъ, замѣнять суровость и настойчивость любезнымъ краснорѣчіемъ и блестящими проектами, удавалось людямъ школы Ивана Борисовича.
Однакожъ, быстрое обогащеніе часто ускользало изъ рукъ его учениковъ. Это было тѣмъ болѣе досадно, что они отлично чувствовали, что стихіи и провидѣніе не препятствовали имъ обогащаться. Но пріемы для обогащенія, годившіеся для періода Ивана Борисовича, были неудобны для періода его учениковъ — онъ достигъ степеней высокихъ, остался либераломъ и обогатился. Онъ даже намѣтилъ, такъ сказать, для своихъ послѣдователей и учениковъ способы обогащенія. Онъ не баловалъ подчиненныхъ, но тѣхъ, кто заслуживалъ награды, онъ награждалъ не одни чинами и крестами, а доставленіемъ средствъ обогащенія и службѣ. Командировки съ двойными и тройными прогонами, и суточными, по разнымъ дѣламъ, въ одно и тоже мѣсто. Денежныя порученія съ перспективой крупныхъ экономій, экономій, которыми казна пренебрегала пользоваться. Содержаніе казенныхъ воробьевъ, подъемныя и тому подобныя всегда легальныя средства обогащенія доставлялись имъ избраннымъ труженикамъ-подчиненнымъ, ибо, повторяемъ, будучи начальникомъ требовательнымъ и суровымъ, онъ былъ человѣкомъ справедливымъ.
Для своихъ отдаленныхъ родственниковъ онъ доставлялъ тѣ же способы наживы, независимо отъ ихъ гражданскихъ доблестей — ибо онъ былъ человѣкомъ родственнымъ.
Ни для кого не было секретомъ, что онъ самъ обогатился главнымъ образомъ при помощи тѣхъ же самыхъ пріемовъ, ибо онъ былъ примѣрнымъ семьяниномъ. А такъ какъ онъ былъ кораблемъ большимъ, то и плаваніе его было большое и состояніе его, сложившееся изъ прогоновъ, экономіи и суточныхъ, было колоссальное.
Его враги — у него, конечно, было много враговъ, иначе онъ не былъ бы вполнѣ великимъ человѣкомъ — старались представить и неблаговидномъ свѣтѣ его способы обогащенія. Но за то они и были врагами; онъ оставался чистъ и неуязвимъ.;
Чѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, можно было упрекнуть его? Онъ взятокъ нетолько не бралъ, но преслѣдовалъ ихъ самымъ безжалостнымъ образомъ; онъ не торговалъ своей совѣстью, и не совершилъ ни одного несправедливаго дѣянія. То, что онъ бралъ, онъ бралъ съ вѣдома начальства, хотя у него къ верху оставалось такъ мало начальства, что его собственная совѣсть занимала главное мѣсто между его начальниками. А совѣсть великихъ и опытныхъ людей — начальникъ весьма снисходительный. Совѣсть имѣла основательныя причины быть спокойною, ибо онъ ни у кого ничего не отнималъ, не вымогалъ. Онъ обогащался на счетъ казни, а обогащеніе на счетъ казны еще о когда никого не разорало. Онъ не хвастался своими успѣхами въ сферѣ обогащенія, потому что никогда ни чѣмъ не хвастался, но онъ и не скрывалъ своихъ дѣяній. И это нимало не препятствовало ему ни осуществлять свои либеральныя идеи, ни подыматься все выше, и выше, и выше.
Напротивъ.
Да, Иванъ Борисовичъ торжественно прослѣдовалъ по жизненной стезѣ безъ страха и упрека. На него еще свѣтили блестящіе лучи золотого вѣка Екатерины. Но когда его ученики, родственники и даровитые подчиненные, сѣтью раскинувшіеся по лицу отечества, только подумали о примѣненіи пріемовъ ихъ идеала для упроченія репутаціи заботливаго семьянина, то они съ ужасомъ увидали, что нѣчто невѣдомое, неосязаемое парализивало эти пріемы. Тѣмъ ужаснѣе было, что врагъ былъ невѣдомъ. Люди были тѣ же, обычаи не измѣнились, казна осталась той же неистощимой казной, а пріемы Ивана Борисовича стали непригодны. Странно…
Какъ бы сталъ поступать, при такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, ихъ идеалъ и образчикъ (они, конечно, не сомнѣвались, что онъ отыскалъ бы блестящій исходъ) — ученики Ивана Борисовича не знали. Ибо безжалостный параличъ уложилъ Ивана Борисовича сначала въ постель, а потомъ въ могилу въ Александро-Невской Лаврѣ. Онъ немного не дожилъ до реформы 19 февраля, которой сочувствовалъ всей душой. Школа осталась безъ учителя въ самую затруднительную эпоху. Но время — учитель въ своемъ родѣ, неуступающій и Иванамъ Борисовичамъ. Не имѣя возможности сразу открыть утраченный секретъ философскаго камня, многочисленные ученики Ивана Борисовича, будучи людьми практическими, на время пристроились къ разнымъ акціямъ, и вицъ-мундиры въ обиліи выступили на пейзажѣ коммерціи, промышленности и торговли. Кромѣ того, они заняли (по праву, ибо безспорно были способнѣйшіе и отлично выдресированые граждане и дѣльцы) новыя казенныя мѣста съ крупными окладами.
На время, покуда оглядѣлись, это было не дурно. А когда акціи стали выказывать сродство съ мыльными пузырями; когда коммерчески промышленно-торговый пейзажъ обратился въ титаническую картину безплодныхъ пространствъ, пораженныхъ засухой и освѣщенныхъ заревами поджоговъ; когда «крупные оклады» стали такими же мелкими относительно, какъ были и ихъ предшественники, когда на эти новые оклады порядочному человѣку стало невозможно существовать порядочно — къ тому времени, растерявшіеся ученики Ивана Борисовича уже успѣли собраться съ мыслями. Постигли «духъ времени», согласовала новѣйшіе капризы съ элементами гражданственности своего отечества, и свободно стали распускать свои паруса. Многіе изъ нихъ стали уже и сами большими кораблями. Они прошли сквозь школу интенсивнаго прогресса, прогресса à grande vitesse, и нѣкоторые съ пренебреженіемъ относятся къ памяти мелкаго учителя, ѣздившаго, хотя и съ тремя казенными подорожными въ карманѣ, но все таки только на почтовыхъ. Положимъ, на курьерскихъ. Но что такое курьерская тройка въ сравненіи съ курьерскимъ поѣздомъ!
