Новобранецъ Ильюшка.
правитьI.
править— Ступай, ступай, не проѣдайся.
— Ахъ… господинъ городовой…
— Да или же ты, чертова морда!.. Тебѣ русскимъ языкомъ говорятъ!..
Городовой, какъ всѣ городовые, былъ крупный, плотный, тяжелый здоровякъ. Лицо же было у него ребячески-простодушное, почти доброе, и чтобы придать ему выраженіе, которое городовому приличествуетъ имѣть, этотъ бѣдный представитель власти долженъ былъ поминутно хмурить свои бѣлыя брови и усиленно топорщить убогіе, какъ нитки, бѣлые усы.
— Скорѣй иди! А то…
— Но, — господинъ же городовой!.. Но вы же не имѣете права!.. Потому что я заявляю вамъ, вотъ тутъ, вотъ, при всѣхъ, что я обязательно желаю быть арестованнымъ.
Среди остановившихся на тротуарѣ прохожихъ раздался веселый смѣхъ.
А Ильюшка-лудильщикъ, тощенькій, черномазый и чрезвычайно подвижной паренекъ съ острымъ носомъ и горящими большими глазами, опять снялъ шапку и опять, пьянымъ жестомъ, низко поклонился городовому.
— Прошу же васъ, господинъ городовой, отправьте меня поскорѣе подъ арестъ!
— Выпилъ на копѣйку, а ломается на пятакъ, — какъ бы обиженно и съ укоромъ замѣтилъ сѣденькій старичокъ, стоявшій подъ оголившимся уже кленомъ, у рѣшетчатыхъ воротъ костела.
— На копѣйку?.. — проворно обернулся къ нему пьяный Ильюшка. — А насколько же нужно выпить?.. На рубъ?.. На сто милліоновъ?.. Такъ я-жъ вамъ не министръ финансовъ…
— Въ чемъ дѣло? Что тутъ такое? — подходя къ шумѣвшимъ, спросилъ высокаго роста сутулый человѣкъ въ форменной фуражкѣ.
— Ага! — радостно вскрикнулъ Ильюшка, прежде еще, чѣмъ городовой успѣлъ отвѣтить, и прежде даже, чѣмъ успѣлъ онъ взятъ подъ козырекъ. — Ага, вотъ самъ нашъ мировой судья, самъ господинъ Борисоглѣбскій! Таки очень хорошо, таки какъ разъ аккуратъ… Господинъ мировой судья!.. Покорнѣйше васъ прошу, будьте настолько добры… По указу Его Императорскаго Величества… посадите меня подъ арестъ… Нѣтъ мнѣ спокойствія, — посадите меня въ острогъ!..
Судья съ удивленіемъ смотрѣлъ на шатавшагося Ильюшку.
Парнишку этого онъ зналъ давно, — какъ зналъ почти все населеніе городка, — и никогда не только не видалъ его пьянымъ, но и не слыхивалъ, чтобы пилъ онъ.
Недѣли двѣ тому назадъ онъ встрѣтился съ нимъ въ пріемной у доктора Зусмана, у котораго лечился впрыскиваніями туберкулина, и къ которому Ильюшка пришелъ показать свою обожженную оловомъ руку. Судья разговорился съ лудильщикомъ, и тотъ произвелъ на него впечатлѣніе парня серьезнаго, дѣловитаго, совсѣмъ не похожаго на пьянчужку и гуляку.
И страннымъ, неожиданнымъ и дикимъ казалось теперь судьѣ это пьяное кривляніе Ильюшки.
— Надо домой, — негромкимъ и какъ бы жалѣющимъ голосомъ проговорилъ Борисоглѣбскій. — Стыдно, Илья… Вотъ ужъ не ожидалъ отъ тебя…
Лудильщикъ покачнулся, выпрямился, покачнулся опять… Потомъ онъ умоляюще сложилъ руки и, подъ хохотъ и остроты публики, заикаясь и пьяно путаясь, поспѣшно заговорилъ:
— Ой, когда-жъ вы не знаете!.. Вы-жъ ничего не знаете!.. Господинъ мировой судья!.. Ей-Богу… я недавно читалъ одну книгу… Такая замѣчательная книга, необыкновенность… Нѣмецкій писатель есть, Фридрихъ Шпильгагенъ… Такъ въ этой книгѣ сказано: «есть еще порохъ въ пороховницу»… Ей-Богу!…
— Ты иди, иди! — снова крикнулъ городовой.
Онъ грубо схватилъ Ильюшку за плечо, такъ какъ внезапно пришелъ къ заключенію, что надо ему передъ лицомъ начальства проявить энергію…
— Иди, не проѣдайся.
— Нѣтъ, вы постойте!.. Нѣтъ, вы, господинъ городовой, теперь постойте! — протянувъ впередъ руки и растопыривъ пальцы, отстранился Ильюшка. — Когда я уже съ самимъ мировымъ судьей… Замѣчательная книга, говорю я вамъ!.. «Есть еще порохъ въ пороховницу»… Ваше высокоблагородіе, господинъ судья! Я напился пьяный, извините, какъ свинья, какъ босякъ, какъ чортъ знаетъ кто… Только это ничего не значитъ… Я напился… потому что меня забрали въ солдаты… новобранецъ я!.. А что же мнѣ теперь дѣлать?.. Когда-жъ такое несчастье… Вотъ я пьяный… Я забралъ деньги, которыя нужны дома на хлѣбъ, и на топку, и мнѣ на матеріалы для работы, а я напился пьяный…
— Ну, и пойди, проспись, — сказалъ Борисоглѣбскій.
— Проспись?.. Благодарю васъ!
Ильюшка, сорвалъ съ головы картузъ и низко — такъ низко, что шаркнулъ картузомъ по мокрой мостовой — поклонился судьѣ.
— «Проспись»… А если еще есть порохъ въ пороховницу?.. Вотъ посмотрите сами: сколько еще есть!
Онъ проворно вложилъ руку въ карманъ штановъ, поскребъ тамъ и вытащилъ пригоршню мѣдяковъ.
— Видите?.. Еще есть… А вотъ тутъ, вотъ…
Держа зажатые мѣдяки въ лѣвой рукѣ, онъ правой ткнулъ себя въ грудь.
— А вотъ тутъ вотъ, въ сердцѣ, боль тоже еще есть.. «Еще есть порохъ въ пороховницу»… То я-жъ-таки могу опять пить водку и таки надѣлать всякое безобразіе…
— Къ чему безобразіе?…
— Я напьюсь еще крѣпче, истрачу всѣ деньги, а потомъ сдѣлаю шкоду, буду бить стекла, ругаться и буду валяться въ грязи подъ заборомъ, какъ шарлатанъ… Господинъ судья! Заприте же меня!.. Безъ всякаго преступленія, но только посадите меня поскорѣе подъ арестъ… И безъ присяжныхъ засѣдателей, только ради Бога, я васъ прошу, посадите!..
II.
