НОВЫЯ КНИГИ.
править1. Очерки юридической энциклопедіи. Проф. Университета Св. Владиміра. Н. Ренненкампфа. Кіевъ. 1868 г.
2. Классическая система образованія, ея настоящее положеніе и значеніе въ воспитаніи, соч. Іосіи Джонса, директора коллегіи короля Вильгельма, на островѣ Менъ. Перев. съ англійск. съ критическими замѣтками редакціи «Учителя». С.-Петербургъ. 1868 г.
3. Очерки Средней Азіи, Соч. А. Вамбери. Москва. 1868 г. Изд. Мамонтова.
4. Исторія восемнадцатаго столѣтія и девятнадцатаго до паденія Французской имперіи, съ особенно подробнымъ изложеніемъ хода литературы, соч. Ф. К. Шлоссера. Перев. съ 4-го исправ. изд. 2-е изд. С.-Петербургъ. Изд. книжнаго магазина Черкесова. 1868 г.
5. Самопомощь, какъ средство къ удешевленію книгъ и устраненію невыгодныхъ условіи умственнаго труда. Изслѣдованіе по законамъ экономической науки П. А. Мясоѣдова, члена-сотрудника Императорскаго вольно-экономическаго общества. Спб. 1868 г.
Публика наша, вообще говоря, мало интересуется тѣмъ, что преподается и какъ преподается въ нашихъ якобы разсадникахъ высшаго образованія, въ университетахъ. Она толкуетъ о народныхъ школахъ, о реальныхъ и классическихъ гимназіяхъ, а объ университетахъ храпитъ глубокое молчаніе. Университеты ее занимаютъ только тогда, когда въ нихъ приключится какой нибудь скандалъ, — въ мирное же время оно о нихъ и не думаетъ. Между тѣмъ въ нихъ-то, въ этихъ разсадникахъ, фабрикуются и формируются ея «дѣятели и сѣятели», ея интеллигенція, ея будущіе подвижники на поприщахъ администраціи, юстиціи, педагогики, науки; здѣсь эти подвижники черпаютъ тѣ мысли и взгляды, которые впослѣдствіи имъ придется проводить въ жизнь, здѣсь складываются и образуются ихъ убѣжденія, ихъ міросозерцанія. Посторонніе источники, изъ которыхъ наше юношество могло бы черпать свою мудрость, помимо университета, весьма ограниченны и для большинства почти недоступны. Большинство остается съ тѣми знаніями, которыми оно запаслось въ университетѣ; говоря о знаніяхъ, мы имѣемъ въ виду знанія теоретическія, научныя воззрѣнія на различныя явленія общественнаго и политическаго быта народа, а не тѣ практическія свѣденія, правила и руководства, которыя пріобрѣтаются и вырабатываются житейскою опытностью и чисто практическою дѣятельностью. Происходитъ это, во-первыхъ, оттого, что теоретическія занятія — особенно по предметамъ общественныхъ и политическихъ паукъ, — сопряжены у насъ съ большими трудностями, преодолѣть которыя одному частному лицу иногда совершенно не подъ силу соединеніе же нѣсколькихъ лицъ во многихъ отношеніяхъ представляетъ весьма серьезныя неудобства; во-вторыхъ, человѣкъ, перешедшій за тотъ возрастъ, когда всего легче усвоиваются общія теоретическіе взгляды, элементарныя основанія науки, не всегда съ охотою можетъ приняться за переучиваніе ихъ съизнова; въ третьихъ, если бы у него даже и была эта охота, то рѣдко бываетъ возможность: практическая дѣятельность поглощаетъ обыкновенно всѣ его досуги. Всѣ эти причины, какъ мы сказали, затрудняя для большинства юношей возможность самообразованія внѣ университета, дѣлаютъ университетъ почти единственнымъ «кладеземъ мудрости», доступнымъ для этихъ юношей.
Но дѣйствительно ли въ этомъ кладезѣ заключается мудрость? И какая эта мудость? Та ли это истинная мудрость, которая, проясняя сознаніе человѣка, возвышая его надъ мелкою пошлостью рутины, даетъ ему возможность относиться самостоятельно и критически къ явленіемъ окружающей жизни?
Вопросы эти должны имѣть огромную важность для публики, и ей, вѣроятно, было бы весьма любопытно знать, какъ они разрѣшаются въ дѣйствительности. Но въ «кладезь» этотъ дозволяется заглядывать только лицамъ, имѣющимъ на то особое полномочіе; для прочихъ же онъ закрытъ непроницаемою завѣсою; завѣса эта приподнимается въ очень рѣдкихъ случаяхъ и въ очень незначительной степени, и притомъ это скромное поднятіе ея вполнѣ зависитъ отъ самихъ же составителей и хранителей пойла мурдости. Къ счастію нашему, въ послѣднее время, нѣкоторые изъ хранителей этой завѣтной мудрости начинаютъ являться міру; благодаря имъ, таинственная завѣса мало-по-малу приподымается. Г. Аристовъ и г. Градовскій представили намъ, каждый по своей спеціальности, образцы университетской науки. Теперь передъ нами лежитъ новый образчикъ, стоющій двухъ первыхъ; мы считаемъ весьма поучительнымъ для читателей познакомиться съ нимъ, но такъ какъ сами они едва ли станутъ читать въ подлинникѣ книгу, о которой мы говоримъ, — то мы возьмемъ на себя обязанность указать здѣсь, въ самыхъ общихъ, разумѣется, чертахъ, ея характеръ и значеніе.
У большинства нашихъ читателей съ понятіемъ о юридической энциклопедіи соединяется представленіе о чемъ-то крайне-скучномъ, схоластическомъ, нелѣпомъ, и въ практической жизни ни къ чему непригодномъ. И дѣйствительно, эта паука, какъ она преподается въ нашихъ университетахъ, вполнѣ соотвѣтствуетъ подобнымъ представленіямъ. А между тѣмъ, стоить только ознакомиться съ тѣми общими вопросами, которые входятъ въ кругъ ея изслѣдованій, чтобы понять, какое важное значеніе могло бы оно имѣть для выработки теоретическихъ воззрѣній юношества на явленія окружающей ихъ общественной жизни, для уясненія ему его отношеній къ окружающимъ людямъ. Эта паука должна показать и объяснить ему истинное значеніе общества и государства, дать ему прочный критерій для опредѣленія права и не-права. Отъ сущности этого критерія, отъ правильности нашихъ воззрѣній на общество и государство зависитъ весь складъ нашего соціальнаго міросозерцанія, а послѣднее, какъ извѣстно, обусловливаетъ характеръ и направленіе нашей практической дѣятельности.
Слѣдовательно, вопросы, входящіе въ кругъ изслѣдованій юридической энциклопедіи имѣютъ огромное значеніе для общества, такъ какъ отъ того или другого рѣшенія зависятъ взгляды его будущихъ дѣятелей, могущіе имѣть самое сильное и непосредственное вліяніе на ихъ будущую практическую дѣятельность. Какое же рѣшеніе этихъ вопросовъ предлагается юношеству въ нашихъ разсадникахъ высшаго образованія? Отвѣтъ на этотъ вопросъ мы отчасти можемъ найти въ недавно вышедшей книгѣ: «Очерки юридической энциклопедіи.»
"Эти очерки, говоритъ авторъ, обнимай все содержаніе юридической энциклопедіи, отличаются отъ систематическаго курса (читаемаго въ университетахъ) только тѣмъ, что многіе вопросы, казавшіеся мнѣ особенно важными въ теоретическомъ-или практическомъ отношеніи, получили обработку значительно большую.
Слѣдовательно, по нимъ можно составить нѣкоторое, болѣе или менѣе вѣрное представленіе о томъ, какъ преподается эта наука въ нашихъ университетахъ, какія мысли и убѣжденія вселяютъ они въ головы своихъ питомцевъ, съ какимъ совѣтомъ и поученіемъ посылаютъ они ихъ на поприще практической дѣятельности. Конечно, мы не намѣрены разсматривать этого руководства во всей его подробности, — мы хотимъ только показать читателю, какъ рѣшаетъ оно, т. е. какъ рѣшаются въ нашихъ университетахъ вообще самые существеннѣйшіе вопросы общественной науки; что такое право, гдѣ его критерій? что такое государство и какое должно быть его назначеніе?
