НОВЫЯ КНИГИ.
правитьБэконъ Веруламскій. — Сочиненіе Куно-Фишера, изданное въ русскомъ изложеніи Ф. Терновскимъ. Кіевъ. 1866.
К. Случевскій.-- Явленія русской жизни подъ критикой эстетики. I. Прудонъ объ искусствѣ, его переводчики и критикъ. Спб. 1866.
Искусство французской кухни XIX столѣтія. — Гастрономическое и практическое производство, составленное Антономъ Каремъ въ Парижѣ. Переведено и издается T. Т. Учителевымъ. T. 1. Спб. 1866.
Жизнь есть комедія для того, кто мыслитъ, и трагедія для того, кто чувствуетъ, сказалъ Горацій Вальполь. Это конечно, очень остроумно, но спрашивается, что же такое жизнь для того, кто и мыслитъ и чувствуетъ? Сущность жизни всегда одинакова, но въ развитіи своемъ она безпрестанно встрѣчаетъ условія, которыя жмутъ ее то съ той, то съ другой стороны, придаютъ ей самыя странныя формы, глядя на которые невольно задаешь себѣ вопросъ: гадко это, или только смѣшно? И рѣдко можно рѣшить подобный вопросъ, который однако настойчиво напрашивается на разрѣшеніе. Способность "лить незримыя слезы сквозь зримый смѣхъ, " которая одна могла бы облегчить положеніе мыслящаго и чувствующаго человѣка въ виду этого вопроса, дана не всякому; а чувство и мысль, способныя возмущаться и въ тоже время видѣть смѣхотворный элементъ, находятся у всѣхъ въ распоряженіи и, мало того, единовременно требуютъ себѣ работы. Я предлагаю читателю сдѣлать надъ собой экспериментъ въ этомъ родѣ по поводу книжки Куно-Фишера о Бэконѣ, въ которой наглость наивности доведена до Kulminationspunct’а, какъ говорятъ нѣмцы. Почтенный нѣмецкій профессоръ съ невѣроятною развязностью объясняетъ, что Бэконъ не могъ бы занять своего настоящаго мѣста въ наукѣ, если бы не былъ въ тоже время взяточникомъ, измѣнникомъ, казнокрадомъ. Вотъ до чего мы дожили, читатели… У Куно-Фишера этотъ перлъ выраженъ, конечно, не такъ грубо, сдобренъ психологическимъ анализомъ и вообще благовидной на первый взглядъ болтовней, сущность которой я сейчасъ передамъ; но что я вѣрно привелъ эту болтовню къ ея простѣйшему выраженію, всякій можетъ убѣдиться, прочитавъ самую книжку. Прочитать же ее я совѣтую всякому, кто еще не окончательно убѣдился въ томъ, что діалектика есть вдова здраваго смысла, что она безплодна, какъ выражался Бэконъ. Это тѣмъ удобнѣе, что стараніями переводчика, г. Терновскаго, книжка стоитъ всего 50 коп., не смотря на ея довольно значительный объемъ въ оригиналѣ. Эти старанія переводчика представляютъ явленіе въ своемъ родѣ также очень интересное, объ которомъ я не могу умолчать. Г. Терновскій, справедливо разсуждая, что Куно-Фишеръ часто повторяется, что можетъ быть, и удобно при устномъ преподаваніи, но рѣшительно неудобно для чтенія, возъимѣлъ благое намѣреніе сократить его сочиненіе о Бэконѣ. Для этого онъ, во первыхъ, уничтожилъ всѣ фразы, въ которыхъ по его мнѣнію, Куно-Фишеръ повторяется, — работа, колосальность которой, принимая въ соображеніе ея мелочность, но истинѣ изумительна, и взяться за которую могъ только человѣкъ, пламенно желающій познакомить своихъ соотечественниковъ съ измышленіями нѣмецкаго философа за 50 копѣекъ, а не за три рубля, которыхъ книжка стоитъ въ подлинникѣ. Далѣе г. Терновскій уничтожилъ цѣлую главу, трактующую о «дальнѣйшемъ развитіи реалистической философіи Бэкона» и мало того, что уничтожилъ цѣлую главу, а еще называетъ конецъ двѣнадцатой главы разглагольствіями, которыя «можно опустить безъ ущерба для читателей.» Здѣсь само собой является вопросъ — нельзя ли было и вовсе не переводить книжки безъ ущерба для читателей? Я рѣшительно отвѣчаю: нельзя. Нельзя потому, что рѣдко можно встрѣтить безцѣльную болтовню со всѣми ея послѣдствіями въ такой наготѣ. Древніе спартанцы заставляли илотовъ напиваться до пьяна, чтобы граждане съ молодыхъ лѣтъ получали отвращеніе отъ пьянства, глядя на безобразное состояніе несчастныхъ пьяныхъ рабовъ. Здѣсь Куно-Фишеръ добровольно беретъ на себя роль илота и предается всѣмъ безобразіямъ діалектической эквилибристики такъ усердно, что я отъ души желаю, чтобы но возможности большое количество народу присутствовало при этомъ позорищѣ. Явленіе, въ которомъ безобразіе достигаетъ высшей степени интенсивности, не только не страшно, а даже и полезно, хоть польза эта чисто отрицательная: она раскрываетъ глаза слѣпымъ и отталкиваетъ ихъ. Повторяю, что я искренно желаю книжкѣ Куно-Фишера успѣха.