правитьВъ этомъ упорномъ, настойчивомъ и взволнованномъ упрашиваніи посадить подъ арестъ мировому судьѣ почудилось что-то большее, чѣмъ обычное приставаніе выпивпіаго человѣка…
Скорбь таилась въ горѣвшихъ глазахъ Ильюшки, и тяжкое, невысказанное горе ясно звучало въ трепетномъ колыханіи молодого голоса…
«Трудно парню», — подумалъ судья: — «мечется»…
Судья этотъ не лишенъ былъ извѣстной проницательности. Онъ самъ много и долго страдалъ и оттого умѣлъ понимать и угадывать страданія другого…
Онъ былъ сынъ бѣднаго и многосемейнаго деревенскаго священника, учился на мѣдные гроши и еще до окончанія курса женился на институткѣ, по любви, но мало удачно. Жена его была бѣднѣе его, какъ и онъ, не имѣла ни связей, ни родства, и еще меньше, чѣмъ онъ, приспособлена была къ борьбѣ за существованіе…
Теперь у Борисоглѣбскаго было шесть человѣкъ дѣтей, въ достаточной степени развившійся туберкулезъ, и полное отсутствіе какихъ бы то ни было надеждъ на незначительное хотя бы облегченіе жизни…
Борисоглѣбскій былъ человѣкъ мягкій, кроткій, застѣнчивый, почти забитый. Онъ говорилъ тихо, смотрѣлъ всегда такъ, какъ если бы извиняться собирался… Онъ не умѣлъ постоять за себя и не зналъ, какъ отстоять себя. На его сѣромъ съ желтизною лицѣ, въ тусклыхъ, свѣтлыхъ глазахъ его, было неизмѣнное выраженіе доброты и печали…
Судья онъ былъ чуткій, справедливый. Населеніе судью любило. Начальство же прижимало… Мѣстное чиновничество, въ особенности «высшее», тоже обращалось съ нимъ нехорошо, — фамильярно, снисходительно, а случалось даже, и брезгливо…
Онъ былъ слишкомъ тихъ, слишкомъ деликатенъ и уступчивъ, не умѣлъ быть строгимъ, не умѣлъ отказывать, когда его просили объ услугѣ.
Обидятъ его — смолчитъ.
Обманутъ его — вздохнетъ.
Оскорбятъ его — онъ посмотритъ укоризненно, внутренно, въ уныніи, покряхтитъ — и это все…
Кромѣ жалованья, средствъ у него не было. Жалованья же, при шестерыхъ ребятахъ и туберкулезѣ, хватало на жизнь только такую заплатанную и убогую, что показывать ее чужимъ людямъ было стыдно.
И оттого никто не бывалъ у Борисоглѣбскихъ, и Борисоглѣбскихъ никто не звалъ къ себѣ…
— И щеголь же нашъ судья! — насмѣшливо говорилъ исправникъ, бравый крашеный бородачъ, хапуга легендарный. — Идетъ, чахотка, въ съѣздъ на засѣданіе, пальто въ дырахъ, шапка сальная, калоши чмякаютъ, — чортъ знаетъ что! смотрѣть непріятно.
… И теперь, въ этотъ сѣрый, сумрачный и холодный осенній день, такой типичный для поры солдатскаго набора, на Борисоглѣбскомъ тоже было желтоватое, поношенное пальто, съ облѣзлымъ смушковымъ воротникомъ, и очень худыя, уже однажды залеченныя и наново развалившіяся калоши…
— Пойди же, пойди, Илья, домой, — опять сказалъ судья.
— Нѣтъ, домой я не пойду, — твердо возразилъ лудильщикъ. — Никакъ это мнѣ невозможно. А если вы меня посадите въ арестный домъ, вы меня спасете, господинъ судья.
Борисоглѣбскій былъ въ большомъ затрудненіи. Онъ не зналъ, какъ ему поступить.
Собралась публика, на него смотрѣли, отъ него чего-то ждали, къ нему обращались съ совѣтами, съ предложеніями, — и отъ этого сильно страдала застѣнчивость судьи. Зачѣмъ только подошелъ онъ сюда! Дернула нелегкая… Теперь всего лучше было бы уйти, скрыться незамѣтно и исчезнуть. Но какъ это сдѣлать?
А кромѣ того, что уйти неудобно, жаль оставить безъ помощи Ильюшку.
Теперь еще яснѣе, чѣмъ раньше, видѣлъ Борисоглѣбскій. что не пьяная дурь заставляетъ лудильщика умолять объ арестѣ. Есть что-то другое, значительное и важное, а что именно — сразу не угадать…
— Что-жъ… ну, что-жъ… ну, пожалуй, если хочешь, итди за мной, — съ конфузливой улыбкой проговорилъ, наконецъ. Борисоглѣбскій. — Все равно, я домой иду, мимо арестнаго дома… Иди, пожалуй, а я тамъ скажу…
— Охъ, вотъ спасибо!
И въ черныхъ, блестящихъ глазахъ Ильи сверкнула радость,
— И я таки зналъ, что такъ будетъ… Бо сколько я городового ни прошу: «заприте меня, арестуйте меня», — онъ не желаетъ… Онъ не желаетъ!.. А я, значитъ, что?.. Я долженъ пропадать?.. Но когда я увидѣлъ нашего судью, я себѣ сразу сказалъ: «смирно, Ильюшка!.. теперь ты не безпокойся, Теперь ты уже будешь благоустроенъ, вполнѣ даже хорошо, и господинъ судья тебя выручитъ»…
Судья былъ высокаго роста, длинноногій, и дѣлалъ большіе, мѣрные шаги. Ильюшка же, маленькій и вертлявый, суетливо спѣшилъ позади него, стараясь не отставать.
Говорилъ онъ тоже очень суетливо и, когда, говорилъ, дѣлалъ множество жестовъ, гримасъ и ужимокъ. Все это приводило въ веселое настроеніе шедшихъ по тротуару людей и тѣхъ приказчиковъ, которые стояли у дверей своихъ лавокъ.
— Ты бы, Илья, не такъ шумѣлъ, — нерѣшительно сказалъ Борисоглѣбскій, — Помолчалъ бы…
— Ой, никакъ невозможно мнѣ, господинъ судья!.. Уже вытерпѣть никакъ невозможно. Столько въ сердцѣ горя, столько боли… Развѣ что?.. Развѣ сердце бочка?.. На него обручъ надѣнешь?.. На бочку, когда она разсыпается, набилъ новый обручъ, набилъ два обруча. И уже бочка держится. А на сердце обруча не набьешь. Такъ сердце таки полопается… А что? Таки разорвется на тысячу кусковъ, и ты себѣ пропадешь.. Ой, Боже мой, Боже мой!.. Господинъ судья, ну, поймите же сами: когда отецъ мой, старикъ, больной, и у него уже весь внутренній авторитетъ испортился… И легкія, и печенка, и катарръ желудка. Работать?.. Чтобъ отецъ работалъ?.. Хорошее дѣло!.. Есть таки кому работать… Второй годъ лежитъ, и на спинѣ даже раны подѣлались. Я его отвезу въ больницу, а его изъ больницы выпишутъ. Я его опять отвезу, а его опять выпишутъ. Четыре раза такъ… Я — туда., а они назадъ, я — туда, а они назадъ… Это можно выдержать?
"Больница, — подумалъ судья. — Въ больницѣ… что-жъ!.. въ больницѣ бы хорошо…
Ему представилась его «камера», — грязная, узкая клѣтушка, съ такимъ низкимъ потолкомъ, что чуть не стукаешься объ него головой. Завтра съ утра набьется туда столько народу, что негдѣ будетъ яблоку упасть, и всѣ будутъ стиснуты, какъ книги на полкѣ.
Заполнятъ люди и сѣни, и каморку писцовъ, и шумными кучками будутъ топтаться передъ окнами во дворѣ. Подымется галдежъ, грызня, перебранка, торгъ…
Сначала въ камерѣ будетъ очень холодно, и придется сидѣть въ полушубкѣ. Если, случайно, прикоснется цѣпь къ шеѣ, сразу весь вздрогнешь: такая будетъ цѣпь ледяная. Потомъ, отъ дыханья, отъ человѣческихъ тѣлъ, воздухъ нагрѣется чрезмѣрно, разопрѣетъ, сдѣлается вонючимъ, кислымъ, такимъ тяжкимъ, что въ груди станетъ ныть и давить, а кашель сдѣлается глубокимъ-глубокимъ, и много появится въ мокротѣ кровяныхъ ниточекъ… Хорошо въ больницѣ! Опрятная, бѣлая палата, тихо, окна въ три аршина, а полы чистые…
III.
