МОЛОДЫЕ ПОБѢГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ. править
СПЛАВНЫЕ БИЛЕТЫ. править
I. править
Ослѣпительно яркій мартовскій день тускнѣлъ, и сѣророзовые лѣнивые весенніе сумерки потихоньку закрадывались въ лѣсъ. Стройныя, какъ стрѣлы, обнаженныя по самыя шапкообразныя вершины, просторно стояли сосны, по молодости пощаженныя человѣкомъ. Отъ ихъ старыхъ маститыхъ родичей и сестеръ оставались только объемистые пни, заваленные сугробами снѣга или затянутые ледяной корой, да граціозно изогнутыя и ненужныя лѣсопромышленнику могучія вѣтви вершинъ, еще одѣтыя темнозеленымъ игольчатымъ плащомъ. Теплое солнышко днемъ оттаяло на снѣговомъ просторѣ полей и луговъ бурыя плѣшинки, гостепріимно манящія жаворонковъ и куликовъ. Оно не забыло заглянуть въ лѣсъ, въ большую прогалину межъ стволами молодыхъ деревъ и, отогрѣвъ легонько повсюду наваленную щепу, осколки, стружки, обрубки, наполнило лѣсной просторъ тонкимъ смолистымъ запахомъ древесины. Вечерняя свѣжесть, прохваченная легкимъ заморозкомъ, не успѣла еще изгнать этого аромата; груди дышалось легко.
Солнышко крѣпко засинило ледъ сплавной рѣчеики, огибающей лѣсъ, а съ ручья совсѣмъ сорвало зимнюю кору. Клокоча и пѣнясь, шумно, какъ взрослый потокъ, пробирался онъ межъ деревьями въ рѣкѣ, сердито сверлилъ ея ледъ, взламывалъ его снизу, а поверхъ разливался жемчужной пѣной.
Еще день, другой — и рѣка не устоитъ, зашевелится, оживетъ, взбѣжитъ холодной волной на самую кручу лѣснаго берега, гдѣ человѣкъ ей приготовилъ работу. Плотъ за плотомъ, плотъ за плотомъ, на право и на лѣво, покуда глазъ видитъ, тянется лѣсная зимняя вывозка по берегу. Сотни тысячъ гладкихъ стволовъ стиснуты въ тысячи плоскихъ массивныхъ бревенчатыхъ квадратовъ. Каждый плотъ однимъ концомъ чуточку свѣсился съ берега; иной еле держится, опираясь на наросшій подъ нимъ ледъ. Первый всплескъ вздувшейся рѣки, и плоты, одинъ за другимъ, какъ живые, дрогнутъ, шевельнутся. Люди на нихъ загогочутъ, засуетятся, замечутся и, вступивъ въ союзъ съ рѣкой, не жалѣя своихъ собственныхъ силъ, отдадутъ сосновые плоты на волю заманчиво услужливой, прихотливой весенней волнѣ. И себя отдадутъ эти люди на волю этой холодной, мощной, игривой красавицы. Понесетъ она эти плоты и этихъ людей, которые, стоя и мечась отъ одного угла къ другому на плотахъ, мнятъ, что управляютъ ихъ движеніемъ, понесетъ она и работу и работниковъ внизъ, внизъ, внизъ; то сталкивая съ большими льдинами, вынесенными сосѣднимъ потокомъ изъ озера то закручивая въ водоворотѣ врывающихся съ разныхъ сторонъ суетливыхъ рѣчевокъ и ручьевъ, то, словно ради шутки, наброситъ на берегъ и оставитъ людей справляться, какъ знаютъ, безъ ея помощи. То на-чисто разобьетъ плотъ о крутой заворотъ берега: люди, спасайтесь, коли можете, цѣпляясь за бревна.
На широкомъ, едва обозримомъ луговомъ разливѣ рѣка развѣ жится, успокоится и гонкѣ дастъ передохнуть. Плоты пойдутъ просторно, плавно; обрызганныя водой, лохматыя фигуры мужиковъ на плотахъ перестанутъ юркать и метаться изъ стороны въ сторону; ихъ силуэты обрисуются рѣзко, стойко, почти неподвижно: только чуть-чуть, индѣ, шестомъ поотталкивайся отъ луговыхъ холмовъ. И крику не станетъ. Тихо на водѣ и тихо межъ людей.
— Эй, Трешка, кабы вся экая работа до Ипатьева!
Ипатьево — большое село на большой рѣкѣ, у самаго большого озера. Тамъ въ половодье большая лѣсная ярмарка, туда и плоты гонятъ.
— Кабы да до самаго Ипатьева эдакой спокой. Пра! негромко переговариваетъ мужиченко съ одного плота на другой. Тихій голосъ широко и далеко по тихой водѣ идетъ.
— Будетъ тебѣ ужотка спокой, громко отзывается съ дальняго плота бывалый богатырь. — Узнаешь Кузькину мать, какъ на мельницы скороходскія нанесетъ.
— Сказывали, это не законъ; баютъ, мельницы разбирать приказано къ половодью, чтобы вода гладкимъ ходомъ шла.
— Законъ, не законъ, а вотъ вернетъ тебя тамъ вверхъ тармашками, потомъ и спрашивай закона.
— Извѣстно, вмѣшивается другой, тоже бывалый, человѣкъ: — арендатели начальство ублаготворяютъ!
— Становой арендателевъ не утѣсняетъ: съ каждой мельницы возьметъ по малу, а ихъ тутъ поди десятокъ, али болѣ, соглашаются и поясняютъ нѣсколько голосовъ.
А вода тихо, плавно несетъ ихъ надъ лугами къ мельницамъ. По сторонамъ стали вздыматься холмы, горушки, съ сѣрыми деревнями, съ бѣлыми церквами, мелькнули стѣны монастыря. Разливъ съузился, вода побѣжала поспѣшнѣе, плоты стали скучиваться. Вода шибче, плоты кучнѣе.
— Ну, робята, держись таперича.
На лицахъ рабочихъ выступила забота. Всѣ усилія направлены къ тому, чтобы вытянуть всю гонку гусемъ, плотъ за плотомъ. Съ рѣкою стало тяжко справляться. Она забрала силу и несетъ шибко; шибче, шибче, такъ шибко, что духъ захватываетъ. Берега прилежно бѣгутъ назадъ, а впереди обрисовались, какъ будто втиснутыя въ высокую кручу берега, двѣ сѣрыя избушки, покрытыя мягкимъ мохомъ. На солнышкѣ мохъ отливаетъ густымъ темнымъ изумрудомъ.
Мельница. Бороться съ потокомъ уже безполезно. Глубоко. Плоты несетъ впередъ ровно, безъ толчковъ, но съ ужасающей быстротой. Несетъ въ мельничныя ворота, распахнутыя настежь. На переднемъ плоту мужиченко снимаетъ шапку и крестится. Мощная, глубокая толща воды переливается черезъ уступъ плотинныхъ воротъ и падаетъ внизъ на сажень — больше — ударяясь внизу въ клокочущую бѣшеную пѣну водоворота.
Секунда. Передній конецъ плота мелькнулъ надъ краемъ обрыва; половина плота продвинулась, и тяжелая плоская масса его мгновенно изъ горизонтальнаго положенія пришла почти въ вертикальное. Онъ рухнулъ внизъ.
Еще секунда. И ужасъ, и ужасъ смертный: ни человѣка, цѣплявшагося за бревна плота, ни самого плота ни стало. Внизу, гдѣ онъ мелькнулъ, сорвавшись съ высоты, теперь неистово клокочетъ бѣлая вода, словно вскипяченная адомъ. Еще секунда — и сильно колыхаясь во всѣ стороны, исчезнувшій плотъ всплываетъ немного ниже; и, опять крестясь, вскарабкивается на ноги встряхнутый и промоченный до мозга костей мужиченко.
— Слава тѣ, Господи, Мать Пресвятая богородица, перенесло! Его перенесло. Онъ уже поплылъ ровнѣе до слѣдующей плотины на версту, на двѣ. Какъ-то перенесетъ опять? Много этихъ плотинъ по рѣченкѣ. Какъ-то пройдутъ задніе плоты черезъ первыя ворота? Можетъ, кого изъ православныхъ и не досчитаются.
Бѣда эти мельницы на маленькихъ сплавныхъ рѣчонкахъ вееною. Спасибо, законъ имъ не приказываетъ народъ губить. Законъ не приказываетъ, а все-таки губятъ.
II. править
Розовато-сѣрые сумерки закрадывались въ прогалины опустошеннаго лѣса, застилали посимѣвшую рѣку и ея берега, обложенные плотами.
Потухалъ великій день для маститыхъ обитателей дремучаго лѣса. Много вѣковъ и грозъ пронеслось надъ ихъ пышными вершинами. Индѣ огненная стрѣла раскалывала стройнаго красавца, подпиравшаго тучи. Индѣ буря вырывала съ корнями вѣковую сосну. Мужичонки по окраинамъ воровски утягивали дерево — другое. Лѣсъ и не замѣчалъ изъяна, какъ не замѣчалъ изъяна управляющій его владѣльца.
Много было этого, лѣса; мужицкіе воровскіе топоришки и грозныя бури не оставляли и царапины на немъ. Только прошлой осенью, въ его привольномъ тихомъ сумракѣ, застукали сотни топоровъ мужицкихъ, но не воровскихъ; топоровъ, купленныхъ на задатки, розданные милліонеромъ-лѣсопромышленникомъ. Вдоль и поперекъ прошли лѣсъ эти топорики; а тощія клячонки всю зиму таскали на рѣку сваленныхъ богатырей. Пришла весна, и сегодня впервые, къ богатырямъ, поднявшимся изъ родной земли, можетъ статься тогда, когда Русь о чиновникахъ еще и не слыхивала, только сегодня впервые, къ этимъ вольнымъ старцамъ прикоснулась рука чиновничья; только сегодня ихъ обмѣрила и въ списки записала рука, запачканная чернилами, съ оранжеымъ кантомъ на обшлагѣ рукава. И заклеймила она ихъ розовое твердое тѣло горячимъ чернымъ клеймомъ съ расплывшейся сажей. Только сегодня эта рука выдала за казенной печатью подорожную. Нѣтъ, еще не подорожную: подорожную, то есть сплавные билеты, напишутъ въ городѣ, въ полицейскомъ управленіи. А становой выдалъ сегодня свидѣтельства о неимѣніи препятствія со стороны мѣстныхъ властей къ выдачѣ таковой подорожной вѣковымъ богатырямъ. Еще нѣсколько дней — и милліонеръ-лѣсопромышленникъ выправитъ эти сплавные билеты и разнесетъ членовъ великой семьи по далекимъ краямъ, за море, куда выгоднѣе.
Великій день для стараго лѣса. Съ утра около плотовъ ходили рабочіе съ деревянными саженями; съ утра покрикивалъ становой на рабочихъ и на своихъ разсыльныхъ, завѣдывавшихъ отрядами мѣрившихъ и считавшихъ рабочихъ; съ утра онъ перешучивался и пересмѣивался съ двумя барами, пріѣхавшими вмѣстѣ съ нимъ и тоже низрѣдка покрикивавшими на рабочихъ.
И живо дѣло сдѣлано. Этакую громаду, кажись, въ мѣсяцъ не неремѣрить, не переписать, не переклеймить. А становой кончилъ — еще солнышко не заходило. Да еще двѣ другія вывозки, принадлежащія мелкимъ лѣсопромышленникамъ, двумъ кулакамъ-мужикамъ, успѣлъ обмѣрить и просчитать.
Недалеко отъ рѣки, на большой опустошенной прогалинѣ, къ которой, какъ нити паутины, сходились вывозныя изъ сердца лѣса дороги безъ числа, собралось десятка три рабочихъ. Они робко переговаривались между собой. Нѣкоторые еще шапокъ не надѣли. Всѣ глядѣли, какъ становой и баре усаживались въ пошевни, запряженныя тройкой, гусемъ. Баре громко говорили, заваливаясь въ сани. Мужики видимо были чѣмъ-то взволнованы; и сдерживались, терпѣливо и робко выжидая, когда зазвенятъ бубенчики, когда замотается звонъ колокольчика, и власти уѣдутъ.
Тройка тронулась, понеслась вдоль желтой ленты плотовъ, по направленію въ виднѣвшемуся въ перспективѣ селу. Толпа загалдѣла. Кто былъ безъ шапокъ, надѣли шапки. На обледенѣлыхъ щепахъ, около того мѣста, гдѣ топталась толпа, темнѣло небольшое пятно свѣжей крови. Кровь была пролита красивой рукой молодого и просвѣщеннѣйшаго человѣка, одного изъ баръ, сѣвшаго въ сани со становымъ. Толпа была возбуждена. Съ одной стороны, она собиралась, наскоро покончивъ съ работой, поскорѣй по домамъ разойтись; съ другой, никому не хотѣлось уходить домой, не узнавъ: будетъ Ефимъ на Краснопупова жаловаться или не будетъ? станетъ съ него денегъ за разбитіе требовать или не станетъ?
А узнать намѣренія Ефима было трудновато. Главнымъ образомъ потому, что отъ самого Ефима ничего нельзя было добиться. Онъ наклонился надъ щепами, выпучилъ глаза на выбитый зубъ и положительно не выказывалъ ни малѣйшаго сочувствія горячо сочувствовавшей ему толпѣ. Къ нему обращались съ вопросами, съ совѣтами, съ ругательствами. Ругали Краснопупова въ особенности. Очень энергично горланилъ истощенный съ лица молодой парень, Митроха, бывалый, граматный, ежегодно на отхожіе промыслы ходившій и знакомый со столичными нравами, харчевнями, газетами и даже мировыми судьями. Мировые судьи тогда были въ новѣ. Митроха любилъ принимать въ общественныхъ дѣлахъ шумное участіе, проявлялъ диктаторскія замашки и въ тайнѣ питалъ надежды, что рано или поздно волость его въ писаря выберетъ. Митроха у самаго разбитаго Ефимова носа махалъ руками, рискуя повторить надъ этимъ носомъ по дружбѣ операцію, произведенную Краснопуповымъ по наитію. Митроха энергично переваливался съ ноги на ногу, подгибая то одно, то другое колѣнко — соотвѣтственно той или другой жестикулирующей рукѣ. Митроха доказывалъ, что «теперь, братцы, не то, что коту прошла масленица, что всякому ярыжнику нечего спуску давать: мировые есть, безпримѣрно жалобу написать надоть; а холи что, такъ, пожалуй и онъ самъ, Митроха, напишетъ жалобу».
Кто-то предложилъ взять въ адвокаты Куродавлева. Куродавлевъ былъ отставной солдатъ, проживающій обыкновенно въ уѣздномъ городѣ, проводящій свои дни исключительно въ камерѣ мирового судьи, а вечера и ночи въ кабакѣ. Онъ былъ уроженецъ ближайшаго села и, утомленный своими многотрудными юридическими обязанностями, прибрелъ на дняхъ къ брату, дабы отдохнуть на лонѣ природы и всхрапнуть на лавкѣ питейнаго заведенія, открытаго дядей. Имя Куродавлева вызвало самое краснорѣчивое негодованіе Митрохи. Митроха ненавидѣлъ Куродавлева пуще, чѣмъ сего юриста ненавидѣли мировые судьи, обремененные разборомъ безчисленнаго множества дѣлъ, изобрѣтаемыхъ Куродавлевымъ на раззореніе своихъ кліентовъ и на пользу цѣловальниковъ, штофы которыхъ были его неистощимыми вдохновителями. Митроха не терпѣлъ Куродавлева, ибо видѣлъ въ немъ соперника по части граматности, краснорѣчія и даже надеждъ на званіе волостного писаря. Услыхавъ такое предложеніе Митроха тотчасъ-же разразился краснорѣчивой бранью на пьянчужку-солдата, а потомъ, какъ искусный въ бранной музыкѣ артистъ, перешелъ къ еще болѣе краснорѣчивыхъ ругательствамъ на самого Краснопупова. Этимъ ругательствамъ толпа вторила усердно, наступая все назойливѣе и назойливѣе за Ефима.
И Ефимъ даже что-то забормоталъ. И изъ него прорвался-таки, наконецъ, потокъ ругательствъ, полновѣснѣйшихъ словечекъ, душѣ любо! Мужики попритихни. «Ну, что ты съ нимъ будешь таперича дѣлать?» спрашиваютъ. Ругательства крупныя и частыя сыплются изъ окровавленнаго рта. Но увы! эти ругательства относятся спеціально къ собственному носу, который не унимается болѣть, къ расшатавшимся зубамъ, къ самому себѣ и даже къ щепамъ подъ ногами. А о Краснопуповѣ не упоминаютъ. Словно Краснопуповъ ни причемъ. Ефимъ ни малѣйше не сочувствуетъ толпѣ.
Сочувствующіе начинаютъ подозрѣвать, что Ефимъ не хочетъ дѣла заводить. Митроха, выпустивъ послѣдній залпъ своего негодованія, на этотъ разъ противу самого пострадавшаго, удаляется, глубокомысленно покачивая головой и предрекая большія бѣды вообще. Остальные, продолжаютъ еще отвѣчать другъ другу на вопросы и совѣты, обращенные въ неудостоивающему ихъ отвѣтомъ Ефиму. «Конечно, къ мировому; и Куродавлевъ подъ рукой; поди теперь ужъ и въ кабакъ пришелъ. И всего-то ему штофъ выставь, да и полно: а съ Краснопупова не одно ведро присудятъ. Вѣрно, что присудятъ, и становой свидѣтель, — чего лучше? Да и всѣ мужики свидѣтели; не баринъ какой Краснопуповъ, даромъ, что мошна у отца толста, а все вашъ же братъ мужикъ — міроѣдъ. Мировой не помирволитъ. Поди и безъ суда денегъ дастъ… ему что деньги — наплевать, лишь бы страму не было». А Ефимъ все молчитъ. Его пассивное упорство начинаетъ направлять помыслы мужиковъ въ другую сторону. «Можетъ и то: гдѣ нашему брату у мирового судиться? Краснопуповъ — мужикъ-то мужикъ, да мошна толста. Нонче и мужиковъ не по барству, а по мошнѣ разбираютъ; сами баре отощали. Мировой-то вонъ и работникамъ съ грѣхомъ деньги платитъ. Тоже скотину продаетъ изъ нужды.»
Становой — свидѣтель? да, поди еще хуже. Становой изъ Краснопуповскихъ рукъ живетъ; еще жалобщика же самого въ острогъ уходитъ. Мужики — свидѣтели? затаскаютъ только мужиковъ; въ городъ станутъ требовать. Ну ихъ къ праху совсѣмъ… и то…
Нѣкоторые, мало по малу, начинаютъ находить, что Ефимъ самъ сгрубилъ. «Стерпѣть надо было. Гдѣ мужику супротивъ Краснопупова? Эка важность какая — мужицкая рожа».
Ефимъ, очевидно, точно такого же мнѣнія о своей рожѣ.
«Да и мужикамъ не стать съ Краснопуновымъ вздорить. Міроѣдъ-міроѣдъ онъ, — вѣрно это, а тоже кормилецъ. Эсколько народу у него работаетъ. Не выстрой онъ стекляннаго завода, да не заведи этой самой лѣсной вывозки — чѣмъ бы зимой прокормились? на заработки отъ дому или опять; а тутъ дома. Да хлѣбъ скупаетъ, тоже сколько мужиковъ отъ перевозки хлѣба и льна питается, подати заплатятъ по крайности на краснопуповскій заработокъ. Міроѣдъ-то, міроѣдъ, а все кормилецъ. Ну его! И вправду Ефиму стерпѣть должно».
Толпа успокоивается, рѣдѣетъ. Въ лѣсу становится темно, и самъ Ефимъ, унявъ маленько потоки крови и ругательствъ, несовсѣмъ твердымъ шагомъ направляется домой, подсчитывая, останется-ли что изъ заработка, полученнаго отъ Краснопупова, за оплатой недоимки? Выходитъ, что девять рублей и шесть гривенъ останется. Важно! Ей Богу! Ефимъ направляется въ село выпить за здоровье девяти рублей шести гривенъ.
III. править
Отъ кабака, въ который направился Ефимъ, по улицѣ только четыре двора пройти, на Федотовъ хмѣльникъ — тутъ и будетъ сельскаго старосты, Николая Петрова, домъ. Славные дома въ этой лѣсовольной губерніи мужики ставятъ. На самого Николая Петрова поглядѣть — плюгавенькій, бѣлобрысенькій, маленькій, точно запуганный, а съ тѣхъ поръ, какъ въ старосты большущаго села посадили, еще пуще перепугался; поглядѣть на него, никакъ и не вообразишь, что у него такая хоромина чудесная. Думаешь, не по Ванькѣ шапка. Не надивишься, право.
А почти вся губернія такая, ѣдешь, ѣдешь, иной разъ день-деньской ѣдешь; только постоялый дворъ развѣ или станція — лошадей перемѣнить; либо на рѣченкѣ перевозъ съ двумя перевозчиками: одинъ хромой, а другой кривой. А то во весь день ни жилья, ни человѣка не увидишь. То трясешься, трясешься по болотнымъ гатямъ, то турчатъ, турчатъ колеса въ глубокомъ пескѣ сосноваго бора. Съ утра до ночи, даже тошно станетъ. Заяцъ дорогу перебѣжитъ — оно, извѣстно, нехорошо — а все обрадуешься, развлечешься.
Ѣдешь, ѣдешь, ѣдешь, думаешь, конца этимъ лѣсамъ нѣтъ; думаешь, люди не живутъ. А если и живутъ, думаешь, такъ живучи съ волками, поди по волчьи воютъ, по медвѣжьи живутъ въ землянкахъ развѣ какихъ, въ берлогахъ, въ грязи.
И вдругъ выведетъ тебя эта гать къ твердому проселку, горному, къ рѣкѣ маленькой, веселенькой, извилистой: она то сверкнетъ, то скроется. Лѣса далеко разступятся капризными извилинами, пятнадцать — двадцать большихъ деревень, словно бусы, по рѣкѣ нанизаны; близко другъ къ дружкѣ; на холмѣ — село, около благолѣпной бѣлокаменной церкви съ зелеными куполами красуется. И людно въ этихъ деревняхъ. Куда люднѣе, чѣмъ въ уѣздномъ городишкѣ. Много тутъ народу скопилось жить; тысячъ десять и болѣе.
По постройкѣ, по всему видно, что мужики заправные, не по волчьи воютъ, не по медвѣжьи живутъ. Улицы въ деревняхъ широкія, дома высокіе, двух-этажные; иной съ мезониномъ и съ балкончикомъ. Столбы у крылецъ, какъ у старинныхъ боярскихъ теремовъ, затѣйливые, словно точеные. На конькѣ и вкругъ оконъ тонкая деревянная рѣзьба, какъ кружево, повисла. Гумна деревянныя, крытыя тесомъ, поодаль стоятъ. Бани на выѣздѣ знатныя, съ двужильными колодами; по субботамъ — въ одной жилѣ горячая, въ другой холодная вода бываетъ. Срубы на колодцахъ крѣпкіе, просторные, красивые и разумные: ведро живо спустишь живо вытащишь на большомъ легко-верткомъ воротѣ; а ни робеночекъ, ни скотинка не попадетъ въ колодезь. Высокіе срубы и крытые.
Заправно живутъ, видно, мужики; и откуда только у нихъ въ этихъ лѣсныхъ трущобахъ эта заправность берется? Поля, кажется, махонькія, около деревень жмутся. Луговъ не видать, развѣ гдѣ по самой рѣкѣ поемные покосы. Поскотины не видно; да и скота что-то не видать. А хлѣбъ на полахъ богатый: рожь — какъ стѣна, овесъ — по грудь человѣческую.