Судьба Бэкона извѣстна. Я слишкомъ мало знакомъ съ его учеными трудами, чтобы высказать о нихъ категорически свое скромное мнѣніе. Полагаться на авторитеты въ этомъ случаѣ тѣмъ не удобнѣе, что между ними нѣтъ полнаго согласія относительно ученыхъ заслугъ Бэкона. Нѣкоторые очень полновѣсные авторитеты (Либихъ, Дрейеръ и др.), вопреки общепринятому мнѣнію, или совершенно отрицаютъ эти заслуги или удѣляютъ имъ очень незначительное мѣсто въ исторіи мысли. Для меня впрочемъ на этотъ разъ совершенно достаточно того, что Куно-Фишеръ ставитъ Бэкона, какъ мыслителя, очень высоко. Съ другой стороны онъ не можетъ не видѣть, что Бэконъ, какъ человѣкъ, заслуживаетъ полнаго презрѣнія. Это величіе съ одной стороны и эта низость съ другой, заняли пытливый умъ Куно-Фишера, и онъ пожелалъ открыть средство смѣшать эту воду и это масло. Никакой надобности въ такомъ смѣшеніи не предстояло, но chaque baron a sa fantaisie. Куно-Фишеръ принимается за дѣло такимъ образомъ: онъ старается нѣсколько смягчить преступленія лорда Бэкона, чтобы такимъ образомъ постепенно приготовить читателей къ своему окончательному выводу. Совершенно изгладить изъ памяти людей преступленія Бэкоца невозможно, они слишкомъ четко записаны въ исторіи, и Куно-Фишеръ понимаетъ это очень хорошо. Онъ хочетъ только смягчить слишкомъ яркія краски, придать имъ болѣе легкіе оттѣнки. Для этого онъ огорошиваетъ читателя такой фразой: «Научное направленіе, принятое Бэкономъ, совершенно соотвѣтствовало его личнымъ особенностямъ, потребностямъ и наклонностямъ, нравственный характеръ его вполнѣ благопріятствовалъ научному направленію.» Читатель не успѣетъ еще опомниться отъ тирады и вдуматься въ ея смыслъ, какъ Куно-Фишеръ начинаетъ уже толковать о томъ, что Бэкона напрасно упрекаютъ въ честолюбіи. При этомъ онъ сыплетъ словами о «честолюбіи науки»(?) и т. п. вещахъ, которыя трудно взять въ толкъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Куно-Фишеръ приходить однако къ результату, который, на первый взглядъ, можетъ показаться весьма удовлетворительнымъ. Именно онъ говоритъ, что наукѣ Бэкона, дѣятельной и практической, должна была соотвѣтствовать и практическая дѣятельность въ жизни, что во имя своей науки Бэконъ долженъ былъ познать практическую жизнь собственнымъ опытомъ. Сейчасъ мы увидимъ что скрывается за этой кажущейся истиной.