Вопросъ о критеріи права давно уже интересуетъ человѣчество; едва только начало оно относиться болѣе или менѣе сознательно къ явленіямъ окружающаго его общественнаго порядка, оно пытается такъ или иначе разрѣшить критерій права. Существующее вездѣ и всегда имѣло столько несовершенствъ, что даже самое простое эгоистическое чувство личнаго интереса позволяло мыслящимъ людямъ относиться къ нему съ рабскою покорностью и облекать его санкціею правъ, какъ это дѣлала безсознательная толпа, какъ это дѣлали тѣ ея учителя и наставники, которымъ выгодно было сохраненіе даннаго statu quo. Но если существующее не всегда существуетъ не по праву, то гдѣ же искать этого права? — Человѣкъ сталъ искать его въ самомъ себѣ, — въ своихъ темныхъ чувствахъ, въ своемъ сознаніи; онъ сдѣлалъ свои личныя воззрѣнія мѣрою права и не-права; опираясь на этотъ чисто-личный субъективный критерій, онъ сталъ критиковать, отвергать или оправдывать все существующее; онъ создалъ понятія о правѣ естественномъ, и противупоставилъ его праву положительному, т. е. общественному порядку, освященному и утвержденному юридическимъ закономъ. Такимъ образомъ естественное право изъ права субъективнаго превратилось въ право объективное, т. е. право, независящее отъ личныхъ воззрѣній того или другого индивида, независящее отъ ихъ личнаго произвола, но для всѣхъ равно обязательное, постоянное и неизмѣнное. Однако, метаморфоза эта была только внѣшняя. Источники естественнаго права, по прежнему, носили на себѣ чисто-субъективный характеръ: оно выводилось или изъ неясно-сознаннаго чувства эгоизма, или изъ комбинаціи интеллектуальныхъ представленій; въ первомъ случаѣ, люди называли его врожденнымъ чувствомъ права, во-второмъ, врожденною идеею права; слѣдовательно, и въ томъ и въ другомъ случаѣ, они впадали въ заблужденіе, неизвинительное въ логическомъ и весьма извинительное въ психическомъ отношеніи; они воображали, будто ихъ личное чувство, ихъ личная идея имѣютъ характеръ всеобщности, что онѣ абсолютно вѣрны, необходимы и для всѣхъ обязательны; чтобы превратить эту ребяческую фантазію въ фактъ очевидный, и для всѣхъ осязательный, чтобы заставить повѣрить и другихъ въ то, во что они сами такъ искренно вѣрили, — они старались, посредствомъ метафизическихъ тонкостей и разнаго рода искусно замаскированныхъ гипотезъ отыскать абсолютное въ преходящемъ и относительномъ, объективное — въ субъективномъ, всеобщее — въ частномъ, личномъ. Такимъ образомъ возникла метафизика права. Но эта метафизика въ самой себѣ носила сѣмена своего разложенія. Объективный характеръ естественнаго права, въ томъ смыслѣ, какъ его понимали юристы, былъ пустымъ миражемъ; естественное право оставалось, по своей сущности, правомъ чисто-субъективнымъ, произвольнымъ, чуждымъ всякихъ положи тельныхъ реальныхъ основъ. Отсюда образовалось безчисленное множество системъ естественнаго права, — системъ не только разнорѣчивыхъ, но часто даже совершенно противурѣчивыхъ; во имя одного и того же «естественнаго права» одно и то же явленіе и признавалось, и отвергалось. Имъ пользовались антагонисты существующаго порядка для того, чтобы ниспровергнуть основные принципы этого порядка и доказать всю его неразумность и несправедливость; по имъ же старались и освятить этотъ порядокъ, доказать его разумность и справедливость. Къ нему аппелировалъ Code de la Nature, на него же опирался и Gode Franèais, редижированный Наполеономъ. Такимъ образомъ метафизическое естественное право, благодаря своему субъективному характеру, было обоюдоострымъ орудіемъ, орудіемъ, которымъ съ одинаковымъ удобствомъ могли пользоваться и дѣйствительно пользовались либералы и консерваторы, друзья и враги человѣчества, — Морельи и Руссо, Людовикъ XIV и Наполеонъ I, конвентъ и вѣнскій конгрессъ.
Рядомъ съ этимъ правомъ, опиравшимся на безсознательномъ чувствѣ или интеллектуальныхъ представленіяхъ человѣка, — правомъ, то отвлеченно-метафизическимъ, то какимъ-то безсознательно-инстинктивнымъ, и въ обоихъ случаяхъ одинаково неудовлетворительнымъ, — рядомъ съ этимъ псевдо-естественнымъ нравомъ, по мѣрѣ развитія и прогресса естественныхъ наукъ, въ особенности физіологіи и психологіи, въ умахъ людей стало возникать понятіе о другомъ правѣ, уже не мнимо, а реально-естественномъ. Критерій этого права стали искать не въ личныхъ воззрѣніяхъ и безсознательныхъ ощущеніяхъ, а въ реальныхъ, всѣмъ людямъ одинаково присущихъ, потребностяхъ, удовлетвореніе которыхъ и составляетъ то, что называется счастіемъ человѣка. Когда счастіе человѣка, понимаемое въ этомъ чисто-объективномъ смыслѣ, сдѣлается критеріумомъ права, тогда естественное право утратитъ свой теперешній метафизическій, произвольный характеръ, свою теперешнюю эластичность, туманность, неопредѣленность; тогда подъ его знамя перестанутъ стекаться люди самыхъ противуположныхъ убѣжденій и интересовъ; тогда имъ нельзя будетъ пользоваться и для защиты и для пораженія, и для проклятія и для благословенія существующаго порядка. Оно получитъ точный, опредѣленный смыслъ, который невозможно будетъ перетолковывать вкривь и вкось, которымъ невозможно будетъ злоупотреблять, обманывая профановъ, ослѣпляя легковѣрныхъ.
Такимъ образомъ, естественное право, сведенное на реальную почву человѣческихъ потребностей, становится дѣйствительно правомъ объективнымъ, т. е. получаетъ одинаковое свойство съ правомъ положительнымъ, и потому оно можетъ быть принято за неизмѣнную объективную норму, къ осуществленію которой должно стремиться послѣднее.
Но юристы ненавидятъ все прямое и ясное; безъ метафизическихъ фикцій и гипотезъ они не могутъ дохнуть, потому что только этими фикціями и гипотезами они могутъ прикрывать непривлекательную наготу своего грубаго матеріализма. Однако, когда они замѣтили, что эти фикціи и гипотезы могутъ быть употребляемы противъ нихъ же самихъ, когда они поняли, что съ точки зрѣнія «естественнаго права» можно не только оправдать, но и осудить данный юридическій порядокъ, они мало-по-малу стали отрекаться отъ своей прежней метафизики, стали издѣваться надъ самымъ понятіемъ о естественномъ правѣ. Когда они одни только владѣли и пользовались этимъ понятіемъ, они находили его вполнѣ разумнымъ и необходимымъ, но когда къ нему же стали аппелировать и ихъ антагонисты, они поняли, что оно нелѣпо, произвольно, что оно опасно, что оно ведетъ къ общественнымъ смутамъ, что оно порождаетъ революціи. Но; отвергнувъ помощь естественнаго права, юристы должны же были озаботиться пріисканіемъ какихъ нибудь новыхъ основъ для своихъ теорій. Имъ казалось неловкимъ сразу признаться, что все, что существуетъ — существуетъ по праву; имъ казалось неприличнымъ отождествлять понятіе о правѣ съ понятіемъ о положительномъ законѣ. И вотъ, отъ фикціи естественнаго права, они перескочили къ другой фикціи — къ фикціи народнаго духа, неродного генія. Возникла такъ называемая историческая школа. Задача ея, какъ и задача метафизической школы, состояла въ томъ, чтобы доказать, что существующій порядокъ, со всѣми его несообразностями, необходимъ и неизбѣженъ, и что радикальны измѣненія въ немъ допущены быть не могутъ и не должны. Метафизическая школа доказывала это тѣмъ, что весь юридическій строй общества выводила изъ присущей человѣку идеи о правѣ; историческая съ этою цѣлью выводила его изъ свойствъ и характера народнаго духа. Право не есть произвольное созданіе законодателя, проповѣдывалъ глава этой школы Савиньи, и не заключается въ одномъ законодательствѣ; оно возникаетъ невидимо для исторіи, вмѣстѣ съ народною жизнію, изъ народной воли и народныхъ воззрѣній, которыя въ свою очередь дѣйствуютъ непроизвольно, но на основаніи данныхъ, вытекающихъ изъ внутреннѣйшаго существа самой націи и ея исторіи (см. его Zeitschr. fur geschieht Rechtswerf. § 27).
Такимъ образомъ приличіе было соблюдено и грубый матеріализмъ спрятанъ подъ идеальную оболочку, какъ анатомическій уродецъ подъ стеклянный колпакъ. Но, увы, и историческая фикція оказалась скоро не вполнѣ удобною. Съ одной стороны, она узаконила рабское отношеніе ко всему, что совершилось, и потому не всегда могла удовлетворить требованіямъ консервативной партіи, къ которой принадлежатъ юристы; съ другой, ограничивая, черезъ мѣру значеніе творческой дѣятельности человѣка, отнимая у него всякую самостоятельность въ образованіи даннаго правоваго порядка, она оправдывала историческій фатализмъ и давала могущественное орудіе въ руки людей, отвергающихъ произвольность человѣческихъ поступковъ, подчиняющихъ ихъ неизбѣжнымъ законамъ и подрывающихъ, такимъ образомъ, ученіе о нравственной вмѣняемости человѣка — этотъ краеугольный камень даннаго юридическаго порядка.
