НОВЫЯ КНИГИ.
править1. Адамъ Смитъ. Изслѣдованія о природѣ и причинахъ богатства народовъ, съ примѣчаніями Бентама, Бланки, Бьюканана, Гарнье и др. Перев. П. А. Бибикова. Три тома. С.-Петербургъ. 1867 г.
2. Теорія нравственныхъ чувствъ или опытъ изслѣдованія о законахъ, управляющихъ сужденіями, естественно составляемыми нами сначала о поступкахъ прочихъ людей, а затѣмъ о нашихъ собственныхъ. Съ письмами М. Кондорсе къ Кабанису о симпатіи. Перев. П. А. Бибикова. С.-Петербургъ. 1867 г.
Въ прошлой книжкѣ нашего журнала мы говорили о значеніи психологіи въ дѣлѣ воспитанія; теперь мы опять намѣрены довести рѣчь о той же психологіи, но только не въ примѣненіи къ воспитаніи", а къ политической экономіи и нравственной философіи. Передъ нами два классическихъ сочиненія одного изъ замѣчательнѣйшихъ мыслителей прошлаго столѣтія, — сочиненія, снабженныя весьма полезными коментаріями, объясненіями и дополненіями другихъ также болѣе или менѣе замѣчательныхъ мыслителей и переведенныхъ на русскій языкъ нашимъ трудолюбивымъ издателемъ И. А. Бибиковымъ. Повидимому, оба эти сочиненія, по предметамъ своихъ изслѣдованій, не имѣютъ ничего общаго между собою. Однако, это только повидимому; Бокль весьма справедливо замѣтилъ, что для правильной оцѣнки каждаго имъ нихъ, нужно разсматривать ихъ въ совокупности, какъ одно цѣлое.
«Потому что, какъ говоритъ онъ (см. его Ист. Цивил. въ Англ., т. II, стр. 366), это въ сущности дни отдѣла одного и того же предмета. Въ Теоріи нравственныхъ чувствъ авторъ преслѣдуетъ сочувственную сторону человѣческой природы, въ Богатствѣ народовъ — своекорыстную ея сторону».
Это совершенно вѣрно, и всякій, прочитавшій оба яти творенія, согласится, что въ «Богатствѣ народовъ» Смитъ исходитъ изъ той гипотезы, что человѣкъ, въ своей экономической дѣятельности, всегда руководствуется соображеніями личной выгоды, стремленіемъ къ личному обогащенію, независимо отъ того, какъ отражается это стремленіе на судьбѣ его ближнихъ, содѣйствуетъ ли оно ихъ благополучію или увеличиваетъ ихъ страданія. Напротивъ, въ своей "Теоріи нравственныхъ чувствъ " — почти всѣ человѣческіе поступки и добродѣтели онъ выводитъ изъ чувства симпатіи, которое, по его категорическому утвержденію, не имѣетъ ничего общаго не только съ грубымъ своекорыстіемъ торгаша-лавочника, но даже вообще и любовью къ самому себѣ.
Такимъ образомъ Смитъ рѣзко отличаетъ симпатію отъ себялюбія. Насколько справедливъ этотъ взглядъ, мы увидимъ ниже, теперь же нимъ необходимо рѣшить вопросъ другого рода. Если человѣкъ, какъ предполагаетъ Смитъ, дѣйствительно одаренъ какою-то возвышенною симпатіею, которая заставляетъ его проливать слезы надъ чужими страданіями и сочувствовать чужому горю, то какимъ же это необъяснимымъ чудомъ тотъ же самый человѣкъ, попавъ на фабрику или ставъ за банкирскую конторку, внезапно превращается въ какое-то черствое и жестокосердое существо, смѣющееся надъ человѣческими страданіями и радующееся человѣческому горю? Неужели промышленная дѣятельность людей, по самой природѣ своей такова, что она непремѣнно должна развращать людей, уродовать и искажать ихъ благородную натуру? Если это такъ, то тунеядные патриціи древности были совершенно правы въ своей ненависти ко всякому промышленному труду. Что можетъ быть, въ такомъ случаѣ, хуже и отвратительнѣе его?
Поэтому Смитъ, влагая въ человѣка два противоположныя стремленія и, объясняя однимъ изъ нихъ его промышленную, комерческую дѣятельность, направленную къ производству накопленія и распредѣленія богатствъ, а другимъ — его дѣятельность нравственную, направленную къ осуществленію нравственныхъ добродѣтелей, вводитъ насъ въ заколдованный кругъ неисходныхъ противорѣчій и недоумѣній. Свой методъ всесторонняго изученія человѣка и его дѣятельности вообще онъ основываетъ на произвольномъ раздвоеніи человѣческой природы. Чтобы объяснить проявленія человѣческой дѣятельности въ одной сферѣ, онъ принимаетъ гипотезу грубаго своекорыстія, въ другой — прибѣгаетъ къ совершенно противной гипотезѣ нѣжной симпатіи. Бокль, указавъ на этотъ оригинальный пріемъ изслѣдованій Смита, находитъ его очень удовлетворительнымъ.
«Смитъ, говоритъ онъ въ томъ же мѣстѣ, которое мы цитировали выше, — имѣлъ несомнѣнное право употребить въ дѣло этотъ пріемъ, который состоитъ въ слѣдующемъ: Если какой либо предметъ недоступенъ для индуктивнаго изслѣдованія, но невозможности ли произвести надъ нимъ опытъ, по крайней ли своей сложности, или но огромному числу далеко отвлекающихъ подробностей, связанныхъ съ нимъ, мы можемъ мысленно подраздѣлить недѣлимые факты и разсуждать на основаніи цѣлаго ряда явленій, не имѣющихъ дѣйствительнаго и независимаго существованія и присущихъ только уму изслѣдователя. Результатъ получаемый такимъ образомъ, — продолжаетъ знаменитый авторъ исторіи цивилизаціи, — не можетъ быть строго вѣренъ, но, если мы мыслили правильно, онъ будетъ также близокъ къ истинѣ, какъ близки къ ней посылки, изъ которыхъ онъ добытъ.»
