XVIII. Новыя времена. Ученье.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Крутыя Горы никогда не были крѣпостными, и «воля» не отразилась на нихъ тотчасъ же крупными перемѣнами; но кругомъ шло движеніе, — что-то уходило назадъ, что-то нарождалось и входило въ жизнь, новое, странное, яркое. Появились новые люди, исчезали старые.
Генеральша уѣхала изъ Богоявленскаго въ теплые края, и лѣтъ пять домъ стоялъ заколоченнымъ; разбѣжались куда-то псы, наводившіе ужасъ на округу. Земля была сдана исполу богоявленскимъ и нашимъ мужикамъ, часть лѣса была продана. Дѣдушка Карпъ вынулъ кубышку и купилъ подходившую къ нашей землѣ пустошь; глядя на него, стали и другіе прикупать пустоши и лѣсокъ, и луговины, продававшіеся тогда во множествѣ. Умеръ помѣщикъ Созонтъ; имѣніе куплено было рощенникомь Захаромъ Аѳанасьичемъ, а все, что было въ домѣ, распродавалось по мелочамъ, и екатерининскихъ временъ мебель разошлась по рукамъ священниковъ, дьяконовъ и деревенскихъ купцовъ. Дядя Николай Михайловичъ купилъ старинныя клавикорды, а отецъ пріобрѣлъ новый срубъ и пристроилъ горницу; и барское зеркало въ потемнѣвшей золоченой рамѣ, огромный старинный диванъ краснаго дерева и два кресла съ бронзовыми инкрустаціями такъ удивленно смотрѣли на новое общество, въ которомъ очутились, — простые самодѣльные стулья, узорчатые изразцы печки и плохонькіе обои дьяконовой горницы.
Мнѣ было около восьми лѣтъ, когда объявили волю, и я смутно помню это, но новыя времена настали и для меня, — я началь учиться. Около этого времени умеръ нашъ дьячокъ Лука Лукичъ, и на его мѣсто прислали новаго дьячка изъ окончившихъ курсъ семинаріи, которыхъ начали называть псаломщиками. Новый псаломщикъ открылъ у себя маленькую школу, въ которую меня отдали учиться.
Собственно «азы» я началъ изучать еще за годъ предъ тѣмъ, и первымъ моимъ учителемъ былъ отецъ. «Азы» начались очень торжественно. Наканунѣ въ церкви былъ отслуженъ молебенъ «передъ начатіемъ ученія», а на утро отецъ заперся со мной во вновь пристроенной горницѣ, и мы оба снова помолились предъ образами. Въ моихъ рукахъ была выточенная отцомъ мудреная указка, на стѣнѣ надъ моимъ плечомъ была повѣшена двухвостая плетка, какъ эмблема образованія, и ученіе началось. Я думаю, ученіе труднѣе доставалось учителю, чѣмъ ученику: всякій разъ послѣ урока отецъ вставалъ красный, вспотѣвшій, словно послѣ горячей молотьбы. Онъ очень обрадовался, когда пріѣхалъ новый псаломщикъ.
— Студентомъ[1] кончилъ! — съ уваженіемъ говорилъ отецъ.
Николай Петровичъ былъ высокій, неуклюжій, застѣнчивый семинаристъ, съ худымъ, блѣднымъ, изрытымъ оспой, лицомъ. Онъ росъ сиротой, воспитывался на казенный счетъ и, вѣроятно, былъ бѣднѣйшій изъ бѣдныхъ казеннокоштныхъ семинаристовъ.
Тѣ два-три года, которые онъ прожилъ у насъ, я помню его все въ томъ же длиннополомъ казенномъ сюртукѣ, застегнутомъ у горла булавкой, и я не увѣренъ, всегда ли было у него бѣлье.
Кромѣ меня, въ науку къ Николаю Петровичу отдали двухъ внуковъ и внучку Алексѣя Софроныча, рощенникъ Захаръ Аѳанасьевъ привелъ своего сына, о. Платонъ помѣстилъ двухъ мальчиковъ изъ числа непереводившихся у него племянниковъ. Мать настояла, чтобы учили и Варьку, — Настя, старшая сестра, была уже на выданьи и выучилась только читать, а писать не умѣла.
Образовалось нѣчто въ родѣ маленькой школы, помѣстившейся въ задней избушкѣ овдовѣвшей дьячихи Дарьи Степановны, въ той же комнатѣ, гдѣ жилъ и самъ Николай Петровичъ. Новый учитель училъ насъ такъ же, какъ учился и самъ, — тѣ же «азъ-ангелъ», «буки-Богъ», "буки-азъ-баа, «вѣди-азъ-ва», тѣ же прописи, съ которыхъ мы списывали велемудрыя изреченія, навѣки вонзившіяся въ наши мозги, вмѣстѣ съ палками и крючками, въ которыхъ долго насъ упражняли, пока допустили къ буквамъ.