Такова была школа Ивана Борисовича, и таковъ былъ самъ Иванъ Борисовичъ, покойный родитель Клеопатры Ивановны. Клеопатра Ивановна выросла, обожая родителя, и, что дѣлаетъ ей, конечно, большую честь, послѣ его кончины, чтила въ немъ полубога. Она знала, что онъ былъ великій человѣкъ, она не сомнѣвалась, что онъ былъ геній, добрѣйшій и умнѣйшій изъ геніевъ; сознаніе семейнаго долга, руководившаго отцомъ всю жизнь, крѣпко привилось къ дочери. Но ея дѣтство и молодость, до и послѣ замужества, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, протекали въ довольствѣ, богатствѣ и беззаботности, и ей не было причинъ изучать дѣянія родителя, обезпечившія за нимъ славу полубога; а тѣмъ менѣе изучать его систему и пріемы обогащенія.
Когда ея богатство стало изсякать и время отъ времени она стала ощущать нужду — не въ хлѣбѣ, и даже не въ удобствахъ жизни, даже не въ роскоши, а только нужду въ деньгахъ, потребныхъ для оплаты всѣхъ этихъ благъ — она стала прозрѣвать, стала чувствовать, такъ сказать, въ чемъ заключалось гражданское добросердечіе и законодательная филантропія ея отца. Онъ заботился о благѣ тѣхъ, кто нуждается. Нужда такая ужасная вещь, даже тогда, когда нуждаешься въ деньгахъ на оплату новой пары караковыхъ рысаковъ. Ахъ! Клеопатра Ивановна начинала понимать нуждающихся, несмотря на то, что сама начинала нуждаться, строго на строго заказала мужу, командируя его писать уставныя граматы и отводить надѣлъ, чтобы онъ и за что, ни зачто не обижалъ мужичковъ, чтобы онъ далъ имъ все, чего они попросятъ. Атлетъ мужъ былъ добрякъ до конца ногтей и мужики не были обижены.
«Да, меланхолически радовалась по этому поводу Клеопатра Ивановна: — это дань памяти папы, онъ такъ заботился о мужикахъ, о бѣдныхъ».
Еще менѣе, чѣмъ о гражданскихъ принципахъ своего отца, Клеопатра Ивановна знала о способахъ, которыми онъ самъ обогащался и помогалъ обогащаться своимъ послѣдователямъ. Онъ самъ объ этихъ способахъ никогда не упоминалъ, въ семьѣ. Но тѣмъ не менѣе, благодаря многочисленнымъ тетушкамъ и кузинамъ, сыновья, мужья и братья которыхъ были облагодѣтельствованы, въ ея хорошенькой головкѣ сложилось нѣкоторое общее понятіе о системѣ пріобрѣтенія денегъ.
Поменьше дѣла, и побольше денегъ — идеалъ гражданской дѣятельности. Самъ отецъ любилъ трудъ, но онъ вѣдь былъ геній, исключеніе. Для всѣхъ остальныхъ девизъ: «меньше дѣла и больше денегъ». Легче всего достигать этого идеала при помощи казенныхъ денегъ. И это самое честное средство. Потому что, сколько бы казенныхъ денегъ ни бралъ, казна не обѣднѣетъ и никто не обѣднѣетъ, и никого не обидишь.
Таковы были общія понятія Клеопатры Ивановны, почерпнутыя изъ семейныхъ наблюденій и разговоромъ кузинъ и тетушекъ. Но эти понятія очень долго оставались для нея отвлеченностію. Они оба съ мужемъ были слишкомъ заняты проживаніемъ, чтобы думать объ обогащеніи.
Однако, черные дни наступили. Состояніе было прожито; протекція затруднялась пріискать Симу подходящее къ его способностямъ и положенію мѣсто. Для того, чтобы питаться, ея мужъ долженъ былъ взять мѣсто, конечно, по совѣту жены, сопряженное съ заботами о питаніи солдатъ и лошадей. Солдатъ и лошадей питать не мудрено; но какъ питаться самому при 700—900 руб. жалованья? Вопросъ, который, конечно, не Симу было рѣшать. Съ энергіей, достойной дочери Ивана Борисовича, Клеопатра Ивановна принялась сама за рѣшеніе этого вопроса. Она воскресила въ своей памяти свѣдѣнія и теоріи, казавшіяся ей въ юности пустыми отвлеченностями. Несмотря на усердное ихъ обсужденіе, она, можетъ, не пришла бы ни къ какимъ практическимъ результатамъ, еслибы не Викторовъ. Викторовъ, несмотря на то, что онъ никогда не имѣлъ счастія соприкасаться съ ея отцомъ, конечно, зналъ о немъ, чтилъ его и понималъ его. Викторовъ нетолько помогъ ей всѣ отвлеченности привести въ логическую систему, въ практическую программу, нетолько освѣтилъ эту программу надеждой и упованіемъ, но онъ освѣтилъ самыя дѣянія ея отца, дотолѣ ей неясныя. И дорогая тѣнь родного полубога стала еще величавѣе и прекраснѣе.
О, еслибы Симъ могъ хоть немножко, хоть немножко поступить также, какъ папа! Хоть бы онъ понималъ его такъ, какъ понималъ Викторовъ!