Какъ примѣръ успѣшнаго примѣненія такого метода онъ приводитъ геометрію. Цѣль геометра обобщить законы пространства, т. е. получить общія и постоянныя отношенія его различныхъ частей, Чтобы достигнуть этой дѣли онъ искуствеино раздѣляетъ его на присущіе ему элементы и разсматриваетъ каждый изъ этихъ элементовъ въ отдѣльности, хотя онъ очень хорошо знаетъ, что въ отдѣльности ни одинъ изъ нихъ не существуетъ и существовать не можетъ. Такъ, напримѣръ, всякая линія пространства, существующая въ дѣйствительности, имѣетъ извѣстную длину и ширину. Но геометръ ни на шагъ бы не подвинулся въ своихъ изслѣдованіяхъ, если бы онъ одарилъ свою отвлеченную линію обѣими свойствами, присущими линіи дѣйствительной; потому онъ искуственно устраняетъ одно изъ этихъ свойствъ и утверждаетъ будто линія имѣетъ одну только длину безъ ширины. Такъ точно поступаетъ и Смитъ: чтобы объяснить явленія экономическаго міра, онъ подобно геометру, устраняетъ понятіе о сложности мотивовъ, руководящихъ человѣкомъ въ его промышленной дѣятельности и утверждаетъ, будто вся эта дѣятельность вытекаетъ изъ одного своекорыстнаго мотива. При объясненіи явленій нравственнаго міра, онъ, наоборотъ, устраняетъ своекорыстный мотивъ и все относитъ къ врожденной человѣку симпатіи. Такимъ образомъ задача Смита значительно упрощается, и ему удается почти также удовлетворительно раскрыть законы накопленія и распредѣленія богатствъ, какъ геометру удается съ помощью его отвлеченныхъ линій раскрыть законы пространства.
Вотъ аргументы, приводимые Боклемъ и другими сторонниками экономистовъ въ защиту Смитовскаго метода, усвоеннаго послѣ него всѣми экономистами вообще. По крайней мѣрѣ, одинъ изъ самыхъ новѣйшихъ и глубокомысленныхъ представителей экономической школы считаетъ этотъ методъ наиболѣе свойственнымъ или, правильнѣе сказать, единственно соотвѣтствующимъ истиннымъ задачамъ политической экономіи.
«Политическая экономія, говоритъ Джопъ Стюартъ Милль, въ своей логикѣ, — имѣетъ характеръ науки абстрактной; ея методъ есть методъ конкретно-дедуктивный; она разсматриваетъ только дѣйствія людей, вытекающія изъ желанія пріобрѣсти богатство; она принимаетъ человѣка за существо, постоянно стремящееся совершить то, что можетъ доставить ему наибольшее богатство, посредствомъ наименьшаго количества труда и лишеній. Псходя изъ такого предположенія она, при выводѣ своихъ законовъ, не принимаетъ во вниманіе другихъ человѣческихъ чувствъ и мотивовъ, исключая двухъ противодѣйствующихъ побужденій: отвращенія къ труду и желанія пріобрѣсти себѣ возможно большее количество цѣнностей.
И такъ основной методъ политической экономіи, — методъ, которымъ такъ восхищается Бокль и который такъ ясно формулируетъ Милль, состоитъ въ томъ, что она старается вывести законы экономическихъ явленій, основываясь на психологической гипотезѣ, по которой человѣкъ есть существо исключительно своекорыстное, или правильнѣе, исключительно корыстное, въ самомъ вульгарномъ значеніи этого слова. Если бы она, дѣйствительно, ограничивалась только объясненіемъ этихъ законовъ, т. е. если бы она только раскрывала намъ существующія экономическія отношенія — и больше ничего не дѣлала, тогда мы ничего не могли бы возразить противъ ея метода. Для объясненія даннаго явленія всякій воленъ выбирать себѣ какую ему угодно гипотезу, — если эта гипотеза дѣйствительно объясняетъ дѣло вполнѣ удовлетворительно, то значитъ она полезна и цѣлесообразна. Не нужно однако забывать, что это все-таки еще только гипотеза, въ противномъ случаѣ, забывчивый человѣкъ рискуетъ впасть въ самыя горькія заблужденія. Представьте себѣ, что случилось бы съ геометромъ-архитекторомъ, если бы онъ серьезно вообразилъ себѣ, что въ дѣйствительности можетъ существовать линія безъ ширины? Къ счастію, всѣ математическія понятія имѣютъ такія свойства, которыя дѣлаютъ ихъ совершенно недоступными для подобной иллюзіи; потому математическая дедукція неопасна для слабыхъ умовъ. Ни одинъ человѣкъ ни на одно мгновеніе неможетъ представить себѣ, чтобы въ дѣйствительной природѣ могла существовать математическая точка или линія. Совсѣмъ не то съ дедукціею политико-экономической школы; она весьма легко и удобно можетъ совершенно сбить съ толку умъ довѣрчиваго человѣка; и съ этою-то именно цѣлью политико-экономы пользуются ею. Они не удовлетворяются однимъ только объясненіемъ, они идутъ дальше: они пророчествуютъ, предсказываютъ, и гипотезу, выдуманную для удобства и легкости объясненія существующаго, они возводятъ въ какой-то неопровержимый фактъ, въ какой-то непреложный законъ. Вотъ въ этомъ-то и заключается роковая ошибка всѣхъ ихъ умствованій, — ошибка, влекущая за собою крайне вредныя практическія послѣдствія. Разъяснивъ съ помощью принципа своекорыстія основную сущность данныхъ экономическихъ отношеній, экономисты на этомъ не останавливаются, они переводятъ гипотезу въ фактъ и на немъ строятъ всю свою теорію, такъ какъ, говорятъ они, данныя отношенія объясняются и вытекаютъ изъ основнаго свойства человѣческой природы, такъ какъ человѣкъ въ экономической сферѣ всегда будетъ дѣйствовать подъ вліяніемъ корыстныхъ мотивовъ, всегда будетъ руководствоваться желаніемъ, какъ можно меньше трудиться и какъ можно больше пріобрѣсти, такъ какъ онъ никогда не въ силахъ будетъ выйдти изъ прирожденной ему роли лавочника и барышника, то, слѣдовательно, данныя отношенія въ обѣихъ чертахъ неизмѣнны и, такъ сказать, вѣчны. Чтобы примирить своихъ слушателей съ этимъ выводомъ, они стараются, далѣе, найти гармонію въ этихъ отношеніяхъ и дѣйствительно находятъ ее въ томъ, что своекорыстные мотивы различныхъ индивидуумовъ, различныхъ классовъ общества взаимно сдерживаютъ себя и, нейтрализируя такимъ образомъ -свои вредныя послѣдствія, приводятъ, въ концѣ концовъ, къ общему счастію и благополучію. Но для достиженія этого результата, продолжаютъ экономисты, необходима полная, безграничная и ничѣмъ ненарушимая свобода борьбы своекорыстныхъ мотивовъ. Безъ этой свободы общество погибнетъ, и люди превратятся или въ рабовъ-или въ тирановъ. Путемъ такихъ, то ухищреній и застращиваній хотятъ доказать экономисты великую разумность своего принципа laissez faire и великую неразумность вмѣшательства общественной власти въ сферу экономическихъ отношеній. Такова, въ общихъ чертахъ, логическая