Новое въ искусствѣ *).
правитьСлучайнымъ поводомъ къ этой статьѣ была дурная погода. Среди разныхъ другихъ развлеченій, къ которымъ пришлось прибѣгнуть за эти двѣ холодныя и дождливыя недѣли въ салонѣ бальнеологическаго заведенія, имѣла мѣсто и эта лекція, или конференція, или рѣчь — назовите ее какъ хотите: le nom ne fait rien à l’affaire (дѣло не въ названіи).
Г-нъ X., человѣкъ разносторонне-образованный, но не лавреать и не профессоръ какого-либо факультета (говоримъ это чисто ради исторической точности), уступивъ настоятельнымъ просьбамъ общества, произнесъ въ три или четыре вечера то, что вы сейчасъ прочтете. Поспѣшность, съ которой онъ набросалъ эту статью, служитъ если не извиненіемъ или оправданіемъ, то, по крайней мѣрѣ, объясненіемъ того обстоятельства, что многое въ ней кажется только слегка намѣченнымъ и что она не производитъ цѣльнаго впечатлѣнія. Но въ общемъ она мнѣ, все-таки, понравилась. Я ее печатаю. Авторъ, котораго нѣтъ въ настоящее время въ Европѣ и который еще цѣлые годы пробудетъ въ отсутствіи, на это не посѣтуетъ. Сдѣлавъ это необходимое вступленіе, я отстраняюсь и предоставляю слово г. X.
I.
правитьИ такъ, онъ сказалъ или, вѣрнѣе, прочелъ слѣдующее:
Милостивыя государыни и милостивые государи! Надѣюсь, что вы простите меня, если, исполняя ваше лестное для меня желаніе поговорить съ вами о новомъ въ искусствѣ или въ поэзіи вообще, я хотя и буду говорить съ вами о новомъ, но повторю давно извѣстныя вещи. Что дѣлать? Быть можетъ, вина тутъ не совсѣмъ моя. Больше того: еслибъ я согласился съ мудрѣйшимъ изъ царей израильскихъ, изрекшимъ смѣлый приговоръ, что нѣтъ ничего новаго подъ луною, то долженъ былъ бы окончательно успокоиться и убѣдиться, что лично я не виноватъ въ томъ, что и о новомъ нечего сказать новаго. Однако, — скажете вы мнѣ, — человѣка постоянно и безпощадно терзаетъ желаніе новизны. Совершенно вѣрно. И я пойду еще дальше и прибавлю, что такъ какъ схоластическія афоризмъ о томъ, что нѣтъ ничего безполезнаго въ строеніи природы, въ сущности, совершенно вѣренъ, то не можетъ быть, чтобъ наша мудрая создательница вселила намъ въ душу желаніе, которое никоимъ образомъ не должно или не можетъ найти удовлетворенія. Но только, думается мнѣ, намъ необходимо хорошенько столковаться. Что такое это новое? И почему мы его ищемъ? И какъ и въ какихъ размѣрахъ имѣемъ мы право требовать его отъ искусства, такъ какъ въ данную минуту рѣчь идетъ только объ искусствѣ?
Извѣстно по опыту и не подлежитъ сомнѣнію, что человѣкъ такъ созданъ, что не можетъ выносить продолжительнаго повторенія однихъ и тѣхъ же ощущеній и представленій, хотя бы и пріятныхъ: за первыми слѣдуетъ страданіе, за вторыми — помѣшательство. Онъ чувствуетъ врожденную потребность чередовать, мѣнять, разнообразить и тѣ, и, другія: иными словами, онъ испытываетъ врожденную потребность новизны. И если это передать въ иной формѣ образовъ и идей, то это значитъ, что человѣкъ, стремясь жить полною жизнью вселенной и не будучи въ силахъ достигнуть этого, по причинѣ безконечной полноты существованія, которую пришлось бы переживать въ одинъ моментъ, вынужденъ переживать ее или, вѣрнѣе, стараться переживать ее, видоизмѣняя и переживая ее по частямъ, ухитряясь, такъ сказать, съѣдать артишокъ чешуйку за чешуйкой. Если это сравненіе вамъ не по вкусу, то мы скажемъ, что человѣкъ уподобляется повѣствователю романтическаго жанра:
Che quando d’una cosa è pieno il fbglio,
Un’altra а dir di sè l’autore invita.
(Когда страница наполнена описаніемъ одного явленія, тотчасъ же другое явленіе побуждаетъ автора возобновить разсказъ).
И конечнымъ результатомъ этого оказывается поэма. Что такое искусство? Поспѣшимъ отвѣтить: искусство есть пластическое и фантастическое изображеніе жизни. Человѣкъ есть животное по природѣ артистическое — артистическое потому, что по своей природѣ онъ склоненъ къ подражанію, и потому, что искусство даетъ ему возможность расширять жизнь, такъ какъ посредствомъ искусства онъ можетъ жить жизнью другихъ, жизнью вселенной. Примите во вниманіе, что мы имѣемъ потребность не только жить, но видѣть, какъ въ зеркалѣ, отраженіе жизни всемірной и наслаждаться этимъ отраженіемъ. Это зеркало есть искусство, или, вѣрнѣе, поэзія, такъ какъ сущность всякаго искусства есть именно поэзія. Я не одобряю привычки опираться въ разсужденіяхъ объ искусствѣ исключительно на развитіе высшей идеи о прекрасномъ. Что такое прекрасное? Скорѣе слѣдовало бы посмотрѣть, дѣйствительно ли прекрасное поддается опредѣленію, — посмотрѣть, есть ли опредѣленіе такого рода орудіе, которымъ можно пользоваться и къ которому можно прибѣгать во всѣхъ обстоятельствахъ. Я не могу распространяться въ эту сторону и вынужденъ ограничиться только указаніемъ нѣкоторыхъ заключеній, къ которымъ, какъ мнѣ кажется, должно придти по этому вопросу. Красота есть свойство, есть необъяснимая принадлежность вселенной. Спрашивать, почему прекрасна вселенная, на мой взглядъ, невозможно: почему — значить ни больше, ни меньше, какъ по какой причинѣ, а въ этомъ вопросѣ почему предполагается заранѣе причина, находящаяся за предѣлами міра. Между тѣмъ, внѣ міра, то-есть внѣ вселенной, по моему убѣжденію, нѣтъ ничего. А силу внутреннюю (spiritus intus alit — духъ, питающій извнутри) мы по необходимости должны представлять себѣ, или, по крайней мѣрѣ, я представляю себѣ и понимаю, до такой степени тождественной со вселенной, что ихъ нельзя различить другъ отъ друга. Точно также странно спрашивать, въ чемъ заключается цѣль вселенной, потому что этотъ вопросъ предполагаетъ цѣль, находящуюся внѣ міра. Вопросы почему и къ чему могутъ ставиться только ко поводу отдѣльныхъ явленій и соотвѣтствуютъ отношеніямъ между самими явленіями.
Ребенокъ, отвѣчающій, что вещь прекрасна, потому что она прекрасна, интуитивно возвышается до уразумѣнія міровой красоты. Это имѣетъ видъ шутки, но, быть можетъ, это и вѣрно.
