НОВЫЯ КНИГИ.
правитьИзслѣдованія о рожденіи и смертности дѣтей въ Новгородской губерніи, соч. пр. Гиляровскаго. 1866 г. Соціальная система и законы ею управляющіе, соч. Адольфа Кетле съ франц. пер. Князь Шаховской. Изд. Н. Полякова.
Очерки Литературы и Культуры девятнадцатаго столѣтія, соч. I. Гонеггера; съ нѣмец. пер. В. А. Зайцевъ. Изд. Н. Полякова.
Первая книга для Чтенія съ картинами и Азбука, руковод. для родителей и наставниковъ, желающихъ обучать чтенію и письму. Изд. редак. журн. «Дѣтскій Садъ» 1867.
Невскій Сборникъ, учено-литературный. Изд. Вл. Курочкина. 1867 г.
Ученыя самостоятельныя изслѣдованія у насъ — истинная рѣдкость. Сочиненіе г-на Гиляровскаго, повидимому, принадлежитъ въ числу самостоятельныхъ изслѣдованій. По крайней мѣрѣ, такимъ признало его наше географическое общество, которое издало его на свой счетъ и увѣнчало автора Уваровскою преміею и малою золотою медалью. Не можетъ быть, чтобы оно сдѣлало своимъ членомъ человѣка, неспособнаго написать ученое, самостоятельное и полезное изслѣдованіе, и мы не имѣемъ никакого повода заподозрить сочиненіе г. Гиляровскаго въ отсутствіи тѣхъ достоинствъ, которыя за нимъ признаны, тѣмъ болѣе, что даже «Отечественныя Записки», — этотъ въ высочайшей степени ученый, самостоятельный и полезный журналъ, издаваемый однимъ изъ ученѣйшихъ и самостоятельнѣйшихъ общественныхъ дѣятелей, — изволили одобрительно отозваться о трудѣ Гиляровскаго. Такимъ образомъ, ученость, самостоятелыюсть и полезность этого труда мы должны признать за фактъ. Намъ остается только опредѣлить степень этой учености, самостоятельности и полезности. Чтобы не утомить читателя. постараемся быть возможно краткими и дѣлать какъ можно меньше выписокъ, потому что — замѣтимъ кстати, напыщенно-безграмотный слогъ этого сочиненія переноситъ насъ во времена Ѳеофана Прокоповича. Разумѣется, это замѣчаніе не должно имѣть ни малѣйшаго вліянія на ученыя достоинства сочиненія.
Какимъ условіямъ должно удовлетворять сочиненіе, претендующее на ученость и самостоятельность?
По первыхъ, оно должно разработывать свой предметъ не по одному, а по нѣсколькимъ источникамъ; это послѣднее требованіе потому важно, что при руководствѣ только однимъ какимъ нибудь источникомъ, авторъ невольно станетъ къ нему въ рабскія отношенія; ему не съ чѣмъ будетъ его сравнивать и онъ будетъ остерегаться критиковать его, изъ боязни лишиться своей послѣдней опоры. Между тѣмъ безъ разумной и всесторонней критики источниковъ — ученое и самостоятельное сочиненіе немыслимо.
Соблюдено ли это условіе у г. Гиляровскаго?
Нѣтъ не соблюдено. Г. Гиляровскій руководствуется-только однимъ источникомъ, который только одинъ и былъ ему доступенъ, — именно метрическими книгами новгородской анархіи. Всѣ статистическія данныя, приводимыя имъ въ своемъ «Изслѣдованіи», выписаны имъ непосредственно изъ этихъ книгъ и почти нисколько даже не измѣнены посредствомъ различныхъ математическихъ операцій (какъ это сдѣлано, напр у г. Буняковскаго въ его "Опытѣ о законахъ смертности въ Россіи, " въ которомъ онъ также руководствовался исключительно одними метрическими книгами). Г. Гиляровскій относится къ своему единственному источнику безъ всякой критики, онъ не допускаетъ и мысли о возможности ошибокъ въ метрическихъ книгахъ. Для него метрическая книга — какой-то оракулъ, имѣющій не только статистическое, административное и финансовое значеніе, но и нравственное, и даже религіозное. «Метрическая книга, говоритъ онъ на стр. XXXI, есть дневникъ благодѣяній Божіихъ въ благословеніе жителей: чадородіемъ, семейнымъ счастіемъ и долгоденствіемъ до третьяго или четвертаго рода, за чистоту жизни, и въ тоже время дневникъ наказаній Божіихъ: безчадіемъ, болѣзнями и сокращеніемъ жизни за уклоненіе отъ пути правды. Метрическая книга для судьи и администратора есть зерцало, въ которомъ онъ видитъ, какое законъ долженъ имѣть приложеніе къ данному дѣлу или данному случаю. Метрическая книга для врача есть программа мѣстныхъ болѣзней, съ которыми онъ долженъ имѣть дѣло Метрическая книга — скрижаль, въ которой но опредѣленному прошедшему и настоящему времени возникаетъ будущее» и т. д. и т. я Чтобы придавать такое всеобъемлющее значеніе метрической книгѣ, нужно быть вполнѣ увѣреннымъ въ ея непогрѣшимости Такая же увѣренность не научна, чѣмъ болѣе, что авторъ по своему положенію, имѣлъ много случаевъ фактически убѣдиться въ ея неосновательности. И такъ, первое условіе ученаго и самостоятельнаго сочиненія, состоящее въ разнообразіи источниковъ и въ критическомъ къ нимъ отношеніи, осталось для г. Гиляровскаго неосуществимымъ.
Второе условіе — систематическая группировка данныхъ, входящихъ въ составъ изслѣдованія. Группировка эта требуетъ, въ свою очередь, чтобы, при постановкѣ какого ни будь закона, всѣ явленія, на которыя этотъ законъ можетъ имѣть дѣйствіе, соединялись бы подъ одну категорію и чтобы явленія, подчиненныя одному и тому же закону, илюстрирующія одно и тоже положеніе, не разчленялись бы насильственно по разнымъ отдѣламъ.
Удовлетворяетъ-ли этому условію трудъ г. Гиляровскаго?
Нисколько. Факты сгруппированы въ немъ до крайности ненаучно, отсюда частыя повторенія съ одной стороны, а съ другой важные пробѣлы. Доказать это весьма нетрудно — стоитъ только взглянуть на порядокъ изложенія. Статистическія данныя распредѣлены по городамъ, по географическимъ мѣстностямъ, а не по своимъ сходственнымъ признакамъ, какъ этого требуетъ истинно-научная классификація. Оттого о нѣкоторыхъ законахъ автору приходится говорить по нѣскольку разъ, а другіе — оставлять безъ достаточнаго фактическаго подтвержденія. Разсматриваетъ онъ, напримѣръ, статистику рожденій и смертности дѣтей въ Беровичахъ и замѣчаетъ, что на жизнь ребенка оказываютъ вліяніе: бѣдность, позднее или раннее супружество родителей, пища, жилища, времена года, сроки питанія грудью, неурожаи, падежи и болѣзни рогатаго скота и-т. п. Всѣ эти факты онъ и помѣщаетъ подъ рубрикою «Боровичи». Начинаетъ онъ изслѣдовать тѣ же явленія въ городѣ Тихвинѣ и приходятъ къ тѣмъ же выводамъ. Что ему дѣлать? Повторить ихъ снова или пройти молчаніемъ? Въ первомъ случаѣ ему придется два раза говорить одно и т же; во второмъ, — скрыть данныя служащія къ подтвержденію законовъ, найденныхъ имъ для Боровичей, и тѣмъ самымъ умалить ихъ значеніе, придать имъ характеръ чего то мѣстнаго, случайнаго. Гиляровскій придерживается обоихъ способовъ: нѣкоторые выводы повторяетъ но нѣскольку разъ, а о другихъ совсѣмъ умалчиваетъ. Такъ, напримѣръ, указавъ, какое вліяніе имѣютъ возрастъ, пища, жилища, неурожаи и падежи скота на рожденіе и смерть дѣтей въ Беровичахъ, онъ уже ни слова не говоритъ о вліяніи этихъ факторовъ въ Тихвинѣ, Крестцахъ, Грузинѣ и другихъ мѣстностяхъ. Съ другой стороны, онъ не удовольствовался единичнымъ указаніемъ, въ одномъ какомъ нибудь городѣ, вліянія возраста, временъ года и гражданскаго быта на смертность и рождаемость дѣтей и повторяетъ это указаніе и въ статистикѣ Беровичей и Тихвина, и Крестцовъ и Грузина. — Кромѣ того, самые факторы, вліяющіе на жизнь ребенка, размѣщены у него безъ всякой системы, какъ попало, и иногда объ одномъ и томъ же факторѣ говорится, подъ разными именами, по нѣскольку разъ. Въ этомъ легко можетъ убѣдиться всякій, кто только потрудится взглянуть на заголовки.
Такимъ образомъ и второму условію книга г. Гиляровскаго нисколько не удовлетворяетъ.
Третіе условіе, или правильнѣе, требованіе, съ которымъ обыкновенно обращаются въ ученому и самостоятельному труду, состоитъ въ томъ, чтобы трудъ этотъ заключалъ въ себѣ самостоятельно изслѣдованные или провѣренные факты, и притомъ такіе факты, которые дѣйствительно нуждаются въ самостоятельномъ изслѣдованіи и провѣркѣ. Сочиненіе же, излагающее элементарныя положенія науки, извѣстныя даже людямъ неученымъ, — не можетъ претендовать на значеніе ученаго и самостоятельнаго изслѣдованія. — Всегда-ли г. Гиляровскій строго придерживается только такихъ фактовъ, о которыхъ можетъ говорить самостоятельное, научное изслѣдованіе, не теряя своего учено самостоятельнаго характера?
Далеко не всегда. Послушайте, напримѣръ, какія великія учено-самостоятельные заключенія вывелъ этотъ увѣнчанный ученый статистикъ изъ наблюденія надъ смертностью дѣтей по метрическимъ книгамъ. Это наблюденіе, говоритъ онъ, привело его въ открытію двухъ, слѣдующихъ законовъ:
Первый законъ. «Самое большее и самое меньшее число дѣтей умираетъ всегда въ одни опредѣленные мѣсяцы года, такъ что, ни самое большее число не можетъ умирать тогда, когда умираетъ самое меньшее; ни самое меньшее не можетъ умирать тогда, когда умираетъ самое большее (какая удивительная сообразительность!). Если есть мѣсяцы самой большой и самой меньшей смертности, то, конечно, должны быть мѣсяцы и средней смертности, или такіе, въ которые умираетъ, между крайними, среднее количество», (стр. LVI). Какое смѣлое предположеніе!
