НОВЫЯ ВАРІАЦІИ НА СТАРУЮ ТЕМУ.
правитьВъ прошломъ году, разбирая «Дымъ» г. Тургенева, мы обѣщали поговорить о романѣ г. Данилевскаго «Новыя мѣста». Съ перваго взгляда покажется странной аналогія между этими двумя писателями, — между созвѣздіемъ первой величины и какимъ-то пятнышкомъ, едва замѣтнымъ на сѣренькомъ фонѣ нашей литературы; но это только такъ кажется. На самомъ же дѣлѣ между г. Тургеневымъ и г. Данилевскимъ какъ по широтѣ ихъ либеральныхъ взглядовъ, такъ и по величинѣ ихъ умственныхъ силъ существуетъ полное сходство. По крайней мѣрѣ, они такъ близко сошлись въ пониманіи современнаго общественнаго дѣятеля, что герои ихъ — Литвиновъ и Чулковъ (герой г. Данилевскаго) представляютъ копіи, снятыя съ одного оригинала, и мы затруднились бы сказать, кому изъ нихъ принадлежитъ мысль и кому ея выполненіе. Литвиновъ (надѣемся, что читатель не забылъ этого великаго дѣятеля, считающаго ватный халатъ и нѣмецкую зерносушилку главнѣйшими орудіями русскаго прогресса) поясняетъ намъ Чулкова, а Чулковъ дополняетъ собою Литвинова. Оба они — прямые потомки благородной отрасли Чичиковыхъ, только съ тѣми либеральными поползновеніями, какихъ не имѣлъ Павелъ Ивановичъ. И это неудивительно; время Чичикова было другое время, еще незнавшее ни либеральныхъ Расплюевыхъ, ни благонамѣренныхъ Репетиловыхъ, То было доброе старое время, когда крѣпостное право не нуждалось въ другихъ гражданскихъ идеалахъ, какъ въ Чичиковской предпріимчивости, и въ другихъ убѣжденіяхъ, какъ въ необходимости болѣе легкой наживы. Въ сущности, и у потомковъ Чичикова нѣтъ никакихъ за душою убѣжденій, — и нажива составляетъ для нихъ верховную цѣль жизни, но это пріобрѣтатели, нахватавшіеся за-границей агрономическихъ свѣденій и съ виду очень натертые внѣшней цивилизаціей. И Чулковъ и Литвиновъ — дѣти нашего времени, мертворожденный продуктъ той беллетристики, которая послѣ освобожденія крестьянъ не знала, куда пристроить свое безплодное творчество. И вотъ она начала воспроизводить Чичикова въ новыхъ формахъ, и съ новыми любовными аксессуарами. Но здѣсь кстати замѣтить, что относительно эротическаго элемента Литвиновъ и Чулковъ расходятся между собой въ противоположныя стороны; первый сначала влюбляется, а потомъ ужъ ищетъ спасенія въ агрономіи, а второй сначала сѣетъ и пашетъ, а подконецъ и влюбляется. Мы думаемъ, что Чулковъ гораздо послѣдовательнѣе Литвинова, и у него, какъ у настоящаго Чичикова, самая любовь приносится въ жертву агрономическому удобренію.
Кромѣ этого внутренняго родства, между гг. Тургеневымъ и Данилевскимъ есть и внѣшнія симпатіи. Оба они преподаютъ намъ правила одинаковой житейской, мудрости въ лицѣ своихъ героевъ, наконецъ оба они любятъ благовидно приврать, какъ это сдѣлалъ г. Тургеневъ, въ «воспоминаніяхъ о Бѣлинскомъ» относительно покойнаго Писарева и какъ это дѣлаетъ г. Данилевскій въ своихъ сочиненіяхъ на каждомъ шагу.
По почему же, спроситъ читатель, мы такъ долго не говорили о г. Данилевскомъ? Почему мы игнорировали этого близнеца великаго созвѣздія? А вотъ почему: г. Данилевскій обѣщалъ изобразить намъ въ Чулковѣ настоящаго общественнаго дѣятеля, не просто наживателя и кулака, а какъ слѣдуетъ быть — человѣка гражданскихъ доблестей, Робинзона Крузое высшихъ соціальныхъ сферъ. «Что то будетъ! что то будетъ! — думали мы, и терпѣливо ожидали пришествія новаго героя. Но вотъ прошелъ годъ, прошелъ и другой, Чулкова забыли всѣ, а г. Данилевскій все не выпускаетъ изъ своей обширной лабораторіи новаго дѣятеля и мы начинаемъ теперь думать, что онъ такъ и покончитъ свою литературную карьеру Чулковымъ, и потому рѣшились, хоть и поздно, но исполнить свое обѣщаніе!