послѣдовательность экономической доктрины, основывающей свои посылки на указанной выше психологической гипотезѣ. Важность послѣдствій, къ которымъ привела экономистовъ эта гипотеза, то употребленіе, которое они дѣлаютъ изъ нея, не даетъ намъ права относиться къ ней такъ, какъ мы относимся, напримѣръ, къ гипотезѣ притяженія тѣлъ землею. Гипотеза эта объясняетъ намъ интересующія насъ физическія явленія, объясняетъ ихъ вполнѣ удовлетворительно, и съ насъ этого совершенно достаточно. Мы не считаемъ нужнымъ мучить себя мыслію относительно ея вѣроятности и охотно принимаемъ ее какъ нѣчто вполнѣ доказанное. Въ сущности, создавъ ее, мы ничего болѣе не сдѣлали, какъ только выразили цѣлый рядъ извѣстныхъ намъ фактовъ одною общею формулою, которая только повторяетъ эти факты, не прибавляя къ нимъ ничего такого, чего не содержится въ ихъ природѣ. Такой безобидный характеръ этой гипотезы даетъ нимъ нѣкоторое право относиться къ ней болѣе или менѣе индеферентно. Совершенно инымъ характеромъ отличается гипотеза экономистовъ. Эта гипотеза, какъ мы видѣли, содержитъ въ себѣ не простое обобщеніе цѣлаго ряда единичныхъ фактовъ, какъ мы наблюдаемъ ихъ въ дѣйствительной жизни. Нѣтъ, они искуственно видоизмѣнены и въ этой видоизмѣненной формѣ возведены въ общее гипотетическое правило, потомъ это общее гипотетическое правило провозглашено абсолютнымъ закономъ, безспорною аксіомою. Бастія, напримѣръ, прямо говоритъ, что
„всякое стремленіе ввести въ сферу экономическихъ отношеніи элементъ доброжелательства (симпатію) не только безполезно, но даже и вредно.“
Газъ допустивъ этотъ элементъ, — аргументируетъ этотъ неумѣренный защитникъ интересовъ лавки, — мы не знали бы гдѣ положить границу осуществленію этого начала въ народномъ хозяйствѣ. Только одно своекорыстіе должно руководить нашею экономическою дѣятельностью, только личный интересъ и соперничество управляютъ всѣмъ строемъ нашей экономической жизни; и только, благодаря имъ однимъ, гармонія водворяется къ нашихъ взаимныхъ общественныхъ отношеніяхъ (ем. его Harùionies economiques, 6 t., его Oeuvres complètes). Даже тѣ экономисты, въ умахъ которыхъ совершенно ясно представляется существенный характеръ экономическаго метода, приходятъ въ концѣ-концовъ къ тѣмъ же выводамъ, какъ и Гастіа, хотя разумѣется, немногіе изъ нихъ осмѣливаются высказать ихъ съ почти невѣроятнымъ лавочлическимъ цинизмомъ знаменитаго корифея французской буржуазной школы. Всѣ они, отъ Смита и до Милля, отъ Сея и до Бастіа, съ легкомысленною забывчивостью возводятъ свою условную гипотезу въ безусловный фактъ и изъ этого факта не только стараются вывести объясненія существующаго, но и предсказанія на счетъ будущаго и практическіе совѣты на счетъ настоящаго. Всего рѣзче обозначалась эта тенденція въ ихъ спорѣ съ противниками ихъ школы, которыхъ они обыкновенно называютъ утопистами, т. е. людьми, строющими свои величественныя зданія на песчаномъ фундаментѣ. Въ этомъ словѣ утопистъ выливается, такъ сказать, наружу вся душа экономической доктрины.
Доктрина считаетъ чистѣйшею утопіею предположеніе, будто человѣкъ можетъ дѣйствовать когда нибудь несвоекорыстно, хотя она великодушно допускаетъ, что бываютъ такіе рѣдкіе примѣры, но они смотрятъ на эти примѣры, какъ на исключенія.
Но какой же выводъ дѣлаютъ изъ этой несомнѣнно-вѣрной посылки защитники лавочки, вѣчно своекорыстной и вѣчно враждующей съ человѣческими интересами? Мы уже указали на этотъ выводъ выше; устами Бастіа ou и провозглашаютъ своекорыстіе единственнымъ мотивомъ, двигающимъ человѣка въ сферѣ его экономической дѣятельности. Такимъ образомъ, они смѣшиваютъ принцыпъ себялюбія съ принципомъ своекорыстія. Эта глубокая психологическая ошибка, положенная въ основу всѣхъ ихъ политико-экономическихъ выводовъ, обусловливается въ свою очередь другою психологическою ошибкою, состоящею въ томъ, что будто бы симпатія (доброжелательство) и себялюбіе — два противоположные полюса человѣческой природы. Если симпатія противоположна себялюбію, если себялюбіе никогда не можетъ проявляться въ симпатіи, то, разумѣется, такое себялюбіе тождественно съ своекорыстіемъ; но если между тѣмъ и другою нѣтъ антагонизма, если симпатія есть ничто иное, какъ только одна изъ формъ, одно изъ проявленій себялюбія, то, значитъ, между себялюбіемъ и своекорыстіемъ нѣтъ тождества, значитъ, своекорыстіе, — подобно симпатія, не совпадаетъ, а только выражаетъ одно изъ проявленій себялюбія. Такимъ образомъ мы приходимъ къ» тому выводу, что для провѣрка и оцѣнки выводовъ экономической доктрины нужно прежде всего рѣшить психологическій вопросъ: тождественна или нѣтъ симпатія съ себялюбіемъ, другими словами, что такое симпатія?
Такой именно путь изслѣдованія избралъ Смитъ; разумѣется, онъ сдѣлалъ это совершенно безсознательно; въ противномъ случаѣ онъ, во-первыхъ, тщательнѣе анализировалъ бы чувство человѣческой симпатіи, во-вторыхъ, самъ постарался бы выяснить связь своихъ психологическихъ наблюденій съ своими экономическими выводами. Но, онъ нигдѣ даже и не намекаетъ на эту связь; далѣе, онъ не только не анализируетъ тщательно чувство симпатіи, но даже во все его не анализируетъ, — онъ просто принимаетъ его за нѣчто готовое, данное въ самой природѣ человѣка, за нѣчто простое первоначальное, неразложимое.
"Какую бы степень эгоизма мы не предположили въ человѣкѣ, такъ начинаетъ онъ свою теорію нравственныхъ чувствъ, «природѣ его очевидно свойственно участіе къ тому, что случается съ другими, — участіе, вслѣдствіе котораго счастіе ихъ необходимо для него, хотя бы оно состояло только въ удовольствіи быть его свидѣтелемъ. Оно-то и служитъ источникомъ жалости или состраданія и различныхъ ощущеній, возбуждаемыхъ въ насъ несчастіемъ постороннихъ, увидимъ ли мы его собственными глазами или представимъ себѣ насильственно (?). Намъ слитномъ часто приходится страдать страданіями другаго, чтобы такая истина требовала доказательствъ. Чувство это, подобно прочимъ страстямъ, присущимъ нашей природѣ, обнаруживается не только въ людяхъ, отличающихся особеннымъ человѣколюбіемъ и добродѣтелью, хотя безъ всякаго сомнѣнія они испытываютъ его самымъ нѣжнымъ и глубокимъ образомъ; оно существуетъ до извѣстной степени въ сердцѣ самыхъ великихъ злодѣевъ, людей, самымъ дерзкимъ образомъ нарушившихъ общественные законы» (стр. 15, 16).
