НОВЫЯ КНИГИ.
править2. Гражданская община античнаго міра. Изслѣдованія о богослуженіи, нравѣ и учрежденіяхъ Греціи и Рима. Соч. Фюстель-де-Кулажа. Пер. Е. Корша. Изд. Солдатенкова. Москва. 1867 г.
3. Новые писатели, сборникъ литературныхъ статей, изд. подъ ред. Н. Тиблена. T. I. 1868 г.
Историки обыкновенно раздѣляютъ исторію европейскаго человѣчества на четыре періода: древній, средній, новый и новѣйшій. Каждый изъ этихъ періодовъ представляетъ собою, но ихъ непреложному убѣжденію, ступень, по которой человѣчество восходитъ отъ менѣе совершеннаго состоянія къ состоянію болѣе совершенному — отъ худшаго къ лучшему. Это торжественное (по крайней мѣрѣ, весьма торжественно описываемое) восхожденіе но воображаемой лѣстницѣ періодовъ именуется на ихъ языкѣ «историческимъ прогресомъ». Историческій прогрессъ — это весьма хорошее, утѣшительное и совершенно благонамѣренное изобрѣтеніе. Но для того, чтобы доказать его дѣйствительность и получить часть той преміи, которая выйдется за это изобрѣтеніе историкамъ, для этого надобно, разумѣется, прежде всего доказать, что каждый послѣдующій періодъ лучше предыдущаго. Доказывать, что бы то ни было — для историковъ-оптимистовъ — плевое дѣло; и потому они ни мало не затрудняются въ приведеніи безчисленнаго множества фактовъ, свидѣтельствующихъ, по ихъ мнѣнію, съ очевидностью математической аксіомы, что новѣйшій періодъ представляетъ значительный шагъ впередъ по пути прогресса сравнительно съ новымъ, новый сравнительно съ среднимъ и средній сравнительно съ древнимъ. Однако относительно послѣдняго пункта не всѣ согласны съ историками-оптимистами. Есть такіе скептики, которые осмѣливаются полагать, будто древняя цивилизація относительно, по крайней мѣрѣ, политическихъ формъ общественнаго быта, была ничуть не ниже, а, пожалуй, даже и выше новѣйшей. Говорятъ, будто эти формы несравненно болѣе соотвѣтствовали требованіямъ человѣческаго общежитія, чѣмъ формы современныя, что онѣ развивали съ малолѣтства въ каждомъ гражданинѣ живой интересъ къ общественному дѣлу, что при нихъ немыслимо было процвѣтаніе того узкаго, эгоистическаго филистерства, которое составляетъ одну изъ опаснѣйшихъ болѣзней современнаго общества и т. д. Нечего и говорить, что подобныя воззрѣнія столь же лживы, какъ и зловредны. Фюстель-Куланжъ думаетъ даже, будто это пессимистическое сравненіе политическихъ формъ древняго міра съ формами новаго въ послѣдніе восемьдесятъ лѣтъ французской исторіи было однимъ изъ главныхъ препятствій, мѣшавшихъ прогрессу новаго общества (см. введ. стр. 2). Дѣло видите ли не шуточное: прогрессъ останавливается, человѣчество идетъ назадъ, и все это оттого только, что нѣкоторыя безпокойныя головы увлеклись заманчивыми картинами древнихъ республикъ. Чтобы прекратить зло и поставить эти безпокойныя головы на надлежащую точку зрѣнія, Фюстель-Куланжъ предпринялъ доказать, что условія общественнаго быта древняго, греческаго и римскаго, міра не заключаютъ въ себѣ никакихъ точекъ соприкосновенія съ условіями общественнаго быта новаго міра, и что тѣ нормы, которыми руководствовались и которыя были примѣнимы къ древнему обществу, никогда не могутъ быть примѣнимы къ новому обществу. Отчего это? Почему условія людской травы теперь совсѣмъ не тѣ, что были встарь? спрашиваетъ онъ самъ себя, въ своемъ введеніи. И вотъ какъ онъ самъ же отвѣчаетъ на вопросъ:
Великія перемѣны, наступающія по временамъ въ общественномъ строѣ, не могутъ быть плодомъ ни случая, ни одной только силы. Причина имъ порождающая должна быть могущественна и заключается въ самомъ чело вѣкѣ. Если законы человѣческаго общенія теперь не таковы, какъ въ древности, стало измѣнился въ чемъ нибудь самъ человѣкъ. Дѣйствительно, есть часть нашего существа, измѣняющаяся съ ходомъ времени: это наше разумѣніе. Оно всегда движется и всегда почти идетъ впередъ, и благодаря ему подвергаются перемѣнамъ наши учрежденію и наши законы. Человѣкъ не думаетъ теперь такъ, какъ онъ думалъ двадцать-пять вѣковъ тому назадъ, а оттого онъ и управляется иначе.