Въ „Новыхъ Сочиненіяхъ“ г. Данилевскаго, какъ ихъ окрестилъ издатель книгопродавецъ Базуновъ, заключаются четыре произведенія: 1) Новыя мѣста, романъ въ двухъ частяхъ; 2) Фенечка, біографія институтки, повѣсть; 3) Бѣглый Лаврушка за границей, разсказъ; 4) Охота зимой въ Малороссіи, очеркъ. Содержаніе, какъ видите, очень разнообразное; тутъ всего есть по-немножку, — и изъ міра институтокъ, и изъ крѣпостнаго быта, и изъ анекдотовъ малороссійскихъ охотниковъ, тутъ есть и люди — хуже волковъ, и волки — лучше людей, есть и поддѣлыватели фальшивыхъ ассигнацій, и соблазнители дѣвушекъ, однимъ словомъ, чего хочешь, того и просишь. Воображеніе нашего малороссійскаго Купера не стѣсняется ничѣмъ; все, что попадетъ въ него изъ разсказовъ старины, изъ городскихъ сплетней, изъ канцелярскихъ бумагъ, все, что онъ подмѣтитъ самъ или придумаетъ на досугѣ, въ своей теплой хатѣ, все это претворяется въ романъ, или въ повѣсть, и предлагается читающей публикѣ за 2 или за 3 рубля. Авторъ любитъ говорить, хотя не всегда можетъ поручиться за то, чтобы въ его разсказѣ была какая нибудь логическая связь. Онъ многое видѣлъ, многое слышалъ, но все это видѣнное и слышанное осталось въ его головѣ сырымъ, необработаннымъ матеріаломъ. Въ этомъ видѣ онъ и отправляетъ его своимъ издателямъ. Что же касается внутренней потребности, того злого демона, который овладѣваетъ натурами, глубоко проникнутыми какой нибудь жгучей идеей и желаніемъ высказать ее, — этой потребности у г. Данилевскаго никогда не было. Онъ пишетъ, какъ птица поетъ; онъ обличаетъ не ради какой нибудь негодующей въ немъ правды, а ради самаго обличенія и ради того, что редакція какого нибудь журнала оплатитъ это обличеніе хотя и презрѣннымъ, но все же не безполезнымъ металломъ. Поэтому искать въ сочиненіяхъ г. Данилевскаго какихъ нибудь идеи — это значило бы отправляться въ Малороссію за американскими страусами. А между тѣмъ въ нашей литературѣ ничего нѣтъ легче, какъ не имѣть ни одной собственной идеи, и сдѣлаться извѣстнымъ писателемъ; нужно только подогрѣвать чужія мысли своимъ собственнымъ воображеніемъ и пускать ихъ въ свѣтъ въ приличной формѣ выраженія. Этими двумя способностями г. Данилевскій владѣетъ въ совершенствѣ и, если мы не предсказываемъ ему славы въ потомствѣ, то никакъ не можемъ отказать на вниманіе его простоватыхъ современниковъ. Поэтому критикѣ, собственно говоря, нечего дѣлать съ сочиненіями харьковскаго Купера, — это для нея аравійская пустыня, и мы никогда не обезпокоили бы автора своимъ разборомъ, еслибъ онъ не вознамѣрился представить намъ въ Чулковѣ „Новаго человѣка“, русскаго Крузое, однимъ словомъ идеалъ дѣятеля. О немъ-то мы и намѣрены поговорить въ настоящей статьѣ.
Сынъ бѣдныхъ, по благородныхъ родителей, Чулковъ, какъ и прототипъ его Чичиковъ, получилъ первоначальное воспитаніе въ семьѣ отца, мелкопомѣстнаго помѣщика, т. с. въ той средѣ, гдѣ страсть къ пріобрѣтенію была главнымъ двигателемъ человѣка; — гдѣ сословные предразсудки, съ одной стороны, требовали матеріальнаго довольства, удовлетворенія своимъ барскимъ привычкамъ, а съ другой — суровая нужда и униженіе пригибали человѣка до земли. Личное достоинство, прочность общественнаго положенія, карьера и почести — все это измѣрялось количествомъ родоваго или благопріобрѣтеннаго скарба, и потому нажива составляла тотъ кульминаціонный пунктъ, къ которому направлялись всѣ помыслы, желанія и молитвы мелкопомѣстнаго дворянина. Маленькій Чулковъ все это видѣлъ, чувствовалъ и когда наступила пора дѣйствовать, онъ зналъ очень хорошо, что всѣмъ добродѣтелямъ мать — нажива. Родись онъ „во времена Очаковскія и покоренья Крыма“, — и отдай его отецъ, какъ это было съ Чичиковымъ, — въ уѣздной училище, снабдивъ на прощанье „полтиной мѣди на расходы и лакомства“, да совѣтомъ не жалѣть спины и шеи въ переднихъ своихъ благодѣтелей, то изъ него, навѣрное, выработался бы второй экземпляръ Павлуши. Домашняя школа мелкопомѣстной