Такимъ образомъ Смитъ приступаетъ къ своимъ психолого-нравственнымъ изслѣдованіямъ съ заранѣе составленною гипотезою. До начала изслѣдованій онъ уже предложилъ вопросъ объ антагонизмѣ между симпатіею и себялюбіемъ. Какую бы степень эгоизма, говоритъ онъ, мы не предположили въ человѣкѣ, очевидно, что онъ всегда бываетъ одаренъ и нѣкоторою долею симпатическаго чувства, присущаго его природѣ подобно прочимъ страстямъ. Эта истина, продолжаетъ онъ, до того ясна, что она не требуетъ даже доказательствъ. Послѣ такого категорическаго заявленія своего взгляда на симпатію, онъ уже безъ дальнихъ разсужденій относитъ къ ней всѣ тѣ человѣческіе поступки и побужденія, которые нельзя прямымъ и непосредственнымъ образомъ вывести изъ чувства эгоизма. Ею онъ объясняетъ раздѣленіе нашихъ дѣйствій на порочныя и добродѣтельныя. наше сочувствіе къ послѣднимъ и отвращеніе отъ первыхъ; къ ней онъ относитъ всѣ тѣ случаи, когда мы, повидимому, лично нисколько незаинтересованные въ судьбѣ нашихъ ближнихъ, радуемся и сочувствуемъ ихъ радости, скорбимъ и печалимся о ихъ горѣ. Постараемся же хотя въ общихъ чертахъ, анализировать эти случаи, потому что только такимъ путемъ мы можемъ оцѣнить достонѣрпостъ Смитовой гипотезы, а затѣмъ уже намъ легко будетъ провѣрить и то, насколько состоятельны или нѣтъ экономическія воззрѣнія какъ самого Смита, такъ и его послѣдователей экономистовъ.
Намъ слишкомъ часто приходится страдать страданіями другаго, чтобы такая истица требовала доказательствъ, говоритъ Адамъ Смитъ. Однако, если этотъ общеизвѣстный фактъ, приводимый Смитомъ, и не требуетъ доказательствъ, то во всякомъ случаѣ потребуетъ глубокаго анализа — какъ не многоразличны проявленія чувства доброжелательства или симпатіи, но все-таки ихъ весьма удобно можно подвести подъ двѣ слѣдующія категорія: 1) мы сочувствуемъ и радуемся радости нашихъ ближнихъ и скорбимъ объ ихъ горѣ; 2) всякое сильное проявленіе радости или скорби со стороны людей, даже намъ незнакомыхъ, мгновенно и часто совершенно неожиданно, вызываютъ въ насъ сочувственное ощущеніе радости или горя. Смитъ весьма вѣрно замѣчаетъ, что часто мы, когда видимъ ударъ, направленный противъ кого нибудь, готовый поразить его руку или ногу, быстро отдергиваемъ свою собственную руку и ногу, а когда ударъ нанесенъ, то мы въ нѣкоторомъ родѣ ощущаемъ его. При взглядѣ на увѣчья и раны многіе не могутъ удержаться отъ слезъ, крики боли и страданія дѣйствуютъ обыкновенно на людей съ такою неотразимою силою, что, въ большей части случаевъ, они бываютъ не въ силахъ долго выслушивать ихъ, они затыкаютъ уши, часто даже падаютъ въ обморокъ или доходятъ до истерики. Эти факты слишкомъ общеизвѣстны, и потому подлиность ихъ не нуждается ни въ какихъ доказательствахъ. Но нужно ли для объясненія ихъ прибѣгать къ изобрѣтенію какого нибудь особаго, специфическаго свойства, будто бы вражденнаго человѣку и называемаго симпатіею? Развѣ всѣ горестныя и радостныя ощущенія, вызываемыя въ насъ физическими проявленіями горя и радости окружающихъ насъ людей, не носятъ на себѣ чисто рефлективнаго характера, развѣ они не возбуждаются въ насъ чисто механическимъ образомъ? Съ извѣстными представленіями мы привыкли сочетать извѣстныя ощущенія, и вотъ какъ только возникаетъ въ насъ, подъ вліяніемъ внѣшней возбуждающей причины, это извѣстное представленіе, сейчасъ же является и соотвѣтствующее ему ощущеніе. Мысль эту можно подкрѣпить безчисленными примѣрами и наблюденіями, — мы ограничимся здѣсь однимъ только соображеніемъ: если бы гипотеза Смита относительно симпатіи была справедлива, — въ такомъ случаѣ каждый человѣкъ при взглядѣ на страданія ближняго долженъ бы былъ страдать, при взглядѣ на его радости — радоваться. Но опытъ убѣждаетъ насъ въ противномъ; онъ показываетъ намъ, что есть много людей, которые могутъ смотрѣть на человѣческія страданія и выслушивать человѣческіе стоны совершенно равнодушно, что есть даже и такіе люди, которые находятъ въ этомъ своего рода наслажденіе. Очевидно, что у этихъ людей представленія о томъ или другомъ проявленіи человѣческихъ страданій не связаны ни съ какими непріязненными ощущеніями, а напротивъ связаны съ ощущеніями пріятными. А почему у одного человѣка при извѣстномъ представленіи вызывается одно ощущеніе, у другого, ври томъ же представленіи, — другое, или тоже, но въ несравненно меньшей степени, — это зависитъ отъ воспитанія человѣка, отъ окружающей его обстановки, отъ большей или меньшей его воспріимчивости. Такимъ образомъ, всѣ тѣ случаи, въ которыхъ будто бы проявляется симпатія, и которые относятся ко второй категоріи, весьма удовлетворительно могутъ быть объяснены безъ всякаго вмѣшательства симпатіи.
