Новорожденный.
править…Наконецъ, уже незадолго до разсвѣта, вору нашлась работа. Упавшій духомъ и утомленный долгой бѣготней и продолжительнымъ безполезнымъ пребываніемъ въ засадахъ, онъ сидѣлъ теперь возлѣ темныхъ и пустынныхъ, какъ кладбище, садиковъ площади Кавура, на тротуарѣ, смоченномъ сыростью атмосферы, проклиная свою несчастную звѣзду и смотря на медлительныя телѣги, съ величавымъ и звучнымъ грохотомъ колесъ двигавшіяся между внушительныхъ дворцовъ старинной широкой улицы Форіа по направленію къ улицѣ Музея или къ Константинопольской. На его счастье, когда онъ высмотрѣлъ человѣка для нападенія, ни одна телѣга не проѣзжала, а ѣхавшія, было слышно, находились очень далеко.
Времени для нападенія у него несомнѣнно было достаточно. Онъ набросился сзади на прохожаго, шедшаго съ сонно разслабленнымъ видомъ, и, придавивъ его рукой за шею, крѣпко держа его, заявилъ:
— Живо! Все, что у тебя есть!
Подвергшійся нападенію былъ человѣкъ небольшой и хилый, — онъ и не подумалъ сопротивляться.
— Не убивай меня, — взмолился онъ, стуча, зубами, съ подгибающимся колѣнями, становясь еще меньше, чѣмъ былъ въ дѣйствительности. — Бери часы и цѣпочку, только не убивай меня, не дѣлай мнѣ такъ больно!
— Часовъ и цѣпочки мало.
— Они золотые…
— Мало. Давай и деньги.
И онъ приставилъ ему къ шеѣ отточенный ножъ.
— Постой… Не убивай… Какая тебѣ радость убивать меня? Дамъ все, что хочешь. Постой.
— Я самъ сдѣлаю. Такъ лучше будетъ.
Онъ поспѣшно обшарилъ его карманы, вынулъ оттуда платокъ, ключъ, сигары и бумажникъ, сунулъ ему обратно въ руки ключъ и платокъ и спокойно отпустилъ его.
— Отправляйся по своимъ дѣламъ, только не оборачивайся. Покойной ночи.
Жертва бросилась бѣжать, какъ преслѣдуемая мышь, онъ же, горя желаніемъ узнать, что содержалъ въ себѣ бумажникъ, тотчасъ перескочилъ черезъ низкую проволочную рѣшетку, окружавшую сады, и проскользнулъ въ укромную аллею, гдѣ можно было посмотрѣть добычу, не боясь быть накрытымъ. Осенняя ночь была прозрачна. Звѣздное небо доставляло ему довольно свѣта. И уже присѣвъ на корточки, онъ намѣревался раскрыть бумажникъ, когда тѣнь женщины, сидѣвшей на четверинкахъ подъ деревьями почти рядомъ съ нимъ, заставила его вздрогнуть отъ ужаса. Но въ то же мгновеніе женщина, тоже въ страшномъ испугѣ, выпрямилась и тревожно заговорила:
— Нѣтъ! Нѣтъ! Ты не можешь донести. Не можешь! Я еще здѣсь. Я не ушла еще. Я еще его не бросила. Не можешь донести!
На землѣ неподалеку, въ небольшомъ углубленіи онъ увидѣлъ свертокъ.
— А, каналья! — воскликнулъ воръ, стараясь умѣрить вырвавшійся у него изъ души крикъ. — Это мертвый ребенокъ!..
— Живое дитя! — сказала она, думая оправдаться. — Мальчикъ это, мальчикъ, и живой!..
— Дай посмотрѣть.
— Не трогай. Онъ спитъ.
— Спитъ?
— Красивый онъ у меня такой, здоровый родился, несчастненькій; и будто мнѣ съ нимъ никогда и не разставаться, четыре дня его у себя украдкой держала и лелѣяла… не могла встать съ постели, а подруга, которая за мной потихоньку ухаживала, не могла того сдѣлать, что мнѣ приходится. Но вотъ сегодня ночью и у меня тоже, и у меня не хватило духу убить его…
— Потому ты его живымъ хотѣла зарыть?
— Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Хотѣла его на судьбу его оставить… Думала: кто знаетъ, можетъ быть, Господь милостивый и поможетъ ему!
— А яму эту не ты ему вырыла, падаль ты эдакая?
— Не я выкопала, клянусь, не я. Нашла ее тутъ. Точно она ждала…
— И на холоду на такомъ хотѣла невинную душу оставить, собственнаго ребенка? На холоду хотѣла оставить? что, неправда?
— Не можешь на меня донести, не можешь донести, потому что еще я его не бросила!
— Самая ты подлая скотина, какая только есть на свѣтѣ! И каторги за твою подлость мало. Идемъ за мной!..