Положеніе, какъ видите, затруднительное. Что же было дѣлать юристамъ, въ какой новой фикціи искать спасенія: какимъ новымъ идеаломъ прикрыть свой матеріализмъ? Нужно было, во что бы-то ни стало выдумать какую нибудь новую гипотезу и, принявъ ее за реальный фактъ, основать на немъ систему права? И они, дѣйствительно, выдумали ее; но эта выдумка уже показываетъ, какъ истощилась ихъ изобрѣтательность. Вотъ какъ опредѣляется право профессоромъ Ренненкампфомъ, заимствующимъ въ этомъ случаѣ свои мысли у Шталя. "Право, говоритъ онъ, есть только то, что существуетъ, какъ законъ, признанный обществомъ. Повидимому въ этомъ отождествленіи права съ положительнымъ закономъ, матеріализмъ юристовъ-философовъ доходитъ до самаго грубаго цинизма; повидимому, послѣ такого опредѣленія имъ бы слѣдовало отказаться напрямикъ отъ всякой философіи права и ограничиться простымъ коментированіемъ «сводовъ» и «кодексовъ». Но быть откровеннымъ — не въ природѣ юриста; открыто сознаться въ своемъ матеріализмѣ и безъ утаекъ объявить профанамъ, что ихъ до сихъ поръ морочили и обманывали иллюзіями — не тактично и не безопасно. Однако, есть-ли надобность, есть-ли возможность носить маску, послѣ того, какъ юриспруденція обнаружила свою истинную сущность, въ только-что цитированномъ опредѣленіи права? Надобность-то вѣроятно есть, а что касается до возможности, то судите объ этомъ сами по нижеслѣдующему. Отождествивъ право съ закономъ, Ренненкампфъ чувствуетъ, что этимъ отождествленіемъ сказано слишкомъ много, и что его могутъ упрекнуть
«въ томъ, что оно но даетъ высшаго мѣрила права, смѣшиваетъ добро и зло, такъ какъ въ существующимъ и въ существовавшихъ юридическихъ порядкахъ, одни и тѣже вопросы разрѣшаются часто противуположно, а иногда и съ явнымъ заблужденіемъ; могутъ упрекнуть, что оно обращаетъ право въ порядокъ произвольный, зависящій отъ случали доброй воли законодателя»(стр. 126).
А юристы, какъ извѣстно, считаютъ подобныя воззрѣнія за непростительную ересь. Теперь же оказывается, что самихъ ихъ могутъ упрекнуть въ ней и упрекнуть совершенно основательно. Что же имъ дѣлать? Очевидно, для того, чтобы оспаривать этотъ упрекъ, имъ нужно доказать, что хотя право и есть не болѣе какъ данный порядокъ существующихъ, неосвященныхъ закономъ, юридическихъ отношеній; но что самыя эти отношенія неизбѣжны, необходимы и разумны, и что, слѣдовательно, отождествляя ихъ съ правомъ, они не совершаютъ ни одного изъ тѣхъ проступковъ, въ которыхъ ихъ обвиняютъ ихъ антагонисты. Юристы именно такъ и поступили. Послушайте ихъ аргументацію. Сказавъ, что право и законъ одно и тоже, Ренненкампфъ сейчасъ же прибавляетъ:
«Но, говоритъ онъ, право по есть простая логическая система предписаній, основаніемъ для него служатъ опредѣленныя отношенія. По справедливому выраженію Шталя: „въ естественномъ направленіи отношеній положено въ темныхъ очеркахъ то опредѣленіе, которое право должно возвесть въ ясность и опредѣленный образъ“. Эти отношенія имѣютъ свои законы, образуемыя природою и исторіею, и съ которыми человѣкъ долженъ сообразоваться. Они то и служатъ границею и руководствомъ для законодателя (видите, какъ удобно обходятъ юристы философы всякаго рода подводные камни и съ какою ловкостью они умѣютъ лавировать между самымъ грубымъ матеріализмомъ и самымъ туманнымъ идеализмомъ, — этими Сциллой и Харибдой). Законодатель можетъ сознавать эти законы, освобождать ихъ отъ временныхъ и мѣстныхъ недостатковъ и препятствій и направлять ихъ развитіе сообразно новымъ потребностямъ и болѣе разумно сознаннымъ цѣлямъ общежитія. И если природа отношеніи будетъ понята правильно, то юридическое опредѣленіе приведетъ къ истинной [цѣли права. Въ противномъ же случаѣ, юридическое положеніе не только не даетъ желаемыхъ результатовъ, по послужитъ ко вреду и нарушенію общежитія. Такимъ образомъ природа отношенія сама охраняетъ себя, наказуя за непониманіе ея законовъ и побуждая къ исправленію заблужденій» (стр. 27).
И такъ на выручку юристовъ явилась природа отношеній. Но что же это такое за природа? Кто можетъ быть ея толкователемъ? Гдѣ тотъ критерій, по которому мы бы могли съ достовѣрностью распознавать, какія юридическія положенія сообразны съ нею и какія несообразны? Кто намъ скажетъ, что въ данномъ случаѣ эта природа не искажается, а въ другомъ искажается? Самъ Ренненкампфъ сознается что и
«не разъ природа человѣка — (теперь ужь видите, дѣло идетъ не о природѣ отношеній, а о природѣ человѣка, — какъ будто это одно и тоже!,) — подвергалась насиліямъ и извращенію въ теченіе долгихъ періодовъ. Рабство, спартанскіе браки, выбрашиванія дѣтей, продажа женъ, неуваженіе частной собственности, многія политическія и экономическія мѣры — (желательно было бы знать какія именно?) — въ 17 и 18 в.. и мн. под. служатъ тому достаточнымъ доказательствомъ», (стр. 27).
О праведный Боже! какія страшныя сознанія вы дѣлаете, г. Ренненкампфъ; вы допускаете, что природа отношеній, отождествляемая вами съ природою человѣка можетъ искажаться юридическими постановленіями въ теченіи длиннаго ряда не лѣтъ, а цѣлыхъ вѣковъ; но ктоже послѣ этого намъ поручится, что она и теперь не искажается? Кто намъ поручится, что черезъ пять, шесть вѣковъ, или вообще когда нибудь (потому что вѣдь не можетъ же время быть мѣриломъ права) существующія теперь юридическія отношенія будутъ признаны за искаженіе человѣческой природы, и замѣнены какими нибудь новыми, о которыхъ теперь мы даже и понятія не имѣемъ? И какъ же, наконецъ, согласить, то, что вы говорили о правѣ на 26 стр., съ тѣмъ, что вы говорите о немъ же на 27? На 26 стр. право отождествлялось съ закономъ, т. е. съ даннымъ юридическимъ порядкомъ, при чемъ дѣлалось предположеніе, что законъ всегда соотвѣтствуетъ истинной природѣ человѣческихъ отношеніи. На 27 стр. оказывается, что законъ можетъ въ теченіи очень «долгихъ періодовъ» противорѣчить этой природѣ, искажать ее. Будетъ ли же онъ и тогда правомъ или нѣтъ? Если будетъ — то значитъ право есть нѣчто случайное, произвольное, слѣпое, относительное, часто неразумное и нелѣпое. Если же право, есть только законъ сообразный съ природою человѣка, то можно ли назвать всякій положительный законъ правомъ — какъ это дѣлаетъ Ренненкампфъ и всѣ вообще юристы-философы? Существовало-ли тогда право въ древнемъ мірѣ, который признавалъ рабство; существуетъ ли право у восточныхъ народовъ, у которыхъ въ обыкновеніи продавать женъ и т. п.? И что такое природа человѣка? Что вы берете за ея мѣрило? — Очевидно, тутъ такая куча противорѣчій, что никакая искусная діалектика не въ состояніи ихъ примирить. Но, къ несчастію, г. Ренненкампфъ не обладаетъ не только искусною, но и вообще какою бы то ни было діалектикою, потому онъ не въ силахъ не только примирить ихъ, по даже и скрыть. Ему очень бы хотѣлось, чтобы юношество увѣровало вмѣстѣ съ нимъ, что все, что существуетъ, есть право; но ему также весьма желательно было бы доказать, ч о право не есть случайный, часто противорѣчащій природѣ человѣка, порядокъ, но что оно всегда необходимо, разумно и абсолютно. И вотъ онъ запутался въ противорѣчіяхъ; оказалось, что первое положеніе разрушаетъ второе, а второе уничтожаетъ первое — какой же выводъ можетъ сдѣлать, однако, учащееся юношество изъ всей этой путаницы? Что энциклопедія — сборникъ чепухи, что философія права — величайшая нелѣпость изъ нелѣпостей? И развѣ оно будетъ не право, хотя, мы знаемъ, что вы же сами, шарлатанствующіе жрецы науки, обвиняете его за это въ неуваженіи къ своей богинѣ (которую вы-то именно и компрометируете своимъ невѣжествомъ и глупостью), въ верхоглядствѣ и незрѣлости. Но развѣ можно уважать науку, глашатаями которой вы являетесь? Развѣ можно серьезно заниматься ею, когда вы заставляете ее городить такія нелѣпости? — Но, это еще не все. Въ сущности говоря, для насъ совсѣмъ не важно то, что юношество, благодаря своимъ наставникамъ, возымѣетъ такія обидныя представленія о юридической энциклопедіи, для насъ важно, что это юношество благодаря все тѣмъ же наставникамъ, выступая на поприще практической дѣятельности, не снабжается никакимъ прочнымъ критеріумомъ для оцѣнки того, что право и что не-право. Не создавъ себѣ подобнаго критерія, оно скоро поддается могущественному вліянію практической жизни, и съ подлымъ раболѣпствомъ преклоняется передъ всѣмъ тѣмъ, передъ чѣмъ преклоняется цивилизованная, по невѣжественная толпа «практическихъ людей». И первое, вбитое въ ихъ юношескія головы, положеніе такъ называемой философіи права — положеніе, гласившее, что «все, что существуетъ, есть право», выступитъ въ ихъ міровоззрѣніи на первый планъ и подчинитъ себѣ ихъ дѣятельность; второе же положеніе, неимѣющее, какъ мы видѣли, никакой связи съ первымъ, невыясненное и неопредѣленное, — очень скоро забывается и пропадетъ для нихъ совершенно безслѣдно. Потому, глядя на этихъ юношей, съ такимъ удобствомъ уживающихся съ самою черною гадостію и подлостью, — на этихъ юношей, торгующихъ своею честью и своими убѣжденіями, продающихъ своихъ друзей и товарищей, обманывающихъ слабыхъ и ползающихъ передъ сильными, на этихъ юношей съ невозмутимымъ спокойствіемъ относящихся ко всякаго рода житейской нескладицѣ и восхищающихся всякой узаконенной нелѣпостью, — не осуждайте ихъ, не бросайте въ нихъ грязью, вы, строгіе жрецы науки. Вы сами ихъ сдѣлали такими, вы ихъ испортили, вы, своею мертвою и нелѣпою доктриною, забили и потушили въ нихъ то благородное негодованіе, которое когда-то такъ сильно волновало ихъ, при видѣ всего дурного и подлаго.