Что касается до случаевъ, относимыхъ къ первой категоріи, то и здѣсь симпатія остается не причемъ, потому что всѣ эти случаи съ большимъ правдоподобіемъ могутъ быть объяснены безъ нея, чѣмъ посредствомъ ея. Прежде всего положеніе, высказываемое Смитомъ относительно нашего сочувствія, всякому чужому страданію или чужому горю, — само по себѣ невѣрно, мы сочувствуемъ совсѣмъ не всякому чужому горю, не всякой чужой радости. Если, напримѣръ, вы узнаете, читатель, что сегодня какой нибудь неизвѣстный Х. выигралъ 200,000 руб., то это нисколько не порадуетъ васъ, и вы останетесь совершенно равнодушны къ этому факту. Точно также, если, напримѣръ, вы прочтете въ газетахъ, что такой-то отравился, такого-то обокрали, такого-то измучили и убили, вы тоже не воспылаете ни малѣйшею любовью ни къ X, ни къ Z, ни къ Y и останетесь совершенно безучастны къ ихъ скорбямъ и несчастіямъ. Слѣдовательно наше сочувствіе человѣческому горю или радости ограничивается только кругомъ нашихъ знакомыхъ, нашихъ близкихъ, нашихъ родственниковъ и друзей. Этимъ лицамъ мы дѣйствительно сочувствуемъ, потому что принимаемъ участіемъ ихъ судьбѣ. Почему же мы принимаемъ участіе въ ихъ судьбѣ? Потому, что наша собственная судьба, нате собственное благополучіе находятся всегда въ зависимости отъ судьбы и благополучія лицъ, близко насъ окружающихъ. Когда они счастливы и довольны они становятся снисходительнѣе и уступчивѣе къ намъ; когда удовлетворены ихъ наиболѣе сильныя желанія и потребности, они охотно готовы удовлетворять, но мѣрѣ своихъ силъ, и наши потребности, потому что и наша судьба должна интересовать ихъ въ той же степени, въ какой ихъ судьба интересуетъ насъ. Такимъ образомъ наше сочувствіе къ ихъ горю и страданію объясняется простою солидарностью нашихъ общихъ выгодъ и интересовъ. Конечно, нельзя думать, чтобы въ каждомъ частномъ случаѣ, мы ясно понимали и сознавали эту солидарность; въ первый моментъ мы объ ней никогда даже и не думаемъ, мы радуемся или скорбимъ по привычкѣ, т. е. мы привыкли сочетать пріятныя ощущенія съ представленіями объ успѣхахъ нашихъ близкихъ, непріятныя — съ представленіями объ ихъ неудачахъ. Потому, когда до насъ достигаетъ вѣсть о первыхъ, мы въ тотъ же моментъ ощущаемъ радостное чувство и наоборотъ, когда до насъ доходитъ вѣсть о послѣднихъ, мы также моментально ощущаемъ скорбь. Эта моментальность, эта, такъ сказать, непосредственность нашихъ ощущеній и дала нѣкоторымъ психологамъ поводъ изобрѣсти совершенно особое чувство симпатію. Но вы видите, что эта привычка радоваться чужой радости и скорбѣть о чужомъ горѣ образовалась въ насъ подъ вліяніемъ соображеній о личной выгодѣ, подъ вліяніемъ простаго себялюбиваго разсчета. Слѣдовательно, въ концѣ концовъ, симпатія является однимъ изъ проявленій себялюбія.
Есть еще особая третья категорія случаевъ, при которыхъ въ насъ опять проявляется чувство симпатіи. Мы не только способны радоваться и скорбѣть, слушая разсказы о радостяхъ и скорбяхъ нашихъ близкихъ, мы не только способны страдать при видѣ чужихъ страданій, но мы способны даже сочувствовать страданіямъ людей, о которыхъ мы ничего не знаемъ, которыхъ мы не видимъ и съ которыми мы ни въ чемъ не имѣемъ ни малѣйшей солидарности. Какъ объяснить этотъ новый случай, не прибѣгая къ симпатіи? Его прекрасно объясняетъ г-жа Кондорсе въ своихъ письмахъ къ Кабанису, весьма кстати приложенныхъ г. Бибиковымъ къ русскому переводу Смитовской теоріи нравственныхъ чувствъ. Вотъ что она говоритъ по этому поводу:
«Такъ какъ общее ощущеніе страданія возобновляется въ нашихъ органахъ при видѣ страданія или при одномъ воспоминаніи о немъ (причину этого явленія мы уже объяснили выше, говоря о случаяхъ второй категоріи), то оно можетъ быть воспроизведено и отвлеченнымъ представленіемъ о страданіи, а слѣдовательно и представленіемъ о сопровождающихъ сто обстоятельствахъ к положеніи, неизбѣжно его вызывающихъ. Хотя ощущеніе въ такомъ случаѣ бываетъ болѣе смутно и неопредѣленно (такъ какъ отвлеченное представленіе о страданіи слабо дѣйствуетъ въ насъ), тѣмъ не, менѣе, если представленіе это порождаетъ сочетаніе новыхъ и чрезвычайныхъ страданій, то оно можетъ произвести дѣйствіе равносильное дѣйствительному страданію. Этимъ объясняется тягостное ощущеніе, испытываемое нами, безъ представленія именно того или другого лица, при мысли о цѣломъ классѣ людей, страдающихъ подъ бременемъ тяжкаго труда и нищеты, или даже со страхомъ только ожидающихъ подобныхъ бѣдствій; или болѣзненное ощущеніе при извѣстіи (тоже независимо отъ представленія о какомъ либо опредѣленномъ страданія) о несчастій, постигшемъ человѣка или угрожающемъ ему вслѣдствіе неожиданнаго поворота судьбы». (Стр. III, пис. II).