«Но, говоритъ далѣе Куно-Фишеръ, форма, въ которой проявился гражданскій характеръ Бэкона, кажется сильно противоречитъ его научному величію.» И затѣмъ принимается доказывать, что это только кажется. Онъ разсуждаетъ такъ: «Если мы допустимъ, что Бэконъ долженъ былъ, въ силу своего научнаго взгляда, стать человѣкомъ практическимъ, окунуться съ головой въ эту практическую жизнь; если онъ не хотѣлъ удовольствоваться скромною и тихою жизнью, которая была ему вовсе не по духу, то, кромѣ своего таланта, онъ долженъ былъ искать иныхъ вспомогательныхъ средствъ, именно протекцій, а при этомъ естественно приходилось становиться послушнымъ орудіемъ въ рукахъ сильныхъ.» Замѣчаете какой ловкій шагъ. Соблазнившись софизмомъ, основаннымъ на двойственности понятія практичности, вы невольно дѣлаете еще уступку Куно-Фишеру. Далѣе оказывается, что преступленія Бэкона, его продажность, льстивость, взяточничество суть не болѣе какъ продукты тѣхъ условіи, среди которыхъ онъ шелъ но жизненному пути. Въ этомъ мнѣніи много правды, даже все правда, по вѣдь всякое преступленіе есть продуктъ извѣстныхъ условій, предшествовавшихъ акту преступленія (воспитаніе, примѣръ и т. д.), сопутствовавшихъ ему (возбужденіе, болѣзнь, лишенія), или ожидаемыхъ(страхъ и т. д.). Почему-же мы будемъ дѣлать исключеніе только для Бэкона? Развѣ потому, что онъ былъ одинъ изъ ученѣйшихъ и развитѣйшихъ людей своего времени? Кажется, на это мы еще менѣе имѣемъ резоновъ. Заслуги Бэкона какъ ученаго, обстоятельства, способствовавшія его нравственному паденію, — все это могло быть у мѣста въ рѣчи адвоката, когда Бэкону предстояло наказаніе, но передъ судомъ исторіи адвокатство, въ этомъ смыслѣ, совершенно излишне. Чтобы простить, надо понять, точно также какъ понять значитъ простить, — истина высокая; но исторіи нечего прощать, она не казнитъ и не милуетъ, она только заявляетъ о фактѣ, его причинахъ и слѣдствіяхъ. И причинъ явленія она ищетъ не для прощенія, — она безстрастна, — а для вывода своихъ законовъ, которые рѣдко касаются отдѣльныхъ личностей. Далѣе Куно-Фишеръ, облегчивъ себѣ путь предъидущими разсужденіями, уже смѣло переходитъ къ положенію, что нравственныя качества Бэкона вполнѣ соотвѣтствовали его научному направленію. Въ эластичности, способности изгибаться, Куно-Фишеръ видитъ исходную точку дѣятельности Бэкона не только какъ гражданина, но и какъ ученаго. Онъ тутъ какъ будто забываетъ, что одна изъ важнѣйшихъ услугъ, оказанныхъ мысли Бэкономъ, состояла въ ниспроверженіи авторитетовъ. Ниспровергая научные авторитеты. Беконъ пресмыкался передъ авторитетами иного рода. Онъ зорко слѣдилъ за этими послѣдними и, какъ только обаяніе ихъ исчезало, переставалъ гнуться. Діаметрально противоположно этому его отношеніе къ авторитетамъ мысли. Куно-Фишеръ полагаетъ, что у Бэкона такъ блистательно проявилась въ наукѣ и такъ позорно въ жизни одна и та-же способность, способность стремиться къ общему, работая въ то-же время надъ частностями. Не такъ, смотрѣлъ на эту способность или, по крайней мѣрѣ, не то говорилъ самъ Бэконъ. Онъ говоритъ въ своемъ Новомъ Органѣ (слова эти не приведены Куно-Фишеромъ, и я заимствую ихъ у Либиха): «Если мужъ зрѣлыхъ лѣтъ, честный, просвѣщенный, обратитъ свое вниманіе на опытъ и частности, то отъ него можно ждать многаго.» Такимъ образомъ Бэконъ, на словахъ по крайней мѣрѣ, не можетъ отдѣлить своего метода отъ честности, а Куно-Фишеръ ухитряется сочетать его съ подлостью. Корень этой несообразности заключается, какъ я догадываюсь, въ неопредѣленности понятія пользы. Въ дѣлѣ науки двойственности понятія пользы нѣтъ: что дѣйствительно полезно для единицы, то полезно и для всей суммы ихъ. Поэтому, если Бэконъ стремился къ практическимъ цѣлямъ къ наукѣ, то это еще не значитъ, чтобы онъ долженъ былъ быть человѣкомъ практическимъ въ жизни. А затѣмъ вся аргументація Куно-Фишера рушится сама собой. Онъ балансируетъ съ опасностью сломить себѣ шею на тугонатянутомъ канатѣ, крайнія точки котораго — Бэконъ гражданинъ и Бэконъ мыслитель. При этомъ ему приходится принимать и очень смѣшныя позы, но вообще его прогулка, какъ всякое гаерство, возбуждаетъ отвращеніе.