Очевидно, что при подобныхъ спутанныхъ понятіяхъ о правѣ и критеріи не могутъ быть ясно опредѣлены цѣль и значеніе государства. Въ ученіи о цѣли государства мнѣнія ученыхъ расходятся: по одному воззрѣнію цѣль государства сливается съ цѣлями человѣка, со всѣми или нѣкоторыми, по другому — государство есть установленіе только юридическое, охраняющее юридическую сторону общежитія. Одни хотятъ, чтобы государство взяло на себя обязанность сдѣлать всѣхъ своихъ членовъ равно довольными и счастливыми, чтобы оно постоянно стремилось къ осуществленію этой задачи, дѣятельно вмѣшиваясь во всѣ сферы соціальной жизни, постоянно ее реформируя и двигая впередъ. Другіе же желаютъ, чтобы оно ограничилось только ролью юридической ширмы даннаго соціальнаго statu quo и, не вмѣшиваясь въ общественныя отношенія своихъ членовъ, предоставило имъ спокойно развиваться своимъ путемъ, въ предѣлахъ установленныхъ юридическихъ нормъ. Средины между этими двумя, діаметрально противуположными воззрѣніями быть не можетъ. Государство можетъ относиться къ раціональной жизни или пассивно или активно; пассивно-активное его отношеніе немыслимо. Но Рененкампфъ, съ голоса Моля, — подобно тому, какъ о правѣ онъ говорилъ съ голоса Шталя, — даетъ такое опредѣленіе цѣли государства, которое, по его мнѣнію, должно составлять золотую середину двухъ указанныхъ нами крайностей.
«Государство живетъ не для самого себя, государство не есть дѣятель, который долженъ заступить мѣсто человѣка и заботиться объ удовлетвореніи нуждъ его. Люди суть самостоятельные и отвѣтственные дѣятели, предназначенные трудиться и собственными силами достигать всѣхъ благъ. Государство есть средство для достиженія людьми своихъ цѣлей» (стр. 56).
Ренненкампфъ, въ своей прискорбной наивности, воображаетъ, будто этотъ наборъ фразъ составляетъ точное опредѣленіе, а не пустую уловку избѣжать прямого отвѣта. Что государство должно помогать людямъ достигать ихъ цѣлей — въ этомъ совершенно согласны между собою и защитники и антагонисты активнаго государства. Весь вопросъ только въ томъ, какія это цѣли — и вотъ тутъ-то и расходятся ихъ воззрѣнія. Вѣдь и защитники пассивнаго государства, государства въ смыслѣ чисто юридическаго установленія, признаютъ, что государство есть одно изъ необходимѣйшихъ средствъ для достиженія людьми ихъ жизненныхъ цѣлей, но это нисколько не сближаетъ ихъ со взглядами противниковъ. Опредѣляя далѣе обязанности государства, Ренненкампфъ, какъ и слѣдовало ожидать, опять-таки отдѣлывается фразами, неимѣющими никакого смысла.
«Задача государства, говоритъ онъ, состоитъ въ установленіи права, въ управленіи государственнымъ союзомъ и въ содѣйствіи, по мѣрѣ надобности и возможности, общеполезнымъ предпріятіямъ частныхъ лицъ» (стр. 56).
Но мы хотѣли бы знать, въ чемъ заключается обязанность государства по установленію права, т. е. даннаго порядка общежитія? Значитъ-ли это, что государство создаетъ этотъ порядокъ, или что оно санктируетъ то, что существуетъ помимо его дѣятельности, что существовало до него! Точно также не опредѣлена фраза «управленіе государственнымъ союзомъ, Въ чемъ же состоитъ это управленіе? Вѣдь въ этомъ-то вся и суть.
Не умѣя справиться съ теоретическими опредѣленіями, бѣдный профессоръ бросается къ исторіи и современной практикѣ и, изъ развитія государственной идеи въ западной Европѣ, хочетъ вывести истинное представленіе объ обязанностяхъ и задачахъ государства. Ему извѣстно изъ исторіи, что въ первый періодъ развитія западноевропейской общественной жизни, государственныя задачи ограничивались только охраненіемъ порядка внутри и защитою отъ нападенія извнѣ; что, во второй періодъ, государство, энергически вмѣшиваясь въ соціальную жизнь народа, способствовало развитію промышленности, уничтожало привилегіи, устраивало пути сообщенія и т. и; и что, наконецъ, въ настоящее время оно ограничивается ролью ширмъ, и по отношенію къ экономической, хозяйственной сферѣ общественной жизни строго придерживается принципа laissez-passer, Зная все это, онъ и умозаключаетъ (и опять-таки не самъ — онъ далекъ до этого умозаключенія, а заимствовалъ его у Этвеша и Моля), что государственной дѣятельности „нельзя указать точныхъ и постоянныхъ границъ“, что все здѣсь зависитъ отъ времени, что съ теченіемъ времени задачи государства должны измѣниться, и что, слѣдовательно, объ нихъ невозможно сказать ничего опредѣленнаго Однако, разсматривая роль государства во второмъ періодѣ, онъ говоритъ: „въ это время (т. е. во второй періодъ) оно выходитъ изъ круга чисто-государственной сферы“, въ третьемъ же и послѣднемъ періодѣ государство, по его мнѣнію, снова входитъ въ эту сферу и „постепенно съуживаетъ кругъ ему не подлежащихъ занятій“. Значитъ есть же какая-то спеціальная, постоянная, неизмѣнная сфера государственной дѣятельности, значитъ, государство, выходя изъ нея, уклоняется отъ своей задачи, значитъ его обязанности имѣютъ нѣкоторыя „точныя и постоянныя границы“. Но что же это за государственная сфера, гдѣ ея, точныя границы? спрашиваемъ мы снова у г. Реппенкамифа. Вѣдь вы же сейчасъ только говорили, что „для дѣятельности государства нельзя указать точныхъ и постоянныхъ границъ“, а теперь вы увѣряете, что есть особая, постоянная сфера государственной дѣятельности», и что, во второмъ періодѣ, она вышла изъ этой сферы? Что же это, вы въ шарады играете, или вы просто сами не понимаете, что говорите, или правильнѣе, что переводите и списываете съ иностранныхъ книжекъ?