Низенькая съ полатями, закоптѣлая крестьянская изба, посрединѣ бѣлый сосновый столъ, съ подложенной подъ ножку щепочкой, кругомъ — скамьи, а на скамьяхъ сидимъ мы и, зажавши уши, громко, наперебой выкрикиваемъ: «бри, ври, дри, жри»…
Онъ очень старался, этотъ добрый и славный Николай Петровичъ, и, вѣроятно, наше ученье шло бы быстрѣе, если бы его не таскали на требы, не мѣшала полевая работа, не отрывалъ отъ ученья батюшка, посылавшій за нимъ посовѣтоваться насчетъ полученной отъ благочиннаго бумаги или просто попить чайку. Тогда его замѣняла Дарья Степановна, жившая черезъ сѣни въ своей кухонькѣ. Дарья Степановна сама читать не умѣла, но имѣла уши слушать, зубримъ ли мы «ври-гри», или молчимъ и ловимъ мухъ, — быстро развивавшійся въ школѣ родъ спорта, въ которомъ я оказывалъ большіе успѣхи, чѣмъ въ наукахъ. Какъ только гудѣнье нашихъ голосовъ ослабѣвало, Дарья Степановна, красная отъ печки, влетала съ линейкой въ рукѣ въ нашу комнату, равномѣрно вытягивала каждаго изъ насъ по спинѣ и безмолвно скрывалась къ своей печкѣ, гдѣ всякую минуту могли выкипѣть щи. Словъ, впрочемъ, и не нужно было, — линейка говорила убѣдительно: дисциплина быстро возстановлялась и дружное жужжаніе нашихъ голосовъ не мѣшало Дарьѣ Степановнѣ предаваться ея хозяйственнымъ занятіямъ.
Это былъ періодъ моего яростнаго увлеченія слогосложеніемъ — какая-то страсть. Я сложилъ имена пріятелей — и Кирьку, и Кузьку-шестипалаго, имена всѣхъ моихъ семейныхъ. Мнѣ пришлось порядочно повозиться съ дѣдушкой — «кьянъ» вязло въ зубахъ, но въ особенности много огорченій доставилъ мнѣ балетмейстеръ Перро, не извѣстно, какими путями забравшійся въ домъ крутогорскаго дьякона и висѣвшій въ темной рамкѣ, между зеркаломъ и генералиссимусомъ Суворовымъ. Когда я укладывался спать на свой войлокъ, балетмейстеръ Перро ярко выступалъ въ свѣтѣ лампады, пристально смотрѣлъ мнѣ въ глаза и, казалось, издѣвался надъ моими усиліями. И я долго ворочался и не засыпалъ, тщетно стараясь сложить «мейстеръ». Зато, когда я побѣдилъ балетмейстера Перро, я «рѣзалъ» на немъ всѣхъ моихъ товарищей по наукѣ и не зналъ больше никакихъ трудностей, кромѣ слова «тпру-у-у», составлявшаго, по чпстосердечному признанію самого Николая Петровича, задачу, превышавшую человѣческія силы.
Когда отецъ бралъ меня съ собой въ городъ и нашъ Сивко шажкомъ, со всевозможной скромностью и почтительностью деревенскаго коня, пробирался по главной улицѣ, я скороговоркой складывалъ всѣ вывѣски, а отецъ вздыхалъ и ласково говорилъ:
— Ну, Стёпа, не думалъ я, что Господь тебя такими способностями наградитъ!
Вывѣски всѣ сложены, прописи списаны, молитвы выучены. Отслуженъ молебенъ «въ путь шествующимъ»; горькими слезами плачетъ надо мной мать, дружнымъ хоромъ ревутъ сестры, истово креститъ бабушка и суетъ въ руку старинный полтинникъ. Сивко трогается и такъ лѣниво и неохотно плетется изъ Крутыхъ Горъ, словно знаетъ, что везетъ меня въ чужую сторону, на горькое ученье, подъ страшныя училищныя розги.
Маленькая келья архимандрита, смотрителя духовнаго училища. Я падаю ему въ ноги, а отецъ низко кланяется и стоитъ съ кулечкомъ, изъ котораго выглядываютъ баранки, банка меду, фунтъ цвѣточнаго чая и бутылка ямайскаго рома. Мнѣ предлагаютъ два-три вопроса; словно въ туманѣ, я что-то отвѣчаю, благословляетъ рука архимандрита — и я принятъ въ духовное училище.
Новая жизнь, новыя впечатлѣнія… Въ Крутыя Горы приходится ѣздить только на лѣто, да разъ-два, на короткое время, зимой. И чѣмъ рѣже пріѣзжаю я домой, тѣмъ ярче мечется мнѣ въ глаза все то новое, что дѣлается въ Крутыхъ Горахъ. Такъ много перемѣнъ въ нашей семьѣ. Безъ меня женится и поступаетъ дьякономъ въ дальній уѣздъ мой старшій братъ, не кончившій богословскій классъ; безъ меня выходитъ замужъ за старшаго сына рощенника Захара Аѳанасьича моя сестра Настя, — все больше мѣняется строй нашего дома.
И другіе люди вспоминаются мнѣ.
- ↑ Въ первомъ разрядѣ.