НОВЫЯ КНИГИ. править
О значеніи Джона Стюарта Милля въ ряду современныхъ экономистовъ. Соч. H. Н. Рождественскаго. Спб. 1867.
Графиня Екатерина Ивановна Головкина и ея время. Историческій очеркъ по архивнымъ документамъ, составленный М. Д. Хмыровымъ. Саб. Изд. Звонарева. 1867.
Америка, ея жизнь и природа. Путешествіе проф. Ю. Фребиля въ пяти книгахъ: перев. съ нѣмецк. Майкова.
Наши бесѣды изъ записокъ Канскихъ: I. Значеніе естественныхъ наукъ въ дѣлѣ воспитанія. II. Ошибка Бокля; III. Человѣчеству полезно говорить однимъ языкомъ; IV. Сила нравственныхъ законовъ; V. Хаосъ. Изд. А. М. Коробова. Спб. 1867.
Миллю у насъ особенно посчастливилось. ни одинъ западноевропейскій публицистъ не пользуется у насъ такою всеобщею извѣстностью и такою громкою популярностью, какъ онъ, Почти всѣ его сочиненія, даже мелкія статьи или переведены или переводятся на русскій языкъ. Наша апатичная литература принимаетъ такое живое участіе въ этомъ прославленномъ мыслителѣ, что изъ-за него, какъ вѣроятно еще помнятъ читатели, произошелъ даже кровавый (въ метафорическомъ смыслѣ) разрывъ между двумя покойными журналами. При этомъ печальномъ обстоятельствѣ обнаружились два совершенно противуположные взгляда на Милля, какъ ученаго мыслителя и какъ просто человѣка. Одни утверждали, будто Милль лицемѣрный буржуа, врагъ прогресса, защитникъ мальтусовскаго дѣтоизбіенія, представитель эксплуатирующаго капитала. Другіе, напротивъ, доказывали противуположные тезисы, обвиняя первыхъ въ томъ, что они не поняли и переврали Милля. Одни, въ подтвержденіе своихъ словъ, цитировали, главнымъ образомъ, мѣста изъ XIII гл. I тома II книги, другіе изъ первой главы той же книги, того же тома, и обѣ стороны считали себя одинаково правыми, другъ друга невѣждами и подлецами. Нѣсколько еще раньше этого событія, надѣлавшаго столько шуму въ былое время, въ былой литературѣ, — прогрессивность Милля, какъ политика-эконома, была подвергнута нѣкоторому сомнѣнію людьми совершенно противуположнаго лагеря, чѣмъ тѣ, которые обзывали его лицемѣромъ и плутократомъ. Почтенный органъ г. Краевскаго заявилъ, по поводу, кажется, одной статьи Бокля, что и Бокль и Милль все это одного поля ягодки съ «Отечественными Записками», и что если бы одинъ изъ нихъ не умеръ, совершенно неожиданно для г. Краевскаго, а другой — жилъ бы нѣсколько поближе къ Литейной, то г. Краевскій навѣрное пригласилъ бы ихъ работать въ его журналѣ вмѣстѣ съ гг. Страховыми, Крестовскими и Стебницкими. Далѣе, органъ г. Краевскаго съ большимъ авторитетомъ и съ большею убѣдительностью доказывалъ, что тѣ люди (или какъ онъ выражается, когда говоритъ о своихъ литературныхъ противникахъ «та партія»), которые утверждали, будто Милль и Бокль прогрессисты и будто между ними и гг. Краевскими, Страховыми, Щегловыми и Зариными есть кое-какая разница, что эти люди — обманщики и невѣжды.
Такимъ образомъ и на этотъ разъ вопросъ свелся на личности и дѣло о Джонѣ Стюартѣ Миллѣ попрежнему оставалось нерѣшеннымъ. Въ это-то самое время въ нашей литературѣ стало распространяться такое примѣрное равнодушіе ко всѣхъ вопросамъ жизни и предметамъ мысли, что и тѣ и другіе слились для нея въ какую-то сѣрую, безразличную массу. Теперь мы о Миллѣ имѣли полное право забыть, и мы, кажется, дѣйствительно забыли. Но не забылъ о немъ одинъ нашъ соотечественникъ, по фамиліи Рождественскій; честолюбіе этого почтеннаго согражданина было къ высшей степени возбуждено и онъ рѣшился покончить нерѣшенное дѣло о Джонѣ Стюартѣ Миллѣ, и разъ навсегда опредѣлить его значеніе въ ряду современныхъ экономистовъ. И задумалъ онъ это сдѣлать не кое-какъ, не въ журнальной полемической статьѣ, а посвятить этому вопросу ученую диссертацію и такимъ образомъ за разъ убить двухъ зайцевъ: покончить распрю о Миллѣ въ средѣ своихъ соотечественниковъ и увѣнчать себя степенью магистра политическихъ наукъ.
Разсчетъ, какъ видите весьма дальновидный и задача весьма широкая; если бы ему удалось осуществить ее, какъ слѣдуетъ, то онъ хотя бы даже и не попалъ въ магистры, но все же стяжалъ бы себѣ нѣкоторую заслуженную извѣстность. Но, какъ говорятъ французы homme suppose, Dieu propose. Г. Рождественскій думалъ написать ученую диссертацію, но вмѣсто диссертаціи у него вышла компиляція, и даже не компаляція, а просто библіографическое (даже не критическое) обозрѣніе (даже не разборъ) «Основаній политической экономіи», въ рус. пер., изд. Пыпини. Какимъ образомъ за библіографическія обозрѣнія такихъ популярныхъ книгъ, какова Политическая экономія Милля, могутъ давать ученыя степени — это вопросъ, который мы не имѣемъ права да и не желаемъ рѣшать, но что это дѣйствительно такъ, что брошюрка г. Рождественскаго имѣетъ чисто-библіографическій характеръ, въ этомъ легко убѣдится всякій, кто потрудится хотя перелистовать ее. Мимоходомъ онъ дѣлаетъ нѣсколько замѣчаній, заимствованныхъ у Либиха, замѣчаній весьма важныхъ, но важности которыхъ онъ, какъ кажется, самъ не понимаетъ, иначе онъ потрудился бы ихъ развить. Такъ напр. говоря о взглядахъ Милля на собственность, г. Рождественскій справедливо замѣчаетъ, что онъ (т. е. Милль) не обратилъ должнаго вниманія на выводы современной химіи, имѣющіе огромное значеніе для раціональнаго пониманія права поземельной собственности. Либихъ доказалъ необходимость полнаго возврата снятыхъ съ почвы минеральныхъ частей. Безъ такого возврата почва истощается и народонаселенію нечѣмъ будетъ питаться; поэтому необходимо, чтобы земледѣлецъ возвращалъ почвѣ снятыя съ нея минеральныя части, такъ что даже всякія временныя улучшенія, несогласныя съ закономъ полнаго возврата, должно считать не улучшеніемъ, а ухудшеніемъ сельскаго хозяйства" (стр. 38).
Этотъ важный законъ, признанный во всемъ его значеніи, долженъ имѣть огромное вліяніе на хозяйственную организацію общества и служить высшимъ критеріумомъ при оцѣнкѣ того или другого экономическаго начала, полагаемаго въ основу этой организаціи. Г. Рождественскій не выяснилъ съ должною ясностью и обстоятельностью значеніе этого закона. Точно также какъ онъ не выяснилъ, въ чемъ заключается существенная разница между Миллемъ и прочими экономистами, но объ этомъ мы подробнѣе скажемъ ниже; теперь посмотримъ, какъ относится г. Рождественскій къ Миллю, взятому безъ отношенія къ этимъ прочимъ экономистамъ.
Съ первыхъ же строчекъ своего сочиненіи, авторъ прямо становится на точку зрѣнія сторонниковъ Милля. «Джонъ Стюартъ Милль, — говоритъ онъ — пользуется вполнѣ заслуженнымъ авторитетомъ въ политической экономіи. Даже люди, расходящіеся съ Миллемъ во многихъ важнѣйшихъ экономическихъ вопросахъ, не могутъ не признать его лучшимъ современнымъ экономистомъ. Взглядъ его на экономическую науку отличается глубиною, ясностью и точностью. Можно сказать, что Милль стоитъ выше всѣхъ экономистовъ въ пониманіи политической экономіи». — Прекрасно! Но въ чемъ же заключается это превознесеніе Милля надъ всѣми прочими экономистами?
Въ каждой наукѣ вопросъ о методѣ есть одинъ изъ существенныхъ вопросовъ. Зная методъ автора, мы знаемъ его отношенія къ наукѣ и ко всѣмъ предметамъ, входящимъ въ ея область. Г. Рождественскій понимаетъ это до нѣкоторой степени и потому первыя странички своей тощей диссертаціи посвящаетъ вопросу о методѣ Милля. Но мнѣнію его, это методъ конкретно-дедуктивный. Онъ основываетъ это мнѣніе на выпискахъ изъ логики Милля. Въ этихъ выпискахъ Милль дѣйствительно говорить, что общественная наука — есть наука дедуктивная, что «она выводитъ законъ каждаго дѣйствія изъ законовъ причинъ, отъ которыхъ зависитъ это дѣйствіе» (Система логики, Нью іорское изд. стр. 561); что коммерческая экономія имѣетъ характеръ науки абстрактной (ibid., стр. 566), т. е. она абстрагируетъ одно изъ свойствъ человѣческой природы, ея стремленіи накоплять богатства и употреблять его на производство другого богатства и разсматриваетъ хозяйственную дѣятельность людей, вытекающую изъ этого стремленія. Это разсмотрѣніе приводитъ се къ отысканію извѣстныхъ экономическихъ законовъ, которые оно группируетъ въ болѣе или менѣе логическую систему.
Такъ говоритъ о своемъ методѣ Милль и такъ говоритъ о немъ большая часть французскихъ экономистовъ. Человѣческое своекорыстіе, человѣческій эгоизмъ, выражающійся въ стремленіи къ обогащенію, возможно большему съ возможно меньшимъ трудомъ, — такова исходная точка Милля и французскихъ экономистовъ, такова же исходная точка праотца политической экономіи Адама Смита. Но какимъ же образомъ открыли экономисты своекорыстную сторону человѣческой природы? Что убѣдило ихъ, что стремленіе къ возможно большему обогащенію съ возможно меньшимъ трудомъ есть одно изъ основныхъ, коренныхъ стремленій человѣка, что это форма человѣческаго эгоизма такъ же вѣчна и непреложна, какъ и самый человѣческій эгоизмъ? Они убѣдились въ этомъ, наблюдая человѣка въ сферѣ его хозяйственной, экономической дѣятельности. Анализируя въ этой сферѣ человѣческія дѣйствія и стремленія, они увидѣли, что всѣ онѣ имѣютъ самый отталкивающій, своекорыстный характеръ; каждый хочетъ жить тамъ, гдѣ не сѣялъ, каждый старается работать какъ можно меньше и получать какъ можно больше. Не нужно было, разумѣется, большей догадливости, чтобы понять, что такое настроеніе человѣческаго духа вызывалось и обусловливалось тѣми экономическими условіями, среди которыхъ дѣйствовалъ человѣкъ, — что, при другихъ условіяхъ, человѣческій эгоизмъ не имѣлъ бы надобности выражаться въ этой отталкивающей, своекорыстной формѣ. Но именно такой-то догадливости о не хватило у экономистовъ. Эмпирическій фактъ, порожденный эмпирическими условіями, которыя могли быть, могли и не быть, они приняли за фактъ безусловный, вѣчный, непреложный, — и этотъ псевдо-непреложный фактъ они положили въ основу всей своей системы, на немъ они основали всю свою науку. «Политическая экономія, говоритъ Милль въ своей логикѣ, разсматриваетъ только дѣйствія людей, вытекающія изъ желанія пріобрѣсти богатство. Она принимаетъ человѣка за существо постоянно стремящееся свершить то, что можетъ доставить ему наибольшее богатство, посредствомъ наименьшаго количества труда и лишеній» (О значеніи Дж. Ст. Милля въ ряду современ. экон., стр. 13). Тоже говоритъ Курсейль-Сенелль и др. корифеи французской школы (см. тамъ же стр. 19). До если въ основѣ экономической науки лежитъ фактъ чисто-эмпирическій, случайный, — то и самая наука должна имѣть чисто-эмпирическій, случайный характеръ, а потому и методъ ея не можетъ быть названъ методомъ научно дедуктивнымъ. Не всякую дедукцію можно назвать научною. Когда, напримѣръ, педагогъ, основываясь на томъ, что въ его школѣ розги имѣли благотворное вліяніе на прилежаніе учениковъ, кладетъ тѣлесныя наказанія въ основу системы воспитанія, то очевидно онъ слѣдуетъ методу ложнодедуктивному; частный фактъ онъ принимаетъ за общій, грубую эмпирію за отвлеченную абстракцію. Точно также поступаютъ и экономисты; ихъ методъ ложно-дедуктивный; ихъ наука не есть наука абстрактная — какъ утверждаетъ Милль, а наука чисто эмпирическая, — т. е. не болѣе какъ простой аггрегатъ эмпирическихъ фактовъ, сырьемъ перенесенныхъ изъ жизни въ книгу, ничѣмъ необобщенныхъ и неосмысленныхъ. Положеніе это прямо и совершенно логически вытекаетъ изъ того опредѣленія, которое даютъ сами политико-экономы (въ томъ числѣ, какъ мы видѣли, и Милль) своей наукѣ, изъ той сферы, въ которую они сами заключаютъ свои изысканія.