Должность Викторова была должность второстепенная, подручная при должности, занимаемой Огнинымъ. Когда Огнинъ былъ назначенъ въ Заглохлово, прямо изъ гвардіи, Викторовъ ужь не одинъ стулъ просидѣлъ на своемъ мѣстѣ. Онъ крѣпко цѣплялся за свое мѣсто; высшее начальство не сомнѣвалось въ его умѣлости и усердіи, и поощряло его наградами, по преимуществу, денежными, ибо онъ былъ человѣкъ бѣдный. Но у него но было связей и ходу ему не давали. Онъ быль слишкомъ тусклъ; онъ представлялъ, по внѣшности и манерамъ, смѣсь плебея съ бурбономъ; могъ возбудить подозрѣнія къ хапанью, подозрѣнія неосновательныя, можетъ быть, но тѣмъ не менѣе питаемыя общественнымъ мнѣніемъ испоконъ вѣка къ вѣдомству, которое украшалъ собою Викторовъ. Высшее начальство Викторова въ Петербургѣ и даже начальство косвенное, полковыя и дивизіонныя власти въ Заглохловѣ были люди современные, блестящіе. Ихъ, какъ жены цезаря, не могло коснуться подозрѣніе, и они выдвигали впередъ только себѣ подобныхъ — людей современныхъ и, если не блестящихъ, то, по крайней мѣрѣ, полированныхъ, одинъ видъ и грація которыхъ способны были парализовать злостную подозрительность общественнаго мнѣнія. А такихъ старомодныхъ бурбоновъ, которые, въ самые элегантные моменты своей жизни, приглашая, напримѣръ, даму на туръ вальса въ дворянскомъ собраніи, напоминали о чемъ-то предосудительномъ и вычеркнутомъ изъ великосвѣтской жизни и улыбка у нихъ подъяческая, и каблуки щелкаютъ по бурбонски, и мундиръ сшитъ по мѣщански — такихъ людей блестящее начальство уважало, какъ усердную чернорабочую силу, поощряло и покровительственно къ нимъ относилось, но, зорко охраняя репутацію своего вѣдомства, ходу имъ не давало. Къ тому же, и антецеденты Викторова могли способствовать развитію подозрѣній. Его отецъ, въ чинѣ поручика вѣдомства путей сообщенія, въ теченіи четверти столѣтія, жилъ среди лѣсовъ и болотъ на какой-то водяной системѣ и завѣдывалъ системой очень сложныхъ шлюзовъ. Время и мрачный видъ этихъ черныхъ ящиковъ, черныхъ балокъ, черныхъ воротъ, во всей своей совокупности напоминавшихъ плахи, состарили поручика ранѣе, чѣмъ стали подростать дѣти. Состарили и умудрили. Поручикъ былъ человѣкъ скромный и бѣдный, по крайней мѣрѣ, жилъ бѣдно. Проѣзжающее по системѣ, а иногда и просто наѣзжающее начальство онъ, конечно, угощалъ не хуже, чѣмъ любой изъ его сослуживцевъ, ниже и выше по системѣ. Но себѣ и семьѣ во всемъ отказывалъ. Товарищи называли его скрягой, ржавой задвижкой, но онъ не обижался, и повторялъ постоянно, что человѣкъ онъ бѣдный, еле-еле хлѣбъ насущный добывающій. И по бѣдности своей и по мудрости своей, онъ рѣшилъ, что сыну надо дать такое воспитаніе, которое могло бы обезпечить за нимъ кусокъ хлѣба. Инженерное вѣдомство, конечно, прокормило отца, прокормитъ и сына. Но за послѣднее время, люди забрали себѣ въ голову разныя насчетъ зеленой выпушки подозрѣнія. И потому поручикъ, весьма основательно предполагая, что красный цвѣтъ не можетъ препятствовать добывать кусокъ хлѣба, точно тѣми же путями, какъ и зеленый, опредѣлилъ сына не въ институтъ путей сообщенія, свою Alma mater, а въ инженерное училище.
Военный, дескать, а не гражданскій будетъ, а все таки инженеръ. Будетъ имѣть право составлять сметы, наблюдать за возведеніемъ общественныхъ зданій etc. etc. и, слѣдовательно, съ голоду не умретъ.
Но въ стѣнахъ средневѣковаго замка, украшающаго уголъ Марсова Поля, будущему инженеру не повезло. Юноша былъ аккуратенъ, разсчетливъ не по лѣтамъ, но рѣшительно не могъ понять, отъ чего нельзя считать и подсчитывать сколько нужно щебенки на версту шоссе, или кирпичей на казарму, безъ разныхъ косинусовъ, проэкцій, dx, dy, dz. Онъ спотыкался на диференціалахъ, окончательно провалился сквозь хитрую сѣть интеграловъ и выплылъ черезъ два года въ офицеры въ какомъ-то армейскомъ полку, сквозь юнкерскую службу.
Диференціаловъ и интеграловъ прапорщикъ Викторовъ не понималъ, но считать умѣлъ, и понималъ, что родительскихъ денегъ ему въ своемъ карманѣ никогда считать не придется, хотя до него и доходили слухи, что его родитель, придя въ негодность вмѣстѣ съ ремонтируемыми имъ въ теченіи двадцати пяти лѣтъ шлюзами, оправдавшими-таки опасенія, возбуждаемыя ихъ чернымъ, зловѣщимъ видомъ, вышелъ въ отставку и удалился на покой въ какое-то имѣнье своей супруги, неизвѣстно когда благопріобрѣтенное. Молодой прапорщикъ зналъ родителей и понималъ, что надо самому позаботиться о томъ, чтобы быть сытымъ. Фронтовая служба его не удовлетворяла. Постройки и подряды были на вѣки похищены отъ него двойственными крюками интеграловъ. Надо было искать иного. Онъ искалъ, пробивался, наконецъ, пробился до того мѣста, на которомъ мы его открыли. И застрялъ тамъ, повидимому, не безъ удовольствія. По крайней мѣрѣ, онъ ни малѣйшаго неудовольствія не выказывалъ, и, повидимому, довольствовался тѣмъ, что былъ сытъ, не гоняясь за дальнѣйшимъ. Жилъ онъ тихо, скромно, какъ холостякъ армейскій оберъ-офдцеръ, и, будь его манеры и рѣчь поизящнѣе, а усы менѣе похожи на миніатюрную модель треугольной шляпы Наполеона, ни малѣйшее подозрѣніе великосвѣтскаго начальства не могло бы коснуться Викторова.
Короче, по русски, Викторовъ былъ сверчокъ, который зналъ свой шестокъ; ѣлъ онъ пирогъ съ грибами, а языкъ держалъ за зубами. Держалъ языкъ очень крѣпко, никогда ни съ кѣмъ постороннимъ о пирогѣ и грибахъ не говорилъ. Никто нетолько не зналъ, другихъ ли только онъ кормилъ, или и самъ кормился, никто даже и не давалъ себѣ труда думать объ этомъ. Викторовъ съумѣлъ отвлекать мысли общественнаго мнѣнія отъ своей службы. Да вся особа его была въ заглохловскомъ обществѣ невидною.
Но съ ближайшимъ начальствомъ нельзя было всегда языкъ держать за зубами. Когда красивый Огнинъ съ своей ослѣпительной супругой пріѣхалъ изъ Петербурга, Викторовъ осторожно сталъ къ нимъ приглядываться. Тѣмъ осторожнѣе, что съ предмѣстникомъ Огнина Викторовъ не ладилъ. Предмѣстникъ имѣлъ свои особыя воззрѣнія, которыя не сходились ни съ бурбонскими воззрѣніями Викторова, ни съ воззрѣніями блестящаго петербургскаго начальства. Предмѣстникъ палъ жертвой этой дисгармоніи взглядовъ, но его паденіе не подняло кверху Викторова. Поэтому, въ новому принципалу Викторовъ приглядывался осторожно. И скоро понялъ, что дѣло не въ майорѣ, а въ майоршѣ. Онъ всегда наровилъ вести дѣловые переговоры съ Огнинымъ въ присутствіи его жены. Въ особенности, если ихъ разговоры касались тонкостей службы, ни въ уставѣ, ни въ законѣ, ни въ указахъ не указанныхъ, тонкостей, которыя Огнинъ также туго усвоивалъ, какъ когда-то его помощникъ диференціалъ тангенса, или производную отъ косинуса.
Между паденіемъ предмѣстника и назначеніемъ Огнина, Викторовъ естественно завѣдывалъ всѣми дѣлами, и это какъ разъ былъ періодъ весьма крупныхъ годовыхъ служебныхъ операцій собиранія справочныхъ цѣнъ, сношеній съ подрядчиками, заготовокъ пріемовъ. Операція еще не была вполнѣ окончена, когда Огнинъ вступилъ въ должность, но онъ съ удовольствіемъ предоставилъ Викторову докончить начатое дѣло, а Викторовъ не безъ удовольствія его окончилъ. И, окончивъ, явился доложить о результатѣ, подъ вечеръ осени ненастной, когда грязь въ городѣ была по колѣно, когда масляные фонари безсильно боролись съ туманомъ, наплывшимъ съ сосѣдняго болота, когда офицеры и офицерши сидѣли дома, когда Викторовъ былъ увѣренъ найти своихъ начальника и начальницу вдвоемъ, и только вдвоемъ.
Онъ не ошибся, даже дѣти легли спать; англичанка сидѣла въ своей комнатѣ.
Большіе темные глаза Сима долго слѣдили за мѣщанскимъ указательнымъ пальцемъ съ плоскимъ ногтемъ, которымъ Викторовъ водилъ по цифрамъ, графамъ, вѣдомостямъ, итогамъ. Большіе темные глаза старались во всю свою ширь глядѣть на эти графы, вѣдомости и цифры; но въ уши входили такія усыпительныя слова, что глаза стали тускнуть, силясь не смыкаться; вѣки стали моргать.
— А вотъ это, внезапно, какъ показалось, по крайней мѣрѣ, рѣшительно потерявшему всякую нить объясненій Огнину: — это, тихо, но отчетливо произнесъ Викторовъ, положивъ на столъ толстый пакетъ набитый ассигнаціями: — это вотъ деньги, что вамъ слѣдуютъ, и что надо по принадлежности отослать.
И Викторовъ зорко оглядѣлся кругомъ. Это было окончательное испытаніе, которому онъ подвергалъ свое новое начальство.
Клеопатра Ивановна все время вышивала у лампы, но слушала и бодрствовала. Ей показалось, что она можетъ понять. Видъ денегъ нѣсколько разогналъ дремоту Семена Семеновича. Но ему даже не казалось, что онъ понимаетъ, онъ даже не могъ заставить себя подумать, понимаетъ онъ или нѣтъ.
Викторовъ улыбнулся, поощренный проблескомъ сознанія въ глазахъ начальницы, и сталъ пояснять начальнику.
Конечно, Семену Семеновичу было извѣстно ранѣе назначенія на должность, что съ нею сопряжены нѣкоторые маленькіе доходы. Ну, въ родѣ квартирныхъ, столовыхъ, только такихъ, что жъ штатѣ нѣтъ…
Семенъ Семеновичъ дѣйствительно вспомнилъ что-то такое въ этомъ родѣ.
Ну, вотъ это-то именно эти доходы и есть. Какъ они получались? Очень просто. Совершена годичная операція, сдѣланы заготовки. Справочныя цѣны были выхлопотаны (Викторовъ такъ и сказалъ «выхлопотаны», а не получены или вытребованы) отъ губернской земской управы имъ самимъ, Викторовымъ, лично; цѣны настоящія (настоящія въ смыслѣ выгодныя, крупныя), по этимъ цѣнамъ была сдѣлана заготовка и все принято. Товаръ превосходный. Викторовъ говорилъ правду: продукты были безукоризненны; самый избалованный солдатъ, самый взыскательный ревизоръ не могли бы ни къ чему придраться. Продукты превосходные, но такъ какъ цѣны были настоящія, то подрядчики поставили продукты по цѣнамъ ниже справочныхъ, полученныхъ отъ земства. — А это? — пакетъ съ деньгами. Вотъ экономія, которая слѣдуетъ ему — Викторову, Огнину и еще… Каждой инстанціи — обычаемъ опредѣленный процентъ. На все установленъ порядокъ…
Клеопатрѣ Ивановнѣ начинало казаться, что она хорошо понимаетъ. Семенъ Семенычъ сдѣлалъ сверхъ-естественное усиліе надъ своими мозгами, и достигъ, наконецъ, до сознанія, что онъ ничего не понимаетъ. Это было немного, но все-таки шагъ, впередъ съ его стороны.
Викторовъ продолжалъ пояснять: обычай, дескать, межъ людей. Никто не обиженъ. Напротивъ, солдатамъ такія деликатесы припасены, что пальчики оближутъ. Подрядчики зашибли копейку. Расходы не превышаютъ настоящихъ цѣнъ. Чьи деньги? Да какъ сказать? казенныя, то есть даже и не казенныя, а такъ ничьи. Незаконно? какъ незаконно? Въ штатѣ нѣтъ, правда, но «обычай» предоставляетъ… Мало того, и «по принадлежности» процентъ посылается… Кому «по принадлежности»?