Произведенія Карема, въ переводѣ г. Учителева, и г. Случевскаго я буду разсматривать вмѣстѣ, потому что красоты того и другого особенно ярко выступаютъ при такомъ параллельномъ обзорѣ. Что это за Каремъ, что за г. Учителевъ, что за г. Случевскій? Такой вопросъ вѣроятно захочетъ задать мнѣ читатель. Постараюсь удовлетворить его любопытство и сообщу все, что мнѣ извѣстно объ этихъ почтенныхъ писателяхъ. Каремъ — поваръ, пользующійся или пользовавшійся (право не знаю — живъ-ли онъ) заслуженною извѣстностью; г. Учителевъ — метръ-д’отель и начинающій литераторъ Вы можетъ быть помните, что лѣтъ семь тому назадъ въ одномъ изъ самыхъ уважаемыхъ въ то время журналовъ появилось нѣсколько стихотвореній, подъ которыми была подпись К. Случевскій. Аполлонъ Григорьевъ былъ отъ нихъ въ восторгѣ и предсказывалъ г. Случевскому такую дилемму: «талантъ его или распадется прахомъ, или окажется силою, великою силою». Затѣмъ и на эту силу посыпались насмѣшки даже въ томъ журналѣ, гдѣ она впервые заявила о своемъ существованіи. Потерпѣвъ это пораженіе въ своемъ отечествѣ, — никто въ своей землѣ пророкомъ не бывалъ, — г. Случевскій уѣхалъ за границу, откуда воротился очень недавно. Первымъ дѣломъ его, по возвращеніи. было издать брошюру: «Явленія русской жизни подъ критикой эстетики. I Прудонъ, его переводчики и критикъ». Г. Случевскій предполагаетъ издать цѣлый рядъ такихъ брошюрокъ, изъ которыхъ уже готовится къ печати разборъ «Эстетическихъ отношеній искусства къ дѣйствительности», которыя г. Случевскій обѣщаетъ отнести къ явленіямъ «безобразнымъ» въ области эстетики. «Самымъ любопытнымъ однако, продолжаетъ онъ, будетъ встрѣча моя съ Писаревымъ: онъ написалъ: „разрушеніе эстетики“ и вдругъ его беретъ подъ свою критику эстетика? Писарева прійдется отнести къ явленіямъ „комическимъ“ въ области эстетики»[1]. Далѣе, на стр. 51, г. Случевскій устраиваетъ руки фертомъ, а ноги херомъ и говоритъ: «я могу борот(ь)ея съ Прудономъ, я могу осмѣять Писарева» и т. д. И такъ громъ грянулъ, и собирается грянуть еще разъ
Однако я было забылъ свое обѣщаніе изучать произведенія Каремэ, въ переводѣ г. Учителева, и г. Случевскаго параллельно. Иному можетъ показаться, что слѣдовало бы говорить о статьѣ г. Случевскаго вмѣстѣ съ книгой, вызвавшей ее; но у меня рука не поднимается поставить имя французскаго мыслителя рядомъ съ именемъ русскаго критикана. Я нахожу, что для послѣдняго гораздо приличнѣе компанія французскаго повара и русскаго метръ-д’отеля. Начнемъ ab ovo.
«К. Случевскій. Явленія русской жизни подъ критикою эстетики. I Прудонъ объ искусствѣ, его переводчики я критикъ».