голи, вѣчно мечтавшей о золотыхъ горахъ крупнопомѣстныхъ счастливцевъ, научила бы его какъ продавать своимъ голоднымъ товарищамъ въ три-дорога пряникъ, какъ будто нечаянно высунувъ его уголъ изъ за пазухи. Но Чулкову довелось родиться въ другое время, когда живительный вѣтерокъ, вдругъ повѣявшій на насъ съ Запада, проникнувъ въ отдаленные уголки Россіи, вентилировалъ мелкопомѣстныя берлоги и внесъ въ патріархальное кулачество новые элементы благопріобрѣтенія. Этимъ различіемъ во времени только и объясняется нѣкоторая пестрота личностей современныхъ Чичиковыхъ, сравнительно съ ихъ простодушнымъ предкомъ. Этой же чертой отдѣляются и новые Рудины отъ старыхъ. Сущность осталась, та же, но измѣнились формы. Люди, неспособные разсмотрѣть изъ за внѣшности внутренней стороны дѣла, увлеклись этими формами и стали принимать ихъ за самую сущность. Фальшивыя фразы, чувства и поддѣльныя мыслишки были лущены въ ходъ цѣлыми легіонами Чичиковыхъ, и многимъ изъ нихъ удалось, что называется, выйдти въ люди. но какъ только наступило время пробы для дѣйствительной оцѣнки этихъ подкрашенныхъ личностей, онѣ немедленно сняли съ себя чужіе костюмы, и явились въ ихъ настоящемъ свѣтѣ,
Чулковъ принадлежитъ именно къ разряду этихъ людей; по крайней мѣрѣ, авторъ постарался надѣлить его этими гражданскими добродѣтелями. У Чулкова нѣтъ въ жизни никакихъ опредѣленныхъ цѣлей, ничего похожаго на стремленія общественнаго дѣятеля, а между тѣмъ онъ мечтаетъ объ этой дѣятельности, его называютъ „новымъ человѣкомъ“, чуть не Колумбомъ, открывающимъ въ новороссійскихъ степяхъ новую Америку. Окончивъ курсъ въ университетѣ, онъ поступаетъ на службу, гдѣ, вѣроятно, и примѣнилъ бы вполнѣ свои наклонности къ наживѣ, но вдругъ, къ крайнему его огорченію, вышелъ злосчастный казусъ, заставившій его удалиться за-границу. Ему сопутствовалъ одинъ изъ уцѣлѣвшихъ его товарищей, Ваня Сладкопѣвцевъ. Что влекло Чулкова. въ Европу? Съ какими планами и намѣреніями онъ отправлялся въ неизвѣстную даль? — объ этомъ Чулковъ всего менѣе думалъ. — Куда же мы, наконецъ, съ тобой теперь, спросилъ Чулковъ пріятеля (Сладкопѣвцева), когда они бодрые и смѣлые ступили съ невской набережной на бортъ заграничнаго парохода. — Не знаю, какъ ты, рѣшительно отвѣчалъ пріятель, стараясь быть покойнымъ, — я же потолкаюсь по старой Европѣ, и если не найду себѣ по вкусу дороги и работы, уѣду въ Америку: ея лѣса и раввины давно ждутъ къ себѣ на помощь русскій вольный топоръ и русскую вольную соху.» Такимъ образомъ Ваня Сладкопѣвцевъ понесъ въ Америку вольный русскій топоръ, а Чулковъ пустопорожнюю голову и чичиковскія симпатіи къ наживѣ. Когда пріятели вышли на чужой берегъ, вотъ какъ они прощались съ своей родиной: «Прощай старая, бѣдная родина! ни ты намъ не дала счастья, ни мы тебѣ ни въ чемъ не пригодились! Авось пригодимся другимъ. Западъ Европы, говорить авторъ, охватилъ ихъ пестрою понорамой. Туда везли они свои молодая двадцатилѣтья силы и свѣтлую искреннюю жажду дѣятельности, пользы другимъ и наживы себѣ. Тамъ, на фабрикахъ Англіи или въ торговыхъ конторахъ Гамбурга и Парижа, межь виноградниковъ Рейна, на хозяйственныхъ поляхъ Баваріи и Бельгіи или въ ученыхъ кабинетахъ германскихъ университетскихъ городовъ, думали они создать себѣ обновленную, болѣе свѣтлую жизненную карьеру. Искренно и болѣзненно прискорбно, хотя съ смѣлыми надеждами, прощались они въ мысляхъ съ старой Россіей, — по ихъ выраженію, съ ея сонными, сытыми и дѣтски-самодовольными людьми, съ ея мертвыми, ничего недѣлающими и ни о чемъ не думающими городами, съ ея бѣдными, дикими и, какъ кладбища, тихими деревнями, съ ея полинялымъ, сѣринькимъ общественнымъ колоритомъ, съ ея торными житейскими дорожками, но которымъ цѣлые вѣки шла чуть не однимъ и тѣмъ же размѣреннымъ шагомъ, гордая своимъ невѣжествомъ и дикостью людская тупость и обидная, вплоть до самой могилы спокойная людская безнадежность». (Новыя мѣста. Стр. 5—6).