И эту-то безсвязную дребедень выдаютъ за науку, за философію, этою-то чепухою набиваютъ воспріимчивыя головы юныхъ слушателей. Бѣдные юноши, какой страшный сумбуръ долженъ образоваться въ вашихъ понятіяхъ, когда вы выходите изъ аудиторіи г. Ренненкампфа! Къ безсвязности и нелогичности мыслей прибавьте еще читатель, дубовый языкъ, неумѣнье выражаться, тяжелый слогъ, напоминающій плохіе переводы изданій г. Даманскаго. Хотя профессоръ и озаглавилъ «Очерки» своимъ сочиненіемъ, но въ сущности (и это онъ долженъ принять себѣ за комплиментъ) въ нихъ очень мало оригинальнаго, это довольно плохая и поверхностная компиляція; существенная часть исторической стороны цѣликомъ почти взята изъ Моля, догматическая же отчасти изъ Шталя, отчасти опять-таки изъ Моля, потому, хотя мы согласны съ авторомъ, что паша юридическая литература очень не богата сочиненіями, излагающими основныя начала «права», тѣмъ не менѣе, однако, его «посильный трудъ» (какъ онъ называетъ свои озерки) не составитъ для нея дорогого пріобрѣтенія и не послужитъ къ ея украшенію.
Споръ между классиками и реалистами разрѣшенъ, какъ извѣстно, на практикѣ въ пользу первыхъ. Извѣстно также, что этому практическому рѣшенію предшествовало рѣшеніе теоретическое, — рѣшеніе, которое (и въ этомъ должны сознаться всѣ безпристрастные люди), клонилось совсѣмъ не въ пользу классиковъ. Такимъ образомъ практика отвергла выводы теоріи и, наперекоръ имъ, протянула свою руку проигравшей сторонѣ. Все это, въ порядкѣ вещей и удивляться тутъ нечему, но еще менѣе слѣдуетъ молчать, если есть хотя какая нибудь возможность говорить. Стѣсненная на практикѣ реальная система воспитанія можетъ, однако, торжествовать свою побѣду въ теоріи, и она должна ее торжествовать; пусть профаны, взирая на это торжество, проникаются печалью о существующемъ разладѣ теоріи съ практикою, — эта печаль не останется безплодною и, рано или поздно, приведетъ къ желанному результату. потому, появленіе такой книжки, какъ «Классическая система образованія» мы считаемъ фактомъ весьма утѣшительнымъ и отъ всей души желаемъ ей возможнаго успѣха. Въ этой книгѣ собраны всѣ доводы въ пользу классическаго образованія и, въ примѣчаніяхъ переводчика, каждый изъ этихъ доводовъ опровергнутъ самымъ удовлетворительнымъ и основательнымъ образомъ. Такимъ образомъ, на всѣхъ спорныхъ пунктахъ, реальная система является побѣждающею и торжествующею. При этомъ нужно замѣтить, что здѣсь защитники имѣли дѣло не съ какими нибудь доморощенными классиками, въ родѣ г. Уманца, а съ человѣкомъ хорошо знакомымъ съ теоріей воспитанія и практически изучившимъ всѣ достоинства и недостатки классической системы. Со стороны редакціи «Учителя» казалось бы даже нѣсколько отважно вступать въ полемику съ Джонсомъ, если бы она не имѣла подъ руками такой массы аргументовъ, которая дала ей возможность оспаривать у ученаго классика каждый шагъ и выбивать его побѣдоносно изъ каждой позиціи. Тактика "Учителя заслуживаетъ полнаго взиманія и одобренія; онъ понялъ, что самая блистательная побѣда есть та побѣда, которая одержана на непріятельской землѣ, потому, онъ выбралъ для перевода не книгу, которою доказывалась бы польза реальнаго образованія, а напротивъ книгу, въ которой доказывается польза классическаго воспитанія и сдѣлалъ изъ нея свой побѣдный трофей. На нее должны теперь съ торжествующимъ видомъ указывать противники классицизма, хотя въ ней, повидимому, классицизмъ является въ полномъ всеоружіи своей теоретической аргументаціи и практической опытности. Защитники реальнаго образованія смѣло могутъ распространить ее въ кругу своихъ слушателей и читателей, но мы сомнѣваемся, чтобы «Московскія Вѣдомости»' рѣшились рекомендовать ее кому либо изъ родителей, желающихъ опредѣлить своихъ дѣтей въ воспитательный питомникъ гг. Каткова и Леонтьева. А между тѣмъ она написана Джонсомъ въ защиту классическаго воспитанія; въ ней собраны, съ этою цѣлью, всѣ аргументы, достойные вниманія; классицизму предоставлено въ ней первое слово, реализмъ же говоритъ только въ скромныхъ подстрочныхъ примѣчаніяхъ. И все-таки Катковъ не дастъ этой книги своему сыну, если только таковой у него имѣется, а Леонтьевъ не выпишетъ ее для библіотеки классическаго лицея.
Нельзя, впрочемъ, не сознаться, что торжеству реализма много способствовало въ этомъ случаѣ еще и то обстоятельство, что Джонсъ не только хорошій, по и добросовѣстный классикъ. Онъ не злоупотребляетъ аргументами и не искажаетъ истины. Такъ, напримѣръ, несмотря на всю свою симпатію къ классицизму, онъ однако сознается, что классическое образованіе но можетъ быть навязываемо всѣмъ учащимся, и что, напримѣръ, о древнихъ языкахъ не можетъ быть и рѣчи въ учебныхъ заведеніяхъ для первоначальнаго воспитанія (стр. 117). Въ виду этого сознанія, — совершенно справедливо замѣчаетъ редакція Учителя, — весьма кажется позволительно сомнѣваться въ пользѣ изученія древнихъ языковъ, и даже латинскаго, въ курсѣ прогимназій и уѣздныхъ училищъ. Тоже самое можно. сказать и о первыхъ классахъ гимназіи, тѣмъ болѣе, что изъ дѣтей, поступающихъ въ наши гимназіи, только десятая часть ея заканчиваетъ въ нихъ курсъ; девять же десятыхъ — оставляютъ гимназіи гораздо ранѣе, потому классическое воспитаніе пропадетъ для нихъ совершенно безслѣдно, такъ какъ, по признанію самыхъ же классиковъ, благотворныхъ результатовъ (если только они дѣйствительно могутъ получиться) можно ждать только отъ вполнѣ законченнаго, основательно пройденнаго классическаго курса.
«Могутъ возразить, замѣчаетъ редакція Учителя, что вольно же оставлять гимназію до окончанія курса? По зная, что оставленіе, гимназіи зависитъ вовсе не отъ пренебреженія къ результатамъ воспитанія, а отъ экономическихъ условіи, въ которыхъ стоятъ семьи выходящихъ изъ гимназій, слѣдуетъ сознаться, что классическая система образованія, если и соотвѣтствуетъ чьимъ либо интересамъ, то лишь десятой доли учащихся въ гимназіямъ» (стр. 118 примѣч).