Совершенно справедливо, что человѣкъ не думаетъ теперь такъ, какъ онъ думалъ двадцать пятъ вѣковъ тому назадъ, но слѣдуетъ ли отсюда, что настоящія формы его общественнаго быта, обусловливаемыя его практическою дѣятельностью, совсѣмъ не тѣ, какія были 2½ тысячи лѣтъ назадъ? Это дѣйствительно слѣдовало бы, если бы только было доказано, что съ измѣненіемъ человѣческаго міросозерцанія измѣняется и образъ человѣческой дѣятельности, если бы было доказано, что въ настоящее время люди, опредѣляющіе и поддерживающіе своею дѣятельностью данныя условія экономическаго быта, дѣйствуютъ но инымъ побужденіямъ и подъ вліяніемъ иныхъ интересовъ, чѣмъ они дѣйствовали за двѣ съ половиною тысячи лѣтъ. Но развѣ это доказано? Нѣтъ, напротивъ, повседневный опытъ и опытъ исторіи убѣждаютъ насъ въ противномъ. Для доказательства укажемъ хоть на одинъ весьма общеизвѣстный, почти тривіальный примѣръ. Взгляды древняго міра на личность человѣка и на отношенія людей между собою и взгляды на тѣже предметы новаго міра, какъ всѣ знаютъ діаметрально противоположны. Древнему міру чужды были понятія о равенствѣ и братствѣ всѣхъ людей, ему были чужды нравственные принципы человѣческаго общежитія, выработанные христіанствомъ; въ новомъ мірѣ, напротивъ, никто не сомнѣвается, что всѣ люди — братья, что всѣ они равны между собой, и что всѣхъ нашихъ ближнихъ мы должны любить, какъ любимъ самихъ себя. Кажется, противоположность полная, а между тѣмъ посмотрите, какія побужденія и интересы руководятъ человѣкомъ новаго и древняго міра въ его хозяйственной дѣятельности, въ его хозяйственныхъ столкновеніяхъ съ окружающими его людьми; какіе принципы лежатъ въ основѣ экономическаго быта древнихъ и новыхъ обществъ; посмотрите, и вы увидите, что и тамъ и здѣсь эти побужденія, интересы и принципы совершенно одинаковы; и тамъ, и здѣсь, въ хозяйственныхъ столкновеніяхъ съ другими людьми, человѣкъ всегда дѣйствуетъ подъ вліяніемъ узко-понимаемаго личнаго интереса; и тамъ, и здѣсь, въ основѣ экономическихъ отношеній лежитъ всегда одинъ и тотъ же принципъ… Чтобы убѣдиться въ этомъ еще болѣе, сравните въ самыхъ общихъ чертахъ главнѣйшіе моменты изъ исторіи развитія экономическихъ отношеній въ древнихъ и новыхъ обществахъ, — параллель выйдетъ поразительная. Сопоставьте отношенія римскихъ патриціевъ къ римскому плебсу, римскихъ патроновъ къ римскимъ кліентамъ съ отношеніями феодальной аристократіи и ново-возникавшей монархіи къ городской буржуазіи, помѣщиковъ къ крѣпостнымъ; сопоставьте отношеніи римскаго populus’а къ римскимъ оптиматамъ съ отношеніями нынѣшняго пролетаріата къ зажиточнымъ классамъ; сравните далѣе главнѣйшія постановленія римскаго гражданскаго права съ любымъ изъ западно-европейскихъ, и вы вполнѣ убѣдитесь, что экономическія отношенія въ новомъ и старомъ мірѣ очень мало разнятся между собой; что на экономической почвѣ въ наше время дѣйствуютъ и борятся тѣже силы и тѣже начала, которыя дѣйствовали и боролись двадцать пять вѣковъ тому назадъ. Не смотря однако на это, наши взгляды на человѣка и на трудъ, наши понятіи о Верховномъ существѣ, весь нашъ умственный кругозоръ, значительно измѣнился и переформировался въ теченіи этого длиннаго періода. Не ясно ли отсюда, что нашъ экономическій бытъ, отъ котораго зависитъ весь соціальный строй нашей жизни, опредѣляется и управляется совсѣмъ не тѣмъ, какъ люди думаютъ, а тѣмъ, какъ они дѣйствуютъ. Дѣйствуютъ же они въ хозяйственной сферѣ совершенно одинаково: нынче, какъ и прежде, сегодня, какъ и вчера, вчера, какъ двѣ тысячи лѣтъ назадъ; роли ихъ нисколько не измѣнились, игра осталась все таже, — перемѣнились только названія и костюмы. Этотъ фактъ такъ очевиденъ и неопровержимъ, что даже Фюстель-Куланжъ, не смотря на свою умышленную односторонность, не можетъ скрыть и замаскировать его. Чтобы убѣдиться въ справедливости нашихъ словъ, мы просимъ читателя съ особеннымъ вниманіемъ прочесть IV книгу его сочиненія. Недостатокъ мѣста и размѣры настоящей статьи не даютъ намъ возможности дѣлать выписки и приводить примѣры изъ разбираемой книги. Однако, лы полагаемъ, что и тѣхъ указаній, которыя мы только-что сдѣлали вполнѣ достаточно, чтобы убѣдиться въ лживости и односторонности основной тенденціи Фюстель-Куланжа. Если нельзя допустить коренной разницы въ условіяхъ экономическаго быта древнихъ и новыхъ обществъ, то тѣмъ менѣе возможно допустить мысль, что эти условія слагаются подъ вліяніемъ религіозныхъ воззрѣній людей, какъ думаетъ Фюстель-Куланжъ. Вѣдь между религіозными воззрѣніями новаго христіанскаго и стараго языческаго міра несравненно больше разницы, чѣмъ, напримѣръ, между отношеніями плебса къ патриціямъ и городской буржуазіи къ родовой аристократіи, кліентовъ и калоновъ — къ господамъ, дворовыхъ и крѣпостныхъ — къ помѣщикамъ и т. д. Утверждать противное едва ли кто рѣщится; но во всякомъ случаѣ такое утвержденіе должно подкрѣпляться и опираться на подробный и всесторонній анализъ экономическихъ явленій новаго и стараго міра. Безъ подробнаго анализа оно не будетъ имѣть ни малѣйшаго значенія и весьма мало правдоподобія. Между тѣмъ, никакого такого анализа у Фюстель-Куланжа нѣтъ; на экономическія начала онъ обращаетъ вообще очень мало вниманія, такъ какъ заранѣе уже составилъ себѣ убѣжденіе въ ихъ второстепенной и неважной роли; для него на первомъ планѣ стоятъ начала религіозныя; «древнее общество росло лишь но мѣрѣ расширенія его религіи» — вотъ его любимая мысль, которую онъ положилъ въ основаніе своего труда.