Г. Рождественскому не благоугодно было этого понять, и потому онъ повѣрилъ Миллю на слово, будто его политико-экономическій методъ есть методъ дедуктивный. Эта «вѣра на слово» привела его къ тому заключенію, что будто «Милль правильнѣе другихъ экономистовъ смотритъ на методъ политической экономіи» — тогда какъ это совершенно неосновательно. Милль, какъ это вполнѣ очевидно изъ самого изложенія г. Рождественскаго, смотритъ на исходную точку политической экономіи глазами такого же отсталаго эмпирика, какъ и прочіе экономисты.
Это непониманіе Милевскаго и политико-экономическаго метода вообще приводитъ г. Рождественскаго къ высшей степени ошибочному взгляду на мнимыя заслуги Милля, — взгляду, который, какъ намъ кажется, вмѣстѣ съ г. Рождественскимъ раздѣляетъ большинство сторонниковъ Милля. Потому мы считаемъ необходимымъ остановится на немъ нѣсколько подолѣе.
Чтобы быть вполнѣ понятыми, мы начнемъ нѣсколько издалека.
Всякая группа фактовъ можетъ быть извѣстнымъ образомъ, т. е. по извѣстному методу, классифицирована. Какъ не разнообразны яти классификація, однако всѣ ихъ можно подвести подъ двѣ категоріи: классификацію строго научную и чисто практическую, не научную. Первая имѣетъ въ виду научныя цѣли, вторая — практическія; первая сообразуется только съ требованіями открытыхъ, научныхъ законовъ, — вторая — съ обстоятельствами чисто внѣшними, посторонними, какъ, напр., со степенью пониманія тѣхъ лицъ, ради которыхъ производится группировка, съ условіями времени, мѣста и т. п. Для первой главнѣйшимъ условіемъ является научная точность и послѣдовательность въ изложеніи, для второй — ясность и удобопонятность: Одни и тѣ же факты иногда могутъ излагаться по этимъ двумъ совершенно противуположнымъ методамъ. Такъ, напримѣръ, одна и та же наука, положимъ, исторія, въ университетѣ излагается по методу научному, а въ гимназіи — по методу педагогическому т. е. чисто практическому. Но есть и такіе факты, которые не допускаютъ иной группировки, кромѣ строго научной, — таковы, напримѣръ, математическія теоремы, есть и другіе факты — которые, наоборотъ, не допускаютъ научной классификаціи, потому что они еще не составляютъ науки, — таковы, между прочимъ, факты экономическіе и юридическіе. Вся масса ихъ представляетъ собою не болѣе какъ аггрегатъ произвольныхъ, случайныхъ эмпирическихъ данныхъ. Отсюда, строго говоря, нѣтъ и не можетъ быть ни политико-экономической, ни юридической наукъ въ истинномъ смыслѣ этого слова. Есть только сводъ фактовъ, фактовъ извѣстныхъ наблюденій, какъ есть, напримѣръ, сводъ фактовъ и наблюденій, по части куаферства, гастрономіи, но нѣтъ науки куаферства, науки гастрономіи.
Но такъ какъ факты эти существуютъ и такъ какъ они имѣютъ огромную житейскую важность, такъ какъ они господствуютъ надъ нашею жизнію, — то для насъ существенно необходимо знать и понимать ихъ. А для того, чтобы знать и понимать ихъ, чтобы ясно видѣть ихъ практическіе результаты, для этого необходимо извѣстнымъ образомъ группировать ихъ. При этой группировкѣ, разумѣется, нужно имѣть въ виду только одно: практическую пользу, т. е. нужно стараться такъ изложить эти факты, чтобы они были вполнѣ ясны, удобопонятны, чтобы всѣ выводы были вѣрны, и т. д.
Для этого всего лучше выбрать изъ всей массы экономическихъ фактовъ такой основный фактъ, который объясняетъ собою всѣ остальные; сгруппировавъ ихъ вокругъ него и выяснивъ его съ достодолжною обстоятельностью, мы объяснимъ весь нашъ экономическій бытъ, мы нарисуемъ полную картину нашихъ сельскохозяйственныхъ отношеній. Разбирая и анализируя эти отношенія, какъ онѣ даны намъ практикою, мы естественно должны будемъ придти къ заключенію, что основный, характеристичный фактъ современной экономической жизни — есть обмѣнъ опредѣляемый соперничествомъ. А такъ какъ политическая экономія есть только сводъ данныхъ экономическихъ отношеній. — то слѣдовательно она, какъ справедливо замѣтилъ Маклеодъ, должна и начинать съ обмѣна и ограничиваться однимъ обмѣномъ. Въ сущности она почти такъ и дѣлаетъ, — но не всегда. Нѣкоторые, и даже, можно сказать, большинство политика-экономовъ, — вводятъ въ нее изложеніе законовъ производства. Но законы производства принадлежатъ къ совершенно другой группѣ фактовъ, — фактовъ подлежащихъ строгой научной классификаціи; — они могутъ входить въ соціальную науку, какъ одинъ изъ элементовъ, на которыхъ эта наука строитъ свои выводы, — но, имъ неприлично помѣщаться рядомъ съ эмпирическимъ хламомъ экономической науки. Они не имѣютъ съ этимъ хламомъ ничего общаго, ихъ конечно можно излагать въ одной книгѣ — но въ этой книгѣ не будетъ тогда единства, — она будетъ разорвана на двѣ части, несвязанныя между собою никакою логическою связью.
Въ самомъ дѣлѣ, что за странное сочетаніе: непреложные, точные, строгіе, математически-строгіе законы производства — и эмпирическая теорія обмѣна, гдѣ все случайно, произвольно! Это все равно, какъ если бы парикмахеръ вздумавшій писать практическое руководство къ своему искуству приложилъ бы къ нему краткій очеркъ человѣческой физіологіи. Конечно, ростъ волосъ подчиненъ извѣстнымъ физіологическимъ законамъ — по что общаго имѣютъ эти законы съ практическими правилами куафернаго искуства? Зачѣмъ смѣшивать крупицы истинной науки съ тлетворною пылью рутинной практики? Но ни одинъ изъ экономистовъ (за очень немногими исключеніями) не рѣшается смѣлою рукою отдѣлить хлѣбъ отъ мякины и передавъ первый въ завѣдываніе истинной науки, скромно удовлетвориться послѣднею.
Особенно ярымъ противникомъ такого ограниченія предѣловъ такъ называемой науки является Милль. Въ своихъ основаніяхъ политической экономіи онъ разсматриваетъ обмѣнъ въ третьей только книгѣ, давая этимъ понять, что онъ не придаетъ ему первостепеннаго значенія. Вотъ это-то и поставляется ему въ особую заслугу! Его хвалятъ за то, что онъ хочетъ придать сборнику экономическихъ фактовъ научный видъ, и характеръ, хочетъ сдѣлать такъ называемую экономическую науку дѣйствительною наукою — прекрасно. Но весь вопросъ въ томъ, какъ онъ это дѣлаетъ. Мы показали, что въ основѣ экономической науки лежитъ фактъ эмпирическій, случайный и что потому все вытекающее изъ этого факта также эмпирично, случайно. Слѣдовательно, чтобы отнять отъ науки этотъ грубый эмпиризмъ, чтобы сдѣлать ее дѣйствительно абстрактною наукою, — для этого необходимо положить въ основаніе ея другой фактъ — фактъ болѣе всеобщій, постоянный и непреложный, нежели тотъ, изъ котораго исходятъ экономисты. Но тогда разумѣется область экономической науки должна бы была значительно разшириться и отношенія автора къ большей части ея предметовъ радикально измѣниться. — Но, Милль какъ извѣстно, и какъ признаетъ самъ г. Рождественскій, «не даетъ новаго основанія, такъ какъ оно есть, и выясняетъ только его истинное значеніе» (стр. 94).
Въ чемъ же состоитъ это выясненіе?
Состоитъ оно, по мнѣнію гг. сторонниковъ Милля, въ томъ, что Милль признаетъ условность нѣкоторыхъ изъ такихъ экономическихъ фактовъ, въ безусловность которыхъ вѣрятъ французскіе экономисты. Такъ, напримѣръ, онъ смѣло заявляетъ, что законы распредѣленія условны. «Распредѣленіе богатствъ, говоритъ онъ на 246 ст. своихъ основаній политической экономіи, зависятъ отъ законовъ и обычаевъ общества. Правила, которыми оно опредѣляется, бываютъ тѣ, какія созданы мнѣніями и желаніями правящей части общества; въ различныя времена и въ различныхъ обществахъ эти правила очень различны и могли бы стать еще различнѣе отъ прежнихъ, если бы того захотѣли люди» (стр. 27). Сдѣлавъ эту выписку, г. Рождественскій восклицаетъ; «Какая разница между взглядомъ Милля и взглядами другихъ экономистовъ на распредѣленіе богатствъ! Разберемъ напр. ученіе объ этомъ предметѣ Бастіа и его послѣдователей. Онъ смотритъ на законы распредѣленія, основанные на личномъ интересѣ и личномъ соперничествѣ, какъ на законы необходимости» и т. д. (ibid). Это все совершенно вѣрно. Но во первыхъ, въ то время когда выходила въ свѣтъ политическая экономія Милля, условность данныхъ экономическихъ законовъ была выяснена нѣкоторою группою писателей съ слишкомъ очевидною рельефностью для того, чтобы такой умный и практическій человѣкъ, какъ Милль, могъ утверждать противное. Его умъ, философски развитый, рѣшительно не могъ, — даже если бы самъ Милль этого и желалъ, — съузиться до жалкой ограниченности убогаго ума какого нибудь Бастіа. Это была физіологическая невозможность. Умному человѣку прикинуться ничего непонимающимъ идіотомъ такъ же трудно какъ трудно ничего непонимающему идіоту выдать себя за умнаго человѣка. Милль долженъ былъ понимать, что экономисты не умѣютъ или не желаютъ сохранить въ виду этихъ фактовъ трезвой, мужественной самостоятельности — они падаютъ передъ ними ницъ, — они порабощаютъ имъ себя, — и вмѣсто того чтобы научно ихъ анализировать и изучать, — они только ихъ оправдываютъ. Конечно такое отношеніе къ изучаемому предмету извинительно или, по крайней мѣрѣ, понятно въ тѣхъ экономистахъ, которые признаютъ верховную безусловность, вѣчную неизмѣнность господствующей практики, — но оно рѣшительно уже неизвинительно тѣмъ экономистамъ, которые, подобно Миллю, ставятъ эту практику въ полную зависимость отъ измѣнчивыхъ «мнѣній и чувствованій нѣкоторой части общества». Человѣкъ, который смотритъ такимъ образомъ на окружающую его практику, не имѣетъ ни малѣйшаго основанія относиться къ ней съ раболѣпною лестью; — онъ долженъ сохранить передъ нею свою самостоятельность, онъ долженъ анализировать ее съ полною безбоязненностью. Въ противномъ случаѣ онъ унизитъ свое ученое достоинство, онъ выкажется нравственнымъ трусомъ и непослѣдовательнымъ мыслителемъ.