Послѣ такого всесокрушающаго монолога невольно подумаешь, что Чулковъ и Ваня Сладкопѣвцевъ отправились заграницу спасать отечество, обновлять себя для того, чтобы впослѣдствіи обновить другихъ. Но гора родила мышь; Ваня Сладкопѣвцевъ не донесъ даже своего вольнаго русскаго топора до Америки, и преспокойно засѣлъ въ Лондонскомъ музеумѣ рыться въ какой-то лѣтописной литературѣ. Какъ будто Вайя ничего лучшаго не могъ придумать для своихъ молодыхъ двадцатилѣтнихъ силъ, какъ окунуться въ этотъ безполезный архивный хламъ. Чулковъ, благодаря своей чичиковской сметливости, поступилъ гораздо практичнѣе. Всю жажду дѣятельности, всю свою здоровую и рѣшительную молодость онъ устремилъ къ наживѣ; онъ толкался вездѣ, гдѣ чуялась ему деньга, онъ испробовалъ всевозможныя профессіи, и типографщика, и конторщика и агронома, и нигдѣ не могъ, по его собственному выраженію, попасть на линію. Но если Чулковъ и не попалъ на линію, все же его шатаніе изъ стороны въ сторону, его первыя и горькія попытки авантюриста не пропали для него даромъ. Вращаясь въ кругу разныхъ спекулаторовъ и лавочниковъ, онъ набрался той практической опытности, которая впослѣдствіи ему пригодилась; онъ, искавшій обновленія своихъ силъ, скоро понялъ, что обновить ихъ можно только стяжаніемъ порядочнаго капитальца и эта розовая мечта не давала ему покоя ни днемъ, ни ночью. Но онъ скоро убѣдился, что западная Европа — плохая почва для его чичиковской дѣятельности, и онъ поспѣшилъ повернуть оглоблями въ Старую Россію, съ ея «сонными и ничего недѣлающими людьми». Полуоборванный, полуголодный, растерявшійся и ни на что неспособный, онъ съ восторгомъ вступалъ на родимыя поля и въ сѣринькое общество. Его сумбурная голова нѣсколько охладилась, нылъ смѣлости и отваги, съ которой онъ садился на заграничный пароходъ, давно прошелъ, и только жажда наживы еще сильнѣе Заговорила въ немъ. Будь что будетъ, думалъ онъ, а безъ презрѣннаго металла не пролѣзешь въ люди. И, вѣроятно, Чулковъ, подобно всѣмъ Чичиковымъ въ мірѣ, разсуждалъ такъ, что прежде надо запастись приличнымъ состояньицемъ, всякія мечты и фанаберіи объ общественной дѣятельности отложить въ сторону, а потомъ уже, когда богатство будетъ пріобрѣтено, можно заняться и другими высшими цѣлями жизни. Не знаемъ, такъ ли именно разсуждалъ Чулковъ, но всѣ дѣятели, подобные ему, идутъ этой торной дорожкой и, обыкновенію оканчиваютъ свое земное поприще добродѣтельными Даниловыми. И эта логика вещей совершенно понятна. Пока они стяжаютъ блага жизни, мечтая современенъ принести на алтарь отечества и благопріобрѣтенную лепту,, и свои силы, лепта ихъ дѣйствительно увеличивается, но силы уходятъ. Дель за день, практическая рутина незамѣтно втягиваетъ ихъ въ свой омутъ, направляетъ ихъ умственныя способности и волю совсѣмъ не въ ту сторону, въ какую нужно идти, чтобы сдѣлаться полезнымъ общественнымъ дѣятелемъ. А потомъ когда уже проходятъ годы, истощается запасъ жизненной энергіи, они становятся въ положеніе домашнихъ утокъ, откормленныхъ на даровыхъ хлѣбахъ и неспособныхъ болѣе встряхнуть крыльями.