«Преданія Индусовъ, Грековъ, Этрусковъ, говорятъ — утверждаетъ онъ, что общественные законы открыты людямъ божествами. Подъ этой легендарной формой кроется истина. Общественные законы и вправду были дѣломъ боговъ; ни эти могучія и плодотворныя божества были ничто иное, какъ людскія вѣрованія». «Стародавнее вѣрованіе повелѣвало человѣку чтить предковъ, культъ предка пріурочилъ семью вокругъ алтаря. Отсюда первая религія, первая молитва, первая идея долга и первая нравственность, отсюда также начала собственности, неизмѣнный порядокъ наслѣдованія; отсюда наконецъ частное право и всѣ нормы домашней организаціи. Вѣра потомъ разрослась, а съ нею и общежитіе. По мѣрѣ того, какъ люди чувствуютъ, что для нихъ есть общія божества, они смыкаются въ обширнѣйшія группы». и т. д. (стр. 172, 173).
Эту мысль онъ повторяетъ чуть-ли не на каждой страницѣ, при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, но отъ этого, разумѣется, мысль нисколько не становится ни убѣдительнѣе, ни доказательнѣе. И послѣ каждаго такого повторенія, невольно возникаетъ вопросъ: да на какомъ же основаніи онъ полагаетъ, что X причина Z, а не Z причина X. Это предположеніе чисто апріористическое, и если бы онъ допустилъ его только условно до повѣрки его экономическимъ анализомъ, то мы ничего не могли бы сказать противъ этого. Всякій воленъ измышлять гипотезы, какія ему угодно, но онъ принимаетъ измышленную имъ гипотезу за нѣчто несомнѣнное и ненуждающееся ни въ какой экономической провѣркѣ. Отодвинувъ такимъ образомъ экономическія начала на задній планъ, онъ освѣщаетъ всѣ важнѣйшіе факты и явленія изъ общественной жизни Греціи и Рима крайне односторонне, и отдѣляетъ китайскою стѣною древній міръ отъ новаго. Конечно, онъ оказалъ этимъ большую услугу историкамъ-оптимистамъ, но оказалъ ли онъ услугу своимъ обыкновеннымъ читателямъ? Въ этомъ мы сомнѣваемся. Какъ вы думаете объ этомъ, г. Коршъ?
Нынѣшній разъ намъ все приходится имѣть дѣло съ оптимистами; только что мы кончили съ историческимъ оптимизмомъ, какъ опять встрѣчаемся съ оптимизмомъ литературнымъ, и притомъ чисто-русскаго произведенія. Этотъ всероссійскій оптимизмъ не имѣетъ, разумѣется, ничего общаго съ тѣмъ, о которомъ шла рѣчь выше; это просто какое-то глупое ребячество а, можетъ быть, даже, и шарлатанство, прикрываемое благовидными предлогами. Здѣсь мы будемъ говорить только объ одномъ его проявленіи, — болѣе комическомъ, нежели трагическомъ. Вообразили себѣ наши всероссійскіе оптимисты, что будто въ нѣдрахъ нашего общества таятся какія-то удивительныя литературныя силы, которыя потому только и не заявляютъ себя міру, что періодическая пресса не даетъ имъ ходу. Періодическая пресса гоняется, видите ли, все за авторитетными именами; каждый журналъ, сѣтуетъ г. Н. Тибленъ, ограниченъ извѣстной программой и извѣстными традиціями авторитетныхъ сотрудниковъ; ну, а новыя силы ни подъ какія традиціи, разумѣется, не подходятъ и никакимъ программамъ подчиняться не могутъ. Вотъ потому-то ихъ и гонитъ, преслѣдуетъ и зарываетъ подъ спудъ безжалостная журналистика; нечего и говорить, какъ все это должно быть прискорбно для патріотическаго сердца оптимистовъ. Забывъ, что всѣ сколько нибудь замѣчательные, и даже ничѣмъ незамѣчательнне писатели выведены на свѣтъ божій періодическою прессою, забывъ, что пресса никогда не отличалась и не отличается ни малѣйшею щепетильностью насчетъ своихъ традицій и программъ, — эти вѣрующіе и надѣющіеся патріоты пытаются, время отъ времени, открывать новымъ талантамъ новые пути, новые способы выйдти «въ литераторы» и заявить себя удивленной публикѣ во всемъ своемъ блескѣ и величіи. Такихъ попытокъ на нашей памяти было сдѣлано двѣ — одна, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, весьма знаменитымъ въ свое, время Львомъ Камбекомъ, другая — нынче г. Н. Тибленомъ. Левъ Камбекъ, желая открыть доступъ въ литературу новымъ силамъ, вздумалъ издавать листокъ, который онъ остроумно и метко назвалъ, кажется, "Ерундою, и въ которомъ онъ обязался печатать все, рѣшительно все, что ему не пришлютъ новые таланты. А чтобы презрѣнный металлъ не развращалъ невинности талантовъ, то Левъ Камбекъ (теперь почившій) объявилъ, что онъ никому не будетъ платить ни одной копѣйки за помѣщаемыя въ «Ерундѣ» произведенія. Если не ошибаемся, новые писатели были даже обложены нѣкоторою податью за право читать свои произведенія оттиснутыми на типографскомъ станкѣ. Мѣра эта была необходима для предохраненія остроумнаго издателя отъ окончательнаго раззоренія. Шутка вышла презабавная, публика толкучаго рынка и апраксинскаго двора (это было еще до знаменитаго пожара) много хохотала надъ юморомъ новооткрытыхъ талантовъ. Скоро, однако, ихъ перестали читать и листокъ, послѣ весьма кратковременнаго существованія, пересталъ выходить въ свѣтъ. Прошло много лѣтъ; о Камбекѣ и его предпріятіи давно уже забыли; и хотя все еще слышались, время отъ времени, жалобы, что, молъ, нѣтъ у насъ совсѣмъ новыхъ талантовъ, тенденціозная пресса убиваетъ и обезцвѣчиваетъ оригинальныя силы; однако никому не приходило въ голову реставрировать камбековскую «Ерунду», не приходило до самого 1867 года. Въ прошломъ же году, книгопродавецъ и издатель, а нынче редакторъ и литераторъ Тибленъ, задумалъ издать сборникъ новыхъ произведеній начинающихъ писателей, весьма сильно напоминающій, но своей идеѣ, листокъ Камбека. Г. Тибленъ не заявилъ, будетъ ли онъ давать какой нибудь гонораръ новымъ писателямъ, или съ нихъ брать какую нибудь подать, возметъ ли онъ на себя обязанность контролировать и регулировать ихъ юныя силы, или предоставитъ имъ полную свободу писать что угодно; но мы полагаемъ, что онъ предпринялъ свое изданіе на тѣхъ же основаніяхъ, какъ и г. Камбекъ, потому что результаты получились совершенно тождественные.