Законъ второй. «Самое большое и самое меньшее число дѣтей умираетъ всегда на однихъ опредѣленныхъ періодахъ или пунктахъ младенчества; такъ что ни самое большее число дѣтей не можетъ умирать на тѣхъ пунктахъ, на которыхъ умираетъ самое меньшее, ни самое меньшее не можетъ умирать на тѣхъ пунктахъ, на которыхъ умираетъ самое большее. Если есть пункты младенчества самые опасные и самые безопасные, то должны быть и средніе, на которыхъ умираетъ среднее количество».
Изъ этихъ двухъ, самостоятельно добытыхъ, научныхъ законовъ авторъ выводитъ нѣсколько слѣдствій столь же поразительныхъ по своей научной плодотворности, смѣлости и оригинальности. Первое слѣдствіе состоитъ въ томъ, что «смертность дѣтей въ теченіи двадцатилѣтія восходить иногда до самыхъ большихъ процентовъ (когда опасные періоды младенчества надаютъ на опасные мѣсяцы года), иногда упадаетъ до самыхъ меньшихъ (когда опасные періоды младенчества падаютъ на безопасные мѣсяцы года), иногда дѣлается среднею» (догадайтесь, читатель, сами, когда и что можетъ случиться). Второе слѣдствіе состоитъ въ томъ, «что всякая мѣстность имѣетъ свою особую смертность дѣтей, опредѣляемую способами и родомъ жизни» (стр. LVIII).
Перечислять-ли еще другія условія, которымъ должно удовлетворять всякое самостоятельное научное изслѣдованіе и которымъ нисколько не удовлетворяетъ сочиненіе г. Гиляровскаго? Я думаю, что довольно, потому что, не удовлетворяя двумъ первымъ условіямъ, оно уже eo ipso лишаетъ себя всякаго права на ученость и самостоятельность. — Но, по крайней мѣрѣ, полезно-ли оно? Увы, въ полезности ого, для тѣхъ, кому выводы и разсужденія г. Гиляровскаго всего нужнѣе, осмѣливаются усумниться даже и «Отечественныя Записки», хотя это не мѣшаетъ имъ пожелать, «чтобы г. Гиляровскій нашелъ себѣ достойныхъ подражателей» Дѣйствительно, сочиненіе г. Гиляровскаго, по своей обширности, по своему безпорядочному и запутанному изложенію, по своему скучному и утомительному многоглаголанію, по своимъ, часто совершенно излишнимъ, подробностямъ и повтореніямъ, не можетъ расчитывать на большой кругъ читателей; всего же менѣе можно предполагать, чтобы съ нимъ когда нибудь могли познакомиться — люди, въ рукахъ которыхъ находится воспитаніе дѣтей и первоначальный уходъ за ними. Потому всѣ его совѣты, предостереженія и предположенія, относящіеся до воспитанія и ухода за дѣтьми и нагружающія большую часть его книги, пропадутъ совершенно даромъ. Ученые спеціалисты, которые еще, быть можетъ иногда заглянутъ въ нее для кое-какихъ справокъ, оставятъ неразрѣзанными тѣ страницы, на которыхъ не будутъ мелькать цифры и таблицы. Страницъ же съ цифрами и таблицами въ книгѣ очень немного.
Въ заключеніе мы хотѣли бы еще указать на нѣкоторые пробѣлы въ «Изслѣдованіи», — такъ напримѣръ, не опредѣлено вліяніе городской и сельской жизни на рождаемость и смертность дѣтей, что весьма важно, и что автору весьма легко бы было сдѣлать, при его отличномъ знакомствѣ съ новгородскою губернію и ея метрическими книгами; не вычислена средняя и вѣроятная жизнь дѣтей; не указано вліяніе пола на смертность въ различные періоды младенчества, и т. п. — все это очень важные пробѣлы; но мы не ставимъ ихъ въ особенный упрекъ г. Гиляровскому, потому что съ его ученостію и самостоятельностію лучше не касаться нѣкоторыхъ вопросовъ, чѣмъ коснувшись ихъ приходить къ нелѣпымъ выводамъ. — Отъ измышленій и изслѣдованій русскаго ученаго перейдемъ къ измышленіямъ одного иностраннаго статистика, производящаго свои вычисленія и изслѣдованія съ нѣсколько большею удачею, чѣмъ г. Гиляровскій, хотя, впрочемъ не особенно далеко ушедшаго отъ него въ сферѣ логическихъ понятій и теоретическихъ принциповъ.
Правительство Луи-Филиппа, по своей исторической роли и по своему политическому значенію, имѣло нѣсколько двусмысленный характеръ. Съ одной стороны, оно было естественнымъ и законнымъ представителемъ экономическаго консерватизма, покровителемъ биржеваго ажіотажа и торговой монополіи; съ другой стороны, оно было лицомъ къ лицу поставлено съ рабочимъ вопросомъ, оно должно было дѣлать видъ, что рѣшаетъ его и рѣшаетъ въ интересѣ рабочихъ; это было условіемъ sine qua non его существованія. Точно такимъ же необходимымъ условіемъ было для него и сохраненіе экономическаго statu quo, неуклонное ухаживаніе за всѣми прихотями и капризами лавки. Слѣдовательно, существованіе его зависѣло отъ двухъ діаметрально-противуположнымъ условій: рѣшить рабочій вопросъ въ интересѣ рабочихъ не нарушая, не оскорбляя и не стѣсняя интересовъ буржуазіи. Практически примирить эти противорѣчія рѣшительно было невозможно, а плавать между двумя водами можно было только при самомъ искусномъ умѣньи, чѣмъ не обладало правительство Людовика Филиппа, и потому оно держаться не могло болѣе двухъ десятилѣтій. Однако, непримиримое на практикѣ, весьма легко и удобно примиряется въ теоріи. Законы мышленія совсѣмъ не такъ строги, какъ законы дѣйствительной жизни. Публицисты того періода, о которомъ я говорю, служатъ убѣдительнымъ подтвержденіемъ этой мысли. Теорія гибка и эластична; подъ нее все можно подогнать и ею все можно оправдать, — ловкіе люди съ удобствомъ пользуются ею, какъ орудіемъ для своихъ практическихъ цѣлей…
Кетле — одинъ изъ самыхъ типичныхъ представителей этой категоріи буржуазныхъ публицистовъ Какъ статистикъ, какъ собиратель фактовъ — онъ оказалъ соціальной наукѣ неоцѣненныя заслуги; въ сферѣ статистическаго счетоводства, онъ не имѣетъ равнаго себѣ между французскими писателями, и хотя его важнѣйшій и наиболѣе популярный трудъ Sur l’homme, etc, и относится къ 40 годамъ, но онъ и до сихъ поръ не потерялъ своего значенія, какъ неоспоримый и всѣми уважаемый авторитетъ. За то въ сферѣ экономическихъ соображеній этотъ великій статистикъ, астрономъ и математикъ — является жалкимъ прихвостнемъ мальтузіанизма, отголоскомъ наиболѣе отсталыхъ и вредныхъ доктринъ старой экономической школы. Частички этихъ доктринъ разсѣяны имъ по всѣмъ его сочиненіямъ; вкупѣ же собраны онѣ въ однимъ. Сочиненіе это называется Le la Système social et des lois qui la régissent. Вышло оно первымъ изданіемъ, кажется, въ 18 18 году и теперь, неизвѣстно ради какихъ благихъ цѣлей и по какому поводу переведено на русскій языкъ и издано г. Поляковымъ, подъ заглавіемъ «Соціальная система и законы ею управляющіе.» Книжка Кетле раздѣляется на двѣ части. Первая часть посвящена изслѣдованіямъ о физическихъ нравственныхъ и умственныхъ свойствахъ человѣка. Здѣсь коротко излагаются выводы, подробно и обстоятельно развитые авторомъ въ сочиненіи, упомянутомъ нами выше, Sur l’homme, etc, которое переводится на русскій языкъ и первая часть его уже вышла. Г. Кадетъ обѣщаегь въ непродолжительномъ времени выпустить вторую часть, хотя довольно трудно опредѣлить, что подразум' ваеть онъ подъ «непродолжительнымъ временемъ (первый томъ вышелъ уже болѣе года тому назадъ), но во всякомъ случаѣ переводъ Sur l’homme дѣлаетъ совершенно излишнимъ и безполезнымъ переводъ первой части Système social. Вторая часть этой книги посвящена изслѣдованію объ обществѣ — вотъ здѣсь то, собственно, и излагается соціальная система, какъ ее понимаетъ Кетле, а понимаетъ онъ ее такъ, какъ понимаютъ ее вообще публицисты мальтузіанской школы. Впрочемъ, онъ не довольствуется пережевываніемъ старой теоріи, онъ прибавляетъ къ ней нѣчто свое собственное. Правда, въ этомъ „его собственномъ“ нѣтъ ничего ни новаго, ни оригинальнаго, но за то есть много очень курьезнаго; на этомъ-то курьезномъ я здѣсь позволю себѣ остановить вниманіе моихъ читателей
Извѣстно, что спеціальность дѣлаетъ человѣка одностороннимъ, т. е. пріучаетъ его подгонять всѣ явленія, лежащія внѣ сферы его спеціальности, подъ законы этой спеціальности, разбирать и анализировать ихъ съ ея точки зрѣнія, мѣрить ихъ ея аршиномъ. Въ какую бы область теоретическаго или практическаго знанія не переносилъ онъ свои изслѣдованія, онъ вездѣ видитъ знакомыя ему формы Лучшимъ подтвержденіемъ этой мысли служитъ Дрепэръ; другимъ, не менѣе блистательнымъ подтвержденіемъ, Кетле. Кетле, правда, не физіологъ, — но онъ лучшіе годы своей жизни провелъ въ изученіи статистическихъ законовъ развитія человѣка, со стороны его физическихъ, умственныхъ и нравственныхъ качествъ; эти же самые законы онъ вздумалъ примѣнить и къ развитію цѣлаго общества; а для того, чтобы упростить и облегчить это примѣненіе, онъ положилъ въ основу своихъ соціальныхъ измышленій странное предположеніе, будто соціальный организмъ тождественъ съ человѣческимъ тѣломъ. „И такъ, говоритъ онъ, нація есть тѣло, состоящее изъ однородныхъ элементовъ, дѣйствующихъ единодушію и проникнутыхъ однимъ и тѣмъ же жизненнымъ принципомъ (?). Тѣло это родится, развивается, переходитъ черезъ различные. Фазы органическихъ существъ и подобно имъ платитъ свою дань смерти.“ (стр. 148). Въ послѣднее время мысль эта высказывается очень часто, но едва-ли кто либо, изъ высказывающихъ ее, относился къ ней съ такою комическою серьезностью, какъ Кетле. Въ прошлый разъ, говоря о Спенсерѣ, мы указали, что и онъ придерживается того же взгляда. Однако, Спенсеръ, какъ мыслитель болѣе осторожный и глубокомысленный, чѣмъ бельгійскій статистикъ, не отваживается приравнять общество и общественное развитіе къ человѣку и его индивидуальному росту, онъ приравниваетъ его только къ органическому развитію вообще, онъ видитъ въ соціальной жизни аналогію съ жизнію и строеніемъ организма, — не организма того или другого животнаго, тою или другого растенія, — а животныхъ и растеній вообще. Первыя фазы развитія человѣческаго общества онъ сравниваетъ съ низшими животными и растительными формами, населившими воду; далѣе, общество на второй ступени развитія онъ сравниваетъ съ полипомъ, потомъ съ гидрою и т. д., пока наконецъ не доводитъ параллели до высшихъ отдѣловъ млекопитающихъ. Такимъ образомъ, каждый отдѣльный спеціальный организмъ воспроизводитъ въ своей исторіи послѣдовательное развитіе всего органическаго міра вообще. Эта широкая аналогія, какъ бы она ни была сала по себѣ несостоятельна, все же несравненно удачнѣе аналогіи Кетле, умнѣе въ томъ отношеніи, что, по крайней мѣрѣ, не доходитъ до очевиднѣйшаго абсурда. Развитіе органическаго міра на нашей планетѣ можетъ прекратиться только въ моментъ ея гибели, слѣдовательно отождественіе соціальнаго организма, съ организмомъ вообще, не ставитъ насъ въ роковую необходимое» изрекать смертный притворъ надъ каждою политическою аггрегаціею, называемою государствомъ. Между тѣмъ, если бы мы захотѣли приравнять общество къ организму того или другого животнаго, то мы должны были бы допустить, что каждое общество, въ смыслѣ отдѣльнаго, самостоятельнаго союза, смертно. Сдѣлавъ такое заключеніе, мы договорились бы, конечно, до абсурда, — и вотъ до такого-то абсурда договорился Кетле.