Какъ относится Милль къ господствующимъ началамъ хозяйственной практики западной Европы? Относится ли онъ къ нимъ критически или только оправдываетъ ихъ?
Небольшія выписки изъ его основаній политической экономіи, — вполнѣ будутъ достаточны для разъясненія этихъ вопросовъ.
Мы будемъ приводить выписки безъ комментарія.
Самыми существенными вопросами господствующей практики являются: вопросъ о прибыли (процентѣ), о соперничествѣ и о регуляторѣ цѣнностей.
По поводу перваго изъ этихъ вопросовъ, Милль говоритъ слѣдующее:
«Какъ плата работника есть вознагражденіе за трудъ, такъ прибыль капиталиста, но удачному выраженію Синьора, служитъ собственно вознагражденіемъ за воздержаніе. Прибыль капиталиста — выигрышъ его черезъ то, что онъ отказывается потреблять свой капиталъ на свои личныя надобности и предоставляетъ производительнымъ работникамъ потреблять его на ихъ надобности. За это отреченіе онъ требуетъ вознагражденія. Очень часто въ личномъ наслажденіи онъ выигралъ бы, если бы растрачивалъ свой капиталъ, потому что сумма прибыли за всѣ годы, которые можетъ онъ, по всей вѣроятности, прожить, меньше суммы его капитала. Но сохраняя капиталъ въ цѣлости, онъ можетъ потребить его всегда, когда ему будетъ угодно или нужно; можетъ передать его другимъ при своей смерти, а до той поры получаетъ отъ него доходъ, который не бѣднѣя, можетъ употреблять на удовлетвореніе своимъ надобностямъ или наклонностямъ», (стр. 454, т. I). Мы ничего не возражаемъ противъ мнѣній, высказанныхъ въ этомъ отрывкѣ, — мы возстаемъ только противъ научныхъ пріемовъ автора. Согласитесь сами, читатель: развѣ это критика! Развѣ это вполнѣ безпристрастное самостоятельное отношеніе къ излагаемымъ фактамъ?
Также точно онъ относится къ соперничеству. Пусть читатель самъ потрудится прочесть послѣднія страницы седьмой главы IV-ой книги (T, II стр. 313—318). Я приведу здѣсь только заключительныя его слова: «Вмѣсто того, чтобы считать соперничество тлетворнымъ и противуобщественнымъ принципомъ, я полагаю, что даже и при нынѣшнемъ состояніи общества всякое стѣсненіе его вредно, а всякое расширеніе его, хотя бы на время и вредило какому нибудь классу работниковъ, непремѣнно приноситъ пользу въ результатѣ. Быть охраняену отъ соперничества значитъ быть охраняему въ лѣности, въ умственной тупости, быть избавляему отъ необходимости быть столь же разумнымъ и дѣятельнымъ, какъ другіе» (стр. 315. T. II).
Здѣсь авторъ даже не пытается объяснять явленія съ цѣлью оправдать его, онъ только догматизируетъ. Но въ этомъ догматизированіи выражается весь духъ современнаго экономическаго направленія. Вся современная, западно-европейская экономическая практика держится на соперничествѣ, какъ средневѣковая — на феодальной земельной собственности. Въ настоящее время, какъ справедливо замѣтилъ одинъ знаменитый французскій публицистъ, принципъ частной земельной собственности не имѣетъ прежняго господствующаго значенія. Другой принципъ, продуктъ современнаго промышленнаго направленія, смѣнилъ его и даже старается вытѣснить. Этотъ новый принципъ современной буржуазіи не хочетъ знать никакихъ другихъ правъ и привилегій, кромѣ правъ и привилегій, которыя онъ допускаетъ, и даже требуетъ полной и безусловной свободы для личной, промышленной дѣятельности человѣка, полной и безусловной свободы конкуренціи, потому, что онъ очень хорошо знаетъ, что отъ этого не пострадаютъ ничьи дорогіе ему интересы. Въ послѣднее время этотъ принципъ сталъ въ Англіи рѣшительно преобладать надъ противуположнымъ ему принципомъ земельной аристократіи, опирающемся на земельной собственности. Такимъ образомъ, возставать противъ этого принципа, требовать ограниченія и стѣсненія частной земельной собственности, не распространяя этого ограниченія на права капитала — значитъ дѣйствовать въ духѣ истинно буржуазныхъ началъ, въ интересахъ лондонскаго Сити. И именно этотъ-то смыслъ и имѣютъ главы Милля объ условности частной земельной собственности и объ ограниченіи правъ но наслѣдованію имуществъ. Эти главы были поставлены Миллю тоже въ особенную заслугу; ихъ одобряетъ г. Рождественскій, хотя онъ и сознается, что Милль оставилъ въ его головѣ много недоумѣній по вопросу о наслѣдствѣ (стр. 35). Чѣмъ именно привелъ его Милль въ это недоумѣніе, онъ скромно умалчиваетъ, предоставляя догадываться самимъ читателямъ, которые, впрочемъ, вѣроятно не воспользуются этимъ правомъ. Между тѣмъ мнѣнія Милля о частной, земельной собственности, пропитанныя интересами лондонской буржуазіи не должны обманывать насъ на счетъ истиннаго характера его политической экономіи; сторонники Милля поступаютъ недобросовѣстно, указывая на эти главы и въ то же время умалчивая объ ихъ настоящемъ смыслѣ. А этотъ смыслъ вполнѣ объясняется однимъ уже тѣмъ обстоятельствомъ, что Милль изъ всѣхъ существеннѣйшихъ фактовъ современной хозяйственной практики, — къ одному только институту частной земельной собственности обратился съ критическимъ анализомъ, и притомъ самый этотъ анализъ исключительно ограничилъ явленіями, свойственными одному только этому институту, — заявивъ напередъ, что считаетъ земельную собственность — собственностью совершенно особенною, sui generis. «Поземельная собственность, говоритъ онъ, не похожа на другіе роды собственности — и когда говорятъ о „неприкосновенности собственности“, то никакъ не слѣдовало бы забывать, что земельная собственность вовсе не имѣетъ этого качества, въ такой степени, какъ другіе роды собственности», (стр. 280, T. I). Мы здѣсь не можемъ входить въ дальнѣйшія разъясненіи но этому вопросу. Укажемъ только еще на одинъ фактъ: Милль очень подробно и краснорѣчиво описываетъ злоупотребленія земельныхъ собственниковъ, особенно въ Ирландіи, но онъ ничего не говоритъ о послѣдствіяхъ кредита въ его современномъ положеніи.
Ненаучныя отношенія экономистовъ къ предмету своихъ изслѣдованій съ особенною яркостью выступаютъ въ ученіи ихъ о регуляторѣ цѣнностей. Мы говорили какъ-то въ одной изъ предыдущихъ хроникъ, что экономисты, статируя общеизвѣстный фактъ, что обмѣнъ есть краеугольный камень, общечеловѣческихъ отношеній, и возводя этотъ фактъ въ теорію, стараются придать этой теоріи научную, благовидную форму. Съ этою цѣлью они пытаются осмыслить, раціонализировать эмпирическій фактъ обмѣна; они дѣлаютъ видъ, будто они изслѣдуютъ и находятъ раціональныя условія обмѣна и будто эти условія имѣютъ полное примѣненіе въ практической жизни. Найденная ими раціональная формула обмѣна весьма незамысловата: правильный обмѣнъ, говорятъ они, долженъ состоять въ томъ, чтобы обмѣнивались равноцѣнныя величины; цѣнность вещи опредѣляется стоимостью ея производства, слѣдовательно, стоимость производства есть регуляторъ обмѣна. Такъ говоритъ ихъ теорія. На практикѣ мы видимъ другое: капризъ конкуренціи, колебанія въ спросѣ и предложеніи опредѣляютъ, регулируютъ цѣнность; правда она рѣдко надаетъ ниже стоимости производства, но за то почти всегда несравненно выше ея. Какъ же относятся экономисты къ этому факту, такъ очевидно противурѣчащему ихъ теоріи? Относятся ли они къ нему критически? Признаютъ ли они его нераціональность?
Нѣтъ, она преклоняются передъ нимъ, они защищаютъ его, утверждая, что спросъ и предложеніе, регулирующее обмѣнъ, приводятъ именно къ тому, что предметы обмѣниваются до стоимости ихъ производства. Милль идетъ въ этомъ случаѣ по пятамъ экономистовъ. — Онъ утверждаетъ на 512 стр. I т. своихъ «Основаній политической экономіи» что цѣнность предметовъ, число которыхъ можетъ быть увеличиваемо человѣкомъ по произволу, опредѣляется спросомъ и предложеніемъ лишь иногда, и то на недолгое время, а что общій ходъ такой: не цѣнность опредѣляется уравненіемъ спроса и предложенія, а наоборотъ спросъ и предложеніе опредѣляется цѣнностью. При запросѣ на извѣстное количество товара, по его естественной цѣнѣ, предложеніе постоянно стремится сообразоваться съ этою цѣною (стр. 513). Цѣнность же этихъ предметовъ исключительно регулируется стоимостью производства, — а въ стоимости производства главнымъ факторомъ является трудъ (стр. 514 и послѣд.). Такимъ образомъ и выходитъ, что нашъ обмѣнъ, который профаны, въ простотѣ души своей, считаютъ за нѣчто въ высшей степени произвольное, — въ сущности всегда правиленъ и раціоналенъ, потому что регулируется трудомъ. «Главный элементъ стоимости производства, утверждаетъ Милль, есть трудъ, передъ которымъ ничтожны всѣ остальные». Слѣдовательно, когда купецъ беретъ съ васъ дорого за какую нибудь вещь, — знайте, что онъ спрашиваетъ съ васъ только столько, сколько стоитъ ея производство, — и, главнымъ образомъ, — столько, сколько было заплочено за нее рабочимъ; если вы дадите за нее дешевле — вы обидите рабочаго. И такъ не ропщите на дороговизну, — не возставайте противъ нея: возставая противъ нея — вы возстаете противъ интересовъ рабочаго класса!
Вотъ вамъ образецъ находчивости экономической софистики. Даже сторонники Милля съ ужасомъ отворачиваются отъ него, когда онъ начинаетъ проповѣдовать о своемъ любезномъ restrain moral, въ которомъ онъ видитъ чуть ли не единственное, универсальное лекарство для поправленія печальнаго положенія рабочаго класса. — Такъ, г. Рождественскій говоритъ по этому поводу: «мы думаемъ, что Милль дѣйствительно ошибается, принимая силу размноженія за нѣчто постоянное, неизмѣнное. Способность къ дѣторожденію вовсе не имѣетъ того постоянства, которое приписываетъ ей Милль. Поэтому отъ того, что, напримѣръ, въ настоящемъ столѣтіи народонаселеніе удваивается въ 60 лѣтъ, вовсе не слѣдуетъ, чтобы, при той степени воздержанія, оно удвоивалось въ 60 лѣтъ и въ слѣдующемъ столѣтіи» (стр. 55).
Однако эти осторожныя замѣчанія и деликатныя указанія ни мало не колеблятъ основную сущность теоріи Милля. Сущность этой теоріи вытекаетъ изъ того общеизвѣстнаго эмпирическаго факта, что рабочая плата, обусловливающая матеріальный и нравственный бытъ рабочихъ, опредѣляется отношеніемъ капитала (т. е. извѣстной части продуктовъ страны, а не всѣхъ продуктовъ, обращаемыхъ на новое производство) къ числу работниковъ. Возведя этотъ фактъ въ принципъ, — въ раціональное требованіе здраваго смысла, — онъ естественно долженъ былъ придти къ тому заключенію, что чѣмъ меньше число работниковъ, чѣмъ ограниченнѣе предложеніе труда, при неизмѣняемости спроса на него, тѣмъ выше будетъ рабочая плата и, слѣдовательно, тѣмъ выше будетъ и самый уровень матеріальнаго и нравственнаго состоянія рабочихъ. Выводъ этотъ, безспорно, вполнѣ логиченъ, и если мы признаемъ эмпирическій фактъ за абстрактный законъ, то мы должны будемъ безусловно согласиться, что restrain moral, а подчасъ и лѣто убійство есть одно изъ самыхъ скорыхъ и наиболѣе дѣйствительныхъ средствъ къ возвышенію благосостоянія рабочихъ.