править— Ахъ, господинъ судья, развѣ вы знаете мое обстоятельство? — всплеснулъ руками Ильюшка. — Вѣдь такою теперь дѣлается моя жизнь, что вотъ, напримѣръ, видите, пожарные кони? Такъ когда они будутъ скакать на пожаръ, взять мнѣ, безъ всякаго разсужденія, броситься имъ скорѣе подъ подковы, и вотъ вамъ вся моя біографія.
Справа, въ широко распахнутыя ворота, виднѣлся выкрашенный красной, глянцевитой краской пожарный обозъ. По обширному мощеному двору, подлѣ бочекъ и бранспойтовъ, солдаты водили застоявшихся пожарныхъ лошадей. Лошади фыркали, рвались прочь, присѣдали на заднія ноги и били копытами. Солдаты дергали лошадей за уздцы и ласково урезонивали ихъ.
— Если бы я былъ одинъ, можетъ быть, я бы такъ и сдѣлалъ, — продолжалъ Ильюшка. — Можетъ быть, и сейчасъ бы убился. Но вѣдь семейство, и Кругланчикъ… Вы не знаете нашего Кругланчика, господинъ судья?.. Ой, Боже мой, если бы вы его знали, если бы видѣли, что это за антикъ, что это за брилліантъ.
На худомъ лицѣ Ильюшки изобразились восхищеніе и ласка: словно увидалъ онъ вдругъ что-то необыкновенно милое, прекрасное и нѣжное…
— Ахъ, это такое дитё, такое дитё… Его имя Мишка. Только какой же онъ Мишка, когда я вамъ говорю, что онъ самый настоящій Кругланчикъ. Другого такого вовсе нѣту… Толстенькій, пухленькій, кругленькій, щечки кругленькія, глазки кругленькіе, мордочка кругленькая… И когда онъ смѣется, такъ онъ дѣлаетъ: «гезъ-гезъ-гезъ»…
Ильюшка залился радостнымъ и нѣсколько глуповатымъ смѣхомъ. Онъ весь такъ и свѣтился отъ счастья и нѣжности. Казалось, что и опьянѣніе его отлетаетъ куда-то далеко, и онъ тверже и шагаетъ теперь и говоритъ…
У Борисоглѣбскаго былъ и свой «Кругланчикъ», — двухлѣтній бутузъ Гришутка, большой спеціалистъ по части выдиранія отцовской бороды. Какъ только освобождался судья отъ занятій, онъ ложился на диванъ, бралъ къ себѣ Гришутку, и начиналась бурная дружеская возня, полная веселаго визга, басистаго покашливанія, пестрыхъ восклицаній и того милаго, ароматнаго, картаваго дѣтскаго лепета, который нельзя слушать безъ свѣтлой улыбки… Теперь, восхищенное описаніе Кругланчика растрогало судью, вызвало въ сочувственный откликъ. Борисоглѣбскій обернулся къ Ильюшкѣ и спросилъ:
— Развѣ ты женатъ?
Но Ильюшка съ удивленіемъ посмотрѣлъ на судью.
— Я?.. Боже сохрани!.. Развѣ мнѣ можно?.. Это у моей сестры такое дитё… У ней четверо дѣтей, они всѣ очень замѣчательныя, просто рѣдкость, но такой, какъ этотъ Кругланчикъ, такого же вовсе нѣтъ на свѣтѣ! И никогда не было… Это же замѣчательноеть, я вамъ говорю. Онъ же сіяетъ!.. Я знаю? Моисей, когда фараонова дочка его нашла въ камышахъ, такъ, можетъ быть, онъ тоже былъ такой… Ему еще двухъ лѣтъ нѣту, а онъ умнѣе, чѣмъ кто три университета окончилъ… Думаете — нѣтъ? Ахъ, я вамъ говорю, это же моя единственная радость, солнце мое… Когда я наработаюсь, устану до того, что дохнуть не могу, и въ сердцѣ и въ головѣ стучатъ молотки, я беру его на руки, и я васъ увѣряю, я тогда, какъ въ пахучемъ лѣсу въ маѣ мѣсяцѣ, или, какъ все равно, у англійскаго короля на свадьбѣ… Какъ будто птицы поютъ, и вездѣ букеты и музыка… Кто мнѣ равенъ? Кругланчикъ, знаете, возьметъ меня за шею ручками, или положить пальчики ко мнѣ въ ротъ, рветъ мнѣ ротъ въ обѣ стороны, разрываетъ, ажъ кровь покажется, и самъ смѣется себѣ, вотъ такъ: гезъ-гезъ-гезъ… А язычокъ у него маленькій, а щечки толстенькія… Ой, Боже мой! И онъ же все понимаетъ! Все!..
— «Кто самый замѣчательный писатель?», — спрашиваю я его.
И онъ мнѣ сейчасъ:
— Евъ Толстой.
— «Ахъ ты, жуликъ», — говорю я ему: — «смотри-ка, это-жъ таки правда, что Левъ Толстой… Ну, а изъ нѣмецкихъ кто?».
— «Шпильгагенъ», — отвѣчаетъ онъ мнѣ.
«Шпильгагенъ»… Ну, что вы на это скажете, господинъ судья?.. Когда-жъ я вамъ сказалъ, что онъ все рѣшительно понимаетъ и все говоритъ.
— «Фамилія Шпильгагенъ», — говорю я Кругланчику, — «это правда, ну, а какъ же его имя?».
— Ну, господинъ Борисоглѣбскій, — тутъ онъ такое отвѣчаетъ, что мнѣ даже совѣстно повторить… Бо-Фридрихъ же!.. Ребеночку же трудно выговорить «Фридрихъ». Такъ у него замѣсто Фридриха таки выходитъ какъ, извините, неприличное слово… Ахъ, что это за Кругланчикъ!.. Если бы вы его видѣли, господинъ судья, если бы хоть разъ посмотрѣли, какъ онъ около комодика представляетъ театръ!
Лицо Ильюшки, пока онъ говорилъ о ребенкѣ, не переставало лучиться. И голосъ у парна тоже былъ лучистый и умиленный. Въ странныхъ переливахъ голоса слышалось поперемѣнно то тихое ликованіе безмѣрно счастливой матери, то радостное захлебываніе ветхаго дѣда, совсѣмъ ужъ ошалѣвшаго отъ штучекъ и фокусовъ любимчика-внука…
Судья слушалъ, мѣрно шагалъ впередъ, думалъ о своемъ Гришуткѣ и тихонько ухмылялся.
Теперь улица спускалась внизъ, къ рѣкѣ.
Слѣва, по крутому склону, разсыпалась та безпорядочная, жалкая, невѣроятно загаженная часть города, которая называется Ерусалимской.
Главною особенностью этого рая является то, что, несмотря на его пяти, а можетъ быть, и семитысячное населеніе, въ немъ не имѣется ни одного отхожаго мѣста… Когда въ городѣ появилась холера, поднялись толки о необходимости санитарныхъ мѣропріятій, и люди малосвѣдущіе, заговорили о чисткѣ Ерусалимки, то лица авторитетныя, хорошо знакомыя съ мѣстными условіями, объяснили имъ, что, Боже сохрани, чистить Ерусалимку никакъ нельзя. Только растревожишь, обнажишь всю грязь и дрянь, а избавиться отъ роскошныхъ запасовъ этой дряни все равно не избавишься, не хватитъ ни силъ, ни денегъ.