«Искусство французской кухни XIX столѣтія. Гастрономическое и практическое руководство. Составленное Антономъ Каремъ. T. I. О бульонахъ, постные и скоромные, консомме о бульонныхъ эстрактахъ и о цѣлительныхъ бульонахъ, о внутреннихъ гарнирахъ» и проч.
Прежде всего вы усматриваете въ обоихъ заглавіяхъ нѣкоторую безграмотность, но это объясняется неопытностью авторовъ, Г. Случевскій говоритъ, что разсматриваемая мною статья есть его «первое печатное слово» (стр. 5). Г. Учителевъ также указываетъ на то, что онъ «совершенно незнакомъ съ книгопечатаніемъ и литературными пріемами» (стр. 6). Всей Россіи извѣстно впрочемъ, что первое печатное слово г. Случевскаго относится къ концу пятидесятыхъ годовъ, но вѣдь можетъ быть и г. Учителевъ то же скромничаетъ. Г. Случевскій хочетъ, но видимому, забыть, что журналъ, въ которомъ онъ участвовалъ, былъ нѣсколько сродни «Эстетическимъ отношеніямъ искусства къ дѣйствительности». У г. Учителева, можетъ быть, также есть какое-нибудь непріятное воспоминаніе относительно его первыхъ литературныхъ опытовъ. — Далѣе изъ заглавія статьи г. Случевскаго видно, что онъ отводитъ эстетикѣ чрезвычайно широкое поле дѣйствія. Его «критика эстетики» хочетъ имѣть дѣло не съ тѣми или другими «явленіями русской жизни», лѣтъ, она произнесетъ свой страшный судъ надъ всѣми этими явленіями. Слѣдовательно, но мнѣнію г. Случевскаго, нѣтъ такого явленія, которое не было бы подсудно эстетикѣ. Это я одобряю, равно какъ и слѣдующія слова Карема въ переводѣ г. Учителева: «Разсматривая вещи съ высока можно раздѣлить кухонное искусство на три разряда. Первый занимающійся приготовленіемъ съѣстныхъ припасовъ, сохранилъ свое первоначальное названіе. Второй разбираетъ ихъ и повѣряетъ ихъ основу и называется химіею. Третій занимается исправительною кухнею или такъ называемою аптечною». (Стр. XXIX. «философическая исторія поварскаго искусства»). Недурно также мнѣніе Карема, что «поварское искусство служитъ проводникомъ Европейской дипломаціи» (стр. XLIX «Афоризмы, мысли и правила автора») или, что «человѣкъ родившійся въ богатствѣ, живетъ для того, чтобъ ѣсть и поддерживать поварское искусство» (LIII ibid.). Такимъ образомъ, кромѣ безграмотности, мы открываемъ еще одну черту, общую обѣимъ книжкамъ: уваженіе къ своей спеціальности. У Карема это похвальное чувство выражается тѣмъ, что онъ считаетъ химію, медицину и дипломатію ни болѣе, ни менѣе какъ отраслями кулинарнаго искусства, на алтарь котораго богатый человѣкъ долженъ принести всю свою жизнь. Г. Случевскій, съ своей стороны, заявляетъ такія же права эстетики. Напримѣръ, брань, по его мнѣнію, неоскорбительна, нѣтъ, она «прежде всего не эстетична». Это единственный критерій г. Случевскаго при оцѣнкѣ «явленій русской жизни». И такъ вселенная, — міръ науки и искусства и міръ реальной жизни, — дѣлится на двѣ великія половины: одна отходитъ къ эстетикѣ, представителемъ которой является г. Случевскій; другая- къ кулинарному искусству въ лицѣ Карема. Эстетика и кулинарное искусство, кулинарное искусство и эстетика, г. Случевскій и Каремъ, Каремъ и г. Случевскій… Просто не житье, а