Въ такомъ положеніи находимъ мы и Чулкова. Возвратившись въ Россію и собравъ наслѣдственные пожитки послѣ смерти своихъ родителей, онъ намѣревался отправиться съ ними во Францію и пустить ихъ въ торговые обороты. Но у такихъ «новыхъ людей», какъ Александръ Ильичъ Чулковъ, все дѣлается неожиданно и по какому-то фатальному наитію. Садясь на заграничный пароходъ, они вдругъ спрашиваютъ себя: куда и зачѣмъ они ѣдутъ? Они не могутъ поручиться за себя, чтобы завтра по какому нибудь непредвидѣнному обстоятельству и но волѣ вѣтровъ, управляющихъ ихъ жизнію, они не очутились тамъ, куда вовсе и не думали попасть. Все зависитъ отъ минуты и подъ попавшагося имъ по дорогѣ новаго впечатлѣнія. Да и къ чему, въ самомъ дѣлѣ, разсуждать, соображать и строить планы будущаго, когда не знаешь, гдѣ найдешь, и гдѣ потеряешь. Всѣ искатели счастія, подобные Чулкову, для которыхъ отечество тамъ, гдѣ есть нажива, поступаютъ такимъ образомъ. Гдѣ больше представляется шансовъ для благопріобрѣтенія, тамъ и они, съ своими чуткими инстинктами вездѣ ныряющаго спекулятора. Это вѣчные жиды на житейскомъ рынкѣ, это практическіе люди, для которыхъ вся жизнь сжимается въ одну прибыльную лавочку, — это космополиты Калифорніи, у которыхъ убѣжденія, чувства, религія и всѣ гражданскія доблести всегда готовы выкраиваться по той мѣркѣ, какая имъ необходима для ихъ личныхъ интересовъ. На биржѣ, въ журналистикѣ, въ судѣ, въ земскомъ собраніи они справляются не съ своимъ собственнымъ образомъ мыслей — еслибъ таковыя и нашлись у нихъ, а съ тѣми чисто-внѣшними обстоятельствами, которыхъ выгоднѣе держаться. Чулковъ такъ и распорядился своей дальнѣйшей судьбой. Отправившись во Францію, онъ на дорогѣ, въ одномъ изъ новороссійскихъ захолустій, встрѣтился съ жидкомъ, который его посвятилъ въ тайны мѣстнаго барышничества. Распросивъ и узнавъ, что идутъ торги на казенныя земли, отдаваемыя въ аренду, Чулковъ почуялъ, что тутъ лежитъ его счастіе, рѣшился остаться въ этой дикой гайдамацкой степи, — «Не судьба ли, мысленно повторялъ онъ, и самъ себѣ не вѣрилъ, какъ это разомъ все пришло ему на умъ: да и чѣмъ эти новыя, непочатыя мѣста хуже самой Америки? Отчего бы и здѣсь не попытать счастія выходцамъ старыхъ мѣстъ и старыхъ обществъ? Свобода и независимость, трудъ и заботы о собственной наживѣ, развѣ всего этого и здѣсь, вдали отъ свѣта, нѣтъ? (А зачѣмъ же было браковать старую Россію съ ея мертвыми деревнями и цѣлыми вѣками неподвинной людской тупости и зачѣмъ смѣшивать свободу кулака съ свободой человѣка?) Не попробовать-ли?… За океанъ недолго уѣхать. Десятки, сотни тысячъ до меня туда ѣздили; по всѣ ли они наживали тамъ счастье? Отчего бы не попытать того же и здѣсь?»
И вотъ Чулковъ арендуетъ казенную землю на свои наслѣдственные гроши и остается на ней искать своего счастія. — «Ваня Сладкопѣвцевъ! взываетъ онъ къ своему отсутствующему пріятелю, видишь ли ты меня въ эту минуту здѣсь изъ-за океана? Будешь ли ты доволенъ? но какъ бы то ни было, а я рѣшаюсь! И посмотримъ, чья взяла! Кто-то изъ насъ съ тобою выиграетъ лучше?»
Нечего и говорить, что Чулковъ не остался въ проигрышѣ.
Въ первый годъ своего арендаторскаго поприща, на свою завѣтную тысячу онъ наживаетъ другую, во второй — три тысячи, въ третій — двѣ, въ четвертый — четыре и т. д., — такъ что хотя г. Данилевскій и не указываетъ подробно всѣхъ перипетій въ наживѣ своего героя, но, принявъ во вниманіе ростовщическую быстроту въ накопленіи богатства, а также нѣкоторые, несовсѣмъ благовидные пріемы нашего Робинзона Крузое (какъ напр. скупаніе хлѣба ради барышей), смѣло можно сказать, что Чулковъ обогащается такимъ же образомъ, какимъ наживались нѣкогда откупщики, а теперь наживаются биржевые спекуляторы… Не смотря на свои агрономическія свѣденія, за которыми онъ отправлялся въ Силезію, онъ однакожъ не довѣрялся своей собственной опытности и пригласилъ къ себѣ въ совѣтники и наставники одного мѣстнаго лабазника. Лабазникъ, какъ водится, снабдилъ Чулкова самыми гуманными совѣтами и обѣщалъ ему свое содѣйствіе…