Такимъ образомъ анализъ всѣхъ тѣхъ случаевъ, въ которыхъ, по мнѣнію Смита, обнаруживается дѣйствіе симпатіи, приводитъ къ тому убѣжденію, что эта симпатія, какъ особое, специфическое чувство, есть чистѣйшая иллюзія, и притомъ иллюзія совершенно безполезная, такъ какъ и безъ нея весьма легко обойтись при объясненіи тѣхъ психическихъ процессовъ, которые повидимому не имѣютъ ничего общаго съ своекорыстіемъ. Если же симпатіи, какъ особаго, специфическаго чувства, не существуетъ, если тѣ человѣческіе мысли и поступки, которые мы приписываемъ обыкновенно ей, объясняются однимъ только себялюбіемъ, то слѣдовательно, себялюбіе можетъ проявляться не въ одномъ только своекорыстіи, а потому экономисты, утверждающіе, подобно Бастіа, о необходимости господства въ сферѣ экономическихъ отношеній личнаго интереса, личнаго эгоизма, имѣютъ въ виду, собственно говоря, не личный интересъ, не личный эгоизмъ, а одну только изъ самыхъ грубѣйшихъ и отвратительнѣйшихъ формъ его проявленія. Напрасно думаютъ экономисты, будто ихъ противники хотятъ превратить людей въ какихъ-то безплотныхъ ангеловъ, чуждыхъ всякихъ личныхъ расчетовъ и эгоистическихъ соображеній, — нисколько: они, подобно имъ, признаютъ необходимость господства личнаго интереса въ сферѣ экономическихъ отношеній, они полагаютъ только, что этотъ личный интересъ долженъ проявляться въ формахъ болѣе сообразныхъ съ нормальными условіями человѣческаго общежитія, чѣмъ тѣ формы, въ которыхъ онъ проявляется теперь. Что такое, такъ сказать, доброжелательное (въ отличіе отъ корыстнаго) проявленіе себялюбія весьма возможно, это доказалъ намъ Смитъ въ своей "Исторіи нравственныхъ чувствъ, « а въ своемъ слѣдованіи „О природѣ и причинахъ богатствъ народовъ“ онъ указалъ очень много поучительныхъ фактовъ, весьма краснорѣчиво рисующихъ всѣ тѣ ужасныя послѣдствія, къ которымъ приводитъ грубое господство грубаго своекорыстія въ сферѣ экономическихъ отношеній, и весьма убѣдительно доказывающихъ необходимость замѣнить это начало, какимъ нибудь другимъ, болѣе удовлетворяющимъ требованіямъ общественнаго спокойствія и благополучія. Возьмемъ для примѣра хоть одинъ изъ такихъ фактовъ, проанализированныхъ Смитомъ съ необыкновенною проницательностью и точностью. Посмотрите, съ какою поразительною вѣрностью опредѣляетъ онъ отношенія хозяевъ къ рабочимъ, существовавшія въ его время въ Англіи, — мы позволимъ себѣ привести здѣсь, съ нѣкоторыми сокращеніями эти прекрасныя мѣста, такъ какъ, но нашему мнѣнію, они имѣютъ важное значеніе для оцѣнки той самой экономической теоріи, отцемъ которой но справедливости считается Смитъ. Вотъ что онъ говоритъ объ этомъ предметѣ:
„Величина заработной платы опредѣляется обыкновенно взаимными условіями обоихъ этихъ лицъ (т. е. хозяина и работника), выгоды которыхъ совершенно противоположны какимъ бы страшнымъ гоненіямъ подвергся за эту фразу Смитъ, если бы онъ жилъ въ наше время: великій Бастіа и великій Шульце Деличъ провозгласили бы его опаснымъ соціалистомъ и смутителемъ общественнаго спокойствія)! Работники стараются выговорить какъ можно больше; хозяева дать какъ можно меньше; первые расположены къ стачкѣ для повышенія заработной платы; вторые — къ стачкѣ для пониженія ея“. — Нетрудно предвидѣть, на чьей сторонѣ, при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, должны оказаться преимущества въ борьбѣ и какой изъ нихъ удастся насильственно предписать другой свои условія. Хозяевамъ, по меньшему числу ихъ, гораздо легче стакнуться; къ тому же, законъ дозволяетъ имъ заключать условія или, по крайней мѣрѣ, не запрещаетъ имъ этого, между тѣмъ какъ онъ строго преслѣдуетъ стачки рабочихъ (въ настоящее время законы противъ добровольныхъ стачекъ рабочихъ отмѣнены). — Въ борьбѣ такого рода хозяева могутъ упорно держаться долѣе. Поземельный собственникъ, фермеръ, фабрикантъ или купецъ могутъ, вообще не нанимая ни одного рабочаго, прожить годъ или два на полученную уже выгоду. Большая часть работниковъ не можетъ просуществовать безъ работы недѣля, небольшое число проживетъ мѣсяцъ, и врядъ ли найдется одинъ, который былъ бы въ состояніи пробиться годъ. — Противъ этого возражаютъ, что никогда ничего не бываетъ слышно о стачкахъ хозяевъ, между тѣмъ какъ о стачкахъ рабочихъ можно слышать ежедневно. Воображать, что хозяева рѣдко сговариваются между собою, значитъ не знать ни свойствъ этого предмета, ни условій жизни. Хозяева вездѣ и всегда находятся хотя и въ не явной, но тѣмъ не менѣе неизмѣнной и постоянной стачкѣ, имѣющей цѣлью не подымать заработной платы выше существующей цѣны на нее… Нерѣдко, впрочемъ, такого рода особеннымъ заговорамъ работники противопоставляютъ въ свою защиту собственныя стачки; иногда случается даже, что безъ какого бы то ли было вызова, они сами собою сговариваются поднять цѣну на свой трудъ. Обыкновеннымъ оправданіемъ ихъ въ такомъ случаѣ бываетъ то высокая цѣна на хлѣбъ, то непомѣрная прибыль, выручаемая съ ихъ труда хозяевами. Будетъ ли стачка ихъ имѣть наступательный или оборонительный характеръ она всегда сопровождается шумомъ; стараясь окончить дѣло какъ можно поспѣшнѣе, работники прибѣгаютъ къ громкому ропоту, а иногда рѣшаются даже на насиліе и буйство. Къ отчаяніи они дѣйствуютъ съ безуміемъ и жестокостью несчастныхъ людей, доведенныхъ до безвыходнаго положенія, вслѣдствіе котораго они должны обрекать себя или на голодную смерть или путемъ насилія вырывать у своихъ хозяевъ, какъ можно скорѣе, согласіе на свои требованія. Съ своей стороны, хозяева поднимаютъ неменьшій шумъ; всѣми силами они требуютъ вмѣшательства правительственной власти и самаго строгаго исполненія законовъ противъ стачекъ рабочихъ, прислуги и поденщиковъ. Вслѣдствіе этого рѣдко случается, чтобы работники могли облегчить, хотя сколько нибудь, свою участь этими насильственными попытками, которыя, какъ по причинѣ вмѣшательства правительственной власти, такъ и по причинѣ большей строгости хозяевъ и необходимости для рабочихъ уступить, чтобы не остаться безъ куска хлѣба, оканчиваются обыкновенно только наказаніемъ и раззореніемъ коноводовъ возстанія». (Кн. I, стр, III — 103).
Вотъ картина такъ называемой гармоніи экономическихъ отношеній, воспѣтой разными бардами, въ родѣ Бастіа, экономическаго statu quo. Тѣмъ поучительнѣе для насъ эта картина, что она начертана рукою того самого Смита, который положилъ краеугольный камень теоріи экономистовъ, который возвелъ своекорыстіе и соперничество въ неизмѣнныя начала экономическаго процесса, дѣлающія совершенно ненулевымъ и даже вреднымъ всякое вмѣшательство законодательства въ сферу экономическихъ отношеній. Но желательно было бы знать, какимъ образомъ эти неизмѣнныя начала водворятъ дѣйствительную, а не придуманную праздной фантазіей, гармонію въ только-что описанныя Смитомъ отношенія англійскихъ рабочихъ къ хозяевамъ? Но теорій экономистовъ, два воюющія своекорыстія должны въ концѣ концовъ уравновѣсить другъ друга, т. е. придти въ гармонію. Въ чемъ же состоитъ эта гармонія? А вотъ въ чемъ:
«Однакоже, говоритъ Смитъ, хотя хозяева постоянно одерживаютъ верхъ въ своихъ спорахъ съ работниками, тѣмъ не менѣе существуетъ граница, далѣе которой невозможно понизить насколько побудь предолжительное время обыкновенную заработную плату, даже самаго нисшаго рода труда. Самою необходимостію обусловливается, чтобы человѣкъ жилъ своимъ трудомъ и чтобы заработная плата была достаточна, по крайней мѣрѣ, для поддержанія существованія; обыкновенно же необходимо нѣсколько больше, въ пролитомъ случаѣ работнику польза будетъ имѣть семьи, и тогда родъ его ограничился бы однимъ поколѣніемъ. Какъ бы то ни было, кажется, но подлежитъ сомнѣнію, что для воспитанія семьи въ самомъ нисшемъ даже классѣ простыхъ чернорабочихъ, необходимо, чтобы трудъ мужа и жены доставлялъ имъ нѣсколько болѣе того, что необходимо для ихъ собственнаго существованія; но въ какомъ размѣрѣ? Я не могу принять на себя рѣшенія этого вопроса. Мало утѣшительнаго въ судьбѣ человѣка, неимѣющаго другого средства своею существованія кромѣ своего труда (стр. 197)».