масляница. Будемъ пѣть и веселиться и читать произведенія Карема и г. Случевскаго… Понятно ли теперь вамъ, читатели, почему я придаю такое важное значеніе изученію этихъ произведеній и почему я ихъ разсматриваю вмѣстѣ? А боюсь только того, чтобы эти двѣ великія силы въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи (г. Случевскій обѣщаетъ издать цѣлый рядъ статей, а книга Карема въ русскомъ переводѣ будетъ состоять изъ восьми томовъ) не посягнули другъ на друга, какъ теперь они посягаютъ на весь остальной міръ. Я помню, что въ одномъ изъ своихъ стихотвореній г. Случевскій очень картинно изобразилъ тотъ моментъ, когда два жука «сшибаются лбами». Что если Каремъ и г. Случевскій, какъ представители кулинарнаго искусства и эстетики, вздумаютъ послѣдовать примѣру эксцентрическихъ жуковъ и сшибутся лбами? Кто устоитъ въ этомъ совершенно равномъ спорѣ? Что ждетъ всѣхъ насъ, весь міръ? Кто возьметъ насъ подъ свою критику — эстетика или гастрономія?" Страшные вопросы. Напримѣръ, Каремъ, прилагая свой гастрономическій масштабъ къ личностямъ Камбасереса и Талейрана, говоритъ: «Чтобы достигнуть этой славы (славы гастронома), князь принужденъ былъ быть щедрымъ; потому что если бы г. Буше (поваръ Талейрана) служилъ въ другомъ домѣ, гдѣ были бы скупы и ненамѣрены расходовать много, то вѣроятно сей талантливый человѣкъ не могъ бы прославить его. Ботъ почему преимущество остается князю Талейранъ противъ архиканцлера Имперіи.» (VI). Теперь представьте себѣ, что въ одномъ изъ слѣдующихъ своихъ произведеній г. Случевскій вздумаетъ взять подъ критику эстетики тѣхъ же Камбасереса и Талейрана, и вдругъ окажется, что «преимущество остается архиканцлеру имперіи противъ князя Талейрана». Книга Прудона называется: «Искусство, его основанія и общественное назначеніе» г., Случевскаго чрезвычайно поражаетъ то обстоятельство, что политико-экономъ написалъ книгу объ искусствѣ; заявивъ объ этомъ непонятномъ для него фактѣ, онъ ставитъ вопросительный и восклицательный знаки. Ему, признающему безапелляціонными только рѣшенія эстетики, это совершенно простительно. Но представьте себѣ, что въ одномъ изъ слѣдующихъ томовъ сочиненія Карема появится прибавленіе г. Учителева, въ которомъ сей достойный писатель съ ужасомъ воскликнетъ: «Какъ! Эстетикъ пишетъ разборъ книги объ общественномъ назначеніи искусства! А я то на что съ своимъ гастрономическимъ масштабомъ?!» И г. Учителевъ будетъ имѣть столько же резоновъ ставить вопросительные и восклицательные знаки, какъ и г. Случевскій. Уже въ первомъ томѣ сочиненія Карема обнаруживаются честолюбивыя стремленія гастрономіи подчинить себѣ искусство. Это доказывается слѣдующими «аффоризмами, мыслями и правилами автора»:
«Великіе доктора и сочинители музыки суть великіе гастрономы, въ доказательство выставимъ Бруссѣ, Рокъ, Россини и Боэльдье».
«Великіе художники вкушаютъ съ наслажденіемъ хорошій обѣдъ».
«Литераторъ умѣетъ наслаждаться хорошей гастрономіею».
«Поэты любятъ хорошій обѣдъ и выхваливаютъ амброзію».
«Художники всегда чувствуютъ пріятное впечатлѣніе при приглашеніи ихъ къ обѣду, къ вельможѣ, любящему искусство».