Нѣкоторое опредѣленіе красоты возможно только въ томъ случаѣ, когда красоту усматриваютъ въ отдѣльныхъ явленіяхъ міра. Изъ вселенной, изъ океана всемірнаго бытія выплываютъ и опредѣляются отдѣльныя явленія: въ этомъ опредѣленіи — начало изъ отдѣльной жизни, а, слѣдовательно, и изъ частной красоты. Изъ туманности неопредѣленнаго возникаютъ и обозначаются явленія, на подобіе множества маленькихъ міровъ, и чрезъ это пріобрѣтаютъ долю красоты, присущей этому неопредѣленному. И рождается нѣчто прекрасное, нѣчто такое, что во всѣ времена представляли себѣ какъ сіяніе, какъ свѣтъ, какъ гармонію, какъ стройное твореніе, — словомъ, нѣчто опредѣляющее и опредѣленное. И миѳологія учитъ насъ этому. Лучезарная Венера выходитъ изъ безпредѣльной туманности моря. Еслибъ кому-нибудь показалось, что я взбираюсь и стараюсь увлечь за собою другихъ на высоты идеологической эстетики, я отвѣтилъ бы, что, въ наши дни альпійскихъ восхожденій, это, пожалуй, и не должно бы подавать повода къ неудовольствію. Но дѣло въ томъ, что мы не паримъ въ вышинѣ, — нѣтъ: то, что я спѣшно и кратко изложилъ здѣсь, — все это вещи, нисколько не отзывающіяся философскими хитросплетеніями, онѣ не расходятся съ новѣйшими выводами науки. И мнѣ было необходимо или, по крайней мѣрѣ, весьма полезно коснуться ихъ для того, чтобы впослѣдствіи мы лучше поняли другъ друга. Я сдѣлаю вамъ еще нѣсколько указаній въ этомъ родѣ. Работу опредѣленія, которая постоянно совершается на нашихъ глазахъ природою и въ природѣ, эту работу искусство повторяетъ и отражаетъ въ себѣ согласно правиламъ, извлекаемымъ только изъ природы. Это работа второстепенная, работа отраженная и сознательная. Но эти опредѣленія, эти разнообразныя картины міроваго бытія, эти различныя жизни, въ которыхъ преломляется и отражается великая жизнь вселенной и изъ обновляющейся гармоніи которыхъ она возсоздается, правда, необычайно велики въ количественномъ отношеніи, но все же не переступаютъ, на нашъ взглядъ, извѣстныхъ границъ. Они измѣняются, чередуются, появляются и исчезаютъ, чтобы вновь появиться, но все тѣ же, все въ томъ же полномъ и постоянномъ движеніи, въ томъ же вѣчномъ круговоротѣ. Все въ природѣ повторяется. Обращеніе небесныхъ свѣтилъ, чередованіе дня и ночи, смѣна временъ года, послѣдовательная появленія кометъ, — все это ничто иное, какъ повтореніе одного и того же, какъ доказательство сокровенной непрерывности. Проходятъ поколѣнія людей, но остается человѣкъ, существенно схожій съ прежнимъ.
Человѣкъ и его инстинкты, его преступленія и благія начинанія, его смѣхъ и слезы, — словомъ, вся исторія рода человѣческаго есть ничто иное, какъ повтореніе. Отсюда слѣдуетъ, что сочетанія, результатомъ которыхъ оказывается это повтореніе, могутъ быть перечислены, классифицированы — я чуть было не сказалъ: помѣщены въ отдѣльномъ ящикѣ. По этому поводу великій критикъ, Сентъ-Бёвъ, говоритъ: «Чѣмъ болѣе изучаешь исторію, тѣмъ болѣе находишь, что люди и явленія представляли большое сходство между собою, различаясь другъ отъ друга формами и обычаями». А раньше его Гвиччіардини сказалъ слѣдующее: «Все то, что было въ прошедшемъ и что есть въ настоящемъ, останется и въ будущемъ, но мѣняются названія и внѣшній обликъ явленій, такъ что тотъ, кто не обладаетъ хорошимъ зрѣніемъ, не узнаетъ ихъ…» А раньше Сентъ-Бёва и Гвиччіардини апостолъ Павелъ высказалъ это съ поразительною сжатостью въ словахъ: «Проходитъ образъ міра сего». Точно такъ же опредѣленія, которыя отражаетъ въ себѣ искусство, наброски, схемы, парадигмы, позитуры отдѣльныхъ искусствъ, эпическія и драматическія ситуаціи, лирическія движенія, многосложныя и разнообразныя постановки отдѣльныхъ композицій, — все это находится отнынѣ въ области статистики. Сравнительное изученіе различныхъ литературъ не позволяетъ намъ болѣе сомнѣваться въ этомъ. И все же человѣкъ ищетъ новаго въ жизни и въ искусствѣ, а что касается искусства, то объ этомъ свидѣтельствуетъ намъ древность въ лицѣ Гомера, у котораго Телемакъ говоритъ:
Съ похвалою великою люди той пѣснѣ внимаютъ,
Всякій разъ ею, какъ новою, кушу свою восхищая *).
*) Одиссея въ перев. Жуковскаго. Пѣснь первая.
Кто бы повѣрилъ этому? Одинъ писатель тринадцатаго столѣтія, Антоніо да-Темно, въ предисловіи къ своему Trattato de ritmi volgari излагаетъ дерзновеннѣйшій догматъ по поводу новаго въ искусствѣ: Lege testante omnia nova sunt pulchritudine decor ata; instinianaque sanctio manifestat natur am deproperare edere novas formas[1]. Нечего удивляться тому, что приведенный мною авторъ, принадлежащій къ націи, каждый представитель которой, выходя утромъ изъ дома, торопится спросить у перваго встрѣчнаго: «что новенькаго?» — нечего, говорю я, особенно удивляться тому, что этотъ итальянецъ, хотя бы и среднихъ вѣковъ, такъ высоко ставилъ новое, и скорѣе слѣдовало бы спросить, какъ можетъ быть приложимъ авторитетъ римскаго законодателя къ этому обращику дарвиновской работы, на который, повидимому, намекаетъ добрякъ да-Темно? Но нѣтъ, догматъ названнаго мною падуанца не очень-то справедливъ: не вѣрно то, что omnia nova sunt pulchritudine decorata. Еслибъ это было такъ, то всѣ извѣстныя картины настоящаго времени, всѣ извѣстныя музыкальныя пьесы, всѣ извѣстныя статуи, которыя наводятъ на умозаключенія (а это большая новость по отношенію къ искусствамъ другихъ временъ), были бы надѣлены красотою, а этого нѣтъ, поистинѣ! Можетъ ли быть что-нибудь причудливѣе Ипнеротомахіи Полифила, новой даже по языку, который не есть ни итальянскій языкъ, ни латинскій, ни греческій, ни еврейскій, а какая-то смѣсь всѣхъ этихъ языковъ? Но я, по чести, не назову эту книгу прекрасной, хотя многимъ въ свое время она и казалась таковою, въ чемъ удостовѣряютъ многочисленныя ея изданія и переводы.
Новы, новы до послѣдней степени, — этого нельзя отрицать, — стихотворенія морской школы, а нѣкоторыя страницы проповѣдниковъ шестнадцатаго вѣка еще новѣе. Отецъ Hiuglaris, описывающій Ноя послѣ потопа и представляющій намъ, какъ онъ высовываетъ голову изъ ковчега, пускается въ такой неудержимый плачъ, говоритъ такія вещи, подобныхъ которымъ мы не найдемъ ни у Демосѳена, ни у Эсхила, ни у Цицерона, ни даже у какого-либо новѣйшаго оратора. Но вы, еслибъ даже Юстиніанъ самолично предписалъ вамъ это, — нѣтъ, вы не имѣли бы духа назвать прекрасными такія вещи.