Онъ схватилъ ее за руку, видимо собираясь тащить за собой. Она не стала защищаться, только пригрозила:
— Если донесешь, скажу, чтобы тебя за разбой взяли.
Онъ немедленно отпустилъ ее и укусилъ себя за пальцы обѣихъ рукъ. Потомъ спокойно спросилъ у нея:
— Ты меня видѣла?
— Я сюда съ той стороны пробралась, тамъ темнѣе. И вдругъ вижу, сидишь ты на панели. Не стала убѣгать, думала, ты изъ полицейскихъ. Еслибы убѣгала, пропала бы, могъ услышать меня. Легла здѣсь на скамейку, стала ждать, чтобы ты ушелъ. Ты не уходилъ, я и не шевелилась. Когда ты бросился на того человѣка, думаю себѣ: «Мазурикъ это, слава Богу!» Тогда и я поднялась съ мѣста. Пока ты это свое дѣло обдѣлывалъ, я маленькаго и положила въ ямку, ямка ужъ и была тутъ. Я не думала, что ты потомъ сюда придешь… Да видно, мы грѣшники, и хочетъ чортъ погубить насъ! Вотъ пришелъ ты сюда, а теперь, если молчать не будешь, и я не помолчу. Въ каторгу, такъ ужъ вмѣстѣ!
— Что же тебѣ скажешь! Твоя правда. А только, я вотъ отъ бѣдности ворую, своей шкурой рискую, чтобы жену накормить, она у меня честная женщина, а ты, безстыжая, собственное дитя живымъ зарываешь, такъ мы по твоему одно и то же?
— У меня никого нѣтъ, кто бы обо мнѣ подумалъ. Мужа нѣтъ. Отца нѣтъ. Брата нѣтъ. Любовника нѣтъ. Тотъ, что силкомъ меня взялъ, — умеръ. А еслибы люди узнали, что я родила, въ лицо бы мнѣ наплевали, и не нашла бы я себѣ больше работы. И кто бы меня съ нимъ взялъ? Кормить мнѣ его какъ? До самаго до конца должна была его выносить, — здоровье у меня плохое; бабка говорила, если сдѣлать неосторожность, дорого заплатить пришлось бы. Умерла бы… А мать у меня безногая, къ стулу прикована, съ ней бы что стало?
— Да? — произнесъ тотъ, смягчившись. — На этомъ свѣтѣ всѣ дѣла не такъ идутъ, какъ намъ нравится. Всегда наоборотъ! Всегда на зло!.. Ужъ это я знаю.
Онъ снялъ шапку. Почесалъ въ головѣ. Подумалъ.
Нагнувшись надъ ямкой, онъ осторожно приподнялъ тряпку, открылъ голову ребенка. У него были закрыты глазенки, нижняя губка слегка оттопырилась. Воръ приложилъ ухо къ груди ребенка и черезъ минуту успокоенно произнесъ:
— Не умеръ. Дышитъ.
Онъ всталъ на ноги, раскрылъ бумажникъ, старательно сосчиталъ его содержимое и произнесъ про себя:
— Ладно.
Затѣмъ онъ повторилъ ей слова, которыми имѣлъ обыкновеніе отпускать обокраденныхъ имъ людей:
— Ну, ты, отправляйся по своимъ дѣламъ и не оборачивайся.
— Что ты выдумалъ? — спросила женщина тихимъ голосомъ, дрогнувшимъ словно какимъ то жалобно нѣжнымъ звукомъ.
— Домой его къ себѣ снесу, — отвѣтилъ тотъ, не глядя на нее и надѣвая опять на бекрень свою фуражку. — Лучше ко мнѣ, чѣмъ живымъ зарывать. Деньги ему на молоко, — вотъ онѣ. А объ остальномъ жена позаботится. Она глаза свои готова отдать, только бы дитя имѣть. И на меня сердится, потому что не убѣдилась, что на этомъ свѣтѣ все на зло идетъ. Не ея ребенокъ, — ну, пусть будетъ, подарокъ я ей подарю. Сколько разъ меня разстраивала, «хоть бы сироту», говорила «выростить!..» Услышитъ, что ее мамой зовутъ, довольна будетъ, бѣдняга.
Онъ опять нагнулся и тихонько, озабоченно, стараясь не тряхнуть ребенка, взялъ его на руки.
И такъ какъ женщина все еще была подлѣ него, съ мрачнымъ изумленіемъ на лицѣ, онъ настойчиво повторилъ ей шопотомъ:
— Уйдешь ты или нѣтъ?
— Ухожу.
— Но только, уговоръ лучше денегъ. Помни: мы другъ друга не знаемъ. Поняла? Я твоей физіономіи никогда не видалъ, я ты моей никогда не видала. Поняла, или нѣтъ?
— Поняла.
— Отправляйся по своимъ дѣламъ и не оборачивайся.
Она, не оборачиваясь, удалилась. Воръ осторожно поцѣловалъ въ лобикъ ребенка.