Откуда все безъ удобренья берется? Не надивишься. А все отъ лѣсу. Народъ привыкъ около лѣса къ труду, жъ труду непрестанному и неустанному. Поля у него около дома махонькія, а за то въ лѣсахъ огнища богатыя, на нихъ не мало труда положишь. Да и награждаетъ же Богъ за трудъ. Около деревень покосовъ нѣтъ, а въ Петровки всѣ жители, какъ есть, словно сгинутъ изъ деревень. Всѣ въ лѣса свои безконечные сгинутъ. Тамъ и живутъ не одну недѣлю. Въ лѣсахъ, гдѣ только ручеекъ или рѣченка, или какое ни на есть мягкое мѣстечко, все расчищено. Каждую весну, каждую осень, всякая семья свой участокъ чисто подчищаетъ, а въ Петровки, какъ трава богатѣйшая выростетъ, убирать сѣно придетъ. Лѣтомъ сѣна изъ лѣсу и не вывезешь. Зимой на махонькихъ салазкахъ все домой перетаскаютъ. Скотину сытно кормятъ. Скота много держатъ, только лѣтомъ этого скота почитай, что не видно, для него поскотина тоже въ лѣсу припасена; онъ въ лѣсу и пасется. А подъ каждымъ домомъ для скотинки отличное помѣщенье приготовлено. Наскучило гулять, зима застигла, либо лѣтомъ пауты[1] обижаютъ — милости просимъ; широкія двухстворчатыя ворота настежь. И покой дома скотинкѣ.
И постройка тоже хорошая отъ лѣсу. Лѣсу много, знатный лѣсъ. Да и топоръ у мужика около самаго этого лѣса знатно навострился. Всякую хитрую штуку изъ этого лѣса выдѣлаетъ. А ужъ домъ выстроитъ, большое спасибо скажешь — словно изъ чугуна выльетъ.
Къ Петровкамъ всякій мужикъ дома: сѣнокосъ въ лѣсу убирать надо. Около же сѣва, народу дома только-только чтобы справиться съ работой остается. Зимой — развѣ большія вывозки лѣсныя, такъ остаются дома. А все остальное время всѣ мужики, и парнишки, которые въ силѣ, и старики, что въ силѣ, всѣ на заработки далеко артелями ходятъ. Все топоромъ работаютъ; домой и денегъ, и ума несутъ. Думаешь, лѣсовольскій мужикъ — олухъ неотесанный, медвѣдь медвѣдемъ, а онъ питерскаго умнѣе; даромъ что въ немъ этой бойкости нѣтъ.
Не надивишься право. Такъ вотъ и Николай Петровъ на удивленье. Мужиченко плюгавый, боязный; семья большущая. И домъ по семьѣ; да и больше того. Внизу все высокіе дворы, да хлѣвы для скота. Во второмъ этажѣ, на право отъ крыльца, семья живетъ. Чисто живетъ: двѣ большія избы, а на верху, въ мезонинѣ — горенка для лѣта. Бабы и дѣвки здоровыя, привѣтливыя, въ полосатыхъ сарафанахъ изъ домотканнаго коровьяго сукна. На головахъ платки бумажные съ затѣйливыми узорами — мужики съ заработковъ принесли. Старикъ-отецъ хилый прехилый, а степенный, съ большой серебрянкой бородой. Парни сухонькіе, широкоплечіе, весело кланяются и услужить рады. У нихъ отцовскаго страху въ глазахъ нѣту. А приведетъ хозяинъ, Николай Петровъ — плюгавенькій — въ правую половину своего дома, поглядишь на палаты, да поглядишь потомъ на хозяина: тьфу ты! да ты-ли только хозяинъ и откуда и какъ?
Отъ жилыхъ рабочихъ горницъ, покоевъ, или, коли хотите, избами называйте, занимающихъ два южные угла дома, этотъ большой парадный покой, занимающій сѣверо-западный уголъ, отдѣляютъ двѣ маленькія, длинныя, по одному окошку комнатки.
Одна — хозяйская спальня, съ большой кроватью за ситцевымъ пологомъ. Только не съ рыхлой, пуховой, купеческой постелью, а простой крестьянской.
Другая комнатка — совсѣмъ не жилая. Вдоль стѣнъ — лавки; у окошекъ — два деревянные съ высокими рѣзными спинками стула; свой топоръ узоры изъ дерева подѣлалъ, а сельскій маляръ цвѣты по узорамъ развелъ — веселенькія, пестрыя пятнышки. Въ глубинѣ комнаты стоятъ два шкапа, оба съ стеклянными дверцами кверху. Одинъ — съ комодами внизу; комодъ оттопырилъ брюшко, и когда солнышко, пробираясь на западъ, наполняетъ эту комнатку золотымъ свѣтомъ, бронзовыя ручки у ящиковъ комода заискрятся, а пуще заискрится посуда на полкахъ за стеклами. Эта посуда — самая, что ни на есть, гордость Николая Петрова; онъ ее всю жизнь собиралъ по маленьку, копилъ, покупалъ, бережно съ заработковъ приносилъ; а когда сыновья стали ходить на заработокъ, сыновьямъ наказывалъ то то, то другое приносить; то, чего самъ не докупилъ. И любо теперь ему на эти шкапики поглядѣть!
Слѣдующая комната — очень большая: три окна на улицу. Черезъ поля на рѣку славный видъ, вся волость, какъ на ладони. Два окна въ узкій проулокъ выходятъ; да въ глубь дома большое пространство. Лавокъ по стѣнамъ нѣтъ, а стулья такіе же, какъ въ маленькой горницѣ. Два большіе пестро-раскрашенные стола на такихъ чудесныхъ ножкахъ, какихъ никакому петербургскому токарю не сдѣлать. Большая печь не выпирается въ комнату, а въ стѣну ушла; бѣлая, пребѣлая; и бѣленькая лежанка съ таганкой къ ней уютно прижалась. Полы не крашенные, а гладкіе, хоть танцуй въ лакированныхъ башмакахъ, паркету не надо. Весь полъ изъ плахъ, верховъ по 12-ти каждая. А стѣны-то, стѣны! Что за заглядѣнье! Всѣ изъ красной сосны: широкая середина — красная, яркая, по бокамъ полосы изъ желта бѣлыя; въ углахъ сходятся мягкими дугами; и весь уголъ округлый. Пригнано гладко, какъ вылито. Конопатки почти не видать. И клопамъ мѣста нѣтъ, кажется.
А самъ хозяинъ стоитъ передъ тобой боязно, словно и самъ въ свое добро не вѣритъ. Особенно жалокъ становится онъ, когда «гости дорогіе» къ нему пожалуютъ. Много есть домовъ въ волости хорошихъ, но супротивъ Николаева мало. Вотъ поэтому къ нему въ домъ гости и наѣзжаютъ. Становой-ли, посредникъ-ли, предводитель-ли въ свое имѣнье изъ губерніи проѣзжаетъ, судебный ли слѣдователь — всѣ у Николая Петрова квартируютъ. Оно и пріятно, да и для дѣлъ очень тоже удобно, потому что у него сзади избы надъ дворомъ большущій хозяйственный помостъ. Тамъ и мужицкіе сходы со всего села, а иногда и со всей волости собираются: это — лѣсовольскій форумъ.
Семья хозяйская радушно гостей принимаетъ, а самъ Николай словно перепугается и еще плюгавѣе станетъ.
Нынче онъ совсѣмъ уничтожился. Въ его домѣ скопилось общество необычайно многочисленное и блестящее. Лѣсные билеты пришло время выдавать — становой пріѣхалъ на вывозки. У станового дѣла и съ лѣсопромышленниками, и съ лѣсохозяевами. И съ мужиковъ онъ подати сбираетъ. Потому что вывозки кончены, и мужики, значитъ, деньги получили. Къ лѣсному же дѣлу и къ становому разные управляющіе и сами господа, которые никогда и не заглядывали въ такой медвѣжій уголъ, съѣхались. Самъ помѣщикъ, которому большинство крестьянъ волости и самъ Николай Петровъ были временно обязаны, которому принадлежали громадные заповѣдные лѣса, нынче проданные на срубъ Краснопупову, тоже пріѣхалъ. Крестьяне испоконъ-вѣку были оброчные и барина своего испоконъ-вѣку не видали: ихъ баре всегда жили въ Питерѣ и ничего съ мужиковъ, кромѣ оброка, не требовали. Одна изъ главнѣйшихъ причинъ зажиточности волости заключается въ этомъ абсентеизмѣ. Баринъ былъ для волости величавымъ, знатнымъ, могущественнымъ миѳомъ, которому надо было въ извѣстные сроки приносить въ жертву извѣстное количество засаленныхъ кредитныхъ бумажекъ, принесенныхъ съ отхожихъ заработковъ. Нынче баринъ проявился впервые въ видѣ рослаго, красиваго, молодого мужчины, оправдывавшаго представленія крестьянъ о величіи миѳическаго барина — словомъ, въ видѣ знакомаго намъ Семена Семеновича Огнина. Внушительность его въ глазахъ жрестьянъ усугублялась тѣмъ, что съ какими бы дѣлами, съ какими бы просьбами они къ нему ни обращались — кому кусокъ расчищеннаго луга надо прикортомить, кому уголъ огнища купить, кому лѣску на постройку, кому разрѣшеніе кабакъ открыть, одной деревнѣ надо цѣлую поскотину купить въ разсрочку, всему селу требовалось измѣнить границы надѣла и проч., съ какими бы просьбами ни лѣзли къ Огнину мужики, а лѣзли они вездѣ, гдѣ только могли его поймать — баринъ только мыкнетъ, но ничего не отвѣтитъ, хранитъ загадочное молчаніе, а, между тѣмъ, улыбается таково ласково; со взрослыми мужиками почти совсѣмъ не разговариваетъ, а съ ребятишками, со стариками, со старухами шутитъ, балагуритъ, смѣется: добрый такой! Дѣла всѣ отъ его имени разрѣшалъ пріѣхавшій съ нимъ управляющій — вёрткій полячокъ — Осипъ Викентьевичъ Заржецкій. И Осипъ Викентьевичъ въ присутствіи барина разрѣшалъ всѣ дѣла не въ примѣръ добрѣе, чѣмъ прежде, когда бывало самъ одинъ наѣзжалъ.
Такая богатая дача, какъ Огнинскій заповѣдный лѣсъ, могла быть продана только такому богачу-лѣсопромышленнику, какъ Краснопуповъ. Другому бы никому ея не осилить. И Краснопуповъ своего сына прислалъ къ развязкѣ операціи. Самъ Огнинъ остановился въ парадныхъ комнатахъ Николая Петрова, остальные — въ другихъ домахъ. Но каждый вечеръ у Огнина собирались гости.
Въ комнатѣ было свѣтло, горѣло шесть стеариновыхъ свѣчей, привезенныхъ запасливымъ камердинеромъ Огнина. Тепло было. Лежаночка топилась. Дрова пылали, игриво потрескивая. Одинъ столъ былъ выдвинутъ на середину комнаты; на немъ играли въ карты, записывая карандашемъ на клочкѣ бумаги.
Червякъ, подтачивающій цивилизацію — ломберный столъ, слава Богу, еще не проникалъ въ лѣсовольскую волость.
На другомъ столѣ стояла знатная закуска, и еще болѣе знатная выпивка передъ закуской: всякія водки прямо Изъ Питера, и не менѣе знатная запивка: отличныя вина отъ Елисѣева….
Въ комнатѣ находились самъ Семенъ Семеновичъ, вьрастегнутомъ на отмашь гвардейскомъ кавалерійскомъ сюртукѣ; безъ галстуха. Дѣло происходило вскорѣ послѣ его женитьбы на Клеопатрѣ Ивановнѣ, за нѣсколько лѣтъ до описанныхъ нами въ предыидущемъ очеркѣ событій; поэтому, Семенъ Семеновичъ и былъ еще въ гвардейскомъ сюртукѣ. Тутъ былъ и самъ старикъ становой — сухопарый, длинный, съ вдавленной грудью и хроническимъ катарромъ, съ трясущимися руками и конусообразной лысѣющей головой. Онъ постепенно, послѣ каждой новой выпитой рюмки, отстегивалъ по новой пуговицѣ своего форменнаго полукафтана и становился развязнѣе. Тутъ былъ опять самъ Власъ Ѳедуловичъ Краснопуповъ, молодой человѣкъ, въ модномъ, лондонскаго покроя, весьма просторномъ пиджакѣ, подъ которымъ безпрепятственно могъ итти процессъ отложенія жира, округлявшаго и лицо, и формы богача. Тутъ былъ Осипъ Викентьевичъ Заржецкій; потомъ отецъ Ѳедоръ, распространившій было сначала подрясникомъ запахъ деревяннаго масла и затхлости.
Тутъ были также три землевладѣльца, дворяне, не изъ особенно крупныхъ. Они по дѣланъ пріѣхали въ волость и прибѣжали частію на огонекъ, а частію на кошелекъ Краснопунова.
Гдѣ Краснопуповъ, тамъ всегда можно разсчитывать поживиться или удочку закинуть. Краснопуповы — первая денежная сила въ лѣсовольной губерніи; они и колоссальныя лѣсныя операція ведутъ, и хлѣбъ скупаютъ, на гвардію поставщики, а теперь, какъ разъ, для хлѣба продажное время. Прошелъ тоже слухъ, что они собираются производить изысканія для проведенія желѣзной дороги. Всякому пріятно, чтобы его болотце или лѣсокъ будущая Краснопуповская чугунка захватила.
Помѣщики слетѣлись на огонекъ, на Краснопупова, встати же и на петербургскаго аристократа взглянуть хотѣлось или отвѣдать его портвейна, о которомъ они отъ отца Ѳедора были много наслышаны.
Все общество находилось въ томъ пріятномъ настроеніи, которое предшествуетъ позывамъ на универсальное «ты» и на икоту. Обременительное сознаніе о взаимномъ различіи общественныхъ положеній начинало утрачиваться въ головахъ собесѣдниковъ. Отецъ Ѳедоръ потрепалъ по плечу Огнина, похваливая портвейнъ; у станового всѣ пуговицы сюртука были отстегнуты, и даже пряжка на галстукѣ ослаблена.
Становой, сдавая карты воодушевленно повѣствовалъ о событіяхъ дня и, повидимому, готовился при малѣйшемъ поощреніи со стороны слушателей прыснуть со смѣху.
— Власу Ѳедуловичу какое-же дѣло? Прикащики его всѣ разсчеты съ мужиками вели. Вчера разсчитывали Кунозерскихъ… и этого, какъ его — Ефима, что-ли Кунозерскаго, тоже разсчитали, какъ и другихъ… Ну, тамъ всѣ довольны остались; не безпокоятъ. А эта шельма… Жаловаться!… Мы по вывозкѣ ходимъ, дѣло дѣлаемъ, а онъ Власу Ѳедуловичу съ жалобой… говоритъ: не досчитали… не по условію; условіе свое, каналья, изъ кармана тащитъ. Власу Ѳедуловичу, конечно, какое дѣло; не станетъ онъ всякимъ вздоромъ заниматься. «Поди, говоритъ, къ прикащику»; а этотъ каналья, Ефимъ, не идетъ да хоть ты что хочешь. Его посылаютъ работу кончить — не идетъ… Постоитъ, постоитъ на мѣстѣ, почешетъ, съ позволенія сказать… спину… да опять за Власа Ѳедулыча… «обсчитали, да обсчитали…» какъ банный листъ… Я даже изъ терпѣнья сталъ выходить; только задерживаетъ насъ. Мнѣ еще надо было, кромѣ ихней — становой указалъ картой на Краснопупова, — еще двѣ вывозки освидѣтельствовать… а онъ тутъ, какъ щенокъ подъ ногами. Я вижу, что и Власа Ѳедулыча стала досада разбирать, однако, они имѣли терпѣнье; остановились-таки, потребовали прикащика; книгу, говорятъ, разсчетную…
— Вотъ ужъ не сталъ бы я баловать, замѣтилъ одинъ изъ помѣщиковъ.
— Потребовали разсчетную книгу и прикащика тоже потребовали. Условіе разсмотрѣли… Вѣдь терпѣнье-же надо…
Всѣ помѣщики, попъ и Заржецкій подтвердили разнородными знаками и звуками, что, дѣйствительно, надо было имѣть ангельское терпѣніе.
— Терпѣнье-же надо… Все это Власъ Ѳедуловичъ провѣрили и говорятъ: вѣрно, вѣрно, говорятъ; прикащики вѣрно разсчитали. А Ефимъ этотъ бракъ: враки, говоритъ, это все враки у нихъ писаны.
— Такъ, такъ, воскликнулъ, хлопнувъ себя по ляжкѣ табачной ладонью, толстый помѣщикъ: — такъ! этотъ Ефимка — грубіянъ естественнѣйшій, естественнѣйшій. Я его въ прошломъ году отъ себя въ три шеи прогналъ. Вздумалъ было…
Становой продолжалъ:
— Враки, говоритъ. Прикащикъ вспылилъ. — Какъ, говоритъ, враки, такъ и такъ, говоритъ, вотъ и самъ Власъ Ѳедуловичъ видѣли теперича. — А Ефимъ этотъ: а мнѣ что, говоритъ; Власъ Ѳедуловичъ тоже, говоритъ, вретъ. Я ужь вижу, что ихъ — становой опять картой указалъ на Краснопупова — даже передернуло; вѣдь какъ не вывести азъ терпѣнья? Они вѣдь битый часъ, да вдвое часа! часа два, я думаю?
Становой остановился, вперивъ свои сѣрые глаза въ Краснопупова. Тотъ молчалъ. Становой повторилъ запросъ.
— Часа два, я думаю? А? два, Власъ Ѳедуловичъ?
— Не знаю, угрюмо отвѣчалъ молодой купчикъ, разбирая карты: — не знаю.
Становой на нѣсколько секундъ какъ бы сконфузился, однако продолжалъ:
— Ну, лѣзетъ, лѣзетъ. Поотойдетъ, да опять, поотойдетъ, да опять. Терпѣнья нѣтъ. Власъ Ѳедуловичъ вспыхнули, говорятъ: «я вру, такъ отецъ не вретъ; вотъ тутъ отцовской рукой отмѣтки подѣланы» — это самъ Ѳедулъ Игнатьевичъ всегда провѣряетъ разсчеты передъ выдачей денегъ, ужъ это всегда до всякой копейки дойдетъ — «вотъ, говоритъ Власъ Ѳедуловичъ: — отцовской рукой отмѣчено — значитъ, не враки». А мнѣ, говоритъ Ефимъ, что твой тятька? — такъ и говоритъ: тятька — «тоже, говоритъ, наврано; мужицкія деньги воруетъ».
— Ахъ-хахъ! ужаснулся-было отецъ Ѳедоръ, но икнулъ, не успѣвъ ничего сказать. Огнинъ отворотилъ отъ него свой красивый носъ.
— Ну, какъ брякнулъ онъ это, я и не выдержалъ; говорю: бестія ты этакая! а Власъ Ѳедуловичъ — ужъ ангельское же у нихъ терпѣнье — въ зубы его. Всю его рожу на сторону свернулъ.
И становой прыснулъ-таки, и помѣщики прыснули, полякъ легонько заржалъ, покосясь своими блестящими, маленькими, смышленными глазами на Краснопупова. Отецъ Ѳедоръ тоже собрался было разсмѣяться, глядя на станового и помѣщиковъ, но опять икнулъ, усмотрѣвъ, что ни Огнинъ, ни молодой богачъ — герой повѣствованія — не смѣются.
Огнинъ не понималъ, чему тутъ смѣяться. А Краснопуповъ, судя по лицу, даже сердиться начиналъ.
— Да полно вамъ, рѣзко чуть не прикрикнулъ онъ на станового. — Ну, что за охота, всякій вздоръ! погорячился я, досадно даже.
— Экая важность! стоитъ вамъ себя безпокоить. Дали зуботычину — ну, и дали; ну, завяжетъ дѣло… замѣтилъ одинъ помѣщикъ: — дадите красненькую въ зубы — и дѣло въ шляпѣ!
— Это онъ! это мерзавецъ Ефимка Кунозерскій; знаю его-съ, знаю. У меня въ прошломъ году вздумалъ было… началъ-было опять повѣствовать обиженный Ефимкой помѣщикъ и опять былъ перебитъ становымъ.
— Стоитъ, право, безпокоиться. Кто вытерпитъ?.. вы вѣдь батюшкинъ сынокъ. Батюшка-то у васъ, — молодецъ на расправу. Всегда былъ такимъ. Ну, и вы, какъ къ дѣлу пристанете, безъ этого не обойдетесь. Дѣло такое.
— Что вы: батюшка, да батюшка! ну, что такое! вспылилъ Краснопуповъ, выпилъ залпомъ полстакакна горячаго пунша: — отецъ по своему, а я по своему хочу.
— Э, э! Власъ Ѳедуловичъ, молоды вы, горячитесь теперь, говорите: по своему, да по своему… нѣтъ, Власъ Ѳедуловичъ, дѣло станете дѣлать, по батюшкиному и дѣлать станете. И слава Богу, и слава Богу! убѣждалъ толстый помѣщикъ: — онъ вамъ круглые милліончики скопилъ, и слава Богу, коли вы да батюшкѣ…
— И слава Богу, и слава Богу! прибавилъ отецъ Ѳедоръ: — на иконостасъ въ позапрошломъ году триста рублей пожертвовали; вся позолота сошла и онъ запрестольный бы образъ надо — вотъ Семенъ Семеновичъ, да и вы бы… Власъ Ѳед…
— Отецъ-то вашъ не лыкомъ сшитъ, не лыкомъ. И слава тѣ Господи, что вы въ даго пошли Власъ Ѳедуловичъ! подтвердилъ другой помѣщикъ.
Заржецкій опять иронически сверкнулъ главами за Краснопупова и хихикнулъ подобострастно.
Лицо Краснопупова налилось кровью, глаза забѣгали, губы задрожали, словно собираясь сказать что-то рѣзвое, пальцы стиснули карты — видимо, онъ ихъ хотѣлъ швырнуть, даже собрался приподняться, но двинулъ только стуломъ, стиснулъ зубы и сбросилъ карту.
Онъ злился. Это было ясно. На что онъ злился — собесѣдники не знали. Можетъ, во хмѣлю не хорошъ; онъ пуншу много выпилъ. Какъ бы то ни было, они попритихли, подмѣтивъ эту злобу милліонера. Особенно притихли попъ и становой, на которыхъ очень выразительно вперились острые глаза поляка, дескать, батюшка-то его не однихъ мужиковъ бивалъ!
Сынокъ сбросилъ карту и допилъ пуншъ, опять залпомъ. Чего онъ злился?