Остановимся на минуту передъ фактомъ, вызывающимъ на размышленія. Въ такія времена, когда искусство является наименѣе плодотворнымъ и новымъ, какъ разъ въ такія-то времена и раздаются со всѣхъ сторонъ громогласныя восклицанія: «Новаго! Хотимъ новаго! Подайте намъ новаго!» И бѣдные художники умудряются, изощряются, лѣзутъ изъ кожи, дѣлаютъ нечеловѣческія усилія, чтобы оказаться оригинальными и новыми. Но какъ выдавить сокъ изъ выжатаго лимона? По большей части они приходятъ только къ очевидному повторенію созданнаго уже ранѣе, а если и вносятъ что-либо новое въ свои произведенія, то это новое представляетъ самую микроскопическую частичку и ускользаетъ отъ нетерпѣливаго желанія публики и догматической требовательности критиковъ. Иногда, и даже часто, бываетъ и того хуже. Жоржъ Зандъ писала одному изъ своихъ друзей въ 1831 г.: «Хотятъ новаго, и, чтобы создать новое, изобрѣтаютъ вещи омерзительныя. Бальзака превозносятъ до небесъ за то, что онъ изобразилъ любовь солдата къ тигрицѣ и любовь художника къ кастрату. Боже мой, что же это такое?» Впрочемъ, тотъ, кто ищетъ новаго, не можетъ найти его, потому что домогается такой вещи, которой не знаетъ. Люди заблуждаются, принимая за новое то, что совсѣмъ не ново. А тотъ, кто находитъ новое, иногда не догадывается, что нашелъ его, и даже принимаетъ за нѣчто другое, подобно Колумбу, вообразившему, что нашелъ путь въ Индію, тогда какъ онъ открылъ Америку.
Наоборотъ, въ такія эпохи, когда искусство еще полно жизни, новое, или, по крайней мѣрѣ, то, что привыкли называть этимъ именемъ, само собою вырывается наружу, появляется и передъ тѣмъ, кто не искалъ его, какъ пудель изъ-за печки показывается доктору Фаусту; оно льется черезъ край и переполняетъ произведенія тѣхъ, которые, прежде чѣмъ сдѣлаться новаторами, были сознательными подражателями иди и того хуже. Въ шестнадцатомъ столѣтіи господствующею теоріей, — между нами сказать, совсѣмъ превратною, — была теорія подражанія, въ томъ видѣ, какъ ее понималъ Бартоломео Риччи, одинъ изъ извѣстнѣйшихъ гуманистовъ того вѣка. И не только въ Италіи царила она, но и во Франціи, такъ что Ронсару пришлось защищаться отъ обвиненія въ оригинальности, какъ отъ оскорбленія. Риччи утверждалъ смѣло и открыто, что поэтъ долженъ подражать, а подъ подражаніемъ онъ подразумѣвалъ немногимъ меньше, чѣмъ списыванія, и немногимъ меньше, чѣмъ заимствованія. Онъ одобрялъ Наваджеро[2] за то, что тотъ, въ стихотвореніи на смерть собачки, аккуратнѣйшимъ образомъ скопировалъ Ватуловскіе одиннадцатисложные стихи на смерть воробья Лесбіи. Правда, что этимъ онъ навлекъ на себя осужденіе Кастельветро; но кто обращалъ вниманіе на Кастельветро[3]? Ласка[4] въ одномъ изъ своихъ сонетовъ бросилъ въ лицо бѣдному Кастельветро слѣдующія слова: «Твое знаніе есть знаніе педантовъ». И сварливымъ педантомъ такъ онъ и прослылъ почти у всѣхъ. Теорія Риччи, повторяю, была господствующею теоріей. Но это не помѣшало и не могло помѣшать тому обстоятельству, что художники, такъ мало думавшіе объ оригинальности и новизнѣ, всего чаще оказывались новыми и оригинальными; это не воспрепятствовало тому, что итальянскій Cinquecento создалъ три произведенія, принадлежащія къ самымъ новымъ и оригинальнымъ твореніямъ итальянской литературы: Неистоваго Роланда, Мандрагору[5] и переводъ Энеиды, сдѣланный Каро[6].
II.
правитьВсякая отдѣльная цивилизація имѣетъ свое искусство, представляющее нѣкоторымъ образомъ ея личное достояніе. Но бываютъ въ міровой жизни великіе и торжественные моменты, эпохи исключительно высокаго и могучаго разцвѣта человѣческаго духа, которыя создаютъ не просто художниковъ, но героевъ искусства, творцовъ произведеній въ высшей степени лучезарныхъ. Какъ и почему это происходитъ? Въ сущности, это тайна, какъ и всѣ другіе великіе и сложные процессы въ природѣ. Мы видимъ извнѣ біеніе сердца природы, но какъ именно сотворено это сердце, мы не знаемъ и не узнаемъ, быть можетъ, никогда. Галилей говорилъ: «Мнѣ всегда казалось необычайною дерзостью желаніе сдѣлать человѣческія способности мѣриломъ того, что можетъ и что умѣетъ совершать природа». Я не отрицаю возможности доискиваться и, пожалуй, даже находить или, по крайней мѣрѣ, предугадывать, какъ и почему въ данный моментъ появляется Фидій, Софоклъ, Рафаэль, Данте, Шекспиръ или Россини; я утверждаю только, что обыкновенный способъ объяснять эти и другіе подобные факты не удовлетворяетъ меня и не можетъ никого удовлетворить.
Не знаю, какъ вамъ это кажется, но по-моему это презабавно. Рѣчь идетъ, наприм., о философіи XII или XIII или XVII вѣка (цифра тутъ не причемъ). И вамъ скажутъ, что эта философія происходитъ, рождается и проистекаетъ отъ всѣхъ элементовъ, составляющихъ этотъ вѣкъ, отъ нравовъ, политики, искусства, литературы и т. д., и т. д. Превосходно. Идетъ ли рѣчь о литературѣ — литература, говорятъ вамъ, рождается отъ всѣхъ элементовъ, составляющихъ этотъ вѣкъ, отъ философіи, нравовъ, законодательства, политики и т. д., и т. д. Идетъ ли рѣчь объ искусствѣ — опять то же самое: искусство есть продуктъ, результатъ философіи, литературы, нравовъ, политики. Говорите ли вы о политикѣ — политика рождается, — формула вамъ теперь извѣстна, — отъ всѣхъ вышеупомянутыхъ факторовъ, не исключая и вышеупомянутыхъ eccetera.