Но настоящему, намъ бы совсѣмъ не слѣдовало и упоминать объ этомъ букетѣ лубочныхъ твореній, такъ какъ отчеты о лубочной литературѣ не входятъ въ программу нашей хроники. Но есть, однако, нѣкоторыя причины, которыя заставляютъ насъ, на этотъ разъ, отступить отъ нашей программы. Во-первыхъ, мы боимся, что вѣрующіе оптимисты усумнятся, пожалуй, въ справедливости нашего голословнаго приговора, и не повѣрятъ, чтобы подъ изящною и красивою обложкою «Новыхъ Писателей» заключались произведенія, реставрирующія собою камбековскую «Ерунду;» мы боимся, далѣе, чтобы злые и подозрительные люди не обвинили насъ въ пристрастіи и зависти къ юнымъ талантамъ. 11о-вторыхъ, мы знаемъ, что chaque sot trouve un autre sot, qui l’admire и что потому молчать о пустомеляхъ не всегда полезно и не всегда слѣдуетъ. Это въ особенности справедливо по отношенію къ новымъ писателямъ, такъ какъ, къ удивленію нашему оказывается, что ихъ идеи, читанныя вѣроятно еще въ корректурныхъ листахъ, произвели на одного издателя такое сильное впечатлѣніе, что онъ рѣшился, подъ ихъ вліяніемъ, издавать даже журналъ, — объ этомъ впрочемъ подробнѣе сказано будетъ ниже. Если уже на такихъ ученыхъ и образованныхъ людей, какъ помянутый издатель, — идеи новыхъ писателей могутъ производить такое сильное впечатлѣніе, то что сказать о простыхъ смертныхъ, быть можетъ никогда печатавшихъ ни Молинари, ни Куно-Фишера, ни Спенсера? — и "принимая все это во вниманіе, " мы рѣшаемся, скрѣпя сердце, посвятить новымъ писателямъ двѣ, три, послѣднія страницы нашей хроники.
«Новые писатели» — сборникъ литературныхъ произведеній, изданный подъ редакцію Н. Тиблена, состоитъ изъ пяти якобы литературныхъ произведеній, принадлежащихъ перу пяти якобы новыхъ писателей, или одного и того же писателя, подъ пятью различными псевдонимами. Два произведенія имѣютъ претензію быть учеными статьями, съ экономическимъ характеромъ; два — беллетристическими, съ характеромъ клубничнымъ; и одно — критическимъ, безъ всякаго характера. Начнемъ съ произведеній беллетристическихъ. Одно принадлежитъ перу какого-то Далина, другое — какого-то Бредова. Очень можетъ быть, что это только два псевдонима одного и того же писателя; мы думаемъ потому, что между талантами обоихъ начинающихъ писателей есть поразительное сходство, и оно состоитъ въ слѣдующемъ: у того и у другого самыя высшія блестящія и пикантныя проявленія таланта не могутъ быть выражены печатными буквами, а изображаются только весьма многозначительными точками. Все же остальное, выраженное буквами, до того ничтожно и безсмысленно, что на него не иначе можно смотрѣть, какъ на скучную, и для чего-то необходимую прелюдію къ точкамъ. Таково оригинальное свойство ихъ таланта. Когда они дойдутъ, наконецъ, до такого совершенства, что все, что не напишутъ, можно будетъ изображать только точками, тогда слава ихъ окончательно упрочится и творенія ихъ вѣроятно будутъ раскупаться на расхватъ. А до тѣхъ поръ, имъ нельзя предсказать большаго успѣха, и не они въ этомъ виноваты, а проклятыя, печатныя буквы, — тоску наводятъ смертную, — толи дѣло, если бы вмѣсто нихъ все были однѣ только точки и точки… И какъ это не догадался г. Тибленъ, что новые писатели нуждаются и въ новомъ способѣ выраженія своихъ мыслей. Въ первой повѣсти которая неизвѣстно почему озаглавлена Суровая дорога, разсказывается о какомъ-то Васькѣ, превратившемся впослѣдствіи въ Мишку, и потомъ въ Михаила Александровича, — который родился въ началѣ повѣсти отъ какого-то крестьянина, потомъ попалъ къ разбойникамъ, отъ разбойниковъ къ какому-то старику, выучившему его грамотѣ, отъ старика къ московскому букинисту, отъ московскаго букиниста въ Московскій университетъ, а изъ Московскаго университета въ учителя какой-то гимназіи. Всѣ же подробности изображены съ такою же художественностью и увлекательностью, съ какою пишутся некрологи великихъ и малыхъ людей въ академическомъ календарѣ. Читатель, перелистывая эти скучныя страницы, съ нетерпѣніемъ будетъ ждать, что же изо всего этого выйдетъ и когда же наконецъ явятся вожделѣнныя точки. Наконецъ онѣ являются. Герой, по обыкновенію, влюбляется въ какую-то барыню, о которой мы знаемъ только, что ее зовутъ Ольгою, что у ней есть богатая тетка и небольшая деревня. Она зоветъ учителя къ себѣ въ эту деревню — pour passer le temps; учитель, разумѣется, сейчасъ же является; его принимаютъ съ распростертыми объятіями, цѣлуютъ даже и укладываютъ спать. Но ни гость, ни хозяйка спать не могли.