IV. править
Ѳедулъ Игнатьичъ Краснопуповъ, отецъ молодого Краснопупова, Власа Ѳедулыча, какъ говорится, вышелъ изъ народа. Въ нѣкоторомъ смыслѣ, онъ, несмотря на пріобрѣтенные къ старости милліоны и рои именитыхъ и мощныхъ друзей, оставался въ народѣ до сихъ поръ. Ему было за шестьдесятъ. Лѣсоволенская губернія была его родиной. Онъ родился оброчнымъ крѣпостнымъ крестьяниномъ и откупился на волю, когда ему было едва за 30 лѣтъ. Всѣ его односеляне, какъ и большинство лѣсовольцевъ, были народъ промысловой. Поторговать всякій былъ не прочь, коли представлялся случай; но торговля не всякому давалась. Топоръ въ лѣсной части края, или сапожное шило въ безлѣсной кормили вѣрнѣе, чѣмъ безмѣнъ и аршинъ. Ѳедулъ былъ прыткій парень. Въ первую же заработную экскурсію ему удалось съ артелью сразу побывать въ Питерѣ. Въ три года онъ скопилъ нѣсколько рублей и попробовалъ пустить ихъ въ коммерческій оборотъ на грошовыхъ товарахъ. Онъ рисковалъ деньгами, но не рисковалъ временемъ. Время въ ту пору было лѣтнее, сѣнокосное. По воскресеньямъ семья не работала, а каждое воскресенье въ большомъ селѣ на Погостѣ шелъ большой торгъ, и много гулящаго народа скоплялось. Въ одно воскресенье, на подвернувшейся ярмаркѣ въ уѣздномъ городѣ, Федулъ накупилъ товару, а въ другое — на своемъ погостѣ продалъ его. Барышъ оказался хорошій. Онъ повторилъ опытъ черезъ нѣсколько недѣль; и потомъ еще, и еще. Такъ промышлялъ два лѣта. На осенніе заработки третьяго года онъ уже совсѣмъ не пошелъ, убѣдясь, что безмѣнъ и аршинъ не убыточнѣе топора и занятнѣе къ тому же. Онъ любилъ работать мозгами. Вскорѣ, онъ заправился настолько, что, при помощи различныхъ хитрыхъ соображеній, открывшихъ ему маленькій кредитъ у бабъ, продававшихъ знатную пряжу — нитки лѣсоволенскія дорого цѣнились въ Петербургѣ — онъ забралъ товару, большею частію въ долгъ, навалилъ возъ, съѣздилъ въ Питеръ; пряжу продалъ; питерскихъ товаровъ домой привезъ, расплатился съ оказавшими ему кредитъ бабами большею частію краснымъ товаромъ. Онъ такія ленты и матеріи на сарафаны привезъ, что никакая женщина устоять не могла, — куда лучше денегъ; а коли у ней денегъ, либо долгу за Ѳедуломъ не хватало, Ѳедулъ ей вѣрилъ въ долгъ до осени: бѣлью, дескать, разсчитаешься. Пріѣзжая въ Питеръ, онъ никогда не упускалъ случая являться къ барину; сначала просто кланялся въ ножки и цѣловалъ ручку, потомъ сталъ привозить въ подарокъ на поклонъ и барину, и барынѣ, и дѣткамъ то хитро расшитыя, занятныя полотенца лѣсовольскія, то большущія ковриги пряничныя. Вліятельную при барынѣ ключницу и вліятельнаго при баринѣ камердинера не забывалъ дарить, когда холстомъ, когда бѣлью. Барину онъ съумѣлъ понравиться. Баринъ съ нимъ сначала сталъ разговаривать, потомъ толковать, потомъ совѣтоваться о дѣлахъ своей отдаленной лѣсовольской вотчины Затѣмъ, Ѳедулу поручалось привозить оброкъ изъ вотчины. Вѣрнѣе, чѣмъ по почтѣ. Вскорѣ Ѳедулъ выпросилъ разрѣшеніе у господина часть этого оброва пускать въ оборотъ. Баранъ ничего не терялъ. Ѳедулъ накупалъ товары въ Лѣсовольскѣ по мѣрѣ полученія оброка и быстро сбывалъ ихъ по пріѣздѣ въ Питеръ, безъ промедленія внося позаимствованіе.
Съ тѣхъ поръ, смышленость, умѣлость, обороты, капиталы и счастье — ибо Ѳедулу необыкновенно везло — росли и росли. Онъ выкупился на волю, не упускалъ никакого дѣла, за мелкими убытками не гнался; крупные высчитывалъ большею частію вѣрно. Онъ скупалъ помѣщичьи лѣса, велъ лѣсныя операціи, бралъ крупные казенные подряды, вся лѣсовольская губернія по питейной части была у него на откупу. Къ шестому десятку онъ былъ милліонеромъ, но не переставалъ, по своимъ привычкамъ, быть тѣмъ, чѣмъ родился. Онъ поднялся изъ народа и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ не выдѣлился изъ него. Нравственнымъ требованіямъ своего новаго положенія онъ сдѣлалъ только одну уступку — выучился граматѣ и цифрамъ. Это было необходимо для дѣла. Другихъ уступокъ не дѣлалъ.
Жилъ онъ въ грязныхъ, пропитанныхъ запахомъ личныхъ сапоговъ, вяленой рыбы и постнаго масла, заднихъ комнатахъ своего роскошнаго столичнаго дворца, въ которомъ задавалъ, когда находилъ нужнымъ, баснословныя пиршества. На эти пиршества онъ самъ являлся чуть-что не въ сермягѣ, обвѣшанный, однако, золотыми медалями на яркихъ широкихъ лентахъ.
Своими милліонными операціями подъ старость Ѳедулъ занимался такъ же пристально, какъ въ юности грошовой торговлей на воскресныхъ базарахъ. И занимала его не столько самая сумма денегъ, сколько процессъ ея добыванія. Крупныя суммы и крупные обороты онъ предпочиталъ нетолько потому, что они быстрѣе увеличивали его богатство, а потому также, что сопряженныя съ ними дѣла были занимательнѣе.
Народъ, въ общемъ смыслѣ этого слова, народъ, который онъ прошелъ съ самыхъ подонокъ до самыхъ верхнихъ слоевъ, онъ безцеремонно презиралъ, не дѣлая ни малѣйшаго различія между представителями различныхъ сословій, съ которыми соприкасался. На его взглядъ, величавый, шикарный сановникъ въ каретѣ и нищій-попрошайка въ лохмотьяхъ въ существѣ ничѣмъ другъ отъ друга не отличаются. Между ними не больше различія, чѣмъ между двумя бабочками, бабочкой яркой, пестрой, съ крылышками, переливающими всѣми оттѣнками радуги, порхающей по розанъ и олеандрамъ, и бабочкой съ бѣлыми простыми крылышками, носящейся надъ унылымъ болотомъ. Первыхъ меньше, вторыхъ несмѣтное количество, но въ существѣ онѣ одно и тоже. И нищій, и князь одинаково жаждутъ и ищутъ благъ земныхъ, обогащенія; и нищій, и князь не прочь обдуть одинъ другого; и нищаго, и князя умный человѣкъ можетъ и долженъ обдуть въ свою пользу. И церемониться нечего. Чѣмъ меньше умный человѣкъ одержимъ табуннымъ свойствомъ и чѣмъ болѣе онъ занять процессомъ наживы, тѣмъ его превосходство надъ табуномъ ощутительнѣе, и тѣмъ его нажива вѣрнѣе. Нажива приходитъ сама собой, когда занимаешься внимательно процессомъ ея пріобрѣтенія. Большинство не наживается, потому что тратитъ силы, помыслы и время на мечты и жажду; видитъ только цѣль и бѣжитъ къ ней сломя голову, не глядя подъ ноги. Спотыкается и падаетъ.
Въ молодости, будучи только тысячникомъ — такъ въ лѣсовольномъ зовутъ мужиковъ, нажившихъ тысячи — Ѳедулъ Игнатьевичъ, не стѣсняясь, эксплуатировалъ дурака-мужика. Сдѣлавшись подъ старость милліонеромъ, Ѳедулъ Игнатьевичъ также мало стѣснялся съ своими новыми именитыми друзьями. Онъ съ одинаковымъ пренебреженіемъ относился и къ тѣмъ, и къ другимъ; и къ ихъ карманамъ, и къ ихъ головамъ. И по опыту зналъ, что именитые люди также будутъ пресмыкаться передъ его милліонами, какъ въ былое время мужики и мелочные торговцы пресмыкались передъ его тысячами. Ѳедулъ Игнатьевичъ не стѣснялся въ своемъ обращеніи ни съ тѣми, ни съ другими. Вздумается ему, или признаетъ онъ нужнымъ — онъ мужика приметъ съ почетомъ и обласкаетъ, а сановника заставитъ ждать въ пріемной. Вздумается — мужика вытолкаетъ въ зашей, а сановника очаруетъ радушіемъ и хлѣбосольствомъ. Когда обращеніе съ даннымъ человѣкомъ не входило въ его дѣловыя комбинаціи, Краснопуповъ поступалъ, какъ Богъ на душу положитъ. Если же человѣкъ былъ ему нуженъ, онъ умѣлъ извлечь изъ него пользу своимъ обращеніемъ.
Такимъ въ скромныхъ размѣрахъ онъ былъ въ молодости и такимъ же въ огромномъ масштабѣ оставался до старости. Люди не мѣнялись, зачѣмъ ему мѣняться? Онъ даже своей фамиліи, которую ему давно совѣтовали перемѣнить, не перемѣнялъ.
— Прозвали, дескать, Краснопупомъ, какъ бывало мальчишкой, заголя рубашонку, въ озерѣ весной раковъ ловилъ, такъ Краснопупомъ и останусь.
Онъ даже частичку «овъ» прибавлялъ только, подписывая документы «ради законниковъ», а называлъ себя зачастую просто Краснопупомъ. Есть же на свѣтѣ Краснобрюховы, чѣмъ Краснопуповы не люди?
У Ѳедула Игнатьевича умерло четверо старшихъ дѣтей. Въ живыхъ остался только одинъ младшій сынъ — Власъ. Самъ Ѳедулъ для себя пренебрегалъ образованіемъ, благовоспитанностью, общественными связями; или по крайней мѣрѣ, не сознавался, что признаетъ ихъ полезность. Сыну же онъ хотѣлъ дать хорошее образованіе, блестящее воспитаніе и сразу доставить блестящія связи. «Отцу своего ума хватило, говаривалъ старикъ Краснопуповъ: — а неровенъ часъ, сынъ, можетъ, не въ отца уродился; дураку надо чужимъ умомъ запастись, а то и на деньгахъ недалеко уѣдетъ».
Что на однихъ деньгахъ далеко не уйдешь, Ѳедулъ Игнатьевичъ былъ убѣжденъ такъ же твердо, какъ въ томъ, что умный человѣкъ съ деньгами изъ умныхъ, но безденежныхъ людей можетъ вволю дураковъ надѣлать.
Не спрашивая ни у кого совѣтовъ и руководясь собственнымъ инстинктомъ и наблюдательностью, Ѳедулъ удачно обставилъ домашнее воспитаніе сына — гувернёрами и учителями. Воспитательная сторона обстановки, окружавшей мальчика, была роскошна, на нее денегъ не жалѣли. Но въ домашнемъ обиходѣ отецъ держалъ сына просто, избѣгалъ пріучать его къ роскоши съ. малолѣтства, хотя и доставлялъ удобства, которыми самъ для себя пренебрегалъ. Онъ не желалъ разнѣжить его роскошью, но вмѣстѣ съ тѣмъ понималъ, что ненужныя лишенія могутъ современемъ вызвать опасную жажду, желаніе наверстать потерянное, жажду, отъ которой погибаютъ купеческіе сынки, увлекая за собой въ пучину ничтожества колоссальныя богатства и громкія торговыя фирмы.
Власъ не былъ ни особенно даровитымъ, ни особенно трудолюбивымъ мальчикомъ. Но у него было очень доброе, привязчивое сердце, при посредствѣ котораго умѣлый наставникъ могъ успѣшно дѣйствовать на его умъ и способности. Старый швейцарецъ-гувернёръ съумѣлъ выучить его работать. Не будучи даровитымъ мальчикомъ, Власъ былъ очень воспріимчивымъ, впечатлительнымъ и легко усвоивалъ то, чѣмъ его съумѣли заинтересовывать. Поэтому, вообще говоря, его обученіе шло успѣшно и еще успѣшнѣе шло внѣшнее воспитаніе. Пятнадцати лѣтъ онъ, въ великому удовольствію своего родителя, былъ совсѣмъ маленькимъ джентльменомъ, говорилъ на иностранныхъ языкахъ, танцовалъ, игралъ на фортепьяно и проч. И Ѳедулъ Игнатьевичъ впервые пожалѣлъ, что не перемѣнилъ раньше своей фамиліи, только тогда, когда пришлось записать сына въ гимназію. Ѳедулъ Игнатьевичъ не сознавался, но внутренно ему ужъ казалось, что «Краснопуповъ» не подходящая для такого барича кличка.
Ѳедулъ Игнатьевичъ любилъ угощать и дарить гимназическое начальство и учителей; но и безъ этихъ угощеній и подарковъ Власъ прошелъ бы благополучно въ университетъ. Кромѣ воспріимчивости, его побуждало учиться зарождавшееся самолюбіе.
Въ университетѣ Власъ, однако, сталъ скоро озабочивать родителя. Юноша не сближался съ титулованными и великосвѣтскими товарищами, сближеніе съ которыми сына было одной изъ цѣлей Ѳедула. Власъ тяготѣлъ къ массѣ товарищей, подчинился ея вліянію, и въ концѣ-концовъ долженъ былъ оставить университетъ.
Въ В--скую Губернію Власъ уѣхалъ въ отличнѣйшемъ расположеніи духа и отлично прожилъ тамъ безъ малаго два года. Отецъ былъ на него сердитъ, однако, высылалъ денегъ вволю. Благодаря своему богатству и связямъ отца, Власъ не ощущалъ ни малѣйшихъ стѣсненій въ провинціи, былъ львомъ уѣзднаго общества; занимался изученіемъ мѣстной этнографіи, составлялъ статистику крестьянскаго хозяйства и даже пожалѣлъ, когда исправникъ объявилъ ему однажды, что онъ можетъ ѣхать на всѣ четыре стороны. Пожалѣлъ, но все таки обрадовался. Онъ обрадовался возможности вернуться къ петербургской жизни, къ университету, къ прерваннымъ лекціямъ, къ любимымъ профессорамъ, къ товарищамъ, вечеринкамъ и горячимъ, живымъ спорамъ.
Одновременно съ наслѣдственною наклонностію къ ожирѣнію, во Власѣ стала развиваться тоже наслѣдственная наклонность работать мозгомъ, желаніе, при помощи этой работы, выдѣлиться изъ массы своими способностями; стало развиваться своего рода честолюбіе, жажда извѣстности. Этнографическіе и статистическіе матерьялы онъ собиралъ сначала отъ нечего дѣлать, по привычкѣ хоть понемногу работать мозгомъ, потомъ потому, что, по своей воспріимчивости, полюбилъ работу. Теперь, когда ему была возвращена свобода, онъ сталъ мечтать о возможности обнародовать добытые имъ результаты. По своей недоученой неопытности и юношескому самообольщенію, онъ мнилъ, что результаты его работъ, его выводы скажутъ новое слово, раскроютъ глаза тѣмъ, кто не умѣетъ глядѣть на народъ, что товарищи, съ которыми онъ не всегда осмѣливался вступать въ споръ, теперь признаютъ въ немъ, можетъ быть, великаго и во всякомъ случаѣ полезнаго мыслителя.
Между тѣмъ, въ Петербургѣ его ждало полнѣйшее разочарованіе. Онъ былъ свободенъ, но отецъ, доставившій ему свободу, не могъ открыть для него захлопнувшихся дверей университета. Прерванныя лекціи не могли возобновиться, по крайней мѣрѣ, не могли возобновиться безусловно. Многихъ любимыхъ профессоровъ не было на каѳедрахъ. Тѣ, которымъ, по пріѣздѣ въ Петербургъ, онъ показывалъ свои работы, съ которыми онъ совѣтовался о томъ, какъ бы ихъ издать, сдѣлать эти работы извѣстными — холодно пожимали плечами, одобряли, но не восхищались; а насчетъ извѣстности — положительно утверждали, что ни напечатать, ни ходу дать работамъ, невозможно. И такъ все это холодно, такъ не привѣтно. А было время, когда эти самые люди относились ко всему задушевно-горячо.
Его ли трудъ былъ такъ ничтоженъ — впечатлительный Власъ начиналъ утрачивать вѣру въ міровое значеніе своего труда — иныя ли причины порождали эту холодность, — это было безразлично. Власъ былъ уязвленъ. Но его душевной горечи, его раздраженію и даже негодованію не стало предѣловъ, когда онъ убѣдился, что получилъ свободу, только благодаря отцу.
Когда Власъ сдѣлалъ это открытіе, между нимъ и отцомъ произошла страшная сцена, которую легче вообразить, чѣмъ описать. Понятія и логика одного были совершенно не понятны для другого. Сильное возбужденіе обоихъ дѣлало невозможнымъ какое бы то ни было соглашеніе и компромиссы. Родственные звѣрскіе инстинкты вырвались наружу въ обоихъ. Отецъ, взорванный упреками сына, своею собственною яростію пробудилъ ярость сына. Заботливый отецъ и сынъ-джентльменъ — оба обратились въ звѣрей.
Власъ увернулся отъ руки отца, толстые пальцы которой распустились было надъ его волосами; онъ овладѣлъ собою настолько, что воздержался отъ насилія. Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, выбѣжалъ изъ дому и успѣлъ уѣхать за границу, не взирая на препятствія, на этотъ разъ воздвигнутыя противу него по просьбѣ отца.
О томъ, что бы пользоваться средствами жизни отъ отца, конечно, ему не приходило и въ голову. Онъ имѣлъ небольшія деньги при себѣ, у него было достаточно цѣнныхъ бездѣлушекъ, цѣпей, колецъ, часовъ, медальоновъ для того, чтобы прожить нѣсколько мѣсяцевъ. Но за продажей послѣдняго кольца начиналась нужда. Не лишенія, а буквально нужда, нужда въ кускѣ хлѣба, въ заплатѣ на сапогъ, во франкѣ для уплаты за ночлегъ, въ су для покупки газеты. Напрасно онъ и обѣдалъ, и ужиналъ сыромъ съ кускомъ черстваго безвкуснаго хлѣба или, бродя въ разорванныхъ сапогахъ, заставлялъ себя думать, что все это вздоръ. Напрасно онъ смѣялся надъ самимъ собой: не смѣхъ, а жалость къ самому себѣ начинала забираться въ его непривыкшій къ матерьяльнымъ лишеніямъ организмъ.
Онъ обратился въ пролетарія. Не теоретически, какъ прежде, а осязательно, на практикѣ, понялъ онъ, въ чемъ заключается проклятіе пролетаріата. Онъ понялъ, что не однѣ посторонніе причины, но и ничтожное содержаніе его работъ заставляло петербургскихъ профессоровъ и редакторовъ относиться холодно къ этой работѣ. Вотъ онъ, настоящій пролетаріатъ, хватающій за ноги, за мозги, за желудокъ.
Ко всему этому присоединялась одна изъ самыхъ губительныхъ невзгодъ — невольная праздность. Найти дѣло, которое бы изо дня въ день его пропитывало, онъ не могъ, потому что ремесла въ его рукахъ не было, а въ его познаніяхъ никто не нуждался. Сосредоточиться объективно на чемъ либо онъ не могъ; потому, что, самъ того не сознавая, не могъ, ради дѣла, забыть свои собственныя невзгоды. Но онъ былъ молодъ, сердце у него было любящее, и всякое дѣло, клонящееся ко благу человѣчества, могло его заинтересовать и даже привязать къ себѣ. Что, если бы онъ могъ располагать милліонами отца, и привлечь милліоны другихъ? Но это было невозможно, потому что онъ на вѣки отрекся отъ милліоновъ отца.
Безъ сапогъ, безъ обѣда, безъ самоотверженной вѣры въ идеалы, онъ чувствовалъ, что безвыходное отчаяніе начинаетъ овладѣватъ имъ всецѣло.
Въ то время, когда его физическія лишенія дошли до крайнихъ предѣловъ, когда нравственно и матерьяльно онъ былъ совершенно расшатанъ, когда онъ по нѣскольку разъ въ сутки думалъ, что сходитъ съ ума, когда, читая въ газетахъ описанія самоубійствъ, съ любовью вдумывался въ причины и подробности каждаго, рисовалъ при помощи десяти печатныхъ строкъ въ своемъ воображеніи цѣлыя эпопеи человѣческихъ страданій и съ любовью думалъ, какъ хорошо умереть — въ это самое время онъ получилъ неожиданно странное письмо отъ отца. Очень странное.
V. править
Побѣгъ сына былъ такимъ ударомъ для Ѳедула, какого ему во всю долгую жизнь не наносила судьба. Неслыханное возмущеніе противу родительской власти, измѣна семьѣ и отцовскому дѣлу, милліонамъ! Такъ пренебречь удобствами жизни, богатствомъ и блестящей будущностью, на которую отецъ для него разсчитывалъ, было возмутительнымъ безуміемъ въ глазахъ старика. Кромѣ того, онъ сильно, по своему, но свирѣпо любилъ Власа. Онъ потерялъ сына; вся его жизнь, вся его погоня за наживой, все его богатство потеряли смыслъ. Каковы бы ни были побужденія, толкавшія его къ наживѣ въ молодости, подъ старость главнѣйшее побужденіе заключалось въ сынѣ. И этого сына не стало. Ударъ былъ страшенъ. Колоссъ покачнулся, онъ сталъ задумываться, то падать духомъ, то свирѣпѣть. Ѳедулъ запилъ; сталъ мало заниматься дѣлами; равнодушно глядѣлъ, какъ его обдували и обманывали. Онъ пересталъ бороться съ дураками, довольствуясь только непокидавшей его увѣренностію, что онъ все-таки всѣхъ умнѣе и смышленѣе и что его Обманываютъ по его же собственному соизволенію.
Ѳедулъ пошатнулся, но не сознавался, что почувствовалъ ударъ. Протянуть руку сыну? — ни за что! — Пусть дохнетъ съ голоду. Окружающіе не смѣли произнести имени Власа. Постороннихъ Ѳедулъ грубо обрывалъ на первомъ словѣ.
Но въ Петербургѣ, среди того общества, которое онъ, презирая, все-таки прочилъ для сына, съ которымъ находился въ постоянномъ соприкосновеніи по дѣламъ и обстановкѣ, былъ одинъ человѣкъ, котораго старикъ не могъ заставить себя презирать, который, какъ нерѣдко казалось самому Ѳедулу, былъ его сильнѣе не по власти земной только, а по дарованіямъ божескимъ; котораго перехитрить ему никогда не удавалось; который всегда дѣйствовалъ, повидимому, просто, прямо, откровенно, безкорыстно и между тѣмъ достигалъ самыхъ сложныхъ сокровенныхъ цѣлей. Онъ всегда умѣлъ извлечь выгоды для самого себя, въ тоже самое время дѣлая добро тѣмъ, кому хотѣлъ, и принося пользу тому, чему сочувствовалъ. Всѣхъ, кого могъ дурачить самъ Ѳедулъ, еще легче дурачилъ этотъ человѣкъ. Мало того: онъ положительно могъ бы одурачить самого Ѳедула, если бы Ѳедулъ вздумалъ поступать съ нимъ, какъ со всѣми остальными. Послѣ слабыхъ попытокъ въ этомъ направленіи, Краснопуповъ убѣдился въ ихъ безполезности и нетолько сталъ уважать, но привязался къ нему. Они были большими пріятелями. Этотъ человѣкъ былъ нашъ старый знакомый, великій Иванъ Борисовичъ, отецъ Клеопатры Ивановны Огниной.
Однажды Ѳедулъ Игнатьевичъ заѣхалъ къ нему въ очень жалкомъ видѣ. На его лицѣ лежалъ густой румянецъ выпивки, руки и ноги тряслись. Глаза старались глядѣть злобно, но возбуждаіи только сожалѣніе. Онъ все ругалъ, грубилъ видимо для того, чтобы замаскировать безпомощность горя, въ существованіи котораго не сознавался. Кряхтя, ввалился онъ въ кабинетъ своего друга-сановника и почти со стономъ опустился на кресло. Они были одни.
— Ну, что разохался, старина? Къ землѣ пригнетать стало? усмѣхнулся Иванъ Борисовичъ.
— Извѣстно, къ землѣ. Давнишній я на бѣломъ свѣтѣ, вотъ и пригнетать стало.
— Видишь, меня еще не пригнетаетъ; а одни годы.
— Чего хвастать-то? Придетъ время, не расхвастаетесь.
— А покуда не пришло.
— Заботы меньше. Кручины нѣтъ.
Иванъ Борисовичъ усмѣхнулся: не знаешь, дескать, ты ничего.
— И пить ты сталъ нынче, Ѳедулъ, сказалъ онъ.
— Всегда пилъ; зароку отродясь не давалъ.
Иванъ Борисовичъ опять усмѣхнулся и продолжалъ:
— А дѣла какъ?
— Что дѣла? идутъ, какъ надо быть. Вонъ на Днѣпрѣ пароходъ на мель сталъ — проломало.
— То-то. Вотъ и дѣла твои изъ рукъ стали бѣгать.
— Бѣгать, пущай бѣгутъ. Прахъ ихъ унеси! Съ собой на тотъ свѣтъ денжищъ не унесу. На коего чорта копить?
— Вотъ тебя Богъ за это и наказываетъ.
— За что наказываетъ?
— А за это самое.
— Да за что, за это самое?