"Всѣ органическія существа, совершая свой жизненный циклъ, говоритъ онъ (стр. 162), представляютъ собою однѣ и тѣ же фазы. Этотъ циклъ для каждаго изъ нихъ болѣе или менѣе длиненъ и не находится, повидимому, въ прямомъ отношеніи ни къ ихъ величинѣ, ни къ какому другому изъ ихъ физическихъ качествъ. Тоже самое примѣнимо къ народамъ; продолжительность ихъ существованія весьма неодинакова: одни изъ нихъ уже при рожденіи носятъ въ себѣ зародышъ близкаго разложенія (?); напротивъ другіе, будучи одарены здоровымъ тѣлосложеніемъ (какъ это слѣдуетъ понимать въ метафорическомъ или буквальномъ смыслѣ?), энергически сопротивляются всѣмъ невзгодамъ. Но если смотрѣть на націи съ общей точки зрѣнія, то оказывается, что и у нихъ есть средняя жизнь, продолжительность которой можно опредѣлить, " (!!) — Мы рѣшительно не можемъ припомнить, чтобы когда нибудь подобные абсурды высказывались такимъ научно спокойнымъ и авторитетнымъ тономъ! — Каждый народъ носитъ внутри себя сема смерти и рано или поздно неизбѣжно долженъ умереть; продолжительность его существованія вращается въ болѣе или менѣе тѣсныхъ предѣлахъ средней жизни! Какой же статистикъ возсется вычислить эту жизнь? «Я, скромно замѣчаетъ Кетле, — не рѣшаюсь взяться за подобныя вычисленія.» (стр. 163). Однако не смотря на эту боязливую нерѣшительность, онъ увлекается своею спеціальностью и, черезъ нѣсколько строкъ, пренаивно и пресерьезно начинаетъ высчитывать среднюю жизнь древнихъ государствъ.
Ассирійское государство жило, по его вычисленіямъ, 1580 лѣтъ; египетское 1663 г., еврейское — 1522 г., греческое 1410 л., и наконецъ римское 1129 лѣтъ. Такимъ образомъ, говоритъ онъ, на стр. 165, — «средняя продолжительность пяти царствъ, наиболѣе славныхъ въ исторіи, будетъ равняться 1461 году». «Замѣчательно, что эта средняя продолжительность, — умствуетъ далѣе смѣлый статистикъ, — совпадаетъ съ соціальнымъ періодомъ, или каникулярнымъ цикломъ египтянъ. Существованіе феникса обнимало собою именно такой циклъ; возрождаясь изъ собственнаго пепла, эта птица изображала эмблему совпаденія лѣтъ египетскаго счисленія съ индійскимъ».
Читатель серьезный можетъ подумать, что Кетле шутитъ, что онъ пишетъ иронію на тѣхъ изъ своихъ собратовъ, которые думаютъ помощью гипотетическихъ цифръ разрѣшить всѣ соціальныя и нравственныя проблемны. Нисколько, онъ производитъ свои вычисленія съ такою же серьезною важностью, съ какою въ первой части книги вычислялъ среднюю жизнь отдѣльнаго человѣка. Онъ обстоятельно указываетъ на годъ основанія каждаго изъ пяти поименованныхъ государствъ, даже называетъ поимянно ихъ основателей и также обстоятельно опредѣляетъ и іодъ ихъ кончины. При этомъ однако, онъ, по свойственной ученымъ разсѣянности, упустилъ изъ виду только одно обстоятельство, онъ не замѣтилъ, или, можетъ быть, забылъ, что всѣ эти государства погибли не вслѣдствіе какой нибудь внутренней, органической причины, а вслѣдствіе внѣшняго нападенія болѣе сильнаго врага, и что такимъ образомъ ихъ политическая смерть была смертью насильственною, неестественною, т. е. случайною. Заключать же изъ двухъ-трехъ фактовъ неестественной смерти о необходимости вообще смерти естественной, также опрометчиво и нелѣпо, какъ опрометчиво и нелѣпо, на основаніи глупости одного статистика, заключать о неизбѣжной глупости всѣхъ другихъ, бывшихъ, настоящихъ и будущихъ.
Высказавъ свой общій взглядъ на соціальную систему, Кетле начинаетъ отыскивать законы, управляющіе ею. Верховный соціальный законъ состоитъ, по его мнѣнію, въ томъ, что нація какъ по отношенію къ своей производительности, такъ и но отношенію къ средней продолжительности своей жизни, безусловно зависитъ отъ имѣющихся у нее средствъ къ существованію. Этою-то зависимостью объясняется то удивительное постоянство, которое мы находимъ въ ежегодномъ числѣ умирающихъ и рождающихся, въ числѣ ежегодно осуждаемыхъ и наказываемыхъ преступниковъ, нищихъ, бродягъ и т. п. Законъ, выраженный въ такихъ общихъ чертахъ, ни съ чьей стороны, конечно, не встрѣтитъ возраженій. Да, физическое, умственное и нравственное развитіе народа и продолжительность средней жизни человѣка обусловливается итогомъ его годовой производительности + итогомъ его прежнихъ сбереженій. Это, дѣйствительно, неизбѣжный законъ отдѣльнаго существованія. Но законъ этотъ, во всей своей безусловности, можетъ быть примѣненъ только къ цѣлому народу, взятому вообще, безъ раздѣленія его на группы и классы. Если же вы вздумаете примѣнять его къ отдѣльнымъ классамъ, то вы впадете въ печальную односторонность. Жизнь каждой отдѣльной соціальной группы зависитъ не столько отъ итога ея годоваго производства и ея сбереженій, сколько отъ предоставленной ей возможности пользоваться этимъ производствомъ и этими сбереженіями. Такты, образомъ, здѣсь уже регулирующимъ налогомъ является не законъ производства, а законъ распредѣленія. Мальтузіанцы умышленно не обратили вниманія на это послѣднее обстоятельство, — отсюда и проистекаютъ всѣ ихъ дальнѣйшіе ошибочные выводы. Кетле рабски слѣдуетъ по ихъ пятамъ. Выставивъ указанный нами общій законъ, онъ выводитъ изъ него то моральное нравоученіе, что бѣдные и неимущіе, т, е. рабочіе должны воздерживаться отъ брака. «Но намъ можетъ быть замѣтятъ, — догадывается этотъ проповѣдникъ безбрачія (стр. 175), что не должно уничтожать въ человѣкѣ естественную склонность и задерживать въ немъ инстинктъ къ воспроизведенію себѣ подобныхъ. Но такое замѣчаніе не выдерживаетъ серьезной критики. Развѣ католическая церковь поступаетъ вопреки нравственности, предписывая духовенству безбрачіе? Притомъ я вовсе не имѣю въ виду законовъ, запрещающихъ бракъ; я совѣтую только быть предусмотрительнѣе и оставаться въ безбрачіи тѣмъ, кто не имѣетъ средствъ доставить пропитаніе себѣ и своему семейству; этой жертвы требуетъ отъ нихъ человѣколюбіе» (Человѣколюбіе ли?). Въ этомъ, повидимому, не особенно важномъ, отрывкѣ выставляется съ необыкновенною рельефностью все жалкое безсиліе мыслительнаго аппарата бельгійскаго статистика. Какъ послѣдователь доктрины Мальтуса, онъ глубоко убѣжденъ, что при ослабленіи въ рабочемъ классѣ склонности къ размноженію, непремѣнно должно возрасти, въ пропорціональной степени, благосостояніе массъ, но онъ боится вывести изъ этого убѣжденія всѣ его логическія послѣдствія. Первымъ такимъ послѣдствіемъ должно бы было быть установленіе законовъ, воспрещающихъ или ограничивающихъ бракъ. И что же, онъ робко отступаетъ предъ этою мѣрою. «Я, говоритъ онъ, вовсе не имѣю въ виду законовъ, запрещающихъ браки, я хочу только совѣтовать и внушать». Какъ это наивно! Но чтобы читатель могъ насладиться вполнѣ подобными совѣтами и внушеніями бельгійскаго статистка, я рекомендую ему вторую главу 2-й части. Здѣсь собраны въ одинъ пахучій букетъ всѣ лучшіе цвѣтки мальтузіанскаго міросозерцанія. Чтобы представить одинъ только образчикъ этой несравненной морали. — я скажу, что съ ея точки зрѣнія, незаконно-рожденные дѣти должны подлежать или смертной казни или изгнанію, что, для младенцевъ, разумѣется равносильно смертной казни. Въ доказательство я приведу подлинныя слова Кетле. Объявивъ, что ежегодное число незаконнорожденныхъ достигаетъ во франціи до 70 тысячъ, и что виною всему этому злу «распущенность нравовъ и недостатокъ предусмотрительности», онъ грозно восклицаетъ:
«Вопросъ состоитъ въ томъ, чтобы узнать, кто долженъ уступить свое мѣсто въ странѣ, гдѣ царствуетъ пауперизмъ, пришельцамъ, ежегодно появляющимся незаконнымъ путемъ и пользующимся долей, едва хватающей для народонаселенія; съ этимъ нельзя примириться: сверхкомплектные должны обречь себя или на смерть или на изгнаніе». — «Справедливо ли, подъ видомъ человѣколюбія, продолжать питать и поощрять порокъ (незаконныхъ дѣтей и ихъ преступныхъ матерей) и избавлять виновныхъ не только отъ всякаго наказанія, по даже не заставлять ихъ исправлять сдѣланное ими зло.» (стр. 209, 210).