Я спрашиваю: да какъ же вы, однако, установите порядокъ происхожденія, если философія рождается отъ искусства, искусство отъ философіи, если политика — дочь литературы, а литература — дочь политики? Если въ тотъ моментъ, какъ политика производитъ на свѣтъ искусство и философію, литература и искусство производятъ на свѣтъ политику. Но если все одновременно и рождаетъ, и рождается, то въ дѣйствительности ничто не рождаетъ и ничто не рождается, и если хорошенько вдуматься, то все сводится къ тому, что такія-то частныя явленія возникаютъ, существуютъ и проходятъ въ извѣстномъ взаимоотношеніи, которое въ другихъ случаяхъ можетъ видоизмѣняться, перемѣщаться и опрокидываться; но то, что придаетъ каждому изъ нихъ въ данномъ вѣкѣ особый отпечатокъ, есть нѣчто безъименное, таинственное, нѣчто такое, на что даже и не намекаетъ пресловутая объяснительная формула. Но такъ ли это?
Великіе образцы человѣческаго искусства, признанные таковыми благоговѣйнымъ приговоромъ многихъ вѣковъ, не старѣютъ: они остаются вѣчно новыми, они вѣчно цвѣтутъ свѣжею и могучею юностью. Каждая цивилизація имѣетъ, какъ я указалъ, искусство, которое можно назвать ея собственнымъ, но эти великіе образцы принадлежатъ всѣмъ цивилизаціямъ. Такъ, у каждаго времени года есть свои созвѣздія, но солнце принадлежитъ всѣмъ временамъ года и всѣ ихъ согрѣваетъ и освѣщаетъ. И потому именно, что художественныя произведенія, надѣленныя высшимъ совершенствомъ, вѣчно новы, потому и идея новаго можетъ служить и служить критеріемъ совершенства произведеній. Когда о поэмѣ, о картинѣ, о скульптурной группѣ можно сказать то, что говоритъ Данте о Беатриче:
Jo non la vidi tante volte ancora
Che non trovassi in lei nova bellezza
(Сколько бы разъ я ни видалъ ее, я всегда открывалъ въ ней новую красоту), и то, что Вазари[7] говорилъ о нѣкоторыхъ картинахъ Фра Джіованни да-Фіезоле[8]: «что касается меня, то я поистинѣ могу утверждать, что всякій разъ, какъ я вижу это произведеніе, оно кажется мнѣ чѣмъ-то новымъ и, разставаясь съ нимъ, никогда я не чувствую, что насладился имъ достаточно», — когда таковы именно впечатлѣнія, оставляемыя художественнымъ произведеніемъ, тогда вы можете смѣло сказать, что это произведеніе геніальное. «И это зависитъ отъ обилія и богатства жизни, вложеннаго въ это произведеніе, отъ многоразличныхъ сторонъ, съ которыхъ оно представляетъ намъ эту жизнь и, какъ говоритъ Тассо, всячески удовлетворяетъ зрителей».
И самая техника искусства есть точно также могучее и разнообразное представленіе, — представленіе, хотѣлось бы сказать, драмы художника, который непринужденно, не выказывая усилій, сливается съ собственнымъ произведеніемъ. Это драма вдохновенія, побѣждающаго тѣ препятствія, какія оно встрѣчаетъ въ сюжетѣ и во внѣшнихъ условіяхъ, — вдохновенія, облекающагося въ живой образъ и торжествующаго.
Вотъ что мы видимъ, видимъ сознательно или въ силу болѣе или менѣе туманнаго наитія всякій разъ, какъ находимся передъ художественнымъ произведеніемъ. И въ этомъ, а не въ чемъ другомъ, заключается новизна и оригинальность, которыя художникъ можетъ дать намъ и которыхъ мы имѣемъ право отъ него требовать. Всякая другая новизна, сама по себѣ, не имѣетъ значенія, если только это не нелѣпость, не каррикатура и не ничтожество, нерѣдко высокопарное, но всегда неудачное.
Безъ сомнѣнія, Виталь де Блуа[9], явившійся въ XIII вѣкѣ подражателемъ Плавта, сдѣлалъ нѣчто такое, что показалось новымъ его современникамъ, не имѣвшимъ никакого понятія о комедіяхъ Плавта. Но новизна произведенія Виталя не спасла его отъ заслуженнаго забвенія. То была новизна второстепенная и случайная, сходная, пожалуй, съ оригинальностью, какую выказалъ бы тотъ, кто вздумалъ бы нарисовать или описать современное сраженіе, обращая исключительное вниманіе на новыя изобрѣтенія, неизвѣстныя въ древнихъ битвахъ: на ружья и пушки, замѣнившія луки, щиты и катапульты. Еслибъ новизна живописца или поэта ограничивалась только этимъ, то имъ можно было бы въ шутку сказать: «Милые друзья, если у васъ не хватаетъ свѣчей, то вы можете отправляться спать въ потемкахъ». Еще замѣчательнѣе та новизна, на которую довольно часто ссылаются и претендуютъ извѣстные поучающіе насъ критики. По поводу прекрасныхъ стихотвореній одного знаменитаго, находящагося въ живыхъ поэта я прочелъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ слѣдующія любопытныя слова одного итальянскаго критика: «Отъ времени до времени нарождается человѣкъ и начинаетъ пѣть, и пѣснь его не походитъ ни на одну изъ пѣсенъ, слышанныхъ нами ранѣе. Онъ открываетъ въ нашемъ сердцѣ струны, которыхъ никто никогда не касался, и которыя мы, однако, ощущаемъ въ себѣ и звука которыхъ мы жаждали». Если даже отбросить метафоры (метафоры съ недавняго времени вторглись въ нашу прозу и часто и охотно заступаютъ мѣсто фактовъ и аргументовъ), если даже, говорю я, отбросить метафоры, то все же требованія критика окажутся не малы: если онъ не требуетъ луну, которую видитъ въ колодцѣ, то онъ не далекъ отъ этого. Какое право на существованіе можетъ имѣть поэзія, ни въ чемъ не сходная съ поэзіей предшествовавшихъ временъ? А эти струны человѣческаго сердца, которыя поэтъ долженъ открывать, хотя всѣ ощущаютъ ихъ въ себѣ (такимъ образомъ, это было бы неважное открытіе), и на которыхъ онъ долженъ играть, какъ первый и наиновѣйшій артистъ, — что это, въ сущности, за струны — ни я не съумѣлъ бы сказать вамъ, ни вы, пожалуй, не были бы въ состояніи вообразить. И я тщетно усиливаюсь представить себѣ, что отвѣтилъ бы, наприм., Листъ музыкальному критику, который осмѣлился бы доказывать ему, что онъ вовсе не великій и не оригинальный художникъ, потому что не открылъ ни одной новой клавиши въ клавіатурѣ фортепіано. Я хорошо знаю, что отвѣтилъ Гульельмо Борсьере мессеру Эрминію Гримальди, просившему его придумать что-нибудь такое, что никогда еще не было видано, чтобъ изобразить это на стѣнахъ залы въ его новомъ домѣ. «Мессеръ, — отвѣчалъ шутникъ-придворный, — едва ли я могъ бы научить васъ чему-нибудь такому, что еще никогда не было видано, за исключеніемъ развѣ чиханья или чего-нибудь подобнаго». Вѣрно то, что такъ прекрасно выразилъ Мюссе:
Il faut être ignorant comme un maître d'école
Pour se flatter de dire une seule parole
Que personne id-bas n’ait pu dire avant vous.
(Надо быть невѣжественнымъ, какъ школьный учитель, чтобы ласкать себя надеждою, будто мы можемъ сказать хотя одно слово, котораго никто не говорилъ раньше насъ).