Результаты ожидаемой мною распри между г. Случевскимъ и Каремомъ или г. Учителевымъ должны быть тѣмъ ужаснѣе, что писатели эти обладаютъ громадною ученостью и начитанностью. Каремъ ссылается на Almanach des Gourmands, на Гомера, на «лексиконъ о пищѣ, изданный г-мъ Леснери докторомъ медицины въ Парижѣ», на «лексиконъ сьѣстныхь припасовъ изданный въ 1830 году г-мъ А. Ф. Оланье, членомъ медицинской академіи и кавалеромъ почетнаго легіона», на «Плина», на "La France en 1829 et 1830 леди Морганъ, " и проч. Г. Случевскій сыплетъ именами Винкельмана, Велькера, Вазари, Миллера, Лессинга, Харлеса, Ромера, Аристотеля и проч. Каремъ не совсѣмъ кстати передаетъ, со всѣми тонкостями исторической критики, описаніе пировъ у Грековъ и Галловъ; г. Случевскій дѣлаетъ почти то-же самое и уже совершенно некстати говоритъ объ открытіяхъ Клода Бернара. По это не бѣда, что не кстати, потому что вся суть въ томъ, чтобы осыпать читателя потокомъ учености. И мы должны признать Карема и г. Случевскаго людьми чрезвычайно разносторонне образованными и глубокими учеными. Жаль только, что оба эти писателя выражаются нѣсколько темно. Напримѣръ г. Случевскій говоритъ: «Самоубійство Вателя, описанное г-жею Севиньи, сдѣлалось историческимъ и драматическимъ она поняла и оцѣнила поступокъ сего неликаго слуги; который увидавъ, что онъ не будетъ имѣть рыбы, подумалъ о стражѣ падающаго на него, потому, что знали, что онъ любилъ подавать всѣмъ придворнымъ вельможамъ также хорошо какъ и самому Королю Людовику XIV». Или: «О подлый гастрономъ стыдъ и странъ тебѣ въ исторіи. — Не одной порядочной рыбы не было на островѣ, ни устрицъ ни раковъ ни гомаръ ничего небыло». Я могъ бы привести бездну подобныхъ цвѣтовъ краснорѣчія и правописанія, но затрудняюсь par embarras de richesses. Виноватъ, впрочемъ, я ошибся, приписывая приведенныя мною цитаты г. Случевскому. Я сію минуту только замѣтилъ это, увидавъ, что дѣло идетъ о кухнѣ, а не объ эстетикѣ. Но г. Случевскій выражается еще неудобопонятнѣе, что можетъ показаться невозможнымъ. На стр. 62 его брошюры напечатано слѣдующее: «Кто бывалъ на охотѣ (,) тотъ понимаетъ поэзію гиканья (,) его безконечные переливы по далекому лѣсу, въ немъ есть что-то свѣжее, молодое, это проявленіе живаго существа, въ живой природѣ». Наняли? Ну а это: «Ни одна тѣнь не опозориваетъ Прудона, честнымъ людямъ стоять на часахъ у его памяти, „въ немъ была жалость“ вотъ его надгробная» (48). Что сей сонъ значитъ? Впрочемъ всѣ великіе люди презираютъ всѣ возможныя препятствія, а слѣдовательно и знаки препинанія, но г. Случевскій презираетъ кромѣ того еще и здравый смыслъ. Оставимъ грамматику и Карема въ покоѣ и обратимся къ логикѣ г. Случевскаго, Я обращаю вниманіе на грамматику преимущественно потому, что въ числѣ явленій русской жизни, поразившихъ г. Случевскаго и подведенныхъ имъ подъ критику эстетики, нечистота и неправильность нашего современнаго языка занимаютъ очень видное мѣсто. Выньте-же, г. Случевскій, сначала бревно изъ своего собственнаго глаза, а потомъ ужъ указывайте на соломинку въ чужомъ.
Г. Случевскій полагаетъ, что онъ болѣе нежели кто-нибудь вправѣ судить о явленіяхъ русской жизни, потому что онъ пробылъ шесть лѣтъ за границей. Все, что въ это время совершилось у насъ, совершилось безъ него, и такимъ образомъ онъ можетъ относиться къ этому всему совершенно объективно. По такая объективность, но собственному сознанію г. Случевскаго, не удалась ему. Его «книга» (?) не можетъ оставаться въ совершенно спокойномъ, созерцательномъ, строго критическомъ настроеніи — въ ней невольно, болѣе чѣмъ слѣдуетъ, заявляетъ себя писавшій ее. Значитъ отъ собственнаго я г. Случевскій все-таки не отрекся, значитъ за границу ему ѣздить было незачѣмъ, значитъ надежды относительно самоотреченія, заявленныя имъ на стр. III, разрушаются имъ самимъ на стр. V. И такого разрушенія необходимо слѣдовало ожидать, потому что надежды были крайне неосновательны. Г. Случевскій хлопочетъ объ олимпійской объективности, хочетъ смотрѣть на все свысока и забываетъ, что для этого нужно обладать очень хорошимъ зрѣніемъ, котораго у него нѣтъ. «Вотъ уже три мѣсяца, что я опять въ Россіи, говоритъ г. Случевскій; каждымъ первомъ моего нравственнаго существа, натолкнулся я или на противорѣчіе, или на ошибку, или на уродство».