Викторовъ назвалъ хорошо извѣстное супругамъ имя… ну, конечно, не прямо на его имя…
При знакомомъ имени, Клеопатра Ивановна встрепенулась, и Симъ будто бы очнулся.
— Ахъ, милый Платонъ Васильевичъ! такъ по имени и отчеству звали того милостивца, котораго Викторовъ, въ своемъ ничтожествѣ, осмѣливался называть только по чину и фамиліи: — милый Платонъ Васильевичъ! Помнишь, Симъ? Вѣдь онъ тебѣ и мѣсто доставилъ. Да. Вѣдь и ему помогъ въ люди выйти покойникъ папа. Онъ — папино созданье! И какой молодецъ до сихъ поръ. Какой красавецъ! До сихъ поръ танцуетъ. Помнишь, Симъ какъ онъ пикникъ съ княгиней М. устроилъ, еще баронессу потащили. Потѣха!
И Клеопатра Ивановна съ увлеченіемъ разсказала эпизодъ великосвѣтской петербургской гулянки, героемъ которой былъ Платонъ Васильевичъ, папино созданье. Глаза Сима стали оживляться. Когда эпизодъ былъ разсказанъ и супруги сладко млѣли въ воспоминаніяхъ, Викторовъ пояснилъ, что вотъ именно ему-то, Платону Васильевичу, и слѣдуетъ… Вотъ предмѣстникъ Семена Семеновича былъ упрямъ, совѣтовъ своего помощника не слушалъ, настоящихъ справочныхъ цѣнъ у губернской управы не выхлопатывалъ; экономіи не было; ни себѣ, ни людямъ. И продукты-то не чета нынѣшнимъ. Съ нимъ, Викторовымъ, не ладилъ. Ну, и потерялъ мѣсто.
Клеопатра Ивановна окончательно поняла. И Симъ очутился между двумя наставниками.
Деньги были подѣлены; доля Огнина была положена Клеопатрой Ивановной въ карманъ. Симъ понялъ нѣкоторые факты, но связь ихъ была на столько для него смутна, что когда наступилъ слѣдующій періодъ операцій, онъ все напуталъ, а Викторовъ не могъ и на этотъ разъ выхлопатывать. Но онъ старался растолковать майору, что суть въ двухъ главнѣйшихъ дѣйствіяхъ: выхлопотать настоящія цѣны у земства, которое всегда прижимаетъ, неизвѣстно къ чему, ибо никакого матеріальнаго касательства не имѣетъ… Второе: толковый уговоръ съ поставщиками.
Симъ и тамъ, и тутъ опростоволосился: и съ земствомъ, и съ купцами. И продукты вышли неважные, и экономіи не оказалось. Другихъ обидѣлъ, и свои деньги, какъ выражалась Клеопатра Ивановна, потерялъ. Теперь, когда приблизился второй періодъ операцій, совершить которую предстояло Симу, натурально ея материнское сердце замирало, и натурально же, въ союзѣ съ Викторовымъ, она употребляла всѣ усилія, чтобы какъ слѣдуетъ подготовить мужа къ работѣ.
Благодаря Викторову, она окончательно поняла отца, и вызвала въ воображеніи Сима великую тѣнь Ивана Борисовича, едва только Симъ очнулся отъ своего богатырскаго сна. Она говорила и ласкалась, покуда за стѣной въ дѣтской не послышалась голоса проснувшихся дѣтокъ. Она продолжала ласкаться, говорить и убѣждать, когда они сидѣли вдвоемъ за чаемъ. Намекать взоромъ, когда съ ними были дѣти.
Въ 10 часовъ велѣно было закладывать и попросить къ Семену Семеновичу Кирила Федоровича Викторова.
Когда Кирилъ Федоровичъ явился и, по просьбѣ Клеопатры Ивановны, обстоятельно натвердилъ своему принципалу, что ему слѣдуетъ говорить въ земствѣ, гдѣ навѣрно будутъ прижимать — тамъ всегда прижимаютъ, и чортъ знаетъ для чего прижимаютъ… Когда Семенъ Семенычъ затвердилъ урокъ, онъ попытался было спастись.
— Да не съѣздите ли вы, Кирилъ Федоровичъ, за меня?
— Положительно неудобно. Всѣ знаютъ, что вы давно вступили въ должность, всѣ знаютъ, что вы здоровы, вчера были у Калинина, сегодня собираетесь на обѣдъ къ вице-губериктору… Потомъ, меня тамъ не любятъ. Вамъ, по многимъ причинамъ, удобнѣе…
— Не съѣздите ли вы со мной, по крайней мѣрѣ?
— Какъ это можно! Неловко, главное: нянька. Вѣдь они вообще косятся, что мы ѣздимъ… думаютъ, что и бумаги достаточно… на одного косятся, а тутъ вдругъ оба…
Огнинъ вздохнулъ.
Чрезъ часъ его эгоистка трещала по заглохловскому булыжнику. Въ его зубахъ дымилась толстая сигара. Въ головѣ, какъ клубы табачнаго дыма, такія же неуловимыя и неясныя крутились мысли: въ самомъ дѣлѣ, чьи же эти деньги? А все существо было проникнуто болѣзнью, почти страхомъ: гдѣ мнѣ! не съумѣю я, вѣдь я не тесть. Вѣдь я не Викторовъ.
Когда эгоистка Огнина подкатила къ крыльцу Заглохловской земской управы, коллегія была вся въ сборѣ въ совѣщательной комнатѣ. Калининъ, красный, взъерошенный, недоспавшій, сидѣлъ на своемъ президентскомъ креслѣ у огромнаго стола. Вокругъ стола, дымя папиросами, сидѣло четверо членовъ. Одинъ изъ нихъ дѣлалъ отмѣтки карандашомъ на листѣ бумаги, со словъ высокаго, широкаго, съ окладистой черной бородой, въ черномъ суконномъ кафтанѣ, крестьянина, видимо пользующагося благами земными и расположеніемъ начальства. Крестьянинъ, растопыривъ по зеленому сукну стола толстые, опрятно вымытые пальцы — въ жирѣ безымяннаго пальца врѣзалось тонное золотое обручальное кольцо — медленно, въ свою бороду, отвѣчалъ на дѣлаемые ему вопросы, пытливо вглядываясь своими маленькими сѣрыми глазами въ экзаменаторовъ-земцевъ.