Но вотъ, въ контрастъ этимъ искателямъ новизны во что бы то ни стало, этимъ Радамантамъ, взвѣшивающимъ на ювелирныхъ вѣсахъ караты оригинальности въ художественныхъ произведеніяхъ, со стороны, противуположной этой вереницѣ критиковъ, хотящихъ видѣть никогда еще не виданное, хотящихъ слышать никогда еще не слышанное, требующихъ, чтобы художникъ, поэтъ былъ во всемъ отличенъ отъ людей, жившихъ до него, отъ своихъ современниковъ и чуть ли не отъ потомковъ, и чтобы онъ, будетъ ли онъ пѣть, рисовать или ваять, всякій разъ дѣлалъ вещи, «выходящія за предѣлы человѣческихъ разсужденій», — въ контрастъ имъ поднимается другая шкода, которая провозглашаетъ, что новизна, оригинальность, индивидуальность, субъективность (прошу прощенія за всѣ эти слова, изобрѣтенныя, впрочемъ, не мною) просто на просто выдумка или, въ крайнемъ случаѣ, одна изъ иллюзій людей наивныхъ, а вовсе не выводъ критики, опыта и исторіи. Художникъ, поэтъ, говорятъ они, есть ничто иное, какъ истолкователь, какъ переводчикъ тѣхъ, кто его окружаетъ, онъ только повторяетъ болѣе или менѣе сжато, болѣе или менѣе пространно и въ другихъ выраженіяхъ то, что ежу говорятъ окружающіе его люди и вещи. Хотите ли знать на самомъ дѣлѣ что такое поэтъ? Поэтъ — это корридоръ, по которому проносится вѣтеръ. Вотъ вамъ пресловутая теорія среды. Сказать правду, поэтъ, такимъ образомъ, сводится къ очень немногому, и простота отъ этого значительно бы выиграла. Несчастіе въ томъ, что эта теорія — какъ почти всѣ теорія, упрощающія usque ad deliquium (до послѣдней крайности) — ничего, въ сущности, не объясняетъ. И дѣйствительно, спрашивается: почему вѣтеръ средневѣковой поэзіи пронесся по тому корридору, имя котораго было Данте, а не по какому либо изъ множества другихъ корридоровъ? Намъ отвѣтятъ, что Данте представлялъ собою корридоръ, замѣчательно приспособленный къ воспринятію этого вѣтра, что у него оказались отворенными (слѣдуя все той же метафорѣ: эти благословенныя метафоры!) двери, и окна, тогда какъ у другихъ они были заперты. Но я опять-таки спрашиваю: кто приспособилъ этотъ корридоръ, кто отворилъ эти затворы? Природа? Отчасти я это допускаю, но не вполнѣ, Потому что мы отлично знаемъ, что не жало людей, родившихся съ предрасположеніемъ къ поэзіи, впослѣдствіи не оказывались поэтами. Обстоятельства? Но многіе находились въ обстоятельствахъ, въ высшей степени благопріятныхъ для того, чтобы сдѣлаться поэтами, и не воспользовались ими, потому что природа не надѣлила ихъ поэтическимъ даромъ. Искусство? Но всѣ знаютъ, что одно искусство и одна ученость безсильны создать поэта. Высокій, могучій, обладавшій глубочайшимъ знаніемъ умъ Цицерона не завоевалъ ни одной пяди земли въ этой области и долженъ былъ отступить, на половину разбитый. Триссино и Минтурно[10], доказавшіе, что имъ были извѣстны самыя сокровенныя правила стихотворнаго искусства, на практикѣ оказались хуже посредственныхъ поэтовъ. И такъ, мы вынуждены отвѣтить, что созданію поэта содѣйствовали и содѣйствуютъ природа, обстоятельства и искусство. И вотъ, теорія среды, исторія о корридорѣ, если не ошибаюсь, улетучивается. Ибо если для того, чтобы создать поэта, необходимы природа, обстоятельства и искусство, то слишкомъ легко замѣтить, что все, что означаетъ разсматриваемая теорія (и что, совершенно превратно, включено въ обстоятельства), сводится только къ одной трети составныхъ элементовъ поэта, а двѣ трети представляютъ нѣчто другое. Природный даръ, предрасположеніе къ поэзіи, вдохновеніе, Deus in nobis (Богъ, живущій въ насъ) Овидія, divinae particule, aurae (частица божественнаго дыханія) Горація (то, что, по замѣчанію Сенть-Бёва Относительно спиритуализма, наука еще не съумѣла съ увѣренностью опредѣлить и сказать, гдѣ оно скрыто) можетъ усвоить особенности той среды, въ которой живетъ художникъ, но, конечно, не получается отъ среды и не создается ею. Вы можете объяснить извѣстныя черты стиля, извѣстныя чувства, мнѣнія, извѣстныя красоты и странности Данте и Шекспира тою эпохой, въ которую жили эти писатели, ихъ судьбою, ихъ учеными трудами; но талантъ, но вдохновеніе, но творческую силу вы, навѣрное, не объясните ни однимъ изъ упомянутыхъ условій и никакимъ другимъ подобнымъ. А что касается искусства, самаго художественнаго исполненія, то среда можетъ имѣть здѣсь вліяніе и можетъ не имѣть его, а если и имѣетъ, то въ незначительной степени. Кто произноситъ слово «искусство», тотъ подразумѣваетъ волю, подразумѣваетъ сознательность, подразумѣваетъ свободу выбора. Если же кто можетъ — и хотя бы только отчасти — не поддаваться тому, что ему внушаютъ окружающіе его люди и вещи, можетъ противиться прямымъ или косвеннымъ указаніямъ прошедшаго и настоящаго, можетъ, хотя бы не надолго и не вполнѣ, устоять противъ вліянія современной жизни, то никто не рѣшится сказать, что въ сдѣланномъ имъ долженъ по необходимости проявиться неизбѣжный результатъ среды, въ которой онъ живетъ. Среда! Но скажите на милость, кто создаетъ эту среду? Главнымъ образомъ, люди, — этого вы не можете отрицать.
Такъ какъ же вы послѣ этого говорите намъ, что среда безусловно создаетъ человѣка? Мы знаемъ, что среда, созданная человѣкомъ, можетъ въ свою очередь до нѣкоторой степени пересоздать человѣка, Но тотъ, кто сладилъ телѣгу, можетъ и разобрать ее. Если поэтъ — корридоръ, а поэзія — вѣтеръ, то что же это за странный корридоръ, который можетъ по своему усмотрѣнію отворять и затворять или оставлять полуотворенными свои окна и двери, и если даже онъ всѣ ихъ отворилъ, то можетъ повелѣвать вѣтру дуть сильнѣе или слабѣе, дуть непрерывно или съ промежутками, можетъ заставить его затихнуть или подняться вновь и издавать такой звукъ, а не другой?
Конечно, существуетъ несомнѣнный законъ, что человѣческій умъ оказывается плодотворнымъ только благодаря соприкосновенію съ другими умами и явленіями, но отсюда слишкомъ далеко до возведенія въ догматъ того взгляда, что произведеніе таланта есть необходимый результатъ тѣхъ умовъ, среди которыхъ онъ жилъ и живетъ, и всего того, что его окружаетъ. Правда (а, впрочемъ, все это старыя истины), что воспитаніе, обстановка, лица, а болѣе всего мѣстность часто придаютъ человѣку, а, слѣдовательно, и художнику, особую складку, собственный колоритъ, извѣстный отпечатокъ.