Какія-же явленія русской жизни прежде всего поразили г. Случевскаго? Вѣроятно тѣ, которыя онъ изслѣдуетъ въ своемъ «первомъ печатномъ словѣ». Здѣсь на первомъ мѣстѣ стоитъ переводъ книги Прудона. Передъ этимъ фактомъ г. Случевскій не задумывается ни на минуту: переводчикамъ онъ приписываетъ одинъ изъ трехъ мотивовъ, — желаніе поболтать, заняться французскимъ языкомъ, добыть деньги. Но въ такомъ случаѣ и я вправѣ сказать, что вы занялись явленіями русской жизни вовсе не потому, чтобы вы дѣйствительно наталкивались каждымъ первомъ вашего нравственнаго существа на безобразія, а просто потому, что вы хотѣли поболтать, блеснуть своею ученостью, выставить ее, какъ выставляются на окнахъ товары получше. Третье явленіе, поразившее г. Случевскаго въ Россіи есть критикъ Прудона Incognito, котораго онъ отдѣлываетъ дѣйствительно мастерски, но при этомъ пускаетъ въ ходъ такую брань, что невольно задаешь себѣ вопросъ: да тотъ-ли это г. Случевскій, который утверждаетъ, что брань прежде всего не эстетична?
И такъ, за исключеніемъ Прудона, г. Случевскій нашелъ пока нужнымъ бросить камень только въ переводчиковъ Прудона и въ Incognito. Онъ собирается еще поразить «Эстетическія отношенія» и г. Писарева. На дѣлѣ оказывается, что, не смотря на широкую программу, г. Случевскій даетъ своей критикѣ эстетики не особенно много работы. Есть впрочемъ и еще кое-какія явленія нашей жизни, которыхъ не можетъ переварить г. Случевскій. Такъ онъ возмущается «быстрымъ наплывомъ переводовъ всякихъ книгъ, по всѣмъ возможнымъ отраслямъ знаній;» дѣйствительно есть чѣмъ возмущаться, особенно г. Случевскому, укоряющему Прудона, его переводчиковъ и критиковъ въ недостаткѣ знаній. Такъ онъ спрашиваетъ: «гдѣ-же высокая правда рѣчей нашихъ сказокъ, гдѣ серебряный звонъ разсказовъ нашихъ былинъ?» Гдѣ? А въ самомъ дѣлѣ гдѣ? Далеко гдѣ нибудь, должно полагать. Такъ онъ язвительно смѣется надъ опечатками въ русскомъ переводѣ книги Прудона; это дѣйствительно грустно, но въ такой-же мѣрѣ грустно и то, что у г. Случевскаго всрѣчаются слова: санкюлитизмъ, юринконсультъ и т. п. Такъ онъ негодуетъ на множество иностранныхъ словъ, вошедшихъ въ переводъ Прудона; ничего не можетъ быть законнѣе и современнѣе такого негодованія; но положимъ, что нѣкоторыя изъ словъ, приведенныхъ г. Случевскимъ, могутъ быть дѣйствительно замѣнены русскими. Я согласенъ пожалуй говорить безпортошность, вмѣсто санкюлотизмъ, или гололысіе, вмѣсто шовинизмъ, какъ требуетъ г. Случевскій, но его возмущаютъ даже манеры, феноменъ, карьера и проч. Довольно однако. Замѣчу еще, что многія историческія ошибки Прудона, указанныя г. Случевскимъ, дѣйствительно очень крупны, но достоинству книги они не вредятъ. Замѣчанія г. Случевскаго не лишни, но и надобности особенной въ большой части изъ нихъ не предстояло. Когда г. Случевскій доказываетъ Прудону, что египтяне не имѣли столкновеній съ галлами; когда онъ уличаетъ его въ незнаніи египетской хронологіи, я проникаюсь уваженіемъ къ учености г. Случевскаго…
- ↑ Какъ въ этой, такъ и въ слѣдующихъ выпискахъ изъ твореній Карема и г. Случевскаго, я придерживаюсь съ буквальной точностью орфографіи знаковъ препинаніи и проч. подлинниковъ.