Въ углу, у конторки рылся въ бумагахъ маленькій, бѣлобрысый, худосочный секретарь, съ жиденькой козлиной бородкой. Онъ не спускалъ съ крестьянина тоже пытливыхъ и смѣющихся глазъ. Эти глаза секретаря какъ будто подкарауливали, что мужикъ совретъ.
Дебѣлый мужикъ былъ Онисимъ Быстровъ, содержатель мѣстной почтовой станціи. Заглохловское земство вело въ то время переговоры о принятіи въ свое завѣдываніе отъ казны почтовыхъ станцій въ губерніи, подготовляло условія, разсчеты, и, между прочимъ, сегодня допрашивало, въ качествѣ эксперта, Быстрова.
Рѣчь шла о расходахъ на мѣстное начальство, неупоминаемыхъ закономъ, но освященныхъ обычаемъ, и производимыхъ содержателями почтовыхъ станцій по необходимости. Предметъ занимательный, денежный. Вниманіе управы было естественно поглощено всецѣло пикантными откровеніями Быстрова, когда одинъ изъ писцовъ управы пріотворилъ дверь и робко доложилъ, что майоръ Огнинъ желаетъ видѣть г. предсѣдателя,
Предсѣдатель, Калининъ, еще больше нахмурился, еще больше взъерошилъ волосы и вопросительно взглянулъ на товарищей.
— Опричники! крякнулъ, со злобой себѣ подъ носъ и легонько сплюнулъ одинъ изъ членовъ управы, наиболѣе раздражительный. Онъ всѣхъ, состоящихъ не на земской службѣ, называлъ опричниками. — И зачѣмъ шляются?
— За справочными цѣнами, я думаю, пояснилъ другой членъ.
— Бумага на то есть!
— Подождетъ, я думаю? полувопросительно обратился къ коллегіи предсѣдатель. — Мы съ Быстровымъ скоро кончимъ.
— По-о-дождетъ, еще злостнѣе согласился сердитый членъ. — Попросите подождать, приказалъ онъ писцу и писецъ нырнулъ въ канцелярію, осторожно, но плотно притворивъ за собою дверь святилища.
— Ну, ну, говори, говори дальше, обратился Калининъ къ Онисиму, вопросительно моргавшему на него глазами: дескать, продолжать, али не продолжать? — Говори; такъ ты въ губернскую контору платишь по 42 р. въ мѣсяцъ. Въ уѣздную?
— До уѣздной конторы, намъ, Петръ Степановичъ, касательства нѣтъ, потому самому, что мы въ губерніи стоимъ…
— Ну, а содержатели станцій въ уѣздахъ?
— Тѣ платятъ тоже, тамъ сколько съ лошади придется. По два рубля, али по три съ лошади, по мѣсту глядя…
— Тебѣ, примѣрно, сколько же въ годъ съ лошади придется переплатить?
Быстровъ растопырилъ другую руку по столу, навалился низомъ брюха, подумалъ и объяснилъ, что у него въ годъ съ лошади болѣе двухъ четвертныхъ сойдетъ; а у уѣздныхъ содержателей мало, чѣмъ меньше.
— А получаешь ты на лошадь отъ казны — 235 рублей въ годъ? Ямщикъ кивнулъ головой.
— Значитъ, около четверти. Ямщикъ кивнулъ головой. — А натурой?
— Натурой? Извѣстно, что бы завсегда пара была наготовѣ… Ну, мой работникъ завсегда при конторѣ… Ну, въ уѣздахъ этого нѣтъ. Намъ тяжелѣе всего будетъ.
— Ну, а еслибы все это съ тебя снять, сколько бы ты за лошадь согласился взять?
Мужикъ растопырилъ сѣрые глаза, дохнулъ въ бороду и откачнулся назадъ.
— Что это? И что бы не платить, и чтобы пары не держать, и воды не возить?.. такъ изволите спрашивать?
— Да.
— Гдѣ же это возможно.
— Ну? а? ну?
— Охъ! я бы отъ казны, вотъ, какъ передъ Богомъ передъ Христомъ… больше полутораста за лошадь не сталъ бы просить! Потому, этого безпокойства, этихъ непріятностевъ…
Допросъ былъ на этотъ день доконченъ, Быстровъ отпущенъ. Членъ, дѣлавшій отмѣтки, подсчиталъ цифры
— Подумаемъ, повторилъ совсѣмъ взъерошенный Калининъ. — А теперь надо съ этимъ Огнинымъ покончить. Онъ ждетъ.
— Мы не нужны? заговорили члены и стали было расходиться.
— Я бы просилъ кого нибудь изъ васъ остаться со мной обратился предсѣдатель: — мнѣ бы не хотѣлось объясняться съ Огнинымъ съ глазу на глазъ.
— Да что тутъ объясняться съ нимъ? онъ пріѣхалъ за отвѣтомъ на бумагу о справочныхъ цѣнахъ — ну, и дадимъ ему бумагу со справочными цѣнами, замѣтилъ членъ, на долю котораго, по всѣмъ соображеніямъ, выпадало собесѣдованіе съ майоромъ.
— Вотъ бы, Петрѣ Степанычъ, ехидно замѣтилъ желчный членъ, неупускавшій случая пустить шпильку по адресу широкихъ и обильныхъ проектовъ предсѣдателя-реформатора: — вотъ бы составить проектецъ о принятіи земствомъ на себя интендантскихъ обязанностей — сколько бы мы на экономію дорогъ построили, богадѣленъ. Пфа! Только держись! Вмѣсто Быстрова, въ качествѣ эксперта, пришлось бы подрядчика Краснопупова вызвать. Хе, хе.
И желчный членъ удалился, вмѣстѣ съ двумя другими. Четвертый остался съ предсѣдателемъ.
— Что же ему! приказать выдать справку, да и кончено, замѣтилъ членъ: — зачѣмъ они ѣздятъ сами! Что за переговоры!
— Да. Но, говорятъ, однако, что мы прошлый разъ дали имъ такія цѣны, что они не справились. Съ начальствомъ имѣли непріятности.
— Кто это вамъ говорилъ — онъ? членъ указалъ на дверь, за которой предполагалось присутствіе Огнина: — или Викторовъ?