La terra molle, lieta e dilettosa
Simile a sè gli abitator produce *), —
- ) «Нѣмая, прелестная, очаровательная страна производитъ обитателей, подобныхъ себѣ».
сказалъ Тассо въ своихъ знаменитыхъ стихахъ. И Каро превосходно отмѣтилъ отношеніе между мѣстностью и нравами, когда писалъ слѣдующія слова: «Мѣстность создаетъ организаціи, а организаціи — нравы». Даже народныя пословицы придаютъ значеніе средѣ: Скажи мнѣ, съ кѣмъ ты знаешься, и я скажу тебѣ, кто ты. Съ волками жить — по-волчьи выть. Совершенно вѣрно; но это слѣдуетъ понимать съ оговоркою. Жизнерадостная Греція произвела безпощаднаго Эсхила и мягкихъ эротистовъ, примыкающихъ къ имени Анакреона; Вертеръ — созданіе юноши, счастливаго по общепринятымъ возрѣніямъ. Донъ-Кихотъ былъ написанъ частью въ тюрьмѣ, и авторъ его нерѣдко страдалъ отъ голода или бывалъ вынужденъ питаться ржанымъ хлѣбомъ: А какъ великъ, скажите мнѣ, промежутокъ времени, отдѣляющій нѣжныя, идеальныя, цѣломудреннѣйшія грезы Петрарки отъ новеллъ мессера Джіованни Бокаччіо? Или, быть можетъ, тотъ, кто воспѣлъ «смерть прекрасную» на прекрасномъ лицѣ Лауры, я тотъ, кто такъ живо изобразилъ измѣны женъ и грѣшки игуменій, дурачества разныхъ фра Чиполла и лицемѣрія всякихъ Чіаппеллетти, жили въ разныхъ полушаріяхъ?
Тѣмъ не менѣе, обычаи, а, слѣдовательно, и художественные вкусы, мѣняются и чередуются. Поэтъ, во всемъ напоминающій Петрарку, и романистъ, во всемъ напоминающій Бокаччіо, въ нынѣшнее время немыслимы. Но что же это значитъ? Мѣняются историческія явленія, но не измѣняется исторія. Мѣняется репертуаръ искусства, но не мѣняется ни внутреннее содержаніе, ни внутренняя форма искусства. Мѣняются моды на сюжеты, возвышаются и понижаются теченія различныхъ школъ: то, что нравилось, перестаетъ нравиться и наоборотъ; всякая эпоха приноситъ съ собою нѣчто еще не испытанное тѣми, которые испытываютъ это теперь; колесо жизни вращается подобно колесу фортуны. Содѣйствовать такимъ измѣненіямъ и варіаціямъ, не слишкомъ, однако, глубокимъ, составляетъ не только право, но и долгъ искусства; но это касается лишь содержанія и нѣкоторыхъ внѣшнихъ формъ искусства, а не внутренней его формы. Сущность исторіи и жизни всегда одна и та же. Логика вещей, борьба страстей человѣческихъ не измѣняются. Природа вѣчно останется юной: никакое измѣненіе цивилизаціи не властно измѣнить ее существеннымъ образомъ.
Ничто не ново подъ луною; и если вѣрно то, что поэзія не старѣетъ, точно такъ же справедливо, что не можетъ быть новой поэзіи. Хотите ли дѣйствительно знать, въ чемъ заключается то новое; котораго мы вправѣ требовать отъ художника, отъ поэта? Оно заключается въ слѣдующемъ: нужно, чтобы онъ былъ истиннымъ художникомъ, великимъ поэтомъ, необходимо, чтобы въ его созданіяхъ мы могли видѣть новую или, что то же, иную борьбу безсмертнаго вдохновенія, новое или, что то же, иное торжество безсмертнаго исполненія.
III.
правитьРиторика и поэтика все же къ чему-нибудь да послужили. Онѣ и теперь служатъ къ отысканію матеріала, къ его соединенію и размѣщенію. Но никакая поэтика не поможетъ мнѣ сдѣлаться Дантомъ, и никакой трактатъ о живописи не сдѣлаетъ меня Тиціаномъ, точно также, какъ всевозможные трактаты о военномъ искусствѣ, еслибъ я собралъ ихъ и сталъ ихъ перечитывать днемъ и ночью, не сдѣлали бы меня Евгеніемъ Савойскимъ или Наполеономъ, полководцами, новыми для своего времени.
Ибо новое точно также проистекаетъ не изъ соединенія, хотя бы и тщательно обдуманнаго, сознательнаго, намѣреннаго; оно является не вслѣдствіе того, что художникъ овладѣлъ мыслью, чувствомъ, мотивомъ, такъ сказать, еще не опредѣлившимся, не дѣйствительнымъ (nullius), на это соединеніе надо умѣть наложить печать самобытности; выражая эти мысли, эти чувства, надо придать имъ долю еще неизвѣданнаго, таинственнаго обаянія, бьющаго ключомъ изъ самой мысли, изъ самаго чувства художника, который вливаетъ его въ собственное произведеніе и увѣковѣчиваетъ его въ немъ. Личность художника заявляетъ себя и почти отождествляется съ сюжетомъ, который художникъ беретъ, гдѣ хочетъ, беретъ, гдѣ находитъ, беретъ чаще всего у своихъ предшественниковъ, вслѣдствіе чего поверхностные умы называютъ его, плагіаторомъ. Но когда этотъ видъ таинственной художнической ипостаси доказываетъ свое существованіе, тогда плагіатъ не имѣетъ мѣста; тогда выступаютъ оригинальность и новизна, та, единственно неподдѣльная новизна, благодаря которой (вопреки всяческимъ обвиненіямъ въ хищеніи) являются новыми Аріость, Шекспиръ и Мольеръ. Но не каждому дана способность творить такимъ образомъ. И хотя бы художникъ вполнѣ вооружился (какъ это и должно быть) навыкомъ побѣждать всякія техническія трудности, хотя бы онъ обладалъ обширнымъ и солиднымъ запасомъ знаній и тонкимъ чутьемъ въ ученыхъ изслѣдованіяхъ и разсужденіяхъ, но если у него нѣтъ въ глубинѣ его существа чего-то неизъяснимаго, что онъ долженъ сообщить собственному произведенію, — какъ ни старательно будетъ онъ искать и домогаться всевозможныхъ комбинацій, чтобы вызвать впечатлѣніе новизны, — онъ, все-таки, цѣли своеЯ не достигнетъ.
Слишкомъ часто случается (а, впрочемъ, и всегда случалось), что великій художникъ влечетъ за собою безконечную вереницу подражателей. Это всегда начинается дурно и всегда кончается еще хуже. Прежде всего, происходитъ контрафакція оригинала, затѣмъ отъ контрафакціи переходятъ къ преувеличенію, пока, наконецъ, не дойдутъ до каррикатуры.