— Да за то, что о Власѣ такъ говоришь; за то, что сына бросилъ.
— Никто о немъ, курицынѣ сынѣ, не говоритъ, никто его не бросалъ. Самъ все бросилъ, прохвостъ.
И старикъ стукнулъ мягкимъ кулакомъ по письменному столу.
— Не говоришь, а думаешь. Кого чертыхаешь? кого сейчасъ нехорошимъ словомъ обозвалъ? — свое дѣтище, единственное; за то тебя и Богъ наказываетъ.
Если бы это говорилъ кто иной, не Иванъ Борисовичъ, Краснопуповъ по малой мѣрѣ оборвалъ бы на словѣ, а то и обругалъ бы: ничего, дескать, съ меня, стараго чорта, не возьмешь. Но Иванъ Борисовичъ словно ему цѣпью языкъ оковывалъ. Чувствуетъ, что злоба такъ все нутро и воротитъ, а при Иванѣ Борисовичѣ не смѣетъ ей воли дать. Иванъ Борисовичъ только осмѣетъ его; а не то, такъ ни малѣйшаго вниманія не обратитъ; даже обидно.
Краснопуповъ помялъ свои руки, потопоталъ носками сапогъ, вдвинулся еще глубже въ кресло, поворочалъ глазами.
Свинцовый взглядъ Ивана Борисовича продолжалъ спокойно и строго вонзаться въ самую его душу.
— Тебѣ, ваше высокопревосходительство, хорошо, пыхтя и охая, сорвалъ досаду, насколько могъ себѣ позволить, старикъ. — У тебя дѣтки всѣ около; всѣ, какъ на Бога, на тебя молятся; все по твоему, что ни скажешь, все по твоему, а какъ…
— Умный ты мужикъ, Ѳедулъ, перебилъ Иванъ Борисовичъ: — поискать да и поискать, такихъ умницъ не найдешь. А не хватаетъ у тебя иной разъ догадки, гдѣ надо. Ну, кто тебѣ сказалъ, что мои дѣти все по моему дѣлаютъ?
— Кому сказывать, — самъ вижу. Всѣ около, какъ цыплята подъ маткой, возразилъ Ѳедулъ Игнатьевичъ.
— Отъ того они и около, и любятъ меня, что я по нимъ дѣлаю, что я къ нимъ примѣняюсь…
Ѳедулъ раскрылъ-было ротъ и ничего не сказалъ.
— А у тебя смётки на это не хватило. А? Кабы все по моему, такъ не была бы Клеопатра за Огнинымъ, — вотъ тебѣ первое.
— А что же? чѣмъ не пара? знатная пара! красавецъ, и богатъ, и все такое.
— Видишь ты, да недалеко. А я тебѣ, по нашей старинной дружбѣ, скажу, что не хотѣлъ я этой свадьбы.
— Такъ зачѣмъ-же съиграли? Не позволяли бы; да и все.
Тихо, съ разстановкой, словно втолковывая урокъ ребенку, объяснилъ Иванъ Борисовичъ, почему онъ согласился на этотъ бракъ, какъ могло бы выйти хуже; какъ предотвратить отъ дочери нежеланное будущее не въ нашей силѣ, а въ нашей власти только возстановить ее противъ отца, утратить ея привязанность и, слѣдовательно, дальнѣйшее вліяніе. У Ивана Борисовича были свои причины для откровенности на этотъ разъ. Все это было ново для Ѳедула. Такъ ново, что онъ и слушать бы не сталъ, говори это кто другой, не Иванъ Борисовичъ. Купчина, однако, основательно возразилъ, что сыновья-то его — Ивана Борисовича — послушны, все по отцовскому дѣлаютъ: и служатъ, и дѣлами занимаются.
— Да, по моему, да тоже не все. Тебѣ не видно, а я знаю. А гни я ихъ во всемъ по моей волѣ, они бы ничего по моему не дѣлали, я бы, какъ и ты, безъ дѣтей, можетъ, остался.
Кресло опять хрустнуло подъ тушей Краснопупова, и носки сапоговъ зашевелились.
— А ты за что своего Власа губишь? строго спросилъ вельможа, вдавивъ въ глаза собесѣдника свинцовый взглядъ.
— Да что вамъ этотъ Власъ дался? не выдержалъ Краснопуповъ: — ну его! пущай!..
— Дался онъ мнѣ, потому что онъ — отличный парень, и по<испорчено> ему не слѣдуетъ. И тебѣ, и людямъ пригодиться можетъ
— А-а-тличнѣйшій! со злобой растянулъ Ѳедулъ и опять защелкалъ носками.
— Отличнѣйшій. А что есть въ немъ такое, что намъ съ тобой не по нутру, такъ не его вина. Наше время одно, а ихъ время другое. Намъ своего хотѣлось, и имъ своего хочется.
— Мало чего! наше-то лучше…
— Вѣрно. И я такъ думаю, что наше лучше. Поэтому-то имъ и не надо перечить.
Ѳедулъ развелъ руками.
— Не надо перечить. Ты хочешь, чтобъ онъ на твою дорогу вышелъ, такъ ты его на эту дорогу и направь. Сначала онъ, извѣстно, не по той дорогѣ пойдетъ, по которой мы шли. Ты въ двадцать лѣтъ въ зипунѣ ходилъ, имени своего написать не умѣлъ, а сына во фракъ нарядилъ съ дѣтства, сдѣлалъ изъ него барина, обучилъ тому, о чемъ тебѣ никогда не снилось, да и не приснится…
— Обучилъ-то, обучилъ; и французскому, и по-аглицки…
— Да не во французскомъ, не въ аглицкомъ дѣло, а всѣ у него помыслы другіе, чѣмъ у насъ съ тобой были. Онъ знаетъ то, чего мы не знали, думаетъ не такъ, какъ мы. А ты хочешь его сразу переть по твоей дорогѣ. И не пойдетъ; никогда не пойдетъ.
— Ну и чортъ съ нимъ!
— Вотъ и опять ты вздоръ говоришь, Ѳедулъ, и по божески, и по человѣчески. Передъ Богомъ ты за свое дѣтище отвѣчаешь; сердце твое человѣческое не можетъ не любить.
— Да коли онъ упирается?
— А-а! На то ты на свѣтѣ дольше его и прожилъ, чтобъ перехитрить, на свою дорогу вывести, да такъ вывести, чтобы ему слышно не было. Какъ у самаго начала дороги, на которую онъ выйдетъ, ты передъ нимъ заборище поставишь, онъ либо черезъ заборъ перелѣзетъ, либо себѣ лобъ о него расшибетъ, либо отъ тебя въ лѣсъ убѣжитъ… Все равно для тебя пропадетъ… А ты его пусти. Пусть сначала по своей тропкѣ идетъ, не велика бѣда. Да и нельзя иначе, другой для него и нѣтъ. Твоя тропа, по которой ты на большую дорогу вышелъ, давно заросла. Не только сыну твоему, и тебѣ самому не отыскать ея. А ты его воротишь на нее. Куда воротишь? просто вѣдь въ лѣсъ воротишь. Въ темень воротишь.
Ѳедулъ начиналъ внимательно прислушиваться, оперевъ руки о колѣна и приблизивъ лицо къ наставнику.
— А ты его сначала пусти. А тѣмъ временемъ впередъ забѣгай, впереди дорожку по своему расчищай, къ своей большой дорогѣ; онъ на нее и выйдетъ, самъ не замѣтитъ. А коли когда послѣ и замѣтитъ, такъ ужь не вернется на свою. Не таковскій. Лѣнь будетъ. Понялъ?
Купецъ не шевелился, глазомъ не повелъ. Ново это было для него. Иванъ Борисовичъ продолжалъ разъяснять съ разстановкой, вразумительно.
— Ты ему не перечь, а легонько, добромъ, не то хитростью, а на свой ладъ вороти.
Ѳедулъ упрямо покачалъ головой.
— Ты вѣдь вотъ, продолжалъ хозяинъ: — дѣла свои умѣешь такъ обдѣлывать. Съ чужимъ человѣкомъ, ради денегъ, ради корысти, всякаго обойти умѣешь, какъ подрядъ или концесія нужна. А для дѣтища своего, для души своей не умѣешь…
Это было понятнѣе для Краснопупова. У него вдругъ какъ будто стало проясняться въ умѣ. Причина превосходства надъ нимъ Ивана Борисовича, дотолѣ совершенно непостижимая, стала приближаться къ его пониманію. Но онъ все-таки упрямо качалъ головой.
— И съ сыномъ тебѣ такъ слѣдуетъ поступать, продолжалъ Иванъ Борисовичъ ковать желѣзо, пока горячо; онъ отлично понималъ, что происходило въ душѣ и мысляхъ его собесѣдника: — такъ тебѣ и на сына надо дѣйствовать. Люди одни — что сынъ твой, что дѣлецъ; человѣческая натура…
— Поздно… убёгъ… тихо прохрипѣлъ старикъ, раздумчиво, опустивъ сѣдую голову.
— Не поздно, твердо произнесъ Иванъ Борисовичъ, поднявшись съ кресла, подойдя къ гостю и дружески положивъ руку на его мягкое плечо. — Не поздно, Ѳедулъ. Я знаю, гдѣ Власъ и какъ живетъ; мнѣ объ немъ пишутъ. Не поздно… я знаю.
Еще ниже клонилась сѣдая голова; глаза внимательно разсматривали пестрые цвѣты на синемъ персидскомъ коврѣ. Вдоль рукъ, упертыхъ въ колѣни, начинало пробѣгать какое-то дрожаніе. Въ груди, какъ могучая волна, подымалось выше и выше къ сердцу, приступало къ горлу большое, жуткое и сладкое чувство.
Великое чувство — любовь. Самая величайшая, самая несокрушимая любовь — любовь родительская. Словно потерянное дѣтище прижималось тутъ къ самому сердцу, и сладко становилось у сердца. И вдругъ уходила эта отрада отъ сердца — далеко, далеко, и не дотронешься, и не увидишь. И смерть ложилась на сердце. Пророни старикъ слово, это слово дрожало бы, какъ слеза на рѣсницѣ; и слезы полились бы по бѣлой бородѣ.
Ѳедулъ хотѣлъ было схватить руку человѣка, который былъ ближе къ его дѣтищу, который не забывалъ это дѣтище, не забывалъ въ то время, покуда онъ, отецъ родной, о сынѣ слышать не хотѣлъ. Ѳедулъ хотѣлъ схватить и поцѣловать эту руку.
Хотѣлъ, но не сдѣлалъ. Перетряхнулъ туловищемъ, словно силясь высвободиться изъ-подъ подавляющаго чувства, и, не подымая головы, сурово спросилъ:
— А что слышно?
Иванъ Борисовичъ передалъ все, что зналъ о матерьяльныхъ бѣдствіяхъ Власа.
— Губишь ты сына, Ѳедулъ, заключилъ онъ: — съ голоду онъ умираетъ; тѣло его губишь и душу губишь; и передъ родиной ты виноватъ — человѣка губишь. Не съ него, а съ тебя люди спросятъ; не его, а тебя попрекнутъ.
— Кто меня попрекать смѣетъ? силился грубить старикъ…
— Всякій. Теперь — я смѣю, а пригнететъ тебя еще больше къ землѣ, силы пропадутъ, можетъ, обѣднѣешь — всякій попрекнетъ. Сынъ бы былъ, хоть и не по твоему бы думалъ, а все бы уважалъ тебя, оберегъ бы. А кто теперь обережетъ? Кому бы твоей охраной быть, изъ-за того тебя и попрекнетъ всякій. И по дѣломъ… А на томъ свѣтѣ, за свою и за сыновнюю душу тяжелый отвѣтъ отдашь.
Дрожь пробѣжала по старому тѣлу. Голосъ Ивана Борисовича смолкъ; молчаніе тяжелое, какъ свинецъ его взгляда, стояло въ комнатѣ. Слова тоже какъ свинецъ, только какъ расплавленный, жгучими каплями падали на сердце Ѳедула.
Вдругъ Краснопуповъ поднялся. Глаза его были влажны, щеки красны, руки дрожали; нетвердой поступью дошелъ онъ до стола, на которомъ лежала его бобровая шапка.
— А мнѣ пора; надо сегодня барона повидать, все не разрѣшаютъ устава новаго для Днѣпровской компаніи, произнесъ онъ и, пожавъ руку хозяина, шатаясь вышелъ изъ кабинета.
Цѣлые десять дней послѣ этой бесѣды Краснопуповъ пилъ и безобразничалъ. Держалъ въ смертельномъ страхѣ свою старуху-жену и всѣхъ домашнихъ. Совсѣмъ погубилъ два только-что заведенныя, отличныя коммерческія предпріятія. Поругался съ нѣсколькими полезными и сильными петербургскими тузами, жестоко поколотилъ прикащика, который, разсчитывая на пьяный недосмотръ Краснопупова, черезъ чуръ нагло принялся грѣть руки у хозяйскаго дѣла; и бросилъ этому прикащику за безчестье такой здоровый кушъ, котораго тотъ не уворовалъ бы въ пять лѣтъ.
На одинадцатый день, рано-ранехонько утромъ, измучившійся старикъ пріѣхалъ къ Ивану Борисовичу. Тотъ еще пилъ чай въ кабинетѣ и былъ одинъ. Ѳедулъ Игнатьевичъ былъ на этотъ разъ тверезъ, но съ похмѣлья; голова болѣла, лицо и глаза были жолтые, руки сильно тряслись. Освѣжась и опохмѣлясь крѣпкимъ стаканомъ чая пополамъ съ коньякомъ и жадно высосавъ большой кусокъ лимона, онъ безъ предисловій приступилъ къ дѣлу, за которымъ пріѣхалъ.
— Я за совѣтомъ, ваше высокопревосходительство. Скажите, что дѣлать? Коли онъ тамъ безъ портковъ, прости Господи, шляется, срамъ этакой… такъ ему, подлецу, денегъ надотъ послать. Куда послать? вотъ вы что мнѣ скажите.
— Ну и выйдетъ вздоръ. Не возьметъ онъ твоихъ денегъ, отвѣчалъ Иванъ Борисовичъ.
— Да какъ онъ смѣетъ не брать, коли отецъ даетъ! началъ-было свирѣпѣть старикъ и застучалъ кулакомъ по столу.
— Изъ стола ты ничего не выколотишь, спокойно отвѣчалъ хозяинъ: — коли ты, Ѳедулъ Игнатьевичъ, ко мнѣ за совѣтомъ пріѣхалъ, такъ толковаго совѣта и слушай…
— Ну, ну…
— Ну, такъ я тебѣ вотъ что скажу: чтобъ Власа на твою дорогу навести, надо сперва по немъ дѣйствовать, по шерсти гладить.
Ѳедулъ крякнулъ и затопоталъ носками.
— Ну…
— Онъ у тебя тоже съ норовомъ, съ упрямствомъ.
— Съ норовомъ, съ норовомъ, не безъ гордости и даже не безъ нѣкотораго удовольствія согласился родитель.
— Значитъ, норовъ этотъ уважить надо. Обойти его надо. Денегъ онъ не возьметъ — теперь, по крайней мѣрѣ, не возьметъ — онъ теперь такихъ мыслей, что деньги даромъ брать…
— Чего даромъ? Не сынъ онъ мнѣ нешто? бѣглый, а все же сынъ.
— Ну, да, какъ бы тамъ ни было, а не возьметъ, и одинъ вздоръ выйдетъ, коли деньги пошлемъ. А надо ему работу найти, чтобы деньги за работу…
— Чего лучше, у меня въ Лондонѣ прикащикъ живетъ по лѣсной части, нынче съ плашками[2] заворовался… три тысячи рублей серебромъ плачу, а все воруетъ… Надо другого посылать… Ладно что ли будетъ?..
— Ладно будетъ, только все не теперь. Погодя немножко. Теперь Власъ и этого не приметъ. Онъ въ такомъ настроеніи. Дѣло твое торговое онъ не уважаетъ…
Краснопуповъ крякнулъ сильнѣе прежняго, но воздержался отъ свирѣпой выходки, только пробормоталъ въ бороду:
— Не фальшивыми я бумажками плачу добрымъ людямъ. Слава Богу, честно торгую… не уважаетъ!
— Не бѣда, Ѳедулъ Игнатьевичъ, придетъ время, будетъ по твоему, будетъ уважать. А покуда надо объѣздить его мягко, полегоньку. Надо дѣло по немъ найти. Вотъ видишь…
— Ну, ну, нетерпѣливо торопилъ Краснопуповъ: — ну…
— Видишь, князь Лазоринъ завелъ въ Петербургѣ дѣло, большое и хорошее. Кооперація для кустарныхъ промысловъ, чтобы мужики на свои деньги могли и товаръ покупать, и торговлю вести, безъ купцовъ… слыхалъ?
— Слыхалъ… пустое. Старикъ махнулъ рукою.
— Князь думаетъ, что не пустое. Онъ образовалъ общество для помощи такому дѣлу. Баронъ — членомъ… многіе другіе изъ твоихъ знакомыхъ, я тоже.
— Вы?! Ѳедулъ выпучилъ глаза. Экими пустяками заниматься… Хватаетъ же у васъ времени…
— Все бы хорошо, только денегъ у нихъ нѣтъ, продолжалъ Иванъ Борисовичъ.
— Извѣстно, нѣтъ. Какія деньги! Кто на эти глупости дастъ денегъ?
— А вотъ, я думаю, ты дашь, Ѳедулъ Игнатьевичъ, увѣренно улыбнулся хозяинъ.
— Я-а? Что вы! что вы! Чтобы я… да на этакія глупости… не выжилъ еще, слава тѣ Господи, изъ ума.
— Отъ того и дашь, что не выжилъ. Они пошлютъ за границу кого-нибудь, а предложу Власа. За это дѣло онъ ухватится съ радостью… Твои деньги сыну же пойдутъ частью. Пошлютъ его въ Лондонъ, въ Парижъ; голодъ онъ позабудетъ, отмякнетъ, а потомъ легче его будетъ и къ твоему настоящему дѣлу приставить… А въ Россію вернется, я ему пожалуй мѣсто дамъ…
— Пустое это… неувѣренно произнесъ Ѳедулъ въ раздумья, топоча носками.
— Ну, коли пустое, такъ пустое, будь по твоему. Ты пріѣхалъ за совѣтомъ, я тебѣ совѣтъ далъ. А хочешь слушаться или не хочешь — твое дѣло. Твой сынъ — твои грѣхи.
Иванъ Борисовичъ распечаталъ одинъ изъ лежавшихъ на письменномъ столѣ пакетовъ утренней почты и пробѣжалъ бумагу, потомъ распечаталъ другую бумагу. Казалось, онъ позабылъ о присутствіи гостя. Тотъ топоталъ ногами, двигалъ кресло, ворошилъ жирной пятерней сѣдые волосы и, наконецъ, громко, твердо произнесъ:
— Сказалъ: послушаюсь твоего совѣта, Иванъ Борисычъ — и послушаюсь. Теперь говори, что дѣлать…
Десять дней пьянства и безчинства были страшной борьбой самовластнаго старика съ необходимостью подчиниться чужой волѣ въ дѣлѣ, которое ему такъ дорого и близко, какъ никакое другое дѣло ему никогда не бывало. Во всю свою жизнь, во всѣхъ дѣлахъ, онъ забавлялся людьми, игралъ ими. Въ этомъ же дѣлѣ, имъ помыкала судьба, норовъ мальчишки. Онъ чувствовалъ себя безсильнымъ. Онъ чувствовалъ мощь Ивана Борисовича; но какъ ни уважалъ онъ эту мощь, подчиниться ей было не легко.
— Сказалъ: послушаюсь тебя, Иванъ Борисычъ, и послушаюсь, повторилъ старикъ.
Вельможа отбросилъ бумагу въ сторону, всталъ, обнялъ пріятеля и, поцѣловавъ его въ обѣ щеки, по морщинамъ которыхъ пробирались непослушныя слезы, промолвилъ задушевно:
— Съ сыномъ, Ѳедулъ, поздравляю, и давай вамъ Богъ обоимъ совѣтъ да любовь.
Черезъ два дня состоялось экстренное собраніе общества, основаннаго княземъ Лазоринымъ, собраніе весьма торжественное. Предсѣдатель объявилъ радостную вѣсть: «Одно лицо пожертвовало и уже внесло 25.000 рублей на дѣло (въ кассѣ до этого пожертвованія было всего 341 руб. 21½ коп. — сумма общества изъ членскихъ взносовъ, да по счетамъ недоимки за членами значилось 230 руб.); пожертвованіе, конечно, важно въ матерьяльномъ отношеніи, ибо даетъ существенный толчекъ молодому дѣлу. Но оно еще важнѣе въ нравственномъ: пожертвованіе это доказываетъ, на какое сильное сочувствіе можетъ разсчитывать общество среди лицъ, которыя, какъ можно было бы предполагать, наименѣе сочувствуютъ развитію промышленности на началахъ взаимодѣйствія — среди коммерческихъ людей, среди купцовъ. Пожертвованіе почтеннѣйшаго, достойнѣйшаго Ѳедула Игнатьевича — первое и блестящее доказательство этого счастливаго открытія. Ѳедулъ Игнатьевичъ самъ вышелъ изъ народа; ему лучше, чѣмъ кому-либо изъ членовъ, знакомы всѣ оттѣнки, всѣ отрасли промышленности. Въ виду такого пожертвованія, общество можетъ вполнѣ разсчитывать на нравственное содѣйствіе, свѣдѣнія, совѣты этого неоцѣненнаго человѣка. Но любовь къ дѣлу, при такой опытности… и т. д.»
Конечно, новоявленный великій поборникъ великой идеи, потомственный почетный гражданинъ Ѳедулъ Игнатьевичъ Краснопуповъ былъ, при всеобщихъ аплодисментахъ, избранъ въ пожизненные почетные члены.
«Теперь общество можетъ принять нѣкоторыя существенныя мѣры. Напримѣръ: послать агента за границу». Общее одобреніе. Содержаніе живо назначено. «Кого послать?» Иванъ Борисовичъ предлагаетъ пригласить проживающаго заграницей «по собственнымъ дѣламъ» сына Ѳедула Игнатьевича. «Чего же лучше? знаетъ иностранные языки, знаетъ чужіе краи, образованный человѣкъ, сынъ жертвователя. Надо полагать, сочувствуетъ дѣлу, такъ же, какъ и отецъ…»
Аплодисменты.
Въ тотъ же вечеръ, Краснопуповъ самъ написалъ письмо сыну — по диктовкѣ Ивана Борисовича.
— Сказалъ: буду тебя слушаться, и буду, повторилъ купецъ, принимаясь выводить свои старческія каракули.
Письмо это болѣе, чѣмъ изумило Власа, когда онъ его получилъ, да по правдѣ сказать, и самъ Ѳедулъ Игнатьевичъ изумился, что написалъ такое письмо.
Отецъ въ письмѣ не вступалъ ни въ какія объясненія, не касался прошлаго, не упрекалъ сына; онъ писалъ о дѣлѣ, и только о дѣлѣ.
«Мнѣ извѣстно, такъ приблизительно писалъ онъ Власу; — что ты живешь безъ дѣла и нуждаешься. Я предлагаю тебѣ дѣло, но предлагаю не отъ себя, а отъ общества, котораго состою членомъ. И дѣло не мое, а общественное. Прилагаю уставы и разныя записки, изъ которыхъ ты поймешь, въ чемъ дѣло состоитъ. Я пожертвовалъ на это дѣло нѣкоторую сумму денегъ. Теперь обществу нужно послать кого-нибудь за границу для изученія вопроса въ Англіи, Франціи, Швейцаріи, Германіи. Предложили тебя. Ты — человѣкъ свободный, полагаю, можешь послужить. Если ты согласишься взять на себя это порученіе, тебѣ сообщать подробности. Жалованья не полагается никакого; но на всѣ издержки по переѣздамъ и пр. будетъ выслана необходимая сумма».