«Каждый у себя думали они оба почти одно и тоже и радостно улыбнулись свѣтлому утру. Весело вскочила Ольга съ постели и, накинувъ широ. кую блузу, выбѣжала на террасу; а тамъ уже стоялъ Михаилъ Александровичъ и, отдыхая глазами на широкихъ поляхъ, думалъ, когда-то она явится, моя желанная!..»
И затѣмъ слѣдуетъ нѣсколько строкъ точекъ. Потомъ опять нѣсколько строкъ печатныхъ буквъ и опять точекъ. Послѣ этихъ точекъ повѣсть не представляетъ уже ни малѣйшаго интереса, и благоразумный читатель поступитъ весьма основательно, если закроетъ на этомъ мѣстѣ книгу. Ольга, какъ и слѣдовало ждать послѣ точекъ, — выходитъ замужъ за Михаила Александровича, а Михайло Александровичъ умираетъ отъ чахотки и пишетъ передъ смертью дневникъ, въ которомъ горько жалуется на свое физическое и нравственное безсиліе. Ольга снова дѣлается свободною, и если она снова встрѣтитъ человѣка но душѣ, то авторъ грозитъ написать новый романъ. Для пользы самого же автора, отъ души желаемъ, чтобы этого никогда не случилось и чтобы уже лучше его героиня отправилась ad patres Другой романъ, или повѣсть или разсказъ, какъ хотите, но смѣлости и оригинальности мысли, во необычайному трагизму завязки и комизму развязки, обличаетъ въ авторѣ талантъ, могущій въ болѣе или менѣе непродолжительномъ времени, съ успѣхомъ соперничать съ талантомъ г. Авенаріуса и даже автора «Вечерней жертвы». Ему нужно только немножко поучиться и еще разъ со вниманіемъ перечесть произведенія корифеевъ нашей современной беллетристики — гг. Авенаріуса, Стебницкаго, Боборыкина и Крестовскаго. Это душеспасительное чтеніе убѣдило бы его, какъ необходимо уснащать клубничныя сцены разнаго рода «обличеніями» и «бичеваніемъ», какъ необходимо подшивать патріотическую подкладку подъ эротическія шалости. Клубничная сцена, соблазнительное положеніе, эротическій разговоръ, объектами и субъектами которыхъ являются люди обыкновенные, да еще старые, никогда не могутъ производить на читателя того сильнаго и пикантнаго впечатлѣнія, которое произвели бы на него тѣже сцены, положенія и разговоры, если бы только дѣйствующими лицами въ нихъ были какія нибудь нигилисты или нигилистки. Впрочемъ мы боимся, что ни наши совѣты, ни рекомендуемое нами «душеспасительное чтеніе» не принесутъ автору существенной пользы; но всему видно, да и самъ онъ въ этомъ признается, что онъ достигъ уже того престарѣлаго возраста, когда человѣкъ теряетъ способность воспринимать новыя впечатлѣнія, когда онъ живетъ только воспоминаніями о прошломъ… Вѣроятно и случай, разсказанный имъ въ его повѣсти, есть тоже не болѣе какъ одно изъ такихъ воспоминаній. А случай весьма поучительный, — въ медицинскомъ, разумѣется, отношеніи. Нѣкій старикъ, герой романа женится на одной юной дѣвицѣ — героинѣ. Сватовство и женитьба — это только прелюдія, самая же драма, или трагедія, или вѣрнѣе балетъ, разыгрывается тотчасъ послѣ свадьбы. Новобрачные пріѣхали домой; героиня, наивная и невинная, какъ подобаетъ быть героинѣ, занялась, къ великой досадѣ стараго мужа, разборкою бѣлья; мужъ въ это время заснулъ въ другой комнатѣ. Покончивъ съ бѣльемъ, Маша — такъ звали героиню — заглянула въ комнату, гдѣ почивалъ ея супругъ. "Нельзя сказать, — говоритъ авторъ, чтобы картина, открывшаяся передъ нею въ эту минуту, была изъ самыхъ привлекательныхъ. Сонъ, подавившій внѣшнія чувства Станислава Михайловича, не могъ подавить его страсти и потому въ выраженіи лица спавшаго было что-то до безконечности животное и сластливое. Маша и не подумала поискать какого либо оправданія этому выраженію лица его. Но она тутъ инстинктивно начала понимать, что находится во власти мужа. Масса испытанныхъ наслажденій шепнула ей, что за нихъ надо расчитаться и по ея тѣлу пробѣжалъ нервный трепетъ, ну, и т. д., — тутъ на цѣлой страницѣ описывается, какія чувства и мысли волновали Машу и какъ она подъ вліяніемъ этихъ чувствъ и мыслей ушла къ себѣ въ спальню, «гдѣ стояли рядомъ двѣ чистенькія и хорошенькія