— Единственное, средство сколько-нибудь оздоровить мѣстность — облить ее щедро керосиномъ и всю до послѣдней хибарки спалить.
Но такъ какъ и это средство, повидимому, представляло нѣкоторыя неудобства, то Ерусалимка осталась цѣлой и невредимой. Въ полной неприкосновенности пребываетъ она и по днесь, — а когда появляется въ городѣ скарлатина или крупъ, то вечеромъ, иной разъ кажется, что улички иллюминованы: такъ много видишь здѣсь оконъ съ зажженными около дѣтскихъ трупиковъ свѣчами…
IV.
править— Я буду говорить потихоньку, — опасливо понизилъ вдругъ голосъ Ильюшка. — Вотъ тутъ же вотъ, близко, и мастерская моя… Еще услышатъ меня, мамаша или сестра, выбѣгутъ, а я вамъ говорю, господинъ судья, я не могу ихъ теперь видѣть… Больно мнѣ, когда я на нихъ смотрю… И въ особенности когда на сестру… Вы знаете вѣдь: мужа ея арестовали…
Судья искоса посмотрѣлъ на Ильюшку. И про себя отмѣтилъ, что лудильщикъ значительно протрезвился. Пребываніе на холодномъ воздухѣ и, вѣроятно, эти волнующіе разговоры о семьѣ, о Кругланчикѣ, выгоняли вонъ изъ головы хмѣльные пары…
— Знаю, слыхалъ, — сказалъ судья. — Но вѣдь арестовали давно уже…
— Уже порядочно… Шестнадцать мѣсяцевъ… За что арестовали? За всякое… А можетъ быть, и ни за что… Такъ, даромъ причепились… Какое же время было, сами знаете… Въ девятьсотъ пятомъ году, то-есть… Ну, такъ онъ тоже рѣчь говорилъ тогда. Что у него, душа изъ пакли?.. У него душа живого человѣка… И таки печаталъ прокламацію. Онъ же и наборщикомъ былъ… Такъ три года послѣ того ходилъ на волѣ, — и ничего, безъ малѣйшаго замѣчанія или обыска, а потомъ вдругъ они одумались и посадили его… Ого, еще какъ посадили!.. А потомъ увезли въ Кіевъ… Ну, а четверо дѣтей — кормить ихъ надо? Такъ пріѣхала сестра ко мнѣ и всѣ ея дѣти, и всѣ вмѣстѣ мы пухнемъ съ голоду… Когда жъ одинъ я рабочій человѣкъ. На все семейство одинъ!.. Ахь, Боже мой, Боже мой!…
— Ну, сидитъ онъ годъ, — шурякъ мой, значитъ, мужъ сестры. Сидитъ еще… А когда судъ? — ничего неизвѣстно. Сидитъ и сидитъ… А сестра моя и туда и сюда: до адвоката, до начальства, до присяжнаго повѣреннаго… Писатель тутъ былъ одинъ, — знаете, который пріѣзжалъ жить на дачѣ, — такъ даже до него достигла: «что мнѣ? какъ мнѣ? какое будетъ наказаніе мужу?»… И всѣ ее обнадеживаютъ, говорятъ, что ничего, благополучно, очень крѣпкаго наказанія нѣту, самое большое — будетъ Сибирь… Хорошо! Сибирь такъ Сибирь. Не живутъ люди въ Сибири? Нехай Сибирь!.. И она себѣ поѣдетъ до него, въ Сибирь, со всѣми дѣтьми, и будутъ тамъ жить, всѣ вмѣстѣ будутъ… Такъ сестра и сейчасъ считаетъ: когда выйдетъ судъ, она съ дѣтьми поѣдетъ въ Сибирь. А къ кому-жъ, господинъ судья, она поѣдетъ въ Сибирь, когда его уже нѣтъ въ живыхъ?
— Кого нѣтъ въ живыхъ?
— Его. Шуряка моего.
— Умеръ развѣ?
— Ну, а что-жъ?
— Въ тюрьмѣ и умеръ?
— Когда-жъ убили его.
— Кто убилъ?
Ильюшка досадливо поморщился.
— Какъ кто?.. А кто всегда убиваетъ?.. Начальство убило.
— Какую ты чепуху городишь, Ильюшка!
— Нехай будетъ чепуха. Только хорошая это чепуха, когда пулей въ сердце.
Перешли черезъ мостъ.
Подъ мостомъ, межъ большими, плоскими глыбами гранита, быстро протекала неглубокая рѣка.
Вода неслась впередъ, все впередъ, — видно, очень торопилась куда-то, — и сильно загибала длинные хвосты водорослей, прикрывшихъ рѣку почти во всю ея ширину.
Лѣтомъ черезъ этотъ мостъ несли холернаго покойника. По чьей-то неосторожности трупъ уронили въ воду. Трупъ къ вечеру извлекли, а мѣсто это съ тѣхъ поръ стало считаться цѣлебнымъ. Бабы и ребята особенно охотно купались именно въ этой части рѣки, и на слободкѣ говорили, что, если здѣсь выкупаться, то уже не заведется на тебѣ никакая нечисть.
За мостомъ улица опять шла въ гору. Скользко. Грязно. Вѣтеръ билъ въ лицо и рвалъ полы пальто. Судья кашлялъ, дышалъ отрывисто и часто. Онъ шелъ очень медленно, еле переставляя свои длинныя ноги, и усталъ до того, что едва держался.
По другую сторону улицы, подлѣ канавы, былъ небольшой навѣсъ, грубо сколоченный изъ досокъ. Еще только три дня назадъ здѣсь торговали арбузами. Теперь арбузовъ уже не было, — прошелъ сезонъ. Судья пересѣкъ дорогу, вошелъ подъ навѣсъ и опустился на скамью. Когда онъ сѣлъ, дыханье у него сдѣлалось еще болѣе частымъ и шумнымъ. Судья широко раскрылъ ротъ, облегчая себѣ этимъ дыханье; онъ приложилъ руку къ правой сторонѣ груди. Тамъ что-то шумно передвигалось и клокотало. «Надо будетъ іодомъ», — подумалъ судья.
— Подошелъ, знаете, шурякъ до окошка, посмотрѣть на небо, а караульный изъ ружья въ сердце ему, — говорилъ Ильюшка, прислонившись къ стѣнкѣ навѣса. — Разумѣется, сестрѣ это еще неизвѣстно. Мы скрываемъ отъ нея. Бо она же можетъ, — я знаю? — она же можетъ и въ Бугъ броситься… Вотъ, такъ-то вотъ, господинъ судья, и остался я замѣсто моего шуряка отцомъ его дѣтей, — вздохнувъ, добавилъ Ильюшка. — Ужъ такъ и буду ихъ кормить и растить, пока всѣ они большими подѣлаются.
Ильюшка лѣвой ладонью обнялъ правый кулакъ и подперъ имъ подбородокъ. Взглядъ его былъ задумчивъ и печаленъ и тревожно блуждалъ гдѣ-то далеко, въ пустыхъ и унылыхъ поляхъ, разстилавшихся по склонамъ, за невысокими домами слободки.
Къ мосту, внизъ по улицѣ, шло нѣсколько телѣгъ, нагруженныхъ мясомъ, — должно быть, съ боенъ шли онѣ. Кровавая поклажа прикрыта была брезентами, но брезенты были коротки, и изъ-подъ нихъ высовывались красныя, или палевыя, туши убоины… Противно было видѣть это, но люди шли и не замѣчали.
Лошади по скользкому, мокрому уклону спускались съ трудомъ, переднія ноги ихъ судорожно упирались въ землю, заднія наѣзжали на переднія, хребетъ при этомъ выгибался, а задъ опускался къ самой землѣ, — мученье было для животныхъ. А тѣмъ, которыя шли въ обратномъ направленіи — вверхъ — было еще хуже, еще труднѣе.