— Нѣтъ. Не они… А такъ я стороной слышалъ…
Калининъ не договорилъ, отъ кого онъ слышалъ стороной, а слышалъ онъ отъ своей жены, наканунѣ вечеромъ, когда гостя разъѣхались. Клеопатра Ивановна, предложивъ мадамъ Калининой купить ландо и рояль, не скрыла, что она продаетъ эти вещи изъ нужды, что дѣти нуждаются, что, можетъ быть, еще больше будутъ нуждаться. Что мужъ потерялъ свои деньги на послѣдней заготовкѣ, что произошло это потому, что земство доставило ужасныя цѣны. Что вотъ завтра мужъ опять будетъ получать цѣны изъ земства. И если опять его обидятъ — можетъ, придется по міру пойти. Земство этого ничего не знаетъ и проч.. и проч. Мадамъ Калинина была дама весьма разсудительная и чувствительная; она вошла въ положеніе бѣдной матери семейства. Мадамъ Калинина обѣщала поговорить мужу, чтобы онъ завтра былъ осмотрительнѣе, не притѣснялъ Огнина. Она, кромѣ сердечной доброты, была къ тому побуждаема искренней ненавистью къ земству. Мужа она любила, но мужъ не могъ примирить ее съ этими глупостями, какъ она называла земскія реформы. Мадамъ Калинина была дочь мѣстнаго помѣщика, и четверть губерніи была ей сродни. Чуть не всѣ ея родные ругали земство, только весьма ничтожный ихъ процентъ, кое-гдѣ пристроившійся къ управамъ, былъ толерантенъ, ибо получалъ. Огромное большинство никуда не пристроилось, ничего не получало, только платило, платило годъ отъ году больше, съ тѣхъ поръ, какъ завелось земство; платило за честь быть владѣльцами земель, не дававшихъ дохода… Да и тѣ, кто получалъ — (хоть бы сама мадамъ Калинина: жалованье цѣликомъ передавалось ей супругомъ), ничего не выигрывалъ. Жалованья не хватало на расходы, а времени не хватало на занятіе хозяйствомъ. Разоренье, да и только. Да и мужа — бывало домосѣда — все у него отнимало земство. Либо онъ въ управѣ сидитъ, либо онъ объ управскихъ дѣлахъ толкуетъ, либо онъ по управскимъ дѣламъ въ разъѣздахъ.
Мадамъ Калинина терпѣть не могла земства. Какъ супруга, вѣрная своему долгу, она въ обществѣ, конечно, не выказывала своихъ антипатій; но, при случаѣ, наединѣ съ Петромъ Степановичемъ, отводила душу.
Случай представился. Мало этой управѣ раззорять помѣщиковъ, а и постороннихъ людей — Огниныхъ — разоряетъ. Калинина рѣшилась высказать это мужу. Ближайшій удобный случай, конечно, представился, когда супруги отошли ко сну и потонули въ старосвѣтскомъ, облако-образномъ, охватывающемъ испариною пуховикѣ.
Мадамъ Калинина осаждала мужа почти при тѣхъ же обстоятельствахъ, при которыхъ Клеопатра Ивановна атаковала Сима. Но Клеопатра Ивановна брала лаской и хитростію, помѣщица же вела открытую битву, не стѣсняясь ни выраженіями, ни тономъ.
Къ утру, обѣ супруги были побѣдительницами. Калининъ поругался съ женой за утреннимъ чаемъ, и уѣзжая въ управу, былъ сердить на жену, но, какъ всегда, у него въ головѣ гвоздемъ засѣли ея доводы и эти справочныя цѣны. Въ самомъ дѣлѣ, не напутала ли, не отнеслась ли къ этимъ цѣнамъ управа небрежно? Онъ имѣлъ причины впадать въ сомнѣніе. При самомъ открытіи земства, когда собираніе справочныхъ цѣнъ было передано въ вѣденіе земства, Калининъ настоялъ на систематизированіи способа ихъ собиранія. А именно, въ каждомъ уѣздѣ, по нѣскольку гласныхъ должны были ежемѣсячно сообщать объ нихъ свѣдѣнія въ уѣздную управу, а уѣздныя управы, съ своими соображеніями, доставлять губернской, а губернская дѣлать выводы. Онъ хотѣлъ, чтобы въ цифрѣ отражалась жизнь. Система была принята. Но справочныя цѣны, повидимому, ничѣмъ органическимъ не были связаны съ земскимъ дѣломъ. Онѣ становились формальностію, почти помѣхой. Свѣдѣнія стали собираться по печатнымъ бланкамъ, разсылаемымъ гласнымъ, гласные стали проставлять изъ мѣсяца въ мѣсяцъ однѣ и тѣ же цифры. Эти цифры можно было бы напечатать. Уѣздныя управы стали доставлять губернской изъ мѣсяца въ мѣсяцъ одни и тѣ же стереотипныя соображенія. Въ цифрахъ жизни не отражалось. Система родилась мертвою. Это были мертвые простые значки, переписываемые въ огромномъ количествѣ экземпляровъ и разсылаемые въ видѣ справокъ и отчетовъ лицамъ и учрежденіямъ, чуждымъ земству…
Это омертвеніе всей системы, которой онъ былъ родителемъ, давно огорчало Петра Степановича, и онъ былъ склоненъ допустить, что земство могло ошибиться, грубо ошибиться — могло повредить. Можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, Огнины могли пострадать. Говорятъ злые языки о разныхъ злоупотребленіяхъ. Охъ-хо-хо! Петръ Степановичъ былъ добрый христіанинъ, любилъ подавать милостыню. Иногда, протягивая грошикъ хромому нищему съ сизымъ носомъ, онъ думалъ; «пропьетъ шельма, надуваетъ». Но тутъ же успокоивался; «лучше, дескать, пусть меня обманываютъ, а я все-таки доброе дѣло сдѣлаю».
Этотъ истинно христіанскій принципъ онъ примѣнялъ къ общественной и даже государственной жизни, ибо выдача интендантскому вѣдомству справочныхъ цѣнъ — дѣло государственное.
Ну, если Огнивъ и надуваетъ, грѣхъ на его душѣ. А вѣрнѣе, что мы напутали! надо поправить ошибку. Женѣ онъ не сознался въ такомъ результатѣ ея атаки. Но она, по опыту, была увѣрена въ побѣдѣ.