Кетле ничего не говоритъ о томъ, какимъ наказаніямъ слѣдовало бы подвергать преступныхъ матерей, по изъ его дальнѣйшихъ словъ можно догадаться, что наказаніемъ этимъ должно быть заключеніе въ рабочій домъ. Мать, рождая ребенка, отымаетъ или, правильнѣе, занимаетъ у общества нѣкоторую часть продуктовъ, нужныхъ для питанія и содержанія младенца; за этотъ заемъ, говоритъ Кетле на стр. 210, «мать должна расплатиться съ обществомъ своимъ трудомъ и предусмотрительностью». Точно такой же расплаты требуетъ онъ и отъ всѣхъ нищихъ, и отъ всѣхъ живущихъ на счета, общественной благотворительности. «Кто найдетъ это требованіе, продолжаетъ онъ, чрезмѣрнымъ, тотъ пусть вспомнитъ, что во многихъ цивилизованныхъ государствахъ оно еще больше». Еще бы! Было время, когда за нищенство отрѣзали руки и языкъ, жгли каленымъ желѣзомъ и даже вѣшали, были время, когда незаконныхъ матерей по плечи закапывали къ землю. Если бы публицисты той школы, къ которой принадлежитъ Кетле, умѣли быть послѣдовательными, они должны бы были пожалѣть, что эти хорошія старыя времена миновались безвозвратно. Но они рѣшительно не умѣютъ быль послѣдовательными и трусятъ нелѣпостей, ими же самими возводимыхъ въ законы и принципы.
Наконецъ, считаю нужнымъ разъяснить здѣсь одинъ очень важный статистическій законъ, который, какъ мнѣ кажется, формулированъ у Кетле не совсѣмъ вѣрно. Замѣчу, кстати, что законъ этотъ скрытъ не Кетле, а другомъ его Вилдерме; Кетле же только реставрируетъ его. Мы выше видѣли, что численность народонаселенія зависитъ отъ количества ежегодно производимыхъ и сберегаемыхъ страшно продуктовъ; изъ этого логически вытекаетъ тотъ выводъ, что медицина также мало можетъ уменьшить число ежегодно умирающихъ людей, какъ уголовная кара — число ежегодно совершаемыхъ преступленій.
«Если я скажу, говоритъ Кетле (стр. 194), что врачебное искусство спасаетъ однихъ только въ ущербъ другимъ, и что когда ему удастся закрыть нѣсколько дверей изъ сотни, открытыхъ для смерти, то отъ этого остальные открываются еще больше и число ихъ даже увеличивается, — каждый приметъ мои слова за нелѣпость, а между тѣмъ я говорю сущую истину»,
Дѣйствительно-ли это сущая истина и въ какой мѣрѣ истина?
Положимъ, что общество состоитъ изъ 100 человѣкъ; положимъ, что для того, чтобы каждый изъ этихъ 100 человѣкъ могъ достигнуть средняго 40-лѣтняго предѣла человѣческой жизни, каждый долженъ издерживать въ годъ на свое содержаніе 150 руб. Положимъ далѣе, что общество наше раздѣлено на двѣ группы: на работниковъ и не-работниковъ; первыхъ — 75 человѣкъ, вторыхъ — 25. Каждый изъ работниковъ ежегодно выработываетъ массу цѣнностей, положимъ на 150 рублей; всѣ вмѣстѣ они слѣдовательно выработаютъ въ годъ цѣнностей на 11,250 руб, что составитъ на каждаго изъ 100 человѣкъ 112 1/2 руб. Такимъ образомъ, ни одинъ изъ членовъ общества не имѣетъ шансовъ дожить до 40 лѣтъ. Но вотъ, положимъ, въ первую половину этого періода средней человѣческой жизни заболѣваетъ 10 человѣкъ изъ класса работниковъ; ихъ не лечатъ, они умираютъ; увеличились-ли черезъ это шансы жизни для оставшихся въ живыхъ? Нисколько; напротивъ уменьшились: каждый вмѣсто 112 1/2 руб. будетъ теперь имѣть въ годъ только 97 1/2 руб. Положимъ, работниковъ вылечили: уменьшились ли черезъ это шансы жизни для незаболѣвавшихъ? Нисколько, напротивъ увеличились. Но, поймемъ такой случай: 10 человѣкъ заболѣвшихъ принадлежатъ къ классу не работающаго населенія; ихъ не вылечили, — они умерли. Увеличились-ли шансы жизни для оставшихся въ живыхъ? Да, увеличились: теперь на каждаго члена придется уже не 112 1/2 руб., а 125. — Если бы изъ десяти заболѣвшихъ умерло только 5, а 5 было вылѣчено, — то шансы жизни для каждаго рабочаго сравнительно уменьшились бы, и т. д. — Этотъ простой и для всякаго удобопонятный примѣръ, ясно показываетъ, въ чемъ заключается ошибка закона, выставленнаго Кетле. Онъ исключительно примѣняется только къ непроизводительнымъ классамъ общества и совершенно неудобопримѣнимъ къ классамъ производительнымъ. — Ошибка эта, какъ мнѣ кажется, не случайна, она коренится въ тѣхъ самыхъ принципахъ Нетле, о которыхъ я говорилъ выше.
Въ заключеніе мы не можемъ не выразить нашего удивленія къ издательской ретивости г. Полякова, угрожающей превзойдти ретивость самого г. Вольфа. Если г. Поляковъ руководствуется при этой ретивости тѣмъ же человѣколюбіемъ, какому поучаетъ насъ г. Кетле, то мы не предсказываемъ ему особенныхъ лавровъ на его издательской карьерѣ.
Есть даже основаніе опасаться, чтобы онъ, благодаря своимъ, еще болѣе ретивымъ руководителямъ, не сдѣлался, вечерней жертвой ихъ гражданскаго и литературнаго мужества.
Раскрывая книжку Гонеггера: «Очеркъ литературы и культуры XIX столѣтія», мы думали найдти въ ней что нибудь новое и интересное и, признаемся, горько ошиблись. Гонеггеръ, повидимому, другъ прогресса; слово — повидимому, я вставилъ съ умысломъ. Дѣйствительно, въ его книгѣ высказывается много прогрессивныхъ идей; онъ даже прямо говоритъ, что онъ «не можетъ себѣ представить, чтобы современный историкъ, или вообще писатель могъ служить реакціоннымъ стремленіямъ, не теряя своего смысла или не отрекаясь отъ своихъ убѣжденій». — Далѣе онъ утверждаетъ, что будто онъ «не будетъ жалѣть, если грядущія, болѣе глубокія изслѣдованія заставятъ забыть его книжку, особенно если она все-таки успѣетъ послужить свободному направленію». — Все это прекрасно. Но чемъ же именно думаетъ онъ «послужить свободному направленію»?
«Послужить свободному направленію» можно двоякимъ образомъ: или только собирая и сообщая факты, подкрѣпляющіе и подтверждающіе мысли разумныя и полезныя, но еще недостаточно доказанныя, а потому упорно отвергаемыя невѣжественною рутиною Такимъ путемъ можно содѣйствовать прогресу человѣчества совершенно безсознательно. Часто люди, далеко не прогрессивные, вводятъ въ общественное сознаніе такіе факты, которые, лучше всякой прогрессивной идея, осмысливаютъ ходячія понятія и водворяютъ истину и свѣтъ тамъ, гдѣ господствовали ложъ, и тьма. Кетле и Виллерме, по своимъ принципамъ, люди не только не прогрессивные, но напротивъ рѣшительно отсталые; однако каждый изъ нихъ оказалъ несомнѣнную пользу прогрессу человѣческой мысли и «свободному направленію», потому что каждый изъ нихъ собралъ и обнародовалъ массу фактовъ, — въ высшей степени полезныхъ и драгоцѣнныхъ для установленія правильнаго взгляда на общечеловѣческія отношенія и для разумнаго рѣшенія общественныхъ вопросовъ. — Другимъ способомъ можно «послужить свободному направленію», — уясняя и обобщая такія мысли и теоріи, отъ практическаго осуществленія которыхъ можетъ зависѣть улучшеніе и правильное развитіе условій общественнаго быта. Тутъ уже не можетъ быть и рѣчи о безсознательномъ служеніи; тутъ требуется, чтобы писатель имѣлъ ясный, опредѣленный образъ мыслей, и чтобы эти мысли были дѣйствительно прогрессивны, т, е. способствовали установленію правильныхъ отношеній къ соціальнымъ вопросамъ. — Писателю, который берется толковать о культурѣ и литературѣ, т. е. объ одной изъ весьма существенныхъ сторонъ общественной жизни, легче всего проявить свой прогрессивный обрилъ мыслей, если только онъ у него имѣется; отношенія его къ явленіямъ культуры опредѣлятъ намъ самымъ лучшимъ образомъ степень разумности и полезности его міросозерцанія. — Какъ же относится къ этимъ явленіямъ Гонеггеръ?
Общественная жизнь народа весьма разнообразна, особенно разнообразна жизнь цивилизованнаго запада; противорѣчія и контрасты поражаютъ на каждомъ шагу, въ наукѣ и въ жизни: роскошь и великолѣпіе, и рядомъ бѣдность; высокое развитіе эстетическихъ потребностей — и рядомъ пошлая грубость соусовъ; гуманные принципы и жалкая практика рутины уживаются вмѣстѣ, въ сферѣ той-же европейской культуры Чтобы понять и оцѣнить по достоинству всѣ эти многоразличныя проявленія общественной жизни, для этого надобно видѣть и понимать ту общую причину, которая вызываетъ ихъ. Только тогда возможно представить «въ цѣльной, связной картинѣ общія отношенія развитія нашего вѣка», — какъ выражается Гонеггеръ. Въ противномъ случаѣ, кажущійся хаосъ дѣйствительной жизни цѣликомъ перейдетъ и въ голову наблюдателя; умъ его представитъ видъ какого-то калейдоскопа, въ которомъ, въ причудливомъ безпорядкѣ, будутъ толпиться и кружиться всевозможныя представленія, самаго противуположнаго свойства, не связанныя и не объединенныя никакимъ общимъ принципомъ и не производящія, поэтому, никакого цѣлостнаго впечатлѣнія. — Потому, и самый разсказъ такого наблюдателя не будетъ отличаться ни ясностью, ни связностью, ни опредѣленностью. — Представьте себѣ, что какой нибудь дикарь, наблюдавшій за движеніемъ локомотива, вздумаетъ потомъ объяснять вамъ это движеніе. Онъ видѣлъ, какъ паръ клубами валилъ изъ трубы, какъ вертѣлись колеса, онъ слышалъ, какъ свистѣлъ кондукторъ, звонилъ колоколъ, какъ шумѣлъ локомотивъ и т. и Все это запечатлѣлось въ его умѣ, но запечатлѣлось безсвязно и безпорядочно, потому что онъ не зналъ, въ какомъ отношеніи находятся между собою, подмѣченные имъ, частные факты и какая общая причина вызываетъ ихъ; онъ не понималъ, что приводило въ движеніе машину, — свистъ-ли кондуктора, или шумъ въ паровомъ котлѣ или звонъ колокола или вертящееся колесо, или то и другое вмѣстѣ; онъ не понималъ, какая связь существуетъ между звономъ колокола и кондукторскимъ свисткомъ, между вертящимися колесами и паромъ, выходящимъ изъ трубы; для него все казалось одинаково возможнымъ, одинаково достойнымъ вниманія и запоминанія. Потому, когда онъ начнетъ разсказывать вамъ о движеніи локомотива, — его разсказъ будетъ отличаться крайнею безсвязностью и сумбурностью; и хотя онъ обстоятельно и добросовѣстно упомянетъ о всѣхъ "актахъ, сопровождавшихъ движеніе, но вы все-таки не поймете этого движенія, даже не составите о немъ никакого яснаго и отчетливаго представленія.