— Теперь ужъ я не могу жить для себя, — тихо проговорилъ Ильюшка: — для другихъ обязанъ. И черезъ это самое я и невѣстѣ отказалъ.
Судья сидѣлъ на покосившейся скамьѣ и снизу вверхъ смотрѣлъ на худое лицо Ильюшки.
Пошелъ дождь, лѣнивый, мелкій, такой мелкій, что не сразу можно было понять: есть дождь, или нѣтъ его. И только на лужахъ, но широко расходившимся отъ капель кругамъ, было видно ясно, что дождь идетъ. Вечеръ еще только близился, но свѣта было мало, какъ если бы уже давно наступили сумерки.
— У тебя невѣста была? — спросилъ судья.
— «Была»?
Ильюшка съ недовольнымъ видомъ пожалъ плечами.
— Отчего же только «была»?.. А, можетъ, она и теперь есть?
— Ты же говоришь «отказалъ».
— Да, отказалъ. А какъ было не отказать?
V.
правитьИльюшка насупился и сталъ смотрѣть на улицу.
Посреди дороги, качаясь, шлепалъ по грязи пьяный мужиченко, худой, болѣзненный, и громко, съ натугой, пѣлъ. Пѣлъ — не пѣлъ, а оралъ. Нелѣпо и безобразно оралъ. Но и въ безобразномъ, дикомъ крикѣ этомъ было что-то такое тоскливое и горькое, отъ чего въ невыразимой грусти поникла душа. Казалось, и сырой холодъ этого осенняго вечера, и сырая мгла, залегшая кругомъ, и бѣдность, неустройство и нескладность жизни, которою жили здѣсь люди, все это полностью отразилось въ пьяномъ пѣніи, переплелось и слилось съ пьянымъ голосомъ. Было бы совершенно непонятно, если бы пѣснь рождалась здѣсь стройная, а голосъ зазвенѣлъ красивый…
— Вотъ, вы же таки судья, — сказалъ Ильюшка, поворачиваясь лицомъ къ Борисоглѣбскому: — такъ вы-жъ таки помогите мнѣ, разсудите сами… И не по судебному разсудите, не по своду законовъ, а по-человѣчески, по-сердечному, по совѣсти, т.-е. — какъ вы умѣете. Скажите мнѣ таки: долженъ былъ я отказать моей Ханочкѣ, или, можетъ быть, не надо было?
Онъ молча посмотрѣлъ на судью и потомъ продолжалъ.
— Когда-жъ, понимаете, пришла сестра… съ четырьмя дѣтьми… Маленькія всѣ… а отецъ ихній въ острогѣ… А потомъ, когда отца ихъ убили… И никого на цѣломъ свѣтѣ у нихъ нѣтъ!.. И ни одной копѣйки нѣтъ, и ни отъ кого помощи ни на волосокъ… то имѣю ли я право… то по совѣсти моей, могу ли я жениться?.. Или, будемъ выражаться такъ — ухаживать? Въ маѣ мѣсяцѣ прохаживаться подъ липою?
Въ устремленныхъ на судью черныхъ сверкающихъ глазахъ Ильюшки отразилось тревожное ожиданіе. Должно быть, вопросъ, поставленный парнемъ, давно тяготитъ его, давно отнималъ у него покой. Справиться съ этимъ вопросомъ не было силъ, и не у кого было искать поддержки. И съ жаднымъ вниманіемъ смотрѣлъ теперь Ильюшка на судью. Можетъ быть… можетъ быть, прольется новый лучъ, и намѣтится во тьмѣ хоть подобіе какой-нибудь стези…
А судья молчалъ. Сидѣлъ, думалъ, отъ холода и отъ неловкости ежился, и молчалъ.
— «Ишь ты, — говорилъ онъ себѣ. — Не по закону, чтобы ему… По совѣсти хочетъ… Такъ оно все просто — по совѣсти?.. Да вѣдь тутъ, братъ, и безъ тебя… Я и самъ, братъ, когда только начну по совѣсти… По совѣсти если, то развѣ можно было мнѣ жениться, если я зналъ, какая у меня болѣзнь?.. Вотъ дѣтей я народилъ… И ждетъ ихъ наслѣдственный туберкулезъ и раннее сиротство… „По совѣсти“… Проворный какой! По совѣсти ему»…
Онъ искоса поглядывалъ на Ильюшку, и было у него какое-то особенное чувство къ этому парню — теплое, ласковое, доброе — и грустное, грустное…
— Я ее любилъ, — съ невыразимой нѣжностью прошепталъ вдругъ Ильюшка: — я ее любилъ… Я ее такъ любилъ, что если бы мнѣ сказали: «на, взойди на небо и сдѣлайся первымъ у Бога», я бы отвѣтилъ: «не надо мнѣ! не надо… Буду себѣ вотъ тутъ простой рабочій, голодный лудильщикъ, и пускай олово обжигаетъ мнѣ руку, но чтобы близко отъ Ханочки»… Вотъ что я отвѣтилъ бы… Потому что, знаете, ея разговоръ, ея глаза, ея косы… и ея душа.. Ну, однимъ словомъ, про это все буду молчать…
Близкія слезы слышались въ его голосѣ. По при послѣднихъ словахъ голосъ вдругъ выпрямился, сталъ рѣшительнымъ и твердымъ.
— Я сказалъ ей, — вотъ когда узналъ, что шуряка моего убили въ острогѣ, — я сказалъ ей тогда такъ: Ханочка, сказалъ я, мы должны разойтись! Я теперь отецъ четырехъ дѣтей. Я теперь долженъ ихъ выростить и выкормить. Если бы тамъ было одно дитё, или хоть только два, мы — ничего! — мы могли бы съ тобой жениться. Мы бы ихъ тоже прокормили. Но если тамъ цѣлыхъ четыре, и къ тому еще моя мать, и больной отецъ. — Ханочка, я не имѣю права обзаводиться семьей! Ты можешь меня обвинять, ты можешь сказать, что я тебѣ безнравственный измѣнщикъ и послѣдній подлецъ, но иначе мнѣ невозможно, бо я не имѣю права… И что же вы себѣ думаете, господинъ судья?
Ильюшка отдѣлился отъ стѣны навѣса и на полъ-шага приблизился къ Борисоглѣбскому.
И снова въ голосѣ его послышалось то глухое, прерывистое клокотаніе, которое предшествуетъ плачу…
— Что же, вы думаете, отвѣтила она мнѣ? Что она со мной сдѣлала?
Молодой парень не отвернулся, не потупился; онъ смотрѣлъ прямо въ лицо Борисоглѣбскому, изъ глазъ его, по худымъ щекамъ, быстро катились слезы.
— Она стала на колѣни, господинъ судья, передо мною на колѣни стала, — она!.. Она взяла мою руку и поцѣловала мою руку. Вотъ что она сдѣлала, господинъ судья!