Такимъ образомъ и Миллевская пропаганда безбрачія есть ничто иное, какъ логическое послѣдствіе его ненаучнаго отношенія къ фактамъ современной ему хозяйственной практики.
Приведенныхъ примѣровъ, кажется, вполнѣ достаточно, чтобъ показать, что Милль, хотя и отрицаетъ безусловность нѣкоторыхъ экономическихъ началъ, но что тѣмъ не менѣе онъ относится къ нимъ такимъ же точно ненаучнымъ образомъ, какъ и всѣ прочіе экономисты. Гдѣ же причины возвышать его надъ ними?
Вопросъ этотъ долженъ былъ рѣшить г. Рождественскій, указавъ намъ то мѣсто, которое Милль занимаетъ въ ряду современныхъ экономистовъ. Но г. Рождественскій хотя и обѣщалъ это сдѣлать, однако не сдѣлалъ. Онъ указалъ только, что Милль расходится съ Бастіа по вопросу объ условности нѣкоторыхъ началъ хозянственной жизни западной Европы; съ Маклеодомъ — по вопросу о границахъ политической экономіи и о цѣнахъ, съ Кери — по вопросу о рентѣ и законахъ возрастанія народонаселенія-и продукта. Но онъ не указалъ, въ чемъ именно сходятся всѣ эти экономисты, онъ не показалъ — различны или нѣтъ методы ихъ изслѣдованій. Правда, онъ отличаетъ по названію методъ Милля отчасти отъ метода Бастіа и совершенно отъ метода Кери. Но это еще очень недостаточно; часто двѣ вещи, различныя но своимъ внѣшнимъ признакамъ, но весьма сходныя и даже тождественныя по своему внутреннему содержанію, окрещиваются двумя совершенно противуположными названіями. Потому на названіе нечего обращать большаго вниманія, въ особенности же не слѣдуетъ полагаться на одни только названія, безъ отношенія къ опредѣляемой ими сущности ихъ; между тѣмъ г. Рождественскій именно и впадаетъ въ эту ошибку. Онъ называетъ нѣсколько методовъ: дедуктивный, экспериментальный, экспериментально химическій и т. п., но онъ нигдѣ не потрудился указать, въ чемъ же заключается существенная разница между всѣми этими методами. Если бы онъ потрудился это сдѣлать, то намъ кажется, онъ убѣдился бы, что существенной разницы между ними нѣтъ почти никакой, и что методъ Милля ничѣмъ не отличается отъ метода Бастіа.
Наконецъ остановимся на заключеніи г. Рождественскаго. Это заключеніе представляетъ такой отличный образецъ крайней скудости и спутанности понятій г. Рождественскаго, что мы были бы очень несправедливы къ нему, если бы мы прошли его молчаніемъ, — тѣмъ болѣе что это единственное мѣсто во всей книгѣ, которое вполнѣ и безраздѣльно принадлежитъ ея автору. Въ теченіи всего своего недлиннаго изслѣдованія г. Рождественскій говорилъ или словами Милля или словами Либиха или повторялъ старые и общеизвѣстные доводы противъ ученій о рентѣ Кери и взглядовъ Маклсода на границы политической экономіи. Только въ концѣ книги онъ начинаетъ говорить отъ себя, — и вотъ здѣсь-то онъ и обнаруживаетъ всю силу своего мышленія.
До 95 страницы (въ книгѣ же ихъ 96 1/2) своего изслѣдованія авторъ вообще былъ вполнѣ согласенъ съ Миллемъ и одобрялъ почти всѣ его положенія. Но на этой злополучной страницѣ съ нимъ вдругъ совершился какой-то нравственный кризисъ, онъ почувствовалъ приливъ самостоятельности и рѣшился вступить въ полемику съ англійскимъ мыслителемъ.
Какой принципъ, спрашиваетъ онъ себя внезапно и совершенно некстати, лежитъ въ основѣ всѣхъ проэктовъ и предложеній Милляпо поводу улучшенія общественнаго быта, какое начало руководитъ имъ въ его взглядахъ на этотъ вопросъ? Этотъ принципъ, это начало, — рѣшаетъ г. Рождественскій, — есть утилитаризмъ. «Принципъ этотъ, говоритъ онъ (стр. 95), есть принципъ наибольшаго счастія, т. е. равнаго счастія для всѣхъ людей. Равное же право каждаго человѣка на счастіе предполагаетъ равное пользованіе всѣми средствами, служащими къ достиженію его, насколько это допускаютъ необходимыя условія человѣческой жизни и общее благо, въ которомъ заключается благо отдѣльнаго индивидуума. Общество должно постепенно осуществлять принципъ наибольшого счастія, сообразно даннымъ обстоятельствамъ времени и мѣста». — Таковъ, по мнѣнію г. Рождественскаго, принципъ, руководящій Миллемъ во всѣхъ его экономическихъ воззрѣніяхъ. Мы не знаемъ, откуда онъ вывелъ подобное заключеніе, — но положимъ, что это дѣйствительно такъ, и что Милль дѣйствительно стремится принципъ общаго блага примѣнить къ экономическимъ отношеніямъ людей, — одобряетъ ли этотъ принципъ или нѣтъ г. Рождественскій? Нѣтъ, не одобряетъ, и какъ бы вы думали: отчего? Оттого, что онъ находитъ его недостаточнымъ, не вполнѣ удовлетворительнымъ? — о, нѣтъ, по его мнѣнію: «утилитарное начало лучше всѣхъ философскихъ началъ, принимаемыхъ обыкновенно экономистами. Благодѣтельное вліяніе утилитаризма на улучшеніе современной общественной жизни не подлежитъ сомнѣнію. Плодотворность его проявляется во всѣхъ сочиненіяхъ Милля, касающихся различныхъ жизненныхъ вопросовъ настоящаго времени.» (стр. 95). — Итакъ чего же лучше? чѣмъ же недоволенъ г. Рождественскій? А вотъ чѣмъ, послушайте, — тутъ-то и заключается весь комизмъ.
«Принципъ наибольшаго счастія указываетъ только, что каждому члену общества должна быть предоставлена возможность пользоваться средствами, служащими для достиженія благосостоянія. Но въ чемъ же заключается это благосостояніе (вотъ наивный-то вопросъ! Неужели вы пѣняете на Милля за то, что онъ вамъ не объяснилъ, что значитъ слово благосостояніе?), а равно какимъ именно способомъ предоставить всѣмъ членамъ общества средство дли достиженія благосостоянія, объ этомъ утилитаризмъ не доставляетъ надлежащихъ свѣденій» и потому «не можетъ удовлетворить современнымъ требованіямъ общественныхъ наукъ».
Мы здѣсь не защищаемъ и не хотимъ защищать утилитаризма, — мы хотимъ только обратить вниманіе читателей на оригинальный способъ мышленія русскихъ мыслителей. Принципъ неудовлетворителенъ — не потому, что онъ заключаетъ въ себѣ требованіе само но себѣ неудовлетворительное, а потому, что онъ содержитъ въ себѣ только требованіе, и не указываетъ на средство для его осуществленія! — Какъ будто есть такіе принципы, въ которыхъ совмѣщается и то и другое. Отыщите намъ ихъ, г. Рождественскій, — всѣ подивятся вашему открытію, если только вы его сдѣлаете. Но мы въ этомъ сильно сомнѣваемся. Переберите всѣ, какіе вамъ угодно, принципы, изъ какой вамъ угодно сферы, вы вездѣ увидите одно и тоже: принципъ требуетъ, повелѣваетъ, — по онъ никогда не разсказываетъ, какъ одними средствами возможно осуществить его требованіе, повелѣніе. Принципъ христіанской морали учитъ насъ, чтобы мы любили ближняго и помогали другъ другу; съ точки зрѣнія г. Рождественскаго этотъ принципъ неудовлетворителенъ, потому что онъ не объясняетъ въ какой формѣ должна выражаться эта любовь, какимъ образомъ мы должны помогать другъ другу!
Другой мотивъ, почему г. Рождественскій не можетъ одобрить Миллевскаго принципа еще оригинальнѣе. «Утилитаризмъ требуетъ только, чтобы каждый членъ общества могъ пользоваться матеріальными (отчего же вы думаете, что одними только матеріальными?) средствами; всѣ же члены общества могутъ вести въ народномъ хозяйствѣ bellum omnium contra omnes» (стр. 96). — Какъ же это такъ можетъ случиться? За что же люди будутъ вести bellum omnium contra onmes, когда каждый будетъ имѣть все, что ему надо? — Очевидно, что г. Рождественскій рѣшительно не понимаетъ не только, что значитъ слово утилитаризмъ, но даже не понимаетъ значенія слова принципъ, какъ онъ не понимаетъ значенія слова благосостояніе!
Отъ поверхностной диссертаціи — библіографіи перейдемъ къ якобы ученому изслѣдованію, составленному, какъ говоритъ авторъ, «по архивнымъ документамъ». — Авторъ видимо придаетъ большее значеніе своему архивному изслѣдованію; не довольствуясь тѣмъ, что большая часть его уже была напечатана въ одномъ усопшемъ и мало кому извѣстномъ журналѣ (Разсвѣтъ), онъ теперь счелъ весьма полезнымъ для русской публики — и преимущественно для русскихъ читательницъ, — издать ихъ отдѣльною книгою. Такой странный и, какъ мы увидимъ ниже, ничѣмъ не оправдываемый взглядъ на свои собственные труды, раздѣляетъ съ авторомъ и г. Звонаревъ, взявшій на себя бремя изданія этой архивной книжицы. Но г. Звонаревъ, въ глубинѣ души своей, таитъ, повидимому, нѣкоторыя сомнѣнія насчетъ полезности предпринятаго изданія; это мы заключаемъ изъ того, что онъ счелъ нужнымъ предпослать архивнымъ изслѣдованіямъ г. Хмырова, коротенькое предисловіе, въ которомъ какъ бы оправдывается передъ публикою въ изданіи этихъ изслѣдованій. Оправданіе это состоитъ въ любезномъ изъясненіи тѣхъ цѣлей и мотивовъ, которые руководили авторомъ и издателемъ — одного при писаніи, другого при изданіи предлагаемой публикѣ книги. Г. Звонаревъ весьма основательно опасается, что безъ такого предварительнаго изъясненія публика можетъ остаться въ рѣшительномъ недоумѣніи, къ чему г. Хмыровъ утруждалъ себя архивными изслѣдованіями, а г. Звонаревъ — изданіемъ этихъ изслѣдованій? — "Цѣлью автора, говоритъ услужливый издатель, было — сопоставить новый и старый порядокъ въ ихъ взаимнодѣйствіи на одну и туже женскую личность и познакомить читателей съ однимъ изъ свѣтлыхъ, отрадныхъ типовъ русской аристократки XVIII вѣка. Цѣлью издателя — дать русскимъ читателямъ и въ особенности читательницамъ (благодарите его читательницы!), незнающимъ журнала «Разсвѣтъ», давно прекратившагося, книгу во всякомъ случаѣ небезполезную для нихъ.
Радуйтеся же, русскія читательницы: почтенные ученые и литераторы не забываютъ васъ. Для васъ не только издаютъ модные и не модные журналы, не только пишутъ «руководство къ географіи», «исторіи» и даже «ариѳметики» — для васъ даже г. Хмыровъ рѣшился рыться въ архивахъ и открылъ тамъ "свѣтлый и отрадный типъ русской аристократки XVIII вѣка, " долженствующій служить вамъ образцемъ и поученіемъ, въ вашей собственной жизни.
Все же, что онъ говорилъ г. Звонареву, о какомъ-то сопоставленіи стараго и новаго порядка и о «ихъ взаимнодѣйствіи на одну и ту же женскую личность» — все это сущіе враки, — по той весьма простой причинѣ, что въ книгѣ нѣтъ ни малѣйшихъ намековъ ни на какое «сопоставленіе» и «взаимнодѣйствіе» на какую бы то ни было женскую личность и что объ самой этой женской личности г. Хмырову извѣстно ровно столько же, сколько извѣстно любой нигилисткѣ, никогда не заглядывавшей въ архивъ. — Да, г. Звонаревъ, васъ увлекла архивная ученость г. Хмырова и вы сдѣлались жертвою… собственной непроницательности.