Гонеггеръ, по отношенію къ литературѣ и культурѣ девятнадцатаго столѣтія, находится именно въ положеніи этого дикаря, смотрящаго съ разинутымъ ртомъ, какъ катится машина. — Явленія культуры нашего вѣка поражаютъ его «своею пестротою и причудливостью», своими противорѣчіями, но онъ нигдѣ не пытается примирить эти противорѣчія и свести ихъ къ одной общей причинѣ; напротивъ, онъ старается выставить ихъ съ особенною рельефностью. Нѣкоторыя черты нашего времени онъ уловилъ и изобразилъ довольно вѣрно, но такъ какъ онъ не понялъ ни связи, существующей между ними, ни причины ихъ вызывающей, то подмѣченныя имъ черты также удовлетворительно объясняютъ общій характеръ и направленіе вѣка, какъ вертящіяся колеса, шумъ машины, свистъ кондукторовъ и звонъ колокола — движеніе локомотива. Какъ мало понимаетъ Гонеггеръ то, что взялся описывать, это видно даже изъ самого порядка изложенія. Факты, которые по его мнѣнію, характеризуютъ XIX вѣкъ, приводятся одинъ за другимъ безъ всякой, даже внѣшней связи. Чтобы читатель, незнакомый съ разбираемой книгою, не принялъ этого за голословное обвиненіе, я позволю себѣ указать, въ какой послѣдовательности излагаетъ онъ ихъ. Сдѣлать это очень легко; характеръ каждаго описываемаго факта опредѣляется въ нѣсколькихъ словахъ на поляхъ книги; слѣдовательно, стоитъ только выписать "ты опредѣленія.
Первое: безпокойте движеніе; второе: критическое направленіе; третіе: индивидуализмъ и всеобщность; четвертое: оптимистическія и пессимистическія взгляды; пятое: постановка соціальнаго вопроса, шестое: неясность цѣли, но быстрота движенія; седьмое: машинная работа; восьмое: однообразіе и всеобщность гуманистическаго движенія; девятое: отношенія разныхъ государствъ къ соціальному вопросу; десятое: о необходимости колонизаціи. (Въ подлинникѣ неизвѣстно почему, страница на которой толкуется о необходимости колонизаціи, озаглавлена: моменты прогрессирующаго общественнаго сознанія. (Не вѣрите, — справьтесь съ 30 и 31 стр.); одинадцатое: Администрація и армія; двѣнадцатое: религіозная жизнь; тринадцатое: наука и т. д. и т. д. Спрашивается, могъ ли авторъ уловить какую нибудь связь между фактами, сгруппированными такимъ страннымъ образомъ? И самыя эти рубрики не показываютъ-ли, что авторъ даже и неспособенъ уловить этой связи? Каждый "актъ, описанный подъ этими рубриками, ставитъ читателя въ тупикъ и вызываетъ вопросъ: почему же, гдѣ его причина? Думаешь, что послѣдующій фантъ разъяснитъ недоразумѣнія, — а онъ, напротивъ, только его увеличиваетъ: и въ такомъ недоразумѣніи авторъ оставляетъ читателя до послѣдней страницы. И если найдется такой читатель, который дочитаетъ эту книгу до конца и, совершивъ такой подвигъ долготерпенія, спроситъ себя, въ заключеніе, что дала мнѣ эта книга, что я вынесъ изъ нея и для чего я ее читалъ, — то ему придется съ грустію признаться, что книга ровно ничего ему не дала, что онъ ровно ничего изъ нея не выноситъ, потому, что безсвязно изложенные мысли и неосмысленныя факты также не надолго запечатлѣваются въ нашемъ умѣ, какъ причудливыя фигуры, изъ маленькихъ стеклышекъ, только что видѣнныя нами въ калейдоскопѣ. Послѣ этого признанія, само собою уже вытекаетъ и заключеніе: что книги читать ему не слѣдовало, и что время, проведенное за чтеніемъ, употреблено совершенію непроизводительно.
Не понимая связи и послѣдовательности между излагаемыми фактами и не видя никакой общей причины, вызывающей ихъ, Гонеггеръ не можетъ стать къ нимъ въ правильныя, разумныя критическія отношенія; иногда даже онъ никакъ не относится къ нимъ. Напримѣръ, онъ весьма обстоятельно и вѣрно подмѣтилъ и заявилъ, что въ нашъ вѣкъ искуства приходятъ въ упадокъ, что онѣ вырождаются и, какъ все вырождающееся, заслуживаютъ, съ нашей стороны, полнѣйшаго равнодушія и даже презрѣнія. На стр 53 и 54 онъ говоритъ: «искуство, слѣдующее за всѣми колебаніями духа времени, находится совершенно въ иномъ положеніи, чѣмъ литература. Наше поколѣніе вполнѣ анти-художественно; въ насъ нѣтъ ни увлеченія искуствомъ, ни пониманія его. Жалуются, что промышленность и критика наносятъ ущербъ поэзіи; тѣмъ менѣе могутъ имѣть успѣхъ великія творенія ваянія и живописи. За исключеніемъ нѣкоторыхъ отраслей послѣдней, нѣтъ ни одного искуства, произведеніями котораго мы наслаждались бы съ полнымъ пониманіемъ гармонической природы. Искуство обращается въ услугу потребностей или умственныхъ требованій. Чѣмъ болѣе пріобрѣтаетъ оно техническихъ средствъ, чѣмъ болѣе совершенствуются его инструменты и орудія для популяризаціи и размноженія его произведеній, тѣмъ ниже оно падаетъ; оно превращается въ механическую ловкость, наконецъ просто въ ремесло. — фатъ, что нынѣ искуство находится въ упадкѣ, вовсе не теряетъ своей силы отъ общихъ увѣреній, что въ послѣднее время оно снова возвысилось, сравнительно съ мертвымъ классицизмомъ послѣднихъ десятилѣтій прошлаго и первыхъ нынѣшняго вѣка». — Все это совершенно справедливо, по интересно знать, какъ относится къ этому явленію авторъ, и въ чемъ онъ видитъ его причину? Вопросъ этотъ очень важенъ, потому что отвѣтъ на него рѣшитъ: насколько разумно относится авторъ къ явленіямъ окружающей его жизни и, слѣдовательно, въ какой мѣрѣ онъ служитъ тому, что онъ называетъ «свободнымъ направленіемъ».
Относительно экономическаго движенія, играющаго главную роль въ современной культурѣ западной Европы, Гонеггеръ еще болѣе высказываетъ неопредѣленности и качанія изъ стороны въ сторону. Онъ является противникомъ и старой экономической школы и ея антагонистовъ, такъ что не знаешь, чего желаетъ самъ Гонеггеръ. Да, чего именно онъ желаетъ?
На этотъ вопросъ вы напрасно будете искать отвѣта въ его книгѣ. Онъ говоритъ съ одинаковымъ пафосомъ и о чрезмѣрномъ развитіи промышленности и машиннаго производства и о паденіи искуствъ, и о пролетаріатѣ, и о желѣзныхъ дорогахъ, и телеграфахъ, и обо всемъ, однимъ словомъ, что совершалось и совершается, въ XIX вѣкѣ. Но хорошо или дурно то, что совершается, и должно ли оно быть непремѣнно такимъ, или можетъ быть и другимъ, объ этомъ Гонеггеръ благоразумно умалчиваетъ. «Вокругъ насъ (т. е. его), сознается онъ откровенно, все въ безпорядкѣ, въ неустройствѣ, все насильственно, непонятно и непонято (именно такъ: для него все непонятно, ничто имъ непонято), предназначено жить торопливо и скоро умереть». Этотъ хаосъ современной жизни вполнѣ отразился и въ его книгѣ, въ ней также все въ безпорядкѣ, въ неустройствѣ, все связано и сцѣплено насильственно, произвольно, механически. Этотъ-то безпорядокъ и хаотичность его «Очерка литературы и культуры» лучше всего показываютъ, что у него нѣтъ никакого опредѣленнаго міросозерцанія, никакого установившагося взгляда на окружающія его явленія соціальной жизни и что, слѣдовательно, его притязанія быть полезнымъ прогрессивному направленію совершенно неосновательны и неумѣстны.
Отсутствіе опредѣленнаго взгляда и полнѣйшее непониманіе сущности явленій современной жизни обусловливаютъ другой, очень важный недостатокъ въ книгѣ Гонеггера. Когда дикарь начинаетъ объясняй движеніе локомотива, онъ старается припомнить со всѣми подробностями всѣ мельчайшіе факты, сопровождавшіе или совпадавшіе съ движеніемъ. Онъ разскажетъ вамъ не только, сколько разъ свистнулъ кондукторъ, но и въ чемъ онъ былъ одѣтъ и какая была у него бляха и что на ней было нарисовано. Его дикому уму будетъ казаться, что всѣ эти обстоятельства имѣютъ значеніе и что всѣ они управляютъ ходомъ машины. Тоже самое дѣлаетъ и Гонеггеръ, желающій объяснить ходъ и направленіе культуры въ данную эпоху. Онъ вдается въ казуистику, вводятъ въ разсказъ безчисленное множество цитатъ и именъ, касается безчисленнаго множества предметовъ и въ концѣ концовъ, все-таки ничего не объяснитъ и не докажетъ. Если такой разскащикъ не жалѣетъ времени, то его разсказъ разростется на нѣсколько фоліантовъ, эти фоліанты очень немногіе прочтутъ, по всѣ будутъ пользоваться ими какъ справочными книгами. И въ этомъ отношеніи, за ними останется несомнѣнная и неотъемлемая заслуга. Но если разскащикъ, почему нибудь, не намѣренъ посвящать своему казуистическому разсказу слишкомъ много времени, и умышленно заключитъ его въ тѣсныя рамки, то его разсказъ превратится въ поверхностную болтовню, въ высшей степени скучную и въ высшей степени безполезную.