— А потомъ мы сидѣли съ ней подъ липой до утра, господинъ судья, и вели разный разговоръ… То-есть, сначала молчали все, разговору не было никакого. Сначала мы просто какъ мертвые были, и ни тебѣ слова съ языка, ни тебѣ думки въ головѣ. Такъ, сидимъ, — и только какъ будто очень холодно дѣлается, — во внутри, т.-е. холодно… На рѣкѣ, знаете, лодки идутъ, катается молодежь. И паромъ идетъ, — то туда, то назадъ, — людей перевозитъ… На томъ берегу гимназисты и реалисты въ городки играютъ, на гигантскихъ шагахъ вертятся. Самоваръ у нихъ, угощеніе, все какъ слѣдуетъ… Играетъ оркестръ, солнце садится, небо, знаете, зеленое и золотое, и рѣка тоже зеленая и золотая, — свѣтится рѣка. А берегъ, такъ онъ уже темный такой, бо на него легла тѣнь… Въ лодкахъ кавалеры и барышни, — веселые всѣ, смѣются, поютъ, балуются. Кто-нибудь, напримѣръ, весломъ вдругъ по водѣ какъ ударитъ — трахъ! — и лодка сразу нагнется до воды, а потомъ завертится, какъ сумасшедшая… И тутъ всѣ хохочутъ, кричатъ. Веселье такое, страсть… А были, однако, и такіе, что потихоньку катались. Помню, такая себѣ была одна лодочка, бѣлая вся, съ синей каймой, и сидѣли въ ней барышня и студентъ. Платье вродѣ какъ палевое на барышнѣ, а въ рукахъ зонтикъ. Красный зонтикъ, совсѣмъ какъ, напримѣръ, большой букетъ мака. Вотъ они себѣ тихонько сидѣли, сидятъ себѣ двоечка и радуются…
Такая, я вамъ говорю, радость вездѣ, такое удовольствіе, и на водѣ, и на землѣ, и на людяхъ, что таки уже начинаешь понимать, — какой это долженъ быть великій Богъ, чтобы все это создать!.. Знаете, даже солнце на небѣ, и для него праздникъ, и оно радоваться стало, и уходить оно не хочетъ. Ужъ время солнцу садиться, а оно стало себѣ около облака и смотритъ, — на воду, на молодежь, которая смѣется, и на того студента съ барышней, у которой зонтикъ какъ макъ… А зонтикъ отъ солнца горитъ-горитъ, и красный огонь съ него льется внизъ, въ рѣку… Ахъ, я вамъ говорю!..
Вотъ сидѣлъ я, молчалъ, холодно мнѣ такъ, дрожь во мнѣ бѣгаетъ, и все я на этотъ зонтикъ смотрю, какъ онъ горитъ надъ водой, да смотрю на барышню, которая держитъ зонтикъ… Объ себѣ я не думалъ, — что я такой за важное кушанье, чтобы объ себѣ думать?.. Но думаю про Ханочку. Боже мой, думаю, Боже мой: вотъ ты все это создалъ, Боже, землю и небо, и солнце, и людей, и радости для твоихъ людей. Отчего же не создалъ ты еще одну капельку радости, — хоть одну только, одну-единственную капельку радости вотъ и для этой бѣдной дѣвушки, которая сидитъ со мной?.. Только боли для нея, только печали. Дай же ей хоть немножко отдыха, дай ей хоть зернышко радости… Другіе твои люди веселы и счастливы, — вотъ эта барышня съ краснымъ зонтикомъ. Ну, и хорошо, ну, и помогай ей, Господи, благослови ее и ея студента, и каждый ихъ шагъ, и каждую ихъ думку, — я знаю?.. И всѣхъ другихъ, которые тутъ играютъ, и катаются, и поютъ, такъ ихъ тоже благослови… Помогай имъ, таки пусть имъ будетъ хорошо, облепчай имъ, освѣти ихъ, научи, — и всю землю Твою, и всю воду, и все, что растетъ на землѣ и въ водѣ, — все благослови. Но только, — Боже-жъ мой праведный, — вотъ и эту дѣвушку, что сидитъ со мной, ея тоже не забудь. Не забудь ея, не оставь ея. помогай ей, дай ей тоже часъ отдыха и радости… Ахъ. господинъ Борисоглѣбскій!.. Меня немногому учили, ни по-русски, ни по-еврейски я не знаю.. И молюся я рѣдко, и почти не помню молитвъ. Но тутъ, вродѣ какъ передъ самымъ святымъ праздникомъ, стало у меня въ сердцѣ, и такъ крѣпко я повѣрилъ Богу, и такъ крѣпко я просилъ Его…
VI.
правитьИльюшка отвернулся къ стѣнѣ и уставился глазами на корявыя необструганныя доски — точно что-то читалъ на нихъ… Въ щели дулъ вѣтеръ, по скату постукивалъ дождь. Пьяный мужиченко стоялъ у края дороги, подлѣ чернаго, и мокраго тополя и плачущимъ голосомъ жаловался ему:
— Померла, померла моя Машутка… Ахъ, Господи!.. Зачѣмъ померла? Ахъ, Господи, вотъ, стало быть, и померла… А зачѣмъ?.. Господи, Господи….
Вѣтеръ подхватывалъ его жалобу, волочилъ по вязкой грязи и билъ ею по голымъ кустамъ колючекъ. Длинные прутья колючекъ гнулись отъ вѣтра, стонали, и, казалось, тоже плакали и въ тоскѣ тоже вопрошали:
— Зачѣмъ, Господи, зачѣмъ…
— Ну, а послѣ того уже съ Ханочкой пошелъ у насъ разговоръ, — не глядя на судью, но обернувшись къ нему лицомъ, началъ опять Ильюшка: — какъ она будетъ жить, какъ я буду жить, и про то, и про десятое, — вообще!.. Потому что, какъ надо намъ въ разныя стороны, разойтись окончательно, разойтись навѣки, — а разойтись мы не знаемъ какъ, то и учили мы другъ друга, какъ надо это сдѣлать… Пустой, знаете, разговоръ, копѣйки не стоитъ. Но страшнѣе такого разговора, господинъ судья, на землѣ не бываетъ… Такъ мы всю ночь подъ липой и просидѣли… Стало разсвѣтать, запѣла птица, рабочій народъ пошелъ, конечно, до работы. И мы съ Ханочкой тоже пошли. Обыкновенно: я къ себѣ самоваръ лудить, а она, какъ была она бѣлошвейка, то въ мастерскую до хозяйки…
— Лужу себѣ, господинъ судья, самоваръ, — еще. тогда вотъ какъ разъ изъ мирового съѣзда работу мнѣ дали, — знаете, тамъ у васъ въ съѣздѣ самоваръ такой, здоровячій, вродѣ пузатый, и крантъ у него вродѣ какъ фигурка, какъ медвѣдикъ? — такъ вотъ, этотъ самый… Работаю, и все у меня та именно думка: оставаться мнѣ теперь жить на свѣтѣ или можетъ быть лучше не надо?.. Вотъ въ подобной задачѣ время себѣ до вечера и прошло. Довольно даже скоро пролетѣло. Я какъ вечеромъ было въ городскомъ саду, въ театрѣ, представленіе «Обозрѣніе нашего города», то купилъ я два: билета, для себя и для Ханочки, и мы пошли…
— Дуетъ здѣсь, страсть. — сказалъ вдругъ Борисоглѣбскій. приподымаясь. — Что дождикъ? Кажется, усилился?
— Усилился?
Ильюшка удивленными глазами посмотрѣлъ на судью. Онъ не сразу понялъ, въ чемъ дѣло, и не сообразилъ, о чемъ его спрашиваютъ…
— Кто усилился?