Мы не отвергаемъ вообще полезности историческихъ біографій, но мы полагаемъ, что эта полезность зависитъ отъ двухъ условій: во-первыхъ, нужно чтобы личность, избираемая для біографическаго описанія, была личностью, хотя въ какомъ нибудь отношеніи замѣчательною, чтобы ея жизнь имѣла историческій интересъ, чтобы изученіе ея способствовало къ раскрытію современныхъ ей бытовыхъ отношеній, чтобы въ этой личности отражался съ большею или меньшею рельефностью господствующій духъ и направленіе ея вѣка, чтобы она могла служить дѣйствительною представительницею даннаго времени и даннаго круга интересовъ. Отсюда уже само слѣдуетъ, что такая личность не можетъ быть жалкою, безцвѣтною посредственностью, неспособною вліять на окружающую ея среду. Второе важное и существенно необходимое условіе состоитъ въ томъ, что мы должны имѣть о ней точныя, вѣрныя и подробныя свѣденія.
Удовлетворяетъ ли хотя одному изъ этихъ условій личность графини Головкиной, выбранная г. Хмыровымъ для біографическаго очерка? Чѣмъ она замѣчательна и какую роль она играла въ исторической жизни русскаго народа? Чѣмъ отличается она, въ историческомъ отношеніи, отъ тѣхъ Ѳеклъ и Матренъ, которыя каждое утро изволили чесать и одѣвать «ея сіятельство?»
Графиня Головкина была внучкою одного изъ знатнѣйшихъ баръ въ лѣтописяхъ русской исторіи, извѣстнаго князя кесаря Федора Юрьевича Ромодановскаго. Въ домѣ этого неукротимаго деспота провела княжна свою молодость. Страшный кесарь наводилъ ужасъ на всѣхъ окружающихъ его, передъ нимъ трепетала не только вся Москва, — его побаивался даже самъ Петръ. «Съ дѣдушкой нашимъ (Ромодановскимъ) — писалъ онъ Апраксину, — вожусь какъ съ чортомъ, и не знаю, что съ нимъ дѣлать.» — Реформируя на нѣмецкій ладъ жизнь и привычки своихъ приближенныхъ, Петръ боялся прикоснуться къ страшному дому "намѣстника Москвы.)) Входя въ этотъ домъ, царь самъ подчинялся господствовавшимъ въ немъ обычаямъ и правиламъ, не смотря на всю ихъ чудовищную странность. «Такъ, напримѣръ, повѣствуетъ г. Хмыровъ, — широко растворялись всякому званому и незваному тесовыя ворота Ромодановскаго: но всѣ и каждый, не выключая и самаго государя, обязывались, оставя у этихъ воротъ верховыхъ коней своихъ, колымаги и одноколки, брести пѣшкомъ черезъ дворъ его кесарскаго величества, какъ бы ни былъ онъ грязенъ. Каждый гость, по вступленіи въ домъ, приглашался выпить перцовки; но эту перцовку подносилъ, на золотомъ блюдѣ, ручной медвѣдь — и безцеремонно вцѣплялся въ парикъ гостя, отказывавшагося отъ этого угощенія.» (стр. 56).
Деспотъ съ своими гостями, князь, разумѣется, былъ еще большій деспотъ съ своими домашними. Самая суровая патріархальность царила въ его домѣ, — - всѣ и все безусловно и слѣпо подчинялись его самодурнымъ капризамъ, — или, какъ съ большею мягкостью выражается г. Хмыровъ, «подроставшая княжна была обставлена ежедневными примѣрами повиновенія всего дома главѣ семьи, рачившему о благосостояніи всего дома, тѣсной, взаимной связи членовъ семьи, — связи, можетъ быть, ненормальной или какой другой(??), но все-таки существовавшей^); уваженія младшихъ къ старшимъ, отплачиваемаго ласковостью, скромностью женщинъ, требуемой, пожалуй, до излишества; наконецъ точнаго и дружественнаго исполненія всѣми домашними порядковъ, разъ заведенныхъ.» (стр. 68).
Результатомъ всѣхъ этихъ примѣровъ и всей этой обстановки — должно было явиться полное обезличеніе княжны. Здѣсь, въ этой суровой домашней дисциплинѣ, изъ нея должна была образоваться та двуногая машина, но ошибкѣ называемая человѣкомъ, которая можетъ только пассивно «воспринимать» и «подчиняться», но неспособна ни къ какой активной, реагирующей дѣятельности.
И дѣйствительно, эта безличность и пассивность являются характеристическими чертами всей дальнѣйшей жизни княжны. — Нѣтъ ни одного факта, который бы давалъ намъ хотя отдаленный намѣкъ на какой нибудь протестъ, на какое нибудь проявленіе самостоятельности со стороны княжны. Хотя, г. Хмыровъ и утверждаетъ будто: «врожденное расположеніе княжны ко всему благородному и нравственному видно изъ того, что грязныя стороны общества, современнаго ея юности и ей не чуждаго, не загрязнили ея прекрасной души», однако мы ни откуда не видимъ, чтобы душа ея была прекрасна. Прекрасная душа едва ли бы могла спокойно ужиться съ тѣми дикими явленіями, которыя окружали ее на каждомъ шагу. Въ домѣ своего дѣда она видѣла робкое холопствованіе, хонжество и лицемѣріе, — внѣ дома — возмутительныя сцены всенародныхъ казней и пытокъ и циническихъ попоекъ. — Послѣ смерти Юрія Ромодановскаго, — сынъ его, отецъ княжны, возведенъ былъ въ званіе кесаря. «Это время, говоритъ г. Хмыровъ, было тяжское кровавое время. Дѣло несчастнаго царевича Алексѣя Петровича, силою возвращеннаго изъ за границы, слѣдовалось и въ Москвѣ, и въ Петербургѣ, со всѣми ужасами допросовъ, и пытокъ, и казней. Оговоренные по этому дѣлу, безъ различія пола и званія, хватались въ городахъ и селеніяхъ, заковывались въ желѣзо, держались въ тюрьмахъ и призывались въ застѣнки, откуда многіе истерзанные кнутомъ и полу сожженные огнемъ предварительныхъ допросовъ „съ пристрастіемъ“, отправлялись доканчивать свое бѣдственное существованіе въ сибирскихъ пустыняхъ или глухихъ затворахъ отдаленнѣйшихъ монастырей, а другіе, виновнѣйшіе, выводились передъ народъ, на глазахъ котораго ихъ обезглавливали, ломали на колесахъ, живыми сажали на колъ, живыхъ рвали на части и. т. д.». (стр. 81, 82.)
Производили-ли всѣ эти ужасы на княжну какое нибудь впечатлѣніе или же она относилась къ нимъ съ тою же пассивною безгласностью, съ которою относилась къ домашнему деспотизму дѣда, — объ этомъ мы не имѣемъ ни малѣйшихъ извѣстій. — Но г. Хмыровъ этимъ не стѣсняется. Онъ, съ большимъ авторитетомъ, хотя и безъ всякаго основанія, утверждаетъ, будто всѣ эти сцены и вся эта обстановка способствовали духовному совершенствованію княжны, и что подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ впечатлѣній, "а также благодаря участію врожденныхъ началъ добра, « — княжна уже въ 17 лѣтъ своего возраста имѣла опредѣлившійся характеръ и всѣ тѣ свойства, безъ которыхъ не былъ бы возможенъ предлежащій ей подвигъ.» (стр. 81) Въ чемъ состоялъ подвигъ и требовалъ ли онъ для своего осуществленія какихъ нибудь особенныхъ прекрасныхъ свойствъ и какой нибудь твердости характера, — объ этомъ мы скажемъ ниже; теперь, же, пользуясь случаемъ, обратимъ вниманіе читателей на тотъ оригинальный способъ составленія историческихъ біографій, который усвоилъ себѣ біографъ Головкиной. По его мнѣнію, историческая біографія совсѣмъ не требуетъ вѣрности изображенія описываемаго характера; біографъ не долженъ стараться представить историческую личность такою, какою она была на самомъ дѣлѣ, — онъ долженъ изображать ее такого, какою она должна бы была или могла бы быть, по его понятіямъ. Этотъ взглядъ въ значительной степени облегчаетъ задачу біографа; ему нѣтъ надобности справляться съ фактами, рыться въ архивахъ, читать рукописные документы и т. п. — Весьма спокойно сидя въ своемъ кабинетѣ, онъ можетъ написать сколько угодно историческихъ біографій, даже о такихъ личностяхъ, о которыхъ ни одинъ завзятый хроникеръ, ни одинъ лѣтописецъ, ни одинъ историкъ, ровно ничего не знаютъ, кромѣ развѣ того, что личность эта родилась въ такомъ то году и умерла въ такомъ-то.
Ни о дѣтствѣ, ни о юности и старости графини Головкиной не сохранилось никакихъ фактическихъ свѣденій потому, что она не играла рѣшительно никакой роли во всю эту смутную и обильную дворцовыми переворотами эпоху. Это отсутствіе фактическихъ данныхъ заставляетъ г. Хмырова постоянно обращаться къ вымысламъ собственной фантазіи и догадкамъ собственной сообразительности. Говоря, напримѣръ, о той унизительной роли, которую игралъ старый кесарь, отецъ княжны, во всѣхъ придворныхъ увеселеніяхъ царя, онъ съ обстоятельною подробностью описываетъ впечатлѣніе этого унизительнаго положенія на юную душу княжны. «Женщины, такъ начинаетъ онъ свое фантастическое, разсужденіе, развиваются раньше мужчинъ. Княжна въ томъ возрастѣ., какого достигла она, не могла не угадывать, хотя приблизительно, истиннаго значенія роли, сужденной ея дѣду и потомъ отцу. Съ каждымъ моментомъ дальнѣйшаго развитія княжна болѣе и болѣе должна была убѣждаться въ безошибочности своей догадки (а если она была менѣе догадлива, чѣмъ вы г. Хмыровъ, и ничего унизительнаго въ роли своего отца не подозрѣвала?). И ее, какъ существо съ инстинктами врожденно-благородными (а откуда вы это знаете?), сначала оскорблялъ обидный выборъ царя, два раза сряду падавшій на одну и ту же семью Ромодановскихъ. Но современемъ, когда, не ослѣпляясь совершенно родственною пріязнію, княжна не могла не сознаться, что выборы царя, касавшіеся Ромодановскихъ, едва ли могли быть удачнѣе, грустное чувство объяло ея юную душу (вотъ такъ по истинѣ нечеловѣческая проницательность! И откуда почерпнулъ всѣ эти свѣденія г. Хмыровъ?) Видѣть отца, человѣка самаго близкаго, офиціальнымъ посмѣшищемъ чужихъ людей — тяжко было ей, дочери. Знать же, что самъ онъ, этотъ отецъ ея, очень спокоенъ и не понимаетъ всего ничтожества своего положенія, было для княжны еще больнѣе (sic!). Чаще и чаще стала задумываться княжна. Душа ея настроивалась серьезнѣе и серьезнѣе (вотъ фантастическій психологъ!) Дни праздниковъ и торжествъ, въ которыя Рамодоновскій разыгрывалъ свою странную роль, стали для оскорбленной души его дочери днями страданій. Рѣшительная необходимость нетолько скрывать свои настоящія чувствованія, но и маскировать ихъ, начала пріучать княжну къ трудной, но всегда къ благородной работѣ надъ собою собственно. Уроки этой работы повторялись часто(?); въ Россіи царствовалъ Петръ, побѣды слѣдовали одна за другою, спуски кораблей были безпрестанные, кесарю кланялись, какъ и прежде. Но княжна успѣвала: съ каждымъ разомъ она казалась и чувствовала себя равнодушнѣе къ знакамъ уваженія, расточаемымъ ея отцу. (А кто это вамъ сказалъ?). Размышленіе и покорность судьбѣ уже не оставляли княжну. Объ руку съ первымъ (съ размышленіемъ-то!) она развивалась духовно и развиваясь быстрѣе сверстницъ. Характеръ ея былъ очеркнутъ, испробованъ, почти готовъ (опять догадки фантазіи!) Все это, съ начала до конца, ладила судьба (полно судьба-ли, не ваша ли собственная фантазія?) зная, для чего.» (стр. 80).