Желаніе разсказать о предметѣ все, что знаешь, заставитъ разскащика коснуться очень многихъ предметовъ; а желаніе быть краткимъ, поставитъ его въ необходимость говорить о каждомъ предметѣ поверхностно, т. е. отдѣлываться общими мѣстами и безсодержательными фразами. Вслѣдствіе этого разсказъ очень скоро забудется и къ нему никто не станетъ обращаться даже за справками.
Гонеггеръ именно и принадлежитъ къ числу разскащиковъ этого рода. Неумѣнье отличать важное отъ неважнаго съ одной стороны, а съ другой — тѣсные рамки его «Очерка», заставили его касаться очень многаго и говорить обо всемъ въ высшей степени поверхностно и неопредѣленно. И, Боже мой, о чемъ онъ только не говоритъ!
Въ одной, напримѣръ, главѣ, занимающей всего 120 стр. въ 16 д. листа, говорится о Ламнэ, Лэру, Прудонѣ, о коммунизмѣ, о Викторѣ Гюго, Бальзакѣ, Жоржъ-Зандѣ, Альфредѣ-де-Мюссе, Сю, Дюма, Сульѣ, Жюль-Жаненѣ, Альфонсѣ-Каррѣ, Скрибѣ, Ламартинѣ, Ноль-де-Кокѣ, Тепферѣ, Вегльо, Геро, Мейерберѣ, Мендельсонѣ, Шуманѣ, графинѣ Гонъ-Гакъ, Бюхнерѣ, Мундтѣ, Шинндлерѣ, Шеферѣ, Бульверѣ, Мишле, Токвилѣ, Гротѣ, Луи-Бланѣ, Шталѣ, Менделѣ, Гервинусѣ, Штраусѣ, Фейербахѣ и т. д. Перечисленіе именъ, о которыхъ говорится въ этой главѣ, занимаетъ въ текстѣ полторы страницы мелкаго шрифта! За то какъ и говорится! Для примѣра я позволю привести здѣсь нѣсколько гонеггеровскихъ характеристикъ. Чтобы насъ не упрекнули въ пристрастіи, будемъ брать на выдержку, что первое попадется на глаза.
Передо мною открыта 280-я страница. Здѣсь мы какъ разъ находимъ три характеристики: характеристику Сулье, Жюль-Жанена и Барра.
— «Сулье представляетъ собою искаженіе Сю; это погрязшій въ промышленномъ писательствѣ талантъ животности и порочности, особенно сильный въ изобрѣтеніи демоническаго». — Какая удивительная сила слога!
— «Жаненъ наивный болтунъ, капризный и чуждый всякой цѣли (?); онъ отличается причудливыми выходками, утонченными частностями безсвязной композиціи. Онъ также любитъ крайности въ изображеніи отвратительнаго».
— «Карръ — талантъ подробностей, представляетъ собою лишенное единства смѣшеніе романтической фантазіи ужаснаго и капризной ироніи противъ всего мечтательнаго, смѣсь причудливости и остроумія, ума и чуждой всякихъ убѣжденій пустоты мысли.» — Ботъ такъ удивительный человѣкъ этотъ Альфонсъ-Карръ: отличается умомъ и въ то же время пустотою мысли. Не правда-ли такое описаніе нѣсколько напоминаетъ хлестаковское горячее мороженое?
Чтобы не злоупотреблять временемъ и вниманіемъ читателя, ограничусь еще одною небольшою выпискою, которою и закончу эту замѣтку. Я считаю нужнымъ сдѣлать эту выписку, потому что въ ней очень ясно обрисовывается другое свойство характеристикъ Гонеггера (первое — безсодержательность) — фразистость, доходящую до чудовищныхъ размѣровъ, до помраченія здраваго смысла. Послушаемъ, что онъ говоритъ о Гейне. «Мы видимъ въ немъ (въ Гейпе), говоритъ Гонеггеръ, безконечную мечтательность души въ которой сходятся, образуя самопожирающее цѣлое, пылкая веселость и грызущая скорбь, презрительный смѣхъ и скрытая серьезность.» и затѣмъ указаны нѣсколько другъ друга исключающихъ противорѣчій «Все это, продолжаетъ авторъ, составляетъ чудное, непримиримое основаніе его духа, осмѣивающее (?) само себя съ глубокою внутреннею горестью. Любовь, какъ сладострастное наслажденіе, красота, какъ таинственно-обольстительная сирена, страданіе и смерть, какъ плодъ растраты жизненныхъ силъ: таковы его основныя чувства и изъ ихъ противорѣчія выходитъ эта особенная окраска его поэзіи, этотъ сладко и смертельно ласкающій сфинксъ (это поэзія то?), съ грудью женщины и лапами льва». (??) — Какъ это вамъ нравится? Поэзія Гейне — сладко и смертельно ласкающій сфинксъ, съ грудью женщины и лапами льва!
И этотъ-то хаосъ фразъ, лишенныхъ смысла, вся эта фантасмагорія словъ, скачущихъ и вертящихся въ головѣ Гонеггера, отважно озаглавлена: «Очеркомъ культуры и литературы XIX столѣтія»! Какая тонкая иронія надъ XIX столѣтіемъ и какая плоская шутка надъ г. Поляковымъ. Переводчику же Гонеггера, г. В. Зайцеву, мы ничего лучшаго не совѣтовали бы, какъ продолжать редакцію изданія г. Львова.
Если главная цѣль хорошаго воспитанія состоитъ въ томъ, чтобы усовершенствовать умственное развитіе молодаго поколѣнія, давъ ему возможность избѣжать ошибокъ и недостатковъ прежнихъ поколѣній, то въ послѣднемъ результатѣ это будетъ значить — научить людей счастливо жить, т. е. научить ихъ согласовать свои умственныя, эстетическія и физическія потребности съ среднимъ уровнемъ потребностей, опредѣляемыхъ условіями экономической производительности страны. Наше теперешнее воспитаніе образуетъ, быть можетъ умныхъ, людей, хорошихъ спеціалистовъ, изящныхъ эстетиковъ и т. п.; но оно не даетъ имъ ни умѣнья, ни силы жить такимъ образомъ, чтобы не стѣснять другъ друга и не посягать на чужое счастіе. Вотъ въ этомъ-то и заключается несостоятельность системы современнаго воспитанія. «Предположеніе же, говоритъ Спенсеръ, будто рѣшить вопросъ: какое воспитаніе лучше, классическое или математическое? значитъ вмѣстѣ съ тѣмъ рѣшить и вопросъ о системѣ, — совершенно похоже на предположеніе, будто вся сущность діэтетики состоитъ въ опредѣленіи, что болѣе питательно: хлѣбъ или картофель?» (Науч. полит. и фил. опыты, т. III, стр. 14). «Нѣтъ можетъ быть такого предмета, продолжаетъ Спенсеръ, на который бы люди обращали вниманіе и который не имѣлъ бы какой нибудь цѣны. Потому вопросъ состоитъ не въ цѣнности того или другого знанія вообще, а въ томъ, что составляетъ его относительную цѣнность.» (Спенсеръ, стр. 14). Относительно чего же, относительно какого критерія? Зная цѣль воспитанія, намъ не трудно понять, что критерій этотъ долженъ заключаться въ итогѣ годовой производительности страны, т. е., что онъ имѣетъ чисто-экономическій характеръ.
Съ точки зрѣнія этого экономическаго принципа мы можемъ съ математическою точностью опредѣлить, какія знанія, въ данное время, при данныхъ условіяхъ наиболѣе полезны, т. е. наиболѣе могутъ способствовать человѣческому счастію вообще, и какія потребности человѣка должны и какія не должны быть развиваемы.
Воспитаніе, понимаемое въ этомъ широкомъ смыслѣ, охватываетъ всѣ стороны человѣческой природы и имѣетъ особенно важное значеніе въ первые годы жизни, когда только-что начинаетъ складываться и формироваться характеръ человѣка. Но именно на это-то первоначальное воспитаніе у насъ всего менѣе и обращается вниманія, его-то принципы всего менѣе опредѣлены. Между тѣмъ въ разумномъ опредѣленіи ихъ состоятъ главнѣйшія требованія новѣйшаго образованія.