Вотъ въ чемъ состоитъ эта гармонія; своекорыстіе однихъ обуздывается голодомъ, своекорыстіе другихъ — границею minimum’а человѣческихъ потребностей. Но при болѣе тонкомъ анализѣ экономическихъ явленій и эта гармонія есть чистѣйшая илюзія: minimum человѣческихъ потребностей далеко не всегда служитъ границею пониженія рабочей платы; она можетъ упасть и гораздо ниже его, тѣмъ болѣе, что самое понятіе о minimum'ѣ весьма условно и неопредѣленно.
Переводя насъ изъ фабрики на рынокъ, Адамъ Смитъ, хотя не такъ ясно и рельефно, но все же довольно вѣрно, рисуетъ намъ снова картину войны и антагонизма, раздѣляющихъ на два враждебные лагеря купцевъ и покупателей, производителей и потребителей. Онъ, одинъ изъ первыхъ, точно опредѣлилъ, въ чемъ должна состоять настоящая и справедливая цѣна всякаго предмета.
«Дѣйствительная цѣна всякой вещи, то есть то, что на самомъ дѣлѣ стоитъ вещь тому, кто желаетъ пріобрѣсть ее, — это трудъ и усилія, какія необходимо употребить для пріобрѣтенія ея. А дѣйствительная цѣнность вещи тому, кто пріобрѣлъ ее и желаетъ сбыть или промѣнять ее за другую вещь, — это трудъ и усилія, которыя могутъ быть сберегаемы обладаніемъ ею или которыя могутъ быть получены отъ другихъ людей при ей содѣйствіи (136). Слѣдовательно, трудъ есть дѣйствительная мѣра мѣновой цѣнности всякаго предмета цѣны (133)».
Но кто же будетъ соразмѣрять и оцѣнивать количества и качества труда, вложеннаго въ тѣ или другія предметы, привезенные на рынокъ? Человѣческое своекорыстіе, говорятъ экономисты. Но вѣдь своекорыстіе, понимаемое въ томъ смыслѣ, какъ его понимаютъ экономисты, всегда будетъ стремиться, или неумѣренно возвысить, или неумѣренно понизить настоящую стоимость товара; вѣдь своекорыстіе для продавца будетъ состоять въ томъ, чтобы продать свой товаръ какъ можно дороже, и для торговца въ томъ, чтобы купить его какъ можно дешевле. Чѣмъ наконецъ кончится эта борьба и какая гармонія примиритъ эти двѣ антагонирующія силы? Обмѣнъ долженъ совершиться, нона какихъ же основаніяхъ? Безъ всякихъ основаній, или, правильнѣе, на основаніи простой и грубой силы. Самъ Смитъ говоритъ:
«Этотъ обмѣнъ не имѣетъ никакихъ точныхъ основаній; онъ устанавливается спросомъ и предложеніемъ, сбивающими торговыя цѣны, на основаніи той грубой справедливости, которая, несмотря на неточность свою, удовлетворительна для обыкновенныхъ житейскихъ отношеній» (стр. 137).
Видите ли, какъ нетребовательны экономисты, и какъ незначительна доля справедливости, да еще грубой, для водворенія гармоніи въ «обыкновенныхъ житейскихъ отношеніяхъ!»
Теперь мы хотѣли бы посмотрѣть вмѣстѣ съ Смитомъ на другую сторону медали: какое вліяніе оказываетъ своекорыстіе на распредѣленіе богатствъ и какія послѣдствія вытекаютъ изъ распредѣленія, обусловливаемаго имъ; но серьезные люди говорятъ и печатаютъ, что о «перераспредѣленіи» толковать теперь нечего, а нужно толковать только о накопленіи, а такъ какъ намъ также хотѣлось бы попасть въ число серьезныхъ людей, то мы и оставимъ этотъ вопросъ въ сторонѣ, предоставивъ вмѣстѣ съ серьезными людьми, рѣшать его фельетонистамъ Инвалида и Бири. Вѣдомостей (см. № 2 Соврем. Обозрѣнія, замѣтка отъ редак.). Для нашей цѣли достаточно и тѣхъ фактовъ, которые мы привели со словъ Смита: они весьма рельефно оттѣняютъ тѣ послѣдствія, къ которымъ приводитъ господство своекорыстія въ сферѣ экономическихъ отношеній. Теперь самъ собою возникаетъ вопросъ: разумны ли и желательны ли эти послѣдствія? Разумѣется, всякій безпристрастный человѣкъ, незаинтересованный лично въ выгодахъ лавочниковъ и барышниковъ, отвѣтитъ на него отрицательно. Даже экономисты, не спорятъ противъ этого; они находятъ только смягчающія обстоятельства во взаимномъ обуздываніи одного своекорыстія — другимъ. Мы не будемъ здѣсь разбирать, насколько эти смягчающія обстоятельства дѣйствительно что нибудь смягчаютъ, — для насъ важно только то, что экономисты ищутъ ихъ. Для насъ важно то, что ни одинъ экономистъ, толкующій объ отношеніяхъ хозяевъ къ рабочимъ, о заработной платѣ, о цѣнахъ и т. п., не оставитъ этихъ предметовъ, безъ того, чтобы не постараться убѣдить своихъ слушателей, что рыночная цѣна всегда должна совпадать съ естественной, а выгоды хозяевъ всегда солидарны съ выгодами рабочихъ. Значитъ, они убѣждены, что это совпаденіе и эта солидарность — необходимы и нормальны, значитъ, они желаютъ, чтобы это совпаденіе и солидарность существовали на самомъ дѣлѣ. Но мы показали, или правильнѣе, Адамъ Смитъ — ихъ глава и наставникъ — показалъ, что при господствѣ своекорыстія такой солидарности и такого совпаденія быть не можетъ; тотъ же самый Адамъ Смитъ, въ другомъ своемъ сочиненіи, представилъ безчисленное множество фактовъ, доказывающихъ, что своекорыстіе не есть существенное субстанціальное свойство человѣка, что оно есть только одно изъ проявленіи себялюбія, и что это себялюбіе можетъ проявляться и въ другихъ болѣе мягкихъ формахъ, — въ формахъ, болѣе соотвѣтствующихъ естественнымъ потребностямъ человѣческаго общежитія. Форма же проявленія нашихъ чувствъ вполнѣ обусловливается тою средою, среди которой живетъ человѣкъ. Одно и тоже чувство