Въ другомъ мѣстѣ разсказывая о торжественномъ обрученіи Петра III съ Катериною Долгоруковою, авторъ заставляетъ Головкину «задумываться передъ своимъ трюмо о судьбѣ первой невѣсты императора, также торжественно обрученной, принимавшей тѣ же поздравленія, слышавшей имя свое возносимымъ на эктенью, вмѣстѣ съ императорскимъ.» "Подъ вліяніемъ подобныхъ размышленій, продолжаетъ авторъ, забывъ, что это его размышленія, а не размышленія Головкиной, — наша графиня должна была больше чѣмъ равнодушно созерцать великолѣпное убранство лефортовскаго дворца, и этотъ огромный персидскій коверъ, разостланый посреди залы и золотую парчу, облекавшую столъ, и золотыя блюда съ драгоцѣнными, обручальными перстнями и богатый балдахинъ, " и т. д. — слѣдуетъ длинное перечисленіе всѣхъ предметовъ, которые могла видѣть Головкина во дворцѣ, и къ которымъ она, по мнѣнію догадливаго автора, должна была относиться «больше чѣмъ равнодушно.»
Съ такою же точно навязчивостью заставляетъ г. Хмыровъ графиню скорбѣть и сожалѣть о бироновскихъ казняхъ, возмущаться его насиліемъ, негодовать на его деспотизмъ. Онъ съ полною увѣренностью утверждаетъ, что «Екатеринѣ IIвановнѣ (Головкиной), присутствовавшей на какомъ нибудь блистательномъ праздникѣ, вдругъ и нерѣдко (даже нерѣдко!) вспадали на мысль сцены, которыя происходили тогда въ тайной канцеляріи. И при такихъ воспоминаніяхъ, любящее и сострадательное сердце доброй графини надрывалось, расположеніе духа ея становилось далеко не праздничнымъ, не смотря на то, что графиня жила въ эпоху, когда и пытки и казни были дѣломъ весьма обыкновеннымъ.» (Стр. 169).
Приписывая своей героинѣ самыя лучшія и прекрасныя мысли, г. Хмыровъ желаетъ, чтобы она и одѣвалась-то всегда въ самыя лучшія и прекрасныя платья, а такъ какъ все что онъ желаетъ — должно непремѣнно существовать въ дѣйствительности, то онъ не затрудняясь утверждаетъ, что «наряды графини плѣнительно удовлетворяли всѣмъ требованіямъ тогдашней послѣдней моды, и нравились до зависти всѣмъ знакомымъ и незнакомымъ Екатерины Ивановны». (стр. 117).
Утвержденіе это онъ основываетъ на томъ соображеніи, что графиня была заграницею и потому должна была изъ за моря привезти роскошныя платья. Можетъ быть, это соображеніе и было бы правдоподобно, еслибы было доказано, что графиня дѣйствительно ѣздила съ мужемъ за границу; но это послѣднее обстоятельство, но признанію самого же Хмырова, не подтверждается никакими положительными данными, «Мы, говоритъ онъ на стр. 109, не имѣетъ никакихъ положительныхъ извѣстій, чтобы графиня сопутствовала мужу за границу?»
Приведенныхъ примѣровъ, кажется, достаточно для охарактеризированія оригинальнаго метода г. Хмырова писать историческія біографіи. Дальнѣйшими выписками мы но станемъ утомлять читателей. Нѣкоторые изъ нихъ, быть можетъ, замѣтятъ намъ, что метода г. Хмырова не безусловно неудовлетворительна, такъ какъ для полнаго, художественнаго воспроизведенія исторической личности-однихъ историческихъ фактовъ еще недостаточно, — необходима нѣкоторая помощь со стороны творческой фантазіи. Это совершенно справедливо. Но все-таки участіе творческой фантазіи въ исторической біографіи должно быть весьма ограничено. Во-первыхъ эта фантазія должна имѣть подъ собою хотя какое нибудь реальное основаніе, какой нибудь raison d’etre. Во-вторыхъ, она должна ограничить-;я только деталями, подробностями въ отдѣлкѣ характера, притомъ, она должна стараться, чтобы эти детали вполнѣ соотвѣтствовали общему характеру личности, какъ онъ проявляется въ исторически-доказанныхъ фактахъ. Г. Хмыровъ, навязывая графинѣ извѣстныя мысли, чувства и побужденія, нисколько не сообразуется съ общимъ характеромъ ея дѣятельности, такъ какъ объ этой дѣятельности не сохранилось ни малѣйшихъ историческихъ свѣденій. И не мудрено. Графиня, равно какъ и мужъ ея, почти до самой финальной катастрофы, приключившейся съ ними, не играли никакой политической роли. Головкинъ, при жизни Петра, жилъ вдали отъ русскаго двора — въ Берлинѣ. По смерти его вызванный въ Петербургъ, онъ, хотя и вертѣлся въ кругу придворныхъ, но по ничтожности своихъ дарованій и незначительности своего чина, не обращалъ на себя ничьего вниманія. Меньшиковъ, въ то время полновластный правитель Россіи, не любившій церемониться ни съ кѣмъ, кто по своему вліянію могъ вступить съ нимъ въ нѣкоторое соперничество, такъ мало опасался Головкина, что даже ввелъ его въ интимный кружокъ императрицы, сдѣлавъ камергеромъ. Когда палъ Меньшиковъ и мѣсто его заняли Долгоруковы — то и отъ этой правительственной перемѣны положеніе Головкина нисколько не измѣнилось. Новые временщики относились къ нему съ тою же пренебрежительною благосклонностью, какъ и старые. Этотъ фактъ лучше всего свидѣтельствуетъ о неважности значенія Головкиныхъ. Только вступленіе на престолъ Анны Ивановны на время выдвинуло ихъ впередъ, и то совершенно не но ихъ винѣ. Анна Ивановна приходилась племянницею маіери графини Головкиной, а ей двоюродною сестрой. Нѣтъ ни одного факта, изъ котораго можно бы было заключить, что выборъ на престолъ Анны Ивановны совершился по проискамъ, интригамъ или даже при содѣйствіи ея родственниковъ. Они даже ничего не знали и не подозрѣвали о замыслахъ Верховнаго совѣта. Отецъ Головкина, государственный канцлеръ, вмѣстѣ съ верховниками подписалъ знаменитыя «кондицію, посланныя ново-избранной императрицѣ. При этомъ Головкины, въ душѣ крайне недовольные этими кондиціями, ограничивавшими власть ихъ родственницы, въ пользу Долгорукихъ, Голициныхъ и др., не осмѣливались явно выказывать своего неудовольствія, какъ это дѣлалъ, напримѣръ, Черкасскій, собравшій вокругъ себя кружекъ протестовавшихъ противъ посягательствъ верховниковъ. Хотя г., Хмыровъ и дѣлаетъ предположеніе, что будто около этого времени Головкина сблизилась съ Марьей Юрьевной Черкасской, однако онъ самъ сейчасъ же спѣшитъ сдѣлать оговорку, въ которой какъ бы старается оправдать ее за такой пассажъ: „мы вовсе, говоритъ онъ, не приписываемъ скромной и добродушной графинѣ Екатеринѣ IIвановнѣ ни умѣнья организовать партіи, ни охоты заниматься этимъ“ (стр. 153). Такимъ образомъ, онъ самъ сознается, что графиня была рѣшительно неспособна ни къ какой политической роли.
Особенно ярко выказали она и мужъ ея эту неспособность во время правленія ихъ родственницы. Не смотря на свое близкое родство съ царствующимъ домомъ, они не имѣли никакого значенія при дворѣ; какъ незавидна была ихъ придворная роль, — это можно видѣть изъ того, что они рѣдко даже и ѣздили во дворецъ. Со смертью же отца Головкина эти выѣзды почти совсѣмъ прекратились. „Графъ Михаилъ Гавриловичъ (мужъ Головкиной), по всей вѣроятности, понукаемый графомъ Гавриломъ Ивановичемъ (его отцомъ) къ игранію роли и, конечно, уступавшій желаніямъ родителя (какое трогательное, сыновнее послушаніе), съ кончиною послѣдняго удалился отъ всѣхъ дворцовыхъ интригъ, не интересовался ничѣмъ подобнымъ, не принадлежалъ ни къ какой партіи, не искалъ никакихъ почестей. Но такъ какъ мало энергическій Михайлъ Гавриловичъ обладалъ одною изъ тѣхъ натуръ, которыя безъ особаго труда отдаются въ постороннее обладаніе, то, быть можетъ, въ постепенномъ настроеніи его къ понятіямъ и вкусамъ, ему усвоившимся, принимала немалое участіе и жена его графиня Екатерина Ивановна.“ (стр. 170—171).
Изъ этой выписки читатель можетъ вывести два заключенія: вопервыхъ, что мужъ Головкиной былъ человѣкъ не энергичный, вялый, безотвѣтный, что онъ не интересовался общественными дѣлами и не желалъ принимать въ нихъ ни малѣйшаго участія; вовторыхъ, что отчужденію его отъ общественныхъ дѣлъ въ особенности способствовала жена его, которая всѣми силами старалась сдѣлать изъ мужа своего исключительно домашнее животное. Это предположеніе вполнѣ подтверждаетъ г. Хмыровъ, хотя онъ и считаетъ необходимынъ извиниться передъ „сенаторомъ, директоромъ монетной канцеляріи и андревскимъ кавалеромъ“ за то, что осмѣливается приписать вліянію его жены „начальную причину той спокойной и счастливой жизни, которая — увы! не надолго — предстояла теперь обоимъ супругамъ“ (стр. 171).
Что же могло разрушить эту „спокойную и счастливую жизнь“, повидимому, такъ мирно протекавшую, рядомъ съ бурною жизнію двора? Политика — все та же несчастная политика, отъ которой благонравные супруги тщетно старались укрыться подъ кровъ семейныхъ добродѣтелей.
Регентство Бирона вызвало противъ себя неудержимую реакцію старорусской партіи, и въ особенности партіи нѣмецко-придворной, во главѣ которой стояли Остерманъ и фельдмаршалъ Минихъ. Результатомъ этой реакціи явился дворцовый переворотъ въ ночь на У ноября. Биронъ свергнутъ, — на престолъ возведена Анна Леопольдовна, племянница графини Головкиной. Анна Леопольдовна, по своему характеру, повидимому, очень походила на свою тетушку; апатичная, лѣнивая, склонная къ семейной жизни и нѣмецкой идилліи и совершенно неспособная принимать активное участіе въ общественныхъ дѣлахъ, она не могла долго продержаться на той высотѣ, на которую взвели ее слѣпой случай и интриги нѣсколькихъ не особенно дальновидныхъ политиковъ. Со вступленіемъ ея на престолъ отшельническая жизнь Головкиныхъ должна была кончиться. Совершенное ничтожество и бездарность Головкина, съ одной стороны, съ другой — его пассивная (и безгласная, надо прибавить) оппозиція Бирону въ послѣднее время его регентства, обратили на него вниманіе приближенныхъ новой правительницы. Такъ какъ онъ стоялъ внѣ всякихъ придворныхъ партій, то каждая придворная партія готова была скорѣе предоставить ему нѣкоторую власть, нежели кому либо изъ своихъ опонентовъ. Вслѣдствіе этого, на другой же день, по низложеній Бирона, Головкинъ пожалованъ былъ вице-канцлеромъ и сдѣланъ кабинетъ-министромъ. Впрочемъ этому быстрому возвышенію, Головкинъ былъ, разумѣется, отчасти обязанъ близкому родству жены своей съ императрицей. Это родство открыло снова Головкинымъ входъ въ Зимній дворецъ и сходство ихъ характеровъ съ характеромъ Анны Леопольдовны сблизило ихъ съ нею въ тѣсный, семейный кружокъ, изъ котораго строго на строго изгнаны были всякіе разговоры о политикѣ.