— Нѣтъ, нѣтъ… ничего… — поспѣшно отвѣтилъ судья, снова опускаясь на скамью. — Я это такъ просто…
Уже онъ спохватился, и ему стало неловко, непріятно и досадно, что онъ такъ рѣзко прервалъ Ильюшку… «Вотъ всегда я такъ… всегда оборву человѣка.»…
— Нѣтъ, я это такъ, — виновато улыбнулся онъ: — все. видишь ли, простуды боюсь. Не крѣпкій вѣдь я. Боюсь свалиться… А ты говори, ничего…
Но Ильюшка, и не ждалъ этого приглашенія. Онъ подавленъ былъ печалью, печаль била, изъ него, изъ его замученнаго сердца, и если бы и никого не было передъ нимъ, если бы одинъ, среди степи, или въ лѣсу находился онъ теперь, все равно, онъ не пересталъ бы говорить…
— Сидимъ мы себѣ въ театрѣ рядомъ, я т.-е. и Ханочка, сердце у меня стучитъ, въ глазахъ у меня то темно станетъ, то вродѣ искры вдругъ полетятъ, а у Ханочки, вижу, вотъ как? то самое бѣлье, что она шьетъ, такъ у нея и лицо бѣлое — И губы тоже бѣлыя… Сидимъ, смотримъ, какъ актеры представляютъ… Видали эту пьесу? Нѣтъ?.. Очень таки смѣшная. Тамъ, какъ бы сказать, пароходъ представляется. Таки какъ по-настоящему: палуба, руль, труба съ дымомъ, спасательные круги… Вотъ, выходитъ такъ, что капитанъ влюбляется въ барышню, а барышня — въ помощника капитана, а самый главный пассажиръ, старый генералъ, съ красной лентой черезъ плечо, такъ онъ вовсе въ горничную, которая порціи подаетъ… Такая тебѣ исторія!.. Потомъ еще татаринъ выходитъ въ ермолкѣ, и глаза косые… Знаете, когда хорошій актеръ и имѣетъ талантъ, такъ онъ такъ умѣетъ накраситься, что выходитъ и негръ, и китаецъ, и англичанинъ, — что угодно. Теперь до всего доходятъ… Шутка?.. Ну, хорошо! Татаринъ поетъ «щурумъ-бурумъ», мостовыя у насъ нехорошія, а доктора коновалы и грабятъ больныхъ, дѣлаютъ операцію, когда не надо, абы деньги… Потомъ уже выходить еврей, — про право жительства, и какъ онъ опредѣлялъ черезъ процентную норму сына въ гимназію… А пока что — дѣлается на пароходѣ ночь, и оттого, что всѣ другъ въ дружку перевлюбились, то впотьмахъ, по ошибкѣ, перепутались каютами, а капитанъ, такъ онъ, вродѣ нечаянно, до гимназистки… Смѣшное такое выходитъ, страсть!.. Публика смѣется — заливается, хлопаетъ въ ладоши: — «браво, браво»!.. И что-жъ, когда жъ таки въ самомъ дѣлѣ смѣшно?.. Никто жъ, господинъ судья, не виноватъ, что у меня такое обстоятельство, что хоть всѣ волосы у себя вырви… И даже я самъ, такъ я тоже хлопалъ и кричалъ «браво», «бисъ»… Положимъ, я это нарочно, я притворялся, я чтобы Ханочкѣ глаза отвести, и чтобы она ничего не замѣтила, что со мной дѣлается… Но только что? Развѣ скроешь? Не скроешь… Когда вышла еще одна ошибка, и старый генералъ съ красной лентой и съ орденомъ, замѣсто того, чтобы пройти до горничной, попалъ въ каюту, на которой написано было два ноля, то публика такъ захохотала, — ну, прямо, какъ сумасшедшая, — и тутъ ужъ я не выдержалъ и таки свалился въ обморокъ… Сердце у меня, знаете… Сердце захолонуло… Туда-сюда, я знаю, что было? Лежу мертвый… Доктора, полицію… Сначала думали, что убили… А какой тамъ убили! Сердце остановилось… А только что? Ничего! Поднялся…
А послѣ театра мы съ Ханочкой опять сидѣли до утра, и ужъ о чемъ намъ было говорить?
Мы уже не говорили.
Просидѣли до утра и плакали…
Ну, что-жъ тутъ скрывать? Вѣдь мы хоронили себя, господинъ судья! Мы свою молодость хоронили, мы другъ друга хоронили, и каждый изъ насъ самого себя хоронилъ…
VII.
правитьСудья съ безпокойствомъ выглядывалъ изъ-подъ навѣса.
Дождь, дѣйствительно, усилился: пошелъ густо и настойчиво. Видно было, что теперь это уже на сутки. Усилился и вѣтеръ, и еще меньше стало свѣта…
Борисоглѣбскій чувствовалъ, что температура у него повышена. Надо было бы поскорѣе добраться домой, напиться горячаго молока и лечь въ постель. Но не хватало духа прервать Ильюшку.
Судья поставилъ свой облѣзлый смушковый воротникъ, до самыхъ бровей втянулъ въ него голову и выжидательно уставился на лудильщика.
— Черезъ два дня Ханочка уѣхала. «Въ Кіевѣ, — говоритъ, — тоже есть бѣлошвейныя мастерскія»… Понимаете? Какъ будто только въ этомъ и все дѣло: гдѣ есть бѣлошвейныя мастерскія… А черезъ два мѣсяца я уже получилъ письмо, а на маркѣ нѣмецкій царь. Знаете, который что усы кверху. Это съ дороги написала Ханочка. «Это, говоритъ, дорогой мой, послѣднее мое письмо къ тебѣ. Потому что, говоритъ, это уже такая мука, что больше я уже не въ силахъ: каждый день ходить на вокзалъ и хоть на тотъ поѣздъ посмотрѣть, который прошелъ около города, гдѣ ты живешь. Смотрю, а въ думкѣ у меня: можетъ быть, и твои глаза, Ильюша, тоже смотрѣли на эти вагоны… Я уже не могу выдержать и, не дай Богъ, могу взять и пріѣхать къ тебѣ, когда это такъ близко, — а это же будетъ новое несчастье для насъ! Такъ ужъ лучше я дѣлаюсь навѣчно эмигранткой, и съ партіей ѣду теперь въ Африку, въ Трансвааль, до буровъ, которые воевали съ Англіей. Тамъ тоже есть бѣлошвейныя мастерскія. Больше я тебѣ писать никогда не буду, а сказать тебѣ неправду, въ этомъ письмѣ я не могу, какъ все равно передъ смертью, и знай, что это неправда, что я писала раньше, что я тебя забуду. Я тебя никогда не забуду, какъ я не забуду, что есть солнце на небѣ; а если Богъ захочетъ меня за это наказать, то пустъ накажетъ, ну, только я скажу Богу, зачѣмъ онъ такъ поступилъ съ нами. Ильюша, прощай навѣчно, Хана Штрайхъ».
По четкости тона, по плавной увѣренности, съ какой были произнесены послѣднія слова, было видно, что цитата, очень точна, и усвоена она Ильюшкой твердо, какъ молитва, которую произносишь каждый день, съ дѣтства.
— Вотъ! — Ильюшка вздохнулъ. — Еще только въ одномъ я васъ, пожалуйста, прошу помочь мнѣ, господинъ Борисоглѣбскій. — Вы же человѣкъ высшеобразованный, и кромѣ того — судья. Разсудите же мое безпокойство. Какъ по сорѣсти: имѣлъ я право или не имѣлъ разойтись съ Ханочкой?.. Вѣдь если взять, напримѣръ, меня, то я остался дома, у себя въ Россіи, и со своимъ семействомъ. А она такъ должна была уѣхать съ эмигрантами, я знаю куда? Я знаю къ кому?… «Въ Трансваалѣ тоже есть бѣлошвейныя мастерскія»…
Ильюшка нахмурился.
— Я вотъ приду къ себѣ домой, — продолжалъ одъ, — и тамъ у меня дѣти, тамъ мой Кругланчикъ. Сейчасъ я до него: «кто лучшій нѣмецкій писатель»? И онъ мнѣ отвѣтитъ…А потомъ я его научу, и онъ будетъ говорить: «есть еще порохъ въ пороховницу»… Уже я и началъ его учить, — такая смѣхота!.. Вотъ, значитъ, мнѣ есть забавка, есть отдыхъ. Я себѣ, значитъ, имѣю свою радость. А она?.. А что съ Ханочкой?.:
Такъ какъ судья молчалъ, то Ильюшка началъ опять.