Требованія эти, не смотря на добросовѣстные труды Пестолоцци, Фребеля и др. далеко еще не удовлетворены; въ послѣднее время учрежденіе дѣтскихъ садовъ дало этому вопросу новый толчекъ. Цѣль сада парализировать вредное вліяніе домашней обстановки на развивающагося ребенка. "Въ настоящихъ отношеніяхъ людей между собою, — читаемъ мы въ одномъ, въ высшей степени полезномъ, хотя и мало извѣстномъ у насъ журналѣ «Дѣтскій садъ» № 1, 1867 г.. — содержится неуловимая для многихъ ненормальность, порождающая въ нашихъ дѣтяхъ разные пороки. Никто не думаетъ, чтобы сама общественность людей (если можно такъ выразиться) скрывала въ сущности зачатки для человѣческихъ слабостей. Напротивъ всѣ убѣждены, что только при нормальныхъ отношеніяхъ людей возникаютъ разныя, прекрасныя качества. Стало быть не общественность вообще, а ненормальная общественность развиваетъ тѣ или другіе пороки. По отношенія людей между собою выработываются исторически, подъ вліяніемъ разныхъ случайныхъ обстоятельствъ; каждое новое возникшее отношеніе обходится дорого человѣчеству; оно покупается дорогими жертвами людей, точно такъ, какъ сознанная ненормальность не уничтожается однимъ только нашимъ сознаніемъ. Но какъ же временно устранить вредное вліяніе настоящихъ человѣческихъ отношеній на дѣтей. Средство къ этому указалъ Руссо. «Воспитываніе ихъ, говорилъ онъ въ своемъ Эмилѣ, вдали отъ прислуги, вдали отъ городскихъ нравовъ.» Дѣтскій садъ, если не вполнѣ, то, по крайней мѣрѣ, отчасти можетъ осуществить это великое, педагогическое правило. Потому къ системѣ дѣтскихъ садовъ всякій здравомыслящій человѣкъ долженъ относиться съ полнымъ вниманіемъ и сочувствіемъ; объ ной нельзя говорить мелькомъ, — и мы надѣемся, въ одномъ изъ ближайшихъ номеровъ журнала, посвятить ей особую статью. Теперь же скажемъ только, что вопросъ о дѣтскихъ садахъ волнуетъ даже и нашу бѣдную педагогическую литературу: у насъ есть особый органъ, посвященный разработкѣ этого вопроса; въ нынѣшнемъ году для этой же цѣли, педагогическое собраніе (собирающееся по субботамъ, въ залахъ 2-й гимназіи) образовало изъ своей среды особую, спеціальную коммисію, которая, впрочемъ, до сихъ поръ еще не пришла ни къ какимъ положительнымъ результатамъ. Наконецъ въ Петербургѣ существуетъ два Дѣтскіе сада: г-жи Люгибилль и г-жи Симоновичъ, изъ которыхъ послѣдній заслуживаетъ особеннаго вниманія. Учредители его, которыхъ скромная, но почтенная дѣятельность, къ несчастію, очень мало извѣстна нашей публикѣ, — издаютъ журналъ "Дѣтскій садъ, " поставившій и своею задачею «улучшеніе семейнаго и общественнаго воспитанія;» объ этомъ журналѣ мы намѣрены подробно потолковать въ статьѣ «о Дѣтскихъ садахъ.» Кромѣ того гг. Симоновичи предприняли изданіе педагогическихъ статей Пестолоцци, а на этихъ дняхъ издали «первую Книгу для чтенія» съ азбукою. Азбука эта рѣзко выдѣляется изъ всѣхъ подобныхъ изданій. Она предназначается — какъ и должна предназначаться всякая азбука, не для дѣтей, а для родителей и наставниковъ «желающихъ обучать чтенію и письму.» Цѣль азбуки — «научить ребенка читать сознательно, не машинально, какъ это дѣлается до сихъ поръ.» «Вся книга, говоритъ авторъ въ предисловіи, отъ А до V, — взята изъ жизни; въ ней нѣтъ ни капли теоретическаго направленія.» Слѣдовательно, методъ этой азбуки провѣренъ на опытѣ, и опытъ указалъ всю его практическую состоятельность; потому книга можетъ служить дѣйствительнымъ руководствомъ для родителей, и родители не должны оставлять безъ вниманія ея совѣтовъ и указаній. Азбука начинается статьею, въ которой разрѣшается, на основаніи теоретическихъ соображеній и практическаго омыта. въ высшей степени важный въ педагогикѣ вопросъ, съ какого возраста слѣдуетъ начинать обученіе чтенію и письму? Авторъ полагаетъ — съ семи лѣтъ. «Только въ этомъ случаѣ, говоритъ онъ, мы можемъ смѣло быть увѣренными, что ребенокъ, котораго учили по предложенному методу, начнетъ бѣгло читать въ шесть мѣсяцевъ.» Но почему же именно въ семь лѣтъ, а не въ пять и не въ шесть; что это за мистическая цифра въ жизни ребенка? скажутъ родители. Почему мы должны васъ слушаться, педагоги, гдѣ факты, на которыхъ вы основываете свои сужденія? — дайте намъ ихъ, — а то ваши педагогическія истины намъ кажутся вздоромъ, нисколько для насъ необязательнымъ. «И родители, говоритъ авторъ, совершенно нравы; не убѣдившись на опытѣ, въ разумности того или другаго педагогическаго правила, — они не обязаны слѣдовать ему.» Но для того, чтобы они могли убѣдиться въ его разумности, авторъ приглашаетъ ихъ наблюдать за развитіемъ своихъ дѣтей. «Вы замѣтите тогда, говоритъ онъ, что чѣмъ моложе дитя, тѣмъ оно менѣе отличаетъ предметы другъ отъ друга, по признакамъ. Для маленькаго ребенка, палка возбуждаетъ воспоминаніе о лошади, только по сходству одного признака — длины. Какая нибудь бумажка, самымъ неправильнымъ образомъ изрѣзанная, можетъ представить ребенку и разныхъ животныхъ, и дома и т. п., смотря потому, какой признакъ скорѣе бросается ему въ глаза. Тутъ не схватывается цѣлый предметъ, а только часть его; нѣтъ еще способности обнять предметъ съ разныхъ сторонъ. Маленькій ребенокъ не съумѣетъ вамъ отличить двухъ вещей, явно противоположныхъ своимъ очертаніемъ другъ отъ друга. Онъ не только не съумѣетъ выразить отличіе словами, по даже не схватитъ этого отличія. Чѣмъ больше развивается ребенокъ, чѣмъ больше онъ сосредоточиваетъ свое вниманіе на самихъ предметахъ и ихъ признакахъ, тѣмъ больше развивается его способность умѣть отличать предметы другъ отъ друга, по сходству ихъ признаковъ. Но способность эта развивается мало но малу; ребенокъ, отличающій въ извѣстномъ возрастѣ (въ 5 лѣтъ) сходные и несходные признаки двухъ большихъ предметовъ, не съумѣетъ еще отличать тѣ же признаки, на тѣхъ же предметахъ, только въ меньшихъ размѣрахъ. Умѣнье отличать признаки малѣйшихъ предметовъ между собою вполнѣ необходимо ребенку прежде, чѣмъ онъ начинаетъ читать азбуку; иначе какъ ему отличить е отъ с, г отъ ь и ъ, б отъ в и е, н отъ п, т отъ ш, о и ѳ и т. п., а способность отличать малѣйшіе предметы между собою, развивается окончательно въ концѣ седьмого года или въ началѣ восьмого. Это наблюденіе можетъ повторить всякая мать и всякій отецъ съ своимъ ребенкомъ и убѣдившись вполнѣ, что въ 5 и 6 лѣтъ дѣти положительно не отличаютъ еще всѣхъ маленькихъ предметовъ, по ихъ признакамъ, они не станутъ больше приставать къ учителямъ, чтобы они выучили поскорѣе ихъ дѣтей читать и писать.»
Но не одни родители возстаютъ противъ такого поздняго обученія чтенію и письму, противъ него вооружаются и нѣкоторые завзятые педагоги, утверждая, будто оно вредно, въ томъ отношеніи, что ребенокъ притупляется къ чтенію и что, вслѣдствіе этого, его очень трудно выучить скоро читать. Такимъ педагогамъ авторъ возражаетъ слѣдующимъ образомъ: «Во-первыхъ, говоритъ онъ, если ребенокъ, до начала восьмаго года не занимался никакою умственною дѣятельностью, т. е., не соображалъ, не вычислялъ въ умѣ, не отличалъ предметовъ другъ отъ друга, не опредѣлялъ формы самихъ предметовъ и т. п., то понятію, что такой ребенокъ тупѣетъ (но вовсе не отъ того, что не занимался чтеніемъ) и ему труднѣе будетъ выучится читать, ибо для сего необходима умственная дѣятельность. Во-вторыхъ, если ребенокъ, до начала восьмаго года не занимался умственною работою, а чтеніе началъ рано, въ 6 лѣтъ, то и тогда ребенокъ тупъ, и ему тоже трудно выучиться чему нибудь. Слѣдовательно не отъ того, что ребенка начинаютъ поздно учить азбукѣ онъ тупѣетъ, а отъ того, что не занимаютъ его рано, доступною ему, въ извѣстномъ возрастѣ, извѣстною умственною дѣятельностью.»
Такимъ образомъ, изученію азбуки, которое обыкновенно педагогическая рутина считаетъ альфою воспитанія, — должно предшествовать 4-хъ или 3-хъ лѣтнее упражненія умственной дѣятельности ребенка, посредствомъ игръ и бесѣдъ. Только тогда ребенка можно выучить бѣгло читать въ теченіи шести мѣсяцевъ по методу, предлагаемому въ азбукѣ, а методъ этотъ есть методъ Пестолоцци, весьма простой и удобопримѣнимый на практикѣ. Первый мѣсяцъ посвящается упражненіямъ, состоящимъ въ разложеніи словъ на слога, слога на звуки; самыхъ буквъ показывать ему не зачѣмъ; второй — упражненіямъ надъ составленіемъ слоговъ и словъ изъ звуковъ и изображеніемъ звуковъ изъ глины или палочекъ и гороха; остальные четыре мѣсяца употребляютъ на изученіе письма и буквъ, по органамъ произношенія и надъ составленіемъ словъ изъ буквъ, произнесенныхъ извѣстными органами. Чтобы представить нагляднѣйшимъ образомъ, какъ должно происходить подобное обученіе, авторъ помѣстилъ цѣлый радъ примѣрныхъ уроковъ, взятыхъ изъ практики «Дѣтскаго сада.» Чрезъ это теоретическое объясненіе метода пріобрѣтаетъ важное практическое значеніе, и его практическая удобопримѣнимость и полезность становятся вполнѣ несомнѣнными. Потому, было бы въ высшей степени хорошо, если бы родители и воспитатели приняли эти уроки себѣ въ руководство; дѣти избавились бы тогда отъ тѣхъ невыносимыхъ, и дли взрослаго, мало понятныхъ, страданій, которыя всѣ мы, болѣе или менѣе, испытывали, сидя, съ указкою въ рукахъ и со слезами на глазахъ за ненавистною и изодранною «азбукою для дѣтей» и безсмысленно выдалбливая непонятныя для насъ звуки и слога.
«Азбука» гг. Симоновичей эмансипируетъ дѣтей отъ всѣхъ этихъ ненужныхъ мученій, защищаемыхъ старыми педагогами, на томъ основаніи, что будто «корни ученія» всегда должны быть горьки, и что только то знаніе прочно, которое обильно орошено дѣтскими слезами. Изъ опытовъ «Дѣтскаго сада» оказывается, что корни ученія совсѣмъ не горьки и напротивъ очень даже сладки, и что если они и были до сихъ поръ горьки, то въ этомъ исключительно виноваты сами же педагоги, и что однимъ только имъ обязаны дѣти за всѣ слезы, пролитыя ими въ дѣтской надъ книгою.
Вмѣстѣ съ «Азбукою» редакція Дѣтскаго сада издала и книгу для первоначальнаго чтенія дѣтей, съ 16 гравюрами, хорошо исполненными художниками Дмитріевымъ и Журавлевымъ. Содержаніе книги взято изъ жизни переживаемой, а слѣдовательно и хорошо знакомой всякому ребенку; это не можетъ не интересовать его, потому что книга разсказываетъ ему о немъ самомъ, о его маленькихъ братцахъ и сестрицахъ; о томъ, какъ ихъ кормятъ и пеленаютъ, какъ ихъ няньчатъ, забавляютъ и т п. Гравюры, обрисовывая домашнюю жизнь ребенка, даютъ обильный матеріалъ для бесѣдъ, вопросовъ и отвѣтовъ. Потому, какъ "Азбуку, " такъ и эту книгу для чтенія, мы смѣло можемъ рекомендовать всѣмъ родителямъ и воспитателямъ; опытъ первоначальнаго обученія по этимъ книгамъ уже былъ сдѣланъ въ Дѣтскомъ саду и привелъ къ весьма удовлетворительнымъ результатамъ; этотъ-то опытъ служитъ основаніемъ и опорою нашей рекомендаціи.