Такіе переходы совершаются теперь съ большею быстротой, нежели въ другія времена, благодаря господствующей въ наши дни идеѣ относительно того, что во всемъ возможно идти дальше и выше, все совершенствоваться до безконечности. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ одинъ знаменитый профессоръ литературы говорилъ въ своей вступительной лекціи съ каѳедры одного изъ итальянскихъ университетовъ: «Помимо Иліады, помимо всего другаго, что сохранила намъ исторія искусства еслибъ даже возможно было сложить воедино эпопеи Ганга и Эдды, Romanceros и Нибелунговъ, всего Данте, всего Шекспира и всего Гёте, то все же могутъ быть и существуютъ иные міры прекраснаго, иные и болѣе высокіе поэты, къ которымъ мы постоянно должны устремлять всѣ порывы и всѣ силы нашего ума, ибо въ этомъ заключается цѣль». Не знаю почему, но эта рѣчь приводить мнѣ на память того простака, который мечталъ сдѣлаться вельможею, чтобы удовлетворить свое желаніе носить двѣ или три шляпы, одну поверхъ другой. Не будемъ говорить о томъ, что для того, чтобы вскипятить заразъ всю ту благодать, о которой упоминаетъ знаменитый профессоръ, понадобился бы котелъ гораздо больше котла богадѣльни Альтопашіо, прославленнаго народною молвой. Нѣтъ идеи, на мой взглядъ, менѣе ясной, менѣе удобоваримой и болѣе чреватой фантастическими, сбивчивыми и парадоксальными выводами, нежели идея (въ настоящее время принимаемая всѣми, и безъ разсужденій) касательно прогресса. Въ этомъ, конечно, лежитъ причина раздѣляемаго почти всѣми вѣрованія, что во всемъ, какъ бы то ни было и во что бы то ни стало, можно и должно идти все далѣе, все выше тѣхъ, которые жили раньше насъ. Кто помнитъ теперь драгоцѣнное наставленіе или совѣтъ Вазари въ жизни Рафаэля: «Когда достаточно сдѣлать что-либо, то не слѣдуетъ стараться передѣлать, чтобы превзойти тѣхъ, которые, благодаря великой помощи и особенной милости, низпосланной имъ Богомъ, дѣлали и дѣлаютъ чудеса въ искусствѣ»? Excelsior раздается отовсюду, не въ духѣ Лонгфелло, а въ духѣ того, кто, выстроивъ домъ, вздумалъ бы нагромоздить на пятый этажъ шестой, затѣмъ седьмой, восьмой, девятый и десятый; и все впередъ, все дальше и дальше, все выше и выше, excelsior! Вы скажете, что это было бы повтореніе исторіи Вавилонской башни? А кто же говоритъ вамъ, что нѣтъ? Не было, можно сказать, ни одного человѣка, который проявилъ бы себя оригинальнымъ и новымъ и тѣмъ снискалъ бы громкое одобреніе и славу, чтобы вскорѣ или тотчасъ же послѣ того не зародилось во множествѣ далекихъ людишекъ желаніе завладѣть этимъ громкимъ одобреніемъ и этою славой, подражая этому человѣку, поддѣлываясь подъ форму его таланта и его искусства.
Неистовый Роландъ произвелъ на свѣтъ длинный рядъ романтическихъ поэмъ, написанныхъ октавами, — поэмъ, заглавія которыхъ теперь съ трудомъ припоминаются учеными. Что сталось съ послѣдователями Петрарки? Что сталось въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, съ поддѣлками подъ Леопарди? Что сталось, или что представляютъ теперь (не знаю, право, какъ сказать) подражанія Манцони? Все это обращики того, о чемъ я только что говорилъ.
Всего забавнѣе, что почти всегда подражатели дѣлаютъ изъ своей скудости теорію, доктрину, которая, если послушать ихъ, покоится на фундаментѣ истины, новизны, оригинальности, самобытности. Теперь у насъ есть подражатели Кардуччи. Да, ихъ существованіе слишкомъ несомнѣнно. Кардуччи не послѣдній изъ тѣхъ, въ комъ надоѣдливые крики льстивыхъ попугаевъ возбуждаютъ и смѣхъ, и досаду. Но что же и дѣлать попугаямъ, какъ не кричать безъ умолку? Что касается меня, я твердо вѣрю, что можно писать хорошо въ стихахъ и въ прозѣ, многими различными, разнообразными и несходными между собою способами. Я вѣрю, что для того, чтобы писать хорошею итальянскою прозой, хорошею современною прозой, нѣтъ надобности слѣдовать по пятамъ за Кардуччи, заимствуя у него движенія, паузы, неожиданные переходы и расположенія періодовъ, подобно риторамъ, осмѣяннымъ Квинтиліаномъ, которые воображали себя Цицеронами, потому что заканчивали свои параграфы словами ease videatur.
И я восхищаюсь прозою Кардуччи, что не мѣшаетъ мнѣ, однако, усматривать въ ней норою излишнюю напряженность и колоритность, и что не мѣшаетъ мнѣ, съ тѣмъ вмѣстѣ, видѣть, что во многихъ мѣстахъ этой прозы авторъ переходитъ черезъ Рубиконъ, отдѣляющій прозу отъ поэзіи, хотя переходитъ черезъ него съ непринужденностью и величіемъ Цезаря. Но я, тѣмъ не менѣе, восхищаюсь и наслаждаюсь этою прозой (и, осмѣливаюсь утверждать, восхищаюсь больше, чѣмъ тѣ, кто поддѣлывается подъ нее), потому что, не говоря уже о чудесномъ вѣяніи итальянскаго духа, которымъ онъ дышетъ, я понимаю, я чувствую, что въ этой прозѣ высказывается со всею полнотой и беззавѣтностью самъ Кардуччи, какъ онъ есть, я чувствую, что въ этой прозѣ живетъ Кардуччи, а де кто другой, — Кардуччи, лирически воспринимающій всякій сюжетъ и выражающій его съ извѣстнымъ возвышеннымъ поэтическимъ чувствомъ, ибо форма его дарованія, способная блестящимъ образомъ излагать и критику, и исторію, и политику, есть, тѣмъ не менѣе, форма лирическая. Я наслаждаюсь и восхищаюсь Кардуччи, потому что Кардучи — истинный, и великій художникъ. Я восхищаюсь и наслаждаюсь имъ, какъ восхищаюсь и наслаждаюсь Микель-Анджело, и все же оставляю за собою право критики и сохраняю въ душѣ своей достаточно мѣста для другихъ восторговъ и другихъ эстетическихъ наслажденій. Мнѣ нравится Кардуччи, но мнѣ нравится и Ботта[11], мнѣ нравится Маміани[12], мнѣ нравится даже Пертикари[13]; по крайней мѣрѣ, они мнѣ нравятся тѣмъ, что въ своихъ произведеніяхъ даютъ волю, хотя подчасъ и нѣсколько лишнюю, своей природѣ и своему темпераменту. И я тоже ненавижу избитую поэзію. Въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. Но если мнѣ кажется новой и изумительной поэзія, которой проникнуты Odi barbare, то извѣстныя лирическія вещи, подражающія этимъ одамъ, гремѣвшія и теперь гремящія, благодаря чрезмѣрному изобилію красокъ и звуковъ, эти лирическія вещи… оставимъ ихъ въ покоѣ: жалкія онѣ старушонки! Скажемъ лучше, какъ удивительно то, что всѣ поклонники и подражатели новизнѣ Кардуччи до сихъ поръ еще не поняли, что новизна Кардуччи — это самъ Кардуччи, это сильный и идеально высокій характеръ, изощренный и закаленный античнымъ художественнымъ и стоическимъ воспитаніемъ, которое онъ старался дать и далъ себѣ, — характеръ, находящій опору своимъ мыслямъ и чувствамъ въ религіозно гуманномъ воззрѣніи на жизнь и искусство. Могутъ сколько угодно проповѣдывать искусство для искусства. Эта формула вѣрна въ техническомъ и критическомъ отношеніяхъ. Но художникъ — гражданинъ, онъ — человѣкъ, онъ — существо разумное и любящее, и разрубать его на кусочки, съ тѣмъ, чтобъ одинъ кусочекъ представлялъ собою художника, а остальные — что-либо другое, было бы смѣшно, еслибъ не оказывалось въ дѣйствительности и того хуже. Искусство для того, кто не дѣлаетъ изъ себя живой абстракціи съ именемъ художника, имѣетъ чрезвычайно высокія цѣли и задачи.