— Если бы хоть Богъ благословилъ, и она забыла меня!.. Вѣдь будемъ такъ говорить: это же случается такъ, что дѣвушка полюбитъ кого, а потомъ забудетъ…. Такъ если бы Богъ намъ помогъ, и она бы меня забыла и еще полюбила бы другого, то это была бы намъ радость… Но только Ханочка же не такой человѣкъ. Ужъ она когда любитъ, то это изъ желѣза. Навѣчно. Навѣчно, какъ само небо. Видите же сами: развѣ другая такъ мучилась бы и бросилась бы ѣхать туда, въ середку Африки, когда не знаетъ ни людей, ни языка, ничего, и когда ей всего восемнадцатый годъ… Вѣдь она меня не забудетъ — съ какимъ-то тайнымъ ужасомъ простоналъ вдругъ Ильюшка. — Вѣдь не забудетъ же!.. Вѣдь не такой она человѣкъ!.. Она тамъ будетъ страдать, одна, безъ поддержки, безъ совѣта, одинокая. А я между тѣмъ нахожусь тутъ, со своими, съ близкими, и мнѣ въ тысячу разъ легче…
Судья чувствовалъ, понималъ и видѣлъ, что скорбь Ильюшки дошла до предѣла. Надо бы утѣшить парня, помочь ему, облегчить его замученную совѣсть… Но какъ утѣшить? И что тутъ скажешь ему?
— Послушайте, — началъ, было, судья. Но тотчасъ же закашлялся. И кашлялъ долго, съ усиліями, такъ что слезы выступили на глазахъ, а на лбу и рукахъ показался потъ… Посмотрѣвъ въ платокъ на мокроту, Борисоглѣбскій нахмурился и уныло покачалъ головой. Кровяныхъ ниточекъ было много. Гораздо больше, чѣмъ на прошлой недѣлѣ… Придется, видно, попросить отпускъ и на мѣсяцъ лечь въ постель…
— Послушайте, — опять заговорилъ судья. — Конечно, положеніе у васъ сложное… Да… Но, въ сущности, въ чемъ ваша вина? И что же вы можете сдѣлать?.. Да… И если, все-таки, тутъ у васъ имѣются кое-какія радости, семья тамъ, что ли, ну, вотъ этотъ любимчикъ вашъ, Кругланчикъ, какъ вы его называете… то вѣдь что-жъ?.. уйдете вы въ солдаты, и стало быть, шабашъ… Могутъ васъ послать Богъ знаетъ куда, въ Варшаву скажемъ, или къ Уралу, что ли…
Ильюшка съ выраженіемъ холоднаго страха смотрѣлъ на судью. Острый носъ его какъ будто еще больше заострился.
— И стало быть, вы и сами вродѣ эмигранта будете, — договорилъ Борисоглѣбскій.
И когда договорилъ, понялъ, что сказалъ вещь, совсѣмъ неподходящую. «Эхъ, да что же это я, ей-Богу… Тоже утѣшеніе нашелъ… Глупо. до послѣдней степени глупо»…
— Да, въ солдаты! — тихо и точно пробуждаясь протянулъ Ильюшка, — Вѣдь вѣрно: въ солдаты же я… Новобранецъ…
Что-то похожее на удивленіе слышалось въ его голосѣ. А по внезапно и странно измѣнившемуся лицу Ильюшки можно было заключить, что до этой минуты онъ о солдатчинѣ своей совсѣмъ не думалъ. Позабылъ о ней… Такъ захватили воспоминанія о прошлыхъ несчастьяхъ, что мысль о бѣдствіяхъ самыхъ послѣднихъ дней совсѣмъ какъ бы выпала изъ головы…
Можетъ быть, оттого еще выпала, что голову затуманили винные пары. Теперь же, когда дѣйствіе вина прошло, снова вернулась полная ясность въ голову, и вернулась мысль о солдатчинѣ…
— Да, да… конечно… вѣдь новобранецъ…
VIII.
правитьКогда судья поднялся и, сгорбившись, медленно, размѣреннымъ шагомъ побрелъ дальше, направляясь къ своей квартирѣ, за нимъ, какъ и прежде, шелъ Ильюшка. Шелъ молча, сосредоточенно хмурясь…
Отъ опьянѣнія оставалась только тяжелая головная боль да странное, незнакомое онѣмѣніе въ членахъ… Дождь сѣялъ настойчиво, мѣрно, не торопясь. Дождь не безпокоился, онъ былъ теперь хозяиномъ положенія. Времени онъ намѣтилъ себѣ достаточно, и пока дѣла своего не кончитъ, до тѣхъ поръ и не прекратится.
Пьяный мужиченко, разговаривавшій съ тополемъ, остался далеко позади. Вотъ кузня… Вотъ большой пустырь… Вотъ высокій каменный заборъ съ торчащими по гребню остріями; потомъ высокія ворота, и возлѣ воротъ пустая будка…
— Что-жъ, пришли, — негромко и съ выраженіемъ недоумѣнія на сѣромъ лицѣ сказалъ судья — Только, право же, я не понимаю: къ чему вамъ въ арестный домъ? Зачѣмъ вы просите, чтобы васъ заперли?
— Что?.. заперли меня?!…
— Пойдите къ себѣ домой, вотъ и все….
Мелькнула у судьи мысль, что не худо бы, собственно, пригласить Ильюшку къ себѣ, напоить бы и его горячимъ молокомъ, дать ему отдохнуть и согрѣться. Вонъ вѣдь и квартира уже видна… Но подумалъ судья, что разсердится жена, и по городу, когда узнаютъ обо всемъ этомъ, пойдетъ еще одна, новая сплетня на его счетъ, хихикать станутъ, подшучивать… Одинъ только бороданъ-исправникъ чего не нагородить!..
— Вѣдь вѣрно, Илья, идите лучше къ себѣ… Чепуха: Совсѣмъ не нужно вамъ никакого арестнаго дома.
Ильюшка посмотрѣлъ на высокія ворота, на пустую будку около нихъ, на судью… И вспомнилось ему пьяное поведеніе его, дикія обращенія къ городовому и къ судьѣ съ просьбой объ арестѣ…
Что за нелѣпость!.. Къ чему, къ чему это все?..
Просился подъ арестъ. Говорилъ, что боится пропить свои мѣдяки, боится надѣлать шкоды. Вздоръ вѣдь! Боится онъ не потери мѣдяковъ, боится несчастій своихъ, боится своей жизни. Отъ нея хочетъ онъ укрыться и спастись. Началъ съ того, что напился, и въ винной одури искалъ спасенія. Не помогло вино. И одурманенной виномъ головѣ стало казаться, что можно спрятаться въ арестномъ домѣ. Теперь голова прояснилась, и уже зналъ Ильюшка, зналъ твердо и положительно, что нигдѣ не найти ему забвенія, нигдѣ и никогда…
— Прощайте, господинъ мировой судья, — сказалъ онъ. снимая шапку. — Извините.
Онъ повернулся и пошелъ назадъ къ спуску.
Судья же остался на мѣстѣ, подлѣ забора съ остріями, подлѣ пустой будки, и задумчиво смотрѣлъ ему вслѣдъ.
— А теперь я окончательно простужусь. — думалъ онъ, кашляя. — Надо скорѣе домой, въ постель, да горячаго молока…
И все-таки стоялъ.
Стоялъ и съ грустью смотрѣлъ въ холодную муть, гдѣ медленно и постепенно таяла тщедушная фигура Ильюшки.
Кіевъ.