Но въ то время, когда правительница благодушествовала въ кружкѣ близкихъ къ себѣ людей, въ Петербургѣ уже образовалась сильная партія, руководимая французскимъ посломъ Шетарди, — и поставившая себѣ задачею, посредствомъ новаго переворота, вырвать власть изъ слабыхъ рукъ неспособной правительницы. Сторонники Анны Леопольдовны, развѣдавъ объ интригахъ Шетарди, употребляли всѣ усилія, чтобы заставить, наконецъ, царицу выйдти изъ ея безмятежнаго равнодушія къ общественнымъ дѣламъ, и начать дѣйствовать. Но ихъ увѣщанія, совѣты и угрозы оставались безъ послѣдствій; тогда самые способные и энергичные изъ нихъ нашли, что для нихъ самое лучшее оставить безпечную правительницу на произволъ слѣпаго случая, и присоединиться къ партіи Лестока и Шетарди.
Головкины же, какъ и слѣдовало ожидать, не могли покинуть кружка правительницы. „Прямодушный Михаилъ Гавриловичъ, говоритъ г. Хмыровъ, съ немногими преданными правительницѣ людьми, не захотѣлъ отдѣлять судьбы своей отъ судьбы благодѣтельствовавшей ему Анны Леопольдовны“ (стр. 201).
Такая преданность съ его стороны, была, быть можетъ, весьма благородна; но къ несчастію совершенно безполезна для Анны Леопольдовны. Если бы Головкины, увлекаемые преданностью, дѣлали хоть что нибудь для спасенія своей „благодѣтельницы“, какъ выражается г. Хмыровъ, тогда, конечно, ихъ поддержка для нея была бы не безполезна; но они не дѣлали ровно ничего; и, такимъ образомъ, косвенно способствуя паденію Анны Леопольдовны, они вмѣстѣ съ нею утопили и себя.
Въ ночь съ 24 на 25 ноября 1741 года, въ то время, какъ добродѣтельные супруги Головкины мирно праздновали день имянинъ графини, Елизавета Петровна провозглашена была императрицею. Послѣ этого послѣдовалъ арестъ Анны Леопольдовны и всѣхъ ея ближайшихъ сторонниковъ — въ толъ числѣ, разумѣется, и Головкина.
„Въ то время, какъ Екатерина Ивановна, — повѣствуетъ г. Хмыровъ, — сидя подлѣ страдающаго мужа (отъ несовсѣмъ трезвой жизни у него была подагра), успокоивала, какъ могла, мрачныя предчувствія графа, — въ это время, среди безмолвія объятаго сномъ дома, неожиданно раздались въ парадныхъ покояхъ чьи-то шаги и, вмѣстѣ со стукомъ ружейныхъ прикладовъ, замиравшихъ въ персидскихъ коврахъ, приблизились къ комнатѣ супруговъ. Предчувствія графа слишкомъ сбылись. Передъ нимъ стояли 25 Преображенскихъ гренадеровъ, и начальникъ этого отряда именемъ императрицы Елизаветы Петровны объявлялъ графу арестъ и высочайшее повелѣніе слѣдовать за нимъ.“ (стр. 203).
Послѣ этого неожиданнаго ареста, не трудно было предвидѣть, что могло послѣдовать. Графъ, вмѣстѣ съ прочими приверженцами павшей правительницы, былъ преданъ суду особой коммисіи, и менѣе чѣмъ черезъ два мѣсяца судьба его была рѣшена. По приговору суда, прочтенному ему 18 января 1742 г. всенародно на площади, графъ Михаилъ Головкинъ осуждался, за участіе въ сочиненіи проэкта объ удаленіи Елизаветы Петровны отъ престола, на вѣчную ссылку въ Сибирскія страны.
Этимъ и кончилась политическая карьера ничѣмъ незамѣчательной четы. Графиня, какъ я слѣдовало ожидать, послѣдовала за мужемъ въ ссылку. Могло ли иначе и быть? Неужели она, при ея крайне развитой наклонности къ домашней жизни, могла бросить человѣка, съ которымъ ее соединяла двадцати-лѣтняя привычка и котораго, по ея понятіямъ, никакія человѣческія силы не должны были и не могли разлучить съ нею?
Между тѣмъ этотъ естественный и единственно для нея возможный образъ дѣйствій г. Хмыровъ возводитъ въ какой-то сверхъ-естественный подвигъ, къ которому судьба ее приготовляла съ семьнадцати-лѣтняго возраста и даже еще раньше (см. стр. 73 и 81). И вотъ этотъ-то мнимый подвигъ и заставилъ его выбрать именно личность Головкиной для своего біографическаго очерка. Изъ всего, что здѣсь было сказано, совершенно несомнѣнно слѣдуетъ, что графиня Головкина не играла, не умѣла и даже не желала играть никакой роли на той бурной политической аренѣ, на которую случайно выдвинули ее независящія отъ нея, обстоятельства; что она постоянно побуждала и мужа своего къ тому же политическому и общественному индеферентизму, и что слѣдовательно жизнь этой добронравной четы — жизнь, чисто индивидуальная, домашняя, — не можетъ имѣть ни малѣйшаго историческаго интереса и имя Головкиныхъ, безо всякаго зазрѣнія совѣсти, можетъ быть забыто любымъ историкомъ. Послѣ этого мы снова спрашиваемъ себя: какія же соображенія побудили г. Хмырова сдѣлать графиню героинею своей фантастической (кажется, мы привели выше достаточно выписокъ для доказательства этой фантастичности) біографіи?
И теперь намъ легко уже отвѣтить на этотъ вопросъ: но мнѣнію г. Хмырова, раздѣляемому и г. Звонаревымъ, біографія Головкиной даетъ полезный урокъ замужнимъ женщинамъ, смыслъ котораго состоитъ въ слѣдующемъ: женщины, будьте добродѣтельны т. е. не мѣшайтесь сами и мужьямъ своимъ не позволяйте мѣшаться ни въ какія дѣла, выходящія изъ сферы чисто домашнихъ отношеній, а въ случаѣ, если мужей вашихъ постигнетъ неожиданное несчастіе и они будутъ сосланы въ Сибирь, то вы, подобно графинѣ Головкиной, слѣдуйте за ними въ Сибирь.
Вотъ вамъ и вся мораль. И стоило вамъ для этого рыться въ архивахъ, г. Хмыровъ, и стоило-ли вамъ для этаго тратиться, г. Звонаревъ? Но дѣло уже сдѣлано, и теперь замужнимъ женщинамъ и ихъ мужьямъ остается только поблагодарить добродѣтельнаго автора и не менѣе добродѣтельнаго издателя за ихъ добродѣтельные совѣты. Въ особенности должны быть благодарны мужья.
Отъ с.-петербургскихъ моралистовъ и издателей, обратимся къ московскимъ.
Г. Шамовъ издалъ двѣ книги, на которыя мы считаемъ нужнымъ обратить вниманіе нашихъ читателей.
Первая книга, на которую мы укажемъ — это книга Фребеля „Путешествіе по Америкѣ“. Хотя наблюденія автора относятся къ пятидесятымъ годамъ, тѣмъ не менѣе они и теперь читаются съ большимъ удовольствіемъ и могутъ дать весьма живое понятіе о тѣхъ предметахъ, которые описываетъ авторъ. Большая часть книги занята описаніемъ природы, но нельзя сказать, чтобы это была наиболѣе интересная часть. Гораздо интереснѣе тѣ главы, въ которыхъ авторъ останавливается на нравахъ, политическихъ и религіозныхъ мнѣніяхъ американцевъ, въ особенности туземныхъ народцевъ. Наблюденія автора носятъ на себѣ характеръ путевыхъ замѣтокъ и потому не отличаются систематическою связностью и послѣдовательностью. За то субъективныя ощущенія автора отражаются въ нихъ весьма рельефно. Это обстоятельство придаетъ особенную цѣну настоящей книгѣ: она можетъ служить не только для характеристики природы и жителей Америки, но и міросозерцанія самого автора. Въ этомъ отношеніи слѣдуетъ обратить главнымъ образомъ вниманіе на III книгу Путешествія „Американская политика и соціализмъ“, а также на I книгу и нѣкоторыя главы IV. Авторъ относился къ общественной и политической жизни Америки не просто только, какъ наблюдатель, онъ самъ принималъ въ ней участіе и завѣдывалъ даже редакціею политическихъ газетъ, именно одной нѣмецкой газеты, которая принадлежала къ такъ называемой вигской, республиканской, а впослѣдствіи, демократической партіи. Авторъ раздѣляетъ вообще всѣ политическія партіи и движенія сѣверной Америки на двѣ рѣзко отличающіеся другъ отъ друга категоріи. Къ первой принадлежатъ партіи, представляющія собою, такъ сказать, правительственную тенденцію; онѣ явились въ первый періодъ подъ именемъ тори, но послѣ войны за независимость, усвоили себѣ названіе федералистовъ, потомъ виговъ, потомъ республиканцевъ. Но народная тенденція въ политикѣ Соединенныхъ штатовъ, тенденція, въ которой самымъ яркимъ образомъ проявляется характеръ американской жизни, говоритъ авторъ, это индивидуализмъ и частная политика, образованіе и неограниченность индивидуума и слѣдствія, выразившіяся въ существованіи скваттера и флибустьера, — эта тенденція имѣетъ представителемъ своимъ партію, которая въ эпоху отдѣленія отъ метрополіи, называлась вигами, потомъ антифедералистами, позднѣе республиканцами и наконецъ усвоила себѣ названіе демократической, подъ которымъ и доселѣ еще извѣстна» (стр. 216).
Участіе автора въ германо-американской прессѣ и его обширныя и разнообразныя связи съ различными, болѣе или менѣе замѣчательными представителями политическихъ партій, дали ему возможность ознакомиться съ многими, въ высшей степени характеристическими явленіями американской жизни. Однимъ изъ такихъ характеристическихъ явленій, рѣзко отличающихъ американское общество отъ европейскаго, заключается въ томъ высоко развитомъ интересѣ къ общественной жизни и общественному благу, который тамъ весьма живо чувствуется даже людьми, повидимому, вдалекѣ стоящими отъ умственной аристократіи. И это сочувствіе выражается тамъ не въ отвлеченныхъ теоретическихъ разсужденіяхъ, а въ непосредственной практической дѣятельности.
Секты составляютъ весьма замѣчательную, характеристическую черту американской жизни, нѣкоторыя изъ нихъ обращаютъ на себя особенное вниманіе своеобразною оригинальностью своихъ принциповъ. Вотъ, что напримѣръ разсказываетъ объ одной изъ такихъ сектъ или кружковъ нашъ авторъ. "Меня представили, говоритъ онъ (стр. 243), «небольшому кружку людей (это было въ Нью-Іоркѣ), отличныхъ во многихъ отношеніяхъ и дѣйствительно интересовавшихся всѣмъ прекраснымъ и благороднымъ. Въ числѣ членовъ этого кружка было нѣсколько женщинъ, чувствовавшихъ рѣшительное призваніе къ наукѣ, литературѣ, искусствамъ. Центромъ этого кружка было семейство, стремившееся къ общественнымъ реформамъ. Мужъ и жена письменно распространяли свои идеи и образовали родъ школы для молодыхъ людей обоего кола, которымъ преподавали нравственную философію и всѣ науки, необходимыя въ хорошемъ воспитаніи. Молодая дочь упомянутыхъ супруговъ изучала живопись. Индивидуальная свобода въ той формѣ, какую придало ей истолкованіе Андрьюса, составляла символъ политическаго и общественнаго принципа, управлявшаго жизнію этого кружка и поддерживавшаго его на уровнѣ высокаго вкуса (?), несмотря на множество странностей, какія можно встрѣтить только въ Америкѣ. Главнымъ центральнымъ пунктомъ системы было личное самоуправленіе. Но чтобы при такой системѣ могло образовать гармоническое, благовоспитанное общество, для этого необходимо, чтобы особы, его составляющія, были благородны и прекрасны. Фактъ, что большинство людей не удовлетворяетъ этому необходимому условію, ибо не имѣетъ качествъ, потребныхъ для образованія гармоническаго общества, долженъ быть приписанъ физической немощи нынѣшняго поколѣнія, немощи, происходящей отъ породной діэтетики. Вотъ исходная точка всѣхъ улучшеній человѣческаго рода. Всякая попытка реформы должна прежде всего обратиться на способъ питанія. Стало быть, мои американцы были реформаторами здоровья и съ этою цѣлью слѣдовали строгому растительному режиму. Мясо, спиртные и наркотическіе напитки, табакъ, прянности, лекарства, въ какой бы то ни было болѣзни, — все это было изгнано упомянутыми американцами, ожидавшими отъ своего невиннаго режима громадныхъ и рѣшительныхъ результатовъ. Однажды, въ разговорѣ о живописцѣ, одна дама изъ упомянутаго круга расхваливала дарованіе одного художника, но, прибавила она, „жаль, что въ его композиціи слышится вліяніе табачнаго дыма“. Изъ надеждъ, связанныхъ съ реформою діэтетики, самая странная состояла въ томъ, что будто бы, вслѣдствіе воздержанія отъ говядины, изчезаетъ всякая склонность къ увлеченію, всякая амбиція(?), ревность, распри, однимъ словомъ, всѣ пороки. Сильному и гордому духу плотоядныхъ англосаксонцевъ, эти реформаторы противупоставляли, какъ идеалъ, кротость нравовъ и терпѣніе индѣйцевъ, питающихся рисомъ. Недовольный самимъ собою американизмъ приближается здѣсь къ своей субъективной антитезѣ» (стр. 244, 245).