Еще одинъ примѣръ добросовѣстности Джонса. Наши классики имѣютъ обыкновеніе указывать на преобладаніе классической системы на Западѣ, какъ на фактъ, доказывающій, по ихъ мнѣнію, самымъ безспорнымъ образомъ, внутреннее превосходство этой системы передъ всякою другою. Но Джонсъ не прельщается этимъ аргументомъ, а, напротивъ, совершенно разбиваетъ его, объясняя это господство классицизма чисто-историческими причинами. Въ назиданіе нашихъ отечественныхъ классиковъ, мы позволимъ себѣ привести здѣсь это объясненіе въ подлинникѣ:
«Нетрудно, говоритъ Джонсъ, объяснить себѣ то высокое положеніе, которое изученіе древнихъ языковъ и литературъ столь долго занимало въ нашей системѣ воспитанія. Съ оживленіемъ ученія въ XVI вѣкѣ не было ни одной литературы, достойной этого названія, кромѣ литературы грековъ и римлянъ. Средніе вѣка произвели нѣсколько людей, отличавшихся великими умственными способностями; но эти люди, но большей части, потратили свою энергію на богословскія или философскія тонкости; занятіе послѣдними могло дѣйствительно развить и изощрить логическую силу ума; но тонкости эти имѣли мало цѣны, какъ сами по себѣ, такъ и для общаго умственнаго развитія. Въ то время произошло столкновеніе между человѣческимъ разумомъ и авторитетомъ церкви; авторитетъ церкви провелъ черту, далѣе которой не должны были идти умственныя изслѣдованія; а человѣческій разумъ, дѣятельный и борющійся, по принужденный внѣшнею силою къ повиновенію, тратитъ свою энергію на мелочныя подробности въ указанной ему узкой сфьерѣ дѣятельности. Разумъ человѣческій лишь рѣдко, можетъ быть, выказывалъ такую напряженную силу и остроту, какую онъ обнаружилъ въ трудахъ нѣкоторыхъ знаменитыхъ схоластиковъ, напримѣръ Ансельма и Ѳомы Аквинскаго, и рѣдко, можетъ быть, производилъ онъ столь ничтожные результаты, относительно умственнаго прогресса человѣчества. И такъ, схоластика не создала общечеловѣческой] литературы, и классическіе писатели Греціи и Рима были единственными авторами, которые могли сдѣлаться предметами общаго изученія, въ то время, когда разумъ человѣческій началъ освобождаться отъ узъ, такъ долго связывавшихъ его. Къ тому же, латинскій языкъ, какъ въ то время, такъ и въ продолженія столѣтій, былъ языкомъ церкви и языкомъ правовѣдѣнія и медицины, вслѣдствіе чего не только не былъ мертвымъ языкомъ, но, напротивъ, былъ какъ бы роднымъ отечественнымъ языкомъ духовенства и ученыхъ. Такимъ образомъ, языкъ этотъ пріобрѣлъ себѣ то положеніе, котораго не легко было лишить его. Нужно помнить и то, что въ упомянутый періодъ времени, а также нѣсколько времени позже, древніе классики были для образованнаго человѣка естественнымъ и интереснымъ предметомъ мышленія и разговора; въ то время не было еще тѣхъ многочисленныхъ и увлекательныхъ темъ для разговора и мышленія, которыми снабжаютъ насъ богатство современнаго знанія, широко распространенная масса свѣденій, научныхъ, политическихъ, литературныхъ, и блестящія и обширныя литературы новѣйшаго времени. Далѣе, не нужно упускать изъ виду и того обстоятельства, что современно съ оживленіемъ ученія были основаны въ нашей странѣ и многія учебныя семинаріи, которыя, естественно, приняли классическіе языки, какъ единственные въ то время общіе предметы, достойные изученія. Такимъ образомъ и случилось, что древніе классики нераздѣльно завладѣли областью воспитаніи.» (стр. 6)
Изученіе ихъ переходило по наслѣдству отъ поколѣнія студентовъ къ поколѣнію; древніе классики пользовались выгодою владѣнія и тѣмъ обаяніемъ, которое доставляется преданіемъ о долго продолжавшихся въ одномъ направленіи трудахъ, и потому, заключаетъ Джонсъ, нечего удивляться, что предметъ изученія какого либо поколѣнія, его отцевъ и праотцевъ, не можетъ быть сверженъ съ своего пьедестала иначе, какъ послѣ упорной и отчаянной борьбы. Но мы не должны забывать, что условія нашего времени рѣзко отличаются отъ условіи 16-го столѣтія. Тогда въ однихъ древнихъ классикахъ заключались философія, исторія, поэзія и краснорѣчіе, достойныя этого имени. Теперь же, опять таки совершенно справедливо замѣчаетъ Джонсъ, философія древнихъ поглощена болѣе глубокою и истинною философіею нашего времени; историческія сочиненія древнихъ классиковъ, если не совершенно вытѣснены, то не имѣютъ уже прежней цѣны, потому что современная исторія обнимаетъ большее количество фактовъ и излагаетъ ихъ съ большею научностью и основательностью; никто не станетъ въ наше время поучаться у древнихъ поэзіи и краснорѣчію. Потому, причины, обусловливавшія въ 16 вѣкѣ необходимость изученія классическихъ языковъ, въ 19 вѣкѣ не имѣютъ ни малѣйшаго значенія, а слѣдовательно и указывать на преобладаніе на Западѣ системы классическаго воспитанія, какъ на доказательство ея неоспоримаго достоинства, — нелѣпо и нелогично.
Читатели наши, вѣроятно, уже знакомы съ живымъ, увлекательнымъ разсказомъ Арминія Вамбери; потому, недавно вышедшее въ русскомъ переводѣ новое сочиненіе этого автора «Очерки Средней Азіи», — едва-ли нуждается въ нашей рекомендаціи. Тотъ, кто читалъ его «Путешествіе по Средней Азіи», непремѣнно захочетъ заглянуть и въ эту книгу, а разъ, заглянувъ въ все, онъ не оторвется, покуда не прочтетъ ее отъ начала до конца. Для русской публики, помимо своего общаго интереса, она имѣетъ еще и интересъ спеціальный, такъ какъ въ ней онъ найдетъ очень много любопытныхъ подробностей объ особенностяхъ жизни и характерѣ народовъ, населяющихъ недавно пріобрѣтенныя нами владѣнія въ Туркестанѣ.
«Очерки Средней Азіи» составляютъ дополненіе къ «Путешествію по Средней Азіи» — дополненіе, вызванное, какъ сознается самъ авторъ, упреками, которые дѣлались ему за то, что онъ въ своемъ «Путешествіи» сказалъ гораздо менѣе, чѣмъ бы могъ и долженъ былъ сказать. «Сознаюсь, говоритъ авторъ, что упреки эти были небезосновательны. Возвратясь изъ моихъ долголѣтнихъ странствованій по Азіи, я долго не могъ освоиться съ мыслію объ осѣдлой жизни, особенно же въ первые три мѣсяца моего пребыванія въ Лондонѣ, когда я именно и написалъ мои воспоминанія. Мнѣ все казалось, что скоро опять надо будетъ подниматься и пускаться въ путь съ моимъ караваномъ, а потому я сдѣлался нерѣшителенъ и работалъ спѣшно. Не мудрено, слѣдовательно, что я выступилъ впервые на литературное поприще съ описаніемъ путешествія, о многомъ интересномъ сказалъ только вскользь и многое упустилъ вовсе, какъ менѣе интересное». Чтобы поправить эту ошибку, авторъ написалъ настоящую книгу, состоящую изъ 17 главъ. Главы эти мало имѣютъ между собою общаго, но это отсутствіе общей связи, неизбѣжное по самому характеру книги, нисколько не вредитъ тому интересу, съ которымъ оно читается. Конечно, нельзя согласиться со всѣми выводами и соображеніями автора, но нельзя также не сознаться, что едва ли кто нибудь до него такъ хорошо и увлекательно умѣлъ изложить свое путешествіе и такъ тонко подмѣтить всѣ особенности быта и характеровъ тѣхъ народовъ, среди которыхъ онъ путешествовалъ. Извѣстно, что авторъ путешествовалъ подъ видомъ дервиша; это обстоятельство дало ему возможность ознакомиться съ пройденными имъ странами гораздо лучше и основательнѣе, чѣмъ это дѣлалось до ънего. И дѣйствительно, въ его книгѣ можно найти не только множество интересныхъ свѣденій объ общественной и частной жизни азіятцевъ, объ ихъ одеждѣ, привычкахъ, обращеніи, объ ихъ жилищахъ, дворцахъ и т. п., — онъ сообщаетъ въ высшей степени любопытныя данныя даже объ ихъ литературѣ. Этому предмету посвящена послѣдняя глава его книги. Недостатокъ мѣста, съ одной стороны, и обиліе интереснаго матеріала книги — съ другой, лишаютъ насъ возможности дѣлать изъ нея выписки. Пожалуй намъ пришлось бы тогда переписать больше половины этой книги, а мы боимся подвергнуться за это опредѣленной въ законѣ отвѣтственности. Потому мы воздерживаемся отъ выписокъ, вполнѣ убѣжденные, что читатели, читавшіе «Путешествіе по Средней Азіи», или даже журнальныя компиляціи изъ нея, повѣрятъ намъ на слово, а не читавшіе, — не будутъ раскаяваться, если захотятъ провѣрить наши слова собственнымъ опытомъ, т. е. непосредственнымъ чтеніемъ самой книги.
Въ заключеніе не лишнимъ считаемъ сообщить нашимъ читателямъ о выходѣ вторымъ изданіемъ первыхъ четырехъ томовъ «Исторіи восемнадцатаго столѣтія» Шлоссера. Текстъ перваго изданія сохраненъ безъ перемѣнъ; только въ нѣкоторыхъ мѣстахъ онъ нѣсколько дополненъ по нѣмецкому подлиннику. Все изданіе будетъ состоять изъ 8 томовъ и къ одному изъ томовъ будетъ приложенъ портретъ "автора. Въ первомъ томѣ помѣщено предисловіе, написанное переводчикомъ къ первому изданію; предисловіе это очень рельефно опредѣляетъ достоинство Шлоссера, какъ неподкупнаго, нелицепріятнаго, добросовѣстнаго историка и въ высшей степени честнаго человѣка, но оно ни слова не говоритъ о его недостаткахъ и отъ этого характеристика выходитъ крайне одностороннею и не вполнѣ вѣрною. Переводчикъ, по нашему мнѣнію, черезъ чуръ увлекается Шлоссеромъ; онъ ставитъ ему въ величайшую заслугу не только брюзгливую небрежность въ изложеніи, но даже тотъ узкій, чисто нравственный критерій, которымъ нѣмецкій историкъ мѣряетъ всѣхъ историческихъ дѣятелей, на которыхъ основываетъ свои историческіе приговоры. Мы не можемъ съ этимъ согласиться. Но такъ какъ значеніе Шлоссера, какъ историка, не можетъ быть втиснуто въ узкія рамки библіографической замѣтки, то мы намѣрены посвятить этому вопросу особую статью, въ одномъ изъ ближайшихъ NoNo Дѣла. — Теперь же ограничимся только простымъ заявленіемъ о выходѣ этого второго изданія и пожеланіемъ ему поскорѣе придти къ благополучному окончанію. Вышедшіе томы обнимаютъ періодъ времени до 1788 года.