Кажется, никто не можетъ ошибаться на счетъ той цѣли, которую преслѣдуетъ Чулковъ, кажется, для всѣхъ ясно, что нажива составляетъ главный стимулъ жизни нашего степнаго Крузое. А кому же неизвѣстно, что стяжатели, къ какому бы разряду людей они не относились, прежде всего холодные и безличные эгоисты, думающіе только о себѣ и работающіе только для себя. Все, что ихъ окружаетъ, все это мертвый для нихъ матеріалъ, которымъ они пользуются, какъ средствомъ для своего обогащенія. И чѣмъ шире становится ихъ нажива, чѣмъ вѣрнѣе успѣхъ и привлекательнѣе будущая перспектива самодовольнаго житья, тѣмъ болѣе жажда стяжанія дѣлается ихъ господствующею страстію. Незамѣтно и постепенно вымираетъ, подъ вліяніемъ этой страсти, все человѣческое въ душѣ стяжателя ради стяжанія, и онъ наконецъ доходитъ до мономаніи въ своемъ стремленіи къ наживѣ. Вспомнимъ «Скупаго рыцаря» Пушкина — съ какимъ лихорадочнымъ трепетомъ онъ опускался въ свои подвалы, къ своимъ завѣтнымъ сундукамъ; ни одна мать по склоняется съ такимъ трепетомъ надъ своимъ любимымъ ребенкомъ. Посмотрите въ лучшаго изъ ростовщиковъ въ ту минуту, когда стоить передъ нимъ бѣдная, заплаканная мать, принесшая послѣднюю рубашку съ своего сына, чтобы получить за нее нѣсколько грошей. Ростовщикъ не замѣчаетъ ни страдальческаго лица матери, ни внутренняго волненія, выступающаго на лицо яркимъ румянцемъ, онъ ничего не видитъ и ничего но знаетъ, кромѣ тѣхъ грошей, которые ему приходится вынуть изъ своей конторки. Что ему за дѣло до того, кто принесъ эту послѣднюю рубашку; онъ понимаетъ одно, что часть ея должна остаться въ его сундукѣ за сдѣланную имъ ссуду. Посмотрите на адвоката-стяжателя, съ какимъ неподражаемымъ равнодушіемъ онъ является въ чужой домъ, продаетъ съ молотка все, что успѣла захватить его хищная лапа, — и, оставляя семейство, какъ Марія на развалинахъ его благосостоянія, уходитъ совершенно довольный и веселый. Это глубокая и безпощадная житейская философія, незнающая ни состраданія, ни жалости. Это теорія самопожиранія, возведенная въ безпрерывную борьбу общественныхъ элементовъ, и, по узкости своего эгоизма, недоступная никакимъ соціальнымъ инстинктамъ. Самые безобидные изъ этихъ людей преобразуются въ Плюшкиныхъ; самые недалекіе — въ Расплюевыхъ; самые благодушные — въ Маниловыхъ.
Чулковъ изъ этого порядка людей, и мы не понимаемъ, по какому вдохновенію г. Данилевскій вздумалъ превратить его въ общественнаго дѣятелямъ «Новаго человѣка». Нѣтъ сомнѣнія, что г. Данилевскій понимаетъ значеніе общественной дѣятельности, той пользы другимъ, о которой герой его мечталъ въ молодости, удаляясь изъ старой Россіи. Но кто хочетъ быть полезнымъ другимъ, тотъ не станетъ думать только о самомъ себѣ и о своихъ личныхъ интересахъ. Всякое служеніе общественному дѣлу въ томъ и состоитъ, чтобы пожертвовать частію своего личнаго комфорта и спокойствія, подѣлиться своимъ счастіемъ съ тѣми, кто составляетъ съ нами одно соціальное цѣлое; это та неизбѣжная солидарность, на которой покоится сила и связь общественныхъ элементовъ всѣхъ и каждаго изъ насъ. Спрашивается, что же сдѣлалъ Чулковъ для общества? Чѣмъ онъ пожертвовалъ на пользу его? Кому онъ удѣлилъ хоть каплю своего благополучія? Если онъ арендовалъ казенную землю ради личной своей наживы, то что же въ этомъ общественнаго? Правда, Чулковъ можетъ сказать намъ, что онъ не заѣлъ ничьей жизни, никому не былъ вреденъ и искалъ своего счастія въ своемъ личномъ трудѣ. По развѣ Мармеладовъ г. Достоевскаго (въ «Преступленіи и Наказаніи») заѣлъ чью нибудь жизнь, и однакожъ мы не называемъ его общественнымъ дѣятелемъ. Развѣ Расплюевъ не искалъ своего счастія въ неусыпномъ трудѣ? Вѣроятно и онъ, подобно Чулкову, мечталъ, что «нажива честнымъ трудомъ — есть лучшая доля на свѣтѣ». Покрайней мѣрѣ, онъ трудился не столько для себя, сколько для другихъ, говоря лакею Кречинскаго: «вѣдь у меня гнѣздо есть; я туда вѣдь пищу таскаю». Въ гнѣздѣ этомъ были дѣти, ради которыхъ Расплюевъ переносилъ голодъ, холодъ, пинки и всевозможныя униженія. «Ну народится же, говорилъ онъ о себѣ, такой барабанъ, и колотятъ его съ ранней зари и до поздняго вечера». Это уже не просто личный трудъ и соединенныя съ нимъ нѣкоторыя непріятности, а побои, выносимые Расплюевымъ изъ за куска хлѣба, который онъ таскаетъ въ свое гнѣздо голоднымъ дѣтямъ. Но есть ли что нибудь похожее въ Расилюевѣ на общественнаго дѣятеля? Пожалуй, и Расплюевъ можетъ сказать, что всѣ эти подзатыльники, всѣ эти безсонныя ночи, которыя онъ проводитъ за карточнымъ столомъ ради своихъ безпомощныхъ дѣтей, есть также служеніе общественному дѣлу. Вѣдь было же время, когда откупщики, опаивая Россію сивухой и обирая у народа его послѣднія копѣйки, говорили, что они благодѣтельствуютъ обществу, потому что устроиваютъ на награбленныя деньги богадѣльня и пріюты.