«Искусство, — закончу словами Кардуччи, написанными много лѣтъ тому назадъ и, вѣроятно, неизвѣстными многимъ изъ его раболѣпныхъ поклонниковъ, — искусство имѣетъ своею цѣлью развивать въ юныхъ умахъ мягкость и нѣжность, силу и скромность, утѣшать скорбящихъ лучезарными образами красоты, предостерегать надменныхъ и безпечныхъ, указывая имъ на страданіе, ободрять божественными видѣніями души, удрученныя печальною жизненною дѣйствительностью, возбуждать и волновать, съ мудрою умѣренностью, благородныя и возвышенныя страсти, страсти же безполезныя, низкія и постыдныя клеймить позоромъ, дѣлать доброе и прекрасное наиболѣе привлекательнымъ и заманчивымъ для толпы, представлять собственную націю рядомъ съ другими народами въ ея идеальномъ видѣ и призывать ее къ участію во всемірной цивилизаціи; такъ, оно созерцаетъ всѣ времена, вдохновляется прошедшимъ, имѣетъ общеніе съ настоящимъ и (я, все-таки, скажу это) творитъ грядущее и соединяетъ просвѣщенные народы въ одно братство идей, чтобы, сильные союзомъ, они шествовали къ достиженію своихъ судебъ, и является при этомъ амфиктіономъ и священнымъ герольдомъ нынѣшняго вѣка, — герольдомъ неприкосновеннымъ, вселяющимъ благоговѣйный страхъ…» И, переходя къ новому въ искусствѣ, онъ говоритъ: «Если необходимо новое, то будемъ вводить его согласно съ духомъ нашей націи, то-есть согласно со складомъ чувствъ и мыслей, съ привычками и обычаями, усвоенными нашимъ народомъ съ древнѣйшихъ временъ; это значитъ: будемъ обновлять, возобновляя».
Превосходно! Народъ, отрекающійся отъ собственныхъ традицій, — " народъ, хотя бы только въ искусствѣ отвергающій значеніе традицій и избирающій единственною нормой и единственнымъ художественнымъ критеріемъ и влеченіе къ новому ради новаго, такой народъ, — если онъ воображаетъ, что у него еще есть искусство, — сознательно обманываетъ себя: то, что онъ считаетъ искусствомъ, есть развѣ только предметъ или, скорѣе, игрушка тщеславія, моды и выгодъ, а не что-либо иное.
- ↑ По положенію закона все новое надѣляется красотою, и предписанія Юстиніана свидѣтельствуютъ о той поспѣшности, съ какой природа стремится порождать новыя формы.
- ↑ Андреа Наваджеро, венеціанецъ (1483—1529 г.), писать эротическія стихотворенія, латинскія эклоги, эпиграмы, лекціи объ Овидіи и рѣчахъ Цицерона и т. д. Прим. перев.
- ↑ Лодовико Кастельветро (1506—1571 г.) — извѣстный итальянскій литераторъ и критикъ. Изъ его сочиненій замѣчательна: La poetica di Arietotele votgarieeaia et esposta, Le rime del Petrarca bresemente espoete. Его Opere critiche были впервые изданы въ 1727 г. Прим. перев.
- ↑ Антоніо Франческо Граццини, по прозванію Lasca (плотва), флорентинскій поэтъ (1503—1583 г.), писалъ сонета, поэмы, комедіи, сатиры, повѣсти. Прим. перев.
- ↑ Мандрагора, комедія въ 5-ти актахъ Макіавели. Прим. перев.
- ↑ Аннибалъ Каро — одинъ изъ знаменитѣйшихъ писателей XVI вѣка, прославившійся своимъ переводомъ Энеиды. Кромѣ того, онъ переводилъ многихъ греческихъ авторовъ и написалъ комедію Gli Straccioni (Оборвыши), принадлежащую къ лучшимъ и оригинальнѣйшимъ пьесамъ итальянской драматической литературы того времени. Прим. пер.
- ↑ Вазари (1512—1574 г.) — итальянскій живописецъ, подражавшій Микель-Анджело, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, знаменитый историкъ живописи, оставившій капитальный трудъ: Vite dei pitori, scultori e architetti. Въ Дрезденѣ, на пьедесталѣ Сикстинской Мадонны написанъ его отзывъ о картинѣ. Прим. перев.
- ↑ Фра Джіованни да-Фіезоле, болѣе извѣстный подъ именемъ фра Беато Анджелико, доминиканскій монахъ и живописецъ тосканской школы (1387—1455 г.). Лучшія изъ его картинъ, по мнѣнію Вазари: Вѣнчаніе Пресвятой Дѣвы, Снятіе со креста, Страшный судъ, Обрученіе Пресвятой Дѣвы, Успеніе, находятся во флорентинской галлереѣ. Въ соборѣ Св. Марка въ Венеціи его фрески. Прим. перев.
- ↑ Vital de Blois (прозванный такъ по мѣсту своего рожденія) — писатель XIII вѣка, извѣстный своимъ подражаніемъ комедіи Плавта Querolus, напечатаннымъ въ 1596 году. Въ теченіе долгаго времени его считали авторомъ Querolus’s. Прим. перев.
- ↑ Поэты шестнадцатаго вѣка. Прим. перев.
- ↑ Ботта (1766—1837) — итальянскій поэтъ и историкъ (продолжатель труда Гвиччіардини), военный врачъ и видный политическій дѣятель. Онъ умеръ въ Парижѣ. Прим. перев.
- ↑ Теренціо Маміани (род. въ 1802 г.) — итальянскій поэтъ, ученый и государственный дѣятель, горячій противникъ австрійскаго владычества въ Италіи. Маміани занималъ одно время при Піи IX постъ министра внутреннихъ дѣлъ, затѣмъ, вмѣстѣ съ Джіоберти, основалъ общество, поставившее себѣ задачею стремиться къ объединенію Италія. Въ 1860 г. Кавуръ поручилъ ему портфель министра народнаго просвѣщенія. Въ Генуѣ, гдѣ Маміани прожилъ много лѣтъ, онъ учредилъ философскую академію. Кромѣ его стихотвореній, извѣстны: Poeti dell’età media, De papato, Scritti politici. Прим. перев.
- ↑ Джуліо Пертикари (1771—1838 гг.), одинъ изъ изысканнѣйшихъ (въ смыслѣ précieux) писателей Италіи этого времени, писалъ эклоги, мелкія стихотворенія (Vizioni) и критическія статьи. Прим. перев.