постели», и постаралась заснуть «крѣпко и поскорѣе заснуть». Усыпивъ героиню, авторъ продолжаетъ: «Мы говоримъ только правду и только то, что было; поэтому читатель не заподозритъ насъ въ гоньбѣ за соблазнительными эффектами, если мы скажемъ ему, что вскорѣ послѣ того, какъ Маша заснула крѣпкимъ, молодымъ сномъ, Станиславъ Михайловичъ, почувствовавъ сильную усталость въ спинѣ отъ сидячаго положенія, въ которомъ онъ спалъ, облокотившись на спинку дивана, проснулся. Замѣтивъ, что во всемъ домѣ царствуетъ полнѣйшая тишина, что вездѣ темно и что только въ гостиную, въ которой онъ спалъ, изъ не совсѣмъ плотно притворенной двери спальни проникала слабая полоса свѣта отъ горящаго ночника, онъ очень взбѣсился на себя, но тотчасъ же постарался себя увѣрить, что Маша не спитъ. Онъ ошибся…» Здѣсь талантъ автора доходитъ вѣроятно до своей апогеи, потому что мысли его уже не могутъ быть переданы негодными буквами, а выражаются точками. Послѣ словъ: «онъ ошибся», слѣдуетъ цѣлая страница точекъ, потомъ опять идутъ печатныя буквы. «Дневной свѣтъ начиналъ уже пробиваться сквозь густыя сторы и игралъ уже своими лучами на добромъ лицѣ спящей Маши, а бѣдный старикъ еще ни на минуту не смыкалъ глазъ: его мучили безсильныя грезы и наконецъ постель сдѣлалась ему невыносимою. Потихоньку спустившись съ нея, онъ бѣжитъ на чистый воздухъ подъ открытое небо, кое-какъ накинувъ на себя попавшуюся подъ руку одежду» (стр. 243). На этомъ, собственно говоря и кончается повѣсть. Все, что говорится дальше, составляетъ только какъ бы эпилогъ къ балету, разыгравшемуся ночью. Бѣдный мужъ, покинувъ постель, побѣжалъ къ своему пріятелю и передалъ ему вкратцѣ и печатными буквами все то, что выше изображено было точками. «Сегодня ночью я боролся, разсказываетъ онъ своему пріятелю, въ теченіе нѣсколькихъ часовъ съ желаніемъ разбудить ее и со страхомъ, что я разбужу ее напрасно. Наконецъ силы мои пришли отъ этой борьбы въ совершенный упадокъ и я убѣжалъ отъ нея внутренно покрытый стыдомъ и позоромъ и обвиняя въ этомъ ея холодность и безчувственность… Вотъ мое несчастіе, вотъ моя болѣзнь, — вылечите меня… Ради Бога, вылечите меня!..» (стр. 271) Послѣ этого трагическаго вопля, разговоръ принимаетъ медицинскій характеръ и пріятель обѣщаетъ «бѣдному старику», черезъ три дня, привезти отвѣтъ на счетъ просимаго леченія. Этотъ трехдневный срокъ онъ для того, вѣроятно, назначилъ, чтобы имѣть достаточно времени — поближе ознакомиться съ произведеніями физіолога Дебэ, доктора Розенблюма и романиста Крестовскаго. Что выйдетъ изо всего этого и какимъ образомъ вылечится герой отъ своей немощи, — объ этомъ авторъ обѣщаетъ разсказать «впослѣдствіи». Вотъ до чего доходитъ наивность и добродушіе новыхъ писателей.
И все это печатается и издается г. Тибленомъ, подъ собственною редакціею. Весьма поучительно, неправда ли? Но это все еще ничего; пускай бы новые писатели забавлялись эротическими картинками и тѣшили свою неплодовитую фантазію соблазнительными сценками, — все это еще простительно, особенно если принять во вниманіе ихъ престарѣлый возрастъ. Но зачѣмъ они лѣзутъ въ такія сферы, которыя имъ совершенно недоступны и неизвѣстны, зачѣмъ они берутся разсуждать объ отвлеченныхъ предметахъ и «матеріяхъ важныхъ», когда они въ состояніи понимать одну только «клубничку» и разсказывать одни только «холостые анекдоты». Вѣдь для того чтобы написать нѣчто, подобное «Лѣтописи Блажной колоніи», для этого ничего болѣе не требуется, кромѣ той небольшой житейской опытности, которою въ совершенствѣ обладаетъ любой гимназистъ 3 или 4 класса. Но, мл. того, чтобы писать ученыя статьи, — для этого все-таки нужно хотя немножко здраваго смысла и знаній. Твердо ли убѣждены новые писатели въ томъ, что они имѣютъ и то и другое? Къ несчастію, они убѣждены въ этомъ и вмѣстѣ съ ними убѣжденъ и г. Тибленъ. Но, къ счастью, ихъ статьи разоблачаютъ ихъ. Мы сказали уже, что въ Сборникѣ есть двѣ статьи съ явною, хотя и ничѣмъ не оправдываемою, претензіею на ученый характеръ. Въ одной статьѣ, подъ заглавіемъ «Роскошь», пережевывается старая, престарая, тасканная и перетасканная, по всѣмъ экономическимъ учебникамъ, мысль, что роскошь преслѣдовать не только не нужно, но даже вредно. При этомъ авторъ съ ребяческою наивностью воображаетъ, будто онъ проповѣдуетъ крайне безнравственныя и опасныя доктрины, хотя это не мѣшаетъ ему, сознательно или безсознательно, черпать свои аргументы изъ знаменитаго учебника Ивана Горлова. Мы думаемъ, впрочемъ, что онъ черпаетъ ихъ безсознательно, потому что мы сомнѣваемся, чтобы авторъ былъ сознательно знакомъ даже и съ этимъ учебникомъ. Иначе, онъ не сказалъ бы, напримѣръ, что «вознагражденіе, даваемое человѣку природою, увеличивается въ гораздо большей пропорціи, нежели возростаетъ дѣятельность человѣка, или другими словами, что каждое увеличеніе потребленія вознаграждается природою гораздо большимъ количествомъ продуктовъ, нежели то, на которое увеличилось потребленіе» (стр. 350). Рекомендуемъ глубокомысленному экономисту, прежде чѣмъ начинать писать экономическія статьи, познакомиться съ нѣкоторыми элементарными экономическими понятіями, прочесть со вниманіемъ хоть, по крайней мѣрѣ, первую часть учебника Горлова:
Физіологическія свѣденія автора также основательны и обширны какъ и экономическія, это видно изъ того, напримѣръ, что онъ считаетъ «чистѣйшею нелѣпостью», будто всѣ люди «относительно того, что имъ необходимо, могутъ быть подведены подъ одну, общую для всѣхъ мѣру, и что, будто физіологія ничего не сдѣлала и ничего не можетъ сдѣлать для опредѣленія средней нормы человѣческихъ потребностей. Какова эрудиція и какова смѣлость!
Другая статья, озаглавленная вѣроятно, ради ироніи „Апологіей человѣческаго ума“, написана еще съ большими претензіями на основательную ученость. Авторъ первой статьи, какъ бы инстинктивно сознавая свое прискорбное невѣжество, нигдѣ не рѣшается дѣлать ссылки и приводить цитаты изъ ученыхъ сочиненій, — онъ самъ, отъ своего чрева, умствуетъ, нисколько не стараясь маскироваться въ пассивную ученость. Напротивъ, авторъ второй статьи, видимо, хочетъ блеснуть передъ читателями обширностью своихъ свѣденій, и не безъ гордости, хотя часто и не кстати, вставляетъ цитаты и дѣлаетъ выписки изъ русскихъ переводовъ „Статистикъ Моро-де-Жонеса, Кольба и Полит. экономіи Милля“. На-те, молъ, смотрите, съ какими авторитетами науки я знакомъ. Однако, хотя мы и ни мало не сомнѣваемся въ подлинности всѣхъ этихъ выписокъ, но мы сильно сомнѣваемся въ знакомствѣ автора съ цитируемыми авторитетами. Въ самомъ дѣлѣ, если бы авторъ, дѣйствительно, читалъ статистику Моро-де-Жонеса, изъ которой онъ приводитъ нѣсколько таблицъ, то могъ ли бы онъ- сказать, что будто во Франціи» относительное количество земли, которымъ владѣютъ различные классы и сословія, осталось, не смотря на всѣ революціи, — то же самое, какое было во времена Клодвига", (стр. 187). Рекомендуемъ ученому экономисту прочесть со вниманіемъ, стр. 332, 342 и 349, 350 и послѣди, въ начальныхъ основаніяхъ статистики Моро-де-Жонеса въ русскомъ переводѣ Щепкиной, — тогда, по крайней мѣрѣ, онъ самъ убѣдится, что онъ приводилъ въ своей статьѣ цитаты изъ книгъ, которыхъ не читалъ. Далѣе, еслибы авторъ дѣйствительно читалъ Милля, — то могъ ли бы онъ сказать, будто «мнѣнія лицъ, опровергавшихъ Мальтусово ученіе о населеніи, нельзя назвать теоріей, такъ какъ никто изъ нихъ, насколько мнѣ извѣстно (но въ томъ-то и бѣда, что вамъ рѣшительно ничего неизвѣстно) не формулировалъ своихъ выводовъ», (стр149). Вообще, еслибы авторъ былъ знакомъ, т. е. читалъ хотя какой нибудь экономическій учебникъ, ну хоть бы даже учебникъ Ивана Горлова, то могъ ли бы онъ сказать, будто экономисты упустили изъ виду «самый главный изъ всѣхъ элементовъ производства, первую причину человѣческаго благосостоянія, — умственную силу» и что будто соціализмъ возникъ именно вслѣдствіе этого упущенія (стр. 130).