Точно такимъ же общественнымъ дѣятелемъ является передъ нами и герой г. Данилевскаго. Стяжатель и кулакъ выдается намъ за «новаго человѣка», за «опаснаго демократа», какимъ его считаютъ сосѣдніе помѣщики. Не знаемъ, что подало поводъ считать Чулкова «опаснымъ демократомъ», — мы не видимъ ни малѣйшаго основанія, и думаемъ, что либеральному автору хотѣлось во что бы то ни стало украсить своего героя павлиными перьями моднаго либерализма. Въ самомъ дѣлѣ, было бы странно «Новому человѣку», Робинзону Крузое девятнадцатаго вѣка, не быть либеральнымъ. Но весь демократическій пошибъ Чулкова заключается въ знакомствѣ его съ лабазникомъ Иваномъ Ивановичемъ, и весь его либерализмъ въ филантропическихъ и псевдо-гуманныхъ благодѣяніяхъ рабочимъ. Устраивая свою усадьбу и наживая отъ нея-по 100 и по 200 % въ годъ, Чулковъ рѣшился позаботиться и о положеніи своихъ батраковъ; онъ построилъ имъ вмѣсто землянокъ чистыя хаты, завелъ больницу и наконецъ школу. Этимъ окончились всѣ либеральныя предпріятія Чулкова, и они-то, вѣроятна, подали поводъ автору заподозрить его въ либеральныхъ наклонностяхъ. Но вѣдь Чулковъ прежде всего практикъ, какъ онъ выражался о себѣ, а человѣкъ практическій, мало-мальски неглупый, всегда хорошо понималъ, что накормить рабочаго сытнымъ обѣдомъ, вылечить его во время болѣзни, выучить грамотѣ его сына — значитъ оказать благодѣяніе не столько ему, сколько самому себѣ. Рабочій сытый работаетъ больше и лучше, слѣдовательно для Чулкова же выгоднѣе пользоваться трудомъ здороваго батрака. Этой простой истины не понимали только самые тупоумные изъ стяжателей. Но кто былъ поставленъ въ положеніе Чулкова, личнымъ трудомъ наживающаго свое состояніе, тотъ легко могъ сообразить, что успѣшность мускульнаго наемнаго труда прямо пропорціональна матеріальной поддержкѣ рабочей силы. Такимъ образомъ всѣ либеральные подвиги Чулкова были только разсчетливостію практическаго человѣка.
Та же разсчетливость, которая руководила Чулкова во всѣхъ его поступкахъ, навела его и на женитьбу. Познакомившись съ сосѣдней. помѣщицей Чемодаровой, полу разорена ой мошенническими продѣлками своего довѣреннаго, Чулковъ дѣлается ея наставникомъ въ хозяйственныхъ дѣлахъ. Тутъ у г. Данилевскаго происходитъ не менѣе любопытное превращеніе, напоминающее изъ тысячи одной ночи посѣщеніе добрымъ геніемъ, на хрустальныхъ крыльяхъ, бѣднаго Османлиса. Послѣ нѣсколькихъ визитовъ, сдѣланныхъ Чемодаровой Чулковымъ, вдругъ ничего несмыслившая въ сельскомъ хозяйствѣ барыня, жившая большею частію заграницей, дѣлается самой трудолюбивой помѣщицей, и все это, конечно, благодаря вліянію Чулкова. Въ нѣсколько дней она рѣшительно перевоспитала себя, такъ что ливрейный лакей, сопровождавшій свою госпожу въ ея заграничномъ путешествіи и, конечно, знавшій очень хорошо, что барыня его никогда не брала счетной книги въ руки, теперь диву давался, видя ее цѣлый день то въ іюлѣ, то на хлѣбномъ гумнѣ. — «Кто же у васъ теперь всѣмъ заправляетъ? спросилъ Чулковъ лакея Чемодаровой. — Сама барыня-съ. Подите, какое навожденіе! Всѣ амбары перерыла, все сама перемѣряла, описала; утромъ въ поле ѣдетъ, день-деньской все осматриваетъ на дворѣ, а вечеромъ пишетъ и сама приказы отдаетъ… Не думали, надо полагать, проживаючи въ Нѣметчинѣ или въ Италіи-съ, во все и про все это мѣшаться». Послѣ такого баснословнаго успѣха, сдѣланнаго Чемодаровой на поприщѣ хозяйственной экономіи, Чулкову нечего было и желать лучшей жены, тѣмъ болѣе, что молодая помѣщица, съ своей стороны, видѣла въ Чулковѣ чуть не Вашингтона гайдамацкаго степнаго угла. Не смотря на «будничную, невзрачную