Эти странныя доктрины проповѣдывались не въ теоретическихъ трактатахъ, а проводились въ практической жизни. «Легумисты» — такъ называются эти реформаторы, — основали особую коллонію или общину, въ которой строго соблюдались ихъ діэтетическіе принципы. Вотъ какъ описываетъ Фробель посѣщеніе этой общины. «Она занимала обширный домъ, въ которомъ могла бы помѣститься гидропатическая лечебница и въ то же время классная для преподаванія знаній, необходимыхъ для спасенія души и тѣла, мѣрами индивидуалистовъ и общественной гармоніи. Домъ расположенъ былъ на вершинѣ холма и господствовалъ надъ пейзажемъ, усѣяннымъ жилищами, полями, лугами и лѣсами. Я принялъ предложеніе провести здѣсь нѣсколько дней. Теплый весенній вѣтерокъ побудилъ меня оставить зимнее платье, однакоже во время путешествія застигъ меня сильный холодный вѣтеръ, и вскорѣ я сталъ дрожать отъ холода. Тѣмъ не менѣе, я храбро переносилъ эту непріятность и сталъ баюкать себя пріятною мечтою найти по прибытія яркій огонь въ каминѣ и добрый обѣдъ. По увы, грезы мои не сбылись! Вслѣдствіе разъ навсегда принятаго правила, которому мои друзья строго слѣдовали, всѣ двери и окна были въ домѣ открыты. Холодный воздухъ проникалъ до костей и охватывалъ душу. Въ этомъ заключалась вся цѣль, ибо душа также имѣетъ надобность освѣжиться и очиститься отъ зловреднаго вліянія городской жизни. Раздался звонокъ къ обѣду. Не могу сказать, чтобы блюда были неразнообразны: супъ изъ муки, супъ изъ крупы, вареный рисъ, маисъ, лактукъ, пуддинги и проч., все безъ приправъ, au naturel. Блюда подавались частью теплыя, частью холодныя и представляли такое разнообразіе, что я могъ бы удовольствоваться, если бы мой органъ вкуса уже не былъ испорченъ привычкою къ различной пищѣ. Я могъ убѣдиться въ героизмѣ, необходимомъ для того, чтобы не отказаться отъ приложенія этой реформы и удивленіе, возбужденное во мнѣ моими друзьями превратилось въ уваженіе, когда я узналъ ихъ настойчивость. Послѣ обѣда мы опять пользовались свѣжимъ воздухомъ; болѣе чистаго я не находилъ даже на вершинѣ Альповъ. Ужинъ былъ разумѣется проще обѣда, но также строго состоялъ изъ растительной нищи. На другой день мой завтракъ состоялъ изъ холодной воды съ примѣсью молока и привелъ меня въ совершенно идиллическое настроеніе духа. Я чувствовалъ, какъ во мнѣ разливается благоуханіе невинности; ведя такую жизнь хотя нѣсколько мѣсяцевъ, можно быть увѣреннымъ, что достигнешь полнаго возрожденія. Тѣмъ не менѣе я чувствовалъ, что не имѣю такой силы воли, чтобы отказаться отъ своихъ дурныхъ наклонностей, и на третій день я уже летѣлъ въ Нью-Іоркъ. А зашелъ въ первую попавшуюся ресторацію, съѣлъ два бифштекса, выпилъ бутылку вина, закурилъ превосходную регалію и только тогда почувствовалъ себя въ обычномъ расположеніи духа, быть можетъ, порочномъ, но тѣмъ не менѣе дорогомъ для меня» (стр. 248—9). Черезъ недѣлю послѣ этого, Фробель посѣтилъ другую колонію, основанную индивидуалистами Іосіемъ Ворреномъ и Стивнъ Пирль Андрьюсомъ, въ Лонгъ Айлэндѣ. Колонія эта называлась Modern Times.
При Фробелѣ она только что основывалась, и потому о ея дальнѣйшей судьбѣ ему ничего неизвѣстно. Не лишнее здѣсь замѣтить, что община образовалась при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ. "Для водворенія своихъ прозелитовъ, говоритъ Фробель, «Барренъ и Андрьюсъ выбрали самую скверную страну, съ цѣлью доказать, что и подобная мѣстность можетъ быть превращена въ садъ трудами общества, которое управляется ихъ началами. Колонисты, повидимому, были одарены невысокими умственными способностями и никогда не могли похвастаться, особенно здѣсь, благосклонностью фортуны, большая часть изъ нихъ сами строили себѣ жилища» (стр. 249).
Во время пребыванія Фробеля въ Америкѣ шли тамъ жаркія пренія о стучащихъ духахъ и вертящихся столахъ. Духоманія овладѣла рѣшительно всѣми умами; въ существованіи этихъ невидимыхъ, но тѣмъ не менѣе, вещественныхъ духовъ, вѣрили самые невѣрующіе люди, вѣрили съ какимъ-то слѣпымъ, дѣтскимъ энтузіазмомъ. Повидимому, оригинальныя доктрины духовидцовъ были не болѣе, не менѣе, какъ продуктомъ отвлеченнаго мистицизма, не имѣющаго ничего общаго съ соціальнымъ вопросомъ; повидимому это была шарлатанская уловка недобросовѣстныхъ фокусниковъ, эксплуатировавшихъ глупость невѣждъ. И дѣйствительно, такой характеръ и смыслъ имѣли эти доктрины у насъ, въ старомъ свѣтѣ, гдѣ они, благодаря братьямъ Девеннортъ и многимъ другимъ шарлатанамъ, приняли видъ глупаго и даже нисколько не остроумнаго паясничества. Но въ Америкѣ на нихъ смотрѣли серьезнѣе, — тамъ они имѣли соціальный характеръ. Недовольство окружающею жизнею, постоянно неудающіеся попытки соціальныхъ реформъ, разочарованіе въ собственныхъ силахъ, заставили реформаторовъ обратиться къ помощи силъ сверхъестественныхъ. Когда фробель спросилъ одного изъ такихъ духомановъ, «какъ возможно, чтобы столь разсудительные и разумные люди, какъ вы и ваши нью іоркскіе друзья могли поддерживать подобныя мнѣнія?» — то духоманъ отвѣчалъ ему слѣдующее: «если бы я не былъ убѣжденъ, что міръ долженъ совершенствоваться, и если бы я не надѣялся видѣть это совершенствованіе при настоящемъ положеніи дѣлъ, то нынѣ же прекратилъ бы свое существованіе. Полное возрожденіе человѣческой природы, достигнуть котораго можно только посредствомъ діэтетическихъ реформъ, стало теперь необходимо. Намъ надобенъ различный климатъ, который бы создали сами люди. Для достиженія этого, надобенъ свѣтъ, который могутъ доставить намъ одни только духи. Чтобы предпринять этотъ гигантскій трудъ, долженствующій избавить человѣчество отъ невзгодъ, стѣсняющихъ его свободу, намъ нужна безвозмездная сила, и одни духи могутъ намъ доставить ее» (стр. 246).
Такимъ образомъ, во второй половинѣ XIX вѣка повторяются тѣ е самыя явленія, которыя, повидимому, безвозвратно прошли вмѣстѣ съ средними вѣками. Жгучее недовольство настоящимъ и неудержимое стремленіе къ лучшему, — къ всеобщему счастію, — заставило людей въ средніе вѣка искать философскаго камня, — создало науку алхимію; — тѣ же мотивы и теперь, — въ нашъ практическій XIX вѣкъ — загоняютъ людей въ спиритизмъ, и въ ясновидѣніе. Такъ мало матеріаловъ для разумнаго рѣшенія общественныхъ вопросовъ представляло и до сихъ поръ представляетъ практическая дѣйствительность окружающей насъ жизни.
Въ заключеніе нашей хроники, считаемъ нелишнимъ предостеречь читателей относительно одной маленькой книжки, изданной г. Коробовымъ. На ея оберточномъ листкѣ попечатаны такія заманчивыя заглавія, которыя могутъ ввести, пожалуй, публику въ заблужденіе, и многіе изъ одного любопытства рискнутъ заплатить 50 коп., чтобы имѣть счастіе узнать отъ г. Коробова, въ чемъ состоитъ «значеніе естественныхъ наукъ въ дѣлѣ воспитанія» и «ошибка Бокля», почему «человѣчеству полезно говорить однимъ языкомъ»; въ чемъ заключается «сила нравственныхъ законовъ» и «хаосъ». — Смѣемъ завѣрить ихъ, что рискъ ничѣмъ не будетъ вознагражденъ, и что они раскаются въ непроизводительной тратѣ денегъ, такъ какъ самой книжки они не въ состояніи будутъ прочесть. Не въ состояніи же они будутъ ея прочесть не потому, чтобы она была слишкомъ умна и головоломка, или слишкомъ глупа и пошла, не потому чтобы она была слишкомъ скучна — а потому что она представляетъ собою, ни болѣе, ни менѣе, какъ наборъ однихъ только фразъ, безъ всякой между ними связи и даже смысла; объ ней нельзя говорить серьезно но, надъ нею нельзя и смѣяться, такъ какъ по всему видно, что это — произведеніе умственно-больного или, попросту, помѣшаннаго человѣка. Мы просимъ понимать наши слова не въ переносномъ, а въ прямомъ, буквальномъ ихъ значеніи. Въ подтвержденіе ихъ я позволю привести, хоть, слѣдующее мѣсто. На стр. 50, авторъ говоритъ: «Вчера я долго не могъ заснуть и какъ будто бредилъ, бредъ этотъ записалъ и думаю вамъ какъ другу прочитать. Я нынѣ веселъ, радъ, доволенъ, что имѣю съ кѣмъ сказать хоть слово. Повѣрьте мнѣ — нѣтъ хуже страданія, когда не съ кѣмъ раздѣлить свою мысль, идею. Выслушайте. Глухая ночь! Ахъ какъ темно! О ужасъ! Страхъ беретъ! Дрожу я весь, боюся! Что это сновидѣніе, бредъ или мысль (?) Впередъ все мгла! Какъ страшно! Въ темнотѣ какой-то левъ и змѣй сидитъ логично думать запрещаетъ! Вдали черезъ мглу увидѣлъ я фосфорный свѣтъ, — въ немъ (??) слышенъ говоръ, хохотъ, крикъ и визгъ какой-то! Какой развратъ сказать ужасно» и т. д. все въ этомъ родѣ, даже, еще хуже, потому что на слѣдующей страницѣ автору стали грезиться какіе то кровавыя видѣнія, какой-то человѣкъ «въ крови, съ бородкой длинной, носъ большой, глаза хитры, лукавы», и даже папа «въ какомъ-то странномъ одѣяньи и туфли на ногахъ», и какая-то женщина съ ребенкомъ и т. п. Трудно предположить, чтобы у здороваго человѣка могъ появиться подобный бредъ, и уже рѣшительно невозможно допустить, чтобы здоровый человѣкъ вздумалъ свой бредъ записывать и предавать тисненію.
Вотъ до какихъ временъ мы дожили: наша бѣдная литература превращается, мало по малу, въ больницу умалишенныхъ.