Читателямъ уже извѣстно наше мнѣніе о проэктѣ г. Мясоѣдова, подробно изложенномъ въ той брошюркѣ, названіе которой выписано въ заголовкѣ. Поэтому, собственно говоря, мы могли бы пройти молчаніемъ названную брошюрку, потому что она весьма немногимъ полнѣе того проекта г. Мясоѣдова, который напечатанъ имъ въ газетахъ. Но такъ какъ мы уже обѣщали познакомить читателей съ этой брошюркой и такъ какъ въ ней все-таки есть нѣкоторыя подробности, которыхъ не было въ газетномъ проэктѣ, то мы и скажемъ о ней нѣсколько словъ.
Признаемся, намъ было весьма непріятно отзываться неодобрительно о проэктѣ г. Мясоѣдова. Во-первыхъ, цѣль его предпріятія весьма похвальная — возвысить цѣнность умственнаго труда, не обременяя потребителей, освободить авторовъ отъ эксплуатаціи капитала и т. д., Во-вторыхъ, принципъ, на которомъ желаетъ г. Мясоѣдовъ построить свое предпріятіе, пользуется съ нашей стороны полнѣйшимъ уваженіемъ. Въ третьихъ, наконецъ, намъ пріятно видѣть; что въ числѣ людей, ^принадлежащихъ къ литературному кругу, находятся личности, которыя принимаютъ близко къ сердцу интересы литературы и желаютъ ей оказывать свое содѣйствіе. Но всѣ эти данныя, такъ располагающія насъ въ пользу г. Мясоѣдова, все-таки не въ силахъ скрыть отъ нашихъ глазъ ту непрактичность и полное незнакомство съ литературнымъ дѣломъ, которыя обнаружилъ г. Мясоѣдовъ. И почему бы ему прежде напечатанія своего проэкта, но посовѣтоваться хоть съ г. Краевскимъ, въ газетѣ и типографіи котораго онъ печаталъ проектъ и брошюру? Г. Краевскій, какъ человѣкъ опытный, долгое время подвизающійся на издательскомъ поприщѣ и лучше другихъ знакомый съ условіями литературнаго труда въ Россіи, навѣрное, въ минуту откровенности, могъ бы сообщить г. Мясоѣдову много практическихъ истинъ изъ литературнаго міра, которыя непремѣнно принесли бы немалую пользу автору «Самопомощи». Но г. Мясоѣдовъ понадѣялся на свои собственныя силы, на свою собственную опытность и выказалъ себя человѣкомъ, совершенно незнакомымъ съ тѣмъ дѣломъ, о которомъ взялся хлопотать.
Знакомство съ книжкой, о которой у насъ идетъ рѣчь, нисколько не измѣнило того мнѣнія, которое мы (составили о проэктѣ г. Мясоѣдова. Правда, въ своей книжкѣ онъ нѣсколько подробнѣе развилъ нѣкоторыя частности своего проекта; но сущность его, конечно, осталась та же; а такъ какъ мы въ прошлой книжкѣ «Дѣла» почти не касались частностей и говорили именно о сущности предпріятія, то намъ и нѣтъ причины мѣнять наше прежнее мнѣніе. Повидимому, самъ г. Мясоѣдовъ, вдумываясь ближе въ свой проэктъ, замѣтилъ слабыя его стороны, что и заставило его серьознѣе обработать нѣкоторыя подробности; но такъ какъ онъ все-таки смотритъ на свое предпріятіе съ той же точки зрѣнія, съ которой смотрѣлъ и прежде, то и слабая сторона этого предпріятія нисколько не измѣнилась.
Главная ошибка г. Мясоѣдова заключается въ томъ, что онъ ставитъ на одну доску такія предпріятія, какъ его "литературно-издательское общество'1, съ такими, какъ петербургская потребительная ассоціація «Бережливость», или общество Рочдельскихъ Піонеровъ, или петербургское общество взаимнаго кредита, или кредитное общество въ Деличѣ, или ссудо-сберегательная общественная касса въ Герсфельдѣ и т. п. Удачными операціями всѣхъ этихъ обществъ г. Мясоѣдовъ думаетъ убѣдить своихъ читателей, что и его предпріятіе, какъ основанное на тѣхъ же самыхъ началахъ, должно имѣть такой же успѣхъ. Между тѣмъ разница здѣсь очевидная и настолько рѣзкая, что ее трудно не замѣтить. Во всѣхъ тѣхъ ассоціаціяхъ, на которыя ссылается г. Мясоѣдовъ, участвуютъ лица, трудъ которыхъ считается не только полезнымъ, но даже необходимымъ въ государствѣ. Всякому нужны каменьщики, столяры, портные, всякій нуждается въ хлѣбѣ, мясѣ, чаѣ, сахарѣ и т. д. — но вѣдь далеко не всякому, а особенно у насъ въ Россіи, нужны книги. Этотъ предметъ производства въ громадномъ большинствѣ населенія считается роскошью; какимъ же образомъ можно его класть въ основаніе кооперативнаго общества? Г. Мясоѣдовъ, очевидно, заблуждается, думая, что производительная ассоціація, какъ форма труда, до такой степени всемогуща, что можетъ удовлетворить всякому содержанію. Между тѣмъ, ему стоило бы задать себѣ такой вопросъ: можетъ ли быть предметомъ ассоціаціи производство, напримѣръ, жетоновъ или другихъ подобныхъ вещей, неимѣющихъ постояннаго, правильнаго расхода, и поразмысливъ на эту тэму, онъ непремѣнно убѣдился бы, что учрежденіе въ Россіи «кооперативнаго издательскаго общества» слишкомъ преждевременно, а потому и не можетъ расчитывать на успѣхъ.
Просматривая далѣе брошюрку г. Мясоѣдова, мы замѣчаемъ, что онъ гораздо тщательнѣе обработалъ ту часть своего проэкта, въ которой говорится «объ устраненіи риска при изданіи обществомъ сочиненій своихъ членовъ»; по не смотря на все стараніе, обнаруженное г. Мясоѣдовымъ при обсужденіи этой части, все-таки легко убѣдиться, что онъ смотритъ совсѣмъ не въ ту сторону, въ какую слѣдуетъ смотрѣть. Приведемъ, напримѣръ, то мѣсто изъ его брошюрки, гдѣ именно говорится объ устраненіи риска при изданіи сочиненій.
По указаніямъ науки, разсуждаетъ г. Мясоѣдовъ, цѣнность всякаго предмета измѣряется слѣдующими тремя главными факторами: 1) полезностью предмета или, другими словами, степенью удовлетворенія имъ потребностямъ вообще; 2) количествомъ и качествомъ приложеннаго къ нему труда и 3) степенью, въ которой онъ удовлетворяетъ потребностямъ данной минуты.
Переходя, на основаніи этихъ положеній, къ практическимъ средствамъ — устранить рискъ при изданіяхъ обществомъ книгъ, г. Мясоѣдовъ продолжаетъ:
1) Опредѣленіе полезности умственнаго произведенія не можетъ встрѣтить затрудненій, если его оцѣнка будетъ производима не самимъ авторомъ, смотрящимъ, обыкновенно, пристрастно на свой трудъ, а третьими лицами, достаточно просвѣщенными и образованными, чтобы быть вправѣ судить объ умственныхъ потребностяхъ населенія, или извѣстной его части. 2) Количество и качество приложеннаго къ произведенію груда могутъ быть опредѣляемы только лицемъ, спеціально изучившимъ предметъ, о которомъ трактуетъ сочиненіе, и 3) для опредѣленія степени удовлетворенія произведеніемъ потребности данной минуты (сюда относятся преимущественно сочиненія о современныхъ переводящихъ явленіяхъ; требуется, главнымъ образомъ, маѣ nie чисто практическихъ людей, слѣдящихъ за вопросами дня. Чѣмъ больше въ этомъ случаѣ мнѣній, тѣмъ легче можетъ выясниться истина. Соблюденіе на практикѣ всѣхъ этихъ условій вполнѣ достижимо, если вообще разсмотрѣніе и оцѣнка рукописей будетъ поручаема не отдѣльнымъ лицамъ, а коллегіальному учрежденію, составленному изъ представителей, спеціалистовъ для каждой отдѣльной отрасли знанія. Въ такомъ случаѣ рукопись, первоначально разсмотрѣнная надлежащимъ, но ея содержанію, числомъ спеціалистовъ, представлялась бы ими на заключеніе всего учрежденія, по большинству голосовъ опредѣляющаго ея достоинства и цѣнность. Тутъ могутъ быть приняты къ руководству приведенные научные факторы, съ помощію которыхъ комитетомъ, но первыхъ, рѣшается въ принципѣ вопросъ о возможности принятія къ изданію предложеннаго произведенія по отношенію къ его достоинству, а во вторыхъ, въ случаѣ рѣшенія въ пользу его изданія, комитетъ опредѣляетъ цѣнность труда установленіемъ цѣны съ печатнаго листа, вообще безразлично къ числу экземпляровъ, имѣющихъ быть отпечатанными.