Теперь, въ управѣ Петръ Степановичъ повѣрилъ свои сомнѣнія и помыслы оставшемуся съ нимъ товарищу, умолчавъ, по христіанскому смиренію, о своемъ христіанскомъ правилѣ и схваткѣ съ женой. Членъ выразилъ нѣкоторое, весьма, впрочемъ, слабое предположеніе: что, дескать, мошенники они…
— Ну, ужь не Огнинъ же мошенникъ, даже засмѣялся Калининъ: — онъ только и годится для коня, да для жены. Какой онъ мошенникъ! Только взглянуть стоитъ.
Дѣйствительно, достаточно было взглянуть на Огнина, когда онъ вошелъ, чтобы всякія подозрѣнія обратились въ прахъ. Безпомощность, невинность, дѣвственность, можно сказать, этого могучаго атлета никогда не проступала такъ отчетливо наружу, какъ теперь. Онъ былъ блѣденъ, большіе глаза блуждали боязливо, руки чуточку дрожали; казалось, онъ даже не совсѣмъ твердо держался на ногахъ. Рѣчи были тихи и несвязны; почти дѣтскій лепетъ. Симъ находился въ высшей степени возбужденія и истощенія. Его голова столько передумала съ утра, что онъ совсѣмъ изнемогъ, а въ головѣ все таки былъ хаосъ. Онъ скорѣе осязалъ, чѣмъ сознавалъ, подъ впечатлѣніемъ уроковъ жены и Викторова, что ему надо достать настоящія цѣны. А что если онъ ихъ недостанетъ? Онъ не исполнитъ своего долга; Платонъ Васильевичъ разсердится, ландо будетъ продано, рояль тоже, англичанкѣ гувернанткѣ придется отказать. Надо достать настоящія цѣны. Надо.
Жена говоритъ, что онъ уподобится великому Ивану Борисовичу. Этотъ доводъ сильно его поразилъ; онъ былъ стимуломъ, но, однако, не убѣжденіемъ. Доводъ этотъ не выходилъ изъ ума и производилъ тамъ большой безпорядокъ. Надо достать настоящія цѣны.
А трудно. Какъ бы не забыть, что надо говорить? какъ Викторовъ училъ? что они, это земство, будутъ говорить? Они пройдохи. Какъ я съ ними справлюсь. А надо достать настоящія цѣны.
Огнинъ трусилъ. Онъ несравненно охотнѣе съ эскадрономъ кавалеріи отважился бы завоевать цѣлое средне-азіатское ханство, или полѣзъ бы на стѣну осаждаемаго города, или схватился бы въ рукопашную съ медвѣдемъ, чѣмъ поѣхать въ земскую управу, а нечего дѣлать: надо достать настоящія цѣны.
Онъ растерянно и полусознательно лепеталъ то, что ему натвердилъ Викторовъ, и, къ счастію, ему какъ разъ говорили и у него спрашивали то, что предсказывалъ Викторовъ. Симъ машинально, дремотно обводилъ глазами кругомъ, почти не замѣтилъ, какъ былъ позванъ секретарь, какъ секретарь рылся съ предсѣдателемъ въ ворохѣ какихъ-то вѣдомостей, какъ настрочилъ 10 строчекъ отношенія съ дюжиной цифръ. Эти цифры, однако, показались Огнину чѣмъ то знакомымъ, какъ будто именно тѣ самыя, которыя ему натвердилъ Викторовъ. Когда Огнинъ положилъ въ боковой карманъ подписанное управой отношеніе, пощупалъ его, всталъ, чтобы проститься и Калининъ громко сказалъ ему: «ну видите, Семенъ Семенычъ, мы на этотъ разъ навѣрно не ошиблись. По вашему». Тогда Огнинъ сталъ приходить въ себя, сталъ ощущать какое-то радостное чувство: сознаніе выполненнаго дѣла; труднаго, страшно труднаго дѣла, перваго, можетъ статься, головоломнаго дѣла во всей его жизни. На чистомъ воздухѣ, среди сжатыхъ полей, на дрожжахъ, уносившихъ его домой, онъ начиналъ даже ощущать нѣкоторую гордость, собой гордиться. Чѣмъ не Иванъ Борисовичъ, въ самомъ дѣлѣ!
Но когда дома, по тщательномъ осмотрѣ справки Викторовымъ, оказалось, что цѣны совсѣмъ «настоящія», когда жена его трепала, цѣловала, и шепнула, что, можетъ быть, ландо на придется даже продавать, что Симъ молодецъ; когда Викторовъ фамильярно хлопалъ его по плечу, тоже приговаривая: молодецъ! — онъ, какъ добрый песъ, чуждый всякихъ начальническихъ инстинктовъ, подставлялъ свою спину и чувствовалъ себя въ самомъ блаженномъ состояніи. Тѣмъ болѣе, что Викторовъ великодушно пообѣщалъ съ Краснопуповымъ самъ дѣло обдѣлать. «Вы тамъ въ другой разъ, замѣтилъ Викторовъ: — довольно ныньче потрудились».
Черезъ нѣсколько недѣль, Симъ блаженствовалъ, еще болѣе вкушая плоды своихъ усилій. Ландо не было продано. Разные залежавшіеся счеты по лавкамъ уплачены. Дѣти къ зимѣ одѣты, макъ куколки. Клеопатра Ивановна для себя ни ленточки не купила. Но мужу она выписала отъ Фейка сигары, какихъ онъ давно-давно не курилъ. Онъ съ такимъ наслажденіемъ попыхивалъ эти сигары, растянувшись на оттоманкѣ въ кабинетѣ, что Клеопатра Ивановна, несмотря на мигрень, плохо дружившую съ табачнымъ запахомъ, не имѣла силы уйдти отъ мужа. Такой онъ былъ красивый, счастливый, спокойный, мощный! Къ тому же, онъ начиналъ практично смотрѣть впередъ. Первый шагъ былъ труденъ. Но мало по малу…
P. S. Въ Бухарестѣ всѣ отлично знаютъ полковника Огнина и его помощника Викторова. Огнинъ работаетъ не менѣе успѣшно, чѣмъ Викторовъ. Клеопатра Ивановна значительно пополнѣла, помолодѣла и гораздо рѣже страдаетъ мигренью.