можетъ проявиться въ двухъ діаметрально противоположныхъ формахъ, смотря потому, при какихъ обстоятельствахъ оно проявляется: если человѣкъ можетъ добывать себѣ средство къ существованію только подъ условіемъ обмана и мошенничества, или насилія и притѣсненія, — это себялюбіе приметъ именно ту форму, которая называется обыкновенно «грубымъ своекорыстіемъ»; напротивъ, если онъ имѣетъ возможность удовлетворять своимъ потребностямъ, не прибѣгая ни къ насилію, ни къ обману, — его себялюбіе будетъ проявляться единственно въ той формѣ, которую Смитъ называетъ симпатіей. Какой же выводъ изъ всего этого слѣдуетъ? — это уже, читатель, ваше, а не наше дѣло. Относительно самаго изданія Смита, мы совершенно согласны съ г. Бибиковымъ, что оно полезно; жалко только, что издатель слишкомъ уже слѣпо придерживался французскихъ образцовъ. Французское гильоменовское изданіе Смита О богатствѣ народовъ снабжено примѣчаніями Бентама, Бланка, Буханана, Гарнье, Макъ-Кулоха, Мальтуса, Милля, Рикардо, Сея, Сисмонди и Тюрго. Тѣми же примѣчаніями г. Бибиковъ снабдилъ и русское изданіе, это еще ничего; но, кажется, было бы еще лучше, если бы онъ прибавилъ къ примѣчаніямъ этихъ присяжныхъ и, такъ сказать, офиціозныхъ экономистовъ примѣчанія и другихъ экономическихъ писателей изъ другой школы. Внѣшнія условія его изданія вполнѣ этому благопріятствовали, и онъ не долженъ былъ пропускать такого удобнаго случая познакомить нашу публику съ экономическими вопросами болѣе или менѣе всесторонне, а не такъ, какъ ее знакомятъ съ ними до сихъ поръ другіе услужливые издатели. — Гильоменъ, издавая Смита съ искаженіями и дополнительными поясненіями корифеевъ экономической школы, имѣлъ въ виду исключительно интересы этой школы; мотивы, руководившіе имъ, весьма понятны и, если хотите, совершенно естественны. Но какіе мотивы и соображенія руководили нашимъ русскимъ издателемъ — это уже для насъ совершенно непонятно, и даже едва ли понятно для него самого, — Точно также намъ кажется, что было бы не безполезно снабдить другое сочиненіе Смита «Теорія нравственныхъ чувствъ» примѣчаніями Милля и Бентама, такъ какъ ихъ анализъ тѣхъ самыхъ нравственныхъ вопросовъ, о которыхъ толкуетъ Смитъ, несравненно глубже и основательнѣе его анализа, что придало бы имъ гораздо больше интереса и несравнено больше пользы, чѣмъ теперь. Г. Бибиковъ ошибается, полагая, будто книга Смита «есть лучшее сочиненіе, какое мы имѣемъ о нравственной природѣ человѣка, разсматриваемой независимо отъ его физической организаціи.» Онъ забылъ этюды Милля объ утилитаризмѣ, онъ забылъ «основанія нравственности» Бентама. Всѣ эти замѣчанія мы дѣлаемъ потому, что глубоко сочувствуемъ полезной издательской дѣятельности г. Бибикова и очень хорошо понимаемъ, что онъ руководствуется при своихъ изданіяхъ не соображеніями о барышахъ, а имѣетъ въ виду пользу читателей. Конечно наши совѣты теперь уже нѣсколько запоздали, по все-таки мы думаемъ, что они могутъ пригодиться на будущее время, при изданіи имъ другихъ книгъ. Такъ, напримѣръ, онъ заявляетъ, что намъ онъ издать въ самомъ непродолжительномъ времени Исторію политической экономіи Бланки. Выборъ этотъ нельзя назвать особенно удачнымъ, и самъ г. Бибиковъ чувствуетъ это, потому что, заявляя объ изданіи, онъ счелъ нужнымъ присоединить къ нему нѣкоторое оправданіе: приготовляется къ печати, пишетъ онъ, Исторія политической экономіи Бланки, такъ какъ на русскомъ языкѣ безусловно не имѣется ни одного сочиненія но исторіи этой науки (а вы забыли Очеркъ исторіи Полит. экономіи Вернадскаго?), а потому въ такой книгѣ долженъ ощущаться недостатокъ." Недостатокъ дѣйствительно чувствуется, но мы сомнѣваемся, чтобъ сочиненіе Бланки могло его пополнить. Исторія Полит. экон. Бланки написана весьма живымъ и увлекательнымъ языкомъ; по своимъ тенденціямъ она не безусловно дурна; но она, во-первыхъ, крайне поверхностно знакомитъ съ развитіемъ и содержаніемъ экономическихъ ученіи (о нѣкоторыхъ даже и совсѣмъ ничего не говоритъ), во-вторыхъ, — слишкомъ у: ке устарѣла. Первое изданіе ея было въ 1837 г., а четвертое въ 1845 г. Потому, чтобы сдѣлать изъ книги Бланки книгу дѣйствительно полезную для русскихъ читателей, необходимо, но нашему мнѣнію, дополнить ее обширными примѣчаніями изъ другихъ руководствъ по этому предмету; для примѣра, мы укажемъ хотъ, на почтенный трудъ нѣмца Кауца geschichtliche Entwickelung der Nationaloconomie und ihrer Literatur, 1860 г. а также на сочиненія Гейбо, Сюдра, Энглеидера, Штейна и др., нѣкоторыми фактами изъ которыхъ можно бы было пополнить тѣ отдѣлы исторіи Бланки, въ которыхъ онъ излагаетъ ученія противниковъ экономической школы. Если вѣрно, что du choc des opinions jaillit la vérité, то сравнительная оцѣнка старыхъ теорій съ новыми, изъ которыхъ многія уже получили право гражданства тамъ, гдѣ дѣйствительно дорожатъ развитіемъ экономическаго прогресса, — верховнаго и всѣмъ управляющаго прогресса нашего времени, будетъ полезна особенно русскимъ читателямъ, еще только начинающимъ читать по складамъ экономическую науку. Затѣмъ намъ остается пожелать отъ всей души успѣха добросовѣстнымъ изданіямъ г. Бибикова.