Отъ «книгъ для чтенія» для маленькихъ дѣтей, совершенно естественно перейти къ таковымъ же книгамъ только для большихъ дѣтей. Нужно сознаться, что въ этомъ отношеніи большіе дѣти раздѣляютъ одинаковую судьбу съ маленькими Наставники и учители тѣхъ и другихъ пичкаютъ, большею частію, головы своихъ маленькихъ и «достопочтенныхъ» питомцевъ вздоромъ. Оттого маленькіе дѣти, сдѣлавшись большими, все-таки не перестаютъ быть дѣтьми, оттого люди, вѣсящіе 140 фун., имѣютъ точно такое же ребяческое міросозерцаніе, какъ и человѣкъ, вѣсящій всего какихъ нибудь 40 фунт. Однако, хотя наставники и воспитатели маленькихъ и большихъ дѣтей одинаково неудовлетворительно исполняютъ свои обязанности, но съ точки зрѣнія юридической вмѣняемости (вѣдь есть же такая точка зрѣнія), они- не въ одинаковой мѣрѣ виновны Виновность послѣднихъ, т. е. наставниковъ большихъ дѣтей, въ значительной степени смягчается нѣкоторыми не отъ нихъ зависящими обстоятельствами. Но отказавшись отъ произнесенія обвинительнаго приговора, мы этимъ не сняли съ себя обязанности указать на все то хорошее и дурное, что заключается въ Невскомъ Сборникѣ, этомъ объемистом Левіафанѣ текущей журналистики.
Изъ «ученыхъ» статей, помѣщенныхъ въ Сборникѣ, заслуживаетъ вниманія статья г. П--она «Нѣсколько мыслей объ исторіи мысли.» — «Исторія представляетъ, — говоритъ г. И — онъ, хронологическіе сборники полезныхъ дли составителей свѣденій, списки любопытныхъ событій, тенденціозные обвинительные акты противъ лица или партіи, или не менѣе тенденціозныя апологіи, доказательства въ пользу и противъ какого нибудь мнѣнія, изящныя попытки оживленія передъ глазами читателя картины событія или быта эпохи, но можно-ли назвать ее наукою?» — Авторъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ отрицательно. Наука точно опредѣляетъ факты, группируетъ ихъ, подводитъ ихъ подъ извѣстные законы, устанавливаетъ между ними точную, опредѣленную связь. Исторія же, только ради хвастовства, можетъ увѣрять будто и она открыла и установила неизмѣнную послѣдовательность въ связи событій, будто и она нашла историческіе законы и подчинила имъ развитіе человѣчества. — Всему свѣту извѣстно, какъ она еще далека отъ этого. Нѣкоторые даже полагаютъ, что она и никогда не дойдетъ до истинно научныхъ построеній, потому что въ исторіи человѣчества событія не повторяются, а потому методъ наведенія къ ней рѣшительно неприложимъ. Г. П--овъ согласенъ съ этимъ. Онъ согласенъ, что при такихъ сложныхъ явленіяхъ, каковы историческія, "открыть законы путемъ наведенія почти невозможно, но можно тоже сдѣлать путемъ вывода.
Для этого стараются раздѣлить цѣлое явленіе на его элементы, разсматриваютъ важнѣйшіе изъ нихъ каждый особо, прилагая къ ихъ изслѣдованію тотъ методъ, который они допускаютъ по своей природѣ; если удастся открыть законы, управляющіе отдѣльно каждымъ изъ главныхъ элементовъ явленія, обращаются путемъ вывода къ розысканію, что получится отъ ихъ совокупности. Вотъ эти-то пріемы онъ рекомендуетъ для исторіи, — какъ науки, и дѣлаетъ даже попытку разчлененія историческаго матеріала. Прежде всего онъ выдѣляетъ "изъ массы историческихъ событій главную совокупность историческихъ явленій, составляющихъ то, что обыкновенно называется «исторія цивилизаціи.» Исторію цивилизаціи онъ раздѣляетъ на внѣшнюю (исторія культуры) и внутреннюю (исторію мысли.) Внутреннюю исторію т. р. исторію мысли, которой онъ только и занимается въ своей статьѣ, онъ раздѣляетъ на составляющія ее элементы; и, какъ результатъ этого дѣленія, представляетъ слѣдующую схему, которую мы выпишемъ здѣсь цѣликомъ:
Мысль судитъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Критически
Путемъ чувства и даетъ элементъ искуства.
При отсутствіи чувства и даетъ элементъ знанія, въ частности науки.
При содѣйствіи чувства цѣлостность и даетъ элементъ философіи.
Стоитъ повнимательнѣе вглядѣться въ эту схему, чтобы тотчасъ же увидѣть, что въ ней нѣтъ рѣшительно ничего новаго и оригинальнаго, и что даже въ такихъ отсталыхъ историческихъ учебникахъ, каковъ, напримѣръ, учебникъ г. Смарагдова, — въ отдѣлѣ, посвященномъ исторіи мысли (а такіе отдѣлы есть также во всѣхъ учебникахъ) мы встрѣчаемъ рубрики: исторія искусствъ; наука, философія (послѣднія двѣ соединяются обыкновенно вмѣстѣ). Конечно, мы не хотимъ этимъ сопоставленіемъ поставить на одну доску гг. П--ова и Смарагдова, — мы хотимъ только сказать, что методы, рекомендуемые почтеннымъ авторомъ, давно уже извѣстны въ исторической наукѣ, и что подъ выведенную имъ схему давно уже подводились разнообразныя явленія умственной жизни общества, но дѣло отъ этого мало подвинулось впередъ. Исторія все еще не открыла и не выяснила ни частныхъ законовъ явленій каждой спеціальной сферы, ни законовъ общихъ всѣмъ сферамъ, т. е. всему историческому развитію вообще. Отчего это? Указывать всѣ причины, объясняющія это прискорбное обстоятельство, мы здѣсь не будемъ, потому что это завлекло бы насъ въ Сферы слишкомъ отдаленныя и притомъ совершенно чуждыя предмету разбираемой статьи, но скажемъ нѣсколько словъ объ одной изъ нихъ. Дѣло вотъ въ чемъ: опредѣлить формально схему историческаго изслѣдованія — это еще не велика штука; вся суть въ томъ — какъ осуществить схему на практикѣ, т. е. какъ наполнить матеріальнымъ содержаніемъ схематическія формы? Что отнести, напримѣръ, въ сферу исторіи мысли, что въ сферу исторіи культуры? Что отнести къ первой, что — ко второй, третьей и четвертой. категоріи мысли? Гдѣ критерій для такого разграниченія? Дайте намъ сто и тогда ваша схема будетъ имѣть свое значеніе, — безъ него же, — она приведетъ только къ той безсмысленной, ненаучной и въ высшей степени вредной (въ интересахъ науки) группировкѣ событій и явленій, которую мы находимъ, подъ рубриками: наука, искусство, и т. п. въ отсталыхъ учебникахъ.
Я называю эту группировку вредною, потому что она чисто механическая. Механическое же расчлененіе цѣлостнаго организма науки, уничтожаетъ науку, превращая ее въ простой агрегатъ, ничѣмъ не связанныхъ между собою, знаній; механическое расчлененіе науки пріучаетъ человѣка абстрагировать въ своемъ умѣ такія вещи, которыя не должны быть разсматриваемы абстрактно; заставляетъ его забывать связь, существующую между различными сторонами общественной жизни и практической дѣятельности. Г. П--овъ вопросъ о критерій обошелъ молчаніемъ, потому, намъ кажется, что составленная имъ схема, — хотя и выработана съ большимъ умѣніемъ, талантомъ и знаніемъ, — вещь совершенно безполезная, и что время, потраченное на нее, потрачено совершенно за даромъ.
Изъ другихъ «ученыхъ статей», мы обращаемъ особенное вниманіе читателей на слѣдующія двѣ: "о воспитательномъ значеніи произведеній гг. Тургенева и Гончарова, — г. Александрова, и «Работникъ-бродяга» Навалихина. Первая замѣчательна по свѣжести и ясности мыслей автора, по его вѣрному критическому пріему, — вторая по необыкновенной гуманности, съ которой относится авторъ къ гонимому и страдающему рабочему бродягѣ. А такъ какъ вы очень неизбалованы, по части свѣжихъ мыслей и гуманныхъ взглядовъ, то обѣ статьи, я убѣжденъ, произведутъ на читателя пріятное впечатлѣніе.
Что касается до беллетристики, составляющей по объему существенную часть Сборника, — то я не скажу о ней ни слова; не скажу потому, что считаю это совершенно излишнихъ: дурна она или нѣтъ — ее все-таки прочтутъ. Люди, которые читаютъ теперь беллетристическія произведенія нашихъ романистовъ и повѣствователей, конечно не ищутъ въ нихъ ни здравыхъ идей, ни возвышенныхъ поученій въ противномъ случаѣ они не читали бы ихъ.
О стихахъ, этомъ неизмѣнномъ баластѣ (не въ обиду будь сказано братьямъ Курочкинымъ) всякихъ толстыхъ журналовъ и сборниковъ, — я говорить и подавно не стану. Замѣчу только, что хотя всѣ статьи Сборника и стараются быть вѣрными одному направленію, — но стихи отличаются, какъ на зло, непослѣдовательностью и противорѣчіями. Такъ, напримѣръ, въ одномъ стихотвореніи, «Невскій Сборникъ» приглашаетъ все человѣчество возликовать, по поводу трехъ давнишнихъ открытій Гуттенберга, Фультона и Уитстона (изобрѣтателя телеграфовъ):
Ликуй же человѣкъ! — возглашаетъ Сборникъ устами достопочтеннаго Кроля:
Ты лучшаго побѣга
Отъ древа знанія дождался наконецъ.
Въ немъ альфа истины, невѣжества омега,
Начало и конецъ! (.??)
Всѣ раны старыя врачуя,
Въ грядущемъ миръ и свѣтъ плоды его сулятъ,
И эту мощь трехъ силъ, великую, святую
Всѣ духи тьмы не побѣдятъ.
Въ другомъ же мѣстѣ, черезъ нѣсколько печатныхъ листовъ, Сборникъ внезапно впадаетъ въ грустный пессимизмъ и устами другого достопочтеннаго поэта, Дмитрія Минаева, рѣшительно объявляетъ, что
Ничто не ново подъ луною.
Какъ прежде, міръ бредетъ въ потемкахъ,
Бросая на вѣтеръ свой трудъ
И на поруганныхъ обломкахъ
Кумиры новые встаютъ.
Какъ прежде, путь нашъ — мгла и степи….
И носитъ гордо снѣгъ большой
Цивилизованныя цѣпи… (??)
Ничто не ново подъ луною и т. д.
Кто же правъ: г. Кроль или г. Минаевъ? Или оба они не правы, а правъ одинъ только г. П. Ш. (тоже поэтъ), который рисуетъ идеалъ русскаго человѣка такими, между прочимъ, словами:
Курю я Жуковскій табакъ,
Люблю гульнуть съ прекраснымъ поломъ
И всякихъ книгъ заклятый врагъ.