VI. править
Иванъ Борисовичъ, конечно, не безъ умысла, старался сблизить съ сыномъ старика Краснопупова. У Ивана Борисовича всегда и во всемъ были умыслы, не чуждые себялюбія или вѣрнѣе семьелюбія. Но называть его умыслы коварными было бы грѣшно. Онъ стремился къ цѣли столько же по влеченію сердечному, сколько и по требованію разсудка; по похвальному чувству столько же, сколько и по вѣрному разсчету. Умѣнье согласовать въ теченіи всей своей жизни требованія долга и разсчета съ требованіями чувства составляло одну изъ особенностей Ивана Борисовича, одну изъ причинъ его успѣховъ, его превосходства надъ большинствомъ людей, съ нимъ соприкасавшихся. Эта же особенность подчинила самого Краснопупова его вліянію. Иванъ Борисовичъ сознавалъ свое превосходство надъ Ѳедуломъ и въ отношеніи общественномъ, и въ отношеніи интеллектуальнаго развитія. Самъ онъ ни въ чемъ никогда не подчинялся Краснопупову, но онъ тоже уважалъ Ѳедула, какъ и Ѳедулъ уважалъ его. Иванъ Борисовичъ уважалъ энергію, смышленость и умѣлость этого самородка. Особенно уважалъ его умѣнье наживаться насчетъ людской глупости, оставаясь совершенно независимымъ отъ тѣхъ, кто ему былъ нуженъ для достиженія цѣлей.
Иванъ Борисовичъ даже любилъ Ѳедула и, будучи любящимъ семьяниномъ, проницательнымъ человѣкомъ, отлично понималъ, что, подъ внѣшнимъ негодованіемъ къ блудному сыну, въ сердцѣ Ѳедула крылась глубокая скорбь. Иванъ Борисовичъ по сердцу желалъ помочь своему другу избавиться отъ этого жестокаго страданія. Какъ и всегда, съ прекраснымъ влеченіемъ отличнѣйшимъ манеромъ согласовались разсчеты. Иванъ Борисовичъ, съ дѣловой стороны, часто бывалъ нуженъ милліонеру; но и милліонеръ былъ часто полезенъ вельможѣ, постоянно озабоченному увеличеніемъ благосостоянія своей горячо любимой семьи и своихъ многочисленныхъ родственниковъ. Краснопуповъ велъ и заводилъ предпріятія, для которыхъ нужны были имена и связи; близкіе Ивану Борисовичу люди охотно давали свои имена и связи предпріятіямъ, платившимъ имъ отличныя деньги за эти благодѣянія. Одному желательно было пристроиться безъ денегъ къ зарождающейся компаніи и, не имѣя денегъ, составить себѣ состояніе при первомъ выпускѣ акцій. Другому нужно было пристроиться куда-нибудь директоромъ съ хорошимъ жалованьемъ. Третьему — сбыть опасныя денежныя бумаги, для которыхъ на биржѣ была завалена дорога, но которыя, по своей прозорливости и смѣлости, разсчитывая на выгоды въ будущемъ, храбро покупалъ по хорошей цѣнѣ Краснопуповъ. Иному надо было сбыть съ рукъ бездоходные лѣса на Ветлугѣ или Шекснѣ. Иному — сдѣлать крупный заемъ на какую-нибудь спекуляцію.
Мало ли чѣмъ Ѳедулъ Игнатьевичъ былъ полезенъ! И онъ всегда былъ готовъ исполнить всякую просьбу своего друга-сановника. Но чѣмъ болѣе онъ чувствовалъ себя обязаннымъ Ивану Борисовичу — душа у Ѳедула была признательная — тѣмъ на большія услуги отъ него можно было разсчитывать. Какая услуга могла быть въ его глазахъ выше, какъ не помощь, оказанная для возвращенія потеряннаго сына? Это отлично понималъ Иванъ Борисовичъ. Онъ не имѣлъ какой-либо опредѣленной своекорыстной цѣли въ ту минуту, когда случилось подать Краснопупову совѣтъ по этой части, но сознавалъ, что если ихъ замыселъ относительно Власа удастся, то старикъ будетъ еще болѣе ему преданъ, а слѣдовательно еще болѣе полезенъ, что хлопоты не пропадутъ.
Да и самъ Власъ. Власъ, еслибы только удалось вернуть его въ Россію и вывести на дорогу отца и сановнаго друга, будетъ силой. Попытаться сдѣлать изъ Власа своего должника — дѣло полезное, разсчетъ хорошій. И разсчетъ пріятный, ибо онъ согласуется съ чувствомъ. Иванъ Борисовичъ всегда любилъ Власа; съ дѣтства еще. Онъ не доискивался въ немъ отцовской стойкости, но провидѣлъ задатки энергіи и полезной смышлености. Иванъ Борисовичъ любилъ Власа, ему было жалко, что Власъ страдаетъ, и было жалко, что способности молодого человѣка пропадаютъ даромъ. Хуже того: все дальше и дальше углубляются по вредному направленію.
Мы знаемъ, что Иванъ Борисовичъ былъ искреннимъ патріотомъ. Онъ умѣлъ цѣнить людей, онъ любилъ имъ давать ходъ, для того, чтобы они приносили пользу, и желалъ, чтобы они приносили пользу въ томъ смыслѣ, въ которомъ онъ понималъ.
Власъ погибнетъ для себя, для отца, для родины, если его не вывести на излюбленный Иваномъ Борисовичемъ путь; а если вывести, онъ можетъ сдѣлаться великой силой уже по одному своему колоссальному состоянію. Онъ — единственный наслѣдникъ Ѳедула Игнатьевича.
Таковы были побужденія, которыми руководился Иванъ Борисовичъ. При практическомъ выполненіи плана, ему представилась возможность извлечь изъ старика Краснопупова пользу для общественнаго дѣла, полезность котораго онъ признавалъ, но которое чахло въ зародышѣ, по недостатку средствъ. Иванъ Борисовичъ сорвалъ съ богача-купца 25,000 р. на общество учрежденное княземъ Лазоринымъ, и связалъ съ этимъ дѣломъ Власа, т. е. почти обезпечилъ въ будущемъ денежную поддержку для общества.
VII. править
Планъ Ивана Борисовича удался относительно старика Краснопупова, но не менѣе удачнымъ оказался онъ и въ примѣненіи къ сыну. Власъ принялъ предложеніе. У него отъ непривычныхъ лишеній и нужды, не въ переносномъ, а въ буквальномъ смыслѣ этого слова, наболѣла каждая косточка, каждый суставъ. Отъ невозможности осуществить — то крайней мѣрѣ, на столько активно и быстро, на сколько этого требовала его молодая непосредственная натура — свои завѣтныя желанія, у него наболѣло сердце, всегда болѣла голова, а въ нервной системѣ бушевало возбужденіе, невыносимо терзавшее всю нравственную сторону его существа.
Получивъ изъ петербургскаго общества деньги на расходы, онъ вознегодовалъ, зачѣмъ прислали такъ много, ему и трети было бы довольно, но тѣмъ не менѣе, онъ ощущалъ пріятное чувство. Въ желудкѣ у него не щемило болѣе отъ недостатка пищи и не сверлило отъ скверной. Сапоги стали крѣпкіе, платье опрятное. Идя по улицѣ, онъ уже не былъ, какъ прежде, ежеминутно отвлекаемъ отъ своихъ завѣтныхъ думъ щебнемъ или водой, попадавшими въ дыры протоптанныхъ подошвъ. Тѣло покоилось, мысль парила, сердце шире раскрывалось для любви къ человѣчеству, къ массѣ человѣчества. Впереди было дѣло. Маленькое, даже пожалуй жалкое. Ибо что такое кооперація? — микроскопическій пальятивъ, но все-таки дѣло непосредственное. Оставаясь пролетаріемъ въ матерьяльномъ смыслѣ — Власъ твердо рѣшился остаться пролетаріемъ; — онъ переставалъ быть умственнымъ паразитомъ.
Въ Лондонѣ собирался въ это время конгрессъ кооперативныхъ обществъ, кооперативный парламентъ, какъ называли его англійскіе кооператоры. И ему сразу удалось завести много занимательныхъ знакомствъ. Члены конгресса были по большинству простые рабочіе, заботившіеся непосредственно и практически о развитіи дѣла, выгоднаго для нихъ лично. Во главѣ конгресса стояло нѣсколько личностей, выдвинувшихся изъ народа, и еще больше профессоровъ, членовъ парламента, даже лордовъ, служившихъ, повидимому, идеѣ.
Власъ скоро сблизился и съ наиболѣе интеллигентными представителями народа, а еще болѣе съ руководителями конгресса. И ученые, и лорды спѣшили ознакомить его со всѣмъ, что могло интересовать его въ Англіи. Власъ приписывалъ эту готовность тому, что онъ являлъ собою представителя русскаго либерализма. Отчасти онъ былъ правъ. Но были и другія причины.
Бульверъ разсказываетъ такой фактъ: одинъ его знакомый, русскій, два раза пріѣзжалъ въ Лондонъ; въ первый свой пріѣздъ, онъ остался весьма недоволенъ столицею имперіи, надъ которой солнце никогда не заходитъ, и въ особенности остался недоволенъ ея обитателями. Они обращались съ нимъ далеко не такъ, какъ бы это было ему желательно. Пріѣхавъ же во второй разъ, русскій путешественникъ совершенно перемѣнилъ свое мнѣніе о лондонцахъ и Лондонѣ. «Какая удивительная и быстрая перемѣна къ лучшему, говорилъ онъ Бульверу: — словно совсѣмъ другіе люди, сколько въ нихъ добродушія, привѣтливости, готовности услужить. Совсѣмъ переродились». «Мои соотечественники не переродились и не перемѣнились, отвѣчалъ Бульверъ: — причина перемѣны заключается въ перемѣнѣ вашихъ личныхъ обстоятельствъ. Въ первый разъ, когда вы пріѣзжали въ Лондонъ, вы были скромнымъ молодымъ человѣкомъ безъ связей и безъ состоянія. Нынче, вы пріѣхали, получивъ большое наслѣдство. И въ этомъ наслѣдствѣ весь секретъ метаморфозы».
Когда Бульверъ давалъ такое разъясненіе, онъ былъ непремѣнно въ дурномъ расположеніи духа и сердитъ на своихъ земляковъ. Обобщеніе было слишкомъ рѣзко и походило на приговоръ. Большинство тѣхъ лицъ, съ которыми Власъ столкнулся на кооперативномъ конгрессѣ, съ радушіемъ и готовностію посвящали его въ тайны великаго прогресса, напоминающаго круженіе бѣлки въ колесѣ, безъ всякой задней мысли. Онъ былъ, въ ихъ глазахъ, слугою того же дѣла, которому служили они, и этого было достаточно. Они не справлялись ни о его положеніи, ни о его средствахъ. Но черта, намѣченная Бульверомъ, тѣмъ не менѣе существуетъ: поклоненіе золотому тельцу совершается, и Власу постепенно приходилось входить все глубже и глубже въ сферы, пропитанныя этимъ культомъ. И жрецы, и жрицы золотаго тельца такъ же, какъ и кооператоры, радушно и добродушно относились къ нему, съ такою же готовностію оказывали ему дѣловыя услуги; каждый изъ этихъ жрецовъ и каждая изъ этихъ жрицъ соприкасались непремѣнно практически съ какою либо отраслью какого либо дѣла, интересующаго Власа, и посвящали этому дѣлу нѣкоторую часть своихъ пространныхъ досуговъ.
Власъ въ лондонскомъ обществѣ сразу испытывалъ тоже удовольствіе, которое испытывалъ пріятель Бульвера во второй свой пріѣздъ въ Лондонъ; Власъ считалъ и выдавалъ себя за то, чѣмъ былъ этотъ пріятель въ дни своего перваго визита — за скромнаго, бѣднаго молодого человѣка. Но Власъ и не подозрѣвалъ, что его знакомые въ Лондонѣ на него смотрѣли иначе. Иванъ Борисовичъ никогда не дѣлалъ дѣла на половину. Онъ разставилъ ему сѣти и въ Лондонѣ. Въ Лондонѣ, въ среднихъ и высшихъ слояхъ общества, знали, благодаря нѣкоторымъ мѣрамъ, принятымъ петербургскимъ сановникомъ, письмамъ и частнымъ сообщеніямъ, что молодой русскій — единственный сынъ богатѣйшаго коммерсанта Россіи. Этого было достаточно. Лѣтъ 40—50 тому назадъ, англійское общество потребовало бы герба и blue blood, знатной крови. Теперь было достаточно денегъ. Титулу и роду продолжаютъ поклоняться, но поклоняются, какъ свѣтилу заходящему. Милліону, особенно милліону быстро нажитому и наростающему, поклоняются, какъ свѣтилу восходящему. Власъ представлялся свѣтиломъ восходящимъ и, самъ того не подозрѣвая, постепенно сталъ поддаваться разслабляющему вліянію тонкаго ѳиміама пріятныхъ общественныхъ отношеній, комфорта, житейскихъ удобствъ. Тѣмъ болѣе, что это общество, какъ ни много было въ немъ пятенъ, съ которыми не могъ примиряться русскій юноша, стояло въ его глазахъ выше русскаго. Оно, во первыхъ, не чуждалось дѣла, не зарывалось на дѣлѣ, не увлекалось и не падало духомъ, встрѣчая препятствія. Результаты, которыхъ оно достигало въ сферѣ идей либеральныхъ, въ сферѣ распространенія благосостоянія въ массахъ, казались съ перваго взгляда гигантскими. Но сами дѣятели указывали на относительную ничтожность этихъ результатовъ. Массы испытывали лишенія и страданія, не взирая на эти результаты. Разстояніе до цѣли какъ будто не умалялось, а разросталась только борьба партій. Хорошо, по крайней мѣрѣ, что борцы не падали духомъ. Напротивъ, они работали. И странно, самые крайніе либералы-вожаки, съ которыми соприкасался Власъ, бѣдные и богатые, знатные и аристократы, искали прежде всего богатства и даже роскоши. Они поясняли, что ищутъ роскоши и богатства нетолько потому, что богатство и роскошь доставляютъ матерьяльное наслажденіе, но и потому, что эти блага расчищаютъ дорогу къ общественной дѣятельности, къ общественному вліянію, доставляютъ возможность успѣшнѣе служить дѣлу. Каждый соприкасался съ общественнымъ дѣломъ и служилъ ему; каковы бы ни были побужденія служившаго, онъ приносилъ практическую пользу. Титулъ пэра и лорда раскрывалъ двери въ палату, принимавшую непосредственное участіе въ управленіи государствомъ. Нажитые милліоны давали возможность, по крайней мѣрѣ, вступить въ палату общинъ. Лучше бы было, еслибы для этого не нужно было ни милліоновъ, ни титуловъ, но хуже было бы, если…
И постепенно въ умѣ Власа развилось:
Для достиженія излюбленной имъ цѣли, для того, чтобы быть полезнымъ человѣчеству — представлялись двѣ дороги, а не одна, какъ казалось ему сначала. Обѣ дороги вели къ одной и той же цѣли; обѣ дороги, по мѣрѣ приближенія къ цѣли, сходились въ одну желанную широкую; но покуда съ того распутья, на которомъ стоялъ Власъ, онѣ очевидно хотя и направлялись въ одну сторону, шли все-таки каждая сама по себѣ. Одна — узкая, тернистая тропа, то исчезавшая во мракѣ темныхъ ущелій, то намѣренно скрываемая прокладывавшими ее піонерами. Идти по ней надо тайкомъ, часто подвергаясь нападенію тѣхъ даже, для кого піонеры ее прокладывали…
Другая дорога — широкая съ самаго начала. На виду у всѣхъ, у массы народа, эта дорога прокладывается силою, признанною еще во времена Моисея. Золотой телецъ — знамя, средство, но не цѣль піонеровъ, идущихъ по этому пути. Зданія воздвигаются быстро. Ошибки неизбѣжны здѣсь, но онѣ неизбѣжны и тамъ. Массы по этой дорогѣ вести удобнѣе. Чтобы ихъ вести, надо имѣть золото, надо наживать золото; надо наживать золото съ тѣхъ же самыхъ массъ, для которыхъ прокладываешь дорогу. Когда дѣло будетъ сдѣлано, золото, конечно, будетъ возвращено массамъ; въ томъ или другомъ видѣ онѣ будутъ вознаграждены. Мало, кто такъ употребляетъ нажитое богатство; но онъ, Власъ, онъ съумѣетъ… съумѣетъ. Несомнѣнно съумѣетъ и, начавъ богатѣть ради служенія истинѣ, не поддастся искушенію, не промѣняетъ истину на мамону.
Совѣсть свою онъ успокоилъ. А лично этотъ выборъ успокоивалъ его самого. Каковы бы ни были его отношенія къ отцу, его сердце любило отца. Какъ ни старался онъ забыть родину — она манила его. Какъ ни закалялъ онъ себя для лишеній, онъ болѣе чѣмъ тяготился ими.
Сохранить связи съ обществомъ, съ родиной, съ отцомъ, имѣть въ рукахъ непосредственное дѣло, наслаждаться жизнью… да, наслаждаться жизнью… Это нетолько возможно, даже должно… личная обстановка необходима для вожака на широкомъ пути… Власъ избралъ этотъ путь.
Прежде всего надо запастись силой… Сила нынче въ деньгахъ. И Власъ сталъ добывать деньги. Онъ скоро взялъ на себя веденіе дѣлъ отца за границей. Онъ скоро усвоилъ для веденія дѣлъ пріемы нетолько заморскіе, англійскіе, но и заатлантическіе, американскіе. Черезъ нѣсколько лѣтъ, онъ пріѣхалъ въ Россію уже экспертомъ, передъ ловкостью котораго сталъ благоговѣть самъ Ѳедулъ. Примиреніе и сближеніе отца съ сыномъ, конечно, устроилось само собою. Русскіе дѣльцы биржи, банка и концессій стали признавать въ немъ восходящую серьёзную силу… Но борьба съ ними представлялась тѣмъ серьёзнѣе. За кусками, за которыми гнался Власъ, гнались и эти дѣльцы. Чтобы вырывать отъ нихъ куски, надо было постоянно входить въ сдѣлки съ совѣстью. Власъ мало по малу пересталъ стѣсняться средствами — цѣль оправдываетъ средства. Личности изъ простого народа, съ которыми онъ приходилъ въ соприкосновеніе, возбуждали часто его негодованіе: какое непониманіе выгодъ своего класса, какая мелочность, какая жадность къ копейкамъ, какая пресмыкаемость… Ефимъ, котораго онъ побилъ въ лѣсу, былъ одной изъ такихъ личностей. Но что такое личности? у Власа на пресмыкающіяся личности чесались кулаки; а истину, которую онъ рѣшился отыскать для всей совокупности этихъ пресмыкающихся личностей, онъ не упускалъ изъ виду. Или, по крайней мѣрѣ, ему казалось, что не упускалъ изъ виду.
Въ будущемъ, онъ уважалъ эту совокупность личностей. Въ настоящемъ же, онъ начиналъ ее презирать. Къ тѣмъ, кто ближе окружалъ его — къ дѣльцамъ, прикащикамъ и даже возраставшему со всѣхъ сторону для него почету, онъ относился съ ироніей. Онъ былъ, дескать, выше ихъ, онъ дѣлалъ одно съ дѣльцами дѣло; но цѣли ихъ были разныя. Его цѣль — великая; ихъ цѣль — презрѣнная. Для нихъ золото цѣль, для него только средство. Правда, добываніе этого средства поглощало столько энергіи, времени и вниманія, что его работа, его заботы и, даже нѣкоторымъ образомъ, его логика отождествлялись съ работой, заботой и логикой тѣхъ, для которыхъ золото было цѣлью. Правда, проходили дни, недѣли и мѣсяцы, когда ему не удавалось удосужиться и заглянуть въ колодезь, на днѣ котораго сидѣла истина. Но происходило это единственно потому, что не было времени. Нельзя все заразъ. Прежде одно исполни. Потомъ другое. Но онъ вспоминалъ, вспоминалъ-таки, что служитъ истинѣ; и, странно, вспоминалъ чаще всего во время бесѣдъ съ великимъ другомъ своего отца, Иваномъ Борисовичемъ.
Иванъ Борисовичъ чуть ли не былъ единственнымъ человѣкомъ, понимавшимъ Власа. Какіе у него широкіе взгляды на будущее человѣчество! и какое пониманіе трудностей борьбы! Онъ поощрялъ Власа преодолѣвать эти трудности, т. е. богатѣть, богатѣть! Остальное придетъ само собою.
Да и самъ Иванъ Борисовичъ? Власъ понималъ его. Иванъ Борисовичъ давно избралъ тотъ путь, который нынче избралъ Власъ. Цѣли, казалось, были тождественны. Власъ видѣлъ средство въ золотѣ. Иванъ Борисовичъ видѣлъ силу въ положеніи и непосредственной власти. Такъ Власъ понималъ вельможу. Оба шли къ одной цѣли, избѣгая повѣрять массѣ свои помыслы. Такъ задушевно, какъ Иванъ Борисовичъ говорилъ съ Власомъ, онъ, насколько было извѣстно молодому человѣку, ни съ кѣмъ другимъ не говорилъ. Масса видѣла въ одномъ — мощнаго вельможу, въ другомъ — геніальнаго богача. И только. И не понимала обоихъ.
Власъ иногда ощущалъ нѣчто въ родѣ нѣжности, сожалѣнія къ Ивану Борисовичу. Его жизнь приближалась къ концу, а цѣль была все еще такъ далека. На поприще вельможи уже свѣтила вечерняя заря; надъ головой молодого креза горѣло полуденное солнце.
Жалко старика! Но, къ счастію, этой жалости, какъ и вообще размышленіямъ о дальнѣйшихъ цѣляхъ, Власу съ каждымъ годомъ становилось все труднѣе предаваться. Некогда было. Непосредственное дѣло поглощало и мысли, и время все болѣе и болѣе… Вообще говоря, Власъ былъ доволенъ собой, ибо былъ доволенъ непосредственнымъ дѣломъ. Дѣла были широкія, работа надъ ними занятная, результаты блистательные. Онъ быстро развивалъ и безъ того огромное состояніе отца, онъ самъ становился великою силою. Онъ былъ доволенъ самимъ собой.
Только иногда — особенно когда воспріимчивые нервы молодого человѣка бывали возбуждаемы кутежомъ (отъ котораго Власъ былъ не прочь), на двѣ его души поднималась какая-то скверная мучительная буря. Что-то старое, дорогое, силилось всплыть кверху, что-то новое, цѣпкое, не дорогое, но властное боролось со старымъ. Идеалы, скрытые имъ на дно сначала на время только, казалось, нынче начинали захлебываться, тонуть, взывали о спасеніи, смущали его самодовольство. Ихъ вопли разъ отъ разу становились все слабѣе и слабѣе. И онъ разъ отъ разу все менѣе и менѣе жалѣлъ ихъ. «Хоть бы совсѣмъ угомонились», пробѣгало иногда въ его умѣ. А слабый вопль погибающихъ напоминалъ ему, что съ ихъ угомономъ окончательно порвется вся его связь съ идеалами, что онъ окончательно станетъ въ ряды дѣльцовъ-милліонеровъ и будетъ маршировать въ ихъ золотой шеренгѣ вплоть до украшенной каррарскимъ мраморомъ гробницы.
Когда такая буря поднималась въ душѣ Власа, онъ становился особенно мраченъ и раздражителенъ. И такая-то буря терзала его вечеромъ въ лѣсовольской глуши, за картами. Почти безсонная ночь въ кибиткѣ наканунѣ; частыя возліянія ради тепла и днемъ, и ночью, сообщество со становыми, закоснѣлыми помѣщиками, піявками-прикащиками, алчными до денегъ мужиками, болѣе всего, его пошлая выходка съ Ефимомъ, весь вечерній, переданный нами разговоръ, въ особенности то, что его приравнивали отцу такіе пошляки — все это его раздражало, приводило въ бѣшенство.