фигуру, на загорѣлыя и грубыя руки, на потертый нарядъ» своего сосѣда, колонизатора Опалихи, она почувствовала къ нему страстное влеченіе; она прозрѣла въ немъ не только хорошаго кулака, но и «новаго человѣка». Новымъ же человѣкомъ Чулковъ представился Чемодаровой вопервыхъ потому, что онъ оригиналъ и на другихъ вовсе не походитъ, вовторыхъ потому, что онъ честенъ, и въ третьихъ потому, что поселился на р. Опалихѣ. — «Сообрази, говоритъ Чемодарова Чулкову; вѣдь на здѣшнія земли и рѣки до сихъ поръ селились колонистами одни заморскіе люди, либо нѣмцы, либо греки, либо тамъ другіе какіе иноземцы. Наши же если и переселялись куда нибудь, такъ или просто въ ссылку, въ наказаніе чрезъ становыхъ, или какъ прежніе крѣпостные, тоже противъ воли, изъ подъ палки. А ты человѣкъ хорошаго общества, воспитанный, пренебрегъ, какъ разсказывалъ мнѣ, служебными отличіями, бросилъ другимъ все старое, избитое, легко доступное и переселился на новыя мѣста»… Такимъ образомъ, но мнѣнію барыни Чемодаровой, всякій можетъ быть названъ «новымъ человѣкомъ», если вмѣсто невскаго проспекта переселится для наживы въ новыя мѣста, на рѣчку Опалиху. Не открой намъ, читатель, этого любопытнаго факта г. Данилевскій съ г-жою Чемодаровой, долго бы мы еще съ вами искали новыхъ людей въ дремучихъ лѣсахъ романовъ Стебпицкаго и Авенаріуса.
Но капъ бы тамъ ни было, а піонеры рѣки Опалихи сочетались законнымъ бракомъ, и теперь для Чулкова открылась новая перспектива облагодѣтельствовать человѣчество. Теперь уже дѣло шло не о благодѣяніи нѣсколькимъ батракамъ, не о колонизаціи Опалихи, а о насажденіи высокихъ идеаловъ въ цѣлой Новороссіи. Когда молодые супруги благодушествовали у горящаго камина, за бутылкой шампанскаго, Чулковъ обратился къ своей женѣ съ слѣдующею рѣчью:
— «Поработаемъ съ тобой, Варичка, годика три — четыре и не я буду, если мы снова не сколотимъ десятка два тысячъ (Чулковъ уже давно сколотилъ капиталецъ, но его обокрали). Ты показала также охоту и способность трудиться. Тогда непремѣнно оснуемъ въ Черноземскѣ журналъ. Новороссію ждетъ хорошая будущность. Все здѣсь есть; одного недостаетъ этому молодому краю: болѣе высокихъ идеаловъ. Нажитое отъ него, ему же отдадимъ». Что касается до отдачи, то Чулковъ, вѣроятно, подъ вліяніемъ шампанскаго, просто совралъ, потому что дня за два онъ уже распредѣлилъ все свое нажитое между двумя наслѣдниками: красивую Таганчу онъ предназначалъ своей будущей дочери, а торговую Безлюдовку, колонизованную имъ, своему сыну. Конечно, могло случиться, что Чулковы остались бы бездѣтны; по и тогда мы не посовѣтовали бы имъ насаждать «болѣе высокіе идеалы» въ Новороссіи посредствомъ журнала, потому что послѣ гг. Артоболевскаго и Мессороша это насажденіе положительно безполезно. Можно насадить, но не высокіе идеалы, а неоплатные долги… Впрочемъ, отчего же не заняться и «болѣе высокими идеалами», когда жажда наживы нѣсколько поуймется.
Вотъ весь передъ вами, читатель, общественный дѣятель, сочиненный г. Данилевскимъ. Судите сами о достоинствѣ этихъ полуидіотовъ, выдаваемыхъ намъ за живыхъ дѣятелей нашего времени. Судите, чего можно ожидать отъ подобной беллетристики, непонимающей и неспособной понять ни одного явленія, совершающагося въ нашей жизни. Мы не дѣлаемъ упрека лично г. Данилевскому, — онъ не составляетъ исключенія изъ общаго хора нашихъ романистовъ, по говоримъ вообще, какъ о такомъ фактѣ, который не наводитъ на особенно веселыя размышленія. Большинство читающей публики только и питается романами, а между тѣмъ во многомъ множествѣ изъ нихъ нѣтъ просто человѣческаго смысла.