Вниманіе, съ какимъ обсуждаетъ г. Мясоѣдовъ едва-ли не самую важную часть своего проекта, именно — устраненіе риска при операціяхъ общества — показываетъ, что авторъ не относится къ нему легкомысленно и, повидимому, не заслуживаетъ упрека въ непониманіи дѣла; но таже самая выписка, вмѣстѣ съ тѣмъ, обнаруживаетъ въ г. Мясоѣдовѣ полное незнакомство съ издательскими операціями. Понимая) повидимому, совершенно ясно, какъ важно для общества устраненіе риска, г. Мясоѣдовъ, для достиженія этой цѣли, прибѣгаетъ къ такимъ средствамъ, которыя въ настоящемъ случаѣ не имѣютъ ровно никакого значенія. Каждый издатель и каждый авторъ знаютъ, что «полезность» извѣстнаго сочиненія, при самой добросовѣстной его обработкѣ, никакъ не можетъ служить ручательствомъ успѣха изданія; а между тѣмъ г. Мясоѣдовъ вполнѣ убѣжденъ, что если какое нибудь сочиненіе полезно само по себѣ и добросовѣстно составлено, то оно непремѣнно будетъ имѣть успѣхъ, то есть изданіе его не сопряжено ни съ какимъ рискомъ. Правда, г. Мясоѣдовъ считаетъ весьма важнымъ и мнѣніе «чисто-практическихъ людей» но это условіе онъ считаетъ необходимымъ только относительно такихъ изданій, которыя трактуютъ « о современныхъ переходящихъ явленіяхъ». Вотъ эти-то разсужденія г. Мясоѣдова и обличаютъ полное незнакомство его съ дѣломъ.
Мы уже не говоримъ о томъ, какъ различно понимается у насъ слово «полезность» въ примѣненіи къ произведеніямъ умственнаго труда. Мы напримѣръ, можемъ, считать такую-то книгу въ высшей степени полезною, а, напримѣръ, г. Скарятинъ признаетъ ту же книгу необычайно вредною, и наоборотъ Мы. также не станемъ вдаваться въ перечисленіе тѣхъ мелкихъ неудобствъ, которыя непремѣнно явятся при оцѣнкѣ произведенія комитетомъ "спеціалистовъ, " потому что этихъ неудобствъ можно бы насчитать многое множество. Но мы, даже становясь на точку зрѣнія г. Мясоѣдова и допуская возможность полнаго соглашенія относительно оцѣнки извѣстной рукописи, все-таки должны признать, что самая наиполезнѣйшая книга можетъ потерпѣть полную неудачу; точно также и наоборотъ: самая нахальная спекуляція можетъ имѣть блистательный успѣхъ въ публикѣ. Наши слова подтвердилъ бы всякій книгопродавецъ, еслибъ только г. Мясоѣдовъ обратился къ кому нибудь изъ нихъ за справками.
Въ виду того, что нами уже сказано въ прошлой книжкѣ «Дѣла» о проэктѣ г. Мясоѣдова, мы считаемъ излишнимъ входить въ дальнѣйшее разсмотрѣніе подробностей разбираемой нами брошюры, тѣмъ болѣе, что эти подробности не имѣютъ ровно никакого значенія, какъ только мы признали, что учрежденіе въ Россіи «литературно-издательскаго кооперативнаго общества», по самой сущности этого предпріятія, должно считаться преждевременнымъ. Поэтому мы лучше скажемъ нѣсколько словъ объ истинныхъ причинахъ того дѣйствительно прискорбнаго явленія, которое главнымъ образомъ и подало г. Мясоѣдову мысль составить свой проэктъ, именно — о дороговизнѣ въ Россіи произведеній умственнаго труда. Что книги у насъ дороги — это всѣмъ извѣстно; по почему именно онѣ дороги, этого не знаютъ ни публика, ни даже люди, такъ близко интересующіеся литературно-издательскимъ дѣломъ, какъ интересуется имъ г. Мясоѣдовъ. А между тѣмъ причина здѣсь очень проста и заключается единственно въ незначительности спроса на книги со стороны общества. Понятно, что если бы я могъ печатать извѣстное сочиненіе въ десяти или даже въ пяти тысячахъ экземпляровъ, то я назначилъ бы цѣну вдвое или втрое меньше той, какую у насъ обыкновенно назначаютъ; но такъ какъ мнѣ извѣстно, что у насъ можно по пальцамъ пересчитать книги, печатавшіяся въ количествѣ болѣе трехъ тысячъ экземпляровъ (не говоря, конечно, объ учебникахъ), то это число я имѣю полное право считать самой высшей цифрой, которой могутъ достигать самыя смѣлыя мечты издателя. Поэтому я беру для своихъ разсчетовъ среднюю и наиболѣе вѣрную цифру, именно 1200 экземпляровъ, и по ней назначаю цѣну каждому экземпляру. Разойдется изданіе въ большемъ количествѣ экземпляровъ — значитъ, мое счастье. Но дѣлая основаніемъ своихъ разсчетовъ такую мизерную цифру, какъ 1,200 экземпляровъ, я все-таки не могу быть вполнѣ увѣренъ, что не понесу убытковъ отъ своего изданія, то есть, что оно разойдется въ томъ количествѣ, при которомъ можно свести концы съ концами. Отсюда-то, какъ необходимое слѣдствіе, и проистекаетъ та дороговизна книгъ, на которую у насъ всѣ жалуются. Но изъ того, что сейчасъ нами сказано, видно, на сколько тутъ виноваты сами авторы или издатели; тутъ они — лица далеко не самостоятельныя и ихъ личный произволъ не имѣетъ здѣсь почти никакого значенія.
Конечно, говоря, что дороговизна книгъ непосредственно зависитъ отъ самого общества, мы вовсе не думаемъ считать его единственной или основной причиной такого положенія умственнаго труда въ Россіи. Незначительное развитіе у насъ потребности въ чтеніи представляетъ, въ свою очередь, слѣдствіе другихъ, болѣе общихъ причинъ, о которыхъ, однакоже, въ краткой библіографической замѣткѣ говорить не совсѣмъ удобно. Но во всякомъ случаѣ ближайшая причина дороговизны книгъ и плохой вознаградительности умственнаго труда въ Россіи никакъ не зависитъ отъ произвола авторовъ или эксплуатаціи издателей. А если это справедливо, то справедливо также и то, что литературно-издательское кооперативное общество нисколько не поможетъ дѣлу.
Въ заключеніе, мы не можемъ не замѣтить, что самъ г. Мясоѣдовъ собственной своей брошюрой доказалъ, въ какой степени назначеніе книжныхъ цѣнъ зависитъ отъ воли издателя. Что свою брошюру онъ считалъ полезной — это не подлежитъ сомнѣнію; что онъ положилъ на нее не мало труда — это также несомнѣнно. И однакоже, не смотря на присутствіе этихъ двухъ условій, обезпечивающихъ, по мнѣнію г. Мясоѣдова, успѣхъ всякаго изданія, онъ назначилъ ей слишкомъ высокую цѣну, именно, 35 к. за три листа очень маленькаго формата Придерживаясь тѣхъ самыхъ цифръ, которыя приводитъ въ своей брошюрѣ г. Мясоѣдовъ, мы заключаемъ, что онъ, издавая свой проектъ отдѣльной книжкой, разсчитывалъ на очень скромную цифру покупателей и былъ увѣренъ въ распродажѣ не болѣе 300 экземпляровъ, сообразно съ чѣмъ и назначилъ ей продажную цѣну. Мы, конечно, могли бы предполагать, что при назначеніи этой цѣны, г. Мясоѣдовъ разсчитывалъ на спекуляцію; но такое предположеніе было бы слишкомъ оскорбительно для человѣка, ратующаго за пониженіе книжныхъ цѣнъ; къ тому же и сборъ отъ продажи своей брошюрки г. Мясоѣдовъ назначилъ на покрытіе первыхъ издержекъ по образованію литературно-издательскаго общества. Но такъ какъ деньги, употребленныя на изданіе брошюрки, г. Мясоѣдовъ намѣренъ, конечно, возвратить изъ сборовъ отъ ея продажи, то ему и важно было прежде всего опредѣлить ту цифру сбыта, которую можно считать вполнѣ вѣрною. Такою цифрою оказалось, по его разсчетамъ, не больше какъ 300 человѣкъ покупателей, то есть цифра весьма ничтожная. Такимъ образомъ, г. Мясоѣдовъ самъ, на собственномъ примѣрѣ, могъ убѣдиться, въ какой степени назначеніе книжныхъ цѣнъ находится во власти издателей или авторовъ, и въ какой степени эти цѣны зависятъ отъ самого общества.