Ему казалось, что они правы. Чѣмъ же въ существѣ онъ теперь отличается отъ отца, кромѣ европейской внѣшности и усовершенствованныхъ пріемовъ европейскаго дѣльца? Чѣмъ? Ему начинало казаться: дѣйствительно, ничѣмъ. И это сознаніе пуще всего его злило. Онъ хотѣлъ залить свое раздраженіе виномъ и пуншемъ, а вино и пуншъ только разжигали раздраженіе.
Милліонеръ-европеецъ напивался пуншемъ за картами. Побитый имъ по-утру мужикъ напивался въ тоже самое время въ сосѣднемъ кабакѣ, въ сообществѣ Куродавлева и Дмитрія, пьяныхъ, тоже возбужденныхъ…
Власъ дошелъ до такого состоянія, что, скажи еще слово не по немъ становой, онъ вцѣпился бы въ его длинные волосы. Власъ начиналъ дрожать отъ злобы, когда дверь изъ сѣней распахнулась и передъ изумленными очами баръ появились всѣ трое: побитый Ефимъ, съ одной его стороны Куродавлевъ, съ другой — Дмитрій. Всѣ пьяные.
Видъ засохшей крови на лицѣ Ефима пробудилъ человѣческое чувство въ душѣ Власа. Во хмѣлю онъ былъ столько же доступенъ побужденіямъ добрымъ, нѣжнымъ, человѣческимъ, сколько и бѣшено-звѣрскимъ. Онъ готовъ былъ искупить свою вину передъ Ефимомъ; Ефимъ же, несмотря на хмѣль, имѣлъ такой смирный, жалкій, удрученный видъ.
Власъ, повинуясь мгновенно возникшему побужденію, всталъ со стула и подошелъ къ Ефиму. Онъ хотѣлъ было протянуть ему руку. Но мужикъ не понялъ движенія. Власъ положилъ ему руки на плечи.
— Ефимъ, ну я погорячился, я виноватъ, пролепеталъ Краснопуповъ: — что тебѣ нужно? заплачу…
Ефимъ не успѣлъ отвѣсить поклона за ласковое слово и доброе обѣщаніе, какъ его спутники, неистово махая руками, разя перегорѣлой сивухой, заорали каждый по своему, ставъ между баричемъ и Ефимомъ.
Красная, толстоносая, омерзительно опухшая рожа Куродавлева что-то говорила, и что судъ есть, и что законы; что вотъ прошеніе, статьи, что Ефиму судиться надо, что онъ, Куродавлевъ, будетъ судиться. Пьяный Митюха гордо, презрительно, безъ малѣйшаго стѣсненія, наговорилъ грубостей Власу и тоже убѣждалъ Ефима не мириться.
Ефимъ стоялъ между ними безпомощно, безсознательно.
И бѣшенство Власа вспыхнуло неудержимымъ пламенемъ. Яростное презрѣніе къ народу, въ лицѣ трехъ предстоящихъ его представителей, охватило Краснопупова съ силою, дотолѣ ему незнакомою.
— Будь до нихъ добръ! трудись для нихъ… стоятъ они того? Какже! Этотъ гадина подъячій, Куродавлевъ — у! — какая гнусность… Этотъ самоувѣренный, наглый, дерзкій Митюха! И самъ Ефимъ… какая-то безпомощная слякоть…
Вотъ народъ!
Противнѣе этого сочетанія никогда Власу ничего не представлялось, онъ разсвирипѣлъ, затопоталъ ногами: вонъ!
А они не шли вонъ. Куродавлевъ изрыгалъ кабацко-подъяческіе термины. Митюха ругалъ господъ. Ефимъ олицетворялъ ничтожество.
Еще минута, и Власъ обоихъ адвокатовъ схватилъ за шею и отбросилъ за порогъ. Митюха упалъ. Куродавлева же, не выпуская изъ рукъ ворота его шинели, богачъ собственноручно спустилъ съ лѣстницы.
Въ горницѣ баре заливались хохотомъ и посылали Власу поощрительныя восклицанія.
— Такъ ихъ мерзавцевъ и надо; подѣломъ. Молодецъ Власъ Ѳедуловичъ, совсѣмъ по батюшкѣ пошелъ! Молодецъ! Будетъ прокъ.
VIII. править
Въ самый канунъ выдачи сплавныхъ билетовъ изъ полицейскаго управленія у лѣсовольскаго исправника, отставного штабъ-ротмистра Павла Николаевича Черенина, былъ обѣдъ. Небольшой обѣдъ; «физіологіи вкуса», какъ и прочихъ книгъ, исправникъ не читывалъ, но пригласилъ, однако, гостей согласно правиламъ Саварена: число ихъ превышало число грацій и не превышало числа музъ. На обѣдѣ хотя и присутствовалъ баронъ Клоцъ, пріѣхавшій на рекрутскій наборъ; но обѣдъ не былъ церемонный, ибо самъ хозяинъ, на правахъ отставного кавалериста, старался показывать видъ, что считаетъ барона нѣкоторымъ образомъ товарищемъ. Обѣдъ не былъ, однако, и запросто, несмотря на присутствіе уѣзднаго доктора, ибо этотъ скромный чинъ мѣстной іерархіи былъ приглашенъ единственно потому, что состоялъ на ты съ изящнымъ милліонеромъ Власомъ Ѳедуловичемъ Краснопуповымъ: они учились въ одной гимназіи. Обѣдъ былъ недуренъ, ибо разварная стерлядь, которой онъ начался послѣ супу, была несомнѣнно настоящая, мѣстная, живою доставленная на исправническую кухню. Съ другой стороны, обѣдъ возбуждалъ тошноту, ибо шампанское, которымъ онъ окончился, было также, очевидно, мѣстное, и было доставлено въ распоряженіе Ѳедьки, который не соблаговолилъ его даже въ ледъ поставить.
Гостей легонько начинало тошнить со второго бокала. А хозяинъ щедро и радушно приказывалъ подливать.
— Завтра выдача сплавныхъ билетовъ! Гм! Отчего лишнюю бутылочку не распить!
Около хозяина, направо, сидѣлъ баронъ Клоцъ, а рядомъ съ тамъ Огнинъ; Клоцъ былъ статный мужчина, болѣе молодыхъ, чѣмъ среднихъ, лѣтъ, съ красивыми главами, съ очень мягкими чухонскими волосами, очень мягкими усами и руками; и съ очень мягкими, но сдержанными манерами. Сдержанность, впрочемъ, казалось, была временная, приличная случаю, точно на прокатъ въ провинцію взятая. Въ его обращеніи съ Огнинымъ и Власомъ, петербургскими пріятелями, прорывалась иногда нетолько военная развязность, но даже легкая ресторанная игривость. Съ остальными баронъ держалъ себя какъ бы на-сторожѣ, вѣжливо до приторности, сухо до того, что въ горлѣ першило. Чувствуя себя выше всего окружавшаго провинціальнаго общества, онъ не желалъ подавлять это общество своимъ превосходствомъ или, по крайней мѣрѣ, желалъ смягчить подавляющее чувство окружающихъ мягкостію своего обращенія. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ Огнинъ.
Налѣво отъ хозяина, сидѣлъ знакомый намъ Петръ Степановичъ Калининъ. Тогда еще онъ не былъ предсѣдателемъ губернской земской управы, а подвизался на просторномъ и безплодномъ поприщѣ уѣзднаго предводителя. Рядомъ съ Калининымъ сидѣлъ самъ Ѳедулъ Игнатьевичъ Краснопуповъ.
Исправникъ былъ человѣкъ холостой и поэтому дамъ не было, а мѣсто хозяйки на противоположномъ концѣ стола было занято его младшимъ братомъ, Иваномъ Николаевичемъ, тоже бывшимъ армейскимъ кавалеристомъ, потомъ мировымъ посредникомъ, а нынѣ нелицепріятнымъ участковымъ мировымъ судьею половины уѣзда. Направо отъ этого вице-хозяина сидѣлъ Власъ, налѣво — его однокашникъ, уѣздный врачъ. Хозяинъ говорилъ мало, онъ только безпрестанно нервно наливалъ себѣ квасу и жадно глоталъ его; да исхудалыми бѣлыми пальцами — онъ вообще имѣлъ истощенный, замученный видъ — каталъ шарики, акуратно и внимательно обкладывая ими свой приборъ. Къ шампанскому цѣпь шариковъ почти уже замыкалась, когда Ѳедька, перемѣняя тарелки, нарушилъ симметрію; баринъ поглядѣлъ на него такими грозными глазами, какими взглядывалъ на станового, вернувшагося изъ уѣзда, не собравъ недоимки, въ тотъ самый день, когда самъ исправникъ получилъ выговоръ изъ губернскаго правленія.
Павелъ Николаевичъ всегда отличался косноязычіемъ и изряднымъ косномысліемъ; что не мѣшало ему, конечно, когда слѣдовало, издавать потрясающіе звуки, не всегда членораздѣльные, но всегда полезные для направленія, управленія и устрашенія. На гостепріимномъ обѣдѣ звукамъ этимъ не было мѣста, потому онъ болѣе молчалъ и слегка мычалъ. Къ тому же, будучи человѣкомъ нервнымъ, онъ находился въ большомъ возбужденіи, въ почти душившемъ его пріятномъ волненіи. Такое пріятное, преисполненное сладостныхъ надеждъ волненіе овладѣваетъ въ періодъ выдачи сплавныхъ билетовъ всѣмъ служащимъ по полиціи уѣзднымъ міромъ: когда же наконецъ? сколько же окончательно? не будетъ ли какого сверхсметнаго сюрприза? не будетъ ли какого непріятнаго вылета, недохвата, обманутыхъ ожиданій?
Чувства уѣзднаго полицейства похожи на чувства дѣтей, увѣренныхъ, что завтра будетъ елка, и волнующихся предположеніями о томъ, что именно имъ достанется на этой елкѣ. Самый крупный подарокъ, по исконному обычаю, конечно, предназначался ему, исправнику. Какъ тутъ чувствительному человѣку не придти въ возбужденное состояніе?
Павлу Николаевичу было не до ѣды, не до заниманья гостей. Если бы возбужденіе и косномысліе позволяли ему мозгами раскидывать, онъ бы измышлялъ ругательства самому себѣ на тему: — на кой чортъ я ихъ позвалъ? Но, къ счастію, его мозги не разсуждали, а только представляли, какъ нѣсколько сотенныхъ бумажекъ переползаютъ изъ толстаго краснопуповскаго бумажника въ его тощій бумажникъ. Онъ даже не вспоминалъ, что половину этихъ бумажекъ придется отдать брату, судьѣ, по разсчету за раздѣлъ отцовскаго наслѣдства.
Но самъ судья это помнилъ и, не принадлежа къ полиціи, не будучи человѣкомъ ни истощеннымъ, ни нервнымъ, находился только въ пріятномъ расположеніи духа, которое естественно предшествуетъ полученію денегъ, хотя бы и за наслѣдство.
Судья, Иванъ Николаевичъ Черенинъ, дѣйствительно занималъ гостей, безъ умолку повѣствовалъ, восклицалъ, хохоталъ. Кругленькая, свѣтло и жидкокудрая головка вращалась на коротенькой шеѣ во всѣ стороны; круглыя красныя щеки надувались, сплющивая маленькій носъ; узкіе сѣрые глазки закатывались къ потолку. Чѣмъ забавнѣе для собесѣдниковъ или чѣмъ патетичнѣе, по его мнѣнію, становился его разсказъ, тѣмъ больше кругленькая головка закидывалась назадъ, тѣмъ больше выказывалъ онъ бѣлки; и опускалъ глаза долу только тогда, когда, жестикулируя руками, попадалъ въ блюдо, подносимое Ѳедькой.
Повѣствовательнаго матерьяла у судьи было достаточно, фантазіи еще больше, языкъ, нѣсколько путаясь въ терминахъ періода эмансипаціи, которыми онъ щеголялъ, какъ передовой мировой посредникъ, благополучно выѣзжалъ однако на широкое поприще уѣздныхъ сплетенъ. Рѣчь его если не была красна, то весьма развязна. Память у него была богатѣйшая, особенно на имена и цифры. Она его преисполняла гордости, онъ никогда ничего не читалъ. Уставы, положенія и циркуляры только пересматривалъ, никогда не слушалъ, что другіе говорили, но, твердо ухватываясь за попавшія черезъ глава и уши въ голову имена и цифры, постоянно и въ обществѣ, и въ судейской камерѣ, какъ во время оно на крестьянскихъ сходахъ, а еще раньше на парадахъ и смотрахъ, вралъ наизусть, чистосердечно вѣруя, что говоритъ правду.
Онъ рисовался передъ петербургскими аристократами, повѣствуя о своемъ либерально гуманномъ подвижничествѣ на поприщѣ мироваго посредничества и судейства. Выходило такъ, что обѣ реформы были осуществлены чуть ли не ради осіянія. свѣтомъ гражданскаго мученичества его круглой головки, не преклонявшейся ни передъ чѣмъ, кромѣ цифръ, проставленныхъ въ законахъ о реформѣ. Нормальность и не нормальность — были его любимыя слова, пояснявшія отношенія крестьянъ къ помѣщикамъ и отношеніе крестьянъ къ надѣлу. Общественная нивеллировка — неизбѣжнымъ терминомъ въ разсказахъ о примѣненія его судейскихъ взглядовъ въ ссорамъ между чиновницами VIII класса, и ихъ кухарками. Безъ квалификаціи и мотивированія не обходилась ни одна ссылка на его соломоновскіе приговоры, пересыпанные нумерами статей. Разнаго сорта людей онъ называлъ не иначе, какъ личностями: свѣтлая личность землемѣра, котораго поколотили мужики; благородная личность Огнина, который предоставилъ посреднику нарѣзать крестьянамъ земли гдѣ и сколько угодно. Отталкивающая личность старой генеральши, потребовавшей къ себѣ изъ-за 25-ти верстъ посредника для того, чтобы высѣчь дворовую дѣвку, которая не поблагодарила ея за подарокъ полинялой, не влѣзавшей на ея дюжія плечи, кофты. Импарціальностъ — было тоже его любимымъ словцомъ. Памятуя, что законъ установилъ судъ «равный для всѣхъ», онъ никогда не упускалъ изъ виду этой импарціальности. Во имя этого хорошаго словечка онъ боролся съ вельможами, съ богачами, съ сановниками, и какая это была великая борьба, какъ его послушать! Съ одной стороны, онъ, скромный посредникъ, въ главѣ несчастныхъ мужиковъ, руководимыхъ его уставомъ (съ опечатками, но именно эти опечатки, а отнюдь не его память, были причиной того, что онъ зачастую не на той статьѣ, на которой слѣдовало, основывалъ свои рѣшенія), съ другой — вельможи, опирающіеся на цѣлый Петербургъ и наводящіе справки «о мотивированіи» въ подлинныхъ документахъ государственнаго совѣта. Какая великая безстрашная борьба, и какой онъ, Иванъ Николаевичъ Черенинъ, герой прогресса! Словечко герой Иванъ Николаевичъ проглатывалъ, конечно, но прогрессъ, съ раскатцемъ на обоихъ «рцы» и съ длиннымъ ссыханьемъ на «словахъ», твердилъ на разные лады" Что можетъ быть вкуснѣе для петербургскихъ жителей, какъ не прогрессъ, и Иванъ Николаевичъ угощалъ прогрессомъ петербургскихъ гостей.
— Все идетъ въ пррогррресссѣ, и извѣщалъ онъ, вращая къ потолку свои глазки, и мы идемъ-съ въ пррогррресссѣ. Не одинъ Петербургъ пррогрресссируетъ-съ. Не одни вы, хе, хе, хе…
«Не одни вы» произносилось съ оттѣнкомъ дѣланаго превосходства, почти пренебреженія, какъ бы для наложенія окончательной печати на патентъ его несомнѣннаго лѣсовольскаго либерализма, который, либерализмъ то есть, долженъ былъ, по его мнѣнію, окончательно привлечь къ нему сердца петербуржцевъ. Изъ Петербурга идутъ всѣ либеральныя реформы, а люди ѣдутъ и подавно либеральные. Вельможи, недовольные уставными граматами, составляютъ необходимыя исключенія и служатъ, отрицательно тоже, къ возвеличенію либерализма и его жрецовъ — посредниковъ и судей вообще, а Ивана Николаевича въ особенности. Взору Ивана Николаевича, прогуливавшемуся вмѣстѣ съ двумя, рано ожившими мухами по выбѣленному потолку, представлялось, что его петербургскіе слушатели-аристократы млѣютъ передъ нимъ. Такое предположеніе было тѣмъ болѣе вѣроятнымъ, что петербургскіе аристократы ему не перечили, больше молчали. Кромѣ его соловьиной рѣчи, да чавканья старика Краснопупова, въ столовой ничего не раздавалось, даже Ѳедька сталъ ходить на ципочкахъ и ни одной тарелки не уронилъ на полъ. Только братъ-исправникъ, дѣйствительно, благоговѣвшій передъ геніальною памятью брата-судьи, заржетъ развѣ, когда тотъ засыплетъ десяткомъ нумерованныхъ статей, и воскликнетъ, оглядываясь кругомъ: «экъ помнитъ, экъ помнитъ-то»! какъ бы желая подчеркнуть для слушателей феноменальность брата.
Самъ бѣдняга-исправникъ ничего, кромѣ выговоровъ губернскаго правленія (они же и память у него частью отшибли), не помнилъ.
Да иногда уѣздный врачъ вставитъ словцо, подзадоривая разсказчика на болѣе яркія выходки. Еслибы взоры послѣдняго не блуждали постоянно съ мухами по потолку, онъ бы примѣтилъ ехидную улыбку молодого врача. Но судья зналъ врача два года слишкомъ и не имѣлъ еще ни разу случая подмѣтить весьма откровеннаго, впрочемъ, ехидства. Благодаря своей привычкѣ глядѣть въ потолокъ, онъ считалъ доктора однимъ изъ своихъ пламенныхъ поклонниковъ и отзывался о немъ не иначе, какъ о прогрессивной свѣтлой личности, очень свѣтлой личности.
— Ну, а его какъ съ Куродавлевымъ разсудите? спросилъ врачъ.
Иванъ Николаевичъ долженъ былъ перевести глаза съ потолка на людей, дабы опредѣлить: «кого его»? Объектомъ оказался Власъ Ѳедуловичъ, на котораго мировому судьѣ была подана жалоба Куродавлевымъ со товарищи. Судья счелъ полезнымъ предварительно залиться смѣхомъ на высокихъ нотахъ.
— А, попались! попались! обратился онъ къ подсудимому Краснопупову: — попались! Накуралесили, батюшка. Вотъ мы васъ, Власъ Ѳедуловичъ, повѣсткой вызовемъ. Разбирать станемъ, свидѣтелей притащимъ: мужиковъ, станового, это со стороны мужиковъ будутъ свидѣтели. Вы своихъ свидѣтелей приводите. Мы на очную ставку… хе, да съ.
— Да нечего вызывать, нечего на очную ставку, съ досадой перебилъ Власъ: — я не стану отрицать того, что сдѣлалъ. Судите и присуждайте.
Судья, а за нимъ и исправникъ расхохотались опять. Старикъ Краснопуповъ пересталъ было чавкать; уставилъ глаза сначала на одного, потомъ на другого брата Черениныхъ, потребовалъ, чтобы Ѳедька далъ ему еще индѣйки, и опять принялся чавкать.
— Ну, и прекрасно, захлебываясь смѣхомъ, продолжалъ Черенинъ, судья: — и отлично. Мы сблизимъ ваше признаніе съ мотивами просьбы, мотивируемъ приговоръ. Такъ мотивируемъ, что ни апеллированіе, ни кассація не помогутъ-съ. Не помогуть-съ, милѣйшій Власъ Ѳедуловичъ. Ха-ха-ха, хе-хе-хе… попались!
Черенинъ любилъ употреблять «кассація», «апеллированіе», не потому, чтобы было нужно, а потому, что словамъ этимъ недавно научился, и они такія хорошія были.
— То есть, какой же приговоръ постановите? подзадоривалъ врачъ. — Не въ тюрьму же его посадите?..
— А, хе-хе-хе, можетъ и въ тюрьму, по совокупности просступковъ, на мѣсяцъ; милости просимъ, у насъ отличныя ныньче Петръ Степановичъ устроилъ камеры для арестуемыхъ по приговорамъ мировыхъ судей. Отличнѣйшія…
— Штрафуете, поди; куда этакого молодца въ тюрьму? опять подзадоривалъ докторъ.
— Принципъ, принципъ; равенство передъ закономъ, хе хе… Законъ требуетъ въ тюрьму: и въ тюрьму милости просимъ. И мужика посажу, если онъ Власа Ѳедулыча ударитъ, и Власа Ѳедулыча посажу, коли мужика обидитъ. Посажу и посидитъ…
— Хо-хо-хо, посидитъ, отозвался эхомъ братецъ-исправникъ.
Власъ хмурилъ брови и блѣднѣлъ, конечно, не отъ страху, а отъ досады. Старикъ-отецъ доглодалъ крылышко индѣйки, оглядѣлъ всѣхъ обѣдающихъ и громко, рѣшительно потребовалъ:
— Ну, полно шутить. Отвелъ судейскую душеньку свою, и полно.
— Я не шучу, Ѳедулъ Игнатьевичъ, переходя въ дѣловитый тонъ, тоненькимъ голоскомъ запѣлъ Черенинъ, а глаза опять заблуждали по потолку: — я не шучу. Не до шутокъ; дѣло серьёзное. Легальность, принципъ, мотивы, кассація, апелляція, нивеллировка опять посыпались съ развязнаго языка, и въ концѣ-концовъ уже окончательно выходило, что мѣсяца тюрьмы Власу не миновать.
Ѳедулъ Игнатьевичъ слушалъ, мускула на лицѣ не пошевеливъ, только отослалъ подошедшаго съ шоколаднымъ кремомъ Ѳедьку къ чорту.
— И съ мужиками его на очную ставку? Старикъ Краснопуповъ указалъ на сына.
— Съ мужиками на очную ставку, отвѣчалъ судья, скользнувъ глазами по барону Клоцу: дескать, примѣть, какой я стойкій охранитель либеральныхъ нивеллирующихъ законовъ; милліонеръ и нищіе мужики, а я ихъ на очную ставку, и ничего. Не боюсь. Даже громко заявляю.
Лицо барона выражало, однако, что этотъ разговоръ не совсѣмъ ему пріятенъ.
— И съ мужиками его въ кутузку? опять допросилъ Краснопуповъ.
— Кутузки вонъ у брата остались. Не въ кутузку, а въ помѣщеніе для арестованныхъ по приговору мировыхъ судей.
— Развѣ-жь можно милліонеровъ, да еще въ этакихъ пиджакахъ — первый сортъ, лондонскихъ — а? вѣдь лондонскій? скрививъ ротъ на сторону и трогая Власа за сертукъ, ехидствовалъ врачъ: — развѣ можно ихъ въ помѣщеніе?.. А-ха, Иванъ Николаевичъ, на то и штрафы вамъ предоставлены. Помѣщенія для мужиковъ. Я помню, такъ и на земскомъ собраніи говорили, когда рѣчь шла о ихъ устройствѣ, все говорили о мужикахъ, а вы вдругъ Власа, англійскаго джентльмэна.
— Два помѣщика по моимъ приговорамъ отсидѣли-съ, не воздержался похвастаться судья и весь зардѣлся, случайно оглянувъ окружающихъ. Одобренія его либерализму ни на чьемъ лицѣ не оказывалось. Мягкіе усы барона шевелились какъ-то недобро. Только исправникъ, по привычкѣ аплодировать брату, идіотски расхохотался.
— Штрафы, штрафы-съ для тѣхъ, для кого они чувствительны-съ, началъ путаться судья: — для мужиковъ… а для…
— А ни штрафа, ни помѣщенія вашего я знать не хочу. Нехочу и не будетъ, хриплымъ рѣшительнымъ басомъ объявилъ старикъ Ѳедулъ. — И не будетъ.