Наконецъ, если бы авторъ читалъ хоть какое нибудь статистическое сочиненіе послѣднихъ 3-хъ десятилѣтій, то могъ ли бы онъ съ серьезнымъ видомъ знатока доказывать положеніе всѣмъ уже; теперь давно извѣстное, что средняя плодовитость уменьшается, а средняя жизнь увеличивается, но мѣрѣ развитія человѣческаго благосостоянія? Конечно, не могъ бы, тысячу разъ, не могъ бы. А между тѣмъ посмотрите, какія претензіи-то у этого новаго писателя! Онъ воображаетъ и не то что въ шутку, а совершенно серьезно, будто онъ открылъ истинный законъ движенія народонаселенія, и что будто бы предлагаемая имъ теорія населенія «объясняетъ всѣ явленія касательно движенія населенія какой нибудь страны» (стр. 163). Вы, конечно, любопытствуете узнать, что же это такое за, удивительное открытіе? А вотъ слушайте. Вы уже знаете, что авторъ открылъ великую и новую истину, состоящую въ томъ, что, съ увеличеніемъ матеріальнаго благосостоянія, плодовитость и смертность людей уменьшается. Хотя мы ни мало не сомнѣваемся, что это открытіе сдѣлано имъ самимъ, однако мы знаемъ также, что этимъ открытіемъ давно уже пользуются экономисты и статистики и что они уже вывели изъ не то общую формулу закона о движеніи народонаселенія. По этой формулѣ народонаселеніе постоянно стремится къ одной неподвижной точкѣ, опредѣляемой средствами существованія, находящимися въ его обладаніи. Хотя мы не считаемъ этой формулы за безусловно вѣрную, однако мы не можемъ отказать ей въ важномъ практическомъ значеніи. Посмотрите же теперь, какой выводъ изъ указаннаго выше статистическаго факта дѣлаетъ автора, статьи. «Если мы предположимъ, говоритъ онъ, что плодовитость и смертность, постоянно уменьшаясь, дошли до О или, другими словами, — что люди отъ вліянія цивилизаціи сдѣлались совершенно безплодны и безсмертны, — то увидимъ, что населеніе вслѣдствіе этого придетъ дѣйствительно на неподвижную точку. Но такое предположеніе можетъ быть допущено только для болѣе рельефнаго поясненія научнаго закона, поэтому я и не говорю, что населеніе дойдетъ до неподвижной точки, но что оно стремится дойти до нея» (стр. 160). — И этотъ перифразъ статистическаго факта авторъ имѣетъ смѣлость называть «истиннымъ закономъ движенія народонаселенія», и открытіе этого закона приписать себѣ! Тутъ уже рѣшительно недоумѣваешь, чему больше удивляться: "глупости ли автора или его невѣжеству. Но всего лучше основная, такъ сказать, мысль всей статьи. Мысль эта состоитъ въ томъ, что умъ человѣческій есть одинъ изъ главныхъ источниковъ человѣческаго богатства. Повидимому, мысль весьма старая и никѣмъ, никогда, неоспариваемая; невидимому, для доказательства ее совершенно излишне было тревожить авторовъ, которыхъ не знаешь, и исписывать болѣе 5 печатныхъ листовъ. Невидимому все это такъ; но по мнѣнію автора, — нѣтъ. Авторъ считаетъ эту мысль необыкновенно новою, оригинальною и открытіе ея опять таки приписываетъ своей собственной особѣ. Хотя, все это, конечно, смѣшно, но впрочемъ совершенно невинно. И мы охотно простили бы ему это маленькое самообольщеніе, если бы онъ, удовольствовавшись своимъ мнимымъ открытіемъ, не приплеталъ бы къ нему никакихъ своихъ дѣйствительныхъ открытій. Но въ томъ-то и бѣда, что онъ ухитрился уснастить эту простую и очевидную истину такими удивительными и неправдоподобными выводами, которые не пришли бы въ голову даже и такому мастаку но части логики, какъ г. Щегловъ. Изъ того, что подъ вліяніемъ умственной дѣятельности человѣка, постоянно увеличиваются матеріальныя богатства людей, г. Величковскій (такъ зовутъ автора разбираемой статьи) выводитъ заключеніе, будто «соціальныя условія не имѣютъ никакого вліянія на экономическую жизнь народа» (что это такое значитъ? Вѣдь это такой абсурдъ, котораго и понлть-то даже нельзя!), что будто всякія общественныя реформы, клонящіяся къ лучшему распредѣленію орудій производства — не болѣе какъ химеры и неосуществимыя мечты (стр. 186), и что будто только одни техническія усовершенствованія и изобрѣтенія, имѣющія въ виду непосредственное накопленіе богатствъ, — могутъ улучшить положеніе человѣчества. Какова логика и каковы выводы!
Ну, найдется ли теперь, среди нашихъ читателей, хотя одинъ такой упорный скептикъ, который все еще продолжалъ бы сомнѣваться въ справедливости высказаннаго нами выше общаго мнѣнія о характерѣ и достоинствѣ «Новыхъ писателей» — этой новой Тибленовской богадѣльни, какъ съострилъ какой-то юмористъ? Полагаемъ, что такого не найдется, но если бы даже и нашелся, — то мы все-таки не стали бы больше убѣждать его: «Новые писатели» надоѣли намъ хуже старыхъ и мы скорѣе готовы сами признать ихъ великими талантами, чѣмъ рѣшиться растягивать еще на нѣсколько строкъ нашу бесѣду о нихъ.
Въ заключеніе и утѣшеніе скажемъ, что новые писатели въ лицѣ Александра Величковскаго выражаютъ желаніе «пропѣть вмѣстѣ съ поэтомъ»:
«Мы темны, но мы не глупы и хотимъ свѣта. Будемъ учиться — знаніе просвѣтитъ насъ; будемъ трудиться — трудъ обогатитъ насъ», (стр. 204).
Да, гг. новые писатели, вы дѣйствительно темны, и вы даже глупы; вамъ нужно учиться и много учиться; знаніе, дѣйствительно можетъ бытъ, просвѣтитъ васъ; но теперь еще на этотъ счетъ нельзя сказать ничего вѣрнаго и положительнаго. Трудиться — вамъ тоже нужно; но если вы, считаете трудомъ — писаніе статей въ родѣ «Апологіи человѣческому уму» или «Лѣтописи Блажной Колоніи», и если вы думаете, что такой трудъ васъ можетъ обогатить то вы глубоко ошибаетесь, и г. Тибленъ, поддерживая въ васъ эту иллюзію, дѣлаетъ очень нехорошее дѣло.