— Да изволите видѣть, да позвольте, Ѳедулъ Игнатьевичъ… очень можетъ быть… залепеталъ опять судья. — Ему видимо хотѣлось бы найти хорошія слова, за которыя можно было бы отступить отъ слишкомъ твердо, въ порывѣ либеральнаго рисованія, произнесеннаго рѣшенія: — конечно, можетъ случиться, что показанія… принципъ…
— Да что тутъ, вздоръ, съ рѣзкой досадой опять перебилъ Власъ: — ничего не можетъ случиться, и никто вамъ помѣшать не можетъ исполнить вашу обязанность… Я первый не помѣшаю. Я виноватъ. Не отрицаю, что виноватъ, я — первый противу себя свидѣтель… Законъ есть. Ну, по закону и присуждайте. И дѣлу конецъ; чего тутъ толковать? Не батюшкѣ сидѣть, мнѣ. Не онъ виноватъ. Я и отсижу.
Судья сдѣлалъ физіономію, взывающую къ сочувствію: «дескать, видите, самъ говоритъ; я же — только достойное жалости орудіе закона». Ѳедулъ Игнатьевичъ выпучилъ на сына глаза, нѣсколько секундъ покрѣпился и вдругъ стукнулъ кулакомъ по столу.
— Ну и дуракъ, и больше ничего, что дуракъ… Виноватъ, виноватъ. Кабы вправду былъ виноватъ — мнѣ что! сиди. А дуракъ ты. Вотъ что. Ну, какая вина… Погулялъ по мордамъ. Не даромъ, за дѣло. Вина это?.. Я въ твои годы… у меня и экихъ денжищъ, какъ у тебя, и экихъ пріятелевъ не было, а случалось не только что мужика по рогожной харѣ, и капитана-исправника поучишь… да не былъ я виноватъ. Потому за дѣло… Потому я зря не колотилъ — и моей вины не было; никакой и не было… А вы нынче блудливы, какъ кошки, а трусливѣе зайца стали. Виноватъ! виноватъ! дурость одна, а не то, что виноватъ.
Очень неловкое ощущеніе охватило всѣхъ, въ особенности самого исправника, хотя, по нынѣшнимъ порядкамъ, уже и не капитана — а все-таки исправника; Власъ видимо сдерживалъ раздраженіе. Только врачъ ехидно хихикалъ.
Послѣ нѣсколькихъ секундъ неловкаго молчанія, баронъ Клоцъ счелъ достойнымъ себя возстановить утраченную благопристойность бесѣды.
— Мировой институтъ поставленъ такъ твердо и самостоятельно, что бороться съ нимъ, когда онъ, если такъ можно выразиться, въ предѣлахъ совѣсти и закона дѣйствуетъ, было бы вполнѣ безполезнымъ. Мнѣ хорошо извѣстны въ Петербургѣ нѣсколько несчастныхъ случаевъ, отъ которыхъ весьма вліятельные и знатные люди, не взирая на свои связи и положеніе, безаппелляціонно пострадали.
Баронъ говорилъ длинными періодами, переведенными съ нѣмецкаго. Онъ хотѣлъ пролить масло на зыбь океана и попалъ пальцемъ въ небо.
— То въ Петербургѣ. Тамъ одинъ разсчетъ, а здѣсь другой, начиная уже свирѣпѣть отъ противорѣчій, опять захрипѣлъ басомъ Ѳедулъ Игнатьевичъ. — Тамъ ихъ не свернешь, да и то… погоди еще… не долго и тамъ, голубчики, накуражатся… И тамъ на нихъ управу разыщемъ. Ну, да покуда пущай. А здѣся, врешь… Здѣсь разговоръ другой. Здѣсь мой хлѣбъ ѣшь — меня и слушай…
Лицо исправника приняло совсѣмъ идіотское выраженіе, судья попурпурѣлъ; попурпурѣлъ и Власъ, хотя отъ иной, чѣмъ судья, причины.
— Позвольте, вступился Калининъ: — кто же здѣсь вашъ хлѣбъ ѣстъ?
— Да кромѣ васъ — вы изъ чести служите, свой хлѣбъ доѣдаете — (Ѳедулъ презрительно усмѣхнулся), кромѣ васъ, здѣсь всякій мой хлѣбъ ѣстъ. Всякій. Вы думаете, я пошелъ бы къ нему — онъ ткнулъ рукой въ исправника — на его казенные гроши разсолы разъѣдать, шампанское распивать… Держи карманъ. Я знаю, что мое, отъ того и иду, и лопаю… Онъ тамъ, пожалуй, величайся по хозяйски, мнѣ наплевать. А я знаю — свое добро ѣмъ, ну и иду.
— Не забывайте, Ѳедулъ Игнатьевичъ, вы въ гостяхъ у Павла Николаевича, опять умиротворялъ было Калининъ.
Общество начинало волноваться, бѣдный исправникъ совсѣмъ заколыхался, и глаза у него заслезились даже. Красная голова судьи налилась кровью, того и гляди — ударъ. Баронъ сталъ что-то тихо говорить Огнину, докторъ и Власъ нервно обмѣнивались словами.
— А что я у него въ гостяхъ? возразилъ Ѳедулъ Игнатьевичъ. — Хлѣбъ-соль ѣшь, а мать-правду рѣжь. Да и хлѣбъ соль мои. Да, мои, чего?.. Откуда у него эти икемы, да кремы?.. изъ жалованья?.. край!.. На жалованье дай Богъ штаны сшить… да щи сварить; кабы не наши куски, много бы исправниковъ вы себѣ нашли… Грошъ въ карманъ, да по зашеинѣ на день отъ васъ ему… А сласть вся отъ нашего брата. Сколько? ну, сколько завтра съ меня получишь? вдругъ обратился онъ къ осовѣвшему Павлу Николаевичу.
Бѣднякъ видимо не могъ ничего ни понять, ни сказать: метался на стулѣ, глоталъ слезы съ квасомъ, молитвенно взглядывалъ на Калинина. Черенинъ прежде, чѣмъ былъ назначенъ исправникомъ короннымъ (по ходатайству Калинина), состоялъ въ этой должности по выборамъ дворянства, по протекціи предводителя тоже. Онъ въ простотѣ своей, переходящей въ младенчество души, въ наивности ума своего, окончательно взбаламученнаго новыми порядками, не имѣлъ ни о чемъ земномъ яснаго представленія, даже не разобралъ доселѣ: взятка или не взятка сборъ съ лѣсопромышленниковъ? Въ горькія минуты службы онъ обыкновенно обращался за покровительствомъ къ Калинину.
— Полно, полно вамъ, Ѳедулъ Игнатьевичъ, нехорошо это съ вашей стороны, весьма убѣдительно началъ было Калининъ: — Павелъ Николаевичъ ничего вамъ не сдѣлалъ. За что вы…
— Все одно. Одно отродіе; у нихъ свои счеты. Ну, говори, судья, ты это впрямь? обратился онъ опять къ судьѣ, стараясь сдерживаться: — впрямь будешь?..
— Да-а, Ѳедулъ Игнатьевичъ, я долженъ… я говорилъ, что мотивы закона… моя обязанность… а можетъ…
— Ну, ладно. Вся моя операція — стопъ машина, сейчасъ стопъ. Завтра билетовъ не надо; не надоть.
Исправникъ поблѣднѣлъ, можно было опасаться, что съ нимъ сдѣлается обморокъ. Къ счастію, обѣдъ былъ конченъ, и Калининъ подтолкнулъ хозяина, «дескать, вставать пора». Стулья загрохотали; врачъ закурилъ папиросу прежде, чѣмъ поднялся. Краснопуповъ, набожно помолясь на икону Николая Чудотворца, пожалъ руку хозяина, промолвилъ съ иронической улыбкой: «за хлѣбъ, за соль», и прибавилъ на порогѣ гостиной: «а билетовъ на мой лѣсъ все-таки писать не вели, слышишь? не вели. Поди, у тебя теперь писаря тамъ убиваются, такъ пошли лучше. Скажи: не будетъ магарычей отъ меня, чтобы, значитъ, не льстились… даромъ бы не трудились. Не будетъ ничего отъ меня».
Старикъ прошелъ въ гостиную и, какъ ни въ чемъ не бывало, кряхтя, опустился въ самое просторное кресло у жарко натопленной печки; вытеръ раскраснѣвшееся, отпотѣвшее лицо желтымъ фуляромъ и сталъ поводить кругомъ глазами. Въ этихъ глазахъ было больше насмѣшки и презрѣнія, чѣмъ раздраженія или злобы, и всякій, сознавая, что по немъ скользитъ этотъ взглядъ, чувствовалъ себя неловко, особенно послѣ сцены, разыгравшейся за столомъ.
Разсвирѣпѣй Краснопуповъ, разругайся, и уѣзжай, всѣмъ было бы удобнѣе: грубая выходка самодурства, и больше ничего; всѣ его рѣчи можно было бы самодурству приписать. А то онъ выругался и потомъ разсѣлся спокойно въ кресла; потопывалъ носками, улыбался и, дѣйствительно, имѣлъ видъ не гостя, а хозяина. Онъ даже кликнулъ Ѳедьку и ласково распорядился.
— Ты, Ѳедюша, мнѣ кофею не наливай. А чтобъ чай былъ, желтенькій, знаешь? есть у васъ? Есть? и ладно. Вотъ мнѣ желтенькаго.
Менѣе всего у себя дома чувствовалъ самъ хозяинъ. Онъ какъ-то безсознательно и безцѣльно метался изъ комнаты въ комнату. То папиросъ предложитъ кому; то Ѳедьку сдержаннымъ шопотомъ по хозяйственнымъ распоряженіямъ обругаетъ; то остановится посреди комнаты и раскроетъ ротъ. Эта его поза, повидимому, особенно нравилась Ѳедулу. Старикъ непремѣнно уставитъ на него свои насмѣхающіеся глаза.
— Вы бы его какъ-нибудь успокоили, ласково посовѣтовалъ исправнику Калининъ, поймавъ несчастнаго съ разинутымъ ртомъ въ задней комнатѣ, гдѣ разливали кофей и чай.
И прежде, чѣмъ Павелъ Николаевичъ успѣлъ отвѣтить, предводитель, зная его бабью натуру, поспѣшилъ сказать ему нѣсколько добрыхъ, успокоительныхъ фразъ.
Натура у бывшаго эскадроннаго командира была такая, что отъ малости онъ приходилъ въ уныніе; малость его и въ ярость приводила. Смотря по обстоятельствамъ, отъ малости приходилъ онъ и въ нѣжныя чувства. Отчаянное отупѣніе, въ которое погрузила его выходка Краснопупова, пропало отъ добраго, ласковаго слова Калинина. Въ бѣднягѣ проснулся человѣкъ, до глубины души — чего до глубины души, отъ головы до пятокъ буквально — чувствующій свое горькое, незаслуженно-униженное положеніе.
Въ минуты служебнаго усердія передъ начальствомъ — административнымъ или денежнымъ — Павелъ Николаевичъ обращался въ ничто, забывалъ чувство своего достоинства, готовъ былъ обязанности разсыльнаго исполнить. Иногда же онъ чувствовалъ себя въ положеніи ребенка, котораго непремѣнно высѣкутъ, который не можетъ избѣгнуть порки, и былъ готовъ машинально, безропотно спустить штаны. Прикажи бумага губернскаго правленія спустить штаны, въ такія минуты Павелъ Николаевичъ послушался бы.
Такія минуты находили на него обыкновенно съ перепугу. Но какъ только чья-либо ласка его ободряла, особенно ласка того, на кого онъ любилъ опираться — а опираться онъ любилъ на всѣхъ, ибо самъ никогда твердой почвы подъ ногами не ощущалъ, изъ уѣздныхъ же властей считалъ Калинина надежнѣйшей опорой и другомъ — когда его успокоивала ласка, тогда Павелъ Николаевичъ или начиналъ плакать, горько жалуясь на обиды, или проникался чувствомъ собственнаго достоинства и ругалъ обидчиковъ, большею частію, впрочемъ, заочно. Иногда и плакалъ, и ругался вмѣстѣ, смотря по обстоятельствамъ. Выслушавъ и не безъ усилія вникнувъ въ несложный смыслъ словъ Калинина, Черенинъ прозрѣлъ. Слезы, стоявшія на глазахъ, покатились по щекамъ. Длинныя руки замахали.
— Да что я этого борова успокоивать стану? Чего онъ взъѣлся?.. Братъ тамъ что дѣлаетъ, что мнѣ за дѣло… Съ братомъ онъ и справляйся… А меня въ моемъ домѣ, въ моемъ домѣ, въ моемъ домѣ… Павелъ Николаевичъ начиналъ всхлипывать. — Въ моемъ домѣ… я, кажется, всѣмъ служу, служу, служу… А только все по шеѣ, только по шеѣ… Вотъ и сегодня… Этимъ, этимъ… этому борову все сдѣлано. Мои становые вышколены… Провѣрка… билеты… писаря тоже вышколены, все живо, всѣ мигомъ, аккуратно… Вдругъ, говорить: остановлю операцію. Да какъ онъ смѣетъ остановить операцію?!. Какъ онъ смѣетъ?!. Становые работали… Я самъ, самъ а билеты подписалъ. Остановлю, говорить… Не воруютъ его денегъ… Чего онъ? Платилъ и будетъ платить. Не я выдумалъ, порядокъ такой… Мнѣ мое подавай, не кори, не смѣй корить… Ему все исполнено, ну, и давай. Не кори. Порядокъ. Чего онъ меня за брата наказываетъ? Подлецъ!
Павелъ Николаевичъ упускалъ изъ виду всевѣдѣніе Ѳедула Игнатьевича. Старикъ зналъ, что, по раздѣлу отцовскаго имѣнія, Павелъ Николаевичъ долженъ уплачивать по 600 руб. брату-судьѣ. И сообразилъ, что, не получи въ этомъ году исправникъ лѣсныхъ, судьѣ не получить своихъ 600 руб. Это Павелъ Черенинь упустилъ изъ виду. Кромѣ того, младенчески простодушный, онъ искренно вѣровалъ, особенно въ эту минуту, что билетные доходы отъ лѣсопромышленниковъ въ мартѣ мѣсяцѣ такой же порядокъ получать, какъ каждаго 20-го числа получать жалованье отъ казначея. Онъ смутно зналъ — смутно потому, что самъ этого въ законѣ не читалъ — что въ штатахъ этого дохода не полагается. Но мало ли чего… Когда онъ принималъ мѣсто исправника, онъ зналъ, что вотъ онъ будетъ 1,500 руб. жалованья получать и около 1,500 руб. лѣсныхъ, всего 3,000 руб., а можетъ и больше, коли Богъ дастъ хорошія лѣсныя операціи. Объ лѣсныхъ деньгахъ, конечно, оффиціально никѣмъ при опредѣленіи на службу его не упоминалось. Да вѣдь и о жалованьи собственно никто, даже самъ губернаторъ, не разговаривалъ. Оно подразумѣвалось. Подразумѣвались и лѣсныя. Еще больше подразумѣвались, даже болѣе, чѣмъ жалованье. Ибо въ интимныхъ бесѣдахъ съ близкими Черенина вопросъ обсуждался: при новыхъ штатахъ сохранятся ли лѣсныя, или не сохранятся? И, послѣ многосторонняго обсужденія, было рѣшено, что сохранятся. Потому что, на что же будетъ жить тогда исправникъ? Жалованье, конечно, противу прежняго, прибавлено, но за то ужь всякіе другіе доходы, всякія взятки — баста, прекращены. Ни-ни. На что же будутъ жить становые, коли не билетныя деньги? Наконецъ, на что же будутъ существовать писцы управленія? Отъ нихъ нынче и одежды опрятной, и деликатности требуютъ. На шесть рублей въ мѣсяцъ не раздобудешься деликатностями. Начальству это извѣстно. Очевидно, что лѣсныя предполагается сохранить. И Калининъ тогда же подтвердилъ, что, дѣйствительно, предполагается сохранить.
И потомъ, сами гг. лѣсопромышленники (все народъ такъ или иначе у начальства вліятельный) непремѣнно вооружились бы противу такой, подрывающей основы, реформы. Возопіяли бы: какъ это съ нихъ вдругъ денегъ не станутъ брать? Сколько они изъ-за этого потеряютъ! Лѣсопромышленникамъ нужна скорость. Лѣсъ рубится и вывозится вплоть до конца марта; раньше вывозку нельзя кончать. А тутъ къ ряду и сплавлять надо. Безъ билетовъ сплавлять нельзя. А чтобъ билеты выдать, полиціи надо порядокъ соблюсти: повѣрить плоты и тамъ проч.; составить списки, написать билеты; сдѣлать разсчеты. Земскій сборъ еще тутъ путаетъ; потомъ выдать билеты. Начни полиція все это продѣлывать, не изнуряя себя, по порядку, балансируя выполненіе своихъ обязанностей только штатнымъ жалованьемъ, ну, чтобы хорошаго вышло? Становой кончилъ бы провѣрку на мѣстахъ, развѣ къ тому времени, когда половодье кончилось бы. А билеты въ полиціи едва ли поспѣли бы къ Петровкамъ, когда нетолько половодье, да и мелководье пройдетъ и останется одно безводье. Дабы надлежащимъ образомъ и въ надлежащее время дѣло выполнить, становой долженъ на четверо разорваться около Кирилина дня. А даромъ, добровольно, себя никто четвертовать не станетъ. Дабы ко времени билеты написать — писцы управленія не одну ночь въ присутствіи просидѣть должны. У самого исправника правая рука отъ многократнаго подписыванія билетовъ такъ стала трястись, что онъ квасъ разлилъ на чистую камчатную скатерть за столомъ. И за это послѣ обѣда получилъ глубоко уязвившій его выговоръ отъ старой тётки, завѣдывающей его хозяйствомъ. Господи! и отъ губернскаго правленія выговоры, и отъ тётки выговоры… и Краснопупова ругань… Онъ даже за голову схватился и смерти пожелалъ.
Нѣтъ, нѣтъ сомнѣнія, что вопросъ о законности лѣсныхъ денегъ былъ правильно рѣшенъ въ свое время въ положительномъ смыслѣ. Жалованья ежемѣсячно по 125 руб. Лѣсныхъ въ мартѣ 1,500 р. или болѣе. Бюджетъ круглый, жилось доселѣ кругленько. Вдругъ молодому купчику вздумалось съ мужиками подраться и, трахъ, исправника его кровныхъ денегъ лишить хотятъ. Ужь въ одномъ томъ обстоятельствѣ, что Краснопуповъ не посмѣлъ даромъ билеты выправить, а погрозилъ ихъ вовсе не брать, всю операцію остановить, уже въ этомъ обстоятельствѣ Павелъ Николаевичъ не безъосновательно видѣлъ доказательство законности своего дохода. «Ну, ну, попробуй-ка не заплатить, да билеты взять? А? попробуй! Небось не смѣетъ. Знаетъ, что нельзя. Знаетъ. Значитъ, это онъ мой кровный кусокъ изо рта вырвать хочетъ. Раззорить меня хочетъ. Міроѣдъ проклятый! Успокоивать! Чего его успокоивать… А ему ничего. Отъ меня ему ничего, кромѣ добра. Становыхъ, писцовъ, всѣхъ въ его распоряженіе. Всѣ другія дѣла отложилъ… Сколько изъ губернскаго правленія выговоровъ будетъ… Знаю что будетъ; всегда такъ въ мартѣ. А онъ вдругъ кусокъ у бѣднаго человѣка, заслуженный, заслуженный кусокъ изъ глотки вырываетъ. Стану я его успокоивать. Онъ бы брата и наказывалъ. Ну, наказывалъ бы… такъ небось нѣтъ; руки коротки… Судья-то несмѣняемъ, да и боекъ. И угождать не станетъ. Такъ онъ на бѣдномъ исправникѣ злобу сорвалъ. Боровъ, міроѣдъ, стану я его успокоивать»!
Слезы опять посыпались изъ глазъ исправника, и онъ опять схватился за голову, тѣмъ болѣе, что тетушка опять шамкала ему выговоръ за то, что онъ стоитъ не у мѣста и мѣшаетъ и ей, и Ѳедькѣ, и Ларисѣ.
Бѣдный исправникъ! Впрочемъ, не онъ одинъ чувствовалъ себя скверно.
IX. править
Баронъ Клоцъ тоже былъ недоволенъ. Онъ даже волновался: куда онъ попалъ? онъ, дважды рыцарь — рыцарь тевтонскаго ордена по происхожденію, рыцарь мундира по положеніе — попалъ въ какой-то вертепъ стараго подьячества! взяточничества. Да еще какого ехиднаго подьячества; взяточничества, темнаго для его пониманія! Хуже чѣмъ прежде было. Вотъ она, грязь-то провинціи. Порядочному жителю столицы, проникнутой честнымъ либерализмомъ, стыдно здѣсь кому-нибудь руку подать. Кромѣ, конечно, Калинина, предводителя. У Клоца съ Калининымъ, по дѣламъ набора, тоже были счеты, но счеты нѣкоторымъ образомъ рыцарскіе. Съ Калининымъ можно копья ломать; у него, конечно, понятія не рыцарскія, варварскія, но все-таки руки чистыя… За то только онъ одинъ и есть. Баронъ Клоцъ, видя неотложную служебную необходимость оставаться еще нѣсколько недѣль въ этой смрадной средѣ, чувствовалъ себя нѣкоторымъ образомъ Прометеемъ, прикованнымъ къ скалѣ. Хотя собственно и не зналъ, какой огонь привезъ онъ изъ Петербурга для обитателей Лѣсовольска. Послѣ обѣда, онъ тотчасъ же поспѣшилъ уйти изъ гостиной, гдѣ къ топочущему ногами Ѳедулу уже подсѣлъ съ солодковой рѣчью судья Черенинъ, и гдѣ Власъ нервно и озлобленно перелистывалъ валявшійся на столѣ, старый нумеръ «Вѣстника Европы». Клоцъ въ кабинетѣ закурилъ сигару, свою собственную — хозяйскимъ онъ не довѣрялъ — опустился на диванъ и подозвалъ къ себѣ Огнина. Отъ этого добряка такъ и свѣтилось спокойствіемъ и добродѣтельнѣйшимъ непониманіемъ. Съ Огнинымъ можно было болтать по французски о предметахъ очень матерьяльныхъ, даже очень пикантныхъ, казавшихся однако почти отвлеченностями изъ глубины лѣсоводскаго котла съ грязью — о предметахъ петербургскихъ. Съ Огнинымъ можно было успокоиться и забыться. Вѣдь и лепетъ ребенка успокоительно дѣйствуетъ на взбудораженную мировыми событіями душу героевъ, даже рыцарей, даже Прометеевъ. Огнинъ былъ такой милый ребенокъ.
Можно съ нимъ успокоиться… или, покрайней мѣрѣ, не выдать волненія. Только вотъ этотъ докторъ. Каждый разъ, какъ онъ входилъ въ кабинетъ, у Клоца подергивалось плечо.
А докторъ безпрестанно то входилъ, то выходилъ. Какъ домашній врачъ, какъ другъ дома, какъ человѣкъ, держащійся вообще принциповъ безцеремонности, онъ бродилъ по дому кругомъ. И съ тетушкой исправника пошутитъ въ ея комнатѣ; и по дорогѣ ущипнетъ хорошенькую дѣвочку, горничную Ларису, снующую между хозяйкой-тетушкой, кухней и кладовой. И прислушается къ горячему разговору между исправникомъ и Калининымъ. Потомъ въ гостиной впуститъ ѣдкій каламбуръ въ солодковую рѣчь судьи или чѣмъ его подзадоритъ. Похлопаетъ по плечу злящагося на самого себя Власа. И въ кабинетъ заглянетъ: станетъ посреди комнаты; то пыхнетъ дымомъ папиросы, то посвиститъ; или улыбнется, не то презрительно, не то злобно, и потомъ повернетъ назадъ.
У барона отъ этой улыбки непремѣнно дрыгнетъ плечо.
— Завтра, послѣ присутствія, милости просимъ ко мнѣ на пирогъ, неожиданно обратился врачъ къ Клоцу и Огнину: — я — именинникъ.
Приглашаетъ, не выпуская изъ зубовъ окурка папиросы и не трудясь даже свою презрительную улыбку замѣнить приличной случаю, любезною. У Клоца дрыгнули уже оба плеча, и онъ не могъ воздержаться: разстегнулъ сертукъ и распахнулъ его почти дрожащими отъ волненія руками.
— Придешь, Власъ, ко мнѣ на пирогъ завтра, на именинный? не дожидаясь отвѣта Огнина и Клоца, крикнулъ врачъ изъ кабинета въ гостиную.
Власъ промычалъ что-то въ родѣ: хорошо, приду.
— Вотъ и Краснопуповъ будетъ, приходите. Я — именинникъ, повторилъ онъ опять Клоцу.
Огнинъ былъ человѣкъ набожный, очень набожный, и святцы зналъ лучше даже, чѣмъ кавалерійскій уставъ.
— Кажется, Аркадій Дмитріевичъ, завтра нѣтъ Аркадіевъ? вамѣтилъ онъ доктору.
— Хи, хи, хи. Нѣтъ. Вотъ вы какъ твердо святцы знаете. Да все равно, я праздную именины. Я ихъ всегда во время набора праздную. Приходите пожалуйста. И пыхнувъ дымомъ уже не папиросы, ибо папироса выкурилась, а просто ваты изъ мунштучка, онъ, не дожидаясь отвѣта, повернулся на каблукахъ и направился въ буфетную, гдѣ какъ разъ мелькнула краснощекая Лариса.
— Il a un toupé du diable, уже не выдержалъ своего негодованія баронъ Клоцъ. Впрочемъ, онъ замѣтилъ это Огнину хотя и энергично, но вполголоса, чтобы въ гостиной не слыхали. Огнинъ только мотнулъ красивой курчавой головой и ласково улыбнулся.
Въ это время, покончивъ обработку исправника и уговоривъ его помириться съ Ѳедуломъ, въ кабинетъ вошелъ Калининъ, отдуваясь, какъ бы послѣ отяготительнаго моціона, и подсѣлъ къ гвардейцамъ. Въ гостиной послышался голосъ исправника; что-то заговорилъ Власъ, и старикъ Краснопуповъ, и судья заговорили громче. Словомъ, разговоръ въ гостиной настолько оживился, что Клоцъ призналъ возможнымъ, не компрометируя своего достоинства, попросить объясненія Калинина.
— Скажите пожалуйста, Петръ Степановичъ, началъ Клоцъ съ послѣдняго поразившаго его пункта списка провинціальныхъ безобразій: — сейчасъ насъ съ Огнинымъ уѣздный врачъ позвалъ къ себѣ на пирогъ. Я не знаю, идти ля… Вы пойдете?
— Не звалъ еще, а коли позоветъ, пойду. А что?
— Да какъ-то это не хорошо выглядитъ.
— Что не хорошо выглядитъ?
— Я, знаете, не люблю обижать, отказывать. Подумаютъ, что, что… я пренебрегаю. Вы знаете. Я ничѣмъ не пренебрегаю. Я не гордъ, я люблю это всегда доказывать. Но онъ такъ… такую странную манеру имѣетъ приглашать…
— Какую странную? Это что онъ точно насмѣхается и грубости говоритъ, даже когда слѣдовало бы говорить любезности?
— Да, да, и это. Онъ какъ-то не позволительно грубъ. А между тѣмъ, кажется, получилъ воспитаніе. Говоритъ по нѣмецки, хорошей фамиліи…
— Манера такая у нынѣшнихъ молодыхъ. Калининъ вздохнулъ. Не легко было и ему самому сживаться съ такими манерами и прибавилъ: — да развѣ у васъ въ Петербургѣ мало такихъ? Этотъ новый фарсъ изъ Петербурга вывозится къ намъ.
— Да, въ Петербургѣ, можетъ быть. Ихъ тамъ, говорятъ, очень много, слишкомъ много. Но въ Петербургѣ кто же съ ними знается? А здѣсь онъ къ себѣ на фриштикъ приглашаетъ.
— Что дѣлать, баронъ, на безрыбьи. Здѣсь, видите, онъ положеніе занимаетъ, роль играетъ.
— Ну, какое положеніе! Какую роль! Уѣздный лекарь!
— Однако! Товарищъ нашъ по присутствію. Членъ… засѣдаетъ, подписываетъ. Его мнѣнія для насъ — авторитетъ.
Баронъ сдѣлалъ презрительную физіономію.
— Ну да, да. Вотъ обижать не хочу. Въ одномъ присутствіи., правда. Нѣтъ. Да вы его лучше знаете, Петръ Степановичъ. Скажите, вы вѣдь пойдете? вы вѣдь, значитъ, считаете его за… этакъ comme il faut, т. е., честнаго молодого человѣка?
Калининъ состроилъ свою обычную жалостливую физіономію, которой онъ сопровождалъ всегда указанія на достоинства даннаго человѣка, оправдывающія его несомнѣнные недостатки.
— Честность его намъ съ вами, баронъ, лучше, чѣмъ кому другому, извѣстна. Помните Евсѣя Ситина, рекрута?
— Евсѣя? — Евсѣя?.. Ситина? пошарилъ у себя въ бакенбардахъ, насупивъ лобъ, баронъ и поднялъ голову, свѣтло раскрывъ глаза въ знакъ того, что ничего не нашелъ: — не помню; рѣшительно не помню.
— Ну, да вотъ помните, съ больной ногой. Еще въ присутствіе привели, нога распухла у колѣна, и докторъ намъ заявилъ, что онъ, этотъ Ситинъ, ему взятку давалъ.
— А, да, да, да, припоминаю, и докторъ потомъ настаивалъ на пріемѣ; еще сказалъ, что это такъ съ умышленіемъ, съ умысломъ. Помню, помню. И мы его приняли.
— Да. А на другой день докторъ увидѣлъ, что погорячился, и умолялъ насъ вернуть…
— Да, да, да, припоминаю, какъ теперь, помню.
— Ну, вотъ видите. Докторъ вѣдь этотъ молодъ, чувствителенъ; оскорбленіе почувствовалъ сильно, что ему взятку давали; погорячился и принялъ рекрута. А на другой день сообразилъ, что слишкомъ жестоко поступилъ, что зло отомстилъ, что и безъ взятки бы этого Ситина нельзя было принять, потому что ноги плохи, ну, и сталъ просить насъ переосвидѣтельствовать и освободить Ситина.
— Да. Именно такъ. Помню. C'était un bon trait. Я долженъ сознаться. Да, я его уважаю, я уважаю его за это. Помню. Il est bon enfant. Un honnête garèon.
— Ну, такъ отъ чего же пирога у него не поѣсть? Грубость эта напускная.
— Поѣдимъ, поѣдимъ. Онъ говоритъ, что именины всегда во время набора справляетъ, замѣтилъ Огнинъ.
— Онъ это сказалъ? спросилъ Калининъ, словно удивясь; потомъ задумался, словно что-то соображая. Какъ будто проглотилъ что-то невкусное, и это невкусное въ горлѣ висѣло.
Калининъ считалъ молодого врача честнымъ, либеральнымъ человѣкомъ. По крайней мѣрѣ, онъ такъ о немъ всегда отзывался, и отзывался убѣдительно. Барона Калининъ тоже, кажется, убѣдилъ, что докторъ — bon enfant, честный малый, хотя и зараженный манерами съ кандачка. Баронъ убѣдился. То, что докторъ, по его собственнымъ словамъ, празднуетъ свои именины непремѣнно во время набора, не производило на барона непріятнаго впечатлѣнія. Но предводитель зналъ лучше Клоца складъ жизни провинціальной администраціи и, несмотря на свои похвалы честности врача — это празднованіе имъ именинъ во время набора вызывало у Петра Степановича размышленія въ мозгу и перхоту въ горлѣ. Онъ чувствовалъ себя недовольнымъ, безпокойнымъ. Тѣмъ болѣе недовольнымъ, что существовало обстоятельство, безпокоившее его еще болѣе докторскаго имениннаго пирога во время набора.
Петръ Степановичъ Калининъ, какъ мы знаемъ, имѣлъ привычку отзываться о людяхъ только съ хорошей стороны. Ему было пріятно каждаго брата во Христѣ рекомендовать другому брату во Христѣ съ наилучшей стороны. Это было лично ему присущее свойство. И это свойство усугубляло другое его свойство, такъ сказать, свойство общечеловѣческое, свойство общевыражаемое пословицей: всякъ куликъ свое болото хвалитъ. Роду человѣческому пріятно утверждать и доказывать, что все превосходно въ превосходнѣйшемъ изъ міровъ. Всякому истинному патріоту пріятно настаивать на томъ, что его отечество стоитъ на самомъ пупѣ земли. Всякому доброму пастырю лестно убѣждать другихъ пастырей и мимо проходящихъ обывателей, что ввѣренное ему стадо — наилучшее изъ стадъ и что паршивыхъ овецъ въ немъ нѣтъ ни единой. Предводителю Калинину не было, строго говоря, ввѣрено ни института, ни губерніи, ни паствы. Но всѣ элементы административные лѣсовольскаго уѣзда, взятые вкупѣ, онъ имѣлъ основаніе, по искони установившемуся обычному праву, считать своимъ болотомъ. Въ бумагахъ, присылаемыхъ ему высшими инстанціями, даже писалось иногда: «во ввѣренномъ Вашему Высокородію уѣздѣ». Предводитель, въ нѣкоторомъ смыслѣ, начальственно соприкасался со всѣми этими элементами, и имѣлъ право образуемое ими болото считать «своимъ болотомъ» и, слѣдовательно, считалъ своею обязанностію хвалить трясину. Да еслибы и не считалъ бы болото себѣ ввѣреннымъ, онъ все-таки считалъ бы долгомъ его расхваливать постороннимъ, въ особенности орламъ, слетающимъ съ столичныхъ вершинъ на болото. Калининъ хорошо зналъ всѣ недостатки, всѣ трясины, всѣ окна и прорѣхи своего болота; всѣ міазмы, имъ издаваемые, нерѣдко оскорбляли его собственное обоняніе. Но орламъ объ этихъ трясинахъ и міазмахъ знать вовсе не надлежало. Первое: орлы, живущіе на скалистыхъ вершинахъ (которые, по мнѣнію Калинина, были несомнѣнно хуже болота, ибо изъ болота можно воздѣлать плодородныя пажити или, по крайней мѣрѣ, торфу нарѣжешь, а скалы во что воздѣлаешь), ничего въ болотномъ дѣлѣ не понимаютъ. Второе: убѣдись орлы, что болото зловредно, они еще съ большей энергіей будутъ налетать на болотную дичь и заклевывать ее. Какъ бы тамъ ни было, а все-таки они — орлы, и куликамъ отъ нихъ не увернуться… Да хоть бы и не заклевывали — все обидно кулику сознавать, что его трясина, такъ много обѣщающая въ будущемъ, подвергается презрѣнію орловъ, свившихъ себѣ гнѣзда на величавыхъ утесахъ, ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ, ни къ какому воздѣлыванію, ни къ какому обогащенію родины неспособныхъ…
Калининъ любилъ казать заѣзжимъ столичнымъ и губернскимъ властямъ только хорошія стороны болота. Они же, спасибо разнообразію поглощающихъ ихъ интересовъ, довольствовались весьма поверхностнымъ знакомствомъ. И слава Богу. И баронъ Клоцъ доселѣ былъ удовлетворенъ ловкимъ всепохваляющимъ краснорѣчіемъ лѣсовольскаго патріота Калинина: благодѣтельныя реформы отразились благодѣтельно; старое зло уничтожено; новое добро, какъ злаки, высѣянные на вновь воздѣланной черноземной пажити, такъ, дескать, и прутъ изъ почвы, удержу имъ нѣтъ. Все это баронъ воспринялъ. И вдругъ… и вдругъ этотъ идіотъ судья взбудоражилъ старика Краснопупова; а старикъ Краснопуповъ подъ самымъ носомъ Клоца раскопалъ трясину, и пошла вонь; сѣрнистоводородный газъ, міазмы, омерзѣніе. Что подумаетъ орелъ? что повѣдаетъ онъ, вознесясь вновь на свои утесы? Вѣдь онъ даже не пойметъ, что міазмовъ изъ болотной гущи, накопленной вѣками, не изведешь въ одинъ день. Онъ не пойметъ, что эта гуща, при надлежащемъ за нею уходѣ, можетъ обратиться дѣйствительно въ плодороднѣйшія угодья. Онъ только зажметъ носъ и скажетъ, что болото, не взирая на всѣ о немъ заботы орловъ, осталось источникомъ зловонія, и что куликовъ слѣдуетъ заклевывать, держать въ страхѣ. И только. Лучшаго, дескать, кулики обращенія и не заслуживаютъ.
Такое опасеніе сильно тревожило Калинина. Онъ боялся, что именинный пирогъ врача во время набора раскроетъ еще кой-какія темныя стороны. Онъ не сомнѣвался, что опасеніе основательно. Отъ того у него и въ горлѣ сильно першило. Видя, что баронъ собирается задавать ему вопросы, Калининъ поспѣшилъ подвергнуть его встрѣчному, перекрестному допросу. И успѣлъ выполнить свое намѣреніе, благодаря тому, что баронъ всегда долго собирался съ мыслями (благодаря этимъ сборамъ, выражаемыя имъ мысли были неглупы) — а, собравшись съ мыслями, не прежде ихъ выражалъ, какъ мысленно переведя съ нѣмецкаго на русскій языкъ.
Калининъ думалъ прытче.
— Васъ, кажется, изумила выходка Краснопупова за столомъ? спросилъ Петръ Степановичъ Клоца.
— То есть, мнѣ очень непріятно, непріятно, что на званомъ обѣдѣ у начальника уѣзда это такъ выходитъ. Но я не изумился выходкѣ Краснопупова. Онъ въ Петербургѣ немного извѣстенъ — мы его знаемъ въ Петербургѣ. Онъ — самодуръ. Его выходки меня не удивляютъ. Вотъ и Огнинъ знаетъ, онъ у его тестя часто бываетъ и дѣлаетъ кунстштюки…
— Знаю, знаю, они съ тестемъ друзья закадычные. Помора иногда! вотъ разъ… началъ было Огнинъ разсказывать и не разсказалъ, а залился хохотомъ. Смѣшное воспоминаніе удержу не давало. Разсказать не можетъ, а хохочетъ, и хохочетъ аппетитно, заразительно. Къ благополучію пищеваренія его собесѣдниковъ, смѣхъ охватилъ и ихъ. Напряженность исчезла. Стало немножко легче говориться.
— Да, его выходкамъ, правда, что трудно удивляться, продолжалъ Калининъ. — Но васъ, баронъ, вѣроятно, удивили его намеки.
— А намеки? да, удивили, ce n’est pas le mot, они меня поразили, опрокинули, bouleversé. Я ѣсть не могъ. Это что-то такое…
— Это насчетъ сплавныхъ билетовъ?
— Да, я долженъ сознаться; что это онъ говорилъ? обѣдъ не исправника, а его, это Краснопупова… что губернаторы безъ него исправниковъ бы не нашли, что онъ что-то не заплатитъ… Зачѣмъ онъ свою лѣсную операцію вдругъ остановить пожелалъ? Я долженъ вамъ сознаться съ рукой на сердцѣ, что я ничего не понимаю, ничего не понимаю… Только тутъ что-то нехорошее. Объясните, пожалуйста. Это до набора, до моихъ обязанностей прямо не касается? Нѣтъ?
— Нѣтъ, съ улыбкой успокоилъ его предводитель: — до набора ни съ котораго края не касается. Но вы это легко поймете, а вамъ это объясню. Это вамъ въ Петербургѣ надо знать.
Этого, конечно, Калининъ не думалъ, что надо знать; но такъ обстоятельства сложились, что надо было словами скрывать мысли.
— Надо, непремѣнно надо. Мы въ Петербургѣ объ этомъ никакого понятія не имѣемъ.
— Ну, конечно, никакого понятія не имѣете. Глушь вѣдь, провинція здѣсь, гдѣ вамъ тамъ имѣть понятіе?
— Глушь, конечно. А интересно, надо знать. Я это тамъ скажу…
— Сдѣлайте милость, скажите, объясните, съ улыбкой, не лишенной лукавства, отвѣчалъ Калининъ: — замолвите о насъ словечко. Я вамъ для того и хочу пояснить, я вамъ и разскажу. Это очень просто.
— Сплавные билеты. Да. Я это не совсѣмъ знаю…
— Ну, видите, очень просто. Когда лѣсной матерьялъ, вырубленный въ какой-нибудь дачѣ…
— Дача, это большой лѣсъ, а не то что дача вотъ, какъ въ Павловскѣ или Парголовѣ…
— Нѣтъ, здѣсь такихъ дачъ нѣтъ. А есть дачи — просто густые лѣса, которые мы губимъ…
Баронъ пожалъ плечами и промолвилъ въ усы: «да, слыхалъ» ужасно, для климата, и дрова тоже…
— Губимъ, дорогой баронъ, губимъ; мы вѣдь дикари и своего добра не понимаемъ. Когда нарубимъ лѣсу для продажи, для сплава весной по рѣкамъ — и мелкія рѣчки весной глубоки, знаете — для сплава на продажу, мы не можемъ ихъ сплавить на ярмарки или въ Петербургъ, или тамъ куда, безъ разрѣшенія полиціи, а разрѣшеніе пишется билетомъ. Вотъ сплавной билетъ и есть.
— Это законъ, это прекрасно, это прекрасно. Это для воровъ.
— Да, это для воровъ… ну и доходъ государству, пошлины. Вотъ у насъ установленъ сборъ въ земство съ вырубаемыхъ лѣсовъ, на дороги, на мосты…
— Это прекрасно… Дороги у васъ такія ужасныя. Это прекрасно, прекрасно. И доходъ государству. Хорошо.
— Ну-съ, такъ изволите видѣть, прежде чѣмъ лѣсопромышленникъ выправитъ билетъ…
— Выправитъ? какъ это? развѣ бываютъ фальшивые?
— Нѣтъ, выправитъ, значитъ, будетъ совсѣмъ въ правѣ взять билетъ, все приготовитъ…
— Ah, vraiment! какое прекрасное выраженіе, какъ нашъ русскій языкъ богатъ. Выправитъ!
— Такъ прежде, чтобы взять билетъ, надо, чтобы лѣсопромышленникъ всѣ эти пошлины и сборы заплатилъ. Но съ другой стороны, полиціи, чтобы выдать билеты, надо предварительно знать, на что выдать: сколько вырублено, какого лѣса, гдѣ? Понимаете? Для этого становые должны объѣхать всякую вырубку, все подсчитать, все осмотрѣть, списки составить, представятъ въ полицейское управленіе. Надо, чтобы полицейское управленіе свѣрило эти билеты съ объявленіями лѣсопромышленниковъ? Понимаете?
— Понимаю, хорошо. Это — хорошій порядокъ… Только аккуратно ли все это дѣлаютъ?..
— А вотъ, изволите видѣть. У насъ два становыхъ; и уѣздъ нашъ — саксонское королевство, 350 верстъ въ окружности. Вырубки вездѣ, въ каждомъ углу, въ каждомъ концѣ; вездѣ надо становому перебывать, дѣло сдѣлать; надо тысячи верстъ изъѣздить, и все это въ какія-нибудь двѣ недѣли и еще въ самую распутицу…
— Зачѣмъ въ двѣ недѣли и въ самую распутицу?
— Да затѣмъ, что раньше нельзя кончить вывозокъ, а позже — вода пройдетъ и сплавлять нельзя.
— Да вѣдь это невозможно все сдѣлать въ такой короткій срокъ.
— Ну, а вотъ дѣлаютъ. Какъ могутъ. Но трудъ большой, дѣйствительно.
— Да, это чортъ знаетъ какой трудъ. Я думаю, кой-какъ…
— Конечно, не безъ грѣха. Да вѣдь надо, однако, исполнить долгъ. Ну, какъ могутъ — исполняютъ. Потомъ въ управленіи повѣрка всѣхъ разсчетовъ передъ выдачей билетовъ — лѣсопромышленники торопятъ, время торопитъ, вода торопитъ. Въ полиціи работаютъ по ночамъ. Трудъ экстренный, такъ сказать, и плата экстренная.
— То есть какая же экстренная плата? Не жалованье?
— Не жалованье, а лѣсныя; такъ и называются: лѣсныя.
— И большіе куши?
— Большіе. Всякому писцу, который къ дѣлу приставленъ, нѣсколько десятковъ рублей перепадетъ. Исправникъ тысячи полторы, двѣ получитъ.
— Да развѣ это позволено?..
— Я не знаю, позволено ли, въ законѣ нѣтъ.
— C’est incroyable. Да вѣдь это наглое воровство, вѣдь этого въ Петербургѣ ничего не знаютъ. Какъ лѣсопромышленникамъ должно быть стыдно платить!
— Не платить — такъ лѣса во время не сплавишь. Полиція не успѣетъ билетовъ выдать.
— Какъ не успѣетъ? это ея долгъ.
— А такъ не успѣетъ. Другія дѣла есть. Ну, и не успѣетъ, законнѣйшимъ образомъ не успѣетъ. И платятъ всѣ, и я плачу, когда веду операціи, и Семенъ Семеновичъ платитъ, когда придется.
Клоцъ въ ужасѣ пожалъ плечами. Огнинъ при своемъ имени попробовалъ понять, въ чемъ дѣло. Калининъ постарался ему втолковать.
— Да, да, плачу, подтвердилъ Семенъ Семеновичъ: — въ прошломъ году, я знаю, заплатилъ. То есть не я, а мой управляющій, и за лѣсъ тестя тоже заплатилъ. Онъ мнѣ и росписку станового прислалъ.
— Росписку въ такихъ деньгахъ! да вѣдь это воровство, вѣдь это чистѣйшее грабительство, взятки, вѣдь это ужасно! изумлялся баронъ.
— Ну, вздоръ, Клоцъ, вмѣшался Огнинъ: — какое же воровство? Безъ этого, говорятъ, нельзя. Какое же воровство? Я нынче самъ видѣлъ, какъ это дѣлается, съ Власомъ Ѳедулычемъ ходилъ: считаютъ въ полиціи при всѣхъ, сколько надо кому заплатить, такіе у нихъ реестры — и потомъ возьмутъ деньги и выдаютъ росписку, становой подписываетъ. Какое же это воровство, когда такъ при всѣхъ…
Калининъ кивалъ головой: изволите, дескать, видѣть. Ужасъ Клоца разростался. Онъ въ волненіи сталъ ходить по комнатѣ. На нѣсколько секундъ водворилось многознаменательное молчаніе…
— И какъ вы это, Петръ Степановичъ, предводитель, глава, и тоже платите, и Иванъ Борисовичъ тоже платитъ?.
— Послушайте, вкрадчиво-добродушно, слегка прикасаясь къ стройной таліи барона, продолжалъ пояснять Калининъ: — я служилъ въ военной службѣ, вы и теперь служите. Ни я, ни вы, не станемъ воровать. Но мы ходили каждый день обѣдать къ полковымъ командирамъ, и — что грѣха таить? — считали, что командиры обязаны насъ кормить, да еще хорошо кормить… Изъ какихъ доходовъ, а?
— Да, да, мы съ вами не станемъ, конечно… но…
— Но ходили обѣдать, когда въ глуши полкъ стоялъ… ходили?
Клоцъ долженъ былъ утвердительно качнуть головой, и пропустилъ въ усы: — это выводится нынче. Нынче не то.
— И слава Богу, что выводится. Но все-таки вы съ этой точки взгляните… Люди вездѣ люди… И сплавные выведутся… когда-нибудь… вы съ этой точки зрѣнія…
Орелъ былъ еще разъ побѣжденъ куликомъ.
Нужно ли прибавлять, что все дѣло устроилось ко всеобщему благополучію: что овцы остались цѣлы и волки сыты. И Власъ въ тюрьму не попалъ, и его истцы были удовлетворены, и Ѳедулъ операціи не остановилъ. И у доктора пирогъ состоялся.
А на этомъ пирогѣ, дѣйствительно, новые молодые побѣги